и вы моего осла? -- Видела, мой мальчик. Я даже отвела его в одно весьма сытое стойло, где он сможет, не очень скучая, дождаться окончания нашей беседы. Узнав, что его осел не потерялся, Пьеро подпрыгнул от радости: -- Ах, какое счастье! И, уже обратившись к старой женщине, сказал: -- Теперь я вас слушаю, добрая женщина! Я весь -- внимание. Хотя, по правде говоря, было бы намного лучше, если бы мы отложили наш разговор до другого раза. Место и время... -- Тебе кажутся неподходящими?.. Будь спокоен, дружок. Я ждала, что ты придешь сегодня вечером, и все подготовила. С этими словами старая нищенка стукнула своей палкой по камню, на который опиралась, и вся пещера вдруг раздвинулась, а вместо мрачного грота, где продвигаться можно было только на ощупь, возник фантастически красивый дворец такой белизны, какая может лишь пригрезиться или существовать в волшебной стране. Это было огромное здание, высеченное в мраморной горе. Его усеянный алмазами купол покоился на двойном ряду алебастровых колонн, между которыми висели гирлянды опалов и жемчуга, цветов лилий, магнолий и апельсинового дерева. Тысячи фантастических узоров, вырезанных гениальной рукой, украшали колонны. Они обвивали капители и поднимались к выступам карнизов. Повсюду были видны фонтаны. Их струи взлетали на головокружительную высоту и алмазным дождем падали в бассейны из горного хрусталя, где резвились, плавая вокруг спавших лебедей, крошечные рыбки, покрытые серебряными чешуйками. Изготовленный из цельного куска перламутра пол был покрыт ковром из шкур горностаев; по нему были разбросаны жасмины, митры, нарциссы и белые камелии; на каждом цветке дрожала капелька прозрачной росы. Но что было совершенно невероятным -- хотя я уверен, что уж мне-то вы, дорогие дети, поверите! -- так это то, что все предметы обладали некоей светозарной прозрачностью: весь дворец излучал мягкий, спокойный и радостный свет, и можно было подумать, что это был дремотный свет луны, струящийся ночью на темно-зеленый покров земли. В центре, на массивном и богато изукрашенном троне, восседала хозяйка дворца -- прекрасная фея. Ее лицо было белым, словно фарфор, а улыбалась она столь нежно, что невозможно было не полюбить ее с первого же взгляда! Это была та добрая фея, волшебница из озера, которую, дорогие дети, вы знаете еще и как маленькую красную рыбку и старую нищенку. Она сидела, задумчиво подперев щеку ладонью, окутанная легким прозрачным облаком. Затем встала. -- Подойди поближе, дружок, -- ласково подозвала она Пьеро, стоявшего в нескольких шагах. Но он даже не шелохнулся, ослепленный волшебным видением, а глаза его были раскрыты так же широко, как у статуи "Восторг", что у небесных врат. -- Подойди же ко мне, дружок, -- повторила волшебница, указав на первую ступень трона. И, поскольку Пьеро продолжал стоять, как вкопанный, она спросила: -- Ты боишься меня? Неужели в богатом облачении я хуже, нежели в лохмотьях бедной побирашки? -- О нет! Оставайтесь такой! -- воскликнул Пьеро, молитвенно сложив руки. -- Вы удивительны в этом прекрасном одеянии! Он сделал несколько шагов к трону и распростерся у ее ног. -- Поднимись, друг мой, -- с очаровательной улыбкой на устах сказала фея. -- Поговорим... Я намереваюсь попросить тебя об одной большой жертве. Станет ли у тебя мужества ее принести? -- Я ваш раб, -- отвечал Пьеро. -- И все, что вы мне прикажете, я исполню из любви к вам. -- Очень хорошо, дорогой Пьеро. Меньшего от твоего доброго сердца я и не ожидала. Но прежде выслушай меня внимательно. И улыбнувшись своей ласковой улыбкой, так украшавшей ее бледное лицо, она продолжила: -- Во мне ты видишь друга маленьких детей. Хочешь ли и ты любить их так же? -- С радостью! И всей душой! -- ответил Пьеро, вспомнив о камзоле, подаренном детьми города, принадлежащего принцу Азору. -- Хочешь ли ты посвятить свою жизнь их счастью и удовольствию? -- Да! Хочу! -- решительно заявил Пьеро. -- Но учти -- малыши не всегда благоразумны. У них, как и у взрослых, бывают хорошие и плохие дни. Иногда они капризничают и не слушаются, делая все наоборот. Они причинят тебе немало страданий. -- Я готов! -- мужественно произнес Пьеро. -- Хорошенько обдумай все, дружок. Ведь уже с завтрашнего дня тебе придется взяться за дело, требующее самоотречения, жертвенности, отказа от всего, что ты до сих пор любил; тебе надо будет покинуть эту страну и вырастивших тебя стариков, а также короля, королеву и Цветок Миндаля. -- Цветок Миндаля? -- прошептал Пьеро. -- И ее я тоже должен покинуть? -- Ты уже сомневаешься, малыш? -- взволнованно проговорила фея, нежно сжимая в своих ладонях руку потрясенного Пьеро. Тот молчал. -- Будь спокоен, дружок, -- продолжала она. -- Я тебя поддержу и утешу. А за все страдания, перенесенные из-за любви к детям, ты будешь щедро вознагражден. Пьеро не отвечал. -- Ты уже страдаешь, как я вижу... Что ж, дружок, -- тронув Пьеро за плечо, сказала добрая волшебница, -- погляди туда. Тот поднял глаза и его задумчивое лицо преобразилось. Прямо перед собой Пьеро увидел театр, сверкавший золотом и залитый светом, до верха заполненный детьми. Вид этих светловолосых голов и розовых лиц, голубых и черных глаз -- всех этих смеющихся детей, расцветших в лучезарной атмосфере театра, словно корзина распустившихся под жаркими лучами солнца цветов, доставили Пьеро неизъяснимое удовольствие. Увлекаемый волшебной силой, он взошел на сцену. Увидев его, дети радостно закричали и захлопали в ладоши. Затем зал наполнился веселым и звонким, подобным утреннему щебету птиц, смехом. К ногам Пьеро дождем посыпались букеты и венки. Он хотел что-то сказать, но от волнения у него пропал голос, и он смог лишь приложить руки к губам и послать детям тысячу воздушных поцелуев. Театр исчез. -- Ну что, друг мой? -- спросила фея. -- Ты все еще сомневаешься? -- О нет! -- живо ответил Пьеро, смахнув дрожавшую на реснице слезу. -- Я готов отправиться завтра же! Не успел наш славный герой произнести эти слова, как мраморный зал рассеялся, а сам он оказался сидящим на спине доброго Мартина у выхода из пещеры. Обет был дан. Пьеро поклялся приносить детям радость. Глава XII ОДОЛЖИ МНЕ ПЕРО, НАПИСАТЬ ПАРУ СТРОК В тот же вечер королева была торжественно доставлена во дворец, куда ее принесли в паланкине тридцать два раба-негра, которых пришлось отодрать за уши, чтобы после нескольких месяцев безделья заставить возвратиться к исполнению своих обязанностей. Ее величество держала в руках красивую серебряную клетку, где, грустно чирикая, поглядывал на голубое небо воробей-беглец. Король ехал на высоком белом рысаке, стараясь держаться как можно ближе к паланкину. Он был счастлив вновь, после длительной разлуки, видеть королеву и не сводил с нее влюбленных глаз. На следующий день Золотое Сердце обвенчался с Цветком Миндаля и получил во владение земли принца Азора. Свадьба была сыграна с той пышностью, которая принята в сказках, когда король женится на пастушке или принцесса выходит замуж за пастуха. Фея из озера явилась во дворец с первыми лучами солнца на колеснице, в которую были впряжены два белых, как снег, лебедя. Своим волшебным посохом она благословила влюбленных и обещала быть крестной матерью их первенца. Сеньор Лисицино был сурово наказан за предательство и злобность характера: его имущество конфисковали и раздали тем, кого он в свое время обобрал; сам же сеньор Альберти был лишен всех титулов, облачен в грубые одежды и поставлен на самые грязные работы. В знак признательности за благодеяния феи король Богемии приказал казначею богато одарить всех нищих, а также построить в дворцовом саду бассейн из порфира, пустить туда красных рыбок и содержать их на казенный счет. Что касается Пьеро, дорогие дети, то он воздержался от участия в свадебной церемонии, опасаясь, как бы не появилось желание отказаться от принятого накануне решения. Но на торжественном обеде он появился. Его бледное лицо, покрытое до того легким облаком печали, сияло, как в былые времена. По окончании банкета наш герой вышел из-за стола, отправился в домик дровосека и попросил дать перо, чтобы написать пару слов. Этими, как он выразился, "двумя словами" Пьеро дарил своим родителям, то есть дровосеку и его жене триста тысяч золотых цехинов, тех самых, что он так ловко перехватил у принца Азора и которые король попросил его оставить себе в качестве награды за верную службу. Составив дарственную, Пьеро нежно обнял дровосека и старую Маргариту. Утерев слезы рукавом и взяв в руки дорожную сумку, он вышел из дома. И в аллее дворцового сада послышалась песня, о которой я вам, дорогие дети, уже рассказывал. Король, королева и придворные с замиранием сердца слушали мелодию знаменитого ноктюрна. Но звук делался все тише и тише, пока наконец не стих вовсе. Ноктюрн этот пел Пьеро, отправившийся на поиски другой родины и новых приключений, о которых я вам расскажу в следующий раз. ЗАЯЦ МОЕГО ДЕДА ВСТУПИТЕЛЬНАЯ БЕСЕДА Уважаемые читатели, если вы следили за моей литературной и частной жизнью хотя бы самую малость, то это освободило бы меня от необходимости сообщать, что с 11 декабря 1851 года по январь 1854 года я жил в Брабанте, а точнее, в Брюсселе. Четыре тома "Консьянса Невинного", шесть томов "Пастора из Ашберна", пять томов "Исаака Лакедема", восемнадцать томов "Графини де Шарни", два тома "Екатерины Блюм" и двенадцать-четырнадцать томов "Воспоминаний" относятся именно к этому периоду. Моим биографам придется немало потрудиться, чтобы выяснить имена моих соавторов, написавших все эти пятьдесят томов. Ибо, как вы прекрасно знаете, уважаемые читатели, -- а моим биографам это известно лучше, чем кому бы то ни было! -- я не написал ни одной из двенадцати сотен своих книг. Да явит Господь свою безграничную милость и смилуется над описателями моей жизни, как и надо мной самим!.. Сегодня, дорогие читатели, я предлагаю вашему вниманию еще одну повесть. Но поскольку я не хочу, чтобы имя ее автора осталось неизвестным -- как это произошло с другими -- в этой вступительной беседе я расскажу, как она появилась на свет. Оставляя за собой право на звание крестного отца, державшего ее над издательской купелью, я сообщу имя ее истинного родителя. Итак, ее настоящий отец -- господин Де Шервиль. Господин Де Шервиль для вас, дорогие читатели. Для меня же он просто Шервиль. В добровольном изгнании, на которое я себя обрек, поселившись в этом славном городе, время текло быстро и приятно. В большом салоне на улице Ватерлоо, в доме No 73, почти каждый день собиралось несколько близких мне людей: Виктор Гюго, Шарра, Эскирос, Ноель Парфе, Этцель, Пеан, Шервиль и другие. За чаем, с веселой болтовней, смехом, а иногда и со слезами, время пролетало быстро, и потому нередко мы засиживались за полночь. Лично я работал, покидая находившийся этажом выше рабочий кабинет два или три раза за вечер, чтобы бросить в общую беседу слово, как путник, оказавшийся на берегу реки, кидает в воду ветку. И беседа уносила это слово, как речной поток уносит все, что в него попадает. Затем я возвращался к себе на третий этаж. И вот однажды друзья сговорились вытащить меня из рабочего кабинета дней на пяток, чтобы поохотиться и отвлечься от работы. Наш друг Жуаньо сообщил из Сен-Юбер-ан-Люксембурга, что в арденских лесах появилась пропасть зайцев, косуль и кабанов. Приглашение его было соблазнительным, во-первых, потому, что давало возможность встретиться со старым другом, а, во-вторых, тем, что было бы интересно пострелять зайцев, косуль и кабанов. Организацией охоты занялись Шервиль, полковник К*** и Этцель. Я обещал присоединиться к ним. И вот однажды, при очередном появлении среди гостей, я увидел на столе свое ружье марки "Лефоше-Девиси", ягдташ, огромное количество гильз и кучу всевозможных зарядов. -- Что это за выставка? -- поинтересовался я. -- Как видите, это ваше ружье, извлеченное из чехла; вот это ваш ягдташ, извлеченный из шкафа; а это ваши заряды, извлеченные из ягдташа. -- И зачем, разрешите узнать? -- Сегодня 1 ноября. -- Допускаю. -- Послезавтра будет 3 ноября. -- Скорее всего. -- 3 ноября -- день святого Губерта!... А это значит, что мы вас совращаем, увозим и -- хотите вы этого или нет! -- заставляем охотиться. Когда мне говорят об охоте, в душе моей вдруг возникает некий огонек, словно таившийся под слоем золы. Дело в том, что до того, как я приговорил себя к литературной каторге, охота была моим основным, я бы даже сказал, единственным развлечением. О той жизни я сохранил лишь два воспоминания. Одно из них связано с охотой. -- Черт побери! -- воскликнул я. -- Ваше предложение страшно соблазнительно! -- Жуаньо сообщает о начале охотничьего сезона. Точнее, он написал об этом Этцелю. Этцель же, естественно, не ответил, и теперь у нас есть шанс нагрянуть к нему, как снег на голову! -- К Жуаньо... пожалуй... -- Тогда в чем дело? Я ушел и спустился с пером в руке. -- Увы! -- это единственное оружие, каким я теперь пользуюсь. И охочусь лишь за мыслями. А этой дичи с каждым днем становится все меньше. -- Бросьте вы это перо и поедемте с нами!.. Это займет не больше трех дней: день туда, день обратно и день на охоту! -- Звучит убедительно. -- Ну так решайтесь! -- Я готов, если... если ничего не случится. -- А что может случиться? -- Кто его знает?.. Но только за полтора года, что я здесь, меня уже не раз приглашали на охоту: князь Де Линь в Белей, господа Лефевр в Турней, Букье в Остенде. Я купил две лицензии по тридцать франков каждая, что пять франков дороже, чем во Франции. И что же? Ни Остенде, ни в Турнейе, ни в Белейе я так и не побывал. -- Почему? -- Да потому, что всякий раз что-то мешало... -- Но теперь, кажется, ничего неожиданного произойти не может? -- Если бы... -- Так помолитесь святому Губерту! Пусть защитит и нас от этих самых неожиданностей! Идея воззвать к святому принадлежала Шервилю. И вот, словно святой из всей фразы уловил лишь ее конец и захотел продемонстрировать свое могущество, в парадную дверь вдруг позвонили. -- Все правильно, дети мои! -- воскликнул я. -- Почтовое время! Жозеф -- так звали моего слугу -- пошел открывать. Он был бельгийцем; бельгийцем в полном смысле этого слова, то есть человеком, видевшим в каждом французе своего естественного врага. -- Жозеф, -- сказал ему вслед Этцель, -- это письмо из Парижа. Порвите его. Слуга появился через пять минут. В руках он держал огромный конверт. -- Почему вы не сделали того, что я вам велел, Жозеф? -- спросил Этцель. -- Это не письмо, сударь, -- отвечал тот. -- Это телеграмма. -- Час от часу не легче! -- воскликнул я. -- Похоже, что охота срывается, -- с сожалением произнес Шервиль. -- Друзья! -- сказал я. -- Вскройте конверт... и сами решите, что мне делать. Жозеф отдал депешу Этцелю. Тот распечатал ее. Она состояла из четырех строчек: "Париж, пятница. Уважаемый Дюма, если я не получу "Совесть" пятого числа, то, как предупреждают Рауе и Ваез, шестого состоится репетиция неизвестно какой трагедии неизвестно какого автора. Ясно? Лаферрьер". Расстроенные Шервиль и Этцель переглянулись. -- Что скажете? -- спросил я. -- Вам осталось еще много? -- Половина пятой картины и целиком шестая. -- Все пропало. -- Для меня. Но не для вас же, дети мои!.. Шервиль мне расскажет об охоте. По канве его рассказа Этцель что-нибудь вышьет, и таким образом я получу исчерпывающее впечатление об охоте. И, взяв перо с камина, я приказал друзьям убрать заряды в ягдташ, ягдташ в шкаф, а ружье в чехол и, тяжко вздохнув, поднялся к себе на третий этаж. Бог свидетель, как мне хотелось отправиться на охоту! Увы! -- никто не мог дописать мою пьесу вместо меня. 5 ноября полный текст пьесы был отправлен в Париж. 6 ноября, утром, посыльный принес мне на дом заднюю ногукосулиикоротенькое письмо следующего содержания: Мой дорогой Дюма, Посылаю вам часть косули, подстреленной под Сен-Юбером. Сегодня вечером Этцель и я придем к вам на чай. Обещаю охотничий рассказ, достойный истории Робин Гуда. Жуанье вас нежно обнимает. Этцель и я жмем вам руки. Преданный вам де Шервиль. Я продиктовал кухарке рецепт маринада, изобретенный моим другом Виллемо, одним из хозяев трактира "Колокол и бутылка", что в Компьене, и снова уселся за прерванную работу. Ровно в девять часов вечера слуга доложил, что пришли господа де Шервиль и Этцель. Друзья вошли с видом победителей, чуть ли не под звуки фанфар и барабанной дроби. Не прошло и пяти минут, как Этцель взял колокольчик, которым я вызываю Жозефа, и позвонил. -- Слово де Шервилю, -- объявил он. -- Дорогой Дюма, я привез вам чрезвычайно занятную историю, -- начал тот. -- Гонорар пополам. -- Идет... А теперь слушайте. -- То, о чем вы собираетесь рассказать, произошло с вами? -- Нет. С дедом Дени Палана, хозяина постоялого двора "Три короля" в Сен-Юбере. -- А сколько лет вашему Дени Палану? -- Сорок пять-пятьдесят. -- Стало быть, история относится к концу восемнадцатого века? - Да. -- Слушаем. -- Согласитесь, для начала надо рассказать, как Дени Палан решил поведать нам эту историю. -- Дружище, не кажется ли вам, что вы начинаете тянуть? -- Ей-богу, нет! Это совершенно необходимо! Без подготовки вы ничего не поймете. -- Да, пожалуй, подготовьте нас! В умении подготавливать состоит мастерство великих сочинителей романов и драм... Но только, ради бога, не тяните... -- Будьте покойны. -- Ну так с богом! -- Дети мои! -- вставил наконец свое слово Этцель. -- Слушая эту охотничью историю, разрешается спать. Но храпеть запрещается категорически!.. Итак, слушаем тебя, Шервиль. Шервиль заговорил. -- Обстоятельства свадьбы Жуаньо сложились так, что нам пришлось отказаться от настойчивых предложений заночевать у них дома и отправиться на постоялый двор "Три короля". Чтобы понять серьезность нашей ошибки, оказалось достаточно переступить порог этого заведения. Даю честное слово эгоиста: лучше было бы проявить бестактность и остаться у Жуаньо. Не знаю, останавливались ли когда-нибудь у Дени Палана короли, но даже если и так, то я не уверен, что они давали ему право вешать над дверью эту аристократическую вывеску. В "Трех королях" не празднуют свадеб, не устраивают пирушек; там не живут ни конные, ни пешие... Там едят стоя и спят на стульях. Однако, справедливости ради, надо признать, что хозяин этого постоялого двора не обещает больше того, что дает. Над полыхающим всеми цветами радуги изображением трех королей, служащим вывеской, создатель сего произведения искусства нарисовал еще рюмку на тонкой ножке и кофейную чашку. Я уже слышу вопрос: "Как это вас, полковника и Этцеля угораздило выбрать для ночлега именно это неудобное место?!" Уверяю вас, не такие уж мы, в конечном счете, дураки, как это может показаться сначала! Мы выбрали "Трех королей", дорогой Дюма, потому... потому что выбирать было не из чего. Теперь, с вашего позволения -- топографический очерк постоялого двора. Я буду краток. Заведение состоит из трех помещений. Первое: кухня; она же является спальней хозяина и его семейства. Второе: зал для посетителей, представляющий собой закопченную комнату с низкими потолками, с двумя столами и несколькими дубовыми табуретками, отполированными скорее задами, чем рубанком. Третье помещение было чем-то средним между скотным двором и конюшней; кроме лошадей, там находились ослы, коровы и свиньи. Когда утром нам показали зал для гостей -- объяснив, что это единственное место, где мы могли бы поесть и поспать, -- то со свойственной охотникам беспечностью мы сказали: -- Что ж, у камина, с бокалом пунша и тремя матрацами ночь пролетит быстро!.. Лишь когда началась наша ночь, мы поняли, какими долгими иногда бывают ночи. Точнее тогда, когда огонь в камине начал угасать, когда опустела бутылка можжевеловой водки, когда мы узнали, что, кроме матрасов, на которых спал хозяин, его жена и трое детей, других не имелось. К чести хозяина замечу, что он добросовестно отстоял ночную вахту в готовности по мере сил и возможностей удовлетворить пожелания господ парижан. Пока длился более или менее приличный ужин, веселье держалось. Пока в бутылке оставалась влага, беседа не утихала. Пока горел огонь в очаге, французское остроумие время от времени еще разбрасывало по сторонам свои яркие искры. Но вот беседа угасла. Мы стали думать, как бы устроиться со сном. Оглядевшись, нашли подходящее место и худо-бедно как-то заснули. Слышалось лишь тиканье деревянных напольных часов, украшавших один из углов зала. Внезапно они закачались и раздался ужасный скрежет цепи и шестеренок. Затем часовой молоток одиннадцать раз обрушился на звонок. Все проснулись. -- Что за дьявольщина? -- чертыхался полковник. -- Что это? -- спросил я. -- Кажется, нас ожидает веселенькая ночка, -- предположил Этцель. -- Вдобавок ко всему здесь явно не жарко... Шервиль, вы самый молодой и красивый. Позовите хозяина. -- Зачем? -- Пусть подбросит пару полешков! Если нельзя постоянно пить и беспрестанно есть, то тепло поддерживать надо все время... Я встал, подошел к двери и крикнул хозяина. Тут, дорогой Дюма, я заметил картину, на которую прежде не обращал никакого внимания и которая оставила бы меня совершенно равнодушным, окажись я и мои товарищи в менее неуютном, чем тогда, положении. Но когда человек погибает -- то ли от неумения плавать, то ли от скуки -- он хватается за все, что попадает под руку. Я погибал от скуки и ухватился за эту картину. Подойдя к ней, я нахально потребовал свечу и поднес ее к сему произведению. Это был рисунок гуашью на доске -- из тех, что делают в Спа. Он был вставлен в рамку, некогда золоченую, но за долгие годы почерневшую от пыли и копоти. На нем был изображен святой Губерт в окружении облаков. Святого можно было узнать по традиционному рогу и по стоявшему пред ним на коленях оленю с крестом, излучавшим свет. Святой занимал верхний правый угол. Олень -- нижний левый. Все остальное пространство отводилось пейзажу. На фоне этого пейзажа был изображен человек, одетый в зеленую куртку, бархатные гольфы и большие охотничьи гетры. Он бежал, а за ним скакало животное, которого можно было с одинаковым успехом принять за небольшого осла и за очень большого зайца. -- Господа, -- сказал я, сняв картину и положив ее на стол, -- конечно, разгадывание ребусов не самое интересное занятие, но когда умираешь от безделья -- лучше разгадывать ребусы, чем злословить по поводу ближнего своего. -- Не нахожу, -- заметил Этцель. -- Что ж, займитесь поношением ближнего и постарайтесь преуспеть!.. А мы с полковником займемся ребусом. -- Я пас. Разгадывайте сами. -- Итак, судари мои, что мы имеем? Мы имеем осла или зайца, 3 ноября 178... года гнавшегося за охотником. -- О! -- воскликнул появившийся хозяин. -- Эта картина изображает моего деда! -- Как? -- спросил Этцель. -- Вы являетесь внуком святого Губерта? -- Нет... Я внук Жерома Палана... -- А это кто? -- Это тот, кто со всех ног удирает от зайца. -- До сих пор, любезный, нам доводилось наблюдать только зайцев,убегавших от охотников.Теперь же мы видим охотника, улепетывающего от зайца... Это просто потрясающе! -- Вам это кажется потрясающим потому, что вы человек покладистый. Я же хочу знать причину этого странного явления. -- Черт возьми! Если на этом рисунке изображен дед хозяина, то пусть сам хозяин и расскажет, почему такое случилось с его пращуром! -- Пусть расскажет. -- Итак, любезный, подбросьте полешко в камин и поведайте нам, что в самом деле произошло с вашим замечательным дедушкой. -- Сначала я принесу дров. -- Разумно. -- Потому как история эта длинная. -- И... интересная? -- Ужасная, господа! -- Это как раз то, что нам нужно! Давайте скорее ваши дрова и эту жуткую историю! -- Минутку, господа! -- сказал трактирщик и через несколько секунд возвратился с охапкой дров, шестую часть которой отправил в камин, а остальное сложил стопкой в углу. -- Как я понял, господа, вы настаиваете на том, чтобы я рассказалисторию, послужившую темой для нашей фамильной картины. -- Если у вас нет для нас ничего более интересного, -- заметил Этцель. Трактирщик задумался, усиленно копаясь в памяти. -- Нет, господа, -- заявил он вскоре. -- Ничего другого нет. Честное слово! -- На нет и суда нет... Давайте, что есть. -- Просим вас, -- сказал полковник. -- Просим, -- как эхо, повторил я. Наш хозяин начал рассказывать. I -- Если, -- для начала заявил Дени Палан, -- когда-нибудь вы решите пересказать эту историю устно или письменно, то назовите ее так: "Заяц моего деда"... -- Что ж! -- воскликнул я. -- Я так и сделаю! Когда на заголовок обращают больше внимания, чем на содержание, этоназваниенехуже других...Итак,мывас слушаем, дружище! Мы все затихли. Наверное, так же замолчали три тысячи лет назад слушатели Энея. Трактирщик приступил к рассказу. -- Мой дед, -- сказал он, -- хотя и не был богатым человеком, но все же дело имел прибыльное. Во всяком случае, так утверждали... Он был тем, кого в наши дни именуют фармацевтом, а в те времена -- а именно, в 1788 году -- называли аптекарем. Жил он в городе Те, что в шести милях от Льежа. -- Три тысячи жителей, -- вставил Этцель. -- Мы его знаем так хорошо, как если бы он был построен нашими руками... Но рассказывайте, рассказывайте. Рассказчик продолжал: -- Отец его занимался тем же, и поскольку мой дед был его единственным сыном, то унаследовал отлично оснащенную лавку и несколько тысяч франков, скопленных благодаря тому, что травы скупались за медные деньги, а продавались за серебряные... Здесь я должен извиниться и уточнить: прадед был не совсем аптекарем, а скорее торговцем лекарственными растениями. Мой дед сумел бы значительно и быстро округлить эту сумму, но у него имелось два недостатка. Во-первых, он был охотником, а во-вторых -- ученым... -- Хозяин! -- воскликнул я. -- Поосторожней! Мы -- слава богу! -- не являемся учеными мужами, но все, как один, охотники! -- Прошу вашего прощения, господа! -- возразил трактирщик. -- Вы согласились бы со мной, если бы дали мне закончить предложение или хотя бы дополнить его несколькими словами!.. Я полагаю, что охота -- занятие похвальное для человека, которому нечего делать. Охотясь, он приносит зло животным, вместо того, чтобы причинять его себе подобным. Но страсть к охоте пагубна для человека, которого кормят руки. Итак, эти два порока имели для моего деда два печальных последствия: наука убила его тело, а охота погубила его душу. -- Послушайте, уважаемый, -- сказал я, -- Что за необходимость строить из себя романиста и выдвигать подобные теории? А если вы их все-таки выдвигаете, то потрудитесь объясниться! -- Как раз именно это я и собирался сделать! Но вы меня перебили... -- Да замолчите вы, животное! -- обрушился на меня Этцель. -- Только мы погрузились в сладостное состояние дремы, как смена интонации нас разбудила!.. Продолжайте, любезный! -- А может, господа хотят спать? -- сказал трактирщик, более обиженный вторжением Этцеля, чем моим замечанием. -- Нет-нет! -- поспешил я успокоить его. -- Не обращайте внимания на то, что говорит мой коллега... Он принадлежит к особому виду наших соотечественников, которых ученые называют "Человек насмешливый"... Вы остановились на смерти тела и гибели души вашего дедушки. Рассказчик явно собирался прекратить свою повесть, но, уступая моей настойчивости, продолжил: -- Я хотел сказать, что, благодаря чтению, мой дед стал сомневаться во всем, даже в святых и в самом Всевышнем, и что охота нанесла ущерб тому небольшому достатку, что моя бабка создала или, точней, сохранила. Я уже говорил, что большая его часть состояла из наследства, полученного от прадеда. Чем больше дед удалялся от религии -- а отходил он от нее тем дальше, чем усерднее читал и изучал! -- тем очевиднее было угрожающее состояние его души. Сначала он запретил своей жене ходить в церковь, оставив ей только воскресные службы и те, во время которых молитвы не поются, а читаются. В своих молитвах она могла упоминать кого угодно, но не своего мужа. Жером Палан уверял, что великие миров земного и горнего вспоминали о нем лишь для того, чтобы причинить какую-нибудь пакость. Затем он запретил ей и детям собираться у его постели и молиться, стоя на коленях, по заведенному с незапамятных времен обычаю Паланов. Ради правды следует сказать, что мой дед так часто отлучался из дому, так рано уходил и поздно возвращался -- особенно по воскресеньям -- что моя бабка могла без особых помех не только ходить на все без исключения службы, но даже сопровождать любые процессии соборования. Как вы понимаете, делала она это в надежде, что, видя ее усердие, Господь простит ей непослушание. Добраяженщинаужаснобояласьмужаипотому упросила соседей не говорить ему, что она ходит в церковь и участвует в соборованиях. Эта просьба, высказанная во имя душевного покоя, о котором бабка моя пеклась более всего, позволила жителям городка составить вполне ясное представление о религиозных, или, точнее, антирелигиозных чувствах Жерома Палана. -- Недурно! Совсем недурно! -- сказал Этцель. -- Немного затянуто, но если дойдет дело до публикации, то просто кое-что выбросим. -- Это уже ваши проблемы! -- сказал я. -- Вы сами виноваты, что читаете все, что у вас печатается... Мне же эта история нравится... А вам, полковник? -- Мне тоже, -- ответил он. -- Но я все жду, когда рассказчик перейдет к главному. -- Ах, полковник! Неужели вам, солдату, герою засад, покорителю городов, неизвестно, что лишь по чистой случайностикрепостьможетпастьс первогораза? Согласитесь, чтобы подойти к стене, надо сделать подкопы и ходы сообщения!.. Именно этим и занимается сейчас наш хозяин!..Вспомните:осадаТроидлилась девять лет,а Антверпен пал через три месяца... Так что продолжайте, господин Дени, продолжайте!.. Наш хозяин, явно желая подчеркнуть, как мало он ценит моих спутников в роли слушателей, сказал, тряхнув головой: -- Да, сударь, я продолжаю. Вы можете гордиться, ибо я делаю это исключительно для вас!.. И ни для кого больше! Последние слова он постарался произнести с особенной интонацией, чтобы сомнений на этот счет не оставалось ни у кого. Сделав это отступление, трактирщик продолжил: -- Как я уже сказал, благодаря тому, что мой дед понемногу взял в обыкновение отсутствовать не только по воскресеньям, но и в будни, моя бабка имела полную возможность оставаться доброй христианкой, несмотря на мужнины запреты. Однако, не вредя духовному состоянию семьи, отлучки Жерома Палана из дому наносили огромный ущерб ее материальному положению. Сначала он посвящал охоте лишь воскресенья. Упрекнуть его тут было не в чем, поскольку он не промышлял на землях епископа и во владениях господ из Те, и все пока молчали. Но со временем дед пришел к выводу, что было бы нелишним (имея в виду, что в своем магазине он производил все остальные шесть дней недели) позволить себе развлечься еще и в четверг. Вследствие этого соображения, справедливость которого не оспаривала даже жена, четверг был присоединен к воскресенью. Вскоре за ним последовала и среда. Наконец, и еще три дня оказались втянутыми в водоворот всепоглощающей страсти к охоте. И вот Жером Палан стал проводить на охоте уже шесть дней в неделю, а за прилавком -- один. Увы! -- та же участь постигла и седьмой день... Итак, мой дед все больше и больше отходил не только от Бога, но и от семьи. Он уже не только целыми днями гонял по лесам, полям и болотам, презирая дожди, ливни и снегопады, которые в наших краях страшнее ливней. По вечерам, вместо того, чтобы идти домой и восстанавливать свои силы у семейного очага, он шел в трактир, где, хвастаясь охотничьими успехами, напивался с приятелями, а то и просто с первым встречным. Жером Палан рассказывал не только о подвигах, совершенных накануне или в тот же день, но и о тех, что обязательно совершит на следующий день. Разговоры эти, сопровождаемые сначала пивом, потом местным вином, а затем вином немецким, затягивались так далеко за полночь, что частенько мой дед даже не появлялся дома, оставляя жену и детей в неведении. Нередко, встав до зари, он прямо из трактира отправлялся на охоту. Беда не приходит одна, а поскольку всякое страстное увлечение несет в себе не только семя зла, но и еще плоды его, то случилось то, что должно было произойти. Как я уже сказал, все молчали, когда Жером Палан охотился по воскресеньям и лишь там, где позволялось. Но вы уже видели, что он стал отлучаться из дому ежедневно и порой не возвращаться к семейному очагу. И вот случилась беда. -- Черт возьми! -- сказал Этцель. -- Что же еще с ним стряслось? История становится интригующей в высшей степени... Не находите, полковник? -- Да замолчите, болтун вы этакий!-- воскликнул полковник. -- Если интерес падает, то лишь из-за ваших постоянных встреваний! Продолжайте, любезный! Продолжайте! Я поддержал полковника, и наш хозяин продолжил свою повесть. II -- Мой дед, -- поведал Дени Палан, -- так усердно охотился, что перебил почти всю дичь не только на общественных землях, где стрелять имел право, но также и на землях частных, где его только терпели. Постепенно он начал наведываться и на земли господские. Сначала робко, устраивая засады на лесных опушках или что-нибудь в этом роде. Заметим, что уже тогда эти скромные вылазки расценивались, как поступки весьма дерзкие. Правосудие не шутило с преступлениями, совершаемыми на охоте. Феодалы были всемогущими, их желание заменяло суд, и из-за какого-нибудь жалкого зайца можно было прямиком угодить на галеру... Надо сказать, дед мой был малым веселым, и его в погребе возле бочки ламбика, нашего бельгийского пива, или фара -- пива, изготовляемого в самом Брюсселе -- неизменно стояла бочка рейнвейна, а на столе рядом с наполненным стаканом всегда стоял пустой, предназначавшийся для любого и каждого. Дед был особенно доволен, когда к нему подсаживался кто-нибудь из объездчиков, чтобы под очередной охотничий рассказ чокнуться с ним разок-другой. Как вы понимаете, именно поэтому сей народ не был с ним ни строг, ни суров. Однако нет правил без исключений. Нашлось исключение и среди объездчиков. Жерома Палана, то есть моего деда, совершенно не переносил один из лесников епископа, человек по имени Тома Пише. "В чем была причина его ненависти?" -- спросите вы. В подсознательной антипатии, полагаю я, столь же необъяснимой, как и симпатия одного человека к другому. Еще детьми Тома и Жером не терпели друг друга. В школе, как два петуха, они дрались на каждой перемене. Силы у драчунов были равные, и потому тузили друг друга до изнеможения. Возможно, причина их взаимной антипатии скрывалась еще и в их физическом различии. Тома был маленького роста, коренаст и рыжеволос. Жером -- высок, худ и темноволос. Тома, у которого один глаз слегка забегал за другой, не был красавцем. Жером и в этом составлял ему полную противоположность. Тома был влюблен в мою бабку. Она же вышла замуж за Жерома Палана. Все это и многое другое привело к тому, что их обоюдная ненависть не утихала ни на минуту. Однако, повзрослев, Тома и Жером стали вести себя более рассудительно. Особенно мой дед. То ли случай, то ли хорошее воспитание давали ему заметное превосходство над соперником. Тома в конце концов не выдержал этого превосходства и уехал. Он нанялся объездчиком в Люксембурге, как раз там, где мы сейчас находимся. Но, к несчастью, его хозяин умер. К несчастью же, один из друзей сообщил ему, что у льежского епископа можно получить точно такую же работу. В довершение всех бед, получив эту работу, Тома вернулся во Франшимон, что, как вам известно, совсем близко от Те. Так Жером и Тома снова стали соседями. Позднее мы увидим, угасла ли ненависть в сердце моего деда. Но уже сейчас, не боясь ослабить занимательность истории, я могу заявить, что в душе Тома она полыхала, как никогда. Узнав из разговоров, что мой дед стал таким же "сильным звероловом перед Господом", как библейский Нимрод, и что, уступая своей необузданной страсти к охоте, он почти никогда не обращал внимания на рвы и межевые столбы, обозначающие границы владений коммуны и господ, Тома Пише поклялся, что при первой же возможности он покажет Жерому Палану, что две горы не сходятся, но это вовсе не значит, что два человека не могут столкнуться на узенькой дорожке. Мой дед всего этого не знал. Правда, услышав о появлении Тома Пише, в восторг не пришел. Но был он человеком по сути своей добрым, и в первый же раз, когда увидел Тома, сидя, как обычно, перед бутылкой вина, то крикнул: --Эй, Тома! Тот повернулся на голос и побледнел. --Чего тебе? Жером наполнил стаканы и поднялся. --Сердце тебе ничего не подсказывает, Тома? Тот ответил, мотнув головой: --Только не с тобой, Жером... И, отвернувшись, ушел. Дед мой сел, выпил один за другим оба стакана и произнес: --Это кончится плохо, Тома. Увы! -- Жером Палан даже не подозревал, как прав он был в тот раз! Как вы понимаете, столкновение охотника с объездчиком становилось неизбежным. Так думали все в городке, но никто не ожидал, что трагедия разыграется так скоро. Я уже говорил, что объездчики льежского епископа и феодалов-соседей прощали Жерому Палану практически все его охотничьи грешки. Но, чувствуя свою безнаказанность, мой дед осмелел настолько, что, увлекаемый собаками, стал себе позволять стрелять дичь не только на краю запрещенных для него угодий, но и посреди владений Его Преосвященства, испытывая при этом удовольствие от того, что одновременно попирал и духовное, и материальное могущество владетельного прелата. Бесконечно так продолжаться не могло. Однажды в компании молодых господ и прекрасных дам льежские епископы всегда были галантны! -- монсеньер охотился возле Франшимона. Несмотря на прекрасное общество -- а может, именно из-за этого! -- он пребывал в прескверном настроении. Основания для этого у него были. Дело в том, что его собаки дважды потеряли добычу: сначала -- оленя, а затем косулю. Прелат, пообещавший своей компании захватывающее зрелище погони, был разъярен. Он уже развернул свою лошадь в сторону замка, как вдруг великолепный олень-семилетка перебежал дорогу приунывшим охотникам. -- Монсеньер! -- крикнула одна из дам, похлопывая по шее испуганную зверем лошадь. -- Похоже, это тот, кого мы гнали! -- Клянусь святым Губертом, сударыня!-- ответил епископ. -- Вы не только отличная наездница, поскольку другая на вашем месте уже выпала бы из седла, но и великол