Лев Гумилевский. Вернадский
Третье издание
МОСКВА
"МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ" 1988
OCR: Александр Продан
Гумилевский Л. И.
Вернадский. -- 3-е изд. -- М. : Мол. гвардия, 1988. -- 255[1] с., ил.
-- (Жизнь замечат. людей. Сер. биогр. Вып. 6(325)).
ISBN 5-235-00225-3
Книга представляет собой научно-художественную биографию великого
русского советского ученого и мыслителя, академика Владимира Ивановича
Вернадского (1863--1945). Геохимик и минералог в начале своего пути, В. И
Вернадский в дальнейшем создал целостную картину развития нашей планеты,
увязав в своей теории данные геологии с наукой о жизни и человеке. Настоящее
издание посвящено 125-летию со дня рождения всемирно известного ученого.
I
ТАЙНЫ МИРОЗДАНИЯ
Глава 1
ГЕНЕЗИС МИНЕРАЛОВ И ИДЕЙ
Корни всякого открытия лежат далеко в глубине, и как волны, бьющиеся с
разбегу на берег, много раз плещется человеческая мысль около
подготовляемого открытия, пока придет девятый вал *.
В самом конце прошлого века английский натуралист доктор Карутерс
наблюдал над Красным морем грандиозное переселение саранчи с берегов
Северной Африки в Аравию. В течение трех дней плотные тучи насекомых,
закрывая солнце и производя тревожный шум, непрерывно проносились над
головой наблюдателя. Обычное в этих местах, часто повторяющееся явление
поразило Карутерса своими размерами, и он решил определить количество
насекомых в одной из туч, пролетевшей над ним 25 ноября 1889 года.
* Все эпиграфы, предшествующие главам, взяты автором из сочинений В. И.
Вернадского.
Оказалось, что туча занимала пространство в 5967 квадратных километров
и весила 44 миллиона тонн.
Сообщение Карутерса о сделанном им расчете появилось в 41-м томе
английского журнала "Природа" за 1890 год. Специалисты-энтомологи, в том
числе и крупнейший из них, Давид Шарп, обсуждавшие заметку в журнале, не
нашли в сообщении Карутерса ничего необыкновенного.
Не нашел в кем сначала ничего особенного и постоянный русский читатель
журнала -- приват-доцент Московского университета по кафедре минералогии
Владимир Иванович Вернадский. Он разбирал тогда коллекции в минералогическом
кабинете университета, а кусочками свободного времени пользовался для
просмотра накопившихся за лето журналов.
Человек, интересовавшийся решительно всем на свете, Владимир Иванович
прочитал заметку Карутерса с простым любопытством и перевернул страницу, но
затем быстро возвратился назад: ему показалось, что была какая-то связь
между тем, что он прочел, и тем, что он делал. Странное ощущение мгновенно
явилось и мгновенно исчезло: усилиями сознания вызвать вновь его не удалось.
Служители в длинных темных мундирах с синими стоячими воротниками
внесли тяжелый ящик и опустили его у ног Вернадского. Шедший сзади них
помощник Вернадского, Евгений Диодорович Кислаковский, указал на стул, где
лежали топор, молоток и клещи:
-- Открывайте, ребята, только осторожнее!
Пока служители снимали свои мундиры, засучивали рукава ситцевых рубах,
он подошел к столу. Владимир Иванович пододвинул ему журнал.
-- Ну, что вы скажете о расчете Карутерса? Сорок четыре миллиона тонн
движется по воздуху с места на место, а ведь это без малого вес всего
количества меди, свинца и цинка, добытых человечеством за девятнадцатый век!
Наклонив белокурую голову над столом, Кислаковский долго разбирал текст
и, наконец, разобравшись, заметил:
-- Цифры проверить бы надо! У них опечаток тоже достаточно.
Служители отодрали доски, которые скрипели и визжали на гвоздях.
Открытый ящик занимал помощника больше, чем саранча. Он бросил журнал и стал
вынимать из ящика завернутые в бумагу камни. Раскрывая их, он кричал:
-- Горный хрусталь! Какие кристаллы, Владимир Иванович! А это откуда?
Смотрите, природная железная роза! Первый раз вижу... А тут, как в гнезде
яички, -- кальцит, да? Взгляните, Владимир Иванович, верно? А вот топаз так
уж топаз...
Сверкающие камни один за другим ложились на стол.
Владимир Иванович отодвинул их в сторону, взял из стопки заготовленных
для коллекций карточек одну и стал выписывать данные Карутерса. Пометив
страницу, том, год и название журнала, он бережно снял чернила тугим
пресс-папье и положил карточку в боковой карман. Помощник, следя за ним,
несмело сказал:
-- А зачем это нам, Владимир Иванович, ведь мы не энтомологи, не
физиологи, не биологи...
Владимир Иванович быстро встал.
-- Да, мы с вами не биологи, но тут, -- он приложил руку к карману, --
есть какая-то мысль! А из истории науки и опыта я знаю, какие неожиданные
последствия бывают от случайно брошенной мысли, если она коснется ума и воли
искренней человеческой личности в нужный момент... Один такой случай нередко
оправдывает всю жизнь!
Эта постоянная, неизменная во всех случаях жизни настроенность молодого
ученого на высокое, обобщающее мышление составляла самую характерную черту
Вернадского. Она была присуща ему, как уверенная походка, негорбящийся стан,
легкость движений, и все-таки удивляла окружающих.
Он говорил раздельно, негромко, держа руку на груди, но служители
перестали драть из досок визжащие гвозди, а помощник впервые увидел, как
строен, изящен, пронизан насквозь красотою мысли его руководитель и в какой
особенный, одному ему доступный мир смотрят за светлыми стеклами очков его
глубокие глаза.
Наставительная строгость собственной речи смутила Вернадского. Он любил
скромность, но острая мысль застала его врасплох. Тогда с улыбкой
приветливости, обращенной к собеседнику, Владимир Иванович сказал:
-- Ну, а теперь, коллега, давайте работать. Садитесь к каталогу, а вы,
господа, -- он обернулся к служителям, -- пока свободны.
И молодой ученый, сдвинув очки на лоб, стал рассматривать вынутые из
ящика камни, близко поднося их к глазам и диктуя название помощнику. Работа
вскоре увлекла его.
Разборкой коллекций в минералогическом кабинете он занимался не только
для того, чтобы привести в порядок запущенное хозяйство кабинета, где нашел
десятки нераспечатывавшихся годами ящиков и посылок с образцами пород,
которые присылались со всех концов России. Новый преподаватель смотрел на
свою науку по-новому и по-новому распределял в минералогическом кабинете его
богатое собрание.
Когда Вернадский сам учился, минералы изучали преимущественно по их
внешним свойствам -- по форме, размерам, цвету, твердости, и мыслились они
как навсегда установившаяся система природы. О том, как образуются минералы,
из каких химических процессов происходят, не говорилось.
Вернадский в основу своего курса решил положить генезис минералов, то
есть учение о процессах образования, происхождения минералов. Для него
каждый минерал был памятником физического или химического процесса, шедшего
на Земле иногда в очень отдаленное время. Зная условия образования минерала,
молодой ученый намеревался решать практические вопросы о том, где следует
искать те или иные руды важных металлов, те или иные горные породы.
Его помощник то и дело выбегал курить. Владимир Иванович перерывы в
работе называл "кусочками времени" и употреблял их на просмотр литературы
или писание писем.
В "Бюллетенях Французского минералогического общества" он отметил
статью о самородном железе и, когда лаборант вернулся, показал ему:
-- Вот это уже прямо нас касается.
Кислаковский взглянул на текст.
-- Да ведь я не знаю французского, Владимир Иванович!
-- Как, даже не читаете?
-- Не читаю, Владимир Иванович!
-- Ну, коллега, какой же вы ученый... -- разочарованно сказал
Вернадский, выписывая на карточку автора, название журнала, год, номер,
страницу. -- Как можно жить, не зная других языков...
-- Времени не хватает, -- покорно сказал пропахнувший дымом и никотином
помощник.
-- Удивляюсь, куда вы его деваете!
Владимир Иванович положил карточку в тот же боковой карман, уже заметно
оттянувший полу его пиджака, и указал помощнику место у каталога.
-- Ну, давайте продолжать...
Не раз в этот день прошли через руки Владимира Ивановича каменные
образцы всевозможных минералов; не раз напоминала о себе и лежавшая в
боковом кармане карточка, а странной связи между тем и другим он не мог
уловить. Тонкие пальцы его узких, красивых рук пропитались черной каменной
пылью, несколько раз он менялся местами со своим помощником, садясь за
каталог и оставляя на больших разграфленных листах отпечатки своих пальцев.
Дома, выгружая из кармана заметки, вырезки, библиографические справки,
Владимир Иванович находил кусочек времени, пока не позовут обедать,
разложить по папкам, ящикам и полкам собранный за день материал. Под кабинет
у Вернадских всегда отводилась самая большая комната. Вдоль стен, в
простенках между окнами стояли открытые книжные полки, возле полок -- столы,
на окнах -- цветы, в свободном уголке -- широкий диван и где просторнее --
венская плетеная качалка.
Три письменных стола возле разных полок предназначались для занятий:
один -- минералогией, другой -- историей науки, третий -- диссертацией на
ученую степень магистра геологии и геогнозии.
Переходя от стола к столу, от полки к полке, выдвигая ящики, раскрывая
то одну, то другую папку, Владимир Иванович быстро распределил все, что было
в кармане, и только для заметки Карутерса не находил места. Наблюдение
Карутерса не могло относиться к диссертации "О группе силлиманита и роли
глинозема в силикатах", будущий магистр геологии и геогнозии с карточкой в
руках отошел к другому столу. Но история науки также не нуждалась и никогда,
очевидно, не будет нуждаться в сообщении о переселениях саранчи с берегов
Африки в Аравию.
Владимир Иванович подошел к последнему -- минералогическому -- уголку
своего кабинета и, бросив карточку на стол, подумал, что скоро понадобится
еще один письменный стол.
Смеясь над забавным затруднением, в которое поставил его английский
натуралист, он вынул из нижнего ящика новую папку, положил туда карточку,
взял перо, чтобы сделать надпись на белом ярлыке синей крышки, и задумался:
"Организмы? Разное? Смесь? Или число и мера в живой природе?"
Большой мастер обобщений и систематизации, умевший вносить
гармоничность и закономерность в хаотическое множество фактов, он был
осторожен в установлении новых классов и категорий даже в собственном ученом
хозяйстве.
Несколько минут, а может быть и целый час, туго сжав в пальцах перо,
Вернадский ловил в возбужденном мозгу идею, таившуюся среди множества фактов
и выводов, переполнявших его ум. В свете этой идеи, как при блеске солнца
меж туч, открывался какой-то новый мир, но в дверь давно уже стучали,
приглашая к обеду.
Верный строгому порядку установленного дня, Владимир Иванович подвинул
к себе папку, твердо написал на крышке и корешке "Живое вещество", поставил
папку на полку самой крайней в ряду.
И вдруг так долго не укладывавшаяся в слова острая мысль охватила
Вернадского радостью огромного открытия.
Тонкие детские пальчики просунулись в щель неплотно прикрытой двери.
Владимир Иванович помог сыну открыть дверь, высоко поднял его над собой,
посадил на плечо и, торжествуя, понес в столовую.
Глава II
ХОД ПРОШЛЫХ ПОКОЛЕНИЙ
Человеческая личность, как все в окружающем нас мире, не есть
случайность, а создана долгим ходом прошлых поколений.
В точном смысле слова Вернадский не был и геологом, как не был он
биологом, химиком, почвоведом, историком, хотя мог бы быть и тем и другим.
Он не был просто натуралистом -- он был натуралистом-мыслителем.
Владимир Иванович интересовался своим прошлым и проследил по документам
жизнь своих предков. Оказалось, что один из них, литовский шляхтич по
фамилии Верна, во время войны Хмельницкого с Польшей перешел на сторону
казаков и сражался с ними против панства. Что побудило его на такой поступок
-- неизвестно, но, во всяком случае, он был казнен поляками.
Дети этого Верны служили в казачестве, были товарищами и старшинами в
Запорожье. Когда Запорожская Сечь была Екатериной распущена и рассеяна,
прадед Вернадского, Иван Никифорович Вернацкий, бежал в Черниговскую
губернию. Там после нескольких лет тихой жизни односельчане выбрали его
священником.
Священник из него вышел плохой. Священство скоро ему наскучило, оп
отказался крестить, хоронить и в конце концов запер церковь.
В те времена церковные служители и священники имели не более прав, чем
крепостные: закон не ограждал их даже и от телесных наказаний. Ссылаясь на
свидетелей из двенадцати дворян, Вернацкий подал просьбу о внесении его с
детьми в списки дворян, так как дед его и отец состояли войсковыми
товарищами, значась свободными казаками.
Вернацкому удалось войти в списки потомственных дворян, но впоследствии
по чьим-то доносам его из этих списков исключили.
Как-то прихожане потребовали его для отпевания умершего. Он отказался.
Тогда силою потащили его на кладбище, и здесь, окруженный толпой прихожан,
он неожиданно умер у всех на глазах. С ним случился удар.
Дворянство выслужил дед Владимира Ивановича, Василий Иванович
Вернацкий, который с этих пор стал писаться Вернадским. Он был штаб-лекарем,
то есть военным врачом, в полках у Суворова, участвовал с ним во многих
походах и даже в знаменитом переходе через Альпы по Чертову мосту.
Василий Иванович высоко почитался в семье. В память его из рода в род
переходил литографский портрет Джорджа Вашингтона, борца за независимость
Соединенных Штатов Америки, на которого он был похож. Василий Иванович
женился на сестре Афанасия Яковлевича Короленко -- Екатерине Яковлевне. Внук
их -- Владимир Галактионович Короленко, известный русский писатель,
приходится, таким образом, троюродным братом Владимиру Ивановичу.
Жизненный путь Василия Ивановича не был прост. В юности он с
благословения своей матери ушел пешком в Москву, тихонько от отца.
Своенравный отец торжественно проклял сына. Василий Иванович никогда не мог
избавиться от мысли, что лежащее на нем проклятие губит его детей. Все они
умирали в детском или юношеском возрасте. Тогда, чтобы умилостивить дух
давно умершего отца, он в честь него назвал последнего сына Иваном.
К людям шестидесятых годов и по времени и по характеру деятельности
принадлежал оставшийся в живых Иван Васильевич Вернадский. Он родился в
Киеве, здесь учился, кончил университет, несколько лет преподавал русскую
словесность в гимназии, а затем по командировке университета в 1843 году
отправился за границу для усовершенствования в политической экономии. Ему
было тогда всего двадцать два года, но в те времена молодые люди спешили
выйти в жизнь и в науку. Через четыре года молодой ученый защищал уже
магистерскую диссертацию, а вскоре и докторскую, после чего занял кафедру
политической экономии сначала в Киевском университете, а затем -- в
Московском.
Переход в Московский университет совпал с его женитьбой на
замечательной русской девушке Марии Николаевне Шигаевой. Она хотела быть не
только женой, матерью, хозяйкой, но и другом своему мужу. Политическая
экономия стала предметом ее серьезных занятий, и вскоре она стала приятной
собеседницей и советчицей. По ее совету Иван Васильевич решил издавать
популярный экономический журнал. Для осуществления этого предприятия он
перешел на службу в Петербург, где стал сначала профессором Главного
педагогического института, а затем -- Александровского лицея.
В те годы в Петербурге, по мысли Владимира Павловича Безобразова,
чиновника министерства государственных имуществ, устраивались раз в месяц
под маркой "экономических обедов" собрания экономистов для разговоров по
специальности. Правильнее было бы называть эти собрания "обедами
экономистов", так как они вовсе не стоили дешево.
На одном из этих обедов, 15 ноября 1856 года, собравшиеся там писатели
и ученые обсуждали вопрос об издании под редакцией И. В. Вернадского
еженедельного журнала. На обеде присутствовали Анненков, Дружинин и Толстой.
Лев Николаевич, впрочем, больше разговаривал с А. А. Бакуниным о Бетховене.
Короткая строчка в дневнике Толстого передает вынесенное им от
"экономического обеда" впечатление:
"Собрание литераторов и ученых противно и без женщин не выйдет".
"Экономический указатель" Вернадского начал выходить в 1857 году,
накануне крестьянской реформы, остро волновавшей все классы русского
общества, и с первых же номеров должен был вступить в полемику с Н. Г.
Чернышевским по вопросу о судьбе и значении русской крестьянской земельной
общины.
Вернадский и примыкавшая к его журналу группа экономистов понимали, что
та форма отношений между крестьянами и помещиками, которую отстаивали
дворянские либералы, является кабалой для крестьянства, и выступали против
дворянских и помещичьих проектов выкупа земель при уничтожении крепостного
права.
"Ведь обращение платимого теперь крестьянами произвольно на них
наложенного оброка в капитал равняется увековечению помещиком права
неограниченного налога", -- писал Вернадский в своем журнале.
И далее, в том же номере по поводу тех же вопросов выкупа, спрашивал:
"Где, из какой философии почерпнуто юридическое начало, которое бы
связывало общественный организм в его движении на пути прогресса и
образования условием ненарушимости частных интересов? С принятием такого
начала никакое улучшение невозможно. Прямо или косвенно каждый шаг,
поступательный шаг гиганта, называемого обществом, давит частные, отжившие
свой век интересы, попавшиеся под его могучую ногу".
При такой установке "Экономического указателя" у "Современника" не было
почвы для дискуссии, но Чернышевский хотел привлечь внимание общественности
к судьбе общины. По поводу же нежелания Вернадского вступить в полемику
Чернышевский писал А. С. Зеленому:
"Я все-таки буду возражать самым деликатным образом, с учтивостями и т.
д., чтобы только продлить охоту "Эк. ук." к прению, начатому ими против
воли".
Популярностью своей журнал Вернадского был обязан не только полемике с
"Современником", но и участию в нем Марии Николаевны Вернадской. Истинный
успех имели ее статьи о равноправии женщин, о женском труде и общем
положении русской женщины. Мария Николаевна была одна из первых женщин,
громко и страстно заговорившая об этих вопросах. Она поместила также ряд
статей, интересно и общедоступно трактовавших вопросы политической экономии.
Мария Николаевна в 1860 году умерла от туберкулеза, оставив мужу сына,
слабого и болезненного мальчика.
"Экономический указатель" после ее смерти просуществовал недолго.
Некоторые статьи и особенно сообщения в отделе "Смесь", писанные
эзоповым языком, которым тогда широко пользовалась подцензурная печать, едко
высмеивали глупости властей. Помещенное под видом слуха сообщение, будто
Клейнмихелю, взяточнику, вору и подхалиму Николая I, хотят воздвигнуть
памятник, взволновало правительство и цензуру. Автор известных дневников,
тогдашний цензор А. В. Никитенко писал:
"Правду сказать, Вернадский поступил, как школьник: не следовало
дразнить цензуру".
"Но, в сущности, что же тут ужасного?" -- добавлял он.
На одном заседании Главного управления цензуры 25 февраля 1861 года
член цензурного комитета барон Бюлер заявил, что "Вернадский, неистовствуя в
своем "Экономическом указателе" против правил цензуры, дошел, наконец, до
того, что начал яростно говорить о необходимости конституции в России".
Некоторые члены комитета требовали немедленного запрещения журнала.
Никитенко уговорил удовольствоваться строгим выговором с
предупреждением.
Вопросом о новом цензурном уставе в то время занимались и
правительство, и цензура, и журналисты во главе с Вернадским.
В противовес правительственным проектам цензурного устава Вернадский
призывал виднейших редакторов разработать свой проект.
Н. Г. Чернышевский писал Н. А. Добролюбову о своих встречах с
Вернадским в связи с этим делом:
"Являюсь к нему в субботу в 11 часов. Распростертые объятия и пр. О
минувших распрях ни слова. Садимся и беседуем, как близкие друзья".
Со стороны в самом деле можно было бы принять их за друзей. Известная
по многим портретам тех лет мода -- длинные волосы, бритые лица, широко
открытые жилеты, туго накрахмаленные воротники, обертывавшие шею, черные
галстуки с простым узлом и большими концами -- делала их похожими друг на
друга. К тому же обоих одинаково отличали учтивость и вежливость, простота в
обращении и особенная повадка разночинцев -- достоинство, спокойствие и
решительность.
Но в убеждениях собеседников общего было мало. Вернадский мечтал о
конституции, верил в возможность провести свой цензурный устав, влиять своим
проектом на правительственный; Чернышевский презирал либеральный задор, звал
к топорам и возился с проектами Вернадского, имея свои собственные цели.
"Словом сказать, Некрасов и Антонович полагают, что... я несколько
рехнулся, -- писал он Добролюбову. -- Само собой, они правы были бы, если бы
не было тут другого, тайного побуждения -- оно состоит -- положим, хотя в
том, чтобы дать материал для героической поэмы, герой которой -- Я".
Окруженный тайным и явным полицейским надзором и слежкой, Чернышевский
не прекращал революционной деятельности, прикрывая ее шумным участием в
работе над проектом цензурного устава. Его поездка в Москву в связи с этим
проектом имела "тайным побуждением" печатание прокламации "Барским
крестьянам". На понятном обоим эзоповом языке об этом и сообщал Чернышевский
Добролюбову.
В объяснениях же на показания предателя Костомарова о встречах в Москве
весной 1861 года Чернышевский писал:
"Дело, по которому я ездил тогда в Москву, было следующее. Несколько
петербургских литераторов, собравшихся в квартире г. Вернадского, выслушали
и с некоторыми изменениями одобрили основные черты новых правил цензуры,
написанные г. Вернадским, и положили подать об этом просьбу г. министру
народного просвещения. Надобно было кому-нибудь отправиться в Москву для
предложения участия в этом деле московским литераторам. Г. Вернадский
вызывался ехать, но не раньше как недели через две или три. А в тот самый
день, как было это собрание, "Современник" получил сильную цензурную
неприятность, которая усилила мое нетерпение хлопотать о цензурных
улучшениях, и потому я сказал:
-- Что откладывать в долгий ящик! Если присутствующие согласны поручить
это мне, я поеду завтра или послезавтра.
Они согласились, и я действительно поехал через полутора суток. По
приезде в Москву тотчас же поехал к г. Каткову, важнейшему тогда из
московских журналистов; он собрал у себя других; я был на этом собрании, --
проект г. Вернадского был принят с некоторыми изменениями, г. Каткову было
поручено написать записку и подробные правила; я почел свое поручение
исполненным и уехал в Петербург".
Арест Чернышевского, последовавший вскоре после поездки в Москву,
разрушил иллюзии Вернадского. Он махнул рукой на свой журнал, издал собрание
сочинений Марии Николаевны и ее "Опыт популярного изложения основных начал
политической экономии" и занялся воспитанием своего сына, худенького,
болезненного мальчика, возбуждавшего во всех большие ожидания.
Вскоре Иван Васильевич женился вторично -- на Анне Петровне
Константинович, дочери украинского помещика из старых знакомых Вернадского.
Она давала уроки пения в Петербурге и участвовала в известном хоре
композитора М. А. Балакирева. Начинавшая уже толстеть веселая девушка с
яркими голубыми глазами и звонким голосом наполнила дом смехом, пением,
музыкой.
Ночью 12 марта 1863 года у Вернадских в Петербурге на Миллионной улице
родился сын Владимир, а затем две сестры ему -- Ольга и Екатерина.
Петербургское детство не осталось в памяти Владимира Ивановича. Ему
исполнилось четыре года, когда семью поразила катастрофа. Однажды в
заседании политико-экономического комитета Вольного экономического общества
Иван Васильевич вступил в жаркую схватку с противниками, страстно доказывая,
что нельзя смешивать крупное производство и крупную земельную собственность.
-- Ибо, как указываю я уже в моем проспекте политической экономии,
крупная земельная собственность является препятствием к благоденствию
поселян... Вот, пожалуйста, страница...
Он наклонился к столу, вглядываясь в лежащую перед ним брошюру, и
вдруг, уронив голову на руки, потерял сознание.
Со всеми мерами предосторожности отвезли его домой. Врачи нашли у него
кровоизлияние в мозг.
Оправившись, Иван Васильевич прекратил чтение лекций и общественную
деятельность, взял тихое место управляющего Харьковской конторой
Государственного банка и перевез семью в Харьков.
Этот переезд стал первым воспоминанием из дней детства пятилетнего
мальчика. Он помнит, что часть пути, до Белгорода, ехали по железной дороге,
а дальше на лошадях. Название города ему запомнилось, вероятно, из-за белых
холмов по дороге, невиданных и странных для маленького петербуржца. В
Харькове и прошла счастливая, невозвратимая пора детства Владимира
Ивановича, которое он делил со старшим, сводным братом и младшими сестрами.
-- Мой брат был одаренный художник и поэт, очень много обещавшая
личность! -- говорил Владимир Иванович.
Брат выучил его читать и писать, брат увлек его в книжное царство
сказок, подвигов, приключений, нравственной чистоты и науки.
Немало внимания уделял младшему сыну и отец. Он говорил с ним просто и
серьезно, как с равным, не возводя стены между жизнью взрослых и детей.
Как-то раз к Ивану Васильевичу зашел Дмитрий Иванович Каченовский,
профессор Харьковского университета и большой его приятель. Он только что
вернулся из-за границы и рассказывал о Гарибальди, о франко-прусской войне.
Володя сидел в сторонке, листая "Ниву" с военными картинками. Вдруг отец
позвал его. Володя подошел. Отец, продолжая разговор с Каченовским, сказал:
-- Еще мой отец был уверен, что я доживу до конституции в России. Но
теперь я уверен, что доживет до этого только мой сын!
Летом на Ильинскую ярмарку отделение Харьковской конторы отправлялось в
Полтаву, и Вернадские перебирались туда, как на отдых. Ярмарочная толпа,
лавки с яркими выставками, пестрые платки, кофты и юбки женщин, крики
торговцев, рев голодных коров, выведенных на продажу, -- все обращалось в
какой-то оглушительный праздник.
Полтавские родственники Вернадских чуть не вступали в споры, где, у
кого им жить, когда, кому и где их принять.
Это были самые веселые дни раннего детства Владимира Ивановича.
Жизнь в Харькове вообще представлялась мальчику самой лучшей жизнью,
какая может быть на свете. Дело было не в сытости и довольстве. Развращающее
влияние их резко ограничивали отец и мать, не выносившие барских замашек. Им
вторила и старая няня.
Стоило только Володе грубо сказать ей что-нибудь, ответить слугам
небрежно, как она серьезно и грустно выговаривала ему:
-- Что ты это? Теперь нет крепостных, бар тоже нет, все люди...
Радость жизни мальчику приносили мысли и книги, разговоры с отцом и с
двоюродным дядей Евграфом Максимовичем Короленко.
По воспоминаниям Владимира Ивановича, то был оригинальный, сам себя
образовавший, много знающий человек. Самолюбивый до крайности, остроумный и
обидчивый, он поражал мальчика своей глубокой добротою и в то же время
наивным эгоизмом, который, однако, очень шел к его либерализму и
независимости. Он говорил, например, что никак не может понять, как можно,
не будучи сумасшедшим, самому идти на костер, подобно Джордано Бруно.
-- Нет, я как Галилей, -- говорил он. -- Если ко мне попы пристанут,
так я двадцать раз перецелую им все кресты, а сжигать себя не дам!
Мальчик мечтал о подвигах после чтения своих книг, но осудить дядю не
решался и считал своим долгом в будущем оправдать работой и свою и дядину
жизнь.
Навек остались у Владимира Ивановича в чистой памяти детства темные
зимние звездные вечера, когда перед сном он ходил с дядей гулять по тихим
улицам Харькова. Оба любили небо, звезды, особенно Млечный Путь; оба любили
-- один рассказывать, другой слушать. После таких рассказов падающие звезды
оживлялись воображением мальчика. Луна населялась необыкновенными
существами, и жажда постигнуть космос обращалась в тайную страсть.
В 1873 году Володя поступил в первый класс харьковской гимназии и
охотно взялся за учебники. Перед этим он провел лето в Основе,
наследственной усадьбе знаменитого украинского писателя Григория Федоровича
Квитка-Основьяненко. Володя читал впервые его украинские повести. Они
напоминали гоголевские "Вечера на хуторе близ Диканьки", но были ближе -- к
тому, что Володя видел вокруг себя.
Он много читал, жил замкнуто, своей скрытной жизнью и неохотно водился
со сверстниками.
В летние каникулы, при переходе из первого во второй класс, Володя
совершил с отцом первое заграничное путешествие. Главной целью поездки была
международная выставка в Вене, и Вернадские выехали всей семьей, даже с
няней и воспитательницей. Но Анне Петровне везде не нравилось: и в Вене, и в
Праге, и в Дрездене, и даже в Венеции.
-- Какое может быть сравнение с Петербургом, где эти белые ночи, такая
красота... -- говорила она.
Иван Васильевич сократил выработанный им маршрут, и Вернадские
возвратились раньше времени. С тех пор Анна Петровна слышать не хотела о
загранице, мечтала только о Петербурге с его непонятной тогда Володе
красотой и белыми ночами.
Остаток лета провели в Полтаве, и Ильинская ярмарка показалась Володе и
девочкам веселее, чем Венская выставка.
Осенью Володя с удовольствием отправился в гимназию. Но этот год его
жизни омрачила неожиданная смерть старшего брата.
Володю поразило лицо юноши в гробу: оно было спокойно и красиво, как
бывает лицо человека, после долгих трудов и страданий достигшего цели.
В то лето поехали не в Полтаву, как всегда, где все дышало памятью об
умершем, а в Вернадовку. Так называлось имение Вернадских в Моршанском уезде
Тамбовской губернии после того, как ближайшую станцию новой
Сызрано-Вяземской железной дороги поименовали Вернадовкой, в уважение
деятельного участия Ивана Васильевича в проведении дороги.
Новая должность управляющего конторой Государственного банка никак не
отвечала прирожденной живости характера Ивана Васильевича, и он в этой
должности оставался недолго. Когда отвлекавшее на себя его энергию
строительство дороги закончилось, Иван Васильевич решил бросить Харьков и
возвратиться в Петербург к журнальной и издательской деятельности.
Глава III
ВЫХОД В ЖИЗНЬ И НАУКУ
Поле научной работы действует тем началом бесконечности, которое в нем
повсюду разлито и которое невольно отвлекает душу от земного и житейского.
Перед переездом в Петербург Иван Васильевич побывал за границей. После
смерти старшего сына он долго находился в отчаянии, и горе сблизило его еще
больше с младшим сыном. Иван Васильевич не решился с ним расстаться и взял
его с собою.
В Милане Иван Васильевич принес в гостиницу газету "Вперед". Она
издавалась известным русским эмигрантом, философом Петром Лавровичем
Лавровым, давнишним знакомым Вернадского по Петербургу. Володя схватил
газету и прочел в ней сообщение о циркуляре, запрещающем в России печатание
на украинском языке. Иван Васильевич перечитал сообщение, и руки его
беспомощно опустились, а газета свалилась на колени.
-- Что это значит? -- спрашивал сын. -- Как это так и зачем?
И тогда Иван Васильевич рассказал ему историю Украины, историю борьбы
украинцев за независимость, рассказал о тайном украинском обществе --
Кирилло-Мефодиевском братстве, одним из вождей которого был дядя Анны
Петровны.
Володя вернулся домой украинцем и оставался им по своим привязанностям
и симпатиям всю жизнь.
В Петербурге, куда переехали к началу учебного года, Володя стал
знакомиться с украинской литературой. Он добывал книги из библиотек, скупал
у букинистов. Узнав о том, что есть много книг об Украине на польском языке,
он сел за польский букварь и очень скоро выучился читать и говорить
по-польски.
Вернадские поселились на Моховой улице. Иван Васильевич открыл на
Гороховой книжный магазин, типографию под названием "Славянская печатня" и
стал добиваться разрешения на издание газеты.
Ему так многократно отказывали, что он уже думал навсегда покинуть
Россию и обосноваться в Праге, но Анна Петровна и слышать об этом не хотела.
В конце концов Вернадский получил разрешение на издание "Биржевого
указателя".
В книжном магазине Володя пользовался правом читать любые книги -- и
разрезанные и неразрезанные. Дома же в его распоряжении были десятки
журналов, которые выписывал отец.
Корректором в газете и типографии работал Владимир Галактионович
Короленко. Два года назад его исключили из Петровско-Разумовской
земледельческой академии за подачу от имени товарищей коллективного
требования, и теперь ему приходилось жить как попало. Он был на десять лет
старше Володи и чем-то был внутренне занят.
Осенью 1876 года Володя, перешедший в Харькове уже в четвертый класс,
впервые отправился в первую петербургскую гимназию. Вступать в чужой класс,
где все уже передружились, тяжело и неловко, но класс оказался своеобразным,
захваченным влиянием нескольких сильных и ярких индивидуальностей. На них
класс равнялся.
Когда директор ввел в класс новичка и, представив его, ушел, никто не
бросился к Володе с расспросами и советами, никто не донимал его косыми,
любопытными взглядами, потому что этого не сделали ни Краснов, ни Ремезов,
ни Энрольд, ни Зайцев -- вожди класса.
Когда к концу первого дня новичок свыкся с лицами, с классной комнатой,
с коридорами, к нему подошел мальчик с овальным, смуглым лицом, с
блистающими глазами. Он сказал:
-- Здравствуй, Вернадский! -- и назвал себя.
Это был Андрей Краснов, самый оригинальный представитель
индивидуальностей, подобравшихся в классе. Его медленные, но какие-то
нервные движения, ясная красивая речь понравились Володе. Новый знакомый
сразу заговорил с ним о прошлогоднем полете Тиссандье на воздушном шаре,
описанном воздухоплавателем. Тиссандье первым в мире видел образование снега
на больших высотах, и новый знакомый говорил, как он хотел бы сделать
какое-нибудь открытие, найти или увидеть первым что-нибудь новое,
невиданное.
Вспоминая годы юности, Владимир Иванович заметил о Краснове, что "он
всегда был одной из тех натур, для которых обсуждение своих мыслей и планов
и их развертывание перед другими являлось одной из форм творческого
мышления. Об этих планах он мог говорить часами, и здесь, в беседе, у него
рождались и формулировались мысли и желания".
При этом он откидывался назад, и очень своеобразно и высоко подымалась
его голова.
Не прошло и одной недели, как новичок уже чувствовал себя своим в
классе, знал по именам и фамилиям всех товарищей, а к концу года был уже
другом Краснова и его, несомненно, талантливых и умных друзей -- Ремезова,
Энрольда и Зайцева.
Даже в столичной гимназии преподавание тогда в общем стояло низко,
несмотря на привлекательность отдельных учителей, умевших преподавать и
любить свой предмет. Несчастье крылось в самой программе обучения. В
классических гимназиях большая часть времени тратилась на древние языки,
латинские и греческий. Преподаватели этих языков по большей части не умели
говорить по-русски. Они набирались из чехов, из немцев, держались строжайшим
образом программ, и прекрасный мир Греции и Рима представал ученикам в
искаженном и неприглядном виде. Таковы в первой гимназии были чех Ф. Зборил
и немец Э. Кербер. Чуждые России, они только добросовестно выполняли
предписания начальства, столь же, как и они, чуждого интересам страны,
которой управляли. Такие преподаватели калечили не одно поколение Краснова и
Вернадского, Зайцева и Ремезова. Но, к счастью, в тех же гимназиях шла
большая духовная жизнь, независимая от гимназического преподавания,
скрывавшаяся в недозволенных формах кружков, обществ, землячеств.
И в классе Вернадского существовал интерес ко всем областям знания и
искусства, в том числе и к народам древнего мира. Энрольд читал классиков в
подлиннике, Краснов увлекался Геродотом, Зайцев весь ушел в химию; тихий, не
приспособленный к жизни Тюрин был поглощен математикой.
Вернадский очутился среди друзей, очень похожих на него самого, и
замкнутая его натура постепенно раскрылась. Увлеченный историей Украины, он
заразил своим увлечением Краснова и Кульжинского. После зимних каникул все
трое по мысли Володи взялись писать историю Владимира Волынского.
В детский мир вторглась русско-турецкая война. Каждое поколение
испытывает странное чувство удивления при первых сообщениях о начинающейся
войне: кажется невероятным, что и сейчас, в их время, люди еще могут
стрелять друг в друга, колоть штыками, взрывать бомбами. Та война отличалась
жестокостью, но самое страшное было для Володи в небольшом рассказе Гаршина.
Володя прочитал его раньше всех. Толстая книжка "Отечественных записок" со
знаменитым рассказом "Четыре дня" не скоро вернулась домой. Теперь класс до
самозабвения увлекался журналистикой. Краснов предложил делать рукописный
журнал "Первый опыт", но Володя туда ничего не написал. Он боялся
состязаться с Красновым, который в это время уже писал стихи.
Одно из стихотворений посвящалось Вернадскому и начиналось так:
Скажи мне, сердце патриота,
Зачем так сильно ты грустишь?
По форме и настроению оно шло от лермонтовского: "Скажи мне, ветка
Палестины, где ты росла, где ты цвела", только что заучивавшегося в классе
наизусть. Но содержание тут было совсем иное. Краснов грустил о том, что
Россию захватывают изнутри немцы, которым помогает правительство, а русское
общество не видит этой опасности и молчит.
Принес ли мысль о немецкой опасности мальчик из дома отца, казачьего
генерала, или сам на нее набрел под влиянием войны, Вернадский не знал, да и
не спрашивал.
Вспоминая о друге своей юности, Владимир Иванович говорил, что Краснов
являлся самым ярким носителем того духа точного наблюдения и любви к
природе, который был совершенно выброшен программой преподавания. Уже в
четвертом и пятом классах он обладал знанием окружающей природы, любил и
умел наблюдать насекомых, определять растения. Ранней весной начинались его
поездки в Шувалове, Удельную, Парголово вместе с Евгением Ремезовым.
Для Вернадского такие стремления товарищей были новы. Его собственные
интересы на ранней поре развития сосредоточивались на истории, географии,
философии, религии, славянских языках.
И в те годы, когда под влиянием друзей уже просыпались в душе инстинкты
натуралиста, Вернадский нередко отдавался истории. Как-то он прочел в
"Русских ведомостях" корреспонденцию под заглавием "Голос из Угорской Руси".
Корреспондент, взывая к русским братьям, рассказывал о притеснениях со
стороны венгров. Сообщение произвело сильное впечатление на юношу, и он
начал писать статью "Угорская Русь с 1848 года".
Работу эту Вернадский не закончил, но и в том виде, как осталась, она
интересна. Поражают осведомленность автора в литературе по взятой теме и
независимый от нее собственный взгляд на события и исторический процесс.
Тут сказывалось очевидное влияние отца. До последних дней жизни в
библиотеке Владимира Ивановича хранилась одна книга с надписью: "Ми