Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Исторический роман.
     Издательство "Детская литература", Москва -- 1972,
     OCR: GVG, 2004
---------------------------------------------------------------


     _____________________________
     Долго мир  в его  широте и  разнообразии был известен по товарам  и  по
расспросам,  которые   вели  купцы   с   купцами.   Долго   спорили  о  том,
четырехугольна или кругообразна Земля, потом поняли, что она не круг, а шар:
спорили о  размере  этого  шара,  проводили  по  нему мысленные линии, чтобы
разобраться в великих и неведомых путях.
     Бедствия нашествий открывали глубину мира, освещая ее пожарами.
     По  широкому степному  коридору,  оттуда,  откуда  не приходили никакие
вести, двигались народы, которые назывались по-разному.
     Монах  Плано  Карпини  в  1246  году проехал  через земли,  захваченные
татарской  ордой,  и рассказал о  дальней  области богатых  Катаев  (Так  во
времена  Колумба  называли китайцев и Китай) которые ткут  шелк  и  обжигают
фарфор. О тех же странах потом рассказал венецианец Марко Поло. Сколько дней
пути до  страны Катая, было неизвестно. Купцы не были заинтересованы в  том,
чтобы следовали их маршрутам, да и сами верблюжьи тропы шли не прямо.
     У Средиземного моря расцветали богатые города купцов и ремесленников. В
верхних этажах дворцов,  в которых собирались купцы-правители, как украшение
на стенах вешали карты.
     Карты  были  драгоценностью,  их  срисовывали,  крали,   их   дополняли
рисунками  и вымыслами.  Но  парус сменял  весло,  голубые  дороги  по  морю
оказывались выгоднее дорог через пустыни. Крылья парусов росли.
     Венецианцы,  генуэзцы,   португальцы,  испанцы,   а   впоследствии   --
голландцы, англичане боролись за морские дороги, искали карты.
     Далекие страны, где  дешев жемчуг, где много золота и пряностей, звали.
Туда искали прямого пути.
     Сухопутный  путь  в  Катай  казался  бесконечным. Казалось,  что  Земля
материками  своими как бы образует незамкнутое  кольцо, пересеченное голубым
океаном.
     То,  что океан разделен на два океана,  что между океанами этими  лежит
Новый  Свет,  было неизвестно.  Хотелось найти  прямой  путь, на котором нет
торговых застав, разбойников и пустынь.
     В  книге Зинаиды Шишовой  рассказывается о великом  плавании итальянца,
генуэзца Христофора Колумба, который родился в Генуе в середине XV века и не
любил  рассказывать  о  своей  молодости. Известно, однако, что  он плавал и
разбирался в картах, сам обладал искусством чертить их, умел читать и писать
по-латыни и был недурным каллиграфом, то есть писал четко и красиво.
     Сейчас, спустя почти четыре столетия,  мы,  изучив дневники и переписку
Колумба, можем  судить о том,  каким отважным человеком и мореплавателем был
этот   адмирал   Моря-Океана,   обладавший  кое-какими,  довольно   путаными
познаниями в геометрии, астрономии и географии.
     Морской путь в Индию -- вокруг Африки  -- в то время  еще не был открыт
португальцами. Путешественников -- купцов и капитанов -- привлекал Катай. Из
рассказов  Марко  Поло известно было, что  путь в  Катай  идет  мимо  тысячи
островов и сопряжен с невероятными трудностями.
     Колумб   много   ездил,   встречался   с   португальскими   мореходами,
пересекавшими   уже   Море   Тьмы,   очевидно,   у  него  была  составленная
португальцами  карта,  которая и  навела  его  на мысль отправиться в  Катай
морем, прямо через океан. Этот путь, по его вычислениям, оказался короче,  а
ветры, дующие в ту сторону, уже были разведаны.
     Долгие годы уговаривал Колумб  королей,  сановников и купцов, чтобы они
ему дали  деньги  на снаряжение  флотилии. Он  был убежден, что прямым путем
быстрее достигнет страны жемчуга, золота  и  пряностей. Он был в Португалии,
вероятно, побывал в Англии, семь лет прожил в Испании,  добиваясь средств на
великое путешествие.
     Благодаря  случайному покровительству монахов Рабиды Колумб добрался до
королевы.  Правители  Соединенного  Королевства  --  Изабелла Кастильская  и
Фердинанд Арагонский подписали с Колумбом договор, полный обещаниями. Колумб
сговорился с палосскими моряками братьями  Пинсонами.  Три каравеллы подняли
свои якоря в августе 1492 года.
     Ушли  берега материка,  на  горизонте  растаяли  очертания островов.  В
первый  раз в истории человечества моряки сознательно  пересекали океан.  Их
вели звезды, они  проверяли путь по картам, и дорогу показывала им магнитная
стрелка -- дар того же чудесного Катая.
     Колумб был человеком  великой воли и великого умения, он верил в карту,
в компас, в тогдашнюю науку и в свою счастливую звезду.
     Корабли  в середине сентября пересекли Саргассово  море.  Дул  попутный
ветер.  В  начале  октября,  после того  как показались птицы,  предвещающие
близость земли, с корабля увидали зеленую полоску дальнего берега.
     Колумб  не открыл  Америку,  потому что он не собирался ее  открыть. Он
встретил  преграду в своем великом путешествии и Новый  Свет принял за берег
Индии. Эта преграда была той землей, которую мы называем теперь Америкой.
     Зинаида Шишова показала в интересном романе, как сложна и противоречива
была  эпоха  Колумба.  Она показала  самого Колумба --  мечтателя,  великого
мореплавателя, провидца, человека большой воли и больших заблуждений.
     Зинаида Шишова построила  путешествие  как рассказ о  тайне  карты. Она
права, потому  что к картам  тогда было отношение  суеверного почитания, они
были не точны,  но позволяли делать великие догадки. Карта того времени была
ценна тем, что ее экземпляров было мало. Карта была нарисованной тайной.
     Книга Зинаиды Шишовой основана на фактах и на догадках.
     Из  дневника Колумба  мы  знаем,  что  в его  экипаже были  мальчики --
корабельные   юнги.  Из-за  оплошности  одного  из  них  потерпела  крушение
"Санта-Мария" -- флагманское судно флотилии.
     Зинаида  Шишова дала этим  безвестным юнгам имена, связала  их дружбой,
высоким  чувством товарищества, тайной карты.  По  показу  характера Колумба
книга,  которую  вы  сейчас  прочтете, не  только  интересна.  Она  является
открытием  в  море  истории,  она  сама  --  карта  характеров  людей  эпохи
Возрождения.
     Повесть "Великое  плавание" была написана давно.  Это -- первая книга о
Колумбе.  Историю его  третьего  и  четвертого  путешествий, его  безвестной
кончины, рассказ об  иске наследников  Колумба к короне, а  также дальнейшую
биографию  Франческо Руппи  и Орниччо вы узнаете  из повести  "Путешествие в
страну Офир", над которой  Зинаида Шишова сейчас работает. Это будет рассказ
об  открытиях  и  о  людях, которые умели, даже  ошибаясь,  двигать время  и
выбирать правильные пути.
     Виктор Шкловский








     Сожжение еретика Гуго Мецци

     В день  24 июля 1491 года хозяин  мой,  серебряных  дел  мастер Антонио
Тульпи, вручил мне большое серебряное блюдо.
     -- Сын  мой,  --  сказал  он, --  отнеси  заказ  архиепископу.  Сегодня
пятница, а  блюдо было  обещано  к  четвергу.  Ты  очень  правильно  измерил
циркулем расстояние между двумя гирляндами и прекрасно вырезал  буквы девиза
на щите. Епископ будет  доволен. Только прошу тебя, сын мой, говори вежливо,
отвечай на все  вопросы  и почаще  кланяйся. Недавно на  улице я  видел, как
какой-то знатный синьор остановил лиценциата (объяснения непонятных слов - в
конце книги) из Падуи, что проживает в  нашем переулке.  Они говорили только
полчаса, а за это время лиценциат поклонился четырнадцать раз. . . А ведь он
человек образованный и обучен хорошим манерам. . .
     Если  бы я слушал  до конца рассуждения  моего хозяина, архиепископ  не
получил бы блюда до воскресенья. Поэтому я нахлобучил шляпу, схватил блюдо и
выбежал на улицу.
     -- Франческо, -- крикнул хозяин мне вслед,  -- погоди! Не надевай шляпу
так сильно набекрень, это хорошо только для дворянского сына!. .
     Он еще что-то говорил мне, но я уже не слушал его и завернул за угол.
     После смерти матери вот уже  год, как я живу  в  Генуе,  но каждый раз,
попадая из нашего  узкого переулка Серебряников на улицу,  ведущую к морю, я
не могу сдержать радостного биения сердца.
     Так  и сейчас -- я забыл нашу темную  мастерскую,  наставления  Антонио
Тульпи и боль в пальцах от постоянной работы резцом.
     Я снял шляпу и с  открытой головой  еще раз поблагодарил господа за то,
что он внушил мне мысль переехать в Геную.
     Нашу  сладкую  тосканскую  речь,  конечно, нельзя  сравнить  с  резкими
выкриками генуэзцев, но мне нравится гавань, яркая толпа, острый запах  соли
и рыбы и ветер,  что срывает шляпу с  головы  и надувает плащи прохожих, как
паруса.
     Толпа  несла меня вперед. Если бы я и захотел остановиться, я не мог бы
этого сделать. Подле  дворца  архиепископа  я  стал  пробиваться  на  другую
сторону улицы.
     Шитье на одежде ратников царапало мне  руки, пальцы затекли от  тяжести
блюда.  Толпа  стояла  так  плотно,  что можно было  услышать  биение сердца
соседа. Все смотрели вверх.  Только теперь я заметил над домами дым и искры.
Мысль о пожаре пришла мне в голову.
     -- Что случилось? --  спросил я у женщины, которая с маленьким ребенком
на руках пробивалась вслед за мной.
     -- Ничего не знаю, -- ответила она, пробираясь дальше.
     -- Что случилось? -- спросил я опять.
     И тогда торговка рыбой крикнула мне:
     --  Шагай  быстрее, малыш, иначе  не  поспеешь!  Это  жгут еретика Гуго
Мецци.
     Я  еще никогда  не  видел, как  жгут  человека. Когда  сжигали  Джакомо
Пианделло,  мать  моя ходила в Пизу посмотреть на  него, но в то время я был
еще  так мал и слаб,  что не  мог  совершить такого  далекого путешествия. Я
очень горько плакал в тот день.
     Я  хорошо помню,  как мать  возвратилась из  Пизы; помню ее обветренное
лицо и потемневшую на спине от пыли и пота одежду. Соседки собирались в нашу
кухню, и мать терпеливо, по нескольку раз на день, повторяла одно и то же:
     --  Наконец пламя вспыхнуло  в  последний раз, и посыпались  искры. Это
злой дух в муках и корчах покидал тело соблазненного им грешника.
     -- А каков был он, этот грешник? -- спрашивали соседки.
     --  О, он  был  темен  лицом,  как мавр,  --  отвечала  мать. -- Волосы
распадались на его голове на  две стороны, чтобы скрыть маленькие рожки. Нос
сходился с подбородком. И всем видевшим его было понятно, что он колдун. . .
     Я добежал до площади.
     Наконец  мне удалось пробиться  сквозь плотную толпу. Дальше было много
просторнее,  так  как стояла  конная стража.  Я нырнул  под  брюхо  лошади и
очутился в первых рядах.
     Грешника  не  сжигали  насмерть. Его  только  обвели  вокруг  города  в
назидание маловерным и теперь "подпаливали" на огне. В  толпе говорили,  что
он достоин более суровой казни, но генуэзские купцы вмешались в дело, боясь,
чтобы люди других верований не перестали посещать генуэзский порт.
     Перечень  злодеяний  осужденного  висел  на  его груди.  За  дальностью
расстояния я  ничего не мог  прочесть, но, если судить  по длине списка, это
был большой грешник.
     Может  быть, он и  был колдуном,  подобно Джакомо  Пианделло,  но этого
нельзя было понять  с первого взгляда. Прямые, как солома, волосы падали ему
на глаза. Колпак был сдвинут набок; на колпаке был изображен адский огонь  и
орудия пытки. Голубые глаза несчастного от  боли и страха вылезли из  орбит.
Он кричал, но шум и гам толпы, выкрики торговок и брань заглушали его вопли.
Четверо слуг, одетых в черное с желтым, пронеслиносилки  знатной дамы. Порыв
ветра подхватил пламя,  отшатнул  его  от  столба. И я  еще  раз увидел лицо
осужденного. Боже, милостив будь к нему, грешному!
     В это мгновение я  почувствовал сильный удар  по руке и выронил  блюдо.
Оно описало полукруг и со звоном упало на груду камней.
     -- Разиня, --  сказал  звонкий голос, -- ты  принес это блюдо  сюда для
того, чтобы подобрать в него внутренности этого бедняка?
     Передо  мной  стоял  юноша  с  костяным  ножом  в руке.  Такими  ножами
художники соскабливают краски с полотна.
     Мне  нужно было сделать несколько шагов и подобрать блюдо, чтобы его не
затоптали в  толпе, но  простить оскорбление я ведь  тоже не  мог. Юноша был
выше меня, зато плечи его  были много уже моих,  и  под  его  камзолом  я не
угадывал крепких мускулов.
     От церкви святого  Антония до церкви Зачатия меня боятся все мальчишки,
все разносчики, ученики и подмастерья.
     Я посмотрел на блюдо -- оно мерцало в толпе, как луна.
     Потом я  повернулся и  ударил  обидчика двойным  ударом, так, как  бьют
мальчики порта и набережной, -- в грудь и под подбородок.
     Я знал,  откуда  теперь  мне следует ждать  удара, и повернулся к юноше
правым боком, защищая сердце и живот.
     Но внезапно задира пошатнулся, как-то странно всхлипнул и упал навзничь
на камни.
     В  это мгновение стража  палками раздвинула толпу и показались  носилки
архиепископа. Их  пронесли так  близко  подле меня,  что  я разглядел полную
белую руку его преосвященства, покрытую веснушками.
     Женщины и дети бежали за носилками;  безрукие, слепые и хромые ковыляли
им вслед. Я с ужасом увидел, как какой-то огромный рыжий детина наступил  на
грудь моего упавшего  врага.  Я  бросился к нему. Глаза  юноши  были  плотно
закрыты, а изо рта бежала тоненькая розовая струйка.
     Осторожно приподняв его голову, я подложил  под нее свою новую шляпу  с
пряжками. Под его густыми  черными волосами где-то у затылка была, очевидно,
рана, так как пальцы мои были  испачканы кровью. Я решил сперва взять блюдо,
отнести его по назначению, потом вернуться и оказать помощь упавшему.
     Но блюда не  оказалось  на том месте,  где я  его видел  минуту  назад.
Монах,  подпоясанный ремнем, выдирал  его  из рук солдата,  а последний,  не
обращая внимания на его проклятия, молча заворачивал блюдо в плащ.
     -- Несчастный, -- кричал монах, -- ты  отнимаешь  у бедного старика его
последнее достояние! Вот на таком же  блюде тебя черти  будут поджаривать  в
аду за то, что ты воруешь в святую пятницу!
     Солдат спокойно повернулся к нему спиной.
     -- Ну что  ж,  я только спас тебя  от такой же  участи, --  невозмутимо
сказал он, влезая в  седло. -- Объясни мне, каким образом  у бедного старика
могла очутиться такая дорогая вещь?
     Я подбежал к солдату.
     --  Ваша милость,  --  сказал я, --  это, конечно,  не  его блюдо.  Оно
принадлежит моему хозяину,  серебряных дел мастеру  Антонио Тульпи.  Если вы
сомневаетесь в этом, я могу точно рассказать все, что там изображено.
     --  Я  ни  в  чем не сомневаюсь,  -- сказал  солдат, трогая лошадь.  --
Посторонись-ка, малыш!



     Орниччо

     Солнце палило нещадно. Даже с моря не тянуло ветром.
     Юноша лежал  навзничь на камнях. Я нагнулся  к нему, но не  услышал его
дыхания. Жив он или нет, я не мог оставить его без всякой помощи.
     Что  мне было  делать?  Как  вернуться  домой  без блюда?  Что  сказать
хозяину?
     Вначале  возле  нас   собралась   огромная  толпа,  но  все  сейчас  же
разбежались, увидя приближение конной стражи.
     Я взвалил  раненого  на  плечи  и  сделал  несколько  шагов. Из подвала
Антонио Тульпи я ежедневно носил наверх мешки с серебром, много тяжелее моей
теперешней ноши, но сейчас у меня от волнения подкашивались ноги.
     Голова  юноши перекатывалась  на  моем  плече,  как  котомка за  спиной
богомольца.  Мои   ноги  скользили  по  рыбьим  внутренностям,  там   и  сям
разбросанным на  площади. С трудом обходя целые  полчища  визжащих и  воющих
кошек,  которыми  полна Генуя, я  прошел Приморскую улицу  и  свернул  в наш
переулок.
     Мне пришлось трижды постучать, прежде чем хозяин поднял окно.
     --  Что ты так поздно, Ческо?  Ну, как  понравилось его  преосвященству
блюдо?. . -- спросил он и вдруг, увидев мою скорбную ношу, попятился в ужасе
и воскликнул: -- Что такое, что это за человек?
     -- Синьор Тульпи, -- сказал я,  -- во имя Христа распятого  дайте приют
этому несчастному!  Я  не  знаю,  жив  ли он,  но  мы  обязаны  сделать  все
возможное, чтобы вернуть его к жизни.
     -- Во имя Христа распятого, -- ответил мастер, --  отнеси-ка  его туда,
откуда взял. Если он мертв, он не сделается от этого мертвее, а если жив, то
скорее очнется  на улице,  чем  в  душной мастерской. Теперь такое тревожное
время, что нельзя прятать в доме раненого мужчину.  А может  быть,  это враг
церкви или республики.
     -- Синьор, -- крикнул я в отчаянии, -- ведь он еще мальчик! И, конечно,
он верует в святую троицу, так же как и мы с вами.
     Но хозяин уже с грохотом опустил окно.
     -- Хорошо же, --  сказал  я, стискивая зубы, --  может быть, вы  уже не
увидите ни меня, ни блюда, но я не оставлю беднягу одного!
     С  трудом перетащил я  раненого на теневую сторону улицы и прислонил  к
фонтану. Я обмыл его лицо холодной водой.
     "Если он не очнется, --  думал я, -- мне придется отнести  его  тело  к
городской страже.  И  тогда пускай  господь  бог  простит  мне мое невольное
прегрешение".
     Я  понимал,  что  дело мое  плохо. К хозяину как  будто уже нельзя было
вернуться, об архиепископе я боялся даже  подумать. А тут  еще раненый никак
не приходил в себя.
     Рыдания подступили к  моему горлу, и вдруг я почувствовал, что мои щеки
мокры от слез.
     Жара начала  спадать, и  к фонтану  стали  собираться  женщины. Каждая,
проходя  мимо меня,  считала своимдолгом расспросить о  случившемся,  и  мне
надоело уже отвечать на вопросы.
     --  Какой  хорошенький  молодой  господин  и  какой бледный!  --  вдруг
закричала  жена мастера Баччоли, и я содрогнулся от  ужаса,  так как впервые
мысль о том, что я ранил благородного, пришла мне в голову.
     Я внимательно пригляделся к юноше. Лицо его  было белое и нежное, как у
мадонны  в церкви Зачатия.  Ресницы лежали на его  щеках,  как тень от пера.
Волосы его были прямые и длинные; в тени  они казались совершенно черными, а
на солнце в них плясали золотые и фиолетовые искры.
     Разглядев  его  руки,  я  вздохнул  с  облегчением.  Они  были  грубые,
обветренные  и  сплошь  усеяны  маленькими трещинками,  в  которые  набилась
краска.
     Нет, это не был благородный  господин -- слишком  вытерто было сукно на
его камзоле и слишком грубой и стоптанной была его обувь.
     Я еще раз обмыл его лицо и смочил губы, но он даже не пошевелился.
     Неужели мне суждено в четырнадцать лет стать убийцей?
     Рыдания с новой силой сотрясли все мое тело.
     Тут мне почудилось, что юноша вздохнул. Я прислонил его к стенке дома у
фонтана  и  теперь  все явственнее и  явственнее слышал  слабое  биение  его
сердца.
     Юноша  открыл глаза. Щеки мои, очевидно, были еще мокры от слез, потому
что он спросил с участием:
     --  Ты плачешь? Я  так сильно тебя ударил? Пытаясь подняться, он  снова
упал на камни.
     -- Ты меня ударил не очень сильно, -- ответил я, -- но удар пришелся по
месту, где был недавно перелом. А я тоже не дал тебе спуску.
     И в  нескольких словах я рассказал ему все:  о монахе, о блюде, о  моих
скитаниях.
     -- Но это все пустяки,  -- закончил  я, -- хорошо, что  ты остался жив.
Теперь скажи мне, как  тебя  зовут, и давай подружимся. Мое имя -- Франческо
Руппи. Я сирота, родом из деревни Анастаджо подле Пизы. . .
     Я не докончил своей  фразы, потому что  где-то подле меня  оглушительно
засвистал дрозд. Невольно я поднял голову, ища глазами птицу.
     Увидя это, мой новый знакомый рассмеялся.
     -- Не трудись искать дрозда, это я хотел тебя позабавить, -- сказал он,
протягивая  мне  глиняную  свистульку. -- С  помощью такой вот штучки я могу
передразнить любую  певчую птицу. Этому искусству  меня научил мой  приемный
отец, грек Кафар. Он же прозвал меня Орниччо. Так и ты называй меня. Орниччо
--  птица. Настоящее мое имя -- Эммануэль.  Я сирота, как и ты, но я даже не
помню своих  родителей. До  восьми лет я с Кафаром ловил птиц, мы их обучали
разным хитростям и продавали  богатым  горожанам.  Это было  хорошее  время.
Потом  старик  умер,  и  я  несколько  лет  ходил  с  его  братом,  бродячим
разносчиком. В  плохие годы мы переваливали  через  горы к немцам. Там народ
более богатый. Но нас часто били в деревнях, потому что старик сбывал гнилой
товар. Мне надоело это, и я сбежал от него к комедиантам. Смотри-ка. . .
     И Орниччо вдруг прошелся  колесом  по улице. Лицо его и глаза  налились
кровью, и я  с  тревогой ждал,  что  он вот-вот опять лишится сознания.  Но,
когда он,  улыбаясь,  остановился подле меня,  я понял, что удар, нанесенный
мной, не причинил ему большого вреда.
     -- Что  ты думаешь делать  теперь,  Франческо? --  спросил он  вдруг  с
беспокойством. -- И что будет с блюдом? К твоему мастеру я уже тебя не пущу.
Нам придется обратиться за советом к моему хозяину  синьору Томазо,  так как
без него мы все равно ничего не придумаем. Идем же. . .
     Поднявшись с  места, сопровождаемые  участливыми возгласами  женщин, мы
пересекли площадь и направились к крепости.
     Все чаще  и чаще мой  спутник кланялся проходившим: очевидно, его жилье
было уже где-то поблизости.
     -- Куда  ты  ведешь  меня?  К  комедиантам?  --  спросил я.  Меня  мало
привлекала доля базарного фигляра.  - Может  быть, лучше пойдем  в  порт и я
предложу свои услуги хозяевам кораблей? Сын мастера Баччоли на четыре месяца
моложе меня, и, однако, его взяли в плавание. . .
     -- К  каким  комедиантам?  --  спросил  Орниччо. -- Ах  да, я  ведь  не
досказал еще  тебе своей  истории. В балагане я научился ходить  по  канату,
играть  на мандолине  и рисовать  чудовищ на  нашем занавесе. Лев, глотающий
пустынника, нарисованный  мной,  так  понравился  живописцу  синьору Томазо,
моему теперешнему  хозяину,  что  он  выкупил  меня  у комедиантов  за  один
золотой. Он оченьдобрый человек, Если ты  понравишься ему, он оставит тебя в
мастерской. Мы  тогда вдвоем будем  растирать краски  и учиться  у  него его
ремеслу. Ну вот мы и дома.
     Я огляделся. Мы стояли у лесенки, скорее напоминающей трап с поручнями,
чем вход в человеческое жилище.
     Над крышей  крошечного розового домика высилась мачта, а за  ней хлопал
большой серый парус.
     --  Поднимайся  же, --  сказал Орниччо. -- Это  и  есть  дом  живописца
синьора Томазо.



     Дом под парусом

     В небольшой комнате, в которую мы вошли, находилось человек десять.  По
стенам  у окон  висело  множество  клеток, в  них свистели и щелкали  птицы.
Посреди комнаты стоял круглый стол,  а  на нем были разложены книги и карты.
Над столом  покачивался подвешенный к потолку маленький игрушечный кораблик,
искусно выточенный  из дерева. В углу  стоял  подрамник с  натянутым на него
чистым холстом. В  белом кувшине  щетиной кверху торчали кисти. Стены, пол и
подоконники были испачканы красками.
     Однако люди, находившиеся в комнате, мало  походили на живописцев. Тот,
кто стоял ближе всех ко мне, был несомненно уличный глашатай. Я узнал его по
полосатой одежде  из красного и зеленого бархата,  а  его доска и  колотушка
лежали тут же, у стены.
     Несколько человек, похожих на моряков, играли в кости, а поодаль от них
худой и бледный юноша перелистывал бумаги, непрерывно щелкая на счетах.
     Я снял шляпу и поклонился, не зная, кто из них хозяин дома. Те, которые
обратили на это внимание, ответили на мой поклон.
     -- Хозяин,  --  крикнул Орниччо,  открывая дверь в соседнюю комнату, --
оставьте жаровню, я сейчас  займусь стряпней!. .  Да, да, я  был в банке  --
никаких новостей. . . Вот со мной пришел Франческо Руппи искать у вас совета
и помощи.
     --  Кому  нужен мой  совет?. . -- спросил, подходя  к  двери,  высокий,
болезненного вида мужчина. -- Ты, вероятно, давно из банка, Орниччо,  потому
что синьор приказчик сидит у меня уже свыше двух часов. . . Так это ты ищешь
моей помощи? -- обратился он ко  мне. -- Ну, выкладывай, какое у тебя  горе,
мальчик.
     Во второй раз за сегодняшний день мне пришлось рассказать свою историю.
Синьор  Томазо  выслушал меня до  конца,  но несколько  раз  за время своего
рассказа я замечал, что он улыбается, пряча улыбку в бороду.
     Я закончил свою  речь просьбой приютить меня хотя  бы на время, так как
сейчас к мастеру Тульпи я не решаюсь вернуться.
     -- Так, так, -- сказал он, -- хорошо. . . Но только я не знаю, стоит ли
помогать мальчугану, который так хорошо умеет лгать, как ты.
     Я застыл на месте от изумления, а синьор Томазо, взяв  какую-то  бумагу
со стола, стал читать, поглядывая на меня:
     -- "Возраст -- тринадцать лет, рост средний, лицо румяное, в веснушках,
волосы густые, русые, кудрявые, глаза серые". Как, ты сказал, тебя зовут?
     -- Франческо, -- пролепетал я в смущении.
     -- Даже имени ты  не догадался переменить,  --  сказал  синьор  Томазо,
посмеиваясь. -- Куда же ты задумал бежать, Франческо Джованини?
     Моряки, оставив кости, с интересом прислушивались к нашей беседе.
     И я был рад, когда синьор Томазо, обратясь к глашатаю, сказал:
     -- Альбертино, объясни же добрым господам, в чем дело.
     Глашатай поднялся  с  места, взял  доску и,  ударив  в  нее колотушкой,
оглушительно, как на базаре, закричал:
     --  "Слушайте,  слушайте,  добрые  граждане   Генуи!  Монна   Джованина
Джованини обещает пять венецианских дукатов тому, кто укажет местопребывание
ее единственного сына, Франческо  Джованини,  задумавшего убежать из дому на
одном из кораблей, направляющихся в Испанию".
     От изумления я остолбенел. Кругом меня говорили и смеялись,  а я  щипал
себя за  руку, так как мне показалось, что все это я вижу во сне. -- Если за
каждого мальчугана, убегающего  в море, будут  платить по  пять  дукатов, мы
скоро сделаемся богачами, -- сказал один из моряков.  -- Месяца не проходит,
чтобы я не выловил в трюме двух-трех мальчуганов, которые умоляют меня взять
их  с собой  в Африку  или  на  Азоры. И каждый из  этих малышей  мечтает  о
жемчугах, золоте и благовониях.  А  я сам не ходил  дальше Картахены и возил
только кожу да маслины.
     -- Кто  же, собственно, нашел мальчика? -- спросил высокий седой моряк.
-- Орниччо, или Альбертино, или ты, Томазо?
     --  Деньги мы,  разумеется,  разделим  на три равные части, --  пояснил
глашатай, кладя мне руку на плечо. -- А я берусь доставить его домой.
     --  Вы не получите денег, синьоры, -- сказал я,  дрожа от волнения,  --
потому что я не тот, за кого вы меня принимаете.
     --  Брось  отвиливать,  мальчуган!  --  заметил  глашатай.  --  Синьора
Джованини выложит сейчас нам все денежки до последнего сольдо. . .
     --  Добрые синьоры, --  сказал  я в  отчаянии,  --  я  не  понимаю, что
случилось, но я действительно Франческо Руппи, я никогда не собирался бежать
на корабле и рассказал только что всю свою жизнь, ничего не утаив.
     Моряки  обступили меня, без  церемонии  разглядывали и  поворачивали  в
разные стороны.
     -- Нужно было  прямо спуститься  в трюм и залезть куда-нибудь в тюки  с
товаром, тогда  тебя  не  поймали бы, цыпленочек,  --  посоветовал  молодой,
франтоватого вида моряк с красным лицом. -- Но через два месяца все равно ты
с ревом вернулся бы к мамаше, потому что море  совсем не такая веселая вещь,
как это кажется издали.
     -- А  за  это время  твоя  мать выплакала бы все  глаза по тебе. . . --
строго сказал высокий моряк с повязкой на глазу. -- Не думай долго, Томазо!.
. Альбертино, забирай мальчика! И  поскорее  известите  монну  Джованину!. .
Идемте, господин приказчик, так как мне тоже нужно в банк.
     -- Нет, -- ответил синьор Томазо в раздумье, -- следует еще расспросить
мальчика. Если мы ошибаемся, горе бедной женщины будет еще сильнее. . .
     Громко разговаривая и смеясь, моряки двинулись к выходу.
     В это время в комнату вошел Орниччо с блюдом дымящегося соуса.
     -- Не  уходите,  синьоры, -- крикнул он, -- обед  готов!. . Вымой руки,
Франческо. . . Синьор Томазо, я  думаю, его нужно покормить:  не знаю, ел ли
он что-нибудь с сегодняшнего утра.
     -- Со вчерашнего утра,  -- поправил его глашатай,  заглядывая в бумагу.
-- Вчера, в  день  святой  Анжелики,  он убежал из  дому. Где ты  нашел его,
Орниччо?
     -- Мы подрались с ним на  площади, -- ответил  Орниччо. -- Я первый его
задел,  и за это мне здорово влетело. Потом мы помирились. Он  рассказал мне
свою  историю,  а я  ему  --  свою.  Потом  мы  шли  мимо  гавани. Он  хотел
попроситься на корабль, но я отговорил его. . .
     Слова Орниччо были покрыты громким хохотом.
     -- Ты пойман, цыпленочек, не отнекивайся больше,  ты  собирался убежать
на корабле! -- закричал веселый молодой моряк.
     -- Альбертино,  веди его немедля домой! -- распорядился, останавливаясь
в дверях, человек с повязкой. -- Подумайте о горе его матери!
     -- Ты нашел себе  плохого  товарища, --  обратился  глашатай к Орниччо,
когда  моряки  и приказчик  ушли. -- За полчаса  он налгал нам  больше,  чем
базарный предсказатель за полдня. По  его словам, он  работал у серебряника,
потом у него украл блюдо монах, а у монаха его отобрал солдат. . .
     -- Стоп,  Альбертино! -- сказал Орниччо. -- У него действительно было в
руках блюдо, когда я его встретил.
     -- Отложим  споры, --  заметил  синьор  Томазо,  нарезая  хлеб, --  все
голодны,  а  Франческо, наверное,  больше всех. Пообедаем спокойно, а  затем
подумаем, что нам делать дальше.
     Спокойно  пообедать, однако, так и не  удалось.  Сильный  шум  на улице
заставил  нас  всех броситься к окнам.  Высокая,  полная  женщина в  богатой
одежде,  спотыкаясь о камни, бежала по улице.  Ее сопровождала  целая  толпа
причитающих  и  визжащих  служанок.  На  бегу  женщина  спрашивала что-то  у
прохожих, и,  когда ей указали наш дом, она остановилась, не решаясь ступить
на шаткую лесенку.  -- Хозяин, мастер, или как  вас там! -- кричала она,  --
Где  вы прячете  моего сыночка?  Ческо,  ангелочек, где ты?  Выйди, покажись
своей бедной маме!
     Синьор Томазо, взяв меня за руку, вывел на крыльцо.
     -- Это ваш сын? -- спросил он и, обратись к служанкам, повторил: -- Это
ваш молодой хозяин Франческо Джованини?
     --  Горе мне,  горе мне!  -- закричала женщина.  --  Они показывают мне
какого-то  конюха, какого-то пастуха и  хотят, чтобы я сказала, что  это мой
маленький хорошенький мальчик!
     -- Это  не наш  господин!  --  закричали  служанки.  --  Уберите  этого
замарашку, верните нам нашего красавчика Франческо!
     --  Ищите  своего красавчика  Франческо  в другом месте! -- пробормотал
синьор Томазо, с досадой захлопывая дверь. -- А мы идем продолжать обед. . .
Франческо Руппи,  прости мне мое  недоверие!  Я  постараюсь  загладить перед
тобой свою вину.
     После обеда синьор Томазо еще раз выслушал рассказ о моих приключениях.
     -- Какого  веса было  блюдо, которое  у тебя украли?  -- спросил он. --
Такая вещь, очевидно, должна  стоить много  денег. Я  назначу тебе небольшое
жалованье,  и постепенно  ты  соберешь необходимую сумму. До этого ты должен
избегать встречи с твоим хозяином, который может тебя засадить в тюрьму.
     --  Мастер Тульпи выходит только по  воскресеньям и отлучается только в
церковь, -- сказал я. -- Но  он другого прихода, и в  этой части города мы с
ним навряд ли встретимся.
     По  совету синьора  Томазо  я  почти  три недели не  выходил  из  дому.
Наконец, уже в  середине августа, Орниччо, по моей просьбе, посетил переулок
Серебряников, чтобы узнать, какие толки ходят о моем исчезновении.
     К моей радости, он принес  известие, что мастер Тульпи выехал из своего
дома. Очевидно, он покинул и Геную, потому  что четыре дня распродавал  свое
имущество.
     Он продал также и мое праздничное платье, и  золотую цепочку, и кольцо,
доставшееся мне в наследство от матери.
     Мою  одежду  и красивые  новые туфли  купил  Руффо  Даниэли.  И  он  же
рассказал   Орниччо,   что  из  Генуи   отправились  четырнадцать   искусных
ремесленников,  вызванных французским королем в город Авиньон. Возможно, что
мастер Тульпи был в их числе.



     Мудрость синьора Томазо

     Итак,  я остался  в  мастерской синьора  Томазо.  Вместе с  Орниччо  мы
растирали  краски,  грунтовали  холсты,  убирали комнаты, ходили  на рынок и
варили незатейливую пищу, потому что наш хозяин был молод и беден.
     Труднее всего нам  приходилось, когда синьор Томазо привязывал меня или
Орниччо  к столбу и писал с нас  святого  Себастьяна, пронизанного стрелами,
или юного Иосифа, увозимого в рабство.
     В Генуе трудно было  жить  живописцу, а особенно  такому неискусному  в
своем  ремесле, как наш хозяин. Ему редко  удавались собственные  картины, и
поэтому он предпочитал писать копии с картин более удачливых мастеров.
     Иногда его звали хозяева фелук и  каравелл, и он вырисовывал на  кормах
их кораблей гидр или других чудовищ.  И  это был его единственный заработок,
так  как Генуя  не Рим  и  не Флоренция,  где  ремесло живописца  доходно  и
почтенно.  Грубые генуэзские купцы и капитаны мало думают об украшении своих
жилищ.
     Хозяин  наш  был человек  слабый  и болезненный. С  детства  мечтал  он
сделаться  ученым  и рылся в  книгах  и картах,  но  родители  его  отдали в
подмастерья к живописцу.
     Сходство наших судеб  еще  более привязывало меня  к нему, так как  при
жизни отца меня также готовили к иной доле.
     По  желанию родных  я должен  был сделаться  священником, но  мать моя,
оставшись  вдовой,  не могла продолжать учить  меня. Я с тринадцати лет  был
вынужден  сам  зарабатывать  себе на  пропитание. Когда я спрашивал  синьора
Томазо,  почему  он,  несмотря  на  скудные доходы, поселился  в  Генуе, он,
улыбаясь  своей  болезненной  и  доброй  улыбкой, подводил меня  к окну.  --
Посмотри,  дитя,  --  говорил  он,  -- видел  ли  ты  когда-либо  что-нибудь
великолепнее  этой крепости  или  этого  моря? Чувствуешь  ли ты, как пахнут
глицинии?  Благодари бога за то, что мы живем в приморском городе, что у нас
есть книги, что  к  нам заходят капитаны, купцы, а иногда и просто  искатели
приключений.  Тебе достаточно высунуться в  окно,  чтобы узнать,  что сейчас
происходит в портах Фландрии или на далеких Азорских островах. . .
     Он  был прав.  И  нам даже не нужно было  высовываться  за окно,  чтобы
узнать  новости, так  как  новости сами  приходили  в  наш розовый  домик  у
набережной.
     С утра  до  позднего вечера  у  нас толпилось много  народу. Капитаны и
лоцманы приносили самые свежие известия.  И часто мы узнавали цены на товары
прежде,  чем  это  становилось  достоянием   господ  из   совета  купеческих
старейшин.
     В  полдень, когда  солнце припекало  особенно  сильно,  к  нам  заходил
отдохнуть и освежиться глашатай Альбертино. Мы делились с ним нашей скромной
пищей и  подкрепляли старика вином, а  он  за это  выкладывал  все последние
происшествия в Генуе.
     Был у синьора Томазо еще один способ узнавать, что происходит сейчас на
белом свете.
     Господа  из банка  святого  Георгия,  по  примеру торгового дома Медичи
(Торговый  дом  Медичи  во Флоренции  вел  торговлю  с  Англией,  Фландрией,
Германией и  Францией, имея  отделения в  Риме,  Милане и других итальянских
городах) или аусбургских купцов Фуггеров (фуггеры -- богатые немецкие купцы,
занимавшиеся торговлей и банковыми операциями),  посылая своих приказчиков в
различные города и  страны,  требовали от них  подробных отчетов о состоянии
торговли в тех местах.
     Виды на урожай, цены на хлеб, вино и железо интересовали купцов так же,
как приготовления к войне, вражда или примирение двух соседних государей или
свадьбы королей.
     Часто  заходившему к нам господину приказчику мы помогали просматривать
его  отчеты. И  как я  был рад, когда среди скучного  перечня  цен на товары
всплывали такие новости:
     "Позаботьтесь распродать  имеющиеся у вас запасы шелка, ибо португальцы
готовят  большую  морскую  экспедицию.  Постарайтесь разузнать  у капитанов,
известно ли им, в каком направлении она будет двигаться".
     "Заготовьте побольше  солонины и сухарей, так  как на эти  продукты все
лето будет большой спрос".
     Когда  у  хозяина выдавался свободный  денек,  мы  втроем  отправлялись
побродить по Генуе, которую он так любил.
     "Умный  и  знающий  человек иногда по  самому  ничтожному  поводу может
сообщить  другим полезные  и интересные  знания", -- часто говаривал  синьор
Томазо.
     Мне думается, что именно он был таким умным и знающим человеком,
     Странствования  по  городу приносили нам с Орниччо большую  пользу, так
как, встретив кошку, добрый хозяин  рассказывал о  тиграх и о  других хищных
зверях далеких стран, а столкнувшись с  солдатом, объяснял нам происхождение
этого  слова:  "soldi" -- деньги,  "il soldato"  -- наемник,  продающий свое
искусство за  деньги  (Это слово  производят и  от  немецкого  слова  Solide
(сумма)).
     На  улице Менял хозяин обратил  наше  внимание на надписи  над скамьями
менял.
     -- "Il banco  di Jacomo Fulcinelli" ("Скамья  Джакомо Фульчинелли"), --
прочли мы, и  дальше:  -- "Il banco  di Tomaso  Escolapei"  ("Скамья  Томазо
Эсколапеи").
     Подняв руку, хозяин  указывал нам на мраморный портик красивого дворца,
над которым развевался прекрасный, богато украшенный шелком и золотом флаг с
изображением святого Георгия Победоносца.
     -- "Il banco di Genova" ("Генуэзский банк"),  --  прочли мы  надпись на
дворце.
     --  Это  здание Генуэзского  республиканского банка, --  сказал  синьор
Томазо.  -- Несколько разбогатевших  менял, сложившись, стали  под  проценты
ссужать  свой капитал  людям, пускающимся в какие-нибудь заманчивые, сулящие
доходы предприятия. Это было много  лет  назад, а теперь редкий  из  местных
купцов и капитанов не имеет дела с Генуэзским банком. Доходы его так велики,
что  на  них  можно было  бы снарядить любую экспедицию, а также  начать или
прекратить войну.  Но, судя по  названию его, вы можете заключить, что слава
его началась здесь, на улице Менял.
     Видя  мою  жадность к наукам,  добрый наш  хозяин  подарил мне все свои
книги и часто терпеливо разъяснял все для меня непонятное.
     --  Ческо, -- говорил  он, -- Орниччо  легче, чем  ты,  схватывает  все
передаваемые ему знания, но нередко полет голубя  или песня уличной торговки
могут  оторвать его от ученой  беседы. Ты  же труднее запоминаешь, но  более
крепко  усваиваешь.  Если  господь  продлит еще мои дни и мы  сможем скопить
немного денег, я обязательно отошлю тебя учиться в Болонью или Павию.
     Иногда синьор Томазо брал яблоко и говорил со мной о форме Земли.
     --  Если Земля шарообразна, хозяин, -- возражал я, --  то каким образом
люди, которые живут с той стороны шара, могут ходить вверх ногами?
     --  Господь  в  своей  великой  милости, -- отвечал  в  смущении синьор
Томазо,  -- не определил, какая  часть шара земного есть верх и какая низ, а
поэтому люди считают низом то, что находится у них под ногами.
     Добрый   человек   сам   чувствовал,   как   мало   удовлетворяют   мою
любознательность такие объяснения.
     --  Ты  подумай  только,  --  говорил  синьор  Томазо,  --  пифагорейцы
(Пифагорейцы  --  ученики  и  последователи  греческого  ученого   Пифагора,
родившегося около 550 года до нашей эры на  острове Самосе) еще в VI веке до
рождества  Христова  учили,  что  Земля  шарообразна. В  IV веке  Аристотель
(Аристотель --  один из  величайших ученых древнего мира. Родился в 384 году
до нашей  эры. Был учителем Александра Македонского) и другие, наблюдая тень
луны во время затмения, а также захождение и восход различных  небесных тел,
подтвердили  это учение. Стыдно нам,  разумным и просвещенным христианам, не
знать того, что было известно темным язычникам много веков назад.
     --  Ну,  я  свое  положение  разумного  и  просвещенного  христианского
подмастерья с радостью променял бы на судьбу темного язычника Аристотеля, --
смеясь, возражал хозяину Орниччо.



     Труды и досуги

     Меня  иногда  очень  огорчали  мысли, высказываемые моим  другом,  и  я
полагаю, что он научился им либо от грубых  и невежественных  комедиантов, в
балагане которых  провел  столько времени,  либо  от  своего приемного  отца
Кафара.
     -- Будь  уверен,  братец,  --  говорил, например, Орниччо, -- что  живи
сейчас твой  любимчик  Плиний (Плиний  Старший --  крупный римский ученый, в
своей  "Естественной истории"  изложивший всю  сумму  научных  знаний своего
времени. Родился в 23  году  нашей эры. Погиб при извержении  Везувия  в  79
году. О гибели его рассказал племянник ученого Плиний Младший), то, несмотря
на  весь  ум его  и  ученость, его обязательно сожгли бы  на  костре  только
потому, что он не смог бы прочитать от доски до  доски "Ave Maria" (Наиболее
часто  повторяемая  католиками   молитва  богоматери).  Ну,  в  Генуе  народ
разумнее, и  он только посидел  бы в тюрьме, как твой другой любимчик, Марко
Поло  (Поло  Марко  --   замечательный  итальянский  путешественник;  первый
европеец,  описавший Восточную Азию. Родился в Венеции  в 1256 году. В своих
записках  Марко Поло  рассказал о  жизни  Монгольской империи  и Китая.  Эти
записки  получили широкое распространение в Европе). А вот в  Испании,  будь
уверен, его обязательно сожгли бы на костре не хуже, чем мавра или еврея.
     Спорить  с ним было бесполезно,  поэтому я  не  любил  этих разговоров.
Гораздо  больше мне нравилось, когда в праздничные дни мы с Орниччо,  взяв с
собой мандолину, уходили за город.
     Мы бегали по траве и  ловили ящериц, а иногда Орниччо, остановившись на
дороге, пел песенки собственного сочинения.
     Из них мне  особенно мила была песенка о разносчике, которую он сложил,
странствуя по деревенским дорогам со своим хозяином, бродячим торговцем.
     Я всегда подпевал ему,  как  умел. Чистый  и  звонкий голос моего друга
часто собирал вокруг нас толпу.
     Песенка была такая:
     Рыцарь вынул меч тяжелый,
     А разносчик взял аршин,
     Говорит: "Высокий рыцарь,
     Благодарствуй за почин!"
     Рыцарь бледен стал от злости,
     Л разносчик: "В духов день
     На проселочной дороге
     Драться как тебе не лень?
     Спрячь подальше меч тяжелый
     И о спорах ни гугу,
     Самого лиценциата
     Переспорить я могу. . . "
     Рыцарь буркнул: "Если б к тройце
     Не спешил на торжества,
     Проучил бы я бродягу
     Даже в праздник рождества.
     Ведь зовусь я граф Асканья,
     А владения мои,
     Богатейшие в Тоскане,
     Омывают две реки".
     "Я Орниччо называюсь,
     И легко меня найти,
     Покровительствую птицам,
     Заблудившимся в пути.
     Нахожу в горах дорогу,
     Где тропинок даже нет.
     Ремесло мое -- разносчик,
     А призвание -- поэт".
     Слушая  Орниччо, горожане  хохотали до  упаду. Часто  потом, проходя по
улицам Генуи,  мы слышали  из  открытого  окна  дворца  голос  какого-нибудь
поваренка:
     Рыцарь бледен стал от злости,
     А разносчик взял аршин. . .
     Как-то раз в порту я услышал конец песенки, присочиненный, надо думать,
кем-нибудь из матросов:
     Рыцарь вынул меч тяжелый,
     Взял разносчик свой аршин,
     Так аршином его вздул,
     Что тот ноги протянул.
     Люди, восторгавшиеся, как и я, разносторонними дарованиями моего друга,
часто уговаривали его оставить  Геную, где могут отличиться только купцы или
солдаты, и искать счастья при дворе какого-нибудь владетельного герцога.
     -- Да, да, -- говорил  синьор Томазо, если  он  бывал при этом,  -- при
первом же удобном случае я постараюсь, чтобы ты посмотрел свет.
     -- Хозяин, -- возражал на это Орниччо, -- от добра добра не ищут. Разве
что вы выгоните меня из дому. По доброй воле я вас и Франческо не покину.
     Не обладая  такими  способностями  к  живописи,  как  Орниччо,  который
нередко  выполнял за синьора Томазо всю работу, я все-таки нашел способ быть
полезным  своему  хозяину. И это случилось  следующим образом.  Среди старых
манускриптов и книг хозяина я разыскал ветхие, расползающиеся по швам карты.
     Они были скопированы, очевидно, неопытной  рукой, в латинских  надписях
встречались грубейшие  ошибки;  попали они  к  нашему хозяину, надо  думать,
через его друзей-капитанов.
     Там же, в каморке, я разыскал руководство по мореплаванию, составленное
Раймондом  Лули. К  руководству  были приложены  карты, исправленные  немцем
Иоганном  Мюллером,  известным  больше под именем  Региомонтана (Региомонтан
(1436 --  1476)  -- известный  астроном  из Южной Франконии. Один  из первых
перевел на латынь непосредственно с греческого "Альмагеста" Птолемея).
     И вот  однажды  вечером  я,  вооружившись  большим  куском  пергамента,
перерисовал  наново   карту   Европы;   при   этом   я   пользовался   всеми
дополнительными  картами, имевшимися в  моем распоряжении, исправил ошибки в
надписях  и более  четко обрисовал контур  морей и островов. Для  того чтобы
карта лучше просохла, я прибил ее к стене, а сам отправился спать.
     Утром мы были разбужены  громкими криками, доносившимися из мастерской.
Испуганные,  мы  с  Орниччо сорвались  с  постелей, но  оказалось,  что  это
приятель  хозяина, капитан  Ансельмо,  рассматривает  карту  и восклицаниями
выражает  хозяину свое  одобрение.  Он  купил ее  немедленно,  так  как  ему
показалось, что это лучший путеводитель по Средиземному морю.
     Он  только  потребовал,  чтобы  карта  была  именная,  и  я,  ради  его
удовольствия,  немедленно сделал на ней надпись: "В лето господне 1492 карта
сия вычерчена по приказанию командора Ансельмо Пуджи живописным подмастерьем
Франческо Руппи в Генуе".
     Это  сослужило  мне  службу:  с картой ознакомились  другие  капитаны и
лоцманы,  и  с  этого  дня  мне  стали  перепадать заказы по изготовлению  и
исправлению морских карт.
     Так мирно текла  наша жизнь, ничем не нарушаемая,  пока не пришел день,
перевернувший все вверх дном.



     Чудесный незнакомец

     Так  как день этот  сыграл решающую  роль  в моей  жизни,  мне  хочется
рассказать о нем подробнее.
     Мы с  Орниччо только что вернулись  от  вечерни. Хозяина не  было дома.
День был праздничный, и мы не могли заняться работой.
     Накануне  мы вымыли пол с песком, протерли стекла в окнах  мастерской и
смазали  маслом маленький игрушечный кораблик, подвешенный к потолку. Он так
блестел в  лучах заходящего  солнца, что  невольно  наши взоры обращались  к
нему.
     -- Вот,  -- сказал Орниччо, -- что пользы тебе мечтать о  путешествиях!
Должно  быть, этот кораблик скорее двинется в путь,  чем мы  с тобой покинем
Геную.
     Мы уже зажгли лампы, когда синьор Томазо открыл дверь и с поклоном ввел
гостя.
     -- Бьюсь  об заклад, --  прошептал  мне на  ухо  Орниччо,  --  что  это
ростовщик,  у  которого хозяин  занимает  деньги.  Посмотри, он так и  шарит
глазами по комнате.
     Заложив руки за спину, гость большими шагами ходил по мастерской.
     -- Где же эти люди? -- спросил он вдруг высоким и резким голосом.
     --  Они остановились в гостинице, -- ответил  синьор Томазо. -- Мой дом
слишком мал и беден, чтобы вместить столько народа. Я не  знаю, будет ли мне
оказана честь его милостью герцогом, но кто-нибудь из его свиты, конечно, ко
мне заглянет.
     Гость опять стал шагать по мастерской, в нетерпении поглядывая на окна.
     Остановившись у карты моей работы, он стал ее внимательно разглядывать.
Орниччо то и дело подталкивал меня в бок, а  я  боялся даже поднять глаза на
гостя.
     -- Отлично сделано! -- наконец сказал тот. -- Любовь к географическим и
космографическим  наукам  проникает в  высокие  круги,  и  сейчас  вельможи,
дворяне и богатые купцы ради этого отдают своих детей в школы. Врачи бросают
своих больных, чтобы заняться картографией, а живописцы оставляют кисти.
     Так  как хозяин в недоумении  смотрел  на  него,  он  вынул  из кармана
объемистый пакет.
     -- Вот  почти одновременно я  получил  эти два письма:  из Флоренции от
медика Паоло Тосканелли (Тосканелли Паоло -- знаменитый  флорентийский врач,
географ и агроном.  Он составил карту Атлантического океана,  доказывая, что
западный путь в Индию короче восточного) и из Рима  от живописца Леонардо да
Винчи.  Оба они интересуются моим предприятием и дают советы и указания. . .
Да, карта хороша, -- повторил он, бросая взгляд на стену.
     -- Это  работа моего  ученика  Франческо Руппи, -- с  гордостью ответил
хозяин. -- Но он не учился даже в школе. Терпением и трудолюбием добился  он
таких результатов.
     Остановившись за  спиной  Орниччо,  гость с  внезапной лаской  в голосе
спросил:
     -- Следовательно, это ты так потрудился над картой, молодец?
     -- Синьор, --  ответил Орниччо,  -- мне думается, что  ни один моряк не
вернулся бы домой, если бы пользовался картами моего изготовления.
     Я с завистью слушал своего друга, так как никогда  в жизни не  сумел бы
так складно ответить чужому и, очевидно, высокопоставленному синьору.
     Обняв меня за плечи и подталкивая вперед, Орниччо продолжал:
     -- Карта, которую вы видите на стене, и многие другие, которые спрятаны
в  ящиках, все выполнены руками моего друга Франческо Руппи. Несмотря на его
юный возраст,  страсть  к  морю и  открытиям  заставила  его  полю-бить  это
интересное  и  полезное  искусство.  Он  знает имена  всех  путешественников
наперечет, а имя принца Энрике (Принц Энрике Португальский (1394 -- 1460) --
принц  Генрих,  прозванный  Мореплавателем за  его  любовь  к  путешествиям.
Снаряженные  им  экспедиции   открыли  много  дотоле  неизвестных   островов
Атлантического  океана)  он  поминает  чаще,  чем  своего  патрона,  святого
Франциска Ассизского.
     --  В  таком  случае он,  наверное,  слышал  обо мне, --  сказал гость,
закидывая  плащ за  плечо и приосаниваясь. --  Я происхожу из  древнего рода
мореплавателей. И  три могущественнейших королевства спорят сейчас о том, на
чьих кораблях я отправлюсь на поиски Индии.
     -- Как! -- не мог удержаться я от восклицания. -- Следовательно, вы тот
именитый  португалец  Бартоломеу  Диаш  (Диаш  Бартоломеу  --  португальский
мореплаватель, обогнувший в 1486 -- 1487 годах южную оконечность Африки),  о
котором кричит вся Генуя и который, обогнув мыс  Бурь (Мыс Бурь впоследствии
получил  название   "мыс   Доброй  Надежды"),   теперь,  по   слухам,  снова
намеревается пуститься в плавание, чтобы достичь берегов Индии?. .
     --  "Намеревается"!  --  перебил меня гость,  презрительно улыбаясь. --
Пока  тяжелые португальские  корабли  дотащатся  до  этой южной  оконечности
Африки, я  намерен, плывя на запад, достигнуть  страны  Сипанго,  а затем  и
западных берегов Индии!
     -- На запад?! -- воскликнули мы все  трое в один  голос. От волнения  у
меня перехватило дыхание. Я взглянул на Орниччо,  он  кивнул мне головой.  Я
еще раз посмотрел на гостя. Его красные щеки пылали. Он встал во  весь рост,
а он был на целую голову выше капитана Ферфоллио, самого большого человека в
Генуе.
     Если бы  не  высокое достоинство, которое светилось в его  взгляде,  он
походил бы на  актера,  столь  нарочито  величествен  и округл был жест  его
поднятой руки.
     Две масляные  лампы горели  справа и  слева  от  него,  уподобляя  нашу
мастерскую сцене балагана.
     А может быть, он  показался мне похожим на актера потому, что только на
подмостках я имел случай видеть знатных людей.
     -- Встаньте! -- громовым голосом произнес незнакомец.
     И мы все трое невольно повиновались его  приказанию. -- Запомните  этот
год, месяц, день  и  час, -- воскликнул он, --  потому что сегодня вы видите
перед собой избранника божьего!
     Наш  гость  после  каждой фразы с размаху ударял рукой о стол, лицо его
дергалось, как у припадочного, а в углах губ закипала пена.
     --  Индия,  Индия, -- вдруг громко  закричал  он,  -- самые  знаменитые
мореходы ищут  тебя  на востоке! (Во  времена Колумба  Индией  назывался  не
только Индостан, но также Китай, Япония, Индо-Китай и Малайский архипелаг) А
тут  же, перед их же глазами,  простирается великолепный  океан, но никто не
решается обратить туда свой взор!. . Скажи,  мальчик, -- вдруг повернулся он
ко мне, -- тебе,  я  думаю, приходилось видеть немало  карт. Что, по-твоему,
лежит на запад от Европы?
     -- Мне  не приходилось видеть иных карт мира,  ваша милость, -- дрожа и
запинаясь, ответил  я, -- кроме  карты Андреаса Бенинказы (Бенинказа Андреас
-- известный генуэзский картограф, живший в XV веке), генуэзца.
     --  Опять  генуэзец!  -- сказал незнакомец.  --  Ну, и  что же,  по его
мнению, лежит на запад от Испании?
     -- На запад от Геркулесовых столпов (Геркулесовыми столпами в древности
и в средние века  называли  Гибралтарский пролив. Море Тьмы -- Атлантический
океан. Антилия -- легендарный остров, изображавшийся на средневековых картах
к западу от  Азорского  архипелага. Сипанго  -- Япония;  впервые  это  слово
появилось на европейских картах после путешествия Марко Поло (сам Марко Поло
в  Японии  не был)), --  ответил я, понемногу  успокаиваясь,  --  на  картах
обозначены Канарские острова и Антилия, а дальше  простирается  Море Тьмы  с
его многочисленными островами, затем -- страна Сипанго, а за  ней -- материк
Азия.
     --  Боже,  ты  слышишь меня!  --  воскликнул гость. --  В  Генуе  любой
мальчишка знает об этом, а когда я излагал свой план перед королями Англии и
Франции (Колумб свой проект ни в  Англии, ни во Франции лично  не предлагал.
Он на это уполномочил своего брата Бартоломе) духовники их поднимали на меня
крест, как на одержимого бесами. . .
     Из  всех  мальчишек Генуи,  я  думаю,  один я был  так  хорошо знаком с
картографией, но мне, понятно, и в голову не пришло возражать незнакомцу.
     --  Я достигну Азии с запада,  -- продолжал он, -- я пристану к  гавани
Зайтун  и  чудесному  городу Квинсай, описанному венецианцем  Марко Поло,  я
разыщу Золотой  Херсонес и страну  Офир  (Золотой Херсонес и страна Офир  --
легендарные  страны,  где,  по библейскому  преданию, царь  Соломон  добывал
золото для иерусалимского храма), я привезу в  Испанию несметные богатства и
сам во  главе  бесстрашного воинства отправлюсь отвоевывать у неверных  гроб
господень. Но,  когда  я  совершу  все  это,  во  всем христианском мире  не
найдется человека,  который не прославил бы имя  адмирала Кристоваля Колона!
(Итальянское  имя  Кристофоро  Коломбо  (по-латыни  --  Христофор  Колумбус)
по-испански произносилось "Кристоваль Колон")
     "Адмирал Кристоваль Колон, потомок древних мореплавателей, --  повторил
я про себя. -- Я это имя запомню на веки вечные".
     Жилы вздулись на лбу нашего гостя, а руки дрожали.
     --  Долго  ли вы надеетесь пробыть в Генуе, мессир адмирал?  -- спросил
синьор Томазо больше для того, чтобы дать гостю успокоиться.
     -- Свои дела с банком святого Георгия  я уже закончил, -- сказал гость,
-- но я ожидаю обещанной вами встречи с людьми  герцога.  В крайнем случае я
отправлюсь в Нюрнберг в одиночку.
     --  Это  было бы неосмотрительно. -- возразил синьор Томазо. -- Герцога
по  пути  будут  всюду ожидать свежие  лошади.  Да и  вообще  сейчас  одному
небезопасно переваливать через горы.
     -- Господи,  -- пробормотал гость почти в отчаянии,  --  одного верного
человека!  Дайте мне хотя бы  одного человека,  на  которого  можно  было бы
положиться  и который знал  бы немецкий язык!  Могу  я  поговорить  с  тобой
наедине? -- спросил он синьора Томазо.
     И хозяин,  несмотря на наши умоляющие  жесты, немедленно  распорядился,
чтобы мы вышли из комнаты.
     -- Ну, как тебе нравится этот  адмирал? -- спросил Орниччо, спускаясь с
лестницы.  -- Я  понимаю,  почему короли  Кастилии  и  Леона отдали ему  под
начальство всю экспедицию.  Он, наверное, так  кричал у  них во  дворце, что
королева сказала королю: "Дайте ему христа ради деньги  и корабли,  иначе мы
оба оглохнем".
     -- Как тебе не стыдно, Орниччо! -- остановил я его. -  -- Неужели ты не
видел, какое сияние излучало его лицо, когда он говорил о  гробе  господнем?
-- Вероятно, хозяин поднял фитили в лампах, -- сказал мой неисправимый друг.
-- Сияния я, правда, не  заметил. Но зато я видел,  как адмирал от  волнения
согнул в руках наш железный болт,  которым  запирается входная дверь.  Любой
содержатель балагана с удовольствием. . .
     -- Постыдись, Орниччо! -- рассердился я. -- Неужели это все, что пришло
тебе в голову?
     -- О  нет,  мне  еще  пришло  в голову,  что мой  дружок Франческо  уже
замечтался о путешествиях и открытиях. Но, к  счастью, адмирал не производит
впечатления человека,  набирающего  команду из мальчишек  взамен  опытных  и
храбрых матросов. Нет, повторяю: скорее игрушечный кораблик двинется в путь,
чем мы с тобой покинем Геную!
     Мы  вернулись  совсем уже поздно;  это  нам разрешалось по  праздничным
дням. У Эсталено, лодочника, мы взяли лодку и гребли до тех пор, пока оба не
натерли себе мозолей.
     Возвращаясь домой, мы думали  застать синьора Томазо уже в  постели, но
оказалось, что домик наш полон гостей. Адмирал дождался-таки господ из свиты
герцога Монтефельтро.
     Молодой  герцог  отправляется  в  Нюрнберг  к  географу  рыцарю Мартину
Бегайму  (Бегайм  Мартин  --  ученик  Региомонтана,   одного  из  крупнейших
географов XV века) и предполагает пробыть у него свыше года, совершенствуясь
в географических и картографических науках.
     Хозяин  наш оказал мессиру  Колону услугу,  сведя его  с домоправителем
герцога,   доставившим   адмиралу   возможность  со  свитой   его  светлости
перебраться через горы.
     Это мы узнали из разговоров  наших гостей.  Так как никто не обращал на
нас  внимания, а  мы очень  хотели спать, то потихонечку поднялись  наверх и
юркнули в постели.
     Уже потом, сквозь сон, я услышал, что хозяин зовет Орниччо.
     По совести, я должен был тоже спуститься вниз  и  помочь моему другу по
хозяйству,  но,  видя мое сонное  лицо,  Орниччо  с улыбкой  посоветовал мне
выспаться за двоих.
     Я и не слышал даже, как он вернулся в нашу каморку.



     Разлука

     Легкий игрушечный кораблик покачивается  на  сквозном ветру.  Я грустно
слежу за тем, как надуваются и опадают его маленькие шелковые паруса.
     Вот он не двинулся в путь, а друг мой Орниччо уже покинул Геную.
     Все  это  произошло  так внезапно, что не только я, но и синьор  Томазо
никак не может привыкнуть к мысли, что Орниччо нет с нами.
     Казалось, что  в  нашем  домике  каждый выполнял свою  часть работы,  и
поэтому у всех дело так  ловко спорилось. Но вот уехал Орниччо, и все  пошло
вверх дном.
     Котелок над очагом то и дело опрокидывается, заливая огонь.
     Похлебка подается на стол пересоленной, а мясо  недожаренным.  Голодный
кот  ежеминутно  попадается всем  под ноги, птичьи клетки не вычищены.  Наши
гости уже  не  засиживаются за  столом, как  обычно,  -- некому их забавлять
игрой и веселыми песенками.
     Вечерами перед сном мы вдвоем с хозяином  высчитываем, когда наконец мы
получим известие от Орниччо.
     Люди  герцога почти ежедневно возвращаются  с лошадьми, не выдержавшими
трудной  дороги.  Эти бедные животные уже не годятся под седло  -- их теперь
сбудут мужикам или живодерам.
     Мы  ходим  на  постоялый  двор  справляться  о  письмах,  но,  по  всем
сведениям, отряд герцога еще не добрался до Нюрнберга.
     Наконец наступил желанный день.
     На рассвете  сквозь  дрему я  смутно слышал  хлопанье  дверей,  шаги  и
громкие голоса, но никак не мог проснуться.
     Я был очень изумлен, когда синьор Томазо стянул с меня одеяло.
     -- Вставайте, господин лентяй! -- кричал он, протягивая  мне объемистый
пакет. -- Иначе вы проспите все известия об Орниччо!
     Пакет  заключал  в себе  два  письма,  написанные в отдельности  мне  и
синьору Томазо. Свое я приведу  полностью, так как не смогу  передать лучше,
чем Орниччо, все описанные им события.

     Первое письмо Орниччо

     "В  лето  господне  1492-е,  мая  третьего  дня,  из имперского  города
Нюрнберга, что лежит на реке  Пегниц, бедный живописный подмастерье Орнициус
посылает привет другу своему и брату, Франциску Руппиусу,  в  славный  город
Генову.
     Сколько раз  уже  я порываюсь  написать тебе,  дорогой Франческо, но до
сего дня это было невозможно по множеству причин.
     В Нюрнберг мы добрались очень быстро благодаря частой смене лошадей.
     Весь путь я провел, сидя позади господина Флориуса, наставника молодого
герцога,  но  перед  самым  городом  я  слез  с  лошади и,  взяв  под  уздцы
адмиральского  коня,  повел  его по улицам.  Мне  кажется,  что  так  должны
поступать пажи и оруженосцы.
     Так как  я не мог даже как следует распрощаться с  тобой, то  нам и  не
удалось хорошенько поговорить перед отъездом.
     Узнав от синьора Томазо, что я четыре раза  побывал у немцев с бродячим
торговцем, адмирал позвал меня вниз и около двух часов меня исповедовал.
     Я, конечно, тотчас же признался ему, что познания мои в немецком  языке
ничтожны  и что я  могу служить ему переводчиком только при покупке провизии
или при самом несложном разговоре.
     Я слыхал, что знатные  и  ученые  люди в  разговоре  пользуются  только
латынью,  и это облегчает сношения между испанцем,  датчанином или  поляком.
Очевидно, латынь  Бегайма заставляет желать лучшего, если господин предпочел
пользоваться моими услугами.
     Выяснив  мои  знания  по  части немецкого языка, он долго  расспрашивал
меня, умею ли я писать, петь и играть, знаю ли я какие-нибудь танцы, есть ли
у меня  нарядное платье. Я боялся, что, для того чтобы служить ему, окажется
необходимым  ходить  на четвереньках, носить  поноску и прыгать через обруч,
но, хвала господу, до этого дело не дошло.
     В Нюрнберг  мы добрались без особых приключений и  на следующий же день
были приняты  рыцарем  Бегаймом,  к которому у  адмирала  имеется  письмо от
флорентийца Паоло Тосканелли.
     К нашему удивлению, оказалось, что рыцарь отлично говорит  и по-латыни,
и по-итальянски, и по-испански, так что переводчик им и  не понадобился. Все
же о том, что он взял меня с собой, господин нисколько не жалеет, потому что
я ежедневно оказываю ему бесчисленное количество мелких услуг.
     Я починил ему все платье  и белье, которое,  надо признаться, имело вид
совсем не адмиральский.
     Я  бужу его по  утрам  и ежедневно  выслушиваю его разговоры об Индии и
Иерусалиме. Я  сопровождаю его по городу. И, когда он велит, развлекаю его и
его гостей песнями и музыкой.
     Вчера  же  мы посетили зал  ратуши,  где выставлено яблоко земное,  или
глобус, выточенный Мартином Бегаймом из  дерева. Если бы ты видел глобус, то
сразу  оценил бы его преимущества перед плоской картой.  Глобус  этот  имеет
один  фут и  восемь  дюймов  в  поперечнике  и  оклеен пергаментом.  На шаре
нарисованы все известные рыцарю страны, обозначен экватор, разделяющий Землю
на Северное и Южное  полушария, тропики и первый меридиан, проходящий  через
остров Ферро.
     Черными  и красными чернилами на шаре  написан точный  рассказ обо всех
диковинках, кои великий  нюрнбержец видел сам  или о которых узнал от других
путешественников.
     Вернувшись из ратуши, адмирал вместе с рыцарем сличал с глобусом карты,
полученные им от Паоло Тосканелли.
     Я  мало  сведущ  в картографии и  вижу  небольшую разницу между картами
нюрнбержца  и  флорентийца,  но для  путешественника  они  обе,  как  видно,
представляют большую ценность.
     Рыцарь  Бегайм,  как  и  господин  мой,  адмирал,  полагает,  что  суша
составляет пять шестых  земного шара,  а вода -- одну шестую. А так как,  по
словам  Марко Поло, на востоке простирается огромный океан, оба они считают,
что западный путь от Европы до Индии должен быть короче восточного. Если это
действительно  так,  то достойно  удивления,  что  до  сих  пор  не  нашлось
человека, который бы решился испробовать этот западный путь.
     Когда адмирал спросил  об этом  рыцаря, нюрнбержец  со свойственной ему
прямотой и откровенностью ответил:
     -- Одно  дело  -- знать  что-нибудь самому, а другое дело --  уверить в
этом других.  Эти  честные бюргеры,  которые бросают  вверх  шапки  при моем
появлении,  отвернулись бы от меня с ненавистью, если бы я попытался вовлечь
их в  такое предприятие. Я  много  перетерпел  в  жизни  и  уже  не  решаюсь
испытывать судьбу. Поэтому, если вам,  господин  адмирал, удастся  совершить
такое   путешествие,   я  сочту  это   скорее  делом  рук  божеских,  нежели
человеческих, и  до смерти буду  почитать вас  как  самого великого человека
христианских стран. . .
     Убедившись в добром отношении ко мне адмирала, я уже неоднократно делал
многочисленные  попытки  упросить его  взять тебя в плавание,  но господин и
думать не хочет об этом.
     Поэтому я полагаю распрощаться с ним и по его отбытии в Палос вернуться
в Геную.
     Приветствует тебя друг твой и брат Орниччо".
     Пакет, вероятно,  очень задержался в пути, потому что через два  дня мы
получили второе  письмо Орниччо, отправленное им  уже из Палоса, а еще через
несколько дней --  третье,  которое  вызвало много  толков и споров  в нашем
маленьком домике.

     Второе письмо Орниччо

     "Здравствуй, дорогой братец Франческо!
     Я пишу тебе из портового города Палоса, чего ты совсем уж, наверное, не
ожидаешь. Отбывая из  Нюрнберга, адмирал захворал горячкой, и  я  не решился
оставить  его больного на  руках чужих  людей.  Сейчас,  к счастью,  он  уже
оправился от болезни, но я не покидаю его, так как вижу некоторое  изменение
в его планах.
     Хотя  Палос  давно уже перешел  в руки  испанцев,  но  церковь  святого
Георгия с виду еще совершенно  напоминает мечеть(Завоевание  Испании арабами
(маврами)   началось  в   711  году.  Арабы  победили  христианские   войска
вестготских  королей. Около пяти  столетий  продержались  арабы  в  Испании,
создав   высочайшую   культуру,   прекрасные  здания,  оросительные  каналы,
библиотеки.  В  покоренных  мусульманами  областях   процветали   ремесла  и
искусства.  К  середине  XV  века  могущество мавров  ослабело,  и они  были
вытеснены почти  со  всего полуострова). Над  городом  высится  мавританский
замок, теперь уже разрушенный,  а сами палосцы своими темными лицами, резким
говором и платками, коими  повязаны их головы, более походят на мавров,  чем
на добрых католиков.
     Но,  когда с ними познакомишься ближе и войдешь к ним в доверие, можешь
убедиться в том, что здесь немало хороших людей. А  что палосцы, мальоркинцы
и  бискайцы  после  итальянцев  лучшие в  мире  моряки,  это  тебе известно,
вероятно, уже давно.
     Я думаю, что королева, объезжая всю Арагонию  и обе Кастилии, умышленно
не посетила этот знаменитый порт.
     Старики тут по секрету признаются, что дедам их и прадедам  легче  было
жить под  властью  неверных, чем внукам их -- под тяжелой  рукой королевских
чиновников.
     Уже  очень  давно город Палос не в ладу с королевскими приставами, и  в
настоящее время за какое-то оскорбление ее  величества  королева наложила на
весь город наказание: палосцы должны были снарядить на свой счет два больших
парусных корабля. Вот эти-то две каравел-лы -- "Нинья" и "Пинта", -- стоящие
в гавани, и отданы адмиралу для его предприятия.
     Третье  судно побольше и палубное. Господин зафрахтовал его у одного из
здешних капитанов.
     Кроме снаряжения этого  небольшого флота,  королевским приказом  городу
Палосу  предписано представить  адмиралу  для его  предприятия команду в сто
двадцать человек, уроженцев Палоса.
     Приказ  этот  еще  не  выполнен,  несмотря  на  то  что  людям  экипажа
предоставлены большие  льготы:  матросам  выплачивается  жалованье,  как  на
военных кораблях, за  четыре месяца вперед;  лица, совершившие преступление,
освобождаются от суда и следствия на все время плавания да еще на два месяца
после возвращения.
     Это  дает  мне надежду думать, что,  не  имея  возможности своевременно
набрать команду, адмирал после моих  неоднократных просьб наконец согласится
взять  тебя с собой. Поэтому  будь готов  к отъезду  и  жди письма от крепко
любящего тебя брата Орниччо".

     Третье письмо Орниччо

     "Получив это извещение, братец Франческо, ты должен немедля собраться и
с первым же парусником отправиться в Палос.
     Из  Генуи в Картахену почти ежедневно отходят корабли, а оттуда в Палос
тебя за ползолотого доставит любой капитан.
     Возьми с собой свой камзол из толстого сукна, нательную одежду и теплый
платок, чтобы в случае холода завязывать им уши.
     Хорошо было  бы  иметь  праздничный  камзол,  так как  мы,  может быть,
удостоимся чести быть принятыми при дворе индийского царя.
     Кроме  этого, перед отъездом купи  побольше  луку  и ежедневно  в  пути
натирай  им  лицо и  руки. Это предохранит  тебя  от  заболевания  проказой,
которая свирепствует в испанских и португальских портах.
     Я пишу синьору Томазо особо и прошу его добавить тебе немножко денег на
дорогу  к тем, что у тебя уже собраны на блюдо, но я думаю, что он сделал бы
это и без моей просьбы.
     Выезжай немедленно.
     Ждет тебя твой брат и друг Орниччо".



     Одноглазый капитан

     Самые  разнообразные доводы  пришлось мне пустить в  ход, чтобы убедить
синьора Томазо отправить меня в Палос.
     --  Хозяин, -- говорил я, -- разве сами вы не страдаете всю жизнь из-за
того,  что  родители  предназначили  вас   не  к  той  судьбе,  которая  вас
привлекала? Кто знает, если бы  живы  были мои  родители, я бы,  может быть,
умолил их отпустить меня в плавание! Разве не вы сами говорили мне, что море
-- это наиболее удачный путь для того, кто хочет отличиться?. .
     Помню, еще  в деревне как-то  на  дороге я наблюдал  за щенком, который
пытался поймать  ежа. Он  обходил его  со  всех сторон, обнюхивал  и  трогал
лапой. Но,  когда он наконец решался его схватить, тотчас  же  отскакивал  с
громким  визгом. Так  и я обходил  доброго  синьора Томазо со всех сторон, и
если не отскакивал от  него с визгом, то отходил в отчаянии и слезах, потому
что на каждый мой довод у синьора Томазо находилось серьезное возражение.
     --  Я  не думаю противиться твоему призванию, Франческо, -- отвечал мне
хозяин. --  Я рад, что ты,  как  и я, любишь море. И это действительно самый
удачный  и  самый  благородный путь, чтобы отличиться. Но я  убежден,  что и
родители твои настояли бы на том, чтобы ты подождал еще два-три года.
     Наш маленький  домик  разделился  на два  лагеря:  большинство  моряков
стояли за меня, а приказчик, Альбертино и еще кое-кто -- за синьора Томазо.
     Четыре дня  ушли  у  нас на споры и препирательства, и в конце  концов,
согласившись на мой отъезд, добрый хозяин мой заболел от огорчения.
     Мне хочется охранить  его от беспокойства, но его ежеминутно  тревожат,
так как он сам распорядился, чтобы портной и башмачник принесли свою  работу
к нам на дом.
     Теперь  у  меня уже есть  туфли не хуже тех, что были  проданы мастером
Тульпи, и куртка, и длинные шелковые чулки.
     Я примеряю мой новый плащ, а хозяин, не вытерпев, поднимается с постели
и оправляет его на мне. --  Вот теперь ты одет как полагается, -- говорит он
с удовлетворением. -- Меня  никогда не беспокоило платье Орниччо, потому что
на  нем  все  приобретает  праздничный  вид,  но  сейчас,  Франческо,  и  ты
выглядишь,  как молодой студент.  Какая  жалость все-таки, что  ты не хочешь
подождать хотя бы еще полгода.
     На  одну минуту,  видя  грусть синьора  Томазо, и  я было задумался, не
остаться ли  мне с  ним, но  себялюбивое чувство взяло  верх. "Заказано  уже
новое платье, и деньги за проезд уже уплачены",  --  говорил я сам себе, как
будто все дело было в платье или в деньгах.
     Корабль  наш  должен был  отплыть  в пятницу на рассвете, но в  четверг
лоцман Сакко Дидони, с которым  хозяин  условился о моем проезде, прислал за
мной матроса.
     -- Капитан, которого ждали  назавтра, прибыл в  Геную,  и мы  отплываем
сегодня ночью, -- сказал матрос.
     После  обеда я отвел хозяина в спальню и уложил в постель. Я стал перед
ним на колени, и синьор Томазо еле нашел в себе силы благословить меня.
     Какое жестокое  сердце  нужно  было иметь, чтобы покинуть  его  в такую
минуту! И все-таки я его покинул.
     Спустившись вниз, я кликнул матушку Канитуччу, вдову слесаря. Из денег,
данных  мне  хозяином  на  дорогу,  я  заплатил  ей,  чтобы  она  хорошенько
присмотрела за больным.
     В последний раз я обошел наш маленький домик.
     "Тетка Канитучча будет  заботиться  о хозяине,  но навряд ли она станет
возиться с птицами", -- подумал я и одну за другой открыл все клетки.
     Скворцы и щеглы тотчас  же выпорхнули за  окно с оглушительным щебетом,
но толстый дрозд, побродив по подоконнику, вернулся в клетку.  Может быть, и
мне вернуться в мою каморку?
     Нет! Парус  хлопал над  нашим домом, море синей стеной стояло  в окнах,
откуда-то  издали,  с палубы корабля,  раздавалась  команда  капитана,  и  я
взвалил свой сундучок на плечи.
     Было совсем темно, когда я вышел на улицу.
     На корабле мне отвели  место на палубе между двумя бочками. Я подстелил
плащ и лег.
     Большие  звезды смотрели мне прямо в глаза, а  я  старался  представить
себе,  как я  приезжаю  в  Палос, как меня  встречает Орниччо, как мы  с ним
вдвоем  падаем  в  ноги  адмиралу,  как тот меня  поднимает и говорит! "Твоя
любовь к  морю достойна самой лучшей награды. Я не только  беру тебя с собой
на флагманский корабль, но и поручаю тебе составить карту путешествия".
     -- Где же этот путешественник? -- раздается надо мной громкий голос.
     И, протирая глаза, я соображаю, что неожиданно для самого себя я уснул.
     Надо  мной  склонилось  несколько  темных  фигур, и  я  различаю  голос
лоцмана:
     -- А этот заплатил за свой проезд, капитан, до самого Палоса.
     Я поднимаюсь и разглядываю лица матросов и лоцмана, а высокий человек с
повязкой на  глазу мне тоже как будто знаком.  Ба, да  это тот самый  моряк,
которого  я застал в доме синьора Томазо в свое первое посещение! Это и есть
капитан, которого ждут со вчерашнего дня.
     --  Здравствуйте,  синьор  капитан, --  говорю  я, так  как не знаю его
имени.  --  Постой-ка, . . -- вдруг говорит человек  с повязкой на глазу. --
Где я видел этого мальчугана?
     --  Вы видели  меня у живописца синьора Томазо,  --  отвечаю  я на свою
беду, потому что капитан тотчас же хватает меня за плечо.
     --  Ты так и не  вернулся к своей матери, маленький  негодяй! -- кричит
он.
     Лебедка с  визгом поворачивается, разматывая  канаты, матросы снуют  по
палубе. Я чувствую сильный толчок, и вдруг весь воздух наполняется свистом и
хлопаньем, как будто взлетела стая птиц, -- это подняли паруса.
     --  Сакко,  --  говорит капитан, --  вели  оставить  сходни,  я  сейчас
отправлю этого маленького бездельника на берег.
     -- Он уплатил за свой проезд,  -- отзывается лоцман  в смущении. --  Мы
должны доставить его в Палос.
     -- Сакко,  он убежал от матери, -- говорит капитан  голосом, хриплым от
волнения. -- Вспомни, что случилось в  такую  же  июньскую ночь двадцать лет
назад!
     Он берет меня за плечо и грубо толкает вперед. . .
     -- Идем, я не возьму на себя греха перед бедной женщиной.
     Я так ошеломлен, что в первые минуты не могу открыть рта.
     -- Почему вы толкаете меня? -- говорю я наконец. -- Я должен  поехать в
Испанию. И синьор Томазо полностью уплатил за мой проезд.
     --  У синьора  Томазо  голова  набита  бреднями!  --  бормочет  капитан
сердито. -- Ну, двигайся быстрее, уже поднимают якорь!
     Вдруг он поворачивает  меня  к  себе, и я вижу,  что в его единственном
глазу блестят слезы.
     -- Ровно  двадцать лет назад я убежал из дому, как и ты, -- говорит он.
-- До моей матери дошли слухи  о моей гибели. Так как она любила меня больше
жизни, она в ту же ночь выбросилась из окна и разбилась насмерть.
     Он отворачивается, закрывая  лицо  руками. Два матроса,  по его  знаку,
хватают меня под локти и тащат к  сходням. Я вырываюсь сильно, как кузнечик,
я бью их ногами и руками и слышу, как мое платье трещит по всем швам.
     На корме матросы выбирают якорную цепь. Корабль толчками рвется вперед.
     Крепко ухватившись за борт, я кричу:
     -- Это ошибка, дорогие синьоры, это ошибка!. .
     Но меня тащат дальше.
     Я  упираюсь  на каждом  шагу, цепляясь  за  все, что попадается мне под
руки.
     Тогда они, подняв меня на воздух, сносят с корабля и кладут на песок.
     Корабль уже тронулся. Я слышу, как они с веселым хохотом шлепают за ним
по воде.
     Задыхаясь от слез, я долгое  время  лежу неподвижно. Потом,  вдруг ясно
представив себе, что случилось, вскакиваю на ноги.
     Корабль  на  всех парусах пересекает  залив.  Я  вспоминаю  о  деньгах,
уплаченных  за  мой  проезд,  о  последних  грошах  синьора  Томазо.  А  мой
прекрасный сундучок с новым платьем!
     Я  бегу  за  кораблем  вдоль берега  и  кричу  что  есть силы.  Мокрый,
оборванный и грязный, я грожу им вслед кулаком. Но корабль уже скрывается из
виду.
     С воплем  падаю я на песок  и лежу до тех  пор, пока небо  не  начинает
бледнеть. На востоке зажигается розовая полоска.
     Тогда, поднявшись и даже не отряхнув с одежды песок, я медленно  иду по
направлению к дому.
     -- Где ты  валялся, молодец? -- кричат мне торговки, идущие на базар, а
мальчики, несущие за ними корзины, швыряют в меня рыбой.
     Но я даже не поворачиваю головы в их сторону.
     Вдруг  тяжелая рука  опускается  мне на  плечо  и  страшно знакомый, до
приторности сладкий голос произносит за моей спиной:
     --  Господь  привел  все-таки  нам  свидеться  с  тобой,  мой  любезный
Франческо Руппи!
     Оглянувшись, я вижу перед собой моего бывшего  хозяина, мастера Антонио
Тульпи.



     Старый знакомый

     -- А,  сыночек, -- говорит  он, хватая меня  за ухо и больно вертя  его
между  пальцами,  --  наконец-то  ты  мне  попался,  сыночек! Но какой же ты
грязный и оборванный! Видно, кража не  пошла  тебе впрок, -- продолжает  он,
беря мою  руку и переплетая мои пальцы со  своими. Он потихоньку  сдавливает
пальцы, и это причиняет мне нестерпимую боль, потому что рука мастера больше
и шире моей.
     Но я  иду  молча, подняв голову и заботясь только о том, чтобы слезы не
скатывались по щекам.
     На углу  я смотрю вверх, вдоль  улицы. Вот, освещенный первыми  лучами,
сверкает парус на нашем розовом домике.
     Хозяин поворачивает меня за плечо в другую сторону.
     -- Куда вы ведете меня, мастер? -- спрашиваю я.
     --  Туда,  где  тебя  уже  давно  заждались, --  отвечает он  и  вдруг,
остановившись, с размаху ударяет меня по лицу, -- Год я искал тебя, змееныш,
а  сегодня  утром   я  горячо  помолился  своему  патрону,  святому  Антонию
Падуанскому, и вот как мне помогла молитва.
     Мы  проходим  мимо  длинного  сарая, в дверях которого стоит  заспанный
матрос.
     -- Что, воришку поймал? -- спрашивает он, зевая. --  Их в  это  лето  в
Генуе развелось несметное количество.
     -- Да, веду его к стражникам, --  отвечает мастер, -- и надеюсь, что он
получит по заслугам.
     -- Он  вырвется у тебя еще по дороге, -- говорит матрос, -- а если нет,
они потребуют у тебя свидетелей, да денег на писцов, да денег на чернила, да
денег  на перья. . . Старшина, --  кричит он в глубь сарая, --  выйдите, тут
поймали еще одного  воришку!. . Подожди, -- обращается он к  мастеру, -- наш
старшина найдет на него управу. На твое счастье,  он отплывает  только через
час. . .
     На его зов из сарая вышел худой высокий человек и остановился в дверях.
Взглянув на него, я понял, что от него мне не ждать защиты.
     Лицо его было землистого цвета, как у больного лихорадкой, черные глаза
глядели исподлобья, а под натянутой кожей на щеках ходили злые желваки.
     --  Что  ты мелешь ерунду! -- сказал он матросу. -- Мы, правда, поймали
несколько мальчишек в порту  и  вздули так,  что больше они  уже  красть  не
будут. Но я  не стану возиться  со  всеми воришками Генуи. . . Что он у тебя
стянул? -- спросил он у мастера.
     --  Я  начну  свой рассказ пословицей, --  отвечает Антонио Тульпи.  --
"Если мужик не украл у тебя медяка, значит, он стянет у тебя золотой". И это
истинная правда,  господин старшина, потому что он работал у меня свыше года
и я не замечал за ним ничего плохого. Но, как изволите знать, мужичье -- все
воры. И,  когда  я дал  ему отнести  заказчику серебряный кувшин и блюдо, он
украл у меня и то и другое.
     -- Побойтесь  бога,  мастер!  --  закричал я.  --  Вы мне дали  отнести
архиепископу  одно  блюдо, но  его у  меня  отобрали в  толпе. Об этом знает
синьор Томазо, живописец, у которого  я работаю вот  уже больше года.  И  он
заплатил бы вам за  меня всю сумму  полностью, если бы мы не узнали, что  вы
уехали из Генуи. Вы продали мое новое платье, материнскую  золотую цепочку и
кольцо и не отдали мне  жалованья за семь месяцев, поэтому я думал, что мы с
вами в расчете.
     -- Ну, это меня  не касается, --  сказал старшина, поворачиваясь. --  У
вас  есть   свой  цех,  свой  старшина  и  свой  суд  (В  описываемое  время
ремесленники различных специальностей объединялись в цехи. Каждый  цех  имел
свой суд, разбиравший дела не только членов цеха, но и членов их семьи).
     -- Не уходите, ваша милость! -- закричал мастер, хватая его за руку. --
Ну,  вы видали второго такого лгуна?! Да  было ли  у тебя когда-нибудь новое
платье? Да имела ли твоя  мать хотя бы железное колечко, когда она венчалась
с твоим прощелыгой-отцом? Скажите пожалуйста, об  этом знает  синьор Томазо,
живописец!  Да  вся  Генуя  смеется над  этим бездельником, который прилепил
парус к своей  конюшне и пьянствует с матросами! Они, наверное,  пропили мое
блюдо вдвоем, ваша милость!
     -- И кувшин, мастер, не забывайте о кувшине. . . -- сказал старшина. --
Почему ты такой оборванный? -- сердито обратился он ко мне.
     Я  начал  рассказывать ему свои  сегодняшние  злоключения,  но  мастер,
перебив меня, снова разразился громким хохотом.
     -- Ну, видели  вы такое мужицкое отродье?! -- закричал он, хлопая  себя
по  ляжкам. -- Все  эти дурацкие  приключения  он  вычитал в одной  из своих
дрянных книжек, которые вместо  молитвенника читал всегда по праздникам. Или
они придумали эту историю  об одноглазом капитане вдвоем со своим  мазилкой,
синьором Томазо.
     Старшина,  не  говоря  ни  слова, нагнул голову,  осторожно снял с себя
медаль, висевшую у него на шее на медной цепочке, и спрятал в карман. -- Ну,
теперь я уже не старшина, а просто капитан фелуки, -- заметил он и,  толкнув
меня к выходу, сказал: -- Идем за мной.
     -- Что со мной сделают, добрый синьор? -- спросил я, хотя он мне совсем
не казался добрым.
     -- Все,  что ты  рассказал  мне, очень  похоже на  правду,  -- внезапно
обратился он к мастеру, -- а все,  что говорит  мальчишка,  очень  похоже на
ложь. Но я знаю Титто Бьянки, одноглазого, знаю  его  историю,  знаю синьора
Томазо и кое-что слышал и о тебе, мастер  Тульпи. Поэтому я думаю, что лжешь
именно   ты,   а   мальчишка  говорит  правду.  Оставь   его   и  проваливай
подобру-поздорову.
     Мастер, побледнев от волнения, ухватил меня за шиворот.
     -- Я тебе говорю, проваливай! -- вдруг заревел старшина и ловким пинком
ноги угодил ему пониже спины.
     Старшина был худой, со впалой грудью, а мастер большой и толстый, но он
только,  вобрав голову  в  плечи,  поднял руки  над головой, защищая себя от
ударов.
     -- А, ты драться, драться!.  . -- бормотал он прерывающимся голосом, --
Ну, за это я подниму на тебя всю Геную!
     -- Я еще не дрался,  -- сказал старшина,  с размаху ударяя его кулаком,
--  но  я могу и подраться.  Это тебе за мальчишку и за его  ухо, которое ты
чуть  не вывернул  с корнем,  это за  мужиков, которые  все воры,  а это  за
синьора  Томазо, честнейшего человека в Генуе!. . --  приговаривал он сквозь
стиснутые зубы.
     Вырвавшись  от  него,  мастер  вдруг  пустился бежать и  сделал  это  с
быстротой, неожиданной при его сложении.
     -- Ну, что же ты стоишь? --  сказал старшина ворчливо. -- Уж не думаешь
ли ты  в таком виде  явиться к  синьору Томазо и разогорчить его до  смерти?
Пойдем.
     Я покорно  зашагал  за ним.  Но, когда мы уже дошли  до самого берега и
стали пробираться между бочками и канатами, я его спросил:
     -- Куда вы ведете меня, синьор старшина?
     -- Куда я могу тебя еще вести? -- пробормотал он с досадой. -- Конечно,
на  мою "Калабрию". Из маленьких парусников это  самое быстроходное  судно в
Генуе, и мы еще до Картахены обгоним твоего одноглазого Титто Бьянки.
     Никогда еще до этого я не совершал таких длинных переходов по морю.
     И  когда,  уже  после  Картахены, нас  двое  суток  трепала  буря,  мне
казалось, что мои внутренности изрыгаются  в  море через мое горло.  Соленый
ветер бил мне  в лицо. Я так крепко должен был держаться за канаты, что руки
мои распухли  и покрылись волдырями, а тут еще, как назло,  капитан, проходя
мимо, каждый раз спрашивал, посмеиваясь:
     -- А не вернуться ли нам домой,  малыш? Насколько я его успел узнать за
эти дни, капитан "Калабрии", синьор Чекко Траппани, суровый, но очень добрый
человек.
     Особенно это проявилось, когда мы прибыли в Палос.
     --  Чем  мне отблагодарить вас, добрый синьор  Чекко? --  сказал  я, со
слезами бросаясь ему на шею.
     --  Глупости, глупости,  -- ответил  он, отстраняя меня, -- я не  люблю
таких вещей. Да и сделал я это совсем не для тебя, а  для синьора  Томазо. И
это тоже  ради  синьора  Томазо,  -- добавил  он,  подавая  мне  хорошенькую
курточку, обшитую  галунами. --  Носи  на здоровье! Толь-ко,  будь  добр, не
плачь и не целуйся! Просто мне не хочется, чтобы твой адмирал вообразил, что
синьор Томазо поскупился на хорошее платье для тебя.
     Весь берег Палоса  кишел  плотниками, конопатчиками, матросами и просто
зеваками. Я сразу же разглядел на берегу у одного из кораблей  вишневый плащ
адмирала: мессир Кристоваль  Колон  на голову возвышался над окружающей  его
толпой. Но я не решался к нему подойти, пока не увижусь с Орниччо.



     "Ничья", "Пинта" и "Санта-Мария"

     Встреча с моим другом  произошла совсем не  так, как я это  представлял
себе в мечтах. Когда после  долгих поисков мне наконец указали харчевню, где
адмирал помещался с Орниччо, и я стремительно ворвался туда, в первую минуту
мне показалось, что он больше удивлен, чем рад моему появлению.
     --  Святая дева!  --  воскликнул он.  -- Ческо, голубчик,  как ты  сюда
попал? Разве ты не получил моего последнего письма?
     Но, увидев  мое огорченное  лицо, милый друг мой тотчас  же бросился ко
мне с распростертыми объятиями.
     --  Ты выехал после моего третьего письма из Палоса?. . -- спросил  он.
-- Бедный мальчик, а спустя семь дней я написал еще раз. . . Что за красивая
куртка на тебе?. . Ну, расскажи, как ты доехал.
     Он оставил сундук, над которым возился в момент моего появления.
     -- Видишь, -- сказал он, -- я уже готовлю адмирала в путь. За последние
дни произошли большие изменения, экипаж  флотилии набран  полностью.  И, так
как адмирал не хочет и слышать о тебе, я сам собрался возвращаться в Геную.
     Я по порядку  рассказал Орниччо все, что произошло со дня его отъезда в
Нюрнберг. Я описал ему  мое  отчаяние,  и  он крепко сжал  мою руку. Когда я
дошел до встречи с мастером Тульпи, Орниччо вскочил с места и воскликнул:
     -- Либо я плохо знаю мессира Кристоваля Колона, либо  он, узнав о твоих
злоключениях,  непременно  возьмет  тебя  с собой.  Выше  всего он  ставит в
человеке  упорство при достижении поставленной себе цели. Он  сам  так много
испытал,  что  поймет твое состояние. А кроме  того,  господин мой, адмирал,
любит  интересные повествования, а  твои злоключения действительно как будто
списаны со страниц рыцарского  романа. Если  есть правда на свете, ты должен
быть вознагражден за все испытания.
     Орниччо  тотчас  же  дал мне  умыться  и  покормил  меня,  а  затем  мы
отправились осматривать Палос, гавань и корабли.
     -- Я сейчас даже боюсь подходить к адмиралу, -- сказал мой друг, -- так
как он не любит, чтобы  ему мешали. Вечером же, раздевая  его, я рассказываю
ему различные истории -- без этого  он не может уснуть. Иногда ночью он меня
будит, и  я  ему читаю стихи  или  пою  песни. И вот  сегодня перед  сном  я
расскажу ему твои приключения, а затем мы оба упадем ему в ноги. И я уверен,
что наше дело будет выиграно.
     Мессиру Кристовалю Колону  отвели  лучшее помещение  в Палосе,  в самой
богатой харчевне. Орниччо, как слуга и паж,  помещался в маленькой прихожей,
готовый прибежать по  первому  зову  своего господина. Напротив, в трактире,
помещался синьор Марио  де  Кампанилла, личный секретарь  адмирала,  а часть
приезжих  синьоров разместилась по  домам богатых горожан.  Остальные же  --
матросы,  лоцманы и капитаны -- были уроженцами Палоса,  Уэльвы и  Могеры  и
жили в собственных домах.
     Флотилия  адмирала  состояла  всего-навсего  из  трех  грузовых  судов:
"Ниньи", "Пинты"  и "Санта-Марии".  На "Нинье" и "Пинте" навесы существовали
только у кормы  и у  носа, где  должны  были  помещаться  военные  команды и
господа офицеры.
     Флагманское судно "Мария-Галанте" (или "Маргиланта"), законтрактованное
адмиралом у Хуана де ла Косы,  было  переименовано в "Санта-Марию". Это было
большое палубное судно, более пригодное для дальнего плавания, чем "Нинья" и
"Пинта". Имея шестьдесят три  фута  в длину, пятьдесят один фут  вдоль киля,
двадцать футов  по бимсу  и  десять с  половиной футов  в глубину, оно могло
принять большой груз и имело нужду в большей команде.
     Вскоре  по  прибытии  адмирала  из  Нюрнберга  был   при-слан  в  Палос
королевский чиновник дон Хуан де Пеньялоса.
     К  тому  времени  экипаж  трех кораблей  состоял  всего  из  пятнадцати
человек,   и  на  обязанности  чиновника   лежало  силой  понудить  палосцев
отправиться в плавание.
     Но, кроме отпущенных из  тюрьмы  арестантов, никто из  коренных жителей
Палоса, несмотря на уговоры и угрозы, не решался отправиться в такое опасное
путешествие.
     Орниччо показал  мне молодого парня, который отхватил у  себя на правой
руке четыре пальца, для того чтобы его не взяли в море.
     -- Вот тогда именно я и написал тебе, зовя в Палос,  -- сказал Орниччо,
--  потому  что в ту  пору  адмирал взял бы тебя без всякого сомнения. Потом
обстоятельства изменились. . .
     Горячность  адмирала,   как  видно,  привлекла  к  нему  сердца   таких
почитаемых в Палосе моряков, как братья Ниньо и братья Пинсоны.
     Они и сами,  быть может, не раз  задумывались над возможностью плавания
на запад, но не знаю, одержали бы они верх над своими сомнениями, если бы не
горячая настойчивость адмирала.
     Он  часами беседовал с ними, показывая все имевшиеся  при нем карты,  и
пускал в ход все свое красноречие.  У  среднего из  братьев, Висенте  Яньеса
Пинсона,  была карта, вывезенная  им  из  Рима, которая  также  подтверждала
мнение адмирала о близости Индии.
     И вот Пинсоны  и  все  три брата Ниньо  не  только  согласились принять
участие  в экспедиции, но даже  вложили свои капиталы в это дело, а  все они
люди очень состоятельные.
     Если бы не  они, адмиралу мало чем помог бы  королевский  чиновник. Но,
узнав,  что столь уважаемые  люди, как  Пинсоны, принимают  командование над
кораблями,  моряки  Палоса,  Уэльвы  и  Могеры  побороли  свое  недоверие  к
предприятию  и явились  к адмиралу наниматься на корабли. Постепенно весть о
таком необыкновенном плавании облетела все побережье.
     К  тому моменту, когда  я прибыл в  Палос,  были  сделаны уже последние
приготовления к снаряжению экспедиции.
     Девяносто   человек  команды,   господа  офицеры,   нотариус,  историк,
переводчик, владеющий еврейским, греческим, латинским, коптским, армянским и
арабским языками, знаток горного  дела, секретарь  экспедиции и врач  -- все
эти люди составили экипаж в сто двадцать человек.
     Начальствование  и  командование  над  "Санта-Марией"  принял  на  себя
господин  наш --  Кристоваль Колон.  Судовым  маэстре (Маэстре  (исп.  )  --
соответствует нынешнему званию "шкипер") он назначил бывшего ее владельца --
Хуана де  ла  Косу, а  пилотом  (Пилот  того  времени  выполнял  обязанности
штурмана нынешнего флота) -- Пералонсо Ниньо. Среднему из  Пинсонов, Висенте
Яньесу, было  доверено  управление "Ниньей", пилотом туда был назначен Санчо
Руис  Гама, а  маэстре  --  Хуан Ниньо. Командование  "Пинтой" принял Мартин
Алонсо  Пинсон,  старший  из братьев. Пилотом на своем корабле  он  поставил
Гарсия Сармьенто, а маэстре -- своего брата Мартина Пинсона.
     Слушая  Орниччо, я  поначалу  вообразил, что  с  Кристовалем  Колоном в
плавание  отправятся  прославленные мореплаватели и картографы,  но  Орниччо
пояснил мне,  что  Пинсоны  и Ниньо  действительно  потомственные капитаны и
мореплаватели, что  же касается Санчо Руиса Гамы и Хуана де ла  Косы, то они
только однофамильцы известного Васко да Гамы и королевского космографа Хуана
де ла Косы.
     Я  забыл упомянуть  еще о личном  секретаре  адмирала, синьоре Марио де
Кампанилле, но этот человек заслуживает, чтобы о нем было рассказано особо.
     Орниччо водил меня по  Палосу целый день, но я не чувствовал  усталости
-- так занимало меня все в этом мавританско-испанском городе.
     Домой мы вернулись в самом хорошем расположении духа.
     Орниччо уложил  меня на  полу в прихожей, где всегда спал сам,  и зажег
свет, поджидая своего господина.
     Утомленный дорогой и впечатлениями длинного дня, я немедленно уснул.
     Проснулся я оттого, что кто-то, распахнув дверь, больно ушиб мне бок.
     Я тотчас же узнал голос адмирала и  с бьющимся сердцем стал дожидаться,
когда Орниччо заговорит обо мне.
     Но мой друг  принес адмиралу умыться  и подал есть, не говоря ни слова.
Очевидно, адмирал  был  в  дурном  настроении, и Орниччо не решался начинать
беседу.
     Я слышал, как скрипнула постель  адмирала, когда он улегся.  Воцарилась
тишина.
     --  Доброй ночи, мессир адмирал,  -- сказал друг мой. И адмирал ответил
ему:
     -- Доброй ночи.
     -- Я могу  уже ложиться? -- спросил Орниччо.  Он, вероятно, чувствовал,
как волнуюсь я здесь, рядом, за стеной, и оттягивал свой уход.
     --  Орниччо,  --  вдруг  сказал  адмирал,  --  сегодня  все  как  будто
сговорились вывести меня из себя. На "Нинье" поставили латинские (Латинские,
или треугольные,  паруса,  дававшие кораблю  возможность идти  по  курсу при
боковых ветрах, были незаменимы в каботажных плаваниях) паруса вместо прямых
(Прямые, или  четырехугольные,  паруса, помогавшие  кораблю  лавировать  при
противном ветре, применялись в дальних плаваниях), как я распорядился, а под
вечер прибыло  письмо от королевы.  Ее величество предписывает мне,  выйдя в
Море-Океан, держаться подальше от Гвинейского побережья, чтобы не раздражать
португальцев.  Неужели  мои  враги  при  дворе опять берут  верх  и королева
перестала верить в  то,  что я  отплываю на запад? Иначе  для  чего им  было
предостерегать меня от пути вокруг Африки?. . Ты хочешь спать, мальчик?
     -- Нет, я слушаю вас,  господин, -- с готовностью сказал Орниччо. --  А
может быть, ее величество плохо знакома с картами  или сама путает восток  и
запад? -- вздумал он пошутить. Господи, он все напортил!
     -- Не болтай ерунды! -- сказал адмирал.
     Опять молчание. Боже, дай мне силы все это перенести!
     -- Так  чем же окончилось твое приключение в балагане?  - вдруг спросил
адмирал уже другим тоном. -- Удалось ли тебе побить того дурака?
     -- Господин мой адмирал, -- ответил Орниччо, -- если вам не  спится,  я
могу рассказать более интересное приключение.
     Сердце мое забилось с такой силой,  что  я боялся, как бы его биение не
услышали за стеной.
     -- Расскажи, -- с интересом сказал адмирал.
     -- Это случилось в одном приморском  городе, ваша милость, -- начал мой
друг, -- ну примерно,  как Палос или Генуя. В одной мастерской работало двое
товарищей, страстно любивших море. . .
     Мне казалось, что Орниччо говорит слишком медленно,  так как  моя мысль
обгоняла его слова.
     Называя меня другим  именем, он описал адмиралу все мои приключения. Он
так подробно рассказал об одноглазом капитане, о мастере Тульпи  и о хозяине
"Калабрии", как будто сам присутствовал при этом. Даже о моем новом платье и
о  сундучке с бляшками он не забыл упомянуть. Закончил Орниччо свою  повесть
моим прибытием в Палос.
     --  Вы не  догадываетесь, мессир адмирал,  о чьих  злоключениях  я  вам
рассказывал? -- спросил он. -- Мой милый друг Франческо Руппи, за которого я
просил вас уже неоднократно, приехал в Палос. Бедняга лишился сна и перестал
есть,  он бредит Индией.  Он мечтает после  этого путешествия отправиться  с
вами отвоевывать гроб господень.
     В  этот  момент,  согласно  нашему  плану,  я  должен был  появиться  и
броситься на колени перед адмиралом. Дрожа от  волнения, я поднялся с полу и
ждал.
     -- Зачем ты мне все это рассказываешь?! -- услышал я раздраженный голос
адмирала.  -- Разве  у меня мало своих  дел  и неприятностей?  Туши  огонь и
укладывайся  спать, так как завтра мы поднимемся до  рассвета. И не надоедай
мне больше со своим Франческо Руппи!



     Злой старик

     Нет горя,  которого  нельзя перенести. Так говорят старые  люди.  И я с
помощью моего  милого Орниччо перенес свое  горе. Он  ежеминутно  ободрял  и
поддерживал меня.
     -- Может  быть,  синьор Томазо был  прав,  --  говорил  он, --  и  тебе
действительно еще  рано пускаться в такое плавание. Мы вернемся в Геную, чем
несказанно обрадуем нашего доброго хозяина. Титто Бьянки  честный человек и,
конечно,  возвратит  синьору  Томазо  сундучок  с платьем  и деньги за  твой
проезд. А  так как мы уже повидали свет, то теперь хозяин,  возможно, пошлет
нас  куда-нибудь по  своим  делам. Орниччо так убедительно меня уговаривал и
так удачно смешил, что  я начал считать себя совсем уж не столь  несчастным,
как это мне казалось в первую страшную ночь в Палосе.
     Последние дни июля стояла  прекрасная погода, дул  благоприятный ветер,
но адмирал  отложил  отплытие  флотилии на пятницу, 3 августа, ибо  пятница,
сказал он, это день, благоприятный для всех начинаний.
     Поэтому мы с Орниччо решили дождаться отплытия, а  затем договориться с
кем-нибудь из прибывших из Генуи, чтобы нас взяли в обратный путь.
     Капитан-венецианец взялся  нас  доставить  в Италию, но отплывал  он 25
июля, и, так как других кораблей не было, мы договорились отправиться с ним,
не дожидаясь отплытия флотилии.
     Как часто бывает в таких случаях, когда миновала надобность в  матросах
и  лоцманах  и экипаж эскадры  был  подобран,  к  адмиралу стали  обращаться
различные люди с предложением своих услуг.
     Здесь побывали и дряхлые, разбитые болезнями старики, и пылкие юноши, и
люди, вполне пригодные для путешествия. Для всех у  адмирала был один ответ:
"Божьей  милостью  у  меня уже  имеется  команда,  и  больше  людей  мне  не
понадобится".
     Поэтому, когда однажды к нам постучался сгорбленный старик, я, взглянув
в его красные, слезящиеся глаза, сказал:
     -- Адмиралу не понадобятся ваши услуги, отец, идите с миром.
     Старик  грубо  оттолкнул  меня и открыл дверь.  Мы с Орниччо до прихода
старика сидели на пороге и чинили плащи, но  тотчас же  встали и вошли вслед
за ним.
     Увидев  старика, адмирал  велел ему остановиться у порога, а нас выслал
из комнаты.
     Спустя  минуту  он  вышел  на крыльцо и  приказал нам  оставить работу,
перейти на другую сторону улицы и ждать его зова.
     Для  того  чтобы наши  плащи  не унесло ветром,  мы положили на  одежду
камни, сами перешли улицу и сели на ступеньках, следя за окнами адмирала.
     Почти тотчас же мессир открыл окно и крикнул:
     -- Эй, мальчик. . . как тебя. . . Франческо Руппи, ступай сюда!
     Я думал,  что ослышался, так как  никогда до этого  господин не называл
меня по имени.
     Стремглав кинулся  я на его зов. Когда я вошел в комнату, старик  стоял
на том же месте, а адмирал в волнении большими шагами ходил по комнате.
     Щеки его  были  багрового цвета, а волосы, которые в Палосе он отрастил
до самых плеч, летали за ним по комнате, точно пламя.
     -- Мне помнится, что ты умеешь чертить морские карты. . . -- сказал мне
адмирал. -- Разверни карту, -- обратился он к старику.
     Тот тряхнул свиток, развернувшийся почти до полу.
     -- Сможешь  ли ты  перерисовать  такую  карту?  --  спросил адмирал, не
скрывая своего восхищения.
     Я  бросил беглый  взгляд на карту.  Да,  она  была  достойна восхищения
адмирала.  Вся  она  была  вычерчена с тщательностью гравера,  надписи  были
сделаны красивым крупным шрифтом, краски были такие нежные, что она походила
на картину.
     --  Я  могу  ее перерисовать, мессир,  -- ответил я, -- но  такой  труд
отнимет много времени, так как здесь полно надписей.
     --  Надписи  меня  не  интересуют,  --  возразил  адмирал,   --  Европу
перерисовывать  не  надо.  Мне  нужны  все  обозначения, начиная от  острова
Святого Брандана до Катая (Остров Святого Брандана -- легендарный остров. По
преданию, ирландский аббат Брандан с тремя тысячами монахов в поисках Святой
Земли высадился  на  этот остров.  В ясную погоду многие моряки  видели этот
остров  к западу  от  Азорских островов,  но он всегда  исчезал  по мере  их
приближения к нему. Катай -- так в своих записках Марко Поло называл Китай),
и все эти водные течения,  и всюду точные обозначения широт и долгот. Садись
сейчас же за работу  и  сделай ее как  можно тщательнее. Я заплачу тебе так,
что ты останешься доволен.
     --  Мессир адмирал, -- возразил я, -- я не успею кончить работу, потому
что мы сговорились с капитаном, который отплывает на рассвете.
     Адмирал молча опять зашагал по комнате.
     --  Подходят  вам  мои  условия,  адмирал? --  спросил  старик  хриплым
голосом. -- Если да, я оставляю карту и ухожу. . .
     -- Подожди!. . -- крикнул адмирал. -- Повтори, что ты сказал, мальчик.
     -- Мессир адмирал,  --  сказал  я,  сам удивляясь  своей  смелости,  --
хорошо,  я не уеду в Геную. Я сяду сейчас же  за работу и не отойду  от нее,
пока не закончу  карты. Но мне не нужно платы. Мессир адмирал, -- воскликнул
я, складывая руки, как на молитве, -- возьмите меня с собой в плавание!
     Адмирал внимательно посмотрел на меня.
     -- Ты так сильно хочешь поехать? -- спросил он.
     -- Решайте  сейчас, адмирал, --  сказал старик. --  Мне  надоело ждать.
Капитан Пинсон сегодня даст мне такую же цену. . .
     -- Молчать! --  крикнул  адмирал. -- Карта -- моя. . . -- Он  продолжал
ходить по  комнате. -- Я  возьму тебя. . .  -- обратился он ко  мне как бы в
раздумье. -- Мне  самому  уже трудно  обходиться без Орниччо.  . . И хотя их
высочества приставили ко  мне пажа -- Педро из уважаемого кастильского  рода
Сальседа, да еще слугу -- тоже Педро -- де Торресоса, мне думается, что их я
переведу в грумето, хотя  навряд ли и там, на палубе, из них будет толк. . .
А  вдали   от   родины  мне  будет   приятно  иной  раз  поговорить  с  вами
по-итальянски. . . Будет все так, как мы с тобой договорились, -- повернулся
он к старику. -- Иди с миром. До отъезда я с тобой расплачусь.
     Положив карту на пол, старик, прихрамывая, вышел из комнаты.
     -- Теперь слушай меня внимательно, -- сказал  адмирал. --  Ты никому ни
слова не должен говорить о карте.  Я запру тебя здесь на замок, и тебе никто
не  будет  мешать.  Окончив  работу, ты  немедленно  бросишь  в  огонь карту
старика, а руки хорошенько вымоешь. Пол,  где лежала карта, место, где стоял
старик,  дверь,  которой он касался, также вымоешь  горячей водой. Орниччо я
пошлю в монастырь  ла Рабида  за отцом настоятелем,  и ты можешь работать на
свободе.
     -- Орниччо тоже не должен знать о карте, мессир? -- спросил я.
     -- Никто из матросов и капитанов  не должен знать, --  ответил адмирал,
-- а Орниччо -- мой слуга, и  ему известны все  мои  дела. .  . Вот  в ящике
пергамент, краски, тушь и перья -- все принадлежности для черчения. Я сам на
досуге часто занимался этим искусством.
     Я  тотчас  же принялся  за работу. Но,  как  только на двери  загремели
засовы и плащ адмирала промелькнул мимо окон, я тотчас  же вскочил с места и
принялся танцевать от радости.
     -- Миленькая карточка, -- кричал  я, прижимая ее  к  себе и  целуя,  --
дорогая  карточка, ты  принесла мне такое  счастье, что я  тебя сделаю очень
красивой!. .
     Адмирал не  вернулся ночевать, и я проработал всю ночь напролет. Мне не
хотелось сжигать  карту, я бы предпочел оставить ее себе на память, но  я не
решился ослушаться адмирала. Я развел в очаге огонь и осторожно положил туда
карту. Золотая с  черным ободком  полоска побежала по  ней, но даже на пепле
еще можно было разобрать очертания морей и материков.  Но вот на моих глазах
она побелела и распалась. Согрев  воды,  я вымыл пол, стол, дверь  и  умылся
сам.
     Орниччо только к вечеру вернулся из ла  Рабиды. Это  большой монастырь,
настоятель  которого  дон  Хуан   де  Маррочена  интересуется   предприятием
адмирала. Орниччо побывал в библиотеке монастыря  и с восторгом принялся мне
рассказывать о  книгах  и картах, которые  он  там видел. Какова же была его
радость, когда  на его вопрос, для чего  я понадобился адмиралу, я рассказал
ему о перемене, которая произошла в нашей судьбе.
     Узнав о том, как тщательно я обмывал стол, дверь и свои  руки, друг мой
весело расхохотался.
     -- Адмирал суеверен, как сицилианец. . .  А тут  еще эти монахи поддали
ему жару, -- сказал он. -- Карта, вероятно, принадлежит какому-нибудь мавру,
или еврею, или еретику, а господин боится соприкасаться с неверными.
     Адмирал возвратился в отличном расположении духа.
     --  Я переговорил с синьором ("Синьор" --  здесь  и далее употребляется
итальянское  обращен  ние  "синьор"  даже в применении к  испанцам,  которых
следовало бы называть "сеньор") Алонсо Пинсоном, -- сказал он. -- Тебе будет
выплачено жалованье вперед за четыре месяца, как взрослому палубному матросу
(Команды кораблей  того времени состояли  из  маринеро  -обученных  матросов
высшей статьи и груметов -- палубных матросов. К разряду груметов относились
также и корабельные  мальчики  (юнги), так что, собственно, особых льгот для
Франческо адмирал не добился), а поселитесь вы с Орниччо напротив, в комнате
моего секретаря, синьора  Марио де Кампаниллы. Ну, Орниччо,  доволен ты, что
твой Франческо Руппи едет с нами?
     Пообедав,  мы  стали  дожидаться  синьора  Марио  де Кампаниллу,  чтобы
перетащить к нему наше добро.
     Поднялся сильный ветер, вскоре перешедший в  бурю с  дождем. Так как со
дня на день ждали отплытия, то всех крайне беспокоило состояние погоды.
     Господин  два раза уходил и два раза возвращался, а дверь секретаря все
еще была на замке.
     Наконец через окно мы заметили синьора Марио, поднимающегося  вверх  по
нашей улице, и тотчас же выскочили ему навстречу.
     Мы  остановили  его  и  под  проливным   дождем  передали  распоряжение
адмирала.
     Синьор Марио нисколько не удивился и, пожалуй, даже был рад этому. Тут,
стоя подле его двери,  мы  убедились,  что секретарь  адмирала,  возможно, и
ученый, но крайне странный человек.
     Подойдя с нами к двери, он сунул  руку  в карман, желая найти ключ. Ему
попался вместо ключа  клочок бумаги; он тут же  развернул его  и стал читать
вслух при свете уличного фонаря. Это были итальянские стихи. Ветер  поднимал
плащ  над   его  головой  и   закрывал  лицо   волосами.  Шляпу   он,   ради
предосторожности,  держал  под  мышкой.  Мы с Орниччо, без плащей, терпеливо
ждали, продрогшие и мокрые до костей.
     Прочитав  стихи, синьор  Марио  сунул  руку  в  карман вторично,  вдруг
вскрикнул,  как женщина,  наступившая на  мышь, и  немедленно выдернул  руку
обратно. В руке его что-то извивалось.
     -- Ах, это ты, Бригитта! -- вздохнул он с облегчением. -- Бедняжка, я и
забыл тебя покормить.
     Это была длинная голубая ящерица, каких много в окрестностях Генуи.
     В третий раз засунув руку  в карман и не  найдя ключа, он, хлопнув себя
по лбу, сказал:
     -- А ведь дверь-то я и не запер, так как ключ потерял еще третьего дня.
     Кроме секретарских обязанностей,  адмирал полагал  возложить на синьора
де Кампаниллу еще труды по собиранию и определению растений и злаков в Индии
и на островах, а также по наблюдению  за обычаями тамошних животных, птиц  и
рыб.
     Войдя  в  комнату секретаря,  я убедился, что лучше нельзя было выбрать
человека для этой цели. Столы, кресла и  подоконники были завалены осколками
разноцветных  камней,  засушенными  живыми   цветами  и  различными  гадами,
сохраняющимися  в банках.  На блюде  посреди стола  лежал, очевидно  забытый
хозяином, комок корней или засохших стеблей какого-то растения.
     --  Приведите  все  в порядок,  --  распорядился  синьор  Марио,  --  и
устраивайтесь поудобнее.
     Я немедленно схватил безобразный  комок корней, желая выбросить  его  в
окно, но синьор Марио ухватил меня за руку.
     --  Осторожнее,  дружок,  это иерихонская  роза, привезенная  из Святой
Земли.  Это самое  чудесное  растение  из  всех,  какие мне  только довелось
видеть.
     Полагая,  что  синьор  Марио  потешается  над   нами,  мы   с   Орниччо
переглянулись,  а  синьор Марио  налил в  блюдо воды.  Каково  же было  наше
удивление,  когда, убрав  комнату  и подойдя  к жалкому  комочку  корней, мы
увидели, что на наших глазах растение выпустило длинные, ярко-зеленые побеги
и распространилось по всему блюду.
     --  Вот как  природа  бережет  растения этого  сухого и нищего края! --
сказал синьор Марио. -- Оно как бы  прекращает свою жизнь на время, для того
чтобы ожить снова от одной капельки влаги.
     Это был день, когда  я впервые услышал слово "природа" (Слово "природа"
-- natura -- часто попадается  в книгах  того времени,  но  Франческо  хочет
сказать, что он впервые услышал слово "природа",  употребленное вместо слова
"бог").



     в которой Франческо узнает о детских и
     юношеских годах адмирала Кристоваля
     Колона

     Синьор Марио мог бы нам рассказать много интересного о зверях, птицах и
рыбах, но, так как  он знал адмирала со школьных лет, нам захотелось  узнать
подробнее о детстве и юности нашего господина.
     Синьор Марио  не называл  адмирала  иначе,  как Голубь или даже Голубок
(Коломбо -- по-итальянски голубь). -- Коломбо очень распространенная фамилия
в Лигурии (Лигурия -- область Италии, прилегающая к Лигурийскому морю. Генуя
--  самый крупный порт  Лигурийского побережья), -- сказал  секретарь. --  В
квартале Шерстобитов в Генуе  я знал шестерых Коломбо. С первых же лет жизни
было  понятно, что он  не удовольствуется долей ремесленника. Этот босоногий
мальчишка с Вико-Дритто-Понтичелли был всегда заносчив, как испанский гранд.
И я не помню ни одного его намерения, которого бы он не привел в исполнение.
     Вспоминая, что  господин  еще  в  Генуе говорил о  своем  древнем  роде
мореплавателей, мы поделились  этим  с  синьором Марио,  на  что  тот только
махнул рукой.
     -- Это странный человек, -- сказал он. -- Я не думаю, чтобы Голубок был
лгуном,  но иногда  он говорит  как одержимый. Слова  сыплются  из него  как
горох.  И  нужно призвать  десять ученых,  чтобы  отличить, где  ложь и  где
правда. Адмирал --  сын простого шерстобита, который не мог прокормить семью
своим ремеслом  и  был вынужден  содержать еще  и игорный дом. Ах,  Голубок,
Голубок, --  добавил  добрый  синьор Марио,  вздыхая, --  высоко ты залетел,
где-то ты сядешь!
     Так как  во всех словах секретаря сквозила горячая любовь  к господину,
мы охотно прощали ему насмешки над важностью адмирала, над его красноречием,
которое  синьор  Марио  называл  краснобайством,  и  над   его  безграничным
честолюбием.
     О  других  сторонах  характера адмирала  я не  берусь  судить,  что  же
касается красноречия мессира, то и я и Орниччо  уже немного привыкли  к  его
высокопарному слогу,  который  часто  отвращал  от  адмирала сердца  простых
людей. Однако это  же красноречие снискало ему расположение дворян, герцогов
и даже самой королевы.
     Мы не  дали синьору Марио  заснуть, и  он терпеливо  рассказывал нам  о
детских и юношеских годах своего друга.
     -- Правда ли, что господин наш учен, как Птолемей? (Птолемей Клавдий --
знаменитый греческий астроном, математик и географ, живший во  II веке нашей
эры в  Александрии,  в Египте. Птолемей считал,  что  Земля является центром
Вселенной; он  полагал,  что поверхность земного  шара  состоит из суши,  по
которой   разбросаны  моря   и   океаны.  Взгляды   Птолемея   были   широко
распространены в средние века) -- спрашивали мы.
     И   добрый  синьор   Марио,  подумав   немного,  давал  нам  точный   и
исчерпывающий ответ:
     -- Голубок несомненно умный и ученый человек. Он жадно набрасывается на
книги  и  охотно разговаривает  с людьми, от которых может почерпнуть  новые
знания.  Но сравнивать его с Птолемеем, конечно, нельзя. Стройные и логичные
знания  Птолемея  совсем  непохожи  на  ту  кашу различных сведений,  ученых
записей и невежественных басен,  коими  набита голова Голубка. Шерстобиты  в
Генуе устроили несколько школ для своих детей, и Голубок  получил  там  свою
долю образования. Но его любовь к  властвованию много  мешала ему в  этом, и
часто я или кто-нибудь иной из школьников выполняли за него классную работу.
В школе он научился, правда, каллиграфически писать и искусно чертить карты,
но знаний оттуда он  вынес  не так  уж много. Гораздо большему он,  конечно,
научился на практике, плавая с купцами в качестве приказчика.
     --  Правда  ли, что  господин в  первый  раз пустился  в  море,  будучи
четырнадцати лет от роду, что тогда уже он был начальником корабля?
     --  Нет, я его встречал после школы  студентом в  Павии,  где мы должны
были продолжить свое образование и где он учился очень короткое время. Когда
Голубок  начал  морскую службу, ему было  что-то  около двадцати четырех или
двадцати пяти  лет.  Был  он тогда простым матросом, хотя по  своим знаниям,
может быть, и был достоин стать капитаном судна.
     -- Правда ли, что господин наш, подобно  греческому философу Демосфену,
набирал в рот камешки, чтобы научиться яснее и выразительнее говорить?
     --   Не  знаю,   уж   на   что   яснее   нужно   было  говорить!   Этот
четырнадцатилетний мальчишка и  тогда уже  мог переспорить почтенных ученых.
Надо,  правда,  сознаться,  что  в  спорах   Голубок  нередко  ссылался   на
обстоятельства, которых не  было, и на людей, которых он  не знал. Но  лица,
спорившие с  ним,  замечали это  только  по  окончании  спора.  В  разгар же
полемики  он  всех  очаровывал  своими  изящными  сравнениями  и  блестящими
оборотами. . .
     Вот таким образом, задавая вопросы и получая ответы, мы последовательно
восстановили все  годы  жизни нашего  господина,  узнали  о его скитаниях  и
бедствиях,  которые он перетерпел, предлагая проект своего  плавания  Генуе,
Португалии,  Англии и Франции.  Брат господина -- Бартоломе Колон --  до сих
пор  находится в Париже, так как сестра короля, Анна  Боже, заинтересовалась
предприятием   господина  и  пообещала  Бартоломе  представить   его  своему
венценосному брату.
     Почти  всюду, излагая свой план путешествия, господии  терпел  гонения,
насмешки темных людей и высокомерие вельмож.
     -- Это, вероятно, монахи ополчились на него,  -- высказал предположение
мой друг. -- И после этого он еще возится с этими черными воронами!
     Я  с  испугом  посмотрел  на синьора Марио,  но  тот  только добродушно
похлопал Орниччо по плечу:
     --  Ты  ошибаешься, дружок.  Если  где запахнет  золотом  или  выгодой,
духовные лица не  менее, чем  купцы или  господа дворяне, склонны  приложить
свою руку к такому предприятию!
     И так как Орниччо в недоумении повернулся к нему, синьор Марио добавил:
     --  Среди  монахов всегда бывали такие,  что восставали против здравого
смысла, к ним я причисляю врагов  Голубка. Но  вспомни монахов ла Рабиды или
духовника королевы -- благородных ходатаев за его начинание. . . Правда, они
вложили  и свои  деньги в  снаряжение  нашей  флотилии, --  помолчав, сказал
секретарь, тонко улыбаясь.
     Я подумал о  том,  что, имея дело с  такими высокопоставленными людьми,
как  герцог  Медина-Сидония  или  Медина-Сели,  которые  покровительствовали
адмиралу,   господин   вынужден  был  хитрить   и   скрывать   свое   низкое
происхождение.
     Но одна мысль,  что адмирал когда-то босоногим мальчишкой  слонялся  по
улицам Генуи, наполняла меня еще  более  горячей и  нежной любовью  к  нему,
когда, утомленный ночной беседой, я засыпал уже почти на самом рассвете.



     в которой выясняются новые стороны характера Франческо Руппи

     Итак, на 3 августа было окончательно назначено наше отплытие. 1 августа
весь экипаж  нашей  небольшой  флотилии  выслушал обедню  в  церкви  святого
Георгия. После этого команда  была  отпущена на берег до  вечера 2  августа,
чтобы каждый мог как следует проститься со своей семьей.
     Первого  же августа  произошло событие,  в  котором  проявилась  грубая
необузданность  моей  натуры,  свойство  характера,  которое  я  в  себе  не
предполагал.
     Адмирал вечером  этого дня взял меня и Орниччо на корабли -- поглядеть,
все ли в порядке.
     Осматривая  "Нинью" и  "Пинту",  я  думал о  горсточке  людей,  которым
придется перетерпеть все невзгоды осеннего плавания без какой бы  то ни было
защиты  от  дождя  над головой.  В значительно  лучших  условиях был  экипаж
"Санта-Марии".  Но,   когда  я   спустился  в  помещение   для  матросов  на
"Санта-Марии" и в нос мне ударил  запах чеснока,  смешанный  с едким запахом
пота, я не знал,  что хуже.  Плыли-то мы в  благодатные  южные страны, время
дождей  там  еще  не начиналось, а духота  теперь была гораздо страшнее, чем
зимой.
     С просветленным лицом господин мой спустился по сходням, а мы с Орниччо
молча шли за ним, не решаясь разговорами нарушать течение его мыслей.
     У самого берега какая-то  темная фигура бросилась с криком  к адмиралу.
При  ярком свете  осенних звезд  я разглядел уродливое  лицо  старика, карту
которого я перерисовывал на днях.
     --  Где  же плата? --  крикнул старик  хриплым  голосом. А господин, не
говоря ни слова,  вытащил  кошелек из  кармана и бросил к его ногам. Кошелек
тяжело звякнул.
     -- Собака, сын  рабыни, ублюдок!  -- закричал старик,  запустив  руку в
кошелек и разглядев  монеты.  --  Здесь одно серебро,  а мы договаривались о
золоте.
     Тут я не выдержал  и бросился  к  старику. Господин  и  Орниччо  что-то
кричали  мне  вдогонку,  но я  не  расслышал  их  слов.  На  одну  секунду я
почувствовал зловонное дыха-ние испанца на своем  лице. Потом  я схватил его
за шиворот и отшвырнул с дороги адмирала далеко в кусты.
     Старик  жалобно крикнул  и  рухнул,  как мешок с  костями. Порыв  злобы
покинул меня  так  же  внезапно, как и  охватил.  Я  оглянулся и увидел, что
старик манит меня рукой.
     Я подошел к нему и услышал,  что  он что-то бормочет.  Я плохо  понимаю
испанскую речь  и,  думая,  что старик  имеет  какую-нибудь  нужду  во  мне,
нагнулся к  нему совсем близко. Тогда это дьявольское отродье набрало полный
рот слюны и плюнуло мне в лицо. Я расслышал его злобный хохот.
     Гнев  с прежней  силой охватил меня. Я ударил старика ногой в  лицо.  В
этот момент сзади меня схватили за локоть.
     -- Ловко он тебя отделал! -- сказал кто-то с громким смехом.
     Оглянувшись, я увидел матроса с "Санта-Марии" Хуана Яньеса, прозванного
Кротом. Мне некогда было останавливаться и разговаривать с ним, и я бросился
догонять адмирала и Орниччо.
     Они уже свернули в наш переулок. Шаги их четко звучали в ночной тишине.
Они громко разговаривали, и я невольно слышал почти  каждое слово их беседы.
Господин  говорил гордо и резко,  и я застонал от отчаяния, когда понял, что
речь идет обо мне.
     -- После всего этого, -- услышал я, -- ты сам понимаешь, Орниччо, что я
уже никак  не  могу его  взять  на борт. Если об  этом узнает кто-нибудь  из
матросов, мне угрожает бунт.
     -- Мессир, -- возражал ему мой друг, -- нас никто не видел и не слышал.
Франческо поступил так опрометчиво только потому, что желал  избавить вас от
ругани  негодяя.  Неизвестно, как  тот поступил бы, если бы  из  любви к вам
Франческо не принял на себя все, что должно было случиться с вами.
     Я в отчаянии прислонился  к стене. Земля  шаталась у меня под ногами. Я
был несчастнее самого несчастного человека на земле.
     -- Я не  возьму его, -- сказал адмирал.  -- Я оставлю  ему жалованье за
четыре месяца вперед.  На эти  деньги  он  вернется в  Геную и подыщет  себе
какое-нибудь занятие.
     --  Мессир!  --  воскликнул  Орниччо.  (И  я  вздрогнул,  так  необычно
прозвучал голос моего друга. ) -- Вы осуждаете Франческо  за опрометчивость,
но не менее опрометчиво было принять от старика карту. Здесь  много болтают,
мессир,  о  португальцах,  которым  вы  якобы  продались,  изменив испанской
короне,  о  лоцмане,  который  побывал  на  острове  Антилия  и  которого вы
задушили, перед смертью выпытав у него его  тайну, но самый большой ваш грех
будет, если вы бросите здесь этого мальчика, который из любви к вам готов на
все.
     Я не мог  выдержать больше. Я побежал, не  чувствуя под собой  ног, и с
рыданием рухнул в ноги адмиралу.
     --  Мессир, -- мог я только  пробормотать,  -- посадите меня  в трюм на
цепь, лишите меня пищи, но не оставляйте меня!
     Орниччо поднял меня на ноги.
     -- Ты поедешь с нами, Франческо. Адмирал столь великодушен, что простил
твой  проступок.  Опрометчиво было здесь, в  этой стране, где  так не  любят
иностранцев, нападать на старика, -- сказал Орниччо.
     Так как адмирал молчал, я, еще не веря своему счастью, спросил:
     -- Правда ли это, мессир? Вы действительно прощаете меня?
     -- Что ты сделал старику? -- спросил адмирал.
     -- Я только отшвырнул его с вашей дороги, мессир, -- ответил я.
     -- Ты прикасался к нему? -- спросил Орниччо.
     --  Я схватил  его за  шиворот, но и  это прикосновение наполнило  меня
отвращением.
     --  Ты помоешься сейчас  же, --  сказал  мой  друг, --  потому что  это
мерзкий и грязный старик.
     -- Он действительно мерзкий, -- сказал я. --  Когда он  плюхнулся подле
кустов, он  так жалобно закричал, что я уже пожалел о случившемся. Он позвал
меня, и я тотчас же подбежал к нему.
     Орниччо крепко сжал мою руку и спросил:
     -- Что же ты сделал?
     Внезапно  меня охватил ложный  стыд, помешавший мне сказать моему другу
всю  правду. Как признаюсь я, что перенес оскорбление от  этого ненавистного
колдуна?
     -- Ну, Франческо, что же ты сделал дальше? -- повторил мой друг.
     -- По злому взгляду старика я понял, что он замыш-ляет что-то недоброе.
Тогда я моментально повернулся и побежал за вами, -- ответил я.
     Орниччо  выпустил мою  руку,  откинулся  назад  и вздохнул так,  словно
избежал большой опасности.
     --  Этот  несчастный,  --  сказал  адмирал,  --  был  когда-то  великим
путешественником и богатым идальго. Мне рассказывали, что он был красив, как
Адонис. . . (Адонис -- в древности его представляли  себе в виде прекрасного
юноши, возлюбленного богини любви)
     -- Мессир, --  перебил его мой друг, -- это было когда-то, а сейчас его
давным-давно пора убрать из  Палоса, так как, откровенно  говоря,  все  ваши
матросы так или иначе сталкиваются с ним. Ну, Франческо, -- продолжал он, --
иди домой и хорошенько помойся горячей водой. Котелок над очагом,  а в очаге
еще не потухли угли. Потом сложи свои вещи.
     После всех  волнений этого  дня  я, хорошенько  помывшись,  свалился  в
постель  и  заснул как убитый. Орниччо без меня уже  привей  в  порядок наши
сундучки.
     Ночь прошла  как мгновение,  и  я даже не видал снов.  Мое  пробуждение
приветствовали ясное небо и прекрасные темно-зеленые кроны деревьев, которые
покачивались от легкого ветра.
     -- Орниччо, -- сказал я, -- братец, все плохое  прошло. Завтра утром мы
отплываем. Господин меня простил, правда ведь, братец?
     -- Господин тебя простил, --  ответил мой  друг, целуя меня.  --  И все
плохое осталось позади.








     Море Тьмы, не заслуживающее этого мрачного названия, и вечерние сказки

     Итак, за полчаса до восхода солнца, в пятницу,  3  августа, мы сняли  с
якорей  свой небольшой флот  и, распустив паруса, вывели суда из неглубокого
речного рейда Палоса.
     Несмотря на  ранний час, все население города  вышло нас  провожать. И,
уже  отплыв  далеко за пределы бухты,  мы могли  различать красные, белые  и
черные точки, усыпавшие берег.
     От волнения мне так  сдавило виски  и горло, что  я  вынужден был снять
берет и расстегнуть ворот, и все-таки кровь  слышно толкалась в пальцах рук,
и мне казалось, что я держу не шляпу, а свое собственное сердце.
     Глаза мои были полны слез. Чего мне было еще желать? Господин  держал в
руках  развернутое  знамя  с  изображением Христа распятого, друг мой  стоял
рядом со мной, мы плыли в Сипанго и Индию -- страны, о которых раньше  я мог
только мечтать.
     Пройдя по палубе, я не заметил ни одного  печального лица. Как непохожи
были сейчас эти люди на угрюмых палосцев со стиснутыми зубами, выслушивающих
приказания королевского чиновника!
     Легкий  попутный  ветер  доносил  к  нам  запах  апельсиновых рощ.  Все
благоприятствовало нашему отплытию.
     Небо  было того нежного молочного  цвета,  какой оно приобретает  перед
рассветом. Потом на востоке появились розовые пятна и поплыли по воде. Через
несколько  минут все море испещрилось как бы лужицами крови. Людям,  которые
последний  раз хотели бросить взгляд на покидаемую ими землю, уже невозможно
было это сделать -- прямо над черным берегом Испании взошло солнце.
     Но  так  трудно было оторваться от  родного берега,  что  все старались
смотреть назад. Поэтому через час после отплытия люди еще ходили по  палубе,
точно слепые, наталкиваясь на различные предметы и друг на друга.
     Выйдя  из Палосской  бухты, корабли наши взяли  курс  на юго-запад,  по
направлению к Канарским островам. Дальше начиналось Море Тьмы.
     Суда  шли рядом на таком близком расстоянии,  что мы,  стоя  у  бортов,
могли переговариваться с командами "Ниньи"  и "Пинты", но этой  возможностью
пользовался только Орниччо, так как я плохо владею испанским языком.
     К вечеру этого  дня все  три  каравеллы сошлись  вплотную, и  командиры
"Ниньи" и "Пинты" получили распоряжения адмирала на ночь.
     Как я уже сказал, ветер  все время  дул попутный, и у команды было мало
работы. Для  того чтобы закрепить доброе расположение духа испанцев, адмирал
перед вечерней молитвой разрешил матросам развлечься.
     Они  составили круг,  в  середине которого  танцоры и  певцы развлекали
других своим  искусством. Один из матросов  с помощью булавок смастерил себе
из плаща женское платье и, высоко подобрав волосы, изображал танцовщицу,  но
адмирал,  строго  нахмурившись, велел  ему  прекратить  эту забаву, так  как
присутствие  женщины  на  корабле  --  это  такой  же  дурной  знак,  как  и
присутствие кошки.
     Орниччо   придумал  еще   одно   развлечение.  С  "Ниньи"   перебросили
корабельный канат, и друг мой, укрепив его абордажными крючьями, взял в руки
два зажженных факела и перешел по канату на "Нинью", а затем снова  вернулся
на "Санта-Марию".
     Смелые  могерские  и палосские моряки,  никогда не бывавшие  в балагане
канатоходца, затаив дыхание следили за уверенными шагами моего друга. Должен
признаться, что и у меня раз  дрогнуло сердце. Это  было, когда ветер качнул
"Нинью"  и канат  натянулся,  щелкнув,  как бич. Но  уже в следующую секунду
Орниччо стоял на палубе "Санта-Марии". Адмирал знаком подозвал его к себе.
     Думая, что  господин недоволен поступком  Орниччо,  я  ожидал  услышать
резкие слова, но мессир, наклонясь к моему другу, говорил с ним приветливо и
ласково.
     --  Прошли  времена, когда  человек завоевывал свое счастье  в бою,  --
сказал адмирал. -- В записках путешественников ты можешь прочесть рассказы о
том,  как  при  восточных дворах  люди  иной  раз  заслуживали  расположение
государей умением плясать или показывать фокусы. Кто знает, может быть, твое
искусство обратит на себя внимание индийского царя?
     Господин говорил  это важно и  громко,  и испанцы  слышали  его так  же
хорошо, как и я. Двое  или трое из этих людей, стоявших поодаль от адмирала,
закрывшись руками,  еле удерживались от  смеха,  и  это  больно ущемило  мое
сердце.
     Мне  думается, что  на  "Нинье"  и на  "Пинте"  царило  такое же доброе
настроение, как и на флагманском судне. Правда, синьор Алонсо Пинсон сообщил
нам, что на  "Пинте" внезапно испортился руль и что, на его взгляд, это дело
рук  бывших хозяев  "Пинты" -- Гомеса Раскона и  Кристоваля Кинтерро. Но так
как руль был быстро исправлен,  ни господин, ни  братья  Пинсоны  не приняли
никаких мер по отношению к этим людям.
     9  августа  мы  доплыли  до Канарских  островов.  На  Гран-Канарии  нам
пришлось  немного  задержаться,  так  как  "Пинта"  дала  небольшую  течь  и
нуждалась в починке.
     Пока судно приводилось в порядок, "Санта-Мария" дошла до Гомеры, где мы
начали запасаться топливом, водой, а также прикупили  немного скота  --  для
провианта.
     Жалко было смотреть, как перегоняли бедных животных по шатким доскам на
корабль.
     Сильные  и красивые --  андалузской породы  -- быки дрожали  от  ужаса,
ступая  на качающуюся палубу.  Их водворили  за перегородку,  но даже спустя
несколько  часов  они еще  жалобно ревели  и  не  принимали  пищи. К  вечеру
животные понемногу успокоились. Из-за загородки исходил такой знакомый мне с
детства  теплый запах  хлева,  что  я невольно задержался возле нее. К моему
удивлению, оказалось, что  я  здесь был не один. Несколько испанцев стояли у
яслей, прислушиваясь  к хрусту пережевываемой жвачки,  а  у  старого матроса
Вальехо  на лице было  написано такое  выражение, точно он  слушает  райскую
музыку.
     -- И ты здесь? -- недовольно сказал один из матросов. -- Что тебе здесь
нужно, лигуриец?
     -- Оставь его в покое, -- миролюбиво сказал Вальехо. -- Мальчик, видно,
как и ты, из деревни, и ему любо вспомнить свой родимый дом.
     И,  когда через  час мы разговорились,  казалось,  что здесь уже нет ни
лигурийцев, ни кастильцев,  ни каталонцев,  так мирно сидели мы рядышком под
загородкой, слушая истории о телятах, которые любят все жевать, и о  свинье,
сожравшей своих детенышей.
     Хоакин  Каска,  из Старой  Кастилии,  развернул  платок  и с  умилением
показал нам горсточку родной земли,  которую  он постоянно носит у  себя  на
груди. Я не знаю, что может родить эта красная каменистая земля, в которой к
тому  же  еще поблескивает соль, но он нежно касался ее пальцами, точно  это
был самый тучный чернозем.
     Когда боцман просвистал  к вечерней молитве, мы с сожалением  разошлись
по своим местам.
     -- Смотри-ка,  --  сказал Хуан Роса, тот самый,  что сурово обошелся со
мной, -- а я думал, что все лигурийцы так же высокомерны и заносчивы,  как и
господин наш, адмирал.
     Орниччо  еще  раньше  завоевал  расположение  испанцев  своим веселым и
услужливым характером,  а  теперь  и  я все свое свободное  время проводил с
ними. Чуждались и меня, и Орниччо, пожалуй, только Педро Сальседа и Педро де
Торресос.
     Палубных матросов из  них так  и не получилось,  а  в личных услугах их
адмирал не нуждался.
     По  вечерам мы собирались в помещении для матросов и рассказывали  друг
другу разные истории из своей жизни. Синьор Марио де Кампанилла также подчас
принимал участие в наших беседах, а иногда я замечал, что даже шаги адмирала
замедляются, когда он проходит мимо нас.
     Через несколько дней выпадала моя очередь забавлять экипаж рассказом, и
я  с беспокойством ожидал  этой минуты, так  как до  сих пор моя  жизнь была
очень бедна происшествиями.
     По   поручению  адмирала,  синьор   Марио   решил  записывать  наиболее
достоверные  из историй,  передаваемых моряками, но  некоторые,  заметив его
намерение, смущенно умолкали,  и тогда нужно  было все умение Орниччо, чтобы
принудить их продолжать свой рассказ.
     Другие  же,  наоборот,  гордились,  что  их приключениями  интересуется
ученый человек,  и говорили медленно, давая секретарю возможность в точности
записать их речь.
     Таким образом  и был записан рассказ о путешествиях одного из матросов,
англичанина Артура Лэкка, или, как его здесь все называют, Таллерте Лайэса.
     Смелый  моряк  еще восемь  лет  назад  достиг,  по его  словам, берегов
неизвестного  материка,  лежащего на запад  от  Ирландии.  Надо думать,  что
сильным штормом судно англичанина было прибито к берегам Азии.
     Синьор  Марио, Орниччо и я с интересом выслушали рассказ англичанина, а
господин  наш,  не   довольствуясь  записью  секретаря,  сам  несколько  раз
расспрашивал матроса о подробностях его путешествия.



     в которой Франческо вспоминает о Плинии
     Младшем, а также о некоторых событиях
     своей жизни

     24 августа  мы проходили мимо Тенерифского мыса. Как я уже  говорил, до
сих пор нам  еще  не  случалось испытать  дурную погоду, противный ветер или
сильное волнение.
     И,  когда утром этого дня, выйдя на  палубу, я  заметил, что над  морем
стоит тяжелая мгла,  а матросы озабоченно поглядывают  на небо, я решил, что
собирается буря.
     Но,  как старательно я ни всматривался, на небе нельзя  было разглядеть
ни одного облачка, а поднявшийсяраньше сильный  ветер внезапно спал. Итак, у
нас не было причин  тревожиться, и, однако, что-то  тяжелое как бы висело  в
воздухе.
     Странное чувство охватило всю команду,  люди оставили работу и без дела
слонялись  по палубе,  только господин наш спокойно, как всегда, беседовал с
капитаном корабля.
     -- Не море и не  небо должно нас тревожить,  братец, -- внезапно сказал
проходивший мимо Орниччо. -- Посмотри-ка на берег.
     В  это  время  корабль  наш  огибал мыс.  Я увидел  величественный  пик
Тенериф. Но я так и не понял слов Орниччо.
     Вдруг страшный  удар  сотряс  небо  и землю и  бросил меня  на  палубу.
Подняться мне было не так уж легко,  потому что огромные  гладкие  волны без
шипения и плеска подносили корабль к самым небесам, для того чтобы тотчас же
свергнуть его в бездну. И, так как в воздухе не было ни малейшего ветра, это
было  так  страшно,  что я закрыл  лицо  руками  и  закричал  от ужаса.  Мне
казалось, что какие-то чудовища двигаются где-то в глубине моря и производят
это странное волнение.
     Я скатился к самому борту корабля и упал бы в воду, если бы господин не
подошел ко мне и не помог подняться.
     --  Не  бойся,  мальчик, -- сказал  он,  --  мы  далеко  от  берега,  и
извержение не причинит нам вреда.
     И только в эту минуту мне на память пришла книга, в которой описываются
точно   такие  же   явления.   Это  повесть  римлянина  Плиния  Младшего,  а
рассказывается в ней о гибели Помпеи.
     Из  вершины горы в  самой  глубине острова  вырывались клубы  багрового
дыма*   и  взлетали  огромные   раскаленные  камни.  Потом   все  вдруг  так
ослепительно засверкало, что я зажмурил глаза.
     Когда я  получил  возможность снова  взглянуть  на  Тенериф,  по  обоим
склонам горы уже текло пламя. Мне стало жарко, как подле горна кузнеца,  и я
повернул лицо к западу.
     На оставленной  в  Гран-Канарии "Пинте" ремонт мало продвигался вперед,
пока  адмирал,  вернувшись  на  Канарию,  не  понудил  местных  плотников  и
конопатчиков живее приняться за дело.  Если бы я не видел этого собственными
глазами, я никогда не поверил бы, что господин  может сам строгать доски или
ладить паруса. Дело в том, что  остановкой  в Гран-Канарии воспользовались и
для того, чтобы сменить наконец паруса на "Нинье".
     На Гомеру адмирал возвратился 2 сентября  с уже приведенными  в порядок
"Ниньей" и "Пинтой".
     6  сентября все три судна нашей  маленькой флотилии  вышли из гавани  в
Гомере. В этот же день нам повстречался  испанский корабль, идущий с острова
Ферро,  куда  мы  направлялись.   Капитан  его  предупредил  господина,  что
неподалеку  от  Ферро нас  ожидает  засада  из трех португальских  кораблей.
Замышляют они, как видно, что-то недоброе.
     Господин  ответил, что  ничто  не  может  его  заставить  уклониться  с
намеченного пути, и только уговоры братьев Пинсонов принудили  его  избежать
этой неприятной встречи.
     Адмирал  когда-то предлагал свои  услуги  Португалии, еще  раньше,  чем
испанцам.  Король Жуан  II, затянув тогда  переговоры  об экспедиции, тайком
снарядил  три  судна,   которые  направились  на  запад.   Но   бог  наказал
португальцев  за вероломство и послал им в пути  такие ужасы, что они должны
были вернуться.
     Эта неприятная  встреча  так  занимала людей нашей команды,  что у  нас
только  и  было разговоров,  что о ней. Приятно было  слышать,  что  испанцы
отдают должное храбрости и непреклонности адмирала.
     --  Я плавал на Азоры, -- сказал  матрос  Бастидас, -- и своими глазами
видел лодку, выдолбленную из  цельного дерева, которую прибило  туда морским
течением  откуда-то  с  запада.  Уже  несколько  лет  я  слышу,  что  где-то
неподалеку на запад от Азоров находятся  неведомые острова, но  до господина
адмирала никто не решился туда добраться.
     -- Слуга губернатора,  --  сказал Хуан Роса, --  на Канарских  островах
тоже показывал мне такую лодку. Ее прибило морским течением три года назад.
     -- Жаль, что там не сидел живой индиец, -- сказал Орниччо, -- мы бы его
расспросили подробно,  пьют ли в Индии  вино,  потому  что вот Хоакин Рогида
беспокоится, что к концу  плавания мы останемся без своей ежедневной порции.
-- Я видел  эту лодку, -- сказал  я, -- но разве она похожа на те прекрасные
индийские  лодки  с  навесами для господ и отделениями для гребцов,  которые
описывают путешественники?
     Орниччо, не отвечая, за плечи повернул меня  к кучке матросов, которые,
казалось, ждали нас.
     --  Сегодня твоя  очередь занимать экипаж рассказом, --  сказал он.  --
Сообщи им  все, что ты вычитал в книгах об Индии и Катае, о храмах и лодках,
и о городе с тысячей  мостов, и о городе с золотыми крышами. Соедини вымыслы
Мандевилля  (Мандевилль Джон -- английский путешественник  конца  XIV  века,
посетивший, по  его словам,  Турцию,  Армению, Египет, Ливию, Сирию, Персию,
Халдею,   Эфиопию,   Индию  и  другие   страны.   Несмотря   на   чудовищные
преувеличения, которые он допускал в своих  рассказах,  Колумб глубоко верил
ему) с рассказом Марко Поло, и друзья наши поверят, что ты лучший рассказчик
на земле.
     Матросы действительно  уже  давно  поджидали  нас, но  со  свойственной
испанцам вежливостью не вмешивались в нашу беседу.
     Я не воспользовался  советом Орниччо, так  как не  хотел  дурачить этих
добрых людей, а решился рассказать, может быть, менее занимательное, но зато
истинное происшествие из своей жизни.
     В те  времена, когда  происходило описываемое мной, я был еще крошкой и
поэтому передаю все исключительно со слов матери.
     Случилось, что  в наших местах прошла гнилая лихорадка, которая скосила
почти половину  населения. Моя  мать  ежедневно ставила свечи святой деве из
Анастаджо,  чтобы лихорадка  миновала  наш  дом, но  все-таки  я заболел.  В
деревне  уже не  было  ни  лекаря,  ни священника  -- обоих  давно снесли на
кладбище. Я лежал без всякой помощи. Отец и мать, стоя на коленях у постели,
молились о моем выздоровлении.
     В  эту  минуту  в  дверь  постучали.  Когда  мать  вышла,  она  увидала
прокаженного.  С холщовым мешком на голове и с колокольчиком в руке он стоял
у нашего порога.
     Мать с криком бросилась от него в дом.
     --  Жена моя, -- сказал  отец, -- может  быть,  это господь  бог  хочет
испытать нас, -- и вышел к несчастному.
     Оказалось,  что  мальчишки разбили камнями  ему  ногу,  и он был  лишен
возможности продолжать свой путь.
     Мать  собственноручно  омыла и перевязала  ему  раны, накормила  его  и
наполнила его суму провизией. В благодарность за это бедняга, который раньше
был цирюльником, научил  ее,  как пустить  мне кровь.  После  этого  у  меня
немного спал жар.
     Когда  несчастный, благословляя  наш дом, ушел по  направлению  к лесу,
мать сказала отцу:
     -- Я пойду спать в сарай, где раньше стояла корова. Когда ты заметишь у
меня  признаки этой болезни,  положи мне в котомку хлеба и сыра, дай палку и
колокольчик и выпроводи на дорогу. Но, может быть, господь не забудет доброе
дело, и дитя наше выздоровеет.
     Через два  дня я, уже совершенно  здоровый, бегал по улицам. И никто из
моих родных не заболел проказой.
     Наши односельчане, узнав о происшедшем, хотели  изгнать моих  родителей
из Анастаджо, но уважение к моему отцу было так велико, что  в конце  концов
их оставили в деревне, положившись на волю божью. И  оба они не  заразились.
Отец мой расшибся насмерть, упав во время работы с  крыши колокольни, а мать
спустя несколько лет умерла от грудной жабы.
     Однако до смерти матери с ней произошел еще один случай. Когда мне было
десять лет,  а отца моего уже не было в живых, мимо нашей  деревни проносили
рыцаря, заболевшего проказой. Его  несли  четверо слуг, носы  и  рты которых
были  завязаны  тряпками,  пропитанными  уксусом.  Впереди  на  лошади  ехал
человек,  день и ночь бивший в колокол, и все жители, заслышав этот зловещий
звон, прятались по домам.
     Мать моя отправилась к носилкам, переменила на больном  бинты  и обмыла
его тело. Сделала она это не для того,  чтобы искушать господа, а в память о
моем чудесном избавлении.
     Она рассказывала, что болезнь совершенно не повредила прекрасного  лица
рыцаря,  но так разъела  его конечности,  что,  когда  он сгибал  руку, мясо
расходилось на локте и была видна кость.
     Моя мать прикасалась к  несчастному, но  бог вторично спас ее, и она не
заболела.
     Все выслушали мой рассказ с интересом, ни разу не перебив  меня, и один
только Хуан Яньес, прозванный Кротом, остался им недоволен.
     -- К чему ты рассказал  эту  ерунду, -- спросил он, -- и кого ты хочешь
одурачить этим рассказом? Где это видано, чтобы прикасаться к прокаженному и
не заболеть? Синьор Марио вмешался в наш спор.
     --  Нет, Яньес,  это  вполне  возможно,  -- сказал  он. --  Есть  люди,
невосприимчивые  к  известного  рода  болезням.  Я  знал   женщину,  которая
ухаживала  за  мужем, заболевшим  чумой.  Она  ела  с ним из одной  посуды и
все-таки осталась жива и здорова.
     --   Случается   ли,   синьор   Марио,   чтобы   от   родителей   такая
невосприимчивость  к заразе  передавалась и детям? --  с  интересом  спросил
Орниччо.
     -- Об этом  я ничего точно  не могу  сказать, -- ответил  секретарь, --
возможно, что так.
     Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой.
     -- Что  лигурийцы  --  забияки и  хвастуны,  это мне давно известно, --
сказал он, -- а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны.
     Так как я в  точности, со слов  матери, передал описанные события, меня
очень больно задело его недоверие.



     Жизнь па корабле и происшествие с картой
     адмирала

     Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том,
оправдываю  ли я  свое пребывание  на корабле.  Но,  как бы  то  ни  было, я
стараюсь изо всех сил.
     Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по
мачте наверх, в сторожевую корзину.
     Он  несет дежурства  по кораблю  наравне  с самыми  опытными матросами,
несмотря  на  то, что его положение,  как и положение Сальседы  и Торресоса,
могло бы избавить его от этой тяжелой службы.
     За время плавания я  уже  немного подучился  управляться с парусами, но
меня  больше тянет  к  корабельным  плотникам,  и  должен  сказать, что  все
четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками.
     Наше судно,  которое  имело такой бравый  вид в Палосе, почти ежедневно
требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела.
     Несмотря на  то что, по словам  адмирала,  мы проделали только половину
пути,  часть  снастей  на "Санта-Марии" и  "Пинте"  пришла в  негодность,  а
сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах.
     Часто, стоя на палубе,  можно  услышать,  как скрипит и трещит корзина,
или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса.
     Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга,
я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение.
     Кроме сторожевой службы  по кораблю,  Орниччо, как и я, помогает повару
на кухне.  Но, тогда как  на  моей обязанности лежит только чистка овощей  и
мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает  себе голову, как бы
из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья.
     Хотя мы и запаслись  птицей  и  скотом, команда  получает мясные  блюда
только  по воскресеньям, а  господа чиновники и офицеры поглощают провизию в
несметном  количестве. Повар  грозится, что скоро придет день,  когда мы  на
обед получим только кусок сухаря да кружку воды.
     Люди нашего экипажа, за редким  исключением, были опытными моряками,  и
каждый  из  них  знал,  что  такое  спокойное и  счастливое  плавание  долго
продолжаться не может.
     Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так
страшна, как поют в песнях.
     Видя испанцев,  которые со  свойственной  этому  народу грацией сидели,
ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом
мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями.
     Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания.
     Начиная  с  6  сентября мы  попали  в  полосу  штиля,  паруса  наши  не
наполнялись ветром, и, несмотря на то  что  были пущены в ход боковые весла,
флотилия наша очень медленно продвигалась вперед.
     Еще  труднее  пришлось,  когда  9  сентября  нас  встрети-ло  противное
течение. Матросы на веслах  выбивались из сил и работали,  как каторжники на
галерах.
     Для всего экипажа начались трудные  дни,  и даже господин наш, адмирал,
ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой.
     Однако я ни  разу не видел, чтобы его  хоть на минуту оставила присущая
ему ясность духа.
     -- Я должен  только благодарить господа, что поднялся  противный ветер,
-- как-то при мне сказал он синьору Марио, -- иначе, видя, как нас неуклонно
влечет  вперед  непрекращающийся  попутный ветер,  наши люди  отчаялись  бы,
вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину.
     Но, повторяю, частенько  и господин ходил  теперь с озабоченным лицом и
то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше,
чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже.
     Надо, однако, отдать  должное нашей команде: добрые люди все  последние
дни работали без устали.
     Что касается меня, я тоже старался по мере  своих сил быть полезным. Но
вот пришел  день, который  и  мне, и господину,  и Орниччо,  и синьору Марио
принес большие огорчения.
     Это произошло в понедельник, 10 сентября.
     Недаром  понедельник считается дурным  днем. Повар наш  с утра лежал  в
приступе лихорадки.  Орниччо размешивал пищу в  котле, а я занимался  рубкой
дров, когда  прибежавший Хуан  Родриго Бермехо  закричал, что меня требует к
себе адмирал.
     -- Только сними передник и хорошенько вымой руки,  Ческо, -- сказал он.
--  Адмирал  в  большом гневе  и  только что  упрекал  своего  секретаря  за
неаккуратность.
     Я  с  быстротой молнии добежал до капитанской рубки, где  мессир  стоял
перед столом.
     Что он был в дурном настроении,  я заметил  тотчас же, так как господин
крепко стиснул левой рукой кисть правой, что он делает всегда, когда в гневе
желает удержать себя от лишних слов.
     Я остановился перед  ним и простоял молча время, достаточное для  того,
чтобы трижды прочитать "Аvе Мariа".
     -- Что ты сделал, негодный подмастерье! -- вдруг крикнул адмирал резким
голосом над самым моим ухом.
     Внезапно я с  ужасом  заметил громадную дыру  у себя на  локте. Адмирал
многократно предупреждал нас, чтобы мы бережно относились к своей одежде. "Я
не  хочу,  --  говорил  он, -- чтобы моя команда походила  на  португальских
оборванцев,  которые в  дырявых  карманах  привозили  жемчуг  с  Гвинейского
побережья".
     Так как я молчал, адмирал закричал еще более резко:
     -- Так-то ты  выполняешь мои распоряжения! --  и  с такой  силой потряс
меня за плечо, что голова моя чуть не оторвалась от шеи.
     -- Я  все  это исправлю вечером, мессир, -- пробормотал  я, -- я только
что рубил дрова. . .
     -- Вечером? А о чем ты думал  все  эти недели плавания? Да  и откуда ты
возьмешь  образец карты,  разве  ты ее  не  сжег, несчастный?!  --  закричал
адмирал.
     И  только тут  я обратил  внимание на  небольшой сверток, который лежал
перед ним на столе.
     Развернув его, он ткнул меня носом в карту.
     -- Посмотри, что ты сделал! -- сказал он.
     Это была  карта,  которую  я перерисовал  перед  отъездомиз  Палоса.  И
все-таки, да поможет мне святая дева из Анастаджо, это была не  она.  В углу
карты  я  поставил три буквы: F. R. Р.  , что означало:  "Francisco  Ruppius
pinxit" -- "Писал Франциск Руппиус". Такие  отметки  на  своей работе делают
настоящие художники, и мне захотелось уподобиться этим людям. Сейчас  я  уже
не  совершил бы такого тщеславного поступка, и мне  было стыдно  сознаться в
нем адмиралу.
     Но  на  карте, которую господин  развернул передо мной, не было  в углу
этих трех букв.
     -- Ты  помнишь,  что  было изображено  на  карте  старика?  --  спросил
адмирал.
     --  Да, господин, -- ответил я,  дрожа всем телом. --  Я скажу вам все,
что я помню о той карте.
     -- Ты точно перерисовал ее? -- спросил адмирал.
     И я видел, что от гнева жилы вздулись у него на лбу.
     -- Я отнюдь не художник, мессир, -- сказал  я,  --  а,  как  вы знаете,
только подмастерье гравера. Я  могу измерить циркулем части рисунка и либо в
точности перенести их на  копию, либо увеличить или уменьшить их по  желанию
заказчика.  Я  только должен соблюдать  соотношение отдельных частей или то,
что в нашем ремесле называется пропорцией. Нос, глаза и уши на моей копии. .
.
     --  Какие  нос и уши? -- закричал адмирал.  --  Что  ты мелешь  ерунду,
негодяй!
     --  Я говорю  это к тому, мессир, -- сказал я, не попадая зубом на зуб,
--  что  вы  мне  сами  разрешили  не очень старательно перерисовывать  лицо
старика на той карте. . .
     -- Какого старика? -- с недоумением спросил адмирал.
     --  На той  карте, -- продолжал я,  -- между Европой и островом Святого
Брандана было нарисовано лицо старика, обращенное к западу. Он был изображен
с  раздутыми  щеками, и изо  рта его  выходили  струи воды,  подобно водяным
столбам,  бьющим изо рта  женщины на  фонтане в  Генуе.  У испанца  они были
изображены красной краской. В примечаниях  к карте было сообщено, что в этом
направлении можно двигаться без попутного ветра, так как корабли  ваши будет
нести  вперед  милостью  божьей.  Вы не  велели мне переписывать примечания,
мессир,  но  распорядились  точно  отметить градусы  широты  и  долготы, где
проходят  красные  линии. Насколько  мне помнится, это много южнее  Азорских
островов, и я сейчас точно припомню широту. . .
     -- Молчать! -- крикнул адмирал. -- Ты слишком хорошо запомнил все это и
слишком плохо изобразил  на карте!  Где все, о чем ты рассказываешь?  Где же
острова, путь к которым был так точно обозначен?
     Я глянул еще раз на карту, и ноги мои подкосились от  ужаса. Мало того,
что в углу  карты не было моей подписи,  голова, изображенная на ней, нимало
не походила на голову, которую я нарисовал.
     Я увидел раздутые щеки старика и выпученные от усилия глаза, но рот его
был плотно закрыт и из него не выходило ни единой струйки воды.
     А я отлично помнил, с какой тщательностью выводил красные линии и всюду
на них отмечал градусы широты.
     -- С кем ты говорил об этой карте? -- спросил господин тихим голосом.
     Я мог бы  вообразить, что гнев его спал, если бы не обратил внимания на
его руки. Он так  впился левой рукой в правую, что ногти его посинели, как у
мертвеца.
     Я всегда  испытываю непреодолимое чувство страха и  лишаюсь дара слова,
когда вижу адмирала в гневе. Хвала господу, что это случается редко, так как
обычно  благообразные  черты  его  искажаются  при  этом  и лицо  становится
страшным.
     Внезапно  я заметил  то, что,  может  быть,  ускользнуло  бы  от  моего
внимания  в другое  время. Щеки адмирала,  которые еще  в Генуе были покрыты
свежим, почти юношеским румянцем, загорели и запали, а между бровями залегла
морщинка.
     Глубокое чувство любви и участия к господину побороло  все остальное, и
я прямо взглянул ему в глаза.
     -- Клянусь телом Христовым,  мессир, -- сказал  я, -- что никогда  ни с
кем, кроме  Орниччо,  я не  говорил об этой карте и,  так  же как  и вы,  не
понимаю, что с ней произошло. . .
     Господин вместо ответа схватил меня за  ворот и так потряс, что от моей
одежды  отлетели  все  застежки, а  крест больно впился  в грудь.  При  этом
адмирал с такой силой сжал мою руку, где был перелом, что я от  боли потерял
сознание.



     Саргассово море

     Очнулся я  оттого, что кто-то плеснул мне в лицо холодной водой. Еще не
открывая глаз, я почувствовал, что чья-то рука осторожно поправляет  подушки
под моей головой. Кто это мог быть, кроме Орниччо, моего верного друга?
     Я открыл глаза.
     И  каково  же  было  мое  изумление,  когда  я  увидел  лицо  адмирала,
склоненное надо мной. Я лежал на его большой красивой постели.
     Заметив, что я пришел в себя, господин сказал:
     -- Прости меня, дитя! Я был несдержан в гневе и причинил тебе боль.
     От смущения я не мог найти слов, чтобы ему ответить.
     -- Прости меня, --  повторил адмирал. --  Когда ты упал к моим ногам, я
вспомнил о своем  сыне Диего, таком же подростке, как и ты, и о другом,  еще
ребенке, оставленных в далекой Испании. Бог удержал меня от злых мыслей, и я
ощутил  прекрасное  чувство  легкости и  покоя,  которого  не  знаю вот  уже
несколько  недель. Я понял, что линии исчезли с карты по воле  божьей, и это
действительно походит  на  чудо, ибо  никто из людей, кроме меня, не касался
шкатулки, где лежит карта. Ключ от нее всегда висит у меня на груди.
     -- Вы никогда не оставляли шкатулку открытой, мессир? -- спросил я.
     -- Один  только  раз, -- ответил адмирал, -- я  оставил  по нечаянности
ключ в замке. Это  было  в день  первого августа, когда я шел  к обедне.  Но
тогда на корабле не  было  никого, кроме часовых, и, вернувшись, я тщательно
осмотрел шкатулку. Очевидно, ее никто не касался, потому что все бумаги были
сложены в том же порядке, в каком я их оставил. Прости меня, дитя, еще раз и
иди с миром.
     Я поднялся на палубу в таком смятении, какого не испытывал еще в  своей
жизни.
     Тогда же я стал разыскивать Орниччо, желая рассказать ему  происшествие
с картой, но ему было сейчас не до меня.
     . .  . Утром этого дня часовые разбудили экипаж вестью, что корабль наш
находится  в море плавучих водорослей. Они затрудняли  ход судна,  и адмирал
распорядился,  чтобы  два матроса  стояли на  носу  с  баграми и отталкивали
водоросли с пути корабля.
     В течение же нескольких  часов, которые я провел в каюте адмирала, наше
положение резко переменилось к худшему.
     Еще в  Генуе я видел картину, изображавшую  бедствия корабля, попавшего
во власть гигантского  осьминога.  Матросы  топорами рубят его  извивающиеся
члены,  но  на месте их тотчас  же вырастают новые.  Вот в воде  барахтается
утащенный чудовищем матрос, вот на палубе полузадохнувшийся  капитан борется
со спрутом.
     Такую  же  точно  картину представлял сейчас и  наш  корабль. Водоросли
преграждали путь, точно гигантские канаты. Они,  подобно разумным существам,
обволакивали руль и боковые весла и приводили нас в отчаяние.
     -- А  ну-ка,  Франческо  Руппи, --  крикнул веселый  голос моего  друга
откуда-то снизу, -- раздевайся и ступай сюда к нам на помощь!
     Орниччо,  Себастьян  Рокк,  Хоакин Каска,  Хуан  Роса и  еще  несколько
молодых матросов, раздевшись, на веревках  спустились на  воду  впереди носа
корабля и топорами рубили водоросли.
     Я тотчас же скинул с себя одежду и отправился к ним на подмогу.
     -- Раз-два! -- командовал Орниччо, и мы поднимали и опускали топоры.
     Хоакин Каска,  высоко занося топор,  с остервенением рубил водоросли, и
внезапно жидкость, наполняющая их стебли, брызнула ему прямо в лицо.
     Невольно мы опустили топоры и стали шептать молитвы, потому что все это
походило на борьбу святого Георгия с драконом.
     -- Это и есть, друзья мои, страшное Саргассово море (Саргассово море --
покрытая  водорослями часть  Атлантического  океана,  тянущаяся от Канарских
островов  вдоль  берегов  Южной Америки), преградившее  путь  португальцам и
заставившее  их  вернуться в  Европу!  --  стоя на  шкафуте, громко произнес
адмирал.
     Конечно, я слишком неопытен для того, чтобы осуждать или даже обсуждать
поступки адмирала. Но мне  показалось,  что в такую  минуту  не следовало бы
напоминать  бедным людям о возвращении в Европу. Тем более, что не далее как
двадцать дней назад господин благожелательно прислушивался к толкам матросов
о португальских капитанах, заходивших далеко на запад от Азоров. Да и сам он
рассказывал, что в 1484 году, в  бытность его в Португалии, он получал такие
же сведения.
     Принявшись  за  работу  с  усердием,  через  два часа  мы  уже  еле-еле
поднимали  топоры,  и  корабль бился,  как  муха,  попавшая  в  паутину.  По
распоряжению  адмирала рулевой старался теперь направлять судно в места, где
было несколько светлее и было меньше водорослей.
     Матросы шептались по углам.  Я видел, как  Хуан Яньес Крот переходил от
одной кучки к другой.
     -- Это последнее место на земле, куда забирался корабль  смельчака,  --
говорил  он.  -- Дальше начинаются  ужасы и адская бездна, из которой никому
нет возврата.
     -- Эй ты, проповедник! -- крикнул ему Орниччо. -- Придержи-ка свой язык
и лучше иди к нам на помощь. Хуан Родриго Бермехо, Санчес, Бастидас, идите к
нам!  Вы  старые люди,  и  эти  чудовища  побоятся  вас  скорее,  чем  таких
мальчишек, как мы.
     Я  знал, как  любили  моего друга все на корабле, и ожидал, что  на его
призыв немедленно откликнутся несколько  человек. Но, к моему  удивлению, на
судне воцарилось гробовое молчание.
     --  Лучше ты, лигуриец, придержи язык, -- ответил наконец Хуан  Родриго
Бермехо из Трионы (Триона --  предместье Севильи), -- потому что ты,  как  и
твой адмирал, накличешь на нас беду!
     -- Зачем ты  так говоришь об адмирале! -- накинулся на него Хуан  Яньес
Крот.  --  Наш  достойный  господин  будет смело продолжать  свой  путь.  Он
потеряет  половину  экипажа, но выполнит все, порученное ему  королевой. Это
дураки и трусы отступают, а смелые люди всегда идут вперед!
     До  адмирала,  проходившего   мимо,  донеслись  слова   матроса,  и  он
остановился, с удовольствием прислушиваясь к беседе.
     -- Как тебя зовут, молодец? -- обратился он к могерцу.
     -- К вашим услугам Хуан Яньес из Могеры, ваша милость! -- браво ответил
тот.
     -- Спустись-ка вниз и позови ко мне плотников, -- сказал адмирал. -- Из
тебя когда-нибудь  выйдет  отличный  капитан,  и  ты еще  будешь командовать
каравеллой.
     --  Это случится  скорее, чем вы  думаете,  --  угрюмо пробормотал Хуан
Яньес Крот, спускаясь в трюм, но только я и Хуан Роса слышали его слова.
     -- Я знаю этого молодчика,  -- сказал Хуан Роса, -- он из наших мест. Я
помню, он торговал кожей. Потом  он разжился и открыл трактир. Но  ребята из
Могеры в чем-то не поладили с ним и  сожгли его дом дотла. Он еле спасся, но
остался гол как сокол. Половину Могеры он засадил  в тюрьму за поджог, а сам
пошел в плавание. Но я думаю, что этот человек еще выплывет на поверхность.
     Мы  изнемогали  от  борьбы   с  водорослями,  и  все-таки  наш  корабль
продвигался вперед все медленнее и медленнее.
     Видя безуспешность  наших усилий,  адмирал  распорядился,  чтобы мы  на
несколько  часов  отправились  отдохнуть,  но  Орниччо,  а  после  него и  я
отказались  от отдыха. Однако, проработав еще один  час, я почувствовал, как
мои  ноги  подгибаются от усталости,  а в глазах  плывут  красные и  зеленые
пятна.
     --  Орниччо,  --  взмолился я, -- я задохнусь  здесь,  болтаясь на этой
веревке,  и никто  не обратит на меня  внимания, так  как  все заняты  своим
делом!
     Очевидно, у меня действительно был  скверный вид, потому что  друг мой,
подтянувшись на руках, взобрался на палубу, а вслед за этим вытащил и меня.
     -- Ты  вполне заслужил отдых, матрос Руппи,  -- сказал он,  поддерживая
меня, так как я валился на палубу. -- Я отведу тебя на твою койку,  но через
четыре часа ты должен уже быть на ногах и работать еще лучше, чем сейчас.
     Несмотря на  усталость, я по дороге рассказал Орниччо  все, что узнал о
карте адмирала.
     -- Конечно, это дело рук человеческих, -- сказал он, выслушав  меня, --
и нам только  следует хорошенько  подумать  над тем,  кому и для какой  цели
могла понадобиться карта адмирала.
     Четыре  часа отдыха нисколько не освежили меня,  и я поднялся с ломотой
во всех членах, болью в пояснице и в затылке. Матросы уже работали бессменно
по нескольку вахт, но дела наши мало изменились к лучшему.
     Бедствия  экипажа,  казалось,  достигли  своего  предела,  когда  вдруг
вахтенный  громко  засвистел тревогу. Оказалось,  что он увидел  вилохвостку
(Вилохвостка  --  птица,  обычно  залетающая далеко  от  берега. Колумб либо
ошибался, либо старался подбодрить команду:  появление вилохвостки не  могло
считаться признаком близости суши) -- птицу, как объяснил  господин, никогда
не улетающую далеко от берега.
     Это  доставило  возможность  наиболее разумным  из  команды успокаивать
других и предсказывать близость земли.
     Водоросли тоже, казалось,  обещали приближение  суши,  но,  плывя свыше
шести дней среди воды, которая скорее напоминала котел  колдуньи с варящимся
там зельем, чем океан, матросы буквально выбились из сил.
     Наконец,   на  исходе  седьмого  дня  нашего  трудного  и  безотрадного
плавания, мы за пределами Саргассова моря увидели кита.  Это нас обнадежило,
так  как адмирал,  а  затем  и командир "Санта-Марии"  подтвердили,  что это
признак близости  суши.  Вечером  этого дня я поймал птицу  с лапками, как у
чайки. Она летела к юго-западу.
     В  сумерки над нами со щебетом пронеслись  певчие птицы,  которые также
направляли полет к юго-западу.
     Утром   следующего  дня  мы  заметили   пеликана,  летящего  в  том  же
направлении.
     А так  как синьор Марио еще  раз подтвердил нам,  что  эти птицы всегда
ночуют на берегу, вскоре мы все от отчаяния начали переходить, к надежде.
     В  водорослях  стали  попадаться  крабы,  что  адмирал  также  объяснил
близостью земли.
     Вечером этого  дня  был отслужен  молебен,  после чего матросы получили
разрешение отдохнуть. Они  в  этом  очень  нуждались, так  как с  11  по  21
сентября люди нашей команды почти не спали и натрудили себе руки до ран.



     Догадки и сомнения

     Мне  казалось, что  достаточно будет добраться до  койки, как я потеряю
сознание, но  почти  целую  ночь я  не  смыкал глаз,  раздумывая  над картой
адмирала.
     Утром Орниччо окликнул меня. Оказалось, что они с  адмиралом тоже долго
не спали, и  господин сам рассказал Орниччо о происшествии с картой.  Однако
адмиралу и  на мысль не приходила возможность злого  умысла с  чьей бы то ни
было стороны.
     --   Говорят,  что   Готфриду   Бульонскому   (Готфрид   Бульонский  --
лотарингский  рыцарь,  один  из  предводителей  первого  крестового  похода)
задолго  до того,  как  он  отвоевал  гроб  господень,  были подаваемы самые
разнообразные знаки свыше, --  сказал  адмирал. -- Часто  на глазах  свиты у
него с  плеч  внезапно  исчезал  плащ и так  же неожиданно появлялся  спустя
несколько часов, а  иногда  присутствовавшие слышали над его головой как  бы
шелест крыльев. Не означает ли исчезновение линий на карте указания, которое
мне подает  господь?  Не значит ли это, что ангел божий незримо присутствует
здесь и руководит всеми моими поступками?
     -- А что ты думаешь об этом, Орниччо? -- спросил я.
     --  Если это сделал ангел, -- сказал  мой  друг, -- то нужно сознаться,
что он очень  плохо моет руки, потому что на полях  карты  он  всюду оставил
следы своих грязных пальцев. Ни на одном изображении я еще не видел ангела в
длинных  морских  сапогах, смазанных ворванью, которые необходимо ежеминутно
подтягивать. А между тем от карты несет ворванью, как от китобойного судна.
     На досуге  мы  с Орниччо  попытались  перечислить  всех  людей команды,
которые, на наш взгляд,  могли бы подменить карту, но ни на  одном из них мы
не могли остановиться с уверенностью.
     -- Всего более подходит для этого  англичанин Таллерте Лайэс, -- сказал
Орниччо  нехотя,  --  но  мне  не  хочется  думать,  что   такой  веселый  и
чистосердечный человек мог совершить эту кражу.
     Мне пришел на ум разговор Лайэса с ирландцем Ларкинсом.
     -- В  моем сундучке спрятано девять морских карт, -- сказал англичанин.
-- И поэтому он для меня дороже, чем для тебя твой кошелек с золотом.
     Но тут же я вспомнил открытое лицо матроса, его веселый смех и забавные
шутки. Нет, нет, никогда не  поверю, чтобы он мог тайком проникнуть  в каюту
адмирала и подменить карту!
     Однако синьор Марио, с которым мы поделились нашими сомнениями,  тотчас
же сказал:
     -- Из всех  матросов  только один Лайэс способен на такое дело. Он и на
меня  производит  впечатление  честного  человека,  но моряки  часто  бывают
одержимы  манией покупать,  выменивать или  даже  похищать  интересующие  их
карты.
     Узнав о соображениях, которые  высказывал  по поводу исчезновения карты
адмирал, синьор Марио задумался.
     -- Пусть Голубок останется при своем  убеждении, -- сказал  он. -- Ни в
коем  случае не  следует ему открывать правды. Есть  люди,  которые,  будучи
очарованы луной, ночью поднимаются с постели и с закрытыми глазами бродят по
таким  опасным местам,  как  карнизы дома или перила  лестницы.  Если такого
человека окликнуть, он может упасть и разбиться насмерть. Боюсь, что Голубок
находится в таком же состоянии: он тоже очарован,  и, если мы окликнем его и
вернем к действительности, он может упасть и разбиться насмерть.
     Мы не совсем поняли слова секретаря, но согласились с ним, что адмирала
в тайну похищения карты посвящать не следует.
     И  все-таки думы  и  догадки  всякого  рода  теперь часто не  дают  мне
заснуть.  Особенно  плохую  ночь  провел  я   сегодня.  Казалось  бы,   мне,
отличенному  нынче  адмиралом,  нужно было  гордиться и радоваться, а  я бог
знает над чем ломаю голову.
     Однако обо всем следует рассказать по порядку.
     Проходя  утром  мимо  адмиральской   каюты,  я  услышал  громкий  голос
господина.
     --  Пилот Ниньо, -- почти выкрикивал он, -- не беритесь доискиваться до
причин тех или иных моих распоряжений! Я ваш адмирал и капитан, поставленный
над  вами  их  высочествами  (Их  высочества.  -- Такой титул  носили короли
Кастилии, Леона и Арагонии. Только после вступления на императорский престол
Священной  Римской  империи  Карла  I,  внука  Изабеллы  и  Фердинанда  (как
император  он  принял имя  Карла  V),  королям  Испании  был присвоен  титул
"Величеств") и вы обязаны повиноваться  мне беспрекословно!  К счастью, ваша
помощь мне  больше  не понадобится, так как со вчерашнего дня подагра уже не
столь меня донимает и я сам смогу заняться ведением корабельного журнала.
     Зная, как  опасно  быть даже невольным  свидетелем  гнева  господина, я
постарался  поскорее  проскользнуть  мимо   его   каюты.   Однако  дверь  ее
распахнулась, и из  нее вышел наш пилот, синьор Ниньо. Не знаю, чем вежливый
и  покладистый  пилот  мог возбудить  гнев  адмирала, и признаться,  мне  не
хотелось об этом задумываться.
     Одно  мне  было ясно: в  раздражении господин говорил,  не  взвесив как
следует свои  силы.  Ведь примерно  с  9 сентября  адмирала до  того  мучили
следующие один за другим приступы подагры, что и синьор Марио, и королевский
нотариус, синьор Родриго де Эсковеда, вынуждены  были наконец умолить его не
браться своими сведенными подагрой пальцами за перо.
     По сути дела, ведение корабельного журнала лежит на обязанности пилота,
так же как и  прокладка на карте курса корабля. Если пилот почему-либо лишен
возможности  это делать,  он препоручает свои обязанности  судовому маэстре.
Наш  маэстре, синьор де ла Коса, -- человек не  шибко  грамотный и в  состав
команды  попал,  надо  думать,   только  потому,   что  он  бывший  владелец
"Санта-Марии"  и знает все ее  повадки. Однако на синьора Ниньо господин мог
бы  положиться.  И  вдруг,  не  поладив  в  чем-то  с пилотом, господин  сам
собирается  вести  журнал.  Это до  крайности неосмотрительно, так как может
ухудшить состояние его руки.
     Вот и  сейчас он  вышел вслед за  синьором Ниньо, кутая руку в  кошачью
шкурку,  а  к такому способу  борьбы с болезнью он  прибегает  только тогда,
когда не в силах переносить боль.
     --  Поди  сюда,  Франческо!  -- крикнул он. И, очевидно,  разглядев мое
испуганное лицо, добавил: -- Не бойся ничего. Ступай в мою каюту.
     Войдя вслед за мной, господин запер дверь на задвижку.
     -- Вот, -- сказал он, протягивая мне  истрепанную тетрадку, --  за  эту
вещь когда-нибудь моряки всего мира  будут предлагать золотые горы.  Это мой
дневник. .  .  Видишь,  как  не  слушается  меня  моя  бедная  рука!  Такими
каракулями портить корабельный журнал я, понятно, не стану. Но пальцы мои до
того скрючило,  что  лучше  писать я  не в  силах.  Садись-ка и  перепиши из
дневника  в  журнал  все  записи о пройденном пути, о  приметах  приближения
земли. . . Помни  -- переносить нужно только те  цифры,  что указаны справа.
Дневник не пачкай и не трепи -- он и так уже еле держится.
     Я вытер руки о штаны и тотчас же уселся за стол.
     В журнале господин вел записи только до 10 сентября.
     Во  вторник,  11-го, уже явно  другой рукой  было  написано: "Весь день
плыли своим путем, то  есть  на запад,  и прошли 15 лиг (Л и г  а -- единица
измерения длины.  В определении  ее  --  в переводе на другие меры длины  --
существует разнобой.  Колумб считал ее равной 4 итальянским милям, или  5924
метрам. По другим сведениям она равняется 4392 метрам). Видели обломки мачты
120-бочечного  (120-бочечный  корабль.  --  Во  времена Колумба  за  единицу
измерения  тоннажа  корабля  принималось  водоизмещение  одной  бочки  -  --
примерно  5/6  метрической  тонны.  Следовательно, 120-бочечный корабль имел
около  100  тонн  водоизмещения) корабля,  но  не смогли  их выловить. Ночью
прошли 16 лиг".
     И  дальше: "Среда, 12 сентября.  Идя тем  же путем, прошли 22 лиги.  Об
этом оповещен экипаж".
     Я невольно задумался.
     11 и 12 сентября? Да это же ведь как раз и были  те страшные дни, когда
нашу флотилию  влекло вперед какой-то неодолимой силой. Неужели же  за  двое
суток  мы, двигаясь  с такою скоростью,  прошли только 53 лиги? Не ошибся ли
синьор Ниньо?
     Я сверился с  дневником господина. Несомненно произошла какая-то ошибка
-- в дневнике дрожащей рукой  адмирала было выведено: "Вторник, 11 сентября.
Весь  день плыли своим путем  и прошли 20 лиг. Видели обломки  120-бочечного
корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли тоже 20 лиг".
     Господи, до чего же эти колеблющиеся неровные строки, эти падающие одна
на  другую буквы  не походили  на  обычный  -- твердый и красивый  -- почерк
адмирала!  Если бы не его  характерные "А", "Н" и "Т", можно  было подумать,
что  записи в журнале до 10 сентября и в дневнике после 10-го велись разными
людьми.
     Я  перевернул  листок  дневника.  Дальше рукой  адмирала было записано:
"Среда, 12 сентября. Продолжали идти тем же путем, прошли за сутки 33 лиги".
     Это больше  походило  на  правду. За двое суток -- 73 лиги, но никак не
53!
     Я уже готов  был  обратить  внимание господина на  эти досадные  ошибки
синьора  Ниньо, как вдруг разглядел в дневнике адмирала справа еле  заметные
приписки: "Занести в журнал 11 сентября: днем -- 15 лиг, ночью -- 16 лиг". А
против среды, 12-го: "Прошли за сутки 22 лиги".
     Да  что  же это я?! Господин  велел мне переносить в журнал  цифры, что
стоят справа.  Пилот, очевидно,  тоже получил такое же распоряжение. Однако,
чтобы  отмести всяческие  сомнения,  я  еще  раз спросил  господина,  какими
цифрами мне следует руководствоваться.
     -- Я  велел тебе перенести в журнал цифры, что  стоят справа, --  очень
тихо и раздельно произнес адмирал.
     Но по тому, как к щекам  его стала  медленно  приливать кровь, я понял,
что дело плохо.  Памятуя недавнее  происшествие  с  картой,  я  промолчал, а
господин продолжал уже несколько мягче:
     -- Синьору пилоту я вынужден был диктовать, а на твою сметливость можно
положиться. . .



     Корабельный журнал и дневник адмирала

     Я  молча углубился в работу. Сначала, чтобы  не спутаться, на отдельном
листе записал все нужные мне цифры, потом принялся  переносить их в  журнал.
Постояв  несколько минут за моей спиной  и,  очевидно, удовлетворенный  моей
работой, адмирал вышел.
     И тут на меня снова напали сомнения.
     Почерк  у  меня от природы неровный и  малоразборчивый.  Это происходит
потому,  что в жизни мне  мало приходилось писать.  Сейчас, почти  ежедневно
делая  записи  в  своем  дневнике, я  понемногу  начинаю вырабатывать  более
устойчивый  и  красивый  почерк.  Надо  надеяться,  что  к  мо-менту  нашего
возвращения в Европу я сделаюсь заправским  эскривано (Эскривано (исп.  ) --
писец. В некоторых случаях -- нотариус).
     Но  пока что в Европу  мы еще  не возвращаемся и  почерк у  меня еще не
выработан.  Надо,  однако,  сказать, что  в  случаях,  когда  я не  особенно
тороплюсь,  я  этот  недостаток свой могу  искупить  с лихвой: в  мастерской
Антонио Тульпи я усвоил не только искусство  гравера, но научился к тому же,
по желанию заказчиков, переводить на серебро или на медь их подписи или иной
раз  их  стихи с такой точностью,  что сами заказчики не могли отличить свою
подпись или  написанный ими сонет от моей копии. Мастер Тульпи даже  пошутил
как-то, что я смогу разбогатеть, подделывая подписи на векселях, если только
не попаду за это в тюрьму.
     Записи  в  корабельном журнале,  занесенные моим собственным  почерком,
навряд ли произвели бы хорошее впечатление. Скопировать  строки из дневника,
выведенные больной, дрожащей рукой адмирала, было для меня легче легкого, но
не для этого ведь он  меня позвал. Может быть, он слыхал от Орниччо об  этом
моем таланте, и сейчас мне нужно  пустить его в дело и скопировать, конечно,
подлинный  почерк господина? И  я решил  после 10 сентября  вести  записи  в
корабельном  журнале так,  чтобы  самый внимательный  глаз  не  смог  бы  их
отличить от записей, сделанных до этого обычным почерком адмирала.
     Не  успел я  вывести одну  строку, как господин снова зачем-то вошел  в
каюту. Я слышал его дыхание за своей спиной и  ожидал, что вот-вот услышу из
уст его похвалу. Он молчал. В тревоге я оглянулся.
     -- Я опять сделал не то, что надо? -- спросил я упавшим голосом.
     Господин,  положив  мне  руку на плечо, молча стал  листать корабельный
журнал в обратном направлении.
     -- Очень  интересно. . . -- наконец выговорил он. -- В тебе, Франческо,
открываются все новые и новые достоинства!
     Я  молчал. Не станет  же господин хвалить меня, подобно Антонио Тульпи,
за то, что я могу подделать чью-нибудь подпись.
     Нет. Он хвалить меня не собирался, а велел мне не трудиться зря.
     --  Моряки  редко бывают каллиграфами, --  сказал он, улыбаясь. -- Пиши
так, как  ты  пишешь  обычно, не старайся копировать  мой почерк. Мне важно,
чтобы корабельный журнал велся аккуратно. Больше ничто меня не беспокоит.
     Я  с  воодушевлением  принялся за дело.  Если  так, я постараюсь писать
поаккуратнее.
     Работал я  сейчас уже машинально, не вникая в  смысл  того,  что делаю.
Только  иной раз, когда  уставала  рука  или  нужно было  заточить  перо,  я
останавливался  и перечитывал  написанное.  Так,  например,  в  четверг,  13
сентября, в дневнике у господина запись была такая:
     "Тем же  путем  прошли на  запад 33  лиги. Течение  противное". А рядом
приписка: "В журнал занести 28 лиг".
     17 сентября господин отмечает в дневнике, что вода в  Море-Океане почти
пресная,  погода  благоприятная  и  тихая,  и  все  это   свидетельствует  о
приближении нашем  к  земле. И  тут же  приписка:  "Переносить  в  журнал не
следует".
     Боже мой, боже! В который  раз я уже получаю подтверждение тому, что  в
самые трудные свои минуты господин находит в себе силы делать наблюдения над
Полярной звездой  или над присутствием в воде соли. Жаль только, что все это
он оставляет  при себе, а не посвящает  нас  во  все  происходящее,  как это
постоянно делал  на корабле синьор  Марио, а в Генуе -- наш добрейший синьор
Томазо.
     Перенеся  все нужные  записи в журнал, я  отправился наверх  на  поиски
Орниччо или хотя бы синьора  Марио, чтобы они  мне растолковали все для меня
непонятное. Почему адмиралу понадобился этот двойной счет расстояний. . .
     Однако  друг  мой, столкнувшись  со  мной  на палубе, выслушал  меня  и
заявил, что иначе господин поступить и не может.
     --  Только ты поменьше болтай обо всем этом, -- добавил  Орниччо, -- не
все так слепо доверяют адмиралу, как мы с тобой! Адмирал ведь клялся Христом
и мадонной, -- пояснил Орниччо, --  что мы вот-вот  доберемся до Индии. Он и
указывает  меньшие  расстояния,  чтобы  напрасно  не  будоражить команду.  А
записи, конечно, не  должны вестись его рукой: в случае, если кто заподозрит
его  в неправильном ведении корабельного журнала,  он всегда сможет  свалить
вину  на  другого!.  .  Нет,  нет,  Ческо,  -- закричал  Орниччо, разглядев,
очевидно, мое огорченное ли-до,  -- я пошутил! Просто господин наш, адмирал,
хочет,  чтобы  он, он  единственный, был первооткрывателем  западного пути в
Индию. .  . Вот наш журнал и должен спутать  тех, кто вздумает за  адмиралом
последовать!
     -- Ага, это ты о португальцах! -- вздохнул я с облегчением. -- А откуда
им узнать,  что  записано  в  нашем журнале?. . Впрочем,  у нас  в  командах
имеются  и  баски,  и  галисийцы  и   у  них  полно  родичей  в  Португалии.
Осторожность, конечно, не помешает. . .
     Орниччо  внимательно  посмотрел  на  меня,  а  потом,  как  маленького,
погладил по голове.
     -- Ты хороший и умный малый, -- сказал он ласково, -- сам додумываешься
до всего! И у тебя совсем нет нужды обращаться ко мне с расспросами.
     Я,  правда,  собрался расспросить еще  и  синьора Марио  об  отклонении
компасной стрелки, отмеченном в дневнике  господина,  но меня так порадовало
мнение Орниччо обо мне, что я решил разговора не продолжать.



     Адмирал и матросы

     Так как  королем и  королевой  была  обещана ежегодная  пенсия в десять
тысяч мараведи тому,  кто первый заметит  желанную землю, а адмирал от  себя
обещал  счастливцу  еще  куртку,  шитую  серебром,  матросы теперь  неохотно
сменялись с вахты.
     Ежедневно мы видели  новые признаки приближения земли, и каждый  думал,
что именно ему выпадет счастье получить обещанную награду.
     25 сентября,  после захода солнца,  синьор  Пинсон  с  "Пинты" окликнул
адмирала и сообщил ему, что увидел землю.
     Все  команды на трех кораблях по  указанию  своих  командиров стали  на
колени и запели "Gloria in excelsis" ("Слава в вышних богу" (лат. )).
     Земля казалась лежащей к юго-западу, и мы все видели ее появление.
     Адмирал велел переменить курс кораблей, чтобы к ней приблизиться.
     Она лежала на горизонте зеленой полосой, а над ней горели золотые крыши
дворцов или храмов. Это несомненно была легендарная  Индия или, может  быть,
страна Манджи, описанная Мандевиллем.
     Многие матросы и солдаты с "Санта-Марии"  решились ввиду близости земли
выкупаться в янтарных водах океана.
     Но уже на следующее утро мы  убедились,  что были введены в заблуждение
освещенными солнцем облаками.
     Обманувшись в своих  ожиданиях, команда  стала роптать.  Матросы, когда
адмирал  проходил  мимо  них, поднимали  к  нему руки, покрытые  ссадинами и
изъеденные морской водой. Они кричали и требовали свою порцию вина, которого
уже около двух недель не выдавали команде на "Санта-Марии".
     Господин  наш  ежедневно   обходил  матросов.   Со   свойственным   ему
красноречием  он описывал им богатства страны, которая  лежит, быть может, в
нескольких лигах от нас.
     -- Вы будете  одеты в индийские шелка, золото и жемчуг, -- говорил  он.
--  И, кто знает,  может  быть,  если вы отличитесь, королева  вам  пожалует
дворянство.
     Изучая  семь наук (Семь обязательных  наук, изучавшихся в средневековых
университетах,   были:   грамматика,   риторика   (искусство   красноречия),
диалектика  (под  диалектикой  разумели  искусство  мыслить --  философию  и
логику), арифметика, геометрия, музыка и астрономия) в университете в Павии,
адмирал,  по  отзыву синьора  Марио, особенно отличался успехами в  логике и
красноречии, и речь его была полна красивых сравнений и пересыпана блестками
остроумия. Но то, что  хорошо  в  беседе  с профессором или  вельможей, мало
пригодно для  простого матроса. И люди  нашей команды часто  плохо  понимали
мысли  адмирала.  Еще   менее  мне   нравилось,  когда  Яньес  Крот   брался
истолковывать матросам речь господина.
     Как-то раз Орниччо окликнул меня.
     -- Ступай сюда, Франческо. Послушай речь нашего проповедника.
     --  Вы глупые и  темные люди!  -- говорил Яньес Крот, обращаясь к кучке
матросов. --  О чем вы  можете мечтать? О том, чтобы купить козу или  корову
или залатать крышу на сарае. А господин адмирал покажет нам страну, где люди
едят на  серебре  и  золоте,  а женщины  восемь  раз  обвертывают  свои  шеи
жемчужными ожерельями.
     Заметив,  что глаза слушателей  загораются от  жадности и  любопытства,
Яньес Крот переменил свой тон на насмешливый и пренебрежительный:
     --  Ты,  Санчес,  с  твоими  кривыми  ногами  будешь,  вероятно, совсем
красавчик  в  платье из тонкого  индийского шелка, а когда  ты,  Хуан  Роса,
наденешь  золотые  шпоры  на  свои вонючие  сапожищи, все девушки  из Могеры
сойдут по тебе  с ума.  Ты,  богомольный Диас, конечно, пожертвуешь  не одну
тысячу мараведи на  церковь святого Георгия, если только тебя, как это часто
водится,  не обратят  в Индии  в магометанство.  Тебе, Хуан Родриго Бермехо,
наверное, будет пожаловано дворянство, потому что ты так  хочешь отличиться,
что просто лезешь из  кожи вон. Воображаю, как  будут покатываться  со смеху
надменные синьоры при дворе,  когда ты протопаешь своими неуклюжими ножищами
по  мавританским  коврам,  чтобы  приложиться к  ручке королевы.  Что  же вы
хмуритесь  опять?  Неужели  вы  опять  недовольны?  Но погодите,  адмирал --
человек решительный и непреклонный, и он вас научит уму-разуму. . .
     Матросы только  покачивали головами в ответ  на его  слова. Наши запасы
провизии иссякали  с  каждым днем, и это  не могло  не  тревожить каждого из
участников и без того трудного плавания.
     Мы встретили  синьора  Марио на  лесенке,  ведущей в  каюту адмирала. И
Орниччо попросил секретаря уделить нам несколько минут.
     -- Синьор Марио, --  сказал он, -- когда  я  слушаю слова Хуана Яньеса,
мне кажется, что он втайне  смеется  над матросами  и над адмиралом. Было бы
хорошо, если бы ему запретили затевать такие разговоры.
     --  Что,  неужели он  осуждал  действия  адмирала?  -- с  беспокойством
спросил секретарь. -- Или, может быть, он склонял команду к неповиновению?
     -- Наоборот, -- ответил я, -- он расхваливает храбрость и решительность
господина и сулит матросам золотые горы, но мне кажется, что после его  слов
люди теряют охоту добираться до Индии. . .
     -- Глупости! -- ответил секретарь. -- Хуан Яньес ни в чем дурном до сих
пор не был замечен.  И ты просто  слегка  завидуешь ему, потому что господин
отличает  его  между остальными  матросами.  Лучше  бы  вы  присматривали за
Таллерте Лайэсом. Между  матросами ходят  какие-то толки о карте адмирала. И
это несомненно дело его рук.
     Действительно,  я  уже  от  нескольких  матросов  слышал,  что  адмирал
пользуется какой-то заколдованной картой, но, по правде  сказать, не обратил
на это внимания.  Что же касается моего отношения к  Хуану Яньесу Кроту, то,
возможно, синьор  Марио  и  прав.  Я  испытываю чувство  досады,  видя,  как
стремительно снимает он шляпу при появлении адмирала или стремглав бросается
поднимать какой-нибудь оброненный господином  предмет. И  когда я слышу, как
благожелательно говорит с ним господин, чувство, которое поднимается во мне,
очень похоже на зависть.
     6 октября "Санта-Мария" сошлась с "Пинтой".  И  Алонсо Пинсон  окликнул
адмирала. Он предложил переменить курс к юго-западу.
     -- Ибо, -- сказал он, -- все  приметы говорят за то, что земля  лежит в
этом направлении.
     Господин не внял  его  советам и настойчиво  держался  прежнего  курса,
потому что  корабли  сейчас несло  снова,  как  и две  недели  назад, только
течением, без помощи попутного ветра.
     Но команду пугало именно это обстоятельство.
     -- Здесь  никогда  не  бывает  ветра,  -- говорили матросы. -- Об  этом
течении мы ничего не знаем, волей ли божьей нас несет вперед, или нас влекут
силы  ада. Если  мы не переменим курса, кто  знает, сможем ли мы вернуться в
Кастилию.
     Вечером 6 октября  Алонсо  Пинсон  еще  раз настаивал на  необходимости
перемены курса.
     В воскресенье, 7  октября, "Нинья" дала выстрел и  выкинула флаг в знак
того,  что  увидела  землю,  но,  к величайшему  сожалению, и это  оказалось
обманом зрения.
     Ранним  утром  8  октября "Пинта" еще  раз подошла к "Санта-Марии"  так
близко, что они ударились бортами.
     Пинсон  стоял на борту "Пинты" в своем богатом праздничном платье и при
полном вооружении. Он был очень серьезен.
     -- Адмирал,  мессир  Кристоваль  Колон, -- сказал он очень  громко,  --
именем бога живого заклинаю вас обратить внимание на  мои слова и вспомнить,
что португальцы столь успешно  открывали острова в других  морях, потому что
всегда следовали  за  полетом птиц. Все встреченные нами попугаи  и пеликаны
перед  вечером обращали  свойпуть к юго-западу. Это заставляет меня  думать,
что  именно   в  том  направлении  и  находятся   ближайшие  острова.   Наше
единственное спасение в перемене курса, в  противном случае я  не ручаюсь за
свой экипаж.
     Еще менее господин мог поручиться за экипаж  "Санта-Марии". Матросы уже
не стеснялись посылать ему вдогонку ругань. Нам с Орниччо и особенно синьору
Марио  тоже  немало  доставалось.  Но  команда  была   так  измучена  долгим
плаванием, что у нас даже не находилось слов,  чтобы им возражать.  На баке,
где помещались  матросы, было  грязно и душно. Там же  стояло восемь лошадей
господ офицеров,  которые  стоили больших  денег и могли  бы  расшибиться  в
трюме.  Нам впоследствии  пришлось лишиться этих  животных, так  как  лошади
оказались менее выносливыми, чем люди, и не перенесли тягот путешествия.
     Грязь и  вонь не были результатом  лености или нерадивости команды, так
как помещение убиралось  трижды на день. Но больные, которых было  так много
на  "Санта-Марии",  блевали и испражнялись тут же,  не имея  силы подойти  к
бортам.
     Корабль все время давал небольшую течь, и матросы ходили по щиколотку в
воде.  Тела  несчастных были искусаны насекомыми, руки покрыты ссадинами,  и
соленая  вода  разъедала  их раны.  Больше двух  третей  команды лежало,  не
поднимаясь, в цинге и лихорадке.
     У одного уэльвца пролежни на  спине достигали такой глубины, что в рану
можно было свободно вложить руку. Я видел взрослых и храбрых мужчин, которые
плакали, как дети, вспоминая свою далекую родину. Мы с синьором Марио и сами
плакали, глядя  на  них. Конечно,  чиновникам  и командирам в  их каюте было
несравненно легче переносить тяготы путешествия, чем  простым матросам, но и
они тоже  очень страдали, и их ропот больше беспокоил адмирала, ибо эти люди
были посланы самой королевой и могли бы поколебать ее доверие к нему.
     Бог помог нам с Орниччо -- мы не только  не  заболели сами, но даже еще
имели  возможность  по мере сил помогать другим. Добрый синьор  Марио  также
утешал  бедняг, приготовляя им различные  целебные  мази, и, на мой  взгляд,
приносил  им  больше  облегчения,  чем  настоящий  врач,  услугами  которого
пользовались  адмирал  и  офицеры.  Но  добрый  синьор   де  Кампанилла,  по
свойственной  ему  рассеянности,  часто терял  свои мази, микстуры  и  путал
больных. Не знаю, что больше помогало матросам  -- его ли лекарство  или тот
смех,  который  вызывала его  фигура, частенько заставлявшая  их  забывать о
своих страданиях.
     Настоящий врач,  прошедший  курс  наук в  Саламанке, невзлюбил  бедного
синьора Марио  и  прозвал  его "лечащим от блох", но это нисколько не мешало
нашему добряку продолжать свою работу.
     Отчаяние команды не поддавалось описанию, когда наконец утром 8 октября
адмирал  приказал  секретарю  экспедиции,   нотариусу  синьору  Родриго   де
Эсковеда, собрать команду на палубе и обратился к ней с речью. Я, думая, что
господин опять станет говорить об Индии и Катае, не ожидал ничего доброго от
этой  речи, так как люди наши валились с ног от голода и усталости и им было
не до Индии.
     Но  адмирал  нашел  наконец дорогу  к сердцам матросов. И я  радовался,
глядя, как смягчаются лица добрых людей и в глазах зажигается надежда.
     -- Матросы, -- сказал он, протягивая  им кусок  заплесневелого сухаря и
кружку зеленой мутной воды, -- вот  такую  же порцию получает и ваш адмирал.
Вы ропщете на недостаток пищи, на болезни и усталость, но, если бы злой враг
в течение нескольких месяцев осаждал вас в  уединенной крепости, разве тогда
вы находились  бы  в  лучших условиях  и  разве испытываемые вами  трудности
заставили бы вас  забыть  честь и  впустить  в  крепость врага? Разве вы  не
помните случаев из времен недавней войны, когда осажденные испанцы вскрывали
себе  жилы и утоляли жажду  собственной  кровью? Я  глубоко уверен,  что  вы
будете держаться  до  последнего  издыхания,  потому что  вы  испанцы,  дети
прекрасного и мужественного народа!
     Сейчас  вы находитесь  в значительно лучших условиях, чем  ваши братья,
потому что запасов воды  нам хватит еще на три недели, а я, ваш адмирал, даю
вам клятву, что раньше, чем через десять  дней, мы доплывем до берегов Азии,
где  несомненно  заканчивается несущее нас вперед течение. Чего  достигли бы
мы, следуя за полетом птиц? Каких-нибудь диких островов, вроде тех,  которые
открыл нормандец  Жан де Бетанкур (Де Бетанкур Жан --  нормандский рыцарь, в
начале XV века завоевавший Канарские острова)  и которые не доставили  славы
ни ему, ни его родине. Нет, испанцы,  пока  я могу вас  поддерживать хотя бы
одной  кружкой воды в  сутки,  я не  изменю  курса,  так как нам  не следует
уподобляться Исаву (Исав -- библейский герой), продавшему свое первенство за
чечевичную  похлебку.  Да здравствуют  Наварра  и  Галисия!  Да  здравствуют
Кастилия  и  Леон!   Да  здравствует  Арагония!   Да   здравствует  честный,
трудолюбивый и храбрый испанский народ!
     --  Да здравствуют Кастилия  и Леон! -- крикнули матросы, бросая  вверх
шапки.
     -- Что  ж,  разве пастухи из  Сьерры не уходят  частенько  на пастбища,
когда их козы  еще не доены, а дома  у них нет ни кусочка хлеба, и  разве не
поддерживают они свою жизнь двумя -- тремя глотками теплой воды из мехов? --
сказал один из матросов, уроженец Старой Кастилии.
     -- Экая беда -- потерпеть голод здесь в течение  нескольких дней, когда
на родине мы голодаем всю жизнь, -- отозвались выходцы из Наварры и Галисии.
     --  Хорошо, что  у нас  по крайней мере есть вода, -- говорили матросы,
возвращаясь на бак. -- Десять дней мы еще продержимся.
     -- Да, в такую жару мы без воды передохли бы, как мухи, -- сказал Яньес
Крот.
     Господа чиновники и  офицеры остались менее довольны речью адмирала, но
так сильна его вера и так неукротима его воля, что им тоже, в свою  очередь,
пришлось покориться.



     Волнение на "Санта-Марии"

     Из  тридцати пяти матросов  "Санта-Марии"  человек двадцать мучилось от
цинги и лихорадки, поэтому на долю здоровых приходилось вдвое больше работы.
И я сейчас нес вахту наравне с остальными.
     Кстати  сказать, обязанности по кухне  мне  не мешали  этим заниматься,
потому что уже около недели нам нечего варить. Вчера, правда,  мы  с поваром
выгребли последние  крошки из мешков из-под сухарей и сварили похлебку, зато
питьевую   воду  господин   наш,  адмирал,   разрешил  употреблять  в  любом
количестве,  и каждый  теперь  уверился в  том,  что  плыть нам осталось уже
недолго.
     9 октября, отстояв вахту с восьми часов вечера до двенадцати ночи, я не
мог  дождаться матроса Каспара Бедняги, который  должен  был меня сменить. К
часу  ночи явился Хуан Роса, сосед Бедняги по койке, с известием, что Каспар
лежит в бреду. И только к двум часам я передал дежурство Таллерте Лайэсу.
     Не чувствуя под собой ног,  я  добрался  до койки и заснул  немедленно.
Было совсем  светло, когда, открыв  глаза, я  увидел  Орниччо, который  уже,
очевидно,  немало  времени  тряс   меня   за  плечо.  Недовольный,  я  хотел
повернуться на другой бок, но Орниччо прошептал мне на ухо:
     -- Беда. Франческо, вставай немедленно!
     Сон тотчас же слетел с меня, и я вскочил на ноги.
     -- Беда, Франческо, -- сказал  Орниччо. -- Кто-то ночью вытащил кляп из
бочки и выпустил питьевую воду.
     -- Ничего не осталось? -- воскликнул я в ужасе.
     -- Осталось немного воды на дне.  Этого количества хватит только на то,
чтобы наполнить  маленький  бочоночек из-под хереса, что стоит  у адмирала в
каюте.
     --  Боже мой, боже,  -- воскликнул я,  -- горе нам! Что мы теперь будем
делать?
     -- Тише!  -- прошептал Орниччо, зажимая мне рот  рукой. -- Уж  мы-то  с
тобой никак не должны терять голову.
     -- А что матросы? -- спросил я в тревоге.
     Вместо ответа Орниччо поднял руку. С палубы доносился топот ног, глухой
шум, как бы от падения чего-то тяжелого, проклятия и ругань.
     --  Это они расправляются  с  Таллерте Лайэсом,  в  дежурство  которого
произошло несчастье.
     -- Так ему  и нужно, -- сказал я. -- Он начал с карты, а  кончил водой.
Только для чего ему понадобилось совершить такое преступление?
     Одеваясь на ходу, я побежал за Орниччо наверх.
     Кучка  матросов  обступила бледного, как смерть, англичанина,  который,
связанный по рукам и ногам, лежал у груды ящиков.
     -- Что сделал этот человек? -- раздался позади нас голос синьора Марио.
     Матросы расступились, давая дорогу секретарю.
     -- Мы застали его с кляпом в руке, -- ответило несколько голосов. -- Он
стоял и смотрел, как вода из бочки вытекала в море.
     -- Это ложь! -- сказал англичанин. -- Находясь в сторожевой корзинке, я
услышал журчание воды. Мне подумалось, что где-то в борту появилась пробоина
и вода  проникает в трюм. Я немедленно спустился вниз и увидел темную фигуру
человека,  который кинулся от меня. Подозревая  что-то недоброе, я пошел  на
шум воды и увидел бочку и подле нее вытащенный кляп.
     -- Что за человек? Пусть он покажет, кого он видел ночью, -- зашумели в
толпе. -- Какого он роста? Как одет?
     --  Это  произошло в одно  мгновение. И я не мог  его разглядеть,  -- в
смущении ответил англичанин.
     Синьор Марио сделал знак матросам отойти от англичанина.
     -- Таллерте Лайэс, -- сказал он тихо, наклонясь к нему, -- объясни мне,
что  руководит  твоими поступками?  Зачем  тебе  понадобилось  украсть карту
адмирала, а теперь всех этих добрых людей, твоих  товарищей, лишить питьевой
воды?  Я знаю, что ты человек храбрый и решительный.  И, если ты  откровенно
сознаешься во всем и укажешь,  кто тебе  помогал в твоем недобром  деле,  я,
может быть, еще вымолю тебе прощение у адмирала.
     --  Побойтесь  бога, господин секретарь! -- воскликнул англичанин. -- Я
не понимаю,  о какой карте вы говорите. Я виноват только  в том,  что поздно
расслышал шум воды и не застукал негодяя на месте.
     -- Бог тебе  судья, Лайэс, -- с грустью сказал секретарь, отходя. -- За
меньшие проступки людей вздергивают на реях. И мне  только  жаль, что ты так
бесславно закончишь свою жизнь.
     -- За борт англичанина! --  крикнул кто-то из матросов. --  Он украл  у
нас воду.
     -- За борт чужака! --  подхватило несколько  голосов.  Боцман  и лоцман
"Санта-Марии"  синьор  Перес Ниньо  лежал  в  лихорадке. И,  по распоряжению
адмирала, Яньес Крот исполнял его обязанности.
     Яньес пронзительно засвистел в свисток.
     -- Покричали, и хватит! -- гаркнул он. -- Господин адмирал повелел всем
приступить к выполнению своих обязанностей.
     -- Воды, -- кричали матросы, --  дайте нам воды! Среди нас четырнадцать
человек горят в лихорадке; если не нам, то им необходимо дать воды!
     -- Долой чужаков! -- кричали другие. -- В воду англичанина!
     -- Давайте больным морскую воду, -- сказал Яньес Крот. -- Все равно они
в бреду и ничего не понимают.
     Это была глупая шутка злого человека,  но  несколько матросов тотчас же
подхватили его слова.
     -- Адмирал  велел  нашим  больным  давать морскую  воду! -- закричали в
толпе. -- Лигуриец смеется над нами!
     -- За борт англичанина! -- кричали другие. -- Долой чужака!
     -- Долой чужаков! Долой лигурийцев! -- вдруг пронеслось по палубе.
     Я не узнавал людей, которые еще накануне были послушны воле адмирала. С
ужасом  я видел  в  толпе  бледное лицо синьора  Марио и занесенные  над его
головой кулаки.
     Мы с Орниччо немедленно бросились ему  на помощь. Но кто-то дал Орниччо
подножку,  и  он растянулся  на палубе. Добежать  до него  мне  не  удалось.
Сильные руки схватили меня.
     -- А-а, и ты туда же, змееныш! -- громко крикнул кто-то за моей спиной.
     Обернувшись, я с ужасом убедился в том, что это Хуан Роса.
     --  Тише, --  прошептал он вдруг, прикладывая палец  к  губам.  -- Хуан
Яньес подбивает матросов схватить адмирала. И я  думаю, что сейчас вам лучше
не показываться.
     -- Как  -- Хуан  Яньес?! --  воскликнул я  в недоумении. --  Ведь он же
постоянно восхвалял достоинства господина на все лады.
     --  Это  опасный человек, -- сказал  Хуан  Роса.  -- А ты помолчи-ка  и
следуй  за мной. Если нам кто-нибудь встретится, делай  вид, что  ты от меня
вырываешься.
     Матросы, приставленные к парусам, бросили веревки.
     Внезапно поднявшийся ветер  налетел на мачту. Я  услышал сильный треск,
прекрасное еловое дерево подломилось, и через несколько минут мачта, обрывая
остатки  снастей  и шумя  парусами,  с  грохотом упала  на  палубу.  Корабль
подкинуло  кверху. Страшный  шум,  вопли и рыдания  дали знать, что дело  не
обошлось без человеческих жертв.
     И  вдруг  после  этого  адского  шума  на  палубе  воцарилось  гробовое
молчание. Оглянувшись, я увидел на шкафуте величественную фигуру адмирала.
     -- Матросы! -- сказал он громким, отчетливым голосом. И так сильна была
власть  его  над  экипажем,  что все головы  немедленно  повернулись  в  его
сторону. --  Еще вчера  я говорил с  вами, как с  матросами ее величества, а
сегодня  я  вижу перед собой бунтовщиков,  --  сказал  он с горечью. --  Вас
смущает недостаток воды? Но ее еще остался один бочонок. И такого количества
хватит на несколько дней. Судя по изменению цвета воды,  можно сказать,  что
мы приближаемся к материку.
     Тут матросы как будто сорвались с цепи.
     -- Вашего сына королева  взяла себе в  пажи, -- крикнул Вальехо, -- а у
меня девять малышей. И они подохнут с голоду, если я не вернусь!
     -- Мне восемнадцать лет,  и я еще хочу жить! -- кричал Хоакин Каска. --
Мне не нужно почестей, шелков и жемчуга, я просто хочу еще жить!
     --  Эти  люди,  --  сказал,  выступая  вперед, Яньес Крот, --  выражают
желание спустить лодки и отправиться на юго-запад. У нас нет ни провизии, ни
воды, а переменив курс, они надеются сегодня же достигнуть островов.
     -- И ты тоже с ними, Хуан Яньес? -- с горечью спросил адмирал.
     --  Нет,  господин  мой,  адмирал, -- ответил бывший  трактирщик, пряча
глаза, -- я, конечно, останусь с вами.
     -- Слушай, --  шепнул  мне на ухо Роса, -- сегодня ночью заболел Каспар
Бедняга. Я несколько раз подавал ему пить. Вдруг я заметил, что Крота нет на
его койке.  Выйдя на  палубу, я заметил,  что он возится у бочки с водой. Не
подозревая ничего недоброго, я вернулся и лег спать. Потом я пошел известить
тебя о болезни  Каспара и разбудил Лайэса,  чтобы он  тебя сменил.  Теперь я
понимаю,  что  англичан ни в чем  не  виноват, история с  водой -- дело  рук
проклятого могерского трактирщика. И он же все время баламутит матросов.
     -- Что ты говоришь, Роса! -- воскликнул я. -- Почему же ты не вступился
за англичанина?
     -- Что я один мог сделать? --  с горечью возразил он. --  Посмотри, все
точно  с ума  сошли!  Из Могеры нас всего одиннадцать человек,  и  мы-то все
хорошо знаем, что  за птичка Хуан Яньес, прозванный Кротом.  Но пятеро наших
плывут  на  "Нинье",  трое -- на  "Пинте".  Они не  станут заниматься чужими
делами. А у нас, на "Санта-Марии", Каспар Бедняга лежит в  бреду, а Селестин
Эскавельо  до того  боится трактирщика, что дрожит при одном  его имени. . .
Слушай, слушай! -- вдруг закричал Роса, схватив меня за руку.
     Я  не  знаю, что сказали  матросы  адмиралу, но в ответ на их речи он с
такой  силой  ударил   кулаком  по  деревянному  столу,  что  щепки  обшивки
разлетелись во все стороны.
     -- Молчать!  -- крикнул он. -- Пока я еще ваш адмирал, поставленный над
вами королевой, и вы обязаны мне повиноваться. Развяжите немедленно Таллерте
Лайэса и  заприте в кладовую. Я не позволю расправляться с ним команде. Если
он  виноват, то предстанет  перед  королевским судом. Обрубите все  мачты  и
сверните такелаж, осмотрите и  осмолите лодки, так как некоторые дали  течь.
Приготовьте  своих больных  к отправке.  Вы, синьор  нотариус, должны будете
засвидетельствовать  перед  их  высочествами,  что  взбунтовавшаяся  команда
покинула в открытом океане  своего  адмирала. Кто  хочет  остаться  со мной,
пусть отойдет в сторону.
     Синьор  Марио  де  Кампанилла,  нотариус  экспедиции  синьор Родриго де
Эсковеда, матросы Хуан Роса,  Хоакин  Каска,  Энрико Сальватор, Орниччо  и я
вышли  из толпы  и  стали  рядом  с  адмиралом.  К  моему  удивлению,  после
нескольких минут  раздумья Яньес Крот также присоединился к нам. -- Господин
де Эсковеда,  --  обратился  адмирал к нотариусу экспедиции,  -- я ценю вашу
преданность,  но  прошу   вас   вернуться  с  этими  людьми  в  Кастилию   и
уполномочиваю вас говорить с монархами от моего имени. Я же с этой небольшой
кучкой  храбрецов буду  продолжать  свой  путь.  Мы не нуждаемся в  парусах,
мачтах и большой команде, потому что течением нас прибьет к  материку завтра
или послезавтра. . . Боцман, отдай приказ выводить больных и спускать лодки.
     Матросы в смущении, переговариваясь между собой, толпились у бортов.
     --  Посмотрите, -- с презрением сказал адмирал,  -- они даже  бунтовать
как следует не умеют.
     В ответ на его слова от группы матросов отделился Хуан Родриго Бермехо.
     -- Ваша милость правильно изволили заметить,  -- сказал он, почтительно
останавливаясь  в  нескольких  шагах от  адмирала.  --  Вся  команда смущена
происшедшим,  ибо  мы  отнюдь  не   бунтовщики,  а  верные  подданные  наших
государей. Не имея  ни крошки сухарей, мы неуклонно продолжали бы свой путь,
потому  что знаем, что человек без пищи может прожить несколько дней. Но под
этим жарким  солнцем без воды и здоровые не выдержат  долго, а  у нас  много
больных. Синьор Мартин Алонсо  Пинсон  вложил  много тысяч  мараведи  в  это
предприятие, и, однако, он также предлагал синьору адмиралу переменить курс,
для того чтобы избежать гибели. . .
     Хуан Родриго совсем не походил на бунтовщика, но я видел, как, по  мере
того как он говорил, лицо адмирала заливалось краской.
     --  Мы хотели бы попросить господина адмирала. .  .  -- продолжал  Хуан
Родриго.
     -- Молчать!  -- крикнул господин.  -- Уж не  думаете  ли  вы,  что  ваш
адмирал станет  торговаться с вами?. . Синьор де Эсковеда, -- обратился он к
нотариусу  экспедиции, --  в донесении их высочествам не забудьте упомянуть,
что бунтовщики искали заступничества у капитана Пинсона.
     Это так мало  походило на правду, что от изумления Хуан Родриго выронил
шляпу из  рук. Но он ничего  не успел сказать в свое оправдание, потому что,
запахнув плащ,  адмирал  прошел  мимо  кучки смущенных матросов  и  медленно
спустился в свою каюту.



     Карта Эрнандеса Кальвахары

     Команда  наша переживала  тяжелые  минуты. "Пинте" были поданы сигналы,
чтобы  она  приняла  на  борт  часть  нашего экипажа; такое же  распоряжение
получила и "Нинья".
     Матросы  слонялись без  дела. Голод и жажда  томили нас,  но  редкий из
команды обращался за своей порцией воды, помня о несчастных больных, которые
в ней нуждались больше нашего.  Мне приходилось читать и слышать рассказы  о
бунтах на бортах  кораблей. И должен признаться, что наши матросы  вели себя
совсем не как бунтовщики.
     Прошли  уже  сутки,  но,  несмотря  на обещание адмирала, нигде не было
видно  и признаков суши. Возможно, что нам придется  плыть еще не один день.
Подошедшие  к  нам  "Пинта"  и  "Нинья"   оповестили   адмирала,  что  в  их
распоряжении имеются запасы воды: на "Пинте" на десять дней, а на "Нинье" --
на семь. Принимая во внимание,  что теперь это количество придется разделить
с командой "Санта-Марии", воды хватит только на четыре -- пять дней.
     Адмирал  почти  не показывался  на  палубе.  Орниччо  часто  и  подолгу
беседовал с матросами, убеждая их не покидать корабля, но теперь бедные люди
не знали, что предпринять.
     Рассказ Хуана  Росы  о  могерском трактирщике не давал мне покоя. Мне в
голову  пришел   план,   который  я   решился  выполнить,   ни   с  кем   не
посоветовавшись.
     Выждав, пока все улягутся  спать,  я направился к койке Яньеса. Могерец
не  спал и  возился  над своим сундучком. Я подошел к нему,  неслышно ступая
босыми ногами.
     -- Хуан Яньес, -- сказал я шепотом, внезапно опуская ему руку на плечо.
     От неожиданности бывший трактирщик  вскрикнул и выпустил из рук  крышку
сундука, которая захлопнулась с громким стуком.
     -- А, это ты! -- пробормотал  он, разглядев  меня в темноте. -- Чего ты
хочешь?
     -- Яньес, -- сказал  я, -- я стоял на вахте в ту ночь и видел твое злое
дело. Несмотря на то что  я не  объяснил, какую ночь я имею в  виду, могерец
понял меня тотчас же.
     --  Мне тогда же показалось, что ты  следишь  за  мной, --  сказал  он,
спокойно открывая сундук  и продолжая  рыться  в своих вещах. -- Только я не
мог понять,  почему ты молчал все эти дни. Ну,  значит, теперь мы  квиты, --
пробормотал он с коротким и омерзительным смешком.
     -- Почему мы квиты? -- спросил я с негодованием. -- Я не говорил никому
об этом, потому что команде было не до тебя. Но  как можно допустить,  чтобы
несчастный  англичанин  томился  в трюме, а настоящий виновник находился  на
свободе. .  . Лайэса  выпустят из кладовой,  а тебя  посадят на его место не
позже завтрашнего вечера.
     -- А  тебя  выбросят  за  борт не позже  завтрашнего  утра, -- спокойно
сказал Яньес Крот, закрывая сундук. -- Почему ты не  рассказал обо всем этом
днем, а пришел ко мне объясняться ночью?
     Меня смутило его  спокойствие. Не ошибся ли Хуан Роса? Действительно ли
Хуан Яньес выпустил воду из бочонка? Или,  может быть,  мы говорим  о разных
вещах?
     --  Что ты представляешься дурачком?! -- почти крикнул Крот. -- Если ты
выдашь меня, я,  конечно, не промолчу о тебе,  и тогда  увидим,  кто  из нас
раньше поплатится жизнью.
     Я не понял его  слов,  но сердце  мое  сжалось  как бы от  предчувствия
какой-то беды.
     -- Я не понимаю тебя! -- пробормотал я в волнении.
     -- Не валяй дурака! -- сказал он. -- Ты прекрасно понимаешь меня. Иначе
для чего ты морочил голову команде своими баснями о проказе?
     --  Что ты говоришь, Хуан Яньес?  -- сказал я, хватая его  за руку.  --
Какая проказа, какие басни?
     -- Передо мной ты мог бы не ломаться,  -- грубо отталкивая меня, сказал
он.  --  Я решился  выполнить  свой план  на твоей вахте,  так  как  отлично
понимал, что  ты-то уж  меня не выдашь!  Я  выпустил  воду из бочонка, чтобы
заставить  этих  дураков  возмутиться против  твоего  безумного  адмирала. И
сделал  я  это, желая им  добра,  потому что,  плывя  на  запад, мы потеряем
половину  команды,  пока достигнем суши. И  достигнем  ли мы ее? А переменив
курс, мы  сегодня же  высадимся на  каком-нибудь  острове. Все это  я заявлю
перед судьями, и пускай  меня повесят, если найдут, что я этого  заслуживаю.
Тебя же выбросят за борт без всякого суда, и ты это великолепно знаешь, если
знаешь морские правила о людях, которые общались с прокаженными. . .
     -- Что такое?. . -- пробормотал я, холодея от  ужаса.  -- Я не понимаю,
почему вдруг меня выбросят за борт?
     --  Довольно прикидываться несмышленым  младенцем!  -- прошептал  Яньес
Крот над самым моим ухом. -- Может быть,  твоя мать и осталась здорова после
того, как  ухаживала за прокаженным, может быть, и ты не заболеешь, несмотря
на то что  Эрнандо Кальвахара плюнул тебе прямо в глаза. . . Что ты смотришь
на  меня, как  баран? Ночью  перед отъездом  разве  не  плюнул  тебе в  лицо
палосский прокаженный Эрнандо Кальвахара?
     Я  должен  был удержаться  руками за  койку,  чтобы не  упасть.  В одно
мгновение все как бы осветилось в моем мозгу. Я вдруг  отчетливо увидел, как
старик,  наклоняясь, кладет карту на  пол и, прихрамывая, выходит из комнаты
адмирала.
     Господин   отлично   умеет   чертить   карты   и,   однако,   предпочел
воспользоваться моими  услугами.  "Франческо Руппи,  или  как тебя там!"  --
крикнул он,  и я немедленно прибежал на  его зов.  Нисколько не задумываясь,
адмирал  велел мне взять  из  рук прокаженного  сверток. Я сидел  над картой
тридцать шесть часов, низко склоняясь над ней. Но это еще не все. Карта дала
мне возможность  отправиться  в плавание,  и я долго и крепко прижимал ее  к
груди и  целовал.  "Миленькая карточка!. .  " --  говорил я.  Потом  ночью я
отшвырнул прокаженного с  пути адмирала,  а за  это он плюнул  мне  в  лицо.
Пройдет  несколько  дней  или  месяцев,  и   у   меня   на  груди   появятся
отвратительные багровые пятна. "Боже мой,  боже  мой, господин мой, адмирал,
как  мало значит жизнь  Франческо Руппи,  если вы  так спокойно пожертвовали
ею!"  Потом у меня  начнут гноиться  глаза, все  тело распухнет  и покроется
отвратительными  язвами. Мышцы  отстанут от костей, а кожа обратится  в один
сплошной волдырь. . .
     -- Теперь ты понимаешь, что мы квиты? -- раздался надо мной голос Хуана
Яньеса. -- Что говорят морские правила? "Холера, чума и проказа с  ужасающей
быстротой распространяются среди команд  кораблей, и бороться с ними на море
невозможно.  Поэтому  человека,  больного  или  только общавшегося  с такими
больными,   надлежит   высадить   вдали  от  людских  поселений   или,  если
корабльнаходится в открытом море, немедленно выбросить за борт".
     --  Хуан  Яньес,  -- сказал я, падая к его ногам, --  скажи мне, что ты
пошутил. Или, может  быть, тогда ночью ты плохо разглядел старика, и это был
совсем не Эрнандо Кальвахара?
     -- Я же сказал, что не выдам тебя!  --  прошептал он. -- Ступай на свою
койку и постарайся спокойно уснуть. Итак, мы квиты! -- добавил он с недобрым
смехом. -- Ну, господин адмирал, еще одна овечка отбилась от вашего стада!
     . . .  "Постарайся  спокойно  уснуть, -- сказал Яньес Крот, -- я  же не
выдам  тебя".  Он  не  выдаст  меня, но я могу заболеть  через месяц,  через
неделю, быть может, даже завтра. . .
     Лежа  на своей  койке, я  старался удержаться от слез.  Я закрывал лицо
руками и прятал голову под подушку, но рыдания сотрясали все мое тело.
     --  Что с тобой? -- с беспокойством  спросил  меня вдруг  мой  сосед по
койке, Хуан Роса. -- Ты, может быть, заболел, Франческо?
     Нет, я еще  не заболел.  Но  не  лучше  ли  мне  погибнуть сейчас,  чем
неделями, месяцами, годами ждать казни? Говорят, что у больных проказой кожа
покрывается как бы  серой шелухой, на  лбу и вокруг рта  проступают глубокие
складки, сообщающие человеческому лицу сходство с львиной мордой.
     Мысли путались у меня в голове, и я понемногу стал погружаться в сон. Я
перестал  видеть  закопченные  стекла  фонаря,  густые ветки  старой  яблони
протянулись надо мной. Я опять в Анастаджо. Мать стоит в дверях и с  улыбкой
смотрит, как я прилаживаю к сучку качели. Какая она добрая и красивая! Когда
она ходит  в поле,  то  завязывает платок под самыми глазами, чтобы солнце и
ветер  не обожгли ее белое лицо.  Вот она ухаживала за прокаженными, но  бог
спас ее, и она не заболела. . .
     "Не  передается  ли такая  невосприимчивость  к заразе от  родителей  к
детям?" -- спросил Орниччо у синьора Марио, но,  что ответил секретарь моему
другу, я не могу вспомнить. Я уже сплю. Веревки качели скрипят надо мной,  и
нежные белые лепестки осыпаются мне на лицо и руки.
     Утром  я  встаю уже с  готовым  решением.  Сейчас я  пойду  говорить  с
адмиралом, но прежде всего необходимо  повидать Таллерте Лайэса. Я спускаюсь
в трюм и стучу в дверь кладовой.
     --  Это я,  Франческо  Руппи,  -- шепчу  я  англичанину. -- Ободритесь,
синьор Лайэс, скоро кончатся ваши испытания.
     --  Кто может мне помочь? -- говорит  бедняга с глубокой грустью. --  К
счастью, у меня  нет ни жены, ни ребятишек. . .  Досадно мне, что я ни пенса
не оставлю своей  бедной  матери, но, да простит  мне бог, еще более досадно
мне  погибать,  не достигнув берегов  материка, о котором  говорит  господин
адмирал. . .
     --  Ободритесь, синьор  Лайэс, --  повторяю я еще  раз. --  И, если  вы
останетесь живы, вспомните в своих молитвах лигурийца Франческо Руппи.
     Я поднимаюсь вверх по лестнице. У  адмиральской каюты я останавливаюсь,
слушая, как громко бьется мое сердце.
     -- Войдите. . . -- отвечает адмирал на мой осторожный стук. -- Что тебе
нужно? -- говорит он недовольно.
     Я,  очевидно,  помешал  ему  молиться.   Зажженная  свеча  стоит  перед
распятием. Господин поднимается с колен. Я слышу тихий звон. Неужели адмирал
носит  под  одеждой  вериги, подобно  святым  подвижникам? И  все-таки  этот
человек мог так легко пожертвовать мной. . .
     -- Что тебе нужно? -- повторяет адмирал строго.
     Но я не ощущаю испуга  или смущения. Этот человек очень  виноват передо
мной, и я сейчас скажу ему в лицо всю правду.
     -- Мессир, -- начинаю я, -- Таллерте Лайэс напрасно томится в трюме, он
не повинен в том, что мы лишились воды. . .
     К моему  изумлению,  господин не прерывает  меня. Он  слушает,  склонив
голову набок и полузакрыв веки. Какие темные круги окружают его  глаза!  Как
он бледен и истощен! Тонкими, сухими  пальцами он поправляет свечу и снимает
нагар.
     -- Таллерте Лайэс не повинен в том, что мы лишились воды, --  повторяет
он за мной. -- Дальше, я тебя внимательно слушаю, мальчик.
     Он делает шаг по направлению  к  двери, но, пошатнувшись,  хватается за
стенку. Как он  истощен и слаб! Он терпит  голод и жажду наравне с остальной
командой, но, тогда как  мы хотя бы  отчасти подкрепляем себя  сном, он  все
ночи простаивает  на молитве.  "Ты уже готов разжало-биться,  Франческо,  --
мысленно  обращаюсь я сам  к себе, -- но не забывай, какое зло причинил тебе
этот человек".
     --  Господин, вы заблуждаетесь, если думаете, что рука  Таллерте Лайэса
выпустила воду из бочки. Это сделало существо гораздо более. . .
     Но что с  адмиралом? Он бросается на  колени, и  я явственно слышу звон
вериг.
     Он склоняется перед распятием до земли.
     --  Устами  детей  глаголет  истина,  -- шепчет  он,  кладя  поклон  за
поклоном.  -- Одна и та же рука стерла  морские течения с карты  и выпустила
воду из  бочонка. И она же направила  путь птиц  на  юго-запад, и только моя
гордыня до сегодняшнего дня  мешала мне это заметить. Боже мой, прости меня.
Я был слеп и глух к твоим указаниям, адская гордость мешала мне. . .
     Я умолкаю, не желая мешать  его молитве, и стою несколько минут,  боясь
пошевелиться. Наконец господин взглядывает на меня и медленно проводит рукой
по лицу.
     -- Ступай, мальчик. Если у тебя есть какая-нибудь нужда во мне, придешь
позже, -- говорит он.
     И я потихоньку выскальзываю из каюты.



     Адмирал обманывает матроса. Земля!

     Мне так и  не  удалось поговорить с  адмиралом, но  я  выберу для этого
более удачный момент. И пускай господин распорядится меня высадить в  лодку,
но я расскажу обо всех темных делах  Хуана Яньеса. Я спасу англичанина, даже
если мне придется погибнуть самому.
     Внезапно мысль об Орниччо приходит мне  в  голову. Как я  мог  забыть о
моем милом друге? Я тотчас же отправляюсь на поиски его.
     Он,  как  всегда,  занят  по  горло,  помогая  врачу  и  синьору  Марио
перевязывать больных. Осторожно и легко он поворачивает больных матросов. От
уэльвца Гомеса  Кабальеро исходит уже трупный запах, тело  вокруг  пролежней
почернело и гноится, но Орниччо, даже не поморщившись, разматывает  бинты  и
меняет примочки.
     -- Будешь  ли  ты  так  охотно ухаживать за мной,  если  я заболею?  --
подойдя к нему сзади, спрашиваю я.
     И он, узнав меня по голосу, отвечает успокоительно:
     -- Конечно, милый Франческо, ведь ты мой брат и друг.
     -- Чем бы я ни заболел? -- спрашиваю я опять.
     И что-то в моем тоне заставляет Орниччо оглянуться.
     -- Что с  тобой, мой  милый  братец  Франческо? -- говорит он  вдруг  с
тревогой и, закончив перевязку, тотчас же выходит за мной  на палубу. -- Что
с тобой? -- повторяет он и озабоченно оглядывает меня со всех сторон.
     Неожиданно для самого себя я с воплем бросаюсь  ему на грудь. Задыхаясь
и захлебываясь  от  слез, я рассказываю  ему все, что услышал от  могерского
трактирщика.
     -- Это все?  -- спрашивает он. --  Тебя  разволновали такие пустяки? --
говорит он спокойно. -- Ну, так нужно сказать, что обо  всем этом я знал еще
в Палосе. Почему ты  думаешь, что заболеешь именно  ты,  а не  Диего Мендес,
который подрался с Кальвахарой в трактире? И если заболеешь ты, то, конечно,
заболею и я, потому что мы спали на одной постели и ели из одной тарелки. Но
я уверен, что от матери тебе  передалась невосприимчивость к заразе. Гораздо
больше заслуживает внимания  то, что ты заставил  этого Крота сознаться, что
он выпустил воду из бочонка и англичанин томится невинно. И я не уверен, что
могерец сделал  это  ради  спасения команды,  он  что-то совсем не похож  на
заступника матросов.  . . Погоди-ка, -- сказал Орниччо вдруг, оглядевшись по
сторонам. -- Чему это так радуются наши добрые друзья?
     Действительно, матросы  обнимались  и целовались и с  радостными лицами
сновали туда и сюда, а корабельный плотник, подозвав меня, велел приниматься
за дело.
     --  Довольно лодырничать, --  сказал  добрый старик. --  Нуньес  и Роса
обтесали  мачту,  а ты  помоги ее  укрепить. Мы ее  подрезали,  и она сейчас
немного ниже, чем раньше, но, бог даст, вскорости мы заменим ее другой.
     -- Что случилось? -- спросил я в недоумении.
     --  Разве ты  не  слышал? -- ответил плотник, не  в силах удержаться от
радостной улыбки. -- Наши  испытания пришли к концу. Господин наш,  адмирал,
внял наконец советам капитана Пинсона и отдал рулевому приказание взять курс
на юго-запад.
     В  этот же день были  извещены капитаны  "Ниньи"  и "Пинты" о  перемене
курса. Я  не слышал, в  каких выражениях  адмирал  сообщил синьору Пинсону о
волнении  на"Санта-Марии", но  капитан  Пинсон  во  весь голос прокричал  со
своего корабля:
     --  Если бы вы предоставили мне  право распорядиться мятежниками,  я бы
половину из них перевешал на реях, а с другой  половиной два  раза обошел бы
вокруг Земли!
     Я  думаю, что  это  было  сказано в шутку, так  как, говоря это, Пинсон
улыбался.  Он немедленно  потребовал,  чтобы зачинщиков  перевели  к нему на
корабль.
     -- Я покажу им, как бунтовать! -- сказал командир "Пинты".
     И, пожалуй, он был прав, ибо на "Пинте" царила твердая дисциплина.
     Синьор  Марио  объясняет  это  тем,  что,  во-первых, почти вся команда
"Пинты" из  одного города, во-вторых, командиром  на ней  хорошо известный и
уважаемый в городе человек; к тому же там нет солдат и чиновников, которые в
трудную  минуту  раздражают  команду  своей  неприспособленностью   к  морю.
Подумать  только,  из шестидесяти человек  экипажа  "Санта-Марии"  настоящих
матросов только  тридцать  пять, а  остальные не  знают  даже,  как  держать
веревку в руках.
     Таллерте  Лайэс  был  немедленно  освобожден  из-под ареста.  Никто  не
протестовал против этого, так как все радовались возможности спасения.
     -- Разве не мог кляп из бочки выскочить сам? -- сказал кто-то.
     И все тотчас же подхватили это объяснение.
     Как только мы повернули  наши корабли  к юго-западу, экипаж перешел  от
отчаяния к надежде. Нам стали попадаться  плавающие  бревна, куски дерева --
один из них несомненно отделанный  человеческими руками,  -- обломки камыша,
зеленый еще тростник и, наконец, ветка с ягодами.
     Я не  был свидетелем того, о чем расскажу, так как  это происходило  на
"Пинте", но я из многих уст слышал  эту историю и думаю, что,  передавая ее,
не отклоняюсь от истины.
     Дело в  том,  что переведенный с нашего корабля Хуан Родриго Бермехо из
Трионы очень нуждался в деньгах, так как за полгода до этого был выкуплен из
плена у неверных. Родные его продали для  этого все  свое имущество, и, если
бы  не  его матросское  жалованье,  полученное за четыре месяца  вперед, его
семья погибла бы с голоду. Но, кроме  того, бедняга задолжал  еще три тысячи
мараведи монастырю в Трионе, а святые отцы совершенно забывают о милосердии,
когда взимают проценты.
     В плавание  он пустился  также исключительно из-за выгод, которые сулил
нам всем адмирал.
     Поэтому,  несмотря  на  усталость,  Родриго  двадцать  шесть  часов  не
сменялся  с вахты, желая  заслужить  награду, и  в  два часа  пополуночи  12
октября действительно первым увидел землю. Она показалась ему лежащей в двух
лигах от корабля, и это предположение впоследствии подтвердилось.
     Не знаю, имею  ли  я право сомневаться в правдивости  господина,  но он
заявил,  что еще за  четыре  часа  до  этого он  якобы заметил свет, который
двигался по  морю и  который  несомненно следует  считать  первым  признаком
близости земли. Об  этом своем наблюдении он немедленно сообщил королевскому
чиновнику -- синьору Санчесу де Сеговия.
     Королевский  постельничий --  офицер Перро Гутьерес -- подтвердил слова
адмирала, но  больше  никто из экипажа "Санта-Марии" света не видел, хотя мы
все до боли в глазах всматривались в темноту.
     Алонсо Пинсон ради  этого случая велел спустить лодку и сам  отправился
на флагманское судно.
     -- Господин  адмирал,  -- сказал  он,  -- то, что вы  столь великодушно
вняли моим советам и изменили курс кораблей, заставляет меня думать, что и в
дальнейшем  вы  будете  столь же  благосклонно  относиться к моим  словам. Я
уверен,  что для вас  ничего  не составляет пенсия,  обещанная королевой,  а
честь  первому увидеть землю  почти  всегда  выпадает  вахтенным  и рулевым.
Поэтому  я  прошу вас наградить  Хуана  Родриго Бермехо,  который несомненно
этого  заслуживает,  ибо свет,  движущийся по  морю, мог только  почудиться"
вашим утомленным глазам. . .
     --  Капитан Пинсон, -- резко оборвал его господин, -- никакие мольбы  и
никакие советы не могли бы мне помешать изменить курс кораблей. И если я это
сделал,  то сделал  только  по  господней  воле, ибо адмирал  ваш повинуется
только воле божьей и монаршей! Вернитесь же  на свое судно  и  не  вступайте
больше в пререкания со мной, так как иначе мне придется отнять у вас шпагу и
обращаться с вами, как с королевским преступником!
     Я  видел, как вся  кровь  бросилась в лицо храброго капитана. Он  молча
постоял несколько  минут,  ожидая,  очевидно,  что адмирал раскается в своих
словах, но господин, запахнув небрежно плащ, кинул ему:
     -- Ступайте на свое судно  и занимайтесь  своими  делами. И благодарите
бога, если я не оповещу королеву о вашем покровительстве бунтовщикам!
     Я низко нагнулся над связкой канатов, чтобы  не встретиться  с Пинсоном
глазами. Тяжело ступая, он  прошел мимо  меня, молча спустился в лодку и дал
знак гребцам.
     Я  никогда  не  думал, что  у человека за несколько  секунд  может  так
измениться лицо.
     Может быть, адмирал не хотел выдать награды матросу, который провинился
перед ним,  но,  как бы то ни было,  синьор  Марио, Орниччо  и я  были очень
огорчены случившимся.
     Хуан Родриго Бермехо в гневе  порвал на себе одежду и поклялся,  что по
возвращении он снова уйдет к неверным и примет магометанство.
     --  Потому что,  --  говорил он, --  у  турок  и арабов я  видел больше
справедливости, чем в христианском государстве.
     Пусть господь  простит ему  необдуманную клятву, но я нахожу, что  гнев
его был вполне справедлив.
     Это грустное происшествие омрачило для меня радость счастливого дня.
     С  "Пинты" после заявления  Хуана Родриго дали ружейный залп, и все три
судна нашей флотилии стали под ветром в виду земли.
     Адмирал  велел  убавить  паруса и лечь в  дрейф  до следующего утра. Не
следовало предпринимать что-либо на ночь глядя, да и люди наших  команд были
так измучены в пути, что им следовало  дать отдых. Однако никто  не уходил с
палубы.
     Воздух  был до  того  прозрачен,  что  мы  отчетливо  могли  разглядеть
извилистую линию берега и пышную растительность,  делающую остров похожим на
драгоценный зеленый камень.
     Наконец наступило утро 13 октября.
     Немедленно были спущены лодки, в  которые  сели  адмирал, Висенте Яньес
Пинсон, Алонсо Пинсон, капитан  Ниньо, синьор Родриго Санчес, синьор Родриго
де  Эсковеда  --  нотариус.  Адмирал  держал в руке  королевский флаг, а оба
капитана -- знамена Зеленого креста с инициалами государей.
     Мы  с корабля следили за каждым их движением. Четверых гребцов, которые
были взяты на лодки, мы считали счастливейшими из смертных. И, когда Орниччо
уступил эту честь Хуану Гарсиа, все сочли его за безумца. Я тоже решил,  что
он поступил неразумно.
     Господин наш  был прекрасен.  Поверх военных доспехов  он накинул  алый
плащ. И, думается  мне,  не только я, но и весь экипаж в эту минуту  простил
ему все испытания, перенесенные нами в пути.
     Дважды я встретился взглядом с подслеповатыми глазками Яньеса Крота, но
сейчас даже его физиономия показалась мне совсем не такой отталкивающей, как
всегда. Правильно  сказал  Таллерте Лайэс:  "Кто старое  помянет,  тому глаз
вон". А на англичанина сейчас нельзя было смотреть без улыбки.
     Каждый  из  находящихся на  палубе  с напряженным  вниманием  следил за
адмиральской   лодкой,  но   Таллерте  Лайэс  волновался  больше  всех.   Он
всплескивал руками, как женщина, вздыхал и вскрикивал.
     Сойдя на сушу, господин  наш, подняв кверху меч, произнес торжественную
формулу присоединения острова к владениям кастильской короны. До нас донесся
его громкий и взволнованный голос.
     -- "Отныне и навеки, -- слышали мы, -- остров сей со  всеми его реками,
озерами,  горами  и лесами присоединяется к  владениям наших королей. Жители
острова, буде такие будут обнаружены, с этого дня становятся верноподданными
государей Арагонии, Кастилии и Леона".
     Адмирал распахнул знамя. И мы с волнением увидели, как замок Кастилии и
лев  Леона  затрепетали  над  темно-зеленой листвой.  Острову было  дано имя
Сан-Сальвадор (Сальвадор -- по-испански спаситель). И все  согласились,  что
лучшего имени ему и не придумать.
     На палубе матросы обнимали и целовали друг друга.
     --  Но  где же  эти новые  верноподданные наших  государей?  --  сказал
Орниччо. -- Я проглядел все глаза,  но, кроме бабочек и попугаев, не вижу ни
одного живого существа. . . -- и вдруг так сжал мою руку, что я вскрикнул. И
сейчас же вскрикнул еще раз, но уже не от боли, а от восхищения.
     Сквозь густую стену зелени  мы различили позади  наших матросов  темные
фигуры, которые робко  то  приближались, то  удалялись от  них.  Жестами  мы
старались обратить на них внимание наших товарищей, находящихся на  острове,
но на таком далеком расстоянии они не понимали наших знаков.
     Таллерте Лайэс, не выдержав, вплавь бросился к берегу. Остальные тотчас
же занялись обсуждением того,  что за люди населяют этот прекрасный  остров.
Похожи ли  они на европейцев? Желтого ли цвета у них кожа и косые  ли глаза,
как у жителей Катая, которых описал Марко Поло?
     К нашему  восторгу, матросы уже заметили туземцев  и  ласковыми жестами
привлекли к себе  их внимание.  Мы  видели, как  наши  товарищи вынимали  из
карманов   различные   безделушки,  которые  адмирал,  отъезжая  на  остров,
распорядился захватить с собой.
     Туземцы доверчиво протягивали  руки за подарками.  Их совершенно  нагие
фигуры отчетливо вырисовывались на фоне неба и зелени,  но лица их  на таком
большом расстоянии разглядеть было  невозможно. Адмирал разрешил своей свите
одарить  туземцев   подарками,  а   сам,   вернувшись,   немедленно  занялся
составлением  письма  к  их  королевским  высочествам  с  отчетом  обо  всем
происшедшем.
     Мы обступили  Таллерте Лайэса и  закидали его  вопросами.  Англичанин с
важностью заявил:
     --  Дикари, виденные нами сейчас, в точности походят на жителя материка
Азии,  встреченного мной в 1480  году  на Тресковых отмелях. Радуйтесь,  мои
друзья, ибо мы наконец пристали к одному  из островов у берегов Азии! Только
те  дикари по причине  царящего в их местах холода  были закутаны  в меха, а
здесь, в этом райском климате, местные жители ходят совершенно нагие.
     Господин проходил в это время мимо нас  в свою каюту, он  слышал  слова
англичанина и милостиво кивнул ему головой.
     Я  счастлив  был видеть, что  добрая  и  благожелательная улыбка  снова
вернулась на уста адмирала.
     Мы  с Орниччо решили воспользоваться его  настроением,  чтобы испросить
разрешения съехать на берег.
     Но, когда мы подошли  к дверям адмиральской каюты, к нам  донеслись его
приглушенные рыдания. Я утешал себя мыслью, что господин плачет от радости.
     Почти  тотчас  же мы услышали,  как он  вскакивает с  места,  ходит  по
комнате,  смеется и говорит разными голосами, так что, стоя у дверей,  можно
было вообразить, что его каюта полна народа.
     Потом он садился, и  мы снова слышали скрип пера. Он не  ответил на наш
робкий стук. Тогда мы тихонько открыли дверь.
     Господин  был  в  отличном настроении и  не  замедлил  дать  разрешение
съехать  на землю, но задержал нас,  желая прочитать отрывки своего письма к
монархам.
     Надо было видеть физиономию,  какую состроил при этом Орниччо. Друг мой
хорошо понимал, что это надолго отсрочит наш отъезд на берег.
     Дело   в  том,  что   господин  наш,  как  все  люди,  владеющие  даром
красноречия,  очень  строго  относился  к форме,  в  которую он облекал свои
мысли. Он мог трижды перечеркивать одно и  то же слово и снова вставлять его
в свою фразу.
     На  наше счастье, в  каюту  вошел дон  Родриго де Эсковеда, и мы с моим
другом потихоньку проскользнули наверх.
     Синьор Марио де Кампанилла решил ехать на берег вместе с нами, захватив
с собой ящик для собирания растений и камней.
     Бедный человек на  протяжении  двух с половиной  месяцев  очень страдал
оттого, что  ему не  удавалось приступить к  исполнению  своих  секретарских
обязанностей, так как все официальные бумаги вел общий секретарь флотилии.
     В первое время  предполагалось,  что  господин будет  диктовать синьору
Марио  свой дневник,  чтобы  не утруждать правую руку,  которая, как  я  уже
упоминал,  все время распухала от подагры, однако  и это пришлось  отложить,
ибо ни один скорописец не мог поспеть за мыслью адмирала.
     Синьор Марио попытался было приводить в порядок собственноручные записи
господина, но это  ему тоже было запрещено. Адмирал заявил,  что  он владеет
самым  чистым  слогом в обеих  Кастилиях  и что  записи  его не нуждаются  в
поправках.
     Относительно слога своего он, возможно, и прав. Даже очень бывалые люди
находят, что не  видели  человека,  который бы  с таким изяществом передавал
свои и чужие мысли. Но мне кажется, что записки адмирала  много выиграли бы,
если бы кто-нибудь их просматривал, так как  господин  наш на одной и той же
странице дважды и трижды противоречит себе и путает даты и события.



     Por Castilla ? por Leon Nuevo Mundo hallo Colon

     Итак,  мы  с  Орниччо  и  синьором  Марио  в  четыре часа  пополудни  в
сопровождении двенадцати гребцов съехали на берег.
     Первое время мне продолжало казаться, что земля уходит из-под моих ног,
как палуба корабля, и  даже несколько дней  спустя я ловил себя  на том, что
хожу по земле, как по кораблю, широко расставляя ноги.
     Мир живых существ, которые порхали,  шумели, свистели и верещали вокруг
нас, был так непохож  на все, виденное до сих пор, что первые минуты я стоял
как  очарованный,  смотрел и слушал, не в силах произнести слово или сделать
движение.
     Орниччо, который более моего чувствует и понимает красоту, вел себя как
безумный.
     Он ложился на траву и катался  по  ней как одержимый, потом вскакивал и
обнимал деревья, брал в  рот цветы и камешки или вдруг, вытянувшись во  весь
рост,  втягивал  в  себя воздух,  напоенный благоуханием,  и  в  изнеможении
валился на землю.
     Его дикие движения привлекли к нам внимание жителей острова.
     Они приблизились, робкие, как лесные зверьки.
     Орниччо  они  восхитили не  меньше, чем окружающая природа, и вызвали у
него новый поток восторженных восклицаний.
     Может быть,  это  случилось потому, что  мы думали  встретиться  либо с
желтокожими  людьми,  описанными Марко Поло, либо с  безобразными  дикарями,
каких  португальцы  вывозили  с  Гвинейского  побережья. Но мы не увидели ни
желтых  лиц,  ни  косых глаз, ни  широких  губ, ни  приплюснутых  носов,  ни
шевелюры, более напоминающей войлок, чем волосы.
     Обитатели  острова   были  высокие,  стройные  люди  с  пропорционально
развитыми формами. Вначале мне показалось, что  их большие, широко раскрытые
глаза имеют свирепое выражение. Однако, присмотревшись, я понял, что дикость
их  взгляду придает красная и  желтая краска,  которой  они  обводят  глаза.
Некоторые из них разрисовывают лицо  и грудь,  а я видел и таких, у  которых
краской  покрыто все тело. Эти  люди совершенно  не знают  стыда и не  носят
никакой одежды.
     Говорят  они  на  очень  благозвучном  языке,  обилием  гласных  звуков
напоминающем лепет младенца.
     Волосы их, прямые  и жесткие, спереди откинутые со лба, сзади достигают
поясницы.
     От европейцев они отличаются медно-красным цветом лица и тела, высокими
скулами и широким лбом.
     Тут  же,  в  тростнике,  мы  увидели  их лодки, выдолбленные с  большим
искусством из  цельного дерева, очень сходные с той, которую показывал слуга
губернатора   на   Канарских  островах.  Кроме  этого,   на  берегу   лежала
перевернутая длинная лодка, в которой свободно могли бы  уместиться сорок --
сорок пять гребцов. Широкие весла имеют форму лопат, какими хлебопеки сажают
в печку хлеб. Лодки здесь называются "каноэ".
     Жители острова показались  мне крайне приветливыми  и  понятливыми; они
встретили нас живейшими знаками радости. Себя, так же как и свой остров, они
называют гуанахани.  Наши имена, повторенные  несколько раз,  они немедленно
запомнили и очень смешили нас, указывая поочередно то на меня, то на синьора
Марио,  то  на  Орниччо  и  называя нас  по  именам  со  странным и приятным
произношением. Дикари с гордостью показывали медные бубенчики,  которыми  их
одарила  утром сопровождавшая  адмирала  свита; у  некоторых были еще  куски
дешевой красной материи.
     У троих или четверых  из  них  мы  видели продетые  в  носу  палочки из
дерева, кости и какого-то металла.
     Стройный, красивый юноша, выделявшийся своей внешностью даже среди этих
красивых  людей, с грустью смотрел на побрякушки, которыми белые одарили его
сородичей. По его знакам и жестам мы поняли, что утром он не был на берегу и
не  получил  подарка.  Орниччо  тотчас  же,  не  задумываясь,  снял  с  себя
серебряную филигранную цепочку  и надел  на  шею  юноши. И надо  было видеть
радость этого большого ребенка!
     В благодарность за это он подарил  мне и Орниччо по небольшой пластинке
с  просверленными в  ней дырками; такие пластинки он носил в ушах  наподобие
серег. Металл, из которого они были сделаны, походил на железо, но в разрезе
отсвечивал медью.
     Орниччо так был  восхищен  всем  виденным  и слышанным,  что  его никак
нельзя было уговорить вернуться на корабль. Матросы хотели  уехать без него,
но  пожалели  моего  друга,  ибо  тогда ему  уже не избежать  было бы  гнева
адмирала.
     Забыв обо всем, Орниччо взял за руку молодого индейца и бродил с ним по
острову.  Через три часа  знакомства  гуанаханец знал уже  такие кастильские
слова,  как "вода",  "пить", "лодка", "дом",  "бубенчик",  и  наши имена  --
Франческо, Орниччо, Марио. Указывая пальцем на  себя, он сообщил нам  и свое
имя -- Аотак. Но он никак не  мог назвать  меч, шпагу, кинжал и как будто не
понимал назначения этих предметов.
     Не только  Аотак, но и все виденные нами индейцы не  знали,  что  такое
оружие, и, доверчиво прикасаясь к остроконечным мечам, ранили себе руки.
     Наконец с  корабля нам был  подан  знак возвращаться. Орниччо  не нашел
ничего лучшего, как взять Аотака  с собой на корабль. Юноша у берега немного
запнулся, с беспокойством  оглянувшись на остров,  но, увидев моего  ласково
улыбающегося друга, заулыбался сам и прыгнул в лодку.
     Господин был очень доволен поступком Орниччо.
     -- Этот юноша очень  пригодится в наших дальнейших странствованиях,  --
сказал он.
     Адмирал  предполагает  завтра  покинуть  этот  гостеприимный  остров  и
направиться  на  поиски  страны  Сипанго,  которая,  по  его  предположению,
находится где-то неподалеку.
     Мой друг меня очень удивил, заявив, что он с радостью не расставался бы
с этим прекрасным островом.
     -- Ибо, --  сказал он, -- что мы можем найти в Сипанго, Катае  или даже
Индии? Опять домаг дворцы, купцов, товары и оружие.
     Может быть, он и прав.
     Он  даже сложил на  испанском языке песенку о  чудесном райском острове
Гуанахани; она кончалась словами:
     Por Castilla ? por Leon
     Nuevo Mundo hallo Colonоп (Кастилии и Леону Колумб подарил Новый Свет).
     Господину так  понравились  эти слова,  что он решил  сделать  их своим
девизом и выбить на гербе, который ему обещала пожаловать королева.
     Только   он   заменил  выражение  "diо"   ("подарил")   словом  "hallo"
("открыл"), и получилось:
     Por Castilla
     E por Leon
     Nuevo Mundo
     Hall? Colonоп (Для Кастилии и для Леона Новый Свет открыл Колумб).
     --  Государи  Кастилии и  Леона не приходятся мне вассалами,  -- сказал
адмирал. --  И не  пристало мне им что-либо  дарить. Но все открываемые мной
земли, конечно, увеличат славу Соединенного королевства.
     Истинное  удовольствие  доставляло  нам  с   Орниччо  и  синьору  Марио
наблюдать,  как постепенно люди  наших команд приходят в себя -- буквально у
нас на глазах.
     Тяжелобольные  за  один  день,  понятно,  выздороветь  не   могли,  но,
освежившись прекрасной водой из  источника и  подкрепившись плодами, они уже
не имели столь унылого вида. Господин распорядился вынести их на палубы. Они
лежали, весело переговариваясь и следя за тем, что делалось на берегу.
     Адмирал  велел осмотреть лодки на  трех  каравеллах и приготовить  их к
отплытию. Хотя  завтра -- воскресенье,  господин объяснил, что  в этом он не
видит греха, так как плавание наше обещает быть праздничным. Юношу Аотака он
также разрешил взять с собой. Узнав об этом, еще пятеро гуанаханцев изъявили
желание ехать с нами.
     Господин был  в отличном  расположении духа.  Дело в том, что уже после
захода солнца  к  "Санта-Марии" пристало  множество каноэ, а в  них не менее
сотни  индейцев.  Они  привезли  хлопковую  пряжу, листья растения  табакос,
которое здесь  очень ценится,  дротики и попугаев.  Господин все  это взял у
них, хотя ни  в пряже, ни в табакосе, ни в дротиках у  нас нужды нет. Взамен
этого он  велел одарить  этих людей колпаками, бубенчиками и кусками пестрой
материи. Подарки  же  дикарей  он поручил синьору  Марио хранить  наравне  с
засушенными  цветами, замаринованными  в  уксусе  плодами  и чучелами  птиц,
которые он предполагает отвезти государям.
     Не допуская  никого к гуанаханцам, адмирал  сам  милостиво беседовал  с
ними и, только  отпустив их, передал синьору де Эсковеда  все, что узнал  от
индейцев.
     На  северо-запад  от  Сан-Сальвадора,  а  также  на  юго-запад  имеются
области,  где  в большом количестве  находят золото. Однако на северо-западе
обитает сильный и страшный народ, нередко нападающий на робких гуанаханцев.
     Поэтому  первую разведку  берегов было  решено сделать  в  юго-западном
направлении.



     Острова, острова, острова

     14  октября  все  три  наши  каравеллы  вышли  в  море,  предварительно
просмолив  лодки, которые понадобятся для разведывания мелких мест.  Пятерых
гуанаханцев мы взяли с собой. Но господин распределил их по трем каравеллам.
     Обследуя берега, мы  могли убедиться, что Гуанахани - остров обширный и
очень  зеленый.  Посреди  него  сверкало  под  солнцем  большое  озеро. Если
добавить к  этому,  что воздух  здесь напоен  ароматами, а  земля производит
множество злаков, плодов и цветов, растущих в диком виде, надо согласиться с
господином.
     -- Испытав все тяготы плавания, -- сказал он, -- мы доплыли до воистину
райских мест!
     Проезжая, мы разглядели  у  берегов только  два-три  небольших селения.
Синьор Марио полагает, что местные жители остерегаются возводить свои города
и  села в  виду  берегов,  опасаясь  нападения  свирепых  соседей.  Господин
согласился с тем, что мысль эта верна.
     Индейцы  толпами  собирались па берегу,  глядя нам вслед,  а некоторые,
бросаясь в воду,  вплавь достигали кораблей. Из их знаков можно было понять,
что  они считают  нас  спустившимися  на землю небожителями.  Все они  очень
приветливы, предлагают нам пряжу, свежую воду, плоды и рыбу, а  взамен берут
все, что им дают, даже черепки глиняной битой посуды.
     Орниччо  чуть  было  не  вывел  сегодня  адмирала  из  его благодушного
настроения,  заметив,  что  "небожители   обнаруживают  не  слишком  большую
честность при меновой торговле".
     Если бы не синьор Марио, который тут же перевел  разговор на другое, не
миновать бы  неприятностей. Однако  господину, как видно, все-таки запали на
ум слова моего друга, потому что наутро он, собрав матросов, строго-настрого
запретил  им  обижать  бедных дикарей,  которые  отнеслись  к нам с братским
гостеприимством и великодушием.
     Наутро, продолжая плавание,  мы очутились в целом архипелаге островов и
островков.  Высадившись  на  один   из   них,  примерно  в  пяти   лигах  от
Сан-Сальвадора, господин  водрузил  на берегу его крест, а  остров  окрестил
"Санта-Мария де Консепсион". Жители,  приставшие  к нашим кораблям на  своих
каноэ,  а  также те, что  оставались  на берегу, радушно пропустили  в глубь
острова людей, которых адмирал послал разведать, не здесь ли родится золото,
о котором нам рассказывали гуанаханцы.
     Золота посланные не принесли, но возвратились, на груженные прекрасными
плодами, овощами и рыбой.
     Рыба, что здесь водится, нисколько  не  походит  на нашу.  Она  так  же
расцвечена  самыми разнообразными  красками, как  и здешние птицы,  бабочки,
плоды и цветы.
     За  все  эти продукты  матросы  расплачивались  жалкими  бубенчиками  и
бусами, но ни у меня, ни у Орниччо уже не было повода их упрекать.
     -- Все, что островитяне  предлагают нам,  -- сказал синьор Марио,  -- в
глазах этих простодушных людей не имеет никакой  цены. Наши  же  бубенчики и
погремушки кажутся им какими-то небесными дарами.
     Здесь  же,  на  острове  Санта-Мария, случилось  одно  происшествие,  о
котором мне хочется рассказать.
     Ночью к борту "Ниньи" пристало  большое  каноэ. Индеец,  взятый нами на
Сан-Сальвадоре, кинулся в  воду, а здешние индейцы тотчас втащили его в свою
лодку. Больше всего огорчает меня, что это был брат  нашего милого Аотака. С
"Ниньи"  спустили  лодку,  так как  адмирал велел  догнать  беглеца.  Однако
индейцы  гребли  с  такой  скоростью, что  лодка  наша  тотчас  же  отстала.
Адмиралраспорядился,  чтобы  остальных  гуанаханцев  переместили  к  нам  на
корабль, так как здесь они будут под лучшим присмотром.
     Однако  почти в  то же время  к  "Санта-Марии"  пристал другой  челнок.
Хозяин его привез для обмена пряжу, рыбу и свежую воду. Ни  в чем этом у нас
уже  не  было  нужды,  но  господин  одарил  индейца четками, бубенчиками  и
красивым  красным колпаком. Не трогая  его  припасов, мы отпустили индейца с
миром. Если  даже брат Аотака  и отозвался там,  среди островитян,  о  белых
людях плохо, то теперь это дурное впечатление должно было рассеяться.
     Надо сказать, что  проливные, непрекращающиеся дожди  начали  несколько
портить  настроение на наших кораблях. Скажу о себе: как только проглядывало
солнышко,  мне начинало казаться,  что  еще день  -- два -- и мы доплывем до
Катая.  Но  опять  набегали тучи,  паруса  каравелл беспомощно  повисали,  и
отплытие откладывалось.
     Наконец распогодилось, и мы двинулись в путь.
     Индейцы в этих местах  до того  привыкли  к таким низвергающимся с неба
потокам  воды,  что  дожди  не  производили  на  наших гуанаханцев  никакого
впечатления. И все же мы замечали, что они день ото дня становятся грустнее.
Из  них,  пожалуй, один только Аотак никогда не терял  веселого расположения
духа.
     Часто  он  с  улыбкой  подходил  к   своим  сородичам.  Продолжительное
пребывание на корабле, очевидно, не доставляло бедным людям столько радости,
сколько  Аотаку. И кастильский  язык они усваивали гораздо  труднее, чем он.
Если первые дни они весело болтали, перенимая от матросов много слов подряд,
то теперь, не отзываясь на наши  отклики, они часами  просиживали на палубе,
грустно следя за проплывающими мимо берегами.
     Я  очень  хотел,  чтобы  Аотак поговорил с ними, поддержал их и утешил.
Однако добрый юноша не нуждался в  этом случае в понукании. Сегодня он снова
вступил с ними в беседу. Издали я видел, как он брал их  руки в свои, потом,
оглянувшись  на адмиральскую каюту, что-то долго и настойчиво говорил  своим
соплеменникам, прикладывая руки то к голове, то к сердцу, и, наконец отойдя,
остановился у борта, так же как и остальные гуанаханцы, следя за бегущими от
носа каравеллы двумя пенными струями воды.
     -- О чем это ты говорил с ними? -- спросил господин, вышедший на палубу
в сопровождении Орниччо.
     Юноша протянул к господину  обе руки, повторяя  известное уже ему слово
"дом".  При этом он  знаками показывал, что просит  адмирала  отпустить  его
соотечественников домой.
     Не понимая Аотака, господин сначала  машинально гладил его  по голове и
улыбался.   Но   Аотак  настойчиво   стал  хватать   его   за  руку,  кричал
по-кастильски:
     -- Господин, пусти! Они -- дом. Они -- мать, ребенок! -- и, оглядываясь
на нас, как бы ища у нас поддержки, объяснял: --  Брат мой, много дети, надо
дом!
     Поняв  наконец, что хочет сказать юноша,  адмирал нахмурился: он вообще
не допускает, чтобы кто бы то ни было вмешивался в его дела.
     Мы знали, какова причина дурного настроения адмирала: до сих пор  мы не
нашли  ни  одной  крупинки  золота,  чтобы  порадовать  долгожданной  вестью
государей.
     Господин говорил,  что,  как  только  мы  достигнем  страны,  богатства
которой  смогут оправдать понесенные на наше снаряжение расходы, он нагрузит
ценностями одну из наших каравелл и отошлет  ее  в  Испанию с доброй вестью.
Это было бы хорошо также потому, что с нею можно было бы отправить на родину
больных, которые очень страдают от отсутствия лекарств и ухода.
     Поэтому-то  так  и  стремился  адмирал поскорее  добраться  до  острова
Сипанго, а там -- до Катая  и Индии. Так как наши гуанаханцы  да и обитатели
Санта-Марии  знаками давали  ему понять, что  поблизости находятся  острова,
жители которых носят золотые браслеты и где золота такое количество, что его
можно подбирать на земле, адмирал  решил, не задерживаясь, снова пуститься в
море.
     Поставив все паруса, мы направились к видневшемуся в отдалении острову.
Он   плоский  и  зеленый  и   мало  чем  отличается  от  Сан-Сальвадора  или
Санта-Марии. В честь арагонского  короля господин назвал  его "Фернандина" и
присоединил его к владениям Соединенного королевства.
     Мы с Орниччо в этот день  на  берег не  съезжали.  Друг  мой был  очень
грустен.  На  мои расспросы он ответил  только  фразой, не  имевшей никакого
отношения к нашему разговору:
     -- Господин наш, адмирал, с гуанаханцами, которыхон сам не раз  называл
добрыми  и  бескорыстными,  поступает,  как с  пленными, взятыми  в  упорном
кровопролитном бою.
     Я  напомнил  Орниччо,  что  португальцы  таким  же  образом захватывали
обитателей Гвинейского побережья. Однако, в противоположность  адмиралу, они
обращались со своими пленными жестоко, набивая ими трюмы.
     -- Да, да,  --  сказал  мой друг.  --  Я  знаю.  .  .  Но в  первые дни
португальцы тоже,  вероятно, дарили гвинейцам всякие бубенчики  и бусы.  . .
Иначе господин наш не взял бы с собой в плавание столько этого добра.
     Я  не совсем понял его мысль, но, не вступая со мной в беседу, Орниччо,
круто повернувшись, отошел от меня.
     Мне думается,  что  это непрекращающиеся дожди и  удушливый зной портят
настроение  моему  другу, который  обычно  в  самые  тяжелые  минуты  нашего
плавания находил для всех приветливое слово.
     По  дороге  на  Фернандину  мы встретили в  каноэ  одинокого индейца. В
выдолбленной тыкве он вез с  собой пресную воду, а также  хлебец величиной с
кулак.  По  тому,  с  какой  тщательностью он в особой плетушке из тростника
прятал обрывки стеклянных четок и две  испанские  монетки, мы поняли, что он
побывал в местах, где мы высаживались. Мы подняли индейца вместе с его каноэ
на борт, осмотрели лодку, но ничего из вещей его  не взяли. Господин  одарил
его и отпустил с миром.
     Нет, нет, Орниччо неправ, если думает, что господин наш несправедлив по
отношению к  индейцам! Все мысли адмирала  направлены на то, чтобы  поскорее
добраться  до Катая,  поэтому  он и не отпускает гуанаханцев и мало внимания
уделяет сейчас птицам, рыбам, бабочкам и цветам, которыми он еще так недавно
любовался вместе с нами.
     Во вторник, 16 октября,  мы  все еще шли вдоль  берегов  Фернандины  и,
высаживаясь в  удобных местах,  одаряли всех местных индейцев. Надо сказать,
что  не  мне  одному  бросилось  в глаза,  что жителям Фернандины менее, чем
встреченным  ранее индейцам, пристало название  "дикарь".  Дома  их поражают
своей чистотой, спят  они в гамаках -- особых, подвешенных к столбам сетках.
Ни здешние индейцы, ни жители Гуанахани  и  Санта-Марии не держат  домашнего
скота. Впрочем, диких животных -- вроде буйволов или коз -- мы здесь тоже не
встречали, следовательно, индейцам и приручать было некого. На тех островах,
где мы побывали, мы вообще не видели никаких диких четвероногих животных.
     Народ  здесь,  пожалуй,  еще  красивее  и приветливее,  чем  на  других
островах,  а  девушки здесь, не  преувеличивая  можно  сказать -- прекрасны!
Одень  их  в шелка и бархат, и  они,  пожалуй,  смогут соперничать  с  любой
красоткой из Кастилии. Надо  сказать, что здесь они  ходят  не нагие, как на
других  островах, а носят  --  девушки  --  набедренные повязки, а  замужние
женщины --  шаровары из хлопковой ткани, которую выделывают на своих станках
довольно искусно.
     --  Такие  шаровары,  --  заметил  адмирал,   --  разве  что  из  более
драгоценных  тканей,  носят женщины  и  в  странах Востока.  . .  Ну, синьор
секретарь, -- добавил господин, похлопывая синьора Марио по плечу, -- теперь
вы уже перестали сомневаться в том, что мы доплыли до Индии?
     И наш добрый синьор Марио тут же заверил  адмирала, что он  давно уже в
этом не сомневается. Ведь адмирал мог заметить, что  секретарь, как и все на
корабле, называет островитян "индейцы".



     Остров Изабелла

     17 октября мы снова собрались в путь. Однако, борт о борт приблизившись
к  "Санта-Марии",  капитан  "Пинты"  Алонсо  Пинсон  сообщил  адмиралу,  что
захваченный им на Фернаидине индеец  как мог  доказал ему, что  золотоносная
страна Самоат находится в южном направлении.
     Я с тревогой наблюдал за  лицами адмирала и капитана, но не заметил  на
них  и  тени  неприязни.  Правда,  говорили  они  только  о  деле  и  уже не
обменивались шутками, как это частенько у них случалось до ссоры из-за Хуана
Родриго Бермехо.
     Дай господи, чтобы  этот благодатный воздух имел свойство исцелять раны
не  только  телесные, но  и душевные!  А ведь господин  наш снова перешел от
отчаяния  к надежде.  Весело  напевая, он  мерит  шагами палубу  и милостиво
вступает  в разговор с индейцами, матросами, с любым,  кто попадается ему на
пути. Отправившись в путь по совету Пинсона, мы  открыли замечательную бухту
по соседству с Фернандиной. Адмирал отправил матросов с  бочонками за водой.
Снова к  кораблям съехались на каноэ здешние индейцы и выменивали товары  на
различные европейские безделушки.
     Матросы, возвратившиеся с запасом воды, рассказали, что они ни в домах,
ни  на индейцах  золота не  видели,  если не  считать замеченную  ими тонкую
золотую пластинку, чуть  побольше полкастеляно  (Полкастеляно  --  испанская
мелкая монета), подвешенную к носу одного из фернандинцев.
     На  свою  беду, Хуан  Роса добавил, что он  даже  как будто различил на
пластинке какие-то буквы.
     И вот господин наш, адмирал, вдруг, рассердясь, затопал на Росу ногами.
     -- Вы должны были за любую цену выкупить у  дикаря  эту  пластинку!  --
закричал он.
     Я с ужасом увидел, что на губах адмирала выступила пена.
     Синьор Марио, подойдя, стал его успокаивать,  что-то тихо говоря ему на
ухо.
     А  потом,  беседуя,  по  своему обычаю, с  нами  перед сном,  секретарь
пояснил нам с Орниччо, что господин прав в своем  беспокойстве: эта  золотая
пластинка могла быть знаком того, что в  здешних местах до нас  уже побывали
европейцы.
     --  А может быть, эта монетка попала на  Фернандину  из страны Великого
хана? (Титул "Великих ханов" носили потомки Чингисхана. Двор  одного из них,
Хубилая, описал Марко Поло. Владения Хубилая простирались от Желтого моря до
Тигра.  Хотя империя Великого хана  перестала существовать за сто  пятьдесят
лет  до  описываемых событий,  Колумб  был уверен  в  ее  существовании)  --
высказал я предположение.
     И синьор Марио, подумав, согласился, что могло быть и так.
     В  пятницу,  19 октября, впрочем, как  и все последние  дни,  нам очень
досаждал нестерпимый проливной дождь,  долгое время не дававший пуститься  в
дорогу. Наконец  небо  немного прояснилось,  и господин решил разделить нашу
небольшую  флотилию:  "Пинту"   он  послал  к  юго-востоку,  "Нинью"   --  к
юго-западу, "Санта-Мария" пошла прежним курсом.
     Дело  в  том,  что  либо  Аотак  плохо  переводит нам  сообщения  своих
сородичей, либо  индейцы сами  что-то путают,  но  сведения  о  золотоносных
землях мы  получаем такие разноречивые,  что  человек, не обладающий волей и
целеустремленностью адмирала, уже давно должен был бы растеряться.
     К концу дня мы  доплыли наконец до большого прекрасного острова Самоат,
окрещенного в честь кастильской королевы "Изабелла".
     К  огорчению  своему, должен сказать, что  матросы  наши  сейчас уже не
встречают каждый  новый  остров восторженными криками, их уже мало  занимают
беседы  с  обитателями этих  земель, если  те  ничего не  могут им сказать о
"нукай" -- так индейцы называют золото.
     У Изабеллы к нам  присоединились "Пинта" и "Нинья", но  господин  снова
послал их вперед,  подыскать пригодное для стоянки место. Вскорости  нам был
подан  сигнал,  что  найдена  бухта,  где  всем  трем   судам  удобно  будет
пришвартоваться.
     Между прочим, здесь я  совершил подвиг -- убил  огромную, в семь пядей,
змею. Синьор Марио предложил нам с Орниччо выкупаться. Дело было  вечером, а
здесь темнота наплывает с  такой быстротой,  что не успеваешь  оглянуться. Я
мог бы этого чудища и не заметить, если бы Орниччо не схватил меня за плечо.
     Я до сих пор не знаю, как мне удалось с этой гадиной справиться. Убил я
ее, изо  всех сил ударив палкой по голове. Господин был очень недоволен, что
я размозжил  ей череп. К  счастью, утром точно  такую  же  змею  убил синьор
Алонсо  Пинсон. Голова  ее  повреждена не  была, поэтому  с нее  сняли кожу,
которую синьор Марио затем высушит на солнце  и набьет паклей, чтобы целиком
доставить государям. Эту неприятную работу пришлось выполнить нам с Орниччо,
потому что матросы  отказались прикасаться к гаду.  Посланные  на  разведку,
наши  люди сообщили,  что остров  Изабелла очень красивый  и  покрыт густыми
лесами. Рек здесь множество, а озер они насчитали не менее восьми.
     -- Однако, --  сказали они, -- напрасно было здесь останавливаться, так
как ничего ценного на Изабелле нет.
     Но,  съехав  с  синьором Марио и  Орниччо на  берег, мы  тут  же  могли
опровергнуть их слова. Синьор  Марио  определил, что здесь растут целые рощи
алоэ. Потом мы  погру-зили  на "Санта-Марию" десять кинталов (Кинтал (исп. )
-- 96 килограммов) этого драгоценного дерева. Жители Изабеллы показались мне
более робкими, чем все индейцы, встреченные нами раньше. Они  оставляли свои
дома  с утварью и убегали  в лес. С помощью Аотака  и других гуанаханцев нам
удалось   немного  приручить  их.  Я  говорю  "приручить",  потому  что  они
действительно напоминают  грациозных и пугливых зверьков. Ходят они нагие, в
чем мать родила.
     По  доброте своей они  ничуть  не  хуже гуанаханцев  или  фернандинцев.
Поняв,  что  мы имеем нужду в свежей воде,  они тотчас  же принесли нам ее в
таком  количестве,  что  мы запаслись ею  впрок, наполнив  всю имеющуюся  на
кораблях посуду. Воду индейцы отдали нам вместе со своими флягами-тыквами  и
ничего не потребовали взамен. Адмирал,  по своему обычаю, одарил их бусами и
погремушками.
     Насколько мы  могли  понять,  где-то  здесь, в глубине  острова,  живет
король  этой страны.  Адмирал просил  изабельцев  известить короля  о  нашем
прибытии и даже заготовил для него ценные подарки.
     Однако, прождав понапрасну два дня, господин решил двинуться дальше.
     Дело  в том,  что  Самоат-Изабелла явно  не  тот  золотоносный  остров,
достичь которого так хотелось господину.
     Золото,  как  объяснили нам  здешние  индейцы,  в  больших  количествах
родится на земле или на острове,  который  иные из местных  жителей называли
"Кольба",  а другие --  "Куба".  Остров это или материк,  они  не  могли нам
объяснить, только "нукай", по их словам, на Кубе  столько, что  король  Кубы
ест на  золотой посуде и весь украшен золотом.  Это могущественный  государь
сильного  и  свирепого народа,  имеющий свой  быстродвижущийся флот.  Синьор
Марио высказал предположение, что  это,  возможно, и есть один  из  потомков
Кублая. Вполне вероятно, что от его имени Куба и получила свое название.
     Господин же полагает, что если Куба -- остров, то это безусловно должен
быть остров  Сипанго.  А Орниччо  говорит, что,  когда  он  слышит  название
"Сипанго", у него делаются  колики в животе: так долго и так напрасно мы его
ищем!
     Господин  доказывает,  что  этот  "быстродвижущийся  флот"  короля Кубы
несомненно  парусный. Да и индейцы, которых Аотак спрашивал, случалось ли им
видеть судно,  оснащенное,  как  наши,  парусами,  неизменно  показывали  на
юго-запад.
     После того  как я  наблюдал длинные  каноэ, летящие по  воде под взмахи
широких лопаток-весел,  и сравнивал  их с медленно  тащившимися  в безветрии
нашими  каравеллами,  я  не  могу  судить,  какие  из  них  следует  считать
"быстрыми".
     Сопоставляя  все полученные нами сведения, господин  уверился  наконец,
что  речь идет о владениях Великого хана, который посылает в эти  отдаленные
окраины своей  империи  корабли -- собирать дань  с дикарей. А что  касается
того,  что посланцы хана кажутся бедным  индейцам свирепыми, то и в этом нет
ничего удивительного:  никто ни в  Лигурии,  ни в Кастилии,  ни в какой-либо
иной христианской стране не считает сборщиков податей людьми великодушными.
     На  этот  раз господин говорил вполне  уверенно и  прочел нам из  книги
Мандевилля  описание   страны  Манго,  которая   также  окружена  множеством
островов. Он показал нам  все свои карты. И даже синьор Марио, не доверявший
до  сих  пор  свидетельству  Мандевилля,  начал  склоняться   к  мысли,  что
неподалеку отсюда должны лежать земли, описанные этим англичанином.
     Однако двинуться  на поиски  Кубы-Сипанго нам  мешает  непрекращающийся
ливень.  Как  это  ни странно,  дождь здесь нисколько  не освежает  воздуха,
наоборот -- влажная жара становится еще более непереносимой. Зато ночами  мы
все отдыхаем: они такие же прохладные, как в начале весны у нас в Тоскане.
     Во  вторник, 23 октября,  мы  направились к Кубе. Так как  ночью нельзя
было бросить  якоря  в этих мелких водах, то, убрав  паруса,  мы шли с одним
фоком. Тучи сгустились, снова  хлынул дождь. Адмирал  велел убрать и фок. За
ночь мы прошли всего две лиги.
     В среду,  24 октября, мы шли весь день  в южном  направлении.  Потом 25
октября взяли на запад и  в  три часа дня увидели  цепочку из семи -- восьми
островов,  протянувшуюся  с севера  на юг. 27 октября мы стали  на  якорь  у
одного  из  островов,   названного  адмиралом  "Песчаный".  Чудесный  берег,
усыпанный чистым белым  песком,  так  и манил выкупаться. Господин  разрешил
команде  освежить-ся, и  тут-то  нам  с  Орниччо  выпало  счастье  доставить
адмиралу большое удовольствие.
     Аотак песком почистил серебряную цепочку, подарок Орниччо. И  мы, чтобы
сделать ему приятное, решили почистить подаренные им пластиночки.  Каково же
было  наше  удивление, когда под нашими пальцами пластинки  заблестели,  как
полновесные дублоны.
     Не  веря своим глазам, мы обратились к  синьору Марио, и он подтвердил,
что пластинки действительно золотые.
     Мы вихрем помчались сообщить о своем открытии адмиралу.
     Матросы, узнав  об этом, стали  с  досадой припоминать,  что  у  многих
дикарей они видели  такие  же точно украшения в ушах и  в носу. Надо же было
догадаться, что они золотые!
     Аотак успокоил их.  Жестами  он  показал, что многие из  его  сородичей
носят украшения из кости и из дерева. Для того чтобы пояснить свои слова, он
указывал на деревянные предметы и костяные пуговицы.
     Адмирал снова воспрянул духом.
     Казалось, теперь  все будет  благоприятствовать  нашему плаванию.  Видя
веселое лицо своего адмирала, приободрились и матросы. Друга моего тоже, как
видно,  покинуло его унылое настроение. Принеся наверх гитару Хоакина Каски,
Орниччо развлекал экипаж веселыми итальянскими песенками.
     В субботу,  27  октября, мы  до часу дня  шли к юго-юго-западу и прошли
сорок  лиг.  Ночью  этим  же  курсом   прошли  двадцать  восемь  лиг.  Перед
наступлением  ночи  все   явственно  различили  лежащую  перед  нами  землю.
Вахтенный  матрос сообщил, что ему из его сторожевой  корзины земля видна на
много лиг, и ей нет ни конца ни краю.



     Деревня нелающих собак и люди, дышащие
     дымом

     Из объяснений Аотака  никак нельзя было  понять -- остров  ли  Куба или
страна,  расположенная  на материке.  Единственно, что мы знаем, это то, что
нам  предстоит встретиться с  азиатами.  Поэтому адмирал отдал всему экипажу
распоряжение  --  не  раздеваться догола, не  ходить  босиком и, съезжая  на
берег,  иметь  при  себе  оружие.  Господ  капитанов,  маэстре,   пилотов  и
контромаэстре (Контромаэстре --  помощник  шкипера),  а  также  полномочного
инспектора короны  синьора Родриго  Санчеса де Сеговия, нотариуса Родриго де
Эсковеда, переводчика синьора Луиса  де  Торреса адмирал  просил надеть свое
лучшее платье. Матросам,  как  маринеро,  так  и  груметам,  господин  велел
хорошенько  умыться  и  подстричь  волосы  и  бороды.   Мы  с  Орниччо  тоже
принарядились в лучшее, что у  нас было, но покрасоваться нам было не  перед
кем, так как,  посетив первые  же два  дома, расположенные вблизи берега, мы
убедились, что они покинуты хозяевами.
     Присоединив Кубу к владениям короны, адмирал дал ей имя "Хуан", в честь
наследного принца Хуана.
     Здесь,  на  побережье,  жили,  как  видно,  одни  рыбаки.  В  домах  мы
обнаружили много рыбачьих сетей, сплетенных из пальмовых волокон, крючки для
рыбной ловли и даже гарпун, отлично  вытесанный из кости какого-то огромного
животного.
     Господин велел нам к этому имуществу не притрагиваться.
     На берегу он снова сделал одно интересное наблюдение.
     -- Море  здесь, -- сказал он, -- очевидно, всегда спокойное, потому что
берега до самой воды заросли травой.
     Индейцы  --  наши  гуанаханцы и фернандинцы  -- пояснили,  что на  Кубе
протекает  много  рек,  а о  величине страны  этой они, как и  наш вахтенный
матрос,  говорили,  что  ей  нет  конца-краю.  Из  всего  этого  можно  было
заключить, что мы пристали к самой дикой местности Катая.
     Так  как  ни прибрежные  жители,  покинувшие  свои  дома,  ни встречные
индейцы,  удиравшие  от  нас  на своих каноэ,  не  могли  быть приближенными
Великого хана, то господин  решил,  выйдя из бухты,  направиться к западу на
поиски города,  где, по  описанию  индейцев,  была  резиденция  короля  этой
страны.
     Надо  сказать, что Аотаку довелось очень услужить  адмиралу.  Поговорив
толком со  своими соотечественниками и по нескольку  раз переспросив их, он,
как умел, перевел нам их рассказ. Куба -- это  обширная страна. Она тя-нется
далеко к югу. Король этой страны не Великий хан,  наоборот -- он ведет войну
с Великим ханом,  которого на языке  местных индейцев зовут  "Ками". Кубинцы
убегают, услышав о нашем  приближении, так как  боятся,  что мы -- посланные
этого  жестокого владыки. Земля Великого хана  называется "Саба",  и отстоит
она от здешних мест на расстоянии четырех дней пути на быстроходных каноэ.
     -- Для того чтобы перебороть ужас кубинцев, -- пояснил Аотак, -- нужно,
чтобы они  не  видели наших каравелл,  которые  наводят  на  них  страх,  и,
главное, белых бородатых людей в таком большом количестве. Нужно  послать  в
глубь страны небольшой отряд, в котором поровну было бы индейцев и белых.
     Все это Аотак рассказал,  перемежая слова  знаками.  И  все-таки и я, и
Орниччо, и синьор Марио не могли не подивиться тому, как быстро усвоил юноша
язык белых.
     Обдумав  слова Аотака, господин рассудил, что  предложение его разумно,
но что в такую безлюдную местность Катая высылать отряд не имеет смысла.
     Адмирал решил войти в устье широкой и красивой реки, которая была видна
издалека,  разведать  ее   берега  и,  обнаружив  большое  селение,  которое
несомненно должно быть  на ней,  направить в  него послов с подарками королю
этой страны.
     С 30  октября по 1 ноября мы шли вдоль  берега Кубы,  оставив намерение
плыть  по реке, так  как  для наших  каравелл она оказалась  слишком мелкой.
Берега по-прежнему были  безлюдны, так  как  жители от нас  убегали. Но, как
заметил господин, так  как убегали они  заранее,  надо  думать, что  индейцы
передают новости о нас, зажигая костры. И действительно,  если глянуть вдоль
берега, можно было различить то тут, то там курящиеся дымки.
     Команды  начали  уже  испытывать  недостаток  в  продовольствии,  когда
господин  решил наконец  бросить якоря в небольшой  бухте, напротив  которой
виднелось селение.
     Местные жители,  находившиеся  в  этот  момент  на  берегу  и  явно  не
ожидавшие  нас,  тотчас опрометью пустились бежать.  И, если бы не Аотак, мы
бы, конечно, их не догнали. Но гуанаханец  хитро пустился  им  наперерез  по
воде и,  еще не добежав до  них,  принялся громко  убеждать  их,  что люди с
кораблей  добры,  что индейцы  всюду оставались ими довольны  и что  и здесь
кубинцы, кроме добра и подарков, от белых ничего  не увидят.  Каково же было
наше ликование, когда  двое индейцев, войдя в воду, взяли Аотака за  руки  и
повели его в один из ближних домов. Отсутствовал Аотак так долго, что мы уже
начали  беспокоиться.  Но  вот юноша снова появился  на берегу  и  стал  нам
подавать  какие-то  знаки. Вслед  за этим  к  кораблям  подплыло шестнадцать
каноэ.  Индейцы  привезли  рыбу, овощи, пряжу  и свои изделия  из тростника.
Плоды, овощи и рыбу, столь необходимые нам, адмирал распорядился выменять на
бубенчики,  цепочки или четки, причем предупредил,  что  давать  индейцам  в
обмен на их продукты нужно только такие вещицы, какие им очень нравятся.
     Ни хлопковой пряжи, ни хлопковой  ткани,  ни других изделий господин не
велел брать, чтобы дать понять местным жителям, что нам нужно только "нукай"
-- золото. Боюсь, однако,  что в этой  стране золото называется иначе и  что
местные жители индейцев наших не поняли.
     На следующий день господин отправил небольшой отряд на разведку в глубь
страны. Брать в  поход поровну индейцев и белых он счел  теперь за излишнее:
кубинцы как будто уже перестали нас бояться.
     Мы  с  Орниччо,  синьор  Марио и Аотак также  приняли  участие  в  этой
разведке.
     Жилища индейцев,  когда  мы  приблизились  к их  деревне,  поразили нас
своими размерами. Как ни многодетны были их обитатели, но, судя по размерам,
здесь помещалось по нескольку семейств сразу.
     Дома  были  расположены  правильными  рядами,  напоминающими улицы. Еще
издали мы  заметили кинувшихся нам навстречу собак и уже искали глазами, где
бы выломать для защиты от них палки. Но из хижины вышел человек и прикрикнул
на  собак. Если бы не голые  люди, таинственный лес  рядом и одуряющий запах
неизвестных в  Европе цветов, можно  было бы вообразить, что мы  находимся в
итальянской или испанской деревне.
     К нашему удивлению,  приблизившись к  хижине, мы убедились,  что собаки
здесь не лают. Они бросались на нас с разинутыми пастями, но лая их мы так и
не услышали ни в этот, ни в последующие дни.
     На  составленной  мной карте эту  деревню мы назвали "Деревня  нелающих
собак". Этих животных индейцы откармливают, и мясо их здесь ценится наряду с
мясом ящерицы игуаны. Последние достигают  четырех -- пяти футов и считаются
здесь  большим лакомством. По этомуповоду  мы с  Орниччо много смеялись, так
как наши  богобоязненные палосцы  и уэльвцы никак не могли прийти к решению,
считать ли мясо игуаны скоромным или постным блюдом.
     Жилища индейцев поразили  нас своей  чистотой. Они состояли из крыши на
четырех высоких столбах. Между столбами  привешены  уже виденные нами гамаки
индейцев. Мне очень понравились эти висячие постели: они занимают мало места
и удобны для переноски.
     У хижины  стояли несколько туземцев. Увидев нас, они  упали на колени и
знаками показывали, что считают нас прибывшими с неба.
     К нашему удивлению, дыхание,  которое вылетало  из их  ртов,  висело  в
воздухе, как дым или пар, -- его можно было видеть.
     В первую минуту мы были так поражены этим, что  не обратили внимания на
трубочки  свернутых  листьев  --  табакос,  которые  они  держали  в  руках.
Впоследствии оказалось, что индейцы зажигают  эти  трубочки с одного конца и
берут другой  конец  в рот,  вдыхая дым зажженных  листьев. Потом они  снова
выпускают дым в воздух. . .
     Есть ли  это особый религиозный обряд или что-либо  другое, мы так и не
могли  узнать, но  мы видели на острове и женщин,  которые держали зажженные
трубочки во рту.
     Ни  в одной  из  хижин мы  не видели золота. Не  носили  его и  здешние
индейцы  ни  в  ушах, ни  в носу. У одного красивого горбоносого старика  мы
заметили  пластинку  кованого серебра,  подвешенную  к носу.  Старик  охотно
объяснил, что серебро здесь добывается  из земли, но не в их краях, а где-то
там, и он показал рукой на северо-восток.
     Этот и еще другой старик  рассказали нам, что оттуда, с северо-востока,
приплывают  люди на  кораблях. Страна  та гораздо богаче Кубы. Синьор  Марио
показал  индейцам жемчуг и золото, что адмирал дал ему  с собой в дорогу,  и
спросил, видел ли  кто  тут эти драгоценности. Теперь уже не только старики,
но и молодые  мужчины  стали  кивать  головами. И  золото и жемчуг родятся в
стране, где  обитают свирепые люди. Их властитель ходит  в одежде и на руках
носит золотые браслеты.
     Адмирал  предполагает вытащить на сушу  все  три каравеллы, так как они
очень нуждаются  в ремонте. Поначалу решено было  одновременно на сушу их не
вытаскивать, а из  предосторожности,  пока  идет  ремонт одного корабля, два
других оставлять на  воде. Однако,  по размышлении, господин пришел к мысли,
что здешних индейцев нечего опасаться.
     У  северо-восточного  берега  Кубы  мы  простояли  около  двух  недель,
заканчивая ремонт. Затем господин повел корабль на северо-запад, и здесь  мы
попали в целую группу островов.



     которая начинается радостью, а заканчивается печалью

     Гребите, матросы,
     Земля перед вами.
     В руках адмирала
     Кастильское знамя.
     Гребите, матросы,
     И через миг
     Мы пролетим
     Эти несколько лиг.
     Как ярких цветов
     Оживленные стаи,
     Навстречу пришельцам
     Летят попугаи,
     Сгибаются пальмы
     Под грузом плодов,
     И ветер доносит
     Дыханье цветов.
     Гребите, матросы,
     И, честное слово,
     Сейчас вы достигнете
     Рая земного!
     Роr Castilla
     Е роr Leon
     Nuevo Mundo
     Hello Colon!
     Эту песню, которую мы сложили  вместе с моим другом, мы пели втроем: я,
Орниччо  и Аотак, который за месяц выучил  больше сотни  испанских слов, чем
пристыдил даже меня, так как вначале я не показывал таких блестящих успехов.
Правда, песенку Аотак поет, не понимая ее  смысла, а просто по  свойственной
его народу музыкальности. Мы шли  втроем  по воде,  наклоняясь и разглядывая
дно. Вода была так  прозрачна, что мы ясно видели песок и камешки, а изредка
--  глупую перепуганную рыбку.  Иногда на дне можно было  заметить волнистые
следы, похожие на отпечаток пера, -- это легкое прибрежное волнение оставило
их на песке. Мы очень внимательно  разглядывали дно под нашими  ногами,  так
как Аотак,  купаясь  здесь сегодня утром,  потерял  цепочку,  подаренную ему
Орниччо.  Бедный  малый так  горевал, что  мы вдвоем взялись  помогать ему в
поисках.
     Дело в том,  что приказ адмирала относительно нашей парадной одежды для
пристойной встречи Великого хана еще оставался в силе. Его придерживались не
только господа чиновники или капитаны, но  и мы, грешные. А Аотак, увидев на
нас нарядные, шитые золотом курточки, тоже постарался украсить себя как мог.
Все подаренные нами бубенчики, лоскутки, колпак и  четки он, надев  однажды,
уже не снимал ни днем, ни ночью. Серебряную же цепочку, подаренную  Орниччо,
он считал своим главным украшением. И вот ее-то Аотак и потерял.
     День был  до того  жаркий, что господин разрешил нам наконец снять наше
парадное платье  и  в  обычной одежде сойти  на берег, чтобы  выкупаться. Он
рассудил,  что Великий хан,  возможно,  и  прослышал  о  нашем  приезде,  но
воздерживается от встречи с нами, так как не знает, с добрыми ли намерениями
мы прибыли.
     Как хорошо чувствовал я себя в своей старенькой одежде! Если бы не горе
Аотака, я считал бы сегодняшний день самым веселым из всех дней плавания.
     Бродя  по   песчаному  дну  по  всем  направлениям,  мы  видели  следы,
оставленные нами  час  назад,  --  так спокойна вода  в  этих благословенных
краях.
     Внезапно  Аотак  вскрикнул  и нагнулся.  Мы  поспешили  к  нему,  думая
поздравить его  с  находкой, но оказалось, что небольшой краб  впился  ему в
ногу.  Юноша,  наклонясь, пытался поймать  его, но неуклюжее на вид животное
ловко ускользало от  его  пальцев. Вода  замутилась, и  Аотак  несколько раз
вместо краба хватал под водой камешки и с досадой бросал их обратно.
     Вдруг Орниччо засвистал и нагнулся за только что брошенным камнем. Мы с
Аотаком подошли ближе и ожидали, что скажет наш друг.
     Орниччо поднялся,  взвешивая на ладони находку. Это  был черный с белым
обыкновенный прибрежный камешек, какие здесь встречаются сотнями. Так как мы
ничего  не  понимали,  Орниччо повернул  его  боком, и  перед нашими глазами
засверкали вкрапленные в  него желтые яркие крупинки  величиной от  макового
зерна до крупной горошины.
     -- Ну, дружок, -- сказал Орниччо, хлопая Аотака по плечу, -- ты потерял
серебро, а нашел золото!
     Индеец в ответ заулыбался и закивал головой. В последнее время он часто
слышал это слово от испанцев.
     Мы пошли дальше,  внимательно разглядывая  дно. На протяжении  четверти
лиги  мы нашли  шесть таких камней. Последний,  поднятый Аотаком, был  около
полуфунта весом и почти на одну треть состоял из благородного металла.
     Самые различные мысли хлынули в мою голову. Богатство, конечно, пленяло
меня,  но приятней  всего было думать  о том,  как обрадуется адмирал, когда
узнает о нашей находке.
     Мы  поднялись на берег, оделись, еще раз пересчитали свое богатство. Мы
дали  Орниччо  спрятать камешки  по карманам, так как мои были продраны, а у
Аотака таковых не имелось вовсе.
     Орниччо шел за нами с опущенной головой.
     -- Не надеешься ли ты и здесь, на земле, отыскать золото? -- спросил я,
смеясь, и был поражен грустным выражением его лица, когда  он поднял на меня
глаза.
     -- Я  думаю  о том, к добру  ли  наша находка, --  сказал мой  друг. --
Вспомни,  как переменился адмирал  с тех  пор,  как  увидел  те  злосчастные
золотые  пластинки! А матросы? Диего  Мендес так толкнул  Вальехо, когда тот
попытался  взвесить на руке его золотую  палочку, что бедняга, упав,  сломал
себе  руку. А ведь Вальехо -- зять Мендеса и кум. И разве ты не заметил, как
омрачились  лица  матросов,  когда  адмирал  объявил,  что   девять  десятых
найденного золота принадлежат короне? -- И, понизив голос, мой друг добавил:
-- Если бы с нами  не  было Аотака, я зарыл бы  все  эти камешки  в землю  и
никому  не  обмолвился  о нашей  находке;  но  он непременно  расскажет  все
адмиралу. И я не знаю,  как принудить его к молчанию,  так как  меньше всего
мне хочется учить этого юношу лжи.
     С  корабля  нам  подали  знак  вернуться.  Господин,  напрасно  прождав
посланцев Великого хана, решил отпра-вить на разведку в  глубь страны умного
и  ученого  Родриго  Хереса,  дав  ему  в спутники  переводчика-еврея марано
(Марано.  -- Так называли в средние  века в Испании еврея или  мусульманина,
принявшего христианство) Луиса де Торреса.  Аотак и еще один  туземец должны
были  их сопровождать.  Этот  ребенок  так любит все новое,  что  с радостью
принял поручение адмирала. Он уже забыл о том, что хотел вернуться с нами на
берег и продолжать поиски цепочки.
     Мы с Орниччо и еще двое гребцов свезли их на берег.
     -- Дай бог, чтобы  у Аотака и в этом случае оказалась  короткая память,
-- вдруг сказал мой друг на обратном пути.
     Внезапно я услышал, как что-то тяжелое с плеском упало в воду. Я боялся
поверить своей догадке и с беспокойством взглянул на Орниччо.
     -- Да, -- сказал он, -- прости меня, милый и дорогой  Франческо. Я даже
не могу тебе точно  объяснить почему,  но я  твердо решил, что этому  золоту
лучше лежать на дне  моря,  чем в карманах  испанцев. В  этом заливе слишком
глубоко, чтобы кто-нибудь мог его найти.
     Я уже  так живо представлял себе  выгоды,  какие  мы получим  от  своей
находки, что не мог удержаться от слез. Я так и не понял мысли моего друга.
     -- Почему ты это сделал, Орниччо?.  . -- повторял  я, плача, и только у
самого корабля нашел в себе силы замолчать.
     Столь печально  закончился  для меня  день  2 ноября, начавшийся  такой
большой удачей.



     Поиски страны Банеке. Нелепая ссора и странное примирение

     На следующее утро Орниччо, улыбаясь, подошел ко мне с протянутой рукой,
но я сделал вид, что не заметил его, и повернулся к нему спиной.
     Мне  самому было больно так поступать с моим другом, но пусть он пеняет
на  себя.  Часть  золота  принадлежала  мне,  и Орниччо не  должен  был  его
выбрасывать без моего разрешения. Я всегда с радостью отдал бы ему не только
золото, но даже  последнюю  рубашку  с тела,  но  поступок  его на этот  раз
показался мне просто неразумным капризом.
     Друг мой с грустью отошел от меня.
     "Ничего, -- думал я со злым чувством, -- несмотря на дружбу со мной, ты
успел привлечь сердца не только всех  испанцев, но и галисийца Эскавельо,  и
марано Торреса,  и  даже этого  неразумного  дикаря, Аотака.  Найдется много
охотников заменить меня в твоем сердце".
     Я подошел к группе  матросов и завел с ними  разговор, непринужденность
которого  должна была показать Орниччо, как  мало меня беспокоит размолвка с
ним. Но ежеминутно я тяжело вздыхал, и на глаза мои навертывались слезы.
     Чтобы рассеяться, я съехал на берег.
     В ожидании возвращения  своих гонцов господин распорядился приступить к
ремонту  кораблей.  Нужно  было  переплести  наново  сигнальную  корзину  на
"Санта-Марии",  установить  новые бочонки  на "Пинте"  и  "Нинье",  залатать
паруса  и  осмолить подводные части  кораблей, очистив их  предварительно от
ракушек.  Тут же на берегу матросы стали гнать деготь, и адмирал по сильному
благовонному запаху  признал  его  за  мастику, обычно получаемую в Европе с
острова Хиос.
     Индейцы,   по  обыкновению,  помогали  нам  в  работе,   и  мы  знаками
объяснялись с ними.
     Они рассказали, что  на юго-восток отсюда находится страна  Банеке, где
золото  собирают  просто на берегу, а потом  сплавляют в слитки. Указывая  в
глубь страны,  индейцы произносили слово "куманган". Надо полагать,  что так
на своем наречии они называют Кублай-хана.
     Через  три  дня  вернулись  наши посланные. С восторгом  описывали  они
обширное селение,  встреченное  ими  в  нескольких шагах от берега,  радушие
индейцев,  их опрятные жилища,  обработанные поля  и тщательность, с которой
дикари выпалывают сорную траву на своих нивах.
     Сеют они маис, сажая его  руками в  пепел,  очистив  для этого почву от
кустарника  при помощи огня.  Муку они  добывают,  терпеливо растирая  зерна
между двумя ручными жерновами.
     Главную  пищу  индейцев  составляет,  однако,  не  маис,  а  любопытное
растение -- маниок. Из высушенных и растертых корней его приготовляют мелкую
муку, из которой на раскаленных камнях выпекаются плоские лепешки.
     О пряностях, как можно было  понять из жестов индейцев, они слыхали, но
произрастали  эти пряности, надо думать, где-то на юго-восток отсюда.  Аотак
не мог  точно перевести речь туземцев, ибо она сильно отличается  от наречия
гуанаханцев.
     Посланные  рассказали  также о табакос, с которым мы  уже познакомились
раньше, а кроме того, принесли с собой одно чудное растение -- батат, клубни
которого приятны на вкус и вполне могут заменять хлеб.
     Из  известных в  Европе  растений  здесь повсюду встречаем  ямс, перец,
который  туземцы  называют  "ахи",  а  также  хлопчатник.  Коробочки  его по
величине в два-три раза превышают коробочки азиатского, а получаемое из него
волокно тоньше и нежнее.
     Синьор  Марио находит,  что, занявшись здесь разведением хотя бы одного
хлопчатника,  можно обогатить  Соединенное  королевство,  но мысли  адмирала
заняты только золотом,
     Плывя на запад-юго-запад  в  поисках страны Банеке,  мы  несколько  раз
приставали  к  берегу  и  водружали  кресты  на  возвышенных  местах в  знак
присоединения  этих земель к владениям короны. Заодно мы высаживали на берег
бывших с нами дикарей, предварительно  одарив их безделушками, и забирали по
двое-трое новых пленных. Наконец мы захватили и увезли шестерых мужчин, семь
женщин  и троих детей. Господин  предполагает  обучить их  с  помощью Аотака
испанскому языку и обратить в христианскую веру.
     Мне очень хотелось подойти и заговорить с Орниччо, но, к большому моему
огорчению, мой друг  избегал меня. Правда, он сторонился  и других матросов,
даже вынес свою постель на палубу и ложился поодаль от других.
     Теперь я расскажу о поступке командира "Пинты" Алонсо Пинсона.
     После  того  как  господин резко оборвал Пинсона,  когда тот  попытался
вступиться за  Хуана Родриго Бермехо, я стал замечать, что  капитан избегает
встреч с адмиралом.
     Правда,   при   присоединении   острова   Сан-Сальвадора  к   владениям
Соединенного  королевства все  три  капитана съезжали  на берег  совместно с
адмиралом, но это было сделано по необходимости.
     После этого капитан Пинсон  обращался  к адмиралу  только  тогда, когда
этого требовало неотложное дело.
     Я думаю, что храбрый капитан затаил  обиду на адмирала, и он, возможно,
был прав, потому что господин оскорбил его совершенно незаслуженно.
     Если капитан  Пинсон имеет нужду в ком-нибудь из команды "Санта-Марии",
он никогда  не является  на флагманское судно сам,  а посылает сюда  Родриго
Бермехо  или  кого-нибудь другого  из матросов. Чаще всего он  зовет  к себе
Хуана   Яньеса   Крота,   который  в  последние  дни  поражает   всех  своей
обходительностью.  Синьор  Марио даже  высказал предположение,  что  на этих
благодатных  островах  воздух  обладает   способностью  исправлять  характер
человека.
     На рассвете  дня, о  котором я хочу рассказать, я был поражен,  увидев,
как капитан Пинсон поднимается по трапу "Санта-Марии". Очевидно, у него было
неотложное дело,  если он явился  в такую  рань. Мне очень хотелось спросить
его  о причинах его прихода, но  не такой человек  Пинсон,  чтобы вступать в
объяснения с первым встречным. Он направился прямо к адмиральской каюте.
     Находясь поблизости,  я услышал громкий разговор и ушел подальше, чтобы
адмирал, выйдя, не упрекнул меня в нескромности.
     Через несколько минут  дверь  каюты распахнулась,  и  оттуда показались
бледный Пинсон и адмирал с лицом, багровым от волнения.
     -- Я уже говорил вам, капитан  Пинсон, и повторяю еще раз, -- обратился
к нему адмирал, --  что вы  являетесь  капитаном грузового  судна "Пинта"  и
вправе распоряжаться ее  экипажем,  не выходя, понятно, из подчинения своему
адмиралу. Заботу же о людях "Санта-Марии" оставьте -- для этого существую я!
Я  не знаю, зачем вы вспоминаете истории с картой или бочкой воды, о которых
все уже забыли. Что же касается вашего покровительства бунтовщикам, то мы об
этом еще поговорим в Испании!
     Вечером этого  дня Аотак обратился  к адмиралу с просьбой отпустить его
на "Пинту", так как в эту ночьматросы, говорил  он, задумали с борта корабля
ловить  рыбу  с  факелами  по  индейскому  способу. Господин дал  ему на это
разрешение.
     Надо  знать,  что "Пиита" самое  быстроходное  судно в нашей  небольшой
флотилии.
     21 ноября около двенадцати часов  ночи "Пинта",  всегда опережающая оба
судна, скрылась из виду.  Господин  велел  всю  ночь поддерживать  на  мачте
"Санта-Марии"  сигнальные огни, чтобы  Пинсон мог  легко  найти нас.  Однако
"Пинта" не вернулась.
     Это наполнило все сердца  тревогой, так как каждый  невольно припомнил,
что на "Пинте"  находятся Кристоваль Кинтеро  и  Гомес Раскон,  Хуан Родриго
Бермехо,  а  также  многие  матросы,  переведенные на  "Пинту" после  бунта.
Обратили  внимание  и  на то, что  исчез  также  Хуан  Яньес.  Теперь  стало
понятным, почему так часто беседовал Пинсон с могерцем.
     -- Как волка ни  корми, а он все  в лес глядит, -- сказал Хуан Роса. --
Не знаю, почему вы замалчивали  поведение трактирщика и не открыли его козни
адмиралу.
     Меня поразило отсутствие Аотака. Индеец так  привязан ко мне и Орниччо,
что  никогда  намеренно нас  не  покинул бы. Я  думаю, что  Пинсон увез  его
обманом.  Возможно, что  разговоры  о  золотоносной  стране  Банеке  смутили
капитана,  и  он  решился  нарушить  присягу,  а  Аотак  ему  необходим  как
переводчик.
     Каждый  строил  различные  предположения,  но  достоверно никто  не мог
ничего сказать.
     Я несколько раз проходил мимо каюты адмирала  и видел, что он, не меняя
положения, грустно сидит, опершись на руку.
     К  нему я не  решался подойти, Орниччо меня  избегал, Аотака увезли  на
"Пинте", синьор Марио был занят  приведением в порядок коллекций,  собранных
на островах, а матросы шептались по углам.  Я чувствовал себя очень одиноким
и несчастным.
     В унынии я сошел  на берег  и  молча бродил  один в  течение нескольких
часов.  Движение на корабле утихло,  боцман просвистел к  вечерней  молитве,
пора было возвращаться на корабль.
     Проходя мимо кустов, я услышал какое-то хрипение и ворчание.
     Вытянув шею,  я,  сдерживая  дыхание,  прислушивался  несколько  минут.
Несомненно в кустах находилось какое-то живое существо. Я различал  тяжелое,
прерывистое дыхание и звуки, напоминающие икоту или подавленные рыдания. Мои
глаза, привыкшие к темноте,  различали  светлое пятно  в  темной листве.  И,
приглядевшись, я, к своему удивлению, увидел скрюченную человеческую фигуру.
     Был ли неизвестный болен или ранен, но он сидел, поджав  ноги, обхватив
живот и склонив  голову  к самой земле. Он  покачивался и  время от  времени
вздыхал и стонал. Движимый чувством сострадания, я тотчас же наклонился  над
ним.
     Каково же было мое изумление, когда в  скрюченной фигуре я узнал Яньеса
Крота.
     --  Хуан  Яньес! --  невольно воскликнул я. -- Значит,  ты  не уехал  с
капитаном Пинсоном?
     -- Будь  проклято  имя  Пинсона  на  веки  вечные! -- воскликнул бывший
трактирщик и, уткнувшись головой в колени, зарыдал с таким отчаянием, что  я
невольно стал участливо упрашивать его успокоиться.
     Опираясь на мою руку, он поднялся, но, боже мой, вкаком ужасном виде он
был!   Одежда   его   была  изорвана  в  клочья,  лицо  покрыто  синяками  и
кровоподтеками, ногти на одной руке вырваны с мясом.
     -- Кто тебя так отделал? -- спросил я в ужасе.
     Но могерец молчал; тяжело дыша, он поднимался со мной по тропинке.
     Когда  перед нами вырисовались очертания  "Ниньи" и  "Санта-Марии",  он
опять в отчаянии упал на землю, рвал на себе волосы и царапал землю.
     -- Меня обокрали, Руппи, и обокрал меня не кто иной, как этот красавчик
Алонсо Пинсон, палосский богач.
     --  Что  ты  говоришь, Яньес!  -- сказал  я.  -- Разве ты вез  с  собой
какие-нибудь ценности на корабле? И как тебя мог обокрасть капитан Пинсон?
     --  Горе мне, горе мне! --  закричал бывший  трактирщик. -- У меня было
только одно богатство -- моя карта, и ту Пинсон обманом увез от меня!
     Внезапная догадка мелькнула у меня в голове, и я сказал:
     -- Хуан Яньес, перестань плакать, это недостойно мужчины. Успокойся  и,
если это может тебя облегчить, поделись со мной своим горем.
     В ответ на это с уст его полились проклятия и жалобы.
     -- Я потерял все имущество и дом  и нищим ушел  в плавание, -- причитал
он, --  но недаром  я  сын Алонсо Яньеса, который  четыре  раза  терял  свое
имущество, однако умер богачом.  Еще в Палосе я  горел желанием вложить свои
деньги  в  предприятие адмирала,  но  после  пожара я  остался  нищим.  Меня
привлекали не  безумные мечты об  Индии, а слухи  о богатом острове Антилия,
где золото, говорят, находят в самородках. Он был обозначен на карте старика
Кальвахары, но я боялся и прикоснуться к ней, остерегаясь заразы. От старика
я узнал,  что  карта  продана адмиралу  и он ее велел  кому-то перерисовать.
Сколько трудов и хитрости мне понадобилось, чтобы подменить эту карту!
     Я слушал могерца затаив дыхание. Так вот, значит, какой вид имел ангел,
распорядившийся картой господина!
     -- Я  видел, -- продолжал бывший  трактирщик, -- что  адмирал плывет по
неправильному курсу, и пытался взбунтовать команду. Для этой цели я выпустил
воду из бочки, но эти проклятые ослы никак не хотели взбунтоваться. Услыхав,
что адмирал грубо обошелся с Пинсоном, я решил, что в нем найду союзника. Но
негодный капитан с презрением оттолкнул меня  и пообещал рассказать обо всем
адмиралу.  Меня спасло злопамятство  твоего господина, не  давшее  ему  даже
выслушать   капитана  до   конца.   Он  никак  не  может  простить   Пинсону
заступничество за Хуана Родриго Бермехо. Он не  поверил командиру "Пинты"  и
выгнал его из своей каюты. Тогда я  вторично обратился к  Пинсону  и показал
ему похищенную  у адмирала  карту. Я внушил ему мысль отправиться  самому на
поиски страны  Банеке,  которая, быть может, и  есть остров Антилия. Я, а не
кто  другой, посоветовал  ему  увезти  Аотака, потому  что  в  дальнейшем он
пригодится как переводчик. . .
     --  Где  же карта? -- спросил я, несмотря на  все  отвращение,  которое
вызывала во мне исповедь бывшего трактирщика.
     -- Карта у Пинсона! -- воскликнул он в ярости.  --  Мы сговорились, что
отплываем в ночь с четверга на пятницу. Когда я явился,  на "Пинте" уже были
подняты паруса.  Я, ничего не подозревая,  отдал карту  Пинсону, и мы вдвоем
разметили предстоящий путь. А потом. . . -- крикнул он, задыхаясь от ярости,
-- а потом они сбросили меня с корабля  на  прибрежные скалы, и Хуан Родриго
Бермехо  разбил  мне пальцы веслом, когда я,  поплыв за кораблем,  попытался
взобраться на борт!
     -- А Пинсон? -- спросил я.
     -- Будь проклят этот  Пинсон! Он  крикнул  мне вслед: "Ступай и объясни
своему  адмиралу,  кого он  считает  своим  верным  слугой. Здесь,  на борту
"Пинты", двадцать шесть человек, но среди них нет ни одного предателя".
     --  Что же ты  плачешь, Яньес?  -- сказал я. -- Разве ты  не получил по
заслугам?  Ступай немедленно к  адмиралу,  потому что  все  считают,  что ты
сбежал с Пинсоном.
     -- Что мне сказать адмиралу? -- пробормотал он. -- Открыть всю правду?.
.  Мне нечего терять. А как любопытно будет видеть лицо этого гордеца, когда
он узнает обо всем!
     Мысль об этом еще не приходила мне в голову. Но я немедленно представил
себе  гнев, ярость и  отчаяние  адмирала.  Не  пошатнет  ли  это  его гордой
уверенности  в  себе?Перенесет ли господин такое горькое разочарование? Нет,
ни в коем случае нельзя допустить, чтобы негодяй открыл всю правду.
     -- Не  будь дураком, Хуан Яньес!  -- сказал я. -- Если я не выдаю тебя,
то зачем же  тебе  самому лезть в петлю?  Ты говоришь,  что тебе уже  нечего
терять, а разве жизнь человеческая не дороже всех богатств?. .
     Два дня мы прождали Пинсона, и наутро третьего адмирал отдал приказание
продолжать путь.
     22 ноября наша уменьшившаяся флотилия двинулась дальше на юго-восток.
     В  пятницу, 23 ноября,  мы  приблизились к мысу, который бывшие  с нами
индейцы называли "Бохио". Ни один из этих людей не решался подойти к бортам,
они  все сбились в  кучу, как  испуганное  стадо овец, так  как здесь, по их
словам, обитает сильный и воинственный народ канниба.
     Не  найдя  у  мыса  удобной  стоянки,  мы  вынуждены  были вернуться  к
замеченной по пути бухте,  и это  был самый удобный рейд  из всех,  виденных
нами.
     В  воскресенье, как всегда,  мы отдыхали. И господин, осматривая берег,
нашел камешки, сходные с теми, какие выбросил  Орниччо. Это вернуло адмиралу
доброе расположение духа, но мне напомнило  ссору с моим  дорогим  другом. Я
видел его осунувшееся лицо и грустные глаза, и у меня болело сердце, так как
он уже не отвечал улыбкой на мою улыбку.
     Господин  окончательно уверился, что  мы плывем вдоль берегов материка.
Народ  канниба, совершающий  набеги  на здешних робких обитателей,  --  это,
очевидно, отряды Великого хана, собирающие дань с этих отдаленных областей.
     Удобную,  защищенную от ветров гавань, в  которой  мы  простояли десять
дней, господин назвал "Порто-Санто".
     4 декабря, в день отплытия, я, наконец не выдержав, подошел к Орниччо и
сказал ему, что прошу его забыть нашу размолвку.
     -- Друг  и брат мой, -- ответил  он мне на  это, -- я никогда не  любил
тебя больше, чем в  эти дни. Но меня гнетет горе, которым я  не могу с тобой
поделиться, и я радуюсь нашей размолвке, так как она отдаляет тебя от меня.
     Я с  удивлением слушал  его  и  понял только то, что он мне по-прежнему
друг.
     Протянув ему  руку,  я  попросил  его  забыть огорчения и обиды, но  он
внезапно отшатнулся от меня, как бы спасаясь от какой-то беды.




     в  течение  которой Франческо кое-что начинает понимать, и это приводит
его в
     ужас

     На юго-восток  от Кубы, или  Катая (я уж и сам не знаю, как следует эту
страну именовать!), 5 декабря мы разглядели большой остров, который один  из
наших пленных назвал, так же как и мыс, "Бохио". Под таким именем господин и
занес  его  в  свой  путевой  дневник.  Синьор  Марио,  перелистав  мною  же
составленный  словарь индейских  слов, указал  мне, что  "бохио" по-индейски
значит "дом".
     Действительно  же  название  острова  было  "Гаити",  что  нам  удалось
выяснить после обстоятельного расспроса пленных.
     Такая проверка получаемых сведений лежала на моей обязанности, и синьор
Марио попенял мне за мою рассеянность.
     Но она имела свои причины, так как странное поведение Орниччо наполняло
меня смятением, и я не мог уже с прежней внимательностью относиться  к своим
обязанностям.
     Я думаю,  что это и привело к несчастью, которое стряслось  над нами  в
день рождества и которое всецело лежит на моей совести.
     Однако необходимо обо всем этом рассказать по порядку.
     Подойдя ближе  к  Бохио-Гаити, мы  убедились, что  он  состоит из  двух
островов,  разделенных  широким  проливом.  Здешняя  гавань  по  величине  и
природным богатствам может соперничать с любым европейским  портом и вмещает
до тысячи судов.
     Когда мы  ввели в  нее "Нинью"  и "Санта-Марию",  здесь  сновало  свыше
двухсот больших туземных лодок, но все они скрылись при  нашем появлении.  Я
боюсь, что  отпускаемые  нами  туземцы  распространяли  слухи  не  только  о
подарках  белых людей,  но  также  и об  их  жестоком обращении, так как все
встречаемые нами на берегу дикари в страхе бежали от нас.
     В  проливе  мы  поймали  ската, каких много  водится подле Пиренейского
полуострова, а миртовые деревья у берегов  тихо звенели глянцевитой листвой,
совсем как в Испании. Сходство дополняли высокие горы, которые  даже человек
с меньшим воображением, чем адмирал, мог принять за Кастильские.
     Поэтому  господин  дал  острову   название  "Эспаньола"  --  "Маленькая
Испания".  Второй  небольшой  остров, отделенный от  него проливом, господин
назвал "Тортуга".
     Съехавшие  на  берег  матросы  захватили  и привезли на корабль молодую
красивую индианку. Она была несомненно  напугана, но держалась,  несмотря на
это,  гордо и  независимо, чем крайне отличалась от всех женщин, встреченных
нами до этого дня.
     Мы  одарили ее безделушками, синьор Марио  подарил  ей плащ, а Таллерте
Лайэс -- серебряную цепочку. Меня  поразило спокойное достоинство, с которым
она принимала подарки. Я пытался с нею говорить, но  она  с трудом  понимала
слова, выученные мной еще на Гуанахани.
     Так  как в носу у женщины было вдето массивное золотое кольцо, господин
особо  заинтересовался  ею.  Но,  кажется, она его  понимала еще меньше, чем
меня.
     Удивило меня  то,  что,  сходя  с  корабля  в  лодку, женщина  обратила
внимание  на  Орниччо,  который, по своему теперешнему  обыкновению, грустно
стоял поодаль от остальных.
     Не знаю, что  послужило темой  их  беседы,  но  я  видел,  что  женщина
положила ему руку на голову, и они говорили несколько минут.
     Предполагая,  что странное  поведение  Орниччо  ускользнуло от  синьора
Марио, я обратил на это внимание секретаря, оставшись с ним наедине.
     -- Я все знаю, так же как и адмирал, -- сказал синьор Марио. -- И, ради
твоего счастья, прошу тебя поменьше обращать на это внимание остальных.
     Я  пришел  в отчаяние: мне казалось, что все  близкие  мне  люди, точно
сговорившись,  пытались  скрыть от меня  тайну, известную  всему  остальному
миру, И это нависло надо мной, как черная туча.
     . . . Несмотря на  богатые  подарки, которыми господин  оделил женщину,
для  того  чтобы  расположить  ее  соплеменников  в  нашу   пользу,  туземцы
продолжали  разбегаться  от  нас,  оставляя  даже  свои  жилища.  Уходя, они
зажигали огни, которые несомненно служили сигналом нашего появления.
     14 декабря мы  направились  к  Тортуге,  по  дороге захватив  одинокого
индейца на  пироге. Его  так богато одарили  и обошлись с ним так милостиво,
что это наконец достигло своей цели.
     Когда мы съехали на берег, вокруг нас собралась целая толпа островитян.
Это были жители большого города, состоящего, насколько можно было их понять,
из тысячи домов, который  был расположен в  четырех лигах от берега. Туземцы
были настроены крайне миролюбиво и приветливо по отношению к нам и держались
с большим достоинством.
     Мы видели  их вождя, которого они называют "касик", юношу лет двадцати;
он обладал поистине королевской осанкой.
     Индейцы сообщили  нам, что уже несколько дней назад они видели парусное
судно, а  на нем  белых  людей  с  бородами.  Борода  -- несомненный признак
европейца, так как у туземцев растительность на лице отсутствует.
     Адмирал,  поняв, что  "Пинта"  раньше его  достигла  берегов Эспаньолы,
послал на поиски  беглецов каноэ с двумя матросами и четырьмя индейцами. Но,
проискав Пинсона четверо суток, лодка вернулась к нам без результатов.
     Весь остров Тортуга покрыт  возделанными  полями.  Это  первый  случай,
когда мы  на  островах столкнулись с обработкой земли. Жители  Тортуги очень
искусны  в   плетении  циновок  из  волокон  пальмовых  листьев,  они  умеют
выделывать  цветную  кайму  на  своих  хлопчатобумажных  тканях  и даже  при
разрисовке лиц и тела проявляют большой вкус в сочетании красок.
     Господин полагает, что этой обильной стране суждено сделаться  житницей
Кастилии, а  населяющим ее  дикарям  -- отличными  слугами,  созданными  для
подчинения  и   для   труда,   земледельческого  и   всякого,  какой  только
потребуется. В таких именно выражениях он и составил донесение государям.
     Молодой  касик Гуаканагари в  благодарность  за  наши подношения сделал
господину ценный  подарок -- золотуюпластинку  длиной, шириной  и толщиной в
человеческую  ладонь. Он разрезал  ее на куски  и  разделил между спутниками
адмирала, но после его ухода золото было отобрано и сложено  в шкатулку, где
хранились ценности, предназначенные для монархов.
     Нашей задачей было разыскать страну Банеке, и индейцы нам сообщили, что
такая  страна действительно существует  и  находится  в  двух  днях пути  от
Тортуги. Гуаканагари  называет  эту  золотоносную страну  "Сибао".  Господин
полагает,  что это  и есть Сипанго. Возможно, что  индейцы,  исковеркав  это
слово, называют ее "Сибао".
     Войдя в доверие к индейцам,  мы осматривали их дома  и утварь. Ирландец
Ларкинс  находит, что утварь эта мало  чем  отличается  от  пожитков  бедных
крестьян его нищей страны.
     Здесь  мы обратили внимание на любопытную игрушку детей островитян. Это
были  шарики из  темной  массы, которые, если  их с силой  ударить о  землю,
подскакивали  сами  до  двенадцати  -- восемнадцати раз.  Это до  того  было
странно, что  вначале мы  приняли их за  живые  существа. Смола,  из которой
делают эти шары, или "мячи", добывается из особого сорта дерева.
     Но  мы  увидели также  еще  кое-что, что  несомненно наполнило  бы душу
адмирала ужасом, если бы господин наш не обладал свойством не замечать того,
что ему не нравится.
     Двое из  островитян показали  нам стрелы, которыми  они были  ранены  в
битве  с  каннибалами  (людьми  народа  канниба),  а  также  страшные  раны,
нанесенные этими людьми.
     Между тем  господин наш решил устроить торжественный прием касику, имея
целью  поразить  дикаря  и  внушить  ему  уважение  к  могуществу  испанских
государей.
     Для  этого мы сделали кое-какие приготовления. Я должен был надеть свое
лучшее  платье  и  подавать  блюда к столу.  По  всей  каюте  адмирала  были
разбросаны  дорогие   ткани.  Господин  надел  ценное  янтарное  ожерелье  и
праздничную одежду.
     Гуаканагари прибыл на носилках в сопровождении  телохранителей и свиты.
В каюту  адмирала  за  ним  последовало двое  придворных,  люди  преклонного
возраста. Они уселись у ног своего повелителя.  Индеец ел  и пил, и я должен
признаться,  что видел много европейцев, которые проявляют больше жадности и
неряшливости за столом.
     Сопровождавшие  вождя  люди подавали  ему  по его  знаку воду или кусок
материи, чтобы обтирать губы  и руки.  Когда он им разрешил,  они тоже ели и
пили все, что им было предложено.
     Перед уходом  касик  одарил адмирала  золотым поясом  искусной чеканной
работы и получил от него многочисленные ценные подарки.
     На следующий день мы  пустились в дальнейший путь и, вероятно, достигли
бы страны Банеке, если бы нам не помешало ужасное происшествие.
     В  день  святого рождества Христова, когда  после молитвы  все улеглись
спать,  синьор Марио  был  оставлен  у  румпеля  дежурным по  кораблю.  Зная
рассеянность  секретаря, я предложил ему  заменить его, хотя адмирал никогда
не  разрешил бы такой замены. Но ему неизвестно,  что добрый синьор Марио  к
тому же еще  плохо видит и  часто  бочку  или бревно принимает  в темноте за
фигуру человека.
     После  долгих уговоров секретарь наконец оставил меня  у румпеля, а сам
отправился спать.
     Я стоял и смотрел на  чудесное южное небо и на блестящие незнакомые мне
созвездия. Вода тихо журчала у  бортов корабля, и сладкая тоска стеснила мне
грудь.
     -- Орниччо.  . . --  повторял  я сквозь слезы. -- Орниччо, что с тобой,
почему ты оставил меня своим доверием?
     Я думаю, что, уснув, выпустил румпель из рук и, стоя, проспал несколько
минут.  Страшный треск  вернул меня  к  действительности.  Корабль, уносимый
течением в сторону от своего курса,  наскочил на  мель. Адмирал, полуодетый,
первый прибежал на мой крик.
     Дрожа от страха, я сообщил ему о случившемся, и господин пришел в такую
ярость, что, сорвав с себя портупею от меча,  стал хлестать меня ею  с такой
силой, что  скоро все мое платье стало мокрым  от крови. Люди, выбежавшие за
ним на палубу, стояли в ужасе, и это продолжалось несколько минут.
     Я закрыл лицо  руками и согнулся, принимая все удары  на спину -- самую
крепкую часть нашего тела.
     Вдруг  я почувствовал, что адмирал оставил меня. Подняв  голову, сквозь
заливавшую мои глаза кровь я  увидел, что господин  шарахнулся в  сторону от
какой-то темной фигуры. Это был Орниччо.
     -- Не бойтесь меня, мессир, -- сказал он тихо, -- я неприкоснусь к вам.
Но оставьте этого мальчика, команда ждет ваших распоряжений.
     Хотя господин и был жесток по отношению ко мне, но я должен признаться,
что в дальнейшем он держал себя, как подобает адмиралу.
     У  нас  на корабле были  такие испытанные моряки, как Пералонсо  Ниньо,
Таллерте Лайэс, ирландец Ларкинс и другие. Однако они все потеряли от страха
соображение, и, когда господии ссадил их в лодки, чтобы они спустили якорь с
кормы, они вместо этого в ужасе поплыли к "Нинье".
     Команда  "Ниньи" пристыдила их и вернула  назад, но все-таки время было
потеряно.  С "Ниньи"  также  спустили все три лодки  на  помощь  погибающему
кораблю.
     По  приказанию господина  была срублена мачта, но "Санта-Мария" уже  до
этого  накренилась  набок,  обшивка  дала   трещину,   и   мало-помалу  наше
флагманское судно стало  наполняться  водой. Адмирал  покинул  "Санта-Марию"
последним.
     В  течение нескольких часов обе команды работали не покладая рук, свозя
с "Санта-Марии" на  "Нинью"  все  ценное  -- продукты и  оружие.  Как только
рассвело,  мы  неожиданно  получили   подмогу:  пришло   несколько  пирог  с
гребцами-индейцами. Это касик Гуаканагари, узнав  о  происшедшем  несчастье,
прислал помощь своим новым друзьям.
     Ночь  прошла как  страшный  сон. Но самым страшным были  для меня слова
Орниччо,  сказанные адмиралу.  Я начал уже кое-что понимать,  и  это  именно
наполняло меня ужасом.



     призванная развеять гнетущее впечатление от двух предыдущих

     Так печально встретили мы второй день праздника  рождества  Христова на
чужом острове, в тысячах лиг от нашей родины.
     Самое  легкое наше судно бежало,  вероломно  отделившись от  остальных,
флагманское  пригодно  было только  на слом,  а маленькая "Нинья"  не  могла
вместить обе  команды и не  поднимала и одной  трети всего необходимого  нам
груза.
     Это приводило  в отчаяние всех,  кроме адмирала: наш  господин обладает
сверхчеловеческой силой при достижении поставленной себе цели.
     У него тотчас же созрел новый  план: здесь, на самом возвышенном  месте
острова, из обломков  "Санта-Марии" мы  воздвигнем крепость. Так как "Нинья"
не может вместить  всех людей, часть  экипажа придется  оставить на острове;
это будет гарнизон крепости.
     Некоторые матросы высказывали  уже задолго до этого желание остаться на
островах,  пока адмирал не вернется из Европы с оружием, орудиями, припасами
и людьми, в количестве, достаточном для основания здесь испанской колонии.
     Этими людьми руководили самые различные побуждения. Были такие, которые
чувствовали себя настолько  истомленными  лихорадкой  и усталостью,  что  не
находили в себе силы продолжать путь; иных, как Таллерте  Лайэса, привлекали
приключения; некоторые искали золото, а иные -- и то и другое вместе.
     Господин  сам руководил работами. Место, предназначенное  для крепости,
окопали рвами. Возвели каменный фундамент. Касик Гуаканагари все время давал
нам  доказательства  своей  дружбы.  Если  имущество  с  "Санта-Марии"  было
наполовину перевезено  руками  индейцев, то  с еще большим  правом это можно
сказать о постройке крепости.
     Самые тяжелые работы  были выполнены  нашими краснокожими друзьями. Они
на собственных плечах  таскали камень, они  вылавливали в заливе всплывавшие
деревянные части "Санта-Марии" и в  лодках  свозили  к  берегу.  На каменном
фундаменте были возведены деревянные бастионы.
     Мне  было  поручено  адмиралом при помощи  нескольких  индейцев  и  под
руководством синьора Марио исследовать почву и заняться рытьем колодцев.
     Но беспокойство за Орниччо мешало мне как следует заняться своим делом.
Оставшись  наедине с  синьором  Марио,  я  тотчас  же  обратился  к  нему  с
расспросами.
     -- Франческо, -- ответил мне  секретарь,  -- ты, вероятно, заметил, что
я,  несмотря  на  самое  живейшее  расположение к  вам,  в  последнее  время
отдалился  несколько оттебя и Орниччо. Это происходит  потому, что  я должен
был утаивать от тебя некоторые обстоятельства, а мне это было трудно, хотя я
и был  связан  словом. Теперь  все выяснилось и  закончилось, на мой взгляд,
благополучно.  Хотя  господин и  намерен продержать тебя  некоторое  время в
неизвестности, я  полагаю, что не следует более испытывать твое  терпение. У
меня имеется  письмо, которое я  должен тебе  передать,  когда  мы  выйдем в
открытое  море.  Но я  сделаю это  сейчас и думаю, что не  совершу  большого
греха.
     --  Где же Орниччо?  -- воскликнул  я. -- Почему вы не отвечаете на мой
вопрос?
     -- Ты  все узнаешь из этого письма, -- сказал синьор Марио, подавая мне
объемистый пакет.
     Задыхаясь  от волнения, я,  забравшись  в густой  кустарник,  улегся на
землю и  распечатал письмо. Буквы прыгали перед моими глазами, несколько раз
я должен был прерывать чтение. С большим трудом я разобрал следующее:
     "Брат и друг мой Франческо!
     Когда ты получишь  мое письмо,  несколько  десятков  лиг будет отделять
тебя от Орниччо. Я знаю, что причинил тебе много огорчений за последние дни,
но  верь  мне,  что  сам  я  страдал не менее  твоего. Началось  все  с того
несчастного утра, когда Аотак  потерял цепочку. Когда мы  вышли из воды,  ты
сказал мне: "Посмотри, мы так много времени  пробыли в воде,  что у тебя  на
пальцах отложилась  соль".  Я  увидел,  что действительно  руки мои  покрыты
беловатым налетом, но это была не  соль, так как налет не  смывался в воде и
не был на вкус соленым.
     Нисколько  не  обеспокоенный,  я вернулся  на корабль.  В этот же  день
произошла наша ссора, за  которую, милый брат мой, я тебя нисколько не виню.
Но по-своему я  был прав и надеюсь, что когда-нибудь  мне  удастся  доказать
тебе мою правоту.
     На следующее утро я почувствовал легкую боль под мышками, но в  течение
дня не имел времени  обратить на это внимание. Каков же был мой ужас, когда,
раздевшись, ночью при тусклом свете фонаря я различил синие и багровые пятна
у  себя  на груди  и под  мышками. Страшная  догадка пришла  мне в голову, и
больше  всего я боялся, чтобы  ты  не узнал об этом и не стал  себя укорять,
считая себя виновником происшедшего.
     Помнишь  ли ты, милый и дорогой  братец, наш разговор,  когда  я сказал
тебе,  что,  общаясь все  время  с  тобой,  я не  меньше  твоего подвергаюсь
возможности заболеть проказой? Чего бы  я  теперь не дал,  чтобы вернуть эти
слова. Я прекратил общение с тобой. Обстоятельства сложились так, что ты мою
отчужденность принял за последствия нашей ссоры.
     Я тотчас же оповестил обо  всем адмирала, отделился от всех, вынес свою
койку  на палубу и ел из отдельной  посуды. Я  был очень несчастен,  братец,
потому что лишен был даже возможности поделиться с тобой своим горем.
     Когда мы отпускали пленную индианку с подарками, эта женщина  почему-то
обратила  на меня внимание. Может  быть,  потому, что белки мои стали совсем
темными, как у человека, у которого от гнева разливается желчь.
     -- Ты ел плоды гуакко? -- спросила она, положив мне руку на голову.
     Я не знаю, что такое  гуакко, но тут же слабая  надежда  посетила меня.
Потихоньку от всех я ночью подозвал к себе Аотака.
     -- Что такое гуакко? -- спросил я.
     И юноша тотчас же, скорчившись, упал на палубу и стал себя  поглаживать
по животу.
     -- Здесь очень хорошо, -- сказал он, показывая на рот, -- здесь вкусно,
сладко, как мед. -- И, указывая на живот, продолжал: -- А здесь плохо, злой,
и тут плохо. -- И, проводя руками по груди и под мышками, повторял: -- Всюду
плохо, вай-вай!
     "Вай-вай" он  говорил, когда порезал руку  о меч.  Это слово обозначает
боль. Тогда я открыл свою грудь и показал мальчику, а он закричал:
     -- Вай-вай, гуакко, гуакко! -- Потом, поднимая пальцы, стал считать: --
Один день плохо, два дня плохо, одна рука плохо, а две руки хорошо.
     В  переводе на нашу  речь это означало, что один -- два, а  может быть,
пять дней я буду испытывать боль, но через десять дней все пройдет. Я боялся
поверить  его  словам, так  как мальчик у  себя на  острове  мог  не знать о
существовании проказы и мою болезнь объяснял другим. Но все-таки моя надежда
на  спасение стала  крепнуть.  Я  хотел еще раз поговорить с Аотаком, но  на
следующую ночь мальчик исчез.
     Съехав  на берег,  я объяснялся,  как умел, со многими индейцами, и все
они подтвердили слова Аотака. Может быть, я и ел  плоды гуакко.  Ты помнишь,
вероятно,  что  я  с жадностью срывал все плоды, которые  попадались нам  по
пути. Как  бы то ни было,  но спустя  восемь  дней  у меня уже не осталось и
следа этой болезни. Я пытался рассказать об этом адмиралу, но он боялся даже
подпустить меня к себе.
     Тогда я  рассказал  обо всем  синьору  Марио,  и секретарь  уже от себя
взялся оповестить обо всем адмирала.
     Господин наконец решился повидаться со мной. Он на расстоянии  осмотрел
мое  тело  и  убедился,  что  все  следы  болезни  исчезли.  Но  это  еще не
окончательно рассеяло его опасения. Зная, что меня пленяет жизнь на острове,
он предложил мне следующее:  он высадит меня на расстоянии  четырех  -- пяти
лиг от форта, снабдит одеждой, припасами, оружием и порохом.
     Через четыре месяца или раньше он вернется сюда из Испании. Если за это
время  болезнь  не  обнаружится  больше,  я по  своему  усмотрению устрою  в
дальнейшем свою судьбу.
     А  четыре  месяца я должен провести в  карантине  подобно  тому, какому
генуэзцы  подвергают  людей, выздоровевших от чумы.  Я согласился. Сегодня я
уже докончил хижину, в которой думаю жить.
     Итак, братец,  ты плывешь  в Испанию. Если тебе удастся, посети синьора
Томазо в Генуе.  Мое  жалованье за четыре  месяца  лежит  в твоем  сундучке.
Передай эти деньги нашему бывшему хозяину. Он заслуживает большего.
     Я верю, что, прочтя  письмо,  ты употребишь все свои силы на то,  чтобы
вернуться на Эспаньолу и повидаться  со своим братом Орниччо,  который, если
бы ему бог  послал  счастье встретиться с тобой, постарался бы, чтобы мы уже
более не разлучались".
     Слезы столько раз выступали  у меня на глазах, что я читал письмо более
часу. Но, закончив  его, я немедленно прибежал к синьору  Марио, который уже
успел обвести веревкой место для колодца.
     -- Если вы не скажете мне немедленно, где Орниччо, --  закричал я, -- я
тут же,  на  ваших глазах, брошусь с  утеса в  море, размозжу  себе голову о
камни или проткну себя шпагой!. .
     --  Что-нибудь  одно,  что-нибудь  одно!  -- сказал  добрый  секретарь,
затыкая себе уши, так как я оглушил его своим криком.
     Отведя меня в сторону, он рассказал мне, как найти Орниччо.
     -- Он будет очень зол  на меня за то, что  я не в точности исполнил его
поручение, но он ведь знает, до чего я  рассеян, -- сказал добрый секретарь,
смеясь сквозь слезы. -- Но вы оба так  страдали, что даже издали было больно
на вас смотреть.
     На легком каноэ я неслышно пристал к берегу  и, раздвинув ветки кустов,
еще издали увидел Орниччо. Друг мой с топором в  руках трудился над  чем-то.
От волнения я даже не имел сил его окликнуть.
     Я  подбежал  к нему. Очень бледное лицо Орниччо повернулось  ко мне. Он
сейчас  же  бросил топор.  Не  говоря  ни  слова, мы кинулись друг  другу  в
объятия. Я никогда еще не видел, как плачет мой друг, а сейчас слезы ручьями
катились по его щекам.
     Мало было сказано за эти минуты, а может быть, часы, потому что, подняв
вдруг  голову,  я  увидел,  что  небо  потемнело.  Синяя  тропическая   ночь
надвигалась с ужасающей быстротой.
     Много терпения потратил  Орниччо,  убеждая меня поскорее возвращаться в
Навидад,  так  как   мне   предстояло   обогнуть  весь  берег  на  лодке  по
малознакомому пути.
     -- Мы расстаемся ведь только на четыре  месяца, -- сказал Орниччо. -- Я
не  очень  верю  обещаниям  господина  нашего,  адмирала, но  ты-то,  Ческо,
наверняка меня разыщешь!
     В  последний  раз я  сжал  моего  друга  в  объятиях  и, гребя к  форту
Рождества (Форт Рождества -- по-испански форт Навидад), еще  долго видел его
темную фигуру на берегу.







     Прощание с фортом Навидад

     С этой высоты мне виден весь прекрасный остров Эспаньола, а вокруг него
-- величественный океан.
     Флаг рвется у меня из рук и хлопает, как парус. Для того чтобы укрепить
его на шпиле башни на таком ветру, необходимо по меньшей мере двое людей, но
все наши матросы так заняты, что я один взялся водрузить знамя на только что
отстроенной крепости.
     Пока я прикрепляю один конец, другой  ветром вырывает  у меня из рук, и
вот  несколько  минут  я  не  могу  двинуться,  весь  захлестнутый флагом  и
спеленатый по рукам и ногам, как ребенок.
     Я  держусь одной  рукой, а ноги  мои  все  время соскальзывают вниз  по
гладкому железу шпиля.
     Хорошо бы, чтобы этот  внезапно поднявшийся  ветер не утихал  несколько
дней, до нашего отплытия, которое господин отложил еще на неделю.
     Я  прикрепляю и заматываю веревкой  концы  флага, а он гордо  полощет в
небе,  развевая  по  ветру  замки  и  львы  короны Соединенного королевства.
Теперь, справившись с работой, я могу осмотреться как следует.
     Я вижу  наш  зеленый  остров, во  многих местах  пересеченный  светлыми
дорожками рек.  Вот  на юге, как голубое яичко в гнездышке, лежит  крошечное
озеро. За холмом сияет залив Покоя. Где-то здесь в зарослях на берегу должна
быть хижина моего друга,  но ее невозможно разглядеть на таком расстоянии. А
на восток,  на  запад, на север  и юг от острова простирается величественная
гладь океана.
     Вдруг  сердце мое так сильно  толкается в груди, что  я чуть не съезжаю
вниз. Далеко на  западе я различаю на горизонте белую  точку, это несомненно
парус.
     --  Гей,  гей,  --  кричу  я  стоящим  внизу  матросам,  --  кто  хочет
полюбоваться на капитана Пинсона, полезайте ко мне наверх!
     Несколько голосов откликается снизу,  а Хуан Роса, бросив работу, хочет
подняться  на  башню.  Вдруг  все  умолкают,  а  на  плацу  перед  крепостью
появляется фигура адмирала.
     -- Ступай сюда, вниз! -- кричит он мне.
     И  не  успевает  он  обойти  крепость,  как я,  съехав вниз  по шпилю и
перепрыгивая с камня на камень, останавливаюсь перед ним.
     --  Что  ты  заметил  в  океане? --  спрашивает господин, отводя меня в
сторону.
     Узнав,  что   я  увидел   в   море  парус,  адмирал  немедленно  отдает
распоряжение готовиться к отплытию.
     -- Это несомненно "Пинта", плывущая обратно  в  Кастилию, и я не  хочу,
чтобы бунтовщики достигли родины раньше нас, -- говорит он в беспокойстве.
     После длинной  и просторной "Санта-Марии" мне все кажется  странным  на
маленькой  беспалубной  "Нинье".  И,  хотя в форте  мы  оставляем,  считая и
Орниччо, двадцать человек, наш кораблик мне кажется сильно перегруженным.
     Не я один  так думаю. Вот синьор  Хуан де ла Коса  с опаской бродит  по
палубе, щупает обшивку и качает головой. Может быть, именно это и приводит к
тому, что к вечеру этого дня еще двадцать человек изъявляют желание остаться
на  острове.  Среди  них:  синьор  Родриго  де  Эсковеда,  которого  адмирал
оставляет  своим уполномоченным  на  острове,  синьор  Диего  де  Аррана  --
командир форта, ирландец Ларкинс и многие другие.
     Таллерте  Лайэс,  обуреваемый  страстью  к   приключениям,  тоже  решил
остаться на Эспаньоле, но господин отклонил его просьбу.
     -- Вы славный  и  опытный моряк,  -- сказал он, --  и  принесете больше
пользы на корабле, чем на суше. Обещаю взять  вас в следующее плавание наше,
которое состоится не позже, чем через четыре месяца.
     Хуан Яньес Крот также изъявил желание поселиться на Эспаньоле. Я думаю,
что  его  соблазнили  слухи о золоте,  принесенные  матросами,  ходившими  в
разведку к устьям рек. Я рад, что мне не придется встречаться с ним,  видеть
его отвратительную физиономию во время обратного плавания.
     Адмирал   оставляет  в   распоряжении  гарнизона  уцелевший   баркас  с
"Санта-Марии",  а  также  большое  количество муки  и вина с расчетом, чтобы
продуктов  хватило на целый год.  Гуаканагари со  свойственной ему щедростью
предоставил в распоряжение белых людей обильные запасы своего племени.
     Среди  жителей форта имеются  лекари, инженеры,  знатоки горного  дела,
кузнецы, плотники, конопатчики и портные. Мне думается, что оставляемая нами
горсточка людей ни в чем не будет терпеть недостатка.
     Вместо оставшихся мы имеем теперь возможность взять в Испанию десятерых
индейцев, которых адмирал горит желанием показать государям.
     Наконец наступает торжественный момент отплытия. Вероятно, в жизни  мне
не придется столько целоваться, как в эту пятницу, 4 января 1493 года.
     Я перехожу из объятий в объятия.
     -- До свиданья, Хайме Ронес, -- говорю я, целуясь с марано, оказывавшим
мне так часто различные услуги в пути.
     А вот галисиец  Эскавельо, которому нечего терять  на его далекой нищей
родине.
     -- До свиданья,  добрый Эскавельо,  -- шепчу  я,  чувствуя,  что  слезы
навертываются у меня на глаза.
     А  это  что?  Яньес Крот протягивает мне руки  для объятия!  Ну что  ж,
теперь не время сводить счеты.
     -- До свиданья, Хуан, -- говорю я.  -- Надеюсь, что к моему возвращению
ты намоешь не один фунт золота.
     И каждую  минуту,  бросая  взгляд в сторону залива  Покоя,  я  мысленно
повторяю про  себя:  "Прощай, мой милый и великодушный друг  и брат Орниччо,
все  мои помыслы будут устремлены  к тому, чтобы  поскорее вернуться сюда за
тобой!"
     Боясь  гнева  адмирала, синьор Марио решительно  запретил  мне еще  раз
побывать у моего друга.
     Наконец музыканты играют торжественную мелодию. Отплывающие на палубе и
остающиеся  на берегу  становятся на  колени,  адмирал  произносит  молитву.
Индейцы,  провожающие  нас,  с  любопытством  смотрят  на серебряный  крест,
поднятый над толпой.
     Адмирал распоряжается отдать концы.
     Неожиданно нас приветствуют прощальным салютом из пушки, перевезенной в
форте   "Санта-Марии".   И,   сопровождаемая    различными   пожеланиями   и
благословениями, "Нинья" медленно отдаляется от берега.
     Мы  огибаем  мыс. На скале, возвышающейся над  поло-гими  берегами, все
вдруг различают человеческую  фигуру и строят предположения, кто бы  это мог
быть.  Я  молчу, но твердо  знаю,  что  это мой милый Орниччо, узнав о нашем
отплытии, отправился на мыс послать нам последний привет.
     Плывущие  с  нами   дикари,  к   моему  изумлению,   совсем  не  боятся
предстоящего им путешествия. Они, как дети, радуются каждой новинке. А какое
удовольствие   им  доставляет   момент,  когда   над  голыми  мачтами  вдруг
вспархивает стая  парусов!  Еще  больше  им  нравится, когда они  сами тянут
веревки и где-то там, наверху, паруса складываются длинными жгутами.
     На третий  день  плавания часовой объявляет,  что справа от нас  в море
виден парус.
     Капитан "Ниньи"  синьор  Висенте  Пинсон,  взволнованный, обращается  к
адмиралу за разрешением  переменить курс,  чтобы встретиться с  "Пинтой".  И
через четыре часа мы уже ясно различаем высокие  мачты и резные борта нашего
быстроходного судна.
     Проходит еще несколько минут. И мы  видим  фигуры рулевого  и капитана,
слышим  всплеск  воды, и  черная точка  быстро  приближается  к "Нинье". Это
Аотак, не дожидаясь, чтобы суда сошлись, бросился в воду.
     Вот он, мокрый,  отряхивается на палубе, и брызги  летят от него во все
стороны. Я засыпаю его  вопросами и поражен  тем,  как хорошо юноша научился
говорить  по-испански  за  такой  непродолжительный  срок.   Он   немедленно
справляется об Орниччо, и, чтобы не вдаваться в подробности, я объясняю ему,
что Орниччо остался в форте Рождества.
     Меня  очень  беспокоит,  как  произойдет  встреча  адмирала   с  Алонсо
Пинсоном. И, оглянувшись, я вижу затуманенное лицо Висенте Пинсона. Бедняга,
очевидно,  думает о том же, о чем и я, но, хвала святой  деве, все обходится
благополучно.  Капитан Алонсо Пинсон поднимается на "Нинью" и, скинув шляпу,
рапортует адмиралу. Свое  долгое отсутствие  он объясняет  поломкой мачты на
"Пинте" и невозможностью управляться с парусами.
     Я  отворачиваюсь  от  Аотака, который  удивленно  таращит  на  капитана
"Пинты" свои круглые глаза.
     Адмирал холодно принимает объяснения Пинсона, не возражая ни словом.
     Я вижу, как глаза капитана Алонсо Пинсона  с беспокойством скользят  по
лицам  матросов. Мне  кажется,  что  он  ищет взглядом  Яньеса  Крота. И мне
хочется его  успокоить  и  рассказать,  что  трактирщик остался на  острове.
Впрочем, братья сейчас останутся наедине и, конечно, поделятся новостями.
     Адмирал  записывает в  своем дневнике,  что  в понедельник,  6  января,
вероломно  бежавший  капитан  Пинсон, явившись с  повинной,  присоединился к
"Нинье".
     Еще десять суток наши суда продолжали плавание вдоль берегов Эспаньолы,
а  16  января последний  мыс острова мелькнул перед нами и  мы  очутились  в
открытом океане.
     Четыре  раза  люди  нашей  команды  съезжали  на  берег  и  даже  имели
столкновение с воинственными индейцами карибами, но я лежал в лихорадке и не
могу описать подробно это происшествие.
     Около  месяца  однообразие  нашего  пути  нарушалось только  плавающими
водорослями,  в  которых  изредка  мелькали  фигуры  тунца или пеликана.  12
февраля  подул сильный  ветер,  предвещающий  бурю.  Наши  командиры  отдали
распоряжение убрать паруса, и обе каравеллы пошли на фордевинд.
     "Пинту"  с  ее  негодной мачтой тотчас  же отнесло  на север;  на нашей
маленькой "Нинье" для устойчивости все пустые бочки наполнили морской водой,
но это мало нам помогло.
     Разразившаяся  13  февраля сильнейшая  буря подхватила наше  суденышко.
Чувствуя, что  нам грозит гибель, матросы  стали давать  различные  обеты. И
адмиралу выпал жребий поставить пятифунтовую свечу святой деве Гвадалупской.
     Нигде в море не было видно "Пинты". И все решили, что она пошла ко дну,
а капитан Висенте Пинсон, несмотря  на  постигшее его  несчастье,  продолжал
бороться  за жизнь нашего экипажа. Три дня мы не могли различить, где верх и
где  низ,  где  море  и  где  небо,  так  нас  швыряло волнами. Мы  потеряли
возможность управлять каравеллой и  сбились с курса, который, отправляясь  с
Эспаньолы, адмирал взял к широтам Флореса.
     Господин с присущей ему убедительностью  уговаривал матросов не  падать
духом, но  сам,  очевидно,  уже потерял  надежду  на  наше спасение.  Я  это
заключаю из следующе-го. Ночью адмирал, подозвав меня и Хуана Росу,  повелел
нам  опорожнить один бочонок  из-под морской воды.  Он  распорядился,  чтобы
втайне от остальной команды  мы запечатали в бочонок приготовленный им отчет
об открытии новых земель. Я думаю, что адмиралом  руководила забота, чтобы в
случае нашей гибели это известие как-нибудь достигло христианских земель.
     Отчет был  написан  на  пергаменте  и  завернут  в  провощенную  ткань.
Потихоньку от всех  мы ночью запечатали его в бочонок, засмолили и бросили в
воду.
     15  февраля после захода  солнца буря стала  понемногу стихать; часовые
оповестили, что  где-то вдалеке мелькнули очертания земли, но темнота ночи и
летящие по небу тучи помешали дальнейшим наблюдениям.



     Негостеприимные берега

     Итак,  я  нахожусь  на твердой  земле. Бурей  нас прибило к  одному  из
Азорских островов.
     Глинобитный  пол,  правда,  совсем  не  напоминает  блестящего  паркета
дворца, где, я думал, нас будут принимать с почестями, а плащ Хуана Росы так
короток, что не может покрыть нас обоих. Мы должны покрепче прижиматься друг
к другу,  потому что хотя  дни здесь и  жаркие, но ночи  сырые  и  холодные.
Тюрьма выстроена  близ болотистой местности, вероятно для  того,  чтобы  без
помощи палача отправлять на тот свет королевских преступников.
     Висок мой ломит от боли, так как именно в висок мне попал сухой хлебец,
брошенный чьей-то  милосердной рукой через решетку нашей тюрьмы. Мы с Хуаном
Росой съели его с жадностью.
     Слабый свет, проникающий в крошечное оконце, еле освещает  фигуры наших
матросов,  скорчившихся  на  сыром  полу.  Многие  из  них  сошли с  корабля
полуодетыми, так как, воспользовавшись остановкой, постирали свое платье.
     Я еще до  сих пор  не пришел в себя как следует и жду пробуждения Хуана
Росы, чтобы поговорить с ним  о  случившемся. Наконец мой товарищ  открывает
глаза. Мне жаль его: какие бы страшные сны ему ни виделись, действительность
будет еще страшнее.
     -- Ну, Франческо, -- говорит он, со стоном разминая онемевшие члены, --
как ты думаешь, что сделают с нами эти собаки-португальцы?
     Темная,  не  замеченная  мной  до сих пор  фигура  поднимается рядом  с
Хуаном, кутаясь в ветхие отвратительные лохмотья.
     --  Ты спрашиваешь,  что  с нами сделают?  -- говорит  этот  несчастный
хриплым  голосом. -- Я  могу вам это  сказать в  точности. Нас  сегодня  или
завтра отправят на сахарные плантации, мы там заболеем лихорадкой и сдохнем,
как собаки.  Только дикари,  вывезенные  из  Гвинеи, могут  переносить  этот
каторжный труд и адский  климат. Если  же мы захотим убежать, на  нас  будут
охотиться  с  бульдогами,  так  как  рабочие  руки здесь  очень  дороги. Для
острастки нас  опять на два-три дня бросят  в тюрьму, а  затем переведут  на
плантации. Но что вы натворили, за что вас постигла такая суровая кара?
     Все  наши товарищи, проснувшись, приподнялись уже  с  пола  и с  ужасом
прислушивались к его словам.
     -- Что мы сделали? -- с горечью переспросил наш матрос, португалец Жуан
Баллу, -- Мы только  что западным  путем вернулись от берегов Индии и Катая.
Мы  открыли  чудесные острова,  окруженные  прекрасными  водами  океана, где
никогда  не бывает бурь. Мы видели в устьях  тамошних рек золотой песок и не
набрали его в достаточном количестве только потому, что адмирал наш поспешил
вернуться порадовать этой вестью испанских государей.
     При известии о золоте человек в лохмотьях прищелкнул языком. Когда Жуан
Баллу прервал на минуту свой рассказ, он со смехом хлопнул его по плечу.
     -- Понимаю, -- сказал он, -- и, как по книжке, могу вам рассказать, что
было  дальше.  Добравшись  до  Азоров,  вы  встретили  купеческое  судно  и,
прельстившись богатой добычей, напали на него. Но  сейчас купцы вооружены до
зубов, и поэтому теперь вы сидите на земляном полу.
     -- О боже! -- воскликнул Родриго Диас.  -- Мы не сделали ничего такого,
о чем  вы  рассказываете.  Все  свои  пушки мы оставили в  крепости, которую
построили из обломков флагманского корабля на острове Эспаньола.
     -- Все это очень хорошо, -- сказал человек в лохмотьях, -- но не будь я
Васко-Нуньес  Бальбоа  (Бальбоа Васко-Нуньес  -- бедный дворянин из  Хереса,
бежавший из Испании, чтобы избавиться от долгов. В 1501 году совершил первое
путешествие  в Новый  Свет,  а в  1513  году  "присоединил"  Тихий  океан  к
владениям Испании) если я понимаю,  почему же, наконец,  вы очутились в этом
каземате.  Для  меня  это дело  привычное,  ибо  за  свою недолгую  жизнь  я
познакомился почти  со всеми тюрьмами Испании и Португалии. И это  совсем не
потому, что я убийца  или грабитель, --  я просто бедный дворянин  и,  часто
занимая  деньги,  редко  их возвращаю.  Я семь раз бежал из тюрьмы и  сейчас
ломаю себе голову над тем, как это сделать в восьмой. Если вы не дураки и не
трусы, мы подумаем над этим вместе.
     -- Мы верим в то, что вы не грабитель и не убийца, -- отозвался Родриго
Диас, -- но по законам нашей страны несостоятельных должников обычно бросают
в тюрьмы. Мы же действительно ни в чем не  повинны, и я надеюсь, что адмирал
добьется того, чтобы нас освободили.
     --   Ну,   рассказывайте   дальше,   --  сказал  человек,   назвавшийся
Васко-Нуньесом  Бальбоа. --  Не за  то  же  вас засадили,  что вы  построили
крепость на острове Эспаньола?
     Родриго Диас рассказал  ему,  как мы, по обету, данному во время  бури,
сошли  на  берег  в одежде кающихся  и,  найдя  свободное от зарослей место,
остановились  здесь,  чтобы  помолиться.  Он  пояснил,  как  неожиданно  нас
окружили португальцы на конях и копьями погнали, как стадо баранов, так  как
у нас в руках были только четки и молитвенники.
     -- Это здорово! -- сказал Васко-Нуньес  Бальбоа. -- И вы надеетесь, что
адмирал будет пытаться вас освободить? Он, вероятно, сам рад, что унес целой
свою шкуру.
     За три дня  к нам дважды  заходил тюремщик, приносивший воду  и вареные
бобы, которые здесь на острове беднякам заменяли хлеб.
     На рассвете четвертого дня загремели засовы нашей двери, но мы не ждали
ничего  доброго от  посещения тюремщика. К  нашему  удивлению, вслед  за ним
вошли трое  синьоров  в  шляпах с  перьями,  сопровождаемые писцом. Синьоры,
видимо, не выспались  и  имели сердитый  вид. Сторож с ведром в руке вышел в
соседнюю камеру.
     Один  из  господ,  взяв  бумагу из  рук  писца  и развернув  ее,  начал
выкликать нас по имени. Одиннадцать матросов вышли на середину камеры.
     Мы не знали, чем вызвано это посещение, и с опаской поглядывали друг на
друга.
     --   Губернатор   острова,  его  милость  синьор  Кастаньеда,  проверив
корабельные  и  иные  документы  судна,  на  котором  вы  прибыли, милостиво
соизволяет  отпустить вас на свободу сегодня же,  двадцать  второго  февраля
1493 года, -- важно сказал синьор с бумагой.
     В эту минуту наш новый знакомый поспешно выступил на середину камеры.
     --  Ваша светлость, -- сказал он, -- умоляю  вас хорошенько просмотреть
список, так как вы, очевидно по ошибке, пропустили мою фамилию.
     Чиновник спросил, как его зовут, и еще раз посмотрел список.
     Бальбоа  переглянулся  с писцом,  который с пером  за ухом стоял позади
своего начальника.
     -- Этот человек  был задержан вместе  с другими, -- сказал писец. --  Я
точно помню, что их всего была дюжина.
     -- В  таком  случае  это  господин  твой, адмирал, пропустил  фамилию в
списке, -- сказал синьор и тут же повелел писцу заполнить пробел.
     Таким   образом   обедневшему  идальго  Васко-Нуньесу  Бальбоа  удалось
освободиться из тюрьмы в восьмой раз.



     Губернатор Кастаньеда и король Жуан

     Не знаю, откуда Азорские (Асор -- по-испански  ястреб) острова получили
свое имя; во всяком случае ни здешние берега, ни здешний народ не показались
нам  особенно  гостеприимными,  а  жители  Азоров  действительно  похожи  на
ястребов или, вернее, на коршунов.
     Открытое    выступление   португальских   властей    против   подданных
дружественной  страны  вначале заставило адмирала  предположить,  что  между
Испанией и Португалией внезапно возникла война.
     Узнав о  том, что люди  его экипажа  захвачены в плен, он  нашел в себе
мужество  с достоинством обратиться  к губернатору  с просьбой разрешить это
печальное недоразумение.
     Он  предъявил  губернатору  свои  адмиральские полномочия  за подписями
монархов Испании, скрепленные королевской печатью.  Несмотря на свой горячий
и несдержанный  нрав,  господин убеждал этого тупого  и  чванливого человека
подумать о последствиях его поступка.
     -- Уже  издавна ведется, -- говорил адмирал, -- что Италия, раздираемая
враждой своих  мелких властителей, сама не пользуется плодами открытий своих
купцов и капитанов.  Я генуэзец  родом, --  продолжал он, -- и, задумав свое
предприятие, я счел нужным прежде всего обратиться к португальскому монарху.
Но король  Жуан поступил  со  мной с вероломством,  недостойным его высокого
сана. Тогда я пустился в плавание на испанских кораблях. Перед отплытием мне
был  дан наказ  относиться  с  дружелюбием  ко  всем малым и большим  судам,
плавающим  под  португальским  флагом. Я  полагаю, что  и от вас  имею право
требовать такого же обращения.
     Синьор  Марио   де  Кампанилла  за  отсутствием  Родриго  де  Эсковеды,
оставшегося  в  крепости,  исполнял обязанности секретаря  экспедиции.  Он с
возмущением  передал  мне,  как  нагло  вел  себя  Кастаньеда,  как небрежно
просматривал бумаги адмирала и в каком недопустимом тоне вел переговоры.
     Они расстались с адмиралом, оба крайне недовольные друг другом.
     21  февраля  к  "Нинье"  подошла  лодка,   из  которой  высадились  два
священника,  нотариус  и  писец.   Они  обратились  к  адмиралу  с  просьбой
предъявить грамоты и полномочия. Они объяснили свой поступок тем, что сейчас
по океану плавает много проходимцев, имеющих  при себе  поддельные  грамоты.
Каждая бумага, предъявленная адмиралом, переходила по нескольку раз из рук в
руки, португальцы смотрели их  на  свет  и  чуть  ли не  пробовали  на язык.
Наконец они вынуждены были признать все документы действительными.
     Хотя  никто  из побывавших в португальской тюрьме не сговаривался между
собой, однако  на  все  расспросы  адми-рала  мы  отвечали, что  португальцы
обращались  с  нами вежливо  и хорошо кормили. Мы понимали,  что  известие о
поведении португальцев  уязвило  бы самолюбие этого  беспокойного  и гордого
человека.
     До нашего отплытия произошло  одно событие, крайне позабавившее команду
и рассердившее адмирала.
     Утром 23  февраля к  нам  поступила  жалоба  португальских  властей  на
бесчинство матроса нашей команды Васко-Нуньеса Бальбоа. Он якобы, подговорив
четырех негров-гвинейцев, увел небольшое парусное судно  с грузом  сахарного
тростника.
     Господин  с негодованием возразил, что такого  имени  не значится в его
судовых  списках.  А мы все, знавшие, в  чем дело, молчали, становясь  таким
образом невольными соучастниками этого предприимчивого бродяги.
     -- В этом человеке бунтует горячая кровь,  -- сказал Родриго Диас. -- И
я  нисколько  не  удивлюсь, если он, наслушавшись наших  рассказов о золоте,
отправится сам по указанному нами направлению.
     25  февраля  мы  отплыли с острова  Санта-Мария. Нас опять  трое  суток
трепала жестокая  буря, но  я  уже не имею сил писать об этом. Опять матросы
давали обеты, но  земля была так близка, что толпа, заполнившая  гавань, вся
опустилась на колени и стала молиться о нашем спасении.
     Португальский  порт, в  который  мы  наконец вошли, назывался Растелло.
Отсюда  господин  отправил  гонца к испанским монархам с  сообщением о нашем
прибытии.
     В девяти лигах от Растелло лежит небольшой городок Вальпарайзо, и в нем
временно находился король Жуан со своим двором.
     Адмирал  отправил  португальскому  королю извещение,  что  сбылись  его
давнишние  мечтания, и вот  через  семь месяцев плавания он  западным  путем
возвращается из  Индии. Господин просил  разрешения  провести свое  судно  в
Лисабон, где оно  будет в  большей безопасности, чем в этих пустынных водах.
Адмирал добавлял, что имеющийся при нем  груз золота  и ценностей заставляет
его прибегнуть к такой просьбе.
     Если адмирал золотым грузом считал небольшое количество  песку, намытое
нами  на  Эспаньоле,  или  несколько  штук  золотых пластинок, отобранных  у
дикарей, то нужно признать, что  самый последний корсар не рискнул бы жизнью
своих людей ради такой ничтожной  добычи.  Но господин поступил так с особой
целью.
     -- Я уверен,  -- сказал он  синьору  Марио, -- что Жуан, читая  письмо,
подсчитывает барыши Испании и кусает губы с досады.
     Здесь, в Растелло, мне довелось лицезреть человека, которого когда-то я
считал героем, совершившим подвиг свыше человеческих сил.
     Рядом  с нашей маленькой  "Ниньей"  в порту  высился  огромный  военный
корабль,  вооруженный шестьюдесятью пушками. Борта его были  до того высоки,
что, разглядывая их, мы должны были задирать головы, как в соборе.
     И вот  5 марта командир этого корабля в сопровождении вооруженных людей
на  лодке подошел к нашей "Нинье" и сообщил, что явился за  нашим капитаном,
которого  он  доставит на свой  корабль,  чтобы  капитан наш  в  присутствии
португальского капитана и королевского чиновника, прибывшего из Вальпарайзо,
дал ему отчет о своем плавании.
     Господин  ответил,  что  он   адмирал   Кастилии,   капитан   каравеллы
"Санта-Мария",  потерпевшей крушение  у берегов Катая, и  не  намерен давать
отчет кому бы то ни было, кроме своих государей.
     Полный  достоинства  ответ  адмирала  сделал  свое   дело,  потому  что
португальский  командир уже  совсем в ином тоне попросил адмирала предъявить
свои грамоты и полномочия. Ознакомившись с ними, он прислал затем на "Нинью"
своего капитана  с  сообщением, что адмиралу предоставляется полная  свобода
действий.   Капитан  прибыл   в   сопровождении   трубачей,   дудочников   и
барабанщиков. И шум, поднятый этими  людьми,  привлек  к  нам внимание всего
порта.
     --  Ну,  как  он  тебе  понравился?  --  спросил  синьор  Марио,  когда
португальцы отъехали.  -- Нет, я говорю  не о  капитане,  а  о  командире --
Бартоломеу Диаше!
     Случись это год назад, я кусал бы кулаки с досады, что не разглядел как
следует знаменитого  португальца.  Сейчас  же мы  с  синьором  Марио резонно
рассудили, что подвиг, совершенный Кристовалем Колоном, заставил  померкнуть
славу Диаша.
     Надо сказать,  что  простой  народ  в  порту  --  матросы,  грузчики  и
такелажники --  думали, очевидно, так же, какмы: дни и ночи они  толпились у
причала  "Ниньи"   и   прославляли   нашего  адмирала,   вознося   за   него
благодарственные молитвы святой деве,  покровительнице морей.  Люди эти  так
или иначе связаны  с морем,  жизнь  их постоянно сопряжена  с  опасностями и
трудами, и они как следует могут оценить тяготы нашего плавания.
     На третий день наш посланный вернулся из  Вальпарайзо и привез адмиралу
приглашение  явиться к португальскому  двору.  Вместе  с  посланным  приехал
секретарь  его  величества,  на  обязанности  которого  лежало  сопровождать
адмирала и заботиться о его дорожных удобствах.
     Адмирал взял с собой Аотака  в  качестве  телохранителя, нарядив  его в
головной убор из перьев и украсив  его грудь ожерельем из золотых пластинок.
Это было сделано тоже с целью уязвить Жуана.
     Отбыли они 8 марта, а возвратились 12-го.  Господин, как видно, остался
очень  доволен оказанным  ему  приемом. Аотак  очень  смешно  передавал  нам
обстоятельства, сопутствовавшие его пребыванию  при дворе. Если  верить ему,
господин  наш говорил  очень  запальчиво  и резко, упрекая  короля  Жуана  в
жадности и вероломстве.
     Аотак  выпячивал  вперед  живот, откидывая голову,  и говорил  властным
тоном -- это он изображал адмирала.
     Потом  он  принимал  смущенный  вид и, запинаясь, произносил  несколько
слов. Если в передаче нашего друга и не хватило точности в изображении Жуана
II, то мы все-таки были рады случаю посмеяться над португальцем.
     Гораздо  меньше мне  понравилось то, что  португальский король подсылал
людей   к  Жуану  Баллу  и  Антонио  Альмагу  --  португальцам   из  команды
"Санта-Марии"  --  с  предложением   снарядить   с  их  помощью  вооруженные
экспедиции в открытые адмиралом страны.
     А   Франческо   Альвьеде  с   "Ниньи"   было  предложено  даже  принять
командование над таким отрядом.
     Все это я узнал от Родриго Диаса, который сам родом из Галисии (Галисия
-- провинция Испании, граничащая  с  Португалией;  язык, на котором  говорят
галисийцы,  схож с  португальским) и  поэтому сдружился  с  португальцами. К
чести наших товарищей, надо сказать, что все трое отказались от предложенных
им денег и почестей.
     Очевидно, португальские матросы больше разбираются в делах совести, чем
господин губернатор и даже сам португальский король.




     Фанфары и литавры

     15 марта 1493 года  мы бросили якорь в том самом месте,  откуда отплыли
семь месяцев назад.
     Зима,   следующая  за   високосным  годом,  всегда   бывает  суровая  и
злополучная.  Так, по  крайней мере,  говорят старые люди. И  это как нельзя
лучше подтвердилось  в нынешнем году.  Бури, которые потрясали  все западное
побережье  Пиренейского  полуострова,  уже  давно заставили  жителей  Палоса
отчаяться в нашем благополучном возвращении.
     Как описать  радость населения, когда  "Нинья", круглая от  раздувшихся
парусов, вошла в устье  реки! Правда, палосцы надеялись вслед за ней увидеть
еще две каравеллы, и поэтому в первые минуты после нашего прибытия ликование
сменилось унынием -- ведь экипаж "Санта-Марии" и  "Пинты" почти  целиком был
набран в Палосе и Уэльве.
     Но еще до того,  как мы покончили  выгрузку,  в Палос прибыло известие,
что  "Пинта",  потерянная нами из виду  14  февраля, была отнесена  бурей  в
Байонну, в Галисии, и уже находится на пути в Палос.
     Когда же адмирал в речи, обращенной к населению, заявил:
     -- Я, как добрый пастырь, не потерял  ни  одной  овцы из тех,  что были
доверены мне, -- толпа разразилась рукоплесканиями.
     Слухи о  том, что тридцать  девять  человек из жителей Палоса  и Уэльвы
добровольно  остались  в  форте  Навидад, уже дошли  до населения. Их жены и
дети, столпившись вокруг адмирала, кричали:
     -- Добрый господин, возьмите и нас в те райские места!
     Если  мы и  преувеличивали  несколько, описывая  красоты открытых  нами
земель,  то никто, вероятно, не  поставит  нам этого в вину. Побывав в тихих
заливах архипелага  и сравнивая  их с бурными водами, омывающими  Европу, мы
невольно отдавали предпочтение первым.
     Ответ  испанских  государей на письмо адмирала пришел  быстрее, чем  мы
того ожидали.
     Монархи   предлагали   господину  заняться   подготовле-ниями  к  новой
экспедиции и явиться ко двору с отчетом обо всем происшедшем.
     Цвет  испанского рыцарства  был  послан  в  Палос,  чтобы  сопровождать
адмирала в пути.
     Итак, наступил час прощания.
     Весь  экипаж  "Ниньи"  сошел  на  берег.  Мы затянули  песню, сложенную
Орниччо  еще на  островах, но присутствие офицеров  мешало  нам ее петь  как
следует.
     Адмирал,  остановившись   на   берегу,  прощался,  обнимая  каждого  из
матросов, и  это было умилительное зрелище. Потом  к нам подходили капитаны,
пилоты, маэстре и контромаэстре.  Много было  сказано прочувственных слов. И
действительно, как можно равнодушно расстаться с  человеком,  который  бок о
бок с тобой испытал столько бед! А в задних рядах уже пели:
     Мы видели Тенериф,
     Мы плыли по Морю Тьмы.
     И тот, кто останется жив,
     Скажет не "я", а "мы".
     Я не думаю ничего дурного о людях из командного состава наших кораблей,
но, складывая ее с Орниччо, мы и не предполагали, что ее услышит кто-либо из
наших  начальников. Песня  была  не для их слуха, и, только распрощавшись  с
ними, мы спели ее как следует -- от начала до конца.
     Запевалой  у нас  был  Хероним Игуайя,  баск  с Пиренеев, высокий голос
которого так походил на женский. Игуайя пел:
     Ты знал предсмертный мороз,
     Ты видел гибель в бою.
     И где бы ты ни был, матрос,
     Подхватишь песню мою.
     Прохожие, улыбаясь, затыкали уши, когда мы подхватывали песню:
     Мы -- ценители морей,
     Матросы, мы все заодно.
     Наш дом -- оснащенный корабль,
     Могила -- песчаное дно.
     Опасливо оглядываясь по сторонам, баск затягивал:
     Что нам королевский приказ?
     И что нам Кастилии честь?
     Ирландец есть среди нас,
     И англичанин есть.
     Еврей тебе плащ подстелил. . . --
     пели мы, и слезы выступали у  нас  на  глазах, потому что мы вспоминали
наших дорогих товарищей, оставленных в форте Рождества.
     Воды зачерпнув в ладонь,
     Гальего (Гальего (исп. ) -- галисиец, уроженец Галисии) повязки сменил,
     Горячие, как огонь.
     А генуэзца рука
     Стрелу от тебя отвела;
     Она, как перо, легка,
     Отравленная стрела.
     Кто видел свой смертный час,
     Кто был в беде и в грозе,
     Тот не забудет нас,
     Товарищей и друзей!
     Уроженцы Палоса, Уэльвы и  Могеры первыми покинули нас. Потом разошлись
другие. Только несколько матросов, не  имеющих, как и я, ни роду ни племени,
выразили желание отправиться вместе с господином.
     Вскоре мое радостное настроение было омрачено известием о смерти Алонсо
Пинсона. В каких бы отношениях он ни находился с  адмиралом, это был храбрый
и знающий человек.
     Господин, уже давно затаивший  против него злобу, не  пожелал принимать
никаких его объяснений в Палосе. Тогда Пинсон написал письмо монархам, прося
допустить его лично принести объяснения и  оправдания.  Говорят, что суровый
ответ короля так повлиял на него, что он заболел якобы с горя и скончался.
     Согласно же другим сообщениям, Пинсону во время бури расшибло  грудь  о
мачту, и он умер в результате этого увечья.
     Я считаю это более достоверным, ибо не такой человек был Алонсо Пинсон,
чтобы впадать в отчаяние от монаршей немилости.
     Кроме  того, немилость эта распространилась бы и на его  братьев, между
тем  приехавшие  из  Барселоны  встречались  с ними  при дворе,  а  также  у
могущественного герцога Альбы.
     В  средних  числах  апреля мы  приблизились  к  Барселоне  и  тут  были
встречены толпами народа, которые шли за нами вплоть до самого города.
     Надо сказать, что даже избавление Испании от мавров не приветствовалось
так  единодушно  и  так торжественно. Правда,  господин  наш любит  блеск  и
пышность и сделал все возможное, чтобы повлиять на толпу.
     Один из индейцев, привезенных с островов,  умер еще в море, трое тяжело
заболели и в бессознательном состоянии были оставлены в Палосе,  но шестеро,
а в том числе и наш милый Аотак, сопровождали адмирала.
     Они шли впереди процессии, убранные в золото  и жемчуга. Несмотря на то
что  у себя  на  родине  они видели золото не чаще, чем любой из европейцев,
своим  видом они должны были доказывать, что этот драгоценный металл для них
-- вещь совершенно обычная.
     За  ними  шли  носильщики со  всеми  чудесами Индии.  Они  несли  сорок
разноцветных  попугаев,  шкуры  неизвестных здесь зверей, чучело  чудовищной
ящерицы, щит гигантской черепахи, растения, камни и раковины. Большинство из
этих  редкостей  было собрано  трудами  синьора  Марио,  и  секретарь боялся
доверить  свои  сокровища  посторонним  людям. Поэтому  я  и  еще  некоторые
матросы, не имевшие  родных в Палосе,  были пешком посланы вперед в качестве
носильщиков.
     Вслед за нами на белом коне, покрытом роскошной попоной, ехал адмирал в
сопровождении дворян Арагона, Кастилии и Леона.
     Улицы  были  до  того запружены народом,  что  страже  мечами и копьями
приходилось расчищать  дорогу. Самые  уважаемые горожане  и самые прекрасные
дамы  считали для  себя честью  прикоснуться  к стремени адмирала.  Я  видел
женщин, которые с балконов бросали на дорогу шелковые  и парчовые покрывала,
платки и ковры только для того, чтобы потом с гордостью  сказать, что по ним
ступал конь Кристоваля Колона.
     Так,   приветствуемые  криками  толпы,   мы  медленно  приближались   к
Калла-Анке,   бывшему   альказару   мавританских   государей,  где  временно
помещались король и королева.



     Вторая родина адмирала

     За два дня до нашего прибытия в Барселону мы для ночлега остановились в
небольшой деревушке Фуэнхес.
     Ночь была полна дыхания цветов, а апрельские соловьи своим щелканьем не
давали нам уснуть.
     В  комнате  харчевни  было  тесно  и  душно,  и  господин  распорядился
приготовить ему постель под  огромным  лавром.  Я лег тут  же, у  дерева,  в
мягкую и сочную траву.
     Лунный свет скатывался по глянцевитой листве, как живое серебро. Листья
чуть слышно звенели.
     Я пролежал  долгое время молча, пытаясь уснуть, и, повернувшись наконец
на бок, встретился  глазами  со взглядом адмирала. Он лежал,  вытянувшись во
весь  рост,  подложив руки  под голову.  "Обычное положение  мечтателей", --
сказал бы синьор Марио.
     --  Что, и тебе соловьи не дают уснуть? -- ласково спросил господин. --
Посмотри  на это  дерево, какое  оно  мощное  и раскидистое.  Для  меня  оно
олицетворяет славу Соединенного королевства! Пригляделся ли ты внимательно к
этой  стране?  Ты моложе меня и,  конечно, будешьеще свидетелем ее расцвета.
Заметил ли  ты, как  трудолюбив  и  деятелен испанский народ?  О, Кастилия и
Леон!  Я  исходил  их  вдоль  и  поперек,  побывал и  при  блестящих  дворах
могущественных грандов и в скромных лачугах рыбаков.
     Я давно  уже знаю,  что, если господин  берется что-нибудь описать, все
расцветает,  разукрашенное его  богатой  фантазией. Если  бы  ему вздумалось
описать Вико-Дритто-Понтичелли,  улочку Генуи, на которой он родился, никому
и в голову не пришло бы, какая она грязная,  крутая и узкая на самом деле. А
тут,  как  назло,  долго  бежавший от  моих  ресниц  сон понемногу стал меня
одолевать. Поэтому, повернувшись  на  бок,  я без зазрения совести пропустил
мимо ушей  блестящие описания вершин Сьерры-Невады и апельсиновых рощ южного
побережья.
     -- Заметил  ли ты, что творится в Кастилии?! -- воскликнул господин. (И
я,  вздрогнув,  проснулся от  этого  вопроса.  ) -- Понимаешь  ли ты теперь,
почему именно ее я избрал себе второй родиной?
     Я понимал, что  Португалия,  к которой господин  вначале  обратился  за
помощью, отвергла его планы; Франция, куда он для этой же цели послал своего
брата Бартоломе, медлила с ответом, и адмиралу не оставалось ничего другого,
как   отдать   себя   под   покровительство   Кастилии.   А   трудолюбие   и
предприимчивость испанцев я подметил много ранее, еще находясь на корабле.
     -- Да, мессир, -- сказал я.
     --  Если бы ты обладал умом более пытливым и глазами более  зоркими, --
-продолжал  господин, -- то, совершив пешком путь от Палоса до Барселоны, ты
бы  понял меня без слов. Вот я  предсказываю тебе, что ни  Генуе, утратившей
свою былую мощь (После завоевания турками Константинополя в 1453  году Генуя
утратила  влияние  на  Черном  и  Азовском  морях  и потеряла  свои  богатые
колонии), ни тем более Венеции, ни Португалии, а именно Арагонии, Кастилии и
Леону суждено стать  владыками  морей. И я, адмирал Кристоваль Колон, добуду
им эту славу. Междоусобица (Изабелла  вступила на кастильский  престол после
долгой междоусобной  войны  между  ее  приверженцами  и  сторонниками Хуаны,
дочери  Генриха  IV) кончилась  воцарением Изабеллы,  мавры изгнаны,  страна
расцветет  под мудрым  правлением великих  королей, рынки  Европы наводнятся
испанской кожей, парчой, вином, а я, подчинив Индию владычеству. . .
     -- Да, мессир, -- сказал я, чувствуя, что еще  одна  минута, и я засну,
--  все это  будет отлично, но раньше  необходимо разместить по госпиталям и
богадельням всю эту толпу несчастных. . .
     -- Ты глуп,  как только  может  быть глуп  подмастерье!  --  воскликнул
господин с досадой.
     На этом кончился наш разговор.
     Совершая  пешком  путь  от  Палоса до Барселоны,  я  действительно имел
возможность  насмотреться  и  наслушаться  достаточно,   чтобы  понять,  что
творилось в стране.
     Еще до  отъезда из Палоса я  знал, что Фердинанд, прозванный Католиком,
неутомимо борется  с  врагами нашей святой веры. Я знал  и  то, что половина
королевской  казны  составлена из  денег,  вырученных  от  продажи имущества
осужденных мавров  и евреев. Я знал, что по всей Кастилии дымятся костры, на
которых  корчатся  обугленные тела несчастных. Но в то время я не давал себе
труда задумываться над этим.
     Меня  с  детства  учили,  что сарацины  плавают по морю  и  нападают на
христианские суда, для того чтобы  захваченных пленников обращать в рабство.
Они  мне  представлялись  грубыми и злыми  варварами,  топчущими нашу святую
веру.
     Еще худшего мнения я был о евреях. Когда сжигали в Пизе еретика Джакомо
Пианделло, мать  моя  и другие  говорили о нем:  "Он колдун  и еретик, и он,
прости ему господи, знается с евреями!"
     Поэтому,  встречая  еврея, я потихоньку  плевал ему  вслед,  чтобы  эта
встреча  не принесла  мне беды.  В  Генуе  я знал  одного  ростовщика-еврея,
который давал деньги  моему  хозяину, синьору Томазо.  У него  были красные,
вывороченные веки, и, считая деньги, он  весь трясся  от жадности. По одному
этому человеку я судил обо всем народе.
     На корабле  же мне пришлось столкнуться с евреем --  синьором Луисом де
Торресом,  переводчиком, умным,  ученым и  храбрым человеком.  Я  видел  еще
Берналя  Бернальдеса,  марано,  который  переменил  веру,   чтобы  избегнуть
преследования, и  Хайме Ронеса,  который откупилсяот святейшей инквизиции  и
отправился в плавание с адмиралом. Оба они остались на Эспаньоле,  где могли
жить спокойно, не подвергаясь преследованиям. Это были благородные и храбрые
люди. Я хотел бы, чтобы все христиане могли с  ними сравняться в честности и
справедливости.
     Сейчас, проезжая по освобожденной от мавров  стране, я видел прекрасные
дворцы,  библиотеки,  фонтаны  и  водоемы,   оставленные  маврами.  Цветущая
местность,  по  которой  мы  сейчас  проезжали,  была  когда-то   бесплодной
пустыней; труд и упорство человека оросили ее и обратили в сад.
     Но я видел и детей, которые  потеряли разум, потому что у них на глазах
сжигали их родителей. Я видел матерей,  ослепших от слез; стариков, лишенных
крова и пищи;  храбрых  и  гордых мужчин, которые целовали  руки стражникам,
прося разрешения в последний раз взглянуть на свое жилище.
     Никогда  и  нигде я не видел столько  хромых и  безруких, как теперь по
пути от Палоса к Барселоне.
     Солдаты, потерявшие здоровье и получившие увечье в боях, толпами стояли
на  всех  перекрестках и  вымаливали  у прохожих  и  проезжих милостыню. Они
разматывали ужасные, вонючие тряпки и протягивали свои изуродованные руки.
     "Милосердия! -- кричали они. -- Мы просим милосердия к героям Гранады!"
     Здоровые солдаты, которым  годами не выплачивалось жалованье, слонялись
без  дела  по улицам,  ожидая приезда государственного казначея  только  для
того, чтобы осыпать его бранью, ибо денег от него они уже не ждали.
     Одна часть Испании забавлялась турнирами и придворными празднествами, а
другая  содрогалась от мук  и изрыгала проклятия.  И  всему этому виной были
Фердинанд Католик и Изабелла Кастильская.
     Поэтому,  приближаясь к Калла-Анке, я с  замиранием сердца  представлял
себе,  как должны выглядеть эти свирепые государи.  Еще  в Палосе я  слышал,
будто Фердинанд  походит на свою  супругу, как брат на сестру. Мне казалось,
что  лицам их должно быть свойственно то тупое и грубое выражение, которое я
подметил в чертах генуэзского палача Никколо Никколи.
     Мы  приблизились  к Калла-Анке. По  распоряжению  государей, троны были
поставлены во дворе альхазара под роскошным парчовым балдахином. На ступенях
трона  сидел  бесспорный наследник престола, худой  и  зеленый принц Хуан, а
вокруг толпились придворные в блестящих, шитых золотом одеждах.
     Адмирал, приблизившись  к трону,  облобызал руки  государей и готовился
упасть перед  ними на колени,  но монархи милостивым  движением указали  ему
место рядом с  собой. После герцога  Альбы господин  был  первым  человеком,
получившим разрешение сидеть в присутствии государей.
     В волнении я поднял  глаза  на  королеву.  Темно-русые косы  лежали  на
голове Изабеллы блестящей короной, которая показалась мне более драгоценной,
чем  та,  усыпанная  рубинами  и  алмазами,  которую  она  поправляла  своей
прекрасной белой рукой.
     Она с любопытством остановила на мне  свои синие глаза.  Это  случилось
потому, что  не  Педро Сальседе и  не Педро Торресосу,  а именно мне  выпала
честь нести шести цветного крупного попугая  и прекрасную пурпурную раковину
в локоть  длиной. Королева улыбнулась, и я должен сознаться, что мало у кого
встречал  такую ясную  и  милую  улыбку. Я  опустил глаза и  представил себе
огонь,  смрад горящего  мяса,  разрушенные дома и плачущих детей. Когда я во
второй  раз  взглянул на Изабеллу,  лицо ее  мне показалось наполовину менее
красивым.
     По  мере  того  как  адмирал вел  свое  повествование,  он указывал  на
приведенных с собой индейцев, на попугаев, камни и раковины.
     Королева не отрываясь следила за его речью; она тяжело дышала,  а глаза
ее сверкали.  Когда  господин  заговорил  о том, что, получив возможность  с
сильным отрядом отправиться  в глубь открытой им страны, он надеется увидеть
город  с  тысячью мостов и город с золотыми  крышами,  Изабелла  привстала с
места. Она держалась рукой за сердце, не имея сил побороть волнение.
     Король Фердинанд  не выказывал такого восхищения,  но и с  его лица все
время не сходило благожелательное выражение.
     Под конец  аудиенции монархи  произнесли  благодарственную  молитву,  в
которой приняли участие все присутствующие, а затем  хор королевской капеллы
пропел "Te deum" (Торжественное католическое  славословие богу (лат.  )). По
окончании церемонии адмирала  проводили  в специально  для  него  отведенный
дворец.
     Но еще далеко за полночь не смолкали приветственные клики толпы, пылали
факелы, играли музыканты.
     Господин должен был пять или шесть раз  показываться толпе с балкона, и
тогда вновь начиналась пальба, приветственные возгласы и музыка.
     -- Вот фанфары и  литавры, о  которых  я мечтал с  детства,  --  сказал
господин,   прощаясь   с   синьором   Марио  перед  порогом  своих   богатых
апартаментов.



     Фискал святейшей инквизиции

     К своему  глубочайшему прискорбию, я должен признаться, что с прибытием
в Испанию господин круто переменил ко мне отношение.
     Но что говорить обо мне, если даже синьор Марио должен был по нескольку
часов  дожидаться  его,  чтобы  сделать   доклад  или  получить  необходимые
указания.
     Секретарь сказал мне:
     -- Голубок сейчас второй человек в Кастилии после короля Фердинанда. Не
можем  же  мы  требовать, чтобы он  разрешил  себя  хлопать  по  плечу.  Его
положение вынуждает его отдаляться от своих прежних друзей.
     Я не думал, чтобы  синьор Марио говорил это  вполне искренне, но, когда
мне удалось добиться свидания  с адмиралом, я, пробыв пятнадцать минут в его
комнате,  убедился,   сколько  времени   отнимают  у  него  приготовления  к
экспедиции.
     Достаточно, если  я скажу, что сопутствовать  адмиралу выразили желание
такие  люди, как Алонсо Мендель,  Алонсо Перес Ролдан,  Хуан Понсе де  Леон,
Педро де  Маргарит, королевский космограф -- знаменитый тезка нашего Косы --
Хуан  де ла Коса, Альварес  де Акоста, Берналь Диас, оба Лас-Касысы, Хуан де
Люкар и другие.
     Каждый  из названных  мною людей  либо  принадлежал  к самой  родовитой
знати, либо располагал  огромными средствами,  а иные покрыли себя славой во
время мавританских войн. Многие из них  как милостыни выпрашивали разрешения
уехать с  адмиралом,  беря на  себя львиную долю расходов, вооружение  своих
отрядов и снабжение  их во время пути. Еще до того, как господин переехал из
Барселоны  в Кадис, число  желающих отправиться с ним  составляло свыше двух
тысяч пятисот человек.
     Для  этого  предприятия  в  Кадисе  подготовлялся  уже  целый  флот  из
семнадцати судов,  причем  были  специально отстроены  небольшие,  неглубоко
сидящие в воде караки, предназначенные для береговых разведок.
     Герцог Медина-Сидония предоставил заимообразно  в распоряжение адмирала
пять миллионов мараведи,  а  королева  для этого  случая  обратила в  деньги
золото и  драгоценности, конфискованные  у  мавров  и  евреев. Но даже  этих
огромных  сумм  оказалось  недостаточно  для покрытия  всех  предварительных
расходов. И, по слухам, люди, побывавшие уже на суде святейшей  инквизиции и
оправданные  ею, снова  ввергались в  тюрьмы и  возводились  на костры, а их
имущество  переходило  в  королевскую  шкатулку. Хорошо, что деньги не имеют
запаха, иначе все эти миллионы отдавали бы кровью и горелым мясом.
     Для управления делами экспедиции был  создан специальный совет по делам
Индии под управлением Хуана Родриго де Фонсека.
     Господин  наконец  разрешил мне  отбыть в Геную для свидания с синьором
Томазо.
     Я  так  был  утомлен  непривычным  для  меня  блеском  двора и  частыми
празднествами, дававшимися в  честь адмирала, что  с наслаждением взошел  на
неустойчивую палубу фелуки.
     Я вспомнил слова  адмирала,  сказанные мне в день нашего знакомства: "Я
буду  первым, совершившим  такое путешествие, и на тебя также упадет отблеск
моей славы".
     Так  оно и  случилось  в  действительности.  Еще  в  Барселоне  ко  мне
подходили молодые дворянские щеголи, изъявлявшие желание сдружиться со мной,
а в Кадисе мне это уже стало даже надоедать.
     Я  уверен, что в  другие времена  они с презрением  отнеслись бы к моим
огрубевшим  рукам и скромному  платью, но сейчас  на мне действительно лежал
отблеск славы адмирала.
     Я жалел, что со мной не было моего милого друга Ор-ниччо, который лучше
моего сумел бы отвадить этих бездельников.
     На фелуке,  узнав, что  я  принадлежу  к свите  адмирала,  ко  мне тоже
неоднократно обращались с расспросами. Но тут это были свои люди -- матросы.
Я часами рассказывал  им о нашем плавании и, вероятно, смутил не одну удалую
голову. Тут же, на фелуке, меня стали осаждать самые разнообразные сомнения.
     Еще в Барселоне синьор Марио так отозвался  о господине: "Он, как никто
более,  достоин славы  и почестей. Но он поет, как соловей, и,  как соловей,
сам упивается своими песнями. Я боюсь этого".  Хотя секретарь  и не посвятил
меня в смысл фразы, я понял его без объяснений.
     Совершив замечательное  по смелости  путешествие,  рискнув  пуститься в
Море  Тьмы  и  переплыть  саргассовы  водоросли,  открыв   новые  острова  и
достигнув, надо думать, берегов таинственного Катая, адмирал уже  одним этим
сделал свое имя славным в представлении современников и в памяти потомков.
     Но этого ему  показалось  мало. Он сам  своими рассказами  о сокровищах
вновь  открытых  стран  затуманил  умы  монархов  и  обратил  в  ничто  свои
действительные заслуги. Блеск  и звон  золота ослепил и оглушил государей, и
они уже не могли думать ни о чем другом. . .
     Занятый  беседой  с  матросами   или   погруженный  в  свои   печальные
размышления, я так  и не  заметил, как, миновав все средиземноморские порты,
наш корабль стал приближаться к Генуе.
     В помещении для пассажиров было  слишком душно, и я,  по примеру других
путешественников, расположился на палубе. Сдружившийся со мной во время пути
матрос указал мне человека в синем плаще.
     --  Видишь ты этого высокого? -- прошептал он мне на ухо  - Это  фискал
святейшей инквизиции. Он даром не пустился бы в это путешествие: несомненно,
он кого-то выслеживает.
     Я с любопытством взглянул на великана в синем плаще.
     -- Было бы  лучше, если бы он был поменьше  ростом, так как  он слишком
обращает на себя внимание, -- сказал я. -- Человек, который побывает у  него
в лапах, потом узнает его в любом наряде.
     --  Человеку, который побывает у него в  лапах, -- отозвался матрос, --
уже не придется его узнавать во второй раз.
     Подстелив плащ, я улегся на палубе, разглядывая звезды и вспоминая свое
первое путешествие из Генуи.
     Внезапно чей-то тихий разговор привлек мое внимание.
     -- Не ошибаешься ли ты, Хуаното? -- спросил кто-то шепотом. -- Если  ты
дашь промах, плакала твоя награда. Я тебе  даже не  верну денег за проезд от
Кадиса до Венеции. А там есть чем поживиться: по моим сведениям, он все свое
имущество обратил в драгоценности и везет их с собой в сундучке.
     -- Я не ошибаюсь, кабальеро, -- ответил второй. -- Вы видели, как я его
ловко выследил вчера?
     Меня заинтересовал этот ночной  разговор, и я потихоньку выглянул из-за
мачты.  Тот, которого  называли Хуаното, был низенький,  коренастый человек,
все  время  вертевшийся на  палубе  и  надоедавший  путешественникам  своими
разговорами.  Второй  был великан  в синем  плаще,  которого Хуаното величал
кабальеро. Это становилось уже совсем  занятным.  Осторожно подвинувшись,  я
устроился поудобнее и приготовился слушать дальше.
     --  Ты  говоришь  об   истории  с  яблоками?  --  спросил  кабальеро  с
презрением. -- Ты занимаешься пустяками.
     --  Это  не  пустяки, --  настаивал  Хуаното.  -- Когда  я оделял  всех
яблоками, бросая их из корзины, он  машинально развел колени,  потому что он
мавр и привык к долгополому платью.
     -- Глупости! -- сказал кабальеро. -- Этак ты не заработаешь ни гроша.
     --  Это не  все,  -- поспешил ответить Хуаното. --  После этого я  стал
наблюдать  за ним дальше. Я заметил, что он постоянно  моет руки перед едой,
как будто мы находимся  не в море, а в пыльной степи. На вечерней и утренней
заре ой непременно обращает лицо к востоку и если не шепчет своих колдовских
молитв, то только потому, что я постоянно торчу подле него. Но  он, конечно,
произносит их  про себя.  А дважды  я  видел,  как он,  кланяясь, не касался
шляпы,  как  это сделал  бы такой  высокородный испанец,  за какого он  себя
выдает, а сначала прикладывал руку ко лбу, а потом к сердцу.
     Теперь и я  понял, о  ком шла у них речь.  Это был высокий  господин  в
красном плаще, который ехал на нашем корабле до  Венеции. Я не знаю, мавр ли
он был  или  испа-нец,  но  лицо его  поражало своей красотой,  а осанка  --
благородством.  Я  тоже  обратил  внимание  на то, что,  благодаря  меня  за
какую-то  мелкую  оказанную ему услугу, он приложил  руку ко лбу и к сердцу.
Однако я думаю, что, в течение стольких лет общаясь с маврами, испанцы могли
перенять от них эту манеру.
     --  Вы  со  спокойным сердцем  можете его  задержать в Генуе, -- сказал
Хуаното.
     -- Генуя кишит купцами  всех  национальностей,  -- с  досадой  возразил
фискал.  -- И там не  очень считаются с нашей святейшей инквизицией.  То  же
самое можно  сказать  о  Венеции. Эти две республики  думают только  о своем
обогащении.  Но по дороге мы  зайдем  в Сицилию, где всем распоряжаются наши
святые отцы. И он будет задержан без всякой волокиты.
     Ранним утром мы должны были прибыть в генуэзский порт. Корабль, сгрузив
товары, без  промедления отправлялся дальше,  и я с ужасом представлял себе,
что ожидает несчастного в Сицилии. Но как мне предупредить его, да и захочет
ли он меня слушать?
     Еще издали я увидел высокую башню и  зубцы Генуэзской крепости. Пройдет
еще несколько минут, и я уже буду дома. С беспокойством оглядывал я толпу на
палубе -- нигде не было видно человека в красном плаще.
     Десятки лодочников облепили корабль, предлагая свои услуги. Сходни были
запружены народом. Я в толпе  старался отыскать  знакомое лицо,  но какой-то
старичок попросту вырвал у меня вещи из рук, и я вынужден был последовать за
ним в лодку. В последний раз на набережной я оглянулся на корабль и  помахал
шляпой матросам.
     Вдруг  я  заметил  мавра.  Сойдя с  корабля,  он  стоял у сходней  и  с
любопытством приглядывался к крикливой генуэзской толпе.
     С корабля  подали сигнал  к  отплытию. Сундучок мой  был очень  тяжел и
оттягивал  мне руку. Порт кишит воришками, но  долго задумываться я не  мог.
Поставив  сундучок подле  маленькой тележки с  зеленью, я  бегом бросился  к
пристани. Мавр удивленно поднял на меня глаза, когда я его окликнул.
     -- Немедленно следуйте за мной, если вам дорога жизнь! -- сказал я.
     Он  подозрительно  посмотрел на  меня и с  беспокойством  оглянулся  на
корабль.
     -- Спешите! -- сказал я.
     В это  время  на палубе  появился фискал  с  Хуаното.  Нас  отделяла от
корабля  небольшая  полоска  воды, ослепительно  сверкавшая  на  солнце.  По
сходням ежеминутно сновали матросы с кладью, но два  человека так пристально
следили за моим собеседником, что мне казалось, будто они стоят подле нас.
     -- Я не понимаю, о чем ты говоришь, юноша, -- произнес мавр.
     -- Вы  поймете,  если  я  вам скажу, что этот человек в  синем плаще --
фискал святейшей инквизиции, а этот кривоногий -- его ищейка, -- прошептал я
ему на ухо.
     -- На корабле остался мой сундучок с драгоценностями, -- сказал  мавр в
беспокойстве. -- Там все мое достояние. . .
     Я невольно оглянулся на свой сундучок -- он мирно стоял подле тележки.
     --  Что для вас  дороже --  драгоценности  или  жизнь?  -- спросил я  в
нетерпении.
     Фискал и  Хуаното  неотступно следили за  нами. Наклонившись,  они  как
будто прислушивались к нашей беседе.
     На  наше счастье,  в  это мгновение  к  готовящемуся  котплытию кораблю
нахлынула целая толпа с сундуками и узлами. Я  потянул  мавра  за руку, и мы
смешались с толпой.
     Свернуть в первый же переулок было делом одной минуты.
     -- У меня  не осталось даже денег, чтобы заплатить за ночлег, -- сказал
мавр.
     -- Не беспокойтесь о  деньгах, --  возразил я. -- В  доме,  куда я  вас
веду, расплачиваются иной монетой.



     Опять в Генуе!

     Я вдохнул в себя дым жаровен,  на которых  жарили рыбу, и остановился с
бьющимся сердцем. Вокруг кричала и жестикулировала пестрая генуэзская толпа.
Генуэзский залив сверкал  под солнцем, башня вырисовывалась на ярком небе. .
. Я ощутил чувство полного покоя -- я был наконец дома!
     Дорога  до улицы  Менял отняла у меня  всего несколько минут.  Дойдя до
углового дома, у  которого  мы  с  Орниччо  так часто дожидались возвращения
синьора Томазо, я  в изнеможении  прислонился к стене. Уже свыше  года я  не
имел известий о своем хозяине: здесь ли еще он проживает, жив ли, здоров ли?
     Оставив мавра на улице, я бегом пустился к лесенке.
     Осел торговца  зеленью оглушительно ревел,  дети кричали, шлепая босыми
ногами по лужам, торговка зазывала покупателей, и поэтому синьор Томазо даже
не услышал, пак я распахнул  дверь. Я бросился к доброму человеку  и, не дав
ему опомниться, заключил его в свои объятия.
     -- Ческо, дитя мое!  -- крикнул синьор Томазо. -- Как  ты вырос! Ты уже
совсем мужчина!
     В мастерской все было  по-старому.  Легкий ветер  раскаливал игрушечный
кораблик  и поднимал листы  книги  на столе. Карта,  еще  моей работы,  была
прибита к стене.  На подрамник был натянут холст, а на  нем углем были слабо
нанесены очертания человеческой фигуры.
     Синьор Томазо  засыпал меня вопросами и восклицаниями. Если бы записать
их подряд, получилось бы следующее:
     --  Ты  уже  навсегда ко  мне?  Ты никуда  не уедешь?  Где  же Орниччо?
Господи, у  тебя  уже пробиваются усы!  Где  мессир Колон?  Что  за  смешные
пуговицы у тебя на куртке! Вел ли ты путевые записки?. .
     -- Мой дорогой хозяин, -- прервал я его,  -- здесь  на улице дожидается
человек,  нуждающийся  в  вашем  покровительстве. Его  преследует  святейшая
инквизиция. И я думаю, что не ошибся, обещав ему пристанище в вашем доме.
     Синьор Томазо тотчас же вышел пригласить мавра.
     -- Войдите  с миром, --  сказал он.  --  Это бедный и  тесный домик, но
здесь  вы можете  не  опасаться  за  свою  жизнь.  Сам  я  человек слабый  и
незначительный, но окружен храбрыми и решительными друзьями,  которые смогут
вас доставить куда угодно, не боясь инквизиции. Но вас ведь нужно покормить.
Вы,  конечно, проголодались с  дороги! --  спохватившись,  воскликнул  вдруг
синьор Томазо и тотчас же захотел заняться хлопотами по хозяйству.
     Я немедленно остановил его.
     На гвозде в каморке над мастерской я нашел свой фартук и, нарядившись в
него, немедленно принялся за приготовление пищи, а хозяин в это время слушал
рассказ мавра о его злоключениях.
     Мизерные запасы моего хозяина  тотчас  же подсказали мне,  что дела его
находятся не  в  блестящем  состоянии. Но у  меня денег было  достаточно.  И
находился я в  Генуе,  где,  не  сходя с места,  можно купить все, начиная с
головки чеснока и кончая трехмачтовым судном.
     Через  полчаса был  готов  обед. Синьор Томазо  с удовольствием отведал
моей стряпни. И  за столом мы продолжали свою беседу.  Я рассказал  хозяину,
где и почему мы оставили  Орниччо, описал ему  прекрасный остров Гуанахани и
нашего  милого Аотака. Надо сказать,  что  в последние дни я мало  виделся с
моим краснокожим  другом,  так  как  наследный  принц Хуан,  пораженный  его
сообразительностью, временно взял его к себе в телохранители.
     Оказывается,  что  известие  о  нашем   возвращении  дошло   до   Генуи
значительно раньше, чем я прибыл туда.
     Флорентинец  Аннибал Януарий, присутствовавший в  Барселоне  при  нашем
прибытии, известил обо всех наших открытиях своего брата во Флоренции, и это
письмо  обошло всю  Италию.  Еще  лучше поступил  Габриель  Санчес, которому
адмирал  сообщил обо всем, с ним происшедшем:он послал это письмо отпечатать
и распространил в нескольких сотнях экземпляров в Италии, Франции и Англии.
     Необходимо  заметить,  что  в   самой  Испании  известия  об  открытиях
распространялись  далеко   не   с   такой  легкостью  --  Фердинанд   боялся
соперничества Португалии и скрывал новости о путешествиях в западные моря.
     Выслушав рассказ мавра, синьор Томазо за обедом обратился ко мне:
     -- Синьор Альбухаро испытал  много  бед. Он  переменил  веру  и  принял
христианство, вынужденный к этому жадностью испанских монархов и жестокостью
инквизиции.  Это прекратило на время гонения и дало ему возможность спокойно
заняться  своими делами. Но  жадные  испанские  монархи,  испытывая нужду  в
деньгах, вновь хотят  ввергнуть  его в темницу святейшей инквизиции, обвиняя
его в том,  что  он якобы втайне продолжает  исполнять обряды своей религии.
Синьор Альбухаро  мог  бы  давно  покинуть Испанию,  но  там  находится  его
невеста, дочь такого же несчастного, как и он сам. Поэтому он отправляется в
Венецию, где дож Дандоло  обещает ему покровительство  и охранную грамоту от
папы, с  которой он уже спокойно сможет возвратиться в  Испанию. Начав дело,
ты  должен довести  его до конца. Сегодня же необходимо  подыскать парусник,
который доставит его в Венецию, не заходя ни на Сицилию, ни  в  Неаполь, где
инквизиция может захватить свою жертву.
     Пробыв два дня в Генуе, я очень мало мог уделить  времени моему доброму
хозяину,  так  как  половину  первого  дня  я провел  в  хлопотах  по  делам
Альбухаро, а потом выполнял поручения адмирала в Генуэзском банке.
     Прощаясь с нами, синьор Альбухаро  со слезами  на глазах благодарил нас
за оказанную услугу.
     --  Я еще вернусь в Кадис, -- сказал он мне. -- И  на твоей обязанности
лежит  разыскать меня, так как  расспрашивать о тебе  я не смогу  по  вполне
понятным соображениям.
     Когда уже далеко за полночь мы расстались с синьором Томазо, оказалось,
что мы с ним не рассказали друг другу и половины новостей.
     По  старой  памяти  я  отправился спать в каморку над  мастерской.  Две
постели стояли, как бы ожидая нашего возвращения.
     Я не мог удержаться от слез,  вспоминая,  как жестоко я был  разлучен с
моим другом. "Орниччо, думаешь ли ты обо мне? Как живется тебе там, на твоем
острове?"
     Я  с  трудом  распахнул  ветхое  окошечко. Замазка отлетела, стекла  не
держались в источенных червями рамах.
     Огромные  звезды дрожали в заливе. Я вдыхал родной воздух. Мне хотелось
обнять руками весь  этот богатый и прекрасный  город  с  его портом, кишащим
судами, с его базарами, тупиками и кошками.
     Следующий  день мы,  не расставаясь, провели с синьором Томазо  вместе.
Деньги,  оставленные  ему Орниччо, я еще  накануне  положил  на  имя синьора
Томазо в Генуэзский банк. Они должны были ему послужить на черный день.
     В лавке у набережной я накупил сукна и бархату и отдал Орландо Баччоли,
самому лучшему портному в Генуе, сшить  хозяину приличное платье. Он уже так
обносился,  что им  стали пренебрегать, и он лишился  многих  заказов. Кроме
этого, я купил ему будничной и праздничной обуви.
     Я заново  вставил стекла в окнах и в двери, починил рамы и к  лестнице,
ведущей  наверх,  приделал  новые  перила.  Этому  искусству  я  научился  у
корабельных плотников.
     Я закупил круп, муки,  сала, солонины и вина  в количестве, достаточном
для пропитания команды небольшого парусника. Все эти продукты я  установил в
кладовой и в погребе в таком  порядке, чтобы для синьора Томазо не составило
труда ими пользоваться. И все-таки, расставаясь  с хозяином, я чувствовал за
него беспокойство, ибо этот человек  беспомощен, как дитя. А как он  похудел
за время нашей разлуки!
     Он проводил меня до самого порта  и даже спустился по сходням на палубу
судна.



     Розы и тернии

     Господин  напрасно   торопил  меня  с  приездом.  Правда,  всадникам  и
ремесленникам, так же  как и мне, было велено явиться в Севилью  к 20 июня и
быть готовыми к отправке в Кадис, но  флотилия наша в действительности вышла
в  море  значительно  позже. Очень  много  времени ушло  на  оформление прав
адмирала, дарованных ему монархами. Он заказал свой герб лучшему серебрянику
и велел выбить на щите придуманный Орниччо и утвержденный монархами девиз:
     Por Castilla e por Leon
     Nuevo Mundo hallo Colon.
     Права  же адмирала,  дарованные ему еще перед путешествием, сейчас были
закреплены королевским указом.
     Господин велел  синьору Марио  и мне переписать для  него  этот  указ в
четырех  экземплярах, что мы  и сделали. Благодаря этому  я имел возможность
прочитать  это  свидетельство  о  "Пожаловании  титула  Кристовалю  Колону",
подписанное королем и  королевой.  Синьор Марио, который давно знает,  что я
веду дневник нашего плавания,  посоветовал мне переписать в свой  дневник  и
это  свидетельство.   Это  большой  труд,   но  секретарь  привел  мне  свои
соображения на этот счет:
     -- Может быть, когда-нибудь потомки поблагодарят тебя  за  такие важные
сведения из биографии адмирала.
     Я не надеюсь на благодарность потомков,  но королевскую бумагу я все же
в дневник свой хоть и не полностью, но переписал:
     "Дон  Фернандо и  донья  Изабелла,  божьей милостью  король и  королева
Кастилии,  Леона,  Арагона,  Сицилии,  Гранады, Толедо,  Валенсии,  Галисии,
Мальорки, Севильи,  Сардинии,  Кордовы,  Корсики,  Мурсии,  Хаена,  Алгарве,
Алхесираса,  Гибралтара  и  Канарских  островов,  графы  Барселоны,  синьоры
Бискайи и Молины, герцоги  Афин  и Неопатрии,  графы Руссильона и  Серданьи,
маркизы Ористана и Гасиана, -- поскольку вы, Кристоваль Колон, отправляетесь
по  нашему  повелению  для  открытия и  приобретения  некоторых  островов  и
материка в Море-Океане на наших кораблях  и  с нашими людьми  и поскольку мы
надеемся, что с помощью божьей лично вами и благодаря вашей предприимчивости
будут  открыты  и  приобретены  некоторые  из  этих  островов  и  материк  в
упомянутом Море-Океане, мы считаем справедливым  и разумным вознаградить вас
за труды, которые вы несете на нашей службе. И, желая оказать вам надлежащие
почести и милость за все вышеупомянутое,  изъявляем мы свою волю  и  милость
следующим образом".
     Здесь  я  несколько  отвлекусь  от  текста королевской  грамоты,  чтобы
пересказать наш  разговор с синьором  Марио, случившийся после  того, как мы
ознакомились с указом.
     -- Как  хорошо! -- воскликнул  я. -- Если бы не  эта бумага, я так и не
узнал бы,  что королям  Кастилии и  Леона принадлежит  еще  такое  множество
земель  и  даже  Афины,  которые  я  полагал  находящимися   совсем  в  ином
государстве!
     Синьор Марио внимательно посмотрел на меня.
     --  Ческо, -- заметил он, --  по твоему задорному замечанию я чуть было
не  вообразил,  что со  мной  беседует  наш  милый Орниччо, а  не скромный и
послушный Франческо Руппи.
     Больше ни одним словом синьор Марио на мое замечание не отозвался.
     Итак, привожу дальше текст грамоты:
     "После  того как вы,  упомянутый Кристоваль  Колон, откроете и обретете
указанные острова и  материк в Море-Океане или любую иную землю из их числа,
да  будете вы  нашим адмиралом островов и материка, которые будут открыты  и
приобретены  вами.  И  да  будете  вы  нашим  адмиралом, и  вице-королем,  и
губернатором в этих землях, которые вы таким образом приобретете и откроете.
И  отныне  и  впредь можете вы  именовать и  титуловать  себя дон Кристоваль
Колон, а  ваши сыновья и  потомки,  исполняя эти должности  и  службы, могут
также  носить  имя,  титул и  звание  дона, и  адмирала,  и  вице-короля,  и
губернатора  этих  земель. И вы  можете  отправлять  и  исполнять  указанные
должности   адмирала,  вице-короля   и  губернатора  упомянутых  островов  и
материка, открытых и приобретенных  вами и вашими заместителями, и вести,  и
разрешать  тяжбы  и дела -- уголовные  и гражданские, имеющие касательство к
вышеупомянутой адмиральской должности и должности вице-короля и губернатора,
согласно тому, как вы сочтете сие законным, и согласно тому, как  то  обычно
принято и  исполнялось  адмиралами  наших  королевств. И можете  вы карать и
наказывать преступников. И будете отправлять вы и заместители ваши должности
адмирала,  вице-короля  и  губернатора и пользоваться  всеми  прерогативами,
которые  относятся  к  этим  должностям или  присваиваются  каждой из них  в
отдельности.  И  да будете вы  иметь  и  получать доходы и жалованье со всех
упомянутых должностей и  с каждой из них порознь, так  же и таким  способом,
как обычно  получал  и получает этидоходы и  жалованье наш  главный  адмирал
королевства Кастилии и вице-короли и губернаторы наших королевств".
     С  разрешения синьора  Марио  я пропускаю  приводимый  далее  подробный
перечень принцев, герцогов, прелатов, маркизов и различных крупных  и мелких
чиновников и должностных лиц, которым, как явствует из грамоты, надлежит:
     "Считать и полагать вас отныне и далее -- в течение всей вашей жизни, а
после  вас -- в течение жизни вашего сына и наследника и так от наследника к
наследнику, навсегда и навечно, -- нашим адмиралом  упомянутого Моря-Океана,
и вице-королем, и губернатором упомянутых островов и материка, которые будут
вами открыты и приобретены в Море-Океане и закреплены за  нашей подписью или
подписью лица, нами  на то  уполномоченного и торжественно утвержденного под
присягой,  как  в  таких  случаях  требуется,  и  полагать, что  вы  и  ваши
заместители,  назначенные на  указанные  должности адмирала,  вице-короля  и
губернатора, будут использованы при отправлении этих должностей во всем, что
относится к ним. И да будет вам выплачиваться рента и доходы и все иное, что
вам  причитается  от  должностей,  относящихся  и  входящих  в   круг  вашей
деятельности.  И надлежит вам хранить, и да будут  вами хранимы все почести,
пожалования,   милости,   вольности,  преимущества,  прерогативы,   изъятия,
иммунитеты, и все иное, и каждое из перечисленных в отдельности, которые вы,
в силу отправления указанных должностей адмирала, вице-короля и губернатора,
должны иметь, и вы должны ими пользоваться и вам надлежит это оберегать".
     Далее следовало строгое предупреждение лицам, которые вздумают нарушить
в  чем-либо  права вновь  пожалованного адмирала, и  предписывалось скрепить
печатью сию "Круглую Привилегию --  самую верную  и крепкую грамоту, которая
вполне будет соответствовать просимому  вами  и  тому, в  чем  явится у  вас
нужда".
     Заканчивалась королевская грамота такими словами:
     "И пусть ни те, ни другие нотариусы и  должностные лица не изменят ни в
чем  текста грамоты под  страхом нашего гнева и  штрафа в 10 000 мараведи  в
пользу нашей  Палаты,  который заплатит каждый, нарушивший это повеление. И,
кроме  того,  приказываем человеку, который  предъявит должностным  лицам  и
нотариусам эту грамоту, передать им, чтобы они с Круглой Привилегией явились
к  нашему двору, где бы мы ни находились, не позже, как  через 15 дней,  под
страхом той  же  кары,  и  чтобы для этого  был призван публичный  нотариус,
каковой  заверил бы своей подписью свидетельство,  ибо  мы желаем знать, как
исполняется то, что мы повелели.
     Дано в нашем городе Гранаде, в тридцатый день апреля, в год от рождения
спасителя нашего Иисуса Христа 1492-й.
     Я -- король. Я -- королева.
     Хуан де Колома -- секретарь".
     Со слов синьора Марио я знал  уже, что  Круглая Привилегия  была особой
важности коронная грамота,  в которой  под королевской  подписью очерчивался
круг,  в  круге  этом  проставлялась  королевская печать,  а  по  окружности
располагались подписи должностных  лиц и свидетелей из числа знатных рыцарей
и прелатов.
     Я не изучал юриспруденции и  мало сведущ в ухищрениях господ адвокатов,
но мне показалось,  что, если бы их величества  поменьше напирали на то, что
господин мой, адмирал, должен хранить и блюсти свои дарованные ему монархами
права и привилегии, никто и не подумал  бы, что права эти и привилегии можно
оспаривать.
     Итак,  честолюбие господина было полностью удовлетворено. Это тем более
достойно удивления, что до нашего путешествия господин мой в глазах монархов
не имел  никаких заслуг  и был лицом, совершенно неизвестным  в  Кастилии. И
если  год  назад требования безвестного безумца могли  вызвать только смех и
сожаление,  то  теперь в  лице его многие знатные  люди  Испании  разглядели
опасного честолюбца, посягающего на их права и преимущество.
     Нашлись  смельчаки,   которые,  вопреки   желанию  королевы,   пытались
оспаривать юридическую законность королевской грамоты.
     К таким  людям  принадлежал глава  совета по  делам Индии -- севильский
архидиакон синьор Хуан Родриго де Фонсека.
     Когда ему не удалось опорочить королевскую грамоту, он принялся за дело
с другого конца. Ссылаясь  на огромные  расходы  по  снаряжению флотилии, он
настаивал,  чтобы  монархи   сократили  число   личной  прислуги   адмирала.
Требования  господина   были   действительно  чрезмерны  для   сына  бедного
шерстобита.
     Такие действия  Фонсеки,  конечно, могли  бы остановить кого угодно, но
только  не  господина моего, адмирала. Он обратился к королеве с просьбой не
только  не  уменьшать  его  штата,  но,  наоборот,   увеличить  его   против
установленного ранее.
     Он  ссылался  при  этом  на  необходимость  внушить  властителям  вновь
открытых стран уважение к богатству и могуществу Соединенного королевства.
     Так  как  Изабелла,  почти  не  задумываясь,  выполняла все  требования
адмирала,  то  и эта его просьба  была удовлетворена. В Фонсеке же он  нажил
себе злейшего врага. Таким  образом,  на  пути адмирала,  усыпанном  розами,
стали попадаться и тернии.
     Снабжение и снаряжение экспедиции были поручены торговому дому Джованни
Берарди и его  компаньону  Америко Веспуччи.  И  вот, если оказывалось,  что
бочка с вином плохо запечатана или в солонине завелись черви, враги адмирала
глубокомысленно ссылались  на то,  что Берарди  --  итальянец и что  адмирал
готов получить  гнилой провиант от земляка,  лишь бы лишить испанских купцов
заработков и выгод.
     Для  вооружения экспедиции был открыт  государственный  арсенал,  и все
военные припасы, заброшенные после Мавританских войн и сложенные в Альхамбре
(Альхамбра  -- древняя цитадель  в  Гранаде --  последнем  оплоте мавров  на
Пиренейском полуострове),  были  отданы  в  распоряжение  адмирала. Господин
предпочитал  легкие старинные аркебузы недавно введенным тяжелым мушкетам, и
в  этом его  враги  тоже пытались усмотреть  нежелание прославить  испанское
оружие.
     Но  каждый,  видевший индейцев-карибов,  согласится,  что  дальнобойные
мушкеты необходимы  в  Европе,  где противник вооружен  таким же образом,  а
против луков и самострелов хороши легкие аркебузы.
     К чести  королевы нужно сказать, что она  прекратила разговоры о низком
происхождении адмирала. Нисколько не задумываясь,  она взяла ко двору  обоих
его сыновей:  Диего -- от первой жены и  Фердинанда -- от  второй. Диего она
сделала пажем наследного принца Хуана.
     Нарекания на пристрастие господина к итальянцам она опровергла, поручив
своим  юристам  доказать,  что,  проживая  столь  долгое  время  в  Севилье,
флорентинцы   Берарди   уже  могут  считаться  испанцами.  Что  же  касается
недоброкачественности продуктов, то синьору Фонсеке было предложено учредить
при совете по делам Индии должность контролера по снабжению.
     Если  о  первом нашем  путешествии  в  Европе  знали  понаслышке редкие
ученые-географы,   то   второй   нашей  экспедицией   заинтересовался   весь
христианский мир.
     Для  распространения  католицизма  в  новых землях  папа  Александр  VI
Борхиа,  имя  которого  итальянцы  переделали  на  Борджиа,  назначил  своим
наместником бенедиктинца патера Буйля и под его власть отдал еще одиннадцать
монахов. Таким  образом,  как сказал синьор  Марио, наши друзья  индейцы  не
будут терпеть недостатка в проповедниках.
     Вполне понятно, что открытия Колона не  на шутку обеспокоили правителей
другой могущественной  морской  державы,  Португалии. И  очень  скоро  стало
известно,  что  португальский король  Жуан II  тайком снаряжает  собственную
экспедицию на запад. Тогда Фердинанд также решился прибегнуть к хитрости.
     Он послал в Португалию  Лопе де Эреру, человека умного и дальновидного,
постигшего  все  искусство дипломатии при  мелких  и вероломных  итальянских
дворах. Ему было поручено добиться от  Жуана II  обещания,  что до выяснения
спорных вопросов ни  одно португальское  судно не отправится в Море-Океан. А
тем временем  представитель Фердинанда в Ватикане (Ватикан -- папский дворец
в  Риме)  убеждал  его  святейшество помочь Соединенному королевству  против
домогательств  Португалии; господин  же  мой,  адмирал, получил  предписание
ускорить снаряжение флотилии.
     Король Жуан поздно догадался об этой хитрости.
     Дипломатические переговоры при португальском дворе  затянулись на три с
половиной месяца. Папа  за это время успел издать  последнюю  демаркационную
буллу (Глава католической церкви папа  римский изданием демаркационной буллы
разграничил между Испанией и Португалией земли, еще не занятые христианскими
королями  и  даже   еще   не  открытые),  окончательно   закрепляющую  права
Соединенного королевства на земли, простирающиеся на запад от острова Ферро,
а все наши семнадцать кораблей были совершенно готовы к отплытию.
     Я, конечно, мало понимаю  в придворных хитростях  и все изложенное выше
сообщаю  со слов  синьора  Марио,  который  был  так  добр,  что взялся  мне
разъяснить все тонкости испанской и португальской политики.
     Он  объяснил  мне  также,  почему   бедный  люд  в  приморских  городах
недоброжелательно  отнесся к адмиралу и  всей его  свите, хотя господин мой,
находясь в отличном расположении духа, милостиво обращался  даже с последним
нищим.
     Дело в том, что наши  постоянные россказни о золоте и  огромные закупки
продуктов и товаров  для экспедиции привели к тому, что деньги в Соединенном
королевстве стали терять цену.  Люди, надеявшиеся за океаном  найти золото в
неограниченном количестве, с беспечностью прокучивали и проедали имеющиеся у
них   суммы,   возбуждая  ненависть  и  негодование  тех,  кому  эти  деньги
доставались с большим трудом.



     Предсказание цыганки

     Королева, по-видимому без  всяких усилий,  разогнала тучи, собиравшиеся
над головой  адмирала, но все-таки зависть одних  и  злоба других  часто  не
давали ему покоя.
     Так как у адмирала было много врагов, ему приходилось все приготовления
к экспедиции проверять самолично. Это отнимало много времени и здоровья.
     Его  опять стали  томить бессонница и сильные  головные боли, и поэтому
часто ночами, вместо того чтобы спать, мы бродили по улицам города.
     Как  непохожи  были эти  странствования  на  наши прогулки  по Генуе  с
синьором  Томазо! В то время как добрый хозяин мой все  свое свободное время
старался  обратить на то, чтобы просветить мой ум, господин  адмирал никогда
не удостаивал меня такой чести.
     Самой  обычной фразой в  его  устах была:  "Ты  еще молод  и глуп и  не
поймешь этого" или "Но не тебе, сыну  простого мужика, помышлять об этом!" И
подумать только, что это говорил сын бедного шерстобита!
     В ночь на 15 сентября мы, возвращаясь во  дворец  адмирала, заметили на
лестнице человеческую  фигуру, издали напоминающую груду  лохмотьев. Подойдя
поближе,  мы  разглядели молодую  женщину-цыганку,  которая  спала,  положив
голову на мраморную ступеньку.
     Разбуженная звуками наших  шагов, несчастная вскочила на ноги  и хотела
убежать,  так как  цыган в Кастилии сейчас  преследуют  наравне с  маврами и
евреями.
     Пораженный, может  быть, красивым лицом женщины, господин остановил ее,
задал несколько вопросов и бросил ей серебряную монету.
     В  порыве  благодарности  цыганка,  схватив  руку  адмирала, осыпала ее
поцелуями и вдруг, громко вскрикнув, указала ему на линии, избороздившие его
ладонь.
     --  Ты  будешь  славен  и   богат!  --  воскликнула  она  и,  осторожно
оглянувшись по сторонам, добавила: -- Ты великодушен и щедр, господин. И вот
смотри,  морена (Морена  (исп. ) --  смуглянка,  креолка; в данном случае --
цыганка) тебе предсказывает корону. Пообещай же никогда не изгонять из своих
владений бедных цыган, которые виновны только  в том,  что  они больше любят
петь и плясать, чем читать молитвы в душных храмах.
     --  Обещаю  это тебе!  --  важно  сказал  господин.  --  И,  если  твое
предсказание сбудется, я разыщу тебя, где бы  ты ни находилась, и вознагражу
по-царски.
     Утром следующего дня адмирал позвал меня в свою комнату.
     -- Слышал ли ты предсказания цыганки? -- спросил он.
     Я  хотел  было ответить ему, что  не следует  придавать значение словам
морены, потому что редкая гадалка не сулит всяких благ человеку, подарившему
ей деньги, но из предосторожности промолчал.
     -- Я давно уже хочу составить свой гороскоп, --  продолжал господин. --
Все очень хвалят новообращенного мавра Альхисидека с улицы Кающихся. Сегодня
же отправляйся в квартал новообращенных, разыщи его дом и разузнай, когда он
сможет меня  принять и  сколько  ему  нужно  будет  заплатить за составление
гороскопа.
     Перед  вечером, выполнив всю  свою  домашнюю  работу,  я  отправился  в
мавританский квартал  и  без  большого  труда  разыскал дом  Альхисидека,  о
котором говорил господин.
     Маленькая босоногая  девушка открыла двери  на мой стук и ввела меня  в
прохладный патио.
     Я поднялся с места  при виде благообразного старика  с длинной бородой,
вошедшего в патио вслед за молоденькой служанкой.
     -- Мир тебе, благородный старец, -- сказал я, низко кланяясь ему.
     -- И  тебе  мир,  юноша, -- ответил он,  -- если только  ты приходишь с
добрыми намерениями. Чего ищешь ты в доме Альхисидека?
     Торопясь, я изложил ему поручение господина.
     -- Ты ошибся,  юноша, -- нахмурившись,  сказал  мавр.  -- Альхисидек не
занимается колдовскими науками и не составляет гороскопов. Если ты  подослан
святейшей инквизицией, то ты ошибся в выборе, если же ты пришел по незнанию,
то не теряй понапрасну времени.
     Видя, что мне  здесь нечего делать, я попрощался с мавром и покинул его
дом.
     В раздумье, опустив голову, я шел по  улице. Моя неудача огорчила меня.
Господин мой, адмирал,  не любит,  когда  нарушаются  его  планы. И  сейчас,
вместо того чтобы торопиться со сборами, он несомненно употребит все усилия,
чтобы узнать свою судьбу.
     Внезапно  чья-то тень  пересекла  мой  путь, и я  чуть не  столкнулся с
высоким стариком в  белой одежде. Живые черные глаза с интересом смотрели на
меня из-под седых бровей.
     Извинившись, я хотел продолжать  свой путь, но старик, положив мне руку
на плечо, сказал:
     -- Вот  ты и не исполняешь своих обещаний, юноша. Человек,  которого ты
спас от  смерти,  уже несколько  месяцев находится  в  Кадисе, а  ты даже не
позаботился о том, чтобы его разыскать.
     С изумлением услышал я знакомый  голос,  но, разглядывая  старика,  его
белоснежные волосы и бороду  и  темную, почти оливковую кожу, я никак не мог
припомнить, где и когда я его видел.
     -- Вы, вероятно, ошибаетесь, господин, и принимаете меня за другого, --
сказал я, -- В Кадисе я нахожусь всего несколько дней и за это время не имел
случая оказать вам какую-либо услугу.
     -- Вдвое  блажен тот, кто, сотворив доброе дело, первый забывает о нем,
-- сказал незнакомец. -- Но меня радует, что ты  не можешь узнать спасенного
тобой  Альбухаро. Это  придает  мне  уверенность, что  и  ищейки  инквизиции
пройдут мимо меня.
     Тут я вспомнил, где слышал этот голос.
     -- Господин Альбухаро! -- воскликнул я, с изумлением всматриваясь в его
лицо. --  Где же ваша  красивая  черная борода,  белое лицо и  тонкие брови?
Неужели волнения и преследования могли так вас  состарить  в столь  короткий
срок? И то, что я вижу вас в Кастилии, означает ли это, что вам благополучно
удалось  достигнуть  Венеции  и  добиться  покровительства, которое  вы  там
искали?. .
     -- Человеку,  преследуемому  "псами господними", или инквизицией, очень
трудно  найти заступничество,  -- прошептал мавр.  -- И  хотя в  Венеции мне
достали от папы охранную грамоту, но  я вынужден был переменить  имя. Маврам
известно много  тайных  снадобий,  и мои друзья  дали мне  мази  и жидкости,
превратившие мои черные волосы в седые, а белую кожу в оливковую.
     -- А ваша невеста, господин Альбухаро? -- спросил я в беспокойстве.  --
Как  решились  вы  подвергнуться  такому  превращению,  зная,  что  с нею вы
встретитесь здесь?
     -- Не беспокойся обо мне, добрый друг мой, -- сказал мавр, улыбаясь. --
Давая  человеку яд,  араб всегда имеет при  себе противоядие  от него, и мой
доктор не сделал  бы меня  стариком, если бы не знал, что сможет вернуть мне
молодость. Но  как твои  дела,  юноша, твои и  твоего великого  адмирала? Не
испытываешь ли ты в чем-либо нужду и не могу ли я быть тебе полезен?
     --  Благодарю  вас, господин мой,  -- ответил я,  --  но  я ни в чем не
нуждаюсь.
     Мы вдвоем двинулись по направлению к дворцу адмирала.
     -- А что ты искал в этом квартале новообращенных? -- спросил меня мавр.
     Я поведал ему, как неудачно выполнил поручение адмирала.
     --  Я  думаю,  что  могу  быть  с  тобой  откровенным,  -- сказал  мавр
задумчиво.  --Альхисидек,   конечно,   мог  бы  составить  гороскоп   твоего
господина,  но знаешь  ли  ты,  сколько  врагов у бедных новообращенных? Как
часто случается, что кто-нибудь из христиан, обратившись  к  мавру, знающему
тайные  науки,  потом предает его в руки инквизиции только  для того,  чтобы
получить десятую часть его имущества! А почему тебя так огорчает неудавшееся
поручение?
     В   волнении  я  рассказал  ему,  что  господин  мой,   обладая  пылким
воображением, каждый раз останавливает свое внимание на  различных вещах: то
ему  нравится  побороть сопротивление  архидиакона Фонсеки, то его  занимает
мысль о блестящей свите,  а теперь, задавшись целью  узнать свое будущее, он
не отступит, пока не достигнет ее.
     -- А между  тем, -- сказал я, -- сорок человек ожидают  нас  на далеком
острове. И каждый день промедления приносит им лишнее горе.
     Так  как  мавр  участливо  и внимательно  слушал мой  рассказ, я  решил
поделиться с ним  и своим  горем.  Я рассказал ему  о разлуке  с другом,  об
обещании  адмирала  вернуться на  остров  через четыре месяца  и о том,  как
почести и слава вскружили голову адмирала и он забыл о своем обещании.
     Мавр задал мне несколько вопросов о жизни адмирала и его характере.
     --  Насколько я понял из твоего рассказа, -- сказал он в  раздумье,  --
господин твой -- человек тщеславный,  увлекающийся и легковерный. Если ты не
откажешься  мне помочь,  я  могу  оказать  тебе небольшую  услугу,  которую,
конечно,  никак нельзя будет счесть платой за твое доброе дело, но  которая,
может быть, поможет тебе свидеться поскорее с твоим другом.
     Я готов  был тут же на  улице опуститься  перед  ним на колени, но мавр
удержал меня.
     --  Господин твой, адмирал, -- сказал он, -- послал тебя к  составителю
гороскопов, желая  узнать  свою судьбу. Составитель гороскопа  здесь,  перед
тобой,  и тебе  остается  только  привести адмирала  сегодня  ночью  ко мне.
Предсказание,  которое  он  получит, заставит  его  немедленно приняться  за
поиски твоего друга Орниччо, а я буду рад, если хоть немного смогу сократить
вашу разлуку. Посмотри хорошенько, вот это мой дом. Сегодня после двенадцати
часов ночи  вы должны  будете войти в эту дверь.  Вас отведут в залу,  где я
предскажу адмиралу судьбу. Будет очень  хорошо,  если господин твой разрешит
тебе присутствовать при этом.
     Я простился с мавром, спеша порадовать удачей адмирала.
     -- Франческо Руппи, -- сказал мне мавр на прощание, -- ведя адмирала ко
мне,  умышленно удлини дорогу,  направляйся  сюда различными закоулками и не
называй ему моего имени.  Может  быть,  это  излишние  предосторожности,  но
человек, которого долго преследовали, на всю жизнь остается недоверчивым.



     Чудесный кристалл

     В  двенадцать  часов ночи мы, запахнувшись в плащи  и глубоко  надвинув
шляпы на глаза, поднимались по лестнице дома мавра.
     Встреченные  низким  поклоном  слуги,   мы  были   введены  в  огромный
малоосвещенный зал, где нам предложено было обождать хозяина.
     Мавр  вошел через несколько  минут. Но  в какой пышной  одежде  он был!
Тонкая  шелковая рубашка обхватывала его стан; богато расшитый  золотом плащ
волочился по ковру, на  шее сверкали рубины и алмазы, рубинами же и алмазами
был украшен золотой обруч, поддерживающий его волосы.
     Господин мой, адмирал, невольно почтительно поднялся ему навстречу.
     -- Что  ты хочешь узнать о своей  судьбе, сын мой? -- важно обратился к
нему хозяин.
     Я  был удивлен,  услышав,  как  дрожал голос  адмирала,  когда  он  ему
ответил.
     -- Мне передали, -- сказал он, -- что ты отлично составляешь гороскопы.
     --  Гороскоп  необходимо составлять в месяце,  благоприятном  для твоей
звезды. По внутренностям только что заколотого тельца я прочту твое будущее,
но для этого нужно выбрать подходящее время. Сейчас же, если ты  желаешь,  я
скажу тебе, какие камни принесут тебе счастье, какие люди и звери. . .
     -- Если ты назовешь  мне  несколько событий  из моегопрошлого, --  тихо
произнес  адмирал,  --  я  доверюсь  твоим предсказаниям  и  последую  твоим
советам.
     -- Будущее, прошлое и настоящее  одинаково открыты глазам посвященного!
-- торжественно  произнес хозяин. -- Желаешь ли ты, чтобы я  рассказал  тебе
твою  жизнь  при  этом  юноше, который  несомненно  является для тебя чем-то
большим, нежели простой слуга?
     Я вздрогнул, ожидая, что адмирал тотчас же опровергнет слова мавра, но,
к моему удивлению, господин, задержав на мне задумчивый взгляд, сказал:
     --  Да, да, мы столько  перенесли вместе,  что, пожалуй,  он  может уже
считаться  чем-то  большим,  нежели  простой  слуга. --  И, с  беспокойством
оглядев  полутемный зал, стены, испещренные таинственными надписями, реторты
и  колбы  с горящими  под  ними  синими  огоньками,  запинаясь, спросил:  --
Разрешишь ли ты оставить при себе этого юношу, так  как  уже  давно, мучимый
злейшей подагрой, я нуждаюсь в его поддержке?
     Я  видел  адмирала  во время бури, я наблюдал его, когда  он  говорил с
враждебно настроенными матросами, я слушал его, когда  он опровергал  наветы
клеветников перед лицом его королевского величества,  -- спокойное выражение
лица уступало место только гневу или презрению. А сейчас я обратил  внимание
на его трясущиеся руки и беспокойный взгляд.
     Несомненно, что, стоя в этом великолепном и таинственном зале, господин
мой, адмирал Море-Океана,  губернатор и  вице-король Индии, подобно ребенку,
оставленному в темной комнате, испытывал самое подлинное чувство страха.
     -- Оставь юношу при себе,  если это тебе необходимо, -- сказал мавр. --
Ты  хочешь  узнать события из своей  прошлой жизни? -- продолжал он,  снимая
богатое  покрывало  с  высокого  предмета,  стоящего  в углу на  столике. --
Погляди-ка сюда.
     Мы повернули головы,  и  перед  нашими глазами  засверкала  глубоким  и
таинственным блеском огромная глыба камня, напоминающего хрусталь.
     -- Обрати свои  глаза  на  чудесный кристалл, --  сказал мавр.  -- И  я
расскажу тебе, что я вижу у тебя в прошлом.
     Рядом с глыбой он поставил песочные часы. Бесшумно текущая струя песку,
мерцание кристалла и тишина, царящая вокруг, так подействовали на меня,  что
мои глаза стали утомленно закрываться. Но голос мавра прогнал мой сон.
     -- Я вижу приморский город,  улицу,  полную гама детворы, -- сказал он.
--  Я вижу  мальчика, который  горделиво  держится  в стороне  от  всех. Его
обуревают  честолюбивые  замыслы,  доля  ремесленника  кажется  ему  слишком
низкой.
     Адмирал, приподнявшись с места, слушал его слова.
     --  Потом  я  вижу его  уже юношей. Он. где-то  в большой  зале, полной
скамей. Он вступает в  споры со старыми людьми,  и  они благожелательно  его
выслушивают. Юноша  уже  студент и  беседует  с профессорами.  А  вот  он  в
кабинете  ученого.  Жадными руками он  перебирает  карты и книги. Он бледен,
вокруг его глаз темные круги, позади него -- бессонные ночи, впереди -- дни,
полные унижений  и испытаний. Но вот он уже, как  видно,  добился своего.  Я
вижу его в богатом платье. Он стоит у трона. Перед ним  -- прибитая  к доске
огромная  карта,  и,  водя  по ней  палочкой,  он  дает  какие-то объяснения
королеве. . .
     -- Довольно! --  вскричал адмирал. -- Я верю  тебе.  .  . Я  прошу тебя
описать  мне  мое будущее так же точно,  как  ты  рассказал  только  что мое
прошлое.
     Мавр прикрыл покрывалом кристалл  и хлопнул  в ладоши.  Вошедший  слуга
подал нам на подносе сласти и холодную воду.
     --  Освежитесь  водой  и шербетом, -- сказал хозяин.  -- Я сейчас  буду
продолжать свой рассказ.
     Опять поднято покрывало, и кристалл сияет перед нами своим таинственным
блеском. Где-то рядом зажгли, очевидно, какие-то курения, потому что по залу
плывут длинные облачка благовонного дыма. Песочные часы  неслышно продолжают
свою работу.
     -- Я вижу  корабли, --  говорит  мавр, -- и беспредельную гладь океана.
Корабли пристают к  острову.  Эти места не  походят на известные мне страны.
Чудесные деревья покачивают  перистыми вершинами; воздух напоен благоуханием
неизвестных  мне цветов. Я вижу того  же юношу, но он уже возмужал. В бороде
его пробивается седина. Он в богатых воинских доспехах, на плечи его накинут
плащ.  Он  проезжает огромные  пространства,  он  что-то  ищет. . .  Но  вот
появляется на его пути  юноша.  Он беретпод уздцы его коня. . . Подойди сюда
поближе, -- обращается  мавр ко  мне,  --  и скажи, что ты видишь  в глубине
кристалла.
     Я смотрю  на кристалл.  Отражая  и повторяя  слабые  огоньки,  он  весь
заключен в  чешую  из  света,  а  дымчатое  облако  как  бы  застыло  в  его
таинственной глубине.
     Я  прищуриваю  глаза,  и  мне  кажется, что  длинные  искры  с шипением
разлетаются от его граней, но больше я ничего не вижу.
     В  смущении я  наклоняюсь над камнем,  но  в это время  за  моей спиной
раздается голос адмирала.
     -- Я вижу,  -- в волнении восклицает он,  -- да, я вижу  самого себя на
берегу  острова!  Как это странно и  чудно! Дальше.  .  . что  предстоит мне
дальше?
     -- Я вижу длинные переходы, воинов на конях, дивные фигуры дикарей, они
бродят совершенно голыми. . . -- говорит мавр.
     -- А золото? -- перебивает адмирал. -- Не видишь ли ты золота?
     -- Я вижу,  -- медленно произносит мавр,  -- сражения  и  победы.  Тебе
предстоит много  трудов, ты будешь подвергаться опасностям  и болезням, тебе
будет угрожать смерть. Но  не бойся,  вот опять появляется фигура юноши. Он,
как добрый ангел, следует за тобой.
     --  Не Франческо ли это? --  в  раздумье  говорит адмирал, взглянув  на
меня.
     -- У него  большие  глаза и черные прямые волосы, -- возражает мавр. --
Он отводит от тебя стрелы дикаря, он бережет тебя в опасности.
     -- Кто же он? -- восклицает адмирал в нетерпении.
     -- Ищи его на острове. Он не  здесь, он где-то далеко. Ищи его и найди,
потому что судьба  твоя неразрывно связана с  его судьбой; он доставит  тебе
славу и богатство.
     --  Это  Орниччо! --  вдруг  восклицает адмирал. --  Конечно,  это  он!
Недаром я все время ощущаю его отсутствие.
     --  Посмотри  сюда,  --  говорит  мавр.  --  Что ты  видишь  в  глубине
кристалла?
     -- Орниччо! -- восклицает адмирал. -- Да, это несомненно он. Но что это
он несет в руках? Это что-то тяжелое. . . Он подходит к  человеку,  сидящему
на коне. . . Господи, да это я  сам сижу на коне! Он протягивает мне что-то.
Как сильно блестит  этот предмет  на солнце!  Неужели этоправда и морена  не
солгала  мне?. . Франческо,  подойди сюда! Исполняются  заветные мечты  моей
жизни. . . Подойди сюда. Ты видишь, что протягивает мне твой друг?
     Огромный  холодный  кристалл  сияет  передо  мной  голубоватым  светом.
Повторенную  и искаженную  его гранями,  я вижу в  нем белую руку  адмирала.
Чтобы скрыть свое смущение, я низко склоняюсь над камнем.
     -- Я вижу, -- бормочу я с трудом, -- он протягивает  вам что-то большое
и тяжелое. Как сильно блестит этот предмет на солнце! -- в смущении повторяю
я слова адмирала.
     -- Это корона! Это корона, Франческо!  Орниччо мне  протягивает корону!
-- кричит адмирал.
     Вдруг  я  чувствую,  что  рука,  которой  он  опирался  на  мое  плечо,
становится  слишком тяжелой  для  меня.  И, оглянувшись,  вижу,  что  краска
заметно  сбегает с  лица  адмирала и он, ловя открытым ртом воздух, начинает
падать на ковер.



     в которой повторяются приключения первого путешествия

     Отплытие  наше из Кадиса первоначально было назначено на  6 октября, но
после предсказания мавра господин стал так торопиться с приготовлениями, что
25  сентября 1493  года мы уже  снялись  с  якорей. В состав нашей  флотилии
входило   одно   крупное   адмиральское  судно   --   "Мария-Галанте"   (или
"Маргиланта", как  его  называли матросы),  четыре грузовых корабля  меньших
размеров и  двенадцать  малых карак. Командирами наших лучших кораблей  были
назначены  Алонсо Мендель, Алонсо  Перес Ролдан,  Бартоломео  Перес  и Перес
Ниньо.
     Много  разного  народа толпилось  на  палубах наших кораблей  в  момент
отплытия,  а  еще  больше  остававшихся  провожало счастливцев  завистливыми
взглядами. Кроме матросов, солдат-пехотинцев и кавалеристов, ремесленников и
земледельцев, с нами отправлялась целая толпа искателей приключений,  ищущих
в Новом Свете наживы и развлечения.
     Возможно,  что это  свидетельствует  о  моем  дурном нраве,  но я очень
порадовался, узнав,  что от услуг пажа  Педро  Сальседы господин мой адмирал
отказался, да и сам Сальседа не выказывал большого желания снова отправиться
в путешествие. Его мечты о богатой стране Индии мало вязались с тем, что ему
пришлось  испытать. . . Педро  де Торресоса  на "Маргиланте" тоже  не  видно
было. . .
     Из людей же, воодушевленных более высокими целями, я могу назвать Диего
Колона,  явившегося  в  Испанию  разделить  трудности  путешествия со  своим
славным  братом,  синьора  Хуана  де  ла  Косу,  космографа, отца Антония де
Морачену,  известного  своими  трудами  по  изучению  и  описанию  Земли,  и
севильского врача -- доктора Чанку.
     Я имею возможность  перечислять их, так как эти  люди плывут с нами  на
флагманском судне; что же  творится на других кораблях, я не берусь опирать.
Я  знаю только, что вся наша флотилия нагружена лошадьми,  домашним  скотом,
птицей, земледельческими орудиями, семенами, плодовыми деревьями-саженцами и
запасом различных товаров для обмена с индейцами.
     Нашего  доброго Аотака  не  было  с нами. Принц Хуан оставил  его своим
пажем до нашего возвращения в Европу.
     В  ночь  перед отплытием, когда  уже всем  командам  было  приказано не
сходить с кораблей, нас окликнули с небольшой  галеры и потребовали спустить
трап. Так как все люди экипажа должны были находиться уже по местам, часовые
отказались выполнить требование.
     Адмирал, вышедший  на  шум,  повелел принять вновь прибывших,  и  через
минуту вся палуба заполнилась блеском и звоном оружия. Красное пламя факелов
дрожало на латах и шлемах с перьями.
     Я  захотел  поближе разглядеть начальника  отряда,  ради  которого  мой
строгий господин нарушил свое приказание.
     Мне указали на молодого человека, почти юношу, с красивым бледным лицом
и живыми черными глазами. Он стоял, опираясь на длинный, не по росту, меч, и
следил за тем, как размещали людей его отряда.
     Это был  дон Алонсо де Охеда,  дальний  родственник короля, назначенный
впоследствии капитаном одной из наших карак. Небольшое желтое облачко бежало
по горизонту, приближаясь к кораблю.  Внезапно  сорвался сильный  ветер.  Он
поднял целую тучу мелких брызг, и, если бы мы  не находились в море, я готов
был  бы поклясться,  что это  пыль,  поднимаемая  жарким  сирокко  летом  на
дорогах.
     Опытные  моряки  с опаской поглядывали  по сторонам. Было похоже на то,
что приближается буря.
     Мы только что благополучно  миновали Саргассово море, обойдя его с юга.
Ветер  все  время дул  попутный, и  наша флотилия нисколько не  пострадала в
пути. Паруса и снасти имели такой же свежий вид, как и в день отплытия.
     Поэтому командиры  успокаивали  неопытных, убеждая их, что наши суда  в
состоянии перенести какую угодно бурю.
     Был канун  святого  Симеона,  и  отец  Антоний  де  Морачена  предложил
отслужить молебен этому святому, чтобы он отвратил от нас беду.
     Но  еще  не  наступил вечер,  когда  шквал налетел с  такой силой,  что
"Мария-Галанте" врезалась в бок "Кардеры" и сбила ей форштевень.
     Буря  была сильная, но не длительная  -- она продолжалась всего  четыре
часа.  Готовясь к ней, адмирал расположил нашу флотилию таким образом, чтобы
мелкие суда находились  посередине  четырехугольника, образованного крупными
судами; но силой ветра всю флотилию разбросало в разные стороны.
     Монах вторично предложил вознести молитву  всевышнему о нашем спасении,
но у  него бурей  вырвало требник  из рук  и с  такой  силой бросило  в лицо
офицеру, стоявшему напротив, что застежками ему сильно оцарапало кожу.
     Это  было что-то  невообразимое.  В прошлое наше плавание под Азорскими
островами  нас  застигла буря,  но тогда среди нашей  команды, кроме меня да
Орниччо,  не  было ни одного  неопытного новичка.  Сейчас же  эти несчастные
подняли такой крик, что их страшно было слушать. Если добавить  к этому реву
мычание и ржание перепуганного скота, находившегося в  трюме, треск дерева и
хлопанье  парусов,  станет понятно,  как  трудно  было матросам  следить  за
словами команды.
     Только крестьяне,  которых оторвали от их родных полей, сбившись кучкой
на одном борту, безропотно ожидали неминуемой гибели,  так как эти люди мало
ценят свою трудную и горькую жизнь.
     Небо  было  обложено  тучами, и  ночь  спустилась  внезапно.  Факелы  с
шипением гасли,  ежеминутно заливаемые волнами. Стекла фонаря были  разбиты.
Вдруг  адмирал  с громким восклицанием  указал на верхушку мачты.  Над  ней,
прорезая окружающую тьму, висели два огня, имеющие форму опрокинутой чаши.
     -- Это огни святого Эльма! (Огни святого Эльма -- огоньки, образующиеся
от  скопления  электричества.  Среди моряков  было распространено  суеверие,
будто огни святого Эльма успокаивают бурю) -- сказал адмирал. -- Ободритесь,
друзья мои, ибо мы спасены!
     Действительно,  почти тотчас же шквал стал  стихать,  волны  постепенно
улеглись, и поверхность моря сделалась гладкой, как стекло.
     Но  еще много  часов мы  потратили на то, чтобы  исправить повреждения,
нанесенные  нам  бурей.  Снасти  были  спутаны и  порваны, деревянные  части
изломаны, многие из карак  дали течь. Но солнце  сияло так приветливо, океан
отсвечивал такой  нежной  голубизной,  что  наши плотники  и  конопатчики  с
радостью принялись за работу.
     . . . Покинув остров  Ферро, мы уже двадцать дней находились в открытом
океане.
     Путь  от  Кадиса  до  Гомеры  мы совершили  в семь  дней,  а  в  первое
путешествие на такое же расстояние мы затратили втрое больше времени. Только
наш  тяжелый адмиральский корабль несколько  задерживал быстрый и легкий ход
флотилии.
     5  октября  мы уже  пристали к  Гомере.  Поразительно,  до  чего  силен
торговый  гений  человека.  Там,  где  год  назад  мы  видели  только  грубо
сколоченные  дощатые  сваи,  сейчас   высились  красивые  дома  торговцев  и
судовладельцев.  Канарские  острова   уже   сделались   средоточием  большой
торговли, и здешние  купцы имеют  своих  агентов во всех  приморских странах
Европы.
     Мы запаслись здесь водой и топливом и заполнили свободные места в наших
трюмах новым грузом живой птицы, скота, семян и деревьев.
     За островом Ферро простирался  беспредельный океан, который так пугал и
манил новичков.
     Адмирал  взял  курс на Эспаньолу, но точного местоположения ее никто не
знал, потому что изо всех, побывавших на островах, только один Алонсо Пинсон
составил карту путешествия и теперь унес с собой эту тайну в могилу.
     Адмирал  надеется   прежде  Эспаньолы  достичь  золотоносных  островов,
лежащих на юг от нее, а  также и острова Амазонок, на который нам не удалось
попасть из-за гибели  "Санта-Марии". Изменение курса  и сорвавшаяся внезапно
буря несколько затянули наше плавание, и  мы начали  испытывать недостаток в
пресной воде.  Людям,  отправившимся  в первый раз в  море,  это  показалось
большим  лишением,  и  адмиралу  пришлось  тратить  свое красноречие,  чтобы
поддержать слабых духом.
     Мне очень  понравился поступок дона Алонсо  де Охеды. Получив небольшое
количество воды для своих людей, он приказал разделить ее между солдатами, а
сам отказался  от  своей доли.  Он  показал  себя более  благоразумным,  чем
Александр Македонский, выливший воду в песок.
     Я наблюдал этого человека  также во время бури.  Как оказалось, он  всю
свою  недолгую жизнь  провел на коне и  никогда  не  видел моря.  Но  он  не
хватался за снасти и за руки проходящих матросов, как это делали другие. Он,
как заправский моряк, широко расставляя  ноги,  придавал устойчивость своему
телу, и только на лице его появлялось упрямое и злое выражение, как будто не
океан, а его злейший враг находился сейчас перед ним.
     В субботу, 2 ноября, адмирал приказал командирам всех кораблей сравнить
свои вычисления пройденного пути.
     Синьор Марио обратил мое  внимание  на то,  какими различными способами
пользовались  для  этого  капитаны. Пересу Ниньо, например,  было достаточно
плюнуть за  борт,  и  его  опытный глаз тотчас  же  подсказывал  ему  нужные
сведения. Господин же, бросив за борт щепочку, основывает свои вычисления на
прохождении   ее  мимо  корабля,  причем  пользуется  песочными  часами.  На
"Кардере" имеются водяные часы, а на "Нинье" жгут светильник и по убывающему
маслу определяют время. Самые быстроходные корабли при благоприятном боковом
ветре  редко проходят  свыше  четырех итальянских миль в час, что составляет
одну лигу.
     Но  в наших вычислениях всегда возможны небольшие  расхождения. Поэтому
после  сличения сведений  оказалось,  что,  по  данным  "Кардеры", мы прошли
восемьсот лиг, согласно сведениям "Гальехи" -- семьсот девяносто, вычисления
же "Маргиланты"  показали  восемьсот  десять  лиг.  Я не  думаю, что  сейчас
адмирал   или   кто-нибудь  из   капитанов  сознательно   преуменьшает   или
преувеличивает пройденные расстояния.
     Но, как бы то ни было, господин оповестил, что в самое  ближайшее время
мы достигнем земли.
     На  следующий  день  опытный  глаз  адмирала  по  изменению  цвета воды
определил,  что  мы приближаемся  к суше, и было отдано распоряжение  убрать
паруса.
     Я  не могу не подивиться умению господина делать богатые  обобщения  на
основании самых ничтожных данных.
     Отец  Антонио  де  Морачена  и  синьор Хуан  де ла  Коса гораздо  более
сведущие космографы, чем адмирал, а капитаны "Гальехи", "Кардеры"  и "Ниньи"
гораздо  более  опытные  моряки,  но тогда как их знания лежат  иной раз под
спудом,  адмирал  свои  знания  и --  еще  более  -- свои  предвидения умеет
обращать себе на  пользу. Синьор  Марио де Кампанилла  говорит,  что,  когда
религиозные размышления не увлекают господина в высшие сферы, логика его ума
поражает  своей  ясностью  и непреложностью. Утром мы действительно  увидели
перед собой  прекрасный  остров, какие  уже  сотнями встречались нам  в наше
первое плавание. Вокруг него чернело,  краснело и  зеленело множество других
островов, и люди  нашей команды выказывали  такое же  восхищение,  как и мы,
достигнув в свое время берегов благодатного Сан-Сальвадора.



     Об индейцах, которым не следует попадаться
     в плен

     Первый открытый нами остров  адмирал назвал Доминика (Доминика (исп.  )
-- воскресенье), так  как  это случилось в воскресенье. Следующий за ним был
окрещен в честь адмиральского корабля Мария-Галанте, а  затем мы открыли еще
Дезидераду. Все  три  острова,  покрытые  густым  непроходимым  лесом,  были
необитаемы. Последний  из этой группы размерами превышал остальные. Господин
давно  уже  дал   обещание  монахам  святой  Марии   Гвадалупской  посвятить
какой-нибудь  остров  их  обители, а прекрасная растительность острова,  его
горы  и реки так  напоминали  эту провинцию Эстремадуры, что он  назвал  его
"Гвадалупа".
     Наши люди горели желанием сойти  на берег. Поэтому, разглядев невдалеке
от залива  крытые  пальмовыми  листьями хижины туземцев,  господин  разрешил
небольшому  отряду  отправиться  в глубь  острова на разведку.  Синьор Марио
взялся сопровождать вооруженный отряд. Я стоял у борта  и грустно следил  за
тем, как солдаты  садились в  лодки. Проходя мимо меня, дон  Алонсо де Охеда
хлопнул меня по плечу.
     -- Прыгай за мной, мальчик, -- сказал он.
     --  Вы  угадали мое самое  горячее желание, синьор, -- ответил я, -- но
господин мой, адмирал,  поручил мне  помогать его преподобию синьору Антонио
де Морачене при нанесении на карту этого острова.
     -- Ты знаешь много индейских слов, -- сказал рыцарь, --  и будешь более
полезен нам на острове,  чем  здесь,  на корабле. -- И,  так  как  синьор де
Морачена  с  улыбкой прислушивался  к  его  словам,  он  добавил:  -- А  его
преподобие отца Антонио мы попросим быть нашим заступником перед адмиралом.
     Я  очень боялся гнева адмирала,  но соблазн был  велик, и я спрыгнул  в
лодку. Мы взялись за весла, затянув песню, и через несколько минут наш ялик,
опередив остальные, врезался в прибрежный ил.
     Мы съехали на берег 4-го, а вернулись  7  ноября. И вот что случилось с
нами за эти дни.
     Первая   деревня,  до   которой  мы   добрались,  оказалась   покинутой
обитателями.  Индейцы  убежали  так поспешно,  что  оставили  здесь  трех --
четырех ребятишек. Мы одарили малышей яркими лоскутками и бубенчиками, и они
охотно провожали  нас  из  дома в дом.  Хижины, числом около  тридцати, были
расположены правильными  рядами.  В середине деревни находилась площадка для
игр и гуляний, обнесенная забором и  окруженная длинными строениями. Почти в
каждом  доме  у входа  высилась искусно  выточенная из  дерева  фигура змея.
Синьор Марио предположил, что это священные изображения.
     Кроме того, что мы обычно и  раньше встречали  в  индейских  хижинах --
циновок, гамаков и глиняной и тыквенной посуды, -- дон Охеда заинтересовался
луком и стрелами. Это было первое индейское оружие, которое я увидел вблизи,
так как ни на Гуанахани, ни  на Эспаньоле индейцы не  употребляли  такового.
Только покидая  Гаити, наши  люди имели столкновение  с  владевшими  оружием
карибами, населявшими один из небольших островов.
     Дон Охеда очень . интересовался подробностями этого столкновения, но я,
к   сожалению,  не   мог  удовлетворить  его  любознательности,   так   как,
расстроенный разлукой с Орниччо, на  обратном  пути  я ни разу не съезжал на
берег. Единственное, что я знал, -- это то, что никто из наших людей не  был
ранен.
     Дон  Охеда, взяв  лук, прицелился в одного из  своих людей  и  с  силой
спустил тетиву. Стрела, зазвенев, впилась в кольчугу солдата.
     -- Это пустая игрушка, -- сказал рыцарь пренебрежительно.
     -- Осторожнее, синьоры! -- вдруг закричал секретарь. --  Боюсь, что эти
стрелы отравленные.
     Он показал  на тонкие  бороздки, проходившие по костяному  наконечнику:
они были заполнены клейкой массой,  напоминающей смолу.  Дон Охеда тотчас же
заставил солдата  скинуть кольчугу и осмотрел его  грудь.  К счастью, стрела
застряла в кольцах, не задев даже кожи.
     -- Я боюсь другого, --  сказал дон Охеда, повернувшись к  нам и держа в
руке  что-то  круглое.  Мы  вскрикнули  от  ужаса  и  отвращения,  разглядев
внимательно  этот предмет.  Это  была человеческая  голова, которую  хозяева
только  что принялись  коптить в  дыму  очага  и  бросили,  услышав  о нашем
приближении.
     -- Берегитесь,  --  сказал дон  Охеда,  -- здешние жители  нисколько не
похожи  на райских  обитателей, о  которых адмирал рассказывал монархам. Они
знают  употребление  оружия, и не  следует  им  попадаться  в плен,  ибо они
закоптят нас, как окорока.
     Тут же, в  хижине, мы нашли куски хлопчатобумажной ткани, мотки ниток и
циновки. В ограде за хижиной бродило  целое стадо птиц, по виду напоминающих
наших гусей, а в ветвях порхали стаи ручных попугаев.
     В строении, служащем индейцам,  очевидно, складом, мы нашли целые груды
луку  и чесноку, а также клубни батата, виденного нами в первое путешествие.
На  песке  лежали  чудесные плоды  растения, напоминающего репейник,  аромат
которых распространялся вокруг, как от цветов.
     Ввиду того  что  высадившиеся  два  дня  назад на  одном  из  безлюдных
островов  наши матросы наелись каких-то плодов  и заболели, как Орниччо, дон
Охеда запретил нам прикасаться к этим плодам.
     Солдаты возражали, что плоды по всем признакам собраны для употребления
в  пищу, а индейские ребятишки, проникнув вслед за  нами в  сарай,  наглядно
разрешили  наш спор, разломав плоды и отведав их  с уморительными  гримасами
восторга. На  местном наречии они называли  их  "яяма", а испанцы, переделав
по-своему, -- "ананасы".
     Мы тоже решились  их отведать и убедились, что только самые нежные дыни
отдаленно напоминают  их по вкусу, по аромату  же их  нельзя сравнить  ни  с
каким плодом и ни с каким цветком.
     Осмотрев внимательно деревню, мы отправились дальше.  На опушке леса мы
вспугнули  целую толпу  индейцев. Дон  Алонсо де Охеда  жалел,  что мы не на
конях, иначе нам удалось бы их окружить.
     В кустах мы настигли нескольких  женщин  и мальчика, очень напомнившего
мне Аотака. Мы одарили их и отпустили, не причинив им никакого вреда.
     На  обратном пути,  проходя через  деревню,  мы убедились,  что  из нее
исчезли  все  ребятишки.  Очевидно,   родители  вернулись  за  ними  в  наше
отсутствие.
     На  корабль мы попали вечером третьего дня.  К моему удивлению, адмирал
ни  словом не  упрекнул меня  за  непослушание -- он был занят другим. После
нашего отъезда к кораблю приблизились несколько женщин,  показавших знаками,
что они просят убежища и защиты. Адмирал принял их и, по своему обыкновению,
одарил. Женщины объяснили ему, что они живут на острове севернее Гвадалупы и
взяты в  плен  воинственным  племенем,  обитающим  здесь. Они  же рассказали
адмиралу, что здешние жители питаются человечьим мясом, но господин никак не
решался им поверить.
     За время  нашего отсутствия произошло еще  одно  событие: капитан одной
караки и восемь матросов отпросились у адмирала на берег.  Они отсутствовали
уже два дня,  но это  никого особенно не беспокоило,  ибо здесь многое могло
привлечь их внимание.
     Однако  после  рассказа  женщин, подтвержденного  нашими  наблюдениями,
господин очень взволновался.
     Он велел дону Охеде с вооруженным отрядом в сорок человек отправиться в
глубь  острова  на поиски пропавших. Ежедневно утром  и  вечером съезжал  на
берег  горнист и трубил зорю,  чтобы привлечь внимание наших товарищей, если
они заблудились.
     Экспедиция  дона Охеды вернулась после нескольких  дней безрезультатных
поисков. По дороге им встретилось несколько деревень, жители которых убегали
при их появлении. По рассказам рыцаря, им пришлось переплыть двадцать  шесть
рек. Вся страна изобилует благовонными деревьями, вкусными плодами и птицами
с ярким оперением.
     Так  как и здесь, как на Гвадалупе,  некоторые люди пострадали, отведав
неизвестных  ягод, адмирал  отдал  строжайший  приказ по  кораблям  не  есть
никаких  плодов,  кроме  уже  известных  нам  ананасов.  Неисполнение  этого
распоряжения грозило офицеру штрафом, а матросу, солдату или ремесленнику --
заточением в цепях. Это  было  очень предусмотрительно, ибо неразумно в этой
чужой  и  полнойопасностей  стране  терять  людей   исключительно  из-за  их
невоздержанности.
     Наши  поиски  пропавших не  привели ни к чему. Адмирал  решил запастись
пресной  водой и  продолжать свой путь. Мы стояли, уже готовые к отплытию, и
только лодки сновали по заливу, подвозя к  кораблю  плоды  и воду,  когда на
опушке леса показалась группа исчезнувших матросов караки.
     Оказалось, что они  заблудились в лесу, лишенные возможности определить
направление.  Кроны деревьев так  густы, и лес так заплетен лианами, что под
его  своды не проникает солнечный свет, а  ночью  невозможно было разглядеть
звезды.
     В результате этого  происшествия был издан другой  адмиральский приказ:
под  страхом штрафа и  ареста людям  нашего экипажа запрещалось отлучаться в
глубь леса, Буде же в этом встретится крайняя необходимость, надлежит делать
на деревьях зарубки, по которым каждый сможет найти обратный путь.



     На ловца и зверь бежит

     Спасенные нами женщины сообщили, что их родной  остров Борикен лежит на
северо-восток  отсюда.  Они  дали  понять  господину,  что  там   в  большом
количестве находят золото и жемчуг.  И этого было достаточно, чтобы он забыл
о  наших  товарищах, ожидающих нас в форте  Рождества.  Его  желание достичь
Борикена разделял и дон Охеда, жаждавший приключений.
     -- Я  хочу  наконец  увидеть  карибов, --  говорил  он.  -- Мои солдаты
томятся от безделья и скоро передерутся друг с другом.
     Но  на  ловца  и  зверь  бежит:  не  добравшись  еще  до  Борикена,  мы
повстречали несколько  островов,  которые  господин с  обычными  церемониями
присоединил к  владениям  наших монархов. Здесь, как сообщали нам  индианки,
всюду обитали воинственные карибы.
     Остановившись  в  удобной  бухте  острова  Святого Креста, мы  спустили
лодки,  для того чтобы  сделать запасы  свежей воды  в устье  реки.  Женщины
деятельно помогали нам. Судя по их сильным мышцам,  я полагаю, что у себя на
острове они  работают  наравне  с  мужчинами. Особенной  ловкостью  и  силой
отличалась одна из них, которую матросы прозвали доньей Каталиной.
     Своими сильными руками она  держала бочонок, который я  наполнял водой.
Вдруг она оставила бочонок и вплавь бросилась к кораблю.
     Оглянувшись, я увидел,  что наперерез нашим лодкам идут каноэ индейцев.
Без  всякого предупреждения,  внезапно  мы были  осыпаны  градом стрел.  Мне
пришло в голову, что матросы,  так же как и  солдаты,  должны быть  защищены
воинскими доспехами, ибо никто  не  может сказать дикарю: "Не стреляй в него
-- это матрос".
     Матрос-бискаец с "Кардеры" мирно  греб, не подозревая об  опасности,  и
неожиданно получил рану в  шею. Стрела  вошла  так  глубоко  в тело, что  он
сломал ее, пытаясь вытащить. Доктор Чанка удалил  ее  через два часа, но яд,
очевидно, оказал свое действие, ибо несчастный был уже без памяти и тело его
распухло.
     Но как мне  заговорить  об  этом  с  адмиралом,  если  даже дон  Охеда,
постоянно проявляющий заботу о своих людях, оборвал меня на полуслове!
     --  Воинские   доспехи  стоят  дорого,   --  сказал   он,   --   и,  по
справедливости, солдат должен умереть пять раз, чтобы отработать затраченные
на него деньги. Ты, может быть, еще пожелаешь,  чтобы вооружили всех мужиков
и ремесленников, которых мы везем в новые  страны, -- добавил  он со смехом,
--  а  это  ведь вещь совершенно  невозможная. Этим  людям незнакомы чувство
долга и воинская дисциплина, и они могут обратить свое оружие против господ.
     У меня все  время  стоит перед глазами молодая жена бискайца, которая с
двумя  детишками приезжала прощаться  с ним в Кадис.  И никто не может  меня
убедить в том, что человеческая жизнь расценивается ниже железа и меди.
     Дикари, с которыми  мы  сражались, сделали все возможное, чтобы придать
себе устрашающий вид. И они достигли своей  цели:  их глаза обведены красной
краской, лица исчерчены линиями, пугающими и отталкивающими, а мышцы свои, и
без того развитые, они искусственно увеличивают, перетягивая веревками.
     Мы взяли  в плен  несколько дикарей  и, заковав в цепи, бросили в трюм.
Это были смелые  люди: когда лодка их  была опрокинута  нами, они продолжали
сражаться в воде.
     Отдав раненого  бискайца на  попечение синьора  Марио и  доктора Чанки,
адмирал велел флотилии снаряжаться в дальнейший путь.
     Нам  встретилось множество скалистых  и  живописных  островов,  которые
господин  назвал  "Архипелаг одиннадцати тысяч дев". За  ними зеленел остров
Борикен, или,  как его назвал господин, "Пуэрто-Рико". Это была родина наших
пленниц.  Тех,  которые этого  захотели,  мы высадили  на остров,  но  донья
Каталина и еще пять женщин выразили желание остаться с нами.
     Народ Борикена  покинул  свои жилища, и мы,  пройдя  несколько десятков
лиг,  не  встретили  ни  одного индейца.  Господин, увлеченный  рассказами о
золоте, предполагал здесь задержаться подольше.
     "Орниччо, чувствуешь ли ты, как близко мы находимся от тебя?"
     Утром  17 ноября  мы  с  доном Охедой спустились в трюм покормить наших
пленных, ибо у матросов они  отказывались  принимать пищу. Я держал факел, а
мой спутник  знаками убеждал  одного из дикарей есть. В это мгновение другой
индеец,  мужчина огромного роста, с  такой силой  рванул  свои  цепи, что  с
доской вырвал их из  переборок и в бешенстве занес  над доном Охедой. Голова
рыцаря была бы размозжена, если бы я факелом не заставил дикаря откинуться в
угол.  На  шум  сбежались  матросы,  и  пленный был  водворен  на место.  Мы
поднялись на палубу.
     --  Ты  храбрый и  решительный  мальчик! --  сказал  дон Охеда. -- И  я
клянусь тебе, что, когда мы вернемся в Европу, я хорошо тебя отблагодарю.
     -- Я оттолкнул дикаря совсем не  для того,  чтобы получить награду.  --
ответил я.
     -- Неужели  у тебя нет  желаний,  мальчик?!  --  воскликнул рыцарь.  --
Вспомни, что род мой скоро будет не только знатнее, но и  богаче Арагонского
дома, и я смогу по приезде осыпать тебя золотом.
     -- Если это  возможно, прошу вас никогда не называть меня мальчиком, --
сказал я, чувствуя, что немилосердно краснею, -- так как пять дней назад мне
уже исполнилось шестнадцать лет.
     Тут же, на палубе, дон Охеда захотел услышать побольше обо мне. И я, не
утерпев,  рассказал ему об  Орниччо и  о том,  как я  стремлюсь  поскорее  в
Навидад, чтобы повидаться с моим другом.
     Не знаю, какие доводы пустил в ход дон Охеда, но после разговора с ним,
19  ноября, адмирал  отдал распоряжение поднять  якоря  и двинуться к  форту
Рождества.
     Курс на Навидад был взят предположительно, так как никто в точности  не
знал,   в  каком   направлении  находится  остров.  Адмирал  полагал,   что,
направляясь в Пуэрто-Рико, мы обошли Эспаньолу  с юга  и потому не узнали ее
пологих берегов, подойдя к ней с северной стороны.  Только на  третий  день,
достигнув устья  реки, где  мы  запасались  водой  год назад, мы поняли, что
находимся у цели нашего плавания. Как мне передать восторг, овладевший мной!
     На берегу одного из заливов мы похоронили нашего бедного бискайца.
     25  ноября мы  дошли  до  маленького  островка Монте-Кристо  у  берегов
Эспаньолы, а вечером 27-го числа  бросили якорь  против  форта  Навидад,  на
расстоянии  одной мили  от берега.  Опасаясь  подводных камней, господин  не
решился вести суда дальше,  но, чтобы известить  товарищей о нашем прибытии,
велел дать пушечный залп.
     Готовясь  к  встрече с  обитателями  форта,  мы  приготовили  письма  и
подарки,  переданные для них с родины,  а господин  распорядился распечатать
бочонок самого лучшего вина.
     Накрывая на стол, я от волнения ежеминутно ронял различные предметы.
     Но напрасно  мы вглядывались в очертания берега -- ни одного огонька не
засветилось нам навстречу.
     Мы  повторили выстрел. Матрос в сигнальной бочке так усердно размахивал
факелом, что опалил себе брови и бороду, и все-таки с берега  не последовало
никакого ответа.
     Было  уже около  полуночи,  когда  адмирал наконец  отдал  распоряжение
ложиться  спать.  Он предположил,  что  люди из  форта для какой-нибудь цели
могли отправить  свои лодки  в другую сторону и  теперь  лишены  возможности
выехать нас встречать.
     Возможно, что за это  время у них иссякли запасы  пороха, и поэтому они
нам не ответили выстрелом. Синьор Марио рассеял наше недоумение.
     --  Ночь темная, -- сказал  он. -- В форте,  конечно, знают о  прибытии
корабля, но они не  уверены,  что  это именно мы  вернулись сюда за ними,  и
поэтому до рассвета решили не отзываться на наши выстрелы.
     Дон Охеда предложил с небольшим  отрядом немедленно съехать на берег на
разведку, но господин предпочел дожидаться утра.



     Самая длинная ночь в жизни

     Постепенно на нашем корабле воцарилась тишина.  Сон бежал от моих глаз,
и  я вышел на палубу. До боли в висках я всматривался в темноту, но  еле-еле
мог различить реи на нашей мачте.
     Вдруг  я услышал  тихий плеск  весел. Мне пришло  в голову,  что,  быть
может,  это Орниччо потихоньку от других решился навестить нас. Наклонившись
к воде, я старательно вглядывался в темноту.
     Часовой тоже расслышал слабый шум и крикнул:
     -- Эй, кто там на лодке?
     Совершенно  неожиданно подле  меня  из  мглы появилась темная фигура, и
индейское каноэ стукнулось  о борт корабля. При свете  зажженных факелов  мы
разглядели четырех индейцев. Они приветствовали  нас  на ломаном кастильском
диалекте.
     Индейцы передали, что касик Гуаканагари рад видеть своих белых друзей и
передает подарки, которые им велено вручить адмиралу в собственные руки.
     -- Адмирал спит, -- сказал я. -- Дайте это все мне. Не бойтесь: вещи не
пропадут.
     Индеец заслонил рукой подарки и уклончиво ответил:
     -- Белые люди любят много золота. Разбуди адмирала, я отдам ему.
     Я  покраснел  от  стыда  и  досады.  В  прошлое наше посещение  индейцу
достаточно  было положить  стебелек травы у  входа,  и, повинуясь приказанию
адмирала, никто  из  нас не решался переступать  порог. Очевидно, за  десять
месяцев индейцы ознакомились с другими чертами характера белых.
     Только когда  адмирал показался  на шкафуте и фонарь осветил его  лицо,
дикари решились подняться на палубу. Они  принесли в дань от Гуаканагари две
золотые  маски и  несколько  кувшинов из кованого золота.  Это был  воистину
царский подарок, и он  очень  порадовал  адмирала. Из этого явствовало,  что
дружба между фортом Рождества и индейцами не нарушалась до сих пор.
     Мы все  горели желанием узнать поскорее о жителях Навидада, но адмирал,
зная, что, по обычаю индейцев, нельзя начинать речь с  вопросов, выслушал их
приветствия и,  в  свою очередь,  передал  свою  благодарность  и  пожелания
касику.
     Только после этого господин приступил к расспросам.
     Посланец Гуаканагари стоял в красивой и гордой позе; опираясь на  плечо
второго индейца, очевидно своего слуги,  он выслушал речь  адмирала, и  лицо
его не выразило ничего,  кроме старания как можно точнее подобрать испанские
слова для ответа.
     Протянув руку по направлению к берегу, он сказал:
     --  Ночь скрыла  от тебя правду: форта нет  на  том  месте,  где ты его
ищешь.
     Если бы с ясного неба грянул гром, это не потрясло бы  нас сильнее, чем
эта неожиданная новость.
     Так как на индейца посыпался град вопросов, он выждал, пока прекратится
шум, и только тогда продолжал свою речь.
     Он сказал следующее:
     --  Белые  люди много  болели. Их обуяла тоска по  родине, и они начали
убивать друг друга. Иногда они ходили по лесам и  убивали индейцев. Наиболее
неразумные в поисках золота покинули форт и ушли в горы Сибао.  Там они тоже
грубо  обращались  с индейцами.  Они  отнимали  у  них золото,  пищу и  жен.
Возмущенный их поступками, на них напал касик той страны, Каонабо, и перебил
их  всех. После этого  он  спустился в долину, напал на форт  и  сжег его, а
когда Гуаканагари заступился за белых, сжег и его деревню. Гуаканагари лежит
раненый и поэтому не явился приветствовать адмирала.
     Господин с такой силой сцепил руки, что  они окостенели, и доктор Чанка
только через несколько часов с большим трудом разжал его пальцы.
     Никто на  корабле не смыкал глаз  уже до самого рассвета. Еще не взошло
солнце,  когда  мы на  четырех  лодках съехали на берег.  Залив, который год
назад кишел каноэ, сейчас был уныл и  безлюден.  На  холме чернели обгорелые
развалины Навидада. При гробовом молчании мы высадились на берег.
     Я думал  о благородном Диего  де  Аррана,  которому так  и  не  удалось
сохранить  в форте дисциплину  и который  сложил здесь свою гордую голову; я
думал  о  Бернале Бернальдесе  и  Хайме  Ронесе, бежавших  сюда  от  костров
инквизиции;  с  глубокой  грустью  я  перечислял  в  уме  имена  всех  наших
товарищей, бесславно погибших вдали от родины.
     "Дом  Орниччо  расположен вдали  от форта,  --  говорил я  себе, --  он
отлично укрыт в зарослях бамбука. И кровожадный Каонабо  мог даже не знать о
его существовании".
     Адмирал как будто прочел мои мысли.
     --  Франческо,  --  сказал он  в волнении, --  Орниччо несомненно  жив!
Следует  немедленно   отрядить  людей   на  его  поиски.  Но  предварительно
необходимо исследовать развалины форта.
     Тщетно  бродили  мы, шагая через  обгорелые  балки по  битой  посуде  и
обломкам мебели, ни  одно живое  существо не встретилось  нам  в  запустении
форта.
     Покидая  в первое наше плавание Навидад, господин распорядился, чтобы в
случае какой-нибудь беды все золото и ценности были спрятаны в колодцы, и по
тому, что мы ничего не нашли там, можно было судить о внезапности нападения.
     Не дожидаясь других, я, взяв легкую лодочку, отправился в залив  Покоя.
Я греб изо всех сил, и  все-таки мне казалось, что лодка недостаточно быстро
рассекает воду. Встав во весь рост, я приложил руку ко рту и крикнул:
     -- Орниччо! Орниччо!
     Но  только эхо прокатилось  по берегам, спугнув целую стаю разноцветных
попугаев.
     У  причала  я с  такой силой  взмахнул  веслами,  что  лодка, завизжав,
проехалась по прибрежной гальке. Наскоро привязав ее, я взбежал на холм.
     Хижина Орниччо стояла  нетронутой, но какое-то особое, щемящее молчание
царило вокруг.
     Белый  голубок важно прогуливался  мимо порога, крепко ставя коралловые
ножки. Я коснулся двери, и она без шума распахнулась передо мной.
     -- Франческо! -- крикнул сдавленный голос откуда-то с пола.
     И я, вообразив, что это друг мои, быть может больной или раненый, лежит
в углу, опрометью бросился к нему.
     Полумрак, царивший  в хижине,  заставил меня долго шарить по полу, пока
наконец я не нащупал мягкий козий мех, заменявший Орниччо ложе.
     На нем никого не было.
     Глаза  мои, привыкнув  к  темноте, стали постепенно различать предметы.
Вот  грубый деревянный стол, покрытый толстым слоем пыли. Вот на полке лежит
черствый хлеб и сыр, скорее напоминающий камень. Не доверяя глазам, я руками
обшарил каждый уголок. Запустение,  царившее в хижине,  говорило о том,  что
она была  необитаема уже продолжительное время. Какая-то  птица,  может быть
тот же голубь, впорхнула в  отверстие под  крышей,  задев меня  крыльями  по
лицу.
     Но кто же назвал меня по имени? Неужели я от горя начинаю сходить с ума
и мне чудятся различные голоса?
     Я вышел из хижины.
     В  зарослях  паслась  белая  козочка,  настолько  ручная,  что  она  не
испугалась  моего  появления.  Под  пригорком был вырыт  колодец, а над  ним
качалась  бадья. За  домом в бочке с  соляным раствором  мокла очищенная  от
шерсти  шкура какого-то животного. Я узнал хозяйственную  распорядительность
моего друга.
     Но самого его нигде не было видно.
     Свыше четырех  часов  я пробродил по берегам  залива Покоя, зовя своего
друга. Отправляясь  сюда, я  в поспешности забыл шляпу, и  солнце так сильно
прижгло мне голову, что я почувствовал тошноту, а в глазах у меня появлялись
красные и зеленые пятна.
     Измученный,  я  добрался  до  берега и  сел  отдохнуть, подперев голову
руками.
     -- Орниччо, -- говорил я со слезами, -- где ты, мой милый друг?!
     -- Где ты, мой милый друг? -- повторил кто-то над моей головой.
     Я с  удивлением огляделся, но ничего не увидел. Что со мной? Голова моя
болела и кружилась, ноги подгибались, во рту был вкус меди. С трудом отвязал
я лодку и прыгнул в нее. В последний раз я оглянулся на домик Орниччо.
     -- Франческо Руппи, Франческо Руппи! -- крикнул чей-то резкий голос так
отчетливо, что это не могло быть игрой воображения.
     Я снова выскочил из лодки на берег. Какая-то темная фигура бросилась  к
моим ногам. Боже, что это со мной, да это ведь просто моя тень!
     В ушах у меня шумело. Дыхание со свистом вырывалось из груди.
     Ежеминутно  я  облизывал  свои  пересохшие  губы,  но  они  моментально
покрывались как бы какой-то коркой.
     Шатаясь, я  сделал  несколько  шагов.  Я  опирался  на  весло,  но  оно
скользило в моих потных руках.
     -- Орниччо жив! Орниччо жив! -- вдруг раздалось над самой моей головой.
     Я  ощутил в левой стороне груди сильную  боль и, схватившись за сердце,
выпустил весло и рухнул  в прибрежные  кусты, чувствуя,  как колючки  больно
рвут кожу на моем лице.







     Возвращение к жизни

     С трудом я поднимаю веки.
     Комната так ослепительно бела, что на глазах  у меня выступают слезы. Я
хочу пошевелиться, но голова моя кажется налитой свинцом, такая она тяжелая.
А вот моя рука,  лежащая  поверх одеяла.  Какая она  тонкая, белая и нежная!
Сколько времени понадобилось для того, чтобы с  моих ладоней и пальцев сошли
грубые мозоли?
     Треугольная тень быстро пробегает по потолку  -- это кто-то прошел мимо
окна. Я пытаюсь крикнуть, и сам не узнаю своего голоса.
     Приоткрывается дверь, и в щелку заглядывает испуганное лицо Хуана Росы.
     -- Роса, что это  со мной? --  спрашиваю я, и мне самому  смешно, каким
тоненьким голоском я говорю.
     Я  начинаю смеяться  и смеюсь до тех пор, пока меняне одолевает приступ
кашля. Хуан Роса продолжает испуганно смотреть на меня.
     -- Подойди сюда, Хуаното, -- говорю я. -- Чего ты боишься?
     Вдруг страшная догадка приходит мне в голову, и я осматриваю свои руки,
ноги и грудь. Нет, на коже нет никакой сыпи и пятен.
     --  Иисус, Мария, Иосиф, Иоаким и Анна! -- восклицает Роса, не переводя
дыхания. -- Франческо, ты узнал меня? Ты не будешь больше бросаться на людей
и грызть веревки, которыми тебя связывали?
     Мне  хочется  поднять  руку  и  показать ему, какая она белая и нежная,
точно у знатной синьориты, но я не в силах пошевелиться.
     --  Зачем  меня  связывать?  --  говорю  я,  и  на меня опять  нападает
беспричинный смех. -- Посмотри, я и без веревок лежу, как связанный.
     --  Значит, хвала господу, ты  уже выздоравливаешь!  --  говорит Роса с
облегчением и отваживается подойти ко мне на несколько шагов. --  А  вот еще
пять дней назад ты стонал в бреду и кидался на других больных.  Доктор Чанка
велел тебя связать как безумного и запереть в кладовую. Но посмотри, что это
за кладовая!  Пока в ней хранят припасы, но вообще это будет дом адмирала. Я
сам для тебя побелил эту комнату, так как раньше из расселин камня выползали
сколопендры и сороконожки.
     В изнеможении я закрываю глаза.
     -- Что с тобой? -- спрашивает Хуан Роса.
     -- Хуаното, -- жалобно говорю я, -- какие страшные сны я видел!
     -- Глупости, -- отвечает он, -- ты был в бреду.
     Да,  конечно, все  эти  ужасы  -- разрушенный  форт, мои  скитания  под
палящим солнцем, -- все я видел в бреду. . .
     -- Мне снилось, что наш красивый Навидад разрушен. Ты слышишь, Хуаното?
-- жалобно говорю я.
     -- Тебе нельзя еще так много  говорить,  --  отвечает  Роса. -- Давай я
лучше подсажу тебя, и ты увидишь небо и море.
     В открытое  окно  доносится  тихая, грустная песня. Я закрываю  глаза и
слушаю.
     -- Это поют индейцы, -- говорит Роса.
     Он взбивает солому  и  усаживает  меня. Он обращается  со  мной, как  с
ребенком, и я покорно подчиняюсь ему.  Но мне в окно не  видно  моря.  Перед
моими  глазами тянутся бесконечные квадраты возделанных полей, и  кое-где на
них темнеет фигура человека.
     --  Ну,  а  теперь  усни, -- говорит  Роса, --  и  постарайся  поскорее
выздороветь.
     Я снова  учусь ходить, как в детстве. Хуан Роса поддерживает  меня, и я
ступаю с трудом, выбрасывая ноги, как цапля.
     --  Вот точно так же  ходит и синьор де Кампанилла, секретарь адмирала,
-- говорит Роса, -- он встал два дня назад. А заболел он позже твоего.
     Я обращаю внимание на перевязанную руку Росы.
     -- Это же ты мне ее вывихнул, Ческо, -- говорит он, смеясь. --  Недаром
вчера  я  подходил  к  тебе с  такой  опаской. Но ничего,  это на четыре дня
освободило меня от работы. А ты думаешь, иначе мне позволили бы сидеть здесь
и ничего не делать?
     Мы выходим на террасу. Будущий дом адмирала еще не  закончен, но он уже
и сейчас имеет очень красивый вид.
     Из  камня, как  и  дом адмирала, отстроены церковь  и  городской склад.
Остальные строения будут деревянные.  Каменщики проработали всю  ночь  на  6
января,  но зато  на крещенье в  церкви была отслужена первая  торжественная
обедня.
     Это все объясняет мне Хуан Роса, пока я при его поддержке обхожу дом.
     -- Адмирал сейчас сам болен, -- говорит Хуаното, -- но он распорядился,
чтобы  его  отсюда перенесли  в  помещение  склада.  Вот видишь  это длинное
здание? Там сейчас устроили лазарет.
     -- Так много сейчас больных в Навидаде? -- спрашиваю я.
     --  Наша колония называется  Изабелла,  --  отвечает  Хуан  Роса  после
нескольких минут раздумья. -- Ты все равно это узнаешь рано или поздно: форт
Рождества погиб и погибли все его жители. . . кроме Орниччо! -- добавляет он
поспешно.
     Он  с тревогой  следит  за выражением  моего лица, но я выслушиваю  его
спокойно. Значит, это  был не сон.  Значит, это я наяву бродил по  обгорелым
развалинам. Но Орниччо жив. . .
     Я вдруг вспоминаю залив  Покоя, пустую хижину и  свое отчаяние. . . Но,
хвала богу, Орниччо жив!
     --  Роса,  -- спрашиваю я, -- почему ты  думаешь, что Орниччо  не погиб
вместе со всеми? Ты знаешь, с чего началась моя болезнь? Я уже собрался было
уезжать и  подошел к лодке, когда  явственно услышал над головой голоса, они
называли меня по имени. Они тоже твердили, что Орниччо жив. . .
     Роса поворачивается ко мне. Я вижу в его глазах ужас.
     --  Молчи!  --  шепчет он.  --  Адмирал запретил об этом говорить.  Все
побывавшие  в  заливе  Покоя  слышали эти  голоса.  И теперь матросы  скорее
согласятся  таскать камни с гор,  чем отправиться в ту  сторону. Это  голоса
мертвых.  Мы   у  форта  нашли   одиннадцать   трупов  и  похоронили  их  по
христианскому обряду.  А души погибших в горах Сибао до сих пор скитаются по
острову. Ты слышал их голоса.
     Я стараюсь побороть охвативший меня ужас.
     -- Но ты мне  так  и не  докончил  об  Орниччо,  -- говорю  я  дрожащим
голосом.
     Роса  рассказывает,  что  среди  развалин  был  найден  железный ящик с
бумагами  дона  Диего де Арраны,  а  среди них  --  список  всех  самовольно
покинувших  форт.  Имени  Орниччо не  было среди них. Среди тех одиннадцати,
похороненных подле форта, тоже  его не было. Хотя они и пролежали свыше трех
месяцев  на  открытом воздухе, каждого можно было узнать, если не по бороде,
так по одежде и украшениям. . .
     --  И знаешь,  кто был первым в списке бунтовщиков, ушедших в Сибао? --
говорит Роса. -- Конечно, наш старый приятель Хуан Яньес, упокой господи его
грешную душу! Наверное, его  преступления не  дают  ему  покоя, и он  кричит
громче всех. . .
     -- Роса, -- говорю я,  щелкая зубами от ужаса. -- Роса, как же я теперь
останусь один в этом пустом доме?
     -- Вот  тут будут  наши  огороды, --  говорит Роса,  --  а вот  это все
пространство будет возделано под поля. . .
     Бедный малый,  он сам рад  покончить с разговором  о  мертвецах. Я тоже
боюсь к нему возвращаться.
     -- Если бы не  лихорадка, --  продолжает он, -- здесь  был бы настоящий
земной рай. Наши садовые семена дали  всходы через пять дней после посева, а
овощи за восемь  дней достигают  большего роста, чем в  Испании за двадцать.
Если бы не монахи, и не господа, да вот не эта лихорадка, как  хорошо  здесь
жилось бы бедному люду! Но от нас опять угнали  в горы целую кучу народа. Ты
знаешь синьора Алонсо де Охеду, такой маленький,  черный? В его распоряжение
адмирал дал  двадцать  человек, да рыцарю  Горвалану  еще десять, и  все они
отправились искать золото. Как  будто бы не золото эта земля, которая творит
прямо-таки чудеса!
     --  Это  мы так думаем, --  отвечаю я,  --  потому что мы сами мужики и
привыкли копаться в земле. А разве  богатые и  знатные синьоры приехали сюда
ради этого?
     Группа индейцев  спускается с холма  и направляется по дороге мимо дома
адмирала. Четверо белых на лошадях сопровождают их. Это похоже на  конвой --
так в Испании и Италии водят по дорогам осужденных.
     Индейцы  идут  с унылыми лицами,  беспомощно  опустив руки. Но  они  не
связаны.
     -- Что сделали эти люди? -- спрашиваю я.
     -- Это  сменяются рабочие.  Сейчас надсмотрщики приведут другую партию.
Но  что  ты смотришь  на  них  с таким  участием?  --  говорит  вдруг Роса с
раздражением.  -- Ты бы видел наших переселенцев из Кастилии или Бискайи!  Я
уговорил своего дядьку  отправиться  за океан, а теперь бедняга рвет на себе
волосы. С мужиками тоже обращаются, как со скотом или с индейцами.
     -- "Как со скотом или с индейцами"! -- повторяю я с горечью.
     Я  вспоминаю чистенькие деревушки, гамаки и  своих веселых  краснокожих
друзей. В первый раз за все это время я радуюсь тому, что Аотак  остался при
принце Хуане.
     Но  что  это?  Надсмотрщик подает  знак хлыстом,  и индейцы  затягивают
песню.  Она  такая унылая  и  тягучая,  что способна вымотать  душу. Индейцы
подходят ближе, и я отчетливо слышу каждое слово.
     Меня удивляет, как это надсмотрщики разрешают ее петь,  особенно у дома
адмирала.  Эти люди  на лошадях, очевидно, не понимают ни слова по-индейски,
иначе бедным созданиям не поздоровилось бы.
     Индейцы поют:
     -- "Толстый  монах поставил на берегу крест, Беги,  индеец! Он  сказал:
"Молись моему богу!" Потом  он потрогал золотую палочку у меня в ухе  и взял
ее  себе. Беги,  индеец! Он вошел в мою хижину и отнял у меня жену. Он  взял
моих  детей.  "Они большие и сильные, -- сказал монах, -- они будут  на меня
работать".  "Дай  мне  много золота, -- сказал монах,  -- и ты  останешься в
живых". Беги, индеец!"
     Останавливаясь  каждую  минуту, чтобы  передохнуть,  я  выхожу  из дома
адмирала. Я уже могу обходиться без помощи Росы, и  бедный  малый отправился
работать на дамбу.
     Первое мое дело -- навестить больных.  Длинное здание склада обращено в
лазарет. Деревянными перегородками отделили  комнату,  где лежат благородные
господа, а адмирал помещается в особой каморке, с окном на море.
     Я прохожу длинную  комнату;  на полу настлана солома, и на ней вповалку
мечутся больные. Я прохожу по рядам, стараясь узнать  знакомые лица. Болезнь
сделала их всех схожими. Вот лежит Эстабан Рилья, которому восемнадцать лет,
а  рядом Хозе  Диас, шестидесятилетний  старик. Оба они  желтые  и  худые, с
провалившимися глазами. И, если бы не седая щетина,  покрывающая щеки Диаса,
я не решился бы сказать, кто из них старше.
     То  и  дело поднимается  слабая  рука и  посылает мне  приветствие. Это
матросы с "Маргиланты". Я обхожу ряды и здороваюсь  со своими товарищами. Из
людей,  что  ходили с  адмиралом в  наше первое плавание, во второй  раз  из
Кадиса отправилось всего шесть человек. Из них простых матросов только трое:
Хуан Роса, Хоакин Каска и я. Хвала святой деве,  Каски не видно в рядах этих
истощенных  лиц. Значит, его пощадила эта проклятая лихорадка.  Вернувшись в
Испанию,  он  женился  и  снова ушел в плавание,  чтобы заработать  побольше
денег.
     В помещении душно, воздух пропитан испарениями  тел и нечистым дыханием
несчастных. На сто шестьдесят больных всего четверо  здоровых; они сбились с
ног и не могут поддерживать должную чистоту.
     В бараке для господ значительно светлее и чище.  Для них устроено нечто
вроде  деревянных  нар. Я  ищу  глазами  синьора Марио,  но  офицер Тордалио
сообщает, что секретарь сегодня в первый раз вышел на воздух.
     Я останавливаюсь  у двери комнатки,  где  помещается  адмирал.  Из  нее
выходит доктор Чанка.
     --  Входи,  Руппи,  --  говорит  он  ласково.  --  Господин  твой   уже
неоднократно справлялся о тебе.



     Прекрасный остров Эспаньола

     Я  вхожу и низко  кланяюсь. Адмирал полусидит в подушках. Острые колени
углами торчат из-под одеяла. На постели  разложены бумаги,  которые господин
перебирает похудевшими пальцами.
     -- Здравствуй, господин буян! -- говорит он.  -- Мы думали, что  ты уже
никогда не очнешься. . . Хорошо, что ты здоров. Синьор Марио взялся было мне
помогать, но у него дрожат руки и лоб покрывается потом. Как будто лихорадка
может помешать работе! -- добавляет он с досадой.
     Я смотрю на этого  человека и поражаюсь его выносливости.  Он похож  на
мертвеца и, однако, ни на минуту не оставляет своих дел.
     Я беру перо  и чернильницу и придвигаю маленький столик  к его постели.
Руки мои дрожат от слабости, лоб то и дело покрывается потом, и я боюсь, как
бы адмирал этого не заметил.
     Мимо окна проносят  носилки,  покрытые простыней, и тотчас же в комнату
врывается толстый бенедиктинец. Он задыхается и отирает пот.
     --  Уже четвертый человек сегодня! -- говорит он. -- Это несправедливо,
синьор  адмирал.  Почему одни  могут  спокойно  служить мессы или ездить  по
острову, как важные господа, а я один исполняю все требы?
     -- О чем вы говорите, отец Берналь? -- спокойно спрашивает господин.
     -- Ежедневно умирает по  шесть -- семь  человек,  -- отвечает монах. --
Сейчас  нет еще двенадцати  часов, а  я уже  отпеваю  четвертого. И добро бы
можно было их  поставить  всех в церкви и отпеть сразу. . .  Ну вот  хотя бы
этот Хоакин Каска: его тело так разложилось, что его еле уложили на носилки.
     Перо  выпадает у  меня  из рук.  Слезы  навертываются на глаза. Бедный,
бедный Хоакин Каска!..
     -- Вы думаете, что вы  здесь единственный хозяин, господин адмирал,  --
говорит монах, -- но, как видите, лихорадка тоже хозяйничает по-своему.
     -- Виной здесь  не  лихорадка,  а  невоздержанность людей,  --  холодно
возражает господин. -- Я вот проболелнесколько дней, и так как я воздержан и
терпелив, не упиваюсь вином и не объедаюсь  плодами, то надеюсь, что господь
еще сохранит мою жизнь  для иных дел. . . Пиши, Франческо, -- обращается  он
ко мне. -- Вот я остановился на словах "как известно".
     Монах, постояв несколько минут и досадливо передернув  плечами, выходит
из комнаты.
     У меня перед глазами стоит лицо  Хоакина Каски. Мне хочется спросить об
Орниччо, но я не решаюсь прервать течение мыслей адмирала.
     -- "Как известно, уже вашим величествам, -- диктует адмирал,  -- остров
этот,  обладая  щедрой  природой  и  прекрасным  климатом, благоприятен  для
поселения. Реки,  протекающие  по мраморным  и яшмовым ложам, несут чистую и
полезную для питья воду. За все время моего пребывания здесь я не встретил в
здешних лесах ни одного вредного гада и ни одного хищного зверя. Красотой же
своей природы  страна эта  не может сравниться ни с одной, виденной  мной до
сих пор. Если  бы  ее  величество госпожа моя королева соизволила проехаться
верхом  по  этим  ровным  дорогам,  благовонным  лесам  и  пышным лугам,  то
несомненно предрешила  бы, что  местность эта  со временем станет  богатой и
сильной колонией, опорой нашего славного королевства. . . "
     От слабости строки путаются у меня в глазах, и  я должен водить по  ним
пальцем.
     -- Ты, конечно,  как и я,  горишь  желанием разыскать своего  друга? --
вдруг ласково спрашивает адмирал. -- Сколько времени ты проболел?
     -- Месяц и десять дней, мессир, -- отвечаю я.
     -- Это ничего  не  значит,  -- бормочет он  про себя.  --  Мавр  не мог
ошибиться. Орниччо заблудился в лесу  или заболел. Здесь нет диких зверей, а
индейцы щедры и  гостеприимны. Мы его еще отыщем, ибо мавр не мог ошибиться.
.  .  Пиши  дальше:   "Жители  этой  прекрасной  страны   хорошо  знакомы  с
лекарственными  свойствами  трав  и деревьев,  что  даст  нам возможность не
загружать в  дальнейшем  отправляемые  из  Испании  корабли  лекарствами,  а
употребить их для более выгодных целей. У дикарей есть своя религия, но я не
наблюдал среди них грубых и зверских обычаев, и я надеюсь,  что к концу года
мне  удастся  их  всех  обратить  в  нашу святую  католическую  веру. Щедрая
природа,  не  требующая  забот  о завтрашнем дне, развила  в  них  любовь  к
гостеприимству; встреченные здесь  мной индейцы все без  исключения обладают
добрым и покладистым правом, и я думаю, что их легко будет приучить работать
на пользу своих новых господ. . . "
     Грустная песня индейцев  приходит  мне на  ум. Как  бы  отнесся  к  ней
господин,  если бы он  ее  услышал?  Я уверен, что  только во  время болезни
адмирала с индейцами стали обращаться с такой суровостью.  Вот  он встанет и
все переделает по-своему.
     --  "Что  же  касается  золота,  драгоценных  камней и  благовоний,  --
продолжает свое  письмо  адмирал,  -- то  и такими не обижена эта местность,
достойная называться земным эдемом. Устья  рек здешних полны золотого песка,
а в  горах, по рассказам индейцев,  золото находят в самородках; для поисков
самородного золота я отрядил две экспедиции под начальством рыцаря Горвалана
и достойного родственника вашего, синьора Алонсо де Охеды".
     Я чувствую, что еще немного --  и перо выпадет у меня из пальцев, такая
одолевает меня  слабость.  Я  смотрю на  адмирала.  Лицо его побледнело  еще
сильнее, а под глазами залегли круги, словно наведенные синей краской.
     --  Ну,  довольно  на сегодня, -- говорит он,  со  стономоткидываясь на
подушки.  --  Так как  ты еще  слишком  слаб  для  физической работы,  то  с
завтрашнего дня будешь являться сюда ко мне к шести  часам  утра  ежедневно,
пока не оправится синьор Марио. Ступай отдохни!. .
     Я дошел до двери, когда адмирал меня окликнул.
     --  Слышал ли ты что-нибудь о голосах мертвых?  -- спросил он, глядя на
меня в упор.
     -- Мне  передавали, что наши  матросы слышали какие-то голоса на берегу
залива Покоя, -- ответил я.
     -- А ты сам -- тебя ведь нашли на берегу залива, --  ты разве ничего не
слышал? -- пытливо спросил адмирал.
     Спохватившись, что  могу  помешать  розыскам  моего  друга,  я  ответил
уклончиво:
     --  Я  четыре  часа  пробродил по острову без  шляпы,  и  солнце сильно
прижгло мне голову.  Если бы я и слышал какие-нибудь  голоса, то  это скорее
могло быть признаком начинающейся у меня лихорадки.
     -- Смотри мне в глаза,  Франческо Руппи, -- строго  сказал  адмирал, --
отвечай прямо: слышал ты голоса мертвых на берегу залива Покоя или нет?
     Огненные голубые глаза адмирала глядели мне прямо в душу, и, не в силах
утаить от него истину, я прошептал:
     -- Да, я слышал их, господин мой!
     Какая  радость! Сегодня десятники  оповестили население колонии о  том,
что посланный на разведку в горы Сибао  рыцарь  Охеда возвратился  с добрыми
вестями и ради этого случая  все ремесленники, солдаты и матросы на половину
дня освобождаются от работ. В полдень в церкви будет отслужена торжественная
месса,   а  затем  мы   прослушаем  из  уст  самого  рыцаря  рассказ  о  его
приключениях. Мне представлялся  удобный случай  повидаться  со всеми  моими
друзьями, и я с  нетерпением принялся натягивать  на себя праздничный наряд.
Но  какая жалость: платье висело на мне мешком, как с  чужого  плеча, --  до
того я похудел за время болезни.
     Солнце  стоит уже высоко, и я опрометью бросаюсь к двери. Но кто-то уже
распахнул  ее  раньше  меня,  и  я налетаю  на  длинную,  нескладную фигуру.
Столкнувшись  лбами, мы отскакиваем  в  разные стороны, и тут только я узнаю
моего милого синьора Марио.
     -- Куда  ты  так спешишь,  Франческо  Руппи?  --  говорит  он,  потирая
ушибленный лоб.
     И я  невольно  бросаюсь  к нему в объятия, забывая о том,  что я только
полуматрос, полуслуга, а он ученый человек и секретарь адмирала.
     --  Я принес тебе добрую весть, -- говорит он. -- Синьор Охеда разыскал
в горах золото.  И, воспользовавшись добрым настроением адмирала, я уговорил
господина  взять тебя с  собой в поход, так как он сам думает отправиться на
разведки.  . .  Только боюсь, что понапрасну  поторопился,  -- добавил он, с
сомнением оглядывая  меня. -- Ты такой  худой, желтый и слабый,  что  будешь
только помехой в пути.
     -- Не думаете ли вы,  что  вы толстый и розовый? -- сказал я, целуя его
руки. -- Хорошо, что в Изабелле нет зеркал.  Толстыми и румяными здесь могут
быть только идальго да монахи, которые молятся и отдыхают, пока мы работаем.
     То  же самое сказал мне сегодня Хуан Роса. Я столкнулся с ним при входе
в церковь. И он указал мне, где стать.
     --  Сейчас все так  обносились,  что по  одежде  никак нельзя  отличить
идальго от мужика,  -- сказал  он, -- но, если  ты увидишь полное и  розовое
лицо, так и знай, что это  патер  или дворянин. Несмотря на приказ адмирала,
они все  отлынивают от работы, а мы по  шестнадцать  часов мокнем  в воде на
постройке дамбы, а потом валяемся в лихорадке.
     Правду сказать, не мы одни  валяемся в лихорадке. Побывав в больнице, я
видел там много  патеров, идальго и офицеров; болезнь косила людей, невзирая
на  их положение  или происхождение, но  действительно священники, монахи  и
знатные господа старались под  любым предлогом отказываться от  общественных
работ, возложенных на них адмиралом.
     А  между  тем  приказ  господина,  развешанный  по стенам  и  ежедневно
читаемый с амвона в церкви, гласил следующее:
     "Я,  Кристоваль  Колон,  главный  адмирал  Моря-Океана,  вице-король  и
генерал-губернатор  островов  и  континента  Азии  и  Индии,  всем  идальго,
священникам,  чиновникам,  офицерам,  солдатам,  матросам,  ремесленникам  и
хлебопашцам,  имеющим  пребывание в нашей  заокеанской  колонии  Изабелла на
острове Эспаньола,
     повелеваю:
     невзирая  на  возраст, сан,  благородство происхождения,  имущественное
положение и другие заслуги, из внимания к временным трудностям, переживаемым
из-за   отсутствия  рабочих  рук,  всем  без  исключения   одинаково   нести
общественную  службу, состоящую  в  постройке помещений,  годных для  жилья,
возведении  амбаров  для   хранения   хлеба,  укрепления  берега  дамбами  и
плотинами, а также постройке мельниц, винных погребов и прочая и прочая".



     Берналь де Лиса и Фермии Надо

     Так  как церковь наша была единственным зданием,  могущим  вместить все
население колонии, то часто ею  пользовались  при  объявлении  тех или  иных
приказов и распоряжений.
     Сегодня  же мы не  расходились  после мессы, желая  выслушать,  что нам
поведает рыцарь Охеда о своих удачах.
     Господин наш, адмирал, взяв его за руку, возвел на амвон и, обратясь  к
почтительно притихнувшей толпе, произнес:
     -- Вот перед вами один из знатнейших идальго Кастилии, человек, который
не обманул доверия ваших монархов и вашего адмирала. Слушайте его!
     Взойдя на амвон,  Алонсо де Охеда вытащил из ножен свою длинную шпагу и
положил ее  на аналой.  Затем,  по его знаку, двое  солдат  внесли  какой-то
тяжелый предмет, обернутый платком, и установили его рядом со шпагой.
     -- Я видел много лесов, рек  и  гор,  -- сказал  рыцарь, снимая шляпу и
делая ею  приветственный жест по  направлению к  внимательно  слушавшей  его
толпе, -- но их впоследствии опишут, конечно, придворные поэты. Я не монах и
не адвокат  и поэтому не умею красно  говорить, --  продолжал  он,  с трудом
поднимая завернутый в  платок предмет, -- но я заявляю  вам,  что две недели
пробыл  в  отсутствии и привел свой отряд обратно  в отличном состоянии. Мои
люди бодры и свежи, лошади сыты, оружие  в  порядке, и, однако, я  добыл, --
сказал  он,  снимая  платок  со стоящего  перед  ним предмета, --  золота  в
количестве,  достаточном,  чтобы  оплатить содержание  регулярной  армии  из
пятисот человек на протяжении трех месяцев!. .
     Рассказы о золоте, привезенном рыцарем,  уже ходили среди населения, но
все ахнули, разглядев лежащий на аналое самородок.
     Я, как и все,  привстал с места, и, когда хотел опять сесть, оказалось,
что скамья занята соседями. Устроившись у  стенки поудобнее, я  приготовился
слушать  дальнейший  рассказ рыцаря,  но с удивлением увидел,  как он, надев
шляпу и вкладывая шпагу в ножны, спускается с амвона.
     Быть  может,  кое-кто,   подобно  мне,   и  ожидал   от   Алонсо  Охеды
обстоятельной повести, описывающей его приключения, но  большинство  солдат,
матросов и ремесленников с восхищением обсуждали его рассказ.
     --  Этому  совсем  не  нужно  тратить  много  красноречия!  --  сказал,
прищелкивая языком, мой сосед. -- Еще три дня назад все возмущались тем, что
ради него у нас  забирают рабочие руки, а вот  он выложил несколько десятков
унций золота, и все проглотили языки.
     Занятые  разговорами, выжидая,  пока  синьоры выйдут  из церкви,  мы не
обратили  внимания  на  давку и  замешательство у входа,  полагая,  что  это
обычная вещь при таком огромном скоплении народа.
     Внезапно наше внимание  привлекли громкие возгласы.  И, обернувшись, мы
увидели,  как дон Охеда, только что  покинувший церковь,  верхом на  коне, с
поднятым мечом въехал чуть ли не в самый притвор храма.
     -- Именем адмирала, -- кричал он, -- ко мне, мои солдаты!
     Не  прошло и  нескольких минут, а  вокруг рыцаря уже вертелись на конях
его молодцы, наезжая на толпу и размахивая мечами.
     -- Измена! Адмирал в  опасности!  --  кричал дон Охеда. -- Ко  мне, мои
солдаты!
     Никто не знал, в чем дело, все стремились к выходу. И  через минуту вся
площадка  перед церковью  была  запружена  народом.  Окликая  друг друга, мы
расспрашивали соседей о случившемся, но никто ничего не мог сказать. В толпе
побежали слухи  о  взорванной  набережной и  о  затопленных водой  складах с
припасами.
     -- Ко мне, мои храбрецы! -- кричал Охеда.
     И  все  теснились поближе к нему. Откуда-то  привезли оружие, и  рыцарь
раздавал его всем,  подходившим  к  нему. Я был в первых  рядах, и впервые в
жизни у меня в руках очутился большой тяжелый меч.
     Рыцарь узнал меня в толпе и кивнул мне головой.
     -- Солдаты, за  мной!  --  сказал он окружающим  его  молодцам.  --  Мы
арестуем изменников.  А ты, -- обратился  он  ко  мне,  -- ступай с  отрядом
охранять дом адмирала.
     Ничего не понимая, в недоумении мы двинулись к дому адмирала,  а Алонсо
Охеда верхом на своем бешеном коне помчался вниз по улице.
     Я еще  стоял на часах  у дома адмирала, когда час спустя мимо нас рысью
проехали два солдата, гоня копьями  перед собой двух связанных окровавленных
людей.
     --  Это Берналь  де  Писа,  контадор  (Контадор (исп.  )  --  счетовод,
бухгалтер),  -- сказал, присматриваясь к ним, стоявший рядом со мной солдат,
-- а вон тот маленький, со шрамом, королевский пробирщик Фермин Кадо.
     И только глубокой ночью  Алонсо де Охеда, объезжая Изабеллу, снимал все
расставленные им посты. Наутро через глашатая население было оповещено,  что
два  злодея -- Берналь де  Писа и Фермин Кадо --  составили заговор на жизнь
его  превосходительства   адмирала,  имея  задачей  нарушить  благосостояние
колонии, лишить  крова  бедных переселенцев и  погубить голодом  благородных
синьоров.   Негодяи   рассчитывали   оправдаться   перед   их   королевскими
величествами,  взвалив  на  адмирала целый  ряд  обвинений,  а  в  их  числе
недостаточную якобы добычу золота на Эспаньоле. В толстой палке у Берналя де
Писы  нашли письмо, в  котором он сообщал государям,  что адмирал, отобрав у
дикарей  золото,  накопленное   в  течение  десятилетий,  показал   его  как
однодневный  приход  и  что, таким образом,  в дальнейшем доходы государства
будут не увеличиваться, а уменьшаться.
     Пожалуй, не  один Берналь де Писа думал таким образом, однако небольшая
экспедиция  Алонсо де Охеды так разительно  опровергла эти обвинения, что  о
них даже не приходится говорить.
     Изменники  и  бунтари  обвиняли  адмирала  в  неправильности  сведений,
отсылаемых  в  Европу.  Глашатай  твердил,  что  сие  есть  ложь  и  вымысел
мятежников, желающих захватить власть в свои руки.
     Я  вспомнил  маленькую комнатку  больницы и адмирала,  между приступами
лихорадки диктующего письмо о "благодетельном" климате Эспаньолы. К счастью,
я ни с кем не решился поделиться своими мыслями.
     Оба  бунтовщика  были арестованы и  отправлены в  Испанию для  суда над
ними.
     Случай для  этого  представился благоприятный, так  как господин  решил
отрядить  в  Испанию  под  начальством  Антонио  де Торреса  четыре судна за
припасами  и  медикаментами,  в  которых  в  колонии  уже  ощущался  большой
недостаток.
     Между  тем адмирал деятельно готовился  к экспедиции за золотом в глубь
острова.
     В  первых  числах  марта  он  собрал  четыреста  хорошо  вооруженных  и
обученных  солдат, из них сто  пятьдесят  кавалеристов.  Кроме этого, с нами
должны   были  отправиться  рабочие,  рудокопы   и   ремесленники,  а  также
носильщики, нагруженные различной кладью, так как лошадей у нас было немного
и ими пользовались только для военных целей.
     Наш отряд,  таким  образом,  составлял уже свыше  тысячи  человек.  Все
необходимые приготовления были наконец закончены, и на рассвете 12 марта мы,
развернув знамена, под звуки барабанов и труб выступили из форта.
     Это было красивое зрелище. Господин распорядился, чтобы  я выждал, пока
все, до последнего рабочего, не спустятся в долину, а затем известил об этом
его, находящегося во главе войска.
     Впереди  отряда шли  музыканты.  Били барабаны  и литавры, оглушительно
рокотали трубы.  Рвались  по ветру разноцветные  знамена;  я их  насчитал до
двадцати  двух,  так как  здесь  присутствовали  рыцари,  составляющие  цвет
Соединенного  королевства,  и каждый  привез  с  собой  свое знамя. Я  видел
борющихся медведей,  рыб,  орлов, убивающих  цапель, просто цапель, звезды и
солнца, но над всеми на высоких древках развевались замки и  львы Кастилии и
Леона и зеленые знамена с инициалами государей. Начищенные латы так сверкали
на солнце, что больно было глазам; за  солдатами  шли рудокопы  с  кирками и
лопатами,  ремесленники  с пилами  и  топорами,  носильщики  ив  самом конце
огромная толпа индейцев.
     Как блестящая длинная змея, сверкающая чешуей,  отряд свернул в долину.
Ворота форта захлопнулись, и я, вскочив на лошадь, помчался к адмиралу.
     Мне  недолго  дали  покрасоваться на высоком коне.  Адмирал  немедленно
приказал мне спешиться и занять свое место в рядах.
     Господин  писал королеве о прекрасных ровных  дорогах этой страны, но в
долине, где  мы  проходили, и тропинок-то не  было. Высокая  ярко-изумрудная
трава,  примятая нашими ногами, тотчас же  выпрямлялась,  и я  с  изумлением
подумал о том, что вот здесь пройдет более тысячи человек, а на этой сильной
сочной траве не останется даже и следа.
     Но, оглянувшись, я увидел, что на беспредельном бархатно-зеленом ковре,
там, где прошло наше войско, уже легла протоптанная темная полоса.
     Равнина была безлюдной. Только птицы в ярком оперении с резкими криками
пересекали наш  путь да  изредка переползала дорогу длинная,  дивной окраски
ящерица.  Синьор Марио, шедший  рядом  со  мной, то  и дело нагибался, чтобы
сорвать редкий цветок или поймать бабочку.
     К  вечеру  этого дня мы  пересекли равнину и  расположились  лагерем  у
подножия высоких гор, покрытых густым лесом.
     Развели огни. Люди собрались у костров; веселые песни и смех звенели  в
воздухе.  Двигаться  по  роскошной  долине  было значительно  приятнее,  чем
работать на дамбе или таскать тяжелые камни, и никто не завидовал оставшимся
в крепости.



     Дорога дворян

     Утро   нас  встретило  ароматным  прохладным  ветром,   дующим  с  гор.
Освеженные сном,  мы вскочили  на  ноги; офицеры начали  расставлять солдат,
десятники занялись рабочими.
     Сняв шляпу, господин наш, адмирал, выехал вперед на своем высоком белом
коне.
     --  Господа  дворяне,  -- сказал  он,  -- высланные  вперед  разведчики
сообщили мне, что эти прекрасные горы заканчиваются  неприступными обрывами,
поросшими  непроходимым  лесом.  Здесь  не  ступала еще  нога  человеческая.
Докажем же, господа дворяне, что с именем бога на устах мы сможем проникнуть
в самые  непроходимые места  и что в этом  случае  меч  наш не уступит кирке
каменщика или  топору дровосека. Вперед, господа дворяне, возьмем  приступом
эти суровые горы, подобно вашим отцам и братьям, бросавшимся на мавританские
крепости с именем своей королевы на устах.
     Тотчас  же  небольшой   отряд  благородных  синьоров  выступил  вперед,
повинуясь призыву адмирала.
     Перед  ними  искрились на  солнце скалы  -- твердые, невиданные  доселе
горные  породы  --  и чернел  непроходимый,  переплетенный  лианами лес. Чем
дальше, тем теснее стояли деревья, и, пройдя  шагов  двадцать пять, храбрецы
остановились, в беспокойстве оглядываясь назад.
     Я  заметил,  как  передернулось  лицо  рыцаря  Охеды, когда  он  увидел
нерешительность своих людей.
     -- Вперед, дворяне!  -- крикнул он.  --  Не  оглядывайтесь на мужиков и
ремесленников!  Вам   принадлежит  честь  первым  проложить  дорогу  в  этих
девственных лесах, не отдавайте же никому этой чести!
     И, поднимая свой страшный обоюдоострый меч, с  криком, подобным рыканью
льва, он бросился вперед, увлекая за собой остальных.
     Мы видели, как поднимались и опускались мечи,  слышали  хруст  ломаемых
веток и  шум  падающих деревьев, грохот выворачиваемых  камней, визг железа.
Прошло  уже  более  часу,  но  отряд,  кинувшийся  в  эту дивную  атаку,  не
продвинулся вперед и на пятьдесят шагов.
     Прыгая с  камня на  камень, цепляясь за  ветки и корни,  карабкаясь  по
скалам,  я пробрался в первые  ряды,  где  сверкал широкий меч Охеды.  Шляпа
свалилась с головы рыцаря, мокрые волосы прилипли к его щекам, страшные, как
веревки, жилы вздулись на его руках, но он продолжал свою работу.
     Солнце закатилось и снова взошло,  а  отряд  не продвинулся вперед и на
полтораста  шагов. Но и по этой  недлин-ной, проложенной им  тропинке войско
могло пройти только растянутой цепью по два-три человека в ряд, а это должно
было потребовать много времени.
     Видя  безуспешность  усилий  синьоров,  адмирал к  вечеру  второго  дня
распорядился,  чтобы  в  горы  был послан  отряд  каменщиков,  землекопов  и
дровосеков.
     Не знаю, желал ли  господин воспользоваться лунным  светом  и прохладой
или думал скрыть поражение дворян, но рабочие получили распоряжение работать
только от заката до восхода солнца.
     Проложенная  же ими дорога была  окрещена  адмиралом "El puerto  de los
hidalgos" ("Проход дворян").
     Не знаю, как  это приняли господа дворяне,  но среди нас такое название
вызвало шутки и  насмешки. Долго  еще  потом, обращаясь к каменщику Тархето,
отличившемуся при прокладке дороги, мы не  забывали прибавлять  к его  имени
слово "дон".
     Тяжелый подъем остался позади.
     Наконец нашим глазам открылась роскошная долина с  разбросанными по ней
хижинами туземцев.
     Водрузив крест на вершине одной из покидаемых нами гор, господин назвал
ее  "Санта-Серро",   а  открывшуюся  перед  нами  долину   --   "Вега-Реаль"
("Королевская долина").
     Привлеченные громом и звоном оружия, жители долины собирались толпами и
приветствовали нас, как небожителей. Кони солдат были, как и всадники, одеты
в кольчуги, и индейцы принимали человека и коня за  одно существо. Надо было
видеть их изумление, когда перед ними в первый раз солдат сошел с лошади! Их
бедному  разуму представилось,  что  это  одно  живое  существо  разделилось
надвое.
     Одаренные бубенчиками и  бусами,  индейцы  радушно  принимали  нас  и в
течение двух дней кормили все наше огромное войско. Перебравшись через реку,
мы очутились перед суровыми отрогами  гор Сибао -- предметом и  целью  наших
мечтаний.
     Нам   предстояли  большие  трудности,  потому   что  горы   Сибао  были
значительно выше и неприступнее только что пройденных.
     Уже  не  полагаясь  на   дворян,  адмирал  выслал  вперед  целую  армию
землекопов, которые приложили все старания, чтобы облегчить нам восхождение.
     Перед нами  высились  бесплодные голые  вершины, но  по  цвету каменных
пород  господин заключил,  что горы эти должны содержать большое  количество
золота, меди, лазурного камня.
     Неприступность  гор подала ему мысль  основать  здесь форт.  И,  выбрав
небольшую  лощину  с возвышающимся на ней холмом у подножия огромного утеса,
господин  распорядился заложить здесь  крепость. Невысокий холм,  обведенный
рекой, точно каналом, как бы самой природой был предназначен для этой цели.
     Заложенная крепость была названа фортом святого Фомы Неверного в память
о  том,  как  испуганные  трудностями  подъема  многие   спутники   адмирала
уговаривали его вернуться, сомневаясь в удачном исходе нашего предприятия.
     Немедленно был  разбит  лагерь,  и  из окрестных деревень  к нам  стали
стекаться дикари,  в обилии снося золото и желая получить в  обмен бубенчики
или другие побрякушки.
     Все добытое таким образом золото обошлось нам  недорого, но адмирал все
же  был  недоволен.  Он ожидал  получить  большие  самородки, подобные  тем,
которые привез рыцарь Охеда.
     Вечером 25 марта к форту прискакал всадник на взмыленном коне, а наутро
мы узнали, что адмирал, выслушав гонца, поспешил вернуться в Изабеллу.
     Начальником форта святого Фомы он оставил знатного каталонского идальго
Педро де Маргарита, рекомендованного ему самой королевой.
     Так  как у синьора Марио  был приступ лихорадки, мы  промешкали в новой
крепости шесть дней, что дало нам возможность понаблюдать тамошнюю  жизнь, а
офицеру синьору де Лухану составить на имя господина донесение, в котором он
предупреждал  адмирала о  разнузданности наших солдат. Синьор де  Лухан  был
совершенно прав.
     Требовательность белых не имела границ: на окрестных индейцев не только
возлагались  все  тяжелые  работы,  но  я  видел  собственными глазами,  как
солдаты,  заходя в индейскую  хижину, тащили из нее что попало, несмотря  на
протесты  хозяев. . . . 4 апреля мы вернулись в Изабеллу и сообщили адмиралу
весьма  огорчившие его  вести: по пути  мы  почти не  видели золота, в форте
святого Фомы царствует распущенность,  граничащая  с мятежом.  В  колонии мы
также застали большие беспорядки.
     Провиант,   привезенный   из    Европы,   хранился    с   недостаточной
тщательностью;  мука была ссыпана в  сырые помещения  и заплесневела.  Кроме
того,  продукты,  поставляемые  господину  в  Кастилии, были  очень  низкого
качества: вино  кислое,  а  бочки, в  которых его везли,  протекали по  вине
севильских  бочаров. Во  избежание  грозившего  всем нам голода общественные
работы на  постройках были приостановлены, а колонистов  послали на мельницы
молоть зерно нового урожая. Хлеб, выпекаемый  из этой муки,  плохо всходил и
был сыроват на вкус. Эпидемия гнилой лихорадки, утихнувшая было, вспыхнула с
новой силой.
     Уже  никто  не  хотел  верить в то, что новая  колония  может обогатить
Соединенное королевство или осчастливить хотя бы одного человека.
     Робкий Диего Колон не мог справляться  с заносчивыми дворянами, которые
за  время  отсутствия  адмирала  отказывались от работы и проводили время  в
разъездах по острову, охотах и попойках.
     -- Есть только одно  средство  отвлечь синьоров от  вредных  мыслей, --
сказал дон Охеда. --  Поскорее собрать хотя бы небольшую армию и отправиться
на разведки в глубь острова.
     Пожалуй, это было  верно, но все-таки  это  была палка о  двух  концах.
Синьоры действительно  ничего не имели против  похода, который, несмотря  на
трудности, все-таки представлялся более заманчивым, чем однообразная, полная
низких трудов жизнь в колонии. Но тот же поход требовал большого  количества
солдат, провизии и оружия, а не в интересах адмирала было отнимать у колонии
работников и приучать их к бездеятельной лагерной жизни.
     Дурной пример был налицо -- люди,  трудившиеся в Изабелле  в поте лица,
попав в  форт святого Фомы, утратили  любовь к мирной жизни. Они  рыскали  с
оружием по окрестностям, нападали на мирных индейцев, отнимая у них золото и
хозяйничая в их домах, как в собственных.
     Нужно  было   что-то  предпринять,  чтобы  предотвратить   справедливое
возмущение индейцев. Синьор Марио предлагал строго наказать виновных солдат,
но господин предпочел воспользоваться планом дона Охеды.
     --  Педро Маргарит,  -- сказал Охеда, -- не умеет держать в повиновении
ни свой  отряд, ни окрестное население; ни на одну минуту индейцы не  должны
усомниться  во  всемогуществе  белых.  Поэтому, виноват  ли  индеец  или  не
виноват, он всегда должен думать, что прав белый.
     Господин снова собрал армию  из шестисот человек и под начальством дона
Охеды  отправил в форт святого  Фомы. Маргариту же  было приказано, сдав все
полномочия дону Охеде, отправиться в глубь страны на разведки золота.  Кроме
того, Маргарит должен был силой или хитростью захватить  враждебного  касика
Каонабо, имя которого до сих пор приводит в смущение жителей форта.
     Синьор Марио  сказал мне,  что адмирал  послал  специальную  инструкцию
Педро  Маргариту.  Она  предписывала  обращаться  с индейцами осторожно,  не
возбуждая их гнева, индейцы же должны были доставлять солдатам Маргарита все
необходимое для жизни.
     Эта  же инструкция предписывала солдатам  и  офицерам прекратить всякую
частную торговлю с индейцами, а все полученное  любым путем золото сдавать в
казну.
     Я  слышал, как смеялись солдаты гарнизона святого Фомы, выслушивая этот
приказ. И действительно,  что пользы было его издавать, не имея  возможности
проследить за выполнением?
     Однако  вечером  того   же  дня  мне  довелось  познакомиться   с  этой
инструкцией полнее.
     И  лучше  было бы, чтобы  она не попадалась  мне на глаза.  Мне дал  ее
переписать синьор  Марио.  Я  тогда же обратил  внимание, что секретарь  еле
держится на ногах. Лицо его было зелено-желтого цвета, как недозрелый лимон.
     -- Если вы хотите, -- сказал я, -- поскорее получить копию этой бумаги,
лучше было бы, чтобы вы мне ее продиктовали.
     --  Это будет  копия  с  копии,  -- пояснил синьор Марио  тихо.  --  Я,
злоупотребив  доверием  адмирала,  снял копию  этой  бумаги для себя. Ты  же
можешь не переписывать ее целиком, только прошу тебя -- места, которые особо
остановят на себе твое внимание, перенести в  свой  дневник!  -- И это нужно
сделать столь срочно? -- спросил я с неохотой.
     -- Да, -- ответил синьор Марио.
     -- В назидание потомкам? -- спросил я шутливо.
     -- Да, -- снова ответил секретарь.
     Лучше бы, повторяю, эта бумага не попадалась мне на глаза.
     Перечисляя  способы, какими Педро  Маргарит может  добывать  у индейцев
продукты для своих людей, адмирал советует  командиру крепости святого  Фомы
отнимать  у индейцев  необходимую провизию  "наидостойнейшим образом,  чтобы
индейцы оставались довольны".
     Не знаю,  может ли грабеж производиться достойно и может ли ограбленный
человек оставаться  этим доволен?! Но это пустяки по  сравнению с тем, что я
прочитал дальше:
     "И  так  как  по пути, которым  я шел  в Сибао,  случалось, что индейцы
похищали кое-что у нас (и  я их наказывал),  то должны и вы, если  окажется,
что один из них что-либо украдет, покарать виновного, отрубив ему нос и уши,
потому что эти части тела невозможно скрыть".
     Я не  стал переписывать всю инструкцию целиком, хотя  она, возможно,  и
сослужила бы службу  нашим потомкам, разъясняя им, как надлежит обращаться с
населением новых, завоеванных земель.
     Выписал я  еще только одно место, где адмирал поучал Маргарита, к каким
хитростям надо прибегнуть, чтобы захватить  касика Каонабо: "Способ, который
следует  применить,  чтобы  захватить  Каонабо,  должен  быть  таков:  пусть
упомянутый Контерас  (это  был офицер, которому Маргарит должен был доверить
это черное  дело) постарается больше общаться с Каонабо и использует случай,
когда Каонабо отправится на переговоры с вами, ибо таким образом будет легче
захватить  его в плен. А так как он ходит нагой и в таком виде захватить его
трудно  -- ведь  стоит ему только вырваться и пуститься  в  бегство,  нельзя
будет ни увидеть, ни поймать его, потому что он приноровится к местности, --
то подарите ему рубашку  и головной убор и заставьте его надеть то и другое,
а также дайте ему капюшон, пояс и плащ, и тогда вы сможете поймать его, и он
не убежит от вас".
     Синьор  Марио,  который  никогда  не старается  унизить в  моих  глазах
господина,  все-таки  не  только  снял  копию   с   этого  документа,  но  и
посоветовал. . .  нет, не посоветовал, а приказал  мне переписать его в свой
дневник.
     А я сижу над ним вот уже несколько часов и все перечитываю инструкцию и
свою запись в дневнике.
     Потом  вскакиваю  с места и  бегу через два дома  в  склад, где  теперь
помещается секретарь. Из-под его двери  выбивается слабый  свет, он, значит,
не спит,  но, пресвятая дева,  даже  если бы  он заснул последним,  смертным
сном, у меня хватило бы сил его разбудить!
     Вбежав, я протянул секретарю его копию приказа.
     --  Что  с тобой,  Ческо? -- сказал он  тихо.  -- Почему  ты среди ночи
бегаешь  полуодетый? Разве ты не знаешь, как коварна здесь лихорадка. . . --
И замолчал, так как я сунул ему бумагу прямо под нос.
     У меня очень билось сердце, пока  синьор Марио читал все, что я написал
о нем и об  адмирале. И я ни разу  не упрекнул себя за эти горькие слова. Не
упрекнул меня и синьор Марио.
     -- Вот, -- сказал он, вздыхая так, точно с плеч  его свалилась огромная
тяжесть, -- вот  и  ты  все  знаешь,  Ческо!  Скажи мне,  что  происходит  с
адмиралом? Мы  с тобой за оба плавания могли  хорошо изучить Голубка. Да, он
тщеславен, честолюбив, заносчив, иногда -- когда его увлекает воображение --
он может сказать неправду, но разве когда-нибудь  представал он перед  тобой
или предо мной человеком, столь низким и безжалостным?
     Я напомнил секретарю случай с Хуаном Родриго Бермехо из Троины.
     А  разве  отношение  адмирала  к  Орниччо  не   свидетельствует  о  его
безжалостности?
     -- Нет, Ческо, я ведь уже сказал, что адмирал тщеславен и честолюбив, и
случай с Бермехо только подтверждает это. Об Орниччо адмирал помнит и днем и
ночью, но дала колонии мешают ему отправиться на поиски твоего друга. Однако
ни безжалостности, ни низости я в этом не  усматриваю. Скажи же,  Ческо, что
происходит с адмиралом?
     --  Вы знаете больше  моего,  --  возразил  я,  -- скажите вы мне,  что
происходит с адмиралом.
     Секретарь  долго просидел  молча,  сжимая ладонями  виски.  --  Голубка
необходимо  разлучить с Алонсо  Охедой, --  сказал он вдруг. -- Адмирал стал
неузнаваем с тех пор, как этот человек появился на его пути.
     Меня рассердили его слова.
     -- Что вы говорите,  синьор Марио?! Господин наш  -- адмирал, здесь ему
подчинены все  --  и белые и  индейцы. А Охеда  -- один из самых обычных его
подчиненных.   Даже  больше:   он  подчиненный  его  подчиненного  --  Педро
Маргарита!
     -- Не будем спорить, --  сказал секретарь устало. --  Конечно, королева
на бумаге  дала Голубку огромные полномочия. Но разберемся как следует. .  .
Для  того  чтобы осуществить  то,  что  от  адмирала  требуют  монархи,  ему
необходима поддержка заинтересованных  в  его предприятии людей.  А  где эти
люди? Ну, аделянтадо -- Диего  Колон. Хотя мне думается, что он и наполовину
не столь  энергичен,  как его брат. Есть еще рядом с  Голубком замечательный
человек -- фра  Бартоломе  лас  Касас,  есть еще немного простых матросов  и
солдат, королевский  секретарь, синьор эскривано,  которые  заинтересованы в
успехе его дела. Вот,  пожалуй, и  все. Ну, я, хотя от меня мало  проку. . .
Ты. . . Жалко, что нет с нами Орниччо. Как ни странно, но мне думается,  что
он имел бы большое влияние на адмирала. Голубок так часто о нем говорит. . .
     Мне  пришло на  ум, что я должен  посвятить  секретаря в наш заговор  с
синьором Альбухаро, но я побоялся огорчить доброго человека.
     Мы оба долго молчали.
     --  Нельзя,  чтобы  великий человек  совершал  низкие поступки.  . . --
произнес наконец секретарь.
     На этой его фразе и закончился наш разговор.
     Только наутро, увидев  на  столе секретаря разорванную на мелкие клочки
инструкцию Педро Маргариту, я решился спросить:
     -- Почему  же  вы  дали  мне  ее  переписать? Может быть, и мне следует
вырвать последние листки из своего дневника?
     --  Как  хочешь,  --  ответил  секретарь. -- Я  несколько  раз  пытался
заговорить с тобой  об этой позорной  инструкции, но не мог. . . Ты  бы  все
равно мне не поверил. Поэтому я дал ее тебе переписать.
     Действительно,  я  бы  ему  не поверил.  А  последних страниц из своего
дневника я так и не вырвал.



     В поисках страны Офир

     Удрученный последними событиями и отсутствием известий  о моем друге, я
начинаю  думать, что никогда  в жизни мне не придется с ним  свидеться.  Это
лишает меня  доброго  настроения, и работа,  которая выпадает  на  мою долю,
теперь кажется мне карой господней, несмотря на то  что я вырос в семье, где
все  трудились  не  покладая  рук  и  где  слово  "лентяй"  считалось  самой
оскорбительной бранью.
     Я не отлыниваю от своих обязанностей, как другие, ежедневно отправляюсь
на склад,  где  мы занимаемся перелопачиванием зерна, и  работаю  по  десять
часов подряд, задыхаясь от пыли и плесени, забивающей мои легкие.
     Если бывает надобность, за мной присылают  с  мельницы, и я сгружаю там
зерно или подаю мешки муки на подводы.
     Синьор Марио, встречаясь со мной, провожает меня взглядом, с сожалением
покачивая головой. Он находит, что вид у меня болезненный  и  утомленный, но
так выглядят четыре пятых всего населения.
     Вести,  которые  к   нам   доходят  из   форта   святого   Фомы,   тоже
малоутешительны.   Разбойничье  поведение  солдат   форта  вывело   из  себя
окружающих  индейцев,  и  И апреля трое испанцев, отправившихся  в Изабеллу,
подверглись по дороге  нападению целого индейского  племени.  Один из солдат
был избит в драке, а у другого было отнято бывшее с ним имущество.
     Синьор Охеда, узнав о случившемся, немедленно догнал индейцев, захватил
в плен касика того племени  и его  семью, а  у индейца, ограбившего испанца,
отрезал нос и уши, несмотря на то что сам пострадавший солдат и его товарищи
подтверждали, что индеец только отобрал у испанца свое же, похищенное у него
ранее  добро. Педро Маргарит и  его  подчиненные  хорошо  усвоили инструкцию
адмирала!
     Девять  индейцев  в  оковах  были  им посланы в  Изабеллу на суд самого
адмирала.
     Согласно полномочиям,  данным господину  монархами, ему предоставлялось
право суда в новой колонии, однако до сих пор он этим правом не пользовался.
Как  я был  рад,  что  рыцаря  Охеды не было  в Изабелле! Я сидел  в  зале и
прослушал  весь допрос от начала до конца. Индейцы были приговорены к смерти
за  восстание против белых.  Но  тут  же на суде господин  объявил,  что  по
настоянию дружественных касиков они помилованы. И  у меня и у  синьора Марио
стояли в глазах слезы умиления, когда мы возвращались домой.
     Но,  к   нашему  глубочайшему   сожалению,  это  был  последний  случай
милосердия, проявленного к индейцам.
     Люди  Охеды, перенявшие  свирепость  у  своего  начальника,  без  труда
нагнали страх на окружающих их индейцев, и господин пришел к выводу, что все
окрестные  племена  можно  держать  в повиновении,  имея  армию,  в половину
меньшую, чем  сейчас, излишек  же  людей  можно будет с  пользой  обратить к
мирным трудам.
     Однако и то и другое оказалось ошибочным.
     Заняв  внимание  недовольных  синьоров  приготовлениями к  предстоящему
походу, устранив  слабовольного  Маргарита и заменив  его  Охедой,  устроив,
таким образом, дела  Изабеллы  и форта святого Фомы, господин решил заняться
дальнейшими исследованиями вновь открытых земель.
     Прежде всего  он  имел  в  виду  отправиться  исследовать  берега Кубы,
которые, по всем имеющимся у него сведениям, представляли  не что иное,  как
прибрежную часть материковой  земли. Особенно полагался  он на свидетельство
англичанина Таллерте Лайэса, которого во второе плавание он так и не взял.
     Передав  все полномочия  по  управлению  островом  брату  своему  Диего
(адмирал  сделал  его  председателем  учрежденной  им  хунты), господин  сам
занялся  приготовлениями  к  плаванию. В  хунту входили  патер  Буйль, Педро
Эрнандес де Коронель, главный альгвасил,  Алонсо Санчес  де Корвахаль и Хуан
де Лухан.
     Когда синьор Марио позвал меня, чтобы сообщить, что он вымолил для меня
у адмирала  разрешение  отправиться  в  экскурсию вдоль берегов  Эспаньолы и
Кубы, я не выразил  ни малейшей радости по этому поводу. У меня не было сил,
мне трудно  было даже пошевелить пальцем.  Добрый секретарь стал уговаривать
меня, обещая, что здоровье мое окрепнет, как только я покину эту нездоровую,
болотистую  местность, а, больной, как буду я пригоден для розысков Орниччо!
Только после этого  я решил  принять участие в походе. И вот 23  апреля 1494
года мы на "Нинье" и трех  небольших караках, специально предназначенных для
береговых разведок, вышли в море.
     Два  дня мы плыли вдоль берегов на  запад  и на третий  день  очутились
напротив того места, где когда-то воздвиг нули форт Рождества.
     И тут,  у берегов залива Покоя, ко  мне вдруг снова вернулись надежда и
охота жить. Я расскажу подробно, каким образом это случилось.
     25 апреля мы вошли в залив у форта Рождества.
     Так  как  наши  суда сидели в воде  неглубоко,  мы имели возможность не
останавливаться далеко на рейде, как это делали раньше, а подойти вплотную к
берегу.
     Не знаю, разрушительная ли сила ветра, дожди или  люди  потрудились над
обломками  Навидада,  но  от них уже почти ничего  не осталось, а  местность
поразила нас своим безлюдьем.
     Матросы   при  нашем  приближении   к  этим   местам  стали  беспокойно
переглядываться,  а когда адмирал отдал  распоряжение спустить лодки, к нему
была отправлена делегация  из  трех  человек с  просьбой  не тревожить  души
умерших, которые бродят здесь по берегам залива.
     Адмирал,  рассчитывавший встретить  здесь  людей  касика  Гуаканагари и
возобновить  с ним дружеские отношения, не видя ни одной лодки в заливе и ни
одной живой души на берегу, решил  отправиться  дальше,  чтобы  не волновать
понапрасну свою команду.
     Мне  же,  в виду  развалин  Навидада, пришла  в  голову  мысль  еще раз
побывать в заливе Покоя  и  навестить хижину моего друга. Не внимая уговорам
товарищей, я взял лодку и один отправился к этим дорогим и печальным местам.
     Я  пристал у  берега,  привязал  лодку  в колючем  кустарнике  и  бегом
бросился вверх по тропинке. Через минуту я уже был в хижине Орниччо.
     Мне  достаточно  было одного  взгляда, чтобы удостовериться,  что после
того, как я побывал здесь, кто-то уже в ней похозяйничал.
     Козьего  меха на  полу не было,  полка была  снята со  стены  и  стояла
прислоненная  к  столу.  Двумя  деревянными  колышками  к  столу  был прибит
пожелтевший листокбумаги.  Дрожа от волнения,  я, схватив бумагу, бросился с
ней к двери.
     Просочившаяся ли с потолка вода была  тому  причиной, или бумага вообще
была  уже  негодной  к   употреблению,  но  коротенькая  надпись,  сделанная
буро-красной краской, была неразборчива.
     Я вертел листок перед глазами  в  разные стороны,  и  мне наконец стало
казаться, что я различаю слова: "Я жив.  Орниччо". Но уже в следующую минуту
я  придумывал другие,  и  расплывшиеся  буквы  покорно,  по  моему  желанию,
складывались в любую фразу.
     Но как бы то ни было, если  это Орниччо побывал здесь после меня, то он
несомненно жив.  А  чего мне было еще  желать?  Увидеться с ним? Но  раз мой
милый друг жив, я несомненно с ним еще увижусь.
     Никакие  голоса мертвых теперь не могли бы меня испугать. И  я бросился
осматривать местность вокруг хижины, надеясь, что  это даст мне какие-нибудь
сведения об Орниччо. Но тщетны были мои поиски. Белая козочка уже не бродила
за домом, исчезла бадья над колодцем  и бочка с просоленной кожей. Друг мой,
очевидно, обосновался в  другом  месте,  если позаботился взять  отсюда свое
несложное хозяйство.
     Сердце мое сильно билось. Кто  знает, быть может, не  дальше как месяц,
не  дальше как неделю  или даже  день назад здесь ступала  нога моего друга.
Адмирал  отпустил  меня  на короткий срок, и я  медленно стал спускаться  по
тропинке к берегу.
     -- Франческо Руппи! -- вдруг крикнул надо мной резкий голос, и это было
так неожиданно, что я чуть не слетел вниз.
     Страх охватил меня. Неужели  эти несчастные души  еще  скитаются здесь,
взывая  о  погребении?  И  не ужас  ли перед ними  заставил  моего друга так
стремительно покинуть насиженное место?
     -- Куба! Куба! -- пронзительно крикнул над моей головой тот же голос.
     И, подняв  глаза, я  вдруг в припадке  безудержного  смеха повалился на
землю.
     Так  вот  кто напугал  храбрецов  нашей команды  и  смутил  спокойствие
адмирала. На  ветке  надо  мной сидел  красивый серо-красный попугай.  Чистя
лапой толстый  клюв, он посматривал на меня, светя желтым, как бы стеклянным
глазком.
     -- Орниччо! Орниччо! Куба! -- крикнул он  пронзительно и, сорвавшись  с
места, шумно взмахивая крыльями, исчез в зелени дерева.
     Как, услышав этот резкий  голос,  я  не догадался сразу, что это кричит
птица?  Видя в домике синьора Томазо  перед собой ежедневно  дрозда, который
говорил "Добро пожаловать", или скворца,  который  отлично выговаривал  наши
имена, как я не догадался раньше, что тот же Орниччо обучил говорить и  этих
тропических птиц? Но почему попугай крикнул "Куба"?
     Немедленно  я вытащил  из  кармана бумагу  с  расплывшейся надписью,  и
услужливые буквы теперь совершенно явственно стали слагаться в новую  фразу:
"Я  на  Кубе. Орниччо". Тогда, чтобы проверить себя, я стал подбирать  любую
фразу: "Я в Испании",  "Я  нашел золото".  .  . И в расплывшихся черточках и
точках отыскивал все  необходимые для  этого буквы.  Нет,  конечно,  надпись
стала совсем неразборчивой, и не она укажет, где мне искать друга.
     Когда я подплывал к кораблю,  несколько встревоженных лиц выглянуло мне
навстречу.
     -- Ну что, Франческо, как? -- услышал я сразу несколько голосов.
     И, чтобы подразнить их, я, отвернувшись  в сторону, резко, как попугай,
крикнул:
     -- Орниччо! Куба! Орниччо жив!
     -- Фу-ты господи! -- сказал Эрнандо  Диас. -- Это в  точности,  как  те
голоса, что мы слыхали на острове!
     --  Это попугаи, это  попугаи, -- кричал  я, танцуя по палубе, -- а  не
голоса мертвых, глупые вы люди!
     -- О чем ты говоришь? -- спросил вышедший на палубу адмирал.
     Услышав  мой рассказ  о птицах  и о  записке,  оставленной  Орниччо, он
немедленно принялся рассматривать желтую, в бурых пятнах бумагу.
     -- Мне очень жаль, -- сказал адмирал наконец, -- нашего милого Орниччо.
Не имея под рукой чернил, он вскрыл себе жилу и написал кровью, поэтому-то и
расплылась так надпись. Но  не напрасно же он обучил  птицу слову "Куба". Не
означает ли это,  что  он отправился сам  к  берегам  Катая? Как часто птицы
приносили  людям добрые известия! Кто  знает,  не предвещает  ли нам попугай
встречу с Орниччо?
     Среди матросов известие об Орниччо произвело переполох.
     -- Да, верно, кто его знает, -- говорил Хуан Роса мечтательно. -- Может
быть, Орниччо уже накопал целую гору золота.
     Но я, представляя  себе встречу с моим другом, меньше  всего,  конечно,
думал о золоте.



     Дорога в Золотой Херсонес

     В  воскресенье 1 мая мы наконец пристали к берегам Кубы. Наше появление
спугнуло индейцев, которые расположились пировать на берегу.
     Бывший  с  нами  индеец  из  окрестностей Изабеллы  убеждал кубинцев не
бояться белых людей, но никакие уговоры не помогали.
     Так  как  все мы были голодны, то  нам не осталось  ничего другого, как
воспользоваться  остатками  пиршества,  и  мы  до   отвала  наелись  рыбы  и
прекрасных ароматных плодов.
     После   этого  мы  разложили  на  прибрежном  песке  бусы,  цепочки   и
колокольчики и стали дожидаться, что произойдет дальше.
     Увидя, что у нас нет  враждебных намерений,  индейцы  мало-помалу стали
приближаться к нам.
     Через индейца-переводчика мы  убедили их взять наши подарки в уплату за
съеденный  обед,  и  их  радости  не  было  конца.  Затем  господин  поручил
переводчику расспросить у индейцев, известно  ли им  что-нибудь о человеке с
белой кожей. К нашему удивлению, все индейцы  тотчас же  стали  указывать на
запад.
     Наш переводчик плохо  владел языком кубинцев,  но, если он их правильно
понял, наши поиски  Орниччо должны увенчаться успехом. И так как  задуманный
адмиралом  путь также  лежал на  запад,  то,  подняв паруса,  мы отправились
дальше, не отходя далеко от берега.
     Еще никогда мы  не совершали такого приятного путешествия. Привлеченные
рассказами туземцев о нашей  щедрости,  к нам навстречу  съезжались  десятки
лодок местных  жителей, в обилии снабжая нас рыбой  и фруктами. Я с радостью
следил  за повеселевшим  лицом адмирала.  Как непохоже  было его обращение с
кубинцами на жестокость, которую он проявлял в отношении туземцев Эспаньолы!
Не потому ли он мягок, что с  нами нет воинственного и нетерпеливого  рыцаря
Охеды?
     Слухи о  виденном  белом  человеке  сопровождали нас в  пути, а  2  мая
кубинцы сообщили  нашему  переводчику,  что  к  югу  от Кубы лежит  обширный
остров,  где  в  большом   количестве  находят  золото.  Это  было   слишком
соблазнительно, и 3 мая мы взяли курс прямо на юг.
     Гористый остров, встреченный нами, был густо заселен, и  жилища дикарей
спускались по берегу почти до самой воды.
     Местное  население  совсем   не  походило  на  добродушных   обитателей
Эспаньолы или  Кубы.  При  первой  же попытке высадиться  мы  были встречены
градом  стрел.  Десятки  лодок  со   страшными  на  вид  дикарями  угрожающе
преградили путь нашей небольшой флотилии.  Дикари швыряли в  нас дротиками и
оглашали  воздух   воинственными   криками.  Это   напомнило   нам  карибов,
встреченных во время первого путешествия.
     Так как господин считал необходимым здесь высадиться, то  мы и  сделали
это  под  прикрытием  ломбарды.  Хозе  Эрнандес   предложил  употребить  для
устрашения индейцев бывшего с нами пса, который свои громким лаем и свирепой
мордой  действительно   немедленно   обратил  местных  жителей  в   бегство.
Убедившись в нашей силе  и численности, касик этой области на следующий день
прислал  к  господину  послов с  дарами.  Адмирал,  в свою  очередь,  одарил
индейцев  бубенчиками  и  цепочками, и  затем  еще  в  течение трех  дней мы
обменивались с  дикарями выражениями взаимного расположения и приязни. Здесь
же нам было ясно сказано, что у этих берегов видели лодку с  плывшими в  ней
тремя индейцами и одним белым.
     Остров  этот  господин  в  честь  святого  Якова  окрестил  "Сант-Яго",
по-туземному же он назывался "Ямайка".
     Тотчас  же по прибытии  сюда нам  бросилось в  глаза отличие ямайцев от
всех виденных до  сих пор индейцев.  Они были  гораздо  воинственнее жителей
Эспаньолы и Кубы и  все без исключения  --  опытные моряки. Здесь впервые мы
встретились  с употреблением парусов.  Лодки их,  выдолбленные  из  цельного
красною дерева, достигали иногда девяноста шести футов длины.
     Так  как  мы не  видели у жителей Ямайки золотых  украшений и ничего  о
золоте нам здесь сообщить не  могли, то, к моей радости,  господин, дойдя до
восточной оконечности Ямайки, решил вернуться на Кубу.  И  18  мая  мы вновь
очутились у ее берегов.
     Кубинцы  всюду  встречали  нас  как   добрых  друзей,  и  нам  даже  не
приходилось уже одаривать их безделушками, чтобы получить от них необходимые
продукты питания.
     Господин  взял курс  на  запад, в уверенности,  что мы здесь  достигнем
богатых областей Катая.
     Вскоре  мы попали в  архипелаг зеленых  островов,  названных  адмиралом
"Сады Королевы".
     Несмотря на то  что  здешние воды грозили  подводными рифами и  мелями,
или,  вернее сказать,  именно  поэтому, господин решился направить сюда свои
суда. Согласно  описанию Марко Поло и Мандевилля, обилие  островов,  рифов и
мелей и предвещает приближение к берегам Катая.
     22 мая мы приплыли к безлюдному острову.
     На  следующий  день,  плывя  дальше,  мы  встретили  каноэ с  дикарями,
ловившими  рыбу.  Я  с  интересом  приглядывался  к  их  лицам,  ища  в  них
особенности,  описанные  венецианцем, но нигде не заметил  ни желтого  цвета
кожи, ни узких косых  глаз. Волосы они заплетали в косы и свертывали  жгутом
на макушке.
     Их способ ловли рыбы обратил на себя наше внимание. Дикари  употребляли
для  этого крупную,  особой  породы рыбу,  так же как в  Европе  употребляют
сокола на охоте. Ее на веревке спускали в воду. И благодаря особым придаткам
она хватала других,  более мелких рыбешек;  после  этого рыбу  с ее  добычей
поднимали в лодку.
     Встреченные нами  жители  все без  исключения подтверждали, что  берега
Кубы бесконечно простираются на  запад, и после этого  даже самые маловерные
перестали сомневаться в том, что мы находимся у берегов материка.
     Как я мог не  разделять восторгов  адмирала  по поводу  этого открытия!
Подумать только, сбылись наконец мечтания  его бессонных ночей! Никакие беды
и напасти  недолжны теперь нас смущать. Пускай  волнуется мятежное население
Эспаньолы -- великое  открытие  адмирала заставит  замолчать  его  недругов.
Может быть, сейчас,  когда адмирал  почувствовал свою правоту и силу, к нему
вернется его прежняя непреклонность и убежденность и он отстранит проклятого
Охеду от управления крепостью?
     Так как еще 11 мая  мы, сойдя на берег, получили достоверные сведения о
четырех  людях -- трех индейцах и одном  белом, -- которые в лодке двигались
вдоль  берега Кубы к западу, то мечтам адмирала представилась такая картина:
мы пристаем к берегам Катая; где-то здесь обосновался  уже и Орниччо и вошел
в  доверие к здешним жителям; через его посредничество мы  завязываем с ними
дружеские отношения. Мы  представляемся самому Великому хану, и  он поручает
нам  завоевать  какую-нибудь  отдаленную  богатую  и непокорную область.  Мы
возвращаемся на Эспаньолу и, собрав большое войско, нападаем на непокорных и
возвращаем  их под власть хана. В награду он отдает эти земли адмиралу, и не
кто иной, как Орниччо, преподносит ему золотую корону.
     "Мавр не может ошибаться!" -- говорил господин.
     "Все  это  слишком  прекрасно, чтобы  быть исполнимым", -- думал я,  но
мало-помалу  и   мне  начинало  казаться,  что  в  мечтах   адмирала  ничего
невозможного нет.
     Мы  продолжали идти на запад. Язык туземцев  уже перестал быть понятным
нашему переводчику, и объяснения с местными жителями приносили очень скудные
сведения о том, что нас ожидает в дальнейшем.
     Вид  окрестных  берегов  резко   изменился.  Вместо  гористых  склонов,
покрытых  густыми  лесами,  нашим   глазам  представились  огромные  унылые,
безлюдные отмели.  Воды  в  этих местах  были  такие мелкие,  что  наши суда
ежеминутно  задевали дно или подводные камни;  поэтому нам часто приходилось
высаживаться на берег и заниматься починкой каравелл.
     Между  тем наши запасы  смолы  иссякли,  а здесь  не было деревьев,  из
которых можно  было  гнать  смолу. Поэтому  суда наши то и дело давали течь,
взятые в путь сухари промокли и заплесневели, а другой пищи мы не видели.
     Матросы  уже больше не возвращались на корабль, обремененные припасами.
Делая разведки на  берегу,  мы уже не встречали  источников со свежей водой.
Отсутствие хорошей питьевой воды и  плодов  привело к тому, что  среди нашей
команды вспыхнула цинга.
     Так  как мы  были голодны, нам пришлось употребить в пищу черепах, хотя
это  и нечистые животные, а также и голубей, хотя эту святую птицу запрещено
есть.  Адмирал  сказал,  что господь бог простит нам это прегрешение, ибо мы
принуждены к этому обстоятельствами.
     На  низменных  и сырых  берегах мы  не  встречали признаков жилья, но в
отдаленных горах  можно  было  различить  огни, дымки  и движущиеся  фигуры.
Однако расстояние до гор было  велико, а  матросы  наши слишком ослабели  от
голода  и болезней,  чтобы предпринять  такое  путешествие. Береговая  линия
стала заметно сворачивать к юго-западу.
     "Когда береговая линия Азии начнет сворачивать к юго-западу, -- сказано
у  Мандевилля,  --  откроется  Золотой  Херсонес  древних,  ныне  называемый
полуостровом Малаккой".
     Еще  немного  усилий, и  мы добьемся  славы, перед  которой  побледнеют
жалкие  открытия португальцев. Высадившись,  мы  увидели  на берегу  остатки
костра, а на песке  --  явственные отпечатки ног. Виденные нами следы вели в
глубь  острова;  видно было,  что по песку тащили  какой-то тяжелый предмет,
может быть лодку. Вот, идя по этим следам, мы несомненно догнали бы Орниччо.
     Встретив  на берегу дикаря,  жалкое хилое создание, мы вступили с ним в
объяснения  и  из  его  знаков  узнали, что местные жители  питаются морской
травой и  морскими  улитками  и что в  этих местах побывала лодка с четырьмя
людьми.  Из  них одна была женщина, а один  -- человек  с  белой  кожей.  Мы
порядком намучились с индейцем, пока добились от него толку.
     Дикарь привел  с собой жену, такое же малорослое, хилое существо, и она
знаками  подтвердила,  что высадившиеся  здесь люди  взяли лодку на плечи  и
отправились вверх по берегу по направлению к горам.
     Услышав объяснения индейцев, адмирал решил немедленно послать на поиски
Орниччо отряд,  но люди нашей команды были так измучены болезнями и голодом,
что на них жалко было смотреть.
     Вечером этого дня господин позвал меня к себе в каюту.
     -- Франческо,  любишь  ли  ты  своего  друга  настолько,  чтобы  одному
отправиться на поиски его? -- спросил он. В первую минуту мысль о том, что я
один окажусь в этих  диких местах,  испугала меня, но я  молчал, ожидая, что
скажет адмирал дальше.
     --  Настаивать на высадке нескольких человек я  не берусь, -- продолжал
он. -- Эти люди не понимают и не поймут,  что для нас значит Орниччо. Вполне
резонно  они  рассудят,  что  ради одного  человека  не следует губить целый
отряд.  И действительно, они все так измучены лихорадкой и цингой, что сырые
испарения здешней  местности погубят их окончательно. Почва здесь болотистая
и топкая, но  где может увязнуть целый  отряд,  с легкостью  проберется один
человек. Тебе я смогу выдать на дорогу немного сухарей, а снабдить провизией
несколько  человек почти невозможно.  Мне  же самому  необходимо  продолжать
исследование берегов, ибо я не вернусь в Изабеллу, пока не удостоверюсь, что
мы находимся близ берегов  Катая. Если ты не  решаешься один отправиться  на
берег,  я  не  стану настаивать, --  добавил  адмирал, --  но  тогда  трудно
предположить, чтобы мы когда-нибудь встретились еще с твоим другом.
     -- "Мавр не может ошибаться", -- ответил я фразой, которая в  последнее
время обратилась у господина  в поговорку. -- Я, конечно, отправлюсь в путь,
мессир адмирал, но, если я погибну, известите Орниччо, что я до самой смерти
думал о нем.
     --  Для чего тебе погибать? -- сказал господин ласково. --  Народ здесь
боязливый и  робкий; если ты доберешься  до  жителей гор, они  примут тебя с
радушием и гостеприимством, отличающим  обитателей Кубы. Наша флотилия будет
все  время  медленно  продвигаться вперед,  а  ты  будешь идти  по  тому  же
направлению, но  только сушей. Если  нам  посчастливится больше и мы  раньше
твоего узнаем  об Орниччо,  тебе немедленно  будет подан  знак  выстрелом из
ломбарды, а догнать нас для тебя не составит большого труда.



     Мавр может ошибаться

     Взяв с собой в мешок немного подмоченных сухарей, повесив  за  плечо на
случай какой-нибудь беды легкую аркебузу, я быстрыми шагами двинулся в путь.
     Влага  выступала из  почвы  под моими ногами, и, оглянувшись,  я увидел
длинный ряд своих следов, заполненных водой.
     Единственная забота  о  том,  как бы меня здесь  не  сразила лихорадка,
волновала  меня, и я  вознес горячую молитву богу, прося  его поддержать мои
силы.
     Только к вечеру этого  дня я добрался до небольшой индейской деревушки.
Поднимаясь  время от времени на возвышенное  место, я видел перед собой нашу
небольшую флотилию, движущуюся по одному со мной направлению.
     Жители  деревушки приняли меня ласково и  угостили  печенной на  камнях
рыбой.  Никакие  слухи  о белых  людях  не достигли  этих  уединенных  мест.
Отдохнув немного, я двинулся дальше.
     Второй  и третий день я, не  останавливаясь, провел в пути,  и  к  утру
четвертого дня оказался уже без  всяких припасов. На север от  долины темнел
лес,  а в  лесу,  конечно, было много  дичи, но я боялся  отойти в  сторону;
флотилия  хоть и двигалась в  одном со мной направлении, но расстояние между
нами с каждым днем увеличивалось, потому что я не мог состязаться в скорости
с судном, идущим под парусами.
     На пятый день, мучимый  голодом, я наконец отвлекся в сторону от своего
пути и, подстрелив  попугая,  утолил  голод сырым мясом.  Вода источника, из
которого я напился, была горько-соленой и отдавала щелочью.
     Тут  же, у источника, я решил отдохнуть, чтобы  потом с  новыми  силами
продолжать свой путь.
     Рано  на заре  меня  разбудил  грохот  выстрела, гулко  раздавшегося  в
окрестных  горах. И,  взобравшись  на поросший редким кустарником холм, я  с
удивлением увидел нашу флотилию, уже несущуюся мне навстречу.
     Первая мысль,  пришедшая  мне в  голову, была  о  том, что какая-нибудь
внезапно стрясшаяся  беда помешала моим товарищам продолжать свой путь; но я
тут же эту мысль отбросил.
     Господин пообещал, что  выстрелом подаст мне знак о том, что встретился
с Орниччо. Может быть, действительно ему посчастливилось больше, чем мне.
     Стремглав бросился я бежать к берегу.
     Расстояние,  казавшееся мне с  высокого места таким  близким, все время
как бы растягивалось у меня на глазах, и  через час я уже должен был умерить
свой  бег, потому что мелькающие передо мной деревья  стали сливаться в одну
сплошную стену и в глазах плыли огненные пятна.
     Я спустился вниз и перестал видеть море. Ноги мои по  щиколотку уходили
в илистую почву, и это очень замедляло мой бег.
     Наконец я снова очутился на высокой гряде песка, нанесенного прибоем, и
увидел наши корабли, идущие мне навстречу.
     Добежав до берега, я кинулся в воду. Холод охватил все мое тело колющей
болью, но я изо всех сил рассекал волны. Доброжелательные руки вытащили меня
и внесли  на  палубу.  Несколько минут  я  лежал с открытым  ртом, как рыба,
выброшенная на песок.
     -- Где Орниччо? Почему мы возвращаемся? Почему  стреляли? До каких  пор
вы дошли?
     Я задал бы еще тысячу вопросов, если бы Диего Мендес не пришел сказать,
что меня требует к себе адмирал.
     Шатаясь  и  держась  за  плечи  матросов,  я  поднялся и  направился  к
адмиральской каюте.
     --  Вы  отдали распоряжение  возвращаться  на  Эспаньолу? -- спросил я,
распахнув дверь.
     Господин, склонившись  над столом,  рассматривал  большую,  разложенную
перед ним бумагу.
     -- Да,  -- сказал он,  рассеянно глядя на меня, -- разве  ты  не слышал
нашего сигнала?
     -- Вы нашли Орниччо?! -- крикнул я. -- Тысячи примет говорят за то, что
он где-то поблизости.
     --  Посмотри,  что здесь  написано,  -- сказал адмирал,  протягивая мне
бумагу.
     Я мельком заглянул в нее и узнал почерк королевского нотариуса, взятого
нами на всякий случай в плавание. Меня мало интересовала сейчас эта бумага.
     -- Мы отправляемся на  поиски Орниччо,  правда ведь, мессир? -- спросил
я, задыхаясь от волнения.
     -- Нет, -- ответил адмирал, -- мы возвращаемся на Эспаньолу.
     Кровь звенела у меня в ушах, я дышал, как загнанная лошадь.
     --  А что же  будет  с Орниччо?  -- пробормотал  я, чувствуя, что теряю
силы. -- Вспомните,  господин,  предсказание мавра. Может быть, приближается
час его исполнения.
     -- Мы ошиблись, -- спокойно сказал адмирал, покусывая ногти.
     Порыв злобы, вызванный  спокойствием этого  человека, внезапно вспыхнул
во мне.
     --  Разве  не  повторяли вы ежеминутно, -- крикнул я, забывая сан того,
кто  находился  передо мной, -- разве  ежеминутно вы не твердили:  "Мавр  не
может ошибаться"?!
     -- Никто и не говорит, -- ответил адмирал холодно,  -- что ошибся мавр.
Ошиблись мы с тобой.
     Я,  оторопев,   смотрел  на  него.  Лицо  мое,   очевидно,  было  таким
измученным, что господин с внезапной мягкостью в голосе сказал:
     -- Выслушай меня, и ты тотчас же поймешь, что я прав. Садись тут, рядом
со мной.
     Это была большая  честь -- сидеть рядом с господином. Но в  тот момент,
не думая об этом, я опустился на скамью.
     --  Припомни,  что  сказал мавр, -- еще мягче произнесадмирал. -- "Твоя
судьба  неотделима от судьбы юноши с черными  глазами: он  отведет  от  тебя
беду, он спасет тебя от смерти, и он же возложит на твою голову корону".
     --  Так почему же вы не  спешите  соединиться  с  ним? -- спросил  я  в
волнении. -- Разве вас так мало беспокоит ваше будущее?
     -- Я спешу соединиться с ним, -- торжественно ответил адмирал.
     И  слабая  надежда  проникла в  мое  сердце.  Может  быть,  он  получил
сведения, что Орниччо уже возвратился на Эспаньолу?
     -- Но мы с тобой ошибались, Франческо, -- медленно  сказал адмирал, как
бы  говоря  сам с  собой,  --  да, конечно,  мы ошибались,  и этот  юноша не
Орниччо.
     От  изумления я  всплеснул руками.  Не  обращая  внимания на  мой жест,
адмирал продолжал:
     --  Человек, судьба  которого  неразрывно связана с моей  судьбой, это,
конечно, не  Орниччо, а дон Алонсо Охеда. Нужно быть слепым, чтобы не понять
этого сразу. Не  он ли спас меня от заговорщиков? Не он ли постоянно помогал
мне?. . А друг твой жив, -- сказал он, кладя мне руку на плечо.
     Вне себя,  я сбросил с  плеча его руку.  Я не чувствовал ни  страха, ни
почтения к этому человеку.
     --  А ваше  второе обещание, господин,  -- сказал  я, чувствуя, что еще
одна минута -- и он мне велит замолчать. -- Почему вы повернули назад? Вы же
хотели получить явные указания, что мы доплыли до берегов Катая, а теперь вы
поступаете, как неразумное дитя, бросающее надоевшую ему игрушку.
     К  моему  удивлению, адмирал,  не  обращая  внимания на  мою  грубость,
безмолвно протянул мне бумагу.
     Слезы злобы и отчаяния  выступили у меня на глазах. Я думал о том,  что
обманом хотел заставить адмирала отправиться на поиски Орниччо, и вот теперь
этот обман обратился против меня.
     Я   посмотрел  на  протянутую  мне   бумагу,   увидел   толстые  печати
королевского   нотариуса,  несколько  подписей,  а  под   ними  бесчисленное
количество крестов.
     Голова моя кружилась, и я не понимал, что делаю.
     --  Ты  прочел  этот  документ?  --  спросил   адмирал,  выпрямляясь  с
гордостью.
     --  Нет, -- сказал  я,  с ненавистью глядя на  него, -- но я вижу здесь
множество крестов. Очевидно, эта бумага составлена неграмотными людьми.
     --  Отчаяние  ослепляет  тебя,  --  сказал  адмирал  с  неприсущей  ему
мягкостью.  --  Взгляни  на  эту  бумагу,  и  ты  поймешь, почему я с  такой
спокойной уверенностью покидаю эти берега.
     -- Это нотариальное свидетельство, -- сказал я.  Злоба душила меня, и я
не мог  удержать  своего языка. -- Может  быть, вы  решили  сделать купчую и
приобрести в полное владение эти плодородные земли? -- спросил я, делая жест
по направлению к унылым и бесплодным отмелям.
     В  каюту  вошел  командир  "Ниньи"  и  получил   распоряжение  адмирала
направить путь корабля в открытое море.
     -- Что же, прочел ты уже этот документ? -- спросил еще раз господин.
     Глаза мои были полны слез, буквы дрожали и расплывались.
     Взяв  из моих рук  бумагу и  подняв  ее над головой,  адмирал  произнес
торжественно:
     --   Прочти   его   внимательно,   Франческо   Руппи.   Этот   документ
свидетельствует,  что   весь  без  исключения  экипаж  нашей  флотилии,  все
восемьдесят  человек  -- командиры, офицеры  и  матросы  --  под  присягой у
нотариуса  показывают, что  после долгих  испытаний  и  тревог мы  добрались
наконец до  берегов Катая, называемого в  этой местности Кубой,  и  что  при
желании мы  могли бы вернуться  в Испанию сушей. . . Как  видишь, -- добавил
адмирал поспешно, -- здесь оговорено, что каждый, кто вздумает отказаться от
своих  нотариально  засвидетельствованных  слов, если  он офицер, уплачивает
штраф в десять тысяч мараведи,  а если матрос -- получает сто ударов плетью,
а  затем  у него  вырывают язык. .  . Этот  документ я  пошлю  в Испанию, --
продолжал  адмирал.  --  И  пускай  теперь  перед  престолом   их  величеств
клеветники попытаются обвинить меня во лжи.
     Я молчал. Я никогда еще не слышал о  таких нотариальных документах. Мне
хотелось  возразить против  ударов плетью  и  вырывания языков,  но страшная
усталость сковала все мои члены.
     Ведь  не  силой  же, в конце концов, понудил  адмиралвзгляд. -- Как  не
понимаешь ты, что я избран  для великих дел и неразумно отрывать меня от них
ради  какого-то мальчишки!.  . Разве  не  присутствовал ты при предсказаниях
мавра и не  видел  короны,  которой суждено увенчать  мою  голову?  А линии,
исчезнувшие с карты?  Разве этого не достаточно, чтобы убедить тебя,  что на
мне  почил дух  божий?  Как  же  хочешь  ты,  чтобы  я  занимал  свои  мысли
переживаниями  ничтожнейшего  из  ничтожнейших?  Разве  слон,  ступая  своей
тяжелой  ногой, может думать о  муравье, которого он, может быть, раздавит в
своем победном шествии?!
     Прежний огонь  загорелся в голубых  глазах  адмирала. Выпрямив стан,  с
гордо  откинутой головой, он  стал походить на  адмирала Кристоваля  Колона,
которого я  знал до того,  как  его истомила  лихорадка  и иссушило страшное
солнце.
     -- Следует  ли мне  так  понимать вас, господин, --  спросил я,  -- что
высокие дела не оставляют вам времени  позаботиться о том, кто для вас готов
был пожертвовать своей жизнью?
     Мои вызывающие слова тотчас же  согнали  добрую улыбку с лица адмирала,
и, нахмурившись, он сказал:
     -- Что бы я ни думал и что  бы ни собирался предпринимать в дальнейшем,
тебе я не стану давать отчет в своих мыслях и поступках. Что  мне за дело до
жизни Орниччо, твоей и еще сотни вам  подобных! Ты прав,  такой избалованный
слуга не может уже хорошо служить господину. Завтра ты пришлешь ко мне Хуана
Росу. Жалко, что здесь нет Хуана Яньеса. . .
     Если бы не последние слова господина, я,  может быть, спокойно вышел бы
из каюты. Но  упоминание о Яньесе Кроте взбудоражило  меня. Я остановился  в
дверях, слыша, как где-то в горле стучит мое сердце.
     -- Хуан Яньес  отличный слуга! -- сказал я. -- И, хотя  нельзя говорить
дурно о мертвых, я много  мог бы вам  сообщить о нем. И о  карте, которую вы
мне велели перерисовать в Палосе, и об исчезновении морских течений, а также
и  о  золотой  короне,  которую  предсказал вам  мавр.  Если  вы сочтете это
непочтительным с моей стороны, вы немедленно велите мне замолчать.
     Взглянув на адмирала,  я увидел, что кровь мгновенно сбежала с его лица
и потом опять вернулась, окрасив его щеки в багровый цвет.
     -- Говори! -- произнес он.
     -- Когда господин  отказывает слуге, --  продолжал  я, отлично понимая,
что этого не  должен говорить, -- то он перечисляет  все его  проступки, всю
разбитую посуду, пропавшие вещи и неаккуратно выполненные поручения. Вы были
так великодушны,  господин, что, отпуская меня, не сделали никаких замечаний
относительно  моих провинностей. Но моя собственная совесть мешает мне  уйти
от вас,  не исповедовавшись перед вами в своих  проступках. . . Говорить мне
дальше?
     -- Говори! -- велел адмирал, и что-то жалкое и тревожное промелькнуло в
его взгляде.
     Я почувствовал стеснение в  сердце,  пот  выступил у  меня на  лбу. Как
хорошо было бы, если бы адмирал затопал на меня ногами и выгнал из каюты!
     Не лучше ли мне упасть к его ногам и вымолить прощение? Имею ли я право
смущать покой этой гордой души?. .
     Но  разве  жалкий муравей  хоть  на одну  минуту  может  смутить  покой
наступающего на него слона?
     -- С чего мне  начать? -- спросил  я в надежде, что господин немедленно
велит мне замолчать.
     --  Ты упомянул о карте Кальвахары, -- сказал адмирал.  -- Объясни, что
ты имел в виду.
     --  Господин, -- начал  я, --  в  Палосе  вы мне приказали перерисовать
карту. Она принадлежала человеку, больному проказой. . .
     -- Да, -- перебил он меня, -- я знаю, я виноват перед  тобой.  Но разве
ты поймешь побуждения, которые руководили мной?
     Он взял со стола  карту нашего путешествия  и нотариальный  документ и,
как видно, хотел мне что-то объяснить.
     -- Эту карту похитил у  вас, -- сказал я, --  Яньес  Крот,  которого вы
считали таким верным  слугой.  Он  подменил  ее другой, на  которой  не были
нанесены ни морские течения, ни градусы широты и  долготы.  Отсутствовали на
ней и острова, которые я так тщательно  вырисовывал  на  вашей карте. . . Не
думаю, чтобы Крот мог сам вычертить вторую карту, но кто бы это ни сделал --
сделал для  того,  чтобы  сбить вас  с правильного пути. Вы же  сочли это за
проявление промысла божьего.
     -- Дальше! -- сказал адмирал. -- О великом кристалле.  Я боялся поднять
на него глаза.
     --  По пути  в  Геную, -- продолжал я, --  мне посчастливилось  оказать
услугу  одному мавру, у которого я вправе был искать потом помощи. Зная ваше
пристрастие к гаданию, я убедил его  уверить вас, что судьба ваша неразрывно
связана с  судьбой Орниччо. Я сделал это для  того, чтобы поскорее  отыскать
моего друга.
     --  Это  ложь!  -- крикнул адмирал  хрипло. -- Я  сам  видел  в глубине
кристалла то, о чем ты говоришь.
     -- Я смотрел  в самую  глубину камня,  -- возразил я, -- и видел только
сверкание граней и темные жилки, вы же видели то, что вам подсказывал мавр и
чего хотел я. . .
     -- Дальше! -- сказал господин. -- А корона? А рыцарь Алонсо Охеда?. .
     Подобно  камню, брошенному  в  пропасть  сильной рукой, я  уже  не  мог
остановиться.
     -- Это все вымысел мавра, придуманный нами для того, чтобы побудить вас
искать Орниччо, -- ответил я.
     Он пробормотал что-то, и я поднял на него глаза.
     Страшная своей  неподвижностью нечеловеческая маска смотрела на меня --
белое  как снег лицо с синей тенью вокруг  глаз,  носа  и  рта, с  запавшими
мертвыми глазами. Бумага выскользнула из его рук и упала на пол.
     Я протянул ему ее, но он даже не повернул глаз на мое движение.
     -- Этот нотариальный  документ, -- сказал  я, --  тоже не  принесет вам
славы: матросы подписали его, исключительно желая избавиться. . .
     Страшный, душераздирающий вопль вырвался из груди адмирала.
     Я  никогда не слышал, чтобы так кричал мужчина. Когда  Франческо Урбани
попал  меж двух галер и ему раздавило грудь, мать его, Катарина  Урбани, так
кричала над его гробом.
     Этот безумный  крик растопил ту ужасную глыбу льда, которую вот уже  на
протяжении многих недель я ощущал на месте своего сердца.
     Я бросился  к адмиралу, но  так как стол мешал  мне  к нему  подойти, я
подполз к нему на коленях, схватил его руку и стал осыпать ее поцелуями.
     -- Господин, -- говорил я, -- простите меня! Эти душные испарения и это
страшное  солнце  делают  людей  безумными. Забудьте  мои  слова,  если  это
возможно,  а если  нет, закуйте меня  в цепи  и бросьте в тюрьму, чтобы я до
конца жизни оплакивал свою вину перед вами!. .
     Почувствовав, что  тело адмирала валится  на меня,  я вскочил  на ноги,
чтобы его поддержать.
     Страшная судорога исказила его лицо, а руки со  скрюченными, как когти,
пальцами окостенели.



     Возвращение в Изабеллу

     Я  поднял  это  огромное тело,  поражаясь  его  легкости,  и уложил  на
постель. Я расстегнул его ворот и пояс, чтобы облегчить дыхание, но его лицо
не покидал синеватый, трупный оттенок.
     Я  освежил водой его виски, но это не помогало; тогда я поднялся наверх
и позвал врача синьора Риего, помощника доктора Чанки.
     Свыше  четырех часов провозился  он  и  наконец, приложив  ухо  к груди
адмирала, произнес:
     --  Хвала господу, сердце бьется спокойно. Адмирала постиг удар, но  он
останется жить.
     Несмотря на позднее время,  люди  команды  "Ниньи"  толпились  у дверей
каюты с испуганными лицами.
     Я  остался  дежурить  подле адмирала, но сел  за его изголовьем, чтобы,
когда он придет в себя, лицо мое не навело его на дурные воспоминания.
     Я просидел  несколько часов,  ежеминутно меняя холодные примочки на его
голове и прислушиваясь к его слабому дыханию.
     "Святой  Франциск Ассизский,  мой  покровитель,  -- молился я, --  если
господин мой останется жив, я  по возвращении в Европу немедленно отправлюсь
в  Бискайю на богомолье к святой  деве, я никогда  больше не стану думать  о
плаваниях  и путешествиях, потому  что вот к каким результатам привела  меня
моя пагубная страсть. Я оставил  добрейшего синьора Томазо, несмотря  на его
мольбы  и уговоры,  я  вовлек  Орниччо в это  путешествие, заставляющее  его
сейчас скитаться с дикими индейцами вдали от  родины. Злое  солнце распалило
мой  мозг,  и  в  охватившем   меня  бешенстве  неразумным  словом  я  нанес
смертельный удар моему  высокому господину.  . . "  --  Франческо! --  вдруг
раздался слабый голос адмирала.
     Не веря своим ушам, задыхаясь от радости, я бросился к нему.
     -- Ты здесь? -- спросил  он, нащупав мои руки. -- Не оставляй меня. Как
я плохо вижу! Что это со мной?
     И,  положив  мне голову  на грудь,  он  вдруг  зарыдал  безутешно,  как
маленький ребенок.
     Я не мог этого  перенести. Сердце мое разрывалось от жалости. Задыхаясь
от рыданий, я гладил его волосы и называл его самыми нежными именами.
     --  Успокойтесь, господин, -- говорил я, -- вспомните  о славе, которая
вас ожидает!  Подумайте  о своих сыновьях,  о королеве, которая ждет от  вас
известий. . .
     --  Дай мне  выплакаться, -- сказал господин  жалобно,  и. так как  я с
беспокойством  вглядывался  в  его лицо, он добавил:  --  Смотри, смотри, не
каждый  день  приходится видеть,  как плачет  вице-король  Индии  и  адмирал
Моря-Океана!.  .  Что  это?  --  обратил он внимание  на  валяющийся на полу
нотариальный документ. -- Подними его, -- велел он мне.
     Я испуганно  хотел отложить бумагу в  сторону,  чтобы  она не напомнила
господину моих жестоких слов, но он тотчас же взял ее из моих рук.
     Он развернул документ и стал пристально в него всматриваться.
     -- Как плохо служат  мне глаза! -- сказал он, откидываясь назад. -- Но,
--  продолжал  он  с  гордостью,  --  я  так  хорошо  запомнил  текст  этого
свидетельства, что могу его  повторить в любое  время дня  и ночи. Но почему
это   я   лежу  в  постели?  --  оглянувшись   по  сторонам,  спросил  он  с
беспокойством.
     -- Вы почувствовали себя утомленным, и я раздел вас и уложил в постель,
-- поспешно ответил я.
     --  Ты  мой верный  слуга,  --  сказал  господин растроганно,  --  и  я
по-царски награжу  тебя, когда мы вернемся в Кастилию. Да, так  о чем  же мы
говорили?  Я повторяю  тебе,  что, покончив  со  своими  делами,  немедленно
отправлюсь на поиски Орниччо.
     Господин  мой,  адмирал  Кристоваль  Колон,  потрясенный постигшим  его
ударом, забыл все, что произошло между нами здесь, в этой маленькой каюте.
     Больше месяца еще  промучились мы, стараясь, обогнув южный мыс острова,
добраться до Изабеллы.
     Страшная  буря  разъединяла наши  суда  и  отбрасывала  назад флотилию.
Господин,  оправившийся после  удара,  не имел еще,  однако, сил выходить из
своей каюты. Его зрение сильно ослабело, а ноги отказывались служить. Правая
его рука распухла от подагры, и он вынужден был держать ее на перевязи.
     Но так  велик был дух  этого человека, что, когда нас прибило к берегам
залива,  адмирал  нашел  в  себе  силы,  воспользовавшись  лунным затмением,
вычислить долготу, на которой мы находились.
     Произведя вычисления, он без чувств свалился на руки поддерживавших его
матросов.
     29 сентября мы вошли в гавань Изабеллы. Адмирал лежал  в своей каюте  в
бессознательном оцепенении, почти без чувств, с помутившимся взором.
     Флот вошел в гавань под командой Диего Мендеса.
     В то время как  вышедшие нам навстречу  музыканты приветствовали нас на
набережной звуками труб и фанфар, беспомощного, как  дитя, адмирала на руках
сносили с корабля.
     Все были  удручены состоянием  господина, и никто не  мог предположить,
что здесь же, на берегу, его ожидает такая большая радость.
     Я,  Хуан Роса  и  еще  два  матроса  держали  носилки  адмирала,  когда
кинувшийся навстречу высокий, статный мужчина чуть не сбил нас с ног.
     Увидя  незнакомца, адмирал с громким криком поднялся с носилок. Это был
старший брат господина, синьор Бартоломе Колон, с которым он не  виделся уже
около десяти лет.
     Привезшие синьора  Бартоломе корабли, сгрузив  на  Эспаньоле  орудия  и
припасы, были уже на пути в Кастилию.
     Узнав во  Франции об  удачном  предприятии адмирала,  синьор  Бартоломе
поспешил в Кадис, чтобы повидаться с братом, но в это время мы  уже отбыли в
наше второе плавание.
     Тронутая   этой   его   неудачей,   королева   предложила  ему  принять
командование над тремя судами,  отправляемыми в  колонию.  Четыре  каравеллы
Торреса должны были идти им вслед. Я думаю, что синьор Бартоломе -- отличный
моряк, если,  не имея  карты, привел  суда в  гавань Изабеллы.  Ведь  он мог
руководствоваться только противоречивыми показаниями матросов, а потратил на
это плавание вдвое меньше времени, чем господин адмирал.
     Несмотря  на  одолевающую его слабость, господин тотчас  же  поднялся с
носилок  и, поддерживаемый  с  одной  стороны синьором Диего, а с другой  --
синьором Бартоломе, пешком отправился к своему дому.
     Народ  шпалерами  стоял  по  бокам  дороги,  пропуская  наше  маленькое
шествие. Все кричали "ура" и бросали вверх шапки. В толпе я  сейчас же узнал
радостное лицо  синьора Марио. Рядом с  ним, с любопытством  оглядываясь  по
сторонам, стоял молодой красивый индеец.
     Не прошло и получаса, как мы уже шли по направлению к дому секретаря. Я
знал, что  синьор Марио  неоднократно  отказывался взять  себе  в  услужение
индейца,  несмотря  на то что это  стало  обычаем  среди  колонистов,  да  и
величественная  осанка  юноши  сбила  меня с толку.  Поэтому несколько  раз,
указывая  на нашего  спутника глазами, я спрашивал  знаками, в чем  дело. Но
секретарь, улыбаясь, шел впереди и не отвечал на мой безмолвный вопрос.
     Подойдя к дому синьора Марио,  я  вскрикнул от восторга. Вместо тесовой
крыши, обычно увенчивающей дома колонистов, синьор Марио покрыл свою хижину,
по примеру индейцев, пальмовыми листьями. Это предохраняло живущих в доме от
томительной  жары.  Внутри  убранство  комнаты  также  напоминало  индейскую
хижину.  Вместо постелей  качались подвешенные к  столбам гамаки,  полы были
устланы  сплетенными  из  пальмовых волокон циновками,  незатейливая  утварь
состояла  из индейской  глиняной  раскрашенной  посуды,  стены  были  убраны
цветами,  распространяющими приятный,  освежающий запах.  Если  бы  не  кипы
бумаг, разложенные по окнам и некрашеному,  грубо  сколоченному столу, можно
было вообразить, что здесь обитают индейцы.
     --  Уж  не  думаете ли  вы  жениться, синьор секретарь?  -- спросил  я,
указывая на цветы и посуду. -- И для чего вам три гамака?
     --  Один гамак  для  тебя, -- сказал синьор Марио, -- один для меня,  а
третий  для Гуатукаса, которого  прошу  любить  и  жаловать,  -- сказал  он,
похлопывая юношу по плечу. -- А женился бы я с удовольствием, -- добавил он,
-- только  эта девушка не  захочет обратить  на меня внимание. . . Не правда
ли, Гуатукас?
     Индеец, как  видно,  отлично понимал  нашу  речь и если  не  вступал  в
разговор, то исключительно из  свойственной этому народу сдержанности. Обняв
индейца за плечи, синьор Марио продолжал:
     -- Да, да, вот перед тобой Гуатукас --  сын Гуатукаса  и  брат Тайбоки,
самой красивой девушки на Гаити.
     Индеец, выйдя на террасу, тотчас же  вернулся  и,  подойдя сзади, надел
мне  на шею тяжелое ожерелье  из  синих камней. После этого  он вложил мне в
руку тяжелый золотой обруч.
     -- Что это, -- спросил я в недоумении, -- и почему ты мне это даришь?
     -- Мой народ дарит тебе  это, -- сказал  он,  -- и  зовет тебя  в  наши
вигвамы. Мы не строим хижин, как здесь, аживем в шатрах -- вигвамах,  потому
что нам непрестанно приходится переходить с места на место.
     -- Не ошибся ли ты,  -- сказал я, --  и мне ли предназначены эти ценные
подарки? Почему именно мне выпала такая честь?
     -- Ты брат нашего любимого брата, -- сказал Гуатукас, -- и,  значит, ты
наш брат.
     Я обернулся к синьору Марио, ища у него объяснения.
     -- Если бы ты исполнил свое обещание, -- сказал синьор Марио, улыбаясь,
-- я рассказал бы тебе все сейчас же, но где же черепахи, бабочки и листья?
     Тут только я вспомнил о данном секретарю и  не  выполненном  мной слове
пополнять его коллекции черепахами, ящерицами и цветами.
     --  В наказание за рассеянность мы промучим тебя до вечера,  --  сказал
синьор Марио.
     -- Брат мой велел мне одарить этого юношу,  -- сказал  индеец серьезно,
-- но ничего не сказал о том, чтобы его мучить. Он любит этого человека, и я
не стану причинять ему зла.
     -- Ну, как тебе нравится посланный Орниччо? -- улыбаясь, спросил синьор
Марио.



     Вести об Орниччо

     С первых же слов Гуатукаса какая-то безумная  надежда вспыхнула  в моем
сердце, но  мне столько раз и так горько приходилось разочаровываться, что я
и теперь боялся поверить сам себе.
     Я стоял молча, поглядывая то на секретаря, то на индейца.
     --  Что  с тобой? -- спросил синьор Марио. -- Раньше одно упоминание об
Орниччо  заставляло  тебя  краснеть  и бледнеть,  а вот  перед  тобой  стоит
человек,  который всего два дня назад говорил  с твоим другом, а ты  даже не
хочешь его расспросить о нем.
     Гуатукас лучше синьора Марио понял мое состояние.
     --  Выпей сока агавы, --  сказал  он,  подавая мне  кувшин с  ароматной
жидкостью, -- освежись и успокойся. Потом до  самой  ночи я буду отвечать на
все твои вопросы.
     Когда  Орниччо  начинает говорить  о  тебе,  мы  укрываемся  в тени  от
горячего солнца, а когда он заканчивает свой  рассказ, мы  кутаемся в плащи,
потому что уже наступает утро.
     -- Гуатукас прибыл сюда за тобой, -- сказал синьор Марио, --  но у него
есть еще поручение  от его  дяди, касика  Веечио,  к адмиралу.  Я  тотчас же
отправляюсь  повидаться с Голубком и упрошу его принять юношу. Вы же пока на
свободе поговорите обо всем, что тебя может интересовать.
     Однако, когда  через два  часа синьор  Марио вернулся с  известием, что
адмирал, повидавшись  с братьями, пошлет за нами,  я все еще  не отпускал от
себя Гуатукаса, засыпая его градом вопросов о своем друге.
     Я  узнал,  что  после  разгрома  Навидада  Орниччо нашел  пристанище во
владениях касика Гуатукаса, отца Гуатукаса. За этот  год юноша потерял отца,
и его место занял  Веечио,  дядя Гуатукаса.  Каонабо женат  на родной  тетке
Гуатукаса,  Анакаоне,  и  потому  между  этими  двумя  племенами  существуют
дружеские отношения.
     Земли Веечио лежат в отдалении, и туда позже всего проникло известие  о
прибытии нашей флотилии. Получив его, Орниччо немедленно же двинулся в путь,
желая  повидаться с нами, но,  прибыв в Изабеллу,  узнал, что мы  отплыли на
Кубу.
     Обеспокоенный известиями о  волнениях  индейцев, друг наш отправился по
нашим следам. Заболев в пути, он вынужден был вернуться в Харагву, но послал
Гуатукаса в Изабеллу предупредить адмирала о готовящемся восстании индейцев.
     Известие об этом глубоко потрясло меня.
     --  Как?! --  воскликнул я. --  Зная,  что мы где-то здесь  поблизости,
Орниччо нашел в себе силы отправиться в противоположную сторону?
     Гуатукас внимательно посмотрел на меня.
     -- Орниччо  белый, -- сказал он,  -- и у жителей Изабеллы белая кожа. У
жителей форта святого Фомы  тоже. В их жилах течет одна  кровь.  А мой народ
красный,  и Каонабо, и  Гуарионех, и  Веечио -- краснокожие, и в наших жилах
течет одна кровь.
     Видя, что я не понимаю его, он попытался пояснить:
     -- Каонабо  поднял  своих воинов против белых, а  его жена  Анакаона --
сестра моего отца и сестра Веечио. . .
     -- Ты хочешь сказать,  -- промолвил  я, --  что Веечиорешится выступить
заодно с  Каонабо? Разве это может случиться? Разве Веечио  не послал тебя с
дарами к адмиралу?
     -- Когда друг твой там, -- ответил Гуатукас, -- касик слушает его слова
и велит своим воинам пахать землю и удить рыбу. Но, когда  ему  рассказывают
об индейских детях, затоптанных конями белых,  он оглядывается по сторонам и
ищет свой лук.
     Я  понял  из   слов   юноши,  что  Орниччо  приходится  постоянно  быть
заступником своих белых братьев перед лицом  воинственного Веечио. Для  того
чтобы отвлечь внимание касика  от происходящего в  Изабелле,  мой друг решил
просить  адмирала  воздвигнуть  в  горах Харагвы крепость для  защиты  людей
Веечио  от воинов-карибов, которые время от времени высаживаются на  берегах
Гаити. С этим поручением и был послан Гуатукас к адмиралу.
     Я  узнал  от  юноши,  что друг  мой ходит  в индейской одежде,  что  он
научился играть на гуайаре -- однострунном индейском инструменте.
     -- Он слагает на нашем языке песни, -- сказал Гуатукас с гордостью,  --
а песни живут дольше, чем люди.
     Но из всего сказанного меня более всего  поразило известие о том, что у
моего друга отросла небольшая черная  борода. Как я  ни старался, но не  мог
себе представить Орниччо бородатым.
     Гуатукас  сообщил  мне,  что  индейцы  его племени были  очень испуганы
известием о возвращении  белых, так как они не хотят и  думать о том,  чтобы
Орниччо их покинул.
     --  Может  быть,  он  содержится  у них на  положении  пленного?  --  с
беспокойством спросил я.
     При этом синьор Марио и Гуатукас, переглянувшись, рассмеялись.
     --  Твой брат -- великий вождь  в  моей стране! -- с  гордостью  сказал
юноша.  --  У  него  в  подчинении  большой  отряд индейцев.  Орниччо научил
краснокожих  обращению  с  самострелом, и народ  Веечио теперь покорит  всех
своих врагов.
     Это последнее известие меня удивило и огорчило.
     --  Индейцы Эспаньолы, -- сказал я, -- не знали до сих пор употребления
оружия. И не сам ли Орниччо раньше радовался, что они, как дети, не понимают
назначения меча или шпаги? Зачем  же  теперь  он сам старается их вывести из
этого райского состояния?
     --  Уже  до   него  индейцев  постарались  вывести  из  этого  райского
состояния, -- с горечью отозвался  синьор  Марио. -- Сними-ка со  стены план
острова, -- обратился он ко мне. -- Нужно объяснить тебе настоящее положение
вещей.
     План Эспаньолы -- Гаити разложен  перед  нами  на столе, и синьор Марио
водит по нему пальцем.
     -- Употребления  оружия не  знали жители вот этих  областей, -- говорит
он.  --  Видишь,  область  Марьен  нашего  друга  Гуаканагари?  Люди  касика
Гуарионеха также не воины. Защищенные с юга высокими  горами, они  не  знали
нападений  злых карибов  и в  борьбе  с  ними не  закаляли своего характера.
Щедрая природа, осыпавшая  их своими  дарами, развила  в них  беспечность  и
лень.  На  юг  же  от них, в  горах  Сибао, обитает  племя  касика  Каонабо,
повелителя Магуаны, еще дальше -- страна  Гигуей  касика  Котанабана,  а  на
юго-запад -- страна Харагва  под управлением  Веечио.  Видишь, какой далекий
путь пришлось проделать нашему другу, и понапрасну!
     Людям Харагвы, Гигуея  и  Магуаны  постоянно  приходится защищать  свою
жизнь и имущество  от карибов, и это сделало их  отважными и предприимчивыми
людьми.
     Сталкиваясь с робкими  подданными  Гуаканагари или Гуарионеха,  испанцы
могли поступать с ними по  своему усмотрению, внушая дикарям только почтение
или  ужас.  Но,  когда  солдаты  Маргарита стали хозяйничать  в  Королевской
долине,  индейцы, принимавшие их вначале радушно,  постепенно стали видеть в
них врагов, отличающихся от карибов только тем, что  они  не  пожирали своих
пленных. (Надо сказать, что синьор  Марио  до  сих  пор не  верит  в то, что
карибы -- людоеды. )
     Чаша терпения бедных дикарей переполнилась,  и они, собираясь огромными
толпами,  стали  защищать  свое  имущество,  а иногда и  нападать на  отряды
испанцев.
     Вести  об этом дошли до Изабеллы.  Синьор Диего Колон с  несвойственной
ему   строгостью   потребовал   от   Маргарита  повиновения  адмиралу.   Все
награбленное  золото  ему  было велено вернуть  казначею  колонии,  а самому
отправиться в глубь гор для дальнейших изысканий.
     Легкие  победы над индейцами, однако,  вскружили голову Маргариту. Даже
господина  нашего,  адмирала,  он,  кичась  своим высоким происхождением,  с
трудом признавал своим начальником. Диего  же Колона, не имевшегокоролевских
полномочий,  он считал  самозванцем и выскочкой.  Приказ  Диего возмутил его
гордость, и он с патером Буйлем стал во главе бунтовщиков. А  патер Буйль --
это  тот  ленивый и  толстый  бенедиктинец, который  ожидал,  что здесь,  на
острове, жареные куры сами будут ему валиться в рот. Когда пришли из Испании
корабли,  привезшие  Бартоломе  Колона,  слабый  синьор Диего  никак  не мог
помешать бунтовщикам  с их единомышленниками  отправиться  на этих  кораблях
назад, на родину.
     -- Почему  же это  вас так  огорчает?! -- воскликнул  я. --  Бунтовщики
убрались с Изабеллы, и бедные индейцы вздохнут наконец свободно.
     -- Маргарит уехал сам, но  не взял с  собой  своих солдат, --  возразил
синьор Марио. -- И они,  предоставленные самим себе, превратились прямо-таки
в  разбойничьи шайки. Грабя  и сжигая индейские  деревни, они опустошили эту
когда-то цветущую местность. . .
     У  двери раздался стук,  и синьор  Марио  впустил  солдата,  посланного
адмиралом за нами.
     -- Оба брата господина находятся там же, -- сказал последний, -- и ждут
вас,  синьор   секретарь,  со  всеми  бумагами,  так  как  адмирал  полагает
ознакомить вновь прибывшего синьора Бартоломе с делами колонии.
     Синьор  Марио  со  вздохом   окинул  взглядом   огромные  кипы   бумаг,
разложенные по всей комнате.
     -- Я помогу моему белому другу, -- с готовностью сказал Гуатукас.
     И мы все, взвалив на плечи по кипе бумаг, вышли вслед за секретарем.
     --  Ваш слуга  старателен и  прилежен, он  непохож на всех этих ленивых
животных, -- сказал солдат, кивая головой на Гуатукаса.
     Гордая  и  красивая осанка юноши так не вязалась со словом "слуга", что
мы невольно все улыбнулись.
     -- Ты дал маху,  малый,  --  обратился к солдату секретарь. -- Гуатукас
мне не слуга, а друг. Трудно обратить в слугу сына, внука и правнука вождя.
     Однако с этого дня не прошло и трех месяцев, а  я видел сыновей, внуков
и  правнуков  вождей,  которых,  как  скот,  погрузили  в трюмы  кораблей и,
закованными в цепи, отправили продавать на рынки Андалузии.



     Страшный касик Каонабо

     Тропинка  уводит  нас в горы. Мы останавливаемся и на  повороте бросаем
последний взгляд на форт Изабеллу.
     Я снимаю шляпу и кричу прощальное приветствие, а эхо гулко разносит его
по окрестным скалам.
     Гуатукас грустно смотрит на  меня. Он не  выполнил  поручения  Веечио и
теперь боится гнева касика.
     -- Не  тужи,  брат  мой, -- говорю я ему.  -- Я  буду свидетельствовать
перед вождем,  что  ты говорил  очень  красноречиво.  Не  твоя вина,  что  у
адмирала  сейчас  другие  планы -- он  занят  отправкой в Европу  кораблей и
делами колонии.
     В Изабеллу прибыли наконец  долгожданные корабли  под  командой Антонио
Торреса.  Они привезли  лекарства,  провизию  и  порох. Монархи  прислали  с
Торресом   письмо  господину.  Их  величества  благосклонно  писали   своему
адмиралу,   как  радуют  их  его  открытия,  потому  что  в  них  они  видят
доказательства  его гения и настойчивости. К колонистам  было послано особое
письмо,  в  котором   населению  Изабеллы  предлагалось   повиноваться  всем
требованиям и распоряжениям адмирала.
     От себя же Антонио  Торрес, человек умный и бывалый,  сообщил адмиралу,
что в придворных кругах озабочены большими тратами, какие требует колония.
     По  контракту, заключенному с  торговым домом  Берарди,  провоз каждого
фунта груза обходится в  один мараведи.  Поэтому фарнега пшеницы, стоившая в
Кастилии тридцать  пять мараведи,  обходилась  в Изабелле  в сто пятнадцать.
Возвращались же корабли чаще всего с одним только балластом. Добыча золота в
Изабелле еще  ни  разу  не покрыла  расходов, понесенных на экспедицию. Враг
господина  -- архидиакон Фонсека  ловко  раздувает  недовольство,  пользуясь
поддержкой богатых братьев  Пинсонов, патера Буйля и Маргарита. Посланные на
суд  в  Испанию Фермин Кадо и Берналь  де  Писа  подверглись лишь  короткому
тюремному   заключению,   так  как  нанятые   ими  адвокаты  доказали  перед
королевским судом, что вина их была совсем не так велика.
     Король Фердинанд сообщил в письме  к адмиралу о состоявшемся полюбовном
соглашении  с  Португалией.  Это должно было  успокоить  господина, так  как
больше всего его тревожили притязания португальцев на вновь открытые земли.
     По  настоянию  папы  обе  соседние  державы   решили   прислать   своих
представителей   --   географов   и  дипломатов   --   и   вновь  установить
демаркационную линию. Полагая,  что она пройдет через  один из островов Моря
Тьмы, короли просили адмирала оставить на время дела в  колонии и прибыть на
это совещание.
     Но  здоровье адмирала не могло позволить ему долгого  путешествия, и он
решил вместо себя отправить в Испанию Диего Колона.
     Обсуждением всех этих дел был занят адмирал, когда Гуатукас обратился к
нему с просьбой о возведении во владениях  Веечио форта для защиты  от  злых
карибов. Об  этом всем и рассказывал я Гуатукасу, поднимаясь с ним по горной
тропинке.
     Но, утешая юношу, я не совсем  точно передал  ему  разговор адмирала  с
братьями; для того чтобы индеец не понял их, они  вели беседу  на  латинском
языке.
     -- Divida et impera (Разделяй  и властвуй),  -- сказал синьор Бартоломе
Колон.  --  Я не вижу нужды  возводить форт для защиты индейцев от индейцев.
Перебьют ли  они: подданных Веечио или те расправятся с пришельцами,  золото
тех и  других останется  в наших  руках.  Для того чтобы  сохранить  мир  на
острове,   необходимо  поддерживать  вражду  между   отдельными   индейскими
племенами.
     Путь в  горы  труден, и по  нескольку раз на  день мы  останавливаемся,
чтобы передохнуть.
     К стыду своему, должен признаться, что я утомляюсь гораздо быстрее, чем
Гуатукас.  И меня  поражает  доброта юноши, который, заметив, что я не  могу
двигаться от усталости, останавливается и, потирая колени, жалобно говорит:
     -- Нужно отдохнуть, болят ноги.
     В течение первого дня пути мы несколько раз  встречали небольшие отряды
индейцев,  которые,  ответив  на  приветствие   Гуатукаса,  обгоняли  нас  и
поднимались выше по узенькой тропинке.
     --  Откуда  они  здесь?  --  с удивлением  спрашивал  я  Гуатукаса.  --
Местность эта раньше была совсем безлюдной.
     Потом,  когда  такие отряды  стали попадаться  нам все чаще  и  чаще, я
перестал удивляться.
     Все индейцы, которых  я видел, казались  мне похожими  друг на друга, и
только к концу дня я с помощью Гуатукаса научился их различать.
     -- Эти, с заплетенными волосами, втыкают в косу  перо цапли, -- говорит
мой  спутник.  --  Посмотри,  они   не  умеют  добывать  красную   краску  и
раскрашивают  лица  только  в  белый  и черный  цвет. А эти украшают  головы
коронами из  перьев, и  перья же спускаются вдоль  их спины.  Они  научились
этому от карибов. Это люди Каонабо.
     Упоминание  о  свирепом  вожде  заставляет меня  вздрогнуть. -- А  эти,
видишь,  носят на  плечах  козьи шкуры, они  пришли издалека. Это  подданные
касика Катанабана.
     "Что заставило их направиться сюда?" -- с удивлением думаю я.
     Ночью мы устраиваемся под огромным деревом. В этой  благодатной  стране
нет хищных зверей или опасных гадов, и мы можем спать, не зажигая костра.
     Я  засыпаю  моментально, едва  смежив веки.  Будит  меня предрассветный
холод, и, плотнее  заворачиваясь  в  плащ, я  вижу темную фигуру  Гуатукаса,
выделяющуюся на фоне светлеющего неба.
     -- Почему ты не спишь? -- спрашиваю я. --  Нам предстоит  далекий путь,
почему ты не хочешь отдохнуть?
     -- Два  и пять и один, -- говорит он, отсчитывая что-то  на пальцах. --
Твой брат Орниччо научил меня считать, -- добавляет он с гордостью.
     Меня смешат его слова.
     --  И ради этого ты не спишь? -- восклицаю я. -- Что же будет, если  ты
научишься считать до ста?
     --  Тсс, -- говорит он, прикладывая палец к губам, -- еще один. Пока ты
спал,  здесь прошло девять отрядов индейцев. Много  людей Гуарионеха,  много
людей Катанабана, много людей Каонабо. Молодые воины. Среди них я  не  видел
стариков,  женщин  и  детей. Не лучше  ли  тебе  вернуться  в  Изабеллу?  --
добавляет он вдруг.
     --  Что ты, Гуатукас, -- возражаю я с возмущением, --  я должен увидеть
моего друга!  Ради этого  я вернулся  на  остров  и  испытал  столько  мук и
лишений.  Неужели теперь,  когда мои испытания приходят к концу,  ты хочешь,
чтобы я отказался от встречи с ним?
     -- Идем,  --  говорит Гуатукас коротко. --  Только мы  свернем  с  этой
тропинки. Ее проложили индейские воины, и нехорошо нам с ними встречаться.
     Подъем  сделался  еще  круче  и путь  еще  труднее, так как  теперь нам
приходилось  пробираться между кустами и  деревьями и  руками  рвать  лианы.
Колючки впивались нам в ноги, рубашка моя намокла от пота, ноги и  руки пыли
от усталости.
     Но зато с нашей высоты  ясно были видны окрестныегоры. И всюду, куда ни
бросишь взгляд, к Королевской долине тянулись длинные цепочки людей. Индейцы
спешили туда с севера, с востока, с юга и запада.
     Внезапно  мы  услышали  треск  ломаемых  веток где-то внизу, под нашими
ногами.
     Выглянув из-за кустов, я увидел бронзово-красное лицо дикаря. От висков
к  подбородку  его  шли  черные  и красные  полосы,  мочки  ушей, растянутые
тяжелыми  кремневыми палочками, лежали на плечах. Глаза, окруженные кольцами
черной и  красной краски, казались мрачнее и больше.  Он был на целую голову
выше окружающих его воинов.
     -- Это сам касик Каонабо! -- прошептал мне на ухо Гуатукас.
     Мы скрыты  от взоров  вождя густой  стеной зарослей,  но  он  поднимает
голову  и  втягивает  воздух. Я  вижу,  как  его  грудь  вздувается, подобно
кузнечным мехам.
     Я  поворачиваюсь  к  Гуатукасу,  желая задать  ему какой-то вопрос,  но
юноша, сделав мне знак молчать, тянет меня за  руку наверх. Здесь,  в скале,
какое-то подобие пещеры, а длинные побеги растений, свешиваясь сверху, почти
закрывают вход.
     Каонабо произносит несколько слов, и тотчас же мне  начинает  казаться,
что окружающие нас кусты оживают. Я вижу,  как темные руки раздвигают ветви,
мелькают  перья  головных уборов.  Гуатукас  крепко  сжимает мне  руку, и мы
задерживаем дыхание, боясь привлечь внимание индейцев.
     -- Чего они ищут? -- спрашиваю я.
     -- Они  ищут нас,  --  шепчет он мне  на ухо, когда воины удаляются  от
нашей пещеры. -- Каонабо почуял запах белого. Лучше выйти ему навстречу.
     Я не знаю, как поступить,  но мне не хочется, чтобы Гуатукас заподозрил
меня в трусости, да и посланные Каонабо уже опять подходят к нашей пещере.
     Ползком  выбравшись  из  нее, мы  сбегаем  вниз с  холма. Очутившись  в
кустах,  заслоняющих  от нас Каонабо, раздвигаем ветки и останавливаемся  на
дороге перед великим касиком.
     Гуатукас, почтительно  склонившись, приветствует  вождя, и тот спокойно
отвечает на его приветствие.
     Я кланяюсь ему в свою очередь,  и он поворачивает  ко мне свое страшное
лицо.
     -- Здравствуй, великий вождь! --  говорю я на языке народа Гуаканагари.
- -- Я рад приветствовать тебя на своем пути.
     -- Зачем индеец племени Харагвы идет рядом с белым убийцей? --  говорит
Каонабо, поворачиваясь к  Гуатукасу. -- Или люди Веечио, как  и  люди народа
мариен, уже сделались рабами белых собак?
     -- Ты ошибаешься, --  сказал я, --  плохие люди бывают и среди белых  и
среди  краснокожих,  и  их  называют разбойниками  и убийцами. Я  только что
вернулся  с Кубы; спроси  тамошних жителей, они ничего, кроме ласковых слов,
не слыхали от моих белых братьев.
     Каонабо подал знак -- и из рядов индейцев вышел человек.  Я содрогнулся
от ужаса, когда увидел его лицо: оно было круглым, как шар, -- нос и уши его
были отрублены начисто.
     -- Этот  воин хотел отобрать у белых свое  же добро, -- сказал Каонабо,
-- и вот как они с ним поступили. . .
     -- Так поступают злые белые, -- сказал я, -- и их надо наказывать.
     Говоря  с вождем,  я дивился сам, как вид  этого страшного человека  не
заставил  мой  язык  от  ужаса  прилипнуть  к  гортани.  Лицо  Каонабо  было
разрисовано   белой  и  красной   краской.   Длинные   клыки,   искусственно
заостренные, выступали на его  нижнюю губу, придавая ему звериное выражение.
Ростом  он  был в полтора раза выше  меня,  и, говоря  с ним,  я должен  был
задирать  голову. Волосы его были пучком собраны на темени  и украшены пером
болотной цапли; страшные мышцы, перетянутые  ремнями, буграми вздувались  на
его руках и ногах.
     -- Ты хорошо знаешь язык моего народа,  -- сказал Каонабо, --  но  тебе
недолго придется говорить на нем.
     Он  подал знак рукой --  два  индейца схватили меня  за руки,  и в один
момент я  был  весь  оплетен ремнями.  Затем  отряд  двинулся  дальше.  Меня
потащили вперед, и, оглянувшись, я увидел, как Гуатукас, стоя перед Каонабо,
в чем-то убеждал его, указывая в мою сторону.
     Мы дошли до поворота тропинки.
     Оглянувшись еще  раз,  я  увидел, как Гуатукас  поднял в испуге руки  к
лицу. В  этот момент я почувствовал, что ноги мои отделяются от земли, скалы
и кусты  ринулись  мне  навстречу,  страшная  боль  как  бы перерезала  меня
пополам, и я  потерял сознание.  -- Это я, брат мой,  --  произнес надо мной
голос Гуатукаса.
     Я открыл глаза.  Юноша стоял, освобождая мои руки и ноги от стягивавших
их ремней. Последнее мое ощущение было, что я лечу вниз, в бездну, поэтому я
с удивлением пошевелил руками и ногами -- они были целы и невредимы. Но боль
по-прежнему опоясывала меня, и, даже когда Гуатукас распустил  ремни, она не
проходила.
     -- Мне  казалось,  что  меня  сбросили  в  пропасть,  -- сказал я. -- Я
явственно видел камни и кусты, которые летели мне навстречу.
     Гуатукас тщательно ощупал мои ребра.
     -- У тебя крепкие кости,  брат  мой, -- сказал  он. -- Тебя сбросили  в
пропасть, и ты видел все,  что видит человек, расставаясь с жизнью. Но вождь
до этого велел привязать тебя ремнем  к скале,  и ты повис  на этом ремне. У
тебя крепкие кости и мышцы. Многие люди умирали, не достигнув даже пропасти.
Каонабо  оставил  тебе  жизнь  для  того,  чтобы  ты,  вернувшись  к  своему
господину, рассказал ему о могуществе индейцев. С севера, с юга, с востока и
запада  поднялись бесчисленные индейские племена. И  будет лучше, если белые
сядут на корабли и уедут в свою страну.
     -- Гуатукас, -- спросил я, -- а Орниччо? Неужели я его больше не увижу?
     --  Я не  знаю,  -- ответил юноша печально.  --  Но  сейчас  ты  должен
вернуться в Изабеллу. Я обещал это касику.



     Битва в Королевской долине

     Предупрежденный о выступлении  индейцев, адмирал первый двинул  на  них
небольшое войско,  которое он  успел  поставить  под ружье в такой  короткий
срок.
     Не доходя до Изабеллы, мы увидели  с  высоты небольшую, блещущую чешуей
доспехов змейку, которая двигалась навстречу необозримым  полчищам индейцев.
Испанцы  шли  по четыре  человека в  ряд.  Всех рядов  было  восемьдесят,  а
воинство Каонабо достигало нескольких тысяч человек.
     -- Они перебьют их, -- сказал я, сжимая руки Гуатукаса, -- они сметут с
лица земли отряд белых! Боже мой, и  я  не  могу даже добраться  туда, чтобы
остановить их или погибнуть вместе с ними!
     Как бы в  ответ  на мои слова, от рядов солдат отделилась фигура верхом
на  лошади, в галоп приближаясь к индейцам. Человек держал в руке белый флаг
парламентера. Дикари, не поняв причины его появления,  подняли луки  -- и он
упал,  пронзенный  несколькими десятками  стрел.  Это  послужило  сигналом к
началу боя.
     Правым  флангом  пехотных солдат командовал Бартоломе  Колон, левым  --
адмирал;  конница  была  в ведении Алонсо  Охеды,  который  успешно  отразил
нападение  индейцев  на форт святого Фомы.  Все это  были храбрые и отважные
воины, но что  они могли поделать с огромными полчищами индейцев? Однако мне
с  высоты  горы пришлось быть свидетелем  страшного  побоища, какого люди не
запомнят со времен Александра Великого.
     У входа в Королевскую  долину дикари  с ревом кинулись на испанцев. Это
было  нерасчетливо,  так  как  в первой  схватке  приняло участие  небольшое
количество индейцев. Они были  смяты пущенными  во  весь  опор  лошадьми,  и
латники Охеды врезались в смятенные ряды индейцев.
     Заняв возвышенность, царящую над долиной, Альварес Акоста расположил на
ней пушки и ломбарды.
     Каонабо  привел с собой воинов из самых  отдаленных местностей острова,
полагаясь  на  их  дикое мужество.  Но  эти  люди не знали  о  существовании
лошадей, и  вид животных,  закованных в броню, привел их в ужас. Вместо того
чтобы  пустить в  ход  свои  дротики  и  стрелы, они падали на  колени перед
всадниками с воздетыми к небу руками.
     Тогда с правого фланга на испанцев ударил  Каонабо с пятьюстами воинов,
испытанных в боях с карибами.
     Ничего человеческого не было в том вопле, с каким они,  подобно лавине,
устремились на испанцев. Но не успели  они достигнуть и первых рядов пехоты,
как Альварес Акоста пустил в ход свои пушки и ломбарды.
     Первыми  дрогнули  люди  касика Гуарионеха.  Пехота  так  и  не приняла
участия  в  бою.  В   паническом  бегстве   индейцы  давили  друг  друга,  а
настигнувшие их всадники обратили  несколько  тысяч человек в одно  кровавое
месиво.
     Взятые  в  бой,  по  настоянию  Охеды,   двадцать  огромных  псов-ищеек
довершали начатую бойню.  Они преследоваликраснокожих беглецов,  догоняли их
огромными прыжками и, хватая за глотку, валили на землю.
     Следя за подробностями боя,  я то в ужасе застывал на месте, то, хватая
Гуатукаса за руку, бросался вперед.
     Мы спустились  к  подножию  гор  в  тот момент, когда Охеда  верхом,  с
поднятым мечом в руках, проскакал мимо нас, преследуя убегающего Каонабо.
     На лице  рыцаря  играла  дерзкая  усмешка,  лоб был  пересечен  шрамом,
оставленным  вражеской стрелой.  Руки  его были  в  крови, кровь  стекала  с
широкой рукоятки меча, лошадь его по брюхо была измазана кровью.
     Я отвернулся от этого страшного человека.
     Гуатукас тронул меня за плечо.
     -- Простимся,  брат мой, --  сказал он, -- так как я должен вернуться к
своему народу. Каждый должен вернуться к своему народу. . .
     Я не  обратил должного внимания на его слова, потому что мои мысли были
заняты другим.
     Мимо меня пронесли  носилки,  а на них, бледный и бездыханный, покоился
дорогой  синьор Марио  де Кампанилла. Белый  флаг  парламентера лежал рядом.
Бедные дикари! В своем слепом гневе они не могли понять, на  какого честного
и великодушного человека подняли они оружие.
     До тех  пор пока горная  дорога давала  нам эту возможность, войско шло
развернутым строем.
     Впереди  ехал  господин  на белом  коне.  За ним следовал Алонсо Охеда,
держа  на  своре  пять  огромных  псов.  Испробовавшие  человеческой  крови,
животные рвались вперед,  и  поэтому лошадь рыцаря  то  и дело  на полголовы
опережала адмиральского коня.
     Трубили трубы  и били  барабаны, но ухо не могло уловить  в этой музыке
какую-нибудь  определенную  мелодию,   все   сливалось  в   бесовский   шум.
Заимствовав этот способ устрашения врага у  индейцев,  адмирал распорядился,
чтобы музыканты играли что попало.
     Встречая по пути индейскую хижину, Алонсо  Охеда, повернувшись, подавал
знак,  и  тотчас из строя выбегали двое людей  со  специально приготовленной
паклей, смоченной маслом.
     Они зажигали паклю и бросали  на крышу хижины или обкладывали ею стены.
Сухое дерево немедленно вспыхивало, и наш путь можно было проследить либо по
пылающим факелам хижин, либо по обгорелым обломкам.
     Я  закрывал  глаза  и еле  сдерживал  рыдания.  Но я  должен  был найти
Орниччо, и  мне  необходимо было следовать  за адмиралом.  В одиночку белому
человеку несдобровать сейчас в горах.
     Иногда я  оглядывался на ряды  солдат  и видел бледные  сосредоточенные
лица. О чем думали эти люди? Может быть, они вспоминали свои покинутые дома?
Может  быть,  их сердца разрывались  от скорби при виде смерти и разрушения,
которые мы  сеяли?  Но Алонсо Охеда  подавал  знак рукой -- и снова из рядов
выбегали двое людей, и снова пылали индейские хижины.



     Красная дичь рыцаря Охеды

     После  полудня  мы  добрались  до  горного  перевала.  Отсюда  вниз уже
спускалась  только  узенькая  тропинка,  и  адмирал  распорядился  растянуть
войско, поставив его по два человека в ряд, но  и двое пеших людей с  трудом
умещались на узенькой тропинке, не говоря уже о всадниках.
     Ветер дул нам в спину, донося дым и запах гари.
     Алонсо Охеда на своей великолепной вороной кобыле застыл на гребне горы
черным силуэтом, обведенным по краям пылающей полоской неба.
     "Черный рыцарь!" -- подумал я.
     Черным  рыцарем на моей милой далекой  родине пугают непослушных детей.
Этот злой человек продал душу черту и совершил столько дурных дел, что кровь
выступала  из  земли, где ступала его  нога. Да, пожалуй, скоро кровь  будет
бить из земли там, где ступает дон Алонсо Охеда.
     Злые псы  рыцаря вдруг все одновременно вытянули морды  и потом, словно
сговорившись, ринулись  вперед,  с головами,  опущенными  к самой  земле. Их
хозяин завертелся в седле, с трудом удерживая их на туго натянутых ремнях.
     -- Красная дичь! -- крикнул  он, улыбаясь и показывая свои белые волчьи
зубы. -- Вперед,  господа  дворяне! Такой охоты вы  еще не встречали в своих
лесах и полях!И тотчас же за ним выехал отряд его людей, и каждый  держал на
своре одного или двух псов.
     -- Вперед, с богом! -- крикнул рыцарь. И они галопом помчались вперед.
     Мы с ужасом смотрели им вслед.
     Я  заметил  нахмуренное  лицо  Диего  Герры.  Этот  человек  стал   мне
отвратителен, после того как я видел  его  выходившим из пылающей  индейской
хижины.  Добыча  его  была  невелика:  он зажимал в  руке ничтожную  золотую
подвесочку.
     -- Чем ты недоволен, Герра?  -- спросил я. -- Если  рыцарь затравит еще
пару индейцев, он отдаст в ваше распоряжение их хижины. . .
     --  Ну  его  к  дьяволу,  твоего  рыцаря!  --  пробормотал  солдат.  --
Посмотреть на них, так можно подумать, что это он здесь всем  заправляет,  а
не адмирал. Глянь-ка, адмирал весь в руках у этого черта.
     Я повернул голову. Господин после случившегося с ним удара утратил свою
величественную  осанку. Он  теперь  только изредка  выпрямлялся и  вскидывал
голову  по-прежнему,  но  это  оживление   скоро  проходило.  И  сейчас  он,
сгорбившись,  сидел  в  седле,  и  его белый конь, точно  чувствуя состояние
своего господина, стоял, понуро опустив шею и расставив ноги.
     Диего Герру задели, как видно, мои слова. Он несколько  минут шел молча
рядом со мной, а потом сказал:
     --  Ну  да,  я  грабил хижины. Это нам  разрешили  наши начальники. Все
грабили, и  я такой же,  как  все. Но там не было живых людей.  А индейцев я
убивал  только в честном бою. Если бы на тебя налетели эти  воющие черти, по
десять человек на  одного, и ты убивал  бы  их, чтобы спасти свою  жизнь.  А
сейчас, может быть, это и  красивая  рыцарская забава -- охота, -- продолжал
он,  -- но  у меня против нее зуб, после того как наш синьор,  граф Баскеда,
вытоптал мой  ячмень. Я сам полгода был егерем, но я никогда не видел, чтобы
собаками травили живых людей.
     Громкий крик заставил нас обратить внимание на отряд Охеды. Промчавшись
в  галоп по  склону горы,  рыцарь  очутился у  глубокой  расселины, отвесные
склоны которой делали невозможным дальнейшее продвижение.
     Мы  сверху видели, как  рыцарь собрал всех  людей своего отряда, и они,
посовещавшись, столпились у края пропасти, все время указывая руками вниз. И
вдруг сердце мое замерло от ужаса.
     Внизу, на самом дне ущелья, бежал горный ручей. Над ним нависли громады
утесов, и вот под одним из утесов мы разглядели жалкую кучку людей.
     Как  они  добрались  туда, трудно было сказать, но, укрытые обрывистыми
склонами,   несчастные,   очевидно,   думали   здесь   спастись   от   своих
преследователей.
     С востока и запада над пропастью высились совершенно отвесные  стены, с
севера преграждал  путь  свергавшийся  со  страшной силой  вниз  водопад,  с
четвертой,  южной   стороны,  рискуя  жизнью,  смельчак  мог  бы  попытаться
вскарабкаться наверх, но этот выход из ущелья занял рыцарь Охеда.
     -- Вперед, господа дворяне! -- крикнул он и всадил  шпоры  в бока своей
черной кобылы. Животное прядало ушами, ржало, но не двигалось с места.
     -- С  коней! -- крикнул он тогда, слезая  с лошади и  привязывая ее. --
Давайте спускаться по  одному. Если  здесь прошли  эти дикари, значит, и  мы
можем спуститься.
     Однако  закованным в тяжелые  доспехи  и  обутым солдатам труднее  было
двигаться, чем полуголым индейцам, привыкшим к горным тропам.
     -- А ну-ка,  кастильцы, а ну-ка, смелые баски, покажите пример  другим!
-- обернувшись к нам, крикнул рыцарь.
     Но наши солдаты стояли неподвижно, опустив головы.
     Люди Охеды начали спускаться в пропасть. Камни осыпались под их ногами,
они  вынуждены были  пробираться  ползком,  хватаясь  за  выступающие  корни
растений.
     --  Вперед,  вперед!  -- подбадривал  их начальник,  но,  когда  рыцарь
Горвалан,  не  удержавшись,  покатился  вниз,  Алонсо  Охеда,  отвернувшись,
перекрестился.
     Пропасть была  так глубока,  что  только несколько минут спустя всплеск
воды указал нам место, куда упал несчастный.
     -- Прекратить немедленно спуск! -- раздалась  команда Охеды. -- Господа
арбалетчики, вперед! Мы их перестреляем, как зайцев.
     Перестрелять, как  зайцев, эту  кучку людей  было нелегко, так  как они
прятались под  выступом утеса.  Но мы сверху  видели  то.  что ускользало от
взгляда рыцаря.
     С  северной  стороны размытые водопадом  склоны  образовали причудливые
уступы, а  наверху  они  сходились,  оставляя небольшую трещину, шириной  не
более чем в две сажени. И, хотя подъем был здесь более опасен, чем где бы то
ни  было, так как  в  двух  шагах  за  спиной смельчака  шумел  водопад,  мы
разглядели темную фигурку, которая поднималась наверх.
     --  Подниматься  здесь легче,  чем  спускаться, -- прошептал мне на ухо
Герра. -- Если бы у них была веревка, они были бы спасены.
     Ах, глупый дикарь! Но  почему же он поднимается именно по этому склону?
Если даже он доберется наверх, люди Охеды немедленно догонят его на конях.
     Дикарь,  однако,  был  не  так  уж  глуп. Левый  склон  был  совершенно
неприступен, а по правому, правда  с невероятным трудом, человек продвигался
наверх.  Он, очевидно, ставил  ногу  на невидимые для нас выступы,  а иногда
подтягивался на руках.
     Защитив  рукой  глаза  от  солнца, я  с замирающим  сердцем  следил  за
смельчаком.
     -- Что ты делаешь? -- прошептал Герра, хватая меня за  руку. -- Смотри,
сюда глядит этот рыжий.
     Но было уже поздно. Мой  жест привлек внимание  офицера Тордальо,  и он
заметил смельчака, уже почти достигнувшего своей цели.
     --  Эй,  арбалетчики,  -- крикнул  Тордальо, --  снимите-ка оттуда  эту
ящерицу!
     Арбалетчики  выступили вперед,  несколько стрел со свистом  взвились  в
воздухе, Я закрыл лицо руками.
     -- Промах! -- крикнул Герра.
     И я с облегчением глянул в сторону пропасти.
     С   истинно   индейским   спокойствием,   не   обращая   внимания    на
преследователей,  смелый  дикарь подтянулся на руках  и очутился  на вершине
расселины. Потом мы увидели, как он, выпрямившись во весь  свой рост, метнул
что-то в воздух.
     Мы не могли  понять, в  чем  дело: бросает ли он что-нибудь  или просто
подает кому-то знак.
     Вдруг Герра сжал мне руку.
     -- Молодчина! -- прошептал он. --  Он перебросил через  пропасть ремень
или веревку. Ни  я, ни  Герра  на  таком расстоянии  не  могли бы разглядеть
веревки, но по движениям индейца я понял, что догадка солдата верна. Став на
колени, дикарь прикрепил что-то к выступу камня. И затем мы все увидели, что
он, распростерши руки, твердо шагнул к пропасти. Сверху нам казалось, что он
идет по воздуху.
     -- Стреляйте, молодцы! -- крикнул Тордальо.
     Но  ни один  из  солдат не  повиновался его приказанию. Смелость дикаря
поразила сердца этих людей.
     Крик  Тордальо привлек  к  нам внимание дона Охеды. Боже мой, они опять
садятся на лошадей и мчатся наверх!
     Хвала  господу,  одна  из лошадей,  споткнувшись, опрокидывается  назад
вместе с седоком, и это задерживает их на несколько минут.
     -- Стреляйте! -- кричит офицер Тордальо и, выхватив аркебузу у солдата,
прицеливается сам. Но ружье не рыцарское оружие, офицер лучше орудует  мечом
или шпагой. И пуля не задевает индейца.
     Широко расставив руки, он, покачиваясь, идет по веревка.
     Тордальо снова заряжает аркебузу и готовится выстрелить еще раз.
     --  Господи помилуй! --  слышу я сзади громкий  крик.  -- Остановитесь,
синьор Тордальо.
     Я  оборачиваюсь  и  вижу Хуана  Росу.  Он смертельно  бледен,  губы его
дрожат.
     --  Не стреляйте,  --  кричу тогда  и я,  -- пожалейте  этого  храброго
дикаря!
     Офицер наводит ружье на голову смельчака.
     -- Святая  дева! -- кричит Хуан Роса. --  Не стреляйте, это не  индеец,
это наш друг Орниччо!..
     Господи, ну конечно, это верно! Как я не догадался об этом раньше? Меня
ввела в заблуждение его индейская одежда. Но разве не так же точно переходил
он по канату, переброшенному с "Ниньи" на "Санта-Марию"?
     Защитив от солнца  глаза,  я всматриваюсь в темную фигуру. Ну  конечно,
это он, это Орниччо!
     Тордальо заряжает  аркебузу и еще раз  наводит  ее  вниз. Я  бросаюсь к
офицеру и выхватываю у него ружье. Горячее дуло обжигает мне руки.
     Там внизу человек, уже перебравшись через пропасть, перерезывает канат.
Хвала господу, он спасен! Теперь ему остается подняться в  горы  -- пропасть
защитит его от преследователей.
     Над гребнем  перевала показываются  взмыленные  морды лошадей, и  через
минуту разгоряченные всадники Охеды выезжают на дорогу.
     Алонсо Охеда с поднятым мечом устремляется к пропасти.
     -- Орниччо, беги!  -- кричу я. -- Беги, беги, Орниччо! Но что это? Он и
не думает о бегстве. Укрепив веревку, он один ее конец спускает в пропасть.
     Ободренный присутствием Охеды, Тордальо снова берет у солдата аркебузу.
     Человек  на  гребне  скалы,  упираясь  ногами  в  землю,  быстро-быстро
перебирает руками.
     Внизу  на  веревке  повисает темная  фигурка. Это  женщина,  я  вижу ее
развевающиеся волосы. Она поднимается  все выше и выше. Вот она хватается за
гребень скалы, и Орниччо помогает ей вскарабкаться.
     Тордальо становится на одно колено, он целится, прищурив глаз.
     Но  он не  один. Четверо  дворян  Охеды, спешившись,  становятся позади
него.  А те двое  на скале  как будто и не видят грозящей  им опасности. Они
снова опускают веревку в пропасть.
     Вдруг  я  слышу  дикий крик.  Это  Роса с пеной у  рта бьется  в  руках
удерживающих  его солдат.  Не  перенеся ужасного  зрелища, он, закрыв глаза,
ринулся было в пропасть, но товарищи удержали его.
     -- Убийцы, -- кричит он, -- проклятые! Испанцы, что вы  смотрите, здесь
убивают женщин!
     -- Бросьте оружие!  --  вдруг слышу  я  звонкий голос и  не  верю своим
глазам:  выпрямившись  в  седле,  величественный  и   помолодевший,  адмирал
въезжает  в  толпу солдат. --  Оставьте в  покое этих людей,  -- говорит он,
повернувшись  к  Охеде.  -- Это индейцы Веечио. Они не  принимали  участия в
битве  ста  касиков. А на вас,  офицер Тордальо, за самовольные  действия  я
накладываю десять суток ареста.
     Солдаты  Охеды  отступают,  бормоча  ругательства.  В  самый  последний
момент, когда мы  готовимся тронуться в дальнейший путь, я замечаю, что один
из  людей отряда  передает  рыцарю Охеде аркебузу. Я бросаюсь к  нему,  пуля
обжигает  мне  щеку,  но  я  явственно вижу,  что напротивоположной  стороне
пропасти Орниччо, пошатнувшись, хватается за грудь и затем медленно-медленно
начинает падать на руки подхватившей его женщины.



     "Исцеляющая раны" и "нагоняющая сны"

     Вот при таких обстоятельствах господь привел мне свидеться с Орниччо.
     На шестой день пути я дошел до покинутой деревни. Губы мои пересохли от
жажды, и мне негде было укрыться от солнца. Все дома были разрушены.
     В конце деревни я заметил полуразвалившуюся хижину.  Одна стена ее была
пробита   и  обвалилась,  но  крыша  была  на  месте,  и  я  ступил  под  ее
благодетельную сень.
     Вот уже около месяца,  простившись с господином,  я  скитаюсь  по  этой
стране и вижу только  обломки и развалины. Адмирал,  прощаясь, заклинал меня
не пускаться одному в путь, но индейцы, унесшие  тело Орниччо, отправились в
горы.  И  как я мог не  последовать  за ними? Опасения  адмирала, однако, не
сбылись: никто не останавливал  меня в пути, и я уже  давно потерял  надежду
увидеть где-нибудь хоть одно живое существо.
     Поэтому, когда при моем появлении две темные фигуры шарахнулись от меня
в глубину хижины, я сам вздрогнул от неожиданности.
     Старый седой  индеец  тотчас  же  поднял над головой  трясущиеся  руки.
Такому  жесту  местных  жителей  научили  солдаты  Охеды.  Это  должно  было
обозначать, что индеец -- мирный и не поднимает против белого оружия.
     Маленький голый индейский мальчик с  вытаращенными  от ужаса глазенками
робко тронул меня за руку. На ладошке он  протягивал мне несколько  крупинок
золота. Я отстранил его ручку.
     Только одна женщина даже не пошевелилась при моем появлении. Она сидела
на полу хижины над грудой каких-то лохмотьев. В полутьме я не разглядел, что
она делает.
     Длинные черные волосы,  свешиваясь до самого полу, закрывали ее лицо от
меня.
     -- Бери золото и уходи, -- сказал старик на языке мариен, единственном,
который  хоть  немного понимали  европейцы. --  Это все,  что  есть в  нашей
хижине.
     -- Я не ищу золота, -- ответил я.  --  Я шел,  не  останавливаясь, семь
дней и семь ночей и изнемогаю от жажды.
     -- Дай ему напиться, Тайбоки, -- сказал старик.
     Тайбоки?!  В  одну минуту  я понял  все.  Одним прыжком  я  бросился на
середину  хижины.   Женщина,  распростерши  руки,  закрыла   от  меня  груду
лохмотьев. На них лежал человек, укрытый от мух плащом.
     Откинув  плащ, я увидел  бледное  лицо,  которое  я  тотчас  же  узнал,
несмотря на то, что густая черная борода совершенно изменила его. Глаза были
закрыты.
     --  Орниччо,  брат  мой,  Орниччо, друг мой! --  шептал я, становясь на
колени. -- Я здесь, Франческо здесь. Орниччо, посмотри на меня!
     Женщина, нисколько не удивившись, подвинулась, чтобы дать мне место.
     -- Он звал тебя во сне, и ты пришел, -- сказала она по-испански.
     Она  переложила голову Орниччо к себе на колени и,  тихонько  покачивая
ее, подняла на меня глаза.
     В  первую  минуту я  даже не понял,  как  она красива.  Только потом  я
разглядел  ее  тонкие брови, длинные  ресницы  и нежный рот. Сейчас  же меня
поразили ее глаза.  Они были темно-желтого цвета, как у кошки или птицы, и в
них как бы колебалось тяжелое пламя.
     -- Тайбоки, я  знаю тебя, -- сказал я. -- Мне говорил  о тебе Гуатукас,
твой брат. . .
     -- Горе мне! -- сказал старик. -- Этого молодого воина белые заковали в
цепи и увезли в свою страну!
     Я  молчал, опустив голову, -- это была правда. Когда  Гуатукас  явился,
предлагая выкуп за Каонабо, его схватили и заковали в цепи.
     -- И я тебя знаю, Франческо Руппи, -- сказала Тайбоки.
     Старик шагнул ко мне, качаясь на своих тонких, высохших ногах:
     --  А меня ты  не знаешь, белый господин? Нет, ты меня не можешь знать.
Когда-то  я  был  силен и могуч, и  я  назывался Веечио, но  сейчас мое  имя
Тау-Тамас  --  Сын  Горя.  Я  с  состраданием  взглянул  на  этого  когда-то
могущественного и уважаемого вождя.
     --  Послушай, --  сказала  Тайбоки, беря мою руку  и кладя  ее на грудь
Орниччо,  --  он  дышит легче.  Будь благословен твой приход. Ты принес  ему
выздоровление!
     Орниччо  остался  жив.  Четырнадцать   суток  он  метался  в  бреду,  и
четырнадцать  суток мы  не  отходили от  него,  меняя  на  его  лбу холодные
примочки. Когда  он  открывал глаза,  я пугался его  горячего  лихорадочного
взгляда. В  беспамятстве он иногда брал руку Тайбоки или мою и  клал на свой
пылающий лоб.
     -- Я слышу его мысли, -- говорила тогда девушка. Каждый день, делая ему
перевязки, мы видели, как мало-помалу затягивается его рана.
     -- Но где пуля? -- спрашивал  я в беспокойстве. -- Если пуля осталась у
него в груди, он не будет жить.
     -- Меня  зовут Тайбоки,  -- ответила  девушка, -- а иначе меня называют
Тараути. Ты говоришь на языке народов мариен и поэтому не понимаешь значения
этих имен. Тайбоки значит "нагоняющая сны",  а Тараути -- "исцеляющая раны".
Я раскрыла его  грудь  и раздвинула  мышцы. Он закричал,  как  женщина, но я
пальцами вынула из раны пулю.
     Орниччо не приходил в себя.
     -- Он еще жив, -- сказал Веечио,  -- но душа  его  уже  бродит в стране
усопших. . .
     -- Он будет жить! -- возразила Тайбоки.
     Орниччо  очнулся на  пятнадцатый день. Он открыл глаза;  белки его были
чисты  и взгляд разумен. Он приподнялся, но тотчас же упал на  свое  ложе  и
забылся крепким сном.
     Тайбоки взяла мою руку и положила себе на грудь.
     -- Это сердце -- твое! -- сказала она.
     Потом, переложив  голову Орниччо  к себе на колени,  она укачивала его,
как ребенка. Своему маленькому братцу она велела принести два кувшина воды.
     Покачивая на коленях  Орниччо, она переливала воду  из одного кувшина в
другой. Вода лилась с тихим плеском.
     -- Видишь,  твой друг улыбается, --  сказала она.  --  Он  слышит плеск
воды, ему снится море, которое он так  любит. Вот поэтому меня зовут Тайбоки
-- "нагоняющая  сны".  Ты тоже  любишь море,  Франческо,  -- продолжала она,
вставая, -- и я к тебе тоже  призову прекрасные сны. Я тебя люблю, брат мой,
и хочу, чтобы ты всегда улыбался.
     Мы сели у  порога. Веечио учил маленького Даукаса плести сети.  Тайбоки
щипала шерсть. Утром она при  моей помощи остригла маленькую  белую козочку,
ловко срезая шерсть острым ножом.
     Орниччо спал в глубине  хижины, и мы каждую минуту оставляли разговор и
прислушивались к его дыханию.
     Я с  ужасом  вспоминал походы,  битвы и кровь,  споры дворян и монахов,
жестокость  Охеды  и слабость адмирала.  Как  все это  было  далеко от  меня
сейчас!
     Друг мой выздоравливал. Самая  красивая девушка на Гаити сказала только
что,  что  любит меня. Я был  счастлив.  Мне хотелось сказать  и  ей о своей
любви, но мне трудно было это выразить словами.
     Я взял  руками  ее  волосы  и спрятал  в них  свое  лицо. Мне  хотелось
смеяться и плакать.
     Тайбоки  оставила  шерсть  и  смотрела  на  меня  своими поразительными
глазами.
     -- Тайбоки,  -- сказал я, -- я вижу, как ты добра  и умна. Мне нравится
ловкость, с какой ты ухаживаешь за моим другом. Ты почтительна с благородным
Веечио и  добра со своим маленьким братцем,  но, когда ты  говоришь со мной,
мне кажется, что ко мне ты относишься лучше даже, чем к брату.
     -- Да, -- сказала она. -- Когда я купаю Даукаса, он кусает мои руки.
     --  Мне кажется,  что ты  относишься  ко  мне  лучше, чем к  Веечио, --
добавил я. Мне хотелось еще раз услышать, что она меня любит.
     --  Да,  брат  мой, -- ответила Тайбоки.  -- Касик стал стар и  слаб  и
тоскует по стране мертвых. Он не верит, что Орниччо будет жить. А ты веришь.
     Я взял ее смуглую руку, сердце колотилось в моей груди.
     -- Орниччо будет жить! -- сказал я взволнованно. -- Мы останемся здесь,
далеко от белых. Мне давно исполнилось семнадцать лет, я уже мужчина.
     Ну, какими словами выразить ей всю свою любовь и нежность?!
     -- Я видел,  как ты стрижешь козу.  Ты делаешь это  лучше,  чем девушки
моей  страны.  Ты умеешь  ловить  рыбу,  строить  лодку.  Я  видел,  как  ты
раскрашиваешь красками кувшины, и они становятся похожими на цветы. Я видел,
как ты ухаживаешь за  больным,  как  кормишь старика и купаешь  младенца. Ты
будешь хорошей женой!
     Тайбоки слушала меня с широко открытыми глазами. Гордая и нежная улыбка
не сходила с ее губ.
     Я протянул ей руку, и она вложила в нее свою.
     -- Да, я буду хорошей женой, -- сказала она. -- Я ухожу ненадолго, а ты
присмотри за своим другом и подай ему пить, если он попросит.
     В эту минуту Орниччо, поднявшись на ложе, окликнул меня по имени.



     Свидание с другом

     Орниччо пришел в себя.
     -- Я долго  всматривался, пока  понял,  что это ты, Франческо, сидишь у
двери, -- сказал он, растерянно улыбаясь. -- А где же Тайбоки?
     -- Она сейчас придет, -- ответил я.
     Схватившись за руки и оглядывая друг друга, мы то смеялись, то плакали.
     -- Орниччо, помолчи,  тебе нельзя  так много говорить, -- спохватывался
вдруг я, но тут же засыпал его градом вопросов.
     Орниччо тоже не отставал от меня.
     --  Как  ты простился с адмиралом? --  спрашивал  он. -- Что делается в
колонии? Как поступают с пленными индейцами?
     Что я мог сказать Орниччо? О том, что  адмирал час от  часу все  глубже
погружается в подавленное  состояние,  что  всеми  делами  ведает  Бартоломе
Колон? О  том, что жилища индейцев разорены,  а они,  как рабы,  работают на
белых?
     --  Адмирал  болен,  --   сказал  я  наконец,  когда  молчание   начало
становиться тягостным, -- он измучен лихорадкой и подагрой и мало занимается
делами колонии.
     -- А индейцы?  --  с  живостью спросил Орниччо.  --  Правда ли,  что их
обращают в рабство и продают, как скот?
     Да, это была правда. Государи требовали от  колонии золота. Несмотря на
то  что у индейцев были отобраны все запасы золота, которые скопились у  них
за  много  лет, его было  недостаточно,  чтобы  окупить  огромные расходы по
колонии. Тогда адмирал набил трюмы кораблей Торреса пятьюстами невольников и
отправил  их в  Европу.  Португальцы с  большой  выгодой продавали в рабство
дикарей  из  Гвинеи,  и  господин решил последовать  их  примеру.  Монахи --
францисканцы   и  бенедиктинцы,  присланные   папой   просвещать   туземцев,
поддержали его  в  этом намерении. "Чем больше скорби и  испытаний перенесут
несчастные здесь, на земле, -- говорили  они,  -- тем скорее  они  попадут в
царство небесное!"
     -- Это правда, Орниччо, -- ответил я, не поднимая глаз.
     -- После  битвы  ста касиков, -- сказал Орниччо, -- воины Охеды копьями
выгоняли  индейцев  Веечио из их хижин,  хотя было  объявлено  о  мире между
белыми и  красными. . . Достойный касик  вынужден был скитаться по безлюдным
горам.  Еще  хуже поступили  с Гуаканагари. Мариенец уже давно был изгнан из
своих владений касиком Каонабо, считающим его заступником белых. Гуаканагари
принял участие  в битве ста касиков  на  стороне испанцев. Но и его с кучкой
индейцев загнали в непроходимые  болота, где они погибли мучительной смертью
от голода и жажды только  потому,  что кожа их  была  другого  цвета, чем  у
испанцев! Когда  четверо солдат из отряда  Бартоломе  Колона, сжалившись над
женщинами и детьми, принесли  им  немного воды  и  пищи, сердобольных  людей
повесили по распоряжению начальника.
     Я молчал, потому что об этом знал уже давно.
     -- Услыхав, что  Каонабо попал в плен к испанцам, -- продолжал Орниччо,
-- касик  Веечио прислал  в Изабеллу Гуатукаса  с богатым  выкупом, но белые
отобрали у  юноши  золото, а самого  его заковали в  цепи и  в трюме корабля
отправили в Кастилию. .  . А слышал ли ты,  каким образом захватили Каонабо?
"Наверное,  при этом придерживались  инструкции  адмирала",  -- подумал я, а
вслух произнес:
     -- Кажется, взял его в плен некий Контерас?
     -- Некий Алонсо Охеда, -- поправил меня Орниччо.  -- И низость, с какой
это было  проделано, конечно, прибавит испанцам славы.  Ведь  во все века --
чем больше человек уничтожал себе подобных, тем громче гремела  о нем слава.
Но Каонабо был  взят  не в  честном бою.  Ты  заметил,  вероятно,  что самые
сильные и мужественные индейцы в душе остаются простодушными, как  дети? Мне
говорили, что они без  спроса брали  у испанцев кое-какие  продукты  и вещи.
Случилось это потому, что поначалу они испанцев считали братьями и друзьями,
сами они могли им  отдать последнее,  поэтому и себя  считали вправе взять у
друзей пищу, когда  они бывали голодны, или плащ, когда им бывало холодно. И
Каонабо,  хоть  он  и  был мудрым  и  мужественным  вождем,  по  хитрости  и
изворотливости не мог идти ни в какое сравнение с белыми.
     После битвы ста  касиков, когда в Вега Реаль погибло  столько индейцев,
Каонабо, поняв, что сопротивление белым неразумно,  заключил  с ними мир.  А
заключив  мир, индеец отбрасывает  все дурные помыслы о  своем бывшем враге.
Каонабо  сдал белым причитающийся  с него  запас золота и  удалился  в  свою
Магуану.  Однако  Охеда  сообщил   ему,  что  адмирал  собирается  по-царски
отблагодарить  покорившегося ему  касика. Так как многим было известно,  что
Каонабо  очень  привлекает мелодичный звон колокола,  сзывавшего  в Изабелле
верующих на молитву, то Охеда сообщил касику, что адмирал решил подарить ему
этот  колокол,  а  для этого Каонабо  следует самолично явиться в  Изабеллу.
Охеда якобы  из  уважения  к  Каонабо  приехал  за  ним в  Магуану. Чтобы не
возбуждать  подозрений, Охеда взял  с  собой только нескольких солдат. Но он
взял с собой еще цепи и наручники.
     "Я люблю брата моего, могущественного касика Каонабо,  -- сказал Охеда,
-- и хочу, чтобы брат мой прибыл ко двору адмирала и вице-короля в достойном
виде".
     Показав Каонабо цепи и наручники, кастильский дворянин объяснил дикарю,
что на  родине рыцаря  эти цепи и наручники  почитаются лучшим украшением  у
знатных людей. Каонабо сам с радостной улыбкой наложил на себя оковы.
     Тогда Охеда, с помощью своих людей взвалив касикана лошадь позади себя,
пустил  коня в  галоп что было  сил.  Я  думаю, что  Каонабо  пришлось всего
спеленать  цепями  и, кроме  того,  сунуть  ему  в  рот  кляп,  иначе  Охеде
несдобровать.
     --  Рассказывают,  что  для  Каонабо  были  заказаны  какие-то   особые
наручники.  Сейчас  касик  страны  Магуаны томится, прикованный  к  стене, в
подвале у господина нашего, адмирала, -- закончил Орниччо свой рассказ.
     Сказать  по  правде,  я  мало  сочувствовал  Каонабо  в  постигших  его
испытаниях -- у  меня до  сих пор начинают  болеть ребра, как только я о нем
вспоминаю. Но мысль о  том, что прекрасный, гордый и любознательный Гуатукас
плывет сейчас в Европу в трюме корабля, набитом такими же несчастными, как и
он сам, больно поразила меня.
     -- Гуатукаса ожидает лучшая  судьба,  чем других, --  сказал я.  --  Он
умен, прекрасно  говорит по-испански, умеет читать  и писать  и всеми своими
действиями отличается от остальных дикарей, своих соотечественников.
     -- Ты называешь этих  людей дикарями? --  спросил Орниччо, посмотрев на
меня  с удивлением. --  Конечно,  они весьма  отличаются от  европейцев. Они
добры, простодушны  и веселы. Они не христиане, они темные язычники, поэтому
они не убивают тех, кто верует иначе. А слышал ли ты их песни?
     Перед  моими глазами предстала  белая дорога, ведущая от дамбы  к  дому
адмирала,  а  на  ней  толпа  индейцев,  затягивающая  песню  по  приказанию
надсмотрщика.
     -- Эти песни надрывают сердце, -- пробормотал  я. -- Я слышал, они пели
о монахе. . . Ну, знаешь, эту песню поют всюду. . . Это ужасно!
     --  Да,  --  сказал Орниччо, --  мы  с тобой  сможем  переложить  ее на
испанский язык. . . Но это поют не индейцы, а их горе. .  . Старые индейские
песни полны веселья, они и красивы и  благозвучны. . . Сними-ка со стены эту
штуку.
     Я подал ему инструмент, напоминающий гитару, с одной струной.
     Он запел тихо, пощипывая струну:
     Толстый монах на берегу
     С молитвою ставит крест. . .
     -- Да -- да, -- сказал я, -- это та самая песня.
     . . . А я забираю
     Детей и бегу
     Из этих проклятых мест.
     --  А вот припев, --  сказал я.  --  Ты, Орниччо,  конечно, лучше  меня
справился  бы   с  этой  задачей,  но  я  тоже  попытался  спеть  эту  песню
по-испански.
     -- Припев? -- переспросил Орниччо.
     Я удивился гневному выражению, пробежавшему точно тень по его открытому
лицу. Может быть, он недоволен тем, что я берусь не за свое дело?
     --  Ну, спой  же!  --  сказал мой  друг ласково. Скользнув пальцами  по
струне, он принялся мне подпевать. Теперь мы пели уже вдвоем.
     Беги, у испанца в руках
     Палка с длинным огнем, --
     начал я, но голос мой звучал хрипло. Откашлявшись, я продолжал:
     Беги, индеец, пока
     Тебя не затопчут конем.
     Испанец не хочет терпеть,
     Испанская кровь горяча.
     Гуляет испанская плеть
     По нашим индейским плечам. . .
     -- Очень хорошо! -- сказал мой друг. -- Пой дальше!
     Смотри, освещает путь кораблю
     Золото -- бог христиан,
     А я, согнувшись, дрожу и терплю
     Боль от побоев и ран. . .
     Терпи, у испанца в руках
     Палка с длинным огнем.
     Терпи, индеец, пока
     Тебя не затопчут конем.
     Испанец не может стерпеть,
     Испанская кровь горяча,
     Гуляет испанская плеть
     По нашим индейским плечам. . .
     -- Эта песня как нельзя лучше может пригодиться мужику из Валенсии  или
пастуху из Кастилии. Замени только одно -- два слова и посмотри, как складно
получается.
     Идальго не хочет терпеть,
     Дворянская кровь горяча;
     Гуляет дворянская плеть
     По нашим мужицким плечам.
     Я заметил, как злое и  горькое выражение  его  лица  внезапно сменилось
радостным  и  нежным.  Глаза  его так  засияли,  что я  невольно  оглянулся,
проследив его взгляд.
     В  хижину  входила  Тайбоки. Он хотел  подняться ей  навстречу,  но она
своими тонкими, сильными руками снова уложила его на ложе.
     --  Ты говоришь  "дикари". . . -- сказал  Орниччо. --  Посмотри  на эту
женщину.  Успел  ли  ты  заметить,   как  она  добра,  великодушна,  умна  и
доброжелательна?
     Конечно, я успел это заметить.
     -- Она так же прекрасна душой, как и лицом, -- сказал я.
     -- Да? -- спросил Орниччо, нежно обнимая Тайбоки и кладя ее голову себе
на грудь. -- Когда я задумал жениться на ней, меня очень  беспокоила мысль о
том, как вы встретитесь, вы -- самые близкие  мне люди. Полюбите ли вы  друг
друга так, как я этого хочу?
     "Я полюбил ее больше, чем  ты хочешь", -- хотелось мне сказать, и я еле
удержал свой неразумный язык.
     Сегодня утром, умываясь в  маленьком пруду, я долго  рассматривал  свое
отражение.  Каким безумцем  надо быть,  чтобы  вообразить, что  какая-нибудь
девушка может предпочесть меня моему красивому и умному другу!
     -- Франческо сказал,  что  я  буду  хорошей женой! --  гордо произнесла
Тайбоки, обвивая шею Орниччо своими тонкими руками.
     Я спрятал лицо в коленях друга. И самые разнообразные чувства теснились
у меня в  груди:  любовь к Орниччо, любовь к Тайбоки,  любовь к  ним  обоим,
жалость к себе.
     Когда я поднял  голову,  у  меня в  глазах стояли слезы,  но  это  были
прекрасные слезы умиления.
     Я соединил их руки.
     -- Будьте счастливы, мои дорогие, -- сказал я, --  и всегда любите друг
друга так, как любите сейчас.
     Орниччо взял в свои ладони лицо Тайбоки и поцеловал ее в лоб.
     -- Да, ты будешь хорошей женой, мое дитя, -- нежно сказал он.



     Конец дневника

     Ну что мне  остается еще досказать? Узнав, что ищейки Охеды снова рыщут
вокруг разграбленной деревни,  мы покинули наше насиженное место и двинулись
еще выше в  горы. Орниччо  остановил свой выбор на высоком утесе,  омываемом
рекой Оземой. Втроем мы носили камни и при помощи глины слепили домик, очень
напоминающий рыбачьи хижины у Генуэзского залива. В первое время у всех было
много работы, и даже маленький Даукас был призван на помощь.
     Орниччо,  найдя  в  горах  пласт  известняка,  научил Тайбоки  обжигать
известь. И Даукас часами размешивал ее, заливая водой.
     Днем мне  некогда было скучать. Вечерами же  я поднимался на  вершину и
смотрел в сторону Изабеллы. Это, конечно, было обманом зрения, но иногда мне
казалось, что где-то в  той стороне  дрожит в небе дымок или движутся темные
фигуры.
     В таком  положении  я  просиживал  до глубокой ночи, пока  Орниччо  или
Тайбоки не звали меня, обеспокоенные моим долгим отсутствием.
     Я  жадно вдыхал  ветер, если он  дул с  востока. Мне казалось,  что  он
приносит мне  вести с  родины. Ночами я часто вскакивал с ложа и  пугал моих
добрых друзей, потому что  мне казалось, будто я в Генуе, в нашей старенькой
каморке, и синьор Томазо зовет меня.
     Домик  был наконец отстроен,  выбелен  известью, вокруг него был разбит
огород  и  даже  маленький цветничок. По настоянию Орниччо, Тайбоки сберегла
семена овощей и цветов с прошлого года, заботясь о них больше, чем о запасах
золотого песка.
     Козочка  ожидала  приплода,  и  вскоре наш  скромный  стол  должен  был
обогатиться молоком.
     Так мирно жили мы, и никто нас не беспокоил  на протяжении четырех  или
пяти месяцев.
     На рассвете 12 февраля я был разбужен шумом скатывающихся  вниз камней.
Для того чтобы предохранить себя от  неожиданного вторжения, мы на тропинке,
ведущей  к дому, навалили груды  камней. Только живущий  здесь мог пройти по
ней, не поднимая шума.
     Я выглянул из хижины. По тропинке поднимался человек, европеец. Я узнал
его тотчас же, несмотря на то что непогоды, солнце и ветер оставили следы на
его лице и одежде. Это был несчастный Мигель Диас, бежавший из колонии около
семи месяцев назад. Он в драке тяжело ранил своего лучшего друга и, опасаясь
преследований, скрылся в горах.
     Но  друг  его  выздоровел  и  от  себя назначил награду  вдесять  тысяч
мараведи тому, кто вернет беглеца в колонию.
     Мне не  хотелось  открывать  ему наше убежище. Но  как же  мне  было не
сообщить ему доброй вести? Больше,  чем боязнь наказания, его угнетала мысль
о смерти друга.
     -- Синьор Диас! -- крикнул я.
     И это было так неожиданно, что бедняга чуть не свалился в пропасть.
     Я  позвал  его в  нашу хижину, где ему  были предложены  пища  и отдых.
Какова же  была радость  несчастного,  когда он узнал о выздоровлении своего
друга!
     Диас, в  свою очередь,  сообщил нам,  что берущая начало в горах  Озема
превращается дальше в широкую судоходную реку.
     В  устье  ее  расположены  владения женщины-касика, которая  и приютила
Диаса.  Молодые  люди полюбили друг друга,  и индианка сделалась  его женой.
Чувствуя, что,  несмотря  на всю любовь к ней, Диас продолжает  тосковать по
белым людям, великодушная женщина открыла ему местоположение богатых золотых
россыпей, для того чтобы  он,  сообщив  об этом адмиралу, искупил свою вину.
Женщина-касик  предложила  Диасу  уговорить  адмирала  заложить  форт  в  ее
владениях, где климат здоровее, а почва плодороднее, чем в Изабелле.
     Орниччо с сомнением выслушал Диаса.
     --  Общение с  трудолюбивым и искусным  в  различных ремеслах испанским
народом, конечно,  принесет пользу  людям Оземы,  -- сказал он.  -- Но,  кто
знает,  не  приведет  ли жадность  и  жестокость  начальников  и  лживость и
корыстолюбие  попов к  тому, что  гордые люди Оземы  будут  обращены в рабов
раньше, чем они научатся от испанцев чему-нибудь хорошему?
     -- Не знаю, -- сказал со вздохом испанец, -- но меня  так тянет к моему
народу, что дольше я не смогу  выдержать. Иногда  на меня нападает отчаяние,
все валится у меня из  рук, и  я  подолгу сижу на  месте,  обратив  взоры  в
сторону Испании. Это тоска по родине!
     Я почувствовал, как сильно забилось мое сердце. Значит, это стеснение в
груди, внезапные беспричинные слезы и припадки отчаяния, которые  мучат меня
последнее время, это, может быть, тоже тоска по родине?
     Мигель Диас, снабженный на дорогу провизией и пожеланиями, освеженный и
обнадеженный, покинул нашу хижину. В благодарность он дал слово зайти  к нам
на обратном пути и оповестить о делах колонии.
     И он исполнил  свое обещание.  Ровно две  недели спустя он постучался в
нашу хижину. Но сделал он это уже после  того, как побывал в стране Оземы, и
теперь возвращался в Изабеллу.
     -- Отряд мой проходит много ниже, а я отлучился, стараясь не привлекать
ничьего внимания, -- успокоил он нас.
     Новости, которые привез Мигель Диас, были неутешительны.
     Недовольство  жителей  колонии  адмиралом  достигло  крайних  пределов.
Крестьяне и ремесленники,  на  которых легла  вся  тяжесть работы, постоянно
бунтовали. Поборы дворян и духовенства довели этих людей до того, что многие
из  них бежали из Изабеллы и кочевали по острову, а некоторые присоединились
к  отрядам  индейцев,  которые  снова стали  появляться  в различных  частях
Эспаньолы.
     Дворяне и  монахи тоже  были  восстановлены против  адмирала,  так  как
считали, что сан и происхождение должны освободить их от всякого труда.
     Очевидно, враги  адмирала  снова  вошли  в силу  при дворе,  потому что
монархи прислали для расследования дел колоний на остров своего комиссара --
дона Агуаду.
     Постоянные  доносы врагов  адмирала, как  видно,  ожесточили сердца  их
высочеств,  и  через Агуаду они  потребовали от господина ответа за  все его
действия.
     Зная  нетерпеливый и  высокомерный нрав адмирала,  королевский комиссар
ожидал  возражений  и  сопротивления.  На  этот  случай  ему  негласно  было
предписано  арестовать  Кристоваля  Колона  и,  лишив  его  всех полномочий,
доставить в Кастилию.
     Однако  тайное  почти  всегда  становится  явным,  и  даже  только  что
вернувшийся в  колонию  Мигель  Диас слыхал толки  о  том, что  скоро Агуада
арестует адмирала и повезет его в Кастилию.
     Может  быть,  так  и случилось бы, если бы не влияние благоразумного  и
рассудительного Бартоломе Колона. Что бы ни  происходило в душе адмирала, но
на деле  он,  почтительно  поцеловав  королевские  печати,  подчинился  всем
распоряжениям комиссара.
     А это был недобрый человек. Он тотчас же принялся отменять все  -- даже
разумные нововведения  адмирала --  и  восстанавливать колонистов  против их
вице-короля.  Если   он   и   принимал  жалобы  от  окрестных  касиков,   то
исключительно для того, чтобы унизить Кристоваля Колона, а  отнюдь  не  ради
благополучия индейцев.
     Понимая, что  такое  изменение  в  настроении монархов  может  гибельно
отозваться  на  его дальнейшей  судьбе,  адмирал  решил отправиться вместе с
Агуадой  в  Кастилию.  Он надеялся,  что его  красноречие поможет  ему снова
завоевать расположение государей.
     Вся небольшая  флотилия  колонии  была нагружена  ароматными кореньями,
красным деревом и золотом, причем,  к  чести адмирала надо сказать,  что  он
пожертвовал и свою долю добычи, полагающуюся ему по договору. Не  было такой
жертвы,  которой  бы он не  принес для  того, чтобы  удовлетворить  жадность
монархов.
     Агуада привез от королевы категорическое запрещение обращать  в рабство
окрещенных  индейцев,  ибо духовники  Изабеллы сочли  это  бесчеловечным  по
отношению к христианам.
     Решение это было вынесено, очевидно, тоже для унижения адмирала. Трудно
поверить,  что такое милосердие выказывали  те же  советники ее  величества,
которые приветствовали  казни еретиков, мавров и евреев. За четыре года -- с
их ведома и благословения -- было отправлено на тот свет свыше  восьми тысяч
несчастных.
     Адмирал  нашел другой способ  удовлетворить  жадность монархов:  он  до
отказа   набил  трюмы  своих  кораблей   пленными,  еще  не   обращенными  в
католичество   индейцами.   Такой   выход   подсказали   ему   святые   отцы
доминиканского ордена.  Эти же доминиканцы распространяли слухи о чрезмерной
жестокости язычников, неспособных принять благодать святого крещения.
     Флотилия была уже готова к отплытию,  когда внезапно разразившаяся буря
разметала  и  уничтожила  весь  флот.  Осталась одна  маленькая "Нинья",  на
которой мы совершали путешествие вдоль берегов Кубы.  Из обломков  остальных
кораблей было  решено  построить  второе  судно.  Адмирала  гибель  флотилии
повергла в глубокое отчаяние, но мысль о возвращении в Европу он все-таки не
оставлял.
     В это время и появился в колонии Мигель Диас.
     Вести о богатых золотых россыпях тотчас же подняли настроение адмирала.
Снова  начались  толки  о стране  Офир  и  о  копях  царя Соломона.  Адмирал
немедленно  отправил  отряд для проверки полученного  от Мигеля сообщения. И
вот сейчас этот отряд, богато нагруженный золотом, возвращался в колонию.
     Итак, господин собрался уезжать в Европу.
     Слушая рассказ Мигеля Диаса, Орниччо  несколько раз пытливо  поглядывал
на меня.
     Кровь то приливала к моим щекам, то отливала, мне становилось то жарко,
то холодно, а к концу рассказа испанца я стал дрожать, как в лихорадке.
     Прохладная  рука  Тайбоки легла  на мой  пылающий лоб. Поразительно, до
чего умна и догадлива эта маленькая индейская женщина!
     -- Брат мой Франческо, -- сказала она, с беспокойством заглядывая мне в
глаза, -- ты хочешь вернуться к себе на родину?
     Мы много и долго на разные лады обсуждали мое положение.
     Мигель  Диас  принимал  деятельное  участие  в  наших  беседах,   и  мы
прислушивались  к его  словам,  потому  что  он провел  много времени  среди
индейцев  и,  подобно Орниччо, успел полюбить  этот  простой  и великодушный
народ.
     -- Возвращайся  со  мной в колонию, Руппи, -- сказал он  просто,  --  а
затем  ты  уедешь вместе  с адмиралом  в Европу.  Иначе  ты будешь худеть  и
бледнеть и зачахнешь от тоски по родине. . .
     Это случилось 1 марта 1496 года.
     Мы не спали всю ночь, проведя ее в прощальной беседе.
     -- Ты не столь крепко связан  с этим прекрасным народом, как, например,
я или синьор Диас, -- говорил Орниччо.  --  Возможно,  что если  бы ты нашел
здесь  свое  счастье,  как мы  с  ним,  тебя  не  так тянуло  бы на  родину.
Возвращайся домой, милый братец Франческо.  Я  знаю, эти плавания, эти  пять
лет не  пройдут  для  тебя  бесследно.  Я  верю,  что  ты  еще вернешься  на
Эспаньолу, где тебя  будут ждать  верные и  преданные  друзья. . . А там, на
родине, весь полученный тобой опыт и все заимствованныетобой знания употреби
на пользу  бедного  люда. .  . На пользу тех, кто жестокости военачальников,
высокомерию  вельмож  и жадности  попов может  противопоставить только  свои
крепкие мышцы и широкие плечи. Я же, клянусь тебе, всю свою дальнейшую жизнь
посвящу  борьбе  за  свободу  и счастье прекрасного  и  доверчивого  народа,
принявшего меня как родного. . .
     Я поцеловал  Орниччо, поцеловал Тайбоки,  Веечио и маленького  Даукаса.
Потом вскочил на коня позади Мигеля Диаса.
     Даукас шел рядом, держась рукой за мое колено.
     На повороте он, лукаво улыбаясь, притянул к себе мою руку.
     --  Ческо,  -- шепнул  он, -- я  подарю  тебе такое, чего нет  на твоей
родине.
     Он вложил мне в ладонь что-то живое и плотно за крыл мои пальцы.
     Доехав до второго поворота тропинки, я оглянулся. Четыре темные фигурки
стояли на утесе -- большая, меньше, меньше и совсем маленькая. . .
     Тут только я вспомнил о подарке Даукаса и разжал кулак.
     Большой,  радужного  цвета кузнечик  спрыгнул с  моей  ладони и, описав
сияющую дугу, исчез в траве.




     Письмо из Генуи в Париж Досточтимому Фра Джованни Джокондо,
     строителю моста через Сену в славном городе Париже
     от генуэзского живописца Томазо Монтинелли

     Глубокоуважаемый и добрейший Фра Джованни Джокондо!
     Письмо, которым Вы, несмотря на свою крайнюю занятость, нашли возможным
меня порадовать, преисполнило меня  надеждой, что  и  настоящее мое послание
будет принято со свойственной Вам доброжелательностью.
     Объяснение  тому, что  рукопись,  которую  я  Вам посылаю, будет  столь
тщательно обшита холстиной, Вы найдете в конце  моего послания.  Я, конечно,
мог бы передать свой ответ с тем же капитаном Джулио -- нашим другом юности.
Однако направляю к Вам  в  Париж  Франческо Руппи, которого и  хочу поручить
Вашему благосклонному вниманию.
     Я   осведомлен   о  том,  как   внимательно  следите   Вы  за  морскими
предприятиями  Испании и Португалии, как Вы  уже долгое  время  подыскиваете
надежного человека,  с которым можно было  бы, не  остерегаясь, отправить из
Парижа  в Лотарингию  дорожные  записки  мореплавателя и картографа  синьора
Америго Веспуччи.
     По словам Джулио,  Вас интересует также  и предприятие нашего  славного
генуэзца  Кристофоро  Коломбо. Генуэзец  сей,  как Вам,  конечно,  известно,
находится сейчас на службе  их королевских  высочеств  Фердинанда Католика и
Изабеллы  Кастильской,  и  сейчас  его  именуют   --  на  испанский  лад  --
Кристовалем Колоном.
     С Франческо Руппи я пересылаю Вам самые достоверные сведения о первом и
втором плавании Кристоваля Колона к Индиям. Это не что иное, как дневниковые
записи, кои  вел  автор  их,  сопровождавший  адмирала  Моря-Океана  в  этих
плаваниях. И автор этот -- не кто иной, как сам Франческо Руппи.
     Первую часть его  дневников, посвященную его пребыванию в моем  "домике
под парусом" (о  котором, как  я понял  из Вашего письма, Вы осведомлены), я
решил не  пе-реписывать.  Оговорюсь, что у меня остались черновики дневников
Франческо  Рупии,  о чем он,  надо думать, уже давно  позабыл.  Однако  и на
переписку глав, в которых  он рассказывает только  о  плаваниях к Индиям,  у
меня ушло более месяца.
     Вы, мой досточтимый и  горячо любимый Фра Джованни Джокондо, оказываете
мне  большую честь, называя  меня, как в ранней нашей молодости, "мой  милый
друг Томазо". Но я так и не  решусь сейчас  назвать Вас своим  другом: целая
жизнь  легла  между  безвестным  живописцем из  Генуи  и  прославленным  Фра
Джованни Джокондо! Однако  тем радостнее мне ощущать Ваше несомненное ко мне
дружеское расположение.
     Вы, мой досточтимый и  горячо любимый Фра  Джованни, очевидно,  со слов
капитана Джулио, называете и Орниччо и Франческо Руппи  моими подмастерьями.
Джулио  видел  Франческо  Руппи  в  его  последний  приезд  в  Геную  только
мимоходом.  Сведения же об  Орниччо он мог получить разве что от наших общих
знакомцев -- капитанов. Простите меня, дорогой и почитаемый Фра Джованни, но
я разрешу себе Вас поправить: и Орниччо, и Франческо Руппи -- не подмастерья
мои,  а  помощники  и  друзья,  если возможна  дружба  между человеком моего
возраста и юношами, только вступающими в жизнь.
     Орниччо, как это ни печально, мне, вероятно, уже не доведется повидать:
он, как Вы узнаете  из дневников Франческо  Руппи, решил навсегда остаться в
Индиях.
     Боюсь,  однако,  что  и с Франческо мне вскорости придется распрощаться
навеки. Не  хочется мне Вас  огорчать, уважаемый и  любимый Фра Джованни, но
Вам-то  я  обязан  сказать всю  правду:  я  уже  около года  кашляю  кровью.
Очевидно, бедная моя матушка завещала мне свою неизлечимую болезнь.
     И я столь тщательно  обошью холстиной рукопись и  это  вложенное в  нее
письмо из боязни, как бы Франческо не узнал правды о моей болезни, которую я
до  сих пор  от него скрываю.  Дело  в  том, что, возвратясь  в  Геную после
первого  плавания к  Индиям,  Франческо  и  в  ту  пору был обеспокоен  моим
болезненным видом. Мне удалось  его убедить, что я  просто несколько  устал,
так как за последнее время мне пришлось много поработать. Мой добрый молодой
друг завалил  мою  кладовую запасами еды  и питья и, кроме того, оставил мне
довольно крупную сумму денег.
     После  второго плавания,  возвратившись домой, Франческо  снова снабдил
меня  деньгами,  а   по  прошествии  нескольких  дней  нанялся  матросом  на
португальский корабль,  для того  только чтобы я в  дальнейшем мог  безбедно
прожить, не утруждая  себя выполнением всяческих заказов. Возвратясь в Геную
в третий раз,  Франческо принялся  за  различную  предлагаемую мне работу. И
художник  и гравер из него в будущем может получиться неплохой, но я  мечтаю
для него о другой судьбе!
     После посещения капитана Джулио я заверил Франческо,  что  здоровье мое
вполне окрепло  и  что  я намереваюсь отправить его в  Париж к  Фра Джованни
Джокондо,  строителю  моста  через  Сену,  с  очень нужными для Фра Джованни
бумагами.
     Видели бы  Вы, какою радостью загорелись глаза юноши при этом известии!
Однако, верный своей доброй  натуре,  он  твердо заявил, что не имеет  права
покинуть  меня  сейчас, когда,  возможно, я и начинаю  поправляться,  но еще
недостаточно окреп.
     Перечитав все только что мною написанное, я вдруг заподозрил,  что  Вы,
дорогой Фра Джокондо, могли из-за моего бессвязного изложения подумать,  что
Франческо Руппи, не обшей я рукопись и письмо холстиной, может, без моего на
то разрешения,  в  них заглянуть.  Нет,  уважаемый  и любимый  Фра Джокондо,
подозрения такого рода  не  могут даже коснуться этого прямого,  честного  и
нелюбопытного юноши!  Просто,  не будь рукопись так  тщательно  упакована, в
дороге  она может  разлететься  на  части,  и, подбирая  отдельные ее листы,
Франческо случайно обнаружил бы, что я посылаю Вам его дневники! Я даже не в
силах себе представить, что почувствовал бы этот доверчивый и честный юноша,
обнаружив,  на  какие хитрости может пуститься  столь  уважаемый  им  синьор
Томазо!
     Возможно, я совершаю грех, обманывая Франческо, а  не  дальше как вчера
мой лекарь, и он же мой духовник -- настоятель  храма  Благовещения, отлично
осведомленный о состоянии моего здоровья,  увещевал меня:  "Оглянись на свою
прожитую жизнь, припомни  свои прегрешения  и покайся  в  них перед тем, как
господь бог призовет тебя!"
     Как  у каждого человека, у меня, конечно, были и  крупные прегрешения и
мелкие -- и я, наложив сам на себя пост, с готовностью принес покаяние моему
лекарю духовному и  телесному. Готовясь к переходу в иной мир, я,  оглядывая
прожитую  мною  жизнь, не могу не  припомнить все добрые  дела,  которые Вам
удалось совершить и которые не совершил я сам, возможно и  потому,  что мало
следовал Вашим советам.
     Вспоминаю я все  Ваши добрые дела, помощь,  которую Вы оказывали многим
людям, вспоминаю участие,  с которым Вы относились ко мне, вспоминаю, как Вы
убеждали меня идти избранным  мною  путем, не глядя на то, что путь этот был
не  по душе моему дорогому отцу и  бедной  моей  матушке.  "Тебе  нужна,  --
говорили Вы, --  только небольшая поддержка осведомленных людей, только сила
духа и пренебрежение  к различным препятствиям, тогда только  и получится из
тебя настоящий ученый!"
     А я, оставив мысли о науке,  уже мечтал о море, о дальних  плаваниях, о
знакомстве с  различными  странами,  но  так  и  не  достиг  свершения  этих
мечтаний.  Я не  оправдал  Ваших  надежд,  дорогой  и  любимый Фра  Джованни
Джокондо -- господь мне судья.  Кто знает, может быть, если бы не  разошлись
так рано наши дороги, Вы и оказали бы мне столь нужную поддержку,  но сейчас
уже не время об этом думать.
     Поэтому-то я и  обращаюсь сейчас  к Вам с мольбой  оказать именно такую
поддержку моему милому Франческо Руппи!
     Вы можете возразить, что мне не было нужды трудиться над перепиской его
дневников,  достаточно  было  бы  просто  пересказать  их  содержание.  Но я
умышленно  пересылаю его рукопись, для того  чтобы  Вы  удостоверились,  что
Франческо Руппи -- не обычный слуга, или подмастерье, или матрос. И я, и мои
друзья  -- художники  и капитаны  -- находим,  что  Руппи обладает  талантом
живописать, но  не углем или кистью, а пером -- и не на холсте, а на бумаге.
Так как я уже ничем не смогу быть полезен Руппи, а, наоборот, стану для него
обузой,  то  очень  прошу  Вас,  Фра  Джокондо,  если  Вы,  ознакомившись  с
дневниками  Руппи,  будете одного  мнения  со  мной, придите  ему на помощь!
Умоляю Вас, отправьте его с письмом Америко Веспуччи в кружок герцога Ренэ в
город Сен Дье в Вогезах! Совестливость  моего  милого  Франческо, его тяга к
знаниям  и  его скромность несомненно привлекут к нему сердца  замечательных
людей из кружка герцога Ренэ, слухи о котором уже распространились далеко за
пределами  Лотарингии.  Если  же,  мой  досточтимый  и  любимый Фра Джованни
Джокондо, я запоздал со своей просьбой, и письмо  в Сен Дье уже переправлено
с  кем-нибудь  другим,  прошу  Вас  все  же  не  оставьте  своим  попечением
Франческо. Мне  думается, что  я не переоцениваю  его возможностей,  и нужно
только  небольшое  усилие  с  его  стороны  и   доброе  участие  со  стороны
окружающих, чтобы он занял в жизни то место, которое ему подобает!
     Мне все же удалось уговорить  его отправиться в эту столь желанную  для
него дорогу, так как, в подкрепление своей  просьбы, я  выложил перед ним на
стол два объемистых мешочка с дукатами,  флоринами,  кастеляно --  я ведь не
так уж много трачу на свою жизнь, и можно сказать, что все оставляемые мне в
разное  время суммы  сохранились почти целиком. Однако,  чтобы  не  огорчать
Франческо,  я  в  составленном  вчера  --  в  его  отсутствие,  но   на  его
имя-завещании,  сообщил,  что  такие  довольно  крупные   деньги  я  получил
неожиданно от своих каких-то бездетных родственников.
     Простите меня  за  назойливость,  дорогой Фра  Джованни  Джокондо,  это
будет, как  я полагаю, уже  последняя  моя просьба: если Вы узнаете  о  моей
кончине, постарайтесь, чтобы Франческо Руппи -- будет ли он находиться в Сен
Дье или останется с Вами в Париже, -- узнал бы  об этом печальном  для  него
событии не раньше, чем через год. Тогда именно истечет срок хранения денег в
Генуэзском банке, и доверенные лица разыщут моего наследника.
     Я прощаюсь с  Вами,  досточтимый и  любимый мой  Фра Джованни Джокондо,
прощаюсь навсегда.
     Пусть господь бог воздаст Вам сторицей за все Ваши добрые дела, за Ваше
честное, отзывчивое и смелое сердце!
     Ваш искренний почитатель и должник
     Томазо Монтинелли.


     Абордаж --  старинный способ  морского  боя:  сцепление двух  судов для
рукопашной схватки. Абордажными крючьями притягивали неприятельское судно.
     Альказар -- королевский дворец, укрепленный замок.
     Апартаменты -- роскошные комнаты.
     Арбалет  -- самострел, лук с перекладиной,  позволяющей более  метко  и
далеко стрелять.
     Аркебуза -- фитильное ружье, употреблявшееся в XV веке.
     Аудиенция -- официальный прием у высокопоставленного лица.
     Бак -- носовая часть верхней палубы; надстройка в носовой части палубы.
     Бастион -- выдающаяся часть крепостной ограды.
     Бенедиктинец -- монах католического ордена Бенедикта.
     Вериги --  железные цепи,  которые  носили  под одеждой изуверы-монахи,
истязая свое тело.
     Гороскоп  -- таблица расположения  светил в  момент  рождения человека,
которую средневековые астрологи составляли с целью предсказания его судьбы.
     Дамба -- возвышение в виде вала, предохраняет берег от затопления.
     Дож  --  выборный  глава  государства   в   Венецианской  и  Генуэзской
республиках в средние века.
     Дон -- господин, титул дворян в Испании; ставится перед именем.
     Дублон -- старинная золотая испанская монета.
     Дукат  --  с  XII века  венецианская золотая  монета (иначе  называемая
"цехин"), распространившаяся впоследствии по всей Европе.
     Идальго -- мелкопоместный испанский дворянин.
     Кабальеро -- в Испании господин, дворянин.
     Каннибал -- людоед.
     Каравелла -- четырехмачтовое парусное  судно. Употреблялась с XV века в
Испании и Португалии.
     Карака -- средневековое транспортное судно.
     Лиценциат -- студент, выдержавший все  испытания и имевший право читать
лекции. Ученая степень в средневековых университетах.
     Ломбарда -- старинная пушка, стрелявшая каменными ядрами.
     Манускрипт -- рукопись.
     Мараведи -- денежная единица стоимостью около 1/2 копейки.
     Месса -- богослужение.
     Мессир  --  господин,  мой  господин  (обращение,   распространенное  в
Италии).
     Мушкет  -- фитильное ружье крупного  размера,  из  которого  стреляли с
подставки. Мушкеты были дальнобойнее, чем аркебузы, но тяжелее.
     Патер -- католический священник.
     Патио -- внутренний двор, крытая галерея.
     Парламентер -- лицо, уполномоченное для переговоров с неприятелем.
     Пробирщик -- определяющий количество благородного металла в сплаве.
     Румпель -- рычаг, при помощи которого поворачивают руль.
     Сарацины. -- Так в средние века европейцы называли арабов и турок.
     Серебро живое. -- Так называли в средние века ртуть.
     Сирокко -- жаркий ветер (в Италии, в Сицилии).
     Фарнега  --  испанская мера  сыпучих тел; фарнега пшеницы  --  около 30
килограммов.
     Фелука -- небольшое парусное судно.
     Филигранный -- тонкой ювелирной работы.
     Фискал -- доносчик, шпион, тайный наблюдатель.
     Фордевинд -- ход судна по направлению ветра.
     Форштевень -- носовая часть киля.
     Францисканец -- монах католического ордена Франциска Ассизского.
     Шкафут --  часть верхней палубы на парусном судне  (между грот-мачтой и
фок-мачтой).
     Эдем -- земной рай, благодатный уголок земли.



     В. Шкловский. Предисловие
     Часть первая. Генуя
     Часть вторая. Море Тьмы
     Часть третья. Где ты, Орниччо?
     Часть четвертая. Дорога дворян


     Для среднего и старшего возраста
     Шишова Зинаида Константиновна
     ВЕЛИКОЕ ПЛАВАНИЕ Исторический роман
     OCR: GVG, 2004.

     Ответственный редактор Г. А.  Дубровская. Художественный редактор Я. И.
Комарова. Технический редактор Г. В.  Лазарева Корректоры Л. И. Дмитрюк и Т.
П. Лейзерович
     Сдано  в набор 23/VШ  1971 г. Подписано к печати  25/I  1972  г. Формат
84X108 1/32. Печ.  л. 10, 5. Усл. печ.  л. 17, 64.  (Уч. -изд.  л.  18, 65).
Тираж  100  000  экз. ТП  1972 No467. Цена  86 коп.  на  бум.  No  1. Ордена
Трудового  Красного  Знамени  издательство  "Детская литература" Комитета по
печати при Совете Министров РСФСР. Москва, Центр, М. Черкасский Пер. , 1.
     Ордена  Трудового  Красного  Знамени  фабрика  "Детская  книга"   No  1
Росглавполиграфпрома  Комитета по печати при Совете Министров РСФСР. Москва,
Сущевский вал, 49. Заказ No 2771.

Last-modified: Sun, 14 Nov 2004 15:29:26 GMT

Оцените этот текст: