у него прилив сил, о которых он и не подозревал, столь же полезный для его дел, сколь живительный для тела: клевета побуждает его ненавидеть, а ненависть -- это не чувство, но сила, фактор разнообразия, который способствует тому, чтобы человеческие существа процветали за счет сущности, за счет бытия. Тот, кого устраивает положение индивида, должен изыскивать всякую возможность, которая вынудит его ненавидеть; лучше всего подходит клевета, которая позволяет счесть себя жертвой, но по сути это совершенно неверно, ибо означает непонимание тех преимуществ, которые можно из нее извлечь. Гадости, которые говорят о нас, так же как и гадости, которые нам делают, ценны только в том случае, если они ранят нас, бичуя и пробуждая. А если мы, на свою беду, остаемся к ним бесчувственными, то в таком случае мы оказываемся в состоянии опасной неуязвимости, утрачивая ту неоценимую пользу, которую приносят как удары, наносимые человеком, так и удары судьбы (те, кто поднимаются над клеветой, без труда поднимутся и над смертью). Если то, что надвигается на нас, ни в коей мере нас не трогает, к чему тратить силы на решение задачи, рассчитанной на чье-либо одобрение? Стоит ли замышлять произведение, которое абсолютно ни к чему не имеет никакого отношения? Сделаться неуязвимым -- значит полностью отключиться от всех ощущений, связанных с совместной жизнью. Чем больше погружаешься в одиночество, тем сильнее хочется отложить в сторону перо. О чем и о ком говорить, когда остальные люди для тебя ничего не значат, если никто даже не заслуживает чести называться твоим врагом? Когда перестают реагировать на чужое мнение, это тревожный симптом, фатальное превосходство, достигнутое в ущерб рефлексам и ставящее нас в положение некоего изможденного божества, довольного тем, что не надо двигаться, ибо оно не находит вокруг себя ничего достойного жеста. Напротив, чувствовать себя существующим -- значит увлекаться всем, что смертно, поклоняться чему-то незначительному, постоянно раздражаться посреди мелочной суеты, сердиться по пустякам перед лицом небытия. Те, кто поддаются эмоциям или капризам, те, кто частенько выходят из себя, защищены от тяжких недугов. (Психоанализ нужен только англосаксам и скандинавам, которые, к несчастью, постоянно сдерживают себя; у латинских народов он не в чести.) Для того чтобы быть в норме, для того чтобы оставаться в добром здравии, мы должны ориентироваться не на мудреца, а на ребенка, кататься по земле и плакать всякий раз, когда нам этого хочется. Что может быть более жалким, чем хотеть этого и не решаться? Разучившись плакать, мы остались без запаса прочности, стали бесполезно непробиваемыми. Во времена античности плакали; даже в средние века или 401 в великом XVII в. (Король-Солнце также был к этому склонен, по словам Сен-Симона). С тех пор, если не считать короткого периода романтизма, одно из самых эффективных средств, которым когда-либо обладал человек, оказалось дискредитировано. Случайная ли это опала или новая концепция чести? Как бы то ни было, совершенно очевидно, что значительная часть болезней, которые изводят нас, и всех смутных и коварных болей неизвестного происхождения проистекают из придуманной нами необходимости держать в себе и ярость и скорбь. Из нежелания давать волю самым древним нашим инстинктам. А нам бы следовало иметь возможность вопить хотя бы четверть часа в сутки; неплохо было бы даже, чтобы для этих целей построили специальные вопильни. "А разве слов, -- возразят нам, -- недостаточно для облегчения? К чему возвращаться к столь давним обычаям?" Условное по своей природе, чуждое нашим самым насущным потребностям, слово пустотно, изношенно, оно не имеет контакта с нашим нутром: нет ни одного слова, которое бы оттуда изошло, и ни одного, которое бы туда проникло. Если поначалу, когда слово только появилось, оно могло еще служить нам, теперь дело обстоит совсем иначе: ни одно слово, даже те, что превратились в ругательства, не несет в себе положительной энергии. Слова пережили сами себя: они жалки и невостребованны. Они подчиняются принципу анемии, и мы продолжаем испытывать на себе их вредное воздействие. Зато голос крови, вопль, исходящий из самой утробы, напротив, удесятеряет наши силы, а иногда даже исцеляет. Когда мы имеем счастливую возможность покричать, мы сразу чувствуем свою связь с нашими далекими предками, которые, должно быть, выли не замолкая в своих пещерах, все, даже те, кто рисовал на стенах. В наше же менее счастливое время мы вынуждены жить в обществе, настолько плохо отлаженном, что единственным в нем местом, где можно безнаказанно выть, является сумасшедший дом. И значит, нам заказан единственный способ, с помощью которого мы можем избавиться от ужаса, связанного с восприятием нами других людей и самих себя. Если бы по крайней мере существовали протрептики!1 Но их очень мало по той причине, что нет и не может быть утешения человеку, пока он не сбросит цепи ясномыслия и приличия. Человек, который сдерживает себя, который владеет собой в любых обстоятельствах, то есть человек "воспитанный", является потенциальным помешанным. Так же обстоит и с теми, кто "страдает молча". Если мы желаем сохранить хотя бы долю уравновешенности, положимся на крик, не будем упускать случая воспользоваться им и объявим о его настоятельной необходимости. Гнев поможет нам в этом, ибо он исходит из самых глубин жизни. А потому неудивительно, что гнев был особенно распространен в эпохи, когда здоровье смешивалось с конвульсией и хаосом, то есть в эпохи религиозного обновления. Нет никакой совместимости между религией и мудростью: религия завоевательна, агрессивна, бесцеремонна, она идет напролом и ничем не брезгует. Восхитительно в ней то, что она снисходит до того, что поддерживает наши самые низменные чувства, без чего она не оказывала бы на нас такого сильного влияния. С ней, по правде говоря, можно зайти очень далеко, в любом направлении. Порочная в силу своей солидарности с нашей витальностью, она побуждает нас к любым крайностям и даже не пытается регламентировать ни нашу эйфорию, ни наше падение в Бога. 402 Именно оттого, что мудрость не располагает ни одним из вышеуказанных преимуществ, она является столь пагубной для того, кто хочет проявить себя и реализовать свои таланты. Она представляет собой постоянное самоограничение, которого достигают, лишь избавляясь от того незаменимого, что есть в добре и зле; мудрость никуда не ведет, она -- тупик, возведенный в ранг закона. Что может она противопоставить экстазу, который оправдывает и искупает все на свете религии? Набор сделок: скромность, воздержание, отступление не только от этого мира, но и ото всех миров, безжизненную безмятежность, вкус к окаменению -- из страха перед удовольствием и болью. Рядом с Эпиктетом1 любой христианский святой кажется бешеным. Святые обладают лихорадочным, скоморошеским характером, стремлением соблазнить и увлечь, они льстят вашим слабостям уже тем неистовством, с которым разоблачают их. Во всяком случае, создается впечатление, что с ними можно столковаться: для этого достаточно иметь минимум оригинальности или ловкости. С мудрецами же, напротив, не может быть ни компромисса, ни приключений: бешенство они находят отвратительным, не принимают его ни в каком виде и считают источником заблуждений. Скорее, это источник энергии, думает человек, находящийся в состоянии хандры, который цепляется за бешенство, поскольку полагает, что оно -- явление положительное и динамичное, даже если обращено против самого беснующегося. Убивают себя не по инерции, а в приступе ярости против самого себя (Аякс2 остается самым типичным самоубийцей), ведь только в сильнейшем ожесточении чувств можно сказать о себе: "Я не могу больше выносить разочарования в самом себе". Даже решив раз и навсегда не убивать себя, человек, хотя бы мельком ощутивший эту яркую вспышку глубочайшего разочарования, предметом которого являемся мы сами, навсегда сохранит о ней навязчивое воспоминание. Если в течение стольких лет некий "голос" уверяет нас, что мы не поднимем на себя руку, то с возрастом этот голос становится все менее и менее явственным. Таким образом, чем дальше мы продвигаемся во времени, тем больше оказываемся во власти какого-нибудь головокружительного молчания. Тот, кто убивает себя, доказывает, что вообще способен на убийство, что он ощутил в себе этот позыв, но направил его против самого себя. И если он действует скрытно, исподтишка, то именно потому, что, следуя извилинам ненависти к себе, он с вероломной жестокостью готовит этот удар, который нанесет, непременно прежде вспомнив о своем рождении и решительно прокляв его. Именно рождение на самом деле является первопричиной, злом, которое нужно истреблять'в корне. Питать отвращение к нему естественно, хотя и трудно, и непривычно. Обычно восстают против смерти, то есть против того, что должно случиться, а факт рождения -- событие непреложное, его в расчет не берут, им почти не интересуются, оно представляется каждому весьма отдаленным во времени, как первое мгновение мира. Единственный, кто обращается к нему, -- это тот, кто желает с собой покончить; можно подумать, что ему не удается забыть отвратительный механизм зачатия и он, задним числом придя в ужас, пытается уничтожить зародыш, из которого произрос. Жажда саморазрушения изобретательна и деятельна, она не ограничивается тем, что выводит из оцепенения отдельного индивида; она охватыва- 403 ет целые нации и позволяет им обновляться, заставляя совершать деяния, находящиеся в вопиющем противоречии с их традициями. Бывают нации, которые на первый взгляд тихо направляются к склерозу и которые на самом деле движутся к катастрофе, помогая себе разговорами об особой, добровольно себе определенной миссии. Сомневаться в необходимости краха -- значит поддаться растерянности, значит оказаться не в состоянии здраво оценить и с пониманием встретить волну неизбежности в определенный момент истории. Ключом ко всему, что можно назвать в истории необъяснимым, возможно, является бешенство, направленное против себя, вызванное ужасом пресыщенности и монотонности существования, тем, что человек всегда предпочтет рутине небывалое. Этот феномен также относится к различным видам живых существ. Как допустить, что они вдруг исчезают по одному лишь капризу природы? Не является ли более правдоподобным, что после миллионов лет огромным млекопитающим опостылело таскаться по земной поверхности и они достигли такого уровня взрывной усталости, когда инстинкт в споре с сознанием предает самое себя? Все, что живет, утверждается и самоотрицается в неистовстве. Позволить себе покориться смерти -- признак слабости; уничтожить себя -- признак силы. Чего следует опасаться, так это столь значительного упадка сил, когда невозможно себе даже представить, что можно желать саморазрушения. Парадоксально и, может быть, нечестно порицать Безразличие после того, как мы долгое время добивались от него, чтобы оно создало для нас атмосферу покоя и мертвенного отсутствия интереса к жизни. Почему же мы отступаем, когда оно наступает, ведь оно по-прежнему остается все таким же желанным? Разве нельзя назвать предательством это остервенение по отношению к идолу, которому мы больше всего поклонялись? Элемент счастья всегда присутствует при любой резкой перемене; в нем даже черпают силу: отступничество омолаживает. Поскольку сила измеряется суммой верований, которые мы отвергли, каждому из нас следовало бы завершать свою карьеру ренегатством по отношению ко всему, чем он занимался. Если несмотря на своеобразный фанатизм, который оно нам внушало, Безразличие в конце концов стало пугать нас, стало казаться нетерпимым, то происходит это потому, что, прерывая цепочку наших предательств, оно подрывает сам принцип нашего бытия и останавливает его развитие. Может быть, оно содержит отрицательный смысл, который мы вовремя не заметили? Безоговорочно его принимая, мы не смогли избежать ужаса отсутствия интереса к чему бы то ни было, пережив который человек меняется до неузнаваемости. Тот, кто хоть раз пережил его, не захочет больше быть похожим на мертвеца, не будет обращать свой взор куда-то в потусторонний мир, на что-то иное, на что бы то ни было, кроме того, что сам видит. Он захочет вернуться к живым, чтобы вместе с ними вновь окунуться в те невзгоды, которые он было презрел в своем стремлении к полной свободе. Когда человек пытается идти за мудрецом, сам таковым не являясь, это значит, что он сбился с пути. Рано или поздно это утомляет, и мудреца оставляют, рвут с ним хотя бы из любви к разрывам, ему объявляют войну, как обычно объявляют войну вообще всему, начиная с идеала, оказавшегося 404 недостижимым. Если в течение долгих лет человек постоянно ссылался на Пиррона или Лао-цзы, разве допустимо предать их в какой-то момент, более чем когда-либо проникнувшись их учением? Но их предают всерьез, и даже кто-то считает себя их жертвой, будучи не в состоянии в чем-либо их упрекнуть, кроме как в их правоте. Очень неудобно положение того, кто потребовал поначалу от мудрости освободить его от самого себя и от мира, а затем стал проклинать ее, видя в ней всего лишь дополнительную обузу. ВЫПАСТЬ ИЗ ВРЕМЕНИ... Я тщетно пытаюсь зацепиться за мгновения, они ускользают от меня, нет ни одного, которое не было бы мне враждебно, не отторгало бы меня, не уведомляло бы меня о своем отказе иметь со мной дело. Все они мне недоступны и одно за другим провозглашают мое одиночество и мое поражение. Мы можем действовать только тогда, когда ощущаем их поддержку и защиту. Когда они отворачиваются от нас, мы лишаемся энергии, необходимой для совершения действия, каким бы оно ни было: значительным или не очень. Обезоруженные, без всякой опоры, мы сталкиваемся тогда с необычным несчастьем: несчастьем не иметь права на время. Я собираю прошлое, не переставая делаю из него настоящее, приспосабливая их друг к другу, не оставляя настоящему возможности исчерпать себя. Жить -- значит быть во власти магии возможного; но если в возможном различают прошедшее, которое должно наступить, все становится потенциально прошлым, и нет больше ни настоящего, ни будущего. И в каждом мгновении я различаю усталое дыхание и хрип прошлого, а не переход к другому мгновению. Я создаю мертвое время, погрязая в удушье надвигающегося будущего. Другие ниспадают во время; я же выпал из времени. Ту вечность, которая возвышалась над временем, сменяет другая, которая размещается внизу, в бесплодной зоне, попав в которую испытываешь лишь одно желание -- снова вернуться во время, подняться в него любой ценой, овладеть хотя бы малой его частицей, чтобы расположиться в ней и поверить в иллюзию, будто ты у себя дома. Но время заперто, но время -- вне досягаемости; и именно из невозможности в него проникнуть и соткана эта негативная вечность, эта дурная вечность. Время ушло из моей крови; они поддерживали друг друга и текли вместе; теперь, когда они застыли, стоит ли удивляться, что становления больше нет? Если они вновь обретут движение, они одни смогут восстановить меня среди живых, разобрав завалы этой "дурной вечности", в которой я прозябаю. Но они не хотят и не могут этого сделать. Их судьба, должно быть, уже 405 свершилась: они больше не будут двигаться, они превратились в лед. Ни одно живое мгновение не в состоянии просочиться в мои жилы. Моя кровь застыла на века. Все, что дышит, все, что сияет красками бытия, -- все исчезает в незапамятном. Неужели когда-то я отведал сок вещей? Каким он был на вкус? Теперь он мне недоступен и кажется безвкусным. Пресыщение через отсутствие. Хоть я и не чувствую времени, хоть я и удален от него более, чем кто бы то ни было, зато я хорошо его знаю, я непрестанно наблюдаю за ним: оно находится в центре моего сознания. С трудом верится, что о нем столько, сколько я, думал и размышлял даже тот, кто его создал. Бог, если это именно он сотворил время, не мог знать его глубин, потому что в его привычки не входит делать из этого предмет долгих размышлений. А вот что касается меня, то я глубоко убежден, что выпал из времени с одной лишь целью -- сделать из него основную тему моих навязчивых мыслей. Однако, по правде говоря, я растворяюсь в тоске, которую оно мне внушает. Если предположить, что я некогда жил в нем, каким же оно было и как мне представить его природу? Эпоха, когда я был с ним на "ты", теперь мне чужда, она ушла из моей памяти, перестала быть частью моей жизни. Я даже думаю, что мне было бы проще утвердиться в подлинной вечности, чем вновь вписаться во время. Жалость вызывает тот, кто был во Времени и никогда больше не сможет в него вернуться! (Утрата, которой нет названия: как я мог наслаждаться временем, если всегда видел мое спасение вне его, поскольку всегда жил с убеждением, что оно уже исчерпало свои последние ресурсы и что, разъедаемое изнутри, в самой сути своей оно лишено протяженности?) Сидя на краю мгновений, дабы созерцать их ход, мы различаем только их последовательность, не вникая в суть; это время, потерявшее свою субстанцию, время абстрактное -- разновидность пустоты. От абстракции к абстракции, оно по нашей же вине сжимается и превращается во временность, в собственную тень. Нам теперь надлежит придать ему новую жизнь и занять по отношению к нему четкую, недвусмысленную позицию. Но как этого достичь, если оно внушает непримиримые чувства, вызывая пароксизм отвращения и вместе с тем влечения? Эта двойственность времени ощущается всеми, для кого оно -- главная забота и кто, повернувшись спиной к тому, что есть в нем положительного, интересуется лишь его сомнительными сторонами, неразберихой, образовавшейся в нем между бытием и небытием, бесцеремонностью и переменчивостью времени, его подозрительными очевидностями, его двойной игрой, его глубочайшей неискренностью. Пустой номер в масштабе метафизики. Чем больше изучаешь время, тем сильнее оно напоминает некое лицо, которое постоянно находится под подозрением и которое хотелось бы разоблачить. И в конце концов начинаешь испытывать к нему неодолимую тягу и уважение. А отсюда всего один шаг до обожествления и раболепства. Я слишком желал время, чтобы не исказить его природы, я изолировал его от мира и сделал из него реальность, не зависимую ни от какой иной 406 реальности, одинокую вселенную, суррогат абсолюта; это была оригинальная операция, которая отделила время от всего, что оно предполагает и влечет за собой, это было превращением простого статиста в главного героя, произвольное и неизбежное. Я не могу отрицать, что ему удалось затуманить мое сознание. Но, как бы то ни было, оно не могло предугадать, что в один прекрасный день я перейду от покорности к ясному пониманию его сути, со всеми вытекающими отсюда и не лишенными для него опасности последствиями. Так уж сложилось, что время не выдерживает настойчивости, с которой ум пытает его. Тогда плотность его прореживается, структура расшатывается и для анализа остаются лишь жалкие лохмотья. Дело в том, что оно создано не для того, чтобы его познавали, а для того, чтобы в нем жили; разглядывать его, копаться в нем -- значит принижать его, превращать в объект. Кто усердствует в этом, приходит к тому, что начинает так же препарировать и собственное "я". Поскольку любая форма анализа является не чем иным, как профанацией, заниматься им неприлично. По мере того как мы погружаемся в свои тайны, чтобы расшевелить их, мы переходим от смущения к беспокойству, от беспокойства к ужасу. Познание самого себя всегда обходится слишком дорого. Как, впрочем, и познание вообще. Когда человек доберется до глубин, ему не захочется жить. В объясненном мире ничто не может иметь смысла, кроме безумия. Предмет, который досконально осмотрели, лишается своей ценности. Разве не так же бывает, когда мы проникаем в суть человека? После этого ему лучше исчезнуть. Не столько ради того, чтобы защитить себя, сколько из целомудрия, из желания скрыть свою ирреальность все люди носят маски. Срывать эти маски -- значит губить и людей, и себя. Решительно, слишком долгое пребывание под Древом Познания ни к чему хорошему не приводит. Есть нечто святое в каждом живом существе, которое не знает, что живет; в любой форме жизни, не затронутой сознанием. Тот, кто никогда не завидовал растительной жизни, не в состоянии понять трагедию человеческого существования. Если чересчур настойчиво проклинать время, оно не замедлит отомстить: оно заставляет меня принять позу просителя и вынуждает сожалеть об этом. Как я мог помыслить о нем, как об аде? Ад -- это настоящее, остающееся недвижным, это напряжение монотонности, опрокинутая вечность, которая никуда не ведет, даже к смерти, в отличие от времени, которое течет, развертывается, одаривает хотя бы утешением ожидания, пусть даже печального. Но чего ждать здесь, в самой нижней точке падения, откуда дальше некуда падать и где нет даже надежды, что внизу разверзлась еще одна пропасть. И чего еще ждать от страданий, которые подстерегают нас, не дают о себе забыть и внушают ощущение, будто лишь они одни и существуют, что в принципе так и есть? Если еще можно все начать сначала, прямо с ярости, этого рывка к жизни, этой возможности явления света, то все обстоит иначе, если начинать с этой вневременной опустошенности, с этого постепенного самоуничтожения, этого погружения в бесконечные, деморализующие и безысходные самоповторы, из которых выбраться можно было бы как раз лишь с помощью все той же ярости. 407 Когда бесконечное настоящее перестает быть временем Бога, чтобы стать временем Дьявола, все портится, становится бесконечным повторением непереносимого, все устремляется в эту пропасть, в которой тщетно ждешь развязку и в которой гниешь в бессмертии. Тот, кто падает туда, вертится как только может, бессмысленно дергается и ничего не создает. Именно так любая форма бесплодия и бессилия превращается в частицу ада. Нельзя считать себя свободным, когда постоянно оказываешься вместе с самим собой, перед собой, перед одним и тем же. Эта тождественность -- одновременно рок и наваждение -- приковывает нас к нашим изъянам, тянет назад и выбрасывает за пределы нового, за пределы времени. А когда оказываешься за его пределами, начинаешь вспоминать о будущем и обнаруживаешь, что спешить тебе больше некуда. Хотя мы совершенно точно знаем, что несвободны, есть некоторые истины, которые бывает трудно принять. Как действовать, зная, что все твои движения предопределены, как испытывать желания, будучи машиной? К счастью, в наших поступках есть зона неопределенности, но только в поступках: я могу медлить с выполнением того или иного действия, но я не могу быть не таким, каков я есть. Если на поверхности у меня есть пространство для маневра, то там, в глубине, все решено навсегда. В свободе реален лишь мираж; без него жизнь была бы неосуществима, даже немыслима. Что побуждает нас считать себя свободными, так это осознание необходимости в целом и пут, которые сковывают нас, в частности. Сознание предполагает отстраненность, а любая отстраненность порождает чувство автономии и превосходства, которое, само собой разумеется, имеет лишь субъективную ценность. Каким образом осознание смерти смягчает представление о ней и как отдаляет ее приход? Знать, что ты смертен, означает умереть как минимум дважды, нет, означает умирать всякий раз при мысли, что ты должен умереть. Самое прекрасное в свободе то, что к ней привязываешься тем сильнее, чем больше она кажется невозможной. Но еще прекраснее то, что ее можно просто отрицать и что именно это отрицание легло в основание не одной религии и не одной цивилизации. Мы не устаем восхищаться античностью за то, что в ту эпоху люди считали, что судьба человека предопределена звездами и что в счастье и несчастье нет не только ничего произвольного, но даже игры случая. Не сумев противопоставить столь благородному "заблуждению" ничего, кроме "законов наследственности", наша наука навсегда дисквалифицировала себя. У каждого из нас была бы своя "звезда"; теперь же оказалось, что мы -- рабы постылой химии. А это -- полная деградация идеи судьбы. Нельзя исключить того, что в один прекрасный день какой-нибудь индивидуальный кризис станет всеобщим и будет иметь в таком случае не психологическое, а скорее историческое значение. Речь идет не о простой гипотезе; существуют знаки, которые следует уметь читать. Неузнаваемо исковеркав настоящую вечность, человек выпал во время, в котором ему удается если не процветать, то по крайней мере жить; и со- 408 вершенно очевидно, что он свыкся с этим. Этот процесс выпадения и приспособления и называется Историей. Но вот ему угрожает еще одно падение, последствия которого пока трудно себе представить. На сей раз речь идет о том, чтобы выпасть не из вечности, а из времени: а выпасть из него -- значит выпасть из истории, зависнуть где-то, погрузиться в угрюмую инертность, в полную стагнацию, где даже слова вязнут и не могут подняться до проклятий или мольбы. Трудно сказать, как скоро его следует ожидать, но падение это вполне возможно, а то и неизбежно. Когда оно произойдет, человек перестанет быть историческим животным. И тогда, потеряв даже воспоминание о подлинной вечности, о своем первом счастье, он обратит свой взгляд к иному, к временной вселенной, этому второму раю, из которого он тоже окажется изгнанным. До тех пор, пока мы остаемся внутри времени, мы окружены себе подобными, с которыми готовы соперничать; однако едва мы выпадаем из него, как все, что они делают, и все, что могут о нас подумать, уже не имеет никакого значения, потому что мы оказываемся настолько отчужденными от них и от самих себя, что творить что-либо или хотя бы помышлять об этом нам кажется делом праздным и излишним. Бесчувственность по отношению к собственной судьбе -- неотъемлемая черта того, кто выпал из времени и кто, по мере того как это состояние обостряется, становится неспособным как-либо проявлять себя и даже просто желать оставить что-то после. Следует признать, что время является нашей жизненной стихией; лишившись его, мы оказываемся без поддержки в полной ирреальности или кромешном аду. Или там и там одновременно, в неутолимой тоске по времени, с ощущением невозможности вернуться в него и вновь обустроиться в нем, с чувством неудовлетворенности при виде того, как оно протекает там, наверху, над нашими горестями и бедами. Потерять сразу и вечность, и время! Тягостно непрестанно думать об этой двойной утрате. Но это нормальное состояние, как бы официальное мироощущение человечества, выброшенного, наконец, из истории. Человек восстает против богов и отрицает их, допуская их существование лишь в виде призраков; когда же он будет вышвырнут из недр времени, он до такой степени окажется далек от них, что не сохранит о них даже воспоминаний. И в наказание за свое забытье узнает, что такое полное поражение. Тот, кто хочет стать чем-то большим, непременно станет меньшим. Душевную неуравновешенность, вызванную перенапряжением, сменит рано или поздно душевная неуравновешенность расслабления и нежелания и дальше напрягаться. Установив равновесие, следует идти дальше и признать, что в падении есть некая тайна. Павший не имеет ничего общего с неудачником; скорее, он напоминает человека, получившего какой-то сверхъестественный удар, как если бы некая губительная сила ожесточилась против него и лишила его его способностей. Зрелище падения посильнее зрелища смерти; умирают все существа, но только человек призван пасть. Он -- искусственный нарост на жизни (как, впрочем, сама жизнь -- на материи). Чем больше человек отдаляется 409 от нее, либо возвышаясь, либо падая, тем ближе он к своему концу. И независимо от того, преображает он себя или уродует, он сбивается с пути. Нужно еще добавить, что не сбиться с пути он просто не мог, не изменив своей судьбе. Хотеть означает постоянно держать себя в состоянии лихорадочного возбуждения. Всякое усилие утомляет, и нельзя сказать, что человек может долго выдерживать его. Полагать, что ему удастся сменить свой удел на удел сверхчеловека, -- значит забыть, как трудно просто быть человеком, забыть, что это дается лишь максимальным напряжением воли и сил. Между тем воля, в которой присутствует какой-то подозрительный и пагубный принцип, оборачивается против тех, кто хочет слишком многого. Хотеть противоестественно или, точнее говоря, хотеть нужно ровно столько, сколько необходимо, чтобы жить, а когда человек хочет чего-то большего, рано или поздно у него все разлаживается и он терпит крах. Если отсутствие желаний -- болезнь, то и само желание тоже болезнь, еще худшая; именно из-за нее и ее рецидивов -- чаще, чем из-за отсутствия желаний, -- происходят все несчастья. Но если даже в том положении, в котором человек находится, он хочет слишком многого, то что было бы с ним, стань он сверхчеловеком? Несомненно, он сломался бы и рухнул. И тогда, сделав гигантский крюк, вынужден был бы выпасть из времени, то есть пробраться в вечность снизу, прибыть на назначенную ему конечную остановку, так что в результате не имеет значения, попадет он туда от истощения сил или в результате катастрофы. ПРИМЕЧАНИЯ "О РАЗЛОЖЕНИИ ОСНОВ" Перевод выполнен по: Cioran E. M. Precis de decomposition. Editions Gallimard, Paris, 1949. C. 14 1Tepeca де Хесус (Тереза Авильская; ум. в 1582) -- испанская писательница, монахиня, наряду со св. Иаковом считается покровительницей Испании. При жизни преследовалась инквизицией, после смерти причислена католической церковью к лику святых (1622). 2Лютер (Luther) Мартин (1483--1546) -- немецкий мыслитель и общественный деятель, глава Реформации в Германии, основатель немецкого протестантизма (лютеранства). С. 15 1Нерон Клавдий Цезарь (Claudius Caesar Nero; 37--68)--римский император с 54 г. 2Тиберий Клавдий Нерон (Claudius Nero Tiberius; 42--37 до н. э.) -- римский император в 14--37 гг. 3Пиррон (ок. 360--270 до н. э.) -- древнегреческий философ, основоположник скептицизма (пирронизма), исходившего из невозможности достоверного умозрительного знания и постижения истины путем чувственного восприятия. 4Диоген Синопский (ок. 410--320 до н. э.) -- древнегреческий философ-киник, моралист; рассказывали, что он низвел до крайности свои потребности, что жил в большой глиняной бочке (пифосе), что среди дня с фонарем искал на рыночной площади Человека. С. 16 1Софисты -- условное обозначение группы древнегреческих мыслителей середины V -- 1-й половины IV в. до н. э.; первоначально слово "софист" означало человека, авторитетного в вопросах частной и общественной жизни. С середины V в. до н. э. софистами стали называть платных преподавателей красноречия и всевозможных знаний, считавшихся необходимыми для участия в гражданской жизни. С. 18 1Алкивиад (Alkibiades; ок. 450--404 до н. э.) -- политический и военный деятель древних Афин. Вероятно, Сиоран имеет в виду так называемый "золотой век 411 Перикла" (490--429 до н. э.; Алкивиад -- воспитанник Перикла), при котором Афины достигли наибольшего культурного расцвета. восемнадцатое столетие во Франции -- период подъема экономики и культуры Франции, век Просвещения, ядро которого составляет убеждение в решающей роли знания и который связан с именами Вольтера, Монтескье, Гольбаха, Гельвеция. 3Деффан (Deffand) Мари (1697--1780) -- французская писательница. Ее салон посещали писатели и философы. С. 22 1Элевсин -- древнегреческий город, где ежегодно справлялось культовое празднество, участниками которого могли быть все желающие, не запятнанные какой-либо скверной. С. 26 1Во французском языке "on" -- безличное местоимение; в экзистенциалистско-феноменологической философии употребляется для обозначения безликого, безответственного мира толпы (ср. с нем. "Man"). 2Шелли (Schelley) Перси Биш (1792--1822) -- английский поэт. С. 28 1Александрийский стих -- от французской поэмы об Александре Македонском, XII в. В эпоху классицизма -- основной размер эпоса, трагедии, элегии, сатиры и других высоких и средних жанров. 2Валери (Valery) Поль (1871--1945) -- французский поэт, моралист, художественный критик. С. 32 1Античные скептики -- представители античного скептицизма, направления древнегреческой философии; исходили из невозможности достоверного умозрительного знания и постижения истины путем чувственного знания; главное требование скептицизма -- воздержание от суждений, достижение полной невозмутимости в отношении к миру; не верили в возможность рационального обоснования норм человеческого поведения. 2Французские моралисты -- группа писателей и философов Франции XVII-- XVIII вв., исследовавших страсти человека, чтобы научить людей владеть собой (Ларошфуко, Паскаль, Лабрюйер, Монтескье и др.). С. 38 1Лойола Игнатий (1491--1556) -- основатель ордена иезуитов, одного из орденов католической церкви, автор руководства по религиозному воспитанию "Духовные упражнения" ("Exercitia spiritualia", 1522--1548). С. 39 1Эпикурейство -- учение последователей древнегреческого философа Эпикура (341--270 до н. э.), развивавшего учение о наслаждении, считая его благом для человека и понимая как отсутствие страданий, состояние полной душевной безмятежности, независимость от внешних условий. 2Стоицизм -- древнегреческая философская школа, основанная Зеноном из Китиона ок. 300 г. до н. э.; согласно стоикам, цель человеческой жизни (счастье) состоит в следовании судьбе, что возможно лишь в результате приобщения к добродетели и достижения полного безразличия ко всему остальному. 412 С. 46 1Архимедовы точки -- автор, вероятно, имеет в виду приписываемое древнегреческому ученому, математику, механику Архимеду (Archimedis; ок. 287--212 до н. э.) высказывание: "Дай мне точку опоры, и я сдвину Землю". 2Даосизм -- одно из главных направлений китайской философии и традиционной религии Китая. С. 48 1Кант Иммануил (1724--1804) -- немецкий философ, основоположник немецкой классической философии. 2Сократ (ок. 470--399 до н. э.) -- древнегреческий философ, сосредоточивший свое внимание на выявлении сути нравственных понятий (справедливость, мудрость, мужество и др.) и сведении их в единую добродетель, которую он отождествлял со знанием; основным методом нахождения истины признал диалог. Вместе с тем девизом Сократа был начертанный над входом в храм Аполлона в Дельфах призыв "Познай самого себя!". Мыслитель находит в себе самом некий внутренний голос, демона, который склоняет его к философствованию, подсказывает, что должно делать и чего следует избегать. В конце жизни Сократ был привлечен к суду за введение новых божеств и развращение юношества; приговоренный судом к смерти, отказался спастись путем бегства и принял в тюрьме яд. 3Ницше (Nietzsche) Фридрих (1844--1900) -- немецкий философ, поэт. Философия Ницше обретает выражение в поэтическом творчестве, легенде, мифе; пытаясь преодолеть рационалистичность философского метода, представляет понятия в качестве многозначных символов (см.: "Так говорил Заратустра", 1883--1884; "Веселая наука", 1882, и др.). Творческая деятельность Ницше прервалась в связи с душевной болезнью. С. 50 1Досократики -- новоевропейский термин для обозначения греческих философов VI--V вв. до н. э., не затронутых влиянием Сократа. С. 51 1Ведические гимны -- древнейшая часть наиболее ранних текстов на древнеиндийском (ведическом) языке, созданных примерно в период с середины 2-го тысячелетия до н. э. до 1-й половины 1 тысячелетия н. э. 2Лао-цзы ("Престарелый мудрец", "Престарелый младенец") -- древнекитайский философ, автор древнекитайского трактата "Дао дэ дзин" -- канонического сочинения даосизма. 3Гераклит (ок. 540--480 до н. э.) -- древнегреческий философ. 4Элеатство -- принадлежность к направлению древнегреческой философии, основанному Ксенофаном из Колофона в сер. VI в. до н. э. и окончательно разработанному Парменидом в начале V в. до н. э.; происходит от названия италийского города Элея. С. 61 1Менипп (сер. III в. до н. э.) -- древнегреческий философ-киник, относившийся к сократической школе древнегреческой философии, одним из главных представителей которой был Диоген Синопский. 2Александр -- вероятно, речь идет об Александре Македонском (356--323 до н. э.), царе Македонии (с 336). 413 3Платон (427--347 до н. э.) -- древнегреческий философ. 4"Апокалипсис" по-гречески значит "обнажение"; Жак Деррида переводит это слово как "стриптиз". С. 67 1Трапписты -- члены католического монашеского ордена, основанного в 1636 г. во Франции, в монастыре Ла Трапп. С. 75 1Приам -- в древнегреческой мифологии -- последний царь Трои. С. 82 1Фуше (Fouche) Жозеф (1759--1820), Талейран (Talleyrand-Perigord) Шарль Морис де (1754--1838) -- политические деятели периода Великой французской революции и наполеоновской Франции. С. 87 1Гельдерлин (Holderlin) Иоганн Кристиан Фридрих (1770--1843) -- немецкий поэт. 2Георге (George) Стефан (1868--1933) -- немецкий поэт. 3Бодлер (Baudelaire) Шарль (1821--1861) -- французский поэт. С. 95 1Апиций Марк Габий -- имя известного гурмана, жившего во времена Августа и Тиберия (см. примеч. к с. 2), обогатившего кулинарное искусство своего времени многими новыми рецептами. С. 98 1Серапис -- один из богов эллинистического мира. 2Цельс (Celsus; вт. пол. II в.) -- римский философ-платоник, одним из первых высказавший принципиальные возражения против христианства. 3Порфирий (232--304)--римский философ-неоплатоник, автор сочинения "Против христиан", одного из ранних образцов библейской критики. 4Юлиан Флавий Клавдий (Юлиан Отступник; 332--363) -- римский император, чье правление отмечено попыткой восстановления древних языческих культов и обычаев. 5Юстиниан (ок. 482--565) -- византийский император с 527 г.; в годы его правления были изданы "Дигесты", основная часть византийской кодификации права. С. 99 1Культура александрийского типа -- культура