Довольно! Эдмонд -- я за гранью теперь,-- и все, что вижу,-- Гонвил Я сказал: довольно! Эдмонд Гонвил, что с тобой?.. Гонвил Я долго тебя морочил -- вот и надоело... Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если я продолжал бы так шутить... Не яду ты выпил -- это был раствор безвредный: он, правда, вызывает слабость, смутность, колеблет он чувствительные нити, из мозга исходящие к глазам,-- но он безвреден... Вижу, ты смеешься? Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе понравился... Эдмонд Ах, милый Гонвил, как же мне не смеяться? Посуди! Ведь это я сам сейчас придумываю, сам! Играет мысль моя и ткет свободно цветной узор из жизненных явлений, из случаев нежданных -- но возможных, возможных, Гонвил! Гонвил Это бред... Очнись! Не думал я... Как женщина, поддался... Поверь -- ты так же жив, как я, и вдвое живучей... Эдмонд Так! Не может быть иначе! В смерть пролетя, моя живая мысль себе найти старается опору -- земное объясненье... Дальше, дальше, я слушаю... Гонвил Очнись! Мне нужно было, чтоб спотыкнулся ты, весь ум, всю волю я приложил... Сперва не удавалось,-- уж мыслил я: "В Милане мой учитель выкалывал глаза летучей мыши -- затем пускал -- и все же при полете она не задевала тонких нитей, протянутых чрез комнату: быть может, и он мои минует нити". Нет! Попался ты, запутался!.. Эдмонд Я знаю, я знаю все, что скажешь! Оправдать, унизить чудо -- мысль моя решила. Но подожди... в чем цель была обмана? А, понял! Испытующая ревность таилась под личиной ледяной... Нет, погляди, как выдумка искусна! Напиток тот был ядом в самом деле, и я в гробу, и все кругом -- виденье, но мысль моя лепечет, убеждает, нет, нет,-- раствор безвредный! Он был нужен, чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив, и яд -- обман, и смерть -- обман, и даже -- Гонвил А если я тебе скажу, что Стелла не умерла? Эдмонд Да! Вот она -- ступень начальная... Ударом лжи холодной ты вырвать мнил всю правду о любви. Подослан был тот рыжий, твой приятель, ты мне внушил -- сперва чужую смерть, потом -- мою, чтоб я проговорился. Так,-- кончено: подробно восстановлен из сложных вероятностей, из хитрых догадок, из обратных допущений знакомый мир... Довольно, не трудись, ведь все равно ты доказать не можешь, что я не мертв и что мой собеседник не призрак. Знай -- пока в пустом пространстве еще стремится всадник, вызываю возможные виденья. На могилу слетает цвет с тенистого каштана. Под муравой лежу я, ребра вздув, но мысль моя, мой яркий сон загробный еще живет, и дышит, и творит. Постой, куда же ты? Гонвил А вот сейчас увидишь... (Открывает дверь на лестницу и зовет.) Стелла!.. Эдмонд Нет... не надо... слушай... мне почему-то... страшно... Не зови! Не смей! Я не хочу! Гонвил Пусти, рукав порвешь... Вот сумасшедший, право... (Зовет.) Стелла!.. А, слышишь: вниз по лестнице легко шуршит, спешит... Эдмонд Дверь, дверь закрой! Прошу я! Ах, не впускай. Дай продумать... Страшно... Повремени, не прерывай полета,-- ведь это есть конец... паденье--... Гонвил Стелла! Иди же... Занавес 6--17 марта 1923 -------- Из Вильяма Шекспира Сонет 17 Сонет мой за обман века бы осудили, когда б он показал твой образ неземной,-- но в песне, знает Бог, ты скрыта, как в могиле, и жизнь твоих очей не выявлена мной. Затем ли волшебство мной было бы воспето и чистое число всех прелестей твоих,-- чтоб молвили века: "Не слушайте поэта; божественности сей нет в обликах мирских"? Так высмеют мой труд, поблекнувший и сирый, так россказни смешны речистых стариков,-- и правду о тебе сочтут за прихоть лиры, за древний образец напыщенных стихов... Но если бы нашлось дитя твое на свете, жила бы ты вдвойне,-- в потомке и в сонете. Сонет 27 Спешу я, утомясь, к целительной постели, где плоти суждено от странствий отдохнуть,-- но только все труды от тела отлетели, пускается мой ум в паломнический путь. Потоки дум моих, отсюда, издалека, настойчиво к твоим стремятся чудесам,-- и держат, и влекут измученное око, открытое во тьму, знакомую слепцам. Зато моей души таинственное зренье торопится помочь полночной слепоте: окрашивая ночь, твое отображенье дрожит, как самоцвет, в могильной темноте. Так, ни тебе, ни мне покоя не давая, днем тело трудится, а ночью мысль живая. -------- x x x Два отрывка из "Гамлета" (Из сцены 7 действия 4) Королева Одна беда на пятки наступает другой -- в поспешной смене: утонула твоя сестра, Лаэрт. Лаэрт Сестра! О, где? Королева Есть ива у ручья; к той бледной иве, склонившейся над ясною водой, она пришла с гирляндами ромашек, крапивы, лютиков, лиловой змейки, зовущейся у вольных пастухов иначе и грубее, а у наших холодных дев -- перстами мертвых. Там она взбиралась, вешая на ветви свои венки, завистливый сучок сломался, и она с цветами вместе упала в плачущий ручей. Одежды раскинулись широко и сначала ее несли на влаге, как русалку. Она обрывки старых песен пела, как бы не чуя гибели -- в привычной родной среде. Так длиться не могло. Тяжелый груз напившихся покровов несчастную увлек от сладких звуков на илистое дно, где смерть. (Из сцены 1 действия 5) Лаэрт (прыгает в могилу, вырытую для Офелии) ...Теперь заройте с мертвою живого, сыпучий прах нагромоздите выше седого Пелиона и главы Олимпа синего. Гамлет (подходя) Кто сей, чье горе так выспренне? Чья печаль блуждающие звезды заклинает и слушателей делает из них, пронзенных изумленьем? Я -- Гамлет, принц Датский. (Прыгает в могилу.) Лаэрт К дьяволу пускай пойдет твоя душа! (Схватывается с ним.) Гамлет Дурна твоя молитва. Сними ты пальцы с горла моего, прошу тебя, хоть вовсе я не вспыльчив, но что-то есть опасное во мне,-- ты будь благоразумнее. Прочь руку! Король Растащите их! Королева Гамлет! Гамлет! Все Мы просим вас... Горацио Мой принц, мой друг, не надо! Их разъединяют, и они выходят из могилы. Гамлет Я с ним готов на эту тему спорить, покамест у меня моргают веки. Королева О чем, мой сын, о чем ты? Гамлет Я любил Офелию, и сорок тысяч братьев, свою любовь слагая, мой итог набрать бы не могли. Что для нее ты сделаешь? Король Лаэрт, ведь он безумен. Королева Молю, будь терпелив... Гамлет Что можешь ты? Рыдать? Терзать себя? Поститься? Драться? Испить отравы? Крокодила съесть? Все сделаю. Зачем пришел? Чтоб выть? Чтоб посрамить меня прыжком в могилу? Ложись в могилу к ней,-- я лягу тоже. Болтаешь о горах? Так пусть навалят на нас с тобой земли такую груду, что темя опалит она о солнце и Оссу обратит в волдырь. Как видишь, и я речист. Королева Все это лишь безумье. Так с ним бывает, на него находит,-- а погодя, смиреннее голубки, уж выведшей птенцов своих златых, он замолчит, потупясь. -------- Монолог Гамлета Быть иль не быть -- вот в этом вопрос; что лучше для души -- терпеть пращи и стрелы яростного рока или, на море бедствий ополчившись, покончить с ними? Умереть: уснуть, не более, и если сон кончает тоску души и тысячу тревог, нам свойственных,-- такого завершенья нельзя не жаждать. Умереть, уснуть; уснуть: быть может, сны увидеть; да, вот где затор, какие сновиденья нас посетят, когда освободимся от шелухи сует? Вот остановка. Вот почему напасти так живучи; ведь кто бы снес бичи и глум времен, презренье гордых, притесненье сильных, любви напрасной боль, закона леность, и спесь властителей, и все, что терпит достойный человек от недостойных, когда б он мог кинжалом тонким сам покой добыть? Кто б стал под грузом жизни кряхтеть, потеть,-- но страх, внушенный чем-то за смертью -- неоткрытою страной, из чьих пределов путник ни один не возвращался,-- он смущает волю и заставляет нас земные муки предпочитать другим, безвестным. Так всех трусами нас делает сознанье, на яркий цвет решимости природной ложится бледность немощная мысли, и важные, глубокие затеи меняют направленье и теряют названье действий. Но теперь -- молчанье.. Офелия... В твоих молитвах, нимфа, ты помяни мои грехи. -------- Пьер Ронсар. Сонет Когда на склоне лет и в час вечерний, чарам стихов моих дивясь и грезя у огня, вы скажете, лицо над пряжею склоня: весна моя была прославлена Ронсаром,-- при имени моем, служанка в доме старом, уже дремотою работу заменя,-- очнется, услыхав, что знали вы меня, вы,-- озаренная моим бессмертным даром. Я буду под землей, и, призрак без костей, покой я обрету средь миртовых теней. Вы будете, в тиши, склоненная, седая, жалеть мою любовь и гордый холод свой. Не ждите -- от миртовых дней, цените день живой, спешите розы взять у жизненного мая. -------- Альфред де Мюссе. Майская ночь Муза Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай, шиповник ждет цветка из каждой почки узкой. В ночи грядет весна, он близок, знойный май, и вот уж до зари -- воздушной трясогузкой зазеленевший куст разбужен невзначай. Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай. Поэт Как почернела ночь в долине! А мнилось -- облик смутно-синий вот там струился через лес. Он облетел луга ночные; едва задел цветы сырые; неизъяснимы сны такие; и он погас, и он исчез. Муза Тронь лютню, о поэт, вуалью благовонной ночь зыблет на лугах эолову росу. И роза чистая закрылась непреклонно, замкнув и опьянив блестящую осу. Послушай: все молчит; возлюбленную вспомни. Сегодня, в темноте, под липами, укромней, зари прощальный луч нежнее там затих. Сегодня все цветет: вся ширь природы Божьей любовью полнится и шепотом, как ложе благоуханное супругов молодых. Поэт Как сердца трепетно биенье! Как слушаю свое смятенье, дыханье в страхе затая! Кто там стучит, войти желает? Меня, как солнце, ослепляет свеча неяркая моя. Откуда страх и слабость эта? Кто там? Кто кличет? Нет ответа. Обман: то полночь била где-то; как я один! как беден я! Муза Тронь лютню, о поэт, хмель юности небесной играет в эту ночь по жилам Божества. Тревожно я дышу, мне сладостно, мне тесно, мне ветер губы жжет, дышу, полужива. Ленивое дитя! Прекрасна я, смотри жр. Наш первый поцелуй... О нет, не позабудь, как я пришла к тебе, крылом скользя все ближе, и, бледный, плачущий, ты пал ко мне на грудь. О, я спасла тебя1 Ты умирал, я знаю, от горестной любви. Теперь тебя зову, надеждою томлюсь, без песен умираю. Спаси,-- я до утра без них не доживу. Поэт Так это ты, твое дыханье? Бедняжка муза, это ты? Бессмертие, благоуханье, одно мне верное созданье среди враждебной темноты! Друг белокурый, друг мой чистый, моя любовь, сестра моя! И в сердце мне, средь ночи мглистой, с твоей одежды золотистой скользит лучистая струя. Муза Тронь лютню. Это я. Увидела я, милый, что ты один в ночи, унылый и немой. К тревожному гнезду я птицей быстрокрылой спустилась с облаков посетовать с тобой. Так ты страдаешь, друг? Какую-то случайность, какую-то любовь оплакиваешь ты; измучила тебя земная обычайность,-- тень наслаждения, подобие мечты. Так пой же! Внемлет Бог. Все песней будет взято,-- минувшая печаль, сердечная утрата. Давай в безвестный мир, обнявшись, улетим. Разбудим наугад мы жизненное эхо. Коснемся славы мы, безумия и смеха. Забвения страну с тобою создадим. Сон выберем любой, лишь был бы он бесценен. Умчимся. Мы одни. Вселенная нас ждет. Италия смугла, и край Шотландский зелен, Эллада, мать моя, хранит сладчайший мед. Вот Аргос, Птелеон, как жертвенник огромный, и Месса дивная, отрада голубей; косматый Пелион, то солнечный, то темный, и -- чище серебра и неба голубей -- залив, где лебедь спит, один в зеркальном мире, и снится белый сон белеющей Камире. Поведай мне, над чем рыдания прольем? Какие вымыслы напевом раскачнем? Сегодня, только свет в твои ударил вежды, не правда ль, серафим был над тобой склонен, сирени просыпал на легкие одежды и о любви шептал, которой грезил он? Надежда, счастье, грусть -- какое скажем слово? Стальной ли батальон мы кровью заплеснем? Любовника ль взовьем на лестнице шелковой? Иль пену скакуна мы по ветру метнем? Поведаем ли, кто в обитель ночи синей приходит зажигать лампады без числа, чтоб теплилась любовь, чтоб жизнь была светла? Воскликнем ли: "Пора, вот сумрак, о Тарквиний!"? Сберем ли жемчуга, где океан глубок? Пойдем ли коз пасти, где горько пахнет дрок? Укажем ли тоске небесные селенья? Возьмет ли нас ловец в скалистый горный край? Взирает на него, грустит душа оленья, жалея оленят и вересковый рай; но он вонзает нож и тот кусок добычи, то сердце теплое бросает жадным псам. Изобразим ли мы румяный жар девичий? В сопутствии пажа вошла она во храм и подле матери садится, но забыла молитвы, замерла, уста полуоткрыла и слушает, дрожа, как гулко меж колонн проходит чей-то шаг и дерзкой шпоры звон. Прикажем ли взойти на башни боевые героям Франции, героям древних лет, чтоб песни воскресить пленительно-простые, что славе посвящал кочующий поэт? Ленивую ли мы элегию напишем? От Корсиканца ли про Ватерло услышим, и сколько ковыля людского он скосил, пока не налетел дух ночи безрассветной, не сбил его крылом на холмик неприметный и руки павшему на сердце не скрестил? К столбу ли громовой сатиры в назиданье прибьем продажное памфлетчика прозванье, который с голоду из темного угла выходит крадучись, от зависти трепещет, на веру гения беспомощно клевещет и к лаврам тянется венчанного чела? Тронь лютню! Лютню тронь! Молчать мне нестерпимо. Вздувают мне крыло весенние ветра. Сейчас я улечу, покину мир любимый. Дай мне одну слезу! Бог слушает, пора! Поэт О, если, милая, тоскуя, ты просишь только поцелуя, одной слезы из глаз моих, я услужу тебе охотно; и о любови мимолетной ты вспомнишь в небесах родных. Я не пою ни упованья, ни славы, ни счастливых дней, ни даже верного страданья. Мои уста хранят молчанье, чтоб шепот сердца был слышней. Муза Не думаешь ли ты, что я, как ветер грубый, надгробных жажду слез осеннею порой, что горе кажется мне каплей дождевой? Поэт, ведь я сама тебя целую в губы. Те плевелы, что рву, придя на твой порог, то лень души твоей, а горем правит Бог. Что ж, если молодость печалью обуяна? Пусть разгорается божественная рана, где черный серафим к душе твоей приник. Чье горе велико, тот истинно велик. Но если ты познал страдание, не думай, что должен ты, поэт, немотствовать угрюмо. Чем горестней напев, тем сладостнее он. Есть песни вечные,-- рыданий чистый звон. Как только пеликан спускается тяжелый, из странствий возвратясь, к туманным тростникам, голодные птенцы бегут на берег голый, узнав его вдали по плещущим крылам. Уже обильную добычу предвкушая, на радостях крича и клювами качая, зобастые птенцы торопятся к нему. Но он, на берегу, застыв на камне высшем, он покрывает их крылом своим повисшим, как горестный рыбак, глядит в ночную тьму. Сквозь жесткое перо сочится кровь из раны. Бесцельно было ночь пучинную пытать: безжизненны пески, безрыбны океаны, и он своим птенцам лишь сердце может дать. На камень опустясь, угрюмый, неуклюжий, деля между детьми живую плоть свою же, всей силою любви боль заглушает он, и, глядя, как бежит горячий ток багряный, средь пира падает, шатается, как пьяный, блаженством, ужасом и нежностью пронзен. Но иногда среди высокой этой казни, наскуча смертию столь длительной, в боязни, что сытые птенцы его оставят жить, он поднимается, чтоб крылья распустить, и, яростно себя по сердцу ударяя, с такою дикою унылостью кричит, что в трепете со скал взмывает птичья стая, и путник, в поздний час по берегу блуждая, почуя смерть вблизи, молитву вслух твердит. Поэт, так делают великие поэты. На время любо им, чтоб веселился мир, но песнопенья их, парнасские банкеты, похожи иногда на пеликаний пир. Когда они твердят о ложном упованье, поют забвение, любовь или печаль, душа от песен их раскроется едва ль. Как шпага быстрая, их звонкое взыванье кольцеобразное сияние чертит, но капля крови там дрожащая блестит. Поэт О Муза, многого не требуй, о жадный призрак, полно звать! Когда клубятся вихри к небу, кто станет на песке писать! Как птица, молодость, бывало, у самых губ моих витала, запеть готова каждый миг. Но столько выстрадал я в мире, что если первые четыре стиха сложил бы я на лире, она б сломалась, как тростник. -------- Альфред де Мюссе. Декабрьская ночь Однажды, в детстве, после школы, я в нашей зале невеселой один читал на склоне дня; вошел и сел со мною рядом ребенок в черном, с кротким взглядом, как брат, похожий на меня. Склонясь, печальный и прекрасный, к свече, пылающей неясно, он в книгу стал глядеть со мной; к моей руке челом прижался и до рассвета так остался -- в мечтах, с улыбкою немой. В мое пятнадцатое лето по вереску в дубраве где-то однажды брел я наугад; прошел и сел в тени древесной весь в черном юноша безвестный, похожий на меня, как брат. Я у него спросил дорогу; держал он лютню и немного шиповника в пучок связал; с очаровательным приветом, слегка оборотясь, букетом на ближний холм он показал. Во дни слепой сердечной жажды я у огня рыдал однажды, измену первую кляня; поближе к трепетному свету сел кто-то, в черное одетый, как брат, похожий на меня. Дышал он сумрачной тоскою; он твердь указывал рукою, в другой руке блестел кинжал, он знал мои глухие думы, но испустил лишь вздох угрюмый и, как видение, пропал. Во дни, когда, гуляка вольный, подняв бокал, под гул застольный, любому тосту был я рад,-- одетый в черное, нежданно, сел рядом собутыльник странный, похожий на меня, как брат... Он плащ стряхнул, на тощем теле лохмотья пурпура висели, и был он в миртовом венке,-- симво'л бесплодья, он склонился; мы чокнулись, бокал разбился в моей трепещущей руке. А год спустя, порой ночною, лежал недвижно предо мною отец мой, вечностью объят; у ложа смертного покорно сел сирота в одежде черной, похожий на меня, как брат. Глядел он влажными очами, увит терновыми шипами, как ангел, нежен и уныл; и лютня на земле лежала, и в грудь вошел клинок кинжала, и пурпур цвета крови был. Его запомнил я так ясно, что после в жизни я всечасно, повсюду -- узнавал его; поистине то -- призрак странный, друг пасмурный и безымянный, не демон и не божество. Когда же, не стерпев страданья, задумав дальние скитанья, чтоб смерть найти иль вновь расцвесть, я вышел из родного края, нетерпеливо настигая надежды призрачную весть,-- на склонах Пизы, в Апеннинах, на Рейне, в Кельне, и в долинах пологих Ниццы, и тиши дворцов Флоренции священной, в шале, стареющих смиренно в альпийской горестной глуши, и в Генуе, в садах лимонных, в Вевэ, меж яблоней зеленых, и в атлантическом порту, и в Лидо, на траве могильной, где Адриатика бессильно лобзает хладную плиту,-- повсюду, где, среди простора, оставил сердце я и взоры, терзаясь раной роковой; повсюду, где хандра хромая, на посмеянье выставляя, меня тащила за собой; повсюду, где, тоской суровой тоскуя по отчизне новой, я шел за тенью снов моих; повсюду, где, пожив так мало, я видел все, что сердце знало,-- все ту же ложь личин людских; повсюду, где в пустыне пыльной я, словно женщина, бессильно рыдал, закрывшись рукавом; повсюду, где в лесу тернистом душа цеплялась шелковистым, легко теряемым руном; повсюду, где дрема долила, повсюду, где звала могила, повсюду, где коснулся я земли,-- садился при дороге, весь в черном, человек убогий, как брат, похожий на меня. Откройся мне, ты, знающий все дали, все колеи моих дорог! Так скорбен ты, что я могу едва ли в тебе признать мой злобный рок. В твоей улыбке кротости так много, так сердобольно слезы льешь... Когда ты здесь, любовно чую Бога; твоей тоске близка моя тревога, на образ дружбы ты похож. Но кто же ты? Не ангел, Богом данный, руководитель душ людских. Вот мучусь я, но ты -- и это странно! -- молчишь при виде слез моих. Я двадцать лет знаком с твоею властью, неведомое существо, меня жалеешь, но твое участье не греет; улыбаешься, но счастья не разделяешь моего. Сегодня вновь явился ты ко сроку; лилась ночная темнота, крылом в окно бил ветер одиноко, моя печаль была пуста: но там остался отпечаток томный, еще лобзанья жар тая; и думал я о страсти вероломной, и медленно, подобно ткани темной, рвалась на части жизнь моя. Собрал я письма, прядь волос -- обломки любви недавней,-- все собрал; и голос прошлого, не в меру громкий, пустые клятвы повторял. Прелестный прах, не смея с ним расстаться, я гладил, трепетен и тих. Плачь, сердце, плачь! Слезами напитаться поторопись! Ведь завтра, может статься, ты не узнаешь слез своих. Я завернул остатки счастья эти в обрывок бурого сукна. Среди недолговечного на свете, пожалуй, прядь волос вечна. Как бы в подводный сумрак погруженный, я глубь забвения пытал; мой лог терялся в этой тьме бездонной, я над моей любовью погребенной, над бледным счастием рыдал. И вот уже сургуч я выбрал черный, чтоб запечатать нежный клад, еще не веря, в скорби непокорной, что я отдам его назад. Ты слабая, надменная, слепая, былого не сорвешь с себя! О Господи, зачем же ложь такая? Как страстно задыхалась ты, рыдая, зачем рыдала -- не любя? Да, ты грустишь, томишься, но меж нами - преграда прихоти твоей. Ну что ж, прощай! Ты будешь со слезами считать часы пустых ночей. Уйди, уйди! В холодный сон гордыни твоя душа погружена... Моя же не стареет и не стынет, и кроме горя, узнанного ныне, немало мук вместит она. Уйди, уйди! Не все от полновластной природы получила ты, увы, дитя, ты хочешь быть прекрасной -- что красота без доброты? Пускай судьба тебя уносит мимо, моей души ты не взяла... Развей золу любви неповторимой... Как я любил, и как непостижимо, что ты любила и ушла! Но вдруг в ночи как будто тень мелькнула, затрепетала по стене, по занавеске медленно скользнула и села на постель ко мне. О, кто ты, образ бледный и печальный, одетый в черное двойник? Чего ты ищешь здесь, паломник дальний? Иль это сон, иль в глубине зеркальной я отражением возник? О, кто ты, спутник юности обманной, упорный, призрачный ходок? Зачем тебя я вижу постоянно средь мрака, где мой путь пролег? О, соглядатай скорби и заботы! За что ты, горестная тень, осуждена считать все повороты моей стези? О, кто ты, брат мой, кто ты, являющийся в черный день? Видение (отвечает) Друг, мы -- дети единого лона. Я не ангел, к тебе благосклонный, я не злая судьбина людей. Я иду за любимыми следом, , но, увы, мне их выбор неведом, мне чужда суета их путей. Я не Бог и не демон крылатый; но ты дал мне название брата, и название это верней. Где ты будешь, там буду я рядом до последнего дня -- когда сяду я на камень могилы твоей. Небо сердце твое мне вручило. Я хочу, чтоб ко мне приходила без боязни кручина твоя. Я с тобой не расстанусь. Но помни, прикоснуться к тебе не дано мне: о мой друг, одиночество я. (1928) -------- Шарль Бодлер. Альбатрос Бывало, по зыбям скользящие матросы средь плаванья берут, чтоб стало веселей, великолепных птиц, ленивых альбатросов, сопровождающих стремленье кораблей. Как только он людьми на палубу поставлен, лазури властелин, неловок и уныл, старается ступать, и тащатся бесславно громады белые отяжелевших крыл. Воздушный странник тот,-- какой он неуклюжий! Та птица пышная,-- о, как смешит она! Эй, трубкою тупой мазни его по клюву, шагнув, передразни калеку-летуна... Поэт похож на них,-- царей небес волнистых: им стрелы не страшны и буря им мила. В изгнанье,-- на земле,-- средь хохота и свиста мешают им ходить огромные крыла. <1924> -------- Артюр Рембо. Пьяный корабль В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью, хватился я моих усердных бурлаков: индейцы ярые избрали их мишенью, нагими их сковав у радужных столбов. Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих и хлопок английский,-- но к ним я охладел. Когда прикончили тех пленников орущих, открыли реки мне свободнейший удел. И я,-- который был, зимой недавней, глуше младенческих мозгов,-- бежал на зов морской, и полуостровам, оторванным от суши, не знать таких боев и удали такой. Был штормом освящен мой водный первопуток. Средь волн, без устали влачащих жертв своих, протанцевал и я, как пробка, десять суток, не помня глупых глаз огней береговых. Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая, вошла в еловый трюм зеленая вода, меня от пятен вин и рвоты очищая и унося мой руль и якорь навсегда. И вольно с этих пор купался я в поэме кишащих звездами лучисто-млечных вод, где, очарованный и безучастный, время от времени ко дну утопленник идет, где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги окрашивая вдруг, кружатся в забытьи,-- просторней ваших лир, разымчивее браги,-- туманы рыжие и горькие любви. Я знаю небеса в сполохах, и глубины, и водоверть, и смерч, покой по вечерам, рассвет восторженный, как вылет голубиный, и видел я подчас, что мнится морякам; я видел низких зорь пятнистые пожары, в лиловых сгустках туч мистический провал, как привидения из драмы очень старой, волнуясь чередой, за валом веял вал, я видел снежный свет ночей зеленооких, лобзанья долгие медлительных морей, и ваш круговорот, неслыханные соки, и твой цветной огонь, о фосфор-чародей! По целым месяцам внимал я истерии скотоподобных волн при взятии скалы, не думая о том, что светлые Марии могли бы обуздать бодливые валы. Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,-- где смешаны цветы с глазами, с пестротой пантер и тел людских и с радугами, в виде натянутых вожжей над зеленью морской! Брожения болот я видел,-- словно мрежи, где в тине целиком гниет левиафан, штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет и опрокинется над бездной ураган. Серебряные льды, и перламутр, и пламя, коричневую мель у берегов гнилых, где змеи тяжкие, едомые клопами, с деревьев падают смолистых и кривых. Я б детям показал огнистые созданья морские,-- золотых, певучих этих рыб. Прелестной пеною цвели мои блужданья, мне ветер придавал волшебных крыл изгиб. Меж полюсов и зон устав бродить без цели, порой качался я нежнее. Подходил рой теневых цветов, присоски их желтели, и я как женщина молящаяся был,-- пока, на палубе колыша нечистоты, золотоглазых птиц, их клики, кутерьму, я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролеты, дремотно пятился утопленник во тьму. Но я, затерянный в кудрях травы летейской, я, бурей брошенный в эфир глухонемой, шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский, ни зоркий монитор не сыщет под водой,-- я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком пробивший небеса, кирпичную их высь, где б высмотрел поэт все, до чего он лаком,-- лазури лишаи и солнечную слизь,-- я, дикою доской в трескучих пятнах ярких бежавший средь морских изогнутых коньков, когда дубинами крушило солнце арки ультрамариновых июльских облаков,-- я, трепетавший так, когда был слышен топот Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег, паломник в синеве недвижной,-- о, Европа, твой древний парапет запомнил я навек! Я видел звездные архипелаги! Земли, приветные пловцу, и небеса, как бред. Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь, о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет? Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори, так солнце солоно, так тягостна луна. Любовью горькою меня раздуло море... Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна! Из европейских вод мне сладостна была бы та лужа черная, где детская рука, средь грустных сумерек, челнок пускает слабый, напоминающий сквозного мотылька. О, волны, не могу, исполненный истомы, пересекать волну купеческих судов, победно проходить среди знамен и грома и проплывать вблизи ужасных глаз мостов. <1928> -------- Иоганн Вольфганг Гете. Посвящение к "Фаусту" Вы снова близко, реющие тени. Мой смутный взор уже вас видел раз. Хочу ль теперь безумия видений? Запечатлеть попробую ли вас? Теснитесь вы! Средь дымных испарений да будет так! -- вы явитесь сейчас; по-юному мне сердце потрясает туман чудес, что вас сопровождает. Отрада в вас мне чудится былая, а тень встает родная не одна, встает любовь и дружба молодая, как полузвук, преданье, старина, и снова -- боль, и жалуясь, блуждая по лабиринту жизненного сна, зову я милых, счастием жестоко обмеренных, исчезнувших до срока. Те, для кого я пел первоначально, не слышат песен нынешних моих, ушли друзья, и замер отзвук дальний их первого привета. Для чужих, неведомых, звучит мой стих печальный, боюсь я даже одобренья их, а верные мне души, если живы, скитаются в изгнанье сиротливо. По истовом и тихом царстве духа во мне тоска забытая зажглась, трепещет песнь, неясная для слуха, как по струнам эоловым струясь, и плачу я, и ужасаюсь глухо, в суровом сердце нежность разлилась; все настоящее вдали пропало, а прошлое действительностью стало. <1932> -------- x x x * Предисловие Веры Набоковой к книге: Владимир Набоков. Стихи. Ардис, Анн Арбор, 1979. Предисловие Этот сборник -- почти полное собрание стихов, написанных Владимиром Набоковым. Не вошли в него только, во-первых, совсем ранние произведения, во-вторых такие, которые по форме и содержанию слишком похожи на другие и, в третьих, такие, в которых он находил формальные недостатки. Отбор был сделан самим автором. Он собирался сделать еще один, более строгий смотр, но не успел. Теперь, посылая этот сборник в печать, хочу обратить внимание читателя на главную тему Набокова. Она, кажется, не была никем отмечена, а между тем ею пропитано все, что он писал; она, как некий водяной знак, символизирует все его творчество. Я говорю о "потусторонности", как он сам ее назвал в своем последнем стихотворении "Влюбленность". Тема эта намечается уже в в таких ранних произведениях Набокова, как "Еще безмолвствую и крепну я в тиши...", просвечивает в "Как я люблю тебя" ("...и в вечное пройти украдкою насквозь"), в "Вечере на пустыре" ("...оттого что закрыто неплотно, и уже невозможно отнять..."), и во многих других его произведениях. Но ближе всего он к ней подошел в стихотворении "Слава", где он определил ее совершенно откровенно как тайну, которую носит в душе и выдать которую не должен и не может. Этой тайне он был причастен много лет, почти не сознавая ее, и это она давала ему его невозмутимую жизнерадостность и ясность даже при самых тяжелых переживаниях и делала его совершенно неуязвимым для всяких самых глупых или злостных нападок. "Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе." Чтобы еще точнее понять, о чем идет речь, предлагаю читателю ознакомиться с описанием Федором Годуновым-Чердынцевым своего отца в романе "Дар" (стр. 130, второй абзац, и продолжение на стр. 131). Сам Набоков считал, что все его стихи распадаются на несколько разделов. В своем предисловии к сборнику Poems and Problems (Стихи и задачи) он писал: "То, что можно несколько выспренне назвать европейским периодом моего стихотворчества, как будто распадается на несколько отдельных фаз: первоначальная, банальные любовные стихи (в этом издании не представлена); период, отражающий полное отвержение так называемой октябрьской революции; и период, продолжавшийся далеко за двадцатый год, некоего частного ретроспективно-ностальгического кураторства, а также стремления развить византийскую образность (некоторые читатели ошибочно усматривали в этом интерес к религии -- интерес, который для меня ограничивался литературной стилизацией); а затем, в течение десятка лет, я видел свою задачу в том, чтобы каждое стихотворение имело сюжет и изложение (это было как бы реакцией против унылой, худосочной "парижской школы" эмигрантской поэзии); и наконец, в конце тридцатых годов и в течение последующих десятилетий, внезапное освобождение от этих добровольно принятых на себя оков, выразившееся в уменьшении продукции и в запоздалом открытии твердого стиля". Однако такие стихи, как например "Вечер на пустыре" (1932 г.) или "Снег" (1930 г.) тоже относятся скорее к этому последнему периоду. Почти все собранные здесь стихи были напечатаны в эмигрантских газетах и журналах вскоре после их написания. Многие появились в печати по два или три раза. Многие вошли потом в сборники: "Возвращение Чорба" (24 стихотворения и 14 рассказов, Берлин, "Слово", 1930 г.); "Стихотворения 1929-1951 гг."(Париж, "Рифма", 1952 г.); Poesie (16 русских стихотворений -- из издания "Рифма" -- и 14 английских стихотворений, в итальянском переводе, с оригинальным текстом en regard, (Милан, Il Saggiatore, 1962); Poems and Problems (39 русских стихотворений с английскими переводами, 14 английских стихотворений и 18 шахматных задач, Нью-Йорк, McGraw Hill, 1970). Вера Набокова ___ В. Набоков. Стихи (Ардис, 1979) -- Оглавление Предисловие vii Дождь пролетел 7 К свободе 8 Поэт 9 В хрустальный шар заключены мы были... 11 Ты на небе облачко нежное... 12 Россия 13 Архангелы 14 Тайная вечеря 16 Отрывок 17 Движенье 18 Рыцарь 19 Еще безмолвствую 21 Номер в гостинице 22 Акрополь 23 Football 24 La Morte d'Arthur 26 Будь со мной прозрачнее и проще... 27 У камина 28 Людям ты скажешь: настало... 29 Телеграфные столбы 30 Когда, мечтательно склонившись у дверей... 31 В неволе я, в неволе я, в неволе... 32 Романс 33 Ласточки 34 Так будет 35 Я без слез не могу... 36 Каштаны 37 И. А. Бунину 38 Разгорается высь... 39 В раю 40 Пир 41 Тристан 42 1. По водам траурным и лунным... 42 2. Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал дуплистых... 43 Облака 44 1. На солнце золотом сверкает дождь летучий... 44 2. Закатные люблю я облака... 45 В поезде 46 Кто меня повезет... 47 Перо 48 Мечтал я о тебе так часто, так давно... 50 Как было бы легко, как песенно, как дружно... 51 От взгляда, лепета, улыбки... 52 Позволь мечтать. Ты первое страданье... 53 Мерцательные тикают пружинки... 54 Рождество 55 Осенние листья 56 Домой 57 Велосипедист 58 Бабочка 60 Кони 61 Пьяный рыцарь 62 Я думаю о ней, о девочке, о дальней... 63 Знаешь веру мою? 64 Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит... 65 Пасха 66 Грибы 67 Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой... 68 Волчонок 69 Как объясню? Есть в памяти лучи... 70 В. Ш. 72 Finis 73 Я видел смерть твою, но праздною мольбой... 74 Как затаю, что искони кочую... 75 Жемчуг 76 Сон 77 В каком раю впервые прожурчали... 78 В кастальском переулке есть лавчонка... 80 ...И все, что было, все, что будет... 82 Я где-то за городом, в поле... 83 Трамвай 84 Письма 85 День за днем, цветущий и летучий... 86 Эфемеры 87 Ты все глядишь из тучи темносизой... 89 И утро будет: песни, песни... 90 Глаза прикрою -- и мгновенно... 91 При луне, когда косую крышу... 93 Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то 94 Памяти Гумилева 95 Родине 96 Река 97 Когда я по лестнице алмазной... 101 В часы трудов счастливых и угрюмых... 102 О, как ты рвешься в путь крылатый... 103 Я странствую... Но как забыть? Свистящий... 104 Нет, бытие -- не зыбкая загадка... 105 Встреча 106 Песня 108 Прованс 110 1. Как жадно затая дыханье... 110 2. Слоняюсь переулками без цели... 111 Зовешь -- а в деревце гранатовом совенок... 112 Как бледная заря, мой стих негромок... 113 Ночь свищет, и пожары млечные... 114 Я помню в плюшевой оправе... 115 Санкт-Петербург -- узорный иней... 117 Гроза 118 Автобус 120 Барс 122 Милая, нежная -- этих старинных... 123 Из мира уползли -- и ноют на луне... 124 Я Индией невидимой владею... 125 Видение 126 Об ангелах 128 1. Неземной рассвет блеском облил... 128 2. Представь: мы его встречаем... 129 Смерть 130 Скитальцы 131 На рассвете 133 Гость 134 Кубы 136 Стансы 137 La Bonne Lorraine 139 Молитва 140 Стихи 142 Санкт-Петербург 143 Вечер 144 Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем... 145 Страна стихов 146 Исход 147 Костер 149 Утро 151 В пещере 152 К родине 153 Великан 154 Шекспир 156 Гаданье 158 Мать 160 Герб 161 Конькобежец 162 Весна 163 Берлинская весна 165 1. Нищетою необычной... 165 2. Когда весеннее мечтанье... 166 Сон 167 Воскресение мертвых 169 Крушение 171 Тень 173 Вершина 175 Электричество 176 Прохожий с елкой 178 Лыжный прыжок 179 Ut pictura poesis 181 Пустяк -- названье мачты, план -- и следом... 183 Комната 184 Аэроплан 186 Сны 187 Прелестная пора 189 Годовщина 191 Снимок 193 В раю 195 Расстрел 196 Паломник 197 Сновиденье 199 Билет 201 Родина 202 Кинематограф 203 От счастия влюбленному не спится 205 Лилит 206 Расстрел 209 Острова 210 Кирпичи 211 Сирень 213 К России 214 Стансы о коне 215 Для странствия ночного мне не надо... 217 К музе 219 Тихий шум 221 О