увидеть... Весь текст, сверху донизу, был
испещрен пометками, подчеркиваниями, карандашными бисерными надписями на
полях и между строк. Ни одной чистой страницы! Пролистал до конца - то же
самое. Даже комментарии, на треть книги, и те проработаны с карандашом в
руках. И обложки внутри были усеяны номерами страниц, значками и пометками;
и листочки, собранные из разных тетрадок, которые я обнаружил внутри книги,
тоже были густо и убористо исписаны от руки.
Вот она - настольная книга Цезаря!
Интуитивно я почувствовал, что положить сейчас эту книгу вместе со
всеми остальными будет почти что святотатством. Повернувшись к Ильину, я
тихо сказал:
- Товарищ капитан, ваша книга...
Он оценил. Внимательно посмотрел мне в глаза, аккуратно взял томик.
Поправил листочки и положил в планшет.
Наконец-то собрались. Ильин окинул взглядом палатку и направился к
выходу. Тут вмешался Звонарев:
- А на дорожку посидеть, товарищ капитан?!
Улыбнувшись внутренне, я наклонился за сумкой и чуть ли не замер, как в
немой сцене. Боже! Что дембель делает с человеком?! Несгибаемый Цезарь
подчинился! Развернулся на месте и молча сел на краешек заправленной койки.
Сели и мы. Посидели. Помолчали.
Я подцепил сумку с книгами и оказавшийся удивительно легким чемоданчик;
взводный набросил на плечо вещмешок. Двинулись к санчасти. Пошли напрямик.
Через расположение пятой роты. Под грибком - дневальный. Незнакомый,
порядком опустившийся молодой солдатик. Видимо, только-только прибывший в
полк. Молодой, а ситуацию оценил сразу. Глянул искоса, лениво зевнул, но
так, чтобы мы заметили, и, отвернувшись, облокотился на столб. Ну понятно,
это мы их, "молодых", никого не знаем, а они то, наоборот, - всех знают! Кто
ему Ильин? Уже никто! И Звонарев всего лишь лейтенантик чужой роты. Это я
понял сразу. Оценил, естественно. С-сучка! Посчитал ты быстро, гаденыш, но
не учел, что есть еще и другая власть!
Оторвавшись на несколько метров, я притормозил возле грибка, поставил
вещи на землю и дал секунду на то, чтобы дневальный успел как следует
оценить и мои стоптанные, надетые на задники кеды, и мою непокрытую голову.
И мой кожаный ремень, свисавший немного ниже последней пуговицы. Когда же
дневальный оценил, я, сопровождая слова многообещающим взглядом, прошипел в
побелевшее, вытянувшееся его лицо:
- Как стоишь... Душ-шара!
Подействовало моментально. Дневальный резво подобрался по стойке
"смирно", подтянул автомат и высоким, осипшим голосом, что было сил,
отчаянно заорал:
- Дежурный по роте, на выход!
Проходивший мимо него Ильин автоматически кинул на ходу: "Отставить" -
и как эхо, уже за спиной командиров, я тихим, но таким же выразительным
шепотом остановил дневального:
- Молча-ать...
Он подчинился, отбой не продублировал, и через пару минут на переднюю
линейку выполз заспанный дежурный по роте - сержант моего призыва Петенька
Лиходеев. Тут уж ничего не скажешь - не повезло молодому! Сержант сладко
зевнул, потянулся, посмотрел в спину удалявшимся офицерам и лениво протянул:
- М-м-м... Дембель у Цезаря?
- Угу. Объяснишь своему ублюдку, как стоять надо! - мрачно посоветовал
я.
А Петенька широко улыбнулся, скосил глаз на невольно сжавшегося духа и,
кивнув головой на чемодан, спросил: - Помочь?
Я отмахнулся и подался вслед за офицерами. Бывшего начальника штаба
второго батальона уже ждали; при нашем приближении двигатель стал набирать
обороты, и на многословные, слезливые прощания времени не оставалось. Да
никто и не рассчитывал на долгое прощание. Я залез в вертолет, поставил вещи
и выскочил наружу. Капитан Ильин пожал руку Звонареву, потом мне, быстро
поднялся на борт, встал в полный рост в проеме люка и вдруг, устремив взгляд
в сторону штаба полка отдал честь! Мы только что не вздрогнули. Вначале
замерли, потом как-то тоже подобрались, подтянулись. И я краем глаза успел
заметить, как у взводного еле заметно то ли дернулась, то ли просто сжалась
рука. Но честь он Ильину не отдал! Да и не мудрено - голый пустырь, одинокая
"восьмерка", двое одетых не по форме военных перед ней, и какая-то странная
выходка капитана...
Возвращались мы молча. По лицу взводного было видно, что сейчас его
лучше не трогать. Под грибком пятой роты стоял новый дневальный, а из
палатки доносились ленивые команды: "Ра-а-аз... Два-а-а..." Я злорадно
отметил: коль у нашего "дедушки" столь приторно-усталый, заунывный голос,
то, значит, все - всерьез и надолго. Ну вот - даже его проняло! Заходить не
стал.
x x x
Где-то через полгода, зимой, в колонне я выбрал время и откровенно
спросил у Звонарева:
- Слышь, командир... А ведь хотели тогда честь отдать? - и сразу понял,
что наступил на больную мозоль. Взводный сначала попытался сделать вид, что
не понял:
- Когда это - тогда?
- Цезарю - честь отдать!
- Ты в дозоре? - жестко, но не глядя на меня, спросил Звонарев.
- Да!
- Ну так вот и занимайся своим делом!
Случались минуты, когда Сереге лучше было не перечить. Сейчас именно и
была такая минута. Я развернулся и молча полез на броню.
Взводный прошелся из конца в конец колонны, взял из люка плащ-палатку,
бегло проверил посты и полез под БМП спать. Через полчаса встал - опять
проверил посты. Но больше спать не пошел, залез ко мне на башню и, угостив
"цивильной", минут пять просидел молча. А потом, без предисловия, вдруг
сказал:
- До сих пор себе простить не могу! - И опять замолчал. А через
несколько минут далеко отшвырнул окурок и на прощание обронил фразу, под
которой подписался бы и я:
- За таким мужиком - подсумки бы носил!
МОРПЕХ
В начале лета 1984 года на смену Масловскому в батальон прибыл угрюмый
звероподобный капитан. На утреннем разводе полкач, представляя его личному
составу, произнес:
- Товарищи солдаты, сержанты, прапорщики и офицеры! Представляю вам
нового командира батальона, капитана Мищенко (фамилия изменена). Выражаю
надежду, что он продолжит славные традиции батальона и будет достойной
сменой подполковнику Масловскому.
Многоопытный личный состав на это лишь безрадостно вздохнул, кто-то
вполголоса язвительно буркнул: "Как же", - и по рядам впервые прошелестело
новое имя - Морпех. С той минуты его иначе в батальоне никто и не называл.
Если Масловский внешне был похож на древнего германца, то наш новый
командир по всем статьям смахивал на фашиста из дешевых комедий "совкового"
кинематографа. Причем на фашиста самого наихудшего пошиба - начальника
гестапо или концлагеря, ну, в лучшем случае - командира зондеркоманды,
шаставшей по белорусскому Полесью. К несчастью, вскоре выяснилось, что он и
внутренне почти полностью соответствует своему внешнему облику. А облик у
него действительно был устрашающий.
Рыжая детина под два метра, а то и выше; центнер с лишком
проарматуренного широкой костью, тренированного тела; пудовые кулаки
размером с пудовую же гирю. Сама махина обута в яловые вибрамы сорок шестого
размера, а с ее вершины на вас взирает нечто, отдаленно напоминающее лицо.
Представьте себе еще одну пудовую гирю, на ней ежик из коротких,
торчащих в разные стороны светло-рыжих волос. Лба почти нет. Он такой узкий
и низкий, что его почти не видно. Нависающие мощные надбровные дуги
практически скрывают глубоко посаженые глазки, маленькие и такие светлые,
что сливаются с никогда, казалось, не загоравшим конопатым лицом. Нос тоже
махонький, но его видно; не нос - ястребиный клюв, и ноздри всегда
расширенные, зверские. Густые усы вслед за носом топорщатся вперед, да еще в
разные стороны. А все остальное пространство лица занимает челюсть. С
которой, случись вступить в единоборство, не справился бы даже герой древних
- Самсон.
Впервые, еще тогда на разводе, посмотрев на нового комбата, мы сделали
однозначный вывод - не попадаться! И не ошиблись...
На второй день пребывания в должности Морпех решил проверить, как его
подчиненные проводят утреннюю зарядку. И, хорошо зная армейские нравы, сразу
после подъема двинулся не на спортгородок, а прямиком в палатки. Естественно
- не прогадал. Как он инспектировал другие роты, я не знаю, а вот в нашей,
четвертой мотострелковой, не повезло моему другу, замкомвзвода Саше Хрипко.
Будучи в тот день дежурным по роте, он не счел нужным вовремя выскочить из
противоположной двери, за что и поплатился.
Когда Морпех, с трудом протиснувшись в непомерно узкую для него щель
прохода, прямо лицо Шурику рявкнул: "Почему не на зарядке?!", тот сразу
обомлел, растерялся и вместо четкого доклада: "Товарищ капитан! За время
вашего отсутствия...", - и далее по тексту, промямлил нечто
невразумительное. Морпех, по-видимому, тут же определил: "Виновен!" и
бережно, чтоб, упаси господи, чего не сломать, взял Шурика левой рукой (или
лапой) за шею, легонько наклонил и так же легонько опустил ему правую на
поясницу. Видевшие эту картину двое дневальных и парочка уборщиков-духов
утверждали, что Морпех действительно ударил совсем не сильно, только руку
опустил! Но этого оказалось достаточно, чтобы вместе с его кулаком у Шурика
опустилась и почка, и потом он целую неделю "на облегченке" стоял в нарядах.
Через несколько дней в штабе полка на стенде "Наша спортивная гордость"
появилась физиономия нового комбата, а под ней скромная надпись: "Мастер
спорта СССР по боксу, чемпион Туркестанского военного округа в супертяжелой
весовой категории командир второго МСБ капитан Мищенко". Эта новость, честно
говоря, никак на нас не подействовала - нам и так уже все было ясно. Вывод
даже у нас, "стариков", был один: "Все, мужики. Вешайтесь!"
x x x
Вешаться не пришлось. Морпех сходил на большую операцию в урочище Аргу.
Потом под его командованием мы всем батальоном прошвырнулись в славный район
"Зуба", потом провели парочку колонн, и как-то сразу все изменилось. Солдаты
вдруг увидели, что новый комбат очень даже толковый мужик и ведет себя
правильно: солдат в усмерть не гонит, не подставляет и, главное, сам
повоевать не прочь, в машинах да на перевалах не отсиживается. К тому же на
операциях его суровый норов переключился на товарищей моджахедов да на
отцов-командиров - штабных полководцев. Это нам пришлось по душе, поскольку
мы сами их шибко не жаловали.
Впервые во всей красе Морпех показал себя в конце Аргунского рейда. Мы
взяли несколько пленных. Были они духами или не были, никто того не знает,
но когда батальон возвращался в полк, двое бабаев, сидевших на броне машины
комбата, перед самым КПП дружно сиганули с моста в реку. Сам по себе этот
поступок уже практически чистое самоубийство, но Морпех, судя по всему,
судьбе не слишком доверял. Процедив сквозь зубы: "Не стрелять!", он встал на
крыше БТРа, скинул с плеча АКС и всадил по полмагазина в каждую из несущихся
по течению голов. Так бабаев и понесло дальше - спинами вверх.
Полкачу такое поведение почему-то не понравилось, и он по связи обложил
комбата открытым текстом. Дальше произошло нечто небывалое: капитан Мищенко
теми же самыми словами популярно объяснил подполковнику Сидорову, что, мол,
нечего горло драть и давать тупые указания, кому и как поступать в столь
нестандартных ситуациях. А кроме того добавил: "...а если еще раз позволишь
себе меня обгавкать, то в полку я тебе харю сверну!" (Естественно, тирада
была покруче, но всего словами не напишешь.)
После такой отповеди рейтинг Морпеха в глазах личного состава
подпрыгнул сразу на несколько пунктов вверх. Но, по-видимому, не только в
наших глазах. Командир полка сразу же после операции начал упорную
полугодовую борьбу по выживанию Морпеха из части.
Первый подходящий случай подвернулся довольно быстро. Уже на второй
день по возвращении в полк приковылял какой-то побитый дедок и пожаловался,
что у него шурави забрали девять тысяч афгани.
- А из какого вы кишлака? - первым делом поинтересовались штабисты
хором. - Ах! Из такого-то! Ой, как хорошо! - и, на всякий случай еще раз
сверившись по совсем тепленьким оперативным картам, резво помчались на
доклад к полкачу. Как же - случай мародерства во втором мотострелковом!
Построили личный состав, поименно пересчитали, сняли все наряды, нашли
недостающих и пустили мужичка-дехканина по рядам - ищи! Кто тебя обокрал?!
Дедулька тыкает пальцем - этот и этот... Двух солдат вместе с "замком" и
взводным на гауптвахту, а их ротного на пару с комбатом - на ковер. Шустрому
мужичку вернули деньги (у солдат их так и не нашли; пришлось заплатить
полковые) да еще сверх добавили на радостях, и он, счастливый от
свершившегося правосудия, удалился в свой кишлачок. Наивный!
Начальником особого отдела у нас был пожилой матерый и, определенно,
порядочный мужик: за два года ни одного солдата и ни одного офицера он так и
не посадил; все больше духами занимался, со своими недосуг было возиться. И
на этот раз - походил, страху нагнал на солдатиков и отпустил с миром.
Недели не просидели.
Морпеху вся эта история была как нож в спину, в течение полутора недель
от одного его вида все дружно шарахались в разные стороны. А тут наконец-то
долгожданный выход примерно в направлении злополучного кишлачка. Ну, как
такую возможность упустить? Он берет с собой один из взводов четвертой роты,
делает ночью приличный крюк и утречком наведывается к старому приятелю - на
чаек. Мужичок тоже оказался не дурак, да вот беда - годы на те. Приметив
небольшой отряд, направлявшийся к его усадьбе, он бегом кидается в
противоположном направлении, но недостаточно быстро - снайпера дружно
перебивают ему обе ноги. Пока старичок, пытаясь подняться, барахтался в
пыли, подоспел Морпех и без лишних слов - полмагазина в голову. До полкача,
конечно, "информация" дошла, но, по слухам, особист как отрезал: "Сами
разбирайтесь!"
Дальше - больше. Отмечали офицеры какое-то событие, крепко выпили,
начали "общаться". Пообщались и Сидоров с Морпехом. Суть конфликта осталась
в полку неизвестна, но зато результаты - на лице у полкача. Подполковнику
просто очень повезло... Всего лишь вспухшая губа да синяк во весь глаз. А
могло быть и поинтересней. Мой землячок, батальонный связист Гена Брывкин,
рассказывал, как Морпех на нескольких операциях делал пленным духам
"обезьянку". Выполнялось это упражнение следующим образом: он брал бабая
левой рукой за шею, немного продергивал на себя, а основанием правой ладони,
снизу вверх, "тюкал" в переносицу. Гена утверждал, что бил Морпех совсем
несильно. Вполне допускаю, может быть, и так... Но только ни один бабай
после этого не выжил.
Опять Сидорову пришлось утереться, не пришьешь же к делу пьяную драку с
командиром полка! Обидно-то как. Ходил подполковник вокруг да около и
выходил все-таки - "аморалку". Повод предоставил сам Морпех, правда, уже на
другом сабантуе. Нашел он там себе подругу, как тогда говорили - выбил
походную жену. И самое интересное, что он ее действительно - выбил.
Увидел капитан дебелую девку лет тридцати, с почти такими же, как у
него огненно-рыжими стрижеными волосами. И то ли внушительные ее габариты,
то ли одинаковый окрас сыграл свою роль, но Морпех так сильно возжелал
стриженую, что не стал ждать, пока она отделится от перекуривающей толпы
подвыпивших сослуживцев, а пошел сразу - напролом. Ну, там проламывать особо
и не нужно было - сослуживцы дорогу уступили без особого сопротивления.
Подошел Морпех к девке и запросто, по-свойски, сказал: "Пошли!" Все
засмеялись, девка ему что-то ответила, но, видимо, не в той форме, как
следовало бы, комбат же парень линейный, возьми да и влепи ей такую оплеуху,
что она, как подрубленная, с глухим мертвым звуком рухнула под ноги
онемевшей толпе.
Присутствовать при убийстве никто не пожелал. Толпа тут же стремительно
рассосалась. Морпех терпеливо ждал. Через несколько минут девка с трудом
поднялась. Но поскольку рядом уже никого, кроме Морпеха, не было, то ей
пришлось рыдать на его могучей груди (можно подумать, что если бы там кто-то
был, то он бы посмел встать между ними!) Морпех, как умел, утешил ее, и они,
обнявшись и пошатываясь, пошли в ее комнату. Прямо-таки старая, дружная
семейная пара!
А потом началась любовь. Не знаю, чем Морпех заворожил стриженую,
может, необычным видом ухаживания, а может, "кротостью" характера, но она
положительно сошла с ума. И стала делать то, на что другие женщины в полку
ни за что бы не решились. Она приходила за Морпехом в расположение батальона
и уводила его средь бела дня. Под руку! Да что там под руку! Они могли целый
день разгуливать по территории части, словно влюбленные дети, держась за
руки! Служба была заброшена полностью. Единственное, для чего Морпех еще
делал исключение, так это боевые выходы.
Полкач, естественно, своей возможности не упустил и начал давить. Как
он "воздействовал" на девушку, не знаю, а вот на комбата навалился круто.
Морпех, правда, поначалу посылал его куда подальше и не сдавался. Сидоров
взбеленился, отдал приказ по караулу: "С шести ноль-ноль и до двадцати двух
ноль-ноль капитана Мищенко в модуль # 2 не пропускать!" Тот посмеялся над
этим приказом и продолжал ходить. Тогда комполка стал ежедневно сажать на
гауптвахту по несколько дневальных (Морпех ведь каждые три-четыре часа ходил
в модуль, ночи ему явно было мало) и начальника караула в придачу. Офицеры
взъелись и стали три шкуры драть с дневальных по модулю. После такой накачки
один из молодых солдат артдивизиона передернул перед комбатом затвор
автомата. Морпех подошел вплотную, упер руки в бока, а ствол в живот и
небрежно бросил: "Ну, давай..." У солдатика хватило ума не оправдываться. Он
потупился, притянул автомат и виновато прошептал: "Простите меня, товарищ
капитан..." Обошлось...
После этого случая Мищенко стал пробираться в модуль через окно. На это
надо было посмотреть! Маленькое, словно средневековая бойница, окно,
тонюсенькие фанерные стеночки, все трещит, стонет, ходуном ходит, и туша
комбата, зависшая в проеме!
Так продолжалось до середины сентября, а потом Сидорову все же удалось
задействовать какие-то рычаги и отправить капитана дослуживать афганский
срок в Кандагар; правда, без понижения в должности - комбатом. А на его
место оттуда прислали бравого майора средних лет. Где-то через месяц, уже по
своим каналам, вслед за возлюбленным умчалась и его боевая подруга.
x x x
Новый командир полностью оправдывал другую народную поговорку: "Ни рыба
ни мясо". Так его и прозвали - Мямля. Первую неделю майор как неприкаянный
ходил по батальону - "доставал" всех уставом, отданием чести и формой
одежды. И уж во всем блеске, во всем боевом великолепии он проявил себя на
первой же операции: рассыпал цепью две роты и послал в атаку на кишлак.
Офицеры чуть ли не в глаза обложили его трехэтажным матом и дали отбой.
К тому времени я уже был дембель. На операции нас, призыв сентября 1982
года, таскали до середины января восемьдесят пятого, но даже за эти
несколько месяцев я так и не запомнил фамилии нового комбата - все Мямля да
Мямля. А вот одну операцию под его доблестным руководством помню хорошо.
В конце ноября 1984 года нас посадили в вертолеты и "кинули" в Бахарак,
на "точку". Просидели мы там двое суток. На третьи, утром, опять посадили в
"восьмерки" и весь батальон вернули в полк. Мы ничего не поняли, ну и ладно
- начальству видней. Через неделю - то же самое. Привезли, выгрузили, сутки
просидели. Говорят: "Завтра в ночь выходим". Радости, понятно, никакой -
третий месяц как должны уже быть дома, а тут на тебе - высокогорье, морозы
стоят лютые, да и местечко - еще то! Деваться некуда - вечером, часов в
восемь, вышли.
Проскочили по долине километров десять, добрались еще до одной
старинной крепости - там тоже "точка", но уже не наша, а ХАДа. Два часа,
пока офицеры о чем-то совещались, мы слонялись по ней взад-вперед, потом
команда: "Выставить посты. Отбой!" Ну и ну. Легли. Утром построили офицеров,
отдельно проинструктировали. Пришла очередь инструктировать и рядовой
состав. Подходит наш новый ротный, гвардии капитан Степанов, и, густо
покраснев, объясняет ситуацию:
- Мужики! Посмотрите на этот перевал! - посмотрели еще вчера ночью -
"полная жопа". - Так вот, мужики, наш батальон вчера должен был туда
подняться и прошмонать парочку тамошних горных селений. Но бабаи говорят,
что у вершины перевала стоит сильный и хорошо укрепленный пост душманов... и
поэтому наш командир, - отводя глаза, называет фамилию комбата и, вполне
заметно, как бы сжимается сам, - пожалев вас (!), принял решение: туда не
идти!
Мы чуть с хохоту не повалились! Вот так решение! Но это, как оказалось,
было еще не все. Ротный, поперхнувшись, продолжил:
- По приходе на "точку" и в полк, смотрите - не подведите своего
комбата... да и всех нас. Говорите: мол, ходили, и все было как обычно -
ничего особенного (ну правильно - никого не завалили, вот и "ничего
особенного"!).
Капитан вряд ли догадывался, как нам в ту минуту было жалко его.
Боевому офицеру произнести такую ахинею перед строем своих солдат - да легче
пулю в лоб пустить самому себе. Повезло Мямле - не было Ильина рядом... Не
дожить бы ему до утра!
Вот когда батальон помянул добрым словом капитана Мищенко. Такого
позора мы еще не знали! Так дешево облажаться при духах второму МСБ до этого
ни разу не приходилось...
x x x
Сейчас, заново прокручивая в памяти события тех лет, вспоминая людей, с
которыми провел эти годы, людей, под чьей командой служил, я прихожу к
выводу, что все же самой яркой фигурой среди наследников "патриархов" был не
Морпех и уж тем более не Мямля, а сменщик капитана Ильина - новый начальник
штаба второго мотострелкового батальона. Самая яркая личность - ослепительно
серый цвет! Так ослепил, что до сих пор никак прозреть не могу...
С этим человеком я прослужил восемь-девять месяцев; шесть-семь месяцев
вместе ходили на операции и... Я его не помню! Вообще! Совсем ничего... Не
то чтоб не помнил имени или фамилии, нет! Не помню даже внешности; более
того - звания его не знаю! Как и не было такого человека у нас... Полная
амнезия! Жалко мне? Нет!
И последнее. Уже заканчивая этот рассказ, припомнил одну деталь из
истории капитана Мищенко.
Морпех с первой и до последней своей операции носил в заднем кармане
жилета гранату Ф-1, к которой изоляционной лентой были прикручены две
двухсотграммовые тротиловые шашки... Для себя.
ПИСЬМО
Вспоминая Парамонова, многие повторяли, на мой взгляд, совершенно
бессмысленную фразу: "Не напиши он того письма - был бы человеком!" А я
утверждаю обратное - и без письма он стал бы самым прославленным полковым
чмырем.
Олег Парамонов по прозвищу Параша прибыл в часть вместе с ребятами
нашего призыва - семнадцатого декабря 1982 года (фамилия изменена). Это был
крупный, рослый - за метр восемьдесят пять, упитанный блондин с узкими
плечами и толстым задом. Несмотря на сверкавшие из-под белесых ресниц
удивительные ярко-голубые глаза, красавцем его назвать было нельзя: большой
с горбинкой нос, толстые, вывернутые и всегда влажные губы, выдвинутый
вперед косо срезанный узкий подбородок.
Курс молодого бойца я проходил в Термезском карантине, и мне неизвестна
история службы Парамонова до того, как он попал в наш полк. Но, по словам
ребят, которые вместе с ним были в "учебке" в Иолотани, к нему несколько раз
приезжали родители, и вскоре после этого к Олегу крепко прилепилось
определение: "маменькин сынок". Это, впрочем, было понятно и так, без
рассказов, по одной лишь лоснящейся физиономии.
В роте весь наш призыв попал под жесткий "присмотр" дедов и еще не
убывших дембелей. Некоторые ребята поддались сразу, а некоторые все же
держались. Парамонов тоже держался, и с достоинством. Помню, когда его
спрашивали, откуда он родом, Олег спокойно отвечал: "Из Питера". Так,
впрочем, отвечали многие ленинградцы, но дело в том, что не многим дедам
такой ответ приходился по душе.
Но вот пролетели первые три недели, мы понемногу обжились, отлично
встретили свой первый в Афганистане Новый год, и вдруг с Парамоновым
стряслась беда. Он написал письмо...
Четвертого января рота в составе батальона вылетела на вертолетах в
район Кишима для проведения реализации разведданных; по-русски - для налета
на подозрительный горный кишлачок. Парамонов и еще четверо вновь прибывших в
операции не участвовали, они вместе с несколькими старослужащими были
оставлены для несения нарядов. Вернулись мы на следующий день, а еще через
сутки - восьмого января, Олег вновь заступил в наряд по роте.
Когда он начал писать злополучное письмо, я не знаю, зато всем
известно, когда закончил, - в девять двадцать девятого января 1983 года под
грибком передней линейки. Рота еще стояла нм утреннем разводе, когда один из
дедушек, оставшихся в палатке, старший сержант и зам старшины Андрей Дарьин
заметил, что "молодой" на посту что-то пишет. Андрей тихонько подозвал
дежурного по роте, тоже старика, они пошептались и, интуитивно предвкушая
веселенькое представление, начали операцию.
К Парамонову примчался озабоченный дежурный и, не давая опомниться,
истошно заорал:
- Давай, душара, бегом в оружейку! Сменишь Муху, а того, бля, - сюда...
Трассером (т.е. очень быстро - как трассирующая пуля)!
Единственное, что успел сделать перепуганный дневальный перед "налетом"
сержанта, так это сунуть письмо под крышу грибка. В следующую минуту он
действительно трассером уже бежал к оружейной комнате менять рядового Муху.
Через полчаса к палаткам подошла рота. Офицеров не было - остались на
разводе. На передней линейке в небрежно накинутом на плечи бушлате появился
старший сержант Дарьин. Дождавшись, когда строй остановился, он
многозначительно покрутил над головой исписанным тетрадным листочком и
весело сказал:
- Вы че, суки, смерти моей хотите? А-а?!
Мы, молодые, ничего не поняли, а дедушки, напротив, все прекрасно
учуяли и наперебой завопили:
- Не тяни! Читай!
И Андрей, борясь с поднимавшимся в нем бешенством, и в то же время
давясь от смеха, в первый раз публично прочел самое знаменитое произведение
эпистолярного жанра, когда-либо создававшееся в 860-м отдельном
мотострелковом полку.
Это письмо потом еще много и много раз читали перед строем. По этой
причине в моей памяти оно сохранилось практически дословно. Вот оно:
"Здравствуй, дорогая Люсьен.
Прости за долгое молчание, не было времени написать. Ты не
представляешь себе, как я за тобой соскучился. Но ты ведь понимаешь - война!
Чтобы ты не волновалась за меня, сразу скажу: мне несказанно повезло: я
успел отличиться в первых же боях. И теперь я не простой рядовой, а
персональный снайпер своего командира роты. Воюем мы с ним так: он сидит в
бронетранспортере у одной бойницы, а я у другой. Когда он видит душмана, то
командует мне: "Олежек, сними!" - и я его вычисляю. Ты не представляешь
себе, как это здорово - быть лучшим! Вокруг горящие кишлаки, грохот
снарядов, разбитые машины, и мы прорываемся через этот ад, оставляя за
спинами тела уничтоженных врагов! А еще..."
Парамонову страшно, чудовищно не повезло, что он остановился на этом
многообещающем "А еще..." Напиши он дальше - хуже все равно бы не стало.
Того, что написал, вполне достаточно было на три смертные казни подряд. Но
он, оставив простор для чужой фантазии, остановился на этом роковом "А
еще..."
x x x
Чтение было закончено, Дарьин властным жестом остановил ревущую толпу и
спросил:
- Что будем делать?
Сделать, к счастью, ничего не успели - подошли офицеры. Ротный прочел
письмо, пожелтел и подозрительно мягко сказал зам старшине:
- С наряда - снять. Отвести на гауптвахту. От меня - трое суток.
Пальцем тронете - изувечу! Бегом!
Безусловно, старший лейтенант Пухов как минимум на три дня Парамонова
от расправы спас, но извечный русский вопрос, тем не менее, остался. Правда,
вопрос этот был уже не столько к ротному, сколько к его замполиту. Пусть
разбирается - на то он и заместитель командира по политико-воспитательной
работе. Для него это был шанс. Козырь. Туз козырный! На таком письме можно
было чуть ли не карьеру сделать. Любой "нормальный" советский человек такого
шанса бы не упустил. Кроме нашего замполита...
У нас в роте замполитом был старший лейтенант Александр Рабинович. Не
знаю, может быть, единственный замполит Рабинович во всей Советской Армии.
Но это был один из лучших и бесстрашнейших офицеров, с какими мне пришлось
когда-либо служить. Правда, у него был тяжелый, можно сказать, даже
непростительный для армии порок: Рабинович был добр к людям вообще, а к
солдатам добр пристрастно - он их откровенно и не стесняясь жалел.
Естественно, что Рабиновича все обожали. К нему даже не пристала почти
обязательная в армии кличка. Рядовые между собой, а офицеры в глаза и даже
перед строем называли его по имени - Сашей.
И вот Саша с присущим ему мужеством решает спасти рядового Парамонова.
Первым делом он, попирая все существующие уставы, при всех делает замечание
старшему сержанту Дарьину:
- Андрей Данилович! Читать чужие письма - хамство.
Бедолага Андрей Данилович чуть в обморок не падает... Дальше - больше.
Рабинович идет на губу и предупреждает несущих в тот день караул
разведчиков:
- Попробуете отлупить - сниму побои и посажу! Даже за один удар...
И действительно - не били. В течение десяти дней Рабинович ходил на
гауптвахту и предупреждал каждого начальника караула.
Если бы Витя Пухов и Саша Рабинович были единственными офицерами в
полку, то, может, они бы и сумели спустить эту историю на тормозах. Но
воспитателей было много. Слишком много. И помимо всех прочих - двое главных
воспитателей части: начальник политического отдела (сокращенно начпо) и
начальник особого отдела (соответственно - насос). И вот они-то никак свой
шанс упускать не собирались.
И началось... Первым делом Парамонову добавили еще семь суток -
округлили. Потом письмо зачитали на разводе для всего личного состава
воинской части. Видимо, Рабинович не успел сказать тогдашнему начальнику
особого отдела капитану Халяве про хамство и чужие письма, а может - просто
постеснялся.
Далее, в течение полугода письмо зачитывали при каждом удобном и не
очень случае, сопровождая его обильными и многочасовыми глумливыми
комментариями.
Особенно упирали на несколько моментов. Во-первых, на то, что не все
написанное есть ложь, а есть и два слова правды: то, что девушку
действительно зовут Людмила (после этого они приторно улыбались, и следовал
длинный экскурс в историю низкопоклонства перед Западом, и солдатам
подробно, на многих примерах, объяснялось: почему не Люда, не Люся и не
Мила); и еще правдой было то, что Олег действительно был по воинской
специальности снайпером (потом делалась сопряженная с многозначительной
улыбкой длинная пауза, и победно сообщалось, что он не только винтовку не
успел получить, но и на должность снайпера его никто не ставил и, как
минимум, полгода ставить не собирался).
Во-вторых, на легендарное несказанно, где, на свою голову, "юный
литератор" не забыл поставить ударение. Ну и, конечно же, в-третьих, на не
менее знаменитое "А еще..." Тут был целый пласт, который долго и методично
разрабатывали наши воспитатели.
Кроме того, последний пункт был особенно удобным плацдармом для
перехода в генеральное наступление на остальных "писателей" - пойманных, не
пойманных и гипотетических, в конце которого самым подробным образом
излагалось, как именно надо писать домой и что именно. Потом возвращались на
брошенные при наступлении позиции и еще раз, удивительно нудно, по пунктам,
как слабоумным, объясняли: почему так писать не надо. В ход шли все
аргументы, начиная от вполне справедливого и благоразумного пожалеть своих
родителей, и заканчивая не очень благовидным утверждением, что те, кто
действительно кое-что видел на этой войне (Боже упаси! Слово "война" даже не
произносилось, а говорили "исполнение своего воинского долга". Слово
"интернациональный" тоже было не в ходу), т.е. кто действительно участвовал
в боевых операциях, молчат; а вот языками молотят направо налево
исключительно "тыловые крысы" (т. е. все те, кто непосредственно в боевых
действиях не участвует, а это около трех четвертей личного состава части). И
продолжали дальше: "Так что, если вы действительно бойцы, то помалкивайте!"
(Что интересно: так оно и было на самом деле. И особенно это различие
проявилось уже после демобилизации. Но не вполне ясно, что первично:
психологическая закономерность или неглупая придумка особистов).
Вообще-то и до случая с Парамоновым солдатским письмам уделялось
огромное внимание. По крайней мере, не многим меньше, чем огневой
подготовке. Причем сразу, с первых дней службы, еще задолго до того, как мы
попали в Афганистан. Но после происшествия с Парамоновым кампания против
"писак" приняла поистине истерический характер.
Через полтора года после случившегося, летом 1984 года, проводилось
открытое партсобрание второго батальона, на котором присутствовал лично
начальник политотдела части. В заключительной речи он, по старой привычке
пройдясь по истории Парамонова (а тот, к слову, все это время прослужил уже
в других подразделениях), в тысячный раз походя клюнул четвертую
мотострелковую. И терпение Пухова лопнуло. Ротный встал и спокойно спросил:
сколько еще одно из лучших боевых подразделений полка будут прилюдно
позорить из-за всеми давно забытого происшествия? Выступавший подполковник с
язвительной улыбкой ответил, что столько, сколько они посчитают необходимым
для общего дела воспитания личного состава части, и что, если кто-то и
забыл, то это его личные проблемы; а вот они (то бишь главные воспитатели),
в отличие от офицеров с короткой памятью, допускающих такие проколы (то бишь
боевых офицеров, у которых, кроме как по чужим письмам лазить, и проблем-то
больше нет!), никогда и ничего не забывают!
Так бы на лирической ноте партсобрание и закончилось мирно, но тут
вмешался не так давно прибывший в роту командир третьего взвода лейтенант
Звонарев. В присущей ему откровенной манере он прямо с места, не вставая,
заметил:
- Прямо там... Из пустого мальчишеского бахвальства жупел сделали -
государственную измену! (А так, впрочем, и говорили : "Он предал всех нас!")
То, что после этой ехидной фразы случилось с главным политиком,
достойно может быть описано только профессиональным психопатологом! Все фазы
эпилептического припадка, исключая только падение на пол и мокрые штаны...
Еще час (!) он бесновался, лупил кулаком по столу (графин с водой разбил
ненароком), брызгал во все стороны желтой пеной и даже обильно употреблял
такие слова и выражения, какие ни до, ни после при личном составе он никогда
не произносил даже на операциях!
Несчастные офицеры четвертой роты уже не знали, куда деваться от столь
праведного гнева, и рассчитывали если не на трибунал, то на исключение из
рядов партии и увольнение из армии, как минимум. Впрочем, обошлось...
x x x
Ну а Параша, а иначе его больше никто и не называл, сразу после отсидки
на гауптвахте на какое-то время, пока его судьбу решали на самых высоких
этажах полковой власти, вернулся в роту. Там его не били, об этом
действительно позаботился неутомимый Рабинович, но и ничего ему не забыли. И
без всяких побоев, без насилия и издевательств, устроили такую жизнь, что
через несколько дней он с дикими воплями ринулся к реке - топиться.
Мобильный отряд спасения на водах возглавил собственной персоной
Андрюша Дарьин. На ходу он объявил всем молодым спасателям следующее:
- Всплывет - завтра ваша очередь топиться!
Нагнали мы Парамонова уже поздно. Он, глубоко задумавшись, стоял по
пояс в ледяной быстрине и двигаться дальше, судя по всем признакам, не
собирался. Все наши увещевания совершить подвиг во славу роты и смыть своей
холодной кровью пятно позора с нас, с Родины и с себя ни к чему не привели,
и через несколько минут Параша был благополучно извлечен из воды вовремя
подоспевшим замполитом.
Узнав о новой выходке своего "напарника", Пухов не сдержался, влепил
ему несколько хороших затрещин и отправил на губу, а сам помчался в штаб
полка. Там он без обиняков клятвенно пообещал подполковнику Рохлину, что
если тот властью командира части не уберет Парамонова из подразделения, то
ротный своей властью возьмет Парашу на первую же операцию в качестве
"противоминного трала", со всеми вытекающими отсюда последствиями. Комполка
посмеялся и дал команду разобраться. Главные воспитатели экстренно
собрались, подумали и решили, что действительно - далее держать такое
сокровище в боевой роте просто опасно.
Параша отсидел новую "десятку" и прямо с губы приказом был переведен из
второго мотострелкового в распоряжение хозчасти полка. Поскольку места на
свинарнике были заняты настоящими преступниками (двое членовредителей, один
злостный симулянт и один "очухавшийся" самострельщик), то ему подыскали не
менее навозообильный фронт работ - создание полкового огорода. Благо, весна
была на носу. Нам же, пехоте, в наследство от Парамонова, кроме постоянных
шпилек, досталась новая кличка для всех без исключения снайперов -
"Вычислитель".
А несостоявшийся прозаик в течение года доблестно ползал на корточках
по своему подсобному хозяйству и так прятался от расправы. Опасаться было
чего. Параша это знал и поэтому даже для переноски огромного количества
ведер навоза выбрал несколько маршрутов в обход палаточного городка. Он -
как стихийный, но истый спецназовец, делая парукилометровые крюки, два раза
по одной и той же дороге не ходил.
x x x
Переломный момент в судьбе Парамонова наступил через полтора-два месяца
после очередного осеннего приказа - в октябре-ноябре 1983 года. Во-первых,
он номинально стал старослужащим, а во-вторых, успешно справившись с боевым
заданием по возведению персонального огорода для высшего командного состава
полка, был этим же командованием поощрен - переведен на хлебопекарню. С
этого часа начинается его путь к Олимпу. К новому 1984-му он становится
замом начальника пекарни, еще через два-три месяца очередной взлет -
помощник начальника склада НЗ (на складе "неприкосновенного запаса"
хранились сухие пайки, а также офицерские дополнительные пайки и сигареты.
По тыловой "табели о рангах" - одно из самых блатных мест), ну а к началу
лета - вершина его армейской карьеры: "шестерка" номер один у начальника
вещевого склада.
Заметно изменился и внешний облик Параши. Олег наел себе потрясающую
ряху и не менее потрясающую задницу. Когда он в ушитой до безобразия форме
появлялся на территории палаточного городка (теперь-то он мог себе такое
позволить!), батальон от смеха ложился. Мой взводный, лейтенант Звонарев,
увидев его в первый раз, тут же ехидненько протянул:
- Объект 120-"Е"! - и прокомментировал: - Сто двадцать - это килограмм,
а литера - евнух! Правда, из-за сложности новое прозвище не употребляли, да
и нужды не было - старое полностью соответствовало.
На своих складах дедушка Парамонов проявил себя полным подонком. Не
знаю, как он обходился с молодыми, но всему полку было известно, что с
солдатами второго батальона и разведроты, время от времени работавшими на
складах, он в прямом и переносном смысле этого слова поступал именно как
Параша. За одну банку сгущенного молока, за одну пачку сигарет с фильтром,
за баночку сыра - бежал и "закладывал" своим начальникам-кускам. Без
промедления и без всяких исключений. У нас сложилось мнение,