Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     По  изд.:  Ф.  Искандер.  Стоянка  человека.
     Повести  и  рассказы.  СП "Квадрат", 1995.
--------



     Поговорим  просто  так.  Поговорим  о  вещах  необязательных  и  потому
приятных. Поговорим о забавных свойствах человеческой природы, воплощенной в
наших знакомых. Нет большего наслаждения, как говорить о  некоторых странных
привычках наших  знакомых. Ведь мы об этом говорим, как  бы прислушиваясь  к
собственной здоровой  нормальности, и в то же время  подразумеваем, что и мы
могли бы позволить  себе такого рода отклонения, но не хотим, нам это  ни  к
чему. А может, все-таки хотим?
     Одно из забавных свойств  человеческой природы заключается в  том,  что
каждый  человек  стремится  доигрывать  собственный  образ,  навязанный  ему
окружающими людьми. Иной пищит, а доигрывает.
     Если, скажем, окружающие захотели увидеть в  тебе исполнительного мула,
сколько  ни  сопротивляйся, ничего не получится.  Своим  сопротивлением  ты,
наоборот, закрепишься в этом звании. Вместо простого исполнительного мула ты
превратишься в упорствующего или даже озлобленного мула.
     Правда, в отдельных случаях человеку  удается навязать  окружающим свой
желательный образ. Чаще всего это  удается  людям много,  но  систематически
пьющим.
     Какой, говорят, хороший был бы человек, если б не пил. Про одного моего
знакомого так и  говорят: мол, талантливый инженер  человеческих  душ, губит
вином свой талант. Попробуй вслух сказать, что он, во-первых, не  инженер, а
техник человеческих  душ,  а  во-вторых,  кто  видел его талант? Не скажешь,
потому что неблагородно получается. Человек и так пьет,  а ты еще осложняешь
ему жизнь всякими кляузами.  Если  пьющему не можешь помочь, то,  по крайней
мере, не мешай ему.
     Но  все-таки  человек  доигрывает   тот  образ,  который  навязан   ему
окружающими людьми. Вот пример.
     Однажды, когда  я  учился в  школе,  мы всем классом работали  на одном
приморском пустыре, стараясь превратить его в место для культурного  отдыха.
Как это ни странно, в самом деле превратили.
     Мы засадили пустырь эвкалиптовыми саженцами  передовым для того времени
методом гнездовой посадки.  Правда, когда саженцев  оставалось  мало,  а  на
пустыре  было еще  достаточно свободного места,  мы  стали сажать  по одному
саженцу  в ямку,  таким  образом давая  возможность  новому,  прогрессивному
методу и старому проявить себя в свободном соревновании.
     Через несколько лет на пустыре выросла прекрасная эвкалиптовая  роща, и
уже никак невозможно было различить, где гнездовые посадки, а где одиночные.
Тогда  говорили,  что  одиночные  саженцы  в  непосредственной  близости  от
гнездовых, завидуя им Хорошей Завистью, подтягиваются и растут не отставая.
     Так или иначе, сейчас, приезжая в родной город, я иногда в жару отдыхаю
под нашими,  теперь  огромными,  деревьями  и  чувствую  себя  Взволнованным
Патриархом.  Вообще эвкалипт  очень  быстро  растет,  и  каждый,  кто  хочет
чувствовать  себя   Взволнованным  Патриархом,  может  посадить  эвкалипт  и
дождаться его высокой, позвякивающей, как елочные игрушки, кроны.
     Но дело  не  в  этом.  Дело в  том,  что  в  тот давний день,  когда мы
возделывали  пустырь, один из ребят обратил внимание остальных на  то, как я
держу носилки, на которых  мы  перетаскивали землю. Военрук, присматривавший
за нами,  тоже обратил  внимание на то,  как  я  держу носилки. Все обратили
внимание  на то, как я держу носилки. Надо  было  найти повод для веселья, и
повод был найден. Оказалось, что я держу носилки как Отъявленный Лентяй.
     Это  был  первый  кристалл,  выпавший  из  раствора,  и дальше уже  шел
деловитый  процесс  кристаллизации, которому  я теперь  сам  помогал,  чтобы
окончательно докристаллизоваться в заданном направлении.
     Теперь все  работало  на  образ. Если  я на  контрольной  по математике
сидел,  никому не мешая,  спокойно  дожидаясь,  покамест мой  товарищ  решит
задачу, то все приписывали  этой моей лени, а  не тупости. Естественно, я не
пытался в этом  кого-нибудь разуверить.  Когда же я по  русскому письменному
писал прямо из головы, не  пользуясь учебниками и шпаргалками, это тем более
служило доказательством моей неисправимой лени.
     Чтобы оставаться в образе, я перестал  исполнять обязанности дежурного.
К  этому привыкли  настолько,  что,  когда  кто-нибудь  из учеников  забывал
выполнять  обязанности  дежурного,  учителя  под  одобрительный  шум  класса
заставляли меня  стирать  с  доски или  тащить  в  класс физические приборы.
Впрочем, приборов тогда не было, но кое-что тащить приходилось.
     Развитие  образа привело к  тому,  что я  вынужден был перестать делать
домашние  уроки. При этом, чтобы сохранить остроту  положения,  я должен был
достаточно хорошо учиться.
     По  этой причине  я  каждый  день,  как  только  начиналось  объяснение
материала по  гуманитарным  предметам, ложился на  парту  и  делал вид,  что
дремлю. Если учителя возмущались  моей позой, я говорил, что  заболел, но не
хочу пропускать занятий, чтобы  не  отстать. Лежа на  парте,  я  внимательно
слушал голос учителя, не отвлекаясь на обычные шалости, и старался запомнить
все, что  он говорит.  После объяснения нового  материала,  если  оставалось
время, я вызывался отвечать в счет будущего урока.
     Учителей это радовало, потому что льстило их педагогическому самолюбию.
Получалось,  что они  так  хорошо  и  доходчиво доносят  свой  предмет,  что
ученики, даже не пользуясь учебниками, все усваивают,
     Учитель ставил мне в  журнал  хорошую оценку, звенел звонок, и все были
довольны.  И никто,  кроме  меня, не знал,  что только  что  зафиксированные
знания рушатся из моей головы, как рушится  штанга  из  рук штангиста  после
того, как прозвучит судейское: "Вес взят!"
     Для полной точности  надо  сказать, что иногда, когда я, делая вид, что
дремлю, лежал на  парте, я и в самом  деле  погружался в дремоту, хотя голос
учителя продолжал  слышать.  Гораздо позже я  узнал,  что таким,  или  почти
таким,  методом   изучают   языки.  Я  думаю,  не  будет  выглядеть  слишком
нескромным, если я сейчас скажу, что открытие его принадлежит мне. О случаях
полного засыпания я не говорю, потому что они были редки.
     Через некоторое время слухи  об Отъявленном Лентяе  дошли до  директора
школы,  и он  почему-то  решил, что  это  именно  я  стащил подзорную трубу,
которая полгода назад исчезла из географического кабинета. Не  знаю,  почему
он так решил. Возможно, сама идея хотя бы зрительного сокращения расстояния,
решил  он,  больше всего могла соблазнить  лентяя.  Другого  объяснения я не
нахожу.  К  счастью,  подзорную  трубу  отыскали,  но   ко   мне  продолжали
присматриваться,  почему-то ожидая, что я  собираюсь  выкинуть  какой-нибудь
фокус. Вскоре выяснилось, что никаких фокусов я не собираюсь выкидывать, что
я,  напротив, очень  послушный и добросовестный лентяй.  Более того,  будучи
лентяем, я вполне прилично учился.
     Тогда ко мне решили применить метод массированного воспитания, модный в
те годы. Суть его заключалась в том, что все учителя неожиданно наваливались
на одного  нерадивого ученика и, пользуясь  его растерянностью, доводили его
успеваемость до образцово-показательного блеска.
     Идея  метода  заключалась в  том,  что  после  этого  другие  нерадивые
ученики,  завидуя ему  Хорошей Завистью,  будут  сами  подтягиваться до  его
уровня, как одиночные посадки эвкалиптов.
     Эффект достигался  неожиданностью массированного нападения. В противном
случае ученик мог ускользнуть или испакостить сам метод.
     Как  правило,  опыт  удавался.  Не  успевала  мала  куча,  образованная
массированным  нападением,  рассосаться,  как  преобразованный ученик  стоял
среди лучших, нагловато улыбаясь смущенной улыбкой обесчещенного.
     В  этом случае  учителя,  завидуя друг  другу,  может быть,  не слишком
Хорошей Завистью, ревниво  по журналу следили, как он повышает успеваемость,
и уж,  конечно,  каждый старался, чтобы кривая успеваемости на  отрезке  его
предмета не нарушала победную крутизну.
     То ли на меня навалились слишком дружно, то ли забыли  мой  собственный
приличный уровень,  но, когда стали подводить  итоги опыта работы надо мной,
выяснилось, что меня довели до уровня кандидата в медалисты.
     --    На   серебряную   потянешь,   --   однажды    объявила   классная
руководительница, тревожно заглядывая мне в глаза.
     Это  была  маленькая,  самолюбивая  каста  неприкасаемых. Даже  учителя
слегка побаивались кандидатов в  медалисты. Они были призваны защищать честь
школы. Замахнуться  на  кандидата  в медалисты было все равно что подставить
под удар честь школы.
     Каждый  из  кандидатов  в  свое  время  собственными  силами  добивался
выдающихся  успехов  по  какому-нибудь  из  основных  предметов,  а  уже  по
остальным его дотягивали до нужного уровня. Включение меня  в кандидаты было
пока еще тихим триумфом метода массированного воспитания,
     На  выпускных  экзаменах  к  нам  были  приставлены  наиболее  толковые
учителя. Они подходили к нам и часто под видом разъяснения содержания билета
тихо и сжато рассказывали содержание ответа. Это было как раз то, что нужно.
Спринтерская   усвояемость,   отшлифованная   по   время   исполнения   роли
Отъявленного  Лентяя,  помогала   мне   точно  донести  до  стола   комиссии
благотворительный шепоток подстраховывающего  преподавателя. Мне  оставалось
включить звук на полную мощность, что я и делал с неподдельным вдохновением.
     Кончилось все это  тем, что я вместо запланированной на меня серебряной
медали  получил золотую, потому что  один из кандидатов на золотую по дороге
сорвался и отстал.
     Он был и в самом деле очень сильным учеником,  но ему никак не давались
сочинения   и  у  него   была  слишком  настырная  мать.   Она  была  членом
родительского  комитета  и  всем  надоела  своими  вздорными  предложениями,
которые  никто не принимал, но все вынуждены были обсуждать. Она даже внесла
предложение кормить кандидатов усиленными завтраками, но члены родительского
комитета своим демократическим большинством отвергли ее вредное предложение.
     Так вот  мальчик этот, готовясь  к первому  экзамену,  составил,  чтобы
избежать всякой случайности, двадцать сочинений на наиболее  возможные  темы
по русской литературе. Каждое сочинение он  сшил в микроскопический томик  с
эпиграфом  и библиографическим  знаком  на  обложке,  чтобы  не  запутаться.
Двадцать лилипутских томиков можно было сжать в ладони одной руки.
     Он   успешно  написал  свое  сочинение,  но,  видно,  переутомился.  На
следующих экзаменах он  хотя  и правильно отвечал,  но говорил слишком тихим
голосом, а  главное, задумывался  и,  что уже  совсем  непростительно, вдруг
возвращался сказанному, уточняя формулировки уже после того, как экзаменатор
кивнул головой в знак согласия.
     Когда  экзаменатор или, скажем, начальник  кивает  тебе головой в  знак
согласия с тем, что ты ему говоришь,  так уж,  будь добр, валяй дальше, а не
возвращайся к сказанному, потому что ты этим самым ставишь его в какое-то не
вполне красивое положение.
     Получается, что экзаменатору первый  раз и не надо было кивать головой,
а надо было дождаться, пока ты уточнишь то, что сам же высказал. Так ведь не
всегда уточняешь. Некоторые могли даже  подумать, что, кивнув в  первый раз,
экзаменатор или начальник  не подозревали, что эту же мысль можно еще точнее
передать, или даже могли подумать, что в этом есть какая-то беспринципность:
мол, и там кивает и тут кивает.
     Сам  не замечая того,  он оскорблял комиссию,  как бы снисходил до  нее
своими ответами.
     В  конце концов  было решено, что он зазнался за  время  своего долгого
пребывания в  кандидатах, и на двух последних  экзаменах ему на балл снизили
оценки.
     Вместо него я получил золотую медаль и зонтиком по шее от его мамаши на
выпускном вечере. Вернее, не на самом вечере, а перед вечером в раздевалке.
     --  Негодяй,  притворявшийся  лентяем!  -- сказала  она, увидев  меня в
раздевалке и одергивая зонтик.
     Мне бы промолчать или, по крайней  мере,  потерпеть,  пока  она повесит
свой вонючий зонтик.
     -- Все же  он  получает серебряную, --  сказал  я,  чувствуя,  что  мое
утешение должно ее раздражать, и, может, именно поэтому утешая.
     -- Мне серебро  даром не надо, --  прошипела она  и, неожиданно вытянув
руку,  несколько  раз  мазанула  мне  по шее мокрым зонтиком. -- Я  три года
проторчала в комитете!
     Она это сделала с такой злостью, словно то, что она мазанула мне по шее
зонтиком, ничего не стоит, что, в сущности, шею мою надо было бы перепилить.
     -- А я вас  просил торчать? -- только и успел я сказать. Слава богу, из
ребят  никто  ничего не  заметил. Но  все  равно было обидно. Особенно  было
обидно, что он был мокрый. Если б сухой, не так было бы обидно.
     В тот же год я  поехал учиться  в Москву, а самую медаль, которую я еще
не видел,  через  несколько месяцев  принесли  маме  прямо  на  работу.  Она
показала ее знакомому зубному технику, чтобы убедиться в подлинности золота.
     -- Сказал, настоящее, если он не заодно с ними, -- рассказывала она мне
на следующий год, когда я приехал на каникулы.
     Так,  доигрывая навязанный  мне образ  Отъявленного Лентяя, я  пришел к
золотой медали, хотя и получил мокрым зонтом по шее.
     И вот с аттестатом, зашитым в кармане вместе с деньгами, я сел в  поезд
и поехал в Москву. В те годы поезда из наших краев шли до Москвы трое суток,
так  что времени для выбора  своей будущей  профессии  было достаточно,  и я
остановился  на  философском  факультете   университета.   Возможно,   выбор
определило следующее обстоятельство.
     Года за два до этого я  обменялся с одним мальчиком книгами. Я  ему дал
"Приключения Шерлока Холмса" Конан Дойля,  а он мне -- один из  разрозненных
томов Гегеля, "Лекции по  эстетике".  Я уже знал, что  Гегель  -- философ  и
гений,  а  это  в  те  далекие  времена было  для  меня  достаточно солидной
рекомендацией.
     Так как я тогда еще  не  знал, что Гегель  для чтения трудный автор,  я
читал, почти  все понимая.  Если попадались  абзацы  с длинными, непонятными
словами, я их просто пропускал,  потому  что и  без  них  было  все понятно.
Позже, учась  в институте, я узнал, что у Гегеля, кроме рационального зерна,
немало  идеалистической шелухи  разбросано  по сочинениям.  Я  подумал,  что
абзацы, которые я пропускал, скорее всего и содержали эту шелуху.
     Вообще  я  читал  эту  книгу,  раскрывая  на  какой-нибудь стихотворной
цитате. Я обчитывал вокруг  нее  некоторое пространство, стараясь  держаться
возле  нее, как  верблюд  возле  оазиса.  Некоторые  мысли его  удивили меня
высокой точностью  попадания. Так, он назвал басню  рабским жанром, что было
похоже на правду, и я постарался это запомнить, чтобы в будущем по ошибке не
написать басни.
     Не  испытывая  никакого  особого трепета,  я  пришел  в университет  на
Моховой. Я поднялся по лестнице и, следуя указателям бумажных стрел, вошел в
помещение, уставленное маленькими столиками, за которыми сидели разные люди,
за некоторыми --  довольно юные  девушки. На каждом столике стоял плакатик с
указанием факультета. У столиков толпились выпускники, томясь и медля  перед
сдачей документов. В зале стоял гул голосов и запах школьного пота.
     За столиком с названием "Философский факультет" сидел  довольно пожилой
мужчина в  белой рубашке  с грозно закатанными рукавами. Никто  не  толпился
возле  этого столика, и  тем безудержней  я пересек это пространство, как бы
выжженное философским скептицизмом.
     Я подошел к столику. Человек, не шевелясь, посмотрел на меня.
     -- Откуда, юноша? -- спросил он голосом, усталым от философских побед.
     Примерно такой вопрос я ожидал и приступил к намеченному диалогу.
     -- Из Чегема,  -- сказал я, стараясь говорить правильно, но с акцентом.
Я  нарочно  назвал дедушкино  село,  а не  город, где мы жили, чтобы сильнее
обрадовать  его  дремучестью  происхождения. По  моему  мнению, университет,
носящий имя Ломоносова, должен был особенно радоваться таким людям.
     --  Это  что  такое?  --  спросил  он,  едва  заметным  движением  руки
останавливая мою попытку положить на стол документы.
     --  Чегем  --  это  высокогорное  село  в  Абхазии, --  доброжелательно
разъяснил я.
     Пока  все шло по намеченному диалогу. Все, кроме радости по поводу моей
дремучести.  Но  я  решил не давать  сбить себя  с толку мнимой  холодностью
приема.  Я  ведь тоже преувеличил  высокогорность  Чегема,  не  такой уж  он
высокогорный, наш милый  Чегемчик. Он  с  преувеличенной  холодностью,  я  с
преувеличенной высокогорностью; в конце концов,  думал я, он не сможет долго
скрывать радости при виде далекого гостя.
     -- Абхазия  -- это Аджария? -- спросил он как-то рассеянно,  потому что
теперь сосредоточил внимание на моей руке, держащей документы, чтобы вовремя
перехватить мою очередную попытку положить документы на стол.
     -- Абхазия -- это Абхазия, -- сказал я с достоинством, но не заносчиво.
И снова сделал попытку вручить ему документы.
     -- А вы  знаете, какой  у  нас  конкурс? --  снова  остановил  он  меня
вопросом.
     --  У  меня  медаль,  -- расплылся я  и, не  удержавшись,  добавил:  --
Золотая.
     -- У  нас медалистов  тоже  много, --  сказал  он и  как-то засуетился,
зашелестел бумагами, задвигал ящиками стола: то ли искал внушительный список
медалистов,  то ли просто пытался выиграть время. -- А  вы знаете, что у нас
обучение только по-русски? -- вдруг вспомнил он, бросив шелестеть бумагами.
     -- Я русскую  школу окончил, -- ответил я, незаметно убирая  акцент. --
Хотите, я вам прочту стихотворение?
     --  Так вам на  филологический! -- обрадовался он и кивнул:  -- Вон тот
столик.
     -- Нет, -- сказал я терпеливо, -- мне на философский.
     Человек погрустнел, и я понял, что можно положить на стол документы.
     -- Ладно, читайте. -- И он вяло потянулся к документам.
     Я прочел стихи Брюсова, которого тогда любил за щедрость звуков.

        Мне снилось: мертвенно-бессильный,
        Почти жилец земли могильной,
        Я глухо близился к концу.
        И бывший друг пришел к кровати
        И, бормоча слова проклятий,
        Меня ударил по лицу!

     -- И правильно сделал, -- сказал он, подняв голову и посмотрев на меня.
     --  Почему?  -- спросил  я, оглушенный собственным  чтением  и  еще  не
понимая, о чем он говорит.
     -- Не заводите себе таких друзей, -- сказал он не без юмора.
     Все  еще  опьяненный  своим  чтением  и  самой   картиной  потрясающего
коварства, я его не понял. Я растерялся, и, кажется, это ему понравилось.
     -- Пойду  узнаю,  --  сказал  он  и,  шлепнув  мои  документы на  стол,
поднялся, -- кажется, на вашу нацию есть разнарядка.
     Как только он скрылся, я взял  свои документы и покинул  университет. Я
обиделся за стихи и разнарядку. Пожалуй, за разнарядку больше обиделся.
     В тот же день  я поступил в Библиотечный институт, который по  дороге в
Москву мне усиленно расхваливала одна девушка из моего вагона.
     Если  человек из  университета  все время давал  мне знать,  что  я  не
дотягиваю  до  философского  факультета,  то  здесь,  наоборот,  человек  из
приемной комиссии испуганно вертел мой  аттестат  как  слишком  крупную  для
этого   института  и  потому  подозрительную  купюру.  Он  присматривался  к
остальным документам, заглядывал мне в глаза, как бы  понимая и даже отчасти
сочувствуя  моему  замыслу и прося,  в ответ  на  его  сочувствие,  проявить
встречное сочувствие и хотя бы немного раскрыть этот замысел. Я не раскрывал
замысла,  и человек  куда-то вышел, потом  вошел и, тяжело вздохнув,  сел на
место. Я мрачнел, чувствуя, что переплачиваю, но не знал, как и в каком виде
можно получить разницу.
     --  Хорошо, вы  приняты, -- сказал мужчина,  не то удрученный, что меня
нельзя прямо сдать в  милицию,  не то утешенный тем, что после моего ухода у
него будет много времени для настоящей проверки документов.
     Этот прекрасный институт в то время был не так популярен, как сейчас, и
я был чуть ли не первым медалистом, поступившим в него.  Сейчас Библиотечный
институт переименован в Институт культуры и пользуется у выпускников большим
успехом, что еще раз напоминает нам  о том, как бывает важно вовремя сменить
вывеску.
     Через три года  учебы в этом институте мне пришло в голову, что проще и
выгодней самому писать книги, чем заниматься классификацией чужих книг, и  я
перешел  в   Литературный  институт,  обучавший  писательскому  ремеслу.  По
окончании   его  я   получил   диплом   инженера  человеческих  душ  средней
квалификации и стал осторожно проламываться в литературу, чтобы не  обрушить
на себя ее хрупкие и вместе с тем увесистые своды.
     Москва, увиденная впервые, оказалась очень похожей на свои бесчисленные
снимки и киножурналы. Окрестности  города  я нашел красивыми, только  полное
отсутствие гор создавало порой  ощущение беззащитности.  От  обилия плоского
пространства  почему-то  уставала  спина.  Иногда  хотелось  прислониться  к
какой-нибудь горе или даже спрятаться за нее.
     Москвичи  обрадовали  меня  своей  добротой  и  наивностью.  Как  потом
выяснилось, я им тоже показался наивным.  Поэтому мы легко и быстро  сошлись
характерами. Людям нравятся наивные люди.  Наивные люди дают нам возможность
перенести  оборонительные  сооружения,  направленные  против  них, на  более
опасные участки. За это мы испытываем к ним фортификационную благодарность.
     Кроме того, я  заметил, что  москвичи даже в будни едят гораздо  больше
наших,  со свойственной  им наивностью оправдывая эту  особенность тем,  что
наши по сравнению с москвичами едят гораздо больше зелени.
     Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не
разгаданной,--  это  их  постоянный,  таинственный интерес к погоде. Бывало,
сидишь  у знакомых за чаем,  слушаешь уютные  московские  разговоры,  тикают
стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и
не выключают.
     --  Тише!  --  встряхивается  вдруг  кто-нибудь  и  подымает  голову  к
репродуктору. -- Погоду передают.
     Все, затаив дыхание,  слушают передачу, чтобы на следующий день уличить
ее  в  неточности.  В  первое  время,  услышав  это  тревожное:  "Тише!",  я
вздрагивал,  думая,  что  начинается  война  или  еще  что-нибудь  не  менее
катастрофическое.  Потом  я  думал,  что   все   ждут   какой-то  особенной,
неслыханной по своей приятности погоды. Потом я  заметил, что неслыханной по
своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело?
     Можно  подумать, что  миллионы москвичей с утра уходят на  охоту или на
полевые  работы.  Ведь  у каждого  на  работе  крыша  над головой. Нельзя же
сказать, что такой испепеляющий, изнурительный в своем постоянстве интерес к
погоде  объясняется  тем, что человеку  надо пробежать до троллейбуса или до
метро?  Согласитесь, это было бы  довольно странно и даже недостойно жителей
великого города. Тут есть какая-то тайна.
     Именно с целью изучения глубинной причины интереса москвичей к погоде я
несколько лет назад переселился в Москву. Ведь мое истинное призвание -- это
открывать и изобретать.
     Чтобы не вызывать  у москвичей никакого подозрения,  чтобы давать  им в
своем присутствии свободно проявлять свой таинственный интерес к погоде, я и
сам делаю вид, что интересуюсь погодой.
     -- Ну как,  -- говорю я,  -- что там  передают насчет  погоды? Ветер  с
востока?
     --  Нет,  --  радостно  отвечают  москвичи,  --  ветер  юго-западный до
умеренного.
     -- Ну, если до умеренного, -- говорю, -- это еще терпимо.
     И   продолжаю  наблюдать,  ибо  всякое  открытие  требует  терпения   и
наблюдательности. Но,  чтобы открывать  и изобретать,  надо зарабатывать  на
жизнь, и я пишу.
     Но вот что плохо.  Читатель начинает мне навязывать роль юмориста, и  я
уже  сам как-то  невольно  доигрываю ее. Стоит  мне  взяться  за  что-нибудь
серьезное, как я вижу лицо читателя с  выражением добродетельного  терпения,
ждущего, когда я наконец начну про смешное.
     Я  креплюсь,  но  это выражение добродетельного терпения меня  все-таки
подтачивает, и я по дороге перестраиваюсь и  делаю вид,  что про серьезное я
начал говорить нарочно, чтобы потом было еще смешней.
     Вообще  я мечтаю  писать вещи без всяких  там лирических героев,  чтобы
сами  участники описываемых событий делали что им заблагорассудится,  а я бы
сидел в сторонке и только поглядывал на них.
     Но чувствую, что  пока не могу этого сделать: нет полного доверия. Ведь
когда мы говорим человеку, делай все, что тебе заблагорассудится, мы имеем в
виду,  что  ему  заблагорассудится  делать  что-нибудь  приятное  для  нас и
окружающих.  И  тогда это приятное, сделанное как  бы  без нашей  подсказки,
делается еще приятней.
     Но человек,  которому доверили  такое  дело, должен обладать  житейской
зрелостью. А  если  он  ею не обладает, ему может  заблагорассудиться делать
неприятные  глупости или, что  еще хуже, вообще ничего  не  делать, то  есть
пребывать в унылом бездействии.
     Вот  и  приходится  ходить  по  собственному  сюжету,  приглядывать  за
героями, стараясь заразить их примером собственной бодрости:
     -- Веселее, ребята!
     В понимании юмора тоже нет полной ясности.
     Однажды на  теплоходе "Адмирал Нахимов"  я ехал  в Одессу. Был чудесный
сентябрьский день. Солнце кротко  светило,  словно  радуясь, что  мы едем  в
благословенный город Одессу, выдуманный могучим весельем Бабеля.
     Я  стоял,  склонившись  над  бортовыми  поручнями. Нос  корабля  плавно
разрезал и отбрасывал взрыхленные воды. Пенные  струи проносились подо мной,
издавая соблазнительный  шорох тающей пены свежего бочкового пива. Но тут ко
мне подошел мой читатель  и  тоже склонился над бортовыми поручнями.  Пенные
струи продолжали проноситься под  нами, но восстановить ощущение тающей пены
свежего бочкового пива больше не удавалось.
     -- Простите, -- сказал он с понимающей улыбкой, -- вы -- это вы?
     -- Да, -- говорю, -- я -- это я.
     --  Я, -- говорит он, все так же понимающе улыбаясь, -- вас сразу узнал
по кольцу.
     -- То есть по какому  кольцу? -- заинтересовался я  и перестал  слушать
пену.
     -- В журнале печатались статьи с вашими портретами, -- объяснил  он, --
где вы сняты с этим же кольцом.
     В самом  деле  так оно  и было. Фотограф  одного  журнала сделал с меня
несколько снимков,  и с тех  пор журнал несколько лет давал  мои рассказы со
снимками из этой  серии, где я выглядел неунывающим,  а главное, нестареющим
женихом с обручальным  кольцом, выставленным вперед, подобно тому как раньше
на деревенских  фотографиях  выставляли вперед запястье с циферблатом часов,
на  которых,  если  приглядеться, можно было узнать  точное время  появления
незабвенного снимка.
     Я  уже было  совсем собрался поругаться с редакцией за эту рекламу,  но
тут  обнаружилось,  что редакция  больше  не  собирается  меня  печатать,  и
необходимость выяснять отношения отпала сама собой.
     Пока я  предавался этим не слишком веселым воспоминаниям, читатель  мой
пересказывал мне мои рассказы,  упорно именуя их статьями. Дойдя до рассказа
"Детский  сад",  он   прямо-таки   стал  захлебываться   от  хохота,  что  в
значительной мере улучшило мое настроение.
     Честно  говоря, мне этот рассказ не казался таким  уж смешным, но, если
он  читателю  показался  таким,  было  бы  глупо  его   разуверять  в  этом.
Уподобляясь ему, перескажу содержание рассказа.
     Во дворе детского сада росла груша.  Время от времени  с дерева  падали
перезревшие плоды. Их подбирали дети  и тут же поедали. Однажды один мальчик
подобрал  особенно  большую  и  красивую  грушу.  Он  хотел  ее  съесть.  но
воспитательница  отобрала у него  грушу и сказала, что  она  пойдет на общий
обеденный компот. После некоторых  колебаний  мальчик  утешился тем, что его
груша пойдет на общий компот.
     Выходя  из детского сада,  мальчик увидел воспитательницу. Она тоже шла
домой. В руке она держала сетку. В сетке лежала его груша. Мальчик  побежал,
потому что ему стыдно было встретиться глазами с воспитательницей.
     В сущности, это был довольно грустный рассказ.
     -- Так что же вас так рассмешило? -- спросил я у него.
     Он снова затрясся, на этот раз  от беззвучного смеха, и махнул рукой --
дескать, хватит меня разыгрывать.
     -- Все-таки я не понимаю, -- настаивал я.
     --  Неужели? -- спросил он  и слегка выпучил свои и без того достаточно
выпуклые глаза.
     -- В самом деле, -- говорю я.
     -- Так если воспитательница берет грушу домой, представляете, что берет
директор детского сада?! -- почти выкрикнул он и снова расхохотался.
     -- При  чем  тут директор? О нем в рассказе  ни слова не говорится,  --
возразил я.
     -- Потому и смешно, что не говорится, а подразумевается, -- сказал он и
как-то странно посмотрел на меня своими выпуклыми, недоумевающими глазами.
     Он стал  объяснять,  в  каких  случаях  бывает смешно  прямо  сказать о
чем-то,  а в каких  случаях  прямо говорить не  смешно.  Здесь именно  такой
случай, сказал он, потому что читатель по разнице в  должности догадывается,
сколько  берет  директор,  потому   что  при  этом  отталкивается  от  груши
воспитательницы.
     -- Выходит, директор берет  арбуз, если воспитательница берет грушу? --
спросил я.
     -- Да нет, -- сказал он и махнул рукой. Разговор перешел на посторонние
предметы,  но я все  время  чувствовал,  что  заронил  в  его  душу какие-то
сомнения, боюсь, что творческие планы. Во время нашей беседы выяснилось, что
он  работает  техником  на  мясокомбинате.  Я  спросил у  него,  сколько  он
получает.
     -- Хватает, --  сказал он и обобщенно добавил: -- С мяса  всегда что-то
имеешь.
     Я рассмеялся, потому что это прозвучало как фатальное свойство белковых
соединений.
     -- Что тут смешного? -- сказал он. -- Каждый жить хочет.
     Это тоже прозвучало как фатальное свойство белковых соединений.
     Я  хотел было спросить, что именно он  имеет с мяса,  чтобы установить,
что имеет директор комбината, но не решился.
     Он  стал держаться несколько суше.  Я  теперь его  раздражал  тем,  что
открыл  ему глаза  на  более  глубокое понимание смешного,  и в то  же время
сделал это нарочно слишком поздно, чтобы он уже не смог со мной состязаться.
В конце пути он сурово взял у меня телефон и записал в книжечку.
     -- Может, позвоню, -- сказал он с намеком на вызов.
     Каждый день,  за исключением тех дней, когда меня  не  бывает  дома,  я
закрываюсь у себя в комнате, закладываю  бумагу в свою маленькую прожорливую
"Колибри" и пишу.
     Обычно  машинка,   несколько  раз  вяло  потявкав,  надолго  замолкает.
Домашние делают вид, что стараются создать условия  для моей работы, я делаю
вид, что  работаю. На  самом деле  в это  время я что-нибудь  изобретаю или,
склонившись  над  машинкой, прислушиваюсь  к телефону в  другой комнате. Так
деревенские  свиньи  в  наших  краях, склонив  головы,  стоят  под плодовыми
деревьями, прислушиваясь, где  стукнет  упавший плод, чтобы  вовремя к  нему
подбежать.
     Дело в  том,  что  дочка моя  тоже  прислушивается  к телефону,  и если
успевает раньше  меня подбежать к нему,  то ударом  кулачка  по трубке ловко
отключает его. Она  считает,  что  это  такая игра,  что, в общем, не лишено
смысла.
     О многих своих открытиях, ввиду их закрытого характера, пока существует
враждебный лагерь,  я, естественно, не могу  рассказать. Но у  меня есть ряд
ценных наблюдений, которыми я  готов поделиться.  Я  полагаю, чтобы овладеть
хорошим юмором,  надо  дойти  до  крайнего  пессимизма,  заглянуть в мрачную
бездну, убедиться, что и  там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно.
След, оставляемый этим обратным путем, и будет настоящим юмором.
     Смешное  обладает   одним,   может   быть,   скромным,   но  бесспорным
достоинством: оно всегда  правдиво. Более того, смешное потому и смешно, что
оно  правдиво.  Иначе  говоря,  не  все  правдивое  смешно, но  все  смешное
правдиво.  На этом достаточно сомнительном афоризме я хочу  поставить точку,
чтобы не договориться до еще более сомнительных выводов.

--------


     С детства меня не  любили петухи. Я не помню, с чего  это началось, но,
если заводился где-нибудь по соседству воинственный петух, не обходилось без
кровопролития.
     В  то  лето  я жил у  своих  родственников  в одной  из горных деревень
Абхазии. Вся семья -- мать, две взрослые дочери, два взрослых сына -- с утра
уходила  на работу:  кто  на прополку  кукурузы,  кто  на  ломку  табака.  Я
оставался один.  Обязанности мои  были легкими  и приятными.  Я  должен  был
накормить  козлят  (хорошая  вязанка  шумящих  листьями  ореховых веток),  к
полудню принести из родника свежей  воды и  вообще  присматривать  за домом.
Присматривать  особенно  было  нечего, но  приходилось  изредка покрикивать,
чтобы ястреба  чувствовали  близость человека  и  не  нападали на  хозяйских
цыплят. За это мне разрешалось  как  представителю хилого городского племени
выпивать  пару свежих  яиц  из-под  курицы, что  я и делал  добросовестно  и
охотно.
     На  тыльной  стороне кухни висели  плетеные  корзины, в которых неслись
куры. Как они догадывались нестись именно в эти корзины, оставалось для меня
тайной. Я вставал  на цыпочки и нащупывал яйцо. Чувствуя  себя  одновременно
багдадским вором и  удачливым ловцом  жемчуга, я высасывал  добычу,  тут  же
надбив ее  о  стену. Где-то  рядом обреченно кудахтали куры. Жизнь  казалась
осмысленной и прекрасной. Здоровый воздух, здоровое питание -- и я наливался
соком, как тыква на хорошо унавоженном огороде.
     В доме я нашел  две  книги:  Майн Рида  "Всадник без  головы" и Вильяма
Шекспира  "Трагедии и  комедии".  Первая книга потрясла меня.  Имена  героев
звучали  как сладостная музыка: Морис-мустангер, Луиза  Пойндекстер, капитан
Кассий Колхаун, Эль-Койот и, наконец, во всем блеске  испанского великолепия
Исидора Коваруби де Лос-Льянос.
     "--  Просите прощения, капитан,  --  сказал Морис-мустангер и приставил
пистолет к его виску.
     -- О ужас! Он без головы!
     -- Это мираж! -- воскликнул капитан".
     Книгу  я прочел  с начала  до конца,  с конца  до начала  и  дважды  по
диагонали.
     Трагедии  Шекспира  показались  мне  смутными  и  бессмысленными.  Зато
комедии полностью оправдали занятия автора  сочинительством. Я понял, что не
шуты существуют при королевских дворах, а королевские дворы при шутах.
     Домик,  в котором мы  жили,  стоял на холме,  круглосуточно  продувался
ветрами, был сух и крепок, как настоящий горец.
     Под  карнизом  небольшой  террасы  лепились  комья  ласточкиных  гнезд.
Ласточки стремительно  и точно влетали в террасу, притормаживая, трепетали у
гнезда,  где, распахнув клювы, чуть не  вываливаясь, тянулись к  ним  жадные
крикливые  птенцы. Их прожорливость могла соперничать только с неутомимостью
родителей.  Иногда, отдав  корм  птенцу,  ласточка,  слегка  запрокинувшись,
сидела  несколько мгновений у края гнезда.  Неподвижное стрельчатое тело,  и
только голова осторожно поворачивается во  все  стороны. Мгновение -- и она,
срываясь,  падает,  потом,  плавно и точно вывернувшись,  выныривает  из-под
террасы.
     Куры  мирно  паслись  во дворе,  чирикали воробьи  и цыплята. Но демоны
мятежа не дремали. Несмотря на мои предупредительные крики, почти  ежедневно
появлялся  ястреб. То пикируя, то на бреющем полете он подхватывал цыпленка,
утяжеленными мощными взмахами  крыльев набирал высоту  и медленно удалялся в
сторону леса. Это  было  захватывающее зрелище, я  иногда нарочно  давал ему
уйти  и только тогда  кричал для  очистки совести. Поза  цыпленка, уносимого
ястребом, выражала  ужас и  глупую покорность. Если  я вовремя поднимал шум,
ястреб промахивался  или ронял на  лету  свою добычу.  В  таких  случаях  мы
находили   цыпленка   где-нибудь   в   кустах,   контуженного   страхом,   с
остекленевшими глазами.
     --  Не жилец, -- говаривал один из  моих  братьев, весело  отсекал  ему
голову и отправлял на кухню.
     Вожаком  куриного  царства  был огромный  рыжий  петух.  Самодовольный,
пышный и коварный, как восточный деспот.  Через  несколько  дней после моего
появления стало  ясно,  что  он  ненавидит  меня  и  только ищет  повода для
открытого столкновения. Может быть,  он  замечал,  что я поедаю яйца, и  это
оскорбляло его мужское  самолюбие. Или  его бесила моя  нерадивость во время
нападения ястребов? Я думаю, и то и другое действовало  на него, а  главное,
по его мнению, появился человек, который пытается разделить с ним власть над
курами.  Как  и всякий деспот, этого  он  не  мог потерпеть.  Я  понял,  что
двоевластие  долго продолжаться  не может, и, готовясь  к предстоящему  бою,
стал приглядываться к нему.
     Петуху  нельзя было отказать в  личной храбрости. Во  время  ястребиных
налетов, когда  куры  и цыплята,  кудахтая  и крича, разноцветными  брызгами
летели во все стороны, он один оставался во дворе и, гневно клокоча, пытался
восстановить  порядок  в  своем  робком  гареме.  Он  делал  даже  несколько
решительных  шагов в  сторону летящей  птицы; но, так как  идущий  не  может
догнать летящего, это производило впечатление пустой бравады.
     Обычно он пасся во дворе или в огороде в окружении двух-трех фавориток,
не  выпуская,  однако,  из виду и  остальных  кур. Порою,  вытянув  шею,  он
посматривал в небо: нет ли опасности?
     Вот скользнула  по двору  тень  парящей  птицы  или  раздалось карканье
вороны,  он  воинственно  вскидывает  голову,  озирается  и дает  знак  быть
бдительными. Куры испуганно прислушиваются, иногда бегут, ища укрытое место.
Чаще  всего  это была ложная тревога,  но,  держа  сожительниц  в  состоянии
нервного напряжения, он подавлял их волю и добивался полного подчинения.
     Разгребая  жилистыми  лапами  землю,  он  иногда  находил  какое-нибудь
лакомство и громкими криками призывал кур на пиршество.
     Пока подбежавшая курица клевала его находку,  он успевал несколько  раз
обойти ее, напыщенно  волоча  крыло и как бы захлебываясь от восторга. Затея
эта  обычно кончалась  насилием.  Курица  растерянно  отряхивалась, стараясь
прийти в себя и осмыслить случившееся, а он победно и сыто озирался.
     Если  подбегала не та курица, которая  приглянулась ему на этот раз, он
загораживал  свою  находку или  отгонял  курицу, продолжая  урчащими звуками
призывать свою  новую  возлюбленную.  Чаще  всего это  была  опрятная  белая
курица, худенькая, как цыпленок. Она осторожно  подходила к нему, вытягивала
шею  и,  ловко  выклевав  находку,  пускалась наутек,  не проявляя  при этом
никаких признаков благодарности.
     Перебирая тяжелыми лапами, он  постыдно  бежал за нею, и, даже чувствуя
постыдность своего положения, он продолжал бежать,  на ходу стараясь хранить
солидность.  Догнать  ее  обычно  ему  не  удавалось, и  он в  конце  концов
останавливался, тяжело дыша, косился в мою сторону и  делал вид,  что ничего
не случилось, а пробежка имела самостоятельное значение.
     Между   прочим,   нередко   призывы   пировать   оказывались   сплошным
надувательством. Клевать было нечего,  и куры об этом знали, но их подводило
извечное женское любопытство.
     С каждым днем он все больше и больше  наглел. Если я переходил двор, он
бежал за мною некоторое время, чтобы испытать  мою храбрость.  Чувствуя, что
спину  охватывает  морозец, я  все-таки  останавливался  и  ждал, что  будет
дальше. Он тоже останавливался и  ждал. Но гроза должна  была разразиться, и
она разразилась.
     Однажды, когда  я обедал  на  кухне, он вошел и стал у дверей. Я бросил
ему несколько кусков мамалыги,  но, видимо, напрасно.  Он  склевал подачку и
всем своим видом давал понять, что о примирении не может быть и речи.
     Делать было нечего. Я  замахнулся на  него  головешкой,  но  он  только
подпрыгнул, вытянул шею  наподобие гусака и уставился  ненавидящими глазами.
Тогда  я швырнул в него головешкой. Она упала возле него.  Он подпрыгнул еще
выше  и ринулся на меня, извергая  петушиные проклятия.  Горящий, рыжий  ком
ненависти летел на меня. Я успел  заслониться  табуреткой. Ударившись о нее,
он рухнул возле меня как поверженный  дракон. Крылья  его, пока  он вставал,
бились о  земляной пол,  выбивая струи  пыли,  и обдавали мои  ноги холодком
боевого ветра.
     Я  успел  переменить позицию и отступал  в  сторону двери,  прикрываясь
табуреткой, как римлянин щитом.
     Когда я переходил двор,  он несколько раз бросался на меня. Каждый раз,
взлетая,  он  пытался,  как мне  казалось,  выклюнуть  мне  глаз.  Я  удачно
прикрывался   табуреткой,  и  он,  ударившись  о  нее,  шлепался  на  землю.
Оцарапанные  руки  мои  кровоточили,  а  тяжелую табуретку  все труднее было
держать. Но в ней была моя единственная защита.
     Еще  одна  атака  -- и  петух мощным  взмахом крыльев  взлетел,  но  не
ударился о  мой  щит,  а  неожиданно уселся  на него.  Я  бросил  табуретку,
несколькими  прыжками достиг  террасы и дальше --  в комнату,  захлопнув  за
собой дверь.
     Грудь моя гудела как  телеграфный столб, по рукам лилась кровь. Я стоял
и прислушивался:  я был уверен, что  проклятый  петух  стоит, притаившись за
дверью.  Так оно и было. Через некоторое  время он отошел от  дверей  и стал
прохаживаться по  террасе, властно цокая  железными когтями. Он  звал меня в
бой, но  я предпочел отсиживаться в крепости.  Наконец ему  надоело ждать, и
он, вскочив на перила, победно закукарекал.
     Братья мои, узнав о моей баталии с петухом, стали устраивать ежедневные
турниры. Решительного преимущества никто из нас не  добился, мы оба ходили в
ссадинах и кровоподтеках.
     На мясистом, как  ломоть помидора,  гребешке моего  противника нетрудно
было заметить несколько  меток  от палки; его  пышный,  фонтанирующий  хвост
порядочно ссохся,  тем  более нагло  выглядела  его  самоуверенность. У него
появилась противная привычка по  утрам кукарекать, взгромоздившись на перила
террасы прямо под окном, где я спал.
     Теперь он чувствовал себя на террасе как на оккупированной территории.
     Бои проходили  в самых различных местах: во дворе, в  огороде,  в саду.
Если я  влезал  на  дерево за инжиром или за яблоками, он стоял  под  ним  и
терпеливо дожидался меня.
     Чтобы сбить  с него спесь, я пускался  на  разные хитрости. Так я  стал
подкармливать  кур.  Когда  я  их  звал,  он  приходил  в  ярость,  но  куры
предательски  покидали  его.  Уговоры  не  помогали.  Здесь,  как  и  везде,
отвлеченная  пропаганда легко  посрамлялась явью выгоды. Пригоршни кукурузы,
которую я швырял в окно, побеждали родовую привязанность и семейные традиции
доблестных яйценосок.  В  конце концов являлся и сам паша.  Он гневно укорял
их,  а  они, делая вид,  будто стыдятся своей  слабости,  продолжали клевать
кукурузу.
     Однажды,  когда  тетка  с  сыновьями работала  на  огороде,  мы  с  ним
схватились. К этому времени я  уже  был  опытным и  хладнокровным бойцом.  Я
достал  разлапую  палку  и,  действуя  ею  как трезубцем,  после  нескольких
неудачных попыток прижал петуха к земле.  Его мощное тело неистово билось, и
содрогания его, как электрический ток, передавались мне по палке.
     Безумство  храбрых  вдохновляло  меня.  Не  выпуская из рук  палки и не
ослабляя ее давления, я нагнулся и,  поймав мгновение, прыгнул на него,  как
вратарь на мяч.
     Я успел изо  всех сил сжать  ему  глотку. Он сделал мощный  пружинистый
рывок и ударом крыла по лицу оглушил меня на одно  ухо. Страх удесятерил мою
храбрость.  Я еще сильнее сжал ему глотку. Жилистая и плотная, она дрожала и
дергалась у меня в ладони,  и  ощущение было такое, как  будто я держу змею.
Другой рукой  я  обхватил  его лапы, клешнятые  когти  шевелились,  стараясь
нащупать тело и врезаться в него.
     Но дело было сделано. Я  выпрямился, и петух, издавая сдавленные вопли,
повис у меня на руках.
     Все  это  время  братья вместе с  теткой хохотали,  глядя на нас  из-за
ограды. Что ж, тем лучше! Мощные  волны радости  пронизывали  меня.  Правда,
через  минуту  я  почувствовал  некоторое  смущение.  Побежденный  ничуть не
смирился, он  весь клокотал мстительной  яростью. Отпустить -- набросится, а
держать его бесконечно невозможно.
     -- Перебрось его в огород, -- посоветовала тетка. Я подошел к  изгороди
и швырнул его окаменевшими руками.
     Проклятие!  Он,  конечно, не перелетел через забор,  а уселся на  него,
распластав тяжелые крылья.  Через  мгновение  он ринулся  на  меня. Это было
слишком. Я бросился  наутек, а из груди  моей вырвался  древний спасительный
клич убегающих детей:
     -- Ма-ма!
     Надо быть  или  очень  глупым,  или очень храбрым, чтобы поворачиваться
спиной к врагу. Я это сделал не из храбрости, за что и поплатился.
     Пока я бежал,  он несколько  раз догонял меня, наконец я  споткнулся  и
упал. Он вскочил на  меня,  он  катался по  мне, надсадно хрипя от кровавого
наслаждения. Вероятно, он продолбил бы мне позвоночник, если бы  подбежавший
брат ударом мотыги не забросил его в кусты. Мы решили, что он убит, однако к
вечеру он вышел из кустов, притихший и опечаленный.
     Промывая мои раны, тетка сказала:
     -- Видно, вам вдвоем не ужиться. Завтра мы его зажарим.
     На следующий  день  мы с братом  начали  его ловить. Бедняга чувствовал
недоброе. Он  бежал от нас с быстротою страуса.  Он  перелетал через огород,
прятался в кустах, наконец  забился в подвал,  где мы его и  выловили. Вид у
него  был затравленный, в  глазах  тоскливый  укор. Казалось, он  хотел  мне
сказать: "Да, мы  с  тобой враждовали.  Это  была  честная мужская война, но
предательства  я от  тебя  не  ожидал". Мне стало  как-то  не по  себе,  и я
отвернулся.  Через  несколько  минут  брат  отсек  ему  голову. Тело  петуха
запрыгало и  забилось, а крылья, судорожно трепыхаясь, выгибались, как будто
хотели  прикрыть  горло,  откуда  хлестала  и  хлестала  кровь.  Жить  стало
безопасно и... скучно.
     Впрочем,  обед  удался на славу, а  острая ореховая подлива  растворила
остроту моей неожиданной печали.
     Теперь  я  понимаю, что это был  замечательный боевой  петух, но  он не
вовремя родился.  Эпоха петушиных боев давно  прошла,  а воевать с людьми --
пропащее дело.

--------


     Я не  помню, когда научился ходить, зато помню, когда научился плавать.
Плавать я научился почти так же давно, как и  ходить, но научился сам, а кто
учил меня ходить  -- неизвестно. Воспитывали коллективно. Дом наш всегда был
полон  всякими  двоюродными  братьями и  сестрами.  Они  спускались  с  гор,
приезжали из  окрестных деревень поступать в школы и  техникумы и, поступая,
проходили сквозь наш  довольно тусклый дом,  как сквозь тоннель.  Среди  них
было немало забавных и интересных  людей, некоторых  я  любил, но  море  мне
все-таки нравилось больше, и поэтому я удирал к нему, когда только мог.
     Летом море было ежедневным праздником. Бывало, только выйдем с ребятами
со  двора,  а  уж какое-то  радостное  волнение окрыляет  шаги  --  быстрей,
быстрей! Через весь город бежали на свидание с морем.
     Конец улицы упирался в  серую  крепостную  стену.  За  стеной --  море.
Крепость  как бы  пытается закрыть от города море, но  это ей плохо удается.
Запах моря,  всегда  мощный  и свежий,  спокойно  и даже насмешливо проходит
сквозь каменную преграду.
     Мне  кажется,  если к  старинной стене  подвести человека,  никогда  не
видевшего моря, он  догадается  даже в полный  штиль: за стеной живет что-то
могучее и прекрасное, и не успокоится, пока не прикоснется к нему.
     До революции крепость была тюрьмой, а  еще раньше  она была  собственно
крепостью. Из  крепости  легко  сделать тюрьму, а из  тюрьмы  можно  сделать
крепость.  Среди  обломков сохранилась  камера,  где, говорят,  сидел  Серго
Орджоникидзе, тогда еще фельдшер Гудаутского уезда.
     Сквозь  приплюснутое  узкое  оконце  он  смотрел  вдаль как  танкист  в
смотровую щель. Оконце позволяло  смотреть только в  одну сторону, в сторону
моря. Человек, который должен смотреть  в одну сторону, или ничего не видит,
или видит  больше  тех,  кто вынудил его смотреть в  одну сторону. Если бы в
долгие часы тюремного одиночества он видел только кусок  моря, перечеркнутый
железными прутьями, он смирился бы или  сошел с  ума.  Но он видел больше  и
потому победил.
     Обо всем этом мы тогда не  думали.  Мы проходили через крепостной двор,
всегда вкусно пахнущий жареной рыбой, мимо ярко выбеленных рыбацких домиков.
Белье,  развешанное на веревках, плотно надувалось ветром, близость моря  не
давала ему покоя, пеленки подражали парусам.
     И  наконец,  море! Огромное  и  неожиданное,  оно врывалось  в глаза  и
обдавало  стойкой  соленой свежестью.  Обычно не  хватало терпения дойти  до
него,  и  мы сбегали  по крутой тропинке на берег и, не успев  притормозить,
летели в теплую, ласковую воду.
     Когда пришла пора  искать клады, один мой школьный  товарищ шепнул мне,
что видел в одном месте в море золотые монеты. Поклявшись никому не говорить
об  этой  тайне,  мы  расстались до  следующего  дня.  Ночью я  плохо  спал:
ворочался, вскакивал, никак  не мог дождаться  рассвета. Чуть  забрезжило, я
встал  и на цыпочках выскользнул из дому. Мы  встретились у старой крепости.
Говорили  почему-то  шепотом,  хотя   кругом  на  полкилометра   простирался
пустынный  пляж. Было  по-утреннему зябко, вода тихо плескалась  у  ног.  Мы
взобрались  на  мокрый  от  утренней  сырости  обломок  крепостной  стены  и
осторожно  переползли  к его краю. Легли на живот  и  стали  глядеть.  Через
некоторое  время товарищ мой ткнул пальцем в воду. Свесив голову, замирая от
волнения,  я вглядывался, но ничего  не видел, кроме смутного очертания дна.
Но  он очень хотел, чтобы  я увидел  монеты. И  я наконец увидел  их. Как бы
колыхаясь, они таинственно  поблескивали  сквозь толщу воды.  Разглядеть  их
можно было  в  короткое мгновение, когда одна волна  уже пробежала, а другая
еще не подошла.
     Мы  разделись  и начали нырять.  Вода  еще была  очень  холодная:  дело
происходило в  апреле или в начале мая. Я несколько раз нырнул, но до дна не
достал. Не хватало дыхания, и уши сильно болели.
     Я тогда еще  не знал, что нырять нужно под углом, а не вертикально, как
это я делал. Ныряя под углом, проходишь большее расстояние до дна, зато идти
легко, а главное -- уши привыкают к давлению и не болят.
     Каждый раз я почти доныривал до дна. казалось, только протяни руку -- и
схватишь монеты, но  меня обманывала прозрачность воды. Наконец мне пришло в
голову броситься в  воду со скалы, чтобы  глубже  нырнуть  за  счет  инерции
прыжка. Я бухнулся в воду и без труда донырнул до дна. Схватив монеты вместе
с горстью  песка,  я с  силой  оттолкнулся  и вынырнул. Ухватившись рукой за
каменный  выступ,  я  осторожно  приподнял  другую  руку.  Песок  стыдливыми
струйками стекал  с ладони,  а  на  ладони моей  блестели  две металлические
пробки,  которыми  обычно  закрывают бутылки  с  минеральной  водой.  Видно,
какая-то  компания  трезво  пировала, устроившись на  этой  каменной  глыбе.
Дорого  же  нам обошелся этот нарзанный  пир!  С трудом продев одеревеневшие
руки и  ноги  в одежду, мы долго  подпрыгивали и бегали по  берегу, пока  не
согрелись. Море подшутило над нами.
     Я люблю это место.  Здесь можно  было часами жариться,  лежа на  скале,
лениво  следя  за дымящими  теплоходами  или  парящими парусниками. В камнях
водились  крабы, мы их  ловили, натыкая на заостренный железный прут. Море в
этих местах наступает на  берег: можно заплыть и метрах в двадцати от берега
нащупать ногами ржавый  обломок стены,  неподвижно  стоять на нем по грудь в
воде, легким движением рук удерживая равновесие.
     Я люблю это место. Здесь я когда-то научился плавать, и здесь же я чуть
не  утонул. Обычно любишь места, где пережил  большую опасность, если она не
результат чьей-то подлости.
     Я  хорошо запомнил день, когда научился  плавать,  когда я почувствовал
всем  телом,  что  могу  держаться  на воде  и  что  море держит  меня. Мне,
наверное,  было лет семь, когда я сделал это великолепное открытие. До этого
я барахтался  в  воде и, может быть, даже немного плавал, но  только  если я
знал, что в любую секунду могу достать ногами дно.
     Теперь это было совсем новое ощущение, как будто мы с морем поняли друг
друга. Я теперь  мог  не только ходить, видеть, говорить, но  и  плавать, то
есть не бояться  глубины. И научился я сам! Я обогатил себя, никого при этом
не ограбив.
     Недалеко от берега из воды торчал зеленоватый обломок крепостной стены,
через него перекатывались легкие волны. Я доплывал до него, ложился плашмя и
отдыхал.  Это было  похоже  на путешествие на  необитаемый остров.  Впрочем,
остров был не такой уж необитаемый. С набегающей волной иногда выплескивался
краб,  неуклюже забегал за край скалы и,  высовываясь из-за камня, следил за
мной злыми, хозяйскими глазами. Если глядеть  в глубину, можно было заметить
каких-то серебристых мальков, которые неожиданно  проносились, вспыхивая как
искры, выбитые из головешки.
     Иногда  я ложился на  спину и, когда  волна перекатывалась  через меня,
видел диск солнца, качающийся и мягкий.
     Вокруг, в воде и  на берегу, было много  народу. Отдыхающих легко  было
узнать по неестественно  белым телам  или искусственно  темному  загару.  На
вершине  каменной глыбы,  громоздившейся на берегу, сидела  девушка  в синем
купальнике. Она читала книгу  --  вернее,  делала  вид,  что читает, точнее,
притворялась, что пытается читать. Рядом с ней  на  корточках сидел парень в
белоснежной рубашке и в  новеньких туфлях, блестящих и черных, как дельфинья
спина. Он ей что-то говорил.  Девушка, иногда  откидывая  голову, смеялась и
щурилась не то от солнца, не то  оттого, что парень слишком близко и слишком
прямо  смотрел на  нее. Отсмеявшись,  она решительно опускала  голову, чтобы
читать,  но  парень  опять что-то  говорил, и она  опять смеялась, и зубы ее
блестели, как пена вокруг скалы и как рубашка парня. Он ей все время приятно
мешал читать. Я следил за ними  со своего островка и, хоть ничего не понимал
в  таких делах, понимал,  что им  хорошо. Парень иногда поворачивал голову и
мельком глядел в сторону  моря, как бы призывая его в  свидетели.  Он глядел
весело и уверенно, как подобает человеку, у которого все хорошо  и еще долго
будет все хорошо. Мне было приятно их видеть, и я вздрагивал от  смутного  и
сладкого сознания, что когда-нибудь и у меня будет такое.
     От долгого купания  я продрог, но, не  успев как следует отогреться  на
берегу,  снова  лез в  воду.  Я  боялся, что чудо не повторится и я не смогу
удержаться на воде.
     До  скалы  и  обратно  --  раз. До скалы и обратно -- два,  до  скалы и
обратно...  И вдруг я понял,  что тону. Хотел вдохнуть, но захлебнулся. Вода
была горькая,  как английская  соль,  холодная  и враждебная. Я рванулся изо
всех сил и вынырнул. Солнце ударило по лицу, я услышал всплеск  воды,  смех,
голоса и увидел парня и девушку.
     Не знаю почему, выныривая, я не кричал. Возможно, не успевал, возможно,
язык отнимался от страха.  Но мысль  работала  ясно.  Оттого,  что я не  мог
кричать, было страшно, как это  бывает во сне, и я  с отчаянной жаждой ждал,
что парень  повернется в  сторону моря. Но  вдруг у  меня в голове мелькнула
неприятная догадка,  что он не  прыгнет в море в таких отутюженных брюках, в
такой  белоснежной  рубашке,  что  я вообще  не стою  порчи таких прекрасных
вещей. С этой грустной мыслью я опять погрузился в воду, она казалась мутной
и равнодушной. Нахлебавшись  воды, я опять рванулся, и солнце  опять ударило
по глазам, и  вокруг с удесятеренной отчетливостью слышались голоса людей. И
тем обидней было тонуть у самого берега.
     Второй  раз  я унырнул немного ближе к  обломку  скалы,  на котором они
сидели, и  теперь совсем близко  увидел  туфлю  парня,  черную,  лоснящуюся,
крепко затянутую шнурком.
     Я даже разглядел металлический наконечник на  шнурке. Я  вспомнил,  что
такие наконечники на моих ботинках часто почему-то терялись, и концы шнурков
делались  пушистыми,  как кисточки, и их  трудно было продеть  в дырочки  на
ботинках, и я ходил с развязанными шнурками, и меня за это ругали. Вспоминая
об этом, я еще больше пожалел себя.
     В  последний раз  погружаясь  в воду, я вдруг  заметил, что  лицо парня
повернулось в  мою  сторону и что-то такое мелькнуло на нем, как будто  он с
трудом припоминает меня.
     "Это я, я! -- хотелось крикнуть мне. -- Я проплывал мимо вас, вы должны
меня вспомнить!" Я  даже постарался  сделать  постное  лицо;  я  боялся, что
волнение  и  страх так исказили  его, что парень меня не узнает.  Но он меня
узнал,  и тонуть стало  как-то спокойней, и я  уже  не  сопротивлялся  воде,
которая сомкнулась надо мной.
     Что-то  схватило  меня  и  швырнуло на  берег. Как  только  я  упал  на
прибрежную гальку, я  очнулся  и  понял,  что парень меня все-таки спас.  От
радости  и  от  тепла,  постепенно разливавшегося по телу,  хотелось  тихо и
благодарно скулить.  Но я не  только не благодарил, но  молча  и  неподвижно
лежал с закрытыми  глазами.  Я  был уверен, что мое  спасение  не  стоит его
намокшей одежды, и старался оправдаться серьезностью своего положения.
     --  Надо сделать  искусственное дыхание, -- раздался голос девушки надо
мной.
     -- Сам  очухается, -- ответил парень, и я услышал, как  хлюпнула вода в
его туфле.
     Что  такое искусственное дыхание,  я  знал и  поэтому сейчас же  затаил
дыхание. Но тут что-то подступило к горлу, и изо рта у меня полилась вода. Я
поневоле открыл глаза  и увидел  лицо  девушки,  склоненное надо  мной.  Она
стояла на коленях и, хлопая жесткими, выгоревшими ресницами, глядела на меня
жалостливо и нежно. Потом она положила  руку  мне на лоб, рука была теплой и
приятной. Я старался не шевелиться, чтобы не спугнуть ее ладонь.
     --  Трави, трави,  --  сказал  парень,  оборачиваясь  ко мне  и  снимая
рубашку.
     Рубашка потемнела,  но у самого ворота  была белой, как и раньше:  туда
вода не доставала. Когда он заговорил,  я понял, что расплаты за причиненный
ущерб  не будет.  Я сосредоточился  и "стравил": было приятно, что у  меня в
животе столько воды. Ведь это означало, что я все-таки по-настоящему тонул.
     --  Будешь  теперь  заплывать?  --  спросил  у  меня  парень,  с  силой
выкручивая снятую рубашку.
     Он теперь разделся  и стоял в трусах. Ладный  и крепкий,  он и раздетый
казался нарядным.
     -- Не буду, -- охотно ответил я. Мне хотелось ему угодить.
     -- Напрасно, -- сказал парень и еще туже закрутил рубашку.
     Я решил, что это необычный взрослый и действовать надо необычно.
     Я встал и, шатаясь,  пошел  к морю, легко доплыл до  своего островка  и
легко поплыл обратно. Море возвращало силу, отнятую страхом. Парень стоял на
берегу и улыбался мне, и я плыл на улыбку, как на спасательный круг. Девушка
тоже улыбалась, поглядывая на него, и видно было, что она гордится им. Когда
я вылез из воды, они  медленно шли  вдоль берега, и девушка  держала в руках
свою ненужную,  наконец  закрытую книгу.  Я лег на горячую гальку,  стараясь
плотнее  прижиматься к  ней, и чувствовал, как в  меня входит крепкое, сухое
тепло разогретых камней.
     Так он и ушел навсегда  со  своей девушкой, ушел, мимоходом  вернув мне
жизнь.

--------


     Все математики, с которыми мне приходилось встречаться в школе и  после
школы,  были  людьми неряшливыми, слабохарактерными и довольно  гениальными.
Так что утверждение насчет того, что пифагоровы штаны якобы  во  все стороны
равны, навряд ли абсолютно точно.
     Возможно, у  самого  Пифагора  так  оно  и  было, но его последователи,
наверно, об этом забыли и мало обращали внимания на свою внешность.
     И все-таки был один математик в нашей школе, который отличался  от всех
других. Его  нельзя было назвать слабохарактерным,  ни тем более неряшливым.
Не знаю, был  ли  он  гениален,  -- сейчас это трудно  установить.  Я думаю,
скорее всего был.
     Звали  его Харлампий Диогенович. Как и Пифагор, он был по происхождению
грек. Появился  он в нашем классе с нового учебного года.  До этого мы о нем
не слышали и даже не знали, что такие математики могут быть.
     Он сразу же установил  в  нашем классе образцовую тишину. Тишина стояла
такая жуткая, что иногда директор испуганно распахивал  дверь, потому что не
мог понять, на месте мы или сбежали на стадион.
     Стадион  находился рядом со школьным  двором  и постоянно,  особенно во
время  больших  состязаний, мешал  педагогическому процессу.  Директор  даже
писал куда-то, чтобы его перенесли  в другое место. Он говорил,  что стадион
нервирует школьников. На самом  деле  нас нервировал не стадион, а комендант
стадиона дядя Вася, который безошибочно  нас узнавал,  даже если мы были без
книжек, и гнал нас оттуда со злостью, не угасающей с годами.
     К счастью, нашего директора не послушались и стадион оставили на месте,
только  деревянный  забор  заменили  каменным.  Так  что  теперь приходилось
перелезать и тем, которые раньше смотрели на стадион через щели в деревянной
ограде.
     Все  же директор наш напрасно боялся,  что  мы  можем сбежать  с  урока
математики. Это  было немыслимо. Это было все равно  что подойти к директору
на  перемене и  молча скинуть с него шляпу, хотя она всем порядочно надоела.
Он всегда, и зимой и летом, ходил в одной шляпе, вечнозеленой, как магнолия.
И всегда чего-нибудь боялся.
     Со  стороны могло показаться,  что он  больше  всего боялся комиссии из
гороно, на  самом  деле  он  больше  всего боялся  нашего  завуча. Это  была
демоническая женщина. Когда-нибудь я напишу о ней поэму в байроновском духе,
но сейчас я рассказываю о другом.
     Конечно, мы никак  не могли сбежать с урока математики.  Если мы вообще
когда-нибудь и сбегали с урока, то это был, как правило, урок пения.
     Бывало,  только  входит  наш Харлампий Диогенович  в  класс, сразу  все
затихают, и так  до самого конца  урока.  Правда,  иногда  он нас  заставлял
смеяться,  но это был не  стихийный  смех, а веселье, организованное  сверху
самим же учителем. Оно не нарушало дисциплины, а служило ей, как в геометрии
доказательство от обратного.
     Происходило это  примерно так.  Скажем, иной ученик чуть  припоздает на
урок, ну примерно на полсекунды  после  звонка, а Харлампий  Диогенович  уже
входит в  дверь.  Бедный  ученик готов  провалиться  сквозь  пол.  Может,  и
провалился бы, если б прямо под нашим классом не находилась учительская.
     Иной  учитель  на  такой  пустяк  не  обратит внимания, другой  сгоряча
выругает,   но   только  не  Харлампий   Диогенович.  В  таких   случаях  он
останавливался  в  дверях,  перекладывал журнал  из  руки  в руку  и жестом,
исполненным уважения к личности ученика, указывал на проход.
     Ученик  мнется,  его растерянная физиономия выражает желание как-нибудь
понезаметней  проскользнуть  в  дверь  после  учителя.  Зато лицо  Харлампия
Диогеновича  выражает  радостное  гостеприимство,   сдержанное  приличием  и
пониманием необычности этой минуты. Он дает знать, что само появление такого
ученика -- редчайший праздник для нашего класса и лично  для него, Харлампия
Диогеновича, что  его никто не ожидал, и  раз уж он пришел, никто не посмеет
его упрекнуть в  этом маленьком опозданьице, тем более он, скромный учитель,
который, конечно же, пройдет в  класс после  такого замечательного ученика и
сам закроет за ним дверь в знак того, что дорогого гостя не скоро отпустят.
     Все  это  длится несколько секунд,  и  в конце концов  ученик,  неловко
протиснувшись в дверь, спотыкающейся походкой идет на свое место.
     Харлампий   Диогенович  смотрит   ему   вслед  и   говорит   что-нибудь
великолепное. Например:
     -- Принц Уэльский.
     Класс  хохочет.  И  хотя мы  не знаем,  кто  такой принц  Уэльский,  мы
понимаем,  что в нашем классе он никак не может появиться. Ему  просто здесь
нечего делать, потому что принцы в  основном  занимаются охотой на оленей. И
если  уж ему надоест охотиться за  своими  оленями  и  он  захочет  посетить
какую-нибудь школу,  то его обязательно поведут в  первую школу,  что  возле
электростанции. Потому  что  она  образцовая. В крайнем случае, если  б  ему
вздумалось  прийти  именно к нам,  нас бы давно  предупредили  и подготовили
класс к его приходу.
     Потому-то мы и смеялись,  понимая,  что наш  ученик никак не может быть
принцем, тем более каким-то Уэльским.
     Но вот Харлампий Диогенович садится на место. Класс мгновенно смолкает.
Начинается урок.
     Большеголовый,  маленького роста, аккуратно одетый, тщательно выбритый,
он  властно и спокойно держал  класс в  руках.  Кроме  журнала,  у  него был
блокнотик, куда он что-то  вписывал после опроса.  Я  не помню, чтобы  он на
кого-нибудь кричал, или уговаривал  заниматься, или грозил вызвать родителей
в школу. Все эти штучки были ему ни к чему.
     Во  время  контрольных  работ  он  и  не  думал  бегать  между  рядами,
заглядывать в парты  или там бдительно вскидывать голову  при всяком шорохе,
как это  делали другие. Нет, он спокойно читал себе что-нибудь или перебирал
четки с бусами, желтыми, как кошачьи глаза.
     Списывать у него было почти  бесполезно, потому что  он  сразу  узнавал
списанную  работу  и начинал  высмеивать  ее. Так что  списывали мы только в
самом крайнем случае, если уж никакого выхода не было.
     Бывало, во время контрольной работы оторвется  от своих четок или книги
и говорит:
     -- Сахаров, пересядьте, пожалуйста, к Авдеенко.
     Сахаров встает и смотрит на Харлампия Диогеновича вопросительно. Он  не
понимает,  зачем ему, отличнику,  пересаживаться к  Авдеенко, который  плохо
учится.
     -- Пожалейте Авдеенко, он может сломать шею.
     Авдеенко  тупо  смотрит на Харлампия Диогеновича, как бы  не понимая, а
может быть, и в самом деле не понимая, почему он может сломать шею.
     -- Авдеенко думает, что он лебедь, -- поясняет Харлампий Диогенович. --
Черный  лебедь,  -- добавляет  он  через  мгновение, намекая  на  загорелое,
угрюмое лицо Авдеенко.  -- Сахаров, можете продолжать,  -- говорит Харлампий
Диогенович.
     Сахаров садится.
     -- И вы  тоже,-- обращается он  к Авдеенко, но что-то в голосе его едва
заметно сдвинулось.  В  него влилась точно дозированная порция насмешки.  --
...Если, конечно, не сломаете шею...  черный лебедь! -- твердо заключает он,
как  бы  выражая мужественную надежду, что Александр Авдеенко  найдет в себе
силы работать самостоятельно.
     Шурик Авдеенко  сидит, яростно  наклонившись  над  тетрадью,  показывая
мощные усилия ума и воли, брошенные на решение задачи.
     Главное оружие Харлампия  Диогеновича  -- это делать человека  смешным.
Ученик,  отступающий от  школьных правил, --  не  лентяй,  не  лоботряс,  не
хулиган,  а  просто смешной  человек.  Вернее, не  просто  смешной, на  это,
пожалуй,  многие согласились  бы,  но  какой-то  обидно смешной. Смешной, не
понимающий, что он смешной, или догадывающийся об этом последним.
     И когда учитель выставляет  тебя смешным, сразу же распадается круговая
порука  учеников, и весь класс над тобой смеется. Все смеются против одного.
Если над  тобой  смеется  один  человек, ты  можешь  еще  как-нибудь с  этим
справиться. Но невозможно  пересмеять весь  класс.  И  если  уж ты  оказался
смешным, хотелось во что бы то ни стало доказать, что ты хоть  и смешной, но
не такой уж окончательно смехотворный.
     Надо сказать, что  Харлампий  Диогенович  не  давал никому  привилегии.
Смешным мог оказаться каждый. Разумеется, я тоже не избежал общей участи.
     В  тот  день я не решил  задачу, заданную на  дом. Там  было что-то про
артиллерийский снаряд,  который куда-то  летит  с какой-то  скоростью  и  за
какое-то время. Надо было узнать, сколько километров пролетел бы он, если бы
летел с другой скоростью и чуть ли не в другом направлении.
     В общем, задача была какая-то запутанная и глупая. У меня решение никак
не сходилось с ответом. А между прочим, в задачниках тех лет, наверное из-за
вредителей, ответы иногда бывали неверные.  Правда, очень  редко, потому что
их к тому времени  почти всех переловили. Но, видно, кое-кто еще орудовал на
воле.
     Но   некоторые  сомнения  у   меня   все-таки   оставались.   Вредители
вредителями, но, как говорится, и сам не плошай.
     Поэтому  на следующий  день  я  пришел  в  школу за  час до занятий. Мы
учились во  вторую смену.  Самые заядлые футболисты  были уже  на  месте.  Я
спросил у одного  из них насчет  задачи, оказалось,  что и  он ее не  решил.
Совесть моя окончательно успокоилась. Мы разделились на две команды и играли
до самого звонка.
     И вот  входим  в  класс. Еле отдышавшись, на всякий  случай спрашиваю у
отличника Сахарова:
     -- Ну, как задача?
     -- Ничего, --  говорит он, -- решил. При этом он коротко и  значительно
кивнул головой в том смысле, что трудности были, но мы их одолели.
     -- Как решил, ведь ответ неправильный?
     -- Правильный, -- кивает он мне головой с такой  противной уверенностью
на умном добросовестном  лице,  что  я его в  ту  же минуту возненавидел  за
благополучие, хотя  и  заслуженное,  но  тем более  неприятное. Я  еще хотел
посомневаться, но он отвернулся, отняв  у  меня последнее утешение падающих:
хвататься руками за воздух.
     Оказывается, в  это время в дверях появился Харлампий Диогенович,  но я
его не заметил и  продолжал жестикулировать,  хотя он  стоял почти  рядом со
мной. Наконец я догадался, в чем дело, испуганно захлопнул задачник и замер.
     Харлампий Диогенович прошел на место.
     Я испугался и ругал себя за  то, что  сначала согласился с футболистом,
что  задача  неправильная,  а потом  не согласился  с  отличником,  что  она
правильная. А теперь Харлампий Диогенович, наверное,  заметил мое волнение и
первым меня вызовет.
     Рядом со мной сидел тихий и  скромный ученик. Звали его Адольф Комаров.
Теперь он себя  называл Аликом и даже на  тетради  писал  Алик,  потому  что
началась война и он  не  хотел,  чтобы  его дразнили Гитлером. Все равно все
помнили, как его звали раньше, и при случае напоминали ему об этом.
     Я любил разговаривать,  а он любил сидеть тихо.  Нас  посадили  вместе,
чтобы мы влияли друг на друга, но,  по-моему, из этого ничего не получилось.
Каждый остался таким, каким был.
     Сейчас  я  заметил, что  даже он  решил  задачу.  Он  сидел  над  своей
раскрытой тетрадью,  опрятный, худой и  тихий, и оттого, что руки его лежали
на промокашке, он казался еще  тише. У него была такая дурацкая  привычка --
держать руки на промокашке, от чего я его никак не мог отучить.
     --  Гитлер капут, -- шепнул я  в его  сторону.  Он, конечно, ничего  не
ответил, но хоть руки убрал с промокашки, и то стало легче.
     Между тем Харлампий Диогенович поздоровался с классом и уселся на стул.
Он  слегка вздернул  рукава пиджака,  медленно  протер  нос  и  рот  носовым
платком,  почему-то  посмотрел после  этого в  платок и сунул  его в карман.
Потом  он снял  часы  и начал листать журнал. Казалось, приготовления палача
пошли быстрей.
     Но вот он  отметил  отсутствующих  и  стал  оглядывать  класс,  выбирая
жертву. Я затаил дыхание.
     -- Кто  дежурный? -- неожиданно спросил он. Я вздохнул, благодарный ему
за передышку.
     Дежурного не оказалось, и Харлампий Диогенович заставил самого старосту
стирать с доски. Пока он стирал, Харлампий Диогенович внушал ему, что должен
делать староста, когда нет  дежурного. Я надеялся, что он расскажет по этому
поводу  какую-нибудь  притчу   из  школьной  жизни,  или  басню  Эзопа,  или
что-нибудь из греческой мифологии. Но он ничего по стал рассказывать, потому
что скрип сухой тряпки  о доску  был неприятен,  и он  ждал,  чтобы староста
скорей кончил свое нудное протирание. Наконец староста сел.
     Класс замер. Но в  это мгновение  раскрылась дверь и в дверях появились
доктор с медсестрой.
     -- Извините, это пятый "А"? -- спросила доктор.
     --  Нет,  --  сказал Харлампий  Диогенович  с  вежливой  враждебностью,
чувствуя, что какое-то санитарное мероприятие  может  сорвать ему урок. Хотя
наш  класс  был  почти  пятый  "А", потому  что он  был пятый  "Б",  он  так
решительно сказал "нет", как будто между  нами ничего  общего  не  было и не
могло быть.
     --  Извините,--  сказала  доктор  еще  раз  и,  почему-то  нерешительно
помешкав, закрыла дверь.
     Я  знал,  что они  собираются делать  уколы  против тифа,  В  некоторых
классах уже делали.  Об уколах заранее никогда не объявляли,  чтобы никто не
мог улизнуть или, притворившись больным, остаться дома.
     Уколов я  не боялся, потому  что  мне делали массу уколов от малярии, а
это самые противные из всех существующих уколов.
     И вот внезапная надежда, своим белоснежным халатом озарившая наш класс,
исчезла. Я этого не мог так оставить.
     -- Можно, я им покажу, где пятый "А"? -- сказал я, обнаглев от страха.
     Два  обстоятельства  в какой-то  мере оправдывали мою дерзость. Я сидел
против двери, и  меня  часто  посылали в  учительскую  за  мелом или  еще за
чем-нибудь. А потом пятый "А" был  в одном из флигелей при школьном дворе, и
докторша  в  самом деле могла запутаться, потому что она у нас бывала редко,
постоянно она работала в первой школе.
     -- Покажите, -- сказал Харлампий Диогенович и слегка приподнял брови.
     Стараясь  сдерживаться  и  не выдавать  своей  радости, я  выскочил  из
класса.
     Я  догнал докторшу и  медсестру еще в  коридоре нашего  этажа и пошел с
ними.
     -- Я покажу  вам, где пятый "А", --  сказал я. Докторша улыбнулась так,
как будто она не уколы делала, а раздавала конфеты.
     -- А нам что, не будете делать? -- спросил я.
     -- Вам на следующем уроке, -- сказала докторша, все так же улыбаясь.
     -- А  мы уходим в  музей  на  следующий  урок, --  сказал  я  несколько
неожиданно даже для себя.
     Вообще-то  у  нас  шли  разговоры о том,  чтобы  организованно  пойти в
краеведческий музей и осмотреть  там следы стоянки первобытного человека. Но
учительница  истории  все  время откладывала наш  поход, потому что директор
боялся, что мы не сумеем пойти туда организованно.
     Дело в  том,  что  в  прошлом году один мальчик из  нашей  школы стащил
оттуда кинжал  абхазского  феодала,  чтобы сбежать с ним на  фронт. По этому
поводу был большой шум, и директор решил, что все получилось так потому, что
класс пошел в музей не в шеренгу по два, а гурьбой.
     На самом  деле  этот мальчик все  заранее рассчитал. Он  не сразу  взял
кинжал,  а  сначала  сунул  его  в  солому,  которой  была  покрыта   Хижина
Дореволюционного  Бедняка. А  потом,  через  несколько  месяцев,  когда  все
успокоилось, он пришел туда в пальто с прорезанной подкладкой и окончательно
унес кинжал.
     -- А мы вас не пустим,-- сказала докторша шутливо.
     -- Что вы, -- сказал я, начиная волноваться,-- мы собираемся во дворе и
организованно пойдем в музей.
     -- Значит, организованно?
     -- Да, организованно,  --  повторил я  серьезно, боясь,  что она, как и
директор, не поверит в нашу способность организованно сходить в музей.
     -- А что, Галочка,  пойдем в пятый  "Б", а то  и в самом деле уйдут, --
сказала она и остановилась. Мне всегда нравились такие чистенькие докторши в
беленьких чепчиках и в беленьких халатах.
     -- Но ведь нам сказали сначала в  пятый "А",-- заупрямилась эта Галочка
и строго посмотрела на меня. Видно было, что она всеми силами корчит из себя
взрослую.
     Я даже не  посмотрел в  ее  сторону, показывая, что никто  и  не думает
считать ее взрослой.
     -- Какая разница, -- сказала докторша и решительно повернулась.
     -- Мальчику не терпится испытать мужество, да?
     -- Я малярик, -- сказал я, отстраняя личную  заинтересованность, -- мне
уколы делали тыщу раз.
     -- Ну, малярик, веди нас, -- сказала докторша, и мы пошли.
     Убедившись, что  они  не передумают, я  побежал вперед, чтобы устранить
связь между собой и их приходом.
     Когда я вошел  в  класс, у доски стоял Шурик Авдеенко, и, хотя  решение
задачи  в  трех  действиях было написано на  доске  его  красивым  почерком,
объяснить решение он не мог. Вот он и стоял у  доски  с яростным  и  угрюмым
лицом,  как  будто раньше знал, а  теперь никак  не мог припомнить ход своей
мысли.
     "Не  бойся, Шурик, -- думал я, --  ты ничего  не знаешь,  а я тебя  уже
спас". Хотелось быть ласковым и добрым.
     -- Молодец, Алик, --  сказал я  тихо  Комарову, -- такую трудную задачу
решил.
     Алик у нас считался  способным троечником.  Его редко ругали,  зато еще
реже хвалили. Кончики ушей у него благодарно порозовели. Он опять наклонился
над своей тетрадью  и аккуратно положил руки  на промокашку. Такая уж у него
была привычка.
     Но вот распахнулась дверь, и докторша  вместе  с этой Галочкой  вошли в
класс. Докторша сказала, что так, мол, и так, надо ребятам делать уколы.
     -- Если это необходимо именно сейчас,  -- сказал Харлампий  Диогенович,
мельком взглянув  на меня,  -- я не могу возражать. Авдеенко,  на место,  --
кивнул он Шурику.
     Шурик  положил  мел  и  пошел  на  место,  продолжая  делать  вид,  что
вспоминает решение задачи.
     Класс заволновался, но Харлампий  Диогенович  приподнял  брови,  и  все
притихли. Он  положил в карман свой блокнотик, закрыл журнал и уступил место
докторше.  Сам он присел  рядом  за парту.  Оп  казался  грустным  и немного
обиженным.
     Доктор и  девчонка  раскрыли свои чемоданчики и стали  раскладывать  на
столе баночки, бутылочки и враждебно сверкающие инструменты.
     --  Ну, кто из вас самый смелый?  -- сказала  докторша,  хищно  высосав
лекарство иглой  и теперь держа эту иглу острием  кверху, чтобы лекарство не
вылилось.
     Она это сказала весело, но никто не улыбнулся, все смотрели на иглу.
     -- Будем вызывать  по списку, -- сказал Харлампий Диогенович, -- потому
что здесь сплошные герои. Он раскрыл журнал.
     -- Авдеенко, -- сказал Харлампий Диогенович и поднял голову.
     Класс  нервно засмеялся. Докторша тоже улыбнулась,  хотя и не понимала,
почему мы смеемся.
     Авдеенко подошел к  столу,  длинный,  нескладный, и  по  липу  его было
видно, что он так и не решил, что лучше, получить двойку или идти первым  на
укол.
     Он  заголил рубаху  и  теперь  стоял  спиной к докторше,  все такой  же
нескладный и не решивший, что  же лучше. И потом, когда укол сделали, он  не
обрадовался, хотя теперь весь класс ему завидовал.
     Алик Комаров все больше и больше бледнел. Подходила его очередь. И хотя
он продолжал держать свои руки на промокашке, видно, это ему не помогало.
     Я старался  как-нибудь его  расхрабрить,  но  ничего  не  получалось. С
каждой  минутой он делался  все строже и бледней. Он не отрываясь смотрел на
докторскую иглу.
     -- Отвернись и не смотри, -- говорил я ему.
     -- Я не могу отвернуться, -- отвечал он затравленным шепотом.
     --  Сначала будет  не  так больно. Главная боль, когда  будут  впускать
лекарство, -- подготавливал я его.
     -- Я худой, -- шептал он мне в ответ, едва шевеля белыми губами, -- мне
будет очень больно.
     -- Ничего, -- отвечал я, -- лишь бы в кость не попала иголка.
     -- У меня одни кости, -- отчаянно шептал он, -- обязательно попадут.
     -- А ты расслабься,-- говорил я  ему, похлопывая его по спине, -- тогда
не попадут.
     Спина его от напряжения была твердая, как доска.
     -- Я и так слабый, -- отвечал он, ничего не понимая, -- я малокровный.
     --  Худые  не  бывают  малокровными,  --  строго  возразил  я  ему.  --
Малокровными бывают малярики, потому что малярия сосет кровь.
     У меня была хроническая малярия,  и, сколько доктора  ни лечили, ничего
не могли поделать с ней. Я немного гордился своей неизлечимой малярией.
     К  тому времени,  как Алика вызвали, он был  совсем готов. Я  думаю, он
даже не соображал, куда идет и зачем.
     Теперь он  стоял спиной к докторше, бледный,  с остекленевшими глазами,
и, когда ему сделали укол,  он внезапно побелел как смерть,  хотя, казалось,
дальше  бледнеть  некуда.  Он  так  побледнел, что  на  лице  его  выступили
веснушки, как будто  откуда-то выпрыгнули. Раньше никто  и не  думал, что он
веснушчатый.  На  всякий случай я решил запомнить, что у него  есть  скрытые
веснушки. Это могло пригодиться, хотя я и не знал пока, для чего.
     После укола он чуть не свалился, но докторша его удержала и посадила на
стул. Глаза у него закатились, мы все испугались, что он умирает.
     -- "Скорую помощь"! -- закричал я. -- Побегу позвоню!
     Харлампий  Диогенович  гневно  посмотрел  на  меня,  а  докторша  ловко
подсунула ему под нос флакончик. Конечно, не Харлампию Диогеновичу, а Алику.
     Он сначала не открывал глаза, а потом вдруг вскочил и деловито пошел на
свое место, как будто не он только что умирал.
     -- Даже  не почувствовал, -- сказал я,  когда  мне  сделали  укол, хотя
прекрасно все почувствовал.
     --  Молодец,  малярик,  --  сказала  докторша.  Помощница  ее  быстро и
небрежно протерла мне спину после укола.  Видно было, что она все еще злится
на меня за то, что я их не пустил в пятый "А".
     -- Еще потрите, -- сказал я, -- надо, чтобы лекарство разошлось.
     Она   с   ненавистью   дотерла   мне   спину.   Холодное  прикосновение
проспиртованной ваты  было приятно, а то, что она  злится на меня и все-таки
вынуждена протирать мне спину, было еще приятней.
     Наконец все кончилось. Докторша со своей Галочкой собрали чемоданчики и
ушли.  После  них  в  классе  остался  приятный запах  спирта  и  неприятный
лекарства. Ученики  сидели,  поеживаясь,  осторожно  пробуя  лопатками место
укола и переговариваясь на правах пострадавших.
     -- Откройте окно, -- сказал  Харлампий Диогенович, занимая свое  место.
Он хотел, чтобы с запахом лекарства из класса вышел дух больничной свободы.
     Он вынул  четки и  задумчиво перебирал  желтые бусины. До  конца  урока
оставалось немного  времени. В  такие промежутки  он  обычно рассказывал нам
что-нибудь поучительное и древнегреческое.
     --   Как   известно  из  древнегреческой  мифологии,   Геракл  совершил
двенадцать  подвигов, -- сказал он и остановился.  Щелк, щелк -- перебрал он
две  бусины  справа  налево.  --  Один  молодой  человек  захотел  исправить
греческую мифологию, -- добавил он и опять остановился. Щелк, щелк.
     "Смотри,  чего  захотел", --  подумал  я про  этого  молодого человека,
понимая,  что   греческую  мифологию   исправлять  никому  не   разрешается.
Какую-нибудь другую, завалящую мифологию, может быть, и можно подправить, но
только  не  греческую,  потому что  там  уже давно  все исправлено и никаких
ошибок быть не может.
     --  Он   решил  совершить  тринадцатый  подвиг  Геракла,  --  продолжал
Харлампий Диогенович, -- и это ему отчасти удалось.
     Мы сразу по его голосу поняли,  до чего  это был фальшивый и никудышный
подвиг,  потому что,  если  бы  Гераклу  понадобилось  совершить  тринадцать
подвигов, он бы сам их совершил, а раз он остановился на двенадцати, значит,
так оно и надо было и нечего было лезть со своими поправками.
     -- Геракл  совершал свои  подвиги  как  храбрец. А этот молодой человек
совершил  свой  подвиг из  трусости...--  Харлампий Диогенович  задумался  и
прибавил: -- Мы сейчас узнаем, во имя чего он совершил свой подвиг...
     Щелк.  На этот раз только одна  бусина упала с правой стороны на левую.
Он  ее резко  подтолкнул пальцем. Она как-то нехорошо упала.  Лучше бы упали
две, как раньше, чем одна такая.
     Я почувствовал, что в воздухе запахло какой-то опасностью. Как будто не
бусина  щелкнула,  а  захлопнулся  маленький  капканчик  в  руках  Харлампия
Диогеновича.
     -- ...Мне кажется, я догадываюсь, -- проговорил он и посмотрел на меня.
     Я  почувствовал, как от его взгляда  сердце  мое  с размаху влепилось в
спину.
     -- Прошу вас, -- сказал он и жестом пригласил меня к доске.
     -- Меня? -- переспросил я,  чувствуя, что голос мой подымается прямо из
живота.
     -- Да, именно вас, бесстрашный малярик, -- сказал он.
     Я поплелся к доске.
     -- Расскажите, как вы решили задачу, -- спросил он спокойно и, -- щелк,
щелк  --  две бусины перекатились с правой  стороны  на левую. Я  был в  его
руках.
     Класс смотрел  на  меня и ждал. Он  ждал, что я буду  проваливаться,  и
хотел, чтобы я провалился как можно медленней и интересней.
     Я  смотрел  краем  глаза  на  доску,  пытаясь  по записанным  действиям
восстановить  причину  этих действий. Но  мне  это не удалось. Тогда  я стал
сердито  стирать с доски, как будто  написанное Шуриком путало меня и мешало
сосредоточиться. Я еще  надеялся,  что  вот-вот  прозвенит  звонок  и  казнь
придется  отменить. Но звонок не  звенел,  а бесконечно стирать с доски было
невозможно. Я положил тряпку, чтобы раньше времени не делаться смешным.
     -- Мы вас слушаем, -- сказал Харлампий Диогенович, не глядя на меня.
     -- Артиллерийский снаряд, -- сказал я бодро  в ликующей тишине класса и
замолк.
     -- Дальше, -- проговорил Харлампий Диогенович, вежливо выждав.
     -- Артиллерийский снаряд, -- повторил я упрямо, надеясь по инерции этих
слов пробиться к другим таким же правильным словам. Но что-то крепко держало
меня на привязи, которая натягивалась,  как только я произносил эти слова. Я
сосредоточился изо  всех  сил,  пытаясь представить  ход  задачи, и  еще раз
рванулся, чтобы оборвать эту невидимую привязь.
     --  Артиллерийский  снаряд,  --  повторил  я,  содрогаясь  от  ужаса  и
отвращения.
     В классе раздались  сдержанные хихиканья. Я  почувствовал, что наступил
критический момент,  и решил  ни  за что не  делаться смешным,  лучше просто
получить двойку.
     -- Вы  что,  проглотили артиллерийский  снаряд?  --  спросил  Харлампий
Диогенович с доброжелательным любопытством.
     Он  это спросил  так просто,  как будто  справлялся, не проглотил  ли я
сливовую косточку.
     --  Да, -- быстро  сказал я, почувствовав ловушку и  решив  неожиданным
ответом спутать его расчеты.
     -- Тогда  попросите военрука, чтобы  он  вас  разминировал,  --  сказал
Харлампий Диогенович, но класс уже и так смеялся.
     Смеялся   Сахаров,  стараясь  во   время  смеха  не   переставать  быть
отличником.  Смеялся  даже  Шурик  Авдеенко, самый  мрачный  человек  нашего
класса, которого я же  спас от неминуемой  двойки. Смеялся Комаров, который,
хоть и зовется теперь Аликом, а как был, так и остался Адольфом.
     Глядя  на  него, я  подумал,  что,  если бы  у  нас  в  классе  не было
настоящего рыжего, он сошел бы  за него, потому что волосы у него светлые, а
веснушки, которые он скрывал так же, как свое настоящее имя, обнаружились во
время  укола.  Но у нас был настоящий рыжий, и рыжеватость Комарова никто не
замечал.  И еще я подумал, что, если бы мы на днях не содрали с наших дверей
табличку с обозначением класса, может быть, докторша к нам не зашла и ничего
бы  не случилось. Я смутно начинал  догадываться о связи, которая существует
между вещами и событиями.
     Звонок,  как  погребальный  колокол,  продрался  сквозь  хохот  класса.
Харлампий Диогенович поставил  мне отметку  в журнал и еще что-то записал  в
свой блокнотик.
     С  тех  пор  я  стал  серьезней относиться  к  домашним  заданиям  и  с
нерешенными задачами никогда не совался к футболистам. Каждому свое.
     Позже  я  заметил,  что  почти  все  люди  боятся показаться  смешными.
Особенно боятся показаться смешными  женщины и  поэты. Пожалуй,  они слишком
боятся и  поэтому иногда выглядят смешными. Зато никто  не может  так  ловко
выставить человека смешным, как хороший поэт или хорошая женщина.
     Конечно, слишком бояться выглядеть смешным не очень умно,  но куда хуже
совсем не бояться этого.
     Мне  кажется, что Древний  Рим погиб оттого, что его императоры в своей
бронзовой спеси перестали замечать, что они смешны.  Обзаведись они  вовремя
шутами  (надо хотя бы  от дурака слышать правду), может быть, им удалось  бы
продержаться  еще некоторое время. А  так  они надеялись, что в случае  чего
гуси спасут Рим. Но нагрянули варвары и уничтожили Древний  Рим вместе с его
императорами и гусями.
     Я, понятно,  об  этом  нисколько не жалею,  но  мне  хочется благодарно
возвысить  метод Харлампия  Диогеновича. Смехом он, безусловно, закалял наши
лукавые  детские  души  и  приучал нас относиться  к собственной  персоне  с
достаточным чувством юмора. По-моему,  это вполне  здоровое чувство, и любую
попытку ставить его под сомнение я отвергаю решительно и навсегда.

--------


     Мы с  дедушкой  на лесистом гребне горы. Жаркий  летний день,  но здесь
тенисто,  прохладно.   Земля   покрыта  толстым,  слабо   пружинящим   слоем
прошлогодней  листвы. Тут и там  разбросаны сморщенные  ежики кожуры буковых
орешков. Обычно они пустые, но  иногда попадаются и с орешками. Вокруг, куда
ни посмотришь, мощные серебряные стволы буков, редкие кряжистые каштаны.
     В  просвете  между  деревьями,  в  дальней глубине  --  голубой призрак
Колхидской долины, огражденной стеной моря, вернее, куском стены, потому что
все остальное прикрывает лес.
     Дедушка   стоит  на  обрывистом  склоне  и  рубит   цалдой,  остроносым
топориком,  ореховый  молодняк  --  то  ли  для  плетня,  то  ли  для  новых
виноградных корзин.  Время от  времени  он забрасывает  наверх  подрубленные
стволики, я их вытягиваю на тропу и собираю в кучу.
     Воздух  леса  пронизан  беспрерывным  щебетом  птиц. Голоса  их  только
сначала   кажутся  пеньем,   а   потом   начинаешь   чувствовать,   что  они
переговариваются,  перекликаются,  переругиваются,  пересмеиваются,  а то  и
просто перемигиваются.
     Иногда со стороны  моря  доносится  какой-то случайный  порыв  ветра, и
тогда тени на земле  дробятся,  расходятся,  между ними пробегают  солнечные
пятна,  а птичий  щебет усиливается, словно порыв  ветра  стряхивает  его  с
деревьев, как дождинки.
     Но все это мне скучно, неинтересно. Я стою и жду дедушку. В руке у меня
его палка, самодельный посох.  Странный  он какой-то, мой дедушка. Интерес к
нему  у  меня  время от времени вспыхивает, но  тут же гаснет.  Таинственные
следы его долгой-предолгой жизни в самый тот миг, когда, как я  надеюсь, они
должны привести  к военной  тропе  абрека, неожиданно сворачивают в  вонючий
козлиный загон или  на  пахотное  поле. Но  что-то  в нем  есть  такое,  что
вынуждает окружающих уважать его, и это уважение мешает им жить так, как они
хотят, и они за это его часто ругают.
     Все  это я вижу  и улавливаю детским чутьем, хотя, конечно, объяснить и
понять не могу.
     Сейчас мы в лесу.  Он  рубит ореховые  прутья, а я смотрю.  Рубить  ему
неудобно, потому что он стоит на обрывистом склоне, а заросли лесного ореха,
обвитые густыми  плетями ежевики, пониже, до них трудно дотянуться.  Иногда,
чтобы  дотянуть  топорик,  нужно  перерубить целое  проволочное  заграждение
ежевичных плетей. И он перерубает.
     Каждый раз, когда он берется за новое препятствие, мне хочется, чтобы у
него не получилось. Это потому, что мне скучно и мне хочется посмотреть, что
дедушка  будет делать, если у  него  не  получится.  Но  не  только  это.  Я
чувствую, что окружающим  не  хватает примеров  дедушкиного  посрамления.  Я
чувствую, что,  будь  их побольше, многие, пожалуй, решились бы относиться к
нему без всякого уважения, и уж тогда им  ничего не мешало бы жить  так, как
они  хотят.  Я чувствую,  что и мне было  бы полезно иметь  при  себе  такой
примерчик, потому что  дедушка и  меня  заставляет иногда  делать что-нибудь
такое, чего я  не хочу  делать, да и  взрослым, я чувствую, если  при случае
бросить  в копилочку  такую находку,  будет  приятно.  Это все  равно, что я
подымусь  до  их уровня,  докарабкаюсь,  да еще  не  с  голыми руками,  а  с
похвальным  примерчиком  дедушкиного  посрамления,  зажатым  в  старательном
кулаке.
     Дедушка приканчивает ближайшие заросли  и теперь дотягивается до новых,
но  дотянуться  трудно,  потому  что склон  крутой,  сыпучий  и  ногу  негде
поставить.
     Дедушка  озирается.  Не  выпуская  из  руки  топорика,  утирает  пот  с
покрасневшего  лица,  неожиданно  пригибается  и  всей пятерней  левой  руки
ухватывается за одинокий куст рододендрона. Обхватив клешнятыми пальцами все
ветки, он натягивает их в кулаке, как натягивают  поводья, и теперь уверенно
свешивается  в сторону свежих зарослей. Небольшого роста,  гибкий, сейчас он
похож на ладного подростка, решившего побаловаться над обрывом.
     Прежде  чем  добраться до  зарослей, ему  нужно  перерубить толщиной  с
веревку ежевичную плеть. Я всем телом чувствую, до чего ему неудобно стоять,
свесившись  на  одной руке и  вытянутой  другой,  едва  доставая,  тюкать по
упругой ежевичной плети. Топорик все время отскакивает, да и удар не тот.
     -- Дедушка,  не перерубливается,  --  говорю я  ему  сверху,  давая ему
возможность почетного отступления.
     Дедушка молча  продолжат бить  по пружинящей  плети,  а потом  говорит,
сообразуя свой ответ с ударами топорика:
     -- Перерубится... Куда ей деться? Перерубится...
     И  снова тюкает топорик. Я смотрю и начинаю понимать, что в  самом деле
некуда ей деться. Если б она могла куда-нибудь деться, может быть, дедушка и
не угнался бы за ней. А так ей некуда деться.  А раз некуда деться, он так и
будет ее рубить  целый день, а  то и два, а то и больше. Мне представляется,
как я ему сюда ношу  обед, ужин, завтрак, а он все рубит и рубит, потому что
деться-то ей некуда.
     И ежевичная  плеть,  кажется, тоже начинает понимать,  что она напрасно
сопротивлялась.  С  каждым  ударом она  все меньше  и меньше  пружинит,  все
безвольней опадает под топориком, следы  от лезвия все  глубже входят в нее.
Сейчас она распадется. А дедушка все рубит  и рубит.  Теперь я  надеюсь, что
дедушка,  не  рассчитав последнего  удара, шлепнется сам или хотя бы  врежет
лезвие топорика в каменистую землю. Но плеть распадается, дедушка не  падает
сам и топорик успевает остановить.
     Мне скучно, а  тут еще комары заедают. Я босой и в коротких штанах, так
что они мне все ноги обкусали. Время  от времени я до крови расчесываю укусы
или бью по ногам хлесткой веткой ореха. Ветка обжигает ноги. Я хлещу и хлещу
их с каким-то остервенелым наслаждением.
     Потом я забываюсь и начинаю выслеживать отдельных комаров. Вот один сел
мне на руку. Слегка  поерзал, прилаживаясь  к местности,  высунул  хоботок и
стал просовывать  его между  порами. Хоботок сначала даже слегка загнулся --
видно, не туда попал, но потом дошел до  крови и тоненькой болью притронулся
к ней.
     И  вот он сидит на  моей руке и посасывает мою кровь, а  я все  терплю,
сдерживаю раздражение и смотрю, как постепенно у него живот розовеет от моей
крови,  раздувается,  раздувается и делается  багровым.  Но вот он с  трудом
вытаскивает  свой  хоботок,  растопыривает крылья, словно сыто потягивается,
готовясь  улететь,  но тут  я его --  хлоп! На  месте зудящей боли  кровавое
пятнышко.  Вот он,  сладостный бальзам  мести! Я размазываю,  я  втираю труп
врага в рану, нанесенную им.
     Но иногда, стараясь  сделать  бальзам мести  еще сладостней,  я слишком
запаздываю с ударом,  и комар преспокойно улетает. И тогда в ярости я хватаю
ветку  и  изо  всех сил  нахлестываю  свои  ноги -- пропадите  вы  пропадом,
паразиты!
     Дедушка замечает, как  я  отбиваюсь  от  комаров, и я чувствую, что  на
губах у него промелькнула презрительная усмешка.
     -- Знаешь, как больно, -- говорю  я ему,  уязвленный этой  усмешкой, --
тебе хорошо, ты в брюках...
     Дедушка, усмехаясь, вытягивает из кустарника подрубленный стебель.  Тот
сопротивляется, гнется, путается ветками в колючках ежевики.
     --   Как-то   приходит   Аслан,   --  начинает   дедушка   без  всякого
предупреждения, -- к своему другу. Видит -- тот лежит в постели.
     "Ты что?" -- спрашивает Аслан.
     "Да  вот   ногу  мне   прострелили,  --  отвечает  друг,   --  придется
полежать..."
     "Тьфу ты! -- рассердился Аслан.  -- Век не буду в  твоем доме. Я думал,
его лихорадка скрутила, а он улегся из-за какой-то пули".
     И ушел.
     --  Вот какие люди были, -- говорит дедушка и перебрасывает мне длинный
зеленый прут, -- а ты -- комары.
     И снова застучал топориком. Ну что ты  ему скажешь? Ну хорошо, думаю я,
я  знаю, что раньше в наших  краях бывала  такая лихорадка, что люди от  нее
часто умирали.  Но почему  человек,  которому  прострелили  ногу,  не  может
полежать в  постели,  пока у  него рана  не заживет? Этого  я  никак не могу
понять.  Может,  этот самый Аслан  знаменитый  абрек  и  ему что  градина по
голове, что пуля -- один черт.
     -- Дедушка, он что, был великий абрек? -- спрашиваю я.
     -- Ты про кого? --  оборачивает дедушка ко мне свое горбоносое, немного
свирепое лицо.
     -- Да про Аслана, про кого еще, -- говорю я.
     -- Какой он, к черту, абрек. Он был  хороший хозяин,  а не какой-то там
абрек.
     И   снова  затюкал   топориком.  Опять   какая-то   ерунда  получается.
По-дедушкиному выходит, что абрек, то есть герой и мститель,  хуже какого-то
хозяйчика.
     -- Да ты сам видел когда-нибудь абреков?! -- кричу я ему.
     С дедушкой я говорю  почти как с равным, словно чувствую, что мы  с ним
на одинаковом расстоянии от середины  жизни,  хотя  и по разные  стороны  от
нее...
     -- Чтоб ты  столько  коз  имел, сколько  добра они у меня пережрали, --
отвечает дедушка, не отрываясь от своего дела.
     -- Да на черта мне твои козы! -- злюсь я. -- Ты  лучше скажи, за что ты
не любишь абреков?
     -- А почему они у меня сарай сожгли?
     -- Какой такой сарай?
     -- Обыкновенный, табачный...
     -- Да ты расскажи по порядку...
     -- А что  рассказывать?  Нагрянуло  шесть человек.  Три дня их кормили,
поили. Прятались в табачном сарае. А на четвертую ночь ушли и сарай сожгли.
     -- А может, они от карателей следы заметали, -- говорю я.
     -- Да они сами хуже всяких карателей, -- отвечает дедушка и сплевывает,
-- из-за них нас чуть не выслали...
     -- Почему? -- спешу я спросить, чтобы он не останавливался.
     --  Потому  что старшина на сходке в Джгердах  объявил,  что  мы прячем
абреков и нас надо выслать, чтобы абрекам негде было прятаться...
     -- А почему он сказал, что вы прячете абреков?
     -- Потому что мы их в самом деле прятали, -- отвечает дедушка просто.
     -- Ну а дальше, дедушка?
     -- На  этой  самой  сходке была  моя мама,  но старшина ее не  заметил,
потому что  она  подъехала попозже.  Кая только он  сказал такое,  моя мама,
расталкивая сходку, подъехала  к нему и давай давить его лошадью и лупцевать
камчой, да еще приговаривая:  "А ты  видел, как мой сын прячет абреков? А ты
видел?!"
     Трое мужчин еле-еле ее остановили, отчаянная была моя мама.
     -- Но, дедушка, ты ведь сам сказал, что вы прятали абреков?
     -- Мало  что прятали...  Все знали, что  прячем. А  почему? Потому  что
живем на  самом отшибе. Вот они к нам и приходили. А по нашим обычаям нельзя
не впустить человека, если он  просится к тебе  в дом. А не  впустишь, будет
еще хуже  -- или  тебя пристрелит,  или скотину уведет.  Так что  выходит --
лучше абрека впускать в дом, чем не впускать.
     -- Дедушка,  -- прерываю  я  его,  -- а как  старшина  узнал, что у вас
бывают абреки?
     -- Все  знали.  Да разве такое скроешь? Но одно дело  узнать,  а другое
дело об этом на сходке говорить. Это, по-нашему, считалось предательством. А
в  наши  времена  доносчик себе  курдюк  недолго  отращивал.  Будь  ты  хоть
старшиной над всеми старшинами, но, если  ты доносчик, рано или поздно  язык
вывалишь...
     -- Дедушка,  -- пытаюсь я понять ход его мысли, -- но ведь старшина был
самый главный в деревне, кому же он доносил?
     -- Вот самому себе и доносил...
     -- Дедушка, ты что-то напутал, -- говорю я, -- так не бывает.
     -- Ничего я не напутал, -- отвечает дедушка, -- если старшина  знает  и
молчит  или только говорит среди своих  родственников, по закону  считается,
что он ничего не знал. Но если старшина говорит об этом на сходке, по закону
считается, что он знает и должен наказать. Вот и выходит, что он доносчик  и
донес самому себе.
     -- А-а, -- говорю я, -- ну а что, старшина потом вам не отомстил?
     -- Наоборот, -- говорит дедушка, -- он стал  нас уважать. Уж если у них
женщины такие дикие, решил он, что же связываться с мужчинами.
     Дедушка  снова  затюкал  топориком, а мне  вдруг  становится  тоскливо.
Выходит, абреки  необязательно  гордые мстители  и герои,  выходит,  что они
могут сжечь  сарай  или ни с того ни  с сего  убить человека?  Мне почему-то
горько  и  неприятно,  что среди моих любимых героев встречаются мошенники и
негодяи. Я чувствую, что  это как-то заставляет меня присматриваться ко всем
абрекам,  что, конечно, оскорбительно для честных и благородных разбойников.
Я  горестно  прохожу  перед строем  абреков  и  ищу  среди  них  поджигателя
дедушкиного  сарая. Я  верю в  честность большинства из  них, но  ничего  не
поделаешь,  приходится проверять вывернутые карманы рыцарей.  И  я чувствую,
что рыцари  с вывернутыми карманами, даже если и оказались честными,  уже не
совсем рыцари, и сами они это чувствуют, и от этого мне нестерпимо горько.
     Что-то похожее  я испытал,  когда однажды отец мне сказал, что царь был
плохим человеком. Эта весть поразила меня как громом. До этого я считал, что
царь людей и царь  зверей  выбираются по  одному и тому же закону. А так как
среди  зверей  считался царем  лев, то  есть самый  сильный, самый храбрый и
самый благородный зверь, то я, естественно, считал, что люди в выборе своего
царя пользуются не менее разумными признаками.
     А  еще однажды меня привели в театр. И вот после замечательного зрелища
люди почему-то  начали хлопать в  ладоши, а  те, что жили на  сцене,  теперь
просто так вышли  и стали раскланиваться. Среди  них особенно противным  был
один  человек, которого за  несколько минут до  этого убили, а теперь он  не
только бесстыдно восстал  из мертвых и как дурак  стоял среди живых,  у него
еще хватило бесстыдства держаться  одной  рукой  за  руку своего  убийцы,  а
другой тихо отряхивать себе штаны.
     И все они вместе улыбались и кланялись, а я себя чувствовал обманутым и
оскорбленным. А глупые зрители  почему-то тоже улыбались и хлопали в ладоши,
словно приговаривая: "Хорошо вы нас обманывали,  нам очень понравилось,  как
вы нас обманывали..."
     И вдруг я замечаю, что в просвете между деревьями появляется корабль. А
за ним  и  другие.  Целая флотилия военных кораблей. Они  медленно-медленно,
оставляя жирный, как  бы  выдавленный из труб, дым,  проползают  по миражной
стене моря. Застыв  от  радостного  изумления, я  слежу  за  ними.  Особенно
поражает  один,  низкий,  непомерно длинный, он занимает почти весь  просвет
между деревьями.
     -- Дедушка, смотри! -- кричу я, очнувшись, и показываю на него пальцем.
     Дедушка смотрит некоторое время, а потом снова берется за топорик.
     -- Это что? -- говорит он. -- Вот "Махмудья" был такой  большой, что на
нем можно было скачки устраивать...
     -- Это  что еще за "Махмудья"? -- спрашиваю я.  Но дедушка не отвечает.
Он подхватывает  охапку последних  прутьев,  поднимается с ними  по склону и
бросает в общую кучу. Дедушка усаживается у края гребня, удобно свесив  ноги
с обрывистого склона.  Он достает  из  кармана платок, утирает потную бритую
голову в  коротких седых  волосах, прячет платок и  затихает, расстегнув  на
седой груди  пуговицы. Я  слежу  за  ним и чувствую, что  мне приятна его не
окостеневшая  по-старчески,  а  гибкая, живая ладонь со сточенными пальцами,
круглая  седая голова,  и мне приятно само удовольствие, с которым он утирал
от  пота свою голову, а теперь  прохлаждает ее. Но я знаю, что он еще должен
ответить на мой вопрос, и жду.
     -- Мы на нем в амхаджира уплывали, -- говорит он, задумавшись.
     Я  уже  знаю,  что такое амхаджира, --  это насильный угон  абхазцев  в
Турцию. Это  было давно-давно. Может быть,  сто, а то и больше лет прошло  с
тех пор.
     -- Дедушка, -- говорю я, -- расскажи, как вас угоняли?
     -- А вас и не угоняли, мы сами, -- отвечает дедушка.
     -- Да как же не угоняли, когда и в книжках об этом  написано, -- говорю
я.
     --  Обманывать  обманывали,  а  угонять не угоняли,  -- упрямо отвечает
дедушка и подымает на меня голову, -- да и как ты абхазца угонишь? Абхазец в
лес уйдет или  в горы.  Вот кубанцев, скажем, можно угнать, потому что у них
земля голая как ладонь...  А  нашего  не  угонишь,  потому что наш всегда  в
сторону  свернуть норовит. Во времена первого переселения я  был мальчишкой,
меня и брать не хотели...
     Я усаживаюсь рядом с дедушкой в знак того, что теперь намерен его долго
слушать. Дедушка снимает с ног чувяки из сыромятной кожи, вытряхивает из них
мелкие камушки, землю,  потом  выволакивает  оттуда пучки бархатистой особой
альпийской травы,  которую  для  мягкости закладывают в  чувяки.  Сейчас  он
слегка копнит эти пучки в руках и осторожно,  как птичьи гнезда, всовывает в
чувяки.
     --  Ну  и как вы,  дедушка,  приплыли? --  спрашиваю  я  и  представляю
огромный, но  простой, как паром, пароход "Махмудья", на котором полно наших
беженцев.  Они почему-то нисколько не унывают, а, наоборот, время от времени
устраивают  скачки,  а  турки,  важно перебирая в  пальцах четки, следят  за
скачками.
     -- Приплыли хорошо,  прямо в Стамбул,  --  вспоминает  дедушка, --  всю
дорогу нас кормили белым хлебом и пловом. Очень нам понравилось это.
     -- Ну а потом?
     -- Вышли  мы  в Стамбуле,  но  нас там  не оставили.  Только и  увидели
мусульманскую мечеть, которая Ай-Софья называется.
     -- А почему вас не оставили?
     -- Потому что, сказали нам, в Стамбуле и без того греков и армян много,
а если еще абхазцев пустить, так туркам, говорят, некуда будет деться.
     -- Так куда же вас повезли?
     -- Повезли в  другое  место. Вышли  на  берег, смотрим -- место  голое,
каменистое.  А нам до  этого  говорили, что  в  Турции хлебоносные деревья и
сахар из  земли прямо,  как  соль, добывают.  А тут  не то  что  хлебоносных
деревьев, простой чинары не видно. И вот наши спрашивают у турков:
     "А плов с белым хлебом вы нам будете пароходом подвозить, что ли?"
     "Никакого плова с  белым хлебом,  -- говорят турки, --  мы вам не будем
подвозить. Пашите землю, разводите себе коз и живите..."
     "Да мы что, сюда пахать приехали?! -- рассердились наши. -- Пахать мы и
у себя могли. У нас и земля лучше, и вода родниковая..."
     "Придется пахать", -- отвечают турки.
     "А что же нам говорили, что  в Турции сахар из земли  роют, как соль, и
хлебные деревья растут?" -- не унимаются наши.
     "Нет, -- говорят турки, -- в  Турции  сахар  в земле не водится, потому
что, если бы сахар водился в земле, турки бы ее насквозь прокопали, а это бы
султан никогда не позволил".
     "Да что султану от этого, хуже, что ли?" -- удивляются наши.
     "Конечно,  хуже,  -- отвечают турки, --  если землю прокопать насквозь,
она будет дырявая,  как сыр, изъеденный крысами,  а кому интересно управлять
дырявой страной?"
     "Ничего тут страшного нет, -- отвечают наши, -- дырку можно огородить и
объезжать".
     "Не в этом дело, -- говорят турки, --  дырку, конечно, огородить можно,
но другие султаны и даже русский царь будут смеяться над нашим султаном, что
он управляет дырявой страной, а это для него большая обида".
     "Выходит, у вас и хлебные деревья не растут?" -- догадываются наши.
     "Хлебные  деревья  тоже не  растут,  -- отвечают турки,  -- зато у  нас
растут инжировые деревья".
     "Да  вы  что,  турки, с ума  посходили!  -- кричат наши.  -- Что вы нам
голову мутите своими сахарными дырками  да инжировыми деревьями?! Да абхазец
из-за  какого-то инжира  не то что  море  переплывать,  со  двора не выйдет,
потому что у каждого инжир растет во дворе".
     "Ну, -- говорят турки, -- если вы такие гордые и у вас свой инжир, чего
вы сюда приехали?"
     "Да нам  говорили, -- объясняют ваши,  -- что в Турции сахар  прямо  из
земли  роют,  как  соль,  и  хлебные  деревья  растут.  Вот мы  и  решили --
прокормимся, раз деревья хлебоносные и сахар каждый  себе может накопать. Да
мы  и мусульманство,  по  правде  сказать,  из-за  этого приняли.  Нас  царь
предлагал охристьянить, да  мы отказались.  Смотрите, турки,  мы еще к  царю
можем податься", -- припугивают наши.
     "Так чего же вы раньше не подались?" -- удивляются турки.
     "Оттого  не подались,  --  отвечают наши,  -- что у царя Сибирь слишком
далеко  раскинулась и холодная слишком. А мы, абхазцы, любим, когда тепло, а
когда холодно, мы не любим".
     "Да вам-то что, что Сибирь далеко раскинулась?" -- удивляются турки.
     "А то, что, -- отвечают  наши,  -- у  нас обычай такой --  арестованных
родственников навещать, передачи им передавать, чтобы они духом не падали. А
в Сибирь и на хорошей  лошади  за месяц не  доедешь. Так что сколько ни вези
передач, сам по  дороге слопаешь. Мы и  прошение писали через нашего писаря,
чтобы для абхазцев Сибирь устроили в Абхазии. Мы даже котловину себе выбрали
хорошую, безвыходную. И стражникам удобно  -- бежать некуда. И нам хорошо --
подъехал на лошади и катай себе вниз что вяленое мясо, что сыр, что чурек".
     "Ну и что вам царь ответил?" -- удивляются турки.
     "В том-то и дело, что не ответил, -- говорят наши, -- то ли писарю мало
дали за прошение, то ли царь не захотел Сибирь передвигать..."
     Тут  турки  стали  между  собой переговариваться, а потом один  из  них
спрашивает:
     "Скажите нам, только честно. Правда, что русские снег едят?"
     "Спьяну, может быть, -- отвечают наши честно, -- а так -- нет".
     "Ну,  тогда селитесь, разводите коз и больше нас не  заговаривайте", --
решают турки.
     "Если вы  нас здесь поселите, -- все-таки приторговываются наши, -- мы,
пожалуй, сбросим мусульманство, нам оно ни к чему..."
     "Ну и сбрасывайте, -- обижаются турки, -- мы и без вас обойдемся".
     "А  тогда почему на пароходе  нас  кормили  белым  хлебом да пловом? --
допытываются наши. -- Нам очень понравилась такая пища..."
     "Это была политика", -- отвечают турки.
     "Так куда ж она делась, если была? -- удивляются наши. -- Пусть она еще
побудет".
     "Теперь  ее  нет,  -- отвечают  турки.  -- Раз вы  приехали,  кончилась
политика..."
     Но наши не поверили, что кончилась  политика, они решили, что  турецкие
писаря припрятали ее для себя.
     "Если так, мы будем жаловаться султану", -- пригрозили наши.
     "Что вы! -- закричали турки. -- В Турции жаловаться нельзя, в Турции за
это убивают".
     "Ну тогда,  --  говорят  наши,  -- мы  будем  воровать,  нам ничего  не
остается..."
     "Что вы! -- совсем испугались турки. -- В Турции воровать тоже нельзя".
     "Ну, если  в  Турции  ничего  нельзя, -- отвечают  наши,  -- везите нас
обратно, только чтобы по  дороге кормили пловом и белым хлебом, а  про инжир
даже не заикайтесь, потому что мы его все равно в море побросаем".
     Но  турки нас  обратно не  повезли, а сами наши дорогу  найти не могли,
потому что море  следов не оставляет. Тут приуныли наши и  стали расселяться
по  всей  Турции, а кто и дальше пошел -- в Арабистан,  а  многие в турецкую
полицию служить пошли. И хорошо служили, потому  что  нашим приятно было над
турками власть держать, хотя  бы через полицию. А я через год так затосковал
по нашим местам,  что нанялся на фелюгу к одному бандиту, и он меня привез в
Батум, а оттуда я пешком дошел до нашего села.
     Дедушка замолкает и, глядя куда-то далеко-далеко,  что-то напевает, а у
меня перед глазами проносятся странные видения дедушкиного рассказа...
     --  Вот так, -- говорит  дедушка и,  взяв в  руки чувяк, разминает  его
перед  тем, как надеть  на  ногу, -- обманывать обманывали,  а  насильно  из
нашего села не угоняли...
     Я  смотрю на  крупные  ступни дедушкиных ног,  на  их какое-то  особое,
отчетливое строение.  На  каждой  ноге следующий за  большим  палец  крупнее
большого и как бы  налезает на  него. Я знаю, что  такие ступни  никогда  не
бывают  у городских  людей,  только почему-то  у деревенских. Гораздо  позже
точно такие же ноги  я замечал на старинных картинах с библейским сюжетом --
крестьянские ноги апостолов и пророков.
     Надев чувяки, дедушка легко встает и раскладывает  прутья в две кучи --
одну, совсем маленькую, для меня и огромную для себя.
     -- Дедушка, я больше донесу, -- говорю я, -- давай еще...
     --  Хватит, -- бормочет  дед и, обломав гибкую вершину орехового прута,
скручивает  ее,  перебирая  сильными  пальцами,  как  будто  веревку  сучит.
Размочалив  ее  как следует  в руках,  он  просовывает ее  под  свои прутья,
стягивает  узел,  ногой  прижимает к  земле  всю  вязанку,  снова  стягивает
освободившийся узел  и замысловато просовывает  концы в самую  гущу прутьев,
так, чтобы они не выскочили.
     Покамест он этим занимается, я стою и жду, положив поперек шеи дедушкин
посох и перевалив через него  руки. Получается, вроде висишь на  самом себе.
Очень удобно.
     --  Однажды,  --  говорит  дед, сопя  над  вязанкой, --  когда  строили
кодорскую  дорогу, пришли к  русскому инженеру  наниматься  местные  жители.
Инженер выслушал их, оглядел и сказал:
     -- "Всех беру, кроме этого..."
     Дед кивает, как бы показывая на отвергнутого работника.
     -- Дедушка, а почему он его не взял? -- спрашиваю я.
     --  Потому,  что  он стоял, как ты,  -- показывает дедушка  глазами  на
палку.
     --  А  разве  так  нельзя стоять?  -- спрашиваю  я и  на всякий  случай
все-таки убираю палку с шеи.
     -- Можно, --  отвечает  дед, не подымая  головы, -- да  только  кто так
стоит, тот лентяй, а зачем ему нанимать лентяев?
     -- Да откуда же это известно? -- раздражаюсь  я. -- Вот я снял  палку с
шеи, значит, я уже не лентяй, да?
     -- Э-э, -- тянет дед, -- это уже не считается, но  раз ты держал  палку
поперек шеи, да еще руки повесил на нее, значит, лентяй. Примета такая.
     Ну что ты ему скажешь? А главное, я и сам чувствую, что, может быть, он
и прав, потому что, когда я так палку держал, мне ничего-ничего неохота было
делать. И даже не  просто неохота было  ничего делать, а было приятно ничего
не  делать. Может быть, думаю я,  настоящие лентяи -- это  те,  кто  с таким
удовольствием ничего не  делает, как будто делает что-то приятное. Все же на
всякий  случай я вонзаю дедушкин  посох в землю рядом со своей вязанкой, над
которой он сейчас возится.
     Теперь  две  стройно  стянутые  вязанки  ореховых  прутьев  с  длинными
зелеными хвостами готовы.
     --  Пойдем-ка,  --   неожиданно  говорит  дедушка   и  входит  в  кусты
рододендрона по ту сторону гребня.
     -- Куда? -- спрашиваю  я и,  чтобы не оставаться  одному, бегу  за ним.
Теперь я замечаю, что в зарослях рододендрона  проходит  еле заметная тропа.
Полого опускаясь в котловину, она идет вдоль гребня.
     Сразу  чувствуется,   что   это   северная  сторона.   Сумрачно.  Кусты
рододендрона здесь особенно жирные,  мясистые. На кустам  огромные, какие-то
химические  цветы. В воздухе пахнет первобытной  гнилью,  ноги  по щиколотку
уходят в рыхлую, прохладную землю.
     И  вдруг среди темной  сумрачной  зелени, радуя глаза светлой,  веселой
зеленью, высовываются  кусты  черники. Высокие, легкие кусты щедро  обсыпаны
черными дождинками ягод. Так вот куда меня дедушка привел!
     Дедушка нагибает ближайший куст, стряхивает на ладонь ягоды и сыплет их
в рот. Я тоже стараюсь не отставать.  Длинные, легкие стебли только тронешь,
как  они  податливо  наклоняются,  сверкая  глазастыми  ягодами.  Они  такие
вкусные,  что я начинаю  жадничать. Мне кажется, что мне  одному  не  хватит
всего  этого богатства, а тут еще дедушка, как маленький, ест да ест  ягоды.
Не успеет общипнуть одну ветку, как уже присматривается, ищет глазами другую
и вдруг -- цап! -- схватился за ветку, полную ягод.
     Но вот  наконец  я чувствую,  что больше  не могу,  уже  такую оскомину
набил, что  от воздуха  больно холодит  зубы, когда открываешь рот.  Дедушка
тоже, видно, наелся.
     -- Смотри, -- говорит он и  носком чувяка толкает  в мою сторону помет,
-- здесь, видно, медведь бывает... А вот и кусты обломаны.
     Я слежу  за его  рукой  и  вижу, что и в  самом деле  кое-где  обломаны
черничные ветки.  Я  озираюсь.  Месте  это  сразу  делается  подозрительным,
неприятным.  Очень  уж тут  сумрачно, слишком  глубоко уходят ноги в вязкую.
сырую землю, не особенно разбежишься в случае чего.
     А вон в кустах рододендрона, за тем каштаном, что-то зашевелилось.
     -- Дедушка, -- говорю я, чтобы не молчать, -- а он нас не тронет?
     -- Нет,  -- отвечает  дедушка и ломает  ветки  черники,  --  он сам  не
трогает, разве с испугу.
     --  А чего ему нас  пугаться, -- говорю я, на  всякий случай  громко  и
внятно, -- у нас даже ружья нет. Чего нас бояться?
     -- Конечно, -- отвечает дедушка, продолжая наламывать ветки черники.
     Все-таки  делается  как-то  неприятно,  тревожно. Скорее  бы домой.  Но
сейчас прямо сказать об этом стыдно.
     --  Хватит, --  говорю я дедушке все  так  же  громко  и внятно, --  мы
наелись, надо же теперь и ему оставить.
     -- Сейчас, -- отвечает дедушка, -- хочу наших угостить.
     Цепляясь за кусты, он быстро  взбирается на  крутой косогор,  где много
еще нетронутой черники. Я тоже  наламываю  для наших черничные ветки, но мне
почему-то завидно,  что дедушка  первым вспомнил о них. Пожалуй, я бы совсем
не вспомнил...
     С  букетами  черники   снова   выбираемся  на  гребень.  После  сырого,
холодящего ноги,  северного склона приятно снова  ступать  по  сухим, мягким
листьям. Дедушка приторачивает наши букеты к вязанкам.
     Он  кладет  свою   огромную  вязанку  на  плечо,  встряхивается,  чтобы
почувствовать  равновесие, и,  поддерживая  вязанку  топориком,  перекинутым
через  другое плечо, двигается вниз  по гребню. Я проделываю  то  же  самое,
только у меня вместо топорика дедушкина палка поддерживает груз.
     Мы спускаемся  по гребню. Дедушку почти не  видно, впереди меня шумит и
колышется зеленый холм ореховых листьев.
     Сначала идти легко и даже весело. Груз почти не давит на плечо, ступать
мягко,  склон не слишком крутой, ноги свободно удерживают тело от разгона, а
тут  еще возле  самого  рта  играют сверкающие бусинки черники. Можно языком
слизнуть одну, другую, но пока не хочется.
     Но вот  мы  выходим из  лесу,  и почти сразу делается жарко, а идти все
трудней  и  трудней, потому  что  ступать босыми ногами по кремнистой  тропе
больно. А тут еще ветки впиваются в плечо, какая-то древесная труха летит за
ворот, жжет  и щекочет потное  тело.  Я  все  чаще встряхиваю вязанку, чтобы
плечо не затекало и груз удобней лег. Но оно снова  начинает болеть,  вместо
одних неудобных веток высовываются другие и так же больно давят на  плечо. Я
нажимаю  на дедушкину палку, как  на рычаг, чтобы облегчить груз на плече, и
он в самом  деле делается легче, но тогда  начинает  болеть левое плечо,  на
котором лежит палка.  А дедушка все идет и идет,  и  только трясется впереди
меня огромный сноп зеленых листьев,
     Наконец сноп медленно поворачивается, и я вижу свирепое дедушкино лицо.
Может,  он  сейчас сбросит  свою кладь и мы  с ним отдохнем? Нет,  что-то не
похоже...
     -- Не  устал? -- спрашивает дедушка. Вопрос этот вызывает во  мне тихую
ярость: да я не то что устал, я просто раздавлен этой проклятой вязанкой!
     -- Нет,  --  выдавливаю  я из  себя для какой-то  полноты  ожесточения,
только бы не показаться дедушке жалким, ни к чему не способным.
     Дедушка  отворачивается,  и  снова  перед  глазами  волнуется  и  шумит
огромный зеленый сноп. Я почему-то вспоминаю дедушкино лицо  в то мгновение,
когда  он  повернулся ко мне, и  начинаю  понимать, что свирепое выражение у
него выработалось от постоянных физических усилий. Сейчас под  грузом у него
резче обозначились на лице те самые складки, которые видны на нем  и обычно.
Я догадываюсь, что эта  гримаса  преодоления так и застыла у  него  на лице,
потому что он всю жизнь что-то преодолевал.
     Мы проходим  мимо  дома  моего  двоюродного  брата.  Собаки  издали, не
узнавая нас,  заливаются лаем. Я думаю:  может,  дедушка  остановится, чтобы
хоть собаки успокоились, но дедушка не останавливается и с  каким-то скрытым
раздражением на собак,  мне кажется, я  это чувствую  по тому,  как трясется
кладь на его спине, проходит дальше.
     Я  вижу,  как из кухни выходит  мой  двоюродный  брат и смотрит в  нашу
сторону.  Это  могучий  гигант, голубоглазый  красавец.  Сейчас он  стоит на
взгорье и  видится на фоне неба и от  этого  кажется особенно огромным. Он с
трудом узнает нас и кричит:
     -- Ты что, дед, совсем спятил -- ребенка мучить!
     -- Бездельник, -- кричит ему дедушка в ответ, -- лучше б  своих  чумных
псов придержал!
     Мы еще некоторое  время проходим под холмом, на котором стоит дом моего
двоюродного брата, и он еще сверху следит за нами, и  я, зная, что он сейчас
жалеет  меня,  и  чтоб  угодить  его   сочувствию,  стараюсь  выглядеть  еще
согбенней.
     А  идти все  трудней и трудней. Пот льет с  меня рекой, ноги дрожат  и,
кажется, вот-вот согнутся и я растянусь прямо  на  земле. Я выбираю  глазами
впереди какой-нибудь предмет  и говорю  себе:  "Вот дойдем  до  этого белого
камня, и я сброшу  свою кладь, вот дойдем  до этого поворота  тропы, а там и
отдых, вот дойдем..."
     Не знаю  почему, но это помогает. Может,  дело  в  том, что,  репетируя
преодоление последнего  отрезка дороги,  я оживляю надежду, мечту на  отдых,
которую мертвит слишком тяжелый, слишком однообразный путь.
     Неожиданно  дедушка  останавливается  у  изгороди кукурузного  поля. Он
пригибается и прислоняет свою вязанку к изгороди.  Только бы дойти до  него,
только бы дотянуть...
     И вот он снимает с моего плеча вязанку и ставит рядом со своей.
     Мы  с  дедушкой усаживаемся  на траву, откинувшись  спиной на изгородь.
Блаженная, сладкая истома.  Позади  нас кукурузное поле, впереди на  десятки
километров огромная  равнина,  с  огромной  стеной моря  во  весь  горизонт.
Широкий  и ровный ветерок  тянет  с далекого  моря,  шелестит  в  кукурузной
листве.
     -- В прошлом году с этого  поля взяли сорок корзин кукурузы, -- говорил
дедушка, -- а я здесь брал в самый плохой год шестьдесят...
     "Господи, да мне-то что?" -- мелькает у меня в голове, и я забываюсь.
     До  того  сладко сидеть,  откинувшись спиной  на изгородь и потной шеей
чувствовать  ровный, прохладный  ветерок,  а то вдруг  за  пазуху  пробьется
струйка воздуха или за ворот рубашки и холодком протечет  по ложбинке спины.
И  так  странно  и  хорошо  сидеть,  вслушиваясь,  как  тело  наполняется  и
наполняется свежестью и никак  не может переполниться, это наполнение как-то
сливается  с упругим  ровным  ветерком,  с  высоким  могучим  небом,  откуда
доносится дремотный, мерцающий звон жаворонков,  с лениво перепархивающим от
стебля к стеблю шелестом кукурузы за спиной.
     Я  знаю,  что  дедушка  сейчас  ждет  моего  вопроса,  но  мне  неохота
разговаривать, и я молчу.
     -- А почему? -- не  дождавшись вопроса,  сам себе его  задает дедушка и
отвечает: -- Да потому, что я  трижды мотыжил, а  они дважды, да и то видишь
как?
     Дедушка легко встает и быстро перелезает через изгородь. Я бы сейчас за
миллион рублей не встал с  места. Все же я поворачиваю голову и слежу за ним
сквозь щели в изгороди.
     -- Этот надо бы срезать, -- говорит дед и вырывает  из земли уже рослый
стебель кукурузы, -- в этот, и этот, и этот...
     Даже я сейчас вижу, что мотыжили плохо, траву у корней кукурузы срезали
небрежно,  просто  завалили  землей,  и  теперь  она  снова проросла.  Через
несколько  минут  дедушка   перебрасывает  через   изгородь  большую  охапку
кукурузных стеблей.
     --  Лентяи,  лоботрясы,  бездельники,  --  бормочет  дед,  приторачивая
кукурузные стебли к своей вязанке.
     Мне почему-то представляется, что вся деревня сидит в тени деревьев и с
утра до вечера слушает всякие истории, и при этом  все сидят,  закинув  свои
палки  поперек шеи, у  всех руки лежат на палках, безвольно свесив  кисти. Я
смотрю вниз. Под нами котловина Сабида,  справа от нее  голый зеленый склон,
на котором  видны отсюда черные  и  рыжие пятна пасущихся коров. Густей  лес
темнеет во всю  котловину. И  только  местами зелень  светлее -- это грецкие
орехи.  Они выше самых высоких каштанов, светло-зелеными холмами высятся  их
кроны над лесом.
     -- Дедушка, -- спрашиваю я, -- откуда эти грецкие  орехи в лесу? Может,
раньше там кто-нибудь жил?
     -- А-а, -- кивает дедушка, словно довольный тем,  что я  наконец-то  их
заметил, -- это я их повсюду рассадил и виноград пустил на каждый орех.
     Мне  странно,  что  дедушка,   такой  маленький,  мог  посадить   такие
гигантские  деревья,  самые  большие  в  лесу. А  раньше мне  казалось,  что
когда-то  в этих  местах жили великаны, но  потом они почему-то ушли в самые
непроходимые дебри. Может быть, их обидели  или еще что -- неизвестно. И вот
эти грецкие  орехи да еще развалины каких-то крепостных стен, которые иногда
встречаются в ваших лесах, -- все, что осталось от племени великанов.
     -- Когда  я сюда перебрался  жить, здесь  не  то что орехов,  ни одного
человека не было, -- говорит дедушка.
     -- И ни одного дома? -- спрашиваю я.
     -- Конечно, -- говорит дедушка  и  вспоминает: -- Я случайно  набрел на
это место, здесь вода оказалась хорошая.  А раз  вода хорошая, значит,  жить
можно. Когда я вернулся из Турции, мама  женила меня на твоей бабушке, а  то
уж слишком я  был легок  на ногу. Бабка твоя тогда была совсем девочка. Года
два  она  ложилась  с моей мамой, а  потом уже привыкла ко  мне. А когда  мы
переехали сюда, у нас уже был ребенок, а из четвероногих  у  нас была только
одна коза и то чужая. Одолжил, чтобы ребенка было чем кормить. А потом у нас
все было, потому что я работы не пугался...
     Но мне скучно слушать, как дедушка любил работать, и я его перебиваю.
     -- Дедушка, -- говорю я, -- ты когда-нибудь лошадей уводил?
     -- Нет, -- отвечает дедушка, -- а на что они мне?
     -- Ну а что-нибудь уводил?
     -- Однажды  по глупости телку увели с товарищем, -- вспоминает дедушка,
подумав.
     -- Расскажи, -- говорю я, -- все как было.
     -- А что рассказывать? Шли мы из Атары в нашу деревню. Вечер в лесу нас
застал. Смотрим -- телка.  Заблудилась,  видно.  Ну,  мы  ее сначала  смехом
погнали  впереди  себя, а  потом  и совсем  угнали... Хорошая была годовалая
телка.
     -- И что вы с ней сделали? -- спрашиваю я.
     -- Съели, -- отвечает дедушка кротко.
     -- Вдвоем?
     -- Конечно.
     -- Да как же можно вдвоем целую телку? -- удивляюсь.
     -- Очень просто, --  отвечает дедушка, -- завели ее подальше от дороги.
Развели костер, зарезали. Всю ночь жарили и ели. Ели и жарили.
     --  Не может быть! --  кричу я. -- Как же можно годовалую  телку вдвоем
съесть?!
     -- Так мы же были  темные, вот  и съели. Даже кусочка мяса не осталось.
Помню, как  сейчас, на рассвете чисто обглоданные  кости вывалили  в  кусты,
затоптали костер и пошли дальше.
     -- Дедушка, -- говорю я, -- расскажи такой случай, где ты проявил самую
большую смелость.
     -- Не знаю, -- говорит дедушка и некоторое  время смотрит из-под руки в
котловину Сабида. Похоже,  что он  не  узнает  какую-то корову или не  может
досчитаться. Но вот успокоился и  продолжает:  --  Я такие вещи  не любил, я
работать любил.
     -- Ну все-таки,  дедушка, вспомни,  --  прошу я и смотрю на  него. А он
сидит рядом со мной, круглоголовый, широкоплечий и маленький, как подросток.
И  мне все  еще  трудно поверить, что  это  он  насажал  столько  гигантских
деревьев, что это у него дюжина детей, а было и больше, и  каждый  из них на
голову выше дедушки ростом и  все-таки в чем-то навсегда  уступает  ему, и я
это чувствую давно, хотя, конечно, объяснить не в силах.
     --  Вот  если  хочешь,  --  неожиданно  оживляется  дедушка  и  спиной,
прислоненной к изгороди, нащупывает более удобную позу, -- слушай... Однажды
поручили мне передать односельчанину одну весть. А он в это время уже был со
своим  скотом на альпийских  лугах. Это в трех-четырех днях ходьбы от нашего
села. И вот  я  пошел.  Но как  пошел? Сначала  обогнал всех,  кто со скотом
проходил по этой дороге. Потом обогнал всех, кто пешим  шел по этой  дороге,
потом обогнал тех, кто днем  раньше вышел со скотом по этой дороге, и  ночью
обогнал  тех, кто  пешим днем раньше пустился  в путь.  А на следующий  день
утром, когда еще пастухи коров не успели подоить, я подошел к балагану.
     -- Дедушка, а тех, что днем раньше выехали верхом? -- спрашиваю я.
     -- Тех не успел, -- отвечает дедушка.
     -- И ты ни разу не останавливался?
     -- Только чтобы выпить воды или кислого молока в пастушеском  балагане.
Клянусь нашим хлебом и солью -- день и ночь шел, ни разу нигде не присев, --
говорит дедушка важно и замолкает, положив на колени руки.
     И  опять  я представляю, как дедушка топает по дороге и все,  кто вышел
перегонять скот, остаются  позади, и  те, что  идут сами  по себе,  остаются
позади, и  те, что вышли со скотом  днем раньше, остаются  позади, и те, что
днем раньше вышли сами по себе, остаются  позади. Но  тех, кто  днем  раньше
выехал  верхом, дедушка не  достал,  да и  то,  мне  кажется,  что  они  все
оглядывались и нахлестывали своих лошадей, чтобы дедушка их не догнал.
     --  Ну ладно, пошли, -- говорит дедушка и легко подымается. Подымаюсь и
я.
     И  снова  зеленый сноп  качается  впереди.  Солнечные  лучи,  дробясь и
сверкая на свежих листьях, режут глаза, раздражают.
     Наконец мы  входим в ворота дедушкиного дома. Дедушка  открывает ворота
и, придерживая ногой, пропускает меня. Собаки с лаем несутся на нас и только
вблизи,  узнав,  притормаживают и отбегают.  Мы  прислоняем  к  забору  свои
вязанки.
     На шум  из кухни выходит моя  тетушка. Она  подходит к нам, еще  издали
придав лицу скорбное выражение, смотрит на меня.
     -- Умаял, убил, -- говорит она, показывая  бабке,  которая высовывается
из кухни, что она жалеет меня и осуждает дедушку.
     Мои  двоюродный  братишка  и сестренка  валяются на бычьей шкуре в тени
грецкого  ореха.  Сейчас,   подняв  головы,  они  смотрят  на  наши  вязанки
одинаковым телячьим взглядом. Это погодки года на  два,  на три младше меня.
Мальчик крепыш с  тяжелыми  веками,  а  девочка  хорошенькая, круглолицая, с
длинными турецкими бровями. Почти одновременно догадываясь, вскакивают.
     -- Лавровишни! -- кричит Ремзик.
     -- Черника, черника, --  радостно  поправила Зина, и оба, топоча босыми
ногами, подбегают к нам.
     --  Мне! Мне! Мне!  --  кричат  они, протягивая  руки  к  моему букету,
который я  уже вытащил из вязанки.  Разделив  поровну, я раздаю им черничные
ветки. Две собаки, Рапка и Рыжая, кружатся у  ног, бьют  по  земле хвостами,
заглядывают  в лицо. Они чувствуют, что мы принесли что-то  съедобное, но не
понимают, что это для них не годится.
     Дети жадно едят чернику, а я чувствую себя взрослым благодетелем.
     Тетушка  вынимает  из  вязанки  дедушкин  букет  и,  на  всякий  случаи
приподняв его повыше, чтобы Ремзик по дороге не  цеплялся, проходит в кухню.
Она несет букет с таким видом, словно он ей нужен для каких-то хозяйственных
надобностей. Все  же  не  выдерживает  и,  по дороге  ощипав несколько ягод,
бросает в рот, словно из тех же хозяйских соображений:  не дай бог, окажется
кислятиной.
     Дедушка выдергивает  из вязанки кукурузные стебли и идет  к загону, где
заперты козлята.  Они уже давно  услышали  шум листьев  и сейчас нетерпеливо
ждут,  привстав  на  задние  ноги  и  опираясь  передними  на  плетень.  Они
заливаются  тонким,  детским блеяньем.  Время  от  времени  пофыркивают. Над
плетнем торчат кончики  ушей и восковые  рожки.  Дедушка  забрасывает охапку
кукурузных стеблей в загон, кончики ушей и рожки мгновенно исчезают.
     Я чувствую удовольствие от каждого своего движения.  Ноги мои чуть-чуть
дрожат,  плечи  ноют,  и  все-таки  я  ощущаю  во  всем  теле необыкновенную
легкость, облегченность и  даже счастье,  какое бывает,  когда  после долгой
болезни впервые ступаешь по земле,
     Тетушка выносит  из  кухни кувшин с водой и полотенце.  Мы  с  дедушкой
умываемся, тетушка поливает.
     Пока  мы умываемся,  Ремзик,  прикончив  свою  чернику,  выхватывает  у
сестренки  последнюю ветку  и  убегает. Девочка  заливается слезами,  ревет,
глядя на  мать  бессмысленными и в то же  время  ждущими возмездия  глазами.
Тетушка снова начинает ругать деда.
     -- Чтоб ты  подавился  своей  черникой,  на черта  она была  нужна,  --
приговаривает она и грозит в сторону сына: -- А ты еще захочешь кушать, а ты
еще вернешься.
     Крепыш, насупившись, стоит за воротами.  Видно, что он  теперь и сам не
рад, потому что  чернику уже успел  съесть,  а время  обеда приближается. Из
кухни доносится вкусный запах чуть-чуть подгорелой мамалыги.
     -- Что  же  ты,  обещал  мне новую  ручку приделать к мотыге,  а все не
делаешь, -- бросает тетушка в сторону деда, заходя в кухню.
     -- Сейчас, --  говорит дедушка и  подходит к поленнице,  где свалено  в
кучу несколько мотыг  и лопат. Он подымает  тетушкину  мотыгу и одним ударом
обуха топорика отбивает лезвие  от ручки. Дедушка наклоняется и берет лезвие
в руки.
     Я захожу в  кухню  и  усаживаюсь у  очага рядом с  бабушкой. Высоко над
огнем в  большом чугуне висит готовая мамалыга. Я вытягиваю ноги. Золотистый
запах поджаренной мамалыжной корочки  нестерпимой сладостью  щекочет ноздри.
Скорее  бы за стол,  но тетушка  ждет  хозяина, как  она  говорит про  мужа.
Покамест он не придет, мы за стол не сядем.
     -- А ну, сукин сын, поди сюда, -- зовет дедушка моего братца.
     -- Чего тебе... -- слышится после некоторой паузы.
     -- Иди, покрутишь мне точильный камень, -- говорит дедушка.
     -- Мамка будет драться, -- после некоторого раздумья  отвечает мальчик,
как бы и матери давая время высказаться по этому поводу.
     Но тетушка не высказывается.
     -- Не бойся, иди, -- говорит дед и, зайдя в кухню, наливает в кувшинчик
воды, чтобы поливать точильный камень.
     У огня ноги мои начинают чесаться, и бабушка  обращает внимание на это.
Увидев,  в  каком они состоянии, она всплескивает  руками и начинает  ругать
дедушку.  Тут  и  тетушка  подходит  ко мне,  низко  наклоняется  над  моими
окровавленными ногами и тоже начинает ругать дедушку.
     -- Ничего, -- говорю я, -- это же комары...
     -- Господи,  пронеси, --  говорит бабушка,  -- да что же он  наделал  с
тобой, проклятый непоседа!
     -- Мне не больно, бабушка, -- говорю я.
     -- Вот это и плохо, что не больно,  --  причитает бабушка, --  лучше бы
болело.
     --  Что  мы  теперь скажем его маме? Здорово мы сберегли ее ребенка, --
повторяет тетушка, напоминая, что скоро должна приехать из города  моя мама.
Бабка ставит у огня чайник с водой.
     -- Запричитали, дуры, запричитали, -- слышится из-за кухни голос деда.
     Потом  доносится  сочный  звук  металла,  трущегося  о мокрый точильный
камень. Бабка ставит возле меня  тазик, наливает туда теплую воду из чайника
и наклоняется мыть мне ноги.  Мне стыдно, но я знаю, что теперь трудно с ней
сладить, и соглашаюсь. Бабка и тетушка продолжают ворчать на деда  и  жалеть
меня.
     Мне  приходится  расстаться  с  ролью  взрослого  парня,  каким я  себя
чувствовал, когда вошел во  двор со своей поклажей. Мне навязывают состояние
угнетенного безжалостным  дедом, чуть ли не сиротки. И я постепенно  вхожу в
него.  Я  чувствую,  что  состояние  угнетенности  не  лишено   своего  рода
приятности.
     Хотя ноги  мои и в самом деле в кровавых ссадинах и немного припухли, я
никаких особых  страданий не  испытываю. Немного печет -- вот  и все. Но мне
уже  приятно соглашаться  с ними, приятно чувствовать себя страдающим, когда
признаки страдания очевидны, а на самом деле никакого страдания нет, так что
сочувствие воспринимается как поэзия чистой прибыли.
     Я ощущаю, как тепловатая сладость лицемерия разливается у меня в груди.
Ноги мои в  крови -- значит,  я  страдаю  -- таковы  правила  игры,  которую
предлагают мне взрослые, и я ее с удовольствием принимаю.
     -- Ровно крути, -- слышится голос дедушки, -- еще ровней...
     -- Что  я,  мельница,  что ли?  -- ворчит  Ремзик.  Снова  сочный  звук
металла, трущегося о мокрый камень.
     -- Теперь в обратную сторону, -- слышится голос дедушки.
     -- Мне неудобно, у меня рука болит, -- ворчит Ремзик, но все же крутит.
     -- Лоботряс, -- говорит дедушка, -- я в твоем возрасте...
     Бабка подает мне чистую тряпку  и выносит тазик  с водой. Слышится, как
шлепнулась вода о траву. Я вытираю ноги.
     Но  тут  тетке  показалось,   что  кто-то  ее   кличет.  Она  замирает,
прислушиваясь.
     -- Тише вы там! -- кричит она деду и выбегает во двор.
     Она  подходит к  самой изгороди  и слушает. В самом деле чей-то далекий
голос.
     -- Чего тебе, уй! -- кричит она своим пронзительным голосом.
     В открытую  кухонную  дверь видно,  как она стоит,  слегка наклонившись
вперед, в позе, поглощающей звук.
     -- Так гоните ж, гоните! -- кричит она, что-то выслушав.
     Опять  оттуда   доносится   неопределенный   звук,  и   она   замирает,
прислушиваясь.  Почувствовав, что воздушная связь прочно налажена, точильный
камень снова заработал.
     --  У меня  уже рука болит,  я не могу, -- сдавленным голосом  жалуется
Ремзик.
     -- А ты левой, -- говорит дедушка.
     -- Левой я не привык, -- продолжает ворчать Ремзик.
     Снова слышится звук металла, трущегося о мокрый точильный камень.
     -- Хорошо, передам, хорошо! -- кричит тетка и возвращается на кухню.
     -- Что там случилось?  -- спрашивает бабушка испуганно. С тех пор как в
прошлом году ее сын, дядя Азис, погиб на охоте, она так и не пришла в себя и
все боится, что еще что-нибудь случится.
     -- Ничего, ничего, просто  буйвол Датико опять  залез в кукурузник,  --
отвечает тетушка и ставит у огня чугунок с утренним лобио.
     Об этом буйволе я уже  слышал сто раз. Как только его выпустят,  он как
сумасшедший  бежит прямо на  колхозную кукурузу, и никакая  изгородь его  не
может удержать. Дядя мой работает бригадиром, поэтому сюда и кричат.
     -- Вернули бы  мне три  дня молодости, -- говорит  дедушка  из-за дома:
оказывается, он все слышал, -- я бы показал этому буйволу...
     Я думаю над дедушкиными словами  и никак не могу сообразить, что бы  он
показал этому буйволу и почему ему нужно для  этого три дня молодости. Потом
догадываюсь: дедушка  его украл бы  и съел.  А  так как  буйвол большой, ему
пришлось бы есть его целых три дня. Я представляю, как дедушка сидит  в лесу
над костром, зажаривает куски буйволятины и ест. Жарит и ест, жарит и ест, и
так целых три дня и три ночи. Потом собирает кости и забрасывает их в кусты,
а когда поворачивается, то он уже снова старик, то есть у  него волосы опять
побелели, а все остальное осталось таким же.
     Тетушка быстро и ловко продевает на вертел вяленое мясо, разгребает жар
и, присев  на  низенький  стульчик, покручивает  вертел на  огне,  время  от
времени   отворачиваясь   от   огня  --   слишком  печет.  Постепенно   мясо
зажаривается, покрывается розовой коркой, влажнеет от жира, который начинает
по каплям стекать на раскаленные угли. Там, где упадет капля, всплескивается
голубой язычок пламени. От вяленого и теперь еще зажаренного мяса подымается
такой дух, что просто нет никакого терпения.
     -- Пепе  идет!  --  кричит  Ремзик, первым заметив  отца.  Так они  его
почему-то называют. Это сигнал  к  примирению. Он как бы хочет сказать маме,
стоит ли помнить мелкие обиды перед таким общим праздником, как приход отца.
     Тетушка выглядывает в дверь и, прислонив вертел с мясом к стенке очага,
ставит перед скамьей, на которой мы сидим, низенький деревенский столик.
     Дядя Кязым вдруг останавливается посреди  двора.  А-а,  это он подымает
Зину. О ней как-то все забыли. Наревевшись, она не то забылась, не то уснула
на зеленой лужайке двора. Сейчас она ковыляет рядом с отцом на кухню.
     Сразу же после  отца в кухню входят дедушка и Ремзик, чувствующий  себя
прощенным за свои труды с дедушкой.
     Между  делом  тетушка  все-таки  успевает  достать его  таким  быстрым,
бреющим ударом по голове.
     -- Ты чего? -- удивляется дядя. Обычно  он  суров, а все-таки не любит,
чтобы детей били.
     -- Он знает чего, -- говорит тетушка.
     Ремзик  обиженно  опускает  свои бычьи  веки,  но  долго  обижаться  не
приходится, еще без обеда останешься.
     Тетушка поливает  мужу воду.  Дядя  медленно моет огромные руки,  потом
мокрыми  ладонями  несколько  раз проводит по  лицу  и  коротко  остриженной
голове.
     -- Опять буйвол Датико залез в кукурузник, -- говорит тетушка, поливая,
-- тебе кричали...
     -- Гори  огнем, -- отвечает дядя безразлично и  молчит.  Потом, вытирая
руки, не выдерживает: -- Заперли?
     -- Да, -- говорит тетушка и накрывает на стол.
     -- Кого, буйвола или Датико? --  спрашиваю я, потому что как-то неясно,
кого следует наказывать: буйвола или его хозяина.
     Дядя усмехается, а все остальные смеются. Обидно, что и дети смеются.
     -- Стоило  бы его самого запереть  дня на три, -- говорит  дядя, как бы
оправдывая мое предположение.
     Мы все сидим,  в ряд  возле очага. В головах дед, потом  бабушка, потом
дядя, потом  остальные. Тетушка мамалыжной лопатой  накладывает каждому свою
порцию  прямо на тщательно  выскобленную розовую доску стола. Мамалыга густо
дымит. Потом она каждому в тарелочку разливает лобио, разбрасывает по  столу
снопы зеленого лука, а потом уже более расчетливо делит жареное мясо.
     Я не могу удержаться, чтобы тайно,  краем  глаза не проследить, как она
раздает мясо. Все мне  кажется, что лучшие  куски она раздает  своим, мужу и
детям. Я знаю,  что  стыдно за  этим  следить,  но  все же  не удерживаюсь и
подглядываю. Вот и Ремзику,  хоть он и провинился,  а все же не удержалась и
дала ему самый  большой кусок мяса  и  тут же, словно спохватилась, что чаша
весов  слишком явно перевесила в его сторону, шлепнула его  по лбу  ладонью,
словно толкнула рукой другую чашу.
     Я  чувствую,  что  тетушка  знает,  что  я прослеживаю  за  ней, и  это
сковывает ее действия, и она старается скорей закончить раздачу.
     -- Дали бы мне три дня молодости, -- повторяет  дедушка с  полным ртом,
-- я бы показал, что сделать с этим буйволом...
     -- Ну, ты у нас герой, -- говорит дядя насмешливо.  Я  знаю,  на что он
намекает.
     На краю  табачной плантации  стоит  огромное  каштановое дерево.  Часть
веток его отбрасывает тень на плантацию, и на этом месте табак всегда хилый,
недоразвитый.  С самого начала  лета я слышал  разговоры о том, что  надо бы
подрубить ветки этому каштану, но почему-то никто  не брался. Правда, влезть
на него очень трудно, потому что метров на  десять поднимается совсем  голый
ствол и не за что ухватиться.
     Сначала все решили, что на  дерево подымется заведующий фермой, охотник
и скалолаз. Но в это время он был в горах, и решили послать за ним человека,
потому что все  равно пора  было ехать в горы  за  сыром. Человека  послали,
заведующий фермой приехал, но, когда ему показали на дерево, он отказался на
него влезать, потому что, по его словам, за дичью он может лазить по скалам,
как  муха  по  стене,  но на этот каштан влезать  боится,  потому что у него
кружится  голова  от  одного  взгляда  на  такие  большие деревья. Тогда ему
сказали,  зачем же он приехал, если  у  него  кружится голова, даже когда он
смотрит на такие большие деревья. На это он ответил, что на альпийских лугах
он  так соскучился  по  семье, что  каштан этот  ему показался  не таким  уж
высоким и ветки вроде, казалось, пониже расти  начинают. Но теперь, когда он
повидался с семьей, он  чувствует, что  ему не одолеть  этот каштан, что он,
пожалуй, поедет назад, потому что пастухи без него там загубят весь скот.
     Одним словом,  заведующего фермой пришлось  отпустить,  а каштан так  и
остался  со своей раскидистой тенью,  и никому неохота было на него лезть, и
все почему-то шутили по этому поводу, а то и ругались:  пропади он пропадом,
весь табак, чтобы еще из-за него на дерево влезать...
     Дедушка долгое  время все  это терпел, и в конце концов, с  неделю тому
назад, когда утром пришли  мотыжить эту самую  плантацию, дедушка уже был на
дереве  и, привалившись спиной  к  стволу, молча рубил  ветви, обращенные  к
плантации. Никто не  видел, как он залез, но, судя по  тому, что он слез при
помощи двух  остроносых топориков,  попеременно вонзая в ствол  то  один, то
другой, предполагали,  что  он таким же  способом и  залез на дерево.  После
этого  дедушку не только  не хвалили,  его дня два просто поедом ели, потому
что он мог  свалиться с дерева и  опозорить  семью, люди могли подумать, что
дедушку  заставляли работать, да еще  в колхозе.  Об этом и напоминал сейчас
дядя.
     Все  заняты  едой.  Редко,  редко перекинутся словом. Дедушка  с жадным
удовольствием мнет  в  пальцах мамалыгу, сочно  кусает зеленый  лук, яростно
рвет все  еще  крепкими  зубами упругие куски  вяленого мяса; дядя ест вяло,
словно печаль какой-то неразрешенной задачи навсегда испортила ему аппетит и
он каждый раз заставляет себя есть.
     Тетушка,  я  знаю, тоже  ест с удовольствием, но ей приходится скрывать
это от насмешливого  мужа.  И она  все время сдерживается,  просто почти  не
жует, а прямо-таки заглатывает непрожеванные ломти, чтобы не создавать суеты
пережевывания.  Временами мне делается страшно --  до того огромные куски ей
приходится заглатывать.
     Но вот  мы поели,  вымыли руки. У дяди, как у всех людей, которые плохо
едят, есть свое  лакомство. Он любит сухую корочку, которая прижаривается  к
чугунку после  мамалыги.  Сейчас  он  ее  не спеша соскребает, выколупливает
ножом. Сам хрустит и нас угощает.
     Тетушка  укладывает  в плетеную  корзину  обед  для старшей дочки.  Она
осталась в табачном сарае, где вместе  с другими девушками и женщинами нижет
табак.  Понесет  его  Зина.  Она  натягивает  на  себя  зеленое  праздничное
платьице, обувается в сандалии. Все-таки как-никак на люди выходит.
     С корзинкой в руке с какой-то девичьей пристойностью она переходит двор
и, оглянувшись, сворачивает на тропу.
     -- Не бойся, я здесь стою, -- говорит тетушка, следя за ней с веранды.
     Зина исчезает за  изгородью, а через несколько минут, когда она доходит
до  самого  страшного  места,  где  особенно  густо  обступают тропу заросли
ежевики, папоротников, бузины,  вдруг раздается ее голос. Отчаянно фальшивя,
она поет неведомо  как залетевшую в горы песенку, которая почему-то  и тогда
казалась устаревшей:

        Нас побить, побить хотели,
        Нас побить пыталися,
        Но мы тоже не сидели,
        Того дожидалися...

     И вдруг не выдержала, побежала, встряхивая и рассыпая слова песенки.
     -- Понесло, -- говорит  тетушка, улыбаясь голосом. Вздохнув и помедлив,
входит в кухню.
     Слышно,  как дедушка  возится  на  веранде,  обтачивая  новую ручку для
теткиной  мотыги. Чувствуется, что после еды у  него хорошее  настроение, он
что-то напевает себе и строгает ручку.
     --  Наелся мяса и  поет, --  говорит  дядя насмешливо, кивая в  сторону
деда.
     И  вдруг  дедушка  замолкает.  Может,  услышал?  Мне  делается   как-то
неприятно.
     Я  люблю дядю. Я знаю, что он самый умный из всех знакомых мне людей, и
я  знаю, что ему не мясо жалко, просто он завидует дедушкиной безмятежности.
Сам он редко бывает таким, разве что во время пирушки какой-нибудь...
     Но  сейчас вдруг горячая  жалость к дедушке пронизывает меня. "Дедушка,
деду, -- думаю я, -- за что они тебя все ругают, за что?.."
     В тишине  слышно  старательное  сопение  дедушки и  сочный звук  стали,
режущей свежую древесину: хруст, хруст, хруст...

--------


     У дяди Кязыма была замечательная скаковая лошадь. Звали ее Кукла. Почти
каждый год на скачках она брала какие-нибудь призы. Особенно она была сильна
в беге  на  длинные дистанции и  в состязаниях,  которые,  кажется, известны
только у нас в Абхазии, -- чераз.
     Суть чераза состоит в том, что лошадь разгоняют и заставляют  скользить
по мокрому полю. При  этом она не должна спотыкаться и  не  должна прерывать
скольжения. Выигрывает та, которая оставляет самый длинный след.
     Возможно,  это состязание вызвано к жизни условиями горных  дорог,  где
умение лошади в трудную минуту скользить, а не падать, особенно ценно.
     Я не буду перечислять ее стати, тем более что  ничего в них не понимаю.
Я ушел от лошади, хотя и не пришел к машине.
     Внешность Куклы  помню хорошо. Это была небольшая лошадь  рыжей масти с
длинным телом и  длинным хвостом. На лбу у  нее  было белое пятнышко.  Одним
словом, внешне она мало отличалась от  обычных абхазских лошадей, но, видно,
все-таки отличалась, раз брала призы и была всем известна.
     Днем  она  паслась  в котловине Сабида или в ее окрестностях.  К вечеру
сама приходила  домой. Неподвижно стояла у  ворот, время  от  времени прядая
маленькими острыми ушами. Дядя  выносил ей горстку соли  и кормил ее с руки,
что-то  тихо  приговаривая.  Кукла  осторожно дотягивалась  до  его  ладони,
раздувала  ноздри,  страшно  косила  фиолетовым глазом  с  выпуклым  белком,
похожим на маленький глобус с кровавыми меридианами.
     Во время  прополки  кукурузы  дядя собирал срезанные  стебли, и вечером
лошадь хрустела свежими листьями молодой кукурузы.
     Тетя  Маница,  дядина жена, иногда ворчала, что он только и занят своей
лошадью целыми днями. Это было  не совсем так.  Дядя был хорошим хозяином. Я
думаю, что тетя  Маница  слегка ревновала  его  к  лошади, а может,  ей было
обидно за коров и коз. Впрочем, кто его знает, почему ворчит женщина.
     Иногда Кукла не возвращалась из котловины Сабида, и дядя, как бы поздно
ни узнавал  об этом, сейчас же подпоясывался уздечкой, топорик через плечо и
уходил искать.  Бывало, возвратиться  поздно ночью  по пояс в росе  или весь
мокрый, если  дождь.  Присядет у огня, греется.  Красивая,  резко высеченная
большая голова, неподвижно растопыренные пальцы. Сидит  успокоенный, главное
дело сделано -- Кукла найдена.
     В жаркие дни дядя  водил  ее купать. Стоя по  пояс  в  ледяной воде, он
окатывал ее  со  всех  сторон, расчесывал гриву, выдергивал  репьи  и всякую
труху.
     --  Мухи  заедают,  -- бормотал он  и соскребал  с ее живота  пригоршни
твердых, нагло упирающихся мух.
     В  воде Кукла вела  себя более спокойно. Она только изредка дергалась и
не переставала дрожать.
     Стоя  на берегу ручья,  я  любовался  дядей и его  лошадью. Каждый раз,
когда  он наклонялся, чтобы  плеснуть в нее  водой, на его  худом, костистом
теле  прокатывались  мускулы  и   выделялись  ребра.  Иногда   к  его  ногам
присасывались пиявки.  Выходя из воды, он  спокойно  отдирал  их и одевался.
Этих пиявок мы смертельно боялись и из-за них не купались в ручье.
     После  купания дядя иногда сажал меня на Куклу, брал в руки поводья,  и
мы подымались наверх, к дому. Тропинка была очень крутая, я все время боялся
соскользнуть с мокрой  лошадиной спины, всеми силами прижимался  ногами к ее
животу и крепко держался за гриву.  Ехать было мокро и  неудобно и  все-таки
приятно, и  я держался за лошадь,  испуганно радуясь и  смущаясь оттого, что
чувствовал  ее  отвращение  к седоку и смутно  сознавал, что это  отвращение
справедливо.  Каждый  раз, как  только ослабевали поводья,  она поворачивала
голову, чтобы укусить меня за ногу. Но я был начеку. Обычно мы таким образом
подходили  к  воротам, и я слезал  с лошади, празднично возбужденный оттого,
что  катался на ней, и  еще больше оттого,  что теперь, целый и  невредимый,
стою на земле.
     Однажды  мы так  же подъехали к воротам, и вдруг с другой стороны двора
появился  один  из  наших соседей,  которого  почему-то  особенно не  любили
собаки. Они ринулись в его сторону.
     -- Пошел! Пошел! -- закричал дядя, но было  уже поздно. -- Держи! -- Он
метнул мне поводья.
     Мне кажется, лошадь  только этого и  ждала. Я это почувствовал  раньше,
чем  она  повернула голову. Я  вцепился  в поводья изо всей  силы. Она стала
поворачивать  голову, и я  понял,  что  удержать ее  так же невозможно,  как
остановить падающее дерево. Она пошла сначала рысью, и я, подпрыгивая на  ее
спине, все еще  пытался  сдержать ее.  Но  вот она перешла в галоп, плавно и
неотвратимо увеличивая  скорость, как увеличивает скорость падающее  дерево.
Замелькало  что-то  зеленое,  и ударил  сумасшедший  ветер,  словно  на этой
скорости была совсем другая погода.
     Не знаю, чем бы это кончилось, если б не мой двоюродный брат. Он жил на
взгорье, недалеко  от дяди, и,  услышав  собачий лай, вышел  посмотреть, что
случилось. Он  увидел меня, выбежал на тропу,  закричал и замахал руками.  В
нескольких метрах от  него Кукла остановилась как вкопанная, и я,  перелетев
через ее голову, упал на землю.
     Я  вскочил и удивился,  что снова  попал в  тихую  погоду.  Неожиданный
толчок прервал  мое удивление. Что-то опрокинуло меня и поволокло по  земле.
Но тут подскочил мой брат, выхватил из рук поводья и стал успокаивать Куклу.
Оказывается, я от страха так вцепился в поводья, что не мог разжать  пальцы,
даже после того как упал.
     С тех пор дядя меня на Куклу больше не сажал, да и я не просился. И все
же я не  только не охладел к ней, но, наоборот, еще больше полюбил. Ведь так
и должно было случиться -- она знаменитая лошадь и никого не признает, кроме
своего хозяина.
     Надо сказать, что даже самому дяде она давалась не просто. Чтобы надеть
на  нее уздечку, он медленно подходил к ней, вытягивал руку, говорил  что-то
ласковое, а  дотянувшись до нее,  поглаживал ее по холке, по спине и наконец
вкладывал  в  рот  железо.  Такими   же  плавными,  замедленными  движениями
пасечники вскрывают ульи.
     Обычно, когда дядя  подходил к  ней, Кукла  пятилась,  задирала голову,
отворачивалась,  вся напряженная,  дрожащая,  готовая  рвануться  от  одного
неосторожного  движения.  Казалось, каждый  раз  она  со  стыдом  и  страхом
отдавалась в руки своему хозяину.
     Иногда  днем,  когда мы  ходили  в  котловину Сабида  за  черникой  или
лавровишней, мы ее встречали в самых неожиданных местах.
     Бывало, окликнешь ее: "Кукла, Кукла!" Она остановится и смотрит долгим,
удивленным лошадиным взглядом.  Если пытались подойти,  она удирала, вытянув
свой длинный красивый хвост. Вдали от дома она совсем дичала.
     Бывало, где-нибудь  в  зарослях ежевики,  лесного  ореха,  папоротников
раздавался неожиданный хруст, треск, топот. Леденея от страха, ждем: вот-вот
на нас набросится дикий  кабан.  Но из-за кустов  вырывается  Кукла  и,  как
огненное видение, проносится мимо, и через  мгновение далеко-далеко затихает
топот ее копыт.
     -- Куклу не видели? -- спрашивал дядя, заметив,  что мы возвращаемся из
котловины Сабида.
     -- Видели, -- отвечали мы хором.
     --  Вот и молодцы, -- говорил он довольный, словно то единственное, что
можно  было  сделать  в  котловине Сабида,  мы  сделали,  а об  остальном  и
спрашивать не стоит.
     Мы  все в доме, хотя дядя об этом никогда не говорил, чувствовали,  как
он любит свою лошадь. Надо сказать, что и Кукла, несмотря на  свою  дикость,
любила по-своему дядю.  Вечерами, когда она  стояла у ворот, только заслышит
его голос, сразу же поворачивает голову и смотрит, смотрит...
     Иногда днем дядя ловил Куклу  и  приезжал на ней, сидя боком -- ноги на
одну сторону. У него  это  получалось  как-то молодо, лихо.  Эта  молчаливая
шутка  была особенно приятна,  как  бывала приятна неожиданная улыбка на его
обычно суровом лице.
     Видно было, что у него хорошее настроение, а хорошее настроение оттого,
что предстояла особенно дальняя  и интересная поездка. Дядя привязывал Куклу
к  яблоне.  Подогревал кувшинчик  с водой,  брился, мыл голову. Тетя  Маница
начинала  ворчать, но  слова  ее  отлетали от  него,  как  градины от бурки,
которую он, переодевшись, набрасывал на себя.
     И вот он  перекидывает ногу через  седло, усаживается поудобней, в руке
щеголеватая  камча.  Статный, сильный,  он  некоторое время  медлит  посреди
двора, отдавая последние хозяйские распоряжения. Легко пригнувшись, сам себе
открывает  ворота и  удаляется  быстрой рысью. В эти минуты  нельзя  было не
залюбоваться им, и только  тетушка  продолжала ворчать и делать вид, что  не
слушает его  и не смотрит в его сторону. Но и она не удерживается. А в руках
сито, или забытая  вязанка хвороста, или еще что. Грустно ей чего-то, а чего
-- мы не знаем.
     ...Война подходила все ближе и ближе. Где-то за перевалом уже шли  бои,
и, если прислушаться, можно было услышать отдаленный, как бы уставший грохот
канонады. В деревне почти не осталось молодых парней и мужчин.
     Однажды председатель  объявил,  что временно мобилизуются  все ослики и
лошади для перевозки боеприпасов на перевал. Сначала забрали всех осликов, а
потом назначили день, когда  будут  брать  лошадей,  чтобы их  приготовили и
держали дома.
     Накануне  вечером  дядя  загнал Куклу  во  двор,  а  утром  ее  уже  не
выпустили.
     В этот  же  день рано  утром  приехал  из  соседней  деревни  известный
лошадник   Мустафа.  Это  был  человек  небольшого  роста,   с  коротенькими
кустистыми бровями. из-под  которых, как настороженные  зверьки, выглядывали
глаза.
     Мы поняли, что  он приехал  неспроста.  В честь  его  приезда  зарезали
курицу, и тетка поставила на стол алычовую водку.
     -- Про меблизацию, конечно, знаешь? -- спросил он.
     -- Конечно, -- ответил дядя.
     -- Как решил? -- Мустафа  облизнул губы и, стараясь  не опережать дядю,
осторожно приподнял рюмку.
     -- Сам видишь, -- дядя кивнул во двор, -- придется отдать.
     -- Дурное дело, -- сказал лошадник  и  без всякого перехода: -- За твой
дом, за старых и за малых, за всю семью!..
     -- Спасибо...
     Выпили  и  некоторое  время  молча  ели.  Дядя, как всегда,  вяло,  без
интереса.  Гость, наоборот,  с  удовольствием.  Мы, дети, сидели в сторонке,
жадно прислушивались и жадно  глядели,  как  гость  сокрушает  лучшие  куски
курятины.
     -- Знаю, что дурость, но куда податься...
     -- Сегодня же найду тебе -- сдай другую...
     -- Неудобно, все знают мою Куклу...
     -- Не мне тебя учить, но...
     -- За твоих близких, которые там, чтобы все вернулись! -- Дядя кивнул в
сторону перевала.
     -- Спасибо, Кязым. Судьба -- вернутся. Нет -- что поделаешь...
     Снова выпили. Гость вновь заработал жирными челюстями.
     -- Учти, что, если лошадь и вернется, это будет не та лошадь.
     -- Что поделаешь -- меблизация, азакуан.
     -- Слыхал,  чтоб  они понимали  наших  лошадей? Они и своих лошадей  не
понимают.
     -- Что поделаешь...
     -- Азакуан требует лошадь, а не Куклу...
     -- Но люди знают...
     -- Хлеб-соль прикроет любой рот.
     -- Мустафа, ты это видишь? -- Дядя приподнял в руке белый ломтик сыру.
     --  Вижу,  --  сказал  Мустафа,  и  зверечки  под его  густыми  бровями
забеспокоились.
     -- Ты знаешь, во что он превратится после того, как я его съем?
     -- Ну и что?
     --  И все-таки мы его хотим есть чистым и белым. Иначе не хотим. Так  и
это, Мустафа.
     -- Говоришь как мулла, а лошадь губишь.
     -- Знаю, но так лучше. -- И  вдруг неожиданно горько добавил: -- В этой
чертовой жаровне наши мальчики стоят по колено в огне, а что лошадь... Лучше
выпьем за них.
     -- Конечно, выпьем, но азакуан что говорит? Он говорит...
     Я помню, как пронзила меня неожиданная горечь дядиных слов. Может быть,
потому, что  обычно он  говорил  насмешливо,  безжалостно. Вот так,  бывало,
редко улыбался, но улыбнется -- и радость вспыхнет, как спичка в темноте.
     Допив водку, они вымыли  руки  и вышли во  двор. Дядя Кязым, высокий  и
унылый, а рядом -- лошадник, маленький и бодрый, с крепким красным затылком.
     Дядя поймал  Куклу  и надел на нее уздечку. Мустафа подошел  к  лошади,
потрепал ее. Потом стал почему-то толкать ее назад. Я даже испугался, думал,
что он пьяный.  Потом он неожиданно нагнулся  и начал  подымать  ей переднюю
ногу. Кукла  всхрапнула и потянулась  укусить его, но он небрежно отмахнулся
от нее и все-таки  заставил поднять ногу. Стоя на четвереньках и  посапывая,
он осмотрел каждое  копыто.  Сначала передние ноги, потом  задние.  Когда он
подошел к ней сзади, я думал: тут она ему отомстит за его нахальство, но она
почему-то его не лягнула. Даже когда он схватил ее за хвост и протер хвостом
копыто, чтобы как следует рассмотреть подкову,  она не ударила его, а только
все время дрожала.
     -- Стоит  перебить передние,  -- сказал  он,  вставая,  -- сам  знаешь,
дорога на Марух...
     Дядя вынес из кухни ящик с  инструментами. "Зачем он возится с ней, раз
она ему не  достанется?" -- думал я, глядя на  Мустафу и  пытаясь постигнуть
сложную душу лошадника.
     Куклу отвели под тень яблони, где была привязана лошадь Мустафы.
     --  Что  у  вас за  мухи --  мою  лошадь загрызли! --  сердито удивился
Мустафа, оглядев свою лошадь.
     -- Это у нас от коз, -- сказал дедушка. Он подошел помогать.
     Дядя держал Куклу, коротко взяв  ее под уздцы. Маленький лошадник ловко
стал на одно колено, приподнял лошадиную ногу и стал выковыривать из подковы
ржавые гвозди. Он порылся в ящике  и, набрав оттуда целый пучок гвоздей  для
подков, как  фокусник,  сунул их  в рот  и зажал губами. Потом он вынимал их
оттуда по  одному  и  двумя-тремя ударами вколачивал в  безвольно повернутое
копыто лошади.
     После  каждого удара Кукла вздергивалась, и волна дрожи пробегала по ее
телу, как круги по воде, если в нее швырнуть камень.
     -- Кукла-а, --  приговаривал дядя, чтобы успокоить ее и дать знать, что
видит все, что делается.
     Вторую подкову, отполированную травой и камнями, Мустафа почему-то снял
и  заменил ее новой,  но ржавой,  из  дядиного ящика. Пока он возился, Кукла
несколько раз хлестанула его кончиком  хвоста.  Каждый  раз  после  этого он
подымал  голову  и,  не  выпуская изо  рта гвозди, сердито  мычал, словно не
ожидая от нее такого ребячества.
     -- Теперь  хоть к самому дьяволу скачи! -- сказал он и, вбросив молоток
в ящик, выпрямился.
     Дядя ваял ящик одной  рукой  и как-то нехотя отнес  его домой. Даже  по
спине его видно было, до чего ему  нехорошо. Куклу привязали рядом с лошадью
Мустафы.
     Снятая  подкова  блестела, как  серебряная,  я заслонил ее, чтобы потом
незаметно поднять, но  дедушка  отодвинул меня  и поднял ее  сам. Он  тут же
прибил  ее к порогу  -- на счастье.  Там уже была прибита другая подкова, но
она порядочно протерлась,  а эта даже в тени блестела как серебряная.  Может
быть, дед решил, что пришло время обновлять счастье.
     Мустафа уезжал. Дядя поддерживал его лошадь под уздцы. Лошадник  крепко
ухватился руками за скрипнувшее седло и вдруг замер.
     -- Может, переседлаем? -- сказал он, как бы  собираясь сорвать седло со
своей лошади и перенести его на дядину.
     С яблони  сорвалось  яблоко и, глухо  стукнувшись о  траву, покатилось.
Кукла вздрогнула. Я проследил  глазами за яблоком, чтобы потом поднять  его.
Оно остановилось у изгороди, в зарослях сорняка.
     -- Не стоит, Мустафа, -- сказал дядя Кязым, подумав.
     Мустафа вскочил на свою лошадь.
     -- Всего, -- сказал он и тронул ее камчой.
     -- Хорошей дороги, -- сказал дядя и отпустил поводья только после того,
как лошадь  тронулась,  чтобы  не  казалось,  что хозяин спешит избавится от
своего гостя.
     Мустафа скрылся за поворотом дороги, дядя вошел в дом, а я вспомнил про
яблоко и, подойдя к изгороди, раздвинул ногой заросли сорняка. Яблока там не
оказалось. Я сначала удивился, но потом увидел свинью.  Она похаживала по ту
сторону  изгороди,  прислушиваясь к шороху  в  листьях  яблони.  Видно,  она
просунула  морду сквозь прутья плетня  и вытащила мое яблоко.  Я прогнал  ее
камнями, но  это было  бесполезно.  Она  остановилась  невдалеке,  продолжая
следить не столько за мной, сколько за яблоней, что было особенно обидно.
     Весь этот день дядя лежал в  комнате и курил. Длинный, худой, он курил,
глядя  в  потолок, и лежал как  опрокинутый. Тетка  Маница не  решалась  его
беспокоить и сама  занималась всеми хозяйскими делами. Время  от времени она
посылала нас посмотреть, что делает дядя.  Мы  проходили в  огород  и оттуда
через окошко смотрели на дядю.  Он  ничего  не  делал, только лежал и курил,
глядя в потолок, все такой же длинный, опрокинутый.
     -- Что он  там делает?  -- спрашивала  тетка, когда  ми возвращались на
кухню.
     -- Ничего, только курит, -- говорила мы.
     -- Ну ничего,  пусть курит, -- отвечала она  и, быстро скрутив  длинную
тонкую цигарку, закуривала сама, озираясь на дверь, чтобы не увидел дед.
     К вечеру пришел парень из сельсовета и спокойно, как человек, привыкший
ходить по  чужим дворам,  отбиваясь палкой от собак,  прошел на  кухню.  Все
знали, зачем он пришел, и он знал, что все об этом знают, но для приличия он
сначала  говорил про  всякую ерунду. Дядя так  и не  вышел из комнаты,  хотя
тетка тайком посылала за ним. В конце концов парень  объявил о  цели  своего
прихода, сделав  при этом постную мину горевестника. С этой же постной миной
горевестника он  взял Куклу  за  повод  и повел  ее со двора. Он  вел  ее на
предельно  вытянутых  поводьях,  словно  удлиняя  расстояние  между  собой и
лошадью,  молча втолковывал нам, что она  имеет дело не с  ним, а с законом.
Но, пожалуй, он это делал слишком явно, и потому мы, дети, не очень поверили
ему.  Мы  чувствовали,  что  по дороге  от хозяина к  закону  он  что-нибудь
отщипнет для себя самого.
     Как только  он  вышел  со двора,  мы  вбежали  в  огород  и, прячась  в
кукурузе,  следили  за  ним.  Так  оно  и оказалось.  Недалеко  от  дома  он
остановился у большого  камня, осторожно влез на него и  оттуда спрыгнул  на
шею лошади. Кукла  взвилась,  но опрокинуть его  не  смогла. В  наших  краях
слишком многие хорошо ездят.
     -- Меблизация! -- крикнул он, не то понукая лошадь, не то оправдываясь,
и поскакал. До сельсовета было пять километров.
     Мы  постояли еще  немного, покамест  не смолк  звук  лошадиных копыт, и
потом тихо вернулись во двор.
     Через несколько дней  после того как дядю  взяли  на заготовку  леса, в
котловине  Сабида  медведь  зарезал  соседскую  корову.  Она  долго  ревела,
наверное, звала на помощь, но спуститься  было некому.  Мы все столпились  у
края котловины и слушали.  Больше часа длился этот жуткий  рев, придавленный
теменью  котловины и нашим  страхом.  Потом  он  стал  слабеть и удлиняться.
Казалось, голос коровы  уже не  пытался  вырваться  к людям наверх, а стекал
вместе с кровью по днищу котловины. Потом он превратился в еле слышный стон,
и этот стон был еще страшнее, чем рев.  К нему  особенно  настойчиво и долго
прислушивались, стараясь не спутать его с другими звуками ночи, а главное --
не упустить его, словно  остротой слуха отдаляли мгновение  смерти.  Наконец
все  замолкло, а потом стало  слышно, как  за  перевалом  отдаленно грохочет
война.
     Несколько  дней после этого скотина,  проходя мимо того места, где была
растерзана корова, ревела, вытягивая морды и принюхивалась  к  следам крови.
Казалось, животные давали прощальный салют  своему погибшему товарищу. Потом
дождь смыл следы крови, и они успокоились.
     Дядя, вернувшись  домой,  устроил  в  лесу  засаду  и  несколько  ночей
подкарауливал медведя, но он больше не появлялся.
     Шли дни. Про лошадь дядя  не говорил, и мы при нем о ней не вспоминали,
потому  что   тетка  нас  предупредила  об  этом.  И  без  того  не  слишком
разговорчивый, он стал еще более молчаливым. Бывало, хлопнет за ним калитка,
тетка посмотрит ему вслед и вздохнет: "Скучает наш хозяин".
     Однажды  я встал  раньше всех,  потому что накануне приметил на  дереве
несколько инжиров, которые должны были поспеть за ночь. Выхожу на  веранду и
не верю своим глазам: у ворот стоит лошадь.
     -- Кукла! -- закричал я, замирая.
     -- Не  может быть! -- радостно отозвалась тетка из комнаты,  словно она
только и ждала моего возгласа.
     Я спрыгнул с крыльца и побежал к воротам.
     Через  минуту  взрослые  и дети  все  столпились  у  ворот.  Дядя вышел
последним. Он спокойно прошел двор своей легкой походкой.  Было заметно, что
он старается выглядеть спокойным.  Возможно, он стеснялся нас или думал, что
радость может оказаться преждевременной.
     Лошадь  впустили во  двор.  Она прошла несколько  шагов  и нерешительно
остановилась перед дядей. Он обошел ее, внимательно оглядывая. Только теперь
мы заметили, какая она худая и смертельно усталая. Когда она сошла  с места,
рой мух со злобным гудением слетел  с ее  спины и  потом  снова уселся ей на
спину, как стая лилипутских стервятников. Спина лошади оказалась стертой.
     --  Кто ее знает, что  она  там  перевидела, -- прервал  дедушка  общее
молчание, как бы оправдывая лошадь.
     -- Чоу! --  Взмахнув  рукой,  дядя согнал ее с  места. Кукла отошла  на
несколько шагов, остановилась, постояла и вдруг оглянулась на дядю.
     -- Чоу!  -- Снова взмахнув  рукой, он согнал ее с места и  посмотрел ей
вслед.
     Рану на ее  спине  он  презрительно не замечал,  словно то, к  чему  он
приглядывался и прислушивался, было куда важнее всяких ран.
     Кукла  опять  сделала  несколько шагов и нерешительно остановилась. Все
молчали, и, словно испугавшись общего молчания, лошадь снова  оглянулась  на
хозяина.
     --  Чоу! -- прикрикнул  он на  нее еще раз, и она опять сошла с  места,
сделала несколько шагов и обреченно остановилась.
     Больше она не  оглядывалась. Мухи  снова слетели  с  ее спины  и  снова
уселись  на рану,  но дядя эту  рану еще более презрительно  не замечал, как
будто лошади  нарочно  протерли  спину, чтоб  отвлечь  его внимание  от того
главного, что с ней случилось.
     -- Перестань, -- тихо сказал дедушка, хотя он ничего не делал.
     -- Порченая, -- устало ответил дядя, -- надорвалась... -- Он повернулся
и пошел в дом.
     Я не  понимал,  что  значит  порченая, но  чувствовал,  что  с  лошадью
случилось что-то страшное, и в то же время не верил этому.
     -- Разве  рана не заживет? -- спросил  я у  дедушки, когда дядя ушел на
работу.
     Дедушка сидел в тени яблони и плел корзину.
     -- Не в  этом дело, -- сказал он. Его кривые,  сточенные работой пальцы
остановились.  Он оглядел  свое  плетенье  и,  сообразив,  как  идти дальше,
добавил: -- У ней гордость убили...
     -- Какую гордость? -- спросил я.
     -- Ясно какую, лошадиную, -- ответил он, уже не слушая меня.
     Он просунул между дрожащих и стоящих торчком планок поперечную планку и
жадными, сильными пальцами стянул ее, чтоб уплотнить плетенье, как стягивают
подпругой лошадиный живот.
     -- Но она же отдохнет, -- напомнил я,  стараясь нащупать, что он имел в
виду.
     -- Ей  теперь все  равно,  в ней  игры  нет,  --  сказал он,  продолжая
скручивать,  прогибать   и  натягивать  гибкую,  свежевыструганную  ореховую
планку. Что-то нестариковское  было в жадном удовольствии, с которым он плел
корзину. Правда, он все делал с такой же жадностью.
     Только  через  много  лет  я  понял, что  потому-то он  и  оказался  не
сломленным до конца своих дней, что обладал даром хороших крестьян и больших
художников  -- извлекать  удовольствие из самой работы, а не ждать ее  часто
обманчивых плодов. Но тогда я этого не знал, и мне было обидно за Куклу.
     С месяц  лошадь жила  во  дворе. Мы, дети,  верили,  что она отдохнет и
станет такой  же, как  раньше. Теперь  мы сами  водили  ее купать, приносили
свежую траву, отгоняли от нее мух, очищали  рану керосиновой  тряпкой. Через
некоторое время рана затянулась, лошадь стала гладкой и красивой. Но, видно,
что-то в ней  и вправду навсегда  изменилось. Теперь, если подойти  к  ней и
положить руку  на шею или на спину, она совсем не дрожала, а только затихала
и  прислушивалась. Иногда,  когда  она вот  так  затихала  и прислушивалась,
казалось, что она  пытается  и  никак  не может  вспомнить, какой  она  была
раньше.
     Вскоре дедушка отправился с ней на мельницу, потому что наш ослик так и
не возвратился с перевала. Потом ее  стали одалживать соседи, но дядя на нее
больше  не садился и даже не  подходил к  ней. Она  все  еще помнила  его и,
услышав  его голос,  подымала  голову,  но  он всегда неумолимо проходил, не
замечая ее.
     -- Какой  ты жестокий!  --  сказала  тетка однажды, когда  мы собрались
перед обедом на кухне. -- Подошел бы хоть раз, приласкал бы...
     -- Можно подумать, что ты мою лошадь любишь больше, чем я, -- сказал он
насмешливо и, сунув цигарку в огонь, прикурил.
     Осенью  Куклу продали в  соседнее  село за пятнадцать пудов кукурузы --
слишком много нас собралось в доме дяди, своей не хватало.
     Больше мы  Куклу  не  видели, но однажды  услышали  о ней. Как-то новый
хозяин ее приехал на скачки.  Он привязал ее у коновязи, а сам протиснулся в
толпу. Во время самого длинного заезда, когда азарт дошел до предела и Кукла
услышала гул толпы, запах разгоряченных лошадей, топот копыт,  она вспомнила
что-то.
     Так или иначе, она оборвала привязь,  влетела в круг, обогнала мчащихся
всадников и  почти  целый круг шла впереди с нелепо болтающимися  стременами
под свист и хохот толпы. Потом ее обогнали другие лошади, и она сама сошла с
круга.
     После Куклы дядя  Кязым не заводил скаковых лошадей. Видно, возраст уже
был не тот, да и время не то.

--------


     В пятнадцать лет я получил в письме пламенное признание в любви. У меня
до  сих  пор  сохранилось  впечатление, что  вспыхнувшие  при  чтении  слова
признания были написаны золотом, а не обыкновенными химическими чернилами.
     За минуту до того, как почтальонша вручила мне это письмо, я с обрывком
электрического провода  сбегал по лестнице нашего двухэтажного  дома. Задача
состояла  в том,  чтобы  дотерпеть  до  конца  лестницы  бьющую сквозь  тело
таинственную   силу   тока.   Притрагиваясь   жикающим  концом   провода   к
металлические  перилам лестницы,  я изо  всех сил  бежал вниз,  разбрызгивая
фиолетовые искры.
     Ночью была  гроза, во время которой оборвался этот провод. По-видимому,
главную смертоносную часть тока приняла на себя крыша нашего дома, остатками
электричества забавлялся я.
     Была  весна.   Витиеватые  балясины  перил  были  опутаны   еще   более
витиеватыми  лозами  цветущей глицинии.  Каскады  тяжелых кистей  свисали  с
наружной стороны вестницы. Они были такими же фиолетовыми, как электрические
искры, вспыхивавшие под моей рукой.
     Где-то возле  середины первого  лестничного марша начиналась  площадка,
ведущая в коммунальную уборную.
     Жители двора  время  от  времени  пробегали  туда,  и  как  только  они
притрагивались  к перилам,  я  подключал к  ним  ток.  Обычно  при  этом они
вскрикивали или  молча в диком прыжке  переносились на площадку, однако, при
всех разновидностях восприятия, маршрута никто не менял.
     Все  еще держа в руке  провод, я прочел письмо.  Сразу же почувствовав,
что  игра эта теперь не  нужна, что ей пришел  конец, и, видимо, навсегда, я
бросил провод и вбежал в дом.
     Хотя письмо не было подписано, я мгновенно догадался, кто  его написал.
Это была девочка, с которой два года  назад мы учились в одном  классе.  Два
года назад  нас  развели, разделив школы  на мужские  и  женские  по примеру
классических гимназий.  С тех пор я ее  ни разу не  видел и  не вспоминал. В
школьном журнале мы стояли рядом.  Мало того  что мы стояли  рядом  -- у нас
совпадали инициалы.  Такое  совпадение  не  могло остаться незамеченным. Еще
тогда мы оба чувствовали его неслучайность. И вот наконец письмо.
     Золотящиеся буквы вспыхивали и  шевелились на бумаге. Я  перечел письмо
несколько раз, благодарно влюбился в автора и,  тут же изорвав его на мелкие
кусочки, выбросил в мусорный ящик.
     Моими действиями  двигали могучий  патриархальный  стыд  и неосознанная
логика  начинающего социалиста. Ход ее я сейчас мог бы расшифровать примерно
так: письмо, полученное мною, -- это счастье, а счастливым  быть стыдно, как
стыдно быть сытым среди голодных. Ну а  так как от счастья отказаться трудно
(тактика!), надо  его законспирировать, то есть держать  в голове, уничтожив
все материальные улики.
     Теперь я бродил по улицам в надежде где-нибудь ее случайно встретить. Я
довольно смутно  представлял,  что надо  делать при  встрече. Ну, во-первых,
думал я, надо, конечно, подойти, а потом уж, как только представится случай,
предложить ей свое сердце и жизнь, разумеется, до самой гробовой доски.
     Нельзя  сказать, чтобы  я  очень спешил  со встречей. Как и для всякого
начинающего социалиста, главное для меня была программа,  а она с гениальной
ясностью была намечена в ее послании. Для  всего остального отводилась целая
жизнь, а в  пятнадцать лет она бывает  до того  огромной, что, сколько ее ни
трать, все ее девать некуда, все она переливается через край.
     И  вот однажды, когда я вместе  со своими  товарищами стоял на  главной
улице нашего города, а точнее, на улице Генералиссимуса,  она вместе с двумя
подружками прошла мимо нас.
     Я успел заметить  вдохновенную бледность  ее вспыхнувшей  щеки, быструю
походку и тончайшую  фигуру. За эти два года  она из девочки превратилась  в
девушку, ухитрившись остаться такой же тонкой, как и была в том  роковом для
нашего совместного обучения седьмом классе.
     Одним  словом,   был   налицо  тот   источник  бледно-розового  сияния,
необходимый для первого чувства мальчика моих лет.
     А хитрость природы  в данном случае состоит в  том, что каждый мальчик,
проходящий сквозь  эту  стадию,  или, вернее  даже  сказать, получающий  эту
прививку, инъекцию любовной  лихорадки, воспринимает  это сиянье как  особую
милость его личной судьбы, угадавшей потребности его нежной души и однажды с
исключительным  тактом  или даже  со вкусом японского садовода соединившей в
одной девушке редкие свойства его хрупкого и капризного идеала.
     Увидев  ее зардевшуюся щеку, я  окончательно уверился в своей догадке и
почувствовал, что  подойти  к  ней  будет не  так-то просто.  Хотя мы успели
окинуть  друг друга  только одним быстрым  взглядом,  как-то  сразу  в  одно
мгновение было  решено, что  неудобно  теперь, через два  года, узнать  друг
друга и поздороваться, тем более что между нами уже пролегла тайна письма.
     Нет,  нет!  --  крикнула она мне этим  мгновенным  взглядом,  только не
сейчас, не  здесь, потому что, если ты сейчас со  мной  поздороваешься,  это
будет означать, что ты своим друзьям  все рассказал о моем  письме, и я умру
от стыда.
     Теперь я ее стал встречать все чаще и чаще. Иногда  она была со старшей
сестрой, иногда в большой компании подружек и каких-то незнакомых мне ребят,
и я чувствовал, что  с каждым разом подойти к ней  становится  все трудней и
трудней.
     Кстати, сестра  ее  тоже училась с  нами в одном  классе,  хотя  и была
старше ее на год или два. Не помню, как очутилась она с нами в одном классе,
думаю, не  от избытка любви  к учебе.  Для полной последовательности  я и  с
сестрой не стал здороваться, чего она, кажется, не замечала. Вообще она была
какая-то сонная  девушка и, хотя на вид, пожалуй, была привлекательней своей
младшей сестры со  своими тяжелыми нежными  веками,  чистым  лицом и  яркими
губами, все-таки чувствовалось, что ребят привлекает  именно младшая. Потому
что от  нее, младшей,  исходило  то беспокойство,  то нетерпеливое  ожидание
праздника жизни, которое заражает окружающих.
     Одним словом, подойти становилось все трудней и трудней.
     Я ждал романтического  случая  и, вообще говоря, не спешил знакомиться,
ибо, как думал я, спешить было некуда, раз и так вся жизнь  теперь посвящена
ей, и только ей.
     А между тем рядом с  ней вместе с  другими мальчиками  и девушками стал
появляться некий  военный, капитан по званию, как мне  охотно разъяснили мои
друзья.
     И  теперь  я заметил, что  возлюбленная  моя при встрече со  мной, если
рядом с  ней бывал капитан,  как-то смущалась  и  опускала  голову.  Это  ее
смущение я воспринимал как бесконечно трогательное доказательство  ее любви,
приятно льстящее моему самолюбию, но, пожалуй, чересчур сильное.
     И теперь, посылая многозначительные взоры, я старался ей внушить, чтобы
она не слишком смущалась из-за своего капитана, что мы-то с ней знаем, какая
великая тайна нас объединяет, что он-то, бедняжка, такого письма не  получал
и, судя по преклонному возрасту, теперь навряд ли когда-нибудь получит.
     Капитан был парнем лет двадцати  семи -- возраст, который тогда казался
мне для любви безнадежно запоздалым. Пожалуй, настолько  преклонным, что при
случае можно  было,  почтительно приподняв и тряхнув ладонью  медали на  его
груди, спросить:

        Скажи-ка, дядя, ведь недаром
        Москва, спаленная пожаром,
        Французу отдана?

     Возможно,  моя тайная возлюбленная правильно оценила мои  взоры, потому
что со временем при встречах,  если рядом с ней бывал капитан,  она почти не
смущалась, а  как-то изгибала  губы в  намеке на  улыбку,  которую  я  легко
объяснял вынужденным лукавством. Каково ей, бедняжке, думал я, любить одного
и терпеть ухаживания другого.
     Так в состоянии блаженного слабоумия, время от времени сопровождая свою
возлюбленную, как незримая  тень, я дожил до середины лета, когда она вместе
с сестрой и капитаном стала посещать танцы в городском парке.
     В парке под влиянием  музыки  чувство  мое, кажется,  стало замутняться
горечью.
     Под трофейную и отечественную музыку шаркала послевоенная танцплощадка.
В толпе танцующих мелькало ее бледное, вопросительно приподнятое на капитана
личико. Он, высокий, статный парень, глядел на нее сверху вниз добродушно и,
черт подери, кажется, с оскорбляющей меня едва заметной снисходительностью.
     Трудно что-нибудь  представить кошмарней  танцплощадки тех лет. Вот она
перед моими глазами -- со стареющими  девицами, годами  кружащимися  на этом
асфальтовом пятачке, и казалось, с  годами, с  каждым танцем что-то женское,
человеческое выплескивалось и выплескивалось  из  них, пока  не выработалась
эта профессиональная маска с голодными провалами глаз. А эти наглые сосунки,
а эти престарелые уголовники, занявшиеся теперь более мирными ремеслами,  но
приходящие сюда для  сентиментальных  воспоминаний,  и,  наконец, неизменный
первый танцор, работающий, как водонос, делающий знаменитое в те годы  па  с
боковой побежкой и закатыванием глаз в парикмахерском забытьи!
     Внезапно  где-нибудь  на  краю  площадки,  а то и в  середине  возникал
маленький водоворот драки, постепенно вовлекающий в свою воронку все большее
и большее количество людей, со свистом, с криками, с бегущими во все стороны
девушками.
     Стыд  перед  всем этим убожеством, страх за свою возлюбленную, да и  за
себя страх. Беспокойство  и вместе  с тем ярмарочное  любопытство  к драке и
крови, и вместе с тем постоянное  ощущение  униженности  от этой  чрезмерной
дозы грубости во  всем, что здесь происходит,  и  вместе с тем необходимость
скрывать  эту отягченность, кривить  губы  улыбкой свойского парня, знающего
больше, чем говорит, и все же говорящего больше, чем стоят окружающие.
     А главное, уж слишком позорная цена, которая  незримо назначается твоей
личности, как только ты входишь сюда. Уж казалось, ты и сам предельно снизил
стоимость  своей  личности,  а, видно, все-таки  недостаточно, и  ты  слегка
ропщешь на это, но тебя  никто и  слушать не хочет, да и не может,  пожалуй,
потому,  что  ропщешь ты все-таки  про себя.  Но,  видно,  на лице  все-таки
отпечатывается какой-то признак недовольства,  и  по этому  признаку  тебя в
любой миг могут разоблачить как  урода, как  от  рождения не способного бить
скопом  одного,  цвиркнуть слюной на  спину ничего не подозревающего фрайера
или его  девушки и  вообще  пакостить,  пакостить,  когда это тебе  ничем не
угрожает, а иногда даже и под угрозой, но все-таки без угрозы лучше.
     Все эти  ощущения незримо роились во мне, пока  я в течение многих дней
любовался ею на танцплощадке. Наконец один из моих друзей прямо-таки швырнул
меня к скамейке,  на  которой она  сидела  после  очередного танца вместе  с
сестрой и капитаном.
     Похохатывая от  смущения, я  представился  и стал объяснять,  что я тот
самый школьник,  с которым она и ее  сестра учились два  года тому  назад во
второй школе, ну, той самой,  что между стадионом и церковью, хотя каждая из
них никак не могла забыть школу, где мы учились, уже по той простой причине,
что они еще продолжали там учиться (это нас перевели в другую школу).
     Кроме  того,  я не забыл упомянуть, что  в то время, когда мы учились в
одном классе, у нас фамилии и имена начинались с одной буквы.
     Пока я говорил, она то подымала голову, и личико ее вспыхивало и гасло,
а  глаза  умоляли не  делать скандала,  то оборачивалась к  своему капитану,
нежно прикасаясь пальцами к его груди, успокаивая его этой  небольшой лаской
и одновременно слегка отстраняя от наших воспоминаний.
     Я  забыл  упомянуть, что во  время  своего монолога,  встречаясь с  ней
глазами, я старался как можно красноречивей показать взглядом, что никогда в
жизни,  ни   при  каких  обстоятельствах   никто,  особенно   он   (следовал
романтический выворот глаз  в  его сторону),  не узнает о существовании того
великого  письма.  Да и сам мой сумбурный монолог  с  подробным  объяснением
расположения нашей школы имел сверхзадачу внушить капитану, что с тех давних
времен  между  нами  никогда не было не только  письменной,  но  даже устной
связи.
     Надо сказать, что  капитан  после первых моих  слов,  уяснив, что я  не
какой-то там приставала, отнесся ко мне благодушно.
     -- Костя, -- сказал  он  просто,  когда она нас  познакомила, и крепко,
по-товарищески пожал мне руку.
     Через некоторое время он даже  ушел танцевать с ее сестрой, и в течение
двух-трех танцев их не было с нами.
     Какое это было блаженство -- опуститься на скамейку рядом с ней, видеть
в  этой сказочной близи ее миловидный профиль с привздернутым носом, длинной
шейкой и вдыхать, вдыхать аромат ее духов, тем более пьянящий, что я тогда и
потом еще долгое  время  принимал  его за натуральный  запах ее  собственной
цветущей юности.
     Трое моих друзей несколько раз демонстративно  прошли  мимо нас.  На их
замкнутых   лицах  было  написано,   что  они  оскорблены   моим   счастьем.
Встретившись с ними глазами,  я посылал им улыбки, какие мог  бы посылать на
землю  человек,  внезапно воспаривший в прекрасную,  но крайне  неустойчивую
высь. На эти  улыбки они  взглядами  мне отвечали и  взглядами же предлагали
слезть  с  этой  дурацкой  выси  и  вместе   с  ними  обсудить  случившееся.
По-видимому, уговаривая меня подойти к ней,  они ожидали  более  комического
эффекта.
     Наконец один из них, тот самый, что подтолкнул меня к этой скамейке  и,
видимо, поэтому чувствующий  наибольшую  ответственность  за  мое поведение,
подошел к нам и,  несколько  чопорно извинившись перед  моей девушкой, отвел
меня в сторону.
     Он  был эвакуированным  ленинградцем, и  мы считали,  а он  это  охотно
подтверждал, что  в  нем  сохранился  холодный светский  лоск потомственного
петербуржца. Мы отошли шагов на десять.
     --  Должен тебе сказать, что  ты  выглядишь как идиот,  --  сказал  он,
строго оглядев меня.
     Я вспомнил, что именно он подвел меня к ней и все  так  просто и хорошо
получилось,  и вдруг,  неожиданно  для  себя и  уж, конечно, для него, обнял
моего друга. Он с негодованием отстранился и отошел к ребятам. Я смотрел ему
вслед. Высокий и худой, он удалялся четким шагом парламентера.
     Мне и  в  голову не могло прийти  шантажировать ее этим письмом,  но  я
считал  необходимым теперь, когда  мы остались одни, намекнуть, что послание
дошло  до  цели, что великий акт  соединения душ  произошел  во  всей  своей
красоте и бескорыстии.
     --  Ой,  порвите его! --  сказала  она,  услышав про  письмо,  и  нежно
притронулась пальцами к моей рубашке. -- Я была тогда такая глупая...
     -- Никогда! -- пылко  соврал я, вкладывая в это слово всю правду своего
состояния.
     Я хотел  сказать, что чувство, вызванное ее письмом, вечно и теперь уже
ничего  нельзя  изменить, поэтому  этот  обман оказался  наиболее  наглядной
формой правды. Она вздохнула и убрала руку.
     Я почему-то победно посмотрел на капитана, который сейчас возвращался к
скамейке, держа под руку ее сестру, чего я еще, кстати говоря, не умел.
     С этого дня мы  довольно часто встречались  и вместе проводили  вечера.
Почему-то всегда вчетвером.
     Я  прекрасно  знал,  что  капитан этот ухаживает за  ней,  а  не  за ее
сестричкой,   но  никакой  ревности,   никакого  чувства   соперничества  не
испытывал.  Это  было невозможно, как невозможно ревновать человека, который
присел  у костра, где ты сидишь, и протянул к огню руки. А  точнее,  если уж
продолжать сравнение, ты сам  пришел из промозглой  ночи  к этому костру,  у
которого он уже  сидел и даже успел поставить  на  огонь  свой видавший виды
котолок  старого  вояки, в котором,  помешивая ложкой, готовил свою нехитрую
любовную похлебку. Так что это он, а не  ты  подвинулся,  давая тебе место у
костра, правда  при этом не переставая помешивать ложкой в котелке.  И что с
того, что ты раньше  его  заметил этот  костер и даже, вернее,  он  сам тебя
заметил и даже подмигнул  тебе издали  язычками своего пламени, -- сейчас вы
оба греетесь возле него, и ничего в этом плохого нет.
     Так думал  я, принимая  временное равновесие сил за гармонию.  Рано или
поздно  соперничество или нечто в этом  роде  должно было возникнуть. И  оно
возникло.
     Как-то само  собой получилось, что во время  наших совместных  прогулок
все легкие дорожные траты,  как-то: выпить воды, съесть  мороженое, пройти в
парк, а иногда и в  кино, -- правда, это было очень  редко, -- капитан сразу
же взял на себя.
     В первое время, когда я в таких случаях вынимал свой редкий рубль, он и
она с такой настойчивостью  всучивали  мне его  назад, что вскоре я перестал
обращать на это внимание, ибо ни к чему так быстро не привыкает человек, как
к дармовому угощению.
     Однажды, когда он  угощал нашу общую возлюбленную виноградным соком,  а
мы с ее сестрой скромно стояли рядом, он кивнул в нашу сторону и сказал:
     -- Налетайте, Чарли угощает.
     Это прозвучало  как-то  хамовато.  Теперь-то я уверен, что он не  хотел
этой своей шуткой оскорбить или унизить меня, но тогда я почувствовал жгучий
стыд и впервые враждебность к этому славному парню.
     Самое  главное,  что я никак не мог отказаться, предчувствуя  неумные и
громоздкие последствия своего отказа, тем более что сок уже  был  разлит  по
стаканам и, что  особенно удивительно, выпить его мне  все-таки  хотелось, и
даже как бы еще сильней.
     А  хуже всего было то, что,  когда он произнес эту свою  шутку богатого
гуляки,  я  заметил,  что  она  улыбнулась  в  уже  пригубленный  стакан,  и
улыбнулась довольно язвительно. Это очень неприятно кольнуло меня, и потом я
много раз вспоминал эту улыбку, пока в конце концов однажды не решил, что, в
сущности,  никакой улыбки  не  было,  а был эффект  прохождения света сквозь
стекло и жидкость, придавший ее губам этот предательский излом.
     Но самое  ужасное, пожалуй, заключалось в том, что мы  уже договорились
идти  в кино, а денег  у меня, как  назло,  не  было. Теперь,  в создавшихся
условиях, идти в кино на его счет я никак не мог. Но и прямо отказаться было
как-то неловко, беспричинно, потому что, отказавшись, надо было их покинуть,
чего мне не хотелось.
     Разумеется, и до этого  мне иногда  приходило  в голову, что  не  стоит
пользоваться  его  денежными  услугами,  хотя,  повторяю,  услуги  эти  были
достаточно ничтожны. Но в том легком состоянии эфирного опьянения, в котором
я беспрерывно находился с тех пор, как подошел к ним и мы стали встречаться,
я  как-то привык воспринимать все это как мужское одолжение, мол, сегодня ты
угощаешь,  а  завтра  я,  хотя   это   завтра  все  время  откладывалось  на
непредвидимые времена.
     Кроме того, приходил и другой  оттенок  оценки положения, я его нарочно
не додумывал до конца, чувствуя, что он не слишком благородного свойства. Но
такая оценка  иногда легким контуром вставала перед моим мысленным взором, и
умолчать о ней я  теперь не вправе. Суть ее состоит в том, что мне казалось,
а возможно, начало казаться с  некоторых пор, что мы с ней в известной  мере
делаем одолжение, допуская  его  в  наше общество, за  что он расплачивается
мелкими материальными услугами.
     Конечно, если уж  еще дальше  продолжать это  сравнение с  костром,  я,
разумеется,  не  ревновал  за то,  что  он присел к моему  костру.  Но, черт
подери, я  же знал,  что  горит-то  он  все-таки  для  меня,  что  то  самое
замечательное письмо, может, и написано было пылающим прутиком,  выхваченным
из этого костра?!
     В том,  что  такого  письма  и вообще любовного  письма  она  не  могла
написать  другому, я не  только не сомневался,  но и вообще был уверен, что,
раз  в жизни  написав такое  письмо,  человек  всю остальную жизнь только  и
делает,  что служит этому  письму,  хватило бы только  сил удержаться на его
уровне, а о чем другом и думать немыслимо.
     И вдруг  эта небрежная фраза  насчет  Чарли, который  всех угощает.  По
дороге между  киоском и летним кинотеатром,  куда мы шли, я  только и думал,
как  с достоинством  увернуться  от  его новой благотворительности,  и никак
ничего не мог сообразить.
     В те годы в наших кинотеатрах крутили почти все время трофейные фильмы.
Как  правило,  это  были  оперы  или  пасторальные  истории  с  бесконечными
песенками или неуклюжие ревю с цветущими "герлс", широкобедрыми и мясистыми,
как голландские коровы, разумеется, если голландские коровы именно такие.
     Много лет спустя я пришел к убеждению, что эти трофейные фильмы ничего,
кроме вкуса руководителей рейха, не выражали.
     Как  раз один из таких  фильмов нам предстояло посмотреть. Назывался он
"Не  забывай  меня"  с  жирным и сладкогласым  Джильи в главной  роли. Как и
всякий житель провинциального города, я хотя еще и не видел картины,  но уже
из рассказов знал о  ее содержании.  Надо признаться, что  голос Джильи  мне
нравился, особенно если слушать его, не слишком обращая внимания на экран.
     Мы приближались к кинотеатру, и я с ужасом чувствовал, что через десять
минут на меня обрушится еще одно унижение, которого я не в  силах вынести, и
стал  ругать фильм. Все-таки это было искусство  жирных, и мне, чтобы ругать
это  искусство, да еще в  таких  условиях, ни пафоса, ни аргументов  не надо
было занимать.
     От этой  картины я перешел  ко всем трофейным  немецким  картинам с  их
слащавой сентиментальностью.
     Чем  больше  я  ругал  картину,   тем  упрямей  надувались  губы   моей
возлюбленной.  Тогда  я еще  не знал,  что останавливать  женщину  на пути к
зрелищу не менее опасно, чем древнеримского люмпена по дороге к Колизею.
     Когда я от картины "Не забывай меня" перешел ко всем трофейным немецким
фильмам, она вдруг спросила у меня:
     -- Ты, кажется, изучаешь немецкий?
     -- Да, а что? -- вздрогнул я.
     Мне  показалось,  что  она  увидела противоречие  между  моей  критикой
немецких фильмов и занятиями  немецким языком. Но вопрос ее  означал  совсем
другое.
     -- Поговори с Костей, -- предложила она, не подозревая,  какого  джинна
выпустила из бутылки, -- он два года жил в Германии.
     -- Шпрехен зи дойч? -- взвился я радостно, как если бы был чистокровным
немцем и после многолетнего плена у полинезийцев вдруг встретил земляка.
     -- Натурлих, -- как-то уныло подтвердил он, несколько оробев перед моим
напором.
     Тут меня понесло. В те годы  мне легко давались языки,  отчего я до сих
пор толком ни одного не  знаю. Немецкий  я уже изучал два года, уже  кое-как
болтал  с  военнопленными, которые хвалили мое произношение,  по-видимому, в
обмен на сигареты, которые я им дарил. (Прима Дойч!)
     Во  время изучения  языка наступает бредовое  состояние,  когда во  сне
начинаешь  быстро-быстро  лопотать  на  чужом  языке,  хотя  наяву  все  еще
спотыкаешься,  когда,  глядя  на  окружающие  предметы,  видишь,   как   они
раздваиваются  двойниками  чужеродных обозначений,  -- словом, наступает тот
период,   когда   твой   воспаленный   мозг    преодолевает   некий   барьер
несовместимости двух языков. Именно в таком состоянии я тогда находился.
     К  этому времени  я был нафарширован  немецкими  пословицами, светскими
фразами   из   дореволюционных  самоучителей,  антифашистскими  изречениями,
афоризмами  Маркса  и  Гёте,  сжатыми  текстами,  призванными   развивать  у
изучающих язык  бдительность  против возможных немецких шпионов (получалось,
что   шпионы,  по-видимому  нервничая,  начинают  разговаривать  с  местными
жителями  на немецком языке). Кроме того, я знал наизусть  несколько русских
патриотических  песен,  направленных  против  оккупантов  и переведенных  на
немецкий язык, а также немецкие классические стихи.
     Все это выплеснулось из меня в этот горестный час с угрожающим напором.
     --  Вы  говорите  по-немецки? --  спросил  я  и,  обернувшись  к  нему,
продолжал,  даже  не  пытаясь  укоротить шаги перед приближающимся  в начале
следующего квартала летним  кинотеатром. -- Вундербар! -- продолжал я. -- Вы
изучали  его самостоятельно или  и высшем учебном  заведении? О, понимаю, вы
изучали его,  находясь  в Германии в качестве  офицера союзнической армии. Я
надеюсь, не в качестве военнопленного? Нет,  нет, это, конечно,  шутка. Карл
Маркс говорил, что лучшим признаком знания языка является понимание юмора на
данном языке, а знание иностранных языков есть оружие в борьбе за жизнь.
     Я  глядел  на  Костю  и  чувствовал, что он  почти ничего не  понимает.
Временами лицо  его озарялось  догадкой, и  он как  бы пытался ухватиться за
знакомое слово, но сзади набегала толпа новых слов и уносила его куда-то.
     Я чувствовал себя победителем. Кинотеатр был совсем рядом. Из-за кустов
и деревьев сквера доносился глухой плеск  толпы, стали попадаться покупатели
случайных билетов. Увидев первого из них, я чуть не подпрыгнул от радости.
     Возлюбленная  моя  закусила  губу.  Из  радиолы над входом  в кинотеатр
лилась легкая мелодия "Сказок Венского леса".
     -- Закаты  на Рейне,  --  сказал я, повернувшись к капитану,  -- так же
прекрасны,  как  восходы  в  Швейцарских  Альпах...  Эти  фазаны  из  нашего
фамильного леса. Пробирен зи, битте! Мой егерь большой чудак.
     В  этом  месте  я сделал  жест, указав  на  крону  одного  из камфорных
деревьев,  под  которыми  мы  проходили.  Спутники  мои  удивленно   подняли
головы...
     -- Знаете ль вы край, где лимоны цветут? -- спросил  я  у капитана, как
всегда, не зная меры и не умея вовремя остановиться.
     Капитан молчал.
     -- Костя, ну  что ж ты ему не  отвечаешь? --  в отчаянье  вставила наша
возлюбленная,  когда  я  остановился,  чтобы  перевести  дыхание.  Она  была
оскорблена за него.
     --  А  чего  перебивать,  --  мирно  заметил  Костя.  --  Мне бы так на
экзаменах...
     Осенью Костя  собирался  поступать  в  одну  из  ленинградских  военных
академий.  Мы  подошли к  кинотеатру. Костя обошел  толпу,  все-таки надеясь
что-нибудь достать,  но все было напрасно.  Я ликовал, но, кажется,  слишком
рано, а главное, слишком откровенно.
     Через полчаса мы были в  парке на танцплощадке. Они, как  обычно, пошли
танцевать, а мы с ее сестрой остались сидеть на скамейке.
     В те времена,  как и во все последующие, я танцевал плохо. Танцевальные
ритмы застревали у меня  где-то в туловище и до ног доходили в виде смутных,
запоздалых  толчков. Так что сестра ее,  естественно, не стремилась со  мной
танцевать. Она просто сидела рядом, и мы о чем-нибудь говорили или, что было
еще приятней, молчали. Изредка ее кто-нибудь догадывался пригласить, изредка
потому, что обычно посетители танцплощадки принимали ее за мою девушку.
     Так  мы сидели и в этот вечер,  ни о чем не подозревая. Но вот проходит
один, второй, третий танец, а наших все нет.
     -- Куда они делись? -- говорю я, заглядывая в глаза сестре.
     -- А  я знаю? -- отвечает она и, пожав плечами,  смотрит на меня своими
сонными под нежными веками глазами.
     -- Давай обойдем, -- киваю я на танцплощадку.
     -- Мне что, давай, -- говорит она и, пожав плечами, встает со скамейки.
     Мы  обходим  бурлящий  круг  танцплощадки,  я  стараюсь высмотреть  все
танцующие пары и вижу, что их  нигде нет. Я  чувствую, как  тошнотное уныние
охватывает меня.
     --  Может, они в  тир  зашли?  --  говорю я  неуверенно.  Она  пожимает
плечами,  и мы  направляемся в тир.  Тир пуст. Заведующий, опершись спиной о
стойку  и  глядя в зеркальце, шлепает в  мишень из воздушного ружья пулю  за
пулей. Вот уже четвертая в десятке.
     -- Иду на интерес, -- говорит он, не оборачиваясь и заряжая ружье пятой
пулей, -- я одной рукой без упора, а ты двумя с упором?
     -- Нет, -- говорю я и смотрю, как он и пятую пулю всаживает в десятку.
     Мы подходим к павильону прохладительных напитков, но их и там  нет. Мне
приходит в голову, что. пока мы их ищем, они вернулись на наше место и  ждут
нас. Я  тороплю  ее, мы  возвращаемся на свое привычное место, но  их нет. Я
решил немного подождать их здесь. Но они не подходят. Вдруг  на меня находит
волна  подозрительности,  мне  кажется,  все они  в сговоре  против меня.  Я
начинаю  всматриваться  в  лицо  своей  спутницы,  стараясь  угадать  в  нем
выражение тайной  насмешки, но, кажется,  ничего такого нет -- сонное чистое
лицо  с красивыми  глазами  под  тяжелыми  веками. Я даже  не  могу  понять,
беспокоит или нет ее то, что они исчезли.
     -- А может, они где-нибудь там? -- киваю я в глубину парка.
     Она молча  пожимает плечами, и мы  начинаем обходить парк, заглядывая в
каждый  уединенный  уголок,  на  каждую  скамейку. Мы даже зашли за памятник
Сталину, думая, может, они сидят  за  ним на  верхней  ступеньке пьедестала,
уютно опершись спиной о полы его гранитной шинели. Но и тут их не было.
     Наконец мы  оказались  в самой уединенной части парка,  куда доносилась
притихшая музыка,  уже процеженная от  своей навязчивой пошлости  листвой  и
хвоей  деревьев.  Мы подошли  к скамейке,  стоявшей  под  кустом самшитового
деревца, хотя  уже  издали было  видно,  что  на  скамейке  никого  нет.  Но
почему-то вдруг захотелось подойти к этой затемненной скамейке, окончательно
убедиться, что ли...  Подошли, постояли. Рядом со скамейкой рос большой куст
пампасской  травы.  Я  почему-то приподнял и  откинул  его нависающую гриву.
Заглянул под нее, как  если  бы  они могли неожиданно упасть со  скамейки  и
закатиться под этот куст.
     -- Нету, -- сказал я и бросил странно шелестнувший куст.
     Я посмотрел на  свою  спутницу.  Она пожала плечами. И  вдруг  я ощутил
как-то слитно и эту уединенную часть парка, и эту приглушенную музыку, и эту
взрослую  свежую  девушку  с   тяжелыми   веками  и  яркими  губами,  что-то
покачнулось  в  моих глазах, я положил  руки ей  на плечи и в этот самый миг
почувствовал,  как  тень какой-то большой  и печальной мысли пронеслась надо
мной и скрылась.
     -- Где  же  они могут  быть? -- спросил  я, стараясь  вернуть  себе  то
странное состояние,  которое было у меня за миг до этого. Но,  видно, и  она
почувствовала, что во мне что-то изменилось.
     -- А я знаю? -- сказала она, пожав плечами, и это можно было понять как
слабую попытку освободиться.
     Я опустил руки.
     Мысль, которая открылась мне в это мгновение, так  меня поразила, что я
весь остаток  вечера промолчал и где-то возле  двенадцати часов, проводив до
дому свою подругу, продолжал над ней думать.
     Когда  я  положил  руки  на  плечи  этой  девушки  и  увидел  близко ее
прекрасные сонные глаза под тяжелыми веками и почувствовал, что сейчас смогу
ее  поцеловать,  мне  неожиданно открылось,  что  в  этот  миг  моя  великая
единственная  любовь,  покинув   продуманное   русло,  почти   безболезненно
устремится в какой-то неожиданный  боковой  рукав. И тогда я почувствовал  и
даже как бы воочию увидел множественность самой жизни и, следовательно, моей
жизни и моей любви.
     И  одновременно с этим у меня  возникло ощущение,  похожее на  грустное
предчувствие,  что жизнь в самые свои высокие мгновенья будет приоткрываться
мне в своей множественности и что я никогда  не смогу воспользоваться  одним
из  ее многочисленных ответвлений, я буду идти по намеченной стезе... Потому
что нам  эта ветвистость ни  к чему, нам подавай единственное, неповторимое,
главное.  Ради  такого нам не жаль  голову размозжить и душу  расквасить,  а
вариантность нам ни к чему, нам скучно с этой самой  вариантностью, да  ради
нее мы и ухом не поведем и пальцем о палец не ударим!
     Хотя я эту мысль сейчас как бы  слегка развиваю, все-таки предстала она
передо мной именно в тот милый и злополучный вечер.
     Не помню, как они объяснили свое исчезновение,  и потому не хочу ничего
придумывать;  видно,  как-то  объяснили,  и  я  поверил,  потому  что  хотел
поверить. Во всяком  случае,  время  от времени мы  продолжали  встречаться.
Иногда я  впадал  в  отчаянье, но  прирожденный  оптимизм  и  память  о  том
незабываемом письме в конце концов брали верх.
     А  сколько  было горьких  минут, когда казалось, что  все погибло,  что
никакого письма не было, что все это мне просто приснилось.
     Так однажды при мне, разговаривая  с сестрой и вспоминая времена нашего
совместного обучения, она вдруг сказала:
     -- Помнишь, какой он был тогда и какой теперь...
     Она это сказала с каким-то тихим сожалением. Я похолодел от  обиды,  но
промолчал.  Ведь не станешь доказывать, что ты сегодня лучше,  чем вчера,  а
завтра будешь лучше, чем сегодня, хотя доказывать это очень хотелось.  В тот
вечер, придя домой, я долго и безнадежно смотрел в  зеркало  на свое желтое,
высосанное малярией лицо.
     И  все-таки  чаша  весов постепенно стала склоняться  в мою  сторону. С
каждой встречей я стал благодарно замечать тайные знаки ее внимания. Бедняга
капитан  совсем стушевался. В последнюю  неделю мы гуляли втроем, он  исчез,
по-видимому,  почувствовав,  что  начинает делаться смешным.  Из соображения
высшего такта я  не спрашивал  о нем и даже  делал вид, что не замечаю своей
победы.
     И наконец единственный, неповторимый вечер  --  мы  вдвоем.  Я ликовал.
Честно  говоря,  я  был  уверен, что  этот  вечер  рано  или  поздно  должен
наступить. Это было торжество стройной теории над  голой практикой капитана,
в сущности, хорошего парня.
     Но ничего не поделаешь, раз  уж ты не получал  такого письма,  лучше не
суйся.  Не  суйся, милый  капитан, не  швыряйся деньгами, не смеши человека,
который,  прежде  чем  пускаться  в  это  бурное  плаванье, получил по почте
кое-что, дьявольски похожее на лоцманскую карту.
     Вечер.  Мы стоим у калитки  ее  дома. Она в  чудесном голубом  платье с
искорками,  струящемся по ее гибкой фигуре. Из окон  ее  дома до нас доходит
слабый  свет,  озелененный  виноградными листьями беседки. Вместе со  светом
слышится  неразборчивый  говор,  смех.  Временами  еле  заметным  дуновением
доносится аромат созревающего винограда.
     Я стою  перед ней и  чувствую,  как в полутьме зреет  первый поцелуй. С
какой-то астрономической  медлительностью и такой  же неизбежностью лицо мое
приближается  к ее белеющему в полутьме лицу. Она смотрит на меня исподлобья
милым, глубоким, испытывающим и просто любопытствующим, я это тоже чувствую,
взглядом.
     Я  страшно  взволнован не  только  ожиданием предстоящего  чуда,  но  и
опасениями его скандальных последствий. Я никак не могу сообразить, понимает
ли она, что зреет в эти мгновенья.
     Она  только смотрит на  меня  исподлобья,  а  я  чувствую, как  во  мне
приливают и отливают волны отваги и робости.
     -- У тебя лицо все время меняется, -- удивленно шепчет она.
     -- Не знаю, -- шепчу  я в ответ, хотя чувствую, что оно и в самом  деле
все время меняется, но я не думал, что это может быть заметно для нее.
     Мне  приятно, что  она  замечает силу  моей взволнованности. Я  успеваю
сообразить,  что, если  она ужаснется от  стыда  или отвращения, когда я  ее
поцелую, я постараюсь объяснить это своим невменяемым состоянием.
     И вот уже близко, близко светлое пятно ее лица. Страшный  миг вхождения
в теплое облачко.
     --  Не  надо,  --  слышу  я  провоцирующий  шепот  и  погружаю  губы  в
сотрясающий   (может,  каким-то   детским   или  допотопным  воспоминанием?)
молочный, млечный запах ее щеки.
     Проходит  головокружительная  вечность,  и  я  чувствую, как постепенно
благоухающая  облачность   первых  прикосновений   рассеивается  и  ощущение
делается все суше, все слаще, пожалуй, слишком...
     Но  вот  она выскальзывает, вбегает  в  калитку  и исчезает  в темноте,
только слышен  глухой стук  каблуков по тропинке к дому,  потом щелкающий на
ступеньках крыльца, и вдруг она  появляется на освещенном крылечке, стучит в
дверь, чтоб открыли, и, быстро  наклонившись, так что я вижу,  как падает на
глаза прядь волос, заглядывает в дырочку почтового ящика.
     Я  смотрю  на нее,  пьяный  случившимся  и  в то  же  время  удивленный
трезвостью  ее движений: какого еще письма можно  ждать  после того, что она
мне послала, а главное, после того, что сейчас  случилось?  Несколько секунд
она ждет, пока ей  откроют дверь, а я смотрю на нее  и вдруг чувствую в себе
такую необыкновенную силу, что  вот сейчас захочу, чтоб она обернулась в мою
сторону, и она обернется.
     Несколько  секунд я восторженно издали смотрю на нее,  стараясь внушить
ей свое желание,  уверенный, что  оно  обязательно  дойдет до  нее.  Но  вот
открывается дверь, она проскальзывает в нее, так и не обернувшись.
     Нисколько не смущенный этим, я возвращаюсь  домой вдоль тихих окраинных
улиц,   застроенных  маленькими  частными  домами  с  небольшими  земельными
участками. Возле каждой усадьбы с той стороны забора меня встречает собака и
с яростным лаем провожает до конца участка, где уже, подвывая от нетерпения,
дожидается меня очередной страж. Псы передают меня, как эстафету.
     Я не обращаю на них внимания. Мной владеет самоуверенность мужчины или,
скорее,  алхимика, которому  после долгих  провалов удалось провести  первый
опыт волшебства. Мне кажется, я всесильный.
     Я  останавливаюсь  возле штакетника, за которым особенно  неистовствует
какой-то пес. Захлебываясь  лаем, он одновременно роет  и отбрасывает  землю
задними лапами.
     Неожиданно я сажусь на корточки и смотрю сквозь штакетник в его налитые
бессмысленной злобой глаза и вслух говорю ему, что любовь и добро всесильны,
что вот захочу -- и ты мгновенно перестанешь лаять и будешь радостно визжать
и лизаться,  потому что я сейчас даже тебя люблю, глупая ты,  глупая  псина.
Видимо, собака и в самом деле глупая, потому что слова мои до нее не доходят
и она продолжает неистовствовать.
     На следующий  день я  гулял  по  берегу  моря,  все  еще  находясь  под
впечатлением  свидания,  вспоминая  его  волнующие  подробности и,  главное,
чувствуя себя на голову выше, чем до него.
     Следующая встреча должна была произойти  через  день. И хотя вчера я ее
упрашивал встретиться сегодня же, а  она никак  не соглашалась,  ссылаясь на
домашние дела, теперь мне  казалось,  что  передохнуть  один  день  даже  не
помешает.
     Мысленно  перебирая несметные богатства вчерашнего свидания, я гулял по
берегу моря. День был солнечный и еще не очень жаркий. Неожиданно на  берегу
я встретил Костю.  Он тоже гулял один. Мы поздоровались, и я крепче обычного
пожал ему руку, стараясь внушить ему этим благородное сочувствие и пожелание
мужественно справиться с неудачей. Я почувствовал, что и  он крепче обычного
пожал мне  руку,  и  вдруг я  понял, что он  каким-то  образом  догадался  о
случившемся  и  теперь молча  поздравляет  меня  с  честной  победой.  Такое
благородство  восхитило меня, и я еще сильней пожал ему руку. Наверное, он у
нее был и она ему все сказала, решил я.
     -- Ты был у нее? -- спросил я.
     -- Нет, -- сказал он, -- я только  что приехал  с учений и  сегодня  же
уезжаю.
     -- Куда?
     -- В Ленинград, -- сказал он и сам с любопытством заглянул мне в глаза.
-- А разве она тебе не говорила?
     -- Наверное, забыла, -- ответил я, кажется, выдержав его взгляд.
     Это  известие было как  гром  в  ясном небе.  Кажется, мне усилием воли
удалось остановить часть крови, хлынувшей в лицо.
     -- Сегодня она меня провожает, -- добавил он как-то чересчур буднично.
     Мы  продолжали  идти  вдоль  набережной.  Кажется,  он  предложил   мне
где-нибудь посидеть на прощанье, но я ничего не слышал и ничего не понимал и
в первое же удобное мгновение расстался с ним.
     Так вот, оказывается, какой  ценой досталась мне  эта победа! Значит, я
просто  занял временно опустевшее место!  Я стал заново прокручивать день за
днем все наши последние встречи  и понял, что потепление в наших отношениях,
тайные  знаки внимания  и, наконец,  это венчающее все свидание  объяснялись
тем, что он уезжает.
     Я,  конечно, знал,  что  он собирается  поехать учиться в  академию, но
почему-то думал, что это будет не скоро, в самом конце августа, а во-вторых,
ни  разу  даже в  мыслях  не  связывал  свою  победу  с  таким  механическим
устранением соперника. Все это показалось мне теперь нестерпимо гнусным.
     В субботу вечером,  гуляя по портовой улице,  я  увидел ее  с сестрой в
толпе подружек. По установившемуся обычаю я должен был подойти.
     Она была все в  том же голубом  с  искорками платье, но  теперь оно мне
показалось каким-то змеистым. Мы  кивнули друг  другу,  но я не подошел.  Мы
продолжали гулять в разных компаниях, я со своими друзьями, она со своими.
     Видимо, она  решила, что я  стесняюсь ее подружек, и вместе  с  сестрой
приотстала от остальных. Но я и тут не подошел. С язвительным наслаждением я
заметил в ее лице некоторые признаки растерянности или паники, как мне тогда
показалось. Сестра  ее, словно наконец-таки проснувшись,  оглядывала  меня с
уважительным любопытством.
     Товарищи  мои,  которые   теперь  обо  всем  знали,  глядели   на  меня
подобревшими глазами,  как на человека, который роздал нищим привалившее ему
суетное богатство и вернулся к бедным, но честным друзьям.
     Наконец  меня  подозвала  ее  сестра.  Сама   она  стояла  у  парапета,
ограждающего берег.  Она стояла  лицом  к морю. Когда я подошел, она  слегка
повернулась ко мне.
     -- Что случилось? -- спросила она, осторожно заглянув мне в глаза.
     --  Костя уехал? -- спросил  я, ожидая, что она сейчас растеряется.  Но
она почему-то не растерялась.
     -- Да, -- сказала она, -- просил передать тебе привет.
     -- Спасибо, -- проговорил я с театральным достоинством и добавил: -- Но
украденные у него свиданья мне не нужны.
     Это  была тщательно подготовленная и,  как  мне  казалось, убийственная
фраза.
     -- Вон  ты  как...  -- прошептала  она одними  губами,  словно внезапно
осознав свою непоправимую оплошность.
     В  следующее мгновенье она повернулась и,  склонив свою жалкую  и милую
головку,  стала уходить  от меня,  все убыстряя и  убыстряя шаги, как  и все
женщины, стараясь опередить набегающие слезы.
     Мне ужасно захотелось кинуться за нею,  но я сдержался. В городе  стало
тоскливо и пусто, и я ушел домой.
     В  тот же вечер  я заболел ангиной, а  через  неделю, когда выздоровел,
острота разрыва смягчилась, отошла.
     К слову сказать,  один  из  моих друзей,  как  выяснилось впоследствии,
каждый раз, влюбившись в какую-нибудь девушку, обязательно заболевал. Причем
степень заболевания прямо соответствовала силе  увлечения  и  имела довольно
широкую амплитуду от лихорадки до гриппа.
     Но  с  той,  которая  прислала мне прекраснейшее  письмо, мы больше  не
виделись. Кажется, в тот же год родители ее продали свой домик и переехали в
другой город.
     Еще во времена нашего знакомства мне  иногда приходила  в голову мысль,
что сама она не  смогла бы написать такого  огненного  послания. Может быть,
думал  я,  она переписала  его из  какого-нибудь старинного  романа,  только
вставила кое-что от себя. Такое предположение  меня нисколько не оскорбляло.
Я считал, что она передала мне знак, точный иероглиф своего состояния. А кто
выдумал сам иероглиф, в конце концов, было не так уж важно.
     Но, с другой  стороны,  кто его  знает, может быть,  чувство озарило ее
вдохновением, которого хватило только на это  письмо? Так  или иначе, теперь
это  тайна, разгадывать которую  сам я  не намерен  и тем  более не  намерен
выслушивать любые предположения со стороны, причем не только проницательные,
но даже и льстящие самолюбию рассказчика.

--------


     Вот что было со мною в детстве.
     Как-то летним вечером собрались гости у моего дяди. Выпивки не хватило,
и меня  послали за вином в ближайшую  лавку, что было, как я теперь понимаю,
не вполне педагогично.  Правда,  сначала  предложили  пойти  моему  старшему
брату, но он заупрямился, зная, что в ближайшие часы его никто не накажет, а
до завтра  он  все равно выкинет что-нибудь такое,  за что  и  так  придется
держать ответ.
     Бегу босиком по теплой  немощеной улице. В одной руке бутылка, в другой
деньги.  Отчетливо   помню:  какое-то   необычайное   возбуждение,   восторг
пронизывают меня. Разумеется, это было не предчувствие предстоящей  покупки,
потому что в те годы к  этому  делу я  не проявлял особого  интереса.  Да  и
сейчас интерес вполне умеренный.
     Чем прекрасно вино? Только тем, что оно гасит наши личные заботы, когда
мы пьем со своими друзьями, и усиливает то общее,  что нас связывает. И если
даже  нас связывает  общая  забота или  неприятность,  вино,  как искусство,
преображающее  горе, примиряет и дает силы  жить и надеяться. Мы  испытываем
обновленную радость узнавания друг друга, мы чувствуем: мы люди, мы вместе.
     Пить с любой  другой  целью  просто-напросто малограмотно. А  одиночные
возлияния  я бы сравнил с  государственной  контрабандой или  с каким-нибудь
извращением. Кто пьет один, тот чокается с дьяволом.
     Я  повторяю  --  по дороге в  лавку  меня  охватило  какое-то  странное
возбуждение.  Я  бежал и все  время смотрел  под ноги: мне мерещилась  пачка
денег. Время от  времени  она появлялась  у меня  перед  глазами, и  я  даже
приостанавливался, чтобы убедиться, так это или нет. Я понимал, что все  это
мне  только  кажется,  но  видел  до  того  ясно,  что  не  мог  удержаться.
Убедившись, что ничего нет, я еще более восторженно верил, что  должен найти
деньги, и летел дальше.
     Я  вбежал  по деревянным ступеням, лавка  стояла как  бы на трибунке, и
быстро сунул деньги и бутылку продавцу. Пока он приносил вино, я в последний
раз  посмотрел  себе под ноги  и увидел пачку денег, перепоясанную довоенной
тридцаткой.
     Я  поднял деньги,  схватил  бутылку  и помчался  назад, полумертвый  от
страха и радости.
     --  Деньги нашел!  --  закричал  я,  вбегая в  комнату. Гости нервно, а
некоторые  даже  оскорбленно  вскочили на ноги.  Поднялся  переполох.  Денег
оказалось сто с чем-то рублей.
     -- Я  тоже сбегаю!  -- закричал  мой брат,  загораясь запоздалым светом
моей удачи.
     --  Жми! -- закричал  шофер дядя  Юра. -- Это я первый сказал, что надо
выпить. У меня легкая рука.
     -- И даже слишком, -- ехидно вставила всегда спокойная тетя Соня.ы
     --  Однажды у нас в Лабинске...  -- начал  было  дядя Паша.  Он  всегда
рассказывал или  про свою язву  желудка,  или  про то,  как  раньше жили  на
Кубани, а кончал язвой желудка или наоборот. Но сейчас дядя Юра его перебил.
     -- Это я сказал первый! Мне магарыч! -- шумел он. Бывало, как заведется
-- не остановишь.
     --  Почему  ты  первый? Я, например, не слышал, -- угрюмо возразил дядя
Паша.
     -- Ты же сам говорил, что тебя белоказак рубанул шашкой по уху!
     -- Так то левое ухо, а ты справа сидишь, -- сказал дядя Паша, довольный
тем, что перехитрил дядю Юру, и привычным движением отогнул огромной рабочей
рукой  свое  ухо. Над  ухом  была вдавлина, в  которую  спокойно  можно было
вложить грецкий орех. Все с уважением осмотрели шрам от казацкой шашки.
     -- Помню, как сейчас, стояли  под Тихорецком,  -- начал было дядя Паша,
воспользовавшись вниманием гостей, но дядя Юра опять его перебил:
     -- Если мне не верите,  пусть он сам скажет.  --  И  все  посмотрели на
меня.
     В  те времена  я  любил  дядю  Юру,  да  и всех  сидящих за столом. Мне
хотелось, чтобы все радовались моей удаче, чтобы все были соучастниками ее и
ни у кого не было преимущества.
     -- Все сказали, -- изрек я восторженно.
     -- Я не говорю, что не все сказали, но кто первый, -- заревел дядя Юра,
но  голос его потонул в шуме, потому  что все  радостно  захлопали в ладоши:
очень уж дядя Юра всегда старался вырваться вперед.
     --  О, аллах, --  сказал дядя  Алихан,  самый мирный  и  тихий человек,
потому что он был продавцом козинаков, -- мальчик нашел деньги, а они шумят.
Лучше выпьем за его здоровье, да?
     Мужчины зашумели и стали, перебивая друг друга, пить за мое здоровье.
     -- Я всегда знал, что из него выйдет человек...
     -- С этим маленьким бокалом...
     -- Молодым везде у нас дорога...
     -- За счастливое детство...
     -- Дорога, но какая дорога? Асфальт!
     -- За эту  жизнь,  -- провозгласил последним  дядя Фима, -- мы дрались,
как львы, и львиная доля из нас осталась на поле.
     -- Он будет, как вы, ученым, -- вставила тетя, чтобы успокоить его.
     -- И даже лучше, -- крикнул дядя Фима и,  забросив меня на  неслыханную
высоту, выпил свой стакан.  Дядя  Фима был самым  образованным  человеком на
нашей улице и потому быстрее всех опьянел.
     Я был в восторге. Мне хотелось сейчас же доказать, как я их всех люблю.
Мне хотелось  дать  честное пионерское слово, что  я каждому из  них найду и
возвращу все, все,  что он  потерял в жизни.  Может быть, я думал  не  этими
словами,  но думал я  именно так. Но я не успел  ничего  сказать, потому что
пришла мама и, нарочно не замечая всеобщего веселья, выдернула меня  оттуда,
как редиску из грядки.
     Она вообще не любила, когда я бывал на этих праздничных сборищах, а тут
еще была обижена, что я пробежал с найденными деньгами мимо своего дома.
     --  Ты,  как твой отец, будешь  стараться  для  других, -- сказала она,
когда мы спускались по лестнице.
     -- Я буду стараться для всех, -- ответил я.
     -- Так не бывает, -- грустно сказала она, думая о чем-то своем.
     Тут нам встретился брат, который возвращался после поисков. По его лицу
было видно, что в лотерее два номера подряд не выигрывают.
     -- Ты все деньги показал? -- спросил он у меня мимоходом.
     -- Да, -- гордо ответил я.
     -- Ну и дурак, -- бросил он и убежал.
     Эти мелкие неприятности не могли погасить того, что заиграло во  мне. Я
решил, что  всем неудачам и  потерям в нашем доме  пришел  конец. Раз я ни с
того ни с сего мог найти такие деньги, чего я только не найду, если буду все
время искать.  Земля  полна надземных и подземных кладов, только  ходи  и не
хлопай глазами, да не ленись подбирать.
     На  следующее  утро  на эти же деньги мне  купили прекрасную матросскую
куртку с якорем, которую  я носил несколько лет. В этот же день весть о моей
находке распространилась в нашем дворе и далеко  за его пределами. Приходили
поздравить, узнать подробности этого  праздничного  события. Женщины глядели
на меня с  хозяйственным любопытством, по их глазам  было видно, что они  не
прочь меня усыновить или по крайней мере одолжить на время.
     Я десятки  раз  рассказывал,  как нашел  деньги,  не  забывая  при этом
заметить, что предчувствовал находку.
     -- Я чувствовал,  -- говорил я, -- я все время смотрел на землю и видел
деньги.
     -- А сейчас ты не чувствуешь?
     -- Сейчас нет, -- честно признавался я.
     Это было и  в  самом деле  маленькое чудо. Теперь я думаю, что какой-то
шофер-левак, они часто  там  останавливались и распивали вино,  потерял  эти
деньги. А потом в дороге спохватился, и его тревожные сигналы были правильно
расшифрованы моим возбужденным мозгом.
     В этот же день пришла одна женщина из соседнего двора,  поздравила  мою
маму, а потом сказала, что у нее пропала курица.
     -- Ну и что мне теперь делать? -- спросила мама сурово.
     -- Попросите вашего сына, пусть поищет, -- сказала она.
     -- Оставьте,  ради бога, --  ответила мама,  -- мальчик один  раз нашел
деньги, и теперь покоя не будет сто лет.
     Они разговаривали  в коридоре, а я  из  комнаты прислушивался к ним. Но
гут я не выдержал и приоткрыл дверь.
     -- Я найду  вашу курицу,  -- сказал я, бодро  выглядывая  из-за маминой
спины. Дня  за  два  до  этого у  меня  закатился  мяч  в  соседский подвал.
Вытаскивая его оттуда, я заметил  какую-то  курицу, а  так как  ни  у кого в
нашем  дворе куры  не терялись, теперь я догадался, что это ее курица. --  Я
чувствую, что она в этом подвале, -- сказал я, немного подумав.
     -- Там нет никакой курицы, -- неожиданно возразила хозяйка подвала. Она
развешивала  во  дворе  белье  и,   оказывается,  прислушивалась  к   нашему
разговору.
     -- Должна быть, -- сказал я.
     --  Нечего  туда  лазить,  дрова  раскидывать, еще  пожар  устроите, --
затараторила она.
     Я  взял  спички и  ринулся  в подвал.  Дверь в него была заперта, но  с
другой стороны подвала была дыра, в которую я и пролез.
     В подвале было  темно, только слабая полоска света падала из дыры, идти
приходилось согнувшись.
     -- Что он там делает? -- спросил кто-то снаружи.
     --  Клад ищет, -- ответила Сонька,  бестолковая спутница моего детства.
-- Он там мильон денег нашел.
     Осторожно чиркая спичками и озираясь, я подошел к тому месту, где видел
курицу, и снова увидел ее.  Она приподнялась и, подслеповато поводя головой,
посмотрела в мою сторону. Я понял, что она  здесь высиживает яйца. Городские
куры обычно уходят нестись куда-нибудь в укромное место.  В  темноте поймать
ее было нетрудно. Я нащупал рукой гнездо, которое она себе устроила на клоке
сена, и стал перекладывать теплые  яйца в карманы. Потом  я  осторожно пошел
назад. Теперь я шел на свет и поэтому мог не зажигать спичек.
     Увидев курицу, хозяйка от радости закудахтала вместе с ней.
     -- Еще не все, -- сказал я, передавая ей курицу.
     -- А что? -- спросила она.
     --  А вот  что, -- ответил я и  стал  вынимать из карманов яйца. Увидев
яйца, курица почему-то рассердилась, хотя я и не скрывал от нее, что взял их
оттуда. Наверно, она тогда в  темноте не заметила. Хозяйка переложила яйца в
передник и, держа курицу под мышкой, вышла со двора.
     -- Когда поспеет инжир, приходи, -- крикнула она из калитки.
     С тех пор я всегда чего-нибудь искал и часто находил  неожиданные вещи,
так  что  прослыл  чем-то вроде домашней ищейки. Помню, один наш чудаковатый
родственник, когда у него пропал козел, хотел увезти меня в деревню, чтобы я
его  как  следует поискал. Я был уверен,  что найду  козла, но мама  меня не
пустила, потому что боялась, как бы я сам не заблудился в лесу.
     Я находил и многие другие вещи, потому что все время искал и потому что
все считали, что я  умею находить. Дома я  находил щепки, запеченные в хлеб,
иголки,  воткнутые  в  подушки   рассеянными   женщинами,  старые  налоговые
квитанции и облигации нового займа.
     Одна из наших  соседок часто теряла очки и  звала меня искать их. Я  ей
быстро находил  очки, если она не успевала  их вымести из комнаты  вместе  с
мусором. Но и в этом случае я их находил в мусорном ящике, потому что кошки,
которые  там возились, никогда их не  трогали.  Но она  слишком часто теряла
очки,  и в  конце  концов  я  ей посоветовал купить запасные, чтобы, потеряв
первые, она  могла  бы при помощи запасных  искать  их. Она так и сделала, и
некоторое время было все  хорошо, но потом она  стала терять и запасные, так
что работы стало вдвое больше, и я был вынужден припрятать ее запасные очки.
     Мне доставляло  радость  дарить окружающим  то,  что  они  потеряли.  Я
выработал свою систему поисков потерянных вещей,  которая заключалась в том,
что потерянные вещи сначала нужно искать там, где они были, а потом там, где
они  не  были и  не могли  быть. Гораздо  позже я узнал, что  это называется
диалектическим единством противоположностей.
     Если  окружающие   меня   люди   переставали   что-нибудь  терять,  мне
приходилось иногда создавать находки искусственно.
     По вечерам я, как комендант, обходил двор и  прятал забытые вещи. Часто
это было белье, забытое  на веревке. Я его  закидывал на деревья, а потом на
следующий день, когда ко мне приходили  за помощью, после некоторых раздумий
и расспросов, где что висело,  как бы вычислив уравнение  с  учетом скорости
ветра и направления  его,  я показывал удивленным домохозяйкам на их белье и
сам  же  его  снимал с деревьев. Разумеется, я был не настолько  глуп, чтобы
повторяться слишком часто. Да и настоящих потерь было гораздо больше.
     За  все  это время  только один раз  находка  моя  не доставила радости
хозяйке. Вот как это было.
     В  нашем  дворе жила взрослая  девушка. Звали ее Люба. Она  почти целый
день сидела у  окна и  улыбалась на  улицу,  зачесывая и  перечесывая волосы
золоченым гребнем,  который  я  тогда ошибочно считал золотым. Рядом  с  ней
стоял  граммофон, повернутый  изогнутой  трубой на улицу. Он почти все время
пел одну и ту же песенку:

        Люба, Любушка,
        Любушка, голубушка...

     Граммофон  был вроде  зеркальца  из пушкинской  сказки,  он  все  время
говорил про  хозяйку.  Во  всяком случае,  я  был  в этом уверен, а судя  по
улыбающейся мордочке Любушки, она тоже.
     Однажды  летом  в довольно глухом садике возле  нашего дома я  нашел  в
траве Любушкин гребень. Я был уверен, что это ее гребень, потому что другого
такого  я  никогда не  видел. В  тот  же вечер  я  прохаживался по  двору  в
ожидании, когда подымется паника и меня пригласят искать. Но Любушки не было
видно, и  никакой  тревоги не  замечалось.  На  следующее утро  я еще больше
удивился, не обнаружив посыльного у своей  постели.  Я  решил,  что  золотую
гребенку  потерял  кто-то другой.  Но  все-таки  надо  было  убедиться,  что
Любушкина гребенка на месте. Как назло, целый день она не появлялась у окна.
Она  показалась только  к  вечеру, но  теперь граммофон  играл совсем другую
песню.
     Я  не знал, что это  за  песня, но  понимал,  что  граммофон больше  не
разговаривает с ней.  Это была грустная  песня, а когда Любушка  повернулась
спиной к окну, я увидел, что в ее волосах нет никакой гребенки, и понял, что
граммофон вместе с ней оплакивает потерю.
     Мать и отец ее стояли у другого окна, уютно облокотившись о подоконник.
     -- Любка,  -- спросил  я, дождавшись, когда кончится пластинка,  --  ты
ничего не теряла?
     -- Нет,  -- сказала она  испуганно и тронула рукой  волосы именно в том
месте, где раньше  был гребень. При этом  она почему-то так покраснела,  что
стало ясно  --  она  понимает, о чем я говорю. Я только  не знал, почему она
скрывает свою потерю.
     -- А это ты не теряла? -- сказал я с видом волшебника, слегка уставшего
от всеобщего ротозейства, и вынул из кармана золотой гребень.
     -- Шпион  проклятый, --  неожиданно крикнула она  и, выхватив  гребень,
убежала в комнату. Это было совершенно бессмысленное и глупое оскорбление.
     --  Дура,  -- крикнул  я в окно, стараясь  догнать ее своим голосом, --
надо читать книжки, чтобы знать, что такое шпион.
     Я повернулся уходить, но отец ее  окликнул меня. Теперь он у окна стоял
один, а Любушкина мать побежала за ней.
     -- Что случилось? -- спросил он, высовываясь из окна.
     -- Сама  гребень  потеряла  в саду.  в сама  обижается, --  сказал  я и
удалился, так и не поняв, в чем дело. В тот вечер Любке крепко попало.
     А потом у них  в доме появился летчик и пластинка про "Любимый  город".
Песенка была очень  красивая, но я  никак не  мог понять  там одного  места:
"Любимый город в синем дым-Китая". Каждое  слово в отдельности было понятно,
а вместе получалась какая-то китайская загадка.
     Через  неделю летчик уехал с Любушкой, и теперь ее мать грустила у окна
вместе с граммофоном, который плакал, как большая собака, и все звал: "Люба,
Любушка..."
     Я  продолжал свои  поиски,  прихватывая  все  новые и  новые неоткрытые
земли.
     Особенно интересно  было  искать  на  берегу  моря после шторма. Там  я
находил  матросский ремень с  пряжкой, пряжку  без ремня, заряженные патроны
времен  гражданской  войны, ракушки  всевозможных  размеров и даже  мертвого
дельфина. Однажды  я  нашел бутылку, выброшенную  штормом, но записки  в ней
почему-то не оказалось, и я сдал ее в магазин.
     Рядом  с  городом  на берегу  реки Келасури  я  нашел  целую  отмель  с
золотоносным песком.  Стоя по колено в бледно-голубой холодной воде, я целый
день  промывал  золото.  Набирал в  ладони  песок, зачерпывал воду и, слегка
наклонив ладони,  смотрел,  как она стекала.  Золотые  пластинчатые  искорки
вспыхивали в  ладонях, вода  щекотала  пальцы ног,  большие  солнечные зайцы
дрожали на чистом-пречистом дне отмели, и было хорошо, как никогда.
     Потом мне сказали,  что это не золото, а  слюда,  но  ощущение холодной
горной воды, жаркого солнца,  чистого  дна отмели и тихого счастья старателя
-- осталось.
     Но  вот   еще  странная  находка,  о  которой  мне  хочется  рассказать
поподробней.
     У  нас была  такая игра: кто глубже  нырнет. На  глубине  примерно двух
метров  мы  начинали  нырять  и  заходили все дальше  и дальше, пока хватало
дыхания.
     В тот день мы с  одним пацаном состязались  таким  образом  на Собачьем
пляже. Пляж  этот  и  сейчас  так называется, может  быть,  потому, что  там
строго-настрого запрещают купать  собак, а может быть, потому, что собак там
все-таки купают. И вот я ныряю в последний раз. Дохожу до дна, хочу схватить
песок и почти носом упираюсь  в большую квадратную плиту, на которой я успел
разглядеть изображение двух людей.
     -- Старинный камень с рисунком, -- ошалело крикнул я, вынырнув.
     -- Врешь, -- сказал пацан, подплывая ко мне и заглядывая в глаза.
     -- Честное слово! -- выпалил я. -- Большой камень, а на нем первобытные
люди.
     Мы  стали  нырять  по очереди  и  почти  каждый  раз видели в подводных
сумерках белую плиту с  тусклым изображением двух  людей.  Потом мы  нырнули
вдвоем и попытались сдвинуть ее, но она даже не пошатнулась.
     Наконец мы замерзли и вылезли из воды. Я до этого точно приметил место,
где мы ныряли.  Это было как раз  между буйком и старой сваей,  торчавшей из
воды.
     Через несколько  дней начались занятия в  школе,  и я  рассказал нашему
учителю о своей находке. Он вел у нас уроки  по географии и истории. Это был
могучий человек  с высохшими ногами.  Геркулес  на  костылях. От  его облика
веяло силой ума и душевной чистоплотностью. В гневе он бывал страшен. Мы его
любили не только потому, что он обо всем интересно рассказывал, но и поточу,
что он относился  к нам серьезно, без  той неряшливой снисходительности,  за
которой дети всегда угадывают безразличие.
     -- Это древнегреческая стела, -- сказал он, внимательно выслушав  меня,
-- замечательная находка.
     Решили после уроков  пойти туда  и, если это возможно,  вытащить  ее из
воды.  "Стела",  --  повторял  я про  себя с  удовольствием. Уроки  прошли в
праздничном ожидании похода.
     И вот мы идем к морю. В качестве рабочей силы с нами отправили физрука.
Сначала он не хотел идти, но директор его все-таки уговорил. В  школе физрук
никого не боялся, потому что,  как он говорил, его в любой день  могли взять
работать  тренером  по  боксу.  Мы   считали,  что  он  одним  ударом  может
нокаутировать весь  педсовет. Может быть,  поэтому  с  его  лица не  сходило
выражение некоторой насмешки над всем, что делается в школе, и как бы ожидая
того часа, когда этот удар нужно будет нанести.
     Во время физкультуры, если его  кто-нибудь  не  слушался, он  мог  дать
щелчок-шалабан, равный по силе сотрясения прыжку с ограды стадиона на хорошо
утоптанный школьный двор. В этом каждый из нас успел убедиться.
     Мы разделись и посыпались в  море.  На берегу остался  один учитель. Он
стоял в своей  белоснежной рубашке с  закатанными  рукавами и,  опираясь  на
костыли, ждал.
     Накануне был шторм, и я  боялся, что вода окажется мутной, но она  была
прозрачная и тихая, как тогда.
     Я первый подплыл к тому  месту, нырнул и дошел  до  дна,  но  ничего не
увидел. Это меня не  очень обеспокоило, потому что  я  мог нырнуть не совсем
точно. Я  отдышался  и снова нырнул. Опять  дошел до дна  и опять ничего  не
увидел. Вокруг меня фыркали, визжали  и брызгались ребята  из нашего класса.
Большинство из  них просто игралось, но некоторые и  в самом деле доныривали
до дна, потому что доставали песок и шлепали им  друг друга. Никто не  видел
плиты. Я подплыл к буйку, чтобы узнать, не сошел ли он с места, но он крепко
стоял на тросе.
     Подплыл физрук. Он слегка опоздал, потому что надевал плавки.
     --  Ну, где  статуя? -- спросил он, отдуваясь, словно  ему было жарко в
воде.
     --  Здесь должна быть, -- показал я рукой. Он набрал воздуху  и,  мощно
перевернувшись, пошел ко дну, как торпеда. Нырял и  плавал он, надо сказать,
здорово. Он долго не появлялся и наконец вынырнул, как взрыв.
     -- Всю воду  замутили, -- сказал он, отфыркиваясь и мотая головой... --
А ну,  шкилеты,  давай отсюда! -- заорал он и, плашмя  ударив рукой  о воду,
выплеснул фонтан в сторону наших ребят.
     Они отплыли поближе к берегу, и мы с ним остались один на один.
     -- Слушай,  а  ты не  фантазируешь?  --  спросил  он строго,  продолжая
отдуваться, словно ему было жарко в воде.
     -- Что я, сумасшедший, что ли, -- сказал я.
     -- Откуда я знаю, -- ответил он, глядя на воду, словно выискивая дырку,
в которую было бы  удобней нырнуть. Наконец нашел и,  набрав воздуху,  снова
нырнул. На этот раз он вынырнул с ржавым куском сваи.
     -- Не это? -- спросил он, выпучив глаза от напряжения.
     --  Что я, сумасшедший, что ли, -- сказал я. -- Там каменная  плита, на
ней люди.
     --  Откуда я знаю, --  сказал он  и, отбросив железяку в сторону, снова
нырнул.
     Оказавшись один, я подумал, что пришло время удирать на  берег, но стыд
перед учителем был сильнее страха. Я  же видел ее здесь, она никуда не могла
деться!
     -- Пфу! Черт! -- заорал он на этот раз, испуганно выбрасываясь из воды.
     --  Что случилось? -- спросил я,  сам  испугавшись.  Я  решил,  что его
хлестнул морской конек или еще что-нибудь.
     --  Что  случилось,  что  случилось!  Воздуху  забыл  взять,  вот   что
случилось, -- зафырчал он, гневно передразнивая меня.
     -- Сами  забыли,  а я виноват,  --  сказал я, несколько уязвленный  его
передразниванием.
     Физрук что-то хотел мне ответить, но не успел.
     -- Что вы ищете? -- спросила незнакомая девушка, осторожно  подплывая к
нам.
     --  Вчерашний  день,  --  сердито   сказал   физрук,  но,  обернувшись,
неожиданно растаял: -- Древнегреческую статую... Может, поныряете с нами?
     --  Я не  умею  нырять,  --  сказала  она  с идиотской  улыбкой, словно
приглашая его научить.  На ней была красная косыночка. И физрук с молчаливым
восхищением уставился  на  эту косыночку,  как  бы  удивляясь, где она могла
достать ее.
     -- А сами вы откуда?  -- спросил он ни с того ни с сего, словно, откуда
была косынка, он уже установил.
     -- Из  Москвы, а что? -- ответила девушка и на всякий случай посмотрела
на берег, прикидывая, не опасна ли на такой  глубине разговаривать с  чужими
мужчинами.
     -- Вам повезло, -- сказал физрук, -- я вас научу нырять.
     -- Нет, -- улыбнулась она на этот раз смелей, -- лучше посмотрю, как вы
ищете.
     --  Если я  не вынырну, считайте, что вы меня  нокаутировали, -- сказал
он, улыбкой перехватывая ее улыбку и доводя ее до нахальных размеров.
     Он особенно мощно  перевернулся и  пошел ко дну.  Я понял, что начались
трали-вали и теперь ему будет не до плиты.
     -- Вы в самом  деле видели статую? -- спросила девушка и, вынув руку из
воды,  мизинцем, который ей по глупости показался наименее мокрым, приткнула
сбившиеся волосы под косынку.
     -- Не статую,  а стелу,  --  поправил я ее,  глядя,  как она  бесстыдно
прихорашивается для физрука.
     -- А что это такое? -- спросила она, продолжая спокойно стараться.
     Я тоже решил принять свои меры, пока он не вынырнул.
     -- Не мешайте, -- сказал я, -- что, вам моря мало, плывите дальше.
     --   А  ты,  мальчик,  не  груби,  --  ответила  она  надменно,  словно
разговаривала со мной из окна  собственного дома. Быстро же они осваиваются.
Она знала, что физрук рано или поздно вынырнет и будет на ее стороне.
     Физрук шумно вынырнул, словно танцор, ворвавшийся в круг. Хотя он очень
долго был под водой,  это был пропащий нырок, потому что сейчас он нырял  не
для нас, а для нее.
     -- Ну  как,  видели? -- спросила она  у него, словно  они были из одной
компании, и даже подплыла к нему немного.
     -- А, -- сказал он, отдышавшись, -- фантазеры! -- Так  он  называл всех
маломощных и вообще никчемных людей. -- Давайте лучше сплаваем.
     --  Давайте,  только  не очень далеко,  -- согласилась она, может быть,
назло мне.
     -- А как же плита? -- проговорил я, тоскливо напоминая о долге.
     -- Я сейчас дам тебе шалабан, и ты сразу очутишься под своей плитой, --
разъяснил он спокойно, в они поплыли. Черная голова с широкой загорелой шеей
рядом с красной косынкой.
     Я посмотрел  на  берег.  Многие ребята уже лежали  на песке и  грелись.
Учитель еще стоял на своих костылях и ожидал, когда я  найду плиту. Если б я
еще вчера не видел этого пацана, с которым мы ее нашли, я бы, может,  решил,
что все это мне примерещилось.
     Я пронырнул еще раз десять  и  перещупал дно от самой сваи до буйка. Но
проклятая плита куда-то запропала.  За это время учитель наш  несколько  раз
меня окликал,  но я  плохо его слышал и  делал вид, что не слышу совсем. Мне
было стыдно вылезать, я не знал, что ему скажу.
     Я  сильно  устал  и замерз  и  наглотался воды.  Нырять с  каждым разом
делалось все противней и  противней.  Я  уже не  доныривал до  дна, а только
погружался  в  воду,  чтобы  меня  не  было видно.  Многие  ребята  оделись,
некоторые уходили домой, а учитель все стоял и ждал.
     Физрук и девушка уже вылезли из воды, и  он перешел со своей одеждой  к
девушке, и они сидели рядом и, разговаривая, бросали камушки в воду.
     Я надеялся, что нашим  надоест  ждать  и они уйдут и  тогда я вылезу из
воды. Но учитель не уходил, а я продолжал нырять.
     За это время физрук  успел надеть на голову девушкину  косынку. Пока  я
соображал, с чего это  он повязал голову  ее косынкой,  он неожиданно сделал
стойку, а  она по его часам стала следить, сколько он  продержится на руках.
Он долго стоял на руках и даже разговаривал с нею в таком положении, что ей,
конечно, очень нравилось.
     Я уныло  залюбовался  им, но  в это время  учитель  меня  очень  громко
окликнул,  и я от неожиданности посмотрел на него. Наши взгляды встретились.
Мне ничего не оставалось как плыть к берегу.
     -- Ты же замерз, -- закричал он, когда я подплыл поближе.
     -- Вы мне не верите, да? -- спросил я, клацая зубами, и вышел из воды.
     -- Почему  не верю, --  строго  сказал  он,  подавшись вперед и  крепче
сжимая  костыли  своими  гладиаторскими руками,  -- но разве можно так долго
купаться. Сейчас же ложись!
     -- Со  мной был мальчик, -- сказал я противным голосом неудачника, -- я
завтра его вам покажу.
     -- Ложись! -- приказал он и сделал  шаг в мою сторону. Но  я  продолжал
стоять, потому что чувствовал -- мне и стоя трудно будет их убедить,  не  то
что лежа.
     -- А может, этот  мальчик вытащил? --  спросил  один из  ребят. Это был
соблазнительный ход.  Я посмотрел на учителя и  по его взгляду понял, что он
ждет только  правды и  то, что я скажу, то и будет правдой, и поэтому не мог
солгать. Гордость за его доверие не дала.
     -- Нет, -- сказал я, как всегда в таких случаях жалея, что не вру, -- я
его видел вчера, он бы мне сказал...
     -- Может,  ее какая-нибудь  рыба  унесла, -- добавил  тот  же  мальчик,
прыгая на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из ушей.
     Это был первый камушек, я знал, что за ним посыплется град насмешек, но
учитель одним взглядом остановил их и сказал:
     --  Если  бы я  не верил,  я бы не  пришел сюда.  -- Потом он задумчиво
оглядел море и добавил:  --  Видно,  ее во время шторма засосало  песком или
отнесло в сторону.
     И все-таки через  пятнадцать  лет ее нашли,  не  очень далеко  от  того
места, где  я ее  видел. И нашел ее, между прочим, брат  моего товарища. Так
что и на этот раз она далеко от меня не ушла.
     Знатоки  говорят,  что это  редкое и  ценное произведение  искусства --
надгробная стела с мягким, печальным барельефом.
     Я с волнением и гордостью вспоминаю нашего учителя, его курчавую голову
с прекрасным горбоносым лицом эллинского бога, бога с перебитыми ногами.
     ...Хотя в наших морях не бывает  приливов и отливов, земля  детства  --
это мокрый,  загадочный берег после  отлива,  на котором  можно  найти самые
неожиданные вещи.
     И  я  все  время  искал  и,  может  быть,  от  этого  сделался  немного
рассеянным. И потом, когда стал  взрослым, то есть когда стало что терять, я
понял,  что все счастливые находки  детства --  это тайный кредит судьбы, за
который мы потом расплачиваемся взрослыми. И это вполне справедливо.
     И еще одно я твердо  понял: все  потерянное можно найти -- даже любовь,
даже юность. И только потерянную совесть еще никто не находил.
     Это  не  так  грустно,  как  может  показаться,  если  учесть,  что  по
рассеянности ее невозможно потерять.

--------


     В жаркий  летний  день я сидел у  лодочного  причала  и ел  мороженое с
толченым орехом. Такое уж тут  мороженое продают. Сначала накладывают тебе в
металлическую чашечку  твердые  кругляки мороженого, а потом посыпают сверху
толченым  орехом.  Наверное, можно было попросить не  посыпать  его толченым
арахисом (если уж быть точным), но никто не просил, поэтому не решился и я.
     Юная продавщица  в  белоснежном  халате,  на  вид  прохладная и  потому
приятная, работает молча, мягко, равномерно.  Никому не хочется менять этого
налаженного равновесия. Жарко, лень.
     Цветущие олеандры  бросают негустую  тень  на столики  открытого  кафе.
Сквозь  их  жидковатые  кусты  с  моря  задувает  спасительный  ветерок.  От
истомленных розовых цветов  потягивает сладковатый гнилостный запах.  Сквозь
ветви олеандров виднеется море и лодочный причал.
     Вдоль    берега   время    от    времени   медленно   проходят    лодки
рыбаков-любителей.  За каждой  лодкой по дну  волочится  самодельный трал --
кошелка на железном обруче.
     Сегодня суббота. Рыбаки ловят креветок, готовятся к завтрашней рыбалке.
Иногда  лодка  останавливается,   сидящий  на  корме   подтягивает  канат  и
вволакивает в  лодку тяжелую  от ила  и мокрого песка  кошелку. Склонившись,
долго выбирают из  нее креветок, выбрасывая за борт шлепающие пригоршни ила.
Освободив  кошелку, они  ополаскивают ее  в  воде  и забрасывают  за  корму,
стараясь  держаться  подальше от  трала,  чтобы  близость  лодки  не  пугала
креветок.  Они проходят  очень близко от берега,  потому  что в такую погоду
креветки выбираются к самой кромке воды.
     На  верхнем ярусе причала пляжники ожидают катера.  Из  воды  доносятся
азартно  перебивающие  друг  друга голоса мальчишек.  Они  просят,  пожалуй,
скорее требуют, чтобы пляжники бросали в воду монеты. Туговато поддаваясь на
эти уговоры,  пляжники время от времени швыряют  в воду монеты.  Судя по  их
лицам, склоненным  над  барьером причала,  большого веселья от этого занятия
они не испытывают. Один из пацанов все время отплывает подальше от причала и
требует, чтобы бросали в глубину. Блеснув  на  солнце, монета иногда летит в
его  сторону. Здесь достать ее трудней,  зато нет соперников, и  он спокойно
работает один.
     Некоторые   пацаны  прыгают  за  монетами  прямо   с   пристани.   Звук
шлепающегося  в  воду тела, детские голоса  обдают свежестью. Когда катер  с
пляжниками  отходит  от причала, те  из  пацанов,  которым  удалось  поймать
несколько монет, прибегают наверх и покупают мороженое. Мокрые,  дрожащие от
холода,  громко звякая ложками,  они поедают  свою  порцию и снова бегут  на
причал.
     -- Здесь свободно? -- услышал я над собой мужской голос.
     Возле  моего столика стоял человек  с чашечкой мороженого  и  свернутой
газетой в руке.
     -- Да, -- сказал я.
     Он  кивнул головой, отодвинул стул и сел. Занятый морем,  я не заметил,
как он подошел к моему столику. По выговору, по  едва заметной растяжке слов
я догадался, что он немец. Это был загорелый человек лет пятидесяти пяти,  с
коротким энергичным  ежиком  светлых  волос,  с  чуть асимметричным лицом  и
яркими глазами.
     Сейчас в руках он держал одну из  черноморских русских газет. Некоторое
время он  просматривал ее,  потом  усмехнулся и, отложив газету, принялся за
мороженое. Усмешка усилила  асимметрию его  лица, и я подумал,  что привычка
усмехаться таким образом, может быть, слегка стянула  в сторону нижнюю часть
его в остальном правильного лица.
     Мне  захотелось  узнать,  чему  это  он там  усмехнулся, и  я попытался
незаметно заглянуть в газету.
     --  Хотите прочесть? -- спросил он  живо, заметив мою не слишком ловкую
попытку и протягивая газету.
     --  Нет,  --  сказал я  и, по  тону почувствовав, что  душа его  жаждет
общения, добавил: -- Вы очень хорошо говорите по-русски.
     -- Да, --  согласился  он, и  его яркие глаза блеснули еще ярче, -- это
моя гордость, но я с юношеских лет изучаю русский язык.
     -- Да ну? -- удивился я.
     -- Да,  -- повторил он энергично и добавил с неожиданным лукавством: --
Догадайтесь почему?
     -- Не знаю, -- сказал я,  слегка притормаживая выражение общительности,
если, конечно, оно было у меня на лице. -- Чтобы читать Достоевского?
     --  Точно, --  кивнул он  и отодвинул пустую чашечку. Все это  время он
энергично орудовал  над  ней, в то же время не выпуская  меня из поля зрения
своих  ярких глаз.  Так  что для совмещения  этих  двух дел ему  приходилось
смотреть на меня почти все время исподлобья.
     -- Как вам здесь нравится? -- спросил я у моего собеседника.
     -- Хорошо, -- кивнул он  головой. -- Вот приехал с женой и дочкой, хотя
у вас это очень дорого стоит...
     -- А где они? -- спросил я.
     -- Вот  жду  их с пляжа,  -- сказал  он и посмотрел на часы, -- я решил
сегодня погулять по городу один.
     -- Слушайте, --  сказал я, стараясь  сдерживать  воодушевление, -- что,
если мы разопьем бутылку шампанского?
     -- Готов, -- сказал он добродушно и развел руками.
     Я встал и подошел к буфету.
     Из  голубого пластика  и  стекла, сверкая обтекаемыми  изгибами,  буфет
напоминал по  своим  очертаниям  скорее  летательный  аппарат, чем  торговую
точку.
     Внутри  этого  пластика  и  стекла  сидел  буфетчик  и  с  буколическим
благодушием ел  мамалыгу  с сыром.  Рядом с ним возвышалась жена,  а  внизу,
запустив руки в ящик с конфетами и задумчиво роясь в нем, стоял ребенок.
     -- Шампанское и кило яблок, -- сказал я, оглядев витрины.
     Единственная официантка, опершись спиной о стойку буфета,  стояла рядом
со мной и  ела мороженое. Буфетчик вытер руки тряпкой и, почмокивая  языком,
полез в бочку со льдом. Официантка и ухом не повела на мой заказ.
     -- Иностранец, -- кивнул я головой в сторону моего столика.
     Буфетчик ответил мне понимающим кивком, и я почувствовал, как рука его,
похрустывая  сдавленными  льдинками,  глубже  зарылась в  бочку.  Официантка
спокойно продолжала есть мороженое.
     --  Скажи детям,  чтоб  тише  сидели,  --  услышал  я  за  спиной голос
буфетчика.
     Рядом  с  нами  за освободившийся  столик уселись  ловцы  монет.  Локти
пацанов  беспрерывно двигались  по  столику. Один  из них  то и  дело  мотал
головой, чтобы  вытряхнуть  воду  из  уха, что вызвало у  остальных приступы
неудержимого смеха.  Мокрые,  загорелые,  в  гусиной коже  от  холода,  дети
выглядели крепышами, и на них было приятно смотреть.
     Официантка  принесла вазу с яблоками  и  бутылку шампанского.  Поставив
вазу на стол, она стала снимать с горлышка бутылки фольговую обертку. Пацаны
за соседним столом замерли, ожидая, когда хлопнет пробка. Тут я заметил, что
она еще не  принесла бокалов, и остановил ее. Она нисколько не  обиделась на
это, но и  не смущаясь промахом, отправилась за  бокалами. В ней угадывалось
повышенное чувство независимости. Кроме того, скрытая ирония по отношению ко
всем  клиентам.  Особенно это  угадывалось,  когда она удалялась,  покачивая
широкими бедрами, но в меру, для собственного удовольствия, а не для кого-то
там.
     Через минуту она вернулась с двумя длинными узкими бокалами. Пробку она
открыла, постепенно выпуская газ, так что мальчишки, замершие  было снова  в
ожидании  выстрела, были  разочарованы.  Мы  выпили  за  встречу  по полному
бокалу.
     -- Божественный  напиток,  --  сказал немец  и твердо  поставил  пустой
бокал. Лоб  у него  покрылся  мелкими капельками пота. Шампанское и в  самом
деле было очень хорошим.
     --  Во времена нацизма  вы жили  в Германии? -- спросил я у него, когда
разговор зашел  о  фильме  Ромма  "Обыкновенный  фашизм",  который  он очень
хвалил. Оказывается, он его смотрел еще у себя в Западной Германии.
     -- Да, -- сказал он, -- с первого дня до разгрома.
     -- Дело прошлое,  -- спросил я, -- как вы думаете, Гитлер был по-своему
человеком умным ил к талантливым?
     -- Умным  он никогда не был, --  качнул головой  мой собеседник, слегка
оттянув  в  сторону   губу,  --   но  он  обладал,   по-моему,  своего  рода
гипнотическим даром...
     -- Как это понять?
     --  Речи его возбуждали толпу, внушали ей своеобразный политико-половой
психоз...
     -- Ну, а "Майн кампф"? -- спросил я. -- Что это?
     -- По форме это типичный поток сознания... Только, в отличие от Джойса,
это поток глупого сознания...
     --  Меня  интересует  не  форма,  --  пояснил я  свой  вопрос, --  меня
интересует,  каким  образом  он   доказывал  в   этой  книге,   ну,  скажем,
необходимость уничтожения славян?
     -- В "Майн  кампф" все это подавалось в очень туманной  упаковке, прямо
обо всем этом они начали говорить только после прихода к власти, а эта книга
написана в двадцать четвертом году.  Вообще ничтожная полуграмотная  книжка,
-- добавил он презрительно. Чувствовалось, что ему скучно о ней говорить.
     -- Это вы  сейчас  так думаете  или и тогда она вам казалась такой?  --
спросил я.
     -- Я  и тогда так  думал,  -- несколько надменно, как  мне  показалось,
ответил он и вдруг добавил: -- За что чуть не поплатился...
     Он остановился, словно вспоминая что-то, а может, раздумывая,  стоит ли
рассказывать?
     -- Мои вопросы вам не надоели? -- спросил я, разливая шампанское.
     -- Нет, нет, -- живо возразил он и, отпив несколько глотков  из бокала,
твердо поставил его  на  столик. По-видимому, устойчивость этого  бокала  не
внушала ему доверия.
     --  Это  была  мальчишеская затея, -- сказал  он,  улыбнувшись. -- Мы с
двумя товарищами однажды  ночью пробрались в  здание  нашего университета  и
разбросали там листовки. В них  приводилось несколько явно неграмотных цитат
из  "Майн  кампф"  и говорилось  о том, что человек, плохо знающий  немецкий
язык, не может претендовать на роль вождя немецкого народа.
     --  Ну  и  что  было? --  спросил я, стараясь  не слишком обнажать свое
любопытство.
     --  Нас  спасла схематичность  полицейского мышления, --  сказал он  и,
допив шампанское из бокала, встал, услышав гудок подходящего катера.
     --  Сейчас приду, --  кивнул  он и быстро направился  к  причалу, легко
перебирая мускулистыми ногами. Только сейчас я заметил, что он в шортах.  За
столиком, где до этого сидели мальчишки, сейчас сидел местный пенсионер. Это
был  небольшой  розовый старик в чистом чесучовом кителе. На столике у  него
стояла бутылка боржома и маленький граненый стаканчик, из которого он  время
от времени попивал боржом двумя-тремя глоточками. Отопьет, пожует губами  и,
перебирая четки, глядит на окружающих с праздным любопытством.
     Всем своим  видом он  как бы говорил: вот я в жизни хорошо поработал, а
теперь пользуюсь заслуженным отдыхом. Захочу  -- пью боржом, захочу -- четки
перебираю, а захочу --  просто  так  сижу  и смотрю на  вас. И вам  никто не
мешает  хорошо  поработать, чтобы потом, в  свое время, пользоваться,  как я
сейчас пользуюсь, заслуженным отдыхом.
     Сначала  он  сидел один, но  потом  за  его столик присела  с  чашечкой
мороженого  крупная,  как-то  неряшливо  накрашенная  женщина  с деревянными
бусами  на шее. Сейчас они оживленно беседовали,  и в голове пенсионера  все
время  чувствовался   холодок   интеллектуального   превосходства,   который
собеседница  безуспешно пыталась  растопить, отчего в  ее собственный  голос
проскальзывали нотки тайной обиды и  даже упрека.  Но старик,  не обращая на
них ни малейшего внимания, упрямо держался взятого тона.
     Я стал прислушиваться.
     --...Япония  сейчас  считается  великой  страной,--  сказал  пенсионер,
перебрасывая  несколько бусинок на четках, -- и, между  прочим,  у них очень
красивые женщины встречаются.
     -- Зато мужчины некрасивые, -- радостно подхватила женщина,  -- в сорок
пятом году у нас  в Иркутске я  видела много пленных японцев, среди  них  ни
одного красивого не было...
     --  Пленные  никогда  красивыми  не  бывают, --  перебил  ее  пенсионер
наставительно, как  бы  вскрывая за  ее  этнографическим  наблюдением  более
глубокий, психологический  смысл  и тем самым  сводя  на нет  даже  скромную
ценность самого наблюдения.
     -- Но  почему же... -- запротестовала было женщина, но чесучовый поднял
палец, и она замолкла.
     --  В то же  время Япония в  будущем -- крупный  источник  агрессии, --
сказал он, -- потому что связана с Америкой через банковский капитал.
     -- По-моему, в Америке, кроме десяти процентов, все остальные  негодяи,
-- сказала женщина и, посмотрев на руки  старика, сейчас снова  перебирающие
четки, зачем-то притронулась к своим бусам.
     -- Богатейшая страна, -- сказал пенсионер задумчиво и поставил локти на
столик -- сквозь широкие чесучовые рукава два острых независимых локотка.
     -- ...Дочь Дюпона,  --  начал он  что-то  рассказывать, но остановился,
вспомнив об уровне аудитории. -- Дюпон кто такой, знаете?
     -- Ну этот самый, -- растерялась женщина.
     -- Дюпон -- миллиардер, -- жестко уточнил старик и добавил: -- А против
миллиардера миллионер считается нищим.
     -- Господи, -- вздохнула женщина.
     --  Так  вот, -- продолжал пенсионер,  -- дочь  Дюпона  пришла на  один
банкет  с  бриллиантами на  десять миллионов долларов. А теперь спрашивайте,
почему ее никто не ограбил?
     Старик  слегка  откинулся, как  бы  давая  время и  простор  для  любых
догадок.
     --  Почему?  --  спросила  женщина,  все   еще  подавленная  богатством
миллиардерши.
     --  Потому что  ее сопровождали  пятьдесят  переодетых  сыщиков  в виде
знатных иностранцев, --  торжественно заключил пенсионер  и отпил  боржом из
своего маленького стаканчика.
     --  Они  интимную  переписку  адмирала  Нельсона  предали  огласке,  --
вспомнила женщина, -- мало ли что мужчина может писать женщине...
     -- Знаю, -- строго перебил ее старик, -- но это англичане.
     -- Все равно это подлость, -- сказала женщина.
     --  Вивьен  Ли,  --  продолжал  пенсионер,  --  пыталась  спасти  честь
адмирала, но у нее ничего не получилось.
     -- Я знаю, -- кивнула женщина, -- но она, кажется, умерла...
     -- Да, -- подтвердил старик, -- она умерла от  туберкулеза, потому  что
ей нельзя  было жить половой жизнью... Вообще при туберкулезе и при раке, --
придерживая  одной рукой четки, он на другой загнул  два  пальца, -- половая
жизнь категорически запрещается...
     Это прозвучало как сдержанное  предупреждение. Старик слегка  покосился
на женщину, стараясь почувствовать ее личное отношение к вопросу.
     -- Я знаю, -- сказала женщина, не давая ничего почувствовать.
     --  Виссарион  Белинский  тоже  умер  от  ТБЦ, --  неожиданно  вспомнил
пенсионер.
     -- Толстой  --  мой самый  любимый  писатель,  -- ответила  ему  на это
женщина.
     -- Смотря какой Толстой, -- поправил старик, -- всего их было три.
     -- Ну, конечно, Лев Толстой, -- сказала женщина.
     -- "Анна Каренина", --  заметил  пенсионер, --  самый великий  семейный
роман всех времен и народов.
     -- Но почему, почему она так ревновала  Вронского?! -- с давней горечью
заметила женщина. -- Это ужасно, этого никто не может перенести...
     Толпа  пляжников поднялась  на  берег  и лениво  разбрелась  по  улице.
Иностранки  в  коротких купальных  халатах  казались  особенно длинноногими.
Несколько  лет тому назад им не разрешали в таком виде появляться  в городе,
но теперь, видимо, примирились.
     Появился мой собеседник.
     --  Что-то  сильно  запаздывают,  --  сказал он без особого сожаления и
присел за столик. Я разлил шампанское.
     -- Вот вам и немецкая аккуратность, -- сказал я.
     -- Немецкая аккуратность сильно преувеличена, -- ответил он.
     Мы выпили. Он взял из вазы яблоко и крепко откусил его.
     --  Значит, вас спасла схематичность полицейского мышления? -- напомнил
я, дав ему проглотить откушенный кусок.
     --  Да,  -- кивнул он  головой и  продолжил: -- Гестапо поставило вверх
дном философский  факультет,  но  нас  почему-то не тронули. Решили, что это
дело  рук  студентов, которые по роду своих занятий  могли Гегеля сравнить с
Гитлером.  В  один  день на всех курсах философского факультета  у студентов
отобрали конспекты,  хотя  мы  писали  эти  листовки  измененным почерком  и
печатными  буквами.  Двое  отказались отдавать  конспекты,  и  их  прямо  из
университета забрали в гестапо...
     -- Что с ними сделали? -- спросил я.
     -- Ничего, -- ответил он, усмехнувшись своей асимметричной усмешкой, --
на  следующий  день  их  выпустили  с  большими  извинениями.  У  смельчаков
оказались высокопоставленные родственники. У одного из них дядя работал чуть
ли не в канцелярии самого Геббельса. Правда, пока это выяснилось, ему успели
под глазом оставить... -- Он сделал красноречивый жест кулаком.
     -- Синяк, -- подсказал я.
     -- Да, синяк,  -- с удовольствием повторил он, по-видимому, выпавшее из
памяти слово, -- и он этот синяк целую неделю с гордостью  носил. Вообще для
рейха было характерно возвращение назад, к простейшим родовым связям.
     -- Это делалось сознательно  или вытекало из логики  режима? -- спросил
я.
     -- Думаю, и то и другое, -- сказал он, помедлив,  --  функционеры рейха
старались подбирать людей  не только  по  родственным,  но и по  земляческим
признакам. Общность произношения, общность воспоминаний о родном крае и тому
подобное  давало им эрзац  того, что у культурных  людей называется духовной
близостью. Ну и, конечно,  система  незримого заложничества.  Например,  над
нашей  семьей  все   время  висел  страх  из-за  маминого  брата.   Он   был
социал-демократом.  В  тридцать  четвертом  году его  арестовали.  Переписка
длилась  несколько  лет, а  потом  наши  письма  стали приходить обратно  со
штампом "адресат унбекант", то есть адресат выбыл. Маме мы говорили, что его
перевели в другой лагерь без права переписки, но мы с отцом подозревали, что
его убили. Так оно и оказалось после войны...
     -- Скажите, -- спросил я, -- это вам не мешало в учебе или в работе?
     --  Прямо  не  мешало,  --  сказал он,  подумав, -- но  все  время было
ощущение  какой-то  неуверенности  или  даже  вины...  Это  ощущение  трудно
передать словами, его надо пережить... Оно временами ослабевало, потом опять
усиливалось... Но полностью никогда  не исчезало... Комплекс государственной
неполноценности -- вот как я определил бы это состояние.
     -- Вы очень  ясно выразились, -- сказал я и разлил остатки шампанского.
Возможно, под  влиянием  напитка или  точного определения, но  я очень  ясно
представил описанное им состояние.
     --  Чтобы  вы еще лучше  могли представить  это, я  вам  расскажу такой
случай из своей жизни, -- сказал  он и, щелкнув  губами, поставил  на столик
пустой бокал. Видно было, что шампанское ему очень нравится.
     -- Выпьем еще бутылку? -- спросил я.
     -- Идет, -- согласился он, -- только теперь за мой счет...
     -- У нас это  не  положено,  --  сказал я,  чувствуя  некоторый  прилив
великодушной спеси.
     Я  приподнял  пустую бутылку  и показал ее официантке. Она наблюдала за
рабочим, присевшим на корточки  возле бочки,  в  которую  был погружен бак с
мороженым,  -- рабочий расколачивал обухом топорика брусок  льда,  обернутый
мокрой мешковиной. Официантка кивнула  и  неохотно  подошла  к  буфету.  Мой
собеседник закурил и угостил меня.
     Пенсионер  все  еще  разговаривал  со  своей  собеседницей.   Я   снова
прислушался.
     --  Черчилль,  --  сказал  он  важно,  --  кроме армянского  коньяка  и
грузинского боржома, никаких напитков не признавал.
     -- А он  не  боялся, что ему  отомстят? --  сказала  женщина, кивнув на
бутылку с боржомом.
     -- Нет, --  ответил  пенсионер  миролюбиво.  -- Сталин ему дал слово. А
слово Сталина -- знаете, что это такое?
     -- Конечно, -- сказала женщина.
     --  Интересно,  --  заметил  немец,  --  какое  из  местных  вин у  вас
популярно?
     -- Я  читал  переписку  Сталина с Черчиллем,  -- сказал  пенсионер,  --
редкая книга.
     -- Сейчас, -- сказал я, невольно прислушиваясь  к разговору за соседним
столиком, -- популярно вино "изабелла".
     -- Вы не могли бы мне дать ее почитать? -- попросила женщина.
     -- Не слыхал, -- сказал мой собеседник, подумав.
     --  Эту  не  могу, дорогая,  --  смягчая интонацией  отказ,  проговорил
пенсионер, -- но другую редкую книгу пожалуйста. С тех пор  как я на пенсии,
я собираю все редкие книги.
     -- Это местное крестьянское вино, -- сказал я, -- сейчас оно модно.
     Немец кивнул.
     -- А "Женщина в белом" у вас есть?
     -- Конечно, -- кивнул пенсионер, -- у меня есть все редкие книги.
     -- Дайте мне ее почитать, я быстро читаю, -- сказала она.
     -- "Женщину в белом" не могу, но другие редкие книги пожалуйста.
     -- Но почему "Женщину в  белом" вы не можете дать? -- с  обидой сказала
она.
     -- Не  потому, что не доверяю,  а потому,  что она  сейчас  на  руках у
одного человека, -- сказал старик.
     -- Мода  -- удивительная вещь, -- вдруг  произнес мой  собеседник, гася
окурок о пепельницу, -- в двадцатые годы в Германии был популярен киноактер,
который играл в маске Гитлера.
     -- Каким образом? -- не понял я.
     --  Он почувствовал  или  предугадал  тот внешний облик, который должен
полюбиться широкой мещанской публике... А  через несколько лет его актерский
образ оказался натуральной внешностью Гитлера.
     -- Это очень интересно, -- сказал я.
     Подошла официантка со свежей  бутылкой шампанского. Я не дал ей открыть
ее,  а сам взял  в руки мокрую холодную бутылку.  Официантка  убрала  пустые
чашечки из-под мороженого.
     Я содрал  обертку  с горлышка бутылки и,  придерживая одной рукой белую
полиэтиленовую пробку, другой стал раскручивать  проволоку, скрепляющую ее с
бутылкой. По мере того  как я  раскручивал  проволоку, пробка  все сильней и
сильней давила на  ладонь моей руки  и подымалась,  как сильное одушевленное
существо. Я дал постепенно выйти газу и разлил  шампанское. Когда я наклонил
бутылку, оттуда выпорхнула струйка пара.
     Мы  выпили по полному бокалу. Свежая  бутылка была еще холодней, и пить
из нее было еще приятней.
     -- После университета, -- сказал он, все так же твердо  ставя бокал, --
я был  принят в  институт  знаменитого  профессора Гарца. Я  считался  тогда
молодым, так сказать,  подающим  надежды физиком  и был  зачислен  в  группу
теоретиков.  Научные работники  нашего  института  жили  довольно  замкнутой
жизнью,  стараясь отгородиться,  насколько это было возможно, от  окружающей
жизни. Но отгородиться  становилось все  трудней хотя  бы потому, что каждый
день можно было погибнуть от бомбежки американской авиации. В сорок  третьем
году  у  нас  в  городе  были разрушены  многие  кварталы,  и даже любителям
патриотического средневековья  уже было невозможно придать им вид живописных
развалин. Все больше и больше  инвалидов с  Восточного фронта  появлялось на
улицах города,  все больше  измученных женских и детских  лиц,  а пропаганда
Геббельса продолжала трубить о победе, в  которую -- в нашей среде во всяком
случае -- уже никто не верил.
     Однажды воскресным днем,  когда я сидел у себя в комнате и читал одного
из  наших догитлеровских  романистов, я услышал  из соседней  комнаты голоса
жены  и  незнакомого  мужчины.  Голос  жены  мне  показался  тревожным.  Она
приоткрыла дверь, и я увидел ее взволнованное лицо. "К тебе", -- сказала она
и пропустила в дверь мужчину. Это был незнакомый мне человек.
     "Вас  вызывают  в институт,  --  сказал он, поздоровавшись,  -- срочное
совещание".
     "Почему же  мне  не  позвонили?"  --  спросил  я,  вглядываясь  в него.
По-видимому, решил я, какой-то новенький из администрации.
     "Сами понимаете", -- сказал он многозначительно.
     "Но почему в воскресенье?" -- спросила жена.
     "Начальство приказывает,  мы  не  рассуждаем",  -- ответил он,  пожимая
плечами.
     Мы уже давно привыкли к полицейской игре  в бдительность вокруг  нашего
института, и с  этим ничего нельзя было поделать.  Стоило позвонить из одной
комнаты в другую и  начать  разговаривать с кем-нибудь  из коллег по той или
иной конкретной проблеме, как телефон  мгновенно  выключался. Считалось, что
так  они нас оберегают от  утечки  информации.  Теперь  надумали сообщать об
особо секретных совещаниях через своих штатских ординарцев.
     "Хорошо, сейчас", -- сказал я и стал переодеваться.
     "Может, вам сделать кофе?" -- спросила жена. Я по голосу ее чувствовал,
что она все еще тревожится.
     "Хорошо", -- сказал я и кивнул ей, чтобы она успокоилась.
     "Спасибо", -- сказал человек и  сел  в кресло, искоса оглядывая книжные
полки. Жена вышла из комнаты.
     "Я из гестапо", -- сказал он, прислушиваясь, как за женой  захлопнулась
дверь  в  другой комнате.  Он это сказал тихим,  бесцветным голосом,  как бы
старясь сдержать, насколько это возможно, взрывную силу своей информации.
     Я почувствовал,  как мои пальцы  мгновенно одеревенели и никак не могут
свести пуговицу с  петлей на рубашке. Огромным  усилием воли я заставил себя
негнущимися пальцами провести пуговицу в петлю и  затянуть галстук. Помню до
сих пор эти несколько мгновений удушающей  тишины, громыхание накрахмаленной
рубашки и какое-то  раздражение на жену за  то, что она всегда мне чуть-чуть
перекрахмаливала рубашки,  и  --  удивительное  дело!  -- ощущение какого-то
неудобства, что я так непочтительно переодеваюсь на глазах этого человека, и
сквозь  все эти  ощущения  -- напряженно  пульсирующую  тревожную мысль:  не
спеши, ничем не выдавай тревоги...
     "Чем могу служить?" -- повернулся я к нему наконец.
     "Я уверен, что  какой-то пустяк", --  сказал  он без всякого выражения,
кажется,  все  еще  прислушиваясь  к  другой  комнате.  Дверь  в той комнате
отворилась, жена несла кофе.
     Мы посмотрели друг на друга. Он сразу понял мой молчаливый вопрос.
     "Не стоит тревожить", -- сказал он и выразительно посмотрел на меня.
     Я кивнул как можно бодрей. Надо  было показывать, что я ничего не боюсь
и верю в свое быстрое возвращение.  Я вложил  в книгу  закладку и, захлопнув
ее, оставил на столе. Если он следил за моим поведением, этот жест он должен
был оценить  как уверенность в том, что я сегодня еще  собираюсь вернуться к
своей книжке.
     "Вы  знаете,  мы  решили  идти",  --  сказал он,  вставая,  когда  жена
остановилась в дверях с дымящимся подносом.
     "Ничего, -- сказал я, -- успеем".
     Я  взял чашку и стоя, обжигаясь, выпил ее в несколько глотков.  Он тоже
пригубил. Жена  все еще что-то чувствовала, она догадывалась,  что, пока  ее
здесь не было, я  должен был  узнать  что-то  более определенное,  и  сейчас
заглядывала мне в глаза. Я никак не  отвечал на ее  взгляды. Она смотрела на
него,  он  тем более оставался непроницаемым.  Она чувствовала в его  облике
какую-то  неуловимую странность, но никак не  могла ее  определить. Пожалуй,
это  была  странность страхового  агента. Темно-синий макинтош придавал  ему
мрачноватую элегантность.
     "Но ты придешь к обеду?" -- спросила она,  когда я  поставил  чашку  на
поднос. До обеда оставалось еще часа четыре.
     "Конечно", -- сказал я и посмотрел на него.
     Он  кивнул, не то подтверждая мое предположение, не то одобряя меня  за
то, что я включился в игру.
     Когда  мы  вышли  на  улицу и немного отошли от дома,  он остановился и
сказал:
     "Я пойду вперед, а вы идите за мной".
     "На каком  расстоянии?" --  спросил я и  сам удивился своему вопросу. Я
уже старался жить по их инструкции.
     "Шагов двадцать, -- сказал он, -- у входа я вас подожду".
     "Хорошо", -- сказал я, и он пошел вперед.
     Два уязвимых пункта  были в моей биографии. Это судьба дяди и листовки.
Я понимал, что о дяде они знают все. Но что они знают о листовках? С тех пор
прошло  шесть лет. Но для них  нет срока давности, и они  ничего не прощают.
Неужели  кто-то  из  остальных проговорился?  Я  об  этом рассказывал только
одному человеку, моему давнему школьному товарищу. В нем я был уверен, как и
в самом себе.
     Но, может, кто-то из  остальных доверился,  так  же как  и  я, близкому
человеку, а тот его предал?  Но если они  что-то знают, почему  они  меня не
возьмут прямо? Думая обо всем этом, я шел за своим посыльным. Он  не слишком
торопился. В мягкой шляпе и темно-синем макинтоше сейчас он был похож скорее
на праздного гуляку, чем на работника гестапо.
     Гестапо  было  расположено  в  старинном особняке, окруженном  большими
платанами.  С одной стороны особняк выходил на зеленую  лужайку,  где сейчас
школьники играли в футбол. Несколько  велосипедов, сверкая никелем, лежало в
траве. Было странно  видеть  этих мальчишек, слышать их  возбужденные голоса
рядом  с этим  мрачным  зданием, назначение  которого  все в  городе  знали.
Тротуар на этой стороне квартала был почти пуст, люди предпочитали ходить по
той  стороне. Вслед  за  своим провожатым  я  вошел  в  коридор,  освещенный
довольно  тусклой  электрический  лампочкой.  Часового  в  дверях  не  было.
Наклонившись к окошечку дежурного, мой  провожатый  дожидался  меня.  Увидев
меня, он  кивнул  дежурному в мою сторону. Тот говорил по телефону. Дежурный
мельком посмотрел на меня и положил трубку.
     На столе у него стоял чай с обтрепанным ломтиком лимона. Он помешал его
ложкой и отхлебнул. Мы двинулись  по  коридору, в глубине которого виднелась
железная клетка лифта. Мы вошли в лифт, он захлопнул железную дверь  и нажал
кнопку. Лифт остановился на третьем этаже.
     Мы вышли  из лифта  и пошли по  длинному коридору,  освещенному тусклым
электрическим светом.  Свернули в какой-то боковой коридор, оттуда в другой,
и  наконец, когда мне  показалось, что  коридоры  никогда  не  кончатся,  мы
остановились у двери, обитой черной кожей или каким-то материалом под черную
кожу.
     Мой  провожатый кивком предложил  мне подождать  и,  сняв шляпу, слегка
приоткрыл дверь. Но еще до того,  как он  ее приоткрыл, он как-то неожиданно
всем своим темно-синим макинтошем растворился в черном силуэте  дверей. Этот
коридор, как и все остальное, был плохо освещен.
     Минут  через  пять дверь опять приоткрылась, и  я увидел  бледное пятно
лица моего провожатого на  черном  фоне дверей.  Пятно кивнуло, и  я вошел в
кабинет.
     Это  была  большая светлая  комната  с окнами  на  зеленую лужайку, где
мальчики по-прежнему играли  в футбол.  Я  никак не ожидал, что мы  на  этой
стороне здания, я  был уверен, что кабинет этот расположен совсем  с  другой
стороны. Может,  это  случайность, но тогда мне  показалось, что они нарочно
сбили  меня  с пространственного ориентира. За большим голым столом -- кроме
чернильного прибора, раскрытой папки  и стопки чистой бумаги, на нем  ничего
не  было,  -- так  вот,  за  этим столом сидел человек лет тридцати с узким,
тщательно выбритым лицом.  Мы поздоровались, и он  через стол  протянул  мне
руку.
     "Садитесь", -- сказал он и кивнул на кресло.
     Я сел. С минуту он довольно небрежно перелистывал папку, лежавшую перед
ним. Стол был  очень широкий,  и  прочесть то,  что  он листал,  было  никак
невозможно. Но я был уверен, что это моя папка.
     "Вы  давно  в  институте?"-- спросил  он,  продолжая вяло перелистывать
папку.
     Я коротко ответил, уверенный, что он гораздо подробней, чем спрашивает,
знает обо мне. Он опять пролистал несколько страниц.
     "В каком отделе?" -- спросил он.
     Я назвал  отдел, и он  кивнул  головой, все еще глядя  в папку, как  бы
найдя в ней подтверждение моим словам.
     "Как в институте относятся  к войне с Россией?" -- спросил он, на  этот
раз подняв голову.
     "Как и весь немецкий народ", -- сказал я.
     В его темных миндальных глазах появилось едва заметное выражение скуки.
     "А если более конкретно?" -- спросил он.
     "Вы знаете, -- сказал я, -- ученые мало интересуются политикой".
     "К сожалению,  -- кивнул он важно и вдруг добавил,  приосаниваясь: -- А
вы знаете, что  работами вашего института  находит  время интересоваться сам
фюрер?"
     Взгляд его на мгновенье  остекленел,  и  во  всем его облике  появилось
отдаленное сходство с Гитлером.
     "Да", -- сказал я.
     Администрация института  доверительно говорила нам  об этом много  раз,
давая знать, что в  ответ  на  этот исключительный интерес  фюрера мы должны
проявлять исключительное рвение в работе.
     "Но не только фюрер интересуется вашими работами, -- продолжил он после
щедрой паузы, как бы дав  мне насладиться приятной  стороной  дела,  --  ими
интересуются также и враги рейха".
     Взгляд  его на мгновение  снова  остекленел, и  он  опять стал похож на
фюрера, на этот раз своим сходством выражая беспощадность к врагам рейха.
     Я  пожал  плечами. У меня  отлегло от  сердца. Я понял,  что  случай  в
университете  ему не известен.  Он снова стал листать папку и вдруг на одной
странице остановился и стал читать ее, удивленно  приподняв брови. Внутри  у
меня что-то сжалось. "Знает", -- подумал я.
     "У  вас,  кажется,  дядюшка социал-демократ?"  --  спросил он,  как  бы
случайно обнаружив в моей душе небольшую червоточинку.
     Он так и  сказал -- дядюшка, а не  дядя, может быть выражая этим скорее
презрение, чем ненависть к социал-демократам.
     "Да", -- сказал я.
     "Где он  сейчас?" -- спросил он, и  не стараясь  скрыть  фальши в своем
голосе.
     Я ему сказал все, что он знал и без меня.
     "Вот видите", -- кивнул он головой, как бы интонацией показывая, к чему
приводят безнадежно устаревшие патриархальные убеждения.
     Но я ошибся. Интонация его означала совсем другое.
     "Вот видите, -- повторил он, -- мы вам доверяем, а вы?"
     "Я вам тоже доверяю", -- сказал я как можно тверже.
     "Да, -- сказал он, кивнув головой, --  я знаю, что вы патриот, несмотря
на то что у вас дядюшка был социал-демократом".
     "Был?"  --  невольно повторил  я, почувствовав, как что-то  кольнуло  в
груди.  Все-таки  у нас оставалась  какая-то надежда. Кажется,  на  этот раз
гестаповец сказал лишнее. А может, сделал вид, что сказал лишнее.
     "Был и остается, -- поправился он, но  это прозвучало  еще безнадежней.
-- Я знаю, что вы  патриот,  -- повторил  он  снова, -- но пора это доказать
делом".
     "Что вы имеете в виду?" -- спросил я.
     Рука  его, листавшая папку, поглаживала  следующую,  еще  не  раскрытую
страницу. Казалось, он  едва  сдерживает  удовольствие раскрыть  ее. У  меня
снова возникло подозрение, что он что-то знает о тех листовках.
     "Помогать нам в работе", -- сказал он просто и посмотрел мне в глаза.
     Этого я никак не ожидал. Видно, лицо мое выразило испуг или отвращение.
     "Вам  незачем будет  сюда приходить, --  быстро  добавил  он, -- с вами
будет встречаться  наш  человек  примерно  раз  в месяц,  и  вы  ему  будете
рассказывать..."
     "Что?" -- прервал я его.
     "О   настроениях   ученых,   о  случаях   враждебных   или   нелояльных
высказываний, -- сказал он  ровным  голосом и добавил: -- Нам нужна разумная
информация,  а  не  слежка. Вы же  знаете,  какое  значение придается вашему
институту".
     В голосе его звучала интонация врача, уговаривающего больного правильно
принимать предписанные лекарства.
     Он  смотрел на  меня темными  миндальными глазами.  Кожа на его  гладко
выбритом,  синеватом лице  была  так  туго натянута,  что,  казалось,  любая
гримаса, любое частное выражение  на его лице доставляют ему боль, защемляют
и без того  слишком туго  стянутую  кожу,  и потому он старался держать свое
лицо неподвижно, с выражением общего направления службы.
     "В случае враждебных высказываний, -- сказал  я, невольно согласуя свой
голос и  лицо с выражением  общего  направления  службы,  -- я  считаю своим
долгом и без того довести до вашего сведения..."
     Как только  я это начал  говорить, в  его  глазах опять появилось  едва
заметное выражение скуки, и я вдруг понял, что все это -- давно знакомая ему
форма отказа.
     "Учитывая военное время",  --  добавил я  для правдоподобия.  Мне сразу
как-то стало  легче. "Значит, они не первый раз слышат отказ", -- подумалось
мне.
     "Да,  конечно", -- сказал он  без выражения  и потянулся к зазвонившему
телефону.
     "Да", -- сказал он.
     Голос в трубке слегка дребезжал.
     "Да", -- повторял он время от времени, слушая голос трубке.
     Его односложные ответы звучали солидно, и я почувствовал, что он передо
мной поигрывает в государственность.
     "Он  финтит, -- вдруг  сказал он в трубку, и я невольно вздрогнул. -- У
меня, -- добавил он, -- зайди".
     Мне вдруг показалось, что все это время он по телефону говорил обо мне.
Ловец  моей  души встал  и,  вынув  из  кармана  связку  ключей,  подошел  к
несгораемому шкафу. В это время в кабинет вошел человек. Я почувствовал. что
это тот, с которым  хозяин кабинета только что говорил. Он посмотрел на меня
мельком,  с каким-то посторонним  любопытством, и я догадался,  что говорили
они не обо мне.
     Хозяин  кабинета  открыл шкаф  и наклонил голову, вглядываясь внутрь. Я
увидел несколько рядов папок мышиного цвета корешками наружу. Они были очень
плотно прижаты  друг к другу. Он ухватил одну  из  них двумя пальцами и туго
вытянул ее оттуда. Словно сопротивляясь, папка  с  трудом  вытягивалась  и в
последнее  мгновенье  издала  какой-то  свистящий  звук,  напоминающий  писк
прихлопнутого животного.
     Папки были так плотно сложены, что ряд сразу замкнулся, словно там и не
было этой папки. Человек взял папку и бесшумно вышел из комнаты.
     "Значит, вы не хотите с нами сотрудничать?"  -- сказал он,  усаживаясь.
Рука его снова скользнула к нераскрытой странице и принялась поглаживать ее.
     "Не в этом дело", -- сказал я, невольно следя  за вздрагивающей под его
рукой верхней страницей.
     "Или принципы дядюшки не позволяют?"-- спросил он.
     Я почувствовал, как в нем начинает закручиваться пружина раздражения. И
вдруг я понял, что сейчас самое главное не  показать  ему,  что обыкновенная
человеческая порядочность не позволяет мне связываться с ними.
     "Принципы тут  ни при чем, --  сказал  я,  --  но каждое  дело  требует
призвания".
     "А вы попробуйте,  может, оно у вас есть", -- сказал он. Пружина слегка
расслабилась.
     "Нет, -- сказал я, немного подумав, -- я не умею скрывать своих мыслей,
к тому же я слишком болтлив".
     "Наследственный недостаток?"
     "Нет, -- сказал я, -- это личное качество".
     "Кстати, что это за случай был у вас в университете?"  -- вдруг спросил
он, подняв голову, Я не заметил, как он перевернул страницу.
     "Какой случай?" -- спросил я, чувствуя, что горло у меня пересыхает.
     "Может, напомнить?" -- спросил он и рукой показал на страницу.
     "Никакого случая я не помню", -- сказал я, собрав все свои силы.
     Несколько долгих мгновений мы  смотрели друг на  друга. "Если он знает,
-- думал я, -- то мне нечего терять, а если не знает, то только так".
     "Хорошо, -- вдруг сказал он  и,  вынув  из стопки чистый лист,  положил
передо мной, -- пишите".
     "Что?"
     "Как что? Пишите, что вы отказываетесь помогать рейху", -- сказал он.
     "Не знает, -- подумал я, чувствуя, как в меня вливаются силы. -- Знает,
что во время моей учебы там был  такой случай, а больше ничего не знает", --
уточнил я про себя, тихо ликуя.
     "Я не отказываюсь", -- сказал я, слегка отодвигая лист.
     "Значит, согласны?"
     "Я  готов   выполнять  свой   патриотический  долг,  только  без   этих
формальностей", -- сказал я, стараясь выбирать выражения помягче.
     Сейчас, когда угроза  с листовками как будто миновала, я боялся, как бы
разговор снова  туда  не вернулся. И хотя  момент  прямого вопроса  я  почти
уверился,  что он  точно ничего не знает, сейчас, когда опасность как  будто
миновала,  мне  было  страшней, чем  раньше,  возвращаться  к  этому темному
все-таки  месту.  Я  инстинктивно  пытался  уйти   от  него  подальше,  и  я
чувствовал,  что это можно  сделать только ценой  уступки. "Только  за  счет
возможности прорваться  в другом месте,  -- подумал я, --  он уйдет от этого
места".
     " "Нет, -- сказал он, и в  голосе  его появилась сентиментальная нотка,
-- лучше вы честно напишите, что отказываетесь выполнять свой патриотический
долг".
     "Я подумаю", -- сказал я.
     "Конечно,  подумайте,  --  сказал  он дружелюбно и, открыв  ящик стола,
вытащил сигарету и,  щелкнув зажигалкой, закурил. -- Закурите?" -- предложил
он.
     "Да", -- сказал я.
     Он вытащил из ящика раскрытую пачку и  протянул мне. Я взял  сигарету и
вдруг заметил, что сам он закурил из другой пачки, более дорогие сигареты. Я
чуть не усмехнулся. Он щелкнул зажигалкой, я  закурил. Даже в этом  ему надо
было, видимо, чувствовать превосходство.
     Я  молчал. Он  тоже. Считалось,  что  я  раздумываю.  Молчание мне было
выгодно.
     "Учтите, --  вдруг вспомнил он, -- наша служба не отрицает материальной
заинтересованности".
     "А что?" --  спросил я. Эту тему  я готов  был развивать. Надо было как
можно убедительней дать ему почувствовать, что я склоняюсь.
     "Мы неплохо платим", -- сказал он.
     "Сколько?" -- спросил я, наглея. Надо было и дальше показывать, что ему
удалось подавить  во мне то, что они  называют интеллигентским предрассудком
порядочности.  В  его  глазах появилась  как бы некоторая  обида  за  фирму.
Кажется, я перехватил.
     "Это зависит от  плодотворности вашей работы",  -- сказал он.  Он так и
сказал -- плодотворности.
     "Нет, -- сказал я с некоторым сожалением, как бы  прикинув свой бюджет,
-- мне неплохо платят в институте".
     "Но мы вам  можем  дать со временем хорошую квартиру", --  сказал он  с
некоторой тревогой. Мы уже торговались.
     "У меня хорошая квартира", -- сказал я.
     "Мы вам  дадим квартиру  в  районе с самым  надежным бомбоубежищем,  --
заметил он и  посмотрел в окно, -- американские воздушные гангстеры не щадят
ни женщин, ни детей... В этих условиях мы должны заботиться о кадрах..."
     Это была типичная логика национал-социалистов. Американцы бомбят женщин
и детей,  поэтому надо  заботиться  о  жизни гестаповцев.  Около  трех часов
длилась эта опасная  игра, где я  должен был  показывать  готовность пойти к
ним,  но  делать   вид,   что  в  последнее  мгновенье  меня   останавливает
обывательская  осторожность   или   какое-то   другое,  далекое  от  обычной
человеческой чистоплотности,  соображение. Однажды он чуть не прижал  меня к
стене, довольно логично  доказывая,  что, в  сущности, я  и так  работаю  на
национал-социализм и моя попытка увильнуть от прямого долга не что иное, как
боязнь  смотреть правде в лицо. Я  уклонился от дискуссии.  Этот трагический
вопрос  нередко  обсуждался  в  нашей  среде,  разумеется, всегда  в  узком,
доверенном кругу. История не предоставила нашему поколению  права  выбора, и
требовать  от  нас   большего,  чем  обыкновенная   порядочность,   было  бы
нереалистично...
     Мой собеседник остановился, о чем-то задумавшись. Я разлил  шампанское,
и мы снова выпили.
     -- Вы отрицаете героизм? -- спросил я невольно.
     -- Нет, -- живо возразил он, -- героизм я сравнил бы с гениальностью, с
нравственной гениальностью...
     -- Ну и что? -- спросил я.
     -- Я считаю,  что героизм всегда содержит в себе высшую рациональность,
практическое действие, а  ученый,  отказывающийся работать на Гитлера, будет
услышан не дальше ближайшего отделения гестапо.
     -- Но не обязательно отказывать прямо, -- сказал я.
     -- Тогда  отказ  теряет  всякий смысл, -- заметил  он, --  смысл такого
жеста никто не поймет,  а образовавшийся с его  уходом вакуум,  если таковой
образуется, более или менее быстро будет заполнен другими.
     -- Пусть  будет так, --  сказал я,  --  пусть его  уход не будет  никем
замечен, для себя, для своей совести он это может сделать?
     -- Не знаю, -- сказал он и как-то странно посмотрел мне в глаза, -- я о
таких  случаях  не   слыхал...   Это   слишком   умозрительный  максимализм,
карамазовщина...  Впрочем,   я   знаю,  что  у  вас  и  на  героизм  смотрят
по-другому...
     --  У нас  считается,  что героизм  можно воспитывать, --  ответил я  с
некоторым облегчением, возвращаясь  к более ясной теме. В последнюю минуту я
чувствовал, что он меня не понимает.
     -- Не  думаю,  --  покачал он головой, -- в наших условиях, в  условиях
фашизма,  требовать  от  человека,  в  частности  от  ученого,  героического
сопротивления  режиму  было бы  неправильно и даже вредно. Ведь если  вопрос
стоит так -- или героическое сопротивление фашизму, или ты сливаешься с ним,
--  то,  как заметил еще  тогда  один  мой друг, это морально  обезоруживает
человека.   Были  и   такие  ученые,   которые   сначала   проклинали   наше
примиренчество,  а  потом  махнули  рукой  и  стали  делать  карьеру.   Нет,
порядочность -- великая вещь.
     -- Но ведь она, порядочность, не могла победить режим?
     -- Конечно, нет.
     -- Тогда где же выход?
     --  В  данном  случае в  Красной Армии  оказался  выход,  -- сказал он,
улыбнувшись своей асимметричной улыбкой.
     -- Но если бы Гитлер оказался достаточно осторожным и не напал на нас?
     -- Он мог избрать другие сроки, но не в этом дело. Дело в том, что сами
его лихорадочные победы были следствием гниения режима, которое без  Красной
Армии могло  бы  продлиться еще одно или два поколения. Но  как  раз в  этом
случав то, что я называю порядочностью, приобретало бы еще больший смысл как
средство  сохранить  нравственные   мускулы   нации   для  более  или  менее
подходящего исторического момента.
     -- Но мы отвлеклись, -- сказал я, -- что же было дальше?
     --  Одним словом,  -- начал он,  снова закуривая,  -- около трех  часов
длилась  охота за моей душой. За это время он несколько  раз выходил и снова
заходил в кабинет. В конце концов мы оба  устали, и он вдруг повел меня, как
я понял,  к своему начальнику.  Мы вошли в огромную приемную, где за столом,
уставленным множеством телефонов,  сидела немолодая женщина, довольно полная
брюнетка. В приемной стояли еще  три человека, в одном из них  я узнал того,
кто  заходил за  папкой.  Женщина говорила по телефону. Она  разговаривала с
дочерью. По-видимому, дочь  возвратилась с  какого-то загородного пикника  и
сейчас, задыхаясь, рассказывала о своих впечатлениях. Это чувствовалось даже
на расстоянии  от  трубки.  Было  странно  все  это слышать  здесь. На столе
зазвенел звонок.
     "Ну ладно, хватит", -- сказала женщина и положила трубку.
     Она встала и быстро прошла в кабинет. Четверо гестаповцев приосанились.
Через пару минут она вышла.
     "Пройдите", -- сказала она и, проходя к стопу, бросила  на меня взгляд,
от  которого мне  стало  не  по себе.  Видимо, так может  посмотреть  только
женщина. Я хочу сказать -- так подло.  В ее взгляде не было ни ненависти, ни
презрения, которого в любой момент можно было ожидать от этих четверых. В ее
взгляде было  жгучее  кошачье любопытство к  моим  потрохам  и уверенность в
хозяине. Может быть, сказалась усталость, но я тогда вдруг почувствовал, что
еще какое-то мгновенье -- и эти самые потроха полезут горлом.
     Мы вошли.  Это  был еще более  роскошный кабинет  с  еще более огромным
столом, уставленным  разноцветными телефонами и чернильным прибором  в  виде
развалин  старинного  замка.  За   столом  сидел  крупный  мужчина,   чем-то
напоминающий  директора процветающего ресторана. Это  был  брюнет в песочном
костюме и ярком галстуке.
     Никому из нас он не предложил сесть, и мы стояли возле  дверей. Те трое
поближе к столу, а я со своим пастырем подальше.
     "Так это он  колеблется? -- громовым  голосом  спросил хозяин кабинета,
вытаращив на меня недоуменные  глаза. --  Молодой ученый, подающий  надежды,
отказывается с нами работать? Не верю!"  -- вдруг воскликнул он  и встал  во
весь свой внушительный рост.
     Он смотрел на меня недоумевающими  глазами,  как бы  умоляя меня тут же
опровергнуть  эту  ложную,  а может, даже и  злоумышленную  информацию своих
помощников. Как только он заговорил, я понял, что он подражает Герингу. В те
годы  у  функционеров рейха  это  было  модно,  каждый  избирал  себе  маску
кого-нибудь из вождей.
     "В то время как орды азиатов рвутся  к священным землям Германии,  в то
время как воздушные гангстеры бомбят ни в чем не повинных детей!"
     Он протянул руку в сторону окна,  где на  той же лужайке все еще бегали
дети с футбольным мячом. Наверное, уже другие, но тогда мне показалось,  что
и  эта лужайка, и  эти  дети  специально  выращены  гестапо  для  наглядного
примера.
     "Я не отказываюсь..." -- начал было я, но он меня перебил.
     "Я же говорил, вы слышите!" -- воскликнул он.
     Мне  показалось,  что  сейчас  он  вскочит на  стол, подхваченный силой
пафоса. Но он его вовремя переключил, обращаясь к остальным слушателям:
     "Значит, не  сумели объяснить  ему его  долг, не нашли тот единственный
ключ, на который закрыта до поры каждая германская душа..."
     Он  смотрел на меня своими коровьими глазами, и по взгляду его я понял,
что он как бы просит моего согласия, и даже не столько  для того, чтобы я  с
ними работал,  сколько для поддержания его педагогического авторитета. Давай
вместе осрамим этих бездельников, как бы предлагал он мне.
     "Кровавый шут", -- мелькнуло у меня в голове.
     "Видите ли..."  --  начал я, чувствуя, что этот педагогический урок мне
дорого обойдется.
     Но в это мгновенье,  к моему счастью, приоткрылась дверь. Он  посмотрел
на дверь взглядом бешеной коровы. В дверях стояла секретарша.
     "Берлин", -- тихо сказала она, кивнув на телефон.
     Он схватил трубку, и сразу же стало ясно, что мы исчезли с лица земли и
даже сам он, склонившись над трубкой, как-то соответственно уменьшился.
     Все бесшумно вышли в приемную, а из приемной  в коридор. Секретарша уже
не замечала нас.
     Мы  с  ловцом моей души вернулись в его кабинет. Я почувствовал,  что я
ему смертельно надоел. Кроме того, мне показалось, что он, как  и другие его
коллеги,  где-то в глубине души  доволен,  что у  начальника  сорвался  этот
педагогический урок. Во всяком случае, больше он со мной не говорил.
     Он подписал  мне  пропуск, вывел  на  листке  бумаги  номер  телефона и
сказал:
     "Если решите, позвоните по этому телефону".
     "Хорошо", -- согласился я и вышел из кабинета.
     Не помню, как я нашел  обратную дорогу. Я шел по улицам и чувствовал во
всем теле необыкновенную слабость и удовольствие, какое бывает,  когда после
долгой болезни  впервые ступаешь по земле. Убедившись, что за мной никто  не
следит, я изорвал бумажку с телефоном и выбросил в урну. Правда, почему-то я
все же постарался запомнить номер телефона.
     На следующий день  я, конечно, не позвонил. Теперь каждый  день я жил в
каком-то тревожном  ожидании.  Однажды,  когда  я пришел с  работы, жена мне
сказала, что звонил телефон, но, когда  она  подошла, трубку повесили. Через
несколько  дней  я сам поднял  трубку на  звонок и опять  ничего не услышал,
вернее, услышал, что  на том конце кто-то осторожно положил  трубку. Или мне
показалось?
     Я сам  не знал, что  подумать.  Мне стало казаться,  что на  улицах и в
автобусах я  иногда  ловлю  на себе взгляд  сыщика.  В проходной института я
нервничал, когда дежурный охранник как-то слишком  многозначительно  и долго
просматривал мой пропуск.
     Прошло два-три месяца, Как-то мне позвонил мой давний школьный товарищ.
Сейчас он  был известным адвокатом  по уголовным  делам, жил  в Берлине. Как
обычно, мы  договорились  с  ним  погулять  по городу, а потом прийти ко мне
домой и пообедать.  Жена очень обрадовалась его звонку. Он всегда действовал
на меня благотворно, а сейчас мне особенно надо было встряхнуться.
     Он  был  остроумным  собеседником,  немного легкомысленным,  но  всегда
хорошим товарищем.  В  каждый  свой  приезд  из  Берлина  он  привозил  кучу
анекдотов, лучше всякой информации дающих представление о положении в рейхе.
     "Хайль Гитлер,  благодарю за  внимание", -- сказал он и повесил трубку.
Так обычно он кончал  телефонный разговор, имея в виду,  что все гостиничные
телефоны  подслушиваются.  Кажется,  впервые  за все  это время  я  искренне
улыбнулся. Теперь-то я и сам верил, что телефон мой находится под слежкой.
     Обо  всем  происходящем в Германии  мы с моим другом  думали одинаково.
Кстати, он был как  раз тем единственным человеком, которому  я рассказал  о
нашей студенческой проделке.
     "В тысячелетний рейх  я не  верю, но на наше поколение его  хватит", --
говорил он  обычно, когда об этом заходила речь. Как  и все люди, склонные к
юмору, он был пессимистом.  В  последний год,  судя  по  Восточному  фронту,
получалось,  что он переоценил  возможности рейха.  Когда  в предыдущий  его
приезд я ему сказал об этом, он возразил.
     "Наоборот, -- сказал он, -- недооценил безумие Гитлера".
     Мы  встретились в  вестибюле  гостиницы.  Как  только  вышли на улицу и
отошли на безопасное расстояние, я ему сказал:
     "Ну начинай. Гитлер входит в бомбоубежище, а там..."
     "Мой  бог!  --  воскликнул  он.  --  Сейчас анекдоты  про  бомбоубежище
рассказывают только вахтеры. Сейчас в моде анекдоты из цикла "Ковроед".
     "Это еще что такое?" -- спросил я.
     "Слушай", -- сказал он и стал выкладывать один за другим анекдоты этого
цикла.
     Суть их  состояла в  том,  что  Гитлер,  прослушав  донесения  о  новых
поражениях на Восточном фронте, как будто бросался на пол  своего кабинета и
начинал грызть ковер. Мы прошли несколько кварталов, а  он  все  рассказывал
анекдоты  из  этого  теперь  уже  поистине  неисчерпаемого  цикла.  Навсегда
запомнился последний анекдот, хотя он был далеко не лучшим.
     Так вот. Гитлер входит в магазин и покупает новый ковер.
     "Вам завернуть или здесь будете грызть?" -- спрашивает продавец.
     Только  это  он  произнес,  как  из-за  угла  вышел нам  навстречу  мой
гестаповец.  Я  растерялся, не зная,  здороваться с ним или нет. В следующее
мгновенье  сообразил, что этого делать  не  надо, и вдруг  замечаю,  что мой
товарищ и он кивнули друг другу.
     Мы  прошли. У меня потемнело в глазах. Он продолжал что-то говорить, но
я ни  одного  слова не понимал. Голос  его  доносился откуда-то  издалека...
Лихорадочные мысли пробегали у меня в голове.  Он  работает в гестапо... Они
вызвали его как свидетеля... Меня расстреляют...
     И все-таки у меня была последняя  надежда, что гестаповец оказался  его
случайным знакомым.  Может быть, он с ним встречался  по какому-то судебному
делу. Недаром он мне говорил, что они вмешиваются  не только в политические,
но и в уголовные дела...
     Но  как это  проверить? И  вдруг мелькнула догадка.  Очень просто! Надо
прямо спросить  у него, и все. Если он с ним знаком случайно, он мне скажет,
кто  он  такой,  а  если  он  с  ним  знаком профессионально,  он,  конечно,
что-нибудь придумает.
     "Кстати,  с кем  это  ты поздоровался?"  --  спросил  я  у  него  через
несколько минут. Господи, как я ждал его ответа, как я обнял бы его, если бы
он мне сказал всю правду!
     "Да так один", -- ответил он с деланной небрежностью.
     Я  почувствовал, как  он  на  мгновенье  замялся. Дальше все шло как  в
тумане. Объявили воздушную  тревогу. Мы побежали. Возле одного  разрушенного
дома мы увидели старое, осевшее с одной стороны бомбоубежище.
     Он втолкнул меня в дыру и  сам скатился  за мной по  бетонным ступеням.
Наверху   залаяли  зенитки.  Где-то  не   очень  близко  упала  бомба,  и  я
почувствовал,  как  страшно  покачнулась под  нами земля.  Постепенно  огонь
зениток  переместился в  другую  часть  города,  и оттуда  глухо  доносились
разрывы бомб.
     Как  ни  страшно, думал я,  погибнуть  от бомбежки, все-таки неизмеримо
страшней погибнуть от руки гестапо.  И дело  не в пытках. В этом есть что-то
мистическое. Это так же страшно, как быть задушенным привидением.
     Может быть, дело в том, что тебя отделяют от всех и наказывают от имени
целой страны.
     Что  я,  в  сущности, сделал?  Я написал о  том,  что каждый  грамотный
человек знал и  так. Разве я придумал  законы  немецкого языка? И почему то,
что видит каждый в отдельности,  нельзя увидеть  вместе?  Но главное, откуда
это  чувство вины?  Значит,  я  когда-то молча,  незаметно  для  себя принял
условия этой игры. Иначе откуда взяться этому чувству?
     Мы  все  еще  сидели  на холодном  бетонном  полу,  усеянном  обломками
кирпича. В полутьме казалось, что пол заляпан лужицами крови.
     "Ну и  черт!  --  сказал  он и начал отряхиваться.  -- К  этому, видно,
нельзя привыкнуть".
     Он порылся в пальто и вынул пачку сигарет.
     "Закуришь?"
     "Нет", -- сказал я.
     Он  несколько раз щелкнул зажигалкой. Закурил. И вдруг в полутьме рядом
со мной озарилась  светом сигареты его круглая  голова. Отчетливо обведенный
огнем силуэт  головы. Как мишень,  неожиданно подумал я, и голова погасла. Я
сам не отдавал отчета  в  своем решении. Еще три  раза озарится  его голова,
решил я, и я  это сделаю. И все-таки после третьего раза я решил спросить  у
него опять.
     "Слушай, Эмиль, -- сказал я, -- кто с тобой здоровался на улице?"
     Видно, он что-то почувствовал в  моем голосе. Я сам вдруг  почувствовал
мокрую  кровавую тишину бомбоубежища. В этот  миг с потолка  между  бревнами
стала осыпаться струйка земли. Было слышно, как песчинки, цокая, ударяются о
пол.
     "Ну, гестаповец, если хочешь знать, а что?" -- спросил он.
     Тело мое обмякло.
     "Откуда ты его знаешь?" -- спросил я.
     "Мы с  ним  учились.  На  последнем  курсе ему предложили,  и  он нашел
возможным посоветоваться со мной..."
     "И ты ему посоветовал?"
     "Ты что, с ума сошел! -- вдруг закричал он. -- Если человек советуется,
идти ли ему в гестапо, значит, он про себя уже решил. Надо быть сумасшедшим,
чтобы отговаривать его... Но в чем дело?"
     "Дай закурить", -- сказал я.
     Он  протянул  в темноте пачку. И  тут я обнаружил, что моя  правая рука
опирается на  зажатый  в  ней  обломок  кирпича.  Я  отдернул  руку  от  его
скользкой,  холодной  поверхности.  Кажется,  Эмиль  ничего  не  заметил.  Я
рассказал ему обо всем.
     "И ты мог поверить?" -- воскликнул он с обидой.
     "А почему ты сразу мне не сказал?" -- ответил я вопросом на вопрос.
     Я чувствовал, как в темноте он напряженно вглядывается в меня.
     "Как-то неприятно было  объяснять,  что  я  знаком с  гестаповцем",  --
сказал он, немного подумав.
     Я почувствовал,  что между нами пробежал какой-то холодок. Наверное,  и
он это же почувствовал.
     С потолка продолжали осыпаться песчинки.
     "Кажется,  стихло,  --  сказал он, вставая, -- пойдем отсюда, пока этот
пирог на нас не обвалился".
     И вдруг  на  меня напал  хохот.  То ли это была истерика, то ли  разряд
облегченья. Я вспомнил про  надежное бомбоубежище,  обещанное гестаповцем. Я
как-то разом представил все, что они обещали Германии и что  они  продолжают
обещать  теперь,  и  мне  вся наша  немецкая история последнего  десятилетия
показалась чудовищной по своей смехотворности.
     "Не знаю, чему ты смеялся,  -- сказал Эмиль, когда  мы вышли наверх, --
ты видишь, что они сделали с нами..."
     "Да,  вижу", -- сказал  я  тогда, кажется не  вполне понимая  все,  что
означали  его слова. А означали они,  кроме всего, что  нашей  давней дружбе
пришел конец. Он постыдился сказать, что знаком  с  гестаповцем, а я на этом
основании не постыдился подумать, что он  может меня  предать. Кажется, мало
для конца  дружбы? На самом деле даже слишком много. Дружба не любит,  чтобы
ее пытали, это ее унижает и обесценивает. Если дружба  требует испытаний, то
есть материальных  гарантий, то это  не что иное, как духовный  товарообмен.
Нет, дружба -- это не доверие,  купленное ценой испытаний, а доверчивость до
всяких испытаний,  вместе  с тем это наслаждение, счастье  от  самой полноты
душевной отдачи близкому человеку.
     Я дружу с этим человеком, -- значит, я ему полно и безгранично доверяю,
потому что  в моем чувстве затаена догадка о великом братском предназначении
человека. А испытания,  что  ж... Если судьба их  пошлет,  они будут  только
подтверждением   догадки,  а  не  солидной  рекомендацией  добропорядочности
партнера. Но я, кажется, заговорился...
     -- Выпьем,  чтоб  этого  не повторилось, -- сказал  я, воспользовавшись
неожиданной  паузой. Мне показалось,  что  воспоминания  как-то  слишком его
разгорячили, на нас начали обращать внимание.
     -- Выпьем,  -- согласился он, кажется несколько  смущенный своим долгим
рассказом.
     Мы выпили. Шампанское было уже теплым,  и тост мой мне самому показался
неубедительным.
     Мой  собеседник явно  устал от своего  рассказа  и  даже как-то  слегка
осоловел.  Чтобы взбодрить его, я  сказал, что прошлой осенью был в Западной
Германии,  где  меня  больше всего  поразило  дружелюбное отношение  простых
немцев  к  нашей делегации.  Он согласно  кивнул  головой. Кажется, ему  это
понравилось. И тут он, пожалуй, блеснул еще раз, если в том, что  он говорил
до этого, был какой-нибудь блеск.
     -- Мы, немцы, -- сказал он, едва сдерживая  улыбку, которая на этот раз
показалась мне  не такой уж, а то и вовсе  не асимметричной,  -- мы,  немцы,
надолго сохраняем почтительность к палке.
     Тут  мы оба расхохотались, и, может быть,  наш  смех  продлился  бы  до
бесконечности, если б я не заметил,  что с пристани наверх подымаются  люди.
Оказывается, катер уже подошел.
     --  Ойу! -- как-то  жалобно  и  горделиво  воскликнул  он  и  побежал к
причалу.
     Из  этого  непонятного мне  восклицания, идущего из  самой глубины  его
немецкой души,  я почувствовал,  что он по горло насытился русским языком  и
решил закругляться.
     Часть  пляжников еще тянулась  по пристани, когда  он туда выскочил. Он
увидел своих. Было слышно, как они громко, издали приветствуют друг  друга и
издали же начинают  друг с  другом разговаривать. Мы так же громко встречали
друг  друга, когда были  в Германии.  Когда привыкаешь, что  вокруг  тебя не
понимают языка, забываешь, что тебя все-таки слышат...
     Пенсионер все еще сидел за столиком со своей рыхлой дамой. Я вспомнил о
нем, почувствовал на себе его взгляд.
     -- Значит, он немец? -- спросил он удивленно.
     -- Да, -- сказал я, -- а что?
     -- Так я же думал, что он эстонец, -- заметил он несколько раздраженно,
словно, узнай он об этом вовремя, можно было бы принять какие-то меры.
     --  Из  ГДР  или  из  ФРГ?  -- спросил  он  через мгновенье, интонацией
показывая,  что, конечно, исправить положение  уже нельзя,  но хотя бы можно
узнать глубину допущенной ошибки.
     -- Из ФРГ, -- сказал я.
     --  Про  Кизингера  что  говорит?  --  неожиданно  спросил  он,  слегка
наклонившись ко мне с некоторым коммунальным любопытством.
     -- Ничего, -- сказал я.
     -- Э-э-э, -- протянул пенсионер с лукавым торжеством и покачнул розовой
головой.
     Я  рассмеялся. Очень  уж  он  был  забавным,  этот  пенсионер. Он  тоже
рассмеялся беззвучным торжествующим смехом.
     --  А  что  он может  сказать,  --  обратился  он  сквозь смех  к своей
собеседнице, -- мы и так через газеты все знаем...
     Немец,  улыбаясь, подошел  к  столику  вместе  с  женой  и  дочкой.  Он
познакомил меня с  ними, и я уже чисто риторически предложил выпить еще одну
бутылку.  Жена  его  замотала головой и показала на часы,  приподняв смуглую
молодую руку.  Как и все они, она была в очень  открытом платье, спортивна и
моложава. Все-таки было странно видеть женщину, которая пережила целую эпоху
своего народа да еще при этом была хоть куда. Мне показалось, что девушка  с
удовольствием  выпила  бы шампанского,  если бы родители  согласились. Мы  с
отцом ее крепко пожали друг другу руки, и они ушли в сторону гостиницы.
     --  Мы победили,  а они гуляют, -- сказал пенсионер, глядя  им вслед  и
добродушно посмеиваясь. Я ничего не ответил.
     -- Если хотите, -- уже гораздо строже обратился он к своей собеседнице,
--  я  вам  завтра принесу  книгу  французского  академика  Моруа  "Жизнь  и
приключения Жорж Занд".
     -- Да, хочу, -- согласилась она.
     -- Тоже  редкая книга,  -- сказал  пенсионер,  --  там  описаны  все ее
любовники, как-то: Фредерик Шопен, Проспер Мериме, Альфред де Мюссе...
     Он задумался, вспоминая остальных любовников Жорж Занд.
     -- Мопассан, -- неуверенно подсказала женщина.
     -- Во-первых, надо  говорить не Мопассан,  а Ги  де Мопассан, -- строго
поправил пенсионер, -- а во-вторых, он не  входит, но ряд других европейских
величин входит...
     --  Я  вам  буду очень  благодарна,  -- сказала  женщина,  мягко обходя
дискуссию.
     -- Еще бы, это редкая книга, --  заметил пенсионер и вбросил  в  карман
кителя свои четки, -- ждите меня завтра на этом же месте в это же время.
     -- Я вас обязательно буду ждать, -- почтительно сказала женщина.
     --  Ждите,  -- твердо  повторил  пенсионер и, кивнув  розовой  головой,
достойно засеменил через бульвар.
     Женщина посмотрела ему вслед и спросила у меня с некоторой тревогой:
     -- Как вы думаете, придет?
     -- Конечно, -- сказал я, -- куда он денется...
     -- Знаете, всякие бывают, --  вздохнула женщина.  Она неподвижно сидела
за столиком и сейчас казалась очень грузной и одинокой.
     Я расплатился  с официанткой и  пошел в  кофейню пить  кофе. Солнце уже
довольно низко склонилось над  морем.  Катер, который  привез  жену  и  дочь
немецкого  физика, почти  пустой  отошел  к пляжу. Когда я вошел в  открытую
кофейню, пенсионер уже сидел за столиком с ватагой других стариков. Среди их
высушенных кофейных лиц лицо его выделялось розовой независимостью.

--------


     Тетка сказала мне:
     -- Придется  тебе сходить на  мельницу -- дядька твой как  отправится в
правление, так и пропал на весь день.
     До этого я один никогда на мельницу  не ходил, поэтому  обрадовался, но
сделал вид, что ничего особенного не случилось.
     -- Что ж, можно сходить,-- ответил я.
     Надо  было  поймать ослика.  Достав  из  кладовой большой рыжий початок
кукурузы,  я пошел его искать. Я нашел его в  поле, где Арапка  -- так звали
ослика -- пощипывал между кукурузными ожинками тощую предзимнюю травку.
     Издали заметив меня,  ослик поднял голову: что, мол, еще там? На всякий
случай  он  повернулся  спиной,  однако искоса  продолжал  следить за  моими
движениями. Мы с ним молча разговаривали друг с другом:
     Я. Чудак, ты чего ощетинился?
     Арапка. Знаем мы ваши хитрости.
     Я. Честное слово, вот пройду, и всё.
     Арапка. Ну, ну, посмотрим. А что это у тебя в руке?
     Я. Это? Да  вот  хочу  свинюшку  покормить кукурузой,  да что-то ее  не
видно.
     Арапка. А знаешь, мне понравился этот початок.
     Я. Да нет, что ты!
     Арапка. Мне бы только попробовать!
     Я. Неудобно как-то.
     Арапка. Я только попробую...
     Я. Ну ладно. Так и быть
     Я уже стоял от него в трех шагах, и он потянулся  ко мне своей мохнатой
мордой, своими темными печальными глазами  с длинными  редкими ресницами. Он
тепло дохнул  мне на  руку и  с  треском  отгрыз от початка целую  пригоршню
зерна.  Через  минуту  я  отбросил  кочерыжку,  как  обглоданную  кость,  и,
ухватившись за короткий ежик ослиной гривы, вскочил Арапке на спину.
     Дома  я оседлал его, протянул  подхвостную веревку  и  прикрепил  ее  к
задней луке деревянного седельца. Потом стал натягивать веревочные подпруги,
но ослик тут  решил схитрить и надул живот, чтобы подпруги не давили. Однако
я это  заметил  и  шлепнул несколько раз  ладонью по брюху, надавил на живот
коленом  и укрепил  подпруги. Я привязал  осла и  пошел  в кухню.  Надо было
перекусить.  Тетка  нарезала холодной  мамалыги, поджарила сыру и налила  из
графина молодого,  еще не  перебродившего  вина.  Я старался есть спокойно и
сосредоточенно. Так ел дядя,  собираясь уходить надолго. Выпил  два  стакана
вина. Оно было сладким и холодным, от него приятно ломило зубы.
     Вместе с  теткой  я  нагрузил на ослика два мешка, сделанные  из козьей
шкуры. Кое-где из них торчали кукурузные кочерыжки, которыми затыкают дыры в
мешках,  если  починить  нет  времени.  Тетка  предупредила,   чтобы  я  был
осторожным на спусках, а напоследок сказала:
     -- Передай Гераго, пусть мелет кукурузу покрупнее, но не слишком.
     ...Километра  три надо  было идти по  ровной  ложбине, потом  начинался
спуск.
     Ослик  бодро шагал по тропинке, изредка останавливаясь, чтобы мимоходом
схватить  пучок сухой травы или палый листок. По обе стороны от тропы лежали
вороха совсем бурых листьев грецкого  и  мелкого лесного ореха. Ослик своими
мягкими губами, как  бы сдувая,  хватал  листья мелкого  ореха, потому что у
листьев  грецкого ореха  отвратительный,  горький  привкус,  даже  когда они
сухие.
     Вскоре тропа вышла на табачную плантацию. Табак уже  давно был наломан,
и из  земли торчали голые стебли, похожие на воткнутые  в  землю  стрелы. На
вершине  каждого   стебля   покачивалось  оперение  маленьких,  недоразвитых
листиков.  Я стал вырывать стебли  из  земли и бросать их, как копья. Описав
дугу, они шлепались где-то впереди. Когда один из них упал около ослика, тот
испугался  и побежал,  бешено мотая  головой  и  брыкая  задними  ногами.  Я
встревожился. Если с ослика сейчас сползет  кладь,  то одному,  пожалуй,  не
управиться. Я  попробовал его догнать, обежать, обежав тропу по полю. Бежать
было трудно, ноги  увязали в рыхлой  земле, а суховатые стебли табака больно
хлестали по лицу. Наконец Арапка сам остановился. Он примирительно посмотрел
на меня и разрешил подойти.
     Я осторожно  подошел.  Так  и есть!  Один  из мешков завалился на  шею,
другой  сполз  к  самой  земле  и  кое-как  держался  на  заднем  креплении.
Подхвостная веревка оборвалась, обрывки свисали по обе стороны седельца.
     Для  того  чтобы  правильно  закрепить мешки,  надо  было  поднять  их,
затянуть освободившиеся веревки  и  заново  приторочить  мешки к  седлу.  Но
поднять их  одному было мне не под силу. Я попробовал посадить осла. Нагибал
ему шею, пробовал  бить,  но  ослик  заупрямился, и, когда я ударял его,  он
только переминался с ноги на ногу и недоуменно поводил ушами. Тогда я подлез
под  мешок  и, понатужившись изо  всех  сил, перевалил его на спину  ослика.
Теперь  веревки  освободились от тяжести, и я  заново прикрепил их к  седлу.
Потом сдернул мешок со спины, и тот занял  правильное положение. То же самое
я  проделал  и с другим мешком.  Подхвостную веревку отвязал,  стянул  узлом
оборванные концы и, наступив на один  из них, обеими руками  натянул веревку
что есть силы, чтобы узел не развязался. Подсунув  веревку под самую  репицу
хвоста, плотно прикрепил  ее к  седельцу, чтобы оно не сползало вперед. Ведь
скоро начнется спуск.
     Мне стало жарко, и я, стащив с себя дядин ватник, остался  в  шерстяном
свитере.
     Когда  мы вошли  в  каштановую  рощу, стало  сумрачно,  ноги  беззвучно
ступали по сырой  тропе. Я шагнул в сторону и пошел по коричневым каштановым
листьям, разгребая их ногой, чтобы найти каштаны.
     Каштаны  вскоре  начали  попадаться.  Они  были  коричневые,  большие и
приятно тяжелые. Я начал было их грызть, но каштанов было больше,  чем можно
было съесть  на ходу,  поэтому я  решил сначала  набить карманы, а  есть  их
потом,  когда выйду из рощи. Некоторые каштаны лежали в игольчатых коробках,
похожие  на маленьких рыжих ежиков. Такие коробки я брал  осторожно  в руки,
чтобы не уколоться, клал  на  камень  и  разбивал.  Из них выпрыгивали почти
всегда  два больших  каштана  и один маленький. Большие я  клал в карманы, а
маленькие откидывал.
     Ослик тоже не дремал. Он раздвигал губами листья,  находил каштаны и ел
их,  смешно  скаля  зубы.  Но  когда  я  уже собирался идти  дальше,  Арапка
неожиданно лег. Этого  еще  не  хватало!  Я  подошел к  ослику  и ударил его
веткой. Арапка вздрогнул, но  не встал. Я уже не  очень уверенно стукнул его
еще несколько раз. От каждого удара ослик жалобно вздрагивал, шевеля  ушами,
и  делал вид, что пытается встать, но не  может. Я разозлился и со всей силы
ударил его. Сухая ветка с треском сломалась, и один конец отлетел в сторону.
Арапка  продолжал лежать. Я бросил  обломок  ветки  и  устало  присел  возле
ослика.
     Было тихо. Где-то  далеко-далеко  за рощей и  за крутым  обрывом шумела
речка. Изредка ветерок шелестел  сухими  листьями. Мне стало грустно,  потом
страшно.  Я вспомнил рассказы охотников о встречах с медведями  и начал даже
подыскивать дерево, куда можно будет залезть, если вдруг покажется зверь.
     Я попробовал запеть, чтобы разогнать страх, но получилось фальшиво, и я
замолчал. Стало  еще  страшнее  и жалко себя. Я  почувствовал,  что  в горле
что-то защекотало, захотелось плакать.
     Может  быть, я и заплакал бы,  но Арапка неожиданно вскочил,  как будто
что-то вспомнил, и быстро затрусил  по тропе. Я  сразу успокоился и поспешил
за ним.
     Роща неожиданно кончилась, мы вышли к обрыву.
     В  лицо ударил  гул  реки. Отсюда  были хорошо  видны  окрестные  горы,
лесистые  у вершин и почти белые от меловых  отложений у подножия. По склону
темнели домики греческого селения.
     Почти  с  отвесного  обрыва, цепляясь  за  каждый  уступ, тропа  храбро
поползла  вниз.  У  каждого поворота  она расширялась до размеров  небольшой
площадки. Я остановился на одной из них, осторожно попробовал ногой грунт и,
ухватясь рукой за  кривое  деревце,  заглянул в  обрыв. Ровная стена, вся из
слоистого  белого камня, уходила  почти на полкилометра вниз. Там, извиваясь
серебряным  прутиком, сверкала  речка,  на которой  стояла  мельница. Сверху
казалось странным, что, такая маленькая, она так грозно шумит.
     Спускаясь, я, как и ослик, шел бочком,  выставляя  вперед правую ногу и
притормаживая левой,  если правая соскальзывала. Ноги быстро устали и начали
дрожать. Хотелось отдаться силе, которая тянула вперед, но я знал, что, если
ускорить шаг, не остановишься и сорвешься вниз.
     В опасных местах  я держался за хвост  ослика, который  к  этому  давно
привык  и не обижался. Он только начинал  ступать еще  осторожнее, как будто
чувствуя, что человек доверил ему свою жизнь.
     Спустились  незаметно. Теперь мы шли по хорошо  укатанной дорожке. Идти
стало легко и приятно. Оставалось только перейти мостик через речку, а там и
мельница.  Ослик  боязливо ступил на  неровные,  кое-где  подгнившие  бревна
мостика. Я подумал, что  все животные, кроме коз, а в особенности лошади, не
любят и боятся ходить по мосту.
     Навстречу мне вышел мельник Гераго.
     -- Хочь гяльди!  -- поздоровался я с ним  по-турецки, делая вид, что не
замечаю его удивления.
     -- Сафа гяльди! -- улыбнулся мельник.
     В этой части Абхазии живут армяне,  грузины,  греки  и абхазцы. Говорят
они между собой по-русски и по-турецки.
     Гераго привязал ослика у  двери, снял оба мешка и на полусогнутых руках
легко внес их внутрь. Я хотел было снять с Арапки седельце, но, подумав, что
спина у ослика мокрая и он может простудиться, только ослабил подпруги.
     В мельнице на земляном полу горел костер. В чугунке, стоявшем на  огне,
грелась вода. Видно, Гераго собирался варить мамалыгу. Подумав о мамалыге, я
почувствовал голод и  вспомнил о  каштанах. Я угостил  Гераго  и стал грызть
сам.  Мельник  не  разгрызал  каштаны  зубами, а каким-то  образом  пальцами
продавливал  кожуру  и  уже  очищенное  ядрышко  отправлял  в  рот.  Я  тоже
попробовал  незаметно раздавить  пальцами  кожуру  каштана,  но мне  это  не
удалось.
     Гераго  был  малоразговорчивым  человеком. Пока  мы сидели у костра, он
спросил только, как дома.
     Получив ответ, он кивнул  и замолчал. Его считали глуховатым, поэтому с
ним мало разговаривали,  и он  сам  без  нужды  не ввязывался в  разговор. Я
подумал:  "Может быть, он вовсе не глухой, а просто на мельнице всегда шумно
и поэтому приходится кричать?" Мне захотелось  проверить  свою догадку,  и я
тихо сказал:
     -- Дядя Гераго...
     Мельник поправлял огонь и, хмурясь от дыма, ворочал дровины.
     -- Дядя Гераго! -- громче сказал я. Но мельник опять не услышал.
     -- Дядя Гераго!
     Мельник поднял голову  и сурово посмотрел на меня. Мне стало  стыдно  и
страшно. Но Гераго вдруг улыбнулся и снова  опустил голову. Я смотрел на его
лицо  с покатым  лбом и  большими  бычьими веками  под  сросшимися  бровями,
смотрел на его  сильные плечи, на огромное колено, туго обтянутое солдатским
галифе. Гераго  сидел на корточках и  раздувал огонь. Когда  он  приподнимал
голову, чтобы набрать воздуху, в его глазах плясали два маленьких костра.
     Мы сидели у огня на тяжелых каштановых  чурбаках. Гераго набил  трубку,
выкатил из  костра уголек и,  перекатывая  его на  ладони, вложил в  трубку.
Потом он стал мешать в чугунке мамалыгу. Лопатка, которой он мешал, казалась
в  его  руке  игрушечной,  хотя  она была  обычного  размера.  Когда  Гераго
повертывал ее, рукав рубахи задирался  и  оголял большое запястье.  Я тайком
сравнил его  со  своим, собственная  рука показалась  мне позорно  тонкой  и
худой. Я согнул руку и пощупал мускулы. Это меня немного  успокоило: мускулы
не слабее.
     Горячую  мамалыгу  ели  с  бекмезом,  запивая  кислым молоком.  Бекмез,
сваренный из яблочного сока, был густым и пахучим, как мед.
     Наевшись, я удобно уселся на лежанке, привалившись спиной  к  мешкам  с
кукурузой. Гераго  зачем-то вышел, и  жернов  стал  крутиться  быстрее. Мука
из-под камня  сыпалась теперь чаще, и струйка ее, попадая  в  отсвет костра,
вспыхивала,  как золото. Я  понял,  что мельник пустил  больше  воды.  Чтобы
проверить,  не  слишком ли крупно  намолота кукуруза, я сунул руку в ящик  и
набрал  горсть муки. Она была теплая, почти горячая, и смолота как  раз так,
как надо. Я высыпал ее обратно и побыстрее отряхнул руку.
     Гераго вошел, легко  и  красиво  поднял второй мешок  и  ссыпал  его  в
бункер.
     "Теперь       скоро",--       подумал      я.      Трик-трак-трак-трак,
трик-трак-трак-трак...-- шумело мельничное  колесо. Мне показалось, что этот
шум напоминает знакомую песню. Я начал петь ее и слышал, как колесо выбивало
тот же мотив. И какую бы  песню я ни вспоминал, каждую  можно было  петь под
шум мельничного колеса.
     Было приятно сидеть у огня, смотреть на Гераго, на огонь, на жернов, на
летящую из-под него струйку муки. По телу разливалось уютное тепло, думалось
обо  всем хорошем. Я чувствовал,  что люблю Гераго, тетку, своего  ослика  и
всех на свете, и все  они тоже меня любят. Еще я  думал о  том, кем я стану,
когда  вырасту. Сначала захотелось  быть таким  же большим  и  сильным,  как
Гераго, так же легко и красиво  поднимать  любые мешки,  пускать мельницу то
быстрее, то медленнее.
     Потом я подумал,  что  гораздо лучше стать шофером. Но в конце концов я
остановился  на  том,  что  лучше  всего быть  киномехаником:  можно  самому
бесплатно смотреть картины и всем показывать.
     Я вспомнил о  киномеханике Валико. Он  несколько раз  в году приезжал к
нам  в  деревню.  Перед  тем  как  показать  кинокартину, Валико  заходил  к
кому-нибудь на "хлеб-соль", напивался  чачи и картину пускал с опозданием. А
то, бывало, и вовсе ложился спать, а вместо него  работал моторист. И все же
на него никто не  обижался, потому  что кино  в  горах --  большая редкость.
Радовались  и тому,  что есть. Но Валико  вовсе  обнаглел. Приехал недавно с
передвижкой. Все узнали и пошли к правлению. Собрались во дворе, повесили на
стене две  простыни, вынесли скамейки. Ждут, ждут,  а Валико  все нет. И что
же? Оказывается,  он поехал на самый  край деревни,  на свадьбу. Хозяин дома
решил похвастаться неслыханным пиром,  где  будут  показывать кино. Всю ночь
крутили ленту, а  между  частями  произносили  тосты  и дули из  рога  вино.
Понравившиеся места повторяли по нескольку  раз.  Свадьба удалась  на славу.
Зато председатель колхоза  рассердился и на следующий день не дал киношникам
лошадей.
     -- Тащите на себе свое кино,-- сказал он.
     Валико тоже рассердился и ответил:
     -- Больше ноги моей не будет в этой дыре! Я план и так выполняю.
     С тех пор в деревне не видели ни одной картины.
     ...Когда  вся  кукуруза  смололась,  Гераго схватил оба  мешка,  теперь
плотно набитые мукой, и  вышел  из  мельницы.  Он  быстро затянул подпруги и
навьючил Арапку. Я заметил, что  ослик не пытался надуть живот, когда Гераго
стягивал ему подпруги. А когда прилаживал мешки, он даже пригнулся -- видно,
побаивался огромного мельника.
     --  Поспеши,--  сказал на прощание Гераго.--  Как  бы ночь не застала в
пути.
     Я быстро  шел по тропинке, а ослик  шагал впереди, аккуратно постукивая
копытами и поскрипывая  поклажей.  Я ставил  ноги, используя каждую рытвину,
каждый   камень.   Это  облегчает  крутой  подъем,   получается,  как  будто
поднимаешься  по  лестнице. Я  думал о том, как завтра в школе расскажу, что
сам ходил на мельницу. Потом я вспомнил, что скоро праздники и все соберутся
на школьном дворе. Взрослые ребята будут бороться, толкать камень и играть в
футбол. Надо поторопить  тетю, чтобы скорее сшила новую красную рубаху, а то
откладывает  каждый день. Новую  рубашку приятно  надевать, но только первый
раз как-то неудобно. Она стыдно красивая и совсем чистая, и все ее замечают.
     А все-таки приятно.
     Когда  я одолел самый  крутой  подъем, солнце уже зашло за гору, но все
еще золотило вершину самых далеких хребтов.
     Здесь, наверху, дул свежий задумчивый ветерок.
     Остановились  отдохнуть.  Передохнув,  ослик пошел быстрее, и  я теперь
едва  поспевал за ним.  Арапка знал: чем быстрее он придет домой, тем раньше
освободится от  поклажи. К  тому же он  побаивался  темноты. В роще, куда мы
теперь вошли,  было уже совсем темно. Едва белела тропа,  кусты  таинственно
шуршали, и порой казалось, что сзади  кто-то крадется. Я быстро оглядывался,
но тот, кто крался, всегда успевал отскочить за дерево.
     Недалеко от дома  из темноты вынырнул  качающийся фонарь.  Это дядя шел
навстречу. Когда мы с Арапкой подошли, он уступил дорогу и пропустил вперед.
     -- Как там Гераго? -- спросил дядя.
     -- Все хорошо,-- ответил я.
     Когда  вошли во  двор, навстречу  с  лаем бросилась собака,  но,  узнав
своих, радостно завизжала и стала прыгать и кружиться вокруг меня  и Арапки.
Я привязал ослика к решетке веранды и вошел в дом. Тетя, стоявшая  у дверей,
поцеловала меня и сказала:
     -- А я тут извелась, думала, что-нибудь случилось с тобой.
     -- А что могло случиться?-- сказал я и отстранился от ее ласки.
     Я присел у огня  и вытянул ноги.  От усталости они сладко  ныли, и было
чудесно сидеть  вот так у огня, не двигаясь, и  знать, что больше никуда  не
надо  идти.  Я слышал, как дядя  вошел во двор,  хлопнув калиткой. Подошел к
дому,  повесил  фонарь, снял  мешки  и поставил  их на  скамью,  стоявшую на
веранде. Потом прикрикнул на ослика,  чтобы он стоял смирно, стащил седельце
и тоже бросил  на скамью. Потом тряпкой долго  оттирал  ему спину  от  пота,
потом отпихнул собаку, вертевшуюся у ног. Она взвыла, но сейчас же залаяла в
темноту, чтобы показать, что она не  обиделась. Скрипнув дверцей, дядя зашел
в кладовку  и  оттуда  принес  несколько  початков кукурузы.  Потом  он ушел
куда-то, а ослик долго грыз кукурузу, сопя и сочно пережевывая зерна.
     Когда, поужинав, я лег в постель, мне приснилось, что я киномеханик и в
клубе  сельсовета  показываю новую картину.  Но как только окончилась первая
часть, я  почему-то  очутился  рядом  со  своим  школьным товарищем.  Еще по
городу. "Это я крутил кино",-- сказал я ему. Он улыбнулся и помотал головой:
"Ну  и врешь же!" По правде  сказать, я и  сам  был смущен  тем, что  как-то
раздвоился. Один я  показывал  картину,  а другой  смотрел. И во всем  клубе
только  я один  знал,  что киномеханик и  я -- это один человек. Я подошел к
киномеханику и, заранее чувствуя,  что он  меня  не признает, сказал: "Ты --
это я". Механик нарочно расхохотался,  чтобы  мне  никто не поверил.  Но тут
неожиданно показался председатель колхоза и  закричал на механика: "Ты опять
тут?"  Тот  побледнел и  сразу стал похожим  на Валико. "Ноги моей  здесь не
будет!" -- сказал он и вышел из клуба...
     Утром,  когда я  проснулся,  первое,  что  я увидел,  -- новая  красная
рубашка висела  на спинке моей  кровати. Видно, тетка сшила ее ночью, пока я
спал.

--------


     Однажды к нам в класс пришел  старый человек.  Он  сказал, что он актер
нашего городского  драматического театра,  что  зовут  его  Левкоев  Евгений
Дмитриевич, что теперь он ведет  драмкружок в  нашей  школе,  и сейчас хочет
попробовать  кое-кого  из нашего  класса,  чтобы посмотреть,  годимся  мы  в
артисты или нет.
     Это  был  крупный,  плотный  человек с  длинной  жилистой шеей,  чем-то
похожий на  отяжелевшего,  одышливого  орла.  Выражение  лица  у  него  было
брюзгливое.
     И  вот,  значит,  он  объяснил цель  своего  прихода  в  наш  класс,  а
Александра  Ивановна назвала несколько мальчиков  и  девочек,  которых можно
было попробовать.
     Я попал в их число. Я как-то сразу был уверен, что попаду в их число. Я
был от природы довольно громогласен и считал эту особенность даром, хотя еще
и не совсем понятного, но примерно такого назначения,
     Все мы  прочли  по  одному  стихотворению.  Евгении  Дмитриевич из всех
выбрал меня (что опять же  меня не удивило) и велел на следующий день прийти
на занятие драмкружка, куда должны были собраться кандидаты в артисты.
     На следующий день в назначенное время я  пришел  в  это  помещение, где
собралось человек десять или  пятнадцать мальчиков и девочек нашего возраста
или несколько постарше.
     Евгений Дмитриевич окончил занятие с группой старшеклассников и занялся
нами. Он  сказал, что  нам предстоит подготовить  к общегородской  олимпиаде
постановку по  произведению Александра Сергеевича Пушкина "Сказка о попе и о
работнике его Балде".
     Для проверки способностей он  давал прочесть каждому кусочек сказки.  И
вот  мальчики и  девочки стали читать,  и многие из них страшно волновались,
еще дожидаясь своей очереди, а некоторые из  них сучили ногами и даже слегка
подпрыгивали.
     Скорее  всего, от этого  волнения, начиная  читать,  они путали  слова,
заикались, а уж о громогласности говорить нечего -- громогласностью никто из
них не обладал. Вероятно, по этой причине я чувствовал себя спокойно.
     И  не только спокойно. Я почему-то был уверен, что роль Балды, конечно,
достанется мне, и что Евгений Дмитриевич об этом знает,  но чтобы не обижать
других приглашенных ребят, он вынужден с ними немного повозиться.
     Удивительно, что,  когда кто-нибудь из ребят  ошибался в интонации  или
неправильно произносил слово, я с ничем  не оправданным нахальством старался
переглянуться  с Евгением Дмитриевичем, как  переглядывается  Посвященный  с
Посвященным, хотя за всю свою жизнь только один раз  был  в театре,  где мне
больше всего понравилась  ловко  изображенная при помощи  световых  эффектов
мчащаяся машина.
     На  мой  взгляд  Посвященного  Евгений  Дмитриевич  отвечал   несколько
удивленным, но не отвергающим  мою посвященность взглядом. Когда  дело дошло
до меня,  я спокойно  прочел заданный кусок. Я читал  его  с легким утробным
гудением,  что должно было означать наличие больших  голосовых возможностей,
которые сдерживаются дисциплиной и скромностью чтеца.
     -- Вот ты и будешь Балдой,-- клекотнул Евгений Дмитриевич.
     В сущности, я ничего другого не ожидал. Одному  мальчику,  который  был
старше меня года на два и читал с довольно ужасным мингрельским акцентом, он
сказал:
     -- Ты свободен...
     Мне  даже  стало  жалко  его.  Ведь  Евгений  Дмитриевич этими  словами
намекнул, что  этот  мальчик  никуда  не  годится.  Другим он или  ничего не
говорил, или  давал знать, что  должен подумать об их судьбе.  А этому прямо
так и сказал. Кстати, звали его Жора Куркулия.
     --  Можно,  я просто так  побуду? -- сказал Жора  и улыбнулся жалкой, а
главное -- совершенно необиженной улыбкой.
     Евгений Дмитриевич пожал плечами  и, кажется, в  этот  же  миг забыл  о
существовании Жоры Куркулия.
     В  этот день он распределил  роли, и  мы стали готовиться  к олимпиаде.
Репетиции дважды в  неделю проходили  в этом же  помещении.  Старшеклассники
ставили  сценку  из  какой-то   бытовой  пьесы,  а  после  них  мы  начинали
разыгрывать свои роли.
     Иногда Евгений Дмитриевич немного задерживался со старшеклассниками,  и
тогда  мы  досматривали хвост этой  пьески, где  гуляка-муж, которого  долго
уговаривали  исправиться  сослуживцы и  домашние  и  который  как  будто  бы
склонялся  на  уговоры,  вдруг  в  последнее  мгновение  хватал  гитару  (на
репетиции он  хватал  большой  треугольник)  и,  якобы  бряцая  по  струнам,
запевал:

        Я цыганский Байрон,
        Я в цыганку влюблен...

     -- Не "Байрон", а "барон", запомни,-- поправлял его Евгений Дмитриевич,
но это сути  дела не  меняло. Из  его  пения ясно следовало, что  он все еще
тянется к распутной жизни своих дружков.
     После  нескольких занятий  я  вдруг  почувствовал, что  роль Балды  мне
надоела.
     Вообще и раньше мне эта сказка не очень нравилась, а теперь она и вовсе
в моих глазах  потускнела. Так или иначе, играл я отвратительно. Чем  больше
мы репетировали, тем больше я чувствовал, что ни на секунду, ни на мгновение
не  могу  ощутить  себя  Балдой.   Какое-то  чувство  внутри  меня,  которое
оказывалось  сильнее  сознания необходимости  войти  в  образ, все  время  с
каким-то  уличающим презрением к моим фальшивым попыткам  (оно, это чувство,
так и кричало внутри меня, что все мои попытки фальшивы) отталкивало меня от
этого образа.
     Внешне  все  это,  конечно,  выливалось в  деревянную, скованную  игру,
которую я пытался прикрыть своей громогласностью.
     Надо  сказать,  что  во   время  первых  репетиций,  когда  еще  только
разучивали  текст, громогласность и  легкость  чтения давали  мне  некоторые
преимущества перед  остальными ребятами,  и  я  время  от времени  продолжал
переглядываться с  Евгением Дмитриевичем взглядом  Посвященного. Этот взгляд
Посвященного я  в первое время  ухитрялся распространить даже на  постановку
старшеклассников, когда мы  их  заставали  за  репетицией.  Чаще  всего этот
взгляд вызывал все тот же  гуляка-муж, упрямый не только в своем распутстве,
но и в искажении своей песенки:

        Я цыганский Байрон,
        Я в цыганку влюблен.

     Но потом, когда мы стали по-настоящему разыгрывать свои роли, я все еще
пытался громогласностью прикрыть бездарность своего исполнения и, мало того,
продолжал  бросать  на Евгения  Дмитриевича  уже  давно  безответные взгляды
Посвященного. Он однажды не выдержал и с такой яростью клекотнул на  один из
моих посвященных  взглядов, что я притих и перестал обращать его внимание на
чужие недостатки.
     Может быть, чтобы оправдать свою плохую игру,  я все  больше  и  больше
недостатков  замечал  в  образе проклятого Балды. Например,  меня  раздражал
грубый  обман, когда  он,  вместо того чтобы тащить  кобылу,  сел на  нее  и
поехал.  Казалось,  каждый дурак,  тем  более бес,  хотя он  и  бесенок, мог
догадаться об  этом.  А  то,  что  бесенку  пришлось  подлезать под  кобылу,
казалось  мне  подлым и  жестоким. Да  и  вообще мирные  черти,  вынужденные
платить  людям ничем  не заслуженный оброк,  почему-то были мне  приятней  и
самоуверенного Балды, и жадного попа.
     А  между прочим, Жора Куркулия  все  время приходил  на репетиции и уже
как-то стал необходим. Он первым бросался отодвигать  столы  и стулья, чтобы
очистить  место для  сцены,  открывал  и  закрывал  окна,  иногда  бегал  за
папиросами  для  Евгения Дмитриевича.  Он  стал кем-то вроде  завхоза  нашей
маленькой труппы.
     Однажды Евгений Дмитриевич предложил ему роль задних ног лошади. Жора с
удовольствием согласился.
     Мы уже  играли  в костюмах. Лошадь  была  сделана из какого-то твердого
картона, выкрашенного в  рыжий цвет. Внутри  лошади помещались два мальчика:
один спереди,  другой  сзади. Первый  просовывал голову  в  голову  лошади и
выглядывал  оттуда через  глазные  дырочки.  Голова  лошади  была  на винтах
прикреплена к  туловищу лошади,  так что лошадь довольно легко могла двигать
головой, и получалось это естественно, потому что и шея и  винты были скрыты
под густой гривой.
     Первый мальчик должен был ржать, качать головой я указывать направление
всему туловищу, потому что там сзади второй мальчик находился почти в полной
темноте.  У него  была единственная обязанность  --  оживлять  лошадь  игрой
хвоста, к репице которого изнутри была прикреплена деревянная ручка. Тряхнул
ручкой -- лошадь тряхнула хвостом. Опустил ручку -- лошадь подняла хвост.
     Оба мальчика соответственно играли передние и задние ноги лошади.
     Жора  Куркулия получил  свою  роль после того,  как Евгений  Дмитриевич
несколько раз пытался показать мальчику,  играющему задние ноги лошади,  как
выбивать ногами звук  галопирующих копыт. У мальчика никак не получался этот
звук. Вернее, когда он вылезал из-под крупа лошади, у него этот звук кое-как
получался, а под лошадью получался неправильно.
     --  Вот  так  надо,-- вдруг  не  выдержал Жора Куркулия  и  без всякого
приглашения выскочил и,  топоча своими толстенькими  ногами, довольно  точно
изобразил галопирующую лошадь.
     Этот   звук,   издаваемый   ногами   Жоры,   очень   понравился  нашему
руководителю.  Он пытался заставить мальчика, игравшего задние ноги  лошади,
перенять этот звук,  но  тот  никак не  мог  его перенять.  После каждой его
попытки  Куркулия уже сам выходил и  точным  топотаньем изображал галоп. При
этом он, подобно чечеточникам, сам прислушивался к мелодии топота и призывал
этого мальчика прислушаться и перенять. У мальчика  получалось гораздо хуже,
и Евгений Дмитриевич поставил Жору на его место.
     На  следующей репетиции Куркулия вдруг из-под  задней  части лошадиного
брюха издал  радостное ржание,  как показалось  мне, без  какой-либо видимой
причины.  Но Евгения Дмитриевича это ржание привело в восторг. Он немедленно
извлек Куркулия из-под лошади и несколько раз заставил его заржать. Куркулия
ржал радостно и нежно. Особенно понравилось Евгению Дмитриевичу,  что ржание
его  кончалось храпцом, и в самом деле очень похожим на звук, которым лошадь
заканчивает ржание.
     --  Все   понимает,   чертенок,--  повторял   Евгений   Дмитриевич,   с
наслаждением слушая Жору.
     Разумеется, он тут же стал требовать от  мальчика,  игравшего  передние
ноги лошади, чтобы тот перенял это  ржание. После нескольких  унылых попыток
этого  мальчика Евгений Дмитриевич махнул  на  него  рукой  и  поставил Жору
Куркулия на его место, чтобы не получилось,  что лошадь ржет противоположной
стороной  своего  туловища. Хотя  толстые  ноги  Куркулия больше подходили к
задним  ногам,  пришлось  пожертвовать  этим небольшим  правдоподобием  ради
правильного расположения источника ржания.
     Репетиции продолжались. Я  продолжал громогласностью, которую с большой
натяжкой  можно  было   отнести  в  счет  нахрапистости  Балды,   прикрывать
бездарность и даже недобросовестность своего исполнения.
     Однажды, когда я споткнулся в одном месте, то есть забыл строчку, вдруг
лошадь обернулась в мою сторону и сказала с явным мингрельским акцентом:
     -- Попляши-ка ты под нашу ба-ля-ляйку!
     Все рассмеялись, а Евгений Дмитриевич сказал:
     -- Тебе бы цены не было, Куркулия, если бы ты избавился от акцента...
     Иногда Жора подсказывал и другим ребятам. Видимо, он  всю сказку выучил
наизусть.
     В один прекрасный день, играя с ребятами нашей улицы в футбол, я  вдруг
заметил, что со  стороны школы к нам бежит Жора Куркулия. Он бежал и на ходу
делал какие-то знаки руками, явно имевшие  отношение  ко  мне. Сердце у меня
ёкнуло. Я вспомнил, что мне давно пора на репетицию, а я спутал дни недели и
считал, что она будет завтра. Куркулия Жора приближался,  продолжая выражать
руками недоумение по поводу моего отсутствия.
     Было ужасно неприятно видеть все  это. Точно так же было однажды, когда
я  увидел  входящую в наш двор  и  спрашивающую  у соседей,  где я проживаю,
старушенцию  из нашей  городской  библиотеки.  Я  потерял  книгу,  взятую  в
библиотеке,  и  она  меня дважды  уведомляла  письмами, написанными  куриным
коготком на каталожном бланке с дырочкой. В этих письмах  со свойственным ей
ехидством (или мне тогда так казалось?) она уведомляла, что за мной числится
такая-то книга, взятая такого-то  числа и так далее. Письма эти были сами по
себе  неприятны,  особенно из-за куриного  коготка  и дырочки  в  каталожной
карточке, которая воспринималась как печать. Я готов был  отдать любую книгу
из своих  за эту потерянную, но необходимость  при  этом общаться  с ней,  и
рассказывать о  потере, и знать,  что она ни одному моему слову не  поверит,
сковывала мою волю.
     И вдруг она появляется в нашем дворе и спрашивает, где я живу. Это было
похоже  на кошмарный сон, как если бы за мной явилась  колдунья из  страшной
сказки.
     Эту старушенцию мы все не любили. Она всегда ухитрялась всучить тебе не
ту  книгу, которую ты сам хочешь  взять, а ту, которую она хочет тебе  дать.
Она всегда  ядовито  высмеивала мои  робкие  попытки  отстаивать собственный
вкус. Бывало, чтобы она отстала со своей книгой, скажешь, что ты ее читал, а
она заглянет тебе в глаза и спросит:
     -- А про что там говорится?
     И ты  что-то бубнишь, а очередь ждет, а старушенция, покачивая головой,
торжествует, и  записывает на тебя  опостылевшую  книгу, и еще, поджав губы,
кивает вслед тебе: мол, сам не понимаешь, какую хорошую книгу ты получил.

        ___

     Когда  мы вошли  в комнату  для репетиций, Евгения  Дмитриевича там  не
было,  и я, надеясь, что все обойдется, стал  быстро переодеваться.  У  меня
было такое чувство, словно если я успею  надеть  лапти, косоворотку и  рыжий
парик с бородой, то сам я как бы отчасти исчезну, превратившись в Балду. И я
в самом деле успел переодеться и даже взял в руку толстую, упрямо негнущуюся
противную веревку, при помощи которой Балда якобы мутит чертей. В  это время
в комнату вошел Евгений Дмитриевич. Он посмотрел на меня, и я как-то притаил
свою сущность под  личиной Балды. Вид его показался мне не особенно гневным,
и у меня мелькнуло: хорошо, что успел переодеться
     -- Одевайся, Куркулия,-- кивнул он в мою сторону,-- а ты  будешь на его
месте играть лошадь...
     Я выпустил веревку, и она упала, громко стукнув о пол, как бы продолжая
отстаивать свою  негнущуюся сущность. Я стал  раздеваться. И хотя до этого я
не  испытывал от  своей  роли  никакой  радости,  я вдруг  почувствовал, что
глубоко  оскорблен  и  обижен. Обида  была так глубока, что мне  было стыдно
протестовать против роли лошади. Если бы я стал протестовать, всем  стало бы
ясно, что я очень дорожу ролью Балды, которую у меня отняли.
     А между  тем  Жора Куркулия стал  поспешно  одеваться, время от времени
удивленно поглядывая  на меня: мол,  как  ты можешь обижаться,  если сам  же
своим  поведением довел  до этого  Евгения Дмитриевича. Каким-то образом его
взгляды,  направленные  на  меня  одновременно  с  этим   означали  и  нечто
совершенно противоположное: неужели ты и сейчас не обижаешься?!
     Жора Куркулия  быстро оделся, подхватил мою негнущуюся веревку,  крепко
тряхнул ею, как бы пригрозил сделать ее в ближайшее время вполне гнущейся, и
предстал перед Евгением Дмитриевичем этаким ловким, подтянутым мужичком.
     -- Молодец, -- сказал Евгений Дмитриевич.
     "Молодец?!--  думал  я  с  язвительным  изумлением.--  Как  же будет он
выступать, когда он лошадь называет лёшадью, а балалайку -- баляляйкой?"
     Началась репетиция, и оказалось,  что  Жора  Куркулия  прекрасно  знает
текст,  а  уж  играет  явно  лучше  меня.  Правда,  произношение  у него  не
улучшилось, но  Евгений  Дмитриевич  так  был доволен его  игрой,  что  стал
находить  достоинства  и  в его  произношении,  над  которым  сам же  раньше
смеялся.
     --  Даже  лучше,--  сказал  он,--  Куркулия будет  местным,  кавказским
Балдой.
     А  когда Жора стал крутить мою  негнущуюся  веревку с какой-то похабной
деловитостью  и  верой, что сейчас он  этой  веревкой  раскрутит  мозги всем
чертям,  при  этом не переставая  прислушиваться своими  большими  выпуклыми
глазами к тому,  что происходит  якобы  на дне,  стало ясно --  мне с ним не
тягаться.
     Я смотрел на него, удивляясь,  что  в самом деле у него все  получается
гораздо  лучше,  чем у меня.  Это меня не  только  не примиряло  с ним,  но,
наоборот, еще  больше  раздражало  и  растравляло.  "Если  бы,-- думал  я,--
выглядывая из отверстия  для лошадиных глаз, я бы  мог поверить, что все это
правда, я бы играл не хуже".
     Не  прошло  и получаса  со  времени  моего  появления на  репетиции,  а
Куркулия уже верхом на мне и  своем бывшем напарнике галопировал по комнате.
В довершение всего, напарник этот, раньше игравший роль передних ног, теперь
запросился  на свое старое место, потому что очень  быстро выяснилось, что я
галопирую и ржу не только хуже Куркулия, но и  этого мальчика. После  всего,
что случилось, я никак не мог бодро галопировать и весело ржать.
     -- Ржи веселее,  раскатистей,--  говорил Евгений Дмитриевич и, приложив
руку ко рту, ржал сам,  как-то чересчур благостно, чересчур доброжелательно,
словно подсказывал Балде, какое задание дать бесенку.
     -- Он ржит, как голёдная лёшадь,-- пояснил Жора, выслушав слова Евгения
Дмитриевича.
     Тот кивнул головой. Как быстро, думал я с удивлением, Куркулия привык к
своему новому положению, как быстро все забыли, что я еще полчаса тому назад
был Балдой, а не ржущей частью лошади.
     Так  или иначе мне пришлось переместиться  на место задних ног  лошади.
Оказалось, что сзади гораздо труднее: мало того, что  там было совсем темно,
так, оказывается,  еще  и  Балда  основной  тяжестью  давил на задние  ноги.
Видимо, обрадовавшись освобождению  от этой тяжести, мальчик, вернувшийся на
свое  прежнее место, весело заржал, и Евгений  Дмитриевич  был очень доволен
этим ржанием.
     Так, начав с главной роли Балды, я перешел  на самую  последнюю -- роль
задних  ног лошади, и  мне  оставалось только кряхтеть под Жорой и время  от
времени подергивать за ручку, чтобы у лошади вздымался хвост.
     Но самое ужасное заключалось в том, что я как-то проговорился тетушке о
нашем драмкружке и о том,  что я во время олимпиады буду играть в  городском
театре роль Балды.
     --  Почему ты должен  играть  Балду?-- сначала обиделась она, но потом,
когда я ей  разъяснил, что это главная роль  в  сказке Пушкина, тщеславие ее
взыграло.
     Многим  своим  знакомым и подругам она рассказывала,  что  я  во  время
школьной олимпиады буду играть главную роль по сказкам Пушкина; обобщала она
для простоты и отчасти для сокрытия имени главного героя. Все-таки имя Балды
ее несколько коробило.
     И вот в назначенный день мы за кулисами. Там полным-полно школьников из
других  школ,  каких-то  голенастых  девчонок,  тихо мечущихся  перед  своим
выходом.
     Мне-то  вся  эта паника была ни  к  чему,  у  меня было  все просто.  Я
выглянул из-за  кулис  и увидел  в  полутьме тысячи человеческих лиц и  стал
вглядываться  в них,  ища  тетушку. Вместо  нее  я  вдруг увидел  Александру
Ивановну. Это меня взбодрило, и я мысленно  отметил место, где она сидела. У
меня  даже  мелькнула  радостная мысль:  а что,  если  тетушку  в  последнее
мгновение что-нибудь отвлекло и она осталась дома?
     Нет, она  была здесь. Она  сидела в третьем или четвертом ряду,  совсем
близко от  сцены. Она сидела  вместе  со своей подружкой,  тетей  Медеей, со
своим мужем и  моим сумасшедшим дядюшкой Колей. Зачем она его привела, так и
осталось для меня загадкой. То ли для  того, чтобы выставить перед знакомыми
две крайности  нашего  рода  --  вот, мол, наряду  с  некоторыми умственными
провалами имеются и немалые сценические достижения,-- то ли просто кто-то не
пошел, и дядюшку в последнее мгновение  прихватили с собой,  чтобы не совсем
пропадал билет.
     Действие уже шло, но тетушка оживленно переговаривалась с тетей Медеей.
Во всяком случае, они  о  чем-то говорили.  Это  было видно по  их  лицам. Я
понимал, что для тетушки все, что показывается до моего выступления,  что-то
вроде журнала перед кинокартиной.
     Я с ужасом думал  о том, что будет,  когда она узнает правду. Теперь  у
меня оставалась последняя слабая надежда -- надежда на  пожар. Я слыхал, что
в  театрах  бывают  пожары.  Тем  более  за  сценой  я  сам  видел  двери  с
обнадеживающей  красной надписью: "Пожарный выход". Именно после того как  я
увидел эту  дверь  с  надписью, у  меня  вспыхнула  надежда,  и  я  вспомнил
душераздирающие описания пожаров в  театрах. К тому же  я увидел за сценой и
живого  пожарника в каске. Он  стоял у стены  и  с  тусклой  противопожарной
неприязнью следил за мелькающими мальчишками и девчонками.
     Но время идет, а  пожара все нет и нет. (Между прочим,  через несколько
лет наш театр все-таки сгорел, что лишний раз подтверждает ту правильную, но
бесплодную мысль, что наши мечты сбываются слишком поздно.)
     И вот уже кончается сцена, которую  разыгрывают наши старшеклассники, и
подходит место,  где  мальчик  играющий гуляку-мужа, должен,  пробренчав  на
гитаре (на  этот  раз настоящей),  пропеть свою заключительную песню. Сквозь
собственное  уныние,  со  страшным  любопытством (как  дети сквозь  плач)  я
прислушиваюсь: ошибется он или нет?

        Я цыганский... Байрон,
        Я в цыганку влюблен... --

пропел он упрямо, и Евгений Дмитриевич, стоявший недалеко от меня за сценой,
схватился за голову.
     Но в зале  никто  ошибки не заметил. Наверное, некоторые решили, что он
нарочно так искажает песню, а другие и вообще могли не знать настоящих слов.
     Но вот началось  наше  представление. Я со  своим напарником должен был
выступить несколько позже,  поэтому  я снова  высунулся  из-за  кулис и стал
следить за тетушкой.  Когда я высунулся, Жора Куркулия стоял над оркестровой
ямой и крутил свою  веревку, чтобы  вызвать оттуда старого черта. В зале все
смеялись,  кроме  моей  тетушки.  Даже мой  сумасшедший  дядя смеялся, хотя,
конечно, ничего  не  понимал в  происходящем. Просто раз  всем  смешно,  что
мальчик крутит веревку, и раз это ему лично ничем не угрожает, значит, можно
смеяться...
     И только тетушка выглядела ужасно. Она смотрела  на Жору  Куркулия так,
словно хотела сказать:  "Убийца,  скажи хотя  бы, куда  ты  дел  труп  моего
любимого племянника?"
     У меня еще  оставалась  смутная надежда  полностью исчезнуть из  пьесы,
сказать, что меня по какой-то причине заменили на Жору Куркулия. Признаться,
что  я с роли  Балды перешел  на роль задних  ног  лошади, было  невыносимо.
Интересно,  что  мне  и  в голову  не  приходило попытаться выдать  себя  за
играющего  Балду. Тут было  какое-то  смутное чувство,  подсказывавшее,  что
лучше уж я -- униженный, чем я -- отрекшийся от себя.
     Голова  тетушки  уже слегка, по-старушечьи,  покачивалась,  как  обычно
бывало, когда она хотела показать, что даром загубила свою жизнь в заботах о
ближних.
     Жора Куркулия  ходил  по сцене,  нагло  оттопыривая свои толстые  ноги.
Играл он,  наверное,  хорошо.  Во всяком случае, в зале  то и дело вспыхивал
смех.  Но вот  настала  наша  очередь. Евгений Дмитриевич  накрыл нас крупом
лошади, я ухватился  за ручку для вздымания  хвоста,  и мы  стали постепенно
выходить из-за кулис.
     Мы  появились  на  окраине  сцены  и,  как бы мирно пасясь,  как бы  не
подозревая о состязании Балды с Бесенком, стали подходить все ближе и  ближе
к  середине  сцены.  Наше появление само  по  себе  вызвало  хохот  зала.  Я
чувствовал некоторое артистическое  удовлетворение оттого,  что волны хохота
усиливались, когда  я дергал  за ручку,  вздымающую  хвост лошади.  Зал  еще
громче  стал  смеяться,  когда Бесенок подлез под нас  и  попытался  поднять
лошадь,  а уж когда  Жора Куркулия вскочил на лошадь и сделал круг по сцене,
хохот стоял неимоверный.
     Одним словом, успех  у  нас был  огромный. Когда  мы  ушли  за  кулисы,
зрители продолжали бить в ладоши, и мы снова вышли на сцену, и Жора Куркулия
снова попытался сесть на нас  верхом, но тут  мы уж  не  дались, и  это  еще
больше  понравилось  зрителям.  Они  думали,   что  мы  эту  сценку  заранее
разыграли. На самом деле мы  с моим напарником очень устали  и не собирались
снова катать  на  себе Жору, хотя он нас шепотом упрашивал дать  ему сделать
один круг.
     Вместе  с  нами  вышел и  Евгений Дмитриевич Левкоев. По  аплодисментам
чувствовалось, что зрители его узнали и обрадовались его появлению.
     И вдруг неожиданно свет ударил мне в глаза, и новый шквал аплодисментов
обрушился  на  наши  головы.  Оказывается,  Евгений  Дмитриевич  снял  с нас
картонный круп лошади, и  мы предстали перед зрителями в своих высоких рыжих
чулках, под масть лошади.
     Как только глаза мои привыкли к свету, я взглянул на тетушку. Голова ее
теперь  не  только покачивалась по-старушечьи,  но  и  бессильно  склонилась
набок.
     А вокруг все смеялись, и даже мой сумасшедший дядюшка пришел в восторг,
увидев  меня, вывалившегося из лошадиного брюха. Сейчас он обращал  внимание
тетушки, что  именно я, ее племянник, оказывается, сидел  в брюхе лошади, не
понимая, что это как раз и есть источник ее мучений.
     Но  стоит ли говорить  о  том,  что  я потом испытал дома? Не лучше ли:
"Занавес, маэстро, занавес!"

--------


     Он был расположен на нашей улице совсем недалеко от нашего дома. Первое
время, когда я скучал по дому,  я подходил к решетчатым ворогам и смотрел на
темно-кирпичный двухэтажный дом с балкончиками на втором этаже. Было приятно
убедиться, что он стоит на месте. Обычно на балконе сидела тетя и, покуривая
папиросу, переговаривалась через улицу с соседями -- учила их жить.
     Сначала  ходить туда  было  неохота.  Хотел избавиться, но не знал как.
Однажды  мимо  нашего  дома,  весело  провыв  сиреной,  промчалась  пожарка,
"Детский сад горит!" -- закричал я  и бросился к  окну.  Все рассмеялись. Не
понимал почему. Потом оказалось, что пожар совсем в другом месте.
     Но с годами, как говорится,  я к нему привык и в конце концов  полюбил.
Это  было  старенькое  одноэтажное   здание,  облепленное  со  всех   сторон
флигельками, похожими  на избушки из детских  сказок. Наверное,  в нем  было
тесно, но мы тогда этого не замечали.
     Посреди двора был прорыт  большой котлован. Мы  знали, что  здесь будет
новое здание  детского  сада. Но строили в  те годы  слишком  медленно, а мы
росли слишком быстро, и было  ясно, что не успеем пожить в новом  здании. Но
это нас не огорчало, пользовались тем, что было.
     Бросали негашеную известь в канаву с водой. Булькало и шипело. Шел дым.
Запах индустриализации щипал ноздри.
     Однажды  кто-то бросил в канаву котенка. Помню  его мордочку, судорожно
вытянутую над  водой,  и  огромные  замученные  глаза.  Такие  глаза  потом,
взрослым, я встречал у актрис  и у женщин, во что бы  то ни  стало  решивших
считать себя несчастными.
     В этой же канаве мы запускали  бумажные кораблики с бумажными парусами.
Кораблики неподвижно  стояли на  воде. Внезапно,  уловив  движение  воздуха,
быстро пересекали канаву.
     Мы  не  придавали  игре большего  значения, чем  она  стоила.  Бумажные
кораблики были бумажными корабликами, и ничего больше. Это потому, что рядом
было настоящее море и по нему ходили настоящие корабли.
     Лёсик был бледный, застенчивый мальчик.  Обычно он молча стоял  рядом с
нами, не принимая участия в наших играх.
     Однажды он вынул из кармана  сережку  и, краснея от стыда, протянул  ее
мне.
     -- Кораблик, -- сказал он, стараясь понравиться.
     Я  понял, что  он  ничего не понимает. Я  спрятал  сережку и постарался
отвлечь  его великолепным каскадом  остроумных выдумок.  Лёсик порозовел  от
удовольствия.  Я  сделал  королевский  жест  и  подарил  ему свой  кораблик.
Показал, как дуть в паруса, и предупредил ребят, чтобы его не трогали.
     Я ему хотел еще  подарить морскую пуговицу с якорем, но  он уже вошел в
азарт, и я решил что сейчас правильней будет не отрывать его от коллектива.
     Почему-то я знал, что надо  делать с  сережкой. На углу рядом с детским
садом  стоял старик, с  лицом небритым и морщинистым,  как старая кора.  Под
стеклом  лотка,  как  рыбы  в  аквариуме, горели малиновые  леденцы.  Старик
продавал леденцы. Возможно, это был последний частник на нашей земле.
     Мы с  товарищем,  выбрав удобный момент,  пролезли в  пролом  ограды  и
побежали к этому лотошнику.
     Хочется попутно рассказать о моем товарище, о  нашей  дружбе, вероятно,
довольно странной. Во всяком случае, нетипичной.
     Он  жил  со мной в  одном дворе, и мы вместе ходили  в детский  сад.  Я
сейчас не  называю  его  имени, потому  что  мне  не  хочется  подрывать его
авторитет.
     Дело в том, что  он теперь стал прокурором. Но я  тогда этого не знал и
сейчас со стыдом признаюсь, что я в те годы над ним тиранствовал.
     Вообще-то,  мне кажется,  все  нормальные  дети так или иначе проходят,
можно  сказать,  тираническую стадию развития. У  одних  она  проявляется по
отношению  к животным, у  других  --  к родителям. А  у меня по  отношению к
товарищу.  Я думаю, что настоящие, взрослые тираны -- это  те, кто в детстве
не успел побыть хоть каким-нибудь тиранчиком.
     Дело не ограничивалось тем, что, когда его родителей,  а главное, бабки
не было дома, я не вылезал из сахарницы. Но главное -- халва.
     Отец моего друга работал одно время на  каком-то сказочном предприятии,
где готовили халву. У вас говорят: кто варит мед, хоть палец, да облизнет. В
доме бывала халва.
     Она  стояла  на  буфете.  Она высилась над тарелкой как горная вершина,
или,  точнее,  Вершина  Блаженства,  прикрытая,  как   облаком,  белоснежной
салфеткой.  Ровная,  гладкая стена с одной  стороны, крутые  спуски, опасные
трещины  и сладостные  осыпи  --  с  другой.  Я  вонзал  в  нее  вилку,  как
альпеншток. Я с  хрустом  отваливал великолепные куски, попутно выколупливая
ядрышки ореха, как геолог ценные породы.
     Но пойдем дальше. Выкладываться, так  уж до конца.  Страшно признаться,
но я его вынуждал  воровать  деньги  у  отца.  Это бывало  редко, но бывало.
Конечно, деньги  не ахти  какие,  но  на  леденцы хватало.  Бедняга  пытался
остаться  на стезе добродетели,  но я  с какой-то сатанинской настойчивостью
загонял его в такой угол, откуда только один выход: или деньги на бочку, или
клеймо маменькиного сыночка.
     Возможно, именно  в те годы я заронил  в его  душу прокурорскую мечту о
вечной справедливости и правопорядке.
     И все-таки я его очень любил.
     После работы родители часто ходили с ним гулять.
     Такой постыдно  нарядный, тщательно  промытый симпатяга  между сияющими
родителями.
     О, с какой ревностью и даже ненавистью я следил  за ними, чувствуя, что
меня обкрадывают! Каналья все понимал, но делал вид, что его силком тащат, а
он ни при чем. Но я-то видел, как ноги его пригарцовывали от радости.
     Случалось, что мы ссорились. Я думаю, что эти дни для  него  были вроде
каникул. А я мучился. Я  пускал в ход  всю свою изобретательность,  подсылал
знакомых ребят и не успокаивался до тех пор, пока нас не примиряли.
     Правда,  внешне  все  выглядело так, как  будто обе  стороны  пришли  к
взаимовыгодным соглашениям. Политика!
     Однажды  после  особенно   длительной  ссоры  нас   примирили.   Я,  не
сдержавшись,  проявил такую буйную радость, что выглядел неприлично  даже  с
точки зрения не особенно щепетильного детского кодекса.
     Ради справедливости надо  сказать,  что я был сильнее и нередко защищал
его  от  задиристых  ребят  с  нашей  улицы.  Склонности  разрешать  уличные
конфликты при  помощи кулаков он и тогда  не проявлял. Видно,  как чертовски
далеко он смотрел.
     Можно сказать, напротив, он полагался  не  столько на руки, сколько  на
ноги. Бегал как олененок.
     Это потому, что он был худеньким и нервным ребенком. Не знаю, отчего он
был нервным (нельзя же сказать, что  я его настолько задергал), но худеньким
он был оттого, что его пичкали едой.  И как  многие дети хорошо обеспеченных
родителей, он рос в неодолимом отвращении к еде.
     К тому  же, в виде  дополнительной  нагрузки,  он еще  был единственным
ребенком.
     У  меня все было  проще. Я не  был единственным  ребенком и  никогда не
страдал отсутствием аппетита. Не помню, как насчет  материнского  молока, но
всякую другую еду принимал с первобытной радостью.
     Этим я не хочу сказать, что меня в отличие от товарища держали в черном
теле или я вырос в сиротском приюте. Ничего подобного. Кусок хлеба с  маслом
в моей руке  не был такой  уж редкостью. Но все дело в том, какой слой масла
на этом хлебе. Вот в чем штука.
     Теперь я  понимаю, что родители  его отчасти терпели меня  из-за  моего
аппетита.  Когда мой друг впадал в очередную гастрономическую  хандру,  меня
призывали на помощь в  качестве аппетитчика, или  заразительного примера.  Я
охотно отзывался на такие призывы.
     Обычно  на  стол  подавала  бабка,  вынужденная   примириться  с   моим
присутствием под  влиянием более  могущественных сил. Легко представить, как
она меня ненавидела, хотя бы по такому примеру.
     Однажды  после  легкого набега,  когда  мы, как обычно, через  форточку
выходили из его  квартиры,  она появилась во  дворе. По нашим расчетам,  она
должна была появиться гораздо позже.
     От волнения,  уже наполовину высунувшись, я  застрял в  форточке. Можно
сказать, что  дух мой уже  был на  свободе,  а  сам  я  висел на  форточке в
состоянии какого-то  дурацкого  равновесия.  Вот  так  вот,  покачиваясь,  я
смотрел на нее  сверху вниз,  а  она  на  меня  снизу. Я чувствовал, что  ее
особенно раздражает, как  проявление дополнительного  нахальства, то, что  я
продолжаю висеть.  Но вот она вышла из оцепенения, открыла  дверь, и, как  я
вслепую ни отбивался  ногами, та часть тела,  которая оказалась недостаточно
сухопарой, порядочно пострадала. В конце концов я вывалился, оставив у нее в
руках кусок штанов, как ящерица оставляет хвост.
     Но ей этого было мало. Только я дома рассказал довольно  правдоподобную
историю о том, как злая соседская собака  напала  на меня на  улице, а  мама
приготовилась идти устраивать  скандал,  как  появилась  бабка, держа в руке
проклятый трофей.
     Она, конечно, все выложила, и мама, побледнев от гнева, уставив грозный
перст на несчастный клок, спросила:
     -- Откуда это?
     В глубинах ее голоса клокотал призвук закипающей лавы.
     -- Не знаю, -- сказал я.
     Мне тогда крепко досталось, так как ко всем своим проделкам я еще лишил
ее удовольствия поговорить с соседкой начистоту. У них были свои счеты.
     Так  вот, эта самая бабка обычно подавала нам обед. Мне она накладывала
не особенно густо, как  бы для затравки основного мотора. Но я не давал себя
провести и быстро съедал свою  неполноценную порцию, пока мой друг ковырялся
в  какой-нибудь  котлете,  вяло  шлепая  губами, потрескивая  накрахмаленным
панцирем  салфетки и поглядывая  на меня  тоскливыми  глазами вырождающегося
инфанта,
     Бабка начинала нервничать и в сотый раз рассказывала жалкий анекдот про
одного мальчика,  который  плохо ел, а  потом  заболел  чахоткой. Внук  вяло
внимал, а дело двигалось медленно. У меня же, наоборот, чересчур успешно.
     -- Чай не на пожар? -- спрашивала бабка ехидно.
     --  А я всегда так кушаю,  -- отвечал я неуязвимо. Проглотив  последний
кусок, я глядел на нее с видом отличника, который  первым решил задачу и еще
хочет  решить,  была бы  только потрудней. Чтобы  оправдать истраченное,  ей
приходилось давать мне добавку. По лицу ее расплывались красные пятна, и она
тихонько шипела внуку:
     -- Ешь, холера, ешь. Посмотри, как уплетает этот волчонок.
     Внук  смотрел мне  в  рот с какой-то  бесплотной  завистью  и продолжал
мямлить. Златые горы, которые обычно обещались на третье, не  производили на
него никакого впечатления.
     Но  стоило бабке выйти  из  комнаты на минуту, как  он перебрасывал мне
что-нибудь из своей тарелки. После этого он оживлялся и доедал все остальное
довольно сносно. Сознание, что бабка обманута (не особенно поощрительное для
будущего прокурора), вдохновляло его.  А вдохновение, видно, необходимо  и в
еде.
     Бабка  чувствовала, что дело нечисто, но была рада, что он все-таки ест
хоть так.
     После такого обеда мне хотелось посидеть, поблагодушествовать, но бабка
бесцеремонно выдворяла меня.
     -- Наелся, как бык, и  не  знает, как быть,  -- говорила она, -- давай,
давай.
     Я не обижался, потому что никогда не был особенно  высокого мнения о ее
гостеприимстве. Удаляясь с видом маленького доктора, я говорил:
     -- Если что, позовите.
     -- Ладно, ладно, -- бурчала бабка, выпуская меня за дверь, испытывая (я
это чувствовал) неодолимую потребность дать мне подзатыльник.
     Однако я сильно отвлекся -- вернемся к леденцам.  Выскочив из  детского
сада, мы с товарищем осторожно подходим  к лотку.  Под стеклом  простирается
заколдованное царство сладостей.  Беззвучно кричат петухи, беззвучно лопочут
попугаи, и подавно безмолвствуют рыбы.
     Большая   лиса,  льстиво  изогнувшись,  так  и  застыла  рядом  с  явно
пограничной собакой, бдительно навострившей уши.
     В этом маленьком раю животные жили мирно. Никто никого не кусал, потому
что все сами были сладкими.
     Мы е  товарищем  иногда покупали  леденцы,  а чаще просто стояли  возле
лотка, глядя на все это богатство. Обычно старик, звали  его дядя Месроп, не
давал нам долго задерживаться.
     -- Проходи дальше, -- говорил он и  таращил глаза. Может быть, ему было
жалко, что мы  бесплатно пожираем глазами его леденцы, а может быть, мы  ему
просто надоедали.
     Зато  когда  он бывал  под хмельком, мы устраивали  ему концерт. Пели в
основном  две песни: "Цыпленок жареный"  и  "Там в  саду при  долине". Песни
разбирали Месропа. Бог знает, что он  вспоминал! Толстые щеки его багровели,
глаза делались красными.
     -- Пропал Месроп, пропал, --  говорил он и сокрушенно бил  себя ладонью
по лбу.
     Мне самому эти песни  нравились. Особенно вторая.  Потрясали  слова: "И
никто  не  узнает, где  могилка  моя". Я ее  понимал почему-то не как  песню
бездомного  сиротки, а как песню последнего мальчика на земле. Никого-никого
почему-то не осталось на всем белом свете. И  вот  один-единственный мальчик
сидит  на  крыше маленького домика, смотрит на  заходящее солнце и поет:  "И
никто  не узнает,  где  могилка моя". Ну кто  ее  мог узнать, если  все, все
умерли, а он остался один. Ужасно тоскливо.
     Дядя  Месроп звучно сморкался и  выдавал нам по  петушку. Это были  мои
первые и, как я  теперь  понимаю, самые радостные гонорары. К сожалению,  он
бывал готов к восприятию нашего пения реже, чем хотелось бы.
     И вот мы с товарищем стоим перед лотком. Я вынимаю из кармана сережку и
протягиваю Месропу.  Я знаю,  что  он сейчас спросит, и  потому приготовился
отвечать.
     Осторожно    ухватив    толстыми    пальцами    золотую    сережку    с
водянисто-прозрачным камушком внутри, дядя Месроп подносит ее к лицу и долго
рассматривает.
     -- Где воровал? -- спрашивает он, продолжая глядеть на сережку.
     -- Нашел, -- говорю я. -- Играл возле канавы и нашел.
     --  Дома  украл? Халам-балам будет,  -- говорит он, не  слушая меня. --
Месропу хватит свой халам-балам.
     -- Нашел, -- старался я пробиться к нему, -- халам-бадам не будет.
     -- Как  не  будет! --  горячится  он. --  Украл  -- халам-балам  будет.
Мама-папа халам-балам! Милиция -- большой халам-балам будет!
     -- Не будет милиция, не будет халам-балам, --  говорю я.  --  Я  нашел,
нашел, а не украл.
     Лицо  у  Месропа  озабоченное. Он  достает  большой  грязный  платок  и
протирает  сережку.  Камушек сверкает, как капелька росы. Продолжая бурчать,
он заворачивает сережку в  платок и  запирает ее  узелком.  Платок осторожно
всовывает во внутренний карман.
     И  вот открывается лоток. Волосатая рука Месропа достает двух петушков,
потом, немного помешкав, добавляет двух попугаев.
     --  Халам-балам  будет,  --  говорит  Месроп,  не  то  сожалея,  не  то
оправдываясь, и передает мне увесистый пучок леденцов.
     Я делюсь с  товарищем,  мы бегом огибаем угол  и  вот уже снова в саду.
Прячась за  стволом  старой  шелковицы,  жадно обсасываем  леденцы.  Привкус
чего-то горелого придает им особую приятность. Леденцы делаются все тоньше и
тоньше.  Сначала  малиновые,  потом  красные, потом розовые и  прозрачные, с
отчетливой, в маленьких  ворсинках палочкой внутри. Когда леденцы кончились,
мы  тщательно   обсосали  палочки.  Они  тоже  были  вкусными.  К   сладости
примешивался смолистый аромат сосны.
     На следующий день я снова встречаюсь с Лёсиком и осторожно наведываюсь,
нет  ли у  него  еще таких корабликов.  Он  радостно выворачивает  карманы и
подает мне всякую чепуху, явно не имеющую меновой стоимости.
     Конечно, я понимал, что совершил проступок: взял у него  взрослую вещь.
Но угрызений совести  почему-то не чувствовал.  Я только боялся, как  бы его
родители не кинулись искать сережку.
     И все-таки возмездие меня покарало.
     Во  дворе нашего  сада  стояло  несколько старых, развесистых  грушевых
деревьев. Мы  жадно следили за тем, как они  цветут, медленно наливаются  за
лето и наконец поспевают в сентябре.
     Иногда,  прошелестев  в  листве,  груша   задумчиво  падала  на  землю,
усыпанную мягким песком. И тут только не зевай.
     И вот однажды  на моих глазах огромная краснобокая груша тупо шлепается
на землю. Она покатилась к бачку с водой, где пила воду чистенькая девочка с
ангельским  личиком. Груша  подкатилась к ее  ногам,  но  девочка  ничего не
заметила. Что это  было  за мгновение! Волнение сдавило мне  горло. Я был от
груши довольно далеко. Сейчас девочка  оторвется от кружки  и  увидит ее. На
цыпочках, почти  не дыша, я подбежал  и  схватил ее, свалившись у самых  ног
девочки.  Она надменно взмахнула косичками и отстранилась, но, поняв, в  чем
дело, нахмурилась.
     -- Сейчас же отдай, -- сказала она, -- я ее первая заметила.
     Бессилие лжи было очевидным. Я молчал, чувствуя, как развратная  улыбка
торжества раздвигает  мне губы. Это была великолепная груша. Я такой  еще не
видел.  Огромная,  она не  укладывалась  на  моей  ладони, и  я  одной рукой
прижимал ее  к  груди,  а  другой  очищал  от  песчинок ее  поврежденный  от
собственной тяжести, сочащийся бок.  Сейчас  мои  зубы вонзятся в плод, и  я
буду есть,  причмокивая от удовольствия и глядя на девочку наглыми невинными
глазами.
     Теперь  я понимаю, что  я  был  к ней не вполне  равнодушен. А  так как
приударить за ней  мне не позволяло мое мужское самолюбие, я возненавидел ее
и, как сейчас вспоминаю, распространял о ней  самые фантастические небылицы.
Теперь я убедился, что многие взрослые так и поступают в подобных случаях.
     И вот я стою перед девочкой и медлю, предвкушая иезуитское удовольствие
есть на  ее глазах грушу,  смиренно доказывая  при  этом преимущества  своих
прав, одновременно не  полностью отрицая и ее  права. Теоретически, конечно.
Но  тут на  беду подходит к  нам  воспитательница  из группы девочки -- тетя
Вера.
     -- Что случилось, Леночка? -- медовым голосом спросила она.
     -- Он взял мою грушу, тетя Вера, --  ответила Леночка,  ткнув пальцем в
мою  сторону.  -- Я пила  воду и положила грушу на землю.  --  добавила  она
бесстыдно.
     -- Все врет  она, -- перебил  я ее, чувствуя, что вообще-то я мог у нее
отнять грушу и потому мне могут не поверить.
     -- Ну, хорошо, -- сказала тетя Вера, -- как поступают хорошие мальчики,
когда они находят грушу?
     Я затосковал. Я почувствовал непрочность всякого счастья. Я знал, что и
плохие и хорошие  мальчики съедают найденные груши, даже если  они червивые.
Но тетя  Вера ждала  какого-то  другого ответа,  который явно грозил потерей
добычи. Поэтому я молчал.
     Тогда тетя Вера обратилась к Леночке:
     -- Как поступают хорошие девочки, когда они находят грушу?
     -- Хорошие девочки отдают грушу тете Вере, -- ласково сказала  Леночка.
Такая грубая лесть слегка смутила воспитательницу. Она решила поправить дело
и сказала:
     -- А для чего они отдают грушу тете Вере?
     -- Чтобы  тетя Вера ее скушала, -- сказала Леночка, преданно  глядя  на
воспитательницу.
     -- Нет, Леночка, -- мягко поправила она свою любимицу  и, уже обращаясь
к обоим, добавила: -- Груша пойдет на компот, чтобы всем досталось.
     С  этими  словами тетя Вера отобрала у меня  грушу  и, не зная, куда ее
положить,  сунула  в развилку  ствола,  как  бы  вернув плод  ее  настоящему
хозяину.
     Тетя  Вера  взяла Леночку  за руку, и они  удалились, мирно беседуя.  Я
чувствовал, что затылок Леночки показывает мне язык.
     Убедившись,  что  грушу невозможно  достать,  я,  как  это ни  странно,
довольно  быстро  успокоился. Мысль, что моя груша  пойдет на общий  компот,
доставляла    взрослое    удовольствие.   Я   почувствовал   себя   взрослым
государственным человеком, одним из тех, кто кормит детей  детского сада. Об
этом нам часто напоминали. Я похаживал возле дерева, солидно заложив руки за
спину, никого не подпуская слишком близко. Как бы между прочим, пояснял, что
грушу нашел я и добровольно отдал на общий  компот. Тогда я еще не знал, что
лучший страж добродетели -- вынужденная добродетель.
     За  обедом я  не  просил  ни добавок,  ни горбушек. Я просто понял, что
горбушек не может хватить на всех.  А если так,  пусть они достаются другим.
Во  всяком случае, человек, отдавший свою  грушу на общий компот,  не станет
лезть из кожи, чтобы заполучить какую-то там горбушку.
     На  третье подали  компот.  Я  скромно  ел  его,  аккуратно  выкладывая
косточки в тарелку, а не стараясь, как обычно, выдуть их кому-нибудь в лицо.
Сам я о груше не напоминал, но мне  казалось естественным,  что другие о ней
вспомнят во  время компота. Это  было  бы вполне  уместно. Однако все весело
уплетали  компот,  и  никто  не  вспоминал  о  моей  груше.  Неблагодарность
человечества слегка уязвила меня, и я почувствовал себя совсем взрослым.
     Я  вспомнил  свою дорогую  тетю,  которая  называла  своих  племянников
неблагодарными, тогда как она всю свою цветущую молодость загубила на нас. И
хотя я загубил на  детский  сад  не молодость, а  только грушу, я теперь  ее
хорошо понимал. Я глядел на  лица своих товарищей, и мне было приятно видеть
вокруг себя столько неблагодарных детей.
     Наверное, я  выглядел  необычно, потому что добрая тетя Поля, кормившая
нас, сказала:
     -- Что-то  ты у меня сегодня квелый.  Не  заболел  ли? --  Она  тронула
шершавой ладонью мой лоб, но я с мрачной усмешкой отстранил ее руку.
     Но самое страшное ждало впереди. Выйдя из детского сада, я заметил тетю
Веру, она  стояла на тротуаре и  разговаривала с каким-то парнем. В руках ее
покачивалась сетка, на дне которой лежала  моя груша. Моя груша! Я не мог не
узнать ее красный бок. Но я не хотел верить своим глазам. Я обошел тетю Веру
и посмотрел на грушу с другого бока. Конечно, моя. С этой  стороны она  была
разбита, как тогда, только рана потемнела. Полосатая, как тигр, оса пыталась
присесть на нее. Ей  не удавалось  усесться, потому что тетя Вера все  время
покачивала сетку. Наконец сетка остановилась,  и оса уселась на мою грушу. Я
вздрогнул  и   посмотрел  на   тетю  Веру.  Наши   взгляды   встретились.  Я
почувствовал,  что неудержимо  краснею от  стыда, боясь, что она догадается,
что я все знаю.
     Возможно, она  просто так посмотрела,  но я  бросился бежать и бежал до
самого дома.
     Так окончилась моя  вторая попытка стать  взрослым.  Во время  первой я
вымазал голову киселем и плотно зачесал волосы назад. Великолепная  прическа
держалась  до  вечера. Вечером голову  мою  нещадно  намылили  и, с  хрустом
раздирая волосы, вернули их в обычное состояние.
     После груши я решил с этим делом не очень спешить, хотя все мои любимые
герои, начиная от Иванушки-дурачка и до челюскинцев, были взрослыми людьми.
     Возможно, я переусердствовал в  этом решении, потому что  теперь иногда
попадаю впросак,  как говорят, из-за детской доверчивости. Зато  есть и свои
преимущества. Так называемые душевные раны на  мне  быстро  заживают, как на
детях и собаках.

--------


     Богатый Портной, как и положено Богатому Портному,  занимал три комнаты
в верхнем этаже  нашего дома.  Раньше, говорят, он жил  во дворе в маленькой
хибарке вроде той или  даже той, в которой сейчас жил  дядя Алихан, продавец
восточных сладостей.
     Но потом, говорят, дела его  пошли в гору,  и  он, соответственно,  как
думал я, перебрался на второй этаж.
     Сначала в одну комнату, и она нависала над двором как деревянная скала,
и  тут уже можно сказать, он вылупился и  предстал перед всеми в своем новом
обличье, а именно в обличье Богатого Портного.
     Вообще-то звали  его  Сурен, и Богатым  Портным его сначала называли за
глаза, но потом, видя, что он не обижается, все чаще и  чаще  стали называть
его так и в глаза.
     --  Какой я богатый, -- бывало,  говорил  он,  ласково  отмахиваясь  от
прозвища.
     Будь  в  нашем  доме  множество  этажей,  думал  иногда  я,  он  так  и
перебирался бы с одного  на другой, так и поднимался бы все выше и  выше. Но
дом имел всего два этажа,  и  перебираться  Богатому  Портному  больше  было
некуда,  хотя стремление оставалось.  Поэтому он сначала расширил  насколько
мог эту взлетную площадку, а потом  приобрел себе земельный участок  и  стал
строить собственный дом.
     Иногда Богатый Портной со всей  семьей отправлялся отдыхать на участок.
Сборы  были  шумными и  долгими. Несли с собой кастрюли, тарелки,  провизию,
примус. Маленький, победный, кучерявоголовый,  сам он  шел всегда впереди со
свернутым в трубу ковром на плече.
     Вечером  возвращались. Богатый Портной усаживался на  балконе и начинал
хвалить свой участок.
     -- Один воздух -- миллион стоит! -- громко сообщал он.
     -- А что там  за воздух? -- удивлялся кто-нибудь из соседей, потому что
участок  этот  был  расположен  в  полукилометре  от  дома, где там  взяться
какому-то особенному воздуху, было непонятно.
     -- Речка журчит, и все время кушать хочется! -- сам удивляясь,  говорил
он.
     -- Неужели все время?
     -- Да! --  восторженно подтверждал он с балкона. -- Только что покушал,
опять кушать хочется -- такой воздух! По сравнению с ним Кисловодск -- тьфу!
     При  этом Богатый Портной  и в самом деле  плевал  с балкона, на минуту
помешкав, чтобы не попасть в прохожего.
     На  участке  у него  стояла  сосна.  Он  ее  тоже  хвалил как  особенно
красивую. Он и дятла хвалил, который иногда прилетал на эту сосну.
     -- Опять мой дятел прилетал, -- говорил он, -- хвост прижмет к дереву и
долбит, долбит, так что опилки  летят! Тоже кусок хлеба  ищет  -- интересная
птица!
     Строительство нового дома на участке длилось множество лет и доставляло
ему  массу  хлопот,  которые  он выдавал за особую  форму  наслаждения. Так,
например,  фруктовый  сад  с  мандаринами,  грушами,  хурмой, заложенный  на
участке, стал плодоносить гораздо  раньше,  чем он  выстроил дом, потому что
рост растений  никак не связан с  добычей строительных материалов, тем более
левых, не говоря уж о найме удальцов-шабашников.
     Когда  стали  плодоносить  груши дюшес,  ему  пришлось купить охотничье
ружье и время от  времени ходить по ночам сторожить свой участок, потому что
груши поворовывали.
     Так  как ходить туда  часто он не  мог, ему  приходилось,  видимо,  для
острастки тамошних  соседей иногда  инсценировать удачную  оборону фруктовых
деревьев от  хулиганских  набегов.  По  слухам,  эти  стычки  сопровождались
выстрелами, криками и  лаем дворовой Белочки, которую он приспособил таскать
к  себе на участок. Я пытался  прятать от него нашу Белочку, но сделать  это
было трудно, потому что Богатый Портной был настойчив и всесилен.
     -- Белочка, купаться,  --  бывало, говорил я ей тихо, видя, что Богатый
Портной собирается на вахту. Купаться Белочка не любила и  тут же забивалась
в подвал или убегала на улицу. Все равно он обычно ее находил и вылавливал.
     Через  некоторое  время  она сама до  того возненавидела  эти усадебные
развлечения, что если  кто-нибудь при  ней просто так  начинал  говорить про
участок,  то  она, услышав это  слово,  забивалась в  подвал, и вытащить  ее
оттуда стоило большого труда.
     Иногда, уходя сторожить на свой участок, он в  тот же вечер возвращался
домой. Посторожит часа  два-три, покажется  соседям, может  быть,  пальнет в
воздух, а потом тайно уходит домой.
     Однажды  я видел, как ночью,  возвращаясь  домой,  он  перелезает через
забор соседнего школьного двора. Тогда мне показалось, что это он делает для
сокращения дороги.  Но  потом  я  догадался, что этот маневр был направлен и
против ребят с улицы, чтобы  и они думали,  что  он  остался  сторожить свои
фрукты.
     Днем  в послеобеденное  время он иногда приезжал с участка на мотоцикле
своего  кунака, известного  в  городе  автоинспектора.  Обычно  он  сидел  в
коляске,  по пояс  погруженный в груши и хурму, как маленький кучерявый  бог
плодородия.
     Подъехав к  дому,  он кричал  кому-нибудь  из  своих,  и  ему  выносили
корзину, после чего он часть плодов вытаскивал из коляски, а часть оставлял.
     Автоинспектор в таких случаях  сидел прямо  за рулем, не оборачиваясь и
даже  стараясь   не   шевелиться.   Чувствовалось,   что   автоинспектор  не
оборачивается и даже не шевелится, чтобы показать хозяину,  что он  никакого
давления  на  него  не  оказывает, мол, как хочешь, так  и дели.  А с другой
стороны,  он не оборачивается, чтобы для окружающих получилось,  что он и не
знает, чего это там Богатый Портной возится в коляске, чтобы потом на всякий
случай можно было сказать:
     -- Ты смотри, оказывается, он там груши оставил!
     Я знал, что  Богатый Портной его  нарочно возил  на свой участок, чтобы
показать тамошним жителям свою близость к органам наведения порядка.
     Автоинспектор появлялся в доме  Богатого  Портного,  как правило, после
большого  дворового скандала,  в  котором  принимала участие семья  Богатого
Портного. И хотя сам  автоинспектор  в эти  скандалы  никогда не  вмешивался
(чего не было, того не было), все понимали, что это демонстрация силы.
     Еще до того,  как  Богатый Портной  стал ходить на участок с охотничьим
ружьем и  Белкой, он долго искал человека,  чтобы  нанять его сторожить свой
сад.  Кстати,  все эти его ночные бдения  с выдуманными или  преувеличенными
набегами  и стрельбой закончились тем, что его самого прострелил ишиас, явно
невыдуманный, хотя, может, и преувеличенный. Во всяком случае, в описываемое
лето, как и  во  все последующие годы, он ходил мужественно прихрамывая, так
что со стороны для  тех, кто ничего не знал про ишиас, могло показаться, что
он бывший участник гражданской войны.
     Тогда  на участке его  стояла  времянка, сколоченная  на скорую руку, а
поздней  осенью ночи у нас бывают довольно промозглыми. Так что на следующий
год,  когда  стали дозревать фрукты, он купил у  одного  загулявшего туриста
спальный мешок  и уже не выходил  в  осеннюю сырость во  время дежурства  на
участке, а только время  от времени просыпаясь в спальном мешке, высовывался
из него, палил куда попало и снова засыпал.
     Ребята с  нашей улицы,  те, что были постарше  лет на  пять, на  шесть,
договорились было унести его ночью в этом мешке и забросить на  какой-нибудь
участок, где собака позлее.  Но потом все  же не осмелились осуществить свой
замысел, потому что было вполне вероятно, что он по дороге проснется и уж по
крайней мере два выстрела из своей двустволки сделает и в закрытом мешке.
     Все знали  горячий нрав  Богатого  Портного. Однажды  разозлившись,  он
сбросил горшок с геранью на одного пацана, который надерзил  ему. уверенный,
что покамест тот слезет  со своего балкона, он успеет убежать куда-нибудь. К
счастью, горшок с геранью пролетел мимо, но пацан этот здорово испугался.
     Этими горшками  всех  калибров, от  маленьких, величиной с  кружку,  до
больших,  величиной  с бочонок, в  которых  росли  столетники, цвела герань,
пламенели канны, был уставлен весь балкон.
     Балкон как  бы представлял из себя цветущий  макет его будущей усадьбы.
Здесь он обычно отдыхал, а чаще гладил, громко прыская водой по материалу.
     Бывало, наберет  в  рот  воды,  а  потом почему-то передумает  поливать
сукно, а то и не передумает поливать, а что-то срочно надо  ответить кому-то
на улице, так он, чтобы не пропадала вода,  фыркнет ее на цветок и потом уже
говорит. А то, бывало, и поливать  сукно  не передумал и вроде некому срочно
отвечать,  но так случайно упадет взгляд  на цветок, и вдруг Богатый Портной
весь подобрался,  насторожился, словно  село на растение какое-то зловредное
насекомое или он почувствовал, что, оказывается, оно умирает от жажды, и вот
он быстро наклоняется и фырк! А потом еще и  еще, и уже  успокоившись, снова
берется за утюг.
     Надо  сказать, что  по  мере  расцветания  участка цветник  на  балконе
приходил  постепенно  в  упадок.   Возможно  даже,  что  горшок  с  геранью,
выброшенный  на  того  пацана,  был  первым  еще  неосознанным признаком его
охлаждения к цветнику. Можно даже  сказать, что в состоянии  этой горячности
проявилось  начало  его  подсознательного  охлаждения, хотя  тогда  еще  его
участок был  далек  от  расцвета.  После этого  он  еще  дважды  или  трижды
выбрасывал горшки  с  цветами  на  своих противников,  но тогда  уже  упадок
цветника  на  балконе был более или менее очевиден. Так  воплощение  всякого
замысла приводит к грустному запустению мечты.
     Я замечал, что и теперь  он по привычке прыскает иногда на  цветник, но
где та сосредоточенность, настороженность,  вкрадчивость любовной игры? Нет,
теперь, заметив  что-нибудь  неладное в  состоянии  цветника,  он  небрежно,
мимоходом брызнет изо рта, словно бросит кость опостылевшей собаке.

     Семья  Богатого  Портного состояла  из  жены,  тещи, время  от  времени
навсегда   уходившей  из   дому  к   родственникам,   но   потом   неизменно
возвращавшейся, и двоих детей -- Оника и Розы.
     Оник был  мальчик  наших лет,  его  Богатый Портной  особенно  любил  и
баловал. Бывало, поглаживает на балконе брюки или пиджак заказчика, прыскает
изо  рта  и,  поглядывая  на улицу,  где Оник катается  на своем велосипеде,
напевает песенку собственного сочинения:

        Мой Оник симпатичка... (Брызг!)
        Мой Оник моя птичка... (Брызг! Брызг! Брызг!)
        Мой Оник, тру-ля-ля...

     Так он с  небольшими  перерывами  мог  напевать  часами,  пока  Оник не
выходил из себя.
     --  Ну, хватит,  папа, хватит!  -- кричал Оник,  чувствуя,  что  ребята
посмеиваются над ним за эти нежности.***
     -- А  что,  разве  не симпатичка? --  спрашивал  он и, чмокнув  губами,
посылал воздушный жирный поцелуй. Оник нажимал на педали.
     Однажды Богатый  Портной  пришел  в  нашу  школу, открыл класс во время
урока,  просунул туда голову,  нашел глазами своего любимчика  и, протягивая
ему кулек, сказал:
     -- Оник, горячие пончики...
     Класс,  конечно,  повалился  от  хохота.  Даже  учительница  не  смогла
удержаться  от смеха.  Несколько  лет  после этого Оника  в  школе  называли
Горячий Пончик или просто Пончик.
     Роза -- девушка лет шестнадцати, вся в маму, хотя отчасти и в папу. Сам
Богатый  Портной  был довольно  пухленький, но  не  толстый,  я  думаю,  его
подвижность и нервность не давали ему располнеть.
     -- Моя Роза -- алтынчик (золотце)! -- говаривал он с гордостью.
     Роза  была, как и  все  очень полные  девушки, застенчивой,  потому что
чувствовала  некоторую вину за свою  полноту. Позже такие  девушки, если  им
удается выйти замуж за человека, который как раз  эту полноту больше всего в
них ценит, еще больше  полнеют, одновременно вымещая на  муже за все излишки
застенчивости своей юности.
     Конечно, так бывает не всегда. Если муж успевает вовремя  спохватиться,
то он, поддерживая в своей толстушке юношеское чувство вины, может сохранить
в ее  характере  эту приятную застенчивость  и даже  развить  ее  до чувства
постоянной благодарности,
     Впрочем,  до всего этого тогда было далеко,  и Роза целыми днями играла
на  фортепьяно.  Стрекотанье  швейной  машинки почти  полностью  заглушалось
водопадами звуков, льющихся из этой музыкальной прорвы.
     -- Играй,  алтынчик,  играй!-- слышался ласковый  голос отца,  если она
вдруг замолкала.  И  Роза  снова играла. Поговаривали,  что  он  ее  нарочно
заставляет играть,  чтобы  заглушить свою  швейную машинку.  Нашего двора  и
улицы он, конечно, не боялся,  но, видимо, все  же считал приличней, если из
квартиры целыми днями доносятся до улицы  звуки фортепьяно, а не стрекотанье
швейной машинки.

        ___

     Однажды,  воспользовавшись  фальшивой  рекомендацией,  в  дом  Богатого
Портного проник фининспектор. Он заказал себе костюм, дал Богатому  Портному
снять с себя мерку, после чего уселся за стол и стал писать акт.
     Богатый Портной  стал  ему доказывать,  что  все  это шутка, что он его
узнал, как только тот появился на углу  нашей улицы. Но  фининспектор ему не
поверил, и тогда Богатый Портной отказался подписать акт.
     --  Не имеет значения, -- сказал фининспектор и, положив  акт в карман,
стал уходить.
     --  Хорошо,  пока не  показывай, -- сказал Богатый  Портной и,  следя с
балкона  за  уходящим фининспектором, добавил:  --  Вот  человек,  шуток  не
понимает.
     Минут через десять он сам ушел из дому и в тот же день приехал домой на
мотоцикле автоинспектора.  Потом был долгий обед, и Богатый Портной провожал
своего кунака до мотоцикла. Жена, Роза и Оник стояли на балконе.
     -- Помни, -- сказал Богатый Портной, усадив его на мотоцикл и показывая
рукой на балкон, -- моя семья смотрит на тебя!
     Автоинспектор уже включил мотор и вместе с  мотоциклом как бы дрожал от
нетерпенья.
     -- Помни! -- повторил Богатый Портной еще более важно  и поднял палец к
небу. -- Наверху -- Бог, внизу -- ты.
     -- Знаю, -- снова сказал автоинспектор и поехал.
     Богатый Портной еще  немного  постоял, глядя ему  вслед.  Жена  и  Роза
махали  рукой. Богатый Портной вошел в дом,  жена и  Роза перестали махать и
тихо покинули балкон.
     Три дня после этого Богатый Портной не показывался на балконе, а  Онику
не давали кататься на велосипеде. Роза играла какую-то грустную музыку, или,
может быть, нам казалось,  что музыка  грустная,  потому что деятельный  дом
Богатого Портного притих.
     На третий день вечером Богатый Портной распахнул двери балкона и сказал
на всю улицу:
     -- Рука руку моет, а свинья остается свиньей.
     На следующий  день уже  весело  стрекотала  машинка, а Оник выволок  на
улицу велосипед.
     Оказывается,  автоинспектор узнал, что жена фининспектора,  так  удачно
накрывшего  Богатого Портного, работает в  ларьке.  Это  и решило  дело.  Он
уговорил  своего друга, инспектора горсовета,  поймать  ее  с поличным.  Тот
согласился.
     В наших ларьках  в те времена, как, впрочем, и в последующие, продавали
водку  в  разлив.  Это было  выгодно  и  тем, кто  ее покупал, и тем, кто ее
продавал,  и  тем, кто проверял продающих, хотя, конечно, и не полагалось по
закону.
     И вот инспектор горсовета подошел к  ларьку с  одним человеком. Вернее,
сам он стал  сбоку  у ларька, так, чтобы его  не видно  было, а того, своего
дружка, подпустил к стойке.
     Надо сказать, что продавщица была предупреждена, что из горсовета может
кое-кто  нагрянуть в этот день.  У них там  тоже свои люди есть. Поэтому она
была очень осмотрительна в  этот день и, прежде чем наливать водку в стакан,
основательно высовывалась из ларька и смотрела направо и налево. После этого
она наливала водку в стакан,  закрашивала ее сиропом и подавала клиенту. Так
что со стороны получалось, что человек пьет воду с сиропом.
     И вот, значит, этот человек подходит и просит сто пятьдесят граммов.
     Продавщица что-то заподозрила и сказала, что она водку  в разлив вообще
не продает.
     -- Знаю,  -- сказал этот  человек, -- но у меня так живот  болит, прямо
сил нет.
     Дрогнуло сердце  продавщицы,  да и до закрытия ларька оставалось  всего
полчаса, и  она уступила.  Высунулась  из окошка,  посмотрела  по сторонам и
налила сто пятьдесят граммов. Конечно,  знай  она, кто  там притаился сбоку,
может, прежде чем наливать, выскочила бы из ларька да обежала бы его два-три
раза, но тут сплоховала.
     И вот она налила водку в стакан и, как водится, только хотела закрасить
свой грех сиропом, как он потянул у нее стакан. Тут продавщица  опять что-то
заподозрила и хотела выхватить у него стакан  с тем, чтобы вылить содержимое
в  мойку и  в дальнейшем все  отрицать.  Но парень этот  вцепился в стакан и
отошел от прилавка, чтобы не расплескать вещественное доказательство.
     Тут  вышел на свет божий добрый молодец инспектор и, со  смехом войдя в
ларек,  стал составлять  акт,  который  продавщица, конечно,  не  подписала,
ссылаясь на свое милосердие.
     --  Не имеет значения, -- сказал инспектор и унес акт. Дальше все  было
просто. Автоинспектор свел интересы обеих сторон к одному банкетному столу в
приморском  ресторане.  Стороны,  сидя  друг  против  друга,  при свидетелях
обменялись актами и, изорвав их в клочья, выбросили в море.
     После  этого,  говорят,  порядочно  было  выпито,  потому  что  товарищ
инспектора  горсовета  оказался очень  веселым парнем.  Он никому  не  давал
передышки и то и дело хватался за живот, крича:
     -- Ой, ой, живот болит, налейте!
     Тут,  говорят,  все  падали  от  смеха,  кроме  фининспектора, которому
все-таки эта шутка продолжала не нравиться.
     Надо сказать, что после этой истории Богатый Портной с новыми клиентами
стал гораздо осторожнее. Прежде чем впустить неизвестного в дом, он довольно
основательно изучал его,  разговаривая  с  балкона. Помню,  одного  хриплого
толстяка   он  прямо-таки  измучил.   Тот  стоял,  придерживая  одной  рукой
перевязанный  шпагатом газетный  сверток,  в  другой  руке  висела  сетка  с
мушмулой.  Богатый  Портной, склонившись  над перилами балкона,  внимательно
изучал его.
     --  Я  от  Гагика  Марояна, --  застенчиво  косясь на  сверток,  сказал
толстяк, -- один костюмчик хочу.
     -- Нет, что  ты, дорогой,  -- ответил он  ему,  расплывшись,  --  давно
бросил. Пожалуйста, в мастерскую,
     -- Один летний, легкий костюмчик, -- прохрипел толстяк.
     --  Что ты,  дорогой,  --  повторяет  он,  стараясь определить,  хитрит
толстяк  или  в  самом деле честный клиент.  Он  рыскает по  нему  выпуклыми
глазками, не зная, за что зацепиться, и неожиданно спрашивает:
     -- Мушмула с участка?
     -- С базара,  -- отвечает  толстяк,  обливаясь потом.  -- Гагик сказал,
пойди к Сурену...
     -- У меня тоже участок, -- говорит Богатый Портной, --  восемь японских
корней мушмулы посадил, но пока не родит...
     -- Один аккуратный костюмчик...
     -- Что  ты, дорогой!  --  восклицает Богатый Портной, как бы  удивляясь
тому, что люди еще помнят дела такой давности. -- А какой Гагик тебя послал?
     -- Гагик Мароян...
     -- Ты смотри! --  вдруг  удивляется  Богатый Портной,  что этот человек
знает именно Гагика  Марояна,  хотя тот с  этого  и  начал. -- Откуда ты его
знаешь?
     -- С братом на фермзаводе работаю, -- хрипит толстяк.
     -- Ты смотри, правильно!  -- еще больше  удивляется он.  -- Легкие тоже
слабые имеет?
     --  Да, имеет,  --  кивает  толстяк,  обливаясь  потом, --  как  брата,
прошу...
     --  Нет, что ты! -- разводит руками Богатый Портной и  вдруг добавляет:
-- А парторгом кто у вас?
     -- Миша Габуния, -- хрипит толстяк, -- майский костюмчик...
     -- Ты смотри, тоже правильно! -- еще больше удивляется Богатый Портной.
-- Молодец Миша! Растет. Время такое...
     -- Один летний, легкий... -- тянет хрипло толстяк.
     -- Нет, шить не шью!  -- наконец сдается Богатый Портной. -- Просто так
заходи, поговорим.
     Толстяк заходит.
     Вообще Богатый  Портной  не  любил,  когда  на  нашей  улице  появлялся
какой-нибудь незнакомый человек.  Бывало,  смотрит  на  него  сверху,  потом
вслед,  поставив  руку  козырьком  от  солнца,  потом  пожимает  плечами,  в
недоумении бормочет:
     -- Третий раз сегодня проходит... Другой улицы нет, что ли...

        ___

     Но я чуть  не забыл  рассказать, как Богатый Портной нанимал сторожа на
участок еще до того, как сам  взялся  за дело. То ли  потому что  он  работу
предлагал сезонную, всего на  два-три месяца, то ли еще  почему, но так он и
не смог нанять себе настоящего сторожа. Он даже объявление вывесил во многих
местах.
     Я  сам видел  одно  такое  объявление  на  электрическом  столбе  прямо
напротив выхода  из  стадиона.  Словно  он  надеялся, что  после  футбольных
состязаний  нашему болельщику  ничего не остается, как прочесть его призыв и
пойти в  ночные  сторожа,  тем  более что наше  местное  "Динамо"  все время
проигрывало, хотя  и  подбрасывало всесоюзному футболу время  от времени  (а
может,  поэтому и  проигрывало?)  довольно  значительных  звезд.  Достаточно
сказать, что знаменитый нападающий московского "Спартака" Никита Симонян наш
парень.
     Объявление это гласило:  "Ищу хорошего русского  старика для сторожения
фрукт. Если будет плотник или каменщик, еще лучше. Вторая Подгорная, дом 37,
балкон на улицу, кричи: "Сурен".
     То  ли  хорошие  русские  старики были  приставлены к другим  фруктовым
садам, то ли еще что, но однажды к дому Богатого Портного  подъехал на своем
ослике известный  в  городе бродячий  хиромант,  человек с огненным взором и
огненной бородой. Обычно он ездил на своем ослике по дворам и гадал.
     -- Последний русский дворянин и первый советский хиромант! -- кричал он
зычным  голосом, остановившись  посреди  двора,  подманивал  к  себе женщин.
Женщины  подходили  и, украдкой  утерев ладонь о  фартук или  халат,  словно
надеялись этим  улучшить показания судьбы, протягивали руку. Хиромант гадал,
не слезая с ослика. За гадание брал деньгами, продуктами или детской одеждой
для своего многочисленного потомства. Иногда он появлялся возле нашей школы,
где, также  не  слезая с  ослика, за  небольшую плату  решал  математические
задачи для  старшеклассников.  В  городе  его считали  не  то ученым, не  то
полоумным, а точнее -- полоумным, оттого что ученый.
     Мой сумасшедший  дядюшка,  увидев  его на ослике, приходил в  радостное
состояние и, показывая на него пальцем, говорил:
     -- Мулла едет, мулла!
     Однажды  он заехал к  нам  во двор.  Там  у  него  произошло  небольшое
столкновение с Богатым Портным, которое, по мнению некоторых людей, повлияло
на их будущие отношения. Я это хорошо помню, потому что в это время, сидя на
корточках посреди двора, мыл в лохани Белку.
     Главное, что Богатый Портной  в поисках сквозняка на этот раз спустился
во двор  и  пил  кофе по-турецки, который сюда  ему  принесла жена, хотя для
обоих  было  бы проще, если бы он, выпив кофе, спустился вниз. Но  он всегда
так делал, если уж спускался во двор. Бывало, только спустится, а там считай
до десяти, и глядишь, его жена появится с чашечкой кофе в одной руке, а то и
со стульчиком в другой. Правда, стульчик иногда он выносил и сам, но кофе --
никогда.
     И как  это  она точно поспевала  за  ним,  было трудно понять.  Я  даже
подозревал, что они все это разыгрывали заранее, потому что  Богатый Портной
ко  всем  своим достоинствам еще и считал себя хозяином  прекрасной семьи  и
свои  редкие  выходы во двор  отчасти превращал  в наглядные  уроки семейной
идиллии. Вот так он сидел и пил кофе, когда в калитку въехал на своем ослике
огненнобородый хиромант.
     -- Воздух -- твое гаданье, -- сказал Богатый Портной,  дав ему проехать
возле себя, -- ни один человек не верит...
     --  Последний   русский  дворянин  и  первый  советский   хиромант!  --
воскликнул  тот,  не  обращая  внимания на  Богатого Портного. Остановившись
посреди двора, он бросал огненные взоры в окна и приоткрытые двери квартир.
     Несмотря на заверение Богатого Портного, женщины окружили хироманта,  а
одна из них  даже вынесла ослику арбузные корки. Я заметил по  лицу Богатого
Портного, что он уязвлен вниманием женщин к гаданию.
     Первой протянула руку хироманту жена Алихана -- Даша. Сам Алихан  сидел
у порожка своей хибарки и парил в теплой воде мозоли.
     -- Венерин бугор!  --  воскликнул  хиромант, взглянув на Дашину ладонь.
Женщины вздрогнули.
     -- Воздух! -- несколько вяло откликнулся Богатый Портной.
     Ослик  хрустел арбузными корками,  хиромант гадал  Даше,  иногда бросая
взоры и на других женщин, после  чего  те,  поеживаясь, запахивались в  свои
халаты.
     Алихан парил  в тазике мозоли и,  приподняв круглые брови  над круглыми
глазами, доброжелательно  прислушивался.  Видно,  гадание ничего  плохого не
предвещало.
     Алихан очень  любил  свою  вечно растрепанную  Дашу.  Из-за ее  бурного
прошлого и неряшливого настоящего во дворе Дашу считали плохой женой. Алихан
хотел  считать,  что  у  него  жена  такая же,  как у  других, но двор  и  в
особенности  Богатый Портной время  от времени напоминали ему, что жена  его
совсем не такая, как у других, а пожалуй, похуже.
     Поэтому он и сейчас с подчеркнутым спокойствием прислушивался к гаданию
Даши и, поглядывая на Богатого Портного, как бы предлагал и ему проникнуться
этим спокойствием. Но Богатый Портной этим спокойствием не проникался.
     -- Разве это дело, --  сказал Богатый Портной, прислушиваясь к  чуждому
бормотанию  хироманта, --  в  наше время только  ремесло дает твердый  кусок
хлеба. Возьмем меня...
     Он отхлебнул кофе и посмотрел на Алихана.
     -- Пусть гадает, -- ответил Алихан доброжелательно,  --  каждый человек
хочет иметь свое маленькое дело.
     Богатый Портной еще раз отхлебнул кофе, поставил чашечку на землю возле
себя и решительно поднял голову.
     -- Алихан, ты не мужчина, -- махнул рукой Богатый Портной.
     -- Почему не мужчина? -- встрепенулся Алихан.
     --  Я  бы никогда  своей  жене не разрешил  бы эти  глупости, -- кивнул
Богатый Портной на хироманта и, приподняв чашечку, снова отхлебнул кофе.
     --  О аллах,  -- сказал  Алихан,  уклоняясь от  спора, -- если это дает
спокойствие, рахат, пусть гадает...
     Алихан слегка  прикрыл  веки, прислушиваясь не  то к гаданию,  не то  к
действию теплой воды на  ступни своих ног,  изношенных  и разбитых  поисками
утерянного после нэпа коммерческого счастья.
     Видно, уклончивый  ответ Алихана,  а  главное, внимание женщин двора  к
тому,  что говорит хиромант,  продолжало  раздражать Богатого  Портного.  Он
привык, чтобы слушали его, а тут все облепили хироманта с его осликом, а  на
него никто не обращал внимания.
     Он  критически прислушивался к тому,  что говорит  хиромант, но все  же
никак не мог к нему подступиться. Помогла его собственная жена.  Она подошла
к  нему за пустой чашечкой,  и  он  молча, кивком головы потребовал еще один
кофе.
     -- Как скажешь, Суренчик, -- ответила  жена  хотя  он ничего не сказал.
Взяв чашку, она пошла к  себе.  Богатый Портной посмотрел  ей  вслед,  потом
перевел взгляд на гадающую простоволосую Дашу, потом  на Алихана и удрученно
покачал  головой.  На это  Алихан  немедленно  обратил  внимание  и  выразил
недоумение, приподняв круглые брови над круглыми глазами.
     -- И  у тебя жена русская,  и у меня то же  самое, -- задумчиво  сказал
Богатый Портной, как бы удивляясь безумной игре природы.
     -- Ну и что? -- промолвил  Алихан, нарочно не замечая намек на безумную
игру природы.
     -- У меня жена все  равно  как армянка,  -- сказал  Богатый  Портной не
слишком громко, но с чувством, -- все понимает, только не говорит...
     --  У  каждой женщины свой марафет,  -- ответил  Алихан примирительно и
снова прикрыл глаза. Видно, он сначала ожидал более неприятных разоблачений,
а в том, что его жена не похожа на армянку, он не находил ничего обидного.
     Когда хиромант, закончив  гадание,  стал  выезжать  со  двора,  Богатый
Портной окликнул его. Хиромант остановил ослика и, приподняв  голову, как бы
нацелился на него кончиком огненной бороды.
     --  Теперь ты  мне скажи, -- спросил Богатый  Портной громко, -- ишак в
городской черте разрешается или не разрешается?
     -- Тебе лучше знать, антихрист! -- воскликнул хиромант и тронул ослика.
     Я  в это время уже сидел на камне и держал Белку на коленях, обернув ее
чистой тряпкой, ждал, когда она высохнет.
     Богатый Портной растерялся не столько от самого оскорбления, сколько от
неожиданного и непонятного слова "антихрист".
     --  Хахам!  --  все-таки  успел он  крикнуть  ему  вслед.  Хиромант  не
обернулся, так что было непонятно, услышал он или нет.
     Хахам жил  в самом конце  нашей  улицы  и занимался тем, что  резал  по
праздникам  гусей шумным грузинским евреям,  по  сравнению с  которыми,  как
говорят  те, что  их сравнивали, одесские евреи  кажутся глухонемыми.  Кроме
широкой  черной бороды,  к тому  же, как утверждали знатоки, крашеной, но не
потому,  что  она  была рыжая, а  потому что  седая, он никакого  сходства с
хиромантом не имел.
     -- Хахам тоже имеет свою коммерцию, -- сквозь сладостный стон  напомнил
Алихан. Сейчас, положив одну  ногу в закатанной штанине на колено другой, он
особой ложечкой расчесывал  распаренную пятку. Занятие это всегда  приводило
его в тихое неистовство.
     -- Уф-уф-уф-уф, -- постанывал  Алихан,  доходя  до какого-то  заветного
местечка. Доходя  до заветного местечка,  --  в  каждой  пятке  у него  было
заветное местечко, --  он замедлял  движение ложки,  наслаждаясь  ближайшими
окрестностями  его, как  бы мечтая  до  него  дойти и в то же время  пугаясь
чрезмерной остроты наслаждения, которая его ожидает.
     Богатый Портной некоторое  время следил за  Алиханом,  слегка заражаясь
его состоянием. В то же время на  лице его было написано брезгливое сомнение
в  том,  что  такое никчемное  занятие  может  доставлять  удовольствие  или
приносить пользу.
     -- Не  притворяйся, что  так приятно, -- сказал Богатый Портной, -- все
равно не верю...
     --  Уй-уй-уй!  -- застонал Алихан  особенно  пронзительно,  поймав  это
заветное   местечко   и   быстро   двигая   ложкой,   как  при  взбалтывании
гоголь-моголя.
     --  Холера  тебе  в  пятку,  --  в  тон ему ответила  Даша,  бросая  на
сковородку шипящие куски мяса. Она стояла над своим мангалом.
     -- Не люблю, когда притворяешься, Алихан! -- с жаром воскликнул Богатый
Портной, как бы еще больше заражаясь его состоянием  и  еще  решительней его
отрицая. -- Никакого удовольствия не может быть...
     Алихан, удивленно приподняв  бровь, как-то издали сквозь райскую пленку
наслаждения,  немо  глядел  на Богатого Портного. Наконец движения  руки его
замедлились. Он опять перешел к окрестностям заветного местечка.
     --  Ну  ладно, -- сказал Богатый  Портной и сделал рукой  успокаивающий
жест, -- ну, ла, ла...
     Богатый Портной сделал вид,  что Алихан  остановился  под его командой,
хотя ясно было, что Алихан остановился сам по себе.
     -- Чем  фантазировать  удовольствие,  -- сказал  он,  уже  взяв  в руки
скамеечку и уходя, -- лучше бы посторожил мой сад...
     --  Никогда!  --  просветленно  воскликнул  Алихан.  -- Я  коммерсантом
родился и коммерсантом умру.
     -- Подумай, пока не поздно, -- проговорил Богатый Портной, подымаясь по
лестнице.
     Закончив свою мучительно-сладкую операцию с ногами, Алихан надел тапки,
слил  воду из  тазика, тщательно  промыл под краном свою ложку, спрятал ее и
сел  на  свой  стул.  Вид  у  него  теперь  был  ублаготворенный  и особенно
благожелательный.
     -- Дядя Алихан, -- спросил я, -- что такое антихрист?
     -- Шайтан, -- просто и ясно ответил  Алихан, но потом, решив  дояснить,
все запутал:  -- "Шайтан" говорят по-нашему,  по-мусульмански,  а по-гяурски
говорят "антихрист".  А  так как сами "гяуры"  по-нашему тоже  "шайтаны", то
получается,  что "антихрист"  -- это  "шайтанский  шайтан"!  --  Ясный  взор
Алихана выражал готовность ответить на любые вопросы.
     --  Алихан, ужинать! -- раздался голос его шайтанской  жены,  и Алихан,
подхватив стульчик, поспешно вошел в свою комнату.

        ___

     Там же летом на объявление о  найме  сторожа  откликнулся  хиромант. Он
подъехал к балкону Богатого Портного и позвал его.
     Тот вышел на балкон, хмуро посмотрел вниз и сказал:
     -- Воздух -- твое гаданье!
     --  Я хочу сторожить твое  именье! -- закричал хиромант, дико хохоча  и
вкладывая  в  свои слова сатанинскую иронию,  о  которой ни мы,  ни  Богатый
Портной не догадывались.
     Нет, не такого  человека ожидал Богатый Портной, но, видно, делать было
нечего, никто не приходил наниматься.
     -- Объявление читал или  кто-то сказал?  -- спросил он, хмуро  выслушав
его тираду.
     --  Весь  город  об  этом  говорит! --  радостно  закричал  хиромант  и
всплеснул руками.
     -- Ляй-ляй-конференцию  хватит,  -- мрачно  прервал  он  его,  -- ишака
привяжи, а сам подымись.
     Хиромант так и  сделал, и  они обо всем договорились. Условия договора,
конечно,  не  разглашались,  но  кое-что все-таки  просочилось.  Так,  стало
известно,  что хироманту давалось  право использовать по  своему  усмотрению
паданцы и скосить всю траву на участке для прокормления ослика.
     Примерно через месяц  они в  пух и прах  разругались, и Богатый Портной
изгнал его  со своего  участка.  Тогда-то  и  выяснились  некоторые  условия
договора.
     Хиромант  жил  на  горе, недалеко от участка  Богатого Портного,  можно
сказать, прямо над ним. На этой горе были две сталактитовые пещеры.  Так вот
одну из них он оборудовал под жилье  и  жил в ней вместе с  осликом  и  всем
своим многочисленным выводком.
     Оказывается, Богатый Портной проследил за  ним и обнаружил, что тот под
видом паданцев  или  вместе с паданцами  тащит к  себе в пещеру его груши  и
яблоки, из которых он гнал самогон. Гнать самогон в наших краях разрешается,
но, разумеется, из собственных фруктов. Выяснилось это следующим образом.
     Оказывается, жена Богатого Портного встретила на базаре жену хироманта.
Та  продавала  самогон и при виде жены Богатого  Портного  сильно смутилась.
Видя такую стыдливость жены хироманта, жена Богатого  Портного подошла к ней
и потребовала объяснения, хотя до этого и не собиралась подходить.
     Испуганная жена хироманта во всем  созналась. Она умоляла жену Богатого
Портного  никому об этом не говорить, потому что самогон она  продает втайне
от мужа из его зимних  запасов. Так  что, говорила она, если до  него дойдут
слухи  о том, что  она  продавала  самогон, он  ее убьет или, что еще  хуже,
прогонит вместе с детьми.
     Ну жена Богатого  Портного, конечно,  не  удержалась  и  все рассказала
мужу, больше всего удивленная такому плохому  отношению к собственным  детям
со стороны  ученых  людей.  Он проследил  за  ним  и однажды  поймал его  на
тропинке,  когда  тот  подымался к  своей пещере,  деловито погоняя  ослика,
нагруженного  мешками  с фруктами.  Мешки были вскрыты, и тут  же разразился
неслыханный скандал, тем более что хиромант успел скосить и убрать с участка
всю траву.
     Недели через  две  он снова появился на нашей улице. Несмотря на летний
день, правда пасмурный, хиромант был в пальто.
     -- Чатлах! -- крикнул Богатый Портной с балкона, увидев его. Крикнул он
это  не  слишком воинственно, так что, промолчи  хиромант,  может  быть, все
обошлось бы. Но хиромант молчать не стал.
     --  Ищу  хорошего  русского старика!  --  крикнул  он в  ответ  и  стал
оглядывать улицу,  словно удивляясь,  куда  он  запропастился, этот  хороший
русский старик, словно только что он здесь был, а теперь куда-то делся.
     Тут Богатый Портной от возмущения потерял дар речи и, схватив горшок со
столетником,  бросил его  вниз. Горшок шлепнулся рядом с осликом и  разбился
вдребезги.  Хиромант даже  не дрогнул. Ослик  его  дернулся  было,  но потом
потянулся  мохнатой  мордой  и понюхал столетник,  с комом земли выпавший из
горшка.
     Как  только ослик двинулся дальше, Алихан, сидевший  тут же на каменных
порожках у входа  в  дом  Богатого  Портного,  подошел  к разбитому  горшку,
приподнял стебель столетника и, стряхнув с него землю, унес домой.
     Кстати, сразу  же, как  только полетел горшок. Богатый Портной приобрел
дар  речи, словно тот стоял у него  поперек горла, словно он выкашлял его, а
не швырнул руками.
     --  Аферист! -- кричал он, свешиваясь с балкона  и передвигаясь,  чтобы
сопровождать ход ослика по улице. -- Ты в пещере живешь, ты шакалка!
     Хиромант невозмутимо продолжал ехать.
     --  Нищий,  нищий!  --  вдруг  с  отчаянной радостью  закричал  Богатый
Портной, словно нашел наконец  точное слово. И  в самом деле, видно, попал в
точку. Хиромант снова остановил ослика.
     -- Я еще хожу в шелках! -- крикнул он, оборачиваясь, и распахнул, почти
вывернул  пальто,  так что чуть не  выпала  из  внутреннего  кармана  слегка
отпитая бутылка с вином.
     Сверкнула золотистая подкладка, и в самом деле шелковая.
     "Ах, вот для чего пальто!", -- подумал я тогда, успев заметить, что вся
она была в мелких-мелких трещинах.
     Богатый Портной, видно, не ожидал такой подкладки. Во всяком случае, он
на мгновение помешкал, оглядывая ее, но в следующий  миг взвился, сердясь на
себя за это унизительное внимание.
     -- Барахло -- твоя подкладка!  -- крикнул  он. -- Все  знают, что я шил
для наркома и буду шить...
     Но ослик  уже тронулся.  Тут  Богатый Портной быстро вошел  в  комнату,
чтобы всем было ясно, что это он первым закончил спор.
     -- Последний  русский  дворянин  и  первый  советский  хиромант! -- уже
издали раздался голос  хироманта. Услышав  его,  Богатый  Портной  почему-то
снова выскочил на балкон.
     -- Воздухтрест!  --  проговорил он,  больше  обращаясь к  улице, чем  к
самому хироманту. -- Все равно никто не верит...
     Про этого наркома  Богатый Портной  довольно часто вспоминал,  хотя  на
нашей улице его  никто не видел. Правда, несколько  раз  за  Богатым Портным
заезжала легковая машина, но принадлежала ли она наркому, трудно сказать.
     -- Белый телефон стоит, -- рассказывал он про квартиру наркома, -- куда
хочешь соединяет! Люди -- живут.

        ___

     Сейчас я расскажу о великом споре между Алиханом и Богатым  Портным. Но
прежде чем излагать суть  дела, я  должен  дать  вам  ясное представление  о
расстановке сил, о стратегических выгодах и слабостях  той и другой стороны,
чтобы  драма идей,  заключенная  под  внешне  незначительным поводом  спора,
раскрылась во всем своем тайном величии.
     Хибарка Алихана, как  это легко догадаться, никакого  балкона не имела,
потому что стояла прямо на  земле. Поэтому после работы он иногда отдыхал во
дворе, но чаще всего он отдыхал на улице,  на каменных ступеньках у  входа в
парадную  дверь  Богатого Портного. Тот, сидя на балконе, переговаривался  с
Алиханом,  а чаще  из-за  своего полемического свойства спорил с ним. Иногда
Алихан поднимался к  нему на  балкон поиграть в нарды  или  попить  кофе, но
Богатый Портной вниз к нему никогда не спускался.
     Как видно  из рассказанного, Богатый  Портной был  человеком нервным  и
самолюбивым, тогда как Алихан (бывший владелец кофейни-кондитерской), хоть и
продолжал именовать себя коммерсантом, как человек давно все потерявший, был
спокойным  и ровным.  Единственное,  в  чем он  проявлял  упорство,  --  это
постоянное отстаивание звания коммерсанта.
     Когда  разновидность   восточных  сладостей  в  его  передвижном  лотке
сократилась  до  козинак,  он  не  впал  в уныние,  а  стал  заполнять  свой
полупустой лоток жареными каштанами.
     -- Алихан, -- говорил ему Богатый Портной, -- изучи ремесло, а то скоро
семечки будешь продавать.
     -- Семечки --  никогда!  -- твердо отвечал Алихан, как  бы давая знать,
что  продажа  жареных   каштанов  входит  в  шкалу   продуктов  коммерческой
деятельности,  хотя  и не занимает в  ней высокого места, тогда как  продажа
семечек -- это распад, разложение, полная сдача позиций.
     Таким образом,  Алихан в спорах  с Богатым  Портным имел  свои  сильные
стороны  и твердые убеждения.  Но  и Богатый Портной,  возвышаясь над ним на
балконе и  охватывая  голосом большее пространство, как  бы  в  силу  самого
положения вещей имел свои преимущества.
     Получалось, что он отчасти обращается к соседям, которые, выглядывая из
окон ближайших домов  и  балконов,  кивали  ему,  особенно в  жару,  в  знак
согласия. Кивать было  удобно, потому  что  большинство этих  кивков сидящий
внизу Алихан не замечал. Так что они и его не обижали.
     Но и Алихан, опять же в силу самого положения вещей  сидевший на низком
крыльце у входа в дом  Богатого Портного, был до некоторой степени неуязвим,
то  есть чувствовалось, что скинуть-то  его неоткуда, что он и  так  до того
приземлен, что уже почти сидит на земле.  А положение человека, сидящего  на
земле, как бы мы  сказали теперь,  получив  высшее  образование,  при многих
неудобствах  обладает диалектической прочностью -- что-что, а шлепнуться  на
землю ему не страшно.
     Теперь перехожу к сути главного спора Алихана с Богатым Портным.
     Метрах в  двадцати  от  нашего дома  была речушка  или канава,  как  ее
достаточно справедливо тогда называли. Под  каменным мостом  она  пересекала
улицу.  У  самого  моста  с  той  стороны  улицы  был  очень  крутой  спуск,
переходящий в  тропинку, которая подымалась  вдоль  русла вверх  по течению.
Обычно  воды в  этой  речушке было  так  мало,  что редкая птица решалась ее
перелететь, проще было  перейти ее  вброд,  что и  делали чумазые  городские
куры.
     Только изредка, когда в горах  шли грозовые ливни, она  вздувалась и на
несколько часов превращалась в могучий горный поток, а потом снова мелела.
     С некоторых пор на  нашей  улице стал появляться странный велосипедист.
Странность  его  уже  заключалась в  том, что  раньше он  никогда  здесь  не
появлялся, а теперь вдруг стал появляться. Жители нашей  улицы едва свыклись
с этой  его странностью,  как  заметили за  ним еще  большую  странность. Он
доезжал до  самого  обрывистого спуска  у  моста  и  только тогда  (ни шагом
раньше) тормозил, слезал с  велосипеда, приподымал его и, быстро спустившись
в канаву, исчезал на тропе.
     Можно было предположить, что живет он где-то там повыше, над речкой, но
почему он раньше здесь не появлялся, а  теперь вдруг стал  появляться,  было
непонятно. А главное -- это его упрямство, с каким он доезжал до самого края
канавы,  так что переднее  колесо  даже слегка высовывалось  над  обрывом, и
только после этого тормозил.
     Сначала мы  все  решили, что  это  он  так  делает для форсу,  но потом
заметили, что он никакого внимания  на улицу не обращает, что было почему-то
неприятно. Выходило, что  все это он  делает не  для  форсу. Тогда для чего?
Этого никто не понимал, и Богатый Портной начал раздражаться. Несколько дней
он молча присматривался к нему, а потом не выдержал.
     --  Интересно,  -- сказал он однажды с балкона,  обращаясь  к  Алихану,
который  сидел  внизу,  -- когда он  сломает  шею, на  этой  неделе  или  на
следующей?
     -- Никогда, -- ответил Алихан, перебирая четки.
     --  Откуда  знаешь? -- с  брезгливым вызовом спросил Богатый  Портной и
высунулся над балконом.
     -- Так думаю, -- миролюбиво ответил Алихан.
     -- То, что ты думаешь, я давно забыл, -- сказал Богатый Портной,  -- но
я буду последним нищим, если он не сломает себе шею или ногу.
     -- Ничего не сломает, -- бодро ответил Алихан и, приподняв свои круглые
брови над круглыми глазами, посмотрел наверх, -- он свое дело знает.
     -- Посмотрим, --  сказал  Богатый  Портной с угрозой  и, отложив шитье,
добавил: -- А пока подымись, я тебе один "Марс" поставлю...
     --  "Марс" -- это еще неизвестно, -- сказал Алихан, вставая, -- но этот
человек свое дело знает.
     Дни шли,  а  велосипедист  продолжал приезжать  в  своей  кепке,  низко
надвинутой на глаза, в сатиновой блузе с закатанными рукавами, в замызганных
рабочих  брюках,  стянутых у  щиколоток  зажимами, и,  конечно,  каждый  раз
останавливался  над самым  обрывом, и  ни  шагом  раньше.  При  этом  он  ни
малейшего  внимания не  обращал на жителей  нашей  улицы,  в  том числе и на
Богатого Портного. Я не  вполне исключаю мысль, что он вообще не знал  о его
существовании.
     -- Так и будет останавливаться со своим дряхлым велосипедом, --  сказал
однажды  Богатый Портной, тоскливо проследив за  его благополучным спуском в
канаву.
     -- Так и будет, -- бодро отвечал снизу  Алихан,  -- человек  свое  дело
знает.
     -- Ничего, Алихан, -- покачал головой  Богатый Портной, --  про Лоткина
ты то же самое говорил.
     --  Лоткин тоже свое  дело знал,  -- ответил  Алихан  и,  раскрыв  рот,
показал два  ряда металлических  зубов,  которые  мы почему-то тогда считали
серебряными, -- как мельница работают.
     -- А Лоткин где? -- ехидно спросил Богатый Портной.
     -- Лоткин через  свое женское горе пострадал, -- отвечал Алихан, слегка
раздражаясь, -- а при чем здесь этот человек?
     -- Ничего, -- пригрозил Богатый Портной, -- живы будем, посмотрим.
     Несколько  лет тому назад  Лоткин  поселился рядом  с  нашим домом.  На
дверях  своей квартиры он  повесил  железную  табличку с  надписью:  "Зубной
техник Д. Д. Лоткин".
     Лоткина у нас считали немножко малахольным, потому что он ходил в шляпе
и макинтоше -- форма одежды не принятая на нашей улице тогда, а главное, все
время улыбался неизвестно чему.
     Бывало, розовый, в шляпе и в распахнутом макинтоше идет себе по улице с
немного запрокинутой и одновременно доброжелательно склоненной набок головой
и улыбается в  том  смысле,  что все  ему здесь  нравится  и все  ему  здесь
приятно.
     Особенно он расцветал,  если  встречал на  пути какую-нибудь  маленькую
девочку. А таких девочек на  нашей улице было полным-полно. Бывало, присядет
на корточки перед такой девочкой, почмокает губами и протянет конфетку.
     --  Этот человек плохо кончит,  Алихан, -- говаривал  Богатый  Портной,
проследив за ним, пока тот входил в дом или выходил из дому.
     -- Почему? -- спрашивал Алихан, подняв голову.
     -- Есть в нем не то, -- уверенно говорил Богатый Портной.
     -- Докажи! -- отзывался Алихан.
     --  Если человек  все  время улыбается, -- пояснял Богатый  Портной, --
значит, человек хитрит.
     Лоткин жил вдвоем с женой, и когда, бывало, выходил с ней на улицу, все
смотрели им вслед. Жена его высокая, выше Лоткина,  тонкая женщина, говорили
--  красавица, проходя,  обычно опускала  голову,  углы губ  ее  были слегка
приподняты,  словно она едва сдерживала усмешку,  как  бы стыдясь за  своего
Лоткина.  А  он  знай  себе  идет, размахивая руками и  ничего  не  понимая,
улыбается направо и налево,  здоровается, приподымая шляпу, и в то  же время
рыскает  глазами, нет  ли где  поблизости  сопливой  девчонки  в  кудряшках,
главное,  была  бы поменьше,  умела  бы  подымать  и  опускать глаза да  еще
протягивать руку за конфеткой.
     -- Ах ты моя куколка золотая...
     Однажды мы пошли купаться  в море в такой компании -- я со своим отцом,
Оник  со своим Богатым Портным и Лоткин с женой. Помню,  всю  дорогу Богатый
Портной как-то подшучивал над Лоткиным, делая вид, что он о нем знает что-то
нехорошее, а что именно, было неясно. Мне кажется, он завидовал Лоткину, что
у  него  такая красивая жена.  Лоткин  почему-то на эти  насмешливые  намеки
Богатого Портного  не отвечал, а только сопел и все улыбался. прикрывшись от
солнца свернутой газетой. На этот раз он был без шляпы.
     Вблизи улыбка его показалась мне  какой-то напряженной. Было неприятно,
что  жена  его  все  так  же  опускала  голову,  чуть  улыбаясь  краями губ.
Чувствовалось, что она  поощряет Богатого  Портного, во всяком случае на его
стороне. Тогда я не особенно прислушивался к тому, что они  говорили, потому
что меня  самого угнетало тревожное предчувствие,  что  отец  мой окажется в
кальсонах.
     Так оно  и оказалось.  Отец  разделся  в сторонке и, закатав  кальсоны,
вошел в море.  Отец мой прекрасно плавал, и в воде было, конечно, незаметно,
что он в кальсонах, но  рано или поздно надо  было  вылезать  из воды, и это
растравляло мое сыновнее самолюбие.
     Богатый  Портной  в  трусах  с  голубыми  кантами  --  мы  их  называли
динамовскими -- плескался у самого берега, как младенец. Он не умел плавать,
но так как он сам нисколько не стыдился этого, получалось, что  он просто не
хочет идти в  море. Я заметил, что Лоткин в воде пытался заигрывать с женой,
но она в море относилась к нему еще хуже, чем на суше.
     Однажды рано утром я проснулся от тревожного шума, идущего с улицы.
     -- Лоткин жену зарезал,  -- услышал я чей-то голос,  и  чьи-то шаги  за
окном заторопились, боясь упустить зрелище.
     Я  вскочил  и  выбежал  на  улицу.  Возле  лоткинского  крыльца  стояла
небольшая  толпа и машина "скорой помощи". Обе створки дверей  его  квартиры
были как-то не по-жилому  распахнуты, словно  их распахнул взрыв случившейся
катастрофы.  Толпа  колыхнулась,  в  зиянии  дверей  появились  санитары   с
носилками, прикрытыми простыней.
     Когда  санитары спустились с крыльца, я увидел слабое  очертание  тела,
лежавшего  под  простыней.  Кисть  руки  высовывалась   из-под  простыни  и,
непомерно длинная, свисала с края носилок.
     Когда  машина  уехала,  я с  некоторыми  ребятами  с нашей  улицы сумел
пробраться  в  дом и  увидел  разоренную  комнату с разбросанными вещами,  с
широкой кроватью, на которой простыни и одеяла были вздыблены и перекручены,
как бы хранили следы  ужаса и борьбы.  Видно, она как-то сопротивлялась. Над
постелью на  стене остались  отпечатки окровавленных  пальцев. Пятна  следов
подымались  над постелью все выше и выше, и  чем  выше они  поднимались, тем
слабее  становились  кровавые  отпечатки  пальцев.  Казалось,  жена  Лоткина
пыталась уйти  от  него, карабкаясь  по стене. Говорили,  что он ее  зарезал
бритвой.
     Лоткина я больше не  видел.  Его увели милиционеры раньше, чем  я  туда
пришел. Об этом случае долго толковали на нашей улице,  и смысл  этих Толков
сводился к тому, что он ее любил, а она его не любила или любила другого.
     После этого случая самоуважение Богатого Портного усилилось, потому что
получалось,  что он  один  предвидел,  чем это  все кончится. И вот теперь в
спорах с Алиханом  Богатый Портной  напоминал  ему о  Лоткине, который перед
самой этой ужасной историей успел вставить Алихану зубы.
     А между тем велосипедист продолжал с непонятным упрямством подъезжать к
самому  краю  обрыва и  по-прежнему,  не  обращая  ни  малейшего внимания на
окружающих,  благополучно  тормозил,  приподымал  велосипед  и  спускался  в
канаву.
     -- Чтоб этот балкон провалился, если он  не сломает себе шею, -- сказал
однажды Богатый Портной, проследив за этой неумолимой процедурой.
     -- Его  велосипед,  его шея, -- тут же  отозвался Алихан, -- какое твое
дело?
     --  Порядочный  человек  так  не  делает, --  сказал  Богатый  Портной,
сумрачно из кружки поливая цветник. Теперь он поливал цветы прямо из кружки,
тогда как раньше всегда сначала набирал воду в рот, а потом уж прыскал.
     --  А как  делает?  -- спросил Алихан, подымая  голову. Богатый Портной
вбросил  кружку  в  ведро  с водой и  посмотрел  вниз на Алихана,  помедлил,
собираясь с мыслями.
     -- Во-первых, порядочный остановит свой велосипед хотя бы за пять-шесть
шагов,  -- начал  он, --  во-вторых,  посмотрит  вокруг  и  поздоровается  с
соседями, а  потом  уже  пойдет в свою канаву... Лоткин  и то лучше был,  --
неожиданно добавил он.
     -- Почему? -- удивился Алихан.
     -- Лоткин  хотя  бы  от  души  здоровался со всеми, --  сказал  Богатый
Портной, -- а этот нас за людей не считает!
     -- Тогда скажи, за кого считает? -- быстро спросил Алихан.
     -- За барахло  считает, -- мрачно сказал Богатый Портной, -- даже кепку
ехидно  надевает... Мол,  на  вас  даже смотреть не  хочу, так  надевает, --
пояснил  Богатый  Портной  и  добавил,  возвращаясь  к  привычной лоткинской
версии: -- Лоткин шляпу надевал, и то у него номер не получился...
     -- При чем тут Лоткин! -- закричал Алихан. -- Лоткин через свое женское
горе пострадал.
     -- А этот через свое упрямство пострадает, -- сказал Богатый  Портной и
пророчески погрозил пальцем в воздухе.
     Дни шли, а человек на велосипеде, все так же нахлобучив  кепку на самые
глаза, продолжал подъезжать к самому обрыву.
     Иногда  Алихан запаздывал  со  своей  тележкой  и, появляясь на  улице,
смотрел на  балкон, взглядом  спрашивая  у Богатого  Портного: мол,  как там
дела? Богатый Портной в ответ  молчал, из чего  следовало, что возмездие все
еще предстоит.
     Иногда  сам велосипедист запаздывал, и  тогда Богатый Портной, если был
занят у себя  в комнате, время от времени выходил на балкон и посматривал на
улицу.  При этом  он старался сделать вид, что просто так вышел. Якобы  так,
беззаботно   посмотрит  в   одну   сторону,  откуда   должен  был  появиться
велосипедист,  потом в другую  сторону, хотя  в другую сторону ему и не надо
было смотреть, потому что он оттуда никого не ожидал.
     Ребята с нашей улицы обычно в такое время сидели на травке у забора как
раз напротив  его балкона и, конечно,  все понимали.  Особенно  было смешно,
когда  он  выходил, что-нибудь  жуя,  потому  что в это  время он  ужинал  и
вставать  из-за стола  у  него  не  было  никаких причин, кроме  желания  не
пропустить ненавистного велосипедиста.
     В  таких  случаях, если он задерживался на балконе, жена его  звала  из
глубины  квартиры  и, если он не сразу возвращался, сама появлялась и слегка
подталкивала  его  в комнату. Лениво жуя, она сама  в последний раз  бросала
взгляд вдоль улицы и исчезала.
     --  Едет!  Едет!  -- иногда  кричали  наши  ребята,  когда велосипедист
появлялся в конце квартала, а Богатого Портного на месте не было.
     --  Ну  и  что?!  --  кричал  Богатый  Портной, выскочив на  балкон. --
Подумаешь, какое мое дело!
     А сам оставался на балконе, пока  не убедится, что упрямый велосипедист
и  на  этот  раз невредимым  сошел  в  свою канаву.  Если  в  это время Оник
где-нибудь поблизости  катался  на  велосипеде, он, кивнув  в  его  сторону,
говорил Алихану:
     -- Какой пример детям показывает, а?
     -- Какой пример? -- удивлялся Алихан.
     -- А если Оник захочет то же самое?
     -- Никогда не захочет, -- уверенно отвечал Алихан.
     -- Оник! -- кричал Богатый Портной  яростно.  -- Если  будешь крутиться
возле канавы, как Лоткин, задушу тебя своими руками!
     -- Я не кручусь, папа! -- отвечал Оник и отъезжал подальше от канавы.
     Дни шли,  а  велосипедист продолжал целым  и  невредимым  подъезжать  к
самому краю  обрывистого спуска.  И когда Богатый  Портной отводил  от  него
глаза,  полные   гневного  недоумения,   то,   как  правило,  встречался   с
приподнятыми на него ясными глазами Алихана.
     -- Я тебе говорю, -- кивал Алихан, -- этот человек свое дело знает.
     -- Чем даром здесь сидеть, -- злился Богатый Портной, -- лучше бы пошел
сторожить мой сад.
     -- Я коммерсантом  родился, коммерсантом умру,  -- спокойно отвечал ему
Алихан.
     -- Твоя  коммерция --  воздух! -- говорил Богатый Портной и, плюнув  на
руку, громко шлепал ею по днищу утюга.
     -- Эй, гиди, время, -- вздыхал Алихан и, покачивая головой, смотрел  на
него, как бы распределяя свой упрек между вечностью и Богатым Портным.
     Однажды велосипедист появился, держа  под мышкой буханку хлеба. На этот
раз он  руль  держал  одной  рукой  и ехал  гораздо медленней.  Мы все,  а в
особенности Богатый Портной, ожидали, что он хоть на этот раз остановит свой
велосипед пораньше. Но он и теперь доехал до самого  края  и затормозил, как
обычно.
     После  этого случая мы стали замечать,  что он довольно часто проезжает
то  с буханкой  хлеба под  мышкой,  то  с корзиной  на  руле  и  каждый  раз
благополучно сходит в свою канаву.
     -- Хоть бы в газету завернул, -- сказал однажды Богатый Портной, имея в
виду хлеб, который тот привозил.
     -- Его хлеб, как хочет, везет, -- ответил Алихан.
     --  Ты  думаешь, что  он  будет  делать, если  хлеб упадет в канаву? --
неожиданно спросил Богатый Портной.
     -- Ничего, -- несколько рассеянно ответил Алихан.
     -- Подымет и покушает,  -- уверенно сообщил Богатый  Портной  и  быстро
вошел в комнату.
     Однажды  человек на велосипеде приехал с  коровьей головой, которую  он
держал за рог в  слегка оттянутой, чтоб  не  закапать велосипед, левой руке.
Богатый Портной обомлел и замер на своем балконе, увидев такое. Покамест тот
спускался в  канаву,  он,  несколько раз качнув головой,  даже  присвистнул:
дескать, дождались.
     -- Алихан, что это? -- тихо спросил Богатый Портной, приходя в себя.
     Алихан на этот раз  сидел, слегка  насупившись, как бы  признавая  свою
некоторую ответственность за поведение велосипедиста и в то же время готовый
оказать сопротивление ввиду не такой уж значительности самого проступка.
     -- Ничего, -- ответил Алихан сухо.
     -- Как ничего,  Алихан?! -- простонал Богатый  Портной, умоляя его хотя
бы не отрицать того, что каждый только что видел своими глазами.
     --  Коровина  голова,  больше  ничего,   --  сказал  Алихан  и,  подняв
собственную голову, твердо  посмотрел ему  в глаза, как бы отбрасывая всякую
возможность мистического толкования этого события.
     -- Он что,  на  бойне  работает? --  спросил  Богатый Портной  с  таким
глубоким изумлением, словно, окажись велосипедист работником бойни, сразу же
можно было бы этим объяснить и все остальные его странности.
     Алихан хаживал на бойню, где  доставал потроха  для хаша.  Иногда он их
приносил и Богатому Портному. Алихан хорошо знал всех работников бойни.
     -- Зачем на бойне, -- сказал Алихан просто, -- на базаре тоже продают.
     --  Дай  бог мне столько здоровья, за  сколько  он эту голову купил, --
ответил Богатый Портной.
     -- Тогда скажи, где взял?! -- воскликнул Алихан.
     -- Где  взял, не знаю, -- ответил Богатый Портной, успокаиваясь оттого,
что Алихан начинал сердиться, -- но Лоткина ты тоже защищал...
     -- При чем Лоткин,  при чем голова!  --  закричал Алихан и,  неожиданно
взмахнув рукой, добавил: -- Иди в свою комнату!
     -- На моем сидит и меня прогоняет, -- задумчиво сказал Богатый Портной,
обращаясь ко  всей улице и как бы  давая через этот  маленький  пример  всем
убедиться, какой Алихан несправедливый человек.
     Однажды велосипедист особенно долго не возвращался. У Богатого Портного
в  доме  был  клиент, так что с  балкона  он  не мог  следить  за  тем,  что
происходит на улице. Он только время  от времени выскакивал на балкон, чтобы
не пропустить велосипедиста.
     -- Я скажу, когда  будет, ты  иди, --  говорил ему Алихан и  гнал его с
балкона.
     Человек пятнадцать ребят  с  нашей улицы, как обычно, сидели на лужайке
напротив  балкона  Богатого   Портного.  Уже  и  видно  было  плохо,   когда
велосипедист появился на углу.
     -- Едет! Едет! -- хором закричали ребята, опережая Алихана.
     -- Ну и что?! Пускай  едет! --  выскочив  на  балкон,  стал  огрызаться
Богатый Портной,  но внезапно замолк, увидев велосипедиста.  И тут все сразу
заметили, что на  этот раз он едет как-то странно, велосипед страшно вихлял.
Никто не мог понять, в чем дело. Первым догадался Алихан.
     -- Клянусь аллахом, он пьяный! -- воскликнул Алихан и даже встал.
     --  Не мое дело! -- радостно отозвался Богатый Портной и, обернувшись в
комнату, крикнул: -- Эй, сюда, сюда!
     На  балконе появились  жена Богатого  Портного  и клиент в пиджаке  без
рукавов, впрочем, один из рукавов Богатый Портной держал в руке.
     --  В  чем  дело?  --  спросил клиент, глядя  на  свой  рукав,  которым
беспрестанно взмахивал Богатый Портной.
     -- Потом, потом,  туда смотри! -- воскликнул он и от нетерпения заходил
ходуном по балкону.
     -- Пьяный не считается! -- крикнул Алихан в сильнейшем возбуждении.
     -- Спор есть спор! -- выкрикнул Богатый Портной, взмахивая рукавом.
     -- Пьяный и без велосипеда может упасть! -- не сдавался Алихан.
     -- Будь мужчиной, Алихан, спор есть спор! -- еще успел крикнуть Богатый
Портной.
     Все мы, ребята с  нашей улицы, оцепенев от волнения и какой-то странной
жути, ждали, что будет. Метров  за  десять от канавы  он, словно вспомнив об
опасности, казалось, сворачивает на мост, но потом поехал дальше. Подъехав к
обрыву,  он притормозил  и  мгновенье, балансируя рулем, стоял над  обрывом,
словно решая, а не  спуститься ли на велосипеде, но нет -- накренился и стал
одной ногой на землю.
     Взрыв рукоплесканий, свист и вопли восторга поднялись над лужайкой, как
над  трибунами  стадиона. Богатый  Портной даже  как-то  подпрыгнул на своем
балконе, что-то крича и махая рукой в знак яростного протеста.
     И  тут,  кажется,  впервые  этот  человек  поднял  голову  и  удивленно
посмотрел вокруг.  Увидев  нас,  пацанов,  он улыбнулся  нам слабой  улыбкой
пьяного, не вполне понимающего, в чем дело, человека. Потом он, как  обычно,
поднял велосипед  и,  пошатываясь,  сошел с  обрыва.  Богатого Портного  он,
по-моему, так и не заметил.
     На следующий  день в гости к Богатому Портному приехал автоинспектор. Я
уверен, что Богатый Портной жаловался  ему. После долгого обеда они вышли на
улицу  и разговаривали, стоя у  заведенного и повернутого  в  нужную сторону
мотоцикла. Это было всем заметно, да они, а в особенности Богатый Портной, и
не скрывали этого.
     Как только на углу появился велосипедист, автоинспектор вскочил в седло
и, извергая  апокалипсические громы (уж  не снял ли он  нарочно глушители?!,
рванул с места  на большой  скорости  и через несколько секунд в тучах пыли,
скрывшей обоих, остановился возле велосипедиста.
     Когда  осела   пыль,   мы   увидели,  что   велосипедист   стоит  возле
автоинспектора, хотя  в  то  же  время  продолжает  сидеть  в  седле, только
протянул к земле одну ногу.
     По  лицу Богатого  Портного было видно, что сама поза велосипедиста ему
не нравится. Не  то чтобы автоинспектор обещал наехать на  него,  но, видно,
обещал пугануть упрямца как следует, да, видно, что-то не так получилось.
     Они разговаривали,  как  равный  с равным, и даже  оба сидели  в  своих
седлах. И  только  велосипедист что-то  говорил, довольно  независимо  кивая
головой в сторону речушки.
     Постепенно их окружили мужчины с нашей улицы, в том числе и Алихан. Как
водится  в таких случаях,  они их слушали с важным  видом,  а иногда  и сами
что-то вставляли. Оник объезжал всю эту группу  на своем велосипеде, на ходу
прислушиваясь к  тому,  что  они говорили. Богатый Портной к  ним  так  и не
подошел,  а  остановился поблизости, как не слишком заинтересованный, но все
же  любопытствующий  человек.  Время от  времени  он, не  слишком  улавливая
теченье разговора, вставлялся одной и той же фразой:
     -- Нет, если для детей не вредно, пожалуйста...
     Наконец,  велосипедист  оттолкнулся  ногой  и  поехал  к  своей канаве.
Автоинспектор, продолжая держаться за руль,  круто обернулся, то ли стараясь
разглядеть, есть ли у него номер под седлом, то ли ему тоже было  интересно,
как этот  упрямец  доезжает  до самого спуска. Тут Богатый Портной подошел к
автоинспектору.   Ковыряя   спичкой   в  зубах,   он  тоже  посмотрел  вслед
велосипедисту каким-то пустующим взглядом.
     Когда тот скрылся. Богатый Портной, продолжая ковырять спичкой в зубах,
посмотрел на  автоинспектора своим пустующим взглядом. Было похоже, что этим
ковырянием он напоминает кунаку о долгом обеде.
     -- Имеет право, -- сказал автоинспектор, взглянув на Богатого Портного.
Казалось, он смутно угадывает намек и сам изумляется своей догадке.
     -- Нет,  если детям не вредно, пожалуйста, --  холодно повторил Богатый
Портной,  продолжая  задумчиво  ковыряться в  зубах.  Возможно,  теперь  это
означало,  что  хотя  долгие  обеды  в его  доме  не  отменяются,  но список
приглашенных лиц подвергнется жестокому пересмотру.
     Автоинспектор дал газ и уехал. На обратном пути Алихан рассказывал, как
этот велосипедист здесь появился. Оказывается, он живет над нашей речушкой у
самого выезда, на параллельной улице. Там почти такой  же мост и почти такой
же спуск. После бурных дождей возле его дома случился  оползень, и выход  на
шоссе был разрушен. Вот он и избрал этот путь на работу через нашу улицу.
     --  Хорошо,  --  перебил  его  Богатый Портной,  --  а  мой дармоед что
говорит?
     -- Он говорит, -- ответил  Алихан миролюбиво,  -- им  про  оползень все
известно, и они его починят.
     Рядом с  высоким сутуловатым  Алиханом, опрятно сдерживающим торжество,
маленький Богатый Портной шел, слегка прихрамывая. Так, прихрамывая, бывало,
покидали поле наши футболисты после очередного проигрыша.
     -- А зачем он до самого  края  доезжал?  -- кивнул Богатый  Портной  на
речушку.
     -- Это,  говорит,  мое  дело, имею  полное  право,  потому  что рабочий
кожзавода.
     --  А, -- сказал  Богатый Портной,  догадываясь,  --  что  хотят,  то и
делают,
     -- Да, -- сказал Алихан, -- хозяин...
     Богатый  Портной поднялся  к  себе,  а  Алихан еще  немного  постоял  у
калитки, следя за собой, чтобы не дать прорваться ликованию. И вдруг Богатый
Портной появился на балконе.
     -- Алихан, -- склонился он над перилами.
     -- Что?  -- живо откликнулся  Алихан. Наверное,  он  решил, что Богатый
Портной зовет его поиграть в нарды.
     -- Все же коровину голову он на бойне взял, -- сказал Богатый Портной.
     -- При чем?.. -- вздрогнул Алихан от неожиданности.
     -- При том,  что кожзавод  находится рядом с бойней,  Алихан, -- сказал
Богатый Портной  и  быстро  покинул  балкон, так что  Алихан  только и успел
поднять свои круглые брови над круглыми глазами.
     Кожзавод  был и в самом  деле расположен рядом  с бойней  (он и  сейчас
там), и, вероятней всего,  этот парень там и купил  коровью  голову. Сказав,
где работает  этот парень, Алихан  в  сущности сделал  слабый  ход,  которым
воспользовался Богатый Портной.
     Не  знаю,  как в  других краях, но у нас автоинспектор слов на ветер не
бросает. Через  неделю упрямый  велосипедист  перестал  появляться на  нашей
улице. Видно, дорогу и в самом деле привели в порядок.
     Возгласами: "Едет! Едет!" --  нашим ребятам пару  раз удалось заставить
Богатого  Портного  выбежать   на  балкон,  но  потом  рефлекс  этот  быстро
отработался, да и сам  Богатый  Портной вскоре переехал  на  свой участок  и
больше в нашем доме на моей памяти не появлялся.
     Тетушка моя  время от времени, примерно раз  или  два в  год, ходила  в
гости к Богатому  Портному.  Каждый раз  она  оттуда приносила  удивительные
новости.  Больше всего  поразило ее  воображение, что Богатый  Портной отвел
воду от речушки на свой участок, где вырыл небольшой бассейн.
     -- В бассейне  утки плавают,  в  беседке скамейка  стоит, -- сокрушенно
рассказывала она каждый раз, возвращаясь оттуда.
     -- Ну  и что?  -- сказал мой  старший брат, когда она  впервые об  этом
заговорила. -- В беседке всегда скамейка стоит.
     -- Дурачки вы  мои,  дурачки, -- печально покачала тетушка головой, как
бы стараясь внушить, что дело не в самой беседке, а в том, что она наглядное
звено в гармоничной системе, созданной руками Богатого Портного.
     В конце концов, эта ее фраза  превратилась  для нас в символ глуповатой
благопристойности и вообще всякой липы.
     --  В бассейне  утки плавают, --  говорили мы, и  сразу  же становилось
ясно, что это за кинофильм, что это за книжка или что это за обещания.
     -- Смейтесь, дурачки,  -- печально  отзывалась тетушка,  хотя сама была
человеком удивительно легкомысленным и  в то же время очень впечатлительным.
Как  человек  легкомысленный,  она забывала,  что  сама  далека  от  идеалов
Богатого Портного,  но, как человек впечатлительный,  она, побывав у него на
участке,  воспламенялась  красивым  результатом  его  идей, стараясь  и  нас
воспламенить своими восторгами.

        ___

     На этом  я временно прерываю  жизнеописание  Богатого  Портного с  тем,
чтобы   рассказать  несколько  случаев  из  более  бурной   и  потому  менее
благочестивой жизни хироманта.
     Во  время войны, когда  начались  бомбежки  нашего  города, в  сущности
бомбили всего два раза, пещера хироманта  была превращена  в бомбоубежище, К
этому времени на горе поблизости от пещеры понастроили  десятка два домов, в
результате  здесь образовался небольшой  пригородный  поселок.  К владельцам
этих домов подселялись беженцы, так что людей хватало.
     Вторая сталактитовая пещера  была  расположена  повыше, но  карабкаться
туда было далековато.  К  тому же  она  была  не слишком удобна,  потому что
коридор ее метров через десять от входа круто опускался вниз, и впопыхах там
легко можно было сорваться и проломить голову без всякой бомбы.
     В первое время, говорят, хиромант именно туда  и гнал всех, кто пытался
укрыться в его пещере, но потом  почему-то легко примирился с этим, и  когда
после тревоги люди расходились по домам, он им говорил:
     -- Чуть что, бегите сюда, не стесняйтесь...
     Говорят, особенно в первое время туда набивалось черт-те сколько людей.
К тому же они по неопытности тащили с собой все, что могли унести из дому, а
унести они пытались все. Так что дети хироманта, пользуясь светомаскировкой,
а   точнее,  полным  отсутствием  света,  паникой,  которую  нагонял  ослик,
загнанный сюда же и шарахающийся  после каждого залпа зенитки, одним словом,
пользуясь  всей  этой вавилонской бестолковщиной, дети хироманта  ползали по
перепуганным людям  и при  этом нередко вползали в их узлы,  чемоданы и даже
карманы, говорят.
     Говорят,  один  беженец,  выйдя из пещеры  после тревоги с основательно
полегчавшим чемоданом, -- уж не знаю, что там лежало? -- воскликнул:
     -- Лучше б я под бомбежку попал!
     Позже  люди  перестали таскать  свой  скарб,  но  все-таки бегать  туда
продолжали,  потому что немецкие самолеты всегда  встречались  таким дружным
зенитным огнем, что люди  не  без основания полагали, что летчики с перепугу
как раз и угодят бомбой на эту окраину.
     Вскоре  женщины  поселка стали  замечать,  что их мужчины,  как  только
объявляется  тревога,  обгоняя  друг  друга и  оставляя далеко  позади  свои
семейства, первыми вбегают в пещеру.
     Потом стали  замечать, что после отбоя они,  эти храбрецы,  выходят  из
пещеры какими-то  веселыми,  как  бы слегка обалдевшими  от  страха  или еще
чего-то там.
     Но  тут   возникшие  было   подозрения  рассеял   один   эвакуированный
интеллигент, который, тоже весьма бодро и тоже обгоняя свое семейство, бегал
в пещеру.  Он  объяснил, что такое состояние некоторого вынужденного веселья
после пребывания в  пещере вызывается  так  называемым  озонным  опьянением.
Почему это озонное или  сезонное, как его перекрестили, опьянение  действует
только на мужчин, он не стал объяснять.
     Позже, когда  некоторые мужчины и  после отбоя старались  задержаться в
пещере, яростно доказывая,  что немецкие самолеты могут вернуться, а  другие
стали  туда  бегать и без  всякой тревоги, средь  бела  дня,  первоначальные
подозрения снова всплыли и даже полностью оправдались.
     Короче, выяснилось, что хиромант во время тревоги, пользуясь темнотой и
вообще  бомбофобией,  довольно  простительной для военного времени, спаивает
остатки, и без того довольно жалкие, поселковых мужчин. Учтем, что лучшие из
них в это время были там, где положено быть лучшим, -- на фронте.
     К этому  времени хиромант  приспособился  гнать самогон  из  подножного
ассорти, куда входили: бузина, крапива, икала, кислицы и все, что можно было
натрусить в  окрестных садах. Самогонный аппарат стоял  в глубине пещеры и в
сезон работал почти круглосуточно, как маленький военный завод.
     Разумеется,  плату  за  это  удовольствие  он   повышал  соответственно
катастрофичности момента, может быть,  даже с учетом своевременной доставки,
хотя  доставлять было  неоткуда, ибо  запасы хранились тут  же,  в  одном из
естественных тайников пещеры.
     Но  главное, что  хитрец,  поднося своим  испуганным клиентам кружку  с
самогоном, тут же давал на закуску лавровый листик, благо одичавших лавровых
деревьев на этой горе росло немало. А лавровый лист, как известно,  отбивает
всякие  низменные   сивушные   запахи,   оставляя  один   свой   возвышенный
древнегреческий  запах.  Так что мужчины этого поселка  выходили из  пещеры,
увенчанные хоть и  не  лавровым  венком, но все же лавровым  запахом. В этом
полублаженном  состоянии   они   вполне  безнаказанно   ходили   по   нашему
пригородному Олимпу, может быть, только тем и отличаясь  от  обитателей того
древнего Олимпа, что походке их недоставала некоторой величавой твердости.
     В конце концов, как и все хитрецы, хиромант погорел на своей  хитрости.
Одна женщина  во время очередного  пребывания в бомбоубежище, видимо решив в
темноте  следить  за своим  мужем,  выхватила  кружку из  его  руки, которую
подсунул ему  хиромант. Вернее, случилось так, что кружку-то он сумел сунуть
ее злополучному мужу, а лавровый листик подал ей по ошибке.
     Действовал  он  все  же  в темноте,  и нельзя сказать, что движения его
отличались  безукоризненной точностью, ибо себя во время работы он, конечно,
тоже не обносил, хотя сам лавровым листом и не закусывал. Не исключено,  что
сказался его долголетний  рефлекс хироманта и  он,  забывшись,  потянулся  к
женской ладони. Одним словом, как  и всякий человек, хиромант мог ошибиться,
и  я, нисколько  не  пытаясь  его  оправдать,  просто хочу понять,  как  это
случилось.
     Стало  быть,  женщина догадалась,  в  чем дело, и, продолжая  держать в
одной  руке  этот лавровый  лист, другой вырвала кружку из рук  своего мужа.
Балбес, вместо того чтобы сразу выпить, медлил, все  еще дожидаясь лаврового
листа,  словно  находился  не  в  пещере во время  тревоги,  а где-нибудь  в
довоенной закусочной.
     Вырвав  кружку,  женщина молча  плеснула ее  на бороду хироманта, может
быть слегка светящуюся  в  темноте,  потому,  что,  по  уверению  очевидцев,
хиромант не сразу ей ответил,  а сначала (вечно у нас преувеличивают!) сунул
бороду в рот и стал ее обсасывать.
     Плеснув из кружки,  женщина эта, говорят, обернулась к мужу и, тыча ему
в лицо лавровый лист, сказала с неслыханным ехидством:
     -- Жуй, детка, жуй!
     Возмущенный муж  попытался  ей  объяснить,  что  он  ничего  жевать  не
собирается,  что он  только попросил напиться и хиромант ему принес  воды, а
теперь он не понимает, что здесь происходит.
     Но тут, говорят, хиромант  дососал свою  бороду и  стал  выгонять ее из
пещеры.  Та  с  криком,  обращаясь  к  другим женщинам,  начала  разоблачать
хироманта, одновременно  не  давая  себя  вытолкнуть  из  пещеры, и  в  этой
локальной части своей борьбы была решительно поддержана собственным мужем.
     -- Ругать ругай,  а  гнать  не имеешь права, --  говорил он  хироманту,
слегка придерживая жену.
     Но  тут  вмешались  остальные  женщины,  и в пещере  под  гром  зениток
разразился бедлам, который еще мог притихнуть вместе  с зенитками  или  даже
раньше,  да беда в том, что  в  самый разгар его один  из  волчат  хироманта
подполз к этой женщине и сунул ей за пазуху летучую мышь.
     Тут она  издала вопль такой силы --  женщина, разумеется,  а не летучая
мышь,  -- что  некоторые окрестные жители,  те, что не пользовались пещерой,
решили,  что  в  пещере  обвалился  свод, и,  радуясь за  себя, скорбели  за
несчастных. Другие  решили,  что семерка рыжеголовых набросилась  на одну из
женщин с какой-то неясной, но, во всяком случае, нехорошей целью.
     Говорят, вопль этот был услышан и  в доме Богатого Портного,  который к
этому времени переселился на свой участок, расположенный под горой.
     -- Когда Лоткин свою жену резал, и то она так не кричала, -- говорил он
впоследствии про этот вопль, хотя,  как было  известно на нашей улице,  жена
Лоткина вообще не кричала в ту трагическую ночь. Но тут об  этом не знали, и
поправить его было некому. Впрочем, и на нашей улице его никто не поправлял,
кроме бедняги Алихана. А что он мог один?
     И  вот  эта  женщина с воплем выбежала  из пещеры  и, продолжая вопить,
словно за  пазухой  у  нее  лежал  кусок горящей пакли, бежала  по склону  в
сторону своего дома.
     Говорят, когда ее поймали и вытащили из-за пазухи летучую мышь, та была
мертва. Говорят, они, эти летучие мыши, далеко не  всякие звуки выдерживают.
Вроде  бы у них  аппарат восприятия звуков до  того нежный, что они умирают,
когда в воздухе появляются душераздирающие вибрации.  На  удивительно, что у
некоторых людей тоже наблюдается излишняя изнеженность слухового аппарата.
     Однажды я  сам был свидетелем  такой картины. В кабинет учреждения, где
работал один мой знакомый, любимец муз, приоткрылась дверь, всунулась голова
начальника и  выбросила  из себя довольно длинную струю  не слишком печатных
выражений. И вдруг на глазах у нас, посторонних людей,  как только струя эта
коснулась чуткого уха сотрудника, он стал оседать на своем стуле. Голова его
красиво поникла, а глаза  прикрылись веками. В сущности, он потерял сознание
в самом начале струи, так что основная часть ее вылилась даром, он ее уже не
воспринимал, если не  считать  нас,  посторонних  посетителей, которых  она,
струя эта, обрызгала, можно сказать, профилактически.
     Когда мы нашего друга привели в  чувство, он улыбнулся слабой улыбкой и
прошептал, показывая на ухо:
     -- Не могу привыкнуть...
     А ведь  на вид детина  был дай бог.  Но  слух не приспособлен.  Вернее,
приспособлен для музыки высших сфер, а для матовой ситуации не приспособлен.
     Кстати, нельзя сказать, что  профком учреждения,  о котором  идет речь,
прошел мимо этого случая. На очередном собрании начальнику сделали серьезное
внушение  за  то, что он  непотребными  словами  общался  с подчиненными при
посторонних.
     Начальник принялся оправдываться, указывая на то, что он посторонних не
заметил,  что он только приоткрыл дверь, тем самым прикрыв посторонних, что,
кстати, с печальным благородством подтвердил и пострадавший.
     Но тут начальнику  вполне  резонно заметили, что  в том-то  и беда, что
сначала надо  было  войти,  поздороваться,  а потом уже  дело  говорить.  Ну
хорошо, сказали  ему, на этот  раз посторонние оказались  своими, но бывает,
что  в  кабинете могут оказаться  чужие  посторонние,  скажем,  иностранцы в
порядке культурного обмена... Тогда что? Накладочка?!
     Но тут начальник попытался оправдаться, говоря, что накладочка никак не
может  получиться, потому  что  если иностранец и забредет  в  учреждение  в
порядке культурного обмена, то он прямо попадает к нему в кабинет, и он  уже
сам его  водит по другим  местам и рассказывает что-нибудь общедоступное,  а
про дело не говорит. А  если ненароком и сорвется с губ какое-нибудь словцо,
то  переводчик  на то и  переводчик,  чтобы придать ему  легкое  иностранное
звучание.
     Не  знаю, чем у них там закончилось собрание, но знаю одно, что когда я
в следующий  раз посетил это  учреждение, там двери во всех  кабинетах  были
перевешены в обратном порядке. Может, это случайность, как и то, что теперь,
приоткрывая дверь,  можно  было  одним взглядом  охватить  внутреннюю  жизнь
кабинета  и, уже в  зависимости от  этого,  прямо  с  порога  излагать  свои
накипевшие мысли.

        ___

     Одним  словом, после этого  скандала,  я  имею в  виду  пещеру, женщины
поселка,  во  главе  с пострадавшей,  пошли  жаловаться  в  райсовет,  желая
выселить  хироманта  из  пещеры.  Самое удивительное,  что  муж  ее,  приняв
пристойный вид, вместе с ними отправился туда же.
     Там он рассказал о том,  как  постепенно  хиромант втягивал его  в свои
алкогольные  сети, как  он сначала не хотел пить, но тот его коварно уверял,
что самогон снимает страх перед бомбами,  что сперва так оно и было, а потом
он уже привык.
     Ко  всему  этому он  еще  приплел,  что  жена  его  отчасти  обесчещена
прикосновением летучей мыши и что теперь, как только он хочет  ее обнять, он
вспоминает летучую мышь, и у него объятия нередко повисают в воздухе.
     Тут,  говорят, товарищ из райсовета махнул на него рукой и стал слушать
остальных делегатов. Жалобы в основном  сводились  к тому, что  хиромант  со
своими  детьми  мешает жителям поселка  культурно  переждать  бомбежку.  Как
водится в таких случаях, вспомнили все, что было и не было.
     Так, многие  говорили, что у них  в поселке исчезают куры и что, скорее
всего, это дело рук хироманта.
     Хиромант  не  отрицал,  что  он  давал  иногда  кое-кому  пару  глотков
самогона. Но кому? Только  тем, кто своим трусливым поведением способствовал
ложным слухам.  Что касается кур, то тут он сказал, что никогда так низко не
опускался, чтобы  воровать  кур,  и дал  честное слово дворянина,  что этого
никогда не было. На это  честное  слово  дворянина товарищ из  райсовета  не
обратил  ни   малейшего  внимания,  но  обратил  внимание  на  то,  что  нет
доказательств.
     В конце концов, учитывая большое количество детей хироманта и что  жена
его  почти  мать-героиня,  товарищ  из  райсовета  принял довольно  гуманное
решение.
     По окончательному постановлению райсовета полагалось выселить хироманта
с  семьей  из нижней  сталактитовой пещеры, превратив  ее в  бомбоубежище, и
вселить в верхнюю сталактитовую пещеру. При этом райсовет обязался кирпичной
кладкой  огородить  крутой  спуск  к   пещере  ввиду   многочисленности  его
необузданных детей и возможности несчастного случая.
     --  Скажи  спасибо  детям. --  сказал  ему  товарищ  из  райсовета.  --
Советская власть даже из твоей рыжей команды сделает настоящих людей.
     -- Дай бог, -- смиренно согласился хиромант.
     Таким  образом, райсовет  оставил  хироманта  с  его  семьей  в  нижней
сталактитовой  пещере  впредь  до кирпичной кладки в  верхней.  Решение  это
оказалось   выгодным   хироманту   и   ставило   противников   в    довольно
затруднительные условия,  особенно мужчин, привыкших  взбадриваться. Теперь,
говорят,  хиромант  во время  тревоги устраивался  напротив  той злополучной
парочки и,  звякая бутылкой, наливал  себе в кружку сколько  хотел, при этом
долго разговаривал с напитком, дурашливо укоряя его за  совращение нестойких
мужчин. После  этого  он вливал его в свое  клокочущее горло.  Невезучий муж
этой женщины, как и все другие мужчины, молча  сносил эту  изощренную пытку.
Но жена его не выдерживала.
     --  Овца, -- обращалась  она в темноте к своему мужу, -- скажи ему, что
тебе противно смотреть!
     --  Мне  противно смотреть,  -- повторял муж,  не  сводя  зачарованного
взгляда с темного силуэта совратителя.
     В конце концов, через некоторое время часть жалобщиков  дрогнула и пала
к ногам хироманта, после  чего он возобновил снабжение их бодрящим напитком.
Другая часть под влиянием жен  и  собственной зависти  к  изменникам до того
ожесточилась, что  решила в  верхней пещере поставить  кирпичную  кладку, не
дожидаясь  райсовета,  за  собственный  счет.  Неизвестно,  чем бы  это  все
кончилось, если  бы  не  грянул счастливый  случай, который сделал хироманта
недосягаемым для окружающих.
     Как раз в один  из этих дней  в  горах сравнительно недалеко от  нашего
города выбросились на парашютах из подбитого "юнкерса" два немецких летчика.
     Кстати, жители нашего города долгие годы утверждали, и, кажется, до сих
пор утверждают, что самолет  подбили именно  наши зенитчики.  При всем  моем
уважении к нашим старожилам должен сказать, что это  маловероятно. Даже нам,
тогдашним  мальчишкам, было ясно,  что самолет,  упавший недалеко от города,
хоть и в горах, никак не мог  быть подбитым над городом, потому что самолеты
эти всегда пролетали очень высоко. Так что подбили его, скорее всего, где-то
над Батумом или над Гаграми в крайнем случае, но никак не над нашим городом.
     Правда,  в  те времена  слухи  эти ввиду  их  полезного воздействия  на
жителей города не опровергались, хотя официально,  скажем, через  газету или
радио и не подтверждались никак.
     Напав на след этих летчиков, бойцы истребительного батальона гнались за
ними  целую ночь  и в  конце  концов до того их запутали, что они  не  нашли
ничего  лучшего, как после длительного бегства выбежать на  нашу пригородную
гору и укрыться в верхней пещере.
     Правда, дело происходило  ночью, а  город  был  погашен ввиду  всеобщей
маскировки (вот что  значит  хорошая  маскировка,  а некоторые в те  времена
недооценивали  ее),  так  что ночью  летчики  могли и не заметить,  куда  их
загнали, а утром было поздно.
     На  рассвете   к  пещере  подошли   бойцы   истребительного  батальона,
состоявшего из выбракованных, непригодных  для армии  абхазских  крестьян со
своим командиром, русским лейтенантом -- фронтовиком.
     Пытались  было  сунуться  в  пещеру  --  летчики  стреляют.  Лейтенант,
дождавшись   открытия   городских  учреждений,  послал  туда   человека   за
переводчиком.  Пришел  переводчик  с рупором,  вроде  тех,  что  употребляют
физруки  на общешкольных зарядках и  на стадионе (уж не в нашей  ли школе он
его прихватил?!).
     Говорят,  этот рупор, может быть, потому,  что  на  нем  было несколько
латок, сразу же не понравился бойцам истребительного батальона. Говорят, при
виде  этого рупора некоторые высказались,  правда по-абхазски, что городские
власти могли и поновей кричалку прислать по этому случаю.
     Так или  иначе,  переводчик подошел к  краю пещеры и, осторожно высунув
рупор,  прокричал в  глубину,  чтобы немцы сдавались  по-хорошему,  а то  их
возьмут по-плохому.  Несколько  раз  он повторял свое предложение, но  немцы
ничего не отвечали.
     Немцы молчали, но бойцы истребительного батальона, услышав звуки языка,
никак не похожего ни на абхазский,  ни на грузинский, ни на армянский, ни на
турецкий, ни  на  греческий, ни даже на русский, стали хохотать, уверяя друг
друга, что на такой  тарабарщине двуногое существо говорить никак не может и
не должно.
     Бойцы истребительного батальона до того развеселились, что стали мешать
переводчику,  и лейтенант вынужден  был  на  них  прикрикнуть. Бойцы  слегка
притихли, но зато свои насмешки перенесли на самого переводчика и его трубу.
Сначала они  ему предлагали, чтобы  он свою кричалку закинул немцам, а то им
нечем  ему  отвечать, а себе  притащил бы другую, если эта  не  единственная
кричалка на весь  город. Главное,  говорили  они  ему,  перекинуть ее  через
верхнюю площадку, а там она сама вниз покатится.
     Толмач  продолжал  кричать  немцам,  стараясь не  обращать  внимание на
насмешки. Немцы продолжали молчать, а бойцы истребительного батальона  вовсе
распалились, уверяя, что если он вкричится в  одно место во-он того  ослика,
что  пасется на склоне, то оттуда он  найдет якобы  больше отзвука, и притом
понятного на всех языках.
     То  ли  от волнения, то  ли с  отчаянья, стараясь  доказать,  что немцы
все-таки будут  ему  отвечать,  толмач,  крича  им  в очередной раз, слишком
сильно высунулся, правда за счет своего рупора, а не за счет своей головы.
     И вдруг из пещеры раздался  выстрел. Рупор выпал из рук переводчика,  и
сам он свалился, схватившись руками  за рот. Бойцы истребительного батальона
подскочили  к  нему, решив, что пуля, пробив рупор,  рикошетом влетела ему в
рот, потому что все видели, что хоть он и сильно  высунулся,  а все же не за
счет головы, а за счет рупора.
     Но, слава богу, все  обошлось. Не успели они подойти, как он вскочил на
ноги и только попросил достать ему рупор, который выкатился на такое  место,
что его можно было еще раз прострелить из пещеры.  Один из  бойцов осторожно
поддел  его  дулом вытянутой винтовки и  вернул  в безопасное  пространство.
Бойцы  истребительного батальона убедились,  что  рупор был пробит насквозь.
Каждый  из  них  счел  своим  долгом всунуть палец  в  выходное  отверстие и
подивиться силе немецкой пули. Некоторые нюхали его, уверяя,  что оно чем-то
пахнет.
     Переводчик  окончательно  пришел в себя  и  снова стал  кричать в  свой
рупор, чтобы немцы  сдавались  по-хорошему, но на этот раз звук  его голоса,
наверное  из-за   дыр  в  рупоре,  вырывался  неубедительно,   с   какими-то
позористыми  ответвлениями. Так что  тут  не  только  бойцы  истребительного
батальона стали хохотать, но и сам лейтенант не выдержал и сурово улыбнулся.
К довершению  всего ослик хироманта, что пасся тут  же на склоне, неожиданно
закричал своим тоскливым голосом, и получилось, что он-то как раз и отвечает
на призыв переводчика,  хотя, скорее всего,  он кричал сам по себе, по своим
надобностям.
     Переводчику велели отдохнуть,  и лейтенант стал советоваться,  как быть
дальше. Некоторые  бойцы истребительного батальона  предлагали взять  пещеру
приступом,  кстати,  пустив  вперед этого ослика, что  даром  здесь пасется,
чтобы немцы отвлекли на него свой огонь.
     Другие предлагали,  пока ветер дует с моря, развести у выхода из пещеры
большой костер,  и немцы, в конце концов задыхаясь от дыма, будут прыгать из
пещеры прямо в огонь,  откуда их  останется  только выкатывать, как  печеные
каштаны.
     Лейтенант  оба эти  предложения  отверг. Он  полагал, что  немцев могут
убить во время штурма,  тем более ему не хотелось  брать в плен каких-то там
обгорелых, подпорченных немцев.
     -- За целый  год, -- сказал он, -- один самолет  сбили,  и  я  вам этих
немцев не дам испортить.
     -- Как хочешь, --  сказали бойцы истребительного батальона, --  нам  на
этих немцах не пахать.
     Они опять  расположились  на  лужайке под  пещерой  и  развели  костер,
замаскировав  его  к  вечеру  плащ-палаткой.  Так  они  просидели  до  утра,
вспоминая  всякие   деревенские   истории.   Временами  кто-нибудь  из   них
оглядывался на пещеру,  приговаривая, что если уж немцы выскочат из нее,  то
никак не может случиться, чтобы хоть один из них этого не заметил.
     -- Такого  и  быть  не  может, --  услышав эти слова, заключал  один из
остальных бойцов, окончательно успокаивая и без того спокойного товарища.
     На следующее утро бойцы опять запросили лобовой атаки, ссылаясь  на то,
что  немецкие  летчики,  по  слухам,  едят  шоколад,  и  на  нем  они  могут
продержаться до самых холодов. Лейтенант заколебался.
     Бойцы  стали  искать глазами ослика,  которого  они  собирались пустить
вперед, но его  нигде  на  склоне не  оказалось. Тогда кто-то вспомнил,  что
возле ослика все время сидел один из волчат хироманта, которого они прозвали
немым, хотя он не был немым, а только молчал, как и весь выводок.
     Лейтенант  пошел  договариваться  с  хиромантом  насчет  ослика  и  тут
неожиданно получил от него встречное  предложение. Лейтенанту оно показалось
дельным, и он согласился.
     Оказывается,  пещера хироманта  через  один  из  коридоров узким  лазом
соединялась  с верхней пещерой, о  чем никто, кроме него, не знал. Вернее, и
он не знал, да один из его  волчат рассказал ему  об этом. И именно тот, что
все  время  торчал поблизости  от бойцов истребительного батальона, -- не то
пас ослика, не то слушал, о чем они говорят, покамест бойцы не перестали  на
него   обращать  внимание,  приняв   его   за  глухонемого,  не  понимающего
по-абхазски.
     Оказывается, он давно обнаружил этот  лаз и использовал его  для  своих
надобностей.  Он сознался, что лаз ведет в самую глубину верхней пещеры, где
протекает подземный ручей.
     План  хироманта  был прост  и  разумен:  проникнуть в  глубину  верхней
пещеры, перекрыть ручей, вернуться  назад и ждать,  пока вода поднимется  до
уровня верхней площадки и немцы всплывут вместе с ней. А если у них в голове
еще что-нибудь кумекает, то они сдадутся гораздо раньше.
     Чтобы  избежать  возможной провокации,  лейтенант пустил  на  это  дело
самого хироманта, на что тот не очень охотно согласился, думая  ограничиться
подачей идеи. Но все же пошел.
     Ждали его  обратно около трех часов и уже  было заподозрили, что он там
стакнулся с немцами и, может быть, захочет вывести их через свою пещеру, так
что  лейтенант с двумя  бойцами спустился в нижнюю  пещеру и стерег выход из
лаза, освещая его электрическим фонариком.
     Говорят, когда хиромант выполз из  дыры, весь измазанный мокрой глиной,
лейтенант не  стал  его  тормошить,  а  дал выйти из пещеры  на  свет божий.
Хиромант  постоял  возле своей пещеры,  утирая одной рукой мокрую  бороду  и
сослепу поводя головой. Говорят, он так с минуту постоял, окруженный бойцами
истребительного батальона и собственным многочисленным выводком  во  главе с
тринадцатилетним  рыжиком,  который  молча,   как  и  все,  дожидался  отца,
постругивая палочку сапожным ножом.
     -- Змееныш! -- неожиданно закричал хиромант  и, с  безумным проворством
подхватив  полено,  валявшееся у ног,  ринулся за  одним из своих волчат,  а
именно за тем, который рассказывал ему про лаз.
     Тот молча  побежал  от отца, и теперь было  видно, что  и  отец поводил
головой, готовясь к прыжку, и рыжик хоть и не сдвинулся с места до того, как
отец ринулся на него, но ждал этого и был готов.
     Очевидцы говорили, что их никогда не охватывала  такая жуть, как  в эти
минуты,  когда хиромант бежал  за сыном по  лужайке,  карабкался  за ним  по
склону над пещерой, пытался его достать, когда  тот пробегал  мимо остальных
рыжеголовых, молча, одними глазами следивших за происходящим.
     Жуть эта подымалась, как они  позже сообразили, даже не столько от вида
разъяренного,  измазанного глиной рыжебородого, с поленом в руке догоняющего
сына, и даже не оттого, что оба  они при этом молчали,  и  только слышалось,
как с присвистом и клокотаньем дышит отец, а маленький покряхтывает и злобно
оглядывается, ни  на мгновенье  не сдаваясь,  а только  стараясь соразмерить
расстояние и сохранить силы. Она, эта жуть, исходила от остальных волчат, от
этой молчаливой  стаи, в  которой одни жевали  свою  жвачку, а другие просто
зыркали  глазами,  самый  старший, так тот и  вовсе,  кажется, не смотрел, а
только постругивал свою палочку и помалкивал, как и все.
     И вдруг, когда отец пробегал мимо него (значит,  все-таки следил!),  он
неожиданно бросился  ему  под  ноги,  и тот,  перекувырнувшись  через  него,
полетел на землю и выпустил из рук полено.
     А  этот встал  как  ни в чем не  бывало  и, даже не отряхнувшись, снова
принялся за свою палочку и только подальше отпихнул ногой полено.
     Как только  хиромант  рухнул,  волчонок,  что бежал  от него,  говорят,
остановился  и  даже приблизился  на  несколько шагов, а именно те,  которые
успел  пробежать по  инерции, и, тяжело  дыша, злобно продолжал  смотреть на
него, как бы предлагая продолжить всю эту  игру, если  у него хватит пороха.
Хиромант  в это время  катался  по лужайке, кусая траву и  стараясь  врыться
головой в землю.
     Тут  лейтенант подбежал  к  нему  и, опустившись на колени,  стал нежно
гладить его по спине, приговаривая:
     -- Чудак-человек, сначала доложи, а потом наказывай!
     Как выяснилось потом, ярость хироманта была вызвана тем, что он у ручья
на дне верхней пещеры обнаружил следы  от костра и целый кощеев холм куриных
костей.
     Успокоившись, хиромант  доложил, что  хорошо  заделал  выход подземного
ручья и теперь немцам капут, только надо подождать, чтобы вода поднялась.
     Вода  подымалась медленно, если  она  вообще подымалась, так что  ждать
пришлось до следующего утра.  А  в первые  часы было  много сомнений  насчет
того, что хиромант сумел как следует заделать выход подземного ручья. К тому
же вода могла просочиться и в других местах.
     Ночью один  из бойцов  истребительного  батальона,  сидевший  вместе  с
другими у замаскированного плащ-палаткой костра,  вдруг догадался, что можно
проверить,  подымается  ли  вода  в  пещере, забрасывая  туда  камни.  Бойцы
обрадовались  этому  открытию  и стали  собирать  камни и  забрасывать  их в
пещеру. В  этом  деле, говорят,  выбракованные  крестьяне  оказались  ловчее
самого лейтенанта.  Кидать  надо  было  так,  чтобы камень, не задевая свода
пещеры,  имел  достаточно  высокую   траекторию,   чтобы,  минуя   площадку,
проваливаться за обрыв.
     И  вот,  говорят, туча этих самых камней чуть  ли не всю  ночь летела в
пещеру,  и после  падения  некоторых  из  них иногда казалось,  что слышится
чмокающий звук,  а иногда  ничего не казалось. Один раз они  услышали не  то
ругань, не то стон одного из  немцев, в которого, видно,  попал  камень. Тут
бойцы  истребительного батальона дружно зааплодировали,  но,  разумеется, не
тому, что в  немца попал камень, они а него и не целились, а тому, что немцы
или хотя бы один из них жив и подает голос.
     Неизвестно,  чем  бы   кончилось  это  швырянье   камнями,  может,  они
дошвырялись бы до  того, что просто захоронили бы  немцев  в этих камнях или
даже искусственно подняли бы уровень воды в запруженном ручье, если бы среди
ночи не появился взволнованный хиромант.
     Он  сказал,  что  из  лаза  полилась вода,  что  она  залила огонь  под
самогонным аппаратом и что ему едва  удалось  предотвратить взрыв  котла. Но
теперь все в порядке, добавил он, так что вода в пещере будет подыматься еще
быстрей, уверил он лейтенанта
     -- Я ему заткнул глотку, -- напоследок.
     --  И успел промочить свою, -- ответил ему лейтенант с упреком и послал
бойцов проверить состояние лаза.
     Все  оказалось правдой, а на  рассвете наконец из пещеры полилась вода.
Сначала она стекала  вниз по камням, как  первая по соломинке, а потом пошла
ручьем. Первая струя была  встречена громом аплодисментов и свадебной песней
бойцов истребительного батальона.
     Потом один из бойцов отделился от остальных  и подошел к ручью. Он снял
винтовку, осторожно прислонил ее к одному из  больших камней, между которыми
пробегал новоявленный ручей, снял кружку с пояса, ополоснул ее, набрал воды,
сказав несколько непонятных слов, стал медленно пить.
     Лейтенант очень удивился всей этой процедуре, и когда  спросил, что все
это  означает,  один  из  бойцов  истребительного  батальона,  лучше  других
говоривший  по-русски,  улыбаясь его наивности,  объяснил,  что это  он пьет
кровь побежденного врага, что раз уж  он  выпил эту  кровь, немцам ничего не
остается, как сложить оружие.
     Лейтенант махнул рукой и  послал человека в учреждение за переводчиком.
Боец  истребительного  батальона  все еще  дегустировал  символическую кровь
врага, а  остальные  внимательно следили  за  ним,  когда неизвестно  откуда
выползший один  из рыжих волчат стащил  его винтовку и поволок ее  вверх  по
склону.
     Он уже  метров пятьдесят  прокарабкался,  когда,  неспешно допив  кровь
врага,  боец  истребительного  батальона  стал  озираться  в поисках  своего
оружия.
     -- Сдается мне,  -- сказал ему один  из бойцов, кивая на  гору, --  что
этот глухой с твоей винтовкой карабкается...
     -- Хайт! Его глухую мать! -- вскричал оскорбленный дегустатор крови и с
быстротой оленя помчался вверх. Он бежал, сверкая своей кружкой, которую  то
ли  по забывчивости, то  ли решив, что  в этих гиблых  местах  вообще ничего
нельзя  оставлять без  присмотра,  захватил с  собой. Бойцы  истребительного
батальона заулюлюкали,  засвистели,  и было  непонятно, своего  товарища они
взбадривают или рыжика. Скорее всего, и того и другого. Бегать от абхазца по
горам -- бесполезное дело, тем более рыжик карабкался под тяжестью винтовки,
а боец был налегке, если не считать его кружки.
     Расстояние  быстро сокращалось, но, видно, гнев бойца переливался через
край, потому что он метров за десять от рыжика не удержался и швырнул в него
кружкой. Кружка просверкнула мимо, но рыжик  выпустил  добычу  и уже  дальше
помчался налегке.
     Боец, добравшись до  винтовки, не стал  его преследовать, а помчался за
своей  кружкой,  которая,  звякая  и  подпрыгивая   по  каменистому  склону,
покатилась в  обратном направлении,  что и спасло рыжика от хорошей взбучки.
Кстати,  кружку свою  этот злосчастный  боец так и не  смог  поймать, хоть и
мчался за ней до  самой  полянки.  Говорят, на  каждый отскок ее  от крутого
каменистого  склона  он, продолжая бежать,  отвечал угрозами обесчестить эти
самые  камни,  не  смущаясь   ни  их  суровыми  формами,   ни  их  почтенным
геологическим  возрастом.  Надо  сказать, что  по  части  подобных выражений
абхазский  язык,  пожалуй,  побогаче  русского  (тоже   небедный!),  хотя  и
значительно уступает турецкому.
     Короче  говоря,  кружка эта, может  ошалевшая от своего  символического
употребления,  даже  пыталась   перепрыгнуть  полянку,  на  которой   стояли
остальные бойцы, но тут один из них изловчился и сбил ее своей шапкой.
     Хозяин, наконец добравшись до нее, снова принялся  пить воду, но уже не
придавая этому  никакого символического значения, а главное, не выпуская  из
левой руки спасенную  винтовку. Говорят, он выпил несколько кружек и, каждый
раз  зачерпнув из ручья, внимательно  следил, не протекает  ли, бормоча  при
этом:
     -- Моя бедная... цинковая... чуть не загробил, новехонькую...
     Напившись,   он  камнем  выправил   ее  помятые  бока  и,  окончательно
успокоившись, привязал  ее к своему поясу. А волчонок,  что пытался похитить
ружье,  уселся на самой  вершине  горы и  сидел там до тех  пор,  сияя рыжей
головенкой, пока бойцы вместе с немцами не покинули горы.
     Вновь появился толмач  со своей трубой, теперь уже аккуратно залатанной
новыми   железными   латками,   что  почему-то   язвительно  отметили  бойцы
истребительного  батальона.  К  тому  же  они  стали подшучивать  над  своим
товарищем, заметив его нежную привязанность к своей кружке,  говоря, что ему
было нечего так бояться  за  свою кружку, что в случае чего толмач привел бы
ее в порядок, вон как свою трубу залатал.
     --  Так  я  ему и доверил  ее, -- отвечал боец,  пошлепывая  по  кружке
ладонью, -- я с нею три года пропастушил, а тут пришел в город -- и на тебе.
     Лейтенант  снова стал  торопить толмача, он боялся,  как  бы  немцы  не
утонули.  Толмач  снова стал  кричать  в  свою трубу,  чтобы немцы сдавались
по-хорошему.
     И тут из пещеры наконец раздался  хриплый голос. Лейтенант  и все бойцы
очень обрадовались этому голосу.
     Лейтенант радостно приказал немцам,  чтобы  они плыли к  выходу. Толмач
передал приказ, и из пещеры снова раздался голос.
     -- Он говорит, что они не умеют плавать, -- не вполне  уверенно перевел
толмач.
     -- Тогда как же они держатся? -- удивился лейтенант. Толмач перевел его
удивление. Теперь немцы  охотно  переговаривались  и даже  продолжали что-то
говорить, пока толмач оборачивался к лейтенанту.
     -- Он говорит, что они держатся на пробковых поясах, -- перевел толмач,
-- потому что летают из Румынии.
     -- Ах, из  Румынии?  --  удивился  лейтенант  и приказал,  чтобы  немцы
отдавались  течению, что  оно  их как раз и вытянет к выходу.  Но тут немец,
тот, что переговаривался, прохрипел, что они отдаваться течению не намерены,
что они, наоборот, держатся за сталактит и будут держаться, хотя у них вышли
из строя электрические обогреватели.
     -- А  почему  второй  молчит?  --  вдруг  спросил  лейтенант. По мнению
некоторых  позднейших комментаторов, этот вопрос  был связан  с тем,  что он
хотел сыграть на возможных противоречиях  между осажденными  немцами. Может,
так оно и было, а может, он просто хотел узнать, жив ли второй немец.
     -- Он говорит, что его товарищ потерял голос, -- перевел толмач.
     -- Скажи им, чтоб скорее сдавались, -- заторопил его лейтенант, -- а то
и этот совсем осипнет... На черта нам сдались безголосые "языки"...
     Толмач приник к своей трубе, но тут, говорят, лейтенант его остановил и
сказал, чтобы про безголосые "языки" он немцам не переводил.
     --  Что,  я  первый  раз,  что  ли?!  -- ответил толмач обиженно,  хотя
обижаться было не на что, тем более что он и в самом деле первый раз работал
с немцами. Об этом в городе знали точно, а  пленных вообще тогда еще не было
в наших краях.
     На этот раз он долго переговаривался с  немцами и  даже спорил с тем из
них, кто все еще не мог отвечать, а лейтенант  все порывался узнать, что они
говорят, но толмач отмахивался  от него и никак  не  мог оторваться от своей
залатанной трубы.
     Возможно, он не все понимал, учитывая, что немец довольно сильно хрипел
и у него не было даже  такого латаного-перелатаного рупора, если  не считать
самой пещеры, которая до  того  гулко  резонировала и гремела немецким эхом,
что в  иные  мгновения казалось --  уж  не расплодились ли  они там  в нашей
животворной воде?
     Одним словом,  он  до того долго  с  ними переговаривался,  что,  когда
перевел   смысл   разговора,   бойцы   истребительного  батальона   остались
недовольны,  ворча,  что  такой  долгий  разговор  можно  было  перевести  и
подлинней. Как-то  он  им  не  пришелся  по  вкусу, этот  толмач,  вот они и
придирались к нему.
     --  Он  говорит, --  перевел толмач,  --  что  немецкие  летчики  могут
продержаться  в черноморской  воде  тридцать часов  и что хотя вода в пещере
гораздо холодней, они будут держаться оставшиеся два часа с оружием в руках.
     -- Вот суки! -- восхитился лейтенант психикой немцев, еще не сломленной
Сталинградом, и велел ждать.
     К  этому  времени весь  поселок  и  все живущие  под горой собрались  у
пещеры, и, конечно, не обошлось без Богатого Портного. С начала осады немцев
он каждый день, прихрамывая, наведывался  сюда. Уже в первый день  он пришел
сюда с ковриком и  с нардами. За это время он много чего здесь наговорил, но
в памяти очевидцев остались два его изречения.
     --  Тот человек счастливый, -- сказал он,  расставляя  фишки  для новой
партии в нарды и внезапно  останавливаясь, словно  прислушиваясь  к  грохоту
далекой  канонады, --  тот человек счастливый,  что сейчас на фронте в самом
пекле находится...
     В этом его не слишком ясном изречении было понятно только одно, что ему
хочется на фронт, но, увы,  больная нога  не пускает. После  своего  ишиаса,
полученного в часы ночных бдений в саду, он  и раньше прихрамывал с оттенком
участника  гражданской  войны.  Теперь  он  вовсе  захромал  уже без  всяких
оттенков, жалуясь при случае, что у него в колене нашли гнилую воду.
     В  этот день он предложил лейтенанту прорыть  гору над пещерой и  выйти
немцам в тыл. (Но  это еще не второе его  изречение, тем более что лейтенант
его не послушался).
     -- Вот и  рой,  -- холодно ответил ему лейтенант.  Ровно через два часа
лейтенант,  взяв  с  собой  троих  добровольцев,  отправился  в  пещеру.  Он
разъяснил бойцам, что враг хотя измотан, но продолжает  оставаться коварным,
поэтому надо быть начеку, но стрелять только в самом крайнем случае.
     Сзади  на  некотором  расстоянии  шел  переводчик,  слегка  прикрываясь
рупором, хотя уже было  достаточно ясно, что  немецкая  пуля  его пробивает.
Один  из бойцов, проявив военную  хитрость, привязал электрический фонарик к
дулу  своей винтовки и,  оттянув  ее  подальше от  себя  и своих  товарищей,
освещал дорогу,  чтобы  запугать  немцев, если  они проявят вероломство.  Но
немцы стрелять не стали.
     Трое бойцов вместе с лейтенантом и догнавшим их переводчиком, хлюпая по
воде, подошли к  краю огромного  озера.  В середине  озера  торчала  вершина
сталактита, которую, стараясь  пистолеты держать повыше,  в обнимку  сжимали
летчики.  Лейтенант  включил  и  свой  фонарик,  так  что  оба немца  теперь
беспомощно  помаргивали  белесыми  глазами  в прожекторном перекрещении двух
световых лучей.
     Толмач  опять  попытался  говорить  в  рупор, но  тут  уж  лейтенант не
выдержал и, выхватив у него трубу, бросил  ее в воду, и сразу же всем, может
быть даже включая немцев, стало ясно, до чего эта труба надоела лейтенанту и
какую железную выдержку проявил он, смиряясь с ее необходимостью.
     --  Говори  так,  -- сказал  он  ему,  кивая на  сравнительно небольшое
расстояние от сталактита до берега.
     --  Хорошо, -- ответил толмач,  тоже проявив немалую выдержку, -- но за
то, что ты это сделал при немцах, ответишь.
     -- А  немцы  и  не  видели, --  вступился  один  из  бойцов  за  своего
лейтенанта, имея в виду, что немцы их фонарями не освещали, а, наоборот, они
немцев освещали.
     -- Там выяснят, -- ответил толмач  мимоходом, продолжая слушать немцев,
отчего его угроза прозвучала еще убедительней.
     Боец хотел  было  войти в воду  и достать рупор, тем более  что упал он
недалеко, но тут опять  произошло замешательство,  потому что немцы к берегу
плыть отказались. Они сказали  (говорил-то все еще один  из них), что сами в
плен не  сдаются, но, если их  возьмут  в  плен, они не отказываются.  Тогда
лейтенант приказал бросить сталактит, потому что будет рассматривать это как
сопротивление. Тут  немцы, говорят,  переглянулись и в  самом  деле  бросили
сталактит,  после  чего  они  еще  некоторое  время  с  дурацким  выражением
нейтралитета  покружились  на поверхности  озера,  и  когда приблизились  на
расстояние вытянутой винтовки, их окончательно подогнали к берегу.
     Поразительно, что, выходя из  воды, один из них успел вытащить  рупор и
подать его именно  толмачу, из чего неминуемо  следовало,  что  столкновение
лейтенанта с переводчиком  не  осталось  незамеченным.  Беря  рупор,  толмач
кивнул головой, как бы злорадно намекая на это обстоятельство.
     Вытащив  из  оцепеневших  пальцев пленных пистолеты,  их  выволокли  на
солнце.  К  великому  удивлению  всех  людей,  надо  полагать,  всех,  кроме
хироманта и  его выводка, мокрые немцы оказались облепленными каким-то пухом
и  перьями,  словно это  были не  подбитые  летчики, а Дедал  и  Икар  после
неудачного полета.
     Немного  отдышавшись,  тот  из  немцев, у которого оставался  кое-какой
голосишко, что-то  сказал переводчику, показывая на голову своего онемевшего
товарища,  из  чего  жители поселка сделали  чересчур  поспешный вывод,  что
второй немец сошел с ума.
     -- Притворяется! -- крикнул Богатый Портной, но тут переводчик доложил,
что немец намекает на камни, которые ночью бросали в пещеру.
     --  Он  говорит, что  будет  жаловаться на  нечестное ведение  боя,  --
перевел толмач, продолжая мстить за свой рупор. Но лейтенант не растерялся.
     -- А кто мирный договор нарушил? -- спросил он в упор.
     На это немец не  нашелся  что ответить и неожиданно принялся  чихать, а
через  секунду к нему присоединился  и второй пленный.  Тут  бойцы  да и сам
лейтенант  обрадовались, что  у второго немца хоть таким образом  прорезался
голос.  И тогда все  поняли, что немец онемел не от камня, а от  простуды, в
чем сам же виноват.  Тут  один из  бойцов истребительного  батальона привел,
имея в виду этого невезучего немца, абхазскую пословицу, гласящую, что, мол,
упавшего с дерева укусила змея.
     Бойцы   истребительного   батальона   посмеялись   удачно   приведенной
пословице,  и  тогда тот,  кто  ее  вовремя вспомнил,  попросил  переводчика
перевести ее на немецкий язык для пострадавшего немца.
     Говорят, переводчик довольно долго  переводил эту пословицу на немецкий
язык,  а немец продолжал чихать, глядя на него непонимающими  глазами, может
быть решив, что уже начался допрос.
     Пока переводчик, поднатужившись, старался довести  до сознания пленного
немца  смысл  пословицы,  указывая для  наглядности  на  его  голову,  бойцы
истребительного  батальона  рассказывали  окружающим  представителям  других
наций,  как  сжат  и  точен  абхазский  язык,  если  переводчику  так  долго
приходится  переводить эту пословицу. Представители других  наций  сдержанно
соглашались, намекая, что и в их языках тоже есть немало хорошего.
     Перевод пословицы, видно,  как-то не  дошел  до сознания немцев, потому
что тот, что  пострадал  от камня,  неожиданно энергично  замотал головой  и
что-то просипел, как бы в корне не соглашаясь с пословицей, что выглядело не
вполне прилично со стороны пленного.  Но тут второй немец разъяснил, что его
товарищ,  когда парашют  зацепился за дерево, не  упал  с него,  а спрыгнул,
потому что там было невысоко.
     Но тут вмешался лейтенант и велел оставить  немцев в покое, оберегая их
умственные усилия для  более  важных  дел.  Но  немцев не оставили  в покое,
потому  что  к  ним  протиснулся  Богатый  Портной  и  сказал,  обращаясь  к
переводчику:
     --  Переведи  слова Александра Невского: "Кто с мечом  к нам войдет, от
меча и погибнет!"
     Это было второе его изречение, надолго запомнившееся местным жителям.
     -- Для чего?  -- спросил  переводчик и без  того  утомленный предыдущей
пословицей.
     -- Интересно, что они скажут, -- сказал Богатый Портной.
     Но  тут  лейтенант опять  отстранил  Богатого  Портного, да, и непохоже
было,  чтобы немцы могли что-нибудь  отвечать,  потому что они как принялись
чихать, так и продолжали, почти не переставая.
     И потом,  когда  их вели к  машине и  в  самой  машине,  они продолжали
чихать, и  даже когда  приехали в НКВД, никак не  унимались. Да и  позже,  в
кабинете   самого  полковника,  рассказывают  жители  нашего  города,  немцы
продолжали почихивать, хотя и не столь безудержно, но и без особых признаков
затухания.
     А все тот же толмач, рассказывают старожилы, хотя непонятно, откуда они
все это видели или тем более слышали,  стоял рядом с ними весьма удрученный,
но уж не тем, что нельзя пользоваться  рупором, а тем, что вот полковник все
ждет,  постукивая  пальцами по столу,  а ему переводить нечего, кроме  этого
чихания.
     Но  тут,  говорят,  полковник  перестал  постукивать  пальцами, а  надо
полагать, потеряв  терпение, двинул всем кулаком по столу и сказал несколько
русских слов, которые в переводе могли прозвучать  как строгое напоминание о
том, что  они находятся не  в  поликлинике, а совсем в  другом месте. И тут,
говорят всезнающие старожилы, немцы  перестали чихать и притихли,  перед тем
как заговорить.
     В  тот же  день  в пещеру  был вызван водолаз,  потому что  вода начала
заливать жителей,  живущих у  подножия горы,  и он открыл завал,  устроенный
хиромантом,  спустил воду. Вот  так  хироманта за его полезную  находчивость
оставили  в  нижней сталактитовой пещере, хотя  сам  лаз у  выхода в верхнюю
сталактитовую пещеру на всякий случай заделали железной решеткой.
     Подбитый немецкий  самолет, это  был "юнкере", выволокли на буйволах из
ущелья, где он застрял, привезли в город и  поставили  в парке, сохранив его
ужасный  вид для наглядного примера того, что  ждет  всю  германскую военную
машину, а не только ее отдельные самолеты. Там он стоял в  неприглядном виде
до самого конца войны и даже дольше.
     Должен сказать, что события этого бурного года я отчасти восстанавливаю
со слов очевидцев, так что кое-где возможны некоторые преувеличения, впрочем
незначительные.
     Дело в том,  что как  только  появилась опасность попасть под бомбежку,
мама решила  тактически  более правильным  (экономически тоже)  переехать  в
деревню, что мы и сделали.
     Когда  мы  вернулись  из деревни,  события на  фронте изменились в нашу
пользу, и в городе было полным-полно пленных немцев. Они работали в основном
на строительстве разрушенных бомбежкой домов, что было  вполне справедливо и
поучительно. Кстати, заодно они восстановили и  привели в порядок наш театр,
сгоревший из-за халатности неизвестного лица.
     Среди  пленных  находились  и  двое  этих  летчиков,  и  когда  колонна
проходила по улице, они  обычно стояли рядом. С бодрыми песнями, лихо щелкая
деревянными босоножками, они проходили по улицам города.
     Я  часто  замечал,  когда они  проходили  мимо  парка,  каким  странным
взглядом эти двое смотрели на  свой самолет. Но если  они  даже  не смотрели
туда, наши старожилы, которым случалось  стоять поблизости, рукой показывали
им на парк в том смысле, что во-он ваш самолет еще стоит, на что эти двое, а
иногда и остальные пленные  вежливо  кивали  головой, давая  знать, что этот
факт им известен.
     Во взгляде старожилов на этих двух летчиков, как, впрочем, и во взгляде
летчиков на свой бывший самолет, было много скрытого юмора. Старожилы своими
взглядами и кивками в  сторону  летчиков как бы  напоминали им, что они, эти
летчики, личная лепта нашего города в общей победе над немцами и что поэтому
им, летчикам, не стоит слишком затериваться в толпе пленных.
     "Ладно,  не затеряемся",  --  как бы отвечали летчики  своим  суховатым
кивком.  Возможно,  им  надоедали эти  бесконечные  напоминания.  Во взгляде
летчиков на свой  самолет  тоже было  немало смешного. Теперь, осовременивая
впечатление от этого взгляда, но не меняя его сути, я бы осмелился  привести
такой  образ. Так мог бы  смотреть  посетитель ночного кабаре  на танцовщицу
этого кабаре,  в которой вдруг  узнал  свою бывшую жену.  В качестве бывшего
мужа он как бы оскорблен этой встречей и в то  же время показывает взглядом,
что никакой ответственности не несет за ее теперешнее поведение.
     Но вернемся к нашему хироманту. После войны, когда в  наших краях стало
появляться довольно много туристов, он сам себя  назначил проводником а  эту
теперь уже  знаменитую пещеру. В разгар  сезона он  обычно  сидел  у входа в
пещеру в одних трусах, иногда измазанный пещерной глиной, якобы удерживающей
организм от постарения.
     -- Войдешь  старичком, выйдешь бодрячком! -- говорил  он,  подмигивая и
кивая на рыжую команду, если она околачивалась рядом.
     Туристы, как  правило, клевали  на его призыв, и  тогда он им предлагал
раздеться, раздавал  свечи  собственного изготовления и,  оставив одежду под
присмотром кого-нибудь из  рыжиков, отправлялся в путь. По дороге он успевал
себе выбрать, как бы шутливо, интеллигентную фаворитку в купальном костюме.
     В пещере  он обычно  рассказывал историю  поимки  немецких  летчиков  и
показывал на сталактит,  за  который они держались, когда их стала поднимать
вода.  Высоко  подняв  свечи,  туристы  вглядывались  в вершину  сталактита,
стараясь разглядеть на ней следы пребывания немецких летчиков,  хотя никаких
следов там не было.
     Когда  группа   доходила  до  места,  где  имелись  небольшие,  по  его
уверениям, запасы  целебной глины, он предлагал всем натереться этой глиной,
а фаворитку натирал сам.
     В  глубине  пещеры у  самого ручья был очень  крутой, метров на десять,
глинистый  (по-моему, такой  же  целебный)  обрыв, раскатанный  неугомонными
задами его  рыжих волчат. Обрыв этот  можно было обойти, но  хиромант всегда
приводил туристов к этому месту.
     Обычно,  подходя к этому месту,  он отбирал у  них  свечи, часть из них
гасил, а одну или две, придавив к ближайшим  сталактитам,  оставлял  гореть.
После  этого он пропускал вперед ничего не  подозревающих  туристов, а  сам,
придерживая за руку свою избранницу, оставался сзади.
     Туристы один за другим с  предсмертным воплем летели в  бездну и тут же
бултыхались  в  довольно  глубокий   бочаг,   служивший   вполне  безопасным
тормозящим устройством.
     Каждый раз  после  того, как кто-нибудь летел  вниз, сверху  раздавался
демонический хохот хироманта. Проводив всех в бездну, он вместе с фавориткой
обрушивался вниз, на лету издавая радостный вопль.
     -- Афинские ночи!
     Это  была его  любимая  шутка, которая ему никогда не надоедала. Многие
туристы  говорили,  что  после выхода из пещеры  они  ощущали исключительный
прилив физических и духовных сил, который объясняли немедленным воздействием
целебной глины.
     Я сам  неоднократно  обрушивался  в  эту  бездну,  и надо сказать,  что
радость  по  поводу того,  что  остался жив,  надолго перекрывала  несколько
мгновений ужаса, испытанного во время падения.
     Гадать он, кстати, предлагал после выхода из пещеры, уже дружественно и
весело  настроенным  туристам.  Если гадание  проходило  успешно, он в  виде
особой  любезности  предлагал  им  купить  пещерный  жемчуг,  маленькие,   с
горошину, желтоватые камушки, которые, по-моему, он сам же обтачивал.
     Если  же  туристы,  проходившие по этим  местам,  отказывались  гадать,
покупать   свечи,  вымазаться  целебной  глиной,  поверить  в   естественное
происхождение  пещерного жемчуга, и вообще  никак не  давали себя загнать  в
пещеру, хиромант мрачно кивал головой и говорил:
     -- Ничего, идите, идите...
     С несколько  подпорченным  настроением туристы  шли  дальше,  и  ничего
особенного с  ними  не  случалось.  Разве  что,  если  в  компании  не  было
достаточно решительных мужчин, их догонял рыжий выводок и отбирал бутерброды
и банки со сгущенным молоком.
     После  войны хиромант перестал  ездить по дворам и  гадать. То  ли люди
стали плохо верить в хиромантию,  то  ли  ему  запретили в связи с внесением
большей четкости в идеологическую работу, остается неизвестным.
     Где-то в конце  сороковых годов он исчез вместе с осликом и  всем своим
многочисленным   выводком.  Все  же  в   памяти   старожилов  нашего  города
(напоминаю, что речь идет  о  городе Мухусе, а не каком-нибудь другом, чтобы
не было путаницы, обид, жалоб), так вот в памяти старожилов нашего города он
оставил довольно яркий след, его и сейчас хорошо помнят.

Last-modified: Wed, 15 Nov 2000 21:43:13 GMT

Оцените этот текст: