"Что тебe?" -- спросилъ я съ притворной сонливостью. "Германъ, -- залепетала она, -- Германъ, послушай, -- а ты не думаешь, что это... жульничество?" "Спи, -- отвeтилъ я. -- Не твоего ума дeло. Глубокая трагедiя, -- а ты -- о глупостяхъ. Спи, пожалуйста". Она сладко вздохнула, повернулась на другой бокъ и засвистала опять. Любопытная вещь; невзирая на то, что я себя ничуть не обольщалъ насчетъ способностей моей жены, тупой, забывчивой и нерасторопной, все же я былъ почему-то совершенно спокоенъ, совершенно увeренъ въ томъ, что ея преданность безсознательно поведетъ ее по вeрному пути, не дастъ ей оступиться и -- главное -- заставитъ ее хранить мою тайну. Я уже ясно представлять себe, какъ, глядя на ея наивно искусственное горе, Орловiусъ будетъ опять глубокомысленно сокрушенно качать головой, -- и, Богъ его знаетъ, быть можетъ подумаетъ: не любовникъ ли укокошилъ бeднаго мужа, -- но тутъ онъ вспомнитъ шантажное письмо отъ неизвeстнаго безумца. Весь слeдующiй день мы просидeли дома, и снова, кропотливо и настойчиво, я заряжалъ жену, набивалъ ее моей волей, какъ вотъ гуся насильно пичкаютъ кукурузой, чтобы набухла печень, Къ вечеру она едва могла ходить. Я остался доволенъ ея состоянiемъ. {143} Мнe самому теперь было пора готовиться. Помню, какъ въ тотъ вечеръ я мучительно прикидывалъ, сколько денегъ взять съ собой, сколько оставить Лидe, мало было гамзы, очень мало. У меня явилась мысль прихватить съ собой на всякiй случай цeнную вещицу, и я сказалъ Лидe: "Дай-ка мнe твою московскую брошку". "Ахъ да, брошку", -- сказала она, вяло вышла изъ комнаты, но тотчасъ вернулась, легла на диванъ и зарыдала, какъ не рыдала еще никогда. "Что съ тобой, несчастная?" Она долго не отвeчала, а потомъ, глупо всхлипывая и не глядя на меня, объяснила, что брошка заложена, что деньги пошли Ардалiону, ибо прiятель ему денегъ не вернулъ. "Ну, ладно, ладно, не реви, -- сказалъ я. -- Ловко устроился, но слава Богу уeхалъ, убрался, -- это главное". Она мигомъ успокоилась и даже просiяла, увидя, что я не сержусь, и пошла, шатаясь, въ спальню, долго рылась, принесла какое-то колечко, сережки, старомодный портсигаръ, принадлежавшiй ея бабушкe. Ничего изъ этого я не взялъ. "Вотъ что, -- сказалъ я, блуждая по комнатe и кусая заусеницы, -- вотъ что, Лида. Когда тебя будутъ спрашивать, были ли у меня враги, когда будутъ допытываться, кто же это могъ убить меня, говори: не знаю. И вотъ еще что: я беру съ собой чемоданъ, но это конечно между нами. Не должно такъ казаться, что я собрался въ какое-то путешествiе, -- это выйдетъ подозрительно. Впрочемъ -- --" -- тутъ, помнится, я задумался. Странно, -- почему это, когда все {144} было такъ чудесно продумано и предусмотрeно, вылeзала торчкомъ мелкая деталь, какъ при укладкe вдругъ замeчаешь, что забылъ уложить маленькiй, но громоздкiй пустякъ, -- есть такiе недобросовeстные предметы. Въ мое оправданiе слeдуетъ сказать, что вопросъ чемодана былъ, пожалуй, единственный пунктъ, который я рeшилъ измeнить: все остальное шло именно такъ, какъ я замыслилъ давнымъ-давно, можетъ быть много мeсяцевъ тому назадъ, можетъ быть въ ту самую секунду, когда я увидeлъ на травe спящаго бродягу, точь-въ-точь похожаго на мой трупъ. Нeтъ, -- подумалъ я, -- чемодана все-таки не слeдуетъ брать, все равно кто-нибудь да увидитъ, какъ несу его внизъ. "Чемодана я не беру", -- сказалъ я вслухъ и опять зашагалъ по комнатe. Какъ мнe забыть утро девятаго марта? Само по себe оно было блeдное, холодное, ночью выпало немного снeга, и швейцары подметали тротуары, вдоль которыхъ тянулся невысокiй снeговой хребетъ, а асфальтъ былъ уже чистый и черный, только слегка лоснился. Лида мирно спала. Все было тихо. Я приступилъ къ одeванiю. Одeлся я такъ: двe рубашки, одна на другую, -- причемъ верхняя, уже ношеная, была для него. Кальсонъ -- тоже двe пары, и опять же верхняя предназначалась ему. Засимъ я сдeлалъ небольшой пакетъ, въ который вошли маникюрный приборъ и все что нужно для бритья. Этотъ пакетикъ я сразу же, боясь его забыть, сунулъ въ карманъ пальто, висeвшаго въ прихожей. Далeе я надeлъ двe пары носковъ (верхняя съ дыркой), черные башмаки, мышиныя гетры, -- и въ такомъ видe т. е. уже изящно {145} обутый, но еще безъ панталонъ, нeкоторое время стоялъ посреди комнаты, вспоминая, все-ли такъ дeлаю, какъ было рeшено. Вспомнивъ, что нужна лишняя пара подвязокъ, я разыскалъ старую и присоединилъ ее къ пакетику, для чего пришлось опять выходить въ переднюю. Наконецъ выбралъ любимый сиреневый галстукъ и плотный темно-сeрый костюмъ, который обычно носилъ послeднее время. Разложилъ по карманамъ слeдующiя вещи: бумажникъ (около полутора тысячъ марокъ), паспортъ, кое-какiя незначительныя бумажки съ адресами, счетами... Спохватился: паспортъ было вeдь рeшено не брать, -- очень тонкiй маневръ: незначительныя бумажки какъ-то художественнeе устанавливали личность. Еще взялъ я: ключи, портсигаръ, зажигалку. Теперь я былъ одeтъ, я хлопалъ себя по карманамъ, я отдувался, мнe было жарко въ двойной оболочкe бeлья. Оставалось сдeлать самое главное, -- это была цeлая церемонiя: медленное выдвиганiе ящика, гдe онъ покоился, тщательный осмотръ, далеко впрочемъ не первый. Онъ былъ отлично смазанъ, онъ былъ туго набитъ... Мнe его подарилъ въ двадцатомъ году въ Ревелe незнакомый офицеръ, -- вeрнeе, просто оставилъ его у меня, а самъ исчезъ. Я не знаю, что сталось потомъ съ этимъ любезнымъ поручикомъ. Между тeмъ Лида проснулась, запахнулась въ земляничный халатъ, мы сeли въ столовой, Эльза принесла кофе. Когда Эльза ушла: "Ну-съ, -- сказалъ я, -- день насталъ, сейчасъ поeду". Маленькое отступленiе литературнаго свойства. Ритмъ этотъ -- нерусскiй, но онъ хорошо передаетъ {146} мое эпическое спокойствiе и торжественный драматизмъ положенiя. "Германъ, пожалуйста, останься, никуда не eзди", тихо проговорила Лида и, кажется, сложила ладони. "Ты, надeюсь, все запомнила", -- продолжалъ я невозмутимо. "Германъ, -- повторила она, -- не eзди никуда. Пускай онъ дeлаетъ все, что хочетъ, -- это его судьба, ты не вмeшивайся..." "Я радъ, что ты все запомнила, -- сказалъ я съ улыбкой, -- ты у меня молодецъ. Вотъ, съeмъ еще булочку и двинусь". Она расплакалась. Потомъ высморкалась, громко трубя, хотeла что-то сказать, но опять принялась плакать. Зрeлище было довольно любопытное: я -- хладнокровно мажущiй масломъ рогульку, Лида -- сидящая противъ меня и вся прыгающая отъ плача. Я сказалъ съ полнымъ ртомъ: "По крайней мeрe, ты сможешь во всеуслышанiе -- ( -- пожевалъ, проглотилъ, -- ) вспомнить, что у тебя было дурное предчувствiе, хотя уeзжалъ я довольно часто и не говорилъ куда. А враги, сударыня, у него были? Не знаю, господинъ слeдователь". "Но что же дальше будетъ?" -- тихонько простонала Лида, медленно разводя руками. "Ну, довольно, моя милая, -- сказалъ я другимъ тономъ. -- Поплакала, и будетъ. И не вздумай сегодня ревeть при Эльзe". Она утрамбовала платкомъ глаза, грустно хрюкнула и опять развела руками, но уже молча и безъ слезъ. "Все запомнила?" -- въ послeднiй разъ спросилъ я, пристально смотря на нее. {147} "Да, Германъ. Все. Но я такъ боюсь..." Я всталъ, она встала тоже. Я сказалъ: "До свиданiя, будь здорова, мнe пора къ пацiенту". "Германъ, послушай, ты же не собираешься присутствовать?" Я даже не понялъ. "То-есть какъ: присутствовать?" "Ахъ, ты знаешь, что я хочу сказать. Когда... Ну, однимъ словомъ, когда... съ этой веревочкой..." "Вотъ дура, -- сказалъ я. -- А какъ же иначе? Кто потомъ все приберетъ? Да и нечего тебe такъ много думать, пойди въ кинематографъ сегодня. До-свиданiя, дура". Мы никогда не цeловались, -- я не терплю слякоти лобзанiй. Говорятъ, японцы тоже -- даже въ минуты страсти -- никогда не цeлуютъ своихъ женщинъ, -- просто имъ чуждо и непонятно, и можетъ быть даже немного противно это прикосновенiе голыми губами къ эпителiю ближняго. Но теперь меня вдругъ подтянуло жену поцeловать, она же была къ этому неготова: какъ то такъ вышло, что я всего лишь скользнулъ по ея волосамъ и уже не повторилъ попытки, а, щелкнувъ почему-то каблуками, только тряхнулъ ея вялую руку и вышелъ въ переднюю. Тамъ я быстро одeлся, схватилъ перчатки, провeрилъ, взятъ ли свертокъ, и уже идя къ двери услышалъ, какъ изъ столовой она меня зоветъ плаксивымъ и тихимъ голосомъ, но я не обратилъ на это вниманiя, мнe хотeлось поскорeе выбраться изъ дому. Я направился во дворъ, гдe находился большой, полный автомобилей гаражъ. Меня привeтствовали улыбками. Я сeлъ, пустилъ моторъ въ ходъ. Асфальтовая {148} поверхность двора была немного выше поверхности улицы, такъ что при въeздe въ узкiй наклонный туннель, соединявшiй дворъ съ улицей, автомобиль мой, сдержанный тормозами, легко и беззвучно нырнулъ. -------- ГЛАВА IX. Сказать по правдe -- испытываю нeкоторую усталость. Я пишу чуть ли не отъ зари до зари, по главe въ сутки, а то и больше. Великая, могучая вещь -- искусство. Вeдь мнe, въ моемъ положенiи, слeдовало бы дeйствовать, волноваться, петлить... Прямой опасности нeтъ, конечно, -- и я полагаю, что такой опасности никогда не будетъ, -- но все-таки странно -- сиднемъ сидeть и писать, писать, писать, или же подолгу думать, думать, думать, -- что въ общемъ то же самое. И чeмъ дальше я пишу, тeмъ яснeе становится, что я этого такъ не оставлю, договорюсь до главнаго, -- и уже непремeнно, непремeнно опубликую мой трудъ, несмотря на рискъ, -- а впрочемъ и риска-то особеннаго нeтъ: какъ только рукопись отошлю, -- смоюсь; мiръ достаточно великъ, чтобы могъ спрятаться въ немъ скромный, бородатый мужчина. Рeшенiе трудъ мой вручить тому густо психологическому беллетристу, о которомъ я какъ будто уже упоминалъ, даже, кажется, обращалъ къ нему мой разсказъ, ( -- давно бросилъ написанное перечитывать, -- некогда да и тошно...) было принято мною несразу, {149} -- сначала я думалъ, не проще ли всего послать оный трудъ прямо какому-нибудь издателю, нeмецкому, французскому, американскому, -- но вeдь написано-то по-русски, и не все переводимо, -- а я, признаться, дорожу своей литературной колоратурой и увeренъ, что пропади иной выгибъ, иной оттeнокъ -- все пойдетъ на смарку. Еще я думалъ послать его въ СССР, -- но у меня нeтъ необходимыхъ адресовъ, -- да и не знаю, какъ это дeлается, пропустятъ ли манускриптъ черезъ границу, -- вeдь я по привычкe пользуюсь старой орфографiей, -- переписывать же нeтъ силъ... Что переписывать! Не знаю, допишу ли вообще, выдержу ли напряженiе, не умру ли отъ кровоизлiянiя въ мозгу... Рeшивъ наконецъ дать рукопись мою человeку, который долженъ ею прельститься и приложить всe старанiя, чтобы она увидeла свeтъ, я вполнe отдаю себe отчетъ въ томъ, что мой избранникъ (ты, мой первый читатель), -- беллетристъ бeженскiй, книги котораго въ СССР появляться никакъ не могутъ. Но для этой книги сдeлаютъ, быть можетъ, исключенiе, -- въ концe концовъ, не ты ее писалъ. О, какъ я лелeю надежду, что несмотря на твою эмигрантскую подпись (прозрачная подложность которой ни для кого не останется загадкой), книга моя найдетъ сбытъ въ СССР! Далеко не являясь врагомъ совeтскаго строя, я должно-быть невольно выразилъ въ ней иныя мысли, которыя вполнe соотвeтствуютъ дiалектическимъ требованiямъ текущаго момента. Мнe даже представляется иногда, что основная моя тема, сходство двухъ людей, есть нeкое иносказанiе. Это разительное физическое подобiе вeроятно казалось мнe (подсознательно!) залогомъ {150} того идеальнаго подобiя, которое соединитъ людей въ будущемъ безклассовомъ обществe, -- и стремясь частный случай использовать, -- я еще соцiально не прозрeвшiй, смутно выполнялъ все же нeкоторую соцiальную функцiю. И опять же: неполная удача моя въ смыслe реализацiи этого сходства объяснима чисто соцiально-экономическими причинами, а именно тeмъ, что мы съ Феликсомъ принадлежали къ разнымъ, рeзко отграниченнымъ классамъ, слiянiе которыхъ не подъ силу одиночкe, да еще нынe, въ перiодъ безкомпромисснаго обостренiя борьбы. Правда, мать моя была изъ простыхъ, а дeдъ съ отцовской стороны въ молодости пасъ гусей, -- такъ что мнe самому-то очень даже понятно, откуда въ человeкe моего склада и обихода имeется это глубокое, хотя еще невполнe выявленное устремленiе къ подлинному сознанiю. Мнe грезится новый мiръ, гдe всe люди будутъ другъ на друга похожи, какъ Германъ и Феликсъ, -- мiръ Геликсовъ и Фермановъ, -- мiръ, гдe рабочаго, павшаго у станка, замeнитъ тотчасъ, съ невозмутимой соцiальной улыбкой, его совершенный двойникъ. Посему думаю, что совeтской молодежи будетъ небезполезно прочитать эту книгу и прослeдить въ ней, подъ руководствомъ опытнаго марксиста, рудиментарное движенiе заложенной въ ней соцiальной мысли. Другiе же народы пущай переводятъ ее на свои языки, -- американцы утолятъ, читая ее, свою жажду кровавыхъ сенсацiй, французамъ привидятся миражи Содома въ пристрастiи моемъ къ бродягe, нeмцы насладятся причудами полуславянской души. Побольше, побольше читайте ее, господа! Я всецeло это привeтствую. {151} Но писать ее нелегко. Особенно сейчасъ, когда приближаюсь къ самому, такъ сказать, рeшительному дeйствiю вся трудность моей задачи является мнe -- и вотъ, какъ видите, я отвиливаю, болтаю о вещахъ, мeсто коимъ въ предисловiи къ повести, а не въ началe ея самой существенной, для читателя, главы. Но я уже объяснялъ, что, несмотря на разсудочность и лукавство подступовъ, не я, не разумъ мой пишетъ, а только память моя, только память. Вeдь и тогда, то-есть въ часъ, на которомъ остановилась стрeлка моего разсказа, я какъ бы тоже остановился, медлилъ, какъ медлю сейчасъ, -- и тогда тоже я занятъ былъ путанными разсужденiями, не относящимися къ дeлу, срокъ котораго все близился. Вeдь я отправился въ путь утромъ, а свиданiе мое съ Феликсомъ было назначено на пять часовъ пополудни; дома мнe не сидeлось, но куда сбыть мутно-бeлое время, отдeлявшее меня отъ встрeчи? Удобно, даже сонно, сидя и управляя какъ бы однимъ пальцемъ, я медленно катилъ по Берлину, по тихимъ, холоднымъ, шепчущимъ улицамъ, -- и все дальше, дальше, покуда не замeтилъ, что я уже изъ Берлина выeхалъ. День былъ выдержанъ въ двухъ тонахъ, -- черномъ (вeтви деревьевъ, асфальтъ) и бeлесомъ (небо, пятна снeга). Все продолжалось мое сонное перемeщенiе. Нeкоторое время передо мной моталась большая, непрiятная тряпка, которую ломовой, везущiй что-либо длинное, нацeпляетъ на торчащiй сзади конецъ, -- потомъ это исчезло, завернуло куда-то. Я не прибавилъ хода. На другомъ перекресткe выскочилъ мнe наперерeзъ таксомоторъ, со стономъ затормозилъ и такъ какъ было довольно склизко закружился винтомъ. Я невозмутимо проeхалъ, будто плылъ по {152} теченiю. Дальше, женщина въ глубокомъ траурe наискось переходила мостовую передо мной, не видя меня; я не гукнулъ, не измeнилъ тихаго ровнаго движенiя, проплылъ въ двухъ вершкахъ отъ ея крепа, она даже не замeтила меня, -- беззвучнаго призрака. Меня обгоняло любое колесо; долго шелъ, вровень со мной медленный трамвай, и я уголкомъ глаза видeлъ пассажировъ, глупо сидeвшихъ другъ противъ друга. Раза два я проeзжалъ плохо мощеными мeстами, и уже появились куры: расправивъ куцыя крылья и вытянувъ шею, перебeгали дорогу (а можетъ быть это было не тогда, а лeтомъ). Потомъ я eхалъ по длинному, длинному шоссе, мимо жнивьевъ испещренныхъ снeгомъ, и въ совершенно безлюдной мeстности автомобиль мой какъ бы задремалъ, точно изъ синяго сдeлался сизымъ, постепенно замеръ и остановился, и я склонился на руль въ неизъяснимомъ раздумьe. О чемъ я думалъ? Ни о чемъ, или о глупостяхъ, я путался, я почти засыпалъ, я въ полуобморокe разсуждалъ самъ съ собой о какой-то ерундe, вспоминалъ какой-то споръ, бывшiй у меня когда-то съ кeмъ-то на какой-то станцiи, о томъ, можно ли видeть солнце во снe, -- и потомъ мнe начинало казаться, что кругомъ много людей, и всe говорятъ сразу и замолкаютъ, и давъ другъ другу смутныя порученiя, беззвучно расходятся. Погодя я двинулся дальше и въ полдень, влачась черезъ какую-то деревню, рeшилъ тамъ сдeлать привалъ, -- ибо даже такимъ дремотнымъ темпомъ я оттуда добирался до Кенигсдорфа черезъ часъ не болeе, а у меня было еще много времени въ запасe. Я долго сидeлъ въ темномъ и скучномъ трактирe, совершенно одинъ, въ задней какой-то комнатe у большого {153} стола, и на стeнe висeла старая фотографiя: группа мужчинъ въ сюртукахъ, съ закрученными усами, при чемъ кое-кто изъ переднихъ непринужденно опустился на одно колeно, а двое даже прилегли по бокамъ, и это напоминало русскiя студенческiя фотографiи. Я выпилъ много воды съ лимономъ и все въ томъ же до неприличiя сонномъ настроенiи поeхалъ дальше. Помню, что черезъ нeкоторое время, у какого-то моста, я снова остановился: старая женщина въ синихъ шерстяныхъ штанахъ, съ мeшкомъ за плечами, хлопотала надъ своимъ поврежденнымъ велосипедомъ. Я, не выходя изъ автомобиля, далъ ей нeсколько совeтовъ, совершенно впрочемъ непрошенныхъ и ненужныхъ, а потомъ замолчалъ и, опершись щекой о ладонь, а локтемъ о руль, долго и безсмысленно смотрeлъ на нее, -- она все возилась, возилась, но наконецъ я перемигнулъ, и оказалось, что никого уже нeтъ, -- она давно уeхала. Я двинулся дальше, стараясь помножить въ умe два неуклюжихъ числа, неизвeстно что означавшихъ и откуда выплывшихъ, но разъ они появились, нужно было ихъ стравить, -- и вотъ они сцeпились и разсыпались. Вдругъ мнe показалось, что я eду съ бeшеной скоростью, что машина прямо пожираетъ дорогу, какъ фокусникъ, поглощающiй длинную ленту, -- и тихо проходили мимо сосны, сосны, сосны. Еще помню: я встрeтилъ двухъ школьниковъ, маленькихъ блeдныхъ мальчиковъ, съ книжками, схваченными ремешкомъ, и поговорилъ съ ними; у нихъ были непрiятныя птичьи физiономiи, вродe какъ у воронятъ, и они какъ будто побаивались меня и, когда я отъeхалъ, долгое время глядeли мнe вслeдъ, разинувъ черные рты, -- одинъ повыше, другой пониже. {154} И внезапно я очутился въ Кенигсдорфe, взглянулъ на часы и увидeлъ, что уже пять. Проeзжая мимо краснаго зданiя станцiи, я подумалъ, что можетъ быть Феликсъ запоздалъ почему-либо и еще не спускался вонъ по тeмъ ступенямъ мимо того автомата съ шоколадомъ, -- и что нeтъ никакой возможности установить по внeшнему виду приземистаго краснаго зданiя, проходилъ ли онъ уже тутъ. Какъ бы тамъ ни было, поeздъ, съ которымъ велeно было ему прieхать въ Кенигсдорфъ, прибывалъ въ безъ пяти три, -- значитъ, если Феликсъ на него не опоздалъ... Читатель, ему было сказано, выйти въ Кенигсдорфe и пойти на сeверъ по шоссе до десятаго километра, до желтаго столба, -- и вотъ теперь я во весь опоръ гналъ по тому шоссе, -- незабываемая минута! Оно было пустынно. Автобусъ ходитъ тамъ зимой только дважды въ день, -- утромъ и въ полдень, -- на протяженiи этихъ десяти километровъ мнe навстрeчу попалась только таратайка, запряженная пeгой лошадью. Наконецъ, вдали, желтымъ мизинцемъ выпрямился знакомый столбъ и увеличился, доросъ до естественныхъ своихъ размeровъ, и на немъ была мурмолка снeга. Я затормозилъ и оглядeлся. Никого. Желтый столбъ былъ очень желтъ. Справа за полемъ театральной декорацiей плоско сeрeлъ лeсъ. Никого. Я вылeзъ изъ автомобиля и со стукомъ сильнeе всякаго выстрeла захлопнулъ за собою дверцу. И вдругъ я замeтилъ, что изъ-за спутанныхъ прутьевъ куста, росшаго въ канавe, глядитъ на меня усатенькiй, восковой, довольно веселый -- -- Поставивъ одну ногу на подножку автомобиля и какъ разгнeванный теноръ хлеща себя по рукe снятой {155} перчаткой, я неподвижнымъ взглядомъ уставился на Феликса. Неувeренно ухмыляясь, онъ вышелъ изъ канавы. "Ахъ ты, негодяй, -- сказалъ я сквозь зубы съ необыкновенной, оперной силой. -- Негодяй и мошенникъ, -- повторилъ я уже полнымъ голосомъ, все яростнeй хлеща себя перчаткой (въ оркестрe все громыхало промежъ взрывовъ моего голоса), -- какъ ты смeлъ, негодяй, разболтать? Какъ ты смeлъ, какъ ты смeлъ, у другихъ просить совeтовъ, хвастать, что добился своего, что въ такой-то день на такомъ-то мeстe... вeдь тебя за это убить мало" -- (грохотъ, бряцанiе и опять мой голосъ:) -- "Многаго ты этимъ достигъ, идiотъ! Профершпилился, маху далъ, не видать тебe ни гроша, болтунъ!" -- (кимвальная пощечина въ оркестрe). Такъ я его ругалъ, съ холодной жадностью слeдя за выраженiемъ его лица. Онъ былъ ошарашенъ, онъ былъ искренне обиженъ. Прижавъ руку къ груди, онъ качалъ головой. Отрывокъ изъ оперы кончился, и громковeщатель заговорилъ обыкновеннымъ голосомъ. "Ну ужъ ладно, браню тебя просто такъ, для проформы, на всякiй случай... А видъ у тебя, дорогой мой, забавный, -- прямо гримъ!" По моему приказу онъ отпустилъ усы; они кажется были даже нафабрены; кромe того, уже по личному своему почину, онъ устроилъ себe по двe курчавыхъ котлетки. Эта претенцiозная растительность меня чрезвычайно развеселила. "Ты конечно прieхалъ тeмъ путемъ, какъ я тебe велeлъ?" -- спросилъ я улыбаясь. {156} Онъ отвeтилъ: "Да, какъ вы велeли. А насчетъ того, чтобы болтать... -- сами знаете, я несходчивъ и одинокъ". "Знаю, и сокрушаюсь вмeстe съ тобой, -- сказалъ я. -- А встрeчные по дорогe были?" "Если кто и проeзжалъ, я прятался въ канаву, какъ вы велeли". "Ладно. Наружность твоя и такъ хорошо спрятана. Ну-съ, -- нечего тутъ прохлаждаться. Садись въ автомобиль. Оставь, оставь, -- потомъ мeшокъ снимешь. Садись скорeе, намъ нужно отъeхать отсюда". "Куда?" -- полюбопытствовалъ онъ. "Вонъ въ тотъ лeсъ". "Туда?" -- спросилъ онъ и указалъ палкой. "Да, именно туда. Сядешь ли ты когда-нибудь, чортъ тебя дери!" Онъ съ удовольствiемъ разглядывалъ автомобиль. Неспeша влeзъ и сeлъ рядомъ со мной. Я повернулъ руль, медленно двинулись... ухъ! еще разъ: ухъ! (съeхали на поле) -- подъ колесами зашуршалъ мелкiй снeгъ и дряхлыя травы. Автомобиль подпрыгивалъ на кочкахъ, мы съ Феликсомъ -- тоже. Онъ говорилъ: "Я безъ труда съ нимъ справлюсь (гопъ). Я ужъ прокачусь (гопъ). Вы не бойтесь, я (гопъ-гопъ) его не попорчу". "Да, автомобиль будетъ твой. На короткое время (гопъ) твой. Но ты, братъ, не зeвай, посматривай кругомъ, никого нeтъ на шоссе?" Онъ обернулся и затeмъ отрицательно мотнулъ головой. Мы въeхали или вeрнeе вползли въ лeсъ. {157} Кузовъ скрипeлъ и ухалъ, хвойныя вeтви мели по крыльямъ. Углубившись немного въ боръ, остановились и вылeзли. Уже безъ вожделeнiя неимущаго, а со спокойнымъ удовлетворенiемъ собственника, Феликсъ продолжалъ любоваться лаково-синей машиной. Его глаза подернулись поволокой задумчивости. Вполнe возможно, -- замeтьте, я не утверждаю, а говорю: вполнe возможно, -- вполнe возможно, что мысль его потекла приблизительно такъ: а что если улизнуть на этой штучкe? Вeдь деньги я сейчасъ получу впередъ. Притворюсь, что все исполню, а на самомъ дeлe укачу далеко. Вeдь въ полицiю онъ обратиться не можетъ, будетъ, значитъ, молчать. А я на собственной машинe... -- -- Я прервалъ теченiе этихъ прiятныхъ думъ. "Ну что жъ, Феликсъ, великая минута наступила. Ты сейчасъ переодeнешься и останешься съ автомобилемъ одинъ въ лeсу. Черезъ полчаса стемнeетъ, врядъ ли кто потревожитъ тебя. Проночуешь здeсь, -- у тебя будетъ мое пальто, -- пощупай, какое оно плотное, -- то-то же! -- да и въ автомобилe тепло... выспишься, а какъ только начнетъ свeтать -- -- впрочемъ, это потомъ, сперва давай я тебя приведу въ должный видъ, а то въ самомъ дeлe стемнeетъ. Тебe нужно прежде всего побриться". "Побриться? -- съ глупымъ удивленiемъ переспросилъ Феликсъ. -- Какъ же такъ? Бритвы у меня съ собой нeтъ, и я не знаю, чeмъ можно бриться въ лeсу, развe что камнемъ". "Нeтъ, зачeмъ камнемъ; такого разгильдяя какъ ты слeдуетъ брить топоромъ. Но я человeкъ предусмотрительный, {158} все съ собой принесъ, и все самъ сдeлаю". "Смeшно, право, -- ухмыльнулся онъ. -- Какъ же такъ будетъ. Вы меня еще бритвой того и гляди зарeжете". "Не бойся, дуракъ, -- она безопасная. Ну, пожалуйста. Садись куда-нибудь, -- вотъ сюда, на подножку, что-ли". Онъ сeлъ, скинувъ мeшокъ. Я вытащилъ пакетъ и разложилъ на подножкe бритвенный приборъ, мыло, кисточку. Надо было торопиться: день осунулся, воздухъ становился все тусклeе. И какая тишина... Тишина эта казалась врожденной тутъ, неотдeлимой отъ этихъ неподвижныхъ вeтвей, прямыхъ стволовъ, отъ слeпыхъ пятенъ снeга тамъ и сямъ на землe. Я снялъ пальто, чтобы свободнeе было оперировать. Феликсъ съ любопытствомъ разглядывалъ блестящiе зубчики бритвы, серебристый стерженекъ. Затeмъ онъ осмотрeлъ кисточку, приложилъ ее даже къ щекe, испытывая ея мягкость, -- она дeйствительно была очень пушиста, стоила семнадцать пятьдесятъ. Очень заинтересовала его и тубочка съ дорогой мыльной пастой. "Итакъ, приступимъ, -- сказалъ я. -- Стрижка-брижка. Садись, пожалуйста, бокомъ, а то мнe негдe примоститься ". Набравъ въ ладонь снeгу, я выдавилъ туда вьющiйся червякъ мыла, размeсилъ кисточкой и ледяной пeной смазалъ ему бачки и усы. Онъ морщился, ухмылялся, -- опушка мыла захватила ноздрю, -- онъ крутилъ носомъ, -- было щекотно. "Откинься, -- сказалъ я, -- еще". {159} Неудобно упираясь колeномъ въ подножку, я сталъ сбривать ему бачки, -- волоски трещали, отвратительно мeшались съ пeной; я слегка его порeзалъ, пeна окрасилась кровью. Когда я принялся за усы, онъ зажмурился, но храбро молчалъ, -- а было должно быть не очень прiятно, -- я спeшилъ, волосъ былъ жесткiй, бритва дергала. "Платокъ у тебя есть?" -- спросилъ я. Онъ вынулъ изъ кармана какую-то тряпку. Я тщательно стеръ съ его лица кровь, снeгъ и мыло. Щеки у него блестeли какъ новыя. Онъ былъ выбритъ на славу, только возлe уха краснeла царапина съ почернeвшимъ уже рубинчикомъ на краю. Онъ провелъ ладонью по бритымъ мeстамъ. "Постой, -- сказалъ я. -- Это не все. Нужно подправить брови, -- онe у тебя гуще моихъ". Я взялъ ножницы и очень осторожно отхватилъ нeсколько волосковъ. "Вотъ теперь отлично. А причешу я тебя, когда смeнишь рубашку". "Вашу дадите?" -- спросилъ онъ и безцеремонно пощупалъ мою шелковую грудь. "Э, да у тебя ногти не первой чистоты!" -- воскликнулъ я весело. Я не разъ дeлалъ маникюръ Лидe и теперь безъ особаго труда привелъ эти десять грубыхъ ногтей въ порядокъ, -- причемъ все сравнивалъ его руки съ моими, -- онe были крупнeе и темнeе, -- но ничего, со временемъ поблeднeютъ. Кольца обручальнаго не ношу, такъ что пришлось нацeпить на его руку всего только часики. Онъ шевелилъ пальцами, поворачивалъ, такъ и сякъ кисть, очень довольный. {160} "Теперь живо. Переодeнемся. Сними все съ себя, дружокъ, до послeдней нитки". Феликсъ крякнулъ: холодно будетъ. "Ничего. Это одна минута. Ну-съ, поторапливайся". Осклабясь, онъ скинулъ свой куцый пиджакъ, снялъ черезъ голову мохнатую темную фуфайку. Рубашка подъ ней была болотно-зеленая, съ галстукомъ изъ той же матерiи. Затeмъ онъ разулся, сдернулъ заштопанные мужской рукой носки и жизнерадостно екнулъ, прикоснувшись босою ступней къ зимней землe. Простой человeкъ любитъ ходить босикомъ: лeтомъ, на травкe, онъ первымъ дeломъ разувается, но даже и зимой прiятно, -- напоминаетъ, можетъ быть, дeтство или что-нибудь такое. Я стоялъ поодаль, развязывая галстукъ, и внимательно смотрeлъ на Феликса. "Ну, дальше, дальше!" крикнулъ я, замeтивъ, что онъ замeшкался. Онъ не безъ стыдливой ужимки спустилъ штаны съ бeлыхъ, безволосыхъ ляжекъ. Освободился и отъ рубашки. Въ зимнемъ лeсу стоялъ передо мной голый человeкъ. Необычайно быстро, съ легкой стремительностью нeкоего Фреголи, я раздeлся, кинулъ ему верхнюю оболочку моего бeлья, -- пока онъ ее надeвалъ, ловко вынулъ изъ снятаго съ себя костюма деньги и еще кое-что и спряталъ это въ карманы непривычно-узкихъ штановъ, которые на себя съ виртуозной живостью натянулъ. Его фуфайка оказалась довольно теплой, а пиджакъ былъ мнe почти по мeркe: я похудeлъ за послeднее время. Феликсъ между тeмъ нарядился въ мое розовое {161} бeлье, но былъ еще босъ. Я далъ ему носки, подвязки, но тутъ замeтилъ, что и ноги его требуютъ отдeлки. Онъ поставилъ ступню на подножку автомобиля, и мы занялись торопливымъ педикюромъ. Боюсь, что онъ успeлъ простудиться -- въ одномъ нижнемъ бeльe. Потомъ онъ вымылъ ноги снeгомъ, какъ это сдeлалъ кто-то у Мопассана, и съ понятнымъ наслажденiемъ надeлъ носки. "Торопись, торопись, -- приговаривалъ я. -- Сейчасъ стемнeетъ, да и мнe пора уходить. Смотри, я уже готовъ, -- ну и башмачища у тебя. А гдe фуражка? А, вижу, спасибо". Онъ туго затянулъ ремень штановъ. Съ трудомъ влeзъ въ мои черные шевровые полуботинки. Я помогъ ему справиться съ гетрами и повязать сиреневый галстукъ. Наконецъ, при помощи его грязнаго гребешка, я зачесалъ назадъ со лба и съ висковъ его жирные волосы. Теперь онъ былъ готовъ. Онъ стоялъ передо мной, мой двойникъ, въ моемъ солидномъ темно-сeромъ костюмe, разглядывалъ себя съ глупой улыбкой; обслeдовалъ карманы; квитанцiи и портсигаръ положилъ обратно, но бумажникъ раскрылъ. Онъ былъ пустъ. "Вы мнe обeщали впередъ", -- заискивающимъ тономъ сказалъ Феликсъ. "Да, конечно, -- отвeтилъ я, вынувъ руку изъ кармана штановъ и разжавъ кулакъ съ ассигнацiями. -- Вотъ они. Сейчасъ отсчитаю и дамъ тебe. Башмаки не жмутъ?" "Жмутъ, -- сказалъ онъ. -- Здорово жмутъ. Но ужъ какъ-нибудь вытерплю. На ночь я ихъ пожалуй {162} сниму. А куда же мнe завтра двинуться съ машиной?" "Сейчасъ, сейчасъ... все объясню. Тутъ надо прибрать, -- вишь, разбросалъ свою рвань. Что у тебя въ мeшкe?" "Я какъ улитка. У меня домъ на спинe! -- сказалъ Феликсъ. -- Съ собой мeшокъ возьмете? Въ немъ есть колбаса, -- хотите?" "Тамъ будетъ видно. Засунь-ка туда всe эти вещи. Эту тряпку тоже. И ножницы. Такъ. Теперь надeвай пальто, и давай въ послeднiй разъ провeримъ, можешь ли ты сойти за меня". "Вы не забудете деньги?" -- поинтересовался онъ. "Да нeтъ же. Вотъ оболтусъ. Сейчасъ расчитаемся. Деньги у меня здeсь, въ твоемъ бывшемъ карманe. Поторопись, пожалуйста". Онъ облачился въ мое чудное бежевое пальто, осторожно надeлъ элегантную шляпу. Послeднiй штрихъ -- желтыя перчатки. "Такъ-съ. Пройдись-ка нeсколько шаговъ. Посмотримъ, какъ на тебe все это сидитъ". Онъ пошелъ мнe навстрeчу, то суя руки въ карманы, то вынимая ихъ опять. Близко подойдя ко мнe, расправилъ плечи, ломаясь, прикидываясь фатомъ. "Все-ли, все-ли? -- говорилъ я вслухъ. -- Погоди, дай мнe хорошенько... Да, какъ будто все... Теперь повернись. Я хочу видeть, какъ сзади..." Онъ повернулся, и я выстрeлилъ ему въ спину. Я помню разныя вещи: я помню, какъ въ воздухe повисъ дымокъ, далъ прозрачную складку и разсeялся; помню какъ Феликсъ упалъ, -- онъ упалъ несразу, {163} сперва докончилъ движенiе, еще относившееся къ жизни, -- а именно почти полный поворотъ, -- хотeлъ вeроятно въ шутку повертeться передо мной, какъ передъ зеркаломъ, -- и вотъ, по инерцiи доканчивая эту жалкую шутку, онъ, уже насквозь пробитый, ко мнe обратился лицомъ, медленно растопырилъ руку, будто спрашивая: что это? -- и не получивъ отвeта, медленно повалился навзничь. Да, все это я помню, -- помню: -- шурша на снeгу, онъ началъ кобениться, какъ если бъ ему было тeсно въ новыхъ одеждахъ; вскорe, онъ замеръ, и тогда стало чувствительно вращенiе земли, и только шляпа тихо отдeлилась отъ его темени и упала назадъ, разинувшись, словно за него прощаясь, -- или вродe того, какъ пишутъ: присутствовавшiе обнажили головы. Да, все это я помню, но только не помню одного: звука выстрeла. Зато остался у меня въ ушахъ неотвязный звонъ. Онъ обволакивалъ меня, онъ дрожалъ на губахъ. Сквозь этотъ звонъ я подошелъ къ трупу и жадно взглянулъ. Таинственное мгновенiе. Какъ писатель, тысячу разъ перечитывающiй свой трудъ, провeряющiй, испытывающiй каждое слово, уже не знаетъ, хорошо ли, ибо слишкомъ все примелькалось, такъ и я, такъ и я. -- Но есть тайная увeренность творца, она непогрeшима. Теперь, когда въ полной неподвижности застыли черты, сходство было такое, что право я не зналъ, кто убитъ -- я или онъ. И пока я смотрeлъ, въ ровно звенeвшемъ лeсу потемнeло, -- и, глядя на расплывшееся, все тише звенeвшее лицо передо мной, мнe казалось, что я гляжусь въ недвижную воду. Боясь испачкаться, я не прикоснулся къ тeлу; не провeрилъ, дeйствительно ли оно совсeмъ, совсeмъ {164} мертвое; я чутьемъ зналъ, что это такъ, что пуля моя скользнула какъ разъ по короткой воздушной колеe, проложенной волей и взглядомъ. Торопиться, торопиться, -- кричалъ Иванъ Ивановичъ, надeвая штаны въ рукава. Не будемъ ему подражать. Я быстро, но зорко осмотрeлся, Феликсъ все, кромe пистолета, убралъ въ мeшокъ самъ, но у меня хватило самообладанiя посмотрeть, не выронилъ ли онъ чего-нибудь, -- и даже обмахнуть подножку, гдe стригъ ему ногти. Затeмъ я выполнилъ кое-что давно замышленное, а именно: выкатилъ автомобиль къ самой опушкe, съ расчетомъ, что его утромъ увидятъ съ дороги и по нему найдутъ мое тeло. Стремительно надвигалась ночь. Звонъ въ ушахъ почти смолкъ. Я углубился въ лeсъ, прошелъ опять недалеко отъ трупа, но уже не остановился, только подхватилъ рукзакъ, и шагая скоро, увeренно, не чувствуя пудовыхъ башмаковъ на ногахъ, обогнулъ озеро и все лeсомъ, лeсомъ, въ призрачномъ сумракe, въ призрачныхъ снeгахъ... но какъ хорошо я зналъ направленiе, какъ правильно, какъ живо я представлялъ себe все это еще тогда, лeтомъ, когда изучалъ тропы, ведущiя въ Айхенбергъ! Я пришелъ на станцiю во время. Черезъ десять минутъ услужливымъ привидeнiемъ явился нужный мнe поeздъ. Половину ночи я eхалъ въ громыхающемъ, валкомъ вагонe на твердой скамейкe, и рядомъ со мной двое пожилыхъ мужчинъ играли въ карты, -- и карты были необыкновенныя, -- большiя, красно-зеленыя, съ желудями. За-полночь была пересадка; еще два часа eзды -- уже на западъ, -- а утромъ я пересeлъ въ скорый. Только тогда, въ уборной, я осмотрeлъ содержимое {165} мeшка. Въ немъ кромe сунутаго давеча, было немного бeлья, кусокъ колбасы, три большихъ изумрудныхъ яблока, подошва, пять марокъ въ дамскомъ кошелькe, паспортъ и мои къ Феликсу письма. Яблоки и колбасу я тутъ же въ уборной съeлъ, письма положилъ въ карманъ, паспортъ осмотрeлъ съ живeйшимъ интересомъ. Странное дeло, -- Феликсъ на снимкe былъ не такъ ужъ похожъ на меня, -- конечно, это безъ труда могло сойти за мою фотографiю, -- но все-таки мнe было странно, -- и тутъ я подумалъ: вотъ настоящая причина тому, что онъ мало чувствовалъ наше сходство; онъ видeлъ себя такимъ, какимъ былъ на снимкe или въ зеркалe, то-есть какъ бы справа налeво, не такъ, какъ въ дeйствительности. Людская глупость, ненаблюдательность, небрежность, -- все это выражалось въ томъ, между прочимъ, что даже опредeленiя въ краткомъ перечнe его чертъ несовсeмъ соотвeтствовали эпитетамъ въ собственномъ моемъ паспортe, оставленномъ дома. Это пустякъ, но пустякъ характерный. А въ рубрикe профессiи онъ, этотъ олухъ, игравшiй на скрипкe в