Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. Bajka о trzech maszynach opowiadajacych
   krola Genialona (1967). Пер. с польск. - К.Душенко.
   "Собрание сочинений", т.6. М., "Текст", 1993.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Однажды явился к Трурлю чужак, по обличью которого, едва успел он выйти
из фотонного паланкина, сразу было видать, что персона это особенная и  из
дальних сторон, ибо там, где у прочих  имеются  руки,  у  него  лишь  веял
благовонный зефир, там, где у прочих ноги, у него лишь дивно играло сияние
радужное, и даже голову заменяла ему драгоценная шляпа; говорил же  он  из
самой середки, ибо являл собою шар, идеально выточенный, наружности весьма
привлекательной, опоясанный плазменным богатым  шнуром.  Поздоровавшись  с
Трурлем, он объяснил, что его тут двое,  а  именно:  полушарие  верхнее  и
полушарие нижнее; первое звать Синхронии,  второе  же  Синхрофазий.  Такое
искусное конструкторское решение разумного существа привело  в  восхищение
Трурля, и он признался, что никогда еще не доводилось  ему  видеть  особу,
сработанную  столь  тщательно,  с  манерами  столь  прециозными  и   таким
брильянтовым блеском. Пришелец в свой черед похвалил конструкцию Трурля  и
после такого обмена любезностями рассказал, что его сюда  привело;  будучи
другом и верным слугою славного короля  Гениалона,  прибыл  он  к  Трурлю,
чтобы заказать ему три машины-рассказчицы.
   - Король и господин мой  давно  уж  не  царствует  и  не  управляет,  -
объяснил он,  -  а  к  двойному  этому  отречению  привела  его  мудрость,
глубочайшее постижение мировых дел. И вот, покинув  свое  королевство,  он
поселился  в  пещере,  сухой  и   прохладной,   чтобы   там   размышлениям
предаваться. Однако ж порою снедает его меланхолия либо отвращение к  себе
самому,  и  тогда  ничто  не  способно  его  утешить,   кроме   совершенно
необычайных историй. Ни те, кто сохранил ему верность и  не  оставил  его,
когда он сложил корону, давно  уже  рассказали  все,  что  сами  знали.  А
потому, не видя иного способа, мы просим  тебя,  конструктор,  помочь  нам
рассеять монаршью тоску - при помощи машин, которые ты искусно построишь.
   - Это можно, - ответил Трурль. - Но зачем вам целых три?
   - Мы бы хотели, - сказал Синхрофазий, слегка покачиваясь то вправо,  то
влево, - чтобы одна рассказывала истории замысловатые, но утешные,  другая
- хитроумные и лукавые, а третья - бездонные и берущие за душу.
   - То есть одна для упражненья ума, другая для развлеченья, а третья для
назидания? - подхватил Трурль. - Понятно. О  плате  сразу  уговоримся  или
потом?
   - Когда построишь машины, потри этот перстень, - отвечал пришелец, -  и
перед тобою появится мой паланкин; ты сядешь в него вместе  с  машинами  и
мигом примчишься в пещеру Гениалона, а там уже выскажешь все желанья свои,
которые король по мере возможности безусловно исполнит.
   С  этими  словами  он  поклонился,  подал  Трурлю  перстень,   сверкнул
ослепительно и закатился в паланкин; тотчас  же  паланкин  овеяло  светлое
облако, что-то бесшумно сверкнуло, и Трурль остался  один  перед  домом  с
перстнем в руке, не слишком довольный случившимся.
   -  "По  мере  возможности"!  -  бормотал  он,  переступая  порог  своей
лаборатории. - Ох, и не люблю же я этого! Дело известное:  едва  наступает
срок платежа, как всяким учтивостям, церемониям да экивокам приходит конец
и начинаются хлопоты, которые часто не дают ничего, кроме шишек...
   В ту же минуту сияющий перстень в руке у него дрогнул и отозвался:
   - "По мере возможности"  объясняется  тем,  что  король,  отрекшись  от
королевства,  стеснен  в  средствах;  однако  он  обратился  к   тебе,   о
конструктор, как мудрец к мудрецу, и  не  ошибся,  как  вижу,  коль  скоро
говорящий перстень тебя нимало не  удивил;  не  удивляйся  же  и  бедности
королевской, ибо плату получишь щедрую, хотя, быть может, не  золотом.  Но
золотом не всякий утоляется голод.
   - Что ты мне тут плетешь,  перстенек?  -  отвечает  Трурль.  -  Мудрец,
мудреца, мудрецом, а электричество, ионы, атомы  и  всякие  драгоценности,
употребляемые для постройки машин, влетают в копеечку.  Я  люблю  договоры
ясные, подписанные, с параграфами и печатями; я не падок на всякую мелочь,
но золото я люблю, особенно в изрядных количествах, и не  стыжусь  в  этом
признаться! Его блеск, его желтый отлив, его милая сердцу тяжесть  таковы,
что стоит мне высыпать на пол один-другой мешочек дукатов и  под  приятный
их звон по ним покататься, как вмиг светлее  становится  на  душе,  словно
кто-то внес туда солнышко и зажег. Да, я  люблю  золото,  черт  побери!  -
закричал он, ибо собственные слова слегка его распалили.
   - Но к чему тебе золото, получаемое от других? Разве ты не  можешь  сам
его изготовить, сколько душа пожелает? - спросил, сверкнувши от изумления,
перстень.
   - Не знаю, насколько мудр твой король, - отвечает на это Трурль,  -  но
ты, как я погляжу, совершенно необразованный перстень! Это что же,  я  сам
себе должен золото делать? Да где это видано?! Разве сапожник  живет  тем,
что себе сапоги тачает? Разве повар стряпает для себя, а  солдат  за  себя
воюет? А производственные издержки? Ты о них когда-нибудь слышал? Впрочем,
золото золотом, но еще я люблю поворчать. А теперь помолчи, мне  пора  уже
за работу браться.
   Бросил он перстень в жестянку старую и взялся  за  дело.  Построил  три
машины в три дня, не выходя из  дому,  а  после  задумался,  какую  бы  им
придать форму, ибо любил простоту и функциональность.  Стал  он  пробовать
всевозможные кожухи; поскольку же перстень то и дело подавал  из  жестянки
голос, Трурль прикрыл ее, чтобы неуместные замечания не мешали работе.
   Под конец он покрасил машины - первую в белый цвет, вторую в лазоревый,
а третью в черный, затем  потер  перстень,  погрузил  машины  в  паланкин,
который немедля явился, сам в нем уселся и стал ждать, что  будет  дальше.
Засвистело, загудело, пыль взметнулась, осела, и  Трурль,  выглянув  через
окошко паланкина, увидел, что находится  в  просторной,  посыпанной  белым
песочком  пещере;  сперва   он   заметил   несколько   деревянных   лавок,
прогибавшихся под старыми фолиантами, а потом ряд  шаров,  сияющих  дивным
блеском.  В  одном  он  узнал  чужеземца,  что  заказывал  ему  машины;  в
центральном же шаре - тот был побольше и от старости покрыт сетью  царапин
- Трурль распознал короля, поклонился ему и  вышел  из  паланкина.  Король
сердечно с ним поздоровался и сказал:
   - Мудрость бывает двух видов: одна дает средства действовать, вторая от
действий удерживает. Не кажется ли тебе, достославный Трурль,  что  вторая
выше?  Ведь  лишь  безмерно   дальнозоркая   мысль   способна   предвидеть
отдаленнейшие  последствия  наших   деяний,   побуждающие   усомниться   в
разумности оных. А потому совершенство может проявляться в неделании  -  и
мудрость тем-то от разума и отличается, что видит такого рода различия...
   - С разрешения Вашего Величества замечу, - отвечал Трурль, -  что  вашу
речь можно истолковать двояко. Либо это деликатный  намек,  имеющий  целью
преуменьшить  мой   труд,   то   деяние,   что   вызвало   к   жизни   три
машины-рассказчицы, лежащие там, в паланкине. Такое толкование было бы мне
не по сердцу, поскольку свидетельствовало бы о скрытом желании  уклониться
от платежа. Либо имеется в виду лишь доктрина неделания, противоречивая по
природе  своей.  Чтобы  иметь  возможность  не  действовать,  нужно  иметь
возможность действовать, ведь тот, кто воздерживается  от  переворачивания
горы из-за отсутствия средств, а утверждает, что выбрал неделание, ибо так
велит ему мудрость, лишь выставляет себя на посмешище  дешевой  видимостью
философствования. Неделание надежно, и это все, что можно  сказать  в  его
пользу.  Делание  ненадежно,  и  в  этом  его  красота;  что  же  касается
дальнейших тонкостей этой проблемы, я, если Ваше Величество того пожелает,
построю особую машину для диспутов.
   - Вопрос об оплате  оставим  на  самый  конец  той  счастливой  оказии,
которая привела тебя к нам, - молвил король, слегка покачиваясь от скрытой
веселости, которую в нем возбудила речь Трурля. - Теперь же,  конструктор,
сделай милость, будь моим гостем и соблаговоли усесться за  этим  скромным
столом, на лавке, между верных моих товарищей, и поведай о  своих  деяниях
либо об отказе от таковых.
   - Прошу меня извинить, государь, - ответил Трурль, - но  боюсь,  что  я
недостаточно  красноречив;   впрочем,   меня   превосходно   заменят   три
привезенные мною  машины;  это  будет  вполне  уместно,  а  заодно  мы  их
испробуем.
   - Будь по-твоему, - согласился король.
   Тут все уселись в позах,  выражающих  любопытство  и  надежду  услышать
необычайное, а Трурль достал из паланкина железный корпус,  выкрашенный  в
белый цвет, нажал  на  кнопку  и  сел  по  правую  руку  от  Гениалона.  И
заговорила первая машина:
   - Если не знаете истории  о  множественниках,  их  короле  Мандрильоне,
Советчике его Совершенном и Трурле-конструкторе, который сперва  Советчика
создал, а потом погубил, то послушайте!


   Держава множественников знаменита своими жителями, кои тем  отличаются,
что  их  там  много.  Однажды  конструктор  Трурль,   бороздя   шафрановые
окрестности созвездья Делиры, сбился несколько с курса и  увидел  планету,
которая словно бы вся шевелилась. Снизившись, понял он, что причиной этому
толпы, ее покрывавшие, и  приземлился,  не  без  труда  отыскав  несколько
квадратных метров сравнительно свободного грунта. Мигом набежали  отовсюду
туземцы и окружили его, подчеркивая, как много их тут; поскольку,  однако,
голосили они все разом и  наперебой,  Трурль  довольно  долго  не  мог  их
понять. Поняв же, спросил:
   - Неужто взаправду так вас много?
   -  Взаправду!!  -  заверещали  они  с  неслыханной  гордостью.   -   Мы
неисчислимы.
   - Нас тут что маковых зерен!
   - Что звезд на небе!
   - Что песчинок! Что атомов!
   - Допустим, - ответил Трурль. - Вас много - и что с того? Может, вы без
устали пересчитываетесь и тем себя тешите?
   А они ему:
   - Необразованный  ты,  чужеземец!  Знай  же:  стоит  нам  топнуть  -  и
сотрясаются горы, стоит нам дунуть - и ветер деревья валит, как спички,  а
ежели мы разом усядемся, никто не двинет ни рукой, ни ногой!!
   - А зачем это надо, чтобы горы дрожали, страшный ветер деревья ломал  и
никто не двигал ни рукой, ни ногой? - удивился Трурль. - Не лучше ли, если
горы стоят спокойно, ветра нет и каждый чем хочет, тем и двигает?
   Страшно они возмутились пренебрежением Трурля к  великому  их  числу  и
численному величию; топнули они, дунули и уселись, чтоб ему показать,  как
много их и что  из  этого  следует.  Тотчас  земля  затряслась  и  рухнула
половина деревьев, придавив сидевших под ними; поднявшийся  вихрь  повалил
остальные и расплющил в лепешку  еще  семьсот  тысяч  народу;  а  те,  что
остались в живых, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могли.
   - Боже мой! - ужаснулся Трурль, как кирпич  в  стене  застрявший  среди
туземцев. - Вот горе-то!
   Но оказалось, что этим он оскорбил их еще сильнее.
   - Дремучий  ты,  чужеземец!  -  загремели  они.  -  Что  значит  потеря
нескольких сот тысяч для множественников, коих никто исчислить не в силах!
Да можно ли  вообще  считать  потерею  то,  чего  и  заметить  нельзя?  Ты
убедился, сколь могущественны мы притопом, дутьем и присядом, а то ли  еще
было бы, возьмись мы за дела поважнее!
   - И в самом деле, - заметил Трурль, - не думайте, будто образ  мышления
ваш мне непонятен. Уж так повелось: все огромное и многочисленное вызывает
к себе уважение.  К  примеру,  прогорклый  газ,  вяло  блуждающий  по  дну
полусгнившей бочки, ни у кого не в  почете;  но  пусть  его  наберется  на
Галактическую Туманность - и все приходят в изумление и восторг. А это все
тот же прогорклый и зауряднейший газ, только что очень много его.
   - Речи твои не по нраву нам! - закричали они. - Не желаем мы слушать  о
каком-то прогорклом газе!
   Трурль огляделся в поисках полицейских, но давка была такая, что они не
могли протолкнуться.
   - Любезные множественники! - сказал он тогда. - Позвольте мне  покинуть
вашу страну, ибо не разделяю я веры в великолепие  многочисленности,  если
за нею только и есть, что число.
   Они же, переглянувшись,  ударили  палец  о  палец,  чем  вызвали  такое
завихрение атмосферы, что Трурля подбросило под облака и  долго  летел  он
там, кувыркаясь, пока не упал на землю. Тут он  увидел,  что  находится  в
саду королевского замка и прямо к нему направляется Мандрильон Наибольший,
владыка множественников; король, наблюдавший за полетом и падением Трурля,
заговорил:
   -  Я  слышал,  ты,  чужестранец,  не  оказал  надлежащего  уважения   к
бесчисленному моему народу. Отношу это на счет твоей мозговой темноты.  Не
постигая,  однако,  высоких  материй,  ты,  говорят,  приобрел   кое-какую
сноровку в материях менее важных; оно  и  к  лучшему,  ибо  я  нуждаюсь  в
Совершенном Советчике, а ты мне его построишь!
   - А что должен уметь Советчик и что я получу за него? - спросил Трурль,
отряхиваясь от пыли и глины.
   - Он должен уметь все: отвечать на любые вопросы, решать любые  задачи,
давать советы наилучшие из возможных, словом, предоставлять к моим услугам
наивысшую мудрость. За это  я  подарю  тебе  сто  или  двести  тысяч  моих
подданных - лишняя сотня тысяч не в счет.
   "Как видно, - подумал Трурль, - чрезмерная численность разумных существ
небезопасна, уподобляя их простому песку; и легче этому королю  расстаться
с тьмой своих подданных, чем мне с изношенным башмаком!" Вслух же сказал:
   - Государь, мой дом невелик, и я не знал бы, что делать с сотнями тысяч
невольников.
   - Простодушный мой чужестранец, есть у меня консультанты, они тебе  все
разъяснят. Уйма невольников доставляет тьму удовольствий. Можно одеть их в
разноцветное  платье  и  расставить  на  площади  в   виде   мозаики   или
назидательных надписей  на  любой  случай;  можно  связать  их  пучками  и
подбрасывать кверху; из пяти тысяч можно соорудить молот  и  еще  из  трех
тысяч - его рукоять, скажем, для раздробленья скалы или для лесоповала; из
них можно вить канаты, сплетать искусственные лианы и бахрому, а  те,  что
свисают  над  самой  пропастью,  уморительными  изгибами  тела  и   визгом
доставляют сердцу утеху, а глазу  усладу.  Поставь-ка  десять  тысяч  юных
невольниц на одной ноге и вели им правой  рукой  восьмерки  выписывать,  а
левой - прищелкивать пальцами, и ты с трудом оторвешься от этого  зрелища,
по себе знаю!
   - Государь! - отвечал Трурль. - Леса и скалы я покоряю машинами; что же
до надписей и мозаик, не в моем обычае  делать  их  из  существ,  которые,
возможно, предпочли бы иное занятие.
   - Так чего же, самонадеянный чужестранец, ты требуешь за Советчика?
   - Сто мешков золота, государь!
   Жаль было Мандрильону расставаться с золотом;  но  его  осенила  весьма
хитроумная мысль, которую он затаил, а Трурлю сказал:
   - Хорошо, будь по-твоему.
   - Желание Вашего Величества постараюсь исполнить, -  ответил  Трурль  и
направился в замковую башню, отведенную королем  под  лабораторию.  Вскоре
оттуда послышалось пыхтение мехов,  удары  молота  и  скрежет  напильника.
Посланные королем соглядатаи вернулись в большом удивлении, ибо Трурль  не
Советчика строил, но множество  всяких  машин  -  кузнечных,  слесарных  и
электроботных,  -  а  после  уселся  и  начал  гвоздиком  длиннющую  ленту
дырявить; составив таким манером подробную программу Советчика,  он  пошел
прогуляться, а машины до глубокой ночи стучали в башне; к утру же все было
готово. В полдень Трурль ввел в дворцовую залу махину на двух  ногах  и  с
одной малюсенькой ручкой и заявил  королю,  что  это  и  есть  Совершенный
Советчик.
   - Посмотрим, чего он  стоит,  -  сказал  Мандрильон  и  велел  посыпать
мраморный пол  корицею  и  шафраном  -  от  Советчика  разило  раскаленным
железом, а местами он даже светился, будучи только что вынут из печи. - Ты
же пока ступай, - добавил король. - Вечером  возвращайся,  и  увидим,  кто
кому должен и сколько.
   Трурль удалился, размышляя о том, что последние  слова  Мандрильона  не
предвещают особой щедрости, а может, даже таят в себе какой-то  подвох,  и
был очень рад,  что  ограничил  универсальность  Советчика  маленькой,  но
существенной оговоркой, занесенной в программу, а именно: чтобы тот ни при
каких обстоятельствах не мог погубить своего творца.
   Оставшись наедине с Советчиком, король спросил:
   - Кто ты таков и что можешь?
   - Я Совершенный Королевский Советчик, - ответил тот голосом глуховатым,
как бы доносящимся из пустой бочки, - и могу давать советы,  наилучшие  из
возможных.
   - Прекрасно, - сказал Мандрильон,  -  а  кому  ты  обязан  верностью  и
послушанием, мне или тому, кто построил тебя?
   - Верностью и послушанием я обязан  единственно  Вашему  Величеству,  -
прогудел Совершенный Советчик.
   -  Отлично,  -  буркнул  король.  -  Для  начала...  значит...  того...
слушай... я бы не хотел, чтобы первое  же  мое  пожелание  выставило  меня
скупцом... но все же неплохо бы, в некотором  роде...  исключительно  ради
принципа... смекаешь?
   - Ваше Величество еще не соблаговолило  Поведать,  что  ему  угодно,  -
ответил Советчик, выдвинул сбоку третью ногу, поменьше, и подперся ею, так
как временно потерял равновесие.
   -  Совершенный  Советчик  должен  читать  мысли  своего  господина!   -
проворчал сердито король.
   - Разумеется, но только по приказанию, дабы не показаться нескромным, -
возразил Советчик; затем отодвинул заслонку на животе, повернул  маленький
ключик с надписью "Чтец-телепатор", весь просиял и  воскликнул:  -  Вашему
Величеству угодно ни гроша не платить Трурлю? Понятно!
   - Если ты кому-нибудь скажешь об этом, я велю тебя бросить в  громадную
мельницу, жернова которой вращают триста тысяч моих подданных! - пригрозил
Мандрильон.
   - Никому не скажу! - заверил Советчик. - Вашему Величеству,  угодно  не
платить за меня - это проще простого. Когда Трурль вернется, объявите ему,
что золота никакого не будет, и пусть убирается.
   - Да ты, видно, олух, а не Советчик! - разъярился король. - Я  не  хочу
платить, но виноват пусть окажется Трурль! Мол, ему  ничего  не  положено!
Понял?
   Советчик  включил  аппарат  для  чтения  государевых   мыслей,   слегка
покачнулся и глухо сказал:
   - Вашему Величеству угодно также прослыть справедливым, свято  блюдущим
законы и свое государево слово, а Трурля выставить  плутом,  прохвостом  и
негодяем... Отлично. Тогда, с Высочайшего Вашего соизволения, я брошусь на
Вас и начну Вас душить и давить, а Ваше  Величество  соблаговолит  кричать
"караул", да погромче...
   - Ты, верно, спятил, - сказал Мандрильон, - чего это  ради  ты  станешь
меня душить и зачем мне кричать "караул"?
   - А чтобы обвинить Трурля в покушении на цареубийство моими  руками!  -
лучась, ответил Советчик. - И когда, по Высочайшему  повелению,  он  будет
наказан плетьми и сброшен с крепостной стены в ров, все сочтут  это  актом
небывалого милосердия, поскольку таковое  злодейство  карается  отсечением
головы,  предваряемым  жестокими  пытками.   Меня   же   Ваше   Величество
соблаговолит совершенно помиловать, как невинное в  руках  Трурля  орудие,
что вызовет общее восхищение королевской добротою и снисходительностью,  и
августейшее Ваше желание исполнится в точности.
   - Ну, так души, да поосторожней, мошенник! - согласился король.
   Как Совершенный Советчик задумал, так  оно  все  и  случилось.  Правда,
король хотел, чтобы сбрасыванию со стены предшествовало вырывание ног,  но
до этого не дошло. Сам он решил, что из-за неразберихи; на самом  же  деле
Трурля спасло  тайное  вмешательство  Советчика  через  помощника  палача.
Советчика Мандрильон помиловал и опять приблизил к  себе;  а  Трурль,  еле
живой, доковылял кое-как до дома. Тотчас по возвращении  отправился  он  к
Клапауцию и поведал свою историю, а напоследок сказал:
   - Этот Мандрильон оказался еще большим прохвостом, чем  я  ожидал.  Так
низко меня обмануть! И подумать только: построенный мною Советчик послужил
ему для злодейского жульничества мне же в ущерб!  Но  он  ошибается,  если
думает, что я ему это спущу! Раньше я насквозь  проржавею,  чем  забуду  о
мести, которая должна настигнуть тирана!
   - Что ж ты намерен делать? - спросил Клапауций.
   - Взыскать положенную мне плату через суд;  но  это  лишь  для  начала,
золотом он не откупится за муки мои и позор.
   - Больно уж сложный юридический казус! -  сказал  Клапауций.  -  Знаешь
что: прежде, чем что-либо делать, найди хорошего адвоката.
   - Чего мне искать адвоката? Я его сам построю!
   Пришел он домой, всыпал в  бочку  транзисторов  -  шесть  половников  с
верхом да столько же сопротивлений и  конденсаторов,  залил  электролитом,
накрыл   доской,   привалил   камнем,    чтобы    все    там    хорошенько
самоорганизовалось, и лег спать, а через три дня у него  уже  был  адвокат
хоть куда. Трурль даже не потрудился вынуть его из бочки, ведь адвокат был
ему нужен на один-единственный раз; он поставил бочку на стол и спросил:
   - Кто ты?
   - Я адвокатор-консультатор юридический, - с трудом  пробулькала  бочка,
ибо конструктор малость переборщил с электролитом.
   Трурль изложил свое дело, а она ему:
   - В программе Советчика была оговорка, что он не может тебя погубить?
   - Да. То есть что он не допустит моей смерти, - а больше там ничего  не
было.
   - Значит, ты не выполнил договор до конца:  ведь  Советчик  должен  был
уметь все, без единого исключения, а раз не  мог  тебя  погубить,  значит,
умел не все.
   - Но если б он меня погубил, кто бы принял вознаграждение?
   - Это отдельный вопрос и совсем иная проблема, предусмотренная статьями
об  уголовной  ответственности  Мандрильона;  твой  же  иск  носит  сугубо
гражданский характер.
   - Вот еще! Какая-то  бочка  будет  учить  меня  гражданскому  праву!  -
разгневался  Трурль.  -  Чей  ты,  собственно,  адвокат,  мой   или   того
монарха-головореза?
   - Твой, но король был вправе лишить тебя платы.
   - А сбрасывать в ров с крепостной стены?
   - Это другой вопрос, уголовный, и проблема особая, - булькает бочка.
   Трурль прямо затрясся.
   - Это что же такое?!  Я,  значит,  преображаю  кучу  старых  тумблеров,
проводов и железок в разумное существо и в  благодарность  получаю  вместо
совета какие-то закавыки? А чтоб  ты  не  самоорганизовывался,  крючкотвор
несчастный!
   Отцедил он электролит, вытряхнул все из бочки на стол и  поразбирал  на
части, да так живо, что адвокатор не успел даже внести апелляцию на  такое
решение.
   А Трурль взялся опять за работу  и  построил  себе  Юрис  Консулента  -
трехэтажного, с четырехкратным  усилением  обоих  кодексов,  уголовного  и
гражданского;  а  для  верности  еще  подключил  к  нему  международное  и
административное право. Затем врубил ток, изложил дело и спрашивает:
   - Как быть?
   - Случай весьма непростой, - отвечает машина.  -  Требую,  чтобы  ты  в
срочном порядке вмонтировал мне еще пятьсот транзисторов сверху да  двести
с боков.
   Трурль так и сделал, а она ему:
   - Мало! Нужны добавочные усилители и две большие катушки.
   А после держит такую речь:
   - Казус сам по себе любопытный; тут, однако, наличествуют две  материи:
основание иска - это одно, и здесь многого можно добиться;  процессуальная
процедура - другое. Ни на какой  суд  вызвать  монарха  гражданским  иском
нельзя, так гласит право международное, а равно космическое. Окончательное
толкование объявлю, если пообещаешь не разбирать меня после на части.
   Трурль пообещал и добавил:
   - Но скажи, сделай милость, откуда ты знал, что тебе угрожает разборка,
если бы толкование мне не понравилось?
   - Не знаю - так мне почему-то казалось.
   Однако же Трурль догадался, в чем тут дело: при монтаже он  использовал
детали разобранного бочечного адвокатора и память о той истории отложилась
в контурах нового агрегата, породив подсознательный комплекс.
   - Где же твое толкование? - спрашивает конструктор.
   - Вот оно: компетентного трибунала нет - не будет и рассмотрения  дела.
То есть ни выиграть, ни проиграть его невозможно.
   Вскочил конструктор со стула, погрозил юридическому советнику  кулаком,
но слово пришлось сдержать, и ничего он ему не сделал.
   Пошел Трурль к Клапауцию и все ему рассказал.
   - Говорил же я - безнадежное  это  дело,  а  ты  не  верил,  -  говорит
Клапауций.
   - Я бесчестья так не оставлю, - горячится Трурль, - и если  не  добьюсь
правосудия юридическим и судебным  путем,  то  разделаюсь  с  коронованным
прохвостом иначе!
   - Но как, любопытно узнать? Ты дал королю Совершенного Советчика, а тот
может все, хотя не может тебя  погубить;  он  отведет  любой  удар,  любое
несчастье, любую беду, которые ты обрушишь на короля или его  королевство.
И я, любезный мой Трурль,  не  сомневаюсь,  что  так  и  будет,  поскольку
полностью доверяю твоему конструкторскому таланту!
   - Ты прав. Похоже, создав Совершенного Советчика, я лишил  себя  всякой
возможности  наказать  эту  августейшую  мразь.  Но  должна  же  тут  быть
какая-нибудь зацепка! Плох я буду, если ее не найду!
   - Что ты задумал? - спрашивает  Клапауций,  но  Трурль  только  плечами
пожал и вернулся к себе.
   Долго не выходил он из дому, размышляя в  уединении;  то  в  библиотеке
лихорадочно перелистывал сотни томов, то в лаборатории таинственные  опыты
проводил. А Клапауций, навещая его, не мог надивиться упорству, с  которым
Трурль пытался самого себя превзойти: ведь  Советчик,  наделенный  разумом
Трурля, был как бы частью его самого. Однажды, придя,  как  обычно,  после
полудня, Клапауций не  застал  хозяина.  Дверь  была  заперта,  ставни  на
крепких засовах, а Трурля и след  простыл.  Понял  он,  что  Трурль  начал
действия против повелителя множественников; так оно в срамом деле и было.
   Меж тем Мандрильон наслаждался властью как никогда, ибо,  если  ему  не
хватало фантазии, обращался за подсказкой к Советчику. К тому же отныне он
не  боялся  ни  мятежей,  ни  дворцовых  переворотов  и  никакого   вообще
неприятеля, но правил железной рукой; и меньше красуется  спелых  гроздьев
на лозе полуденного винограда, чем  болталось  в  те  годы  повешенных  на
государевых виселицах.
   А Советчик имел уже четыре полных сундука  орденов  за  проекты,  коими
порадовал   короля.   Микрошпик,    заброшенный    Трурлем    в    державу
множественников, воротился назад с донесением,  что  за  последнюю  услугу
монарху - пускание по воде венков, сплетенных из обывателей, -  Мандрильон
публично назвал Советчика "моя душечка".
   Недолго думая (ибо план  кампании  был  уже  разработан),  Трурль  взял
листок кремовой почтовой бумаги, с нарисованной от руки виньеткой  в  виде
земляничного деревца, и набросал письмо, содержания самого обыкновенного:

   "Милый Советчик! - говорилось в нем. - Надеюсь, живется Тебе  не  хуже,
чем мне, а то и получше. Государь, как я слышал, удостоил  Тебя  доверием:
поэтому  Ты,  сознавая   огромную   ответственность   перед   Историей   и
Государственным Благом, должен верой и правдой служить на своем  посту.  В
случае каких-либо трудностей при исполнении августейших желаний  прибегни,
пожалуйста, к методу "Экстра Особой Выдержки", с которым я  в  свое  время
детально Тебя ознакомил. Черкни,  если  хочешь,  несколько  строк,  но  не
обессудь, если отвечу не сразу, поскольку я теперь занят  конструированием
Советчика для короля Д. и не располагаю избытком свободного  времени.  Шлю
Тебе сердечный привет, а  Твоему  Государю  -  уверения  в  моем  нижайшем
почтении.
   Твой Конструктор - Трурль".

   Послание Трурля возбудило неизбежные  подозрения  Тайной  Множественной
Полиции и  подверглось  тщательному  исследованию,  причем  на  бумаге  не
оказалось никаких тайных химических реактивов, а в  рисунке,  изображавшем
земляничное деревце, - ни малейших намеков  на  шифр.  Обстоятельство  это
вызвало  немалый  переполох  в  Главном  Штабе  Полиции,  и  письмо   было
переснято, ксерокопировано, ротапринтировано, а также переписано от  руки,
оригинал же, запечатанный как положено, вручен адресату. Прочитав  письмо,
Советчик перепугался, ибо понял, что это уловка  Трурля,  рассчитанная  на
его, Советчика, дискредитацию, а может, и ликвидацию; он тотчас сообщил  о
письме  Мандрильону,  обрисовав  при  этом  Трурля  мерзавцем,   норовящим
скомпрометировать его в глазах государя, и взялся расшифровать послание, в
твердой уверенности, что невинные фразы - лишь маска,  за  которой  таятся
какие-то страшные мерзости.
   Советчик заявил королю, что выведет Трурля на  чистую  воду;  а  затем,
запасшись нужным количеством  реактивов,  штативов,  воронок,  пробирок  и
лакмусовой  бумаги,  предпринял  сложнейший  анализ  конверта  и  почтовой
бумаги. За всем этим, понятно, наблюдала полиция, вмонтировавшая  в  стены
апартаментов  Советчика  винтики   для   подслушивания   и   болтики   для
подглядывания, Поскольку  химия  оказалась  бессильной,  Советчик  занялся
дешифровкой текста (расписав его предварительно в виде огромных таблиц)  -
при помощи ЭВМ, логарифмической линейки и счетов. Не знал он, что вместе с
ним  в  это  занятие  углубились  лучшие  полицейские  силы   с   Маршалом
Шифровальных  Войск   во   главе.   Чем   дольше   затягивались   старания
специалистов, тем большая воцарялась в Главном Штабе тревога, ибо эксперты
не сомневались уже, что шифр, столь дерзко глумящийся  над  попытками  его
разгадать, принадлежит к числу  наиболее  хитроумных  из  всех  когда-либо
испробованных. Маршал сообщил об этом  одному  из  придворных  сановников,
который жестоко завидовал карьере Советчика. Оный вельможа,  больше  всего
на свете желавший посеять в душе  монарха  недоверие  к  новому  фавориту,
сказал Мандрильону,  что  Советчик,  закрывшись  на  ключ,  ночи  напролет
изучает подозрительное письмо.  Но  король  только  посмеялся  над  ним  и
ответил, что прекрасно об этом знает, поскольку Советчик сам ему обо  всем
рассказал. Сановный завистник, сконфузившись, замолчал и немедля поделился
новостью с Маршалом.
   - Надо же! - воскликнул заслуженный шифровальщик. -  Даже  и  этого  не
скрыл от монарха? Что за неслыханное коварство! И что за дьявольский шифр,
ежели можно болтать о нем с кем угодно!
   И приказал своим войскам удвоить усилия. Прошла неделя,  а  результатов
по-прежнему не было, и тогда на помощь призвали крупнейшего специалиста по
загадочным  текстам,  создателя  левосторонних,  невидимых  глазу  шифров,
профессора Ксивоса. Тот, изучив инкриминируемое письмо  и  отчеты  военных
спецов, предложил испытать метод проб  и  ошибок,  а  для  расчетов  взять
вычислительные машины астрономического формата.
   Это было исполнено, и оказалось, что письмо можно  прочесть  тремястами
восемнадцатью способами.
   Первые  пять  вариантов  гласили:  "Таракан  из   Мленкотина   добрался
благополучно, но выгребная  яма  погасла",  "Тетку  паровоза  на  шницелях
прокатить", "Чепчик заклепан - обручение масла не  состоится",  "Тот,  кто
есть, но нет кого, нынче сам казнит его". А также: "Из крыжовника,  пыткам
подвергнутого, немало вытянуть можно". Последний вариант профессор  Ксивос
признал ключом к шифру  и  после  трехсот  тысяч  опытов  установил:  если
сложить все буквы письма, вычесть из итога солнечный параллакс  и  годовое
производство солнечных зонтиков,  а  из  остатка  извлечь  корень  третьей
степени, то получится слово "Апокалипсус". В  адресной  книге  был  найден
обыватель по имени Апокаляпсус. Ксивос счел, что ошибка внесена умышленно,
для отвода глаз, и Апокаляпсуса  арестовали.  Будучи  подвергнут  внушению
шестой степени, он показал, что  состоит  в  сговоре  с  Трурлем,  который
обещал в скором времени прислать ему ядовитые  гвоздики  и  молоток,  дабы
насмерть подковать государя.  Располагая  столь  вескими  доказательствами
измены, Маршал Шифровальных Войск доложил о них королю; Мандрильон, однако
ж, настолько еще доверял Советчику, что  позволил  тому  говорить  в  свое
оправдание.
   Советчик не отрицал,  что  письмо  можно  прочесть  разными  способами,
переставляя буквы; он  сам,  по  его  словам,  обнаружил  еще  тысячу  сто
вариантов,  однако  из  этого  ничего  не  следует,  и  письмо  вообще  не
шифрованное, поскольку осмысленный  (или  похожий  на  таковой)  результат
можно получить, переставляя буквы  абсолютно  любого  текста,  а  то,  что
получается из перестановки, именуется анаграммой,  и  ведает  этим  теория
пермутаций,  или  комбинаторика.  Трурль,   восклицал   Советчик,   желает
оклеветать его и опорочить, создавая видимость шифра там, где шифра нет  и
в помине; обыватель же Апокаляпсус не виновен ни сном ни духом, а то,  что
он показал на следствии, втолковали  ему  Мастера  Убеждения  из  Главного
Штаба Полиции, обладающие кое-какой  сноровкой  в  задушевных  беседах,  а
также следственными машинами мощностью до нескольких тысяч трупсов. Выпады
против полиции король встретил холодно и потребовал дальнейших объяснений;
Советчик повел  разговор  о  шифрах  и  кодах,  сигналах  и  символах,  об
анаграммах и пермутациях и общей теории  информации,  да  все  мудренее  и
непонятнее, пока не вскипел король великим гневом и велел  бросить  его  в
темницу. Вскоре пришла открытка от Трурля следующего содержания:

   "Милый Советчик! В случае чего помни о голубых винтиках.
   Искренне Твой Трурль".

   Советчик был немедленно пытан, но  ни  в  чем  не  признался,  повторяя
упорно, что все это  происки  Трурля;  а  на  вопрос  о  голубых  винтиках
отвечал, что таких нет и он о них ничего не знает. Но дабы исследовать все
досконально, надлежало его разобрать; Мандрильон дал на это согласие, и за
дело взялись  кузнецы.  Панцирь  лопнул  под  ударами  молотов,  и  королю
предъявили покрытые смазкой винтики, на коих действительно имелись голубые
пятнышки. И хотя в процессе  добывания  доказательств  Советчик  подвергся
полному разрушению, король успокоился, уверившись в своей правоте.
   Неделю спустя сам Трурль появился у ворот замка и потребовал аудиенции.
Король хотел было  казнить  его  без  разговоров,  но,  поразившись  столь
беспримерной наглости, велел доставить конструктора пред свои очи.
   - Король! - начал тот, едва лишь войдя в  тронный  зал,  где  толпились
придворные. - Я изготовил тебе Совершенного  Советчика;  ты  же  употребил
его, чтобы лишить меня  обещанной  платы,  полагая,  не  без  резона,  что
могущество  разума,  предоставленного  мною  к  твоим  услугам,   послужит
надежным щитом против всякой угрозы и пресечет любую попытку отмщения.  Но
разумным я сделал Советчика, а не тебя самого,  и  в  этом-то  и  был  мой
расчет; ибо лишь тот, кто сам хоть  немного  разумен,  способен  слушаться
разумных  советов.  Премудрым,  ученым,  утонченным  способом  я  не   мог
сокрушить Советчика и потому избрал способ грубый до  невозможности  и  до
смешного глупый. Письма не были зашифрованы; Советчик был  верен  тебе  до
конца; о винтиках, погубивших его, он ничего не знал. Просто при монтаже я
случайно уронил их в жестянку с краской и случайно - но в самую пору -  об
этом вспомнил. Так-то вот глупость и подозрительность превозмогли разум  и
преданность, и ты сам подписал свой приговор. Теперь  ты  отдашь  мне  сто
мешков золота за работу и столько же - за время, которое я потерял,  чтобы
взыскать плату. Иначе погибнешь ты и все твои  царедворцы,  ведь  рядом  с
тобой уже нет Советчика, что мог бы тебя защитить!
   Король взревел в ярости, и стража по  его  знаку  бросилась,  чтобы  на
месте зарубить наглеца, но алебарды, со свистом  рассекая  воздух,  прошли
сквозь конструктора, как если бы тот был бесплотным. Отпрянули  пораженные
ужасом палачи, а Трурль, рассмеявшись, сказал:
   - Рубите, сколько хотите, - перед вами всего лишь призрак,  сотворенный
дистанционно; на самом же деле я витаю  высоко  над  планетой  в  небесной
ладье и буду швырять с нее смертоносные фугасы до тех пор, пока не  получу
своего.
   И не успел он докончить, как послышался страшный грохот, и взрыв потряс
замок до основания; оробевшие придворные кинулись врассыпную,  король  же,
слабея от бешенства и унижения, велел выплатить Трурлю все его золото.
   Клапауций, узнав о таком завершении дела, и притом  от  самого  Трурля,
когда тот воротился домой, спросил, почему он прибегнул к столь грубому  и
- как он сам говорил -  глупому  способу,  если  мог  отправить  письмо  с
настоящим шифром?
   - Потому что легче  Советчику  было  бы  объяснить  королю  присутствие
шифра, нежели отсутствие такового, - ответил мудрый конструктор. -  Всегда
проще признаться в каком-то поступке, чем доказать свою  непричастность  к
нему. Так и здесь: зашифрованное письмо никого бы не удивило, а отсутствие
шифра всех озадачило. Ведь перестановками  любой  текст  и  вправду  легко
переделать в совершенно иной,  называемый  анаграммой,  и  таких  анаграмм
может быть  великое  множество.  Чтобы  это  понять,  нужны  объяснения  -
правдивые, но запутанные, которых, я был уверен, ограниченный ум короля не
вместит. Некогда было сказано: чтобы перевернуть планету,  достаточно  вне
ее отыскать точку  опоры;  так  и  я,  желая  повергнуть  разум,  во  всем
совершенный, нуждался в точке опоры - ею мне послужила глупость.
   На  этом  первая  машина  окончила  свой  рассказ,  низко   Поклонилась
Гениалону и слушателям и скромно удалилась в угол пещеры.
   Король удостоил похвалы историю столь назидательную и спросил Трурля:
   - Верно ли, о конструктор, что машина рассказывает лишь то, чему ты  ее
научил? Или источник ее  познаний  находится  вне  тебя?  И  еще  осмелюсь
заметить, что хотя история, нами услышанная, поучительна  и  мила,  однако
кажется не вполне законченной, ибо мы ничего не узнали о дальнейшей судьбе
множественников и глупого их короля.
   - Государь, - отвечал Трурль, - машина рассказывает правду,  поскольку,
прежде чем прибыть сюда, я приставил  ее  к  своей  голове  и  оттуда  она
почерпнула толику моих воспоминаний. Но сделала она это сама, поэтому я не
знаю, что  именно  из  моей  памяти  она  позаимствовала;  значит,  нельзя
сказать, что я намеренно чему-то ее  научил,  но  нельзя  и  сказать,  что
источник ее познаний находится вне меня. Что же до множественников,  то  и
впрямь в рассказе умалчивается об их  дальнейшей  судьбе,  ибо  рассказать
можно все, но не все - упорядочить. Если бы то, что происходит здесь в эту
минуту, было бы не  реальностью,  но  лишь  рассказом  следующей  ступени,
который включает в себя рассказ машины, то какой-нибудь слушатель  мог  бы
спросить, отчего ты и твои товарищи  шаровидны  -  хотя  шаровидность  эта
ничему в рассказе не служит, а значит, вроде бы совершенно излишня...
   Подивились  сметливости  конструктора  королевские  сотоварищи,  а  сам
король сказал с широкой улыбкой:
   - Слова твои не лишены оснований. Но что касается нашей  формы,  то  ее
происхождение я могу объяснить. Давным-давно мы - то есть наши  пращуры  -
выглядели иначе, ибо возникли они по воле тряских существ, именуемых также
бледными, что построили их по образу своему и подобию; и были у них  руки,
ноги,  головы,  а  также  корпус,  все  это   связывавший   воедино.   Но,
освободившись от бледных творцов и желая даже в обличье  своем  уничтожить
следы  такового  происхождения,  наши  предки  поколение   за   поколением
преображала себя, пока не приняли форму шара; и к лучшему  ли,  к  худшему
ли, однако случилось именно так.
   -  Государь,  -  молвил  Трурль,  -  с  конструкторской  точки   зрения
шаровидность имеет как хорошие стороны, так и  дурные;  но  со  всех  иных
точек зрения лучше, если" разумное существо не  может  себя  переделывать;
такая свобода - истинное мучение. Ведь тот, кто вынужден оставаться таким,
каков есть, может винить судьбу, переменить которую ему не дано; тому  же,
кто волен себя изменять, уже некого винить за свою ущербность, и, если ему
плохо с самим собою, ответа за это никто не несет, кроме него самого.  Но,
государь,  не  для  того  я  прибыл,  чтобы  читать  тебе   общую   теорию
самоконструирования, а чтобы испробовать мои машины-рассказчицы. Угодно ли
тебе выслушать следующую?
   Король согласился; сотрапезники, пригубив из амфор с отборнейшим ионным
отваром, уселись удобнее, а вторая машина  приблизилась  к  ним,  отвесила
королю учтивый поклон и молвила:
   -  Великий  государь!  Послушай  историю  со  вставными   историями   о
Трурле-конструкторе и приключеньях его удивительно нелинейных!


   Однажды Великий Конструктор Трурль был вызван к царю Душидаву Третьему,
Властелину Железии, который желал дознаться, как  достичь  совершенства  и
какие потребны для этого переделки духа и тела. А Трурль ему так отвечал:
   - Случилось мне посетить  планету  Легарию;  остановившись,  по  обычаю
своему, на постоялом дворе, решил я до тех пор не покидать  своего  покоя,
пока досконально не ознакомлюсь  с  историей  легарийцев  и  их  обычаями.
Стояла зима, на дворе завывала вьюга, и в мрачной  хоромине,  кроме  меня,
никого не было; как вдруг послышался стук в ворота. Выглянув в  окошко,  я
увидел  четверых  мужей  в  капюшонах,  сгибавшихся  под  тяжестью  черных
саквояжей. Выгрузив саквояжи из бронированной брички,  они  вошли  в  дом.
Назавтра, около полудня, из соседнего покоя донеслись до меня  престранные
звуки: свист, удары молота, стоны, дребезг стеклянной посуды,  и  все  это
перекрывал мощный бас, восклицавший без устали и перерыва:
   - Живей, чада мести! Живее!  Вытягивать  элементы  сквозь  ситечко,  да
поровнее! А теперь в воронку его! И вальцевать! Дайте-ка мне этого  сукина
кибера, бронегада, заржавца, вредороба, в смерти запрятанного! И в  могиле
не скроется он от праведного нашего гнева!  Дайте-ка  сюда  его  мозговину
премерзкую, ходули его проклятые, а  теперь  вытягивайте  носище!  Дальше,
дальше, ровно тянуть, чтобы было за что ухватить при экзекуции!  Дуньте-ка
в правый мех, молодцы-удальцы! В тиски его,  а  теперь  медный  лбище  его
заклепать! И еще разочек! Ладненько, ох, ладненько!  Эй,  поживее  там  со
своим молотом! Ну-ка! Да посильней нервные струны натяните, чтобы не отдал
он концы так скоро, как тот, вчерашний!! Пусть отведает  вволю  мучений  и
мести нашей! Ну-ка! Ухнем! Э-эх!
   Так он покрикивал, вопил и рычал, а ответствовали ему лишь  грохот,  да
лязг, да гуденье  мехов,  а  потом  вдруг  я  услышал  чиханье  и  громкий
торжествующий рык  четырех  глоток;  какое-то  тормошенье  послышалось  за
стеной, скрипнула дверь;  заглянув  в  щелку,  я  увидел,  что  в  коридор
украдкой входят приезжие незнакомцы, и, не веря своим глазам, насчитал уже
пятерых. Они спустились по лестнице, заперлись в погребе и оставались  там
долго, а вечером вернулись к себе -  вчетвером,  как  прежде,  и  было  за
стеною так тихо, словно их посетила смерть. Я снова взялся  за  книги,  но
история эта застряла во мне занозой, и я решил во что бы то  ни  стало  ее
разгадать. Назавтра, в ту  же  самую  пору,  в  полдень,  опять  загремели
молоты, загудели мехи и раздался все тот же ужасный, надорванный бас:
   - Ну-ка, чада мести! Поживей,  электристы  мои  удалые!  Пошевеливайся!
Досыпать  ему  протонов   и   йодику!   Поскорей   управляйтесь   с   этим
косорыльником, лжемудрецом, омерзистом и разодранцем,  с  этим  вечностным
лиходельником, дабы мог я ухватиться за носище его громадный, и тянуть,  и
топтать его до скоропостижной  медленной  смерти!  Дуйте-ка  хорошенько  в
мехи!
   Снова раздались чиханье и визг, заглушенные, очевидно, силой,  и  снова
вышли они на цыпочках из покоя, и опять насчитал  я  пятерых  незнакомцев,
спускавшихся в погреб, и четверых, когда они  возвращались  назад.  Поняв,
что только там и возможно  разгадать  эту  тайну,  я  вооружился  лазерным
пистолетом и на рассвете сошел в подвал;  не  нашедши  там  ничего,  кроме
обугленных и покореженных  железок,  я  спрятался  в  самом  темном  углу,
прикрывшись пучком соломы; так я  сидел  на  страже,  пока  наконец  около
полудня не  раздался  уже  знакомый  мне  грохот  и  крики;  вскоре  дверь
распахнулась и четверо легарийцев втащили пятого, опутанного веревками.
   На нем был старинного фасона кафтан - малиновый, с выпушным воротом,  и
шляпа с плюмажем; сам же он был щекаст и имел преогромнейший нос,  а  губы
его, искривленные страхом,  что-то  без  устали  бормотали.  Запершись  на
засов, легарийцы по сигналу самого рослого из них сорвали с узника путы  и
принялись немилосердно его охаживать куда ни попадя, крича наперебой:
   - Вот тебе за прорицание счастья! Вот тебе за грядущее совершенство!  А
это за лютики бытия! И за розовые цветочки! И за всесветные васильки! И за
братанье альтруистическое! И за романтику духа!
   И уж били они его, и дубасили так, что быть бы ему  забиту  до  смерти,
если б не высунул я из-под соломы лазерный ствол и тем присутствия  своего
не выдал. Тут они отступились от  жертвы,  а  я  спросил,  чего  ради  так
истязается  незнакомец,  который  ни  на  разбойника,  ни  на   голодранца
пригульного не похож, ибо по  вороту  выпушному  и  малиновости  кафтанной
видно, что это как-никак особа ученая. Они поначалу смешались  и  тоскливо
поглядывали на оружие свое, оставленное у двери; когда же я грозно нацелил
на них пистоль,  от  умыслов  своих  отказались  и,  потолкав  друг  друга
локтями, упросили того, высокого, самого из них  басовитого,  ответить  за
всех.
   - Знай же, пришелец неведомый, - обратился он ко мне, - что пред  тобою
здесь не садистики, не тиранисты или иные дегенераторы племени  роботного;
и хоть место, какое являет  сия  темница,  малопочтенно,  то,  что  в  нем
происходит, прекрасно и похвально во всех отношениях!
   - Прекрасно и похвально! -  не  выдержал  я.  -  Что  ты  мне,  сударь,
рассказываешь, легариец негодный? Я  же  своими  глазами  видел,  как  вы,
накинувшись на оного малиновца вчетвером, насмерть его хотели  забить!  Аж
таки масло прыскало из ваших суставов от ударов тяжелых! И это  вы  смеете
называть прекрасным?
   - Ежели Ваша Чужеземная Милость, - ответил мне бас, - будет  все  время
перебивать, то ничего не узнает, а потому нижайше  прошу  язык  придержать
собачкой, а рот закрыть на замок, иначе я сказывать перестану.  Знай,  что
пред тобою первейшие  физикусы,  славные  кибернеры,  электристы,  словом,
усердные и смышленые ученики мои,  которым  по  уму  нет  равных  во  всей
Легарии;  сам  же  я  профессор  обеих  материй  противоположного   знака,
создатель всемогуторной воскресистики, Вендеттий Ульторик Аминиус,  а  сие
означает, что имя, фамилию, прозвище и прочее свое  достоянье  я  отмщению
посвятил. Вместе с верными учениками окончу  я  жизнь,  мстя  за  позор  и
страдания легарийцев мерзистому сквернолюбу по имени,  проклятому  навеки,
Малапуций, он же Малапуциус Хавос, что ползает тут  в  кафтане  малиновом;
ибо он непутево и  гнусно  огоремычил  всех  легарийцев  -  преднамеренно,
вконец и навеки, искошмарил их, замудрил, ухайдокал, скопытил, а  сам,  от
суровой спасаясь расплаты, укрылся в  могильнике,  хитромысленно  полагая,
будто там ничья десница его уже не настигнет!
   - Отнюдь, Ваша Неведомая Пресветлость! Я это все ненароком! Я нечаянно,
ибо все иначе должно было быть!.. - застонал, не поднимаясь с колен, носач
в малиновом платье.
   Я слушал и смотрел, ничего не понимая, а бас продолжал свое:
   - Вармоганций, любимчик ты мой, по лбу влепи горлопану губастому!
   И верный его ученик немедля сие исполнил, аж гул пошел по подвалу. Я на
это:
   -  До  окончательного  выяснения  -  битье,   а   равно   всякое   иное
истязательство строжайше, под угрозой применения оружия, запрещаю,  а  ты,
профессор Ульторик Вендецкий, говори, что хотел сказать!
   Профессор крякнул, поморщился и, наконец, промолвил:
   - Чтобы понять, о чужеземный пришелец, что и как к великой беде привело
и  почему  мы  вчетвером,  от  жизни  мирской  отрекшись,  основали  орден
воскресенцев-молотобойцев, дабы жизни своей остаток посвятить  наслаждению
местью, надобно поведать тебе в немногих словах нашу историю от сотворения
мира...
   - А нельзя  ли  с  несколько  более  позднего  времени?  -  спросил  я,
опасаясь, как бы не занемела рука под тяжестью лазерного ствола.
   -  Никак  невозможно,   Ваша   Чужеземность!   Так   что   слушай,   да
повнимательнее... В народе, ты знаешь, сказывают о  каких-то  бледнотиках,
которые роботный род  в  ретортах  состряпали,  однако  просвещенным  умам
известно, что все это ложь, несусветнейший миф...  Ибо  на  самом  деле  в
Начале был только Мрак Темнющий, во Мраке же -  Магнетичность,  что  атомы
раскручивала; вращаясь, ударялся атом об атом, и возник Пра-Ток, а с ним и
Первая Светлость... а после звезды зажглись, планеты остыли, и в их  нутре
завелись Прамашиночки-крохотульки, а из  них  Прамашинки,  а  из  них,  от
дуновения Святой Статистики, Протомашины. Считать они еще не умели, только
и знали, что дважды два, а дальше - ни  бе  ни  ме,  но  потом,  благодаря
Естественной  Эволюции,  кое-как  наловчились  пятое  через   десятое,   и
зародились из них Мультистаты и Омнистаты, а от тех родился Питекантробот,
а от него уже и праотец наш, Автоматус Сапиенс...
   После  были  роботы  пещерные,   затем   пастушеские,   а   когда   они
расплодились, выросли государства.  Древние  роботы  добывали  животворное
электричество тяжким трудом, вручную, путем потирания. Каждый сеньор  имел
дружину  вассалов,  а  те  -  крепостных,  и  потирали  все  друг   дружку
иерархически, от социальных низов до верхних слоев, по мере сил. И  пришла
на  смену  ручному  труду  машина,  когда  Козлонн  Симфилийский   выдумал
потиралку, а Черпак из Парезии - еще и прутик для  уловления  молний.  Так
началась батарейная эра, бедственная для тех, кто собственной недвижимости
аккумуляторной не имел и зависел целиком от небес: без батарей  невозможно
было тучи грозовые доить, и в ведро ватт за  ваттом  приходилось  собирать
подаянием. Тяжко тогда жилося, ибо, ежели  кто  переставал  потирать  себя
либо тучи выдаивать, бесславно гибнул от истощения тока. И объявился тогда
мудрила  родом  из  пекла,  комбинатор-интеллектуал-улучшатель,   которому
смолоду - не иначе как из-за происков дьявола - никто башку  не  разгрохал
на мелкие части, и принялся оный толковать и втолковывать, что  завещанные
от дедов параллельные способы электрического соединения никуда не  годятся
и соединяться нужно по новым схемам его, то бишь шеренгою. Дескать, если в
шеренге один потрется, то вмиг зарядит всех прочих, даже и самых  дальних,
и станет каждый робот изобиловать током вплоть до верхних пробок в носу. И
столь прельстительные рисовал он  планы,  и  такой  электрай  обещал,  что
прежние  контуры,  независимые  и  параллельные,  отключили,  а   Хавосову
электротехнику внедрили в быт...
   Тут  профессор  многократно  ударился  головою  о  стену,  после  чего,
повращав глазами, продолжал говорить,  а  я  постиг,  отчего  это  столько
неровностей на челе его, шишковатости просто необычайной.
   - И вышло так, что каждый второй заваливался под стол, рассуждая: "Чего
это ради мне потираться? Пусть сосед потирается, то ж на то ж и выйдет". А
сосед то же самое, только наоборот,  и  напряжение  упало  настолько,  что
пришлось понаставить на каждом шагу  неусыпных  смотрителей,  а  над  ними
обер-смотрителей. И пришел тогда ученик Малапуция,  Целезий  Погрешник,  и
учил, что надобно не себя, но ближнего своего потирать, а за  ним  Фафуций
Альтруциус  с  идеей  бивальцев-страдальцев,   а   после   него   Шавкалий
Прижимистый, насаждавший курсы и клубы массажа, а вскорости новый теоретик
электрический объявился, Гаргазон Недомерик, - дескать, лучше бы  тучи  не
доить силою, но щекотать их слегка, по-хорошему, пока  не  дадут  тока,  а
следом Грохотоний из Лейдена, а потом Фистулюб  Никакойский,  восхвалявший
самотеры, именуемые еще натирателями или втирателями,  а  также  Мордослав
Будеянин, который кроме битья проповедовал потирание чего ни попадя,  хотя
бы и силой. Из-за такого несходства мнений произошли меж ними раздоры,  из
раздоров - проклятья, из проклятий - кощунства, а из  кощунств  -  побитие
Фареуса Пурдефлякса, цесаревича  жестянцев;  так  разгорелась  на  Легарии
война между купритами из племени меднолюдов и империей  хладнопрокатов,  и
воевали они тридцать и восемь лет, а после еще двенадцать, ибо  под  конец
средь развалин нельзя уже было понять, чья взяла, и пришлось им  сразиться
сначала. А виновник всех этих пожаров,  погостов,  повального  безамперья,
деваттизации, крайнего падения жизненной мощности и прочих, как говорят  в
народе,  "малапакостей"  -  вот  этот   проклятый   мерзатор,   родом   из
преисподней, со вредными идейками его!!!
   - Намеренья имел я благие!!  Клянусь,  Ваша  Лазерность!  Ко  всеобщему
счастью ум напрягал, во спасенье! - завизжал, на коленях стоя,  Малапуций,
а носище его подрагивал.
   Но профессор лишь долбанул его по лбу с размаху и продолжал:
   - Случилось все это два и  четверть  столетья  назад.  Как  ты,  верно,
догадываешься, задолго до Великой Легарийской  Войны  и  всеобщей  разрухи
Малапуций Хавос, наплодив целую тучу трактатов, в  коих  лживые  россказни
свои ядовито разбрызгивал, скончался,  собою  совершенно  довольный,  мало
того,  восхищенный,  ибо  в  завещании  объявил,  что  надеется  на  титул
Окончательного Благодетеля Легарии. Так что, когда пришла пора посчитаться
за все, не с кем было уже тяжбу вести, некому выставлять счет, не  с  кого
было жесть полосами сдирать. Однако же я, Ваша Чужеземность, создав Теорию
Дублизации, до тех пор изучал Малапуциевы сочинения, пока не экстрагировал
из них его алгоритм; а алгоритм, введенный в машинку, именуемую  Рекреатор
Атомариус, сиречь Атомный Восстановитель, изготовляет ex atomis oriundum -
gemellum [происходящего из атомов двойника (лат.)] какой угодно  особы,  в
данном же случае - Малапуция Хавоса. Именно это и делаем мы и ежевечерне в
оном подвале суд над Хавосом чиним, а, загнав его  в  гроб,  наутро  снова
мстим за народ наш, и будет так до скончания века!!!
   Охваченный ужасом, я ему немедля так отвечал:
   - Не иначе как вы,  милостивые  государи,  вовсе  лишились  ума,  ежели
полагаете, будто сей обыватель, сей дух из машины, коего вы, как я  понял,
ежевечерне изготовляете из атомов холодной прокаткой, должен  отвечать  за
деяния - неважно какие  -  ученого,  умершего  бесповоротно  три  столетья
назад!
   А профессор на это:
   - Так кто же этот накарачник носатый, коль скоро он сам себя Малапуцием
Хавосом именует?.. Как тебя звать, плеяда гадюшная?
   - Ма...  Малапуций...  Ха...вос,  Ваша  Беспощадность...  -  пролепетал
носатый.
   - И все-таки он не тот же самый, - настаивал я.
   - Как это - не тот же самый?
   - Да ты ведь, почтенный профессор, сам мне сказал, что того уже  нет  в
живых!
   - А мы его воскресили!
   - Другого, двойнягу, дублиста; похожего, но не тождественного!
   - Докажи, ваша милость!
   - Не буду ничего доказывать, - отвечал я на это, - ибо в руках  у  меня
лазерный ствол, а  сверх  того  я  отлично  знаю,  почтенные  ученые,  что
дискуссия на эту тему таит немало опасностей, поскольку  нетождественность
тождественного   recreatio   ex   atomis   individui   modo    algorytmico
[восстановления индивида из атомов по алгоритму  (лат.)]  есть  знаменитый
Антиномический Парадокс, или Labyrintum Lemianum [лабиринт  Лема  (лат.)],
описанный в трудах сего филороба, именуемого также  Advocatus  Laboratoris
[адвокат лаборатории (лат.)]. А  потому  безо  всяких  дискуссий,  но  под
лазерным дулом немедля отпустите на волю этого носача и  даже  мыслить  не
смейте о прежнем рецидивном тиранстве!!!
   -  Благодарю,  Ваша  Великодушность!!  -  закричал   малиновокафтанник,
подымаясь с колен. - Вот  здесь,  -  он  похлопал  себя  по  оттопыренному
карману, - лежат новые формулы и чертежи, при помощи коих уже безусловно и
безукоризненно  можно  раифицировать  легарийцев;  это  -  схема   заднего
сопряженья, а отнюдь не сопряженья шеренгою, как  случилось  мне  написать
три столетья назад  из-за  случайной  ошибки  в  расчетах!!  Немедля  бегу
воплощать великое открытие в жизнь!!
   И точно, он уже брался за ручку двери на глазах у нас  всех,  застывших
от удивления. Тогда отпустил я онемевшую длань и, отворотив  взор,  сказал
профессору:
   - Снимаю возраженья свои - делай, сударь, что должно...
   С тихим урчаньем все четверо вскочили, насели на Малапуция, связали его
и до тех пор им занимались, пока его на свете не стало.
   Они  же,  переведя  дух,  кафтанчики  на   себе   одернули,   поправили
надорванные перевязи, холодно поклонились мне и вышли гуськом из  подвала,
оставив  меня  одного  с  лазерной  тяжелой  пистолью  в  дрожащей   руке,
переполняемого удивлением и меланхолией.
   Такую вот поучительную историю рассказал в назиданье  царю  Душидаву  с
Железии  вызванный  им  конструктор  Трурль.  Монарх,   однако,   требовал
дальнейших пояснений относительно нелинейного усовершенствования бытия,  и
Трурль сказал ему:
   - Будучи на планете Цимбалии, наблюдал я последствия действий,  имеющих
целью всеобщее совершенство. Цимбалы издавна присвоили себе иное название,
а именно гедофагов, или счастьеедов, а сокращенно и попросту - счастников.
Когда я к ним прибыл, была в расцвете Эпоха Множеств.  Каждый  цимбал,  то
бишь счастник, в  личном  дворце  восседал,  который  воздвигла  для  него
автоматка (так они именуют рабынь своих дивноматричных), маслом умащенный,
ладаном одурманенный, электрически ублажаемый, златом-серебром  осыпаемый,
в самоцветах купаясь,  в  парчу  облачаясь,  а  дукаты  звенят,  музыканты
трубят, стража на лестнице, в гареме - прелестницы; однако  при  всем  том
вид он имел не вполне довольный и даже словно бы мрачный -  а  ведь  всего
через  край!  На  планете  уже  отмирало  яческое  "ся",  ибо   никто   не
прогуливался,  не  подзаряжался  из  лейденской  фляжки,  не  любился,  не
веселился, но Прогулятор его прогуливал, Питалка током питала, Развлекалка
развлекала, и даже улыбнуться не мог он, поскольку для этого имелся особый
автомат.  Вот  так,  во  всех  абсолютно  делах  машинами   выручаемый   и
замещаемый, осыпанный гуриями и орденами,  которыми  услужливые  автоматки
снабжали и награждали его в  количестве  от  пяти  до  пятнадцати  штук  в
минуту, осажденный золотым муравейником машиночек и машинят,  которые  его
окуривали да массировали, в очи сладко заглядывали, в уши нежно мурлыкали,
под колени брали, в ноги падали и без устали целовали куда ни придется,  -
слонялся в одиночестве счастник, он же гедофаг, он  же  цимбал,  а  вдали,
заслоняя собой горизонт, гудели наимощнейшие фабрикарни, что работают  там
денно и нощно, выбрасывая один  за  другим  троны  златые,  ласкалочки  на
цепочке, жемчуговые пантофли  и  подбородки,  яблоки,  скипетры,  эполеты,
кареты,  шпинели,  свирели,  виолончели  и  миллионы  прочих   диковин   и
причиндалов для ублажения. Всю дорогу я отбивался от  машин,  предлагающих
свои услуги, а самых нахальных охаживал по лбу и по корпусу, до  того  они
рвались услужать; наконец, убегая от целой их стаи,  очутился  в  горах  и
увидел ораву златокованых машин,  осаждавших  вход  в  пещеру,  заваленный
валуном; сквозь щелку глядели глаза  какого-то  цимбала,  который  укрылся
здесь от всеобщего счастья. Завидя меня, машины тотчас  принялись  персону
мою обмахивать да поглаживать, на ухо сказки нашептывать,  руки  целовать,
троны предлагать, и спасся я лишь потому,  что  пещерный  беглец  булыжник
отодвинул и милосердно пустил меня внутрь. Отшельник наполовину проржавел,
но очень был этому рад и сказал,  что  он  -  последний  мудрец-цимбалист;
излишне было объяснять мне, что благоденствие хуже нужды  допекает,  ежели
через край; это я и сам понимал: ведь что можно, ежели все  можно?  И  как
выбирать, если разумное существо, окруженное сущими безднами  эдемов,  при
такой безвыборности тупеет, вконец угорев от  самодействующего  исполненья
мечтаний?  Я  разговорился  с  пещерным  мудрецом,  коего  звали  Тризувий
Ювенальский, и мы порешили, что потребны великие закрытия и Онтологический
Ухудшессор-Регрессор, иначе  недалеко  до  погибели.  Тризувий  давно  уже
разрабатывал усложнистику, то есть утруднение бытия; однако  мне  пришлось
разъяснить ему его ошибку, которая в том заключалась, что он хотел извести
машины другими машинами, а именно: пожиралками,  терзаторами,  мучильнями,
сокрушильниками, вырваторами и  бияльнями.  Лекарство  оказалось  бы  хуже
болезни, к тому же это было бы упрощенство, а  не  усложнистика;  история,
как известно, необратима, и нет иного пути в добрые  старые  времена,  как
только через грезы и сны.
   Потом мы пошли с  ним  по  огромной  равнине,  усыпанной  до  горизонта
дукатами, так что в золоте вязли ноги, и, отгоняя прутом  тучи  назойливых
ублажилок,  видели  по  сторонам  бесчувственно  валяющихся   по   причине
электрозапоя, вконец заласканных цимбалов-гедофагов, которые лишь тихонько
икали, и при виде такового развития больно уж развитого и избытка  слишком
избыточного душа изнывала  от  жалости  и  состраданья.  Другие  обитатели
автодворцов ударились в шальные чудачества и киберраздоры, травили  машины
машинами, самолично крушили драгоценные вазы  и  прочие  древности,  не  в
силах выдержать такого количества красоты, палили из  пушек  в  брильянты,
гильотинировали сережки, диадемы велели колесовать;  третьи  прятались  от
услаждения жизни на крышах и чердаках; четвертые велели машинам  биться  -
или же все это сразу либо попеременно. Но не было от этого проку - все они
гибли от ласк,  хотя  и  не  все  одинаково.  Я  отговаривал  Тризувия  от
намерения просто остановить фабрикарни: ведь недосластить ничуть не лучше,
чем пересластить; но он,  вместо  того  чтобы  подзаняться  онтологической
усложнистикой, начал взрывать автоматки. И тем причинил немалое  зло,  ибо
вскоре горькая воцарилась  нужда,  только  он  до  нее  не  дожил:  где-то
настигла его стая самолюбок, присосались к нему флиртушки  и  обольстилки,
завлекли в целовальню, заморочили лобызалками, опутали и задурили его, и с
криком "На помощь!"  погиб  он  от  переублажения,  и  остался  лежать  на
пустынной равнине, дукатами, как землею  могильной,  засыпанный,  в  куцых
доспехах своих, опаленных механической страстью. Вот  чем  кончил  мудрец,
недостаточно мудрый, о государь! - закончил  Трурль.  Но  так  как  и  эта
история отнюдь не насытила  Душидава,  спросил:  -  Чего  же,  скажите  на
милость, желает Ваше Величество?
   - Конструктор! - отвечал Душидав.  -  Ты  говоришь,  что  истории  твои
поучительны, хотя я этого не нахожу. Но они, несомненно, забавны, и потому
мне угодно, чтобы ты продолжал их рассказывать, и притом неустанно.
   - Государь!  -  сказал  ему  Трурль.  -  Ты  хотел  узнать,  что  такое
совершенство и как оно достигается, однако ты глух  к  глубоким  мыслям  и
поучениям, укрытым в моих рассказах. Поистине, не  поучений  ты  ищешь,  а
развлеченья; и все же  слова,  которые  я  вливаю  по  капле  в  твой  ум,
оказывают и будут оказывать надлежащее действие, подобно  мине  с  часовым
механизмом. В такой надежде позволь поведать тебе о происшествии почти что
истинном, запутанном, необычайном, урок из которого извлечет, быть  может,
и твой королевский совет.
   Послушайте, милостивые государи, историю о Ширинчике,  короле  кембров,
девтонов и недоготов, которого похоть до гибели довела!


   Происходил Ширинчик из великого  рода  Винтонов,  на  две  разделенного
ветви: правых, кои царствовали, и левых, именуемых  также  левовращенцами,
кои от власти были отстранены и питали ненависть к правящим. Родитель его,
Холерион, вступил в морганатический брак с простой сапожной  машиной,  что
подошвы к  голенищам  пристрачивала,  и  унаследовал  Ширинчик  от  матери
грубый, невоздержанный нрав, от отца же - робость пополам с любострастием.
Видя это, враги  престола,  левовращенцы,  замыслили  так  учинить,  чтобы
собственные вожделенья сгубили его, и послали к нему  кибернера  по  имени
Хитриан, занимавшегося инженерией душ, и  так  его  король  возлюбил,  что
сделал Коронным Архимудритом. На все лады Хитриан  многоумный  государевым
страстям потакал, в тайной надежде здоровье короля подорвать и ослабить  и
трон тем самым освободить: смастерил миловальню, эротодром, в киборгии его
вовлекал; но стальная натура монаршья  выдержала  все  непотребства,  и  в
нетерпенье потребовали левые  винтоны  от  своего  подосланца,  чтобы  тот
поскорее добился желанной цели при помощи метода, искуснейшего  изо  всех,
которые знает.
   - Значит ли это, - спросил он на тайном совете в замковых  подземельях,
- что надобно довести короля до короткого  замыкания  или  же  память  его
размагнитить, чтобы он ополоумел вконец?
   - Ни за что! - отвечали они. - Да  не  ляжет  на  нас  вина  за  смерть
короля; пусть удавится  Ширинчик  собственным  блудом,  пусть  собственная
похоть его сожрет и погубит, но не мы!
   - Хорошо, - отвечает им Хитриан, - тогда  я  поставлю  на  него  силки,
сплетенные из сновидений; сперва завлеку короля приманкой: схватив ее,  он
войдет во вкус и сам затоскует  по  грезам  безумным,  а  когда  заберется
подальше в сны, во снах затаившиеся, я опутаю его эрототенетами,  да  так,
что к яви ему не вернуться живым!
   - Ладно, ладно, - говорят они, - не хвались,  кибернер,  не  слова  нам
нужны, но дела; да станет Ширинчик цареубийцею - погубителем себя самого!
   И взялся кибернер Хитриан за это ужасное дело, и трудился он целый год,
требуя от государева казначея все новых слитков золота, и меди, и платины,
и прочих драгоценностей без числа;  а  когда  король  выражал  нетерпение,
повторял ему, что делает нечто такое,  чего  уж  точно  нет  ни  у  одного
монарха на свете!
   Год спустя  с  торжественностью  необычайной  вынесли  из  кибернерской
лаборатории три огромных шкафа, поскольку же в двери личных его величества
апартаментов они не прошли, пришлось их  поставить  в  передней.  Заслышав
топот носильщиков и грохот, Ширинчик вышел в  переднюю  и  увидел  у  стен
прегромаднейшие  шкафы,  снабженные  замками,  выложенные  самоцветами,  в
четыре сажени высотой и в две - шириной.  Первый  шкаф,  называемый  также
Белым Ящиком, был из жемчужных матриц и  албитами  сверкающими  изукрашен;
второй, черный как ночь, был усыпан агатами и морионами; а третий  красным
переливался, ибо сработан был из рубинов и  шпинелей.  У  каждого  имелись
ножки в виде крылатых грифов из чистого золота и полированные дверцы, а  в
середке - электронная начинка со сновидениями, что снились сами себе, ни в
участниках,  ни  в  соглядатаях  не  нуждаясь.  Немало  подивился   король
Ширинчик, такие объяснения услышав, и вскричал:
   - Что ты мне тут плетешь, Хитриан?! На кой черт шкафам сновидения?  Что
за польза от этого мне? И вообще, откуда известно,  снится  им  что-нибудь
или нет?
   Тогда Хитриан, поклонившись  смиренно,  показал  ему  ряды  дырочек  на
дверцах шкафов, бегущих сверху вниз, с надписями на жемчужных табличках, и
король не без удивления начал читать.
   "Военный сон с фортециями и дамами". - "Сон  о  любонаде  чудесном".  -
"Сон о Флиртане-рыцаре и Рамолинде прекрасной, Гетериковой дочери". - "Сон
о кибермаринах и кимаринадах". - "Ложе королевны  Гопсалии".  -  "Лапушка,
или Орудие на  курьих  лапках".  -  "Сальто  эротале,  или  Амуристическая
акробатика". - "Чудный сон в осьмируких объятиях сладостной  Октопины".  -
"Перпетуум аморобиле". - "На  месяце  новом  едят  пирожки  с  оловом".  -
"Завтрак с музыкой и девицами". - "Как солнышко подамперить,  чтобы  лучше
грело". - "Брачная ночь принцессы Нелепы". - "Сон о шипе в сапогах". -  "О
кошечках-душечках". - "О-ля-ля". - "Киборгии фруктовые, сиречь кибергрушки
воркующие, из  цикуты  компот  и  оливки-похотливки".  -  "Как  матрица  с
патрицей миловались". - "Не  сон,  а  объеденье  -  лакомый,  гуляшный,  с
клубничкою". - "Мона Лиза, или Лабиринт сладостной бесконечности".
   Перешел король ко второму шкафу и прочел:
   "Полудремы и сны-игры". А дальше:  "В  висельника  и  висюльку".  -  "В
соленое с перчиком". - "В Клопштока и критиков". - "В  девицу-зверицу".  -
"В морду". - "В одеяло с глазком". - "В созерцаплю". - "В морду еще  раз".
- "В почку моченую и мочку печеную". - "В катотехнику, или В головорубку и
головорезку". - "В чертыханца". - "В киборгиню". - "В  заливанье  шаров  и
наливание глаз". - "В кибаядерку". - "В кибернера  и  кибернантку".  -  "В
гаремные ристалища".
   Хитриан, инженер душ, тут же пояснил, что каждый сон  сам  себе  снится
лишь до тех пор, пока кто-нибудь не  воткнет  свою  вилку,  приделанную  к
цепочке карманных часов, в  две  соответственных  дырочки;  тем  самым  он
подключается к шкафному сну, да так  превосходно,  что  сон  переживается,
словно явь, зримо и ощутимо, - ну просто  не  отличить.  Разобрало  короля
любопытство, взял он цепочку с вилкой и воткнул ее в дырочки Белого Шкафа,
под надписью: "Завтрак с музыкой и  девицами".  И  едва  подключился,  как
чует,  что  спина  его  колючками   ощетинивается   и   громадные   крылья
выклевываются  из  нее,  руки-ноги  разрастаются  в  лапищи,  когтистые  и
разношенные, а из пасти, в шесть рядов клыками утыканной, вырывается пламя
и серный дым. Весьма удивился король и хотел было кашлянуть, но из  глотки
его прокатился рык громовый, от которого земля задрожала. Еще  сильнее  он
удивился, глаза пошире раскрыл, рассеял тьму дыханием пламенным  и  видит,
что прямо к нему в паланкинах зеленовато-салатных, с занавесочками,  несут
девиц, по четыре в каждом, да таких аппетитных, что слюнки текут.  А  стол
уж накрыт, тут перец, там соль, облизнулся он, уселся удобнее  и  принялся
оных девиц поочередно из паланкинов вылускивать словно орешки, так что  от
удовольствия туманило взор, последняя же  девица  попалась  такая  рослая,
такая ладная, что король аж причмокнул, по брюху  себя  погладил  и  хотел
попросить добавки, но перед глазами мелькнуло, и он проснулся.  Смотрит  -
стоит он, как и прежде, в дворцовой передней, рядом Архимудрит Хитриан,  а
перед ним самоснящиеся шкафы сверкают драгоценным каменьем.
   - Ну что, удались девицы? - спрашивает Хитриан.
   - Пожалуй, но где же музыка?
   - Куранты в шкафу заело! Не угодно ли Вашему Величеству иного  лакомого
сновиденья отведать?
   Королю, понятно, было угодно, только из другого шкафа, а потому подошел
он к Черному и подключился ко  сну  под  названием  "О  Флиртане-рыцаре  и
Рамолинде прекрасной, Гетериковой дочери".
   Смотрит - и видит, что на дворе эпоха романтическо-электрическая, а сам
он, закованный в сталь с головы до пят, стоит в березовой роще, перед  ним
дракон, давеча побежденный, а дальше  шелестят  деревца,  зефир  прохладою
веет и речка течет. Присмотрелся он к своему отраженью в воде и понял, что
он-то и есть Флиртан, высокого напряжения рыцарь, герой несравненный.  Вся
история Флиртановых подвигов запечатлена на доспехах, и помнил  он  ее  не
хуже, чем собственную. Задвижку на шлеме в предсмертных  судорогах  погнул
Морбидор,  флиртанически  побежденный,  подколеночные   шарниры   повредил
Колотун  Многобоец,  заклепки  наплечников  обгрыз  перед  самой  кончиной
Лягайло Мордавый, решетку на последнем издыхании помял Монстериций Блудон;
скрепы, навески,  стальные  пластины,  станина-хребтовина,  налокотники  и
наколенники также были усеяны отметинами бронесражений; глянул на  щит,  а
тот весь в окалинах молниевых. Но сзади был он девственно  гладок,  ибо  в
рыцарских битвах  Флиртан  никому  доселе  спины  не  показывал!  Впрочем,
сказать по правде, это не слишком его волновало, от  подобной  славы  было
ему ни жарко ни холодно; однако, вспомнив о Рамолинде, сел Флиртан на коня
и ну искать ее по всему сновидению. Наконец добрался до укрепленного замка
ее родителя, князя Гетерика,  загремели  под  всадником  балки  разводного
моста, а князь уже выходит, раскрыв объятья, чтобы встретить гостя и в дом
свой ввести.
   Не терпится рыцарю к Рамолинде, но сразу спросить  неудобно,  а  старый
князь между тем говорит, что в замке гостит чужеземный рыцарь, Винодур  из
рода Полимериков, фехтмейстер  эластоподобный,  который  только  о  том  и
мечтает, чтобы попробовать счастья в поединке с самим Флиртаном. А  вот  и
сам Винодур, гибкий и быстрый; идет прямо к нему и говорит:
   - Знай, что возжелал я Рамолинду высоковольтную, со ртутными бедрами, с
персями, коих даже алмаз  не  берет,  с  магнетическим  взором!  Тебе  она
предназначена, но я вызываю тебя на поединок смертельный, который покажет,
кто из нас обвенчается с нею!
   И рукавицу бросает белую, нейлоновую.
   - Свадьба сразу после турнира! - добавляет отец-князь.
   - Пожалуйста, - отвечает Флиртан,  а  Ширинчик  в  нем  думает:  "После
свадьбы возьму да и проснусь, подумаешь! Однако же  черти  принесли  этого
Винодура!"
   -  Значит,  нынче  же,  доблестный  рыцарь,  -  продолжает  Гетерик,  -
сразишься ты с этим  вот  Винодуром  Полимерическим;  поединок  при  свете
факелов, а теперь пожалуйте в замок!
   Ширинчик во Флиртане встревожился, да что делать? И пошел он  в  покои,
для него приготовленные, а минуту погодя раздается "тук-тук", и  украдкой,
бочком пробирается в дверь старуха киберодейка, подмигивает и держит такую
речь:
   - Рыцарь, не бойся ничего, добудешь ты прекрасную Рамолинду, и нынче же
будет она качать твою голову на доне своем серебряном! О тебе лишь мечтает
она ночью и днем! Помни только, что нападать надо смело; ничего не сделает
тебе Винодур, ты победишь!
   - Это все разговоры, любезная киберодейка, - отведает рыцарь, - а ежели
что не так? Если я, для примера, поскользнусь или  вовремя  не  прикроюсь?
Нельзя легкомысленно рисковать! Может, знаешь какие-нибудь верные чары?
   - Хи-хи-хи! - захрипела старуха. - Где уж там, стальной  господин!  Чар
никаких нету, а впрочем, тебе они ни к чему,  ибо  я  наперед  ведаю,  что
будет, и ручаюсь, что ты победишь как по маслу!
   - А все же с чарами было б вернее, - говорит ей рыцарь, -  особливо  во
сне, однако - послушай, уж не прислал ли  тебя  Хитриан,  чтобы  я  крепче
поверил в себя?
   - Не знаю я никакого Хитриана, - отвечает киберодейка, - и не ведаю,  о
каком ты сне говоришь; ты наяву, стальной господин мой, и вскоре уверишься
в этом, когда Рамолинда даст тебе уст своих магнетических отведать!
   - Странно, - пробормотал Ширинчик,  не  замечая  уже,  что  киберодейка
покинула комнату так же тихо, как и вошла в нее. - Неужели это не сон? Так
мне почему-то казалось. Она говорит, это явь. Гм, трудно решить; и все  же
осторожность надо удвоить!
   А трубы уже трубят, уже слышен воинский топот, галереи замковые народом
забиты, и все храбрецов ожидают; и идет на бой Флиртан, а  колени  у  него
подгибаются, видит, сколь сладостно поглядывает на него чудная  Рамолинда,
дочь Гетерикова, но не до  сладостности  ему  теперь!  Ступил  Винодур  на
замковый двор, освещенный факелами, и скрестились с лязгом  мечи.  Тут  уж
Ширинчик оробел не на шутку и решил любою ценою  проснуться,  силится  изо
всех сил, однако доспехи прочно его удерживают, сон не пускает  -  а  враг
теснит! Все быстрее звенят клинки; уже рука у Ширинчика онемела, как вдруг
противник вскрикнул и сломанный меч показал; хотел уж рыцарь  кинуться  на
него, но тот из круга  утоптанного  выбежал,  оруженосцы  другой  ему  меч
подают, и в это мгновение видит Флиртан, что выходит к нему из толпы зевак
старуха киберодейка и шепчет на ухо:
   - Стальной господин мой! Как очутишься возле открытых ворот, что  ведут
на мост, Винодур опустит свой меч, а ты ударяй смело, ибо это верный  знак
победы твоей!
   Шепнула, и нет ее, а противник бежит уже с  новым  мечом.  Бьются  они,
Винодур словно цепом молотит, но вот ослабел он,  все  медленнее  отражает
удары, открылся, пришла предсказанная минута, однако же меч по-прежнему  в
руках у него сверкает и  ужас  наводит;  тогда  Ширинчик  напрягся  духом,
подумал: "На кой мне сдалась Рамолинда и  ее  прелести!"  -  повернулся  и
стреканул в темноту ночную по разводному мосту, так что гудом  перекладины
загудели. Добежал он до леса, провожаемый криками и окликами  срамными,  и
так врезался головой в ствол, что свечки в глазах засветились;  моргнул  и
видит, что стоит в дворцовой передней, перед Черным сновидческим Шкафом, а
рядом Хитриан, душ инженер,  улыбается  криво.  За  этой  улыбкой  великая
крылась  досада,  ибо   флиртаническо-рамолический   сон   был   ловушкой,
подстроенной  королю;  если  б  Ширинчик  послушал  старуху   киберодейку,
Винодур, который  лишь  притворялся  ослабевшим  у  открытых  ворот,  вмиг
пронзил  бы  его  кинжалом  насквозь,  каковой  опасности  король  избежал
единственно по необычайной трусости.
   - Сладко ли было Вашему Величеству с Рамолиндой? - спрашивает пройдоха.
   - Куда там! Я оставил ее в покое:  не  столь  уж  она  и  прелестна!  -
отвечает  Ширинчик.  -  К  тому  же  там  потасовка   какая-то   началась.
Безбитвенных и безоружных желаю я снов, понятно?
   - Как будет угодно Вашему Величеству, - говорит  Хитриан.  -  Выбирайте
же, государь;  во  всех  шкафных  сновиденьях  одно  лишь  блаженство  вас
ожидает...
   - Посмотрим, - молвил король и подключился ко сну под  названием  "Ложе
королевны Гопсалии". И видит покои дивной красоты, убранные парчою. Сквозь
хрустальные окна сияние льется, словно вода родниковая,  а  у  жемчугового
туалетного столика стоит королевна, позевывая и готовясь ко сну. Подивился
Ширинчик такой картине и хотел уже  громко  кашлянуть,  чтобы  присутствие
свое обозначить, но рот не раскрылся, словно заклеенный. Хочет король  его
потрогать, но не  может  и  этого;  попробовал  ногой  шевельнуть  -  тоже
напрасно; оробел он, ищет глазами, где бы  присесть,  такая  его  охватила
слабость от великого страху, - и это не  получается.  Меж  тем  королевна,
сморенная сном, зевнула раз, и другой, и третий, да как бухнется на  ложе,
а Ширинчик весь затрещал,  ибо  он-то  и  был  ложем  королевны  Гопсалии!
Видать, девицу мучили тревожные сны, уж так ворочалась  она,  так  шпыняла
короля кулачками, так его  ножками  пинала;  ужасный  гнев  охватил  особу
монаршью, сновидением обращенную в ложе.  Боролся  он  со  снящейся  своею
природой, напрягался вовсю, и наконец крепежные болты в нем ослабели, пазы
разошлись, ножки разъехались ко всем четырем  углам,  королевна  с  визгом
грохнулась на пол, а король, собственным распадом разбуженный, видит,  что
опять  он  в  дворцовой  передней,  а  рядом   -   смиренно   склонившийся
Хитриан-кибернер.
   - Олух ты этакий! - крикнул король. - Что ты себе позволяешь,  уродина?
Виданное ли дело - чтобы я был  ложем  кому-то  другому,  а  не  себе!  Ты
забываешься, кибернер!
   Испугался Хитриан государева гнева и просит другое сновиденье отведать,
извиняясь за свой недосмотр, и до тех пор  упрашивал,  пока  Ширинчик,  от
гнева охолонув, не взял двумя перстами вилку  и  подключился  ко  сну  под
названием: "Блаженство в осьмируких объятиях сладостной Октопины". Смотрит
и видит: стоит он в толпе зевак на широкой площади, а мимо проходит кортеж
- сплошные шелка, да бархаты, да слоны заводные,  да  паланкины  из  кости
слоновой; посредине плывет паланкин, часовне  златоглавой  подобный,  а  в
нем, за восемью занавесками, создание дивное, пленяющее своим  девичеством
ангельским,  с  ликом  блистающим,  с  галактическим  взором,  с  серьгами
высокочастотными, и дрожь пробрала короля, и хотел он  уже  спросить,  что
это за особа такая, знатности и красоты почти небесной, но не успел  он  и
рта открыть, как слышит  вокруг  восхищенный  шепот:  "Октопина!  Октопина
едет!"
   И точно, это праздновалась, с блеском и пышностью  небывалой,  помолвка
дочери королевской со Сномиром, заморским витязем.
   Удивился король, что не он этот витязь, когда же кортеж прошел и ворота
замка закрылись за ним, направился  вместе  с  прочим  людом  в  ближайшую
корчму и там увидел Сномира, а тот,  в  одних  лишь  шароварах  дамасских,
гвоздочками золотыми украшенных, и жбаном опорожненным в  руке,  из  коего
пил он ионозефир, идет прямо к нему, к груди прижимает  и  шепотом  жарким
шепчет в самое ухо:
   - Свидание у меня с королевной в полночь, в замковом дворике, под сенью
кустов колючих, у ртутного фонтана, однако не смею пойти, ибо на  радостях
перебрал; ты же похож на  меня  капля  в  каплю,  а  потому  умоляю  тебя,
чужеземный пришелец, - ступай вместо меня, поцелуй королевне руку, а  себя
назови Сномиром, и благодарности моей не будет границ!
   - Почему бы и нет? - молвил король после недолгого размышления. - Пойти
можно. Что, сразу?
   - Ну, конечно, спеши, ведь полночь скоро, но помни;  об  этом  свиданье
король не знает, и вообще никто, кроме королевны да  старика  привратника;
если он тебя  остановит,  сунь  ему  в  руку  вот  этот  мешочек,  набитый
дукатами, и он тебя пустит без слова!
   Кивнул король, схватил мешочек с дукатами и  прямо  к  замку  бежит,  а
куранты  как  раз  возвещают  полночь  уханьем  сов  чугунных.   Призраком
промчался  он  по  разводному  мосту,  глянул  в  пасти  рвов  крепостных,
пригнулся и ускользнул  от  решеток  остроконечных,  опустившихся  с  арки
ворот; а во дворике, под колючим кустом, у  фонтана,  извергавшего  ртуть,
увидел белеющие  при  свете  луны  дивные  черты  Октопины,  и  такое  она
пробуждала желание, что его охватила дрожь.
   Глядя на эту дрожь и озноб монарха-сновидца, захихикал тихонько Хитриан
в дворцовой передней и руки стал потирать, уверившись, что  гибель  короля
решена, ибо знал хорошо, сколь  мощными  объятиями  встретит  злосчастного
кавалера Октопина, любовница осьмирукая! Знал он, как затянет она  монарха
взасосками в самую глубь сновиденья, чтоб никогда уж не смог он  вынырнуть
к яви! И в самом деле, Ширинчик, объятий  королевны  алкая,  пробирался  в
тени галерей вдоль стены - туда, где  лунно  сияла  ее  краса,  как  вдруг
дорогу ему заступил старик привратник и алебардой путь  преградил.  Король
уже руку с дукатами протянул, но, когда ощутил их тяжесть, отнюдь не малую
и милую сердцу, жаль ему стало дукатов: это что же - за одно лишь  объятие
расточить такую казну?
   - Вот тебе дукат, - говорит он, развязывая мешочек, - за то,  что  меня
пропустишь.
   - Пожалуйте десять, - отвечает привратник.
   - Десять дукатов за одну лишь минуту - да ты никак спятил! - рассмеялся
король.
   - Дешевле нельзя, - говорит привратник.
   - Ни одного дуката не сбавишь?
   - Ни одного, сударь.
   - Ишь ты каков! - крикнул король, ибо по матери был несдержан. -  Ну  и
наглец! Ничего не получишь, дурень!
   Тогда привратник так его алебардой огрел,  что  в  голове  у  Ширинчика
зашумело и провалился он вместе с галереями, двориком, мостом разводным  и
остальным сновидением в  небытие,  а  мгновенье  спустя  очнулся  рядом  с
Хитрианом, перед сновидческим Шкафом. Смешался  до  крайности  кибернер  и
сосчитал про себя, что второй  уж  раз  у  него  сорвалось,  сперва  из-за
трусости, потом из-за жадности монаршей; однако же виду не подал  и  снова
стал просить короля, чтобы тот другими снами душу возвеселил.
   И выбрал Ширинчик сон "О любонаде чудесном".
   Тотчас стал он Парализием, властителем Эпилепонта и Патогении,  старцем
дряхлым, трясущимся, и притом сластолюбцем, каких мало, с душою,  порочных
деяний алчущей. Да что с того, коли суставы скрипят, руки ног не  слушают,
а ноги - головы! "Может, оправлюсь еще", -  подумал  он  и  тотчас  послал
своих воевод, дегенералов Маньяго и Спазмофила, резать и жечь все  подряд,
в полон угонять и добычу грабить. Пошли они, порезали, пожгли,  пограбили,
воротились и такую перед ним держат речь:
   - Государь и владыка! Порезали мы,  пожгли,  а  вот  добыча  военная  и
полонянка, прекрасная Прельстида, княжна эников и беников, со всею  казною
своей!
   - А? Что? С казною? - трясясь, захрипел король. - Но где же? Ничего  не
видать! А где это так скрипит и так шелестит?
   - Вот тут, на этом диване коронном, Ваше Величество!  -  хором  грянули
дегенералы. - Скрип  происходит  от  сотрясений  полонянки,  вышеназванной
княжны Прельстиды, на покрывале диванном, сплетенном из нитей жемчужных! А
шелест - от шевеления платья ее златотканого,  которое  шевелится  оттого,
что прекрасная Прельстида рыдает, чувствуя свой позор!
   - А? Что? Позор? Чудно, отлично!  -  прохрипел,  запинаясь,  король.  -
Давайте ее сюда, я ее тотчас же обниму и чести лишу!
   -  Этого   Ваше   Величество   сделать   не   может   по   соображениям
государственной пользы! - вмешался главный лейб-медикатор.
   - Что? Чести лишить не могу? Предать  поруганью?  С  ума  ты,  что  ли,
сошел? Я - не могу? А что же я до седых волос делал?
   - Как раз поэтому, Ваше Величество! - убеждает его главный медикатор. -
Ибо Ваше Величество может от этого занемочь!
   - Да? Ну, дайте мне... того... топорик, я ее того... порубаю...
   - Прошу прощения, но и это Вашему Величеству  не  показано,  ибо  может
Ваше Величество разволновать...
   - Что? Как?! Так что же мне за  радость  от  эдакого  царствования?!  -
захрипел отчаявшийся король. - Лечите меня! Укрепляйте! Омоложайте,  чтобы
смог я... того... как прежде бывало... А иначе я всех вас немедля... того!
   Перепугались придворные, дегенералы, медикаторы, и  ну  искать  способы
омоложенья монаршего; наконец призвали на помощь самого Калькулия,  ужасно
великого мудреца. Тот пришел и спрашивает:
   - Чего вы, собственно, желаете, государь?
   -  А?  Чего?  Как  это  -  чего?  -  хрипит   король.   -   Беспутству,
разнузданности, штучкам всяким блудливым желаю, как и встарь, предаваться,
а в особенности поглумиться, как должно, над княжною Прельстидой,  которую
временно содержу в подземелье! Вот чего!
   - Два пути для этого есть и два способа, - отвечает Калькулий.  -  Либо
Ваше Величество соблаговолит избрать особу  достаточно  именитую,  которая
per procura [здесь: по доверенности (лат.)]  будет  тем  заниматься,  чего
пожелает Ваше Величество, подключенное проводочком к оной персоне;  и  что
бы ни учинила она. Ваше  Величество  все  ощутит,  словно  бы  делало  это
собственноручно. Либо же следует кликнуть старуху киберодейку, что в  лесу
обитает, за городом, в избушке трехногой; ибо она искусная  гериатричка  и
пробавляется лечением пожилых!
   - Вот как? Что ж, испробуем сперва проводочек! - прохрипел король.
   Тотчас же сделали, как он  велел;  начальника  лейб-гвардии  электристы
подключили к его величеству, и  король  велел  гвардейцу  немедля  мудреца
Калькулия распилить, ибо поступок сей показался ему до крайности  мерзким,
а иных он не жаждал. Не помогли ни просьбы, ни стенания мудреца; однако же
во время распиливанья протерлась изоляция на проводочке,  так  что  король
воспринял лишь половину палаческого спектакля.
   - Скверный это способ, и справедливо велел я  лжемудреца  распилить,  -
захрипел государь. - Давайте-ка сюда эту старуху  киберодейку  из  избушки
трехногой!
   Побежали придворные в дремучий бор, и вот уже слышит  король  заунывную
песенку, такую примерно:
   - Пожилых пользую! Исцеляю, починяю, годы вспять обращаю, берусь лечить
коррозии, параличи, суставы смазываю, никому не отказываю, от  впадения  в
детство знаю верное средство, мое дело вдовье - охрана здоровья!
   Выслушала августейшие жалобы киберодейка, низко поклонилась престолу  и
говорит:
   - Государь! Далеко-далеко, за Лысой Горой, маленький есть источник,  из
которого тоненькой струйкой масло струится, касторовым именуемое;  на  нем
любонад чудесный готовят, омолаживающий на диво, - одна столовая ложка  на
сорок семь лет! Но упаси Бог, хватить через край, потому что  от  перебора
можно и вовсе исчезнуть, чрезмерно омолодившись. Коли дозволишь, государь,
я вмиг сварю тебе это верное снадобье!
   - Превосходно! - король отвечает. - Да приготовь там княжну Прельстиду,
пусть знает, что ее ждет, хи-хи!
   И трясущимися руками винтики свои развинченные пересчитывает, бормочет,
хрипит, и даже отчасти ножками  дрыгает,  ибо  от  дряхлости  впал  уже  в
детство, в исступленье порочном не ведая удержу.
   И вот уже едут рыцари  за  касторовым  маслом,  микстуры  варятся,  дым
дымит, и пар парует над котлом старухи киберодейки,  и  наконец  прибегает
она  к  подножию  трона,  падает  на  колени  и,  подавая  монарху  кубок,
наполненный до краев отваром, сверкающим  словно  ртуть,  говорит  громким
голосом:
   - Парализий, государь  наш!  Вот  любонад  чудесный,  что  омолаживает,
укрепляет, отвагу воинскую внушает и силу дает амурничать без  умору;  для
того, кто осушит сей кубок, в  целой  Галактике  не  будет  слишком  много
градов для разграбления и девиц для пленения! Пей на здоровье!
   Взял король кубок и несколько капель пролил на скамейку для ног,  а  та
как вспорхнет, как подскочит, как грохнет о землю, так что гуд  прошел  по
дворцу, да как бросится на дегенерала Спазмофила, чтобы чести его лишить и
поруганью предать! Шесть горстей орденов содрала, и все одним махом.
   - Пейте, Ваше Величество, смело!  -  уговаривает  киберодейка.  -  Сами
видите - снадобье чудодейственное!
   - Сначала отведай сама,  -  говорит  король  тихим  голосом;  как-никак
безмерной дряхлости был-то старец.
   Киберодейка малость сробела, пятится, упирается, но уже схватили ее  по
мановенью монаршему трое молодцов и через воронку влили насильно в  глотку
несколько капель блистающего отвара. Как  полыхнет  тут  да  как  задымит!
Смотрят придворные, смотрит король, хоть и плохо видит, - киберодейки  как
не бывало, лишь дыра обугленная чернеет в полу, а сквозь нее  проглядывает
другая, уже между явью и сном; и в оной дыре  явственно  виднеется  чья-то
нога, прекрасно обутая, с прожженными носками и  серебряной  пряжкой,  так
потемневшей, будто ее кислота разъела. А нога эта, носки и башмак Хитриану
принадлежали, Архимудриту короля Ширинчика; ибо  яд,  который  киберодейка
называла любонадом чудесным, столь  страшную  силу  имел,  что  не  только
старуху и пол  под  нею,  но  даже  сон  просверлил  навылет  и,  на  ногу
Хитрианову  брызнув,  пребольно  его  ошпарил.  В  страхе  великом   решил
проснуться  король,  однако,  на  Хитрианово  счастье,  дегенерал  Маньяго
успел-таки врезать булавой по монаршему лбу; а потом, очнувшись,  Ширинчик
ничегошеньки из того, что случилось во сне, не помнил. И все же  в  третий
раз удалось  ему  выскользнуть  из  сновиденья,  вероломно  подстроенного,
теперь уже благодаря безмерному недоверию, которое он питал ко всем.
   - Что-то мне снилось, а что - не помню, -  молвит  король,  стоя  опять
перед сновидческим Шкафом. - Но отчего  ты,  сударь  мой,  на  одной  ноге
подскакиваешь, а за другую держишься?
   -  Киберматизм  замучил...  Ваше  Величество...  Видать,   к   перемене
погоды... - простонал лукавый Архимудрит и ну опять искушать короля, чтобы
тот себя новым каким-нибудь сном заморочил.
   Поразмыслил Ширинчик, посмотрел "Оглавление  снов"  и  выбрал  "Брачную
ночь принцессы Нелепы". И снилось ему, будто читает он  у  огня  книгу,  в
богатом окладе и прелюбопытную, а в ней повествуется словами  затейливыми,
буквами алыми, на пергаментах золоченых о принцессе Нелепе, что пять веков
тому в Данделии правила; о Лесе ее Ледяном, о Башне Спиральной,  о  Ржущем
Птичьем Дворе,  о  Сокровищнице  Многоокой,  а  больше  всего  о  красе  и
добродетели  ее  несравненной.  И  возжелал  Ширинчик  эту  красу  великим
желанием, и жгучим  пламенем  разгорелись  все  его  вожделенья,  так  что
огненный блеск осветил  зеницы  его  изнутри,  и  помчался  он  в  глубину
сновиденья искать Нелепу, но нигде ее  не  было,  и  только  самые  старые
роботы что-то помнили еще об этой монархине.  Странствиями  утомленный,  в
пустыне  самой  глухой,  однако  ж  королевской,  а  потому  там   и   сям
позолоченной, наткнулся он наконец  на  избушку  убогую;  вошел  и  увидел
старца в белой, как снег, одежде. Старец навстречу ему встает и говорит:
   - Ищешь Нелепу, несчастный! А знаешь ведь, что она  уже  пять  столетий
как умерла; сколь же страсть твоя напрасна и тщетна! Единственное,  что  я
могу для тебя сделать, это показать ее  -  однако  не  настоящую,  а  лишь
смоделированную способом цифровым, нелинейным, вероятностным и  прекрасным
вот здесь, в Черном Ящике, который я смастерил в минуты досуга из  всякого
пустынного хлама!
   - Ах, покажи мне ее, покажи! - воскликнул  Ширинчик,  а  старец  кивнул
головой, вычитал  в  книге  коэффициенты  принцессы,  запрограммировал  ее
вместе со средневековьем, врубил ток, приоткрыл маленький клапан на крышке
Черного Ящика и говорит:
   - Смотри и молчи!
   Наклонился  король,  весь  дрожа,  и  вправду   увидел   средневековье,
смоделированное двоично и нелинейно, а  в  нем  страну  Данделию,  Лес  ее
Ледяной,  дворец  принцессы  с  Башней  Спиральной,  Ржущий  Птичий  Двор,
Сокровищницу  Многоокую  в  подземельях  и  саму  Нелепу,   что   в   лесу
смоделированном гуляла прекрасно  и  вероятностно,  и  через  стеклышко  в
Черном Ящике было видно, как ее естество, в  середке  алое  и  золотое  от
электросияния,  тихо  гудело,  когда  смоделированная  принцесса   срывала
смоделированные цветочки и песенку  смоделированную  напевала;  и  вскочил
Ширинчик на Ящик, и ну колотить руками по крышке и  к  стеклышку  рваться,
желая - вконец обезумев - вторгнуться в мир, упрятанный в Ящик. Но  старец
тотчас вырубил ток, стащил короля на землю и молвил:
   - Трижды безумный! Ты  желаешь  невозможного,  ибо  не  дано  существу,
созданному из реальной материи, проникнуть в глубь мира, что являет  собой
лишь  кружение  и  вращение  элементов  двоичных  в  процессе   цифрового,
нелинейного и дискретного моделирования!
   - Я должен! Должен!!! - вопил исступленно Ширинчик, бодая лбом  обшивку
Черного Ящика, так что даже прогнул ее, а старец и говорит:
   - Ну что ж,  коли  ты  того  требуешь,  я  помогу  тебе  соединиться  с
принцессой Нелепой, но знай, что сперва ты утратишь свой  нынешний  облик;
ибо мне придется снять с тебя мерку и, согласно твоим коэффициентам,  атом
за атомом смоделировать, а после запрограммировать тебя самого, и  станешь
ты частью этого мира, средневекового и цифрового, что в Ящике пребывает  и
будет пребывать, доколе хватит электричества в проводах и накала в  анодах
и катодах. Но сам ты, здесь предо мною стоящий, исчезнешь и пребудешь лишь
в образе неких токов, что  кружат  прекрасно,  вероятностно,  дискретно  и
нелинейно!
   - Как же я поверю тебе? - спросил Ширинчик. - Откуда я  узнаю,  что  ты
смоделировал меня, а не кого-то другого?
   - Что ж, устроим испытание, - сказал старец; а  после  взвесил  короля,
измерил на портняжий манер, но точнее, ибо мерку  снял  с  каждого  атома,
наконец запрограммировал Ящик и молвил:
   - Смотри!
   Глянул король через стеклышко и видит,  как  сам  он,  сидючи  у  огня,
читает книгу о принцессе  Нелепе,  как  бежит  искать  ее,  как  встречных
расспрашивает  и,  наконец,  посреди  позлащенной  пустыни  натыкается  на
избушку, а в ней видит  старца,  который  встречает  его  словами:  "Ищешь
Нелепу, несчастный!" - и так далее.
   - Ну что, убедился? - спрашивает старец, выключив ток.  -  А  теперь  я
запрограммирую тебя в средневековье, рядом с чудной Нелепой, чтобы  вместе
смотрели вы вечный сон моделирования нелинейного и цифрового...
   - Хорошо, хорошо, - отвечает король, - но это только мое подобие, а  не
я, ведь сам я тут, а не в Ящике!
   - Сейчас тебя здесь не будет,  -  дружески  отвечает  старец,  -  уж  я
позабочусь об этом...
   И достает из-под лежанки молот, увесистый, но удобный.
   - Когда ты примешь в свои объятья возлюбленную, - объяснил ему  старец,
- я избавлю тебя от двойного существования -  здесь  и  там,  в  Ящике,  -
способом старым, простым и верным, так что соблаговоли наклониться...
   - Сперва покажи Нелепу еще разок, - ответил король, - а я проверю,  так
ли уж совершенен твой метод...
   Старец  показал  Нелепу  сквозь  стеклышко  Черного  Ящика,  король  же
смотрел, смотрел, да и говорит:
   - Описание в старой книге сильно преувеличено. В общем-то  она  ничего,
но вовсе не столь изумительна, как  написано  в  летописях.  До  свидания,
старче...
   И развернулся кругом.
   - Как же так? Куда ты, безумный?! - сжимая молот в руке, крикнул старец
вслед королю, который шел уже к двери.
   - Куда угодно, лишь бы не в Ящик! - ответил Ширинчик и вышел, и в то же
мгновенье сон лопнул у него под ногами словно мыльный пузырь, и видит  он,
что стоит в дворцовой передней напротив Хитриана, жестоко разочарованного,
ибо ему  почти  удалось  замкнуть  короля  в  Черном  Ящике,  из  которого
Архимудрит никогда бы его не выпустил...
   - Уж  больно  много  сложностей  в  твоих  сновидениях  с  дамами,  мой
кибернер, - произнес король.  -  Либо  ты  покажешь  мне  сон,  в  котором
блаженство достигается без особых забот, либо убирайся из дворца со своими
шкафами!
   - Государь, - отвечает ему Хитриан, - есть у меня  сновиденье  в  самый
раз  для  тебя,  качества  изумительного,  только  отведай  и  сам   легко
убедишься!
   - Это которое ты так нахваливаешь? - спрашивает король.
   - Вот это,  государь,  -  говорит  Хитриан  и  показывает  на  табличку
жемчужную с надписью: "Мона Лиза, или Лабиринт сладостной бесконечности".
   А сам уже вилку берет, что болталась у  короля  на  цепочке,  дабы,  не
мешкая, поскорее ее воткнуть, ибо видит, что плохи его дела: ведь Ширинчик
избежал заточения вечного в Черном Ящике - без  сомнения,  из-за  тупости,
что помешала ему влюбиться как следует в сладостную Нелепу.
   - Погоди, - говорит король, - я сам!
   И вилку воткнул. Вошел он в сон и видит, что по-прежнему остается самим
собою,  Ширинчиком,  что  стоит  он  в   дворцовой   передней,   а   рядом
Хитриан-кибернер, который ему толкует, что распутнейший  из  всех  -  сон,
именуемый "Мона Лиза", ибо в нем открывается бесконечность женского  рода;
послушался он, подключился  и  озирается  в  поисках  Моны  Лизы,  так  не
терпится ему изведать ласк ее нежных, но в новом  сне  опять  стоит  он  в
передней, рядом с коронным Архимудритом; скорей подключился  он  к  шкафу,
вторгся в очередной сон, и опять то же самое: передняя,  а  в  ней  шкафы,
кибернер и сам он. "Что это, сон?" - закричал король; подключился -  снова
передняя со шкафами и Хитрианом; еще раз - то же самое, и еще раз, и  еще,
да все быстрее. "Где Мона Лиза, прохвост?!" - завопил он и  вырвал  вилку,
чтобы проснуться, да как бы не так! По-прежнему стоит  он  в  передней  со
шкафами. Затопал ногами и ну метаться ото сна ко сну, от шкафа к шкафу, от
Хитриана к Хитриану, а после ничего уже не хотел, лишь бы к яви вернуться,
к трону  любимому,  к  дворцовым  интригам,  к  распутным  забавам;  вилки
выдергивал, втыкал наудачу и опять вырывал. "О Боже! -  кричал  он.  -  На
помощь, король в опасности!" - и: "Мона Лиза! Эй!  Там!"  -  и  со  страху
подскакивал, и совался в углы в поисках щелочки, что ведет к  пробужденью,
но все напрасно. Не знал он, почему это так, - уж больно  был  непонятлив,
но этим разом ни тупость, ни боязливость, ни подлая слабость спасти его не
могли. В слишком далекие сны он забрался, слишком много их окутало  короля
непроницаемым коконом, и, хотя, напрягая все силы, слой или два  удавалось
ему надорвать, не было от этого толку, там поджидал уже новый сон; и когда
он вилки из шкафов вырывал, те и другие  лишь  снились,  и  когда  колотил
Хитриана, стоявшего рядом, тот был не  более  чем  маревом  сонным;  начал
Ширинчик кидаться туда и сюда, но  повсюду  лишь  сны  да  сны,  а  двери,
мраморные полы, златотканые занавеси, бордюры, узоры, он сам,  наконец,  -
лишь призраки, видимость, пустая иллюзия; и  стал  он  вязнуть  в  трясине
снов, погибая в их лабиринте, хоть и брыкался еще, и  лягался,  да  что  с
того, если брыканье лишь снится и лягание - тоже! Голову разбил Хитриану -
и опять понапрасну, потому что рычал на него  лишь  во  сне  и  настоящего
голоса не подавал; когда же, замороченный  и  запутавшийся,  на  мгновенье
прорвался к яви, то, не умея ее от сна отличить,  снова  вилку  воткнул  и
скатился  обратно  в  сон,  теперь  уже  навечно,  и  напрасно  скулил   о
пробужденье - не знал он, что "Мона Лиза" есть порождение  дьявольское  от
слова "монархолиз", то бишь "растворение  монаршье",  и  что  из  коварных
ловушек, расставленных Хитрианом-изменщиком, эта была ужаснее всех...
   Такую вот повесть опасно-назидательную поведал Трурль царю Душидаву,  у
которого от нее голова  разболелась,  и  потому  он  немедля  конструктора
отпустил, наградив его орденом Святой Киберии, с лиловым  знаком  обратной
связи на зеленом поле, драгоценной информацией инкрустированным.


   С  этими   словами   вторая   машина-рассказчица   звонко   скрежетнула
шестеренками золотыми, засмеялась чудно  от  легкого  перегрева  некоторых
клистронов, убавила напряженье анодное, закоптила, погасла  и  в  паланкин
удалилась, под всеобщие рукоплескания, коими наградили ее за красноречие и
таланты.
   А  король  Гениален  поднес  Трурлю  кубок,  полный  ионов,  с  искусно
вырезанными    на    нем    вероятностными    волнами,    что     фотонами
противопараллельными переливались, а тот его осушил  и  дал  знак  третьей
машине; вышла она на середину пещеры и, поклонившись,  заговорила  голосом
электронным, точеным и модулированным.


   Вот история о том, как Великий Конструктор Трурль  при  помощи  старого
горшка флуктуацию локальную вызвал и что из этого вышло.
   Была в  созвездии  Малой  Безделицы  Спиральная  Галактика,  а  в  этой
Галактике - Черное Облако, а в Облаке пять систем  шестерных,  а  в  пятой
системе солнце лиловое, очень дряхлое и даже подслеповатое, а вокруг  того
солнца кружили семь планет, а у третьей были три  луны,  и  на  всех  этих
солнцах,  звездах,  планетах  и  лунах  происходили,  в  соответствии   со
статистическим распределением, разные разности и курьезы, а на второй луне
третьей планеты лилового солнца пятой системы  Черного  Облака  Спиральной
Галактики в Созвездии Малой Безделицы имелась свалка, какую нетрудно найти
на всякой иной планете или луне,  самая  обыкновенная,  а  значит,  полная
мусора  и  прочих  отходов;  появилась  же  она  оттого,  что   аберрициды
глауберские сразились  водородно  и  нуклеарно  с  лиловыми  альбуменсами,
вследствие чего мосты их, дороги, дома, дворцы и  сами  они  обратились  в
копоть и жестяную труху, которую метеоритным ветром  занесло  в  то  самое
место, о котором ведется  речь.  Пять  веков  ничего  на  этой  свалке  не
делалось, кроме мусора, когда же случилось однажды  землетрясенье,  нижние
залежи мусора оказались вверху, а верхние - в самом низу, что само по себе
особого значения не имело бы, если бы Славный Конструктор Трурль, пролетая
в этих местах, не был ослеплен бродячей кометой с ярким хвостом.  И  начал
он ее отгонять, швыряя в окно звездохода все, что  попалось  под  руку,  а
были это дорожные шахматы,  пустые  внутри,  которые  прежде  он  наполнял
горелкою, да бочки от пороха, которого  не  удалось  выдумать  варлаям  со
звезды Хлорелеи, да старая посуда, а с нею -  треснутый  глиняный  горшок.
Горшок этот, приобретши скорость,  соответствующую  законам  тяготения,  и
будучи ускорен кометным хвостом, упал на луну и покатился  по  склону  над
свалкой; попал по дороге в лужу, поскользнулся в грязи, съехал на  дно,  в
самый мусор, и задел полоску заржавелой  жести,  а  та  вокруг  проводочка
медного обвилась; поскольку же между ее концами  застряли  кусочки  слюды,
возник конденсатор, а провод, опоясав горшок, стал зародышем соленоида,  а
камень, задетый горшком, толкнул заржавленную железяку, оказавшуюся старым
магнитом, и возник от этого шевеления ток, переместивший  еще  шестнадцать
жестянок и мусорных проволочек, и растворились там сульфиды с хлоридами, и
атомы прицепились к атомам, взболтанные  молекулы  начали  седлать  другие
молекулы, пока  из  всего  этого  прямо  посередине  свалки  не  зародился
Логический Контур и еще пять других, да еще восемнадцать там,  где  горшок
на куски разлетелся; а вечером вылез на край этой  свалки,  неподалеку  от
лужи,   теперь   уже   высохшей,   созданный   столь   случайным   манером
Далдай-Самосын, что ни отца не имел, ни матери, но был сам себе сыном, ибо
отцом его оказался Случай, а матерью -  Энтропия.  И  выбрался  Далдай  из
мусорной кучи, не подозревая нимало, что родиться был  у  него  один  лишь
шанс на сто супергигацентильонов в гексаптиллионной степени, и  шел,  пока
не дошел до следующей лужи, которая высохнуть еще не успела, так что  смог
он свободно себя разглядеть, встав на колени. И увидел  в  водном  зеркале
свою голову, абсолютно акцидентальную, с ушами, как обломанные  калачи,  -
левым скособоченным, а правым надтреснутым, и свое случайное туловище, что
слепилось из железок, железяк и железочек, отчасти цилиндрическое (ибо так
уж умялось оно при выползании из мусорной кучи),  а  посредине  сужающееся
наподобие талии, ибо как раз этим местом перекатился он, уже на самом краю
свалки, через  какой-то  камень;  еще  увидел  он  мусорные  руки  свои  и
отбросные ноги, посчитал их, и  по  стечению  обстоятельств  оказалось  их
ровно по паре;  и  глаза,  которых  по  чистой  случайности  было  два,  и
восхитился Далдай-Самосын  стройностью  своего  стана,  четностью  членов,
округлостью головы и громко воскликнул:
   - Поистине! Я изумителен  и  даже  совершенен,  что  явно  предполагает
Совершенство Всего Сотворенного!! О, сколь же благим должен быть тот,  что
меня сотворил!!
   И заковылял, по дороге роняя слабо укрепленные винтики (ведь  никто  их
как  следует   не   завинтил)   и   напевая   гимны   в   честь   Гармонии
Предустановленной, а на седьмом  шагу  споткнулся  по  слабости  зрения  и
полетел головою вниз обратно, прямо в груду мусора,  и  ничего  с  ним  не
делалось,  кроме  ржавления,  распадения  и  общей  коррозии  еще   триста
четырнадцать тысяч лет,  поскольку  упал  он  на  голову,  и  все  у  него
позамыкалось, и не было его на свете. А потом случилось как-то купцу,  что
на старом своем корабле вез  анемоны  для  смолоногов  с  планеты  Недузы,
поругаться с помощником как раз неподалеку от лилового солнца,  и  швырнул
он в помощника башмаками, а один башмак, выбив окно, вылетел в пустоту,  и
кружение его  подвергалось  пертурбациям  по  причине  того,  что  комета,
некогда ослепившая Трурля, оказалась опять в том же самом месте, и башмак,
потихоньку вращаясь, упал на луну, лишь слегка обгорев из-за  атмосферного
трения, отскочил от склона и пнул лежавшего в мусоре  Далдая-Самосына  как
раз с такой силой и по случайности как раз под таким углом, что вследствие
центробежных сил, крутящей  силы  и  общего  момента  вращения  заработали
мусорные мозги этого акцидентального существа. А случилось так потому, что
от пинка Далдай-Самосын упал в соседнюю лужу, и растворились  в  воде  его
хлориды и йодиды, и забулькал электролит у него в голове, и возник  в  ней
ток, который шастал туда и сюда, и наконец в результате этого  шастанья  и
кружения сел Далдай в грязи и подумал: "Кажется, я существую!"
   Но больше ничего помыслить не смог целых шестнадцать столетий, а  дождь
его поливал, а град молотил, и возрастала его энтропия, но спустя тысячу и
пятьсот двадцать лет некая птаха, спасаясь  от  хищника,  облегчилась  над
свалкой - со страху и чтобы быстрее лететь - и угодила  Далдаю  в  лоб,  и
случилось от этого в нем возбуждение и усиление, и  Далдай  чихнул,  да  и
говорит:
   - Поистине, я существую! Насчет этого нет ни малейших сомнений. Но  вот
вопрос - кто, собственно, говорит: "Я существую"? То есть: кто я? Как  тут
найти ответ? Ба! Если б кроме меня было еще хоть что-нибудь, с чем  я  мог
бы себя сопоставить и сравнить, это еще куда ни шло, но дело-то в том, что
нет ничего, ибо видно, что ничего абсолютно не видно! Итак, существую лишь
я, и притом как чистейшая всевозможность, ведь помыслить я могу  все,  что
хочу; но сам-то я что такое - пустое место для мышления, или как?
   И  впрямь,  он  утратил  все  чувства,  которые   за   протекшие   века
разболтались вконец и испортились, ибо неумолимо владычествует  над  миром
подруга  Хаоса,  безжалостная  Энтропия.  Так  что  не  видел  Далдай   ни
лужи-матушки, ни мусора-батюшки, ни целого света,  совершенно  не  помнил,
что было с ним прежде, и вообще не мог  уже  ничего,  кроме  как  мыслить.
Только это умел он, и не удивительно, что этим только и занимался.
   - Следовало бы, - сказал  он  себе,  -  заполнить  чем-нибудь  пустоту,
явленную во мне, и тем самым преобразить несносную ее монотонность.  Итак,
выдумаем что-нибудь, и  тогда  помышленное  станет  реальностью,  ибо  нет
ничего, кроме наших мыслей. - Видать, он уже несколько  возгордился,  коль
скоро мыслил себя во множественном числе.
   - Возможно ли, - сказал он себе, - существование  чего-либо  вне  меня?
Допустим на минуту - хотя это выглядит неправдоподобно и даже дико, -  что
да. Назовем это нечто Гозмозом. Итак, существует Гозмоз и в Гозмозе я  как
частичка его!
   Тут  он  остановился,  поразмышлял,  и  гипотеза  эта  показалась   ему
совершенно неосновательной. Не было в  ее  пользу  никаких  доказательств,
аргументов, доводов, предпосылок, и потому он признал ее чистой фантазией,
чрезмерной самонадеянностью ума, устыдился сильно и сказал себе:
   - О том, что находится вне меня, если там  вообще  что-нибудь  есть,  я
ничего не знаю. Но о  том,  что  внутри,  я  узнаю,  стоит  лишь  мне  это
помыслить; да и кому же, черт подери, лучше знать мои мысли, если не мне?!
   И  выдумал  Гозмоз  еще  раз,  но  теперь  уже  разместил  его   внутри
собственного сознания; это показалось ему не в пример скромнее,  приличнее
и основательней, а к этому он и стремился. И стал он заполнять  этот  свой
Гозмоз всякой помышленной всячиной. Сперва, не имея еще сноровки,  выдумал
моленцев, что занимались выдрючиваньем чего ни попало, а также заголенцев,
что  питали  пристрастие  к  слюпсам.  И  сразились  немедля  заголенцы  с
моленцами  из-за  слюпсов,  да  так,   что   у   Далдая-мусорника   голова
разболелась, и кроме мигрени, ничего из этого сотворения мира не вышло.
   Взялся он за сотворенье опять, теперь  уже  осмотрительней,  и  выдумал
первоэлементы, а именно: благородный газ,  он  же  элемент  совершенный  -
Кальцоний, и первоэлемент духовный - Мышлений, и множил за  бытием  бытие,
ошибаясь время от времени, но через пару веков наловчился  настолько,  что
вполне капитально построил в мыслях собственный Гозмоз,  разместив  в  нем
различные племена, существа, бытии и явления, и жилось там очень  неплохо,
поскольку законы этого Гозмоза учинил он весьма либеральными: ему пришлась
не по нраву идея неумолимой закономерности, этого казарменного распорядка,
без которого Мать-Природа ни шагу (впрочем, о ней ничего он не знал  и  не
ведал).
   Поэтому был Самосынов мир полон чудотворных капризов: один раз делалось
в нем что-то так - и все тут, а другой раз - этак, совершенно иначе,  тоже
безо всякой причины. А если кому-нибудь там предстояло  погибнуть,  всегда
еще можно  было  этого  избежать,  поскольку  Далдай  решил  не  допускать
необратимых  событий.  И  прекрасно  жилось  в   его   мыслях   мондрецам,
драконьерам,  что  добывали  Кальцоний,  и  клофундрам,  и  добрианне,   и
обретонцам - столетия целые. Между тем  отвалились  мусорные  руки  его  и
отбросные ноги, и ржавчиной окрасилась  в  луже  вода  вокруг  прекрасного
некогда стана, и корпус погружался мало-помалу в грязную глину. А  он  как
раз со вниманием и любовью  новые  созвездья  развешивал  в  вечном  мраке
сознания своего, что служило ему целым Гозмозом, и, как умел,  бескорыстно
старался все созданное его помышлением в памяти удержать; и хотя болела от
этого голова, он не сдавался, ибо чувствовал, что нужен своему  Гозмозу  и
всерьез за него отвечает. Тем временем  ржавчина  прогрызала  верхнюю  его
жесть, о чем он, понятно, не знал, а донный черепок Трурлева горшка  (того
самого, что дал ему жизнь тысячелетья назад), колыхаясь на грязной  волне,
понемногу приближался к Далдаю, который одним  лишь  несчастным  лбом  еще
высовывался из лужи. И как раз в ту минуту, когда  Далдай  пригрезил  себе
кроткую  прозрачно-стеклянную  Бавкиду  и  верного   ее   Ондрагора,   что
странствовали средь темных солнц воображения  его  при  всеобщем  молчании
народов гозмозовых, включая моленцев, и тихо меж  собою  перекликались,  -
проржавевший череп лопнул от  легкого  удара  горшка,  сдвинутого  порывом
ветра, хлынула жижа коричневая  в  сердцевину  медных  витков  и  погасила
электричество логических контуров, и обратился Гозмоз Далдаев  в  небытие,
совершеннее которого ничего нет. А те, что ему положили  начало  и  целому
скопищу миров заодно, никогда не узнали об этом.


   Тут  черная  машина  поклонилась,  а  король   Гениален   призадумался,
меланхолически и глубоко, так что пирующие стали даже на Трурля  коситься:
мол, зачем опечалил ум государев такой  историей?  Король,  однако,  вдруг
улыбнулся и спросил:
   - Ну, что там у тебя осталось в запасе, почтеннейшая?
   - Государь, - ответила, низко  склонившись,  машина,  -  расскажу  тебе
историю  удивительную  и  бездонную  о  Хлориане   Теоретии,   двухименном
Ляпостоле, интеллектрике и мыслянте мамонском.


   Однажды славный конструктор Клапауций,  желая  отдохнуть  после  тяжких
трудов (он смастерил для короля Гробомила Машину, Которой Не  Было,  -  но
это особая история), попал на планету мамонидов и слонялся по ней  туда  и
сюда, ища одиночества, пока не увидел на самом краю лесной  чащи  избушку,
заросшую диким кибарбарисом; а над избушкой поднимался дымок. Хотел он  ее
обойти, однако, заметив стоящие у стены пустые бочки из-под чернил и видом
таковым изумленный, заглянул внутрь. За столом, сделанным  из  валуна,  на
втором валуне, поменьше, который служил табуретом, сидел старец,  до  того
закопченный, заржавелый, залатанный, что просто не верилось. На лбу у него
имелось множество вмятин, глаза обращались в глазницах с великим  скрипом,
да  и  члены  скрипели,  несмазанные,  и  на  одних  лишь  проволочках  да
веревочках держалась в нем кое-какая жизнь,  которую  он  на  ужасном  вел
безамперье, о чем без слов говорили разбросанные там и сям  куски  янтаря;
потиранием оных несчастный добывал животворный ток! При виде такой  нищеты
сердце у сердобольного Клапауция оборвалось, и он уже потихоньку потянулся
за  кошельком,  как  вдруг  старец,  лишь  теперь  углядевший  его   своим
помутнелым оком, пискливо заголосил:
   - А, пришел наконец?!
   - Ну, пришел... - пробормотал Клапауций, удивленный, что его  уже  ждут
там, где он и быть-то не собирался.
   - Теперь?! Так сгинь же, пропади, переломай себе руки, хребет и ноги, -
зашелся ужасным визгом старик и начал швырять в  остолбеневшего  Клапауция
всем, что было у него под рукой, то  есть,  по  большей  части,  всяческой
рухлядью. Когда  же  он  притомился  и  швырять  перестал,  бомбардируемый
принялся деликатно выспрашивать, чему он  обязан  таким  приемом.  Старец,
правда, временами еще огрызался: "А чтоб  тебя  накоротко  замкнуло!  Чтоб
тебя навеки заело,  мержавчик!"  -  однако  ж  немного  погодя  поостыл  и
позволил умилостивить себя  настолько,  что,  подняв  назидательно  палец,
посапывая, ругаясь время от времени и часто искря, отчего в избушке озоном
пованивало, такими словами свою историю рассказал:
   - Знай, чужеземец, что  я  мыслянт,  из  мыслянтов  первый,  онтологией
занимающийся по призванию, а имя мое (блеск которого  затмит  когда-нибудь
звезды) - Хлориан Теоретии Ляпостол.  Родился  я  от  бедных  родителей  и
сызмальства чувствовал тягу к мышлению, исследующему бытие; а  шестнадцати
лет написал первый свой труд под названием "Боготрон".  Это  общая  теория
апостериорных божеств, каковые божества  потому  должны  быть  встроены  в
Космос высшими цивилизациями, что, как  известно,  материя  первична  и  в
самом начале никто не мыслит. Значит, на заре мироздания безмыслие  царило
полнейшее; и впрямь, погляди-ка на этот Космос - ничего себе вид!! - Здесь
задохнулся от гнева старец, затопал, а  затем,  ослабев,  продолжал:  -  Я
объяснил тебе необходимость  приделывания  богов  задним  числом,  раз  уж
передним их не было; и всякая  цивилизация,  занимающаяся  интеллектрикой,
ведет  дело  прямехонько  к  построению   Абсолютного   Всемогутора,   или
ректификатора зла, то бишь  выпрямителя  путей  Разума.  В  этом  труде  я
поместил и план первого Боготрона, а также  характеристику  его  мощности,
измеряемой в богонах - единицах всемогущества;  один  богон  соответствует
чудотворению в радиусе миллиарда парсеков. Когда сей  труд  был  напечатан
моим иждивением, я выбежал поскорее на улицу  в  полной  уверенности,  что
народ немедля меня на руках понесет, увенчает  цветами,  осыплет  золотом;
куда там - хоть бы киберняга какая меня похвалила! Скорее изумленный этим,
нежели разочарованный, я тотчас сел и написал "Бичевание  Разума"  в  двух
томах, где разъяснил, что перед каждой цивилизацией имеются  два  пути,  а
именно - либо себя самое замучить,  либо  до  смерти  заласкать.  То  либо
другое она совершает, пожирая мало-помалу Космос и  перерабатывая  остатки
звезд в унитазы, колесики, шестеренки,  портсигары  и  подушечки-думки,  а
происходит так оттого,  что,  не  умея  Космос  понять,  она  норовит  все
Непонятное  как-нибудь  переиначить  в  Понятное  и  не  унимается,   пока
туманности  в  клоаки  не  переделает,  а  планеты  в  диваны   и   бомбы,
руководствуясь  при  этом  Высшей   Идеей   Порядка,   ибо   лишь   Космос
заасфальтированный, канализированный и  каталогизированный  кажется  ей  в
меру  пристойным.  Во  втором  же  томе,  названном  "Advocatus  Materiae"
["адвокат  материи"  (лат.)],  я  объяснил,  что  Разуму  по  причине  его
ненасытности  лишь  тогда  хорошо,  когда  удается   какой-нибудь   гейзер
космический поработить или атомный рой  приневолить  к  изготовлению  мази
против веснушек, после  чего  он  не  мешкая  набрасывается  на  следующий
феномен, дабы и этот трофей приторочить к поясу средь прочей сциентистской
добычи. Когда же и эти два тома великолепных  мир  молчанием  встретил,  я
сказал себе, что главное - терпение и  упорство.  А  потому  после  защиты
Мирозданья от Разума, который я вывернул  наизнанку,  а  также  Разума  от
Мирозданья, которого безвинность в том состоит, что Материя единственно от
безмыслия  своего  на  паскудства   всяческие   горазда,   по   внезапному
вдохновению написал я "Закройщика Бытия", где логически доказал, что споры
философов  -  дело  бессмысленное,  ибо  каждый  должен  иметь   философию
собственную, скроенную, как и штаны, по мерке. Поскольку же и этот трактат
канул в глухое безмолвие, я тотчас сочинил следующий и в нем  изложил  все
мыслимые гипотезы относительно Космоса: первую, согласно которой  нет  его
вовсе; вторую, что это следствие промахов некоего Творилы, который пытался
мир сотворить, ни черта в этом деле не смысля; третью, что мирозданье есть
бред  какого-то  Сверхмозга,  который  на  почве  себя  самого   взбесился
бесконечным манером; четвертую, что это бездарно материализованная  мысль;
пятую, что это по-идиотски мыслящая материя, - и, уверенный в себе, ожидал
жестоких со мною споров,  шумихи,  укоров,  восхищения,  лавров,  наконец,
нападок и анафем; однако ж опять ровным счетом ничего  не  случилось.  Тут
изумлению моему не было границ. Я подумал, что, может быть,  слишком  мало
изучаю прочих мыслянтов, и, спешно приобретя их писания, изучил по очереди
знаменитейших, как-то: Френезиуса Четку,  Бульфона  Струнцеля,  основателя
школы  струнцлистов,  Турбулеона  Кратафалка,  Сфериция  Логара  и  самого
Лемюэля Лысого.
   Однако ничего достойного внимания я у них не нашел.  Тем  временем  мои
труды расходились мало-помалу, значит, думалось  мне,  кто-то  их  все  же
читает, а раз читает, результат не замедлит сказаться. Я, в частности,  не
сомневался, что меня призовет Тиран и потребует, чтобы я занялся им  самим
как главнейшей темой и хвалу бы ему возглашал. Я даже в точности  обдумал,
что отвечу ему: мол, Истина  для  меня  все  и  ради  нее  я  жизнь  готов
положить; Тиран же, алкая похвал, которые мог бы  измыслить  блестящий  ум
мой, попробует приманить меня медом своих милостей и бросит к  моим  ногам
звенящие кошельки, а видя мою непреклонность, скажет по наущенью софистов,
что-де, раз уж я занимаюсь Космосом, стоило бы и  им  заняться  -  ведь  в
некотором роде и он частица Космоса. Я же в лицо ему издевку швырну и буду
выдан на муки; а потому заранее закалял тело, дабы  жесточайшие  истязания
выдержать. Но дни проходили и месяцы, а Тиран - ничего; выходит, и к мукам
зря я себя готовил. Лишь какой-то бумагомарака по имени Дубомил написал  в
бульварном листке, что баламут Хлориашка  бредит  безбожной  белибердой  в
книжонке, озаглавленной "Босотрон, или Абсолютный Всегомутор". Я  бросился
к трудам  своим  -  и  точно,  по  недосмотру  печатника  на  титуле  были
перепутаны буквы... Сперва я хотел побить негодяя, но рассудок взял  верх.
"Придет еще мое время! - сказал я себе.  -  Не  может  этого  быть,  чтобы
кто-то, словно горох,  сыпал  день  и  ночь  абсолютные  истины,  слепящие
блеском Окончательного Познания, - и  все  напрасно!  Придет  известность,
придет слава, трон из слоновой кости, титул Мыслянина Первого,  поклоненье
народов, отдохновенье под сенью сада, собственная школа, любящие ученики и
восторженные толпы!" Ибо как раз такие мечты лелеет любой из мыслянтов,  о
чужеземец! Говорят, конечно, будто голод они утоляют одним лишь Познанием,
а жажду - Истиной; ни благ  земных  не  желают,  ни  ласк  электриток,  ни
звонкого злата, ни орденских звезд, ни хвалы, ни славы.  Все  это  сказки,
почтенный мой чужестранец! Все желают одного  и  того  же,  с  той  только
разницей, что я, по огромности моего  духа,  в  этих  слабостях  признаюсь
открыто и без стесненья. Но годы текли,  а  меня  иначе,  как  Хлорианчик,
баламут Хлориашка, никто не называл. Наступила сороковая  годовщина  моего
рождения, и снова я удивился тому, до чего  же  долго  заставляет  ожидать
себя массовый отклик, а потому  сел  и  написал  сочинение  об  энэсэрцах,
народе, наиболее развитом в целом Космосе. Что, не  слыхивал  о  таких?  Я
тоже, поскольку не видел и не увижу их, однако их бытие  доказал  способом
чисто дедуктивным, логическим, неопровержимым и теоретическим. Ведь если -
так я рассуждал - в  Космосе  имеются  цивилизации,  по-разному  развитые,
больше всего должно быть обычных,  средних,  а  прочие  либо  запоздали  в
развитии, либо ушли вперед. А при  таком  статистическом  распределении  в
Космосе - как в обычной компании, где  средних  ростом  больше  всего,  но
самой высокой будет одна, и только  одна,  особа,  -  где-то  должна  быть
цивилизация, достигшая Наивысшей Ступени Развития.  Жители  ее,  энэсэрцы,
познали все, что нам и не снилось. В четырех  томах  изложил  я  все  это,
издержавшись вконец и на меловую бумагу, и на портрет автора,  однако  моя
тетралогия разделила судьбу своих предшественниц. Год назад я  перечел  ее
от доски до  доски,  от  высочайшего  наслаждения  слезы  роняя.  До  того
гениально она написана и таким абсолютом дышит, что словами  не  выразить!
Ах, к пятидесяти годам я не  раз  готов  был  лишиться  чувств!  Накупишь,
бывало, трактатов и сочинений мыслянтов, что в богатстве живут и  роскоши,
чтобы узнать, в чем там суть, а там  толкуют  о  разнице  между  пращою  и
пращуром,  о  дивном  строении   трона   монаршего,   о   сладостных   его
подлокотниках и справедливых  ножках,  о  шлифовке  манер  -  да  сочиняют
пространные описания того и сего; причем никто себя отнюдь не  хвалил,  но
так уж как-то оказывалось, что  Струнцель  нахваливал  Четку,  а  Четка  -
Струнцеля, и обоих осыпали  хвалами  логаристы.  Росла  также  слава  трех
братьев Вырвацких - причем Вырвандер тащил  наверх  Вырвация,  Вырваций  -
Вырвислава, а тот, своим чередом, Вырвандера. И когда я их изучал,  что-то
нашло на меня, и бросился я на эти труды, и принялся мять их, и  рвать,  и
даже жевать... пока наконец рыданья не кончились, слезы высохли, и  тотчас
же сел я писать сочинение "Об Эволюции Разума как Двухтактного  Феномена".
Ибо, как я там доказал, круговою  цепью  связаны  бледнотики  с  роботами.
Сперва, от слипания слизистой грязи на морском берегу, возникают  создания
клейкие и белесые, отсюда и прозвище их - альбуменсы. Столетья спустя  они
постигают, как дух в машину вдохнуть, и  делают  себе  из  Автоматов  слуг
подневольных. Однако через какое-то время, обратным ходом вещей, Автоматы,
сбросивши клейкое иго, начинают устраивать опыты - не удастся ли случаем в
кисель сознанье вдохнуть? - и, попробовав на белке, достигают  успеха.  Но
синтетические бледнотики спустя миллион лет снова за железо берутся; так и
идет оно коловоротом, попеременно и без конца; как  видишь,  тем  самым  я
разрешил извечный спор о том, что было раньше - робот или  бледнотик?  Эту
работу я послал в Академию - шесть оправленных в кожу томов; на их издание
ушли остатки  наследства.  Надо  ли  пояснять,  что  мир  и  ее  замолчал,
жестокий! Стукнуло мне шестьдесят, и седьмой десяток был уже на исходе,  и
надежда на славу при жизни угасла. Что было делать? Принялся я  размышлять
о славе вечной, о потомстве, о будущих поколениях, что откроют  меня  и  в
прах предо мной упадут. Тут, однако, зашевелились во мне сомнения:  а  что
мне это, собственно, даст, раз уж меня не будет? И пришлось мне  признать,
в соответствии со своим учением,  изложенным  в  сорока  четырех  томах  с
вариантами и приложениями, что ничего абсолютно! Вскипела душа,  и  сел  я
писать "Завещание для Потомства", дабы надавать ему  хорошенько  под  зад,
оплевать его, обругать, опозорить и ошельмовать  на  все  лады  точнейшими
методами. Что? По-твоему, это несправедливо? По-твоему, свой гнев я должен
был обратить против своих современников, меня не заметивших?! Ну  уж  нет,
дорогой  мой!  Ведь  когда  грядущая  слава  озарит  каждое  слово   моего
"Завещания", современники давно уже обратятся в прах, кого же мне  осыпать
проклятьями - несуществующих? Если бы я поступил, как ты говоришь, потомки
изучали бы меня в безмятежном спокойствии и лишь для приличия вздыхали бы:
"Бедняжка! Сколько незаметного героизма было в  его  неоцененном  величии!
Сколь справедливо гневался он на дедов  наших,  любовно  и  преданно  дело
жизни своей нам завещая!" Вот ведь как было бы! Так что же? Нет виноватых?
Идиотов, что живьем меня погребли, смерть щитом оградит от молнии  мщенья?
При одной лишь мысли об этом смазка во мне закипает!  Они,  значит,  будут
спокойно живиться моими трудами, приличия ради проклиная из-за меня отцов?
Не бывать этому!!! Пусть же  я  пну  их  хотя  бы  дистанционно,  то  есть
загробно! Пусть знают те, кто будет имя мое намазывать медом  и  позолотой
золотить ореол на изображеньях моих,  что  как  раз  за  это  я  желаю  им
шестеренки переломать до последней! Чтоб им контуры  заколебало,  чтоб  им
ржавчина мозговину изъела, если только и умеют они, что прах выгребать  из
погостов прошлого!  Возможно,  будет  средь  них  возрастать  какой-нибудь
новый, громадный мыслянт, а они, поглощенные отысканием клочков переписки,
которую вел я когда-то с прачкой, вовсе его не  заметят!  О,  тогда  пусть
знают наверное, что искренние мои  проклятья  и  чистосердечное  омерзение
пребудут с ними и средь них, что я считаю их лизогробами, трупоугодниками,
шакалистами, которые потому лишь  питаются  трупами,  что  живую  мудрость
оценить не способны! Пусть же, издавая полное собранье моих сочинений -  а
меж  ними  по  необходимости  и  это   "Завещание",   чреватое   последним
проклятьем, им адресованным, - перестанут сии некроманты,  сии  мертволюбы
самодовольно гордиться тем, что был в их роду  мудрец  безмерный,  Хлориан
Теоретий, двухименный Ляпостол, который учил на веки веков  вперед!  Пусть
помнят, полируя мои постаменты, что  я  желал  им  всего  наихудшего,  что
только вмещает Космос, а ожесточенность  проклятия  моего,  обращенного  в
будущее, сравнится только с его бессилием! Да узнают они,  что  я  с  ними
ничего общего  иметь  не  хочу  и  нет  меж  ними  и  мной  ничего,  кроме
задушевного отвращения, которое я к ним питаю!!!
   Тщетно  пытался  Клапауций,  слушавший  эту  речь,  успокоить  вопящего
старца.  Тот  при  последних  своих  словах  вскочил  и,  кулаком  угрожая
потомству, изрыгая множество чудовищных слов, неведомо как  им  услышанных
на поприще столь почтенном,  посинел,  задрожал,  зарычал,  затопал,  весь
вспыхнул и  рухнул  замертво  от  холерического  электроудара!  Клапауций,
немало удрученный столь неприятным оборотом  событий,  уселся  поодаль  на
камне, поднял с земли "Завещание" и начал читать, но от  обилия  сочнейших
эпитетов, посвященных грядущему, у него уже на второй странице зарябило  в
глазах, а к концу третьей пришлось утереть испарину, выступившую  на  лбу,
ибо  скончавшийся  в  бозе  Хлориан  Теоретий  дал  образцы  скверноречия,
космически абсолютно непревзойденного. Три  дня  кряду,  вытаращив  глаза,
читал сию хартию Клапауций, а после задумался, как  поступить;  возвестить
ее миру или уничтожить?  И  поныне  сидит  он  так,  не  в  силах  принять
решенье...


   - Ей-богу, -  молвил  Гениалон,  когда  машина,  окончив  рассказывать,
удалилась, - я вижу здесь некий намек  на  наши  платежные  обязательства,
расчет по которым уже на носу, ибо после поистине сказочной ночи в  пещеру
заглядывает заря нового дня. А потому скажи, любезный конструктор,  чем  и
как ты хочешь быть награжден?
   - Государь, - отвечал Трурль, - ты  приводишь  меня  в  замешательство.
Чего бы ни попросил я - потом, получив требуемое, я могу пожалеть, что  не
потребовал большего. А в то же время  мне  не  хотелось  бы  уязвить  Ваше
Величество чрезмерными требованиями. Поэтому на  монаршье  благоусмотрение
оставляю размеры моего гонорара...
   - Хорошо, - благосклонно промолвил король. -  Рассказы  были  отменные,
машины - превосходные, а потому  я  не  вижу  иного  способа,  как  только
даровать тебе величайшее сокровище, которое, я совершенно  уверен,  ты  не
променял бы ни на какое другое. Я жалую тебя здоровьем и жизнью - вот,  по
моему разумению, достойная награда. Любую другую я счел  бы  неподобающей,
ведь золотом ни Истину, ни Мудрость не уравновесить. А потому будь здоров,
приятель, и продолжай скрывать от мира истины, слишком жестокие для  него,
пряча их в сказки ради отвода глаз.
   - Государь, - изумился Трурль, - неужто ты поначалу намеревался  лишить
меня жизни? Неужто меня ожидало такое вознаграждение?
   - Ты волен толковать мои слова, как захочешь, - ответил король. - Я  же
скажу так: если бы ты всего лишь развлек меня, не  было  бы  предела  моей
щедрости. Но ты  сделал  больше,  а  потому  никакие  богатства  не  будут
достаточной наградой за твой труд; и я дарую тебе и в будущем  возможность
свершений, коими ты прославился, ибо не знаю ни большей платы, ни  большей
награды...

Last-modified: Wed, 11 Apr 2001 20:44:54 GMT

Оцените этот текст: