лакея, вышелъ на улицу. Черезъ полчаса я уже сидeлъ въ вагонe, веселила душу коньячная отрыжка, а въ уголкахъ рта остались соленые слeды яичницы, торопливо съeденной въ вокзальномъ буфетe. Такъ на низкой пищеводной нотe кончается эта смутная глава. {96} -------- ГЛАВА VI. Небытiе Божье доказывается просто. Невозможно допустить, напримeръ, что нeкiй серьезный Сый, всемогущiй и всемудрый, занимался бы такимъ пустымъ дeломъ, какъ игра въ человeчки, -- да притомъ -- и это, можетъ быть, самое несуразное -- ограничивая свою игру пошлeйшими законами механики, химiи, математики, -- и никогда -- замeтьте, никогда! -- не показывая своего лица, а развe только исподтишка, обиняками, по-воровски -- какiя ужъ тутъ откровенiя! -- высказывая спорныя истины изъ-за спины нeжнаго истерика. Все это божественное является, полагаю я, великой мистификацiей, въ которой разумeется ужъ отнюдь неповинны попы: они сами -- ея жертвы. Идею Бога изобрeлъ въ утро мiра талантливый шелопай, -- какъ то слишкомъ отдаетъ человeчиной эта самая идея, чтобы можно было вeрить въ ея лазурное происхожденiе, -- но это не значитъ, что она порождена невeжествомъ, -- шелопай мой зналъ толкъ въ горнихъ дeлахъ -- и право не знаю, какой варiантъ небесъ мудрeе: -- ослeпительный плескъ многоочитыхъ ангеловъ или кривое зеркало, въ которое уходитъ, безконечно уменьшаясь, самодовольный профессоръ физики. Я не могу, не хочу въ Бога вeрить, еще и потому, что сказка о немъ -- не моя, чужая, всеобщая сказка, -- она пропитана неблаговонными испаренiями миллiоновъ другихъ людскихъ душъ, повертeвшихся въ мiрe и лопнувшихъ; въ ней кишатъ древнiе страхи, въ ней звучатъ, мeшаясь и стараясь другъ друга перекричать, неисчислимые голоса, въ ней -- глубокая одышка органа, ревъ дьякона, {97} рулады кантора, негритянскiй вой, пафосъ рeчистаго пастора, гонги, громы, клокотанiе кликушъ, въ ней просвeчиваютъ блeдныя страницы всeхъ философiй, какъ пeна давно разбившихся волнъ, она мнe чужда и противна, и совершенно ненужна. Если я не хозяинъ своей жизни, не деспотъ своего бытiя, то никакая логика и ничьи экстазы не разубeдятъ меня въ невозможной глупости моего положенiя, -- положенiя раба божьяго, -- даже не раба, а какой-то спички, которую зря зажигаетъ и потомъ гаситъ любознательный ребенокъ -- гроза своихъ игрушекъ. Но безпокоиться не о чемъ, Бога нeтъ, какъ нeтъ и безсмертiя, -- это второе чудище можно такъ же легко уничтожить, какъ и первое. Въ самомъ дeлe, -- представьте себe, что вы умерли и вотъ очнулись въ раю, гдe съ улыбками васъ встрeчаютъ дорогiе покойники. Такъ вотъ, скажите на милость, какая у васъ гарантiя, что это покойники подлинные, что это дeйствительно ваша покойная матушка, а не какой-нибудь мелкiй демонъ-мистификаторъ, изображающiй, играющiй вашу матушку съ большимъ искусствомъ и правдоподобiемъ. Вотъ въ чемъ заторъ, вотъ въ чемъ ужасъ, и вeдь игра-то будетъ долгая, безконечная, никогда, никогда, никогда душа на томъ свeтe не будетъ увeрена, что ласковыя, родныя души, окружившiя ее, не ряженые демоны, -- и вeчно, вeчно, вeчно душа будетъ пребывать въ сомнeнiи, ждать страшной, издeвательской перемeны въ любимомъ лицe, наклонившемся къ ней. Поэтому я все приму, пускай -- рослый палачъ въ цилиндрe, а затeмъ -- раковинный гулъ вeчнаго небытiя, но только не пытка безсмертiемъ, только не эти бeлыя, холодныя собачки, увольте, {98} -- я не вынесу ни малeйшей нeжности, предупреждаю васъ, ибо все -- обманъ, все -- гнусный фокусъ, я не довeряю ничему и никому, -- и когда самый близкiй мнe человeкъ, встрeтивъ меня на томъ свeтe, подойдетъ ко мнe и протянетъ знакомыя руки, я заору отъ ужаса, я грохнусь на райскiй дернъ, я забьюсь, я не знаю, что сдeлаю, -- нeтъ, закройте для постороннихъ входъ въ области блаженства. Однако, несмотря на мое невeрiе, я по природe своей не унылъ и не золъ. Когда я изъ Тарница вернулся въ Берлинъ и произвелъ опись своего душевнаго имущества, я, какъ ребенокъ, обрадовался тому небольшому, но несомнeнному богатству, которое оказалось у меня, и почувствовалъ, что, обновленный, освeженный, освобожденный, вступаю, какъ говорится, въ новую полосу жизни. У меня была глупая, но симпатичная, преклонявшаяся предо мной жена, славная квартирка, прекрасное пищеваренiе и синiй автомобиль. Я ощущалъ въ себe поэтическiй, писательскiй даръ, а сверхъ того -- крупныя дeловыя способности, -- даромъ, что мои дeла шли неважно. Феликсъ, двойникъ мой, казался мнe безобиднымъ курьезомъ, и я бы въ тe дни, пожалуй, разсказалъ о немъ другу, подвернись такой другъ. Мнe приходило въ голову, что слeдуетъ бросить шоколадъ и заняться другимъ, -- напримeръ, изданiемъ дорогихъ роскошныхъ книгъ, посвященныхъ всестороннему освeщенiю эроса -- въ литературe, въ искусствe, въ медицинe... Вообще во мнe проснулась пламенная энергiя, которую я не зналъ къ чему приложить. Особенно помню одинъ вечеръ, -- вернувшись изъ конторы домой, я не засталъ жены, она оставила записку, что ушла въ кинематографъ на первый {99} сеансъ, -- я не зналъ, что дeлать съ собой, ходилъ по комнатамъ и щелкалъ пальцами, -- потомъ сeлъ за письменный столъ, -- думалъ заняться художественной прозой, но только замусолилъ перо да нарисовалъ нeсколько капающихъ носовъ, -- всталъ и вышелъ, мучимый жаждой хоть какого-нибудь общенiя съ мiромъ, -- собственное общество мнe было невыносимо, оно слишкомъ возбуждало меня, и возбуждало впустую. Отправился я къ Ардалiону, -- человeкъ онъ съ шутовской душой, полнокровный, презрeнный, -- когда онъ наконецъ открылъ мнe (боясь кредиторовъ, онъ запиралъ комнату на ключъ), я удивился, почему я къ нему пришелъ. "Лида у меня, -- сказалъ онъ, жуя что-то (потомъ оказалось: резинку). -- Барынe нездоровится, разоблачайтесь". На постели Ардалiона, полуодeтая, то-есть безъ туфель и въ мятомъ зеленомъ чехлe, лежала Лида и курила. "О, Германъ, -- проговорила она, -- какъ хорошо, что ты догадался придти, у меня что-то съ животикомъ. Садись ко мнe. Теперь мнe лучше, а въ кинематографe было совсeмъ худо". "Недосмотрeли боевика, -- пожаловался Ардалiонъ, ковыряя въ трубкe и просыпая черную золу на полъ. -- Вотъ ужъ полчаса, какъ валяется. Все это дамскiя штучки, -- здорова, какъ корова". "Попроси его замолчать", -- сказала Лида. "Послушайте, -- обратился я къ Ардалiону, -- вeдь не ошибаюсь я, вeдь у васъ дeйствительно есть такой натюръ-мортъ, -- трубка и двe розы?" {100} Онъ издалъ звукъ, который неразборчивые въ средствахъ романисты изображаютъ такъ: "Гмъ". "Нeту. Вы что-то путаете синьоръ". "Мое первое, -- сказала Лида, лежа съ закрытыми глазами, -- мое первое -- большая и непрiятная группа людей, мое второе... мое второе -- звeрь по-французски, -- а мое цeлое -- такой маляръ". "Не обращайте на нее вниманiя, -- сказалъ Ардалiонъ. -- А насчетъ трубки и розъ, -- нeтъ, не помню, -- впрочемъ, посмотрите сами". Его произведенiя висeли по стeнамъ, валялись на столe, громоздились въ углу въ пыльныхъ папкахъ. Все вообще было покрыто сeрымъ пушкомъ пыли. Я посмотрeлъ на грязныя фiолетовыя пятна акварелей, брезгливо перебралъ нeсколько жирныхъ листовъ, лежавшихъ на валкомъ стулe. "Во-первыхъ "орда" пишется черезъ "о", -- сказалъ Ардалiонъ. -- Изволили спутать съ арбой". Я вышелъ изъ комнаты и направился къ хозяйкe въ столовую. Хозяйка, старуха, похожая на сову, сидeла у окна, на ступень выше пола, въ готическомъ креслe и штопала чулокъ на грибe. "Посмотрeть на картины", -- сказалъ я. "Прошу васъ", -- отвeтила она милостиво. Справа отъ буфета висeло какъ разъ то, что я искалъ, -- но оказалось, что это несовсeмъ двe розы и несовсeмъ трубка, а два большихъ персика и стеклянная пепельница. Вернулся я въ сильнeйшемъ раздраженiи. "Ну что, -- спросилъ Ардалiонъ, -- нашли?" {101} Я покачалъ головой. Лида уже была въ платьe и приглаживала передъ зеркаломъ волосы грязнeйшей Ардалiоновой щеткой. "Главное, -- ничего такого не eла", -- сказала она, суживая по привычкe носъ. "Просто газы, -- замeтилъ Ардалiонъ. -- Погодите, господа, я выйду съ вами вмeстe, -- только одeнусь. Отвернись, Лидуша". Онъ былъ въ заплатанномъ, испачканномъ краской малярскомъ балахонe почти до пятъ. Снялъ его. Внизу были кальсоны, -- больше ничего. Я ненавижу неряшливость и нечистоплотность. Ей Богу, Феликсъ былъ какъ-то чище его. Лида глядeла въ окно и напeвала, дурно произнося нeмецкiя слова, уже успeвшую выйти изъ моды пeсенку. Ардалiонъ бродилъ по комнатe, одeваясь по мeрe того, какъ находилъ -- въ самыхъ неожиданныхъ мeстахъ -- разныя части своего туалета. "Эхъ-ма! -- воскликнулъ онъ вдругъ. -- Что можетъ быть банальнeе бeднаго художника? Если бы мнe кто-нибудь помогъ устроить выставку, я сталъ бы сразу славенъ и богатъ". Онъ у насъ ужиналъ, потомъ игралъ съ Лидой въ дураки и ушелъ за-полночь. Даю все это, какъ образецъ весело и плодотворно проведеннаго вечера. Да, все было хорошо, все было отлично, -- я чувствовалъ себя другимъ человeкомъ, -- освeженнымъ, обновленнымъ, освобожденнымъ, -- и такъ далeе, -- квартира, жена, балагуры-друзья, прiятный, пронизывающiй холодъ желeзной берлинской зимы, -- и такъ далeе. Не могу удержаться и отъ того, чтобы не привести {102} примeра тeхъ литературныхъ забавъ, коимъ я началъ предаваться, -- безсознательная тренировка, должно быть, передъ теперешней работой моей надъ сей изнурительной повeстью. Сочиненьица той зимы я давно уничтожилъ, но довольно живо у меня осталось въ памяти одно изъ нихъ. Какъ хороши, какъ свeжи... Музычку, пожалуйста! Жилъ-былъ на свeтe слабый, вялый, но состоятельный человeкъ, нeкто Игрекъ Иксовичъ. Онъ любилъ обольстительную барышню, которая, увы, не обращала на него никакого вниманiя. Однажды, путешествуя, этотъ блeдный, скучный человeкъ увидeлъ на берегу моря молодого рыбака, по имени Дика, веселаго, загорeлаго, сильнаго, и вмeстe съ тeмъ -- о чудо! -- поразительно, невeроятно похожаго на него. Интересная мысль зародилась въ немъ: онъ пригласилъ барышню поeхать съ нимъ къ морю. Они остановились въ разныхъ гостиницахъ. Въ первое же утро она, отправившись гулять, увидeла съ обрыва -- кого? неужели Игрека Иксовича?? -- вотъ не думала! Онъ стоялъ внизу на пескe, веселый, загорeлый, въ полосатой фуфайкe, съ голыми могучими руками (но это былъ Дикъ). Барышня вернулась въ гостиницу, и, трепета полна, принялась его ждать. Минуты ей казались часами. Онъ же, настоящiй Игрекъ Иксовичъ, видeлъ изъ-за куста, какъ она смотритъ съ обрыва на Дика, его двойника, и теперь, выжидая, чтобъ окончательно созрeло ея сердце, безпокойно слонялся по поселку въ городской парe, въ сиреневомъ галстукe, въ бeлыхъ башмакахъ. Внезапно какая-то смуглая, яркоглазая дeвушка въ красной юбкe окликнула его съ порога хижины, -- всплеснула руками: "Какъ {103} ты чудно одeтъ, Дикъ! Я думала, что ты просто грубый рыбакъ, какъ всe наши молодые люди, и я не любила тебя, -- но теперь, теперь..." Она увлекла его въ хижину. Шопотъ, запахъ рыбы, жгучiя ласки... Протекали часы... я открылъ глаза, мой покой былъ весь облитъ зарею... Наконецъ, Игрекъ Иксовичъ направился въ гостиницу, гдe ждала его та -- нeжная единственная, которую онъ такъ любилъ. "Я была слeпа! -- воскликнула она, какъ только онъ вошелъ. -- И вотъ -- прозрeла, увидя на солнечномъ побережьe твою бронзовую наготу. Да, я люблю тебя, дeлай со мной все, что хочешь!" Шопотъ? Жгучiя ласки? Протекали часы? -- Нeтъ, увы нeтъ, отнюдь нeтъ. Бeдняга былъ истощенъ недавнимъ развлеченiемъ, и грустно, понуро сидeлъ, раздумывая надъ тeмъ, какъ самъ сдуру предалъ, обратилъ въ ничто свой остроумнeйшiй замыселъ... Литература неважная, -- самъ знаю. Покамeстъ я это писалъ, мнe казалось, что выходитъ очень умно и ловко, -- такъ иногда бываетъ со снами, -- во снe великолeпно, съ блескомъ, говоришь, -- а проснешься, вспоминаешь: вялая чепуха. Съ другой же стороны эта псевдоуайльдовская сказочка вполнe пригодна для печатанiя въ газетe, -- редактора любятъ потчевать читателей этакими чуть-чуть вольными, кокетливыми разсказчиками въ сорокъ строкъ, съ элегантной пуантой и съ тeмъ, что невeжды называютъ парадоксъ ("Его разговоръ былъ усыпанъ парадоксами"). Да, пустякъ, шалость пера, но какъ вы удивитесь сейчасъ, когда скажу, что пошлятину эту я писалъ въ мукахъ, съ ужасомъ и скрежетомъ зубовнымъ, яростно облегчая себя и вмeстe съ тeмъ сознавая, что никакое это {104} не облегченiе, а изысканное самоистязанiе, и что этимъ путемъ я ни отъ чего не освобожусь, а только пуще себя разстрою. Въ такомъ приблизительно расположенiи духа я встрeтилъ Новый Годъ, -- помню эту черную тушу ночи, дуру-ночь, затаившую дыханiе, ожидавшую боя часовъ, сакраментальнаго срока. За столомъ сидятъ Лида, Ардалiонъ, Орловiусъ и я, неподвижные и стилизованные, какъ звeрье на гербахъ: -- Лида, положившая локоть на столъ и настороженно поднявшая палецъ, голоплечая, въ пестромъ, какъ рубашка игральной карты, платьe; Ардалiонъ, завернувшiйся въ пледъ (дверь на балконъ открыта), съ краснымъ отблескомъ на толстомъ львиномъ лицe; Орловiусъ -- въ черномъ сюртукe, очки блестятъ, отложной воротничекъ поглотилъ края крохотнаго чернаго галстука; -- и я, человeкъ-молнiя, озарившiй эту картину. Кончено, разрeшаю вамъ двигаться, скорeе сюда бутылку, сейчасъ пробьютъ часы. Ардалiонъ разлилъ по бокаламъ шампанское, и всe замерли опять. Бокомъ и поверхъ очковъ, Орловiусъ глядeлъ на старые серебряные часы, выложенные имъ на скатерть: еще двe минуты. Кто-то на улицe не выдержалъ -- затрещалъ и лопнулъ, -- а потомъ снова -- напряженная тишина. Фиксируя часы, Орловiусъ медленно протянулъ къ бокалу старческую, съ когтями грифона, руку. Внезапно ночь стала рваться по швамъ, съ улицы раздались заздравные крики, мы по-королевски вышли съ бокалами на балконъ, -- надъ улицей взвивались, и бахнувъ, разражались цвeтными рыданiями ракеты, -- и во всeхъ окнахъ, на всeхъ балконахъ, въ клиньяхъ и квадратахъ праздничнаго свeта, стояли {105} люди, выкрикивали одни и тe же безсмысленно радостныя слова. Мы всe четверо чокнулись, я отпилъ глотокъ. "За что пьетъ Германъ?" -- спросила Лида у Ардалiона. "А я почемъ знаю, -- отвeтилъ тотъ. -- Все равно онъ въ этомъ году будетъ обезглавленъ, -- за сокрытiе доходовъ". "Фуй, какъ нехорошо, -- сказалъ Орловiусъ. -- Я пью за всеобщее здоровье". "Естественно", -- замeтилъ я. Спустя нeсколько дней, въ воскресное утро, пока я мылся въ ваннe, постучала въ дверь прислуга, -- она что-то говорила, -- шумъ льющейся воды заглушалъ слова, -- я закричалъ: "въ чемъ дeло? что вамъ надо?" -- но мой собственный крикъ и шумъ воды заглушали то, что Эльза говорила, и всякiй разъ, что она начинала сызнова говорить, я опять кричалъ, -- какъ иногда двое не могутъ разминуться на широкомъ, пустомъ тротуарe, -- но наконецъ я догадался завернуть кранъ, подскочилъ къ двери, и среди внезапной тишины Эльза отчетливо сказала: "Васъ хочетъ видeть человeкъ". "Какой человeкъ?" -- спросилъ я и отворилъ на дюймъ дверь. "Какой-то человeкъ", -- повторила Эльза. "Что ему нужно?" -- спросилъ я и почувствовалъ, что вспотeлъ съ головы до пятъ. "Говоритъ, что по дeлу, и что вы знаете, какое дeло". "Какой у него видъ?" -- спросилъ я черезъ силу. "Онъ ждетъ въ прихожей", -- сказала Эльза. {106} "Видъ какой, -- я спрашиваю". "Бeдный на видъ, съ рукзакомъ", -- отвeтила она. "Такъ пошлите его ко всeмъ чертямъ! -- крикнулъ я. -- Пускай уберется мгновенно, меня нeтъ дома, меня нeтъ въ Берлинe, меня нeтъ на свeтe!..." Я прихлопнулъ дверь, щелкнулъ задвижкой. Сердце прыгало до горла. Прошло можетъ быть полминуты. Не знаю, что со мной случилось, но, уже крича, я вдругъ отперъ дверь, полуголый выскочилъ изъ ванной, встрeтилъ Эльзу, шедшую по коридору на кухню. "Задержите его, -- кричалъ я. -- Гдe онъ? Задержите!" "Ушелъ, -- ничего не сказалъ и ушелъ". "Кто вамъ велeлъ...", -- началъ я, но не докончилъ, помчался въ спальню, одeлся, выбeжалъ на лeстницу, на улицу. Никого, никого. Я дошелъ до угла, постоялъ, озираясь, и вернулся въ домъ. Лиды не было, спозаранку ушла къ какой-то своей знакомой. Когда она вернулась, я сказалъ ей, что дурно себя чувствую и не пойду съ ней въ кафе, какъ было условлено. "Бeдный, -- сказала она. -- Ложись. Прими что-нибудь, у насъ есть салипиринъ. Я, знаешь, пойду въ кафе одна". Ушла. Прислуга ушла тоже. Я мучительно прислушивался, ожидая звонка. "Какой болванъ, -- повторялъ я, -- какой неслыханный болванъ!" Я находился въ ужасномъ, прямо-таки болeзненномъ и нестерпимомъ волненiи, я не зналъ, что дeлать, я готовъ былъ молиться небытному Богу, чтобы раздался звонокъ. Когда стемнeло, я не зажегъ свeта, а продолжалъ лежать на диванe и все слушалъ, слушалъ, -- онъ {107} навeрное еще придетъ до закрытiя наружныхъ дверей, а если нeтъ, то ужъ завтра или послeзавтра совсeмъ, совсeмъ навeрное, -- я умру, если онъ не придетъ, -- онъ долженъ придти. Около восьми звонокъ наконецъ раздался. Я выбeжалъ въ прихожую. "Фу, устала"! -- по-домашнему сказала Лида, сдергивая на ходу шляпу и тряся волосами. Ее сопровождалъ Ардалiонъ. Мы съ нимъ прошли въ гостиную, а жена отправилась на кухню. "Холодно, странничекъ, голодно", -- сказалъ Ардалiонъ, грeя ладони у радiатора. Пауза. "А все-таки, -- произнесъ онъ, щурясь на мой портретъ, -- очень похоже, замeчательно похоже. Это нескромно, но я всякiй разъ любуюсь имъ, -- и вы хорошо сдeлали, сэръ, что опять сбрили усы". "Кушать пожалуйте", -- нeжно сказала Лида, прiоткрывъ дверь. Я не могъ eсть, я продолжалъ прислушиваться, хотя теперь уже было поздно. "Двe мечты, -- говорилъ Ардалiонъ, складывая пласты ветчины, какъ это дeлаютъ съ блинами, и жирно чавкая. -- Двe райскихъ мечты: выставка и поeздка въ Италiю". "Человeкъ, знаешь, больше мeсяца, какъ не пьетъ", -- объяснила мнe Лида. "Ахъ, кстати, -- Перебродовъ у васъ былъ?" -- спросилъ Ардалiонъ. Лида прижала ладонь ко рту. "Забула, -- проговорила она сквозь пальцы. -- Сувсeмъ забула". "Экая ты росомаха! Я ее просилъ васъ предупредить. Есть такой несчастный художникъ, Васька Перебродовъ, {108} пeшкомъ пришелъ изъ Данцига, -- по крайней мeрe говоритъ, что изъ Данцига и пeшкомь. Продаетъ расписные портсигары. Я его направилъ къ вамъ, Лида сказала, что поможете". "Заходилъ, -- отвeтилъ я, -- заходилъ, какъ же, и я его послалъ къ чертовой матери. Былъ бы очень вамъ обязанъ, если бы вы не посылали ко мнe всякихъ проходимцевъ. Можете передать вашему коллегe, чтобы онъ больше не утруждалъ себя хожденiемъ ко мнe. Это въ самомъ дeлe странно. Можно подумать, что я присяжный благотворитель. Пойдите къ чорту съ вашимъ Перебродовымъ, я вамъ просто запрещаю!..." "Германъ, Германъ", -- мягко вставила Лида. Ардалiонъ пукнулъ губами. "Грустная исторiя", -- сказалъ онъ. Еще нeкоторое время я продолжалъ браниться, точныхъ словъ не помню, да это и неважно. "Дeйствительно, -- сказалъ Ардалiонъ, косясь на Лиду, -- кажется маху далъ. Виноватъ". Вдругъ замолчавъ, я задумался, мeшая ложечкой давно размeшанный чай, и погодя проговорилъ вслухъ: "Какой я все-таки остолопъ". "Ну, зачeмъ же сразу такъ перебарщивать", -- добродушно сказалъ Ардалiонъ. Моя глупость меня самого развеселила. Какъ мнe не пришло въ голову, что, если бы онъ вправду явился (а уже одно его появленiе было бы чудомъ, -- вeдь онъ даже имени моего не знаетъ), съ горничной долженъ былъ бы сдeлаться родимчикъ, ибо передъ нею стоялъ бы мой двойникъ! Теперь я живо представилъ себe, какъ она бы вскрикнула, какъ прибeжала бы {109} ко мнe, какъ, захлебываясь, завопила бы о сходствe... Я бы ей объяснилъ, что это мой братъ, неожиданно прибывшiй изъ Россiи... Между тeмъ, я провелъ длинный, одинокiй день въ безсмысленныхъ страданiяхъ, -- и вмeсто того, чтобы дивиться его появленiю, старался рeшить, что случится дальше, -- ушелъ ли онъ навсегда или явится, и что у него на умe, и возможно ли теперь воплощенiе моей такъ и непобeжденной, моей дикой и чудной мечты, -- или уже двадцать человeкъ, знающихъ меня въ лицо, видeли его на улицe, и все пошло прахомъ. Пораздумавъ надъ своимъ недомыслiемъ, и надъ опасностью, такъ просто разсeявшейся, я почувствовалъ, какъ уже сказалъ, наплывъ веселiя и добросердiя. "Я сегодня нервенъ. Простите. Честно говоря, я просто не видалъ вашего симпатичнаго Перебродова. Онъ пришелъ некстати, я мылся, и Эльза сказала ему, что меня нeтъ дома. Вотъ: передайте ему эти три марки, когда увидите его, -- чeмъ богатъ, тeмъ и радъ, -- но скажите ему, что больше дать не въ состоянiи, пускай обратится, напримeръ, къ Давыдову, Владимiру Исаковичу". "Это идея, -- сказалъ Ардалiонъ. -- Я и самъ тамъ стрeльну. Пьетъ онъ, между прочимъ, какъ звeрь, Васька Перебродовъ. Спросите мою тетушку, ту, которая вышла за французскаго фермера, -- я вамъ разсказывалъ, -- очень живая особа, но несосвeтимо скупа. У нея около Феодосiи было имeнiе, мы тамъ съ Васькой весь погребъ выпили въ двадцатомъ году". "А насчетъ Италiи еще поговоримъ, -- сказалъ я, улыбаясь, -- да-да, поговоримъ". {110} "У Германа золотое сердце", -- замeтила Лида. "Передай-ка мнe колбасу, дорогая", -- сказалъ я все съ той же улыбкой. Я тогда несовсeмъ понималъ, что со мною творилось, -- но теперь понимаю: глухо, но буйно -- и вотъ: уже неудержимо -- вновь наростала во мнe страсть къ моему двойнику. Первымъ дeломъ это выразилось въ томъ, что въ Берлинe появилась для меня нeкая смутная точка, вокругъ которой почти безсознательно, движимый невнятной силой, я началъ замыкать круги. Густая синева почтоваго ящика, желтый толстошинный автомобиль со стилизованнымъ чернымъ орломъ подъ рeшетчатымъ оконцемъ, почтальонъ съ сумой на животe, идущiй по улицe медленно, съ той особой медленностью, какая бываетъ въ ухваткахъ опытныхъ рабочихъ, синiй, прищуренный марочный автоматъ у вокзала и даже лавка, гдe въ конвертахъ съ просвeтомъ заманчиво тeснятся аппетитно смeшанныя марки всeхъ странъ, -- все вообще, связанное съ почтой, стало оказывать на меня какое-то давленiе, какое-то неотразимое влiянiе. Однажды, помнится, почти какъ сомнамбулъ, я оказался въ одномъ знакомомъ мнe переулкe, и вотъ уже близился къ той смутной и притягательной точкe, которая стала срединой моего бытiя, -- но какъ разъ спохватился, ушелъ, -- а черезъ нeкоторое время, -- черезъ нeсколько минутъ, а можетъ быть черезъ нeсколько дней, -- замeтилъ, что снова, но съ другой стороны, вступилъ въ тотъ переулокъ. Навстрeчу мнe съ развальцемъ шли синiе почтальоны и на углу разбрелись кто куда. Я повернулъ, кусая заусеницы, -- я тряхнулъ головой, я еще противился. Главное: вeдь я зналъ, страстнымъ {111} и безошибочнымъ чутьемъ, что письмо для меня есть, что ждетъ оно моего востребованiя, -- и зналъ, что рано или поздно поддамся соблазну. -------- ГЛАВА VII. Во-первыхъ: эпиграфъ, но не къ этой главe, а такъ, вообще: литература это любовь къ людямъ. Теперь продолжимъ. Въ помeщенiи почтамта было темновато. У окошекъ стояло по два по три человeка, все больше женщины. Въ каждомъ окошкe, какъ тусклый портретъ, виднeлось лицо чиновника. Вонъ тамъ -- номеръ девятый. Я несразу рeшился... Подойдя сначала къ столу посреди помeщенiя -- столу, раздeленному перегородками на конторки, я притворился передъ самимъ собой, что мнe нужно кое-что написать, нашелъ въ карманe старый счетъ и на оборотe принялся выводить первыя попавшiяся слова. Казенное перо непрiятно трещало, я совалъ его въ дырку чернильницы, въ черный плевокъ, по блeдному бювару, на который я облокотился, шли, такъ и сякъ скрещиваясь, отпечатки невeдомыхъ строкъ, -- иррацiональный почеркъ, минусъ-почеркъ, -- что всегда напоминаетъ мнe зеркало, -- минусъ на минусъ даетъ плюсъ. Мнe пришло въ голову, что и Феликсъ нeкiй минусъ я, -- изумительной важности мысль, которую я напрасно, напрасно до конца не продумалъ. Между тeмъ худосочное перо въ моей рукe писало такiя слова: Не надо, не хочу, хочу, {112} чухонецъ, хочу, не надо, адъ. Я смялъ листокъ въ кулакe, нетерпeливая толстая женщина протиснулась и схватила освободившееся перо, отбросивъ меня ударомъ каракулеваго крупа. Я вдругъ оказался передъ окошкомъ номеръ девять. Большое лицо съ блeдными усами вопросительно посмотрeло на меня. Шопотомъ я сказалъ пароль. Рука съ чернымъ чехольчикомъ на указательномъ пальцe протянула мнe цeлыхъ три письма. Мнe кажется, все это произошло мгновенно, -- и черезъ мгновенiе я уже шагалъ по улицe прижимая руку къ груди. Дойдя до ближайшей скамьи, сeлъ и жадно распечаталъ письма. Поставьте тамъ памятникъ, -- напримeръ желтый столбъ. Пусть будетъ отмeчена вещественной вeхой эта минута. Я сидeлъ и читалъ, -- и вдругъ меня сталъ душить нежданный и неудержимый смeхъ. Господа, то были письма шантажнаго свойства! Шантажное письмо, за которымъ можетъ быть никто и никогда не придетъ, шантажное письмо, которое посылается до востребованiя и подъ условнымъ шифромъ, то-есть съ откровеннымъ признанiемъ, что отправитель не знаетъ ни адреса, ни имени получателя -- это безумно смeшной парадоксъ! Въ первомъ изъ этихъ трехъ писемъ -- отъ середины ноября, -- шантажный мотивъ еще звучалъ подъ сурдинкой. Оно дышало обидой, оно требовало отъ меня объясненiй, -- пишущiй поднималъ брови, готовый впрочемъ улыбнуться своей высокобровой улыбкой, -- онъ не понималъ, онъ очень хотeлъ понять, почему я велъ себя такъ таинственно, ничего не договорилъ, скрылся посреди ночи... Нeкоторыя все-же подозрeнiя у него были, -- но онъ еще не желалъ играть въ открытую, былъ {113} готовъ эти подозрeнiя утаить отъ мiра, ежели я поступлю, какъ нужно, -- и съ достоинствомъ выражалъ свое недоумeнiе, и съ достоинствомъ ждалъ отвeта. Все это было до-нельзя безграмотно и вмeстe съ тeмъ манерно, -- эта смeсь и была его стилемъ. Въ слeдующемъ письмe -- отъ конца декабря (какое терпeнiе: ждалъ мeсяцъ!) -- шантажная музычка уже доносилась гораздо отчетливeе. Уже ясно было, отчего онъ вообще писалъ. Воспоминанiе о тысячемарковомъ билетe, объ этомъ сeро-голубомъ видeнiи, мелькнувшемъ передъ его носомъ и вдругъ исчезнувшемъ, терзало душу, вожделeнiе его было возбуждено до крайности, онъ облизывалъ сухiя губы, не могъ простить себe, что выпустилъ меня и со мной -- обольстительный шелестъ, отъ котораго зудeло въ кончикахъ пальцевъ. Онъ писалъ, что готовъ встрeчаться со мной снова, что многое за это время обдумалъ, -- но что если я отъ встрeчи уклонюсь или просто не отвeчу, то онъ принужденъ будетъ... и тутъ распласталась огромная клякса, которую подлецъ поставилъ нарочно -- съ цeлью меня заинтриговать, -- ибо самъ совершенно не зналъ, какую именно объявить угрозу. Наконецъ, третье письмо, январьское, было для Феликса настоящимъ шедевромъ. Я его помню подробнeе другихъ, такъ какъ нeсколько дольше другихъ оно у меня пребывало... "Не получивъ отвeта на мои прежнiя письма, мнe начинаетъ казаться, что пора-пора принять извeстныя мeры, но все-жъ-таки я вамъ даю еще мeсяцъ на размышленiя, послe чего обращусь въ такое мeсто, гдe ваши поступки будутъ вполнe и полностью оцeнены, а если и тамъ симпатiи не встрeчу, ибо кто неподкупенъ, то прибeгну къ воздeйствiю {114} особаго рода, что вообразить я всецeло предоставляю вамъ, такъ какъ считаю, что когда власти не желаютъ да и только карать мошенниковъ, долгъ всякаго честнаго гражданина учинить по отношенiю къ нежелательному лицу такой разгромъ и шумъ, что поневолe государство будетъ принуждено реагировать, но входя въ ваше личное положенiе, я готовъ по соображенiямъ доброты и услужливости отъ своихъ намeренiй отказаться и никакого грохота не дeлать подъ тeмъ условiемъ, что вы въ теченiе сего мeсяца пришлете мнe, пожалуйста, довольно большую сумму для покрытiя всeхъ тревогъ, мною понесенныхъ, размeръ которой оставляю на ваше почтенное усмотрeнiе". Подпись: "Воробей", а ниже -- адресъ провинцiальнаго почтамта. Я долго наслаждался этимъ послeднимъ письмомъ, всю прелесть котораго едва-ли можетъ передать посильный мой переводъ. Мнe все нравилось въ немъ -- и торжественный потокъ словъ, не стeсненныхъ ни одной точкой, и тупая, мелкая подлость этого невиннаго на видъ человeка, и подразумeваемое согласiе на любое мое предложенiе, какъ бы оно ни было гнусно лишь бы пресловутая сумма попала ему въ руки. Но главное, что доставляло мнe наслажденiе, -- наслажденiе такой силы и полноты, что трудно было его выдержать, -- состояло въ томъ, что Феликсъ самъ, безъ всякаго моего принужденiя, вновь появлялся, предлагалъ мнe свои услуги, -- болeе того, заставлялъ меня эти услуги принять и, дeлая все то, что мнe хотeлось, при этомъ какъ бы снималъ съ меня всякую отвeтственность за роковую послeдовательность событiй. Я трясся отъ смeха, сидя на той скамьe, -- о поставьте {115} тамъ памятникъ -- желтый столбъ -- непремeнно поставьте! Какъ онъ себe представлялъ, этотъ балда: что его письма будутъ какимъ-то телепатическимъ образомъ подавать мнe вeсть о своемъ прибытiи? что, чудомъ прочтя ихъ, я чудомъ повeрю въ силу его призрачныхъ угрозъ? А вeдь забавно, что я дeйствительно почуялъ появленiе его писемъ за окошкомъ номеръ девять и дeйствительно собирался отвeтить на нихъ, -- точно впрямь убоясь ихъ угрозъ, -- то-есть исполнялось все, что онъ по неслыханной, наглой глупости своей предполагалъ, что исполнится. И сидя на скамьe, и держа эти письма въ горячихъ своихъ объятiяхъ, я почувствовалъ, что замыселъ мой намeтился окончательно, что все готово или почти готово, -- не хватало двухъ-трехъ штриховъ, наложенiе которыхъ труда не представляло. Да и что такое трудъ въ этой области? Все дeлалось само собой, все текло и плавно сливалось, принимая неизбeжныя формы -- съ того самаго мига, какъ я впервые увидeлъ Феликса, -- ахъ, развe можно говорить о трудe, когда рeчь идетъ о гармонiи математическихъ величинъ, о движенiи планетъ, о планомeрности природныхъ законовъ? Чудесное зданiе строилось какъ бы помимо меня, -- да, все съ самаго начала мнe пособляло, -- и теперь, когда я спросилъ себя, что' напишу Феликсу, я понялъ, безъ большого впрочемъ удивленiя, что это письмо уже имeется въ моемъ мозгу, -- готово, какъ тe поздравительныя телеграммы съ виньеткой, которыя за извeстную приплату можно послать новобрачнымъ. Слeдовало только вписать въ готовый формуляръ дату, -- вотъ и все. Поговоримъ о преступленiяхъ, объ искусствe преступленiя, {116} о карточныхъ фокусахъ, я очень сейчасъ возбужденъ. Конанъ Дойль! Какъ чудесно ты могъ завершить свое творенiе, когда надоeли тебe герои твои! Какую возможность, какую тему ты профукалъ? Вeдь ты могъ написать еще одинъ послeднiй разсказъ, -- заключенiе всей шерлоковой эпопеи, эпизодъ, вeнчающiй всe предыдущiе: убiйцей въ немъ долженъ былъ бы оказаться не одноногiй бухгалтеръ, не китаецъ Чингъ, и не женщина въ красномъ, а самъ Пименъ всей криминальной лeтописи, самъ докторъ Ватсонъ, -- чтобы Ватсонъ былъ бы, такъ сказать, виноватсонъ... Безмeрное удивленiе читателя! Да что Дойль, Достоевскiй, Лебланъ, Уоллесъ, что всe великiе романисты, писавшiе о ловкихъ преступникахъ, что всe великiе преступники, не читавшiе ловкихъ романистовъ! Всe они невeжды по сравненiю со мной. Какъ бываетъ съ генiальными изобрeтателями, мнe конечно помогъ случай (встрeча съ Феликсомъ), но этотъ случай попалъ какъ разъ въ формочку, которую я для него уготовилъ, этотъ случай я замeтилъ и использовалъ, чего другой на моемъ мeстe не сдeлалъ бы. Мое созданiе похоже на пасьянсъ, составленный напередъ: я разложилъ открытыя карты такъ, чтобы онъ выходилъ навeрняка, собралъ ихъ въ обратномъ порядкe, далъ приготовленную колоду другимъ, -- пожалуйста, разложите, -- ручаюсь, что выйдетъ! Ошибка моихъ безчисленныхъ предтечей состояла въ томъ, что они разсматривали самый актъ, какъ главное и удeляли больше вниманiя тому, какъ потомъ замести слeды, нежели тому, какъ наиболeе естественно довести дeло до этого самаго акта, ибо онъ только одно звено, одна деталь, одна строка, онъ долженъ естественно {117} вытекать изъ всего предыдущаго, -- таково свойство всeхъ искусствъ. Если правильно задумано и выполнено дeло, сила искусства такова, что, явись преступникъ на другой день съ повинной, ему бы никто не повeрилъ, -- настолько вымыселъ искусства правдивeе жизненной правды. Все это, помнится, промелькнуло у меня въ головe именно тогда, когда я сидeлъ на скамьe съ письмами въ рукахъ, -- но тогда было одно, теперь -- другое; я бы внесъ теперь небольшую поправку, а именно ту, что, какъ бываетъ и съ волшебными произведенiями искусства, которыхъ чернь долгое время не признаетъ, не понимаетъ, коихъ обаянiю не поддается, такъ случается и съ самымъ генiально продуманнымъ преступленiемъ: генiальности его не признаютъ, не дивятся ей, а сразу выискиваютъ, что бы такое раскритиковать, охаять, чeмъ бы такимъ побольнeе уязвить автора, и кажется имъ, что они нашли желанный промахъ, -- вотъ они гогочутъ, но ошиблись они, а не авторъ, -- нeтъ у нихъ тeхъ изумительно зоркихъ глазъ, которыми снабженъ авторъ, и не видятъ они ничего особеннаго тамъ, гдe авторъ увидeлъ чудо. Посмeявшись, успокоившись, ясно обдумавъ дальнeйшiя свои дeйствiя, я положилъ третье, самое озорное, письмо въ бумажникъ, а два остальныхъ разорвалъ на мелкiе клочки, бросилъ ихъ въ кусты сосeдняго сквера, при чемъ мигомъ слетeлось нeсколько воробьевъ, принявъ ихъ за крошки. Затeмъ, отправившись къ себe въ контору, я настукалъ письмо къ Феликсу съ подробными указанiями, куда и когда явиться, приложилъ двадцать марокъ и вышелъ опять. Мнe всегда трудно разжать пальцы, держащiе письмо надъ {118} щелью -- это вродe того, какъ прыгнуть въ холодную воду или въ воздухъ съ парашютомъ, -- и теперь мнe было особенно трудно выпустить письмо, -- я, помнится, переглотнулъ, зарябило подъ ложечкой, -- и, все еще держа письмо въ рукe, я пошелъ по улицe, остановился у слeдующаго ящика, и повторилась та же исторiя. Я пошелъ дальше, все еще нагруженный письмомъ, какъ бы сгибаясь подъ бременемъ этой огромной бeлой ноши, и снова черезъ кварталъ увидeлъ ящикъ. Мнe уже надоeла моя нерeшительность -- совершенно безпричинная и безсмысленная въ виду твердости моихъ намeренiй, -- быть можетъ, просто физическая, машинальная нерeшительность, нежеланiе мышцъ ослабнуть, -- или еще, какъ сказалъ бы марксистскiй комментаторъ (а марксизмъ подходитъ ближе всего къ абсолютной истинe, да-съ), нерeшительность собственника, все немогущаго, такая ужъ традицiя въ крови, разстаться съ имуществомъ, -- при чемъ въ данномъ случаe имущество