Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR -=anonimous=-.
---------------------------------------------------------------

                            Глава 1.
                            Глава 2.
                            Глава 3.
                            Глава 4.
                            Глава 5.
                            Глава 6.
                            Глава 7.
                            Глава 8.
                            Глава 9.
                            Глава 10.
                            Глава 11.
                            Глава 12.
                            Глава 13.
                            Глава 14.
                            Глава 15.
                            Глава 16.
                            Глава 17.
                            Глава 18.
                           Заключение.



  --  У  вас  очень  мило,  -- говорит последняя  покоренная  мною
красотка, переступив порог нашего дома.
  У  девицы  есть  все, что надо. Она высокая,  у  нее  чудесные
глаза, если рассматривать их по отдельности (левый не теряет  из
виду  синюю  линию  Вогезов, а правый внимательно  наблюдает  за
портом  Бреста),  шикарные  волосы,  формы,  превращающие   руку
мужчины в суповую ложку, и настолько чувственные губы, что, едва
завидев  их, ее губная помада сама вылезает из тюбика. В  общем,
представляете, да?
  Ее зовут Ирэн, и она на пять лет моложе меня...
  Я  подцепил эту очаровательницу в поезде (что является хорошей
приметой), когда возвращался с Дордони.
  Моя  славная  матушка  Фелиси и я, ее единственный  и  любимый
сын,  поехали  туда отдохнуть пару недель у тети  Розы,  маминой
сводной сестры, чей муж Альфонс работает там егерем.
  Вообще-то  мы  должны были провести там  месяц,  но  я  быстро
устал  от  "Зеленой нежности вечеров над Дордонью". Хлорофилл  я
терплю  только  в  ограниченных количествах. К тому  же  Альфонс
немного  нудноват.  Он  уже всех заколебал  рассказами  о  своих
подвигах  в первую мировую, фотографиями того времени,  которыми
забит весь чердак: Пуанкаре пожимает ему руку; Жоффр прикалывает
ему  на  грудь  Военный крест; его рана в ногу  и  медсестра  из
госпиталя  в  Шалон-сюр-Сон, с которой у него была  интрижка.  Я
выслушиваю это уже тысячу лет и все с одними и теми же деталями,
с  одними и теми же подмигиваниями. Это становилось невыносимым,
тем  более что дожди зарядили, как в Лондоне. Альфонс под дождем
--  это  настоящий ад. Поэтому однажды утром я звякнул Берюрье  и
попросил  его срочно послать мне телеграмму, будто бы вызывающую
меня в Париж для ведения важного расследования. Думаю, Фелиси  я
этим  не  обманул.  Кто хочет провести мою маму,  должен  встать
спозаранку.  Но  она  вела  себя так,  будто  все  нормально,  и
присоединила свои сожаления к тем, что выражали Роза и Альфонс.
  В  поезде,  увозившем  меня  в  Париж,  я  был  счастлив,  как
школьник на каникулах. Настоящий отдых начинался только  сейчас.
В одном купе со мной ехала Ирэн. Строгий вид, сдержанные манеры.
Me Софи Лорен, но я за ней приударил. После двух недель безделья
я  был  готов  ухаживать  хоть  за козой.  Двести  километров  я
наталкивался   на   сдержанность,  а  потом  в  вагоне-ресторане
метрдотеля  осенила отличная идея вылить ей  за  корсаж  баночку
беарнского соуса.
  Ничто  так  не способствует установлению дружеских  отношений,
как  беарнский соус. Руководство операцией я взял на  себя:  моя
салфетка,   графин   воды,  разнос  первой  степени,   учиненный
неловкому.  Если бы вы меня видели, сударыни, то уже никогда  не
ели бы беарнский соус, не имея меня соседом.
  Лед  был  растоплен.  Я угостил ее своим  вином,  а  она  меня
своим. После десерта я предложил ей "Куантро". Короче, когда  мы
возвращались в наше купе, поезд как нельзя более кстати заехал в
туннель  и  я  подарил  Ирэн  мой  фирменный  поцелуй  взасос  в
"гармошке"  между  вагонами. Это был первый раз,  когда  ей  это
делали в аккордеоне. Музыкально-железнодорожный антураж ей очень
понравился,   и   она   не  рассердилась,   даже   когда   из-за
несвоевременно дернувшегося состава я в следующий раз  поцеловал
воздух.  Правда,  чтобы извиниться, я сразу же начал  делать  ей
специальный  массаж.  Короче, когда поезд  наконец  выбрался  из
туннеля,  мы увидели, что зажаты между дверцей вагона  и  брюхом
полковника,  к  стэку  которого Ирэн лихорадочно  прижималась  в
темноте, называя толстяка "дорогой".
  Она  ехала  в  Париж  в  первый раз и радовалась  путешествию.
Поскольку  никто ее не ждал, ночевать ей было негде, время  было
позднее,  а наш домик пустовал, я предложил приютить  ее.  После
недолгих  жеманничаний  с  претензией  на  хорошие  манеры   она
согласилась.

  --  У  вас правда очень мило, -- повторяет она. -- Вы занимаетесь
бизнесом?
  --  Почти, -- отвечаю я, не особо распространяясь. Я веду ее  на
второй  этаж,  заново  перестроенный  после  начавшегося  у  нас
пожара, и открываю дверь моей спальни. -- Вы будете спать  здесь!
-- говорю.
  -- А вы? -- волнуется Ирэн.
  -- Я тоже, -- не моргнув глазом успокаиваю я ее.
  -- Это неразумно, -- воркует она.
  --  Почему?  --  возмущаюсь я.-- Горячая вода  тут  есть,  мягкий
матрас тоже.
  Мисс  Провинция смеется смехом из комической оперы.  Именно  в
это  время происходит невинное на первый взгляд событие:  звонит
телефон.  Принимая  во внимание поздний час,  этот  звонок  меня
тревожит.
  --  Вы не собираетесь снимать трубку? -- удивляется Ирэн. Именно
над  этим  вопросом я и ломаю себе голову, Кто это  может  быть?
Мама?  Старик? Приятель? Я решаю, что это мама хочет  убедиться,
что я хорошо доехал, и беру трубку. Не угадал: это Старик.
  -- Слава богу! -- кричит он.
  Строго между нами, лично я не вижу причин славить создателя.
  Если  бы я прислушался к моему внутреннему голосу, то выбросил
бы  телефон в помойное ведро и продолжил бы увлекательный диалог
с  Ирэн.  Но  вы же меня знаете: долг прежде всего. Вместо  того
чтобы  прислушиваться  к своим низменным  инстинктам,  я  слушаю
своего начальника, говорящего следующее:
  --  Я  позвонил  вам на всякий случай, мой дорогой Сан-Антонио,
хотя  прекрасно  знаю, что вы в отпуске. С  одним  моим  другом,
известным  издателем  месье Пти-Литтре, произошло  нечто  крайне
необычное.  Представьте себе, что во время  вечера,  который  он
организовал   в  своем  особняке  в  Нейи,  две   трети   гостей
onwsbqrbnb`kh себя плохо.
  --  Может,  лангусты  попались  несвежие?  --  предполагаю  я  с
горечью, вполне понятной любому, кто не является полным идиотом.
  Лысого мое замечание не веселит.
  --  Это  гораздо серьезнее, чем пищевое отравление, мой  милый.
Пти-Литтре  один из немногих присутствующих, кто не почувствовал
эти   симптомы.  Перепугавшись,  он  позвонил  мне.  Он   крайне
расстроен.
  --  Ему  повезло,  что  это не желудочное  расстройство,  --  не
удерживаюсь я, чтобы не сиронизировать снова. Старик  продолжает
излагать:
  --  Как  вы  понимаете, он не захотел заявлять в  полицию...  Его
гости принадлежат к парижскому высшему обществу и...
  Ну  разумеется,  разве  же  могут заниматься  этими  персонами
жалкие легавые из районного комиссариата.
  --  Я  прошу  вас в плане чисто дружеской услуги съездить  туда
посмотреть, в чем дело.
  Это  ж  надо! Ну спасибо за подарочек! Вас бы так! Я проклинаю
Старика,  его нахальных друзей и мою идиотскую привычку  снимать
трубку телефона, если он звонит посреди ночи
  -- Я съезжу, господин директор.
  Он дает мне адрес Пти-Литтре.
  -- Как только узнаете что-нибудь новое, звоните мне!
  -- Ясно.
  Я кладу трубку на рычаг и поворачиваюсь к Ирэн.
  -- Вы уходите? -- бормочет она, сникнув от разочарования.
  -- Да, нужно срочно заключить важную сделку.
  -- В такое время!
  --  Один  наш крупный клиент вылетает утром в Рио и  до  отлета
хочет сделать заказ на сто двадцать миллиардов долларов. Так что
я бегу к нему с нашим каталогом.
  Ирэн кивает. Она понимает.
  -- А что вы продаете?
  --  Аппараты для производства ветра, -- объясняю я.  --  Вы  пока
ложитесь баиньки, а я скоро вернусь.
  Я  надеваю  синюю шляпу вместо помявшейся во время путешествия
кепки и бегу выводить из гаража мою "МГ".
  Двадцать минут спустя с приезжаю к Пти-Литтре.

  Издатель  живет  в домике, сильно смахивающем  на  Версальский
дворец.  В общем, это не то жилище, где будешь делать  пи-пи  на
лестничной  площадке! В нем три этажа, внутренний  двор  обсажен
полувековыми  деревьями, крыльцо чуть пошире, чем  сцена  дворца
Шайо, а в сравнении с кованой железной решеткой его ворот Ворота
Станислава в Нанси кажутся плетеной корзинкой для бутылок.
  Моего  приезда ждут с нетерпением, которое мне льстит. Едва  я
открываю дверцу моей тачки, как к ней подскакивает лакей в белой
куртке и с черной "бабочкой".
  -- Господин комиссар Сан-Антонио? -- спрашивает он
  --  Совершенно верно, -- отвечаю я, чтобы показать, что умею  не
сморкаться в занавески, когда нахожусь в светском обществе.
  -- Месье ждет вас в холле.
  Я  поднимаюсь но ступенькам из каррарского мрамора и  вхожу  в
холл гигантских размеров.
  Месье   Пти-Литтре  я  нахожу  сидящим  в  кресле  эпохи   Луи
Тринадцатого.  Его лицо мне знакомо, потому что он действительно
очень известный человек...
  В  нем  всего около метра тридцати пяти росту, верхушка черепа
лысая, что также не делает его выше. Ему лет пятьдесят, на  носу
толстые  очки;  у  него голубые глаза навыкате  и  тонкий  голос
ebmsu`, рассказывающего анекдоты о сексе.
  Он  выскакивает из кресла, как зубная паста из  тюбика,  когда
на него наступишь ногой, и бросается ко мне.
  --  Леон  Пти-Литтре, -- представляется он, протягивая  мне  обе
руки,  перчатки  для  которых, судя по их  размеру,  покупает  в
женском отделе.
  Я  смотрю  на  маленького  человечка,  которого  в  его  кругу
прозвали карлик Леон.
  -- Комиссар Сан-Антонио, -- отвечаю.
  Я пожимаю его пальчики и жду объяснений.
  --  Это  невероятно!  --  говорит он. --  Совершенно  невероятно!
Прошу вас следовать за мной.
  Мне  это  делать  легко,  потому что его  шажки  не  превышают
двадцати пяти сантиметров.
  Пти-Литтре  приводит  меня  в большой  салон.  Там  меня  ждет
ошеломляющее зрелище. Человек двадцать в вечерних туалетах лежат
на  диванах и на полу. Они слабо шевелятся, тихо вскрикивая  или
посмеиваясь.  Кажется, они не страдают,  но  все  без  сознания...
Дамы,  изнемогая,  стонут.  Их  вечерние  платья  задрались   до
подбородка.
  --  Просто  немыслимо,  да? -- говорит мне  издатель.  Я  должен
признаться,  что  впервые вижу подобное. Пять или  шесть  гостей
избежали  бойни.  Они  с  озабоченными  минами  стоят  в  центре
огромной комнаты и тихо переговариваются.
  -- Надо вызвать врача, -- говорю.
  --  Я уже позвонил профессору Бальдетру. Он приедет с минуты на
минуту.
  Я  наклоняюсь к типу, валяющемуся под столом, раскинув крестом
руки. Он единственный в белом смокинге.
  -- Это дворецкий, -- предупреждает меня Пти-Литтре.
  Я  ощупываю грудь лежащего. Сердце бьется равномерно,  хотя  и
несколько  учащенно. Веки у него дрожат и иногда приподнимаются,
открывая безжизненные белые глаза.
  -- Безумие, да? -- спрашивает меня Пти-Литтре.
  Я  соглашаюсь. Скажу честно, ребята, я уже не жалею, что  меня
потревожили.   Такой  спектакль  стоит  того,  чтобы   на   него
посмотреть.
  -- Как это началось? -- спрашиваю.
  Карлик вытирает свой кукольный лоб шелковым платочком.
  --  Ужин  прошел  нормально. Атмосфера  была  великолепной.  Мы
перешли  в  салон. И вдруг через некоторое время  присутствующий
здесь генерал Гландю...
  Он  показывает  мне на толстого старика с огромными  ноздрями.
Ему Следовало бы скорее сказать "отсутствующий здесь"...
  --  ...присутствующий  здесь генерал Гландю, сидевший  в  кресле,
стал  громко  вздыхать.  Мы спросили,  что  с  ним.  Он  ответил
бессвязно. Когда мы собрались позвать врача, решив, что  у  него
случился  инсульт, принцесса де ла Ротюрьер с  громкими  криками
рухнула  на  пол... За ней, один за другим, последовали  остальные
лица, которых вы здесь видите... Ужасно, правда?
  -- Вы сами ничего не почувствовали?
  -- Нет, как, впрочем, и присутствующие здесь мои друзья.
  Он   показывает  на  группу  гостей,  стоящих   с   откровенно
неодобрительным  видом.  Деревянные  лица,  враждебная   тишина.
Приключение их не забавляет. Им нужно сохранять репутацию, и они
чувствуют,  что  ступили на скользкую дорожку. Возможно,  завтра
они станут добычей парижских газетчиков.
  --  На  первый  взгляд, -- говорю, -- мне кажется,  что  те,  кто
почувствовал  недомогание,  съели  нечто  такое,   к   чему   не
прикасались вы и эти ваши гости.
  Пти-Литтре пожимает плечами.
  -- Послушайте, -- протестует он, -- все ели все!
  --  За  столом  да,  --  возражаю я, -- а после?  Я  полагаю,  вы
подавали ликеры, шампанское...
  Он  снимает очки, и его маленькое треугольное лицо гаснет, как
витрина магазина в семь вечера.
  -- Верно, об этом я не подумал...
  Я продолжаю мое рассуждение:
  -- Нужно установить, что пили заболевшие и что остальные...
  Остальные,   то  есть  здоровые,  кивают  с  озабоченно-важным
видом.  В  этот  момент входит высокий худой месье  с  седеющими
волосами.  Чемоданчик из крокодиловой кожи в его  руке  сообщает
мне, кто он. Это профессор Бальдетру.
  Малыш Пти-Литтре оставляет меня и подбегает к нему.
  --  Ах,  профессор, это невероятно! Спасибо,  что  пришли!  Это
какое-то безумие!
  Пока он объясняет, профессор Бальдетру осматривает лежащих.  А
я  тем  временем философствую. Какая же это глупость,  говорю  я
себе,  собираться, наряжаться, наводить красоту... и все для того,
чтобы вместе пожрать. Профессор Бальдетру распрямляется.
  --  Это,  без  сомнения,  наркотик, -- заявляет  он.  Пти-Литтре
начинает кричать, как если бы в его типографии напечатали  книгу
из одних нечетных страниц.
  --  Вы шутите, мой дорогой друг! В моем доме никогда не было  и
не будет наркотиков!
  --  Я  знаю  что  говорю, -- сухо заявляет  профессор.  За  этим
следует напряженная тишина, которую нарушаю я:
  --  Вы  хотите сказать, господин профессор, что все они приняли
наркотик?
  -- Именно.
  Я  прошу  у Пти-Литтре разрешения воспользоваться телефоном  и
бегу  звонить  в  контору.  Я постепенно  погружаюсь  в  рабочую
атмосферу.
  -- Патрон?
  -- А, Сан-Антонио! Ну что?
  --  Гости  вашего друга проглотили наркотик. Вы  можете  срочно
прислать парня из лаборатории? Фавье, например. Он не в отпуске?
  -- Нет. Думаю, он сейчас у себя дома.
  -- Спасибо.
  Я  кладу трубку, прежде чем босс начал давать мне свои обычные
наставления.  Рядом стоит лакей и прислушивается.  Я  делаю  ему
знак подойти.
  -- Скажите, старина, это вы подавали ликеры?
  --  Да,  вместе  с Жюльеном... -- И он добавляет: --  Жюльен  лежит
вместе с дамами и господами!
  -- Он зашибал?
  Лакей,   молодой   брюнет  с  выразительным  лицом,   пожимает
плечами.
  -- Бывало.
  -- Я хочу сказать: он пил во время работы?
  --  Я  понял.  Да, Жюльен иногда выпивает тайком  стаканчик...  У
него несчастье -- ушла жена.
  -- И что обычно он пьет?
  -- Виски.
  Я киваю.
  -- Месье Пти-Литтре тоже пьет виски?
  Мой  собеседник  не понимает этого сопоставления  и  несколько
шокирован им.
  --  Никогда.  Месье  выпивает  немного  вина  за  обедом,  а  в
остальное время пьет только фруктовые соки.
  Я размышляю три секунды, потом благодарю его.
  -- Прекрасно.
  Вернувшись  в салон, я нахожу профессора Бальдетру  сидящим  в
кресле  со  стаканом  виски в руке и дающим  уцелевшим  урок  по
наркологии.  Он  мне  говорит, что  сейчас  приедут  "скорые"  и
отвезут всех в его клинику.
  Я, соглашаясь, киваю.
  --  А  пока, дамы и господа, -- говорю, -- я бы хотел знать,  что
вы пили после ужина. Вы, мадам?
  --  Кофе,  -- воркует толстуха, по мере возможностей маскирующая
зоб под бриллиантовым ожерельем.
  -- И все?
  -- Все.
  -- Вы, мадам?
  --  Шампанское с апельсиновым соком, -- отвечает мне  элегантная
особа.
  -- А месье?
  Длинный очкарик с орденской ленточкой произносит тоном,  более
холодным, чем взгляд змеи:
  -- Шампанское!
  -- Вы, месье?
  Тип   с   небольшой  бородкой  меряет  меня  полным  ненависти
взглядом, прежде чем ответить:
  -- Виски.
  Я подпрыгиваю.
  -- Вы уверены?
  -- Простите, -- возмущается он, -- я пока еще помню, что делаю...
  Нас  прерывает профессор Бальдетру. Он корчится в своем кресле
и стонет.
  -- Господи, он тоже! -- хнычет Пти-Литтре.
  Стакан  эскулапа еще стоит на низком столике.  Я  беру  его  и
принюхиваюсь. Это скотч.
  -- Кто ему налил? -- ору я.
  --  Он  сам, -- бормочет издатель, -- пока вы звонили... Признаюсь,
я не подумал...
  Я замечаю рядом со стаканом бутылку.
  -- Он налил отсюда?
  -- Да.
  Я поворачиваюсь к бородатому.
  -- А вы, месье?
  --  Нет,  --  отвечает  он.  --  Я  пью  только  "Хейг"  с  пятью
звездочками.
  Скромные запросы!
  Звоню  лакею.  Он является очень быстро, потому что  стоял  за
дверью, прижавшись ухом к замочной скважине.
  --  Скажите, -- спрашиваю я, показывая ему бутылку, --  во  время
вечера вы подавали это виски?
  -- Да, месье.
  -- О'кей, спасибо.
  Я   сую   палец  в  горлышко,  переворачиваю  бутылку,   потом
вытаскиваю палец и осторожно касаюсь кончиком языка.  В  чем,  в
чем,   а   в  скотче  я  разбираюсь.  Надеюсь,  вы  в  этом   не
сомневаетесь?  У этого виски странный привкус.  Ошибки  быть  не
может: вот источник беды. Это "Мак-Геррел". Blended and botteled
by  Daphne Mac Herrel, Scotland[1] -- уточняет этикетка. Не очень
известная  марка. Я говорю об этом Пти-Литтре, который  розовеет
от смущения за своими иллюминаторами.
  Он  оправдывается  в глазах еще здоровых гостей,  озабоченный,
как бы не показаться в их глазах ничего не понимающим лопухом:
  --  Этот  скотч  мне  подарил один мой  хороший  друг,  который
sonrpeaker  только  его. Он утверждает,  что  это  самая  лучшая
марка.
  -- Сколько он вам его дал?
  -- Шесть бутылок.
  -- Где остальные? -- спрашиваю я слугу.
  --  Одна пуста, -- сообщает он, -- эта начата, а остальные четыре
целые, еще не распечатанные.
  -- Отлично, заверните. Я возьму их с собой.
  Тут  является  еще  не совсем проснувшийся  Фавье.  Его  рыжие
волосы горят в свете люстр. Он моргает глазами и потирает  щеки,
на  которых  выросла  маисового цвета щетина.  Я  отвожу  его  в
сторону.
  -- Деликатное дело, малыш: драма в высшем обществе.
  Рыжий показывает мне на неподвижно лежащую публику:
  -- Чего это с ними?
  --  Это  мне скажешь ты. Сделай анализ содержимого этой бутылки
и еще четырех, которые тебе передаст лакей. Я скоро присоединюсь
к тебе в лаборатории. Действуй быстро.
  Он  послушно  исполняет приказ. Фавье хороший  парень.  Всегда
готов, никогда не выражает недовольства.
  Начинается  тарарам:  прилетели  четыре  "скорые",  Пти-Литтре
поплохело.
  Он  понимает,  что  замять  скандал будет  невероятно  трудно.
Двадцать  носилок  -- это что-то. Светский прием  превращается  в
железнодорожную  катастрофу. Весь квартал собирается  перед  его
особняком.
  Мне становится его жаль.
  --  Распространите  слух, будто произошла утечка  газа,  что  и
стало причиной недомогания этих людей.
  Он жмет мое запястье (выше локтя ему вообще не дотянуться).
  -- О, спасибо! Газ! Ну конечно, газ!
  --  Назовите  мне имя друга, подарившего вам те  шесть  бутылок
виски.
  Его восторги враз исчезают.
  -- Что вы себе вообразили! Этот человек вне всяких подозрений.
  --  Вы тоже вне всяких подозрений, месье Пти-Литтре, однако это
удивительное происшествие случилось в вашем доме.
  -- Это верно, -- соглашается карлик.
  -- Итак?
  Он с сожалением шепчет:
  -- Это месье Шарль Оливьери, крупный промышленник...
  -- И живет он?
  -- Авеню Анри Мартен, дом двести двенадцать.
  -- Спасибо.



  Фавье  сидит  один в бледном свете лаборатории.  Его  когда-то
белый  халат  похож на палитру Ван Гога, глаза обведены  темными
кругами, жесты как у привидения.
  Когда  я вхожу, он даже не поднимает голову, потому что  узнал
мои шаги, и только шепчет:
  -- Сейчас будет готово, господин комиссар.
  Господин  комиссар говорит "спасибо", берет стул и садится  на
него верхом. Я думаю о Ирэн, задающей храпака в моей кровати,  о
крохотном  Пти-Литтре,  который  сейчас  наверняка  умирает   от
беспокойства  в клинике профессора Бальдетру... о жизни.  Забавно!
Несколько часов назад я совершенно не знал этих людей, а  сейчас
они  находятся в центре моих мыслей... Я никогда прежде  не  видел
Ирэн и, рассуждая логически, никогда не должен выл встретить ее.
  Однако  я  крепко целовался с ней в вагоне поезда,  а  сейчас,
когда  рассуждаю, она спит у меня дома. Я слышал об  издателе  и
некоторых его гостях, но они были для меня всего лишь именами.
  Из  маленького  транзистора тихо льется песня Азнавура.  Фавье
любит работать под музыку.
  Он  заканчивает изучать образцы и делает шаг назад, как гурман
отходит от стола, после того как поел.
  -- Героин, -- говорит он мне.
  -- Рассказывай...
  --  Точное  содержание я сказать не могу, но в этом  виски  его
очень много.
  -- В какой бутылке?
  -- Во всех пяти, что я принес.
  Я смотрю на него с легким удивлением.
  -- Ты хочешь сказать, что он был и в нераспечатанных бутылках?
  -- Во всех.
  Я  замолкаю,  и  он  не нарушает мое молчание.  После  секунды
напряженной мыслительной деятельности я обращаюсь к нему с новым
вопросом:
  --  Пробки на нераспечатанных бутылках были нормальными или  их
уже открывали, а потом закрывали снова?
  Фавье  улыбается  и  уходит  в небольшой  закуток.  Слышу,  он
гремит   бачками  с  гипосульфитом.  Возвращается  он  с  мокрой
фотографией,  которая изображает горлышко бутылки  "Мак-Геррел",
увеличенное минимум в четыреста раз.
  --  Когда я заметил, что наркотик есть и в полных бутылках,  то
сделал снимок пробки, прежде чем распечатать все
  -- Браво, Фавье.
  Рыжий -- добросовестный и инициативный полицейский.
  --   Снимок   позволяет   убедиться,  что   это   оригинальная,
ненарушенная пробка.
  Я киваю.
  -- Как думаешь, гости Пти-Литтре откинут копыта?
  --  Вовсе  нет.  Они  благополучно переварят героин.  Посмотрят
красивые сны, и все.
  --   Ладно,   постараемся  взять  с  них  пример.  Отправляемся
баиньки, парень.
  Мы выходим из конторы. Дежурный внизу отдает мне честь.
  -- Как, господин комиссар, ваш отпуск уже закончился?
  -- Мне кажется, да. А вам?

  Возвращаясь  домой на моей маленькой "МГ", я  решаю  посвятить
остаток ночи счастью Ирэн.
  Я  мысленно составляю список радостей, на которые она  получит
право. С девушкой, приехавшей из провинции, надо уметь их  четко
дозировать.
  Что   вы  скажете,  например,  о  "Савойском  трубочисте",   о
"Насмешливом  венгерском  языке" и о  "Британском  пальце"?  По-
моему, для первого раза неплохо.
  Я  раздумываю,  стоит ли добавлять к первым трем наименованиям
четвертое,  составившее  мою славу, --  "Ронская  отметина",  как
вдруг  вздрагиваю. Чтобы вернуться в Сен-Клу, я поехал не  через
площадь Этуаль и Булонский лес, как обычно, а мимо дворца Шайо и
авеню Анри Мартен.
  Сечете?  На авеню Анри Мартен живет тип, подаривший Пти-Литтре
виски  с  наркотиком. Если вы и после этого не  поверите  в  мое
шестое чувство, значит, у вас нет и обычных пяти.
  Я  бросаю  взгляд  на  наручные часы,  потом  на  те,  что  на
приборной  доске.  И те, и другие в согласии по  одному  пункту:
сейчас два часа ночи.
  В  такое  время  наносить визиты не принято, но  мне  все-таки
очень хочется побеседовать с месье Оливьери. Мне кажется, с этим
типом,  если знать, как к нему подойти, должен получиться  очень
увлекательный разговор.
  Я  как  раз  возле  дома двести двенадцать.  Остановив  тачку,
подхожу  к  воротам.  Оливьери,  как  и  карлик  Леон,  живет  в
собственном  особняке, в котором не горит  ни  единого  огонька.
Нажимаю  пальцем  на  кнопку звонка. Подождав  секунду,  нажимаю
снова, но тут вижу, как осветилось окно сторожа. Железное жалюзи
частично открывается, и недовольный тип спрашивает:
  -- Чего надо?
  -- Полиция, -- просвещаю его я.
  Он   колеблется.   В   наше   время   полно   жулья,   которое
представляется полицией, а потом грабит вас.
  -- Одну секунду!
  Тип  исчезает  в  окошке,  как кукушка,  прокричавшая  сколько
надо.  Проходит довольно много времени. Наконец я вижу  у  ворот
массивный силуэт.
  Мужчина  лет  шестидесяти, сложенный, как борец,  без  радости
рассматривает  меня сквозь прутья. Он надел штаны,  подтяжки  не
натянул, и они свисают у него по бокам...
  -- У вас есть документы?
  -- Вот.
  Он  рассматривает мое удостоверение и сует в карман брюк  свою
пушку.
  -- Что вы хотите?
  -- Мне надо увидеть месье Оливьери.
  -- Сейчас?
  -- Это срочное дело.
  Я   говорю  кратко  и  четко.  В  таких  случаях  не   следует
упражняться в искусстве красноречия.
  -- Ладно.
  Он открывает.
  -- Я проведу вас к себе. Я должен предупредить его слугу.
  Мы  входим в своего рода караульное помещение -- столовую,  где
стоит  запах  вареной  капусты. Из  соседней  комнаты  доносится
встревоженный женский голос:
  -- Эктор, он действительно легавый?
  -- Заткнись! -- отвечает сторож.
  Он  подходит к телефонному аппарату, раздумывает и нажимает на
кнопку.  Загорается  красная  лампочка.  Секунд  через  тридцать
слышится щелчок.
  -- Альбер? -- спрашивает сторож.
  Тог, должно быть, отвечает через зевок, что да.
  -- Скажи месье, что его хочет немедленно видеть полицейский.
  Не  знаю, что отвечает лакей, но сторож, выслушав его,  издает
недобрый смешок.
  --  Я  не знаю, -- говорит он и кладет трубку. Потом смотрит  на
меня и спрашивает: -- Ничего серьезного?
  -- Как сказать, -- отвечаю.
  Я  слышу  шаги  за  дверью;  она слегка  приоткрывается,  и  я
замечаю глаз и седую прядь над ним. Жене сторожа хочется узнать,
как я выгляжу. Узнав это, она возвращается на супружеское ложе.
  В  глубине  души ваш Сан-А немного встревожен. Этот  Оливьери,
должно  быть,  большая шишка с обширными связями, и  мой  ночной
визит ему наверняка не понравится. Так что мне скоро может стать
жарко...
  Является  лакей.  Настоящий: в полосатом  жилете  и  при  всем
прочем.  Его  взгляд  еще немного мутноват  со  сна,  а  так  он
совершенно безупречен.
  Он меряет меня взглядом с высоты своего величия.
  -- Это вы желаете видеть месье?
  -- Я.
  -- Сейчас два часа ночи.
  Я смотрю на часы и поправляю его:
  --  Два  с  четвертью. Будьте любезны предупредить его  о  моем
приходе.
  Эта уверенность производит на него впечатление.
  -- Хорошо. Прошу вас следовать за мной...
  Я   знакомлюсь  с  еще  одним  гигантским  холлом.  Его  стены
обтянуты  замшей,  на полу шкуры белых медведей,  стоят  статуи,
редкие   растения  и  висит  картина  Пикассо,  на  мой  взгляд,
подлинник.
  Лакей   указывает   мне  на  банкетку,  покрытую   темно-синим
бархатом.
  -- Присядьте, я разбужу месье.
  И  начинает  подниматься по монументальной  лестнице.  Я  жду,
готовя  аргументы  для  разговора. Если судить  по  осторожности
слуги, Оливьери плохо спит и бывает зол сразу, как проснется.
  Слуга возвращается быстро. Он очень удивлен.
  -- Месье нет в спальне, -- говорит он.
  -- Он не вернулся?
  -- Он не уходил.
  -- Где он был, когда вы закончили работу?
  --  Моя  жена (она горничная) и я ходили в кино, У нас  сегодня
выходной.
  -- Где был ваш хозяин, когда вы уходили в кино?
  -- В своем кабинете.
  -- А когда вы вернулись?
  -- Света нигде не было. Я решил, что он лег...
  -- Он мог выйти?
  -- Сторож нам бы сказал.
  -- Может, он заснул в кабинете?
  Слуга   с   сомнением   морщится,   однако   направляется    к
двустворчатой двери, находящейся в глубине холла.
  Он тихо стучит, открывает, включает свет. Его неподвижность  и
молчание мне все говорят.
  -- Мертв? -- спрашиваю я, подходя.
  Оливьери  лежит на ковре на боку, одну руку поджал  под  себя,
другую  вытянул.  В  его  правой руке пистолет  с  перламутровой
рукояткой.  Я  подхожу и платком осторожно беру  оружие  из  его
руки.  Нюхаю  ствол:  из этого пистолета давно  не  стреляли.  Я
вынимаю  магазин и констатирую, что он полон маслин,  готовых  к
употреблению.
  Кладу  оружие на ковер и наклоняюсь над трупом. Месье Оливьери
протянул ноги минимум три часа назад и сейчас холодный как  лед.
На  виске у него синее пятно, а на шее явные следы удушения.  На
первый  взгляд  мне  представляется, что преступление  произошло
следующим  образом. Вечером к нему пришли поговорить  двое.  Они
стали  вести  себя  агрессивно и Оливьери велел  им  выметаться,
угрожая  своей  пушкой. У одного из типов  была  дубинка,  и  он
двинул хозяина по виску. А второй сжал промышленнику горло.
  Лакей Альберт начинает приходить в себя.
  -- Вот это да, -- бормочет он.
  --  Это  его  пистолет? -- спрашиваю я, показывая на  элегантный
шпалер с перламутровой рукояткой.
  Салонная  игрушка.  Как  пресс-папье хороша,  но  если  хочешь
продырявить шкуру ближнему, то лучше взять автомат.
  -- Да, это его пистолет. Он лежал в нижнем ящике стола.
  Я  рассматриваю мертвеца. Это крепкий мужчина лет пятидесяти с
qede~yhlh висками. На нем домашняя куртка из красного  атласа  с
черными лацканами. Напоминает форму дрессировщика, но все  равно
здорово.
  -- Месье Оливьери был женат?
  -- Нет, десять лет назад он развелся.
  -- Он жил один?
  -- Время от времени его дочь приезжает пожить здесь недельку.
  -- Любовницы?
  -- Думаю, были, но не здесь.
  -- Сходите за сторожем и его женой.
  Альбер  торопится. Оставшись один, я начинаю проводить обычные
поиски,  но  занимаюсь  этим  безо всякой  надежды.  Что-то  мне
подсказывает,  что  я здесь ничего не найду.  В  бюваре  нет  ни
единой   бумажки.  В  ящиках  несколько  ничего   не   говорящих
предметов.  Наверняка  его рабочий кабинет  находится  в  другом
месте, а здесь он проверяет счета своих слуг или читает биржевой
курс.
  Пепельницы  пусты.  В детективных романах  полицейский  обычно
находит  в  них окурки. Так вот, в этот раз там ничего  нет.  На
креслах  и  ковре тоже никаких следов. Оливьери задушили  поясом
его  куртки.  Толстая  лента еще обмотана вокруг  его  шеи,  как
мерзкая змея.
  А вот и Эктор со своей мадам, испуганные новостью.
  -- Ни к чему не прикасайтесь! -- велю я.
  Жена  Эктора  маленькая  толстая  старушка  с  грудью,  как  у
голубя. На носу у нее сидит великолепная волосатая бородавка,  и
она  плачет, издавая свист, как воздух, выходящий из  проколотой
шины.
  -- Пойдемте в холл, -- решаю я и закрываю дверь.
  Я  смотрю  на  троицу, и от вида этих физиономий  мне  хочется
заржать.
  -- Сколько здесь слуг?
  -- Четверо, -- отвечает Альбер. -- Не хватает только моей жены.
  -- Сходите за ней.
  Он выходит.
  -- Вы кухарка? -- спрашиваю я жену сторожа.
  -- Да.
  -- Я раньше был капралом жандармерии, -- шепчет Эктор.
  Зачем  это?  Чтобы дать мне справку о своем высоком  моральном
облике?  Или  показать, что мы вроде бы коллеги и,  принимая  во
внимание обстоятельства...
  -- Вечером у месье Оливьери были гости, не так ли?
  -- Нет, никого не было, -- уверяет дуэт.
  -- Но ведь не по телефону же его шлепнули!
  Сторож упрямо мотает головой.
  --  Никто не звонил, никто не приходил. Или же он перелез через
решетку, а вы заметили, какая она острая?
  -- Здесь есть второй вход?
  -- Черный.
  -- Где он?
  -- На задней стороне дома. Около кладовой.
  --  Когда  Альбер  и  его жена вернулись из кино,  через  какую
дверь они вошли?
  -- Через черный ход, естественно.
  Возвращаются  те,  о  ком  мы  говорим.  Горничная  белобрысая
женщина  с  лицом, усыпанным веснушками. Ома прячет  в  складках
ночной рубашки свои груди в форме капли масла.
  --  Это невозможно! Я не могу в это поверить, -- говорит она.  --
Где он? Я хочу его увидеть!
  -- Момент! -- перебиваю ее я.
  Она спохватывается и здоровается со мной испуганным кивком.
  --  Вы  вышли через черный ход, -- говорю. -- Вы закрыли за собой
дверь?
  -- Естественно, -- отвечает Альбер.
  -- А ключ?
  -- Ну...
  Его   конопатая   половина  поднимает  руку,  как   школьница,
собирающаяся попросить разрешения сходить в туалет.
  -- Да? -- приглашаю я.
  --  Я  хотела вам сказать одну вещь: когда мы вернулись,  дверь
не  была закрыта на ключ. Я ничего не сказала Альберу, чтобы  он
на  меня  не  ругался,  потому что  подумала,  что  сама  забыла
запереть дверь, когда мы уходили. Но теперь я уверена,  что  это
не так!
  Эта   детка  льет  воду  на  мою  мельницу.  Я  благодарю   ее
доброжелательной улыбкой, которая смущает ее до глубины души.
  Вечером   Оливьери  позвонили  люди,  с  которыми   он   хотел
встретиться  тайно.  Он впустил их через черный  ход,  чтобы  не
привлекать  внимания  сторожа и его жены. Визит  закончился  его
смертью,  а  убийцы ушли тем же путем, но дверь за собой  только
захлопнули.
  --  Прекрасно,  --  бормочет знаменитый Сан-Антонио,  --  давайте
перейдем  к  следующей  главе... Ваш хозяин был  любителем  виски,
насколько я знаю?
  Они  смотрят  на меня, совершенно ошарашенные,  поскольку  мой
вопрос в такой момент кажется им совершенно неуместным.
  -- Да, точно, -- отвечает наконец Альбер.
  -- Откуда он получал виски?
  --  Прямо  с  фабрики. У него был друг шотландец,  поставлявший
ему  скотч.  Мне  кажется, он платил дешевле и считал,  что  эта
марка лучше остальных.
  -- Я хочу увидеть это виски.
  Альбер  кивает, бесшумным шагом идет в салон и возвращается  с
едва  начатой  бутылкой "Мак-Геррела". Я снимаю пробку  и  нюхаю
виски. Это хорошее, без примесей.
  -- Других нет?
  -- Есть, в погребе... Нам привезли партию на прошлой неделе.
  -- Кто?
  -- Национальная компания железных дорог.
  -- Ладно! Пошли в погреб.
  Эти люди понимают все меньше и меньше.
  В   два   часа  ночи  является  полицейский,  будит  их,   они
обнаруживают,  что  хозяин убит, а он, не  занимаясь  убийством,
расспрашивает  их  о виски... Согласитесь, что  для  лакеев  этого
многовато.
  Меня по-прежнему ведет длинный Альбер.
  Мы  проходим  в кладовку и спускаемся по каменной  лестнице  в
подвал.  В  винном  погребе  со сводчатым  потолком  свежо,  все
аккуратно расставлено. Вдоль одной стены лежат почтенные бутылки
в  ящиках  с этикетками. В глубине высятся ящики с шампанским  и
ликерами.
  Альбер замирает, как только что в кабинете, когда увидел,  что
его хозяин отбросил копыта.
  Он  смотрит  на  меня  с таким мучительным  выражением,  будто
забыл орфографию своей фамилии.
  -- Эй, Альбер, у вас что, головокружение?
  -- Это немыслимо... -- говорит он.
  -- Что?
  --  Недавно  здесь  стояли четыре ящика скотча,  а  сейчас  они
исчезли!
  Я хватаю его за руку:
  -- Что вы говорите, барон?
  --  Клянусь,  это  правда, господин комиссар. Я спускался  сюда
перед  ужином  за бутылкой бургундского, и они тут  стояли...  Вот
здесь, видите?
  "Здесь"   пусто.   На   квадрате   земли   выделяются   следы,
оставленные тяжелыми ящиками, которые волокли.
  -- Они были открыты?
  --  Всего  один.  Месье Оливьери подарил шесть  бутылок  одному
своему другу.
  -- Месье Пти-Литтре, издателю?
  Зенки у шестерки становятся размером с тарелку.
  -- Откуда вы знаете? -- бормочет он.
  Я отвечаю ему загадочной улыбкой.



  Четыре  часа!  Старик сидит в своем кабинете в  зеленом  свете
лампы,  безукоризненный, чисто выбритый, при галстуке. Он  полон
внимания.
  Я  только  что сделал ему полный отчет о происшедших событиях,
и он задумчив. Есть от чего.
  --  В  общем, -- резюмирует он, -- этот Оливьери получил  бутылки
скотча,  содержащего  героин. Он  об  этом  не  знал,  поскольку
подарил  несколько  штук  своему другу.  Возможно,  эти  бутылки
служат для контрабанды наркотиков?
  --  Это  очевидно.  Те,  кто  их получали,  должны  были  затем
извлекать героин при помощи химических процессов, которые вам  с
радостью опишет Фавье. Возможно, выпаривая виски. Или, что также
возможно,  наркоманы  пили  виски таким,  каким  оно  было,  что
усиливало действие наркотика.
  -- Гениально, -- соглашается Лысый, гладя свой кумпол.
  Наступает молчание.
  --  Продолжим наши рассуждения, -- решает Старик. -- Эти ящики  с
"приправленным" виски были отправлены Оливьери по ошибке.
  --   Контрабандисты  заметили  свою  ошибку   и   захотели   ее
исправить. Дела для Оливьери обернулись плохо. Они его  убили  и
завладели ящиками.
  В общем, дело несложное.
  --  Эта  история  относится к компетенции  Скотленд-Ярда,  --  с
сожалением   вздыхает  Старик.  --  Утром  я   позвоню   старшему
инспектору Моррисону.
  Я  смотрю  на  него, он на меня, все в самой глубокой  тишине.
Наконец  я  начинаю  смеяться, как тип,  который  составил  себе
состояние,   создав  фабрику  для  производства   рюкзаков   для
горбатых.
  --  Что  с  вами?  -- удивляется Безволосый, стараясь  сохранить
серьезность.
  --  Я  думаю,  патрон,  что  наши мысли  параллельны,  как  два
рельса...
  -- То есть?
  Лысый уже улыбается.
  --  То  есть  нам  обоим хотелось бы ради престижа  французской
полиции  довести  расследование этого дела до конца  и  принести
парням  из  Ярда решение в виде подарка, обвязанного трехцветной
ленточкой.
  Босс  встает, проходит по кабинету и кладет свою изящную  руку
(не могу назвать ее клешней) на мое мощное плечо.
  -- Мы друг друга поняли! -- говорит он. -- Итак?
  --  Итак, я совершу поездку в Шотландию, -- отвечаю. -- Вы  этого
unrhre?
  --  Да,  мой  дорогой друг. Но я вам рекомендую  действовать  с
крайней  осторожностью.  Вы будете там находиться  неофициально,
совершенно неофициально.
  Старик  всегда боится скандала. Он любит, чтобы  мы  совершали
наши подвиги тихо и с достоинством.
  --   Эта   необычная  контрабанда  начинается  с  завода,   где
производят  это  виски,  поскольку бутылки,  содержащие  героин,
имеют ненарушенную оригинальную пробку.
  -- Возможно...
  --  Съездите туда. Разоблачите преступников, раскройте все ходы
и  сообщите  мне.  Наши коллеги с того берега  Ла-Манша  слишком
часто насмехаются над нами.
  -- Я сделаю все возможное и невозможное.
  -- Я знаю...
  Он   придвигает   к   себе   бутылку   виски   и   внимательно
всматривается в маленькую белую этикетку, приклеенную с обратной
стороны.
  --  "Мак-Геррел" производит дама, -- говорит он. -- Некая  Хелен-
Дафна Мак-Геррел, проживающая в Майбексайд-Ишикен возле Глазго.
  Я  записываю  имя  дамы в записную книжку.  Босс  уже  листает
расписание авиарейсов.
  --  Есть  самолет компании "Эр Франс" на Глазго в семь двадцать
две. Я велю забронировать вам место.
  -- Два места, -- поправляю я.
  Он   хмурится,  что  составляет  его  единственное  физическое
упражнение за день.
  -- Вы собираетесь взять с собой помощника?
  --  Поскольку  я  не  могу рассчитывать  на  помощь  британской
полиции  в  моем  неофициальном  задании,  а  помощь  мне  может
понадобиться, мне нужен напарник.
  -- Вы правы. Кого вы возьмете?
  Мои раздумья длятся недолго.
  -- Берюрье.
  Старик   кивает,  потом  спрашивает  с  легкой   двусмысленной
улыбкой:
  --  Скажите,  мой  милый, почему вы все  время  берете  себе  в
помощники инспектора Берюрье? Слава богу, в нашей Службе хватает
людей.
  Месье Голова-как-задница впервые задает мне этот вопрос,  и  я
смущен.
  --  Ну,  --  бормочу, -- это трудно объяснить. Видите  ли,  босс,
Берю  не  особо умен. Он грубиян, выпивоха, драчун, но вместе  с
тем  имеет  качества,  которые делают  из  него  самого  ценного
помощника.  Во-первых, он предан мне как собака;  во-вторых,  он
добрый,  смелый, упрямый. А иногда его хитроватый здравый  смысл
не  хуже  гениальности.  Кроме того,  он  мне  нравится.  Я  его
поддразниваю, и это успокаивает мои нервы...
  Старик поднимает руку:
  --  О  господи, да остановите вы ваш панегирик! Берите с  собой
Берюрье. Я велю забронировать два места.
  --  Мне  бы  хотелось  иметь машину по  прибытии  в  Глазго,  --
говорю.
  -- Я это улажу. Билеты и валюту вам доставят в аэропорт.
  -- Хорошо.
  Пожав друг другу руки, мы расстаемся.

  Заря  начинает  разбрасывать искры  солнца,  когда  я  покидаю
контору.  Смотрю на часы. Мне осталось три часа, чтобы  съездить
собрать чемодан и заехать за Берю.
  Доезжаю   до   Сен-Клу.  Дверь  дома  открыта,  что   внезапно
напоминает мне, что я приютил у себя киску. Черт возьми! Хорош я
хозяин.  Привожу  девицу домой, бросаю в тот момент,  когда  уже
собрался  сыграть с ней в почтальона и прачку, и в  четыре  утра
собираюсь вытащить ее из постели и выбросить на мокрую парижскую
мостовую...
  Так не делают.
  Поднимаюсь  в спальню. Ирэн, ровно дыша, спит блаженным  сном,
натянув одеяло до подбородка.
  У  меня  не хватает мужества ее разбудить. Я вынимаю из  шкафа
два  костюма и смокинг, опустошаю ящик комода, чтобы взять самое
лучшее   белье.   Прежде   чем   убежать,   пишу   записку   для
провинциалочки:


              Дорогая Ирэн,
   Уехал в деловую поездку. Очень сожалею.
   Оставляю Вам ключ в  почтовом ящике в саду.
  Кратко,  сильно,  красноречиво,  и  сказано  все,  что   хотел
сказать. Это первый раз, когда Сан-Антонио, приведя к себе бабу,
сматывается, не организовав ей космическое путешествие на  борту
его  корабля  с  твердотопливным двигателем.  Не  надо  об  этом
думать, иначе...
  Я уезжаю. Курс -- дом Берю.

  Когда  я  останавливаюсь  возле дома  Толстяка,  консьержка  в
бумазейном халате и с волосами, обвязанными платком, волочит  по
тротуару мусорный контейнер.
  Заметив меня, она чешет пониже спины. Это зрелая дама,  но  ее
явно никто не хочет срывать.
  Я  на  всякий случай заглядываю внутрь контейнера -- вдруг  там
Толстяк.  Но  его нет, и я направляюсь в подъезд, весело  бросив
церберше: "Что, дышите свежим воздухом?"
  -- Вы к Берюрье? -- окликает она меня.
  -- Да.
  -- Я вас знаю, -- уверяет она. -- Вы его начальник?
  -- Точно.
  -- Их здесь нет!
  Я останавливаюсь в подъезда.
  -- А где они?
  -- Летом они живут за городом у свояченицы.
  -- Где?
  -- В Нантерре. Желаете адрес?
  -- Еще бы!
  Она закрывает глаза и декламирует:
  -- Авеню Женераль Коломбей, дом двести двадцать восемь.
  -- Тысяча благодарностей.
  У  меня остался час на то, чтобы смотаться в Нантерр, схватить
Толстяка и доехать с ним до Орли. Это вполне осуществимо.

  Пятнадцать  минут спустя я оказываюсь перед домом, находящимся
недалеко  от  старого завода "Симка". Вот,  оказывается,  что  в
семье  Берюрье  называется  "жить за городом".  Впрочем,  воздух
здесь  действительно  отличается от  парижского,  потому  что  с
другой стороны дома находится химический завод.
  Сад  в  девяносто  квадратных сантиметров, полностью  заросший
резедой, отделяет авеню от двери (или, если находишься  в  доме,
дверь от авеню). Стучу в дверь.
  Поначалу  никакого движения, затем слышатся ворчание,  плевки,
whuh,  зевки,  почесывания  спины  и  пониже.  Какой-то  мужчина
примешивает  имя  господне к некоему органу  дамы,  который  уже
закрыт,  видимо  по причине возраста. Наконец дверь  отворяется.
Передо  мной оказываются глаза, похожие на пуговицы от  ширинки.
Смотрю ниже пуговиц и вижу пупок в прекрасном состоянии,  а  над
ним густой волосяной покров, который вяло почесывает рука. Голос
спрашивает:
  -- Какого хрена вам тут нужно в такое время?
  Природное  любопытство подталкивает меня  посмотреть  на  рот,
произнесший  эту приветливую фразу, и я замечаю маленькую  морду
ящерицы.
  --  Я  хочу поговорить с Александром-Бенуа, -- говорю. --  Я  его
начальник, комиссар Сан-Антонио.
  --  О! -- отвечает Гигантская Ящерица. -- Я слышал о вас от этого
придурка. Входите!
  Я  захожу  в  комнату,  которая поначалу кажется  мне  кухней,
потому  что  в ней красуются плита, буфет и часы с кукушкой.  Но
посередине стоит огромный катафалк. Что это такое? Загадка.
  -- Сандр! -- вопит Динозавр.
  --  Что  это за бардак? -- спрашивает катафалк голосом, очевидно
принадлежащим женщине.
  Я  подхожу  ближе  и  констатирую, что  указанный  катафалк  в
действительности является ортопедическим креслом, которое  может
принимать горизонтальное положение. На нем лежит нечто огромное,
жирное, потное и отвратительное. Это нечто -- женщина, завернутая
в одеяло величиной с взлетную полосу авианосца "Беарн".
  -- Доброе утро, мадам, -- вежливо здороваюсь с Катафалком.
  Тот   (никак   не   могу   называть  в  женском   роде   столь
отвратительное  существо)  бурчит что-то,  что  может  сойти  за
ответное   приветствие   после  дезинфекции   девяностоградусным
спиртом, и добавляет:
  -- Феликс, подними меня, я хочу видеть!
  Гигант  с  головой микроба нажимает на рычаг, кресло принимает
полувертикальное  положение, и китообразное  в  нем  оказывается
сидящим.
  В   соседней   комнате   начинается  движение,   потом   дверь
открывается и возникает Берта Берюрье. Удивительное зрелище -- ББ
в   ночной  рубашке.  Одна  из  ее  недисциплинированных  грудей
вываливается в вырез.
  --  О! -- восклицает Толстякова корова. -- Да это же комиссар! По
какому случаю?
  --  Мне  нужен Бенуа, -- объясняю я с максимумом сдержанности  в
словах и жестах.
  -- Сандр! -- снова вопит Ящерица.
  -- Н-ну! -- мычит сонный Берю.
  Толстуха указывает мне на катафалк.
  -- Представляю вам мою сестру Женевьев.
  Из-под  грязного  одеяла высовывается рука. Она  толстая,  как
перина,  а  пальцы,  слипшиеся от пота, уже не  помнят  времени,
когда были автономными.
  Я беру клешню и отпускаю, уверяя, что счастлив познакомиться.
  Волосы  Берты  накручены на бигуди. Она поправляет  их  полным
женственности движением, потом поднимает рубашку  и  чешет  свой
зад.
  Из  соседней  комнаты выходит парикмахер Альфред в  обалденной
синей  шелковой пижаме. Этот малый элегантен даже в постели.  За
ним следуют его жена, потом толстый пацан, близорукая девочка  и
старик, забывший в стакане свою вставную челюсть.
  Откуда вылезли все эти люди? Мне становится страшно.
  Когда   проведешь  бессонную  ночь,  такая  галерея   монстров
opnhgbndhr особо сильное впечатление.
  -- Эй, Берю, -- кричу я, -- ты идешь или нет?
  Недисциплинированный отвечает вопросом, в котором идет речь  о
самой мясистой части его тела. Наконец он выходит.
  -- Зачем ты приперся в этот бордель? -- удивляется Жирдяй.
  Я   восхищаюсь  бесконечным  богатством  французского   языка,
позволяющего с максимальной точностью давать определения людям и
вещам.
  --  Я  приехал  забрать тебя для срочного расследования.  Через
три четверти часа мы вылетаем. Одевайся быстрее.
  Он исчезает.
  -- А куда именно вы его везете? -- спрашивает Толстуха.
  -- В Глазго, -- отвечаю я.
  -- Черт! В Японию!
  К  счастью,  здесь  есть  Феликс-ящерица,  готовый  исправлять
географические ошибки свояченицы.
  -- Ты чЕ, тронулась, Берта? Это в Дании.
  -- А что дальше? -- беспокоится коровища.
  --    Дания,   разумеется,   --   просвещает   ее   образованный
родственник. -- Если бы ты хоть раз видела карту мира,  то  знала
бы.
  Из комнаты галопом выбегает Берю.
  Он  в  спешке задевает рычаг ортопедического кресла, то  резко
возвращается   в  первоначальное  положение.  Раздается   жуткий
грохот,  будто  взорвался весь квартал. Сестра ББ громко  жалеет
Берту,  которой достался такой муж, уверяет, что такой идиот  не
имеет права жить и на месте сестры она давно бы выгнала его.
  --  Сматываемся, -- говорит Толстяк, когда Женевьев уже начинает
хрипеть.
  -- Твой свояк микроцефал?
  -- Ничего подобного, -- говорит Берю. -- Он слесарь-сантехник.



  Наш  самолет  летит  высоко, его турбины  работают  нормально,
горючего  достаточно, чтобы долететь до Шотландии, а  стюардесса
такая  хорошенькая, что от ее вида зачесались бы ладони  даже  у
безрукого.
  Я  смотрю  на ее великолепные формы периодически, потому  что,
следуя примеру Берю, задаю храпака. Этот трехчасовой сон немного
приводит  меня  в  форму.  Наконец динамик  начинает  трещать  и
советует господам пассажирам пристегнуть ремни, потому что скоро
Глазго.  Я  бужу  Берю, и это кладет конец  сомнениям  командира
экипажа  относительно  режима работы  его  моторов.  Жирдяй  так
храпел,  что одна глуховатая американка спросила над Па-де-Кале,
все ли нормально с турбинами.
  --  Опусти  воротник пиджака! -- говорю я ему.  --  Ты  похож  на
замерзшего клошара.
  Мастодонт подчиняется.
  --  А  теперь?  --  спрашивает  он,  сняв  шляпу,  грязную,  как
помойное ведро, чтобы привести в порядок свои волосы.
  --  Теперь  ты похож просто на клошара. -- Я замолкаю, окаменев.
-- Эй, приятель, ты ж забыл надеть рубашку!
  -- Опять ты хреноту порешь? -- ворчит Толстяк.
  Говоря  это, он проводит рукой по груди и отдает себе отчет  в
очевидности.
  -- Черт, в спешке сборов...
  Под  пиджаком у него только галстук на поросячьей шее,  правда
хорошо завязанный.
  -- Это заметно? -- беспокоится мой напарник.
  --  Не  особо, -- говорю, -- потому что благодаря твоему  густому
волосяному  покрову  кажется,  что  на  тебе  мохеровый  свитер.
Придется тебе покупать рубашку, Толстяк.
  Он обещает это сделать, и мы приземляемся.
  Пройдя  через  таможню,  мы замечаем высокого  типа  в  одежде
шофера  из  богатого дома, расхаживающего по залу. В  тот  самый
момент,  когда  я заметил типа, громкоговоритель  сообщает,  что
шофер  фирмы  "Херст" ждет мистера Сан-Антонио в  большом  зале,
чтобы предоставить в его распоряжение машину.
  Я  подхожу  к  дылде, называюсь, и он почтительно приветствует
меня.
  Пять  минут  спустя  я  получаю ключи и  бумаги  на  импортную
черную "бентли" размером с катафалк.
  Толстяк раздувается от гордости.
  --  В  ней я буду выглядеть как английская королева, -- заявляет
он.
  -- Боже, храни королеву, -- вздыхаю я.

  Майбексайд-Ишикен,   миленький  городок   с   пятью   тысячами
жителей, находится километрах в пятидесяти от Глазго.
  Когда  мы проезжаем мимо таблички с названием города, я  решаю
навести  кое-какие справки о виски "Мак-Геррел"  и  останавливаю
катафалк  перед ресторанчиком с лаконичным названием "Рука  моей
сестры в штанах турка".
  Толстяк  и  я  заходим в живописный зал с  нашитыми  на  стены
деревянными панелями. Посредине его стоит камин, не  горящий  по
причине теплого времени года.
  Пухленькая  дама с пучком, лежащим на ее макушке, как  яблоко,
в  очках  в железной оправе и с детской улыбкой на губах  спешит
нам навстречу.
  -- Я выпью мюскаде, -- заявляет Берю.
  --  Ты не в Нантерре, Толстяк, -- объясняю я. -- Не забывай,  это
страна виски.
  --  Я не догматик, -- отрезает мой приятель. -- Выпью виски. -- Он
обращается  к  улыбающейся владелице ресторана: --  Ту  виски  ин
большие гласс!
  Улыбка  женщины  исчезает, как будто ей  дали  по  зубам.  Она
сообщает,  что  сейчас  не  время для  алкоголя.  Мне  предстоит
тяжелый  труд:  растолковать Берю, что в  Великобритании  нельзя
пить  спиртное  в  любое время суток. Он меня слушает  с  лицом,
помертвевшим от разочарования.
  --  Скажи  ей,  что мы французы, -- предпринимает  он  последнюю
попытку, -- и нам не обязательно соблюдать эти правила.
  Я бросаю на него строгий взгляд.
  --   Слушай,  дружище,  нам  придется  выпить  чаю.  Мне  нужно
расспросить  эту  старую  грымзу, и я не  хочу  попирать  законы
страны.
  Толстяк моментально замыкается во враждебном молчании.
  Когда   перед   нами   стоит  дымящийся  чайник,   я   начинаю
расспрашивать даму с пучком. К счастью, она разговорчива и  рада
поболтать с французом.
  За  время  меньше того, чем требуется Берю, чтобы  выпить  сто
сантилитров  ронского,  я узнаю, что винный  завод  Мак-Геррелов
один  из  крупнейших  в  округе. Он  действительно  находится  в
Майбексайд-Ишикене, но владельцы живут в трех километрах отсюда,
в Стингинесе. По тому, что их жилище называется Стингинес Каста,
я  без  особого  труда делаю вывод, что они местные  помещики  и
владеют замком.
  Выпив  глоток  чая  на двоих и купив Берю  белую  рубашку,  мы
направляемся в Стингинес.

  В  округе  всего  одна  гостиница  --  "Большой  отель  щедрого
шотландца".  Несмотря на длинное название, это  весьма  скромное
заведение.
  Его  содержит  супружеская чета -- мистер и миссис  Мак-Хантин,
которым  помогает  служанка  лет  восемнадцати  с  очень   милой
фигуркой.  Я  объясняю, что мы французские туристы, заехавшие  в
страну волынок, и нас встречают, как Анкетиля, после того как он
в  пятый  раз  выиграл  Тур  де  Франс.  Мак-Хантин  --  тип  лет
шестидесяти,  лысый,  со  светлыми  усами,  толстыми  блестящими
щеками и животом, не дающим забыть о страсти шотландцев к регби.
Его  половина, наоборот, высокая, тощая, но при этом  совсем  не
неприятная.
  Нам  дают две самые лучшие комнаты в гостинице: туалет на  том
же  этаже, а горячая вода на кухне. Служанка приносит мой багаж.
Глядя  на  ее  круп,  я  принимаю  решение.  Этот  цветочек  мне
подходит. Не только с сентиментальной точки зрения, но и в плане
получения информации о местных жителях.
  Я  сразу  перехожу  к  делу и достаю  мою  улыбку  восемьдесят
четвертого  размера,  к  которой добавляю  убийственный  взгляд,
проникающий глубже, чем ренгеновские лучи. Она краснеет.
  Сообщение принято, командир!
  И  вот  мы одни в моей комнате. Она мне объясняет, как открыть
занавески   на   окне.  Изобретательные  люди   эти   шотландцы:
достаточно потянуть за веревочку, и шторы откроются.  Затем  она
мне демонстрирует, как открывать воду: достаточно повернуть кран
против  часовой стрелки. Остроумно, а? Потом показывает, что  на
кровати лежат два одеяла, шотландские, а в комоде есть ящики.
  Исчерпав  информацию, она замолкает и смотрит на  меня  своими
огромными голубыми глазами, полными невинности и восхищения.
  Я  спрашиваю ее заглавие. Ее зовут Кэтти Мэппл. Я  ей  говорю,
что она очень хорошенькая, она мне верит. В общем, дела идут как
по  маслу. Я прикидываю, стоит ли сразу демонстрировать  ей  мой
фирменный  поцелуй, и решаю, что нет. Время  работает  на  меня.
Дадим  ей привыкнуть к моей привлекательной внешности. А пока  я
работаю   на  ее  национальной  территории  и  даю  однофунтовую
бумажку, напечатанную в Англии.
  Сообразив,  что  это первый случай в истории Шотландии,  чтобы
джентльмен  дал  такие  чаевые, я вздрагиваю:  она  сочтет  меня
чокнутым, вызовет санитаров, и они меня по-быстренькому запрут в
дом хи-хи.
  Ничего  такого не происходит. Кэтти ведет себя разумно: кладет
купюру   в   карман.  За  такие  деньги  она  готова   покрасить
Букингемекий дворец кисточкой для ресниц.
  -- Вы чудесная девушка, -- заявляю я, взяв ее за подбородок.
  Она  очень скромно отвечает мне "да" и убегает, не потому, что
я ее пугаю, а из-за того, что ее зовет мамаша Мак-Хантин.
  Убегая, она наталкивается на веселого Берюрье.
  --  Может,  я  и  ошибаюсь, -- говорит Толстяк,  --  но  меня  не
удивит, если ты быстро добьешься успеха. Ты только не смейся, но
мне  понравилась хозяйка. Она немножко костлява, но после  Берты
это внесет некоторое разнообразие.
  Он секунду размышляет, потом робко спрашивает:
  -- Сан-А, скажи, как по-английски будет "Вы мне нравитесь"?

  День проходит тихо-мирно. Пока Толстяк дрыхнет в гостинице,  я
болтаюсь  по поселку. На холме, доминирующем над диким озером  с
серой  водой,  высится Стингинес Кастл. Это феодальный  замок  с
узкими окнами, витражами собора и трехвековыми деревьями.  Когда
я,  дойдя до подножия холма, сажусь на траву, замечаю выезжающий
q   парадного   двора  маленький  черный  "триумф",  управляемый
очаровательной  белокурой девушкой, чьи  волосы  развеваются  по
ветру.
  Я  видел  ее  какую-то  секунду, но  этого  достаточно,  чтобы
разглядеть,  насколько  она  красива.  Не  знаю,  является   она
постоянной  жительницей замка или нет, но в обоих случаях  очень
хочу с ней познакомиться. И как можно ближе.
  Я  в задумчивости возвращаюсь в гостиницу, когда на прекрасную
шотландскую  провинцию  начинают  медленно  опускаться  сумерки.
Толстяк ждет меня перед тройной порцией виски, поскольку  сейчас
как  раз  час  "Ч",  точнее, час "В".  Очевидно,  он  уже  выпил
несколько   стаканчиков,   если  судить   по   его   физиономии,
светящейся, как взлетно-посадочные полосы Орли в туманный день.
  Он встречает меня кудахтаньем гиппопотама, которого щекочут.
  --  Знаешь, парень, -- сообщает он мне, -- акции с хозяйкой резко
идут  вверх.  Я  ее пощупал на лестнице, и она  посмеялась.  Это
хороший знак, а?
  -- Еще какой!
  Мы   садимся   за   стол,  и  веселое  настроение   достойного
полицейского  разом  падает,  как беременная  женщина  в  духоте
метро.
  Меню:  вареная  баранья  нога и горох, тоже  вареный.  Баранья
нога напоминает старую шину, а горох -- дробь.
  Когда   горошина  падает  на  тарелку,  кажется,  что  потерял
пуговицу от ширинки.
  Берюрье хнычет:
  --   Эти   люди   учились  готовить  на  заводе,   производящем
химическое оружие. Ах, видела бы меня моя Берта!
  Поскольку голод не тетка, он съедает и шину, и дробь А  я  тем
временем  смотрю во все глаза на служанку. В тот  момент,  когда
она приносит десерт (яблочный пирог), я прошу ее зайти ночью  ко
мне  в комнату для крайне важного сообщения. Она в очередной раз
краснеет и соглашается взмахом ресниц.
  -- Что ты у нее спросил? -- ворчит Берю.
  --  Какой масти была вороная лошадь Генриха Восьмого, -- отвечаю
я.

  Почти  полночь  (по  Гринвичу), когда Кэтти  скребется  в  мою
дверь.
  Она сменила юбку из шотландки на халат, тоже из шотландки.
  Как  только она вошла, я сразу обнимаю ее. Под халатом  у  нее
лифчик и трусики (естественно, тоже в шотландскую клетку).
  Мне  говорили, что англичане очень расположены к Общему Рынку,
но я не знал, что до такой степени
  Кэтти всей душой за сближение европейских наций. Клянусь  вам,
она  усваивает мою методу в шесть секунд. Опыта у нее  никакого,
зато  есть  огромное  желание  его приобрести.  Я  вкалываю  как
каторжный.
  Способная девочка.
  Веселье  в  разгаре,  хотя  огонь в  моей  комнате  не  горит.
Наконец Берюрье начинает колотить в стену ботинком.
  --  Эй,  Сан-А,  --  орет Толстяк, -- пожалей хоть  немного  свою
телку! Тебя что, снимают для телевидения?
  Мы успокаиваемся. Наступает время разговоров шепотом.
  Я  начинаю объяснять детке, теперь исключительно по-английски,
как я рад, что познакомился с ней. Я ей говорю, что ее деревушка
просто потрясающая, а на холме прекрасный замок.
  Так,  потихоньку,  я подвожу ее туда, куда мне  нужно,  и  она
читает мне длинную лекцию о семействе Мак-Геррел.
  Завод  принадлежит старухе Мак-Геррел Хелен-Дафне. Этой старой
kedh  лет  семьдесят, и живет она в кресле на колесиках,  потому
что копыта сказали ей прости-прощай.
  Два  года  назад  делом руководил ее племянник  Арчибальд,  но
этот  достойный  человек  погиб в  Африке  во  время  сафари,  и
старуха, жившая на Лазурном берегу вместе с внучатой племянницей
Синтией,  быстро  вернулась,  чтобы  взять  все  в  свои   руки.
Поскольку  она слишком стара и больна, чтобы напрямую руководить
бизнесом,  то  пригласила  для этого специалиста,  некоего  Мак-
Орниша.  Ее  внучатой племяннице Синтии лет двадцать  пять.  Она
красивая  блондинка  и спортсменка. Готов поспорить  на  караван
верблюдов  против каравана тещ, что именно ее я видел  за  рулем
"триумфа".  Она  помолвлена с местным папенькиным  сынком  сэром
Конси,  сыном баронета Экзодуса Конси. Но дело затянулось,  и  о
свадьбе пока не слышно.
  Когда   любезная   и  щедрая  Кэтти  оставляет   меня,   чтобы
отправиться  отдохнуть, что она вполне заслужила,  я  быстренько
классифицирую моих персонажей.
  Меня  бы  удивило, если бы мамаша Мак-Геррел была  замешана  в
контрабанду  наркотой. У пожилой леди есть менее  легкомысленные
занятия. Это также не подходит ни для возраста ее племянницы, ни
для  положения  сына баронета. Нет, на первый взгляд  я  склонен
подозревать  Мак-Орниша. Этот парень руководит заводом,  значит,
имеет  все  возможности  организовать  известный  вам  маленький
бизнес.
  Надо присмотреться к нему повнимательнее.



  На следующий день мы с Толстяком едем в город за покупками.  Я
покупаю бинокль, а Берю шикарный спиннинг.
  У  меня начинается стадия наблюдения, и Мастодонт мне пока  не
нужен. Поскольку он слишком увивается возле мамаши Мак-Хантин  и
ее  муж уже начинает на него недобро коситься, я посоветовал ему
порыбачить  на  озере  Стингинес, которое  считается  рыбным.  В
округе   даже   ходит  легенда,  что  в  нем   живет   чудовище,
появляющееся примерно раз в пятьдесят лет.
  --  Вот  бы  его  поймать!  -- мечтает  Берю.  --  Они  бы  точно
напечатали мой портрет в своих брехаловках.
  Сорок  восемь  часов мы наслаждаемся настоящим отпуском.  Лежа
на  свежей  траве, я отмечаю все поездки в замок и  из  замка  и
знакомлюсь  с  персонажами. Я замечаю  старушку  Дафну,  которую
дворецкий,  торжественный как сама Англия, вывозит  по  утрам  и
после обеда в парк; замечаю молодого сэра Конси, у которого,  на
мой  взгляд, унылый вид, и мистера Мак-Орниша, ночующего в замке
после  дня на заводе; и любуюсь прекрасной Синтией. Каждый  день
после обеда девушка ездит в Майбексайд-Ишикен на своем маленьком
"триумфе"  и возвращается в сумерках с развевающимися  по  ветру
волосами...
  Вечером,  проглотив отвратительную стряпню папаши Мак-Хантина,
я иду в постельку на встречу с мисс Кэтти.
  Первый  день рыбалки Берю оказывается удачным: шесть  форелей,
самая  маленькая  из которых весит не меньше восьмисот  граммов.
Жирдяй  на  седьмом небе от счастья Это его праздник!  Он  хочет
сфотографироваться  со  своими  трофеями.  Он  вмиг  забывает  о
костлявой хозяйке и ходит за Мак-Хантином до тех пор,  пока  тот
не  разрешает ему приготовить улов самому, правда,  с  условием,
что Берю купит на свои деньги масло, необходимое для готовки.
  --  Завтра,  --  ликует  Мамонт,  --  я  надеюсь  на  еще  лучший
результат!
  --  Завтра,  --  говорю  я ему, -- у тебя будут  лучшие  занятия,
mefekh, рыбалка.
  -- Какие?
  -- Ты совершишь вооруженное нападение.
  Он  осушает кружку "гиннеса", облизывает своим коровьим языком
толстые губы и заявляет:
  --  С тобой надо быть готовым ко всему, но я бы все-таки хотел,
чтобы ты мне объяснил, что к чему.
  -- Нам надо проникнуть в Стингинес Кастл, приятель.
  -- Ну и что?
  -- Я придумал способ быть встреченным с фанфарами.
  -- Давай, я тебя слушаю.
  -- Ты переоденешься...
  -- В кого?
  -- В кого хочешь. Главное, чтобы ты стал неузнаваемым.
  -- КлЕво! Мне это нравится. А потом?
  -- Наденешь маску.
  -- Это мне тоже нравится. Продолжай.
  --  И  засядешь  на дороге, ведущей к замку. Сразу  за  боковой
дорогой, уходящей к озеру, представляешь себе?
  -- Как будто нахожусь там. Дальше!
  -- В сотне метров впереди рассыплешь гвозди.
  -- На кой хрен?
  --  Чтобы  проколоть  шины малышки Синтии,  племянницы  хозяйки
замка.
  -- Не врубился...
  --    Имея   проколотые   колеса,   девочка   будет   вынуждена
остановиться.
  -- Понял. А потом?
  -- Выскочишь из кустов с револьвером в руке.
  -- Я?
  --  Ты!  Крикнешь  ей:  "Мани!"  Только  не  вздумай  орать  на
французском!
  -- Значит, я буду грабить дилижанс.
  -- Да, нападешь на девушку, а тут появляюсь я.
  -- Как благородный рыцарь на белом коне! -- усмехается Жирдяй.
  --  Именно.  Моя  тачка будет спрятана на боковой  дороге.  Как
только   я  увижу,  что  ты  занялся  девочкой,  сразу  выскочу,
наброшусь на тебя и сделаю вид, что молочу.
  --   Вот  спасибочки!  И  это  вся  роль,  что  ты  можешь  мне
предложить?
  --  Нет, я еще подумываю дать тебе роль лопуха в документальном
фильме о жизни растений.
  -- А удары правда будут туфтовыми?
  -- Ты думаешь, я хочу тебя убить?
  -- Это все?
  Презрительное пожимание плечами.
  -- Да. Ты удерешь.
  Он  подзывает  Кэтти и просит принести еще одну  кружку  пива.
Малышка кивает на часы, показывая ему, что время приема алкоголя
закончилось пять минут назад. Тогда Толстяк приходит в  страшную
ярость, и мне приходится употребить все мое влияние на красотку,
чтобы добиться для него нового "гиннеса".
  Успокоившись, мой напарник спрашивает:
  -- А ты?
  -- Что я?
  -- Ты чего будешь делать? Ухлестывать за девицей?
  --  Именно. И довезу детку до замка, потому что шины  ее  тачки
будут проколоты.
  -- Ты забыл одну вещь, комиссар хренов.
  -- Инспектор Берюрье, попрошу вас!
  --  Ты  забыл,  что если я разбросаю на дороге гвозди,  то  они
проколют шины и твоему катафалку.
  Я  же  говорил, что Берю наделен большим здравым  смыслом.  Из
этой горы сала иногда выходят стоящие замечания.
  Он радуется моему смущению.
  -- Ну что, хитрец?
  -- Заткнись, Берюрье, дай подумать.
  --  Валяй  думай,  -- усмехается Толстяк и осушает  одиннадцатую
кружку "гиннеса".
  --  Можно  было бы положить поперек дороги ствол дерева,  чтобы
заставить  ее остановиться, -- предлагаю я, -- вот только  это  не
проколет  шины,  а мне обязательно нужны спущенные  колеса.  Это
даст мне великолепный предлог довезти ее до Стингинес Кастл.
  Берю  элегантно  прикрывает рукой рот из-за рвущихся  на  волю
газов  от  пива, но они находят другой выход, и ему не  остается
ничего иного, кроме как скрипнуть спинкой стула, чтобы подобрать
пару к этому звуку.
  --  У меня есть лучший вариант, -- сдержанно говорит он, вдохнув
смесь  кислорода, углекислого газа, крошек табака и пивной пены.
-- Намного лучший.
  -- Неужели это возможно?
  --  Я  лягу поперек дороги, и твоей шлюхе придется затормозить,
если она не захочет меня раздавить...
  -- Надеюсь, что не захочет.
  --  У  меня будет в руке нож, и, как только она выйдет из своей
тачки, я проколю передние колеса.
  -- Браво, Толстяк!
  -- А потом я сыграю задуманную сценку.
  Я пожимаю мощную десницу славного Берю.
  -- Ты не умен, Толстяк, но гениален.
  -- Не надо комплиментов, -- отвечает мой доблестный товарищ.

  Лежа  на  крыше моей "бентли", я вглядываюсь в горизонт  через
бинокль  и различаю на далеком повороте маленький "триумф"  мисс
Синтии.  Девушка  в машине одна. Настал момент действовать.  Сую
два  пальца  в  рот  и издаю долгий свист. Мне  отвечает  другой
свист: Берю услышал мой сигнал. Теперь его черед играть.
  Звук  мотора  быстро  нарастает. Эта девочка  умеет  управлять
машиной  --  гонит на ста двадцати в час! Только  бы  она  успела
затормозить.  Если  она  раздавит моего Берюрье,  я  никогда  не
утешусь!
  Встревоженный,  я  разворачиваюсь на  крыше  моего  катафалка,
настраиваю  бинокль и между листьями замечаю Толстяка,  лежащего
поперек дороги, раскинув руки крестом.
  Мой  достойный корешок оделся шотландцем. Представляете:  Берю
в килте!
  "Триумф" выезжает на прямой участок дороги. Он черной  стрелой
проносится мимо дороги, на которой спрятался я, и тут  раздается
дикий  вой тормозов. Над дорогой поднимается облако белой  пыли.
Машина  останавливается  в пятидесяти сантиметрах  от  мужа  ББ,
которая  едва не овдовела. Берю не только толстый, но и  крутой!
Чтобы играть в такой аттракцион, подпустить спортивную машину на
пятьдесят  сантиметров и не шелохнуться,  нужно  иметь  стальные
нервы.
  Белокурая  Синтия  выпрыгивает из своей  тачки  и  подходит  к
лежащему. Он уже не лежит. Я слышу "пффф" проколотых шин,  потом
удивленное восклицание девушки, которая видит вскочившего амбала
в маске, размахивающего пушкой и орущего: "Мани! Мани!"
  Нельзя  терять ни секунды. Твой выход, Сан-А. Вторая серия,  в
главной  роли знаменитый комиссар Сан-Антонио, человек,  который
me боится никого и ничего.
  Я  спрыгиваю  на  землю, седлаю "бентли",  срываюсь  с  места,
несусь, поворачиваю, торможу, выскакиваю, вмешиваюсь...
  Мне  требуется  огромная сила воли, чтобы  не  заржать.  Слово
полицейского, Берю стоит того, чтобы взглянуть на него.
  Он  надел  килт,  но сохранил под ним штаны  и  потому  больше
похож  на грека, чем на шотландца. Пиджак застегнут наперекосяк,
на  голову  натянут  женский чулок, что  делает  его  физиономию
устрашающей. Поверх чулка он нахлобучил широкий берет в  зеленую
и красную клетку.
  Я  бросаюсь к нему. Берю, войдя в роль, направляет свой шпалер
на  меня. Я великолепным ударом вышибаю пушку из его руки, и она
улетает  на  дорогу. Затем я бью его в челюсть без особой  силы.
Толстяк изображает нокаут и падает на колени. И тут, как  всегда
бывает, случается непредвиденное.
  Мисс  Синтия,  которой  я еще не успел заняться,  приближается
вооруженная английским ключом (хотя сама шотландка) и  изо  всех
сил швыряет его в чайник Толстяка.
  Берю  ловит ключ физией, и я понимаю, что его вставная челюсть
приказала долго жить. Звук такой, будто уронили коробку домино.
  --  Ой...  твою мать, поганая! -- вопит он по-французски. Я хватаю
его  за  горло,  чтобы  помочь подняться  и  защитить  от  новых
действий предприимчивой амазонки.
  --  Сваливай,  лопух! -- шепчу я ему на ухо.  Он  понимает,  что
настал момент делать ноги, и бросается в кусты
  Вместо  того чтобы преследовать его, я теряю время  на  поиски
револьвера, поднимаю его и кричу на оксфордском английском:
  -- Руки вверх!
  Берю  не  останавливается по двум веским причинам:  во-первых,
мы  договорились,  что он должен смыться,  а  во-вторых,  он  не
понимает языка Черчилля.
  Для  красоты сцены я дважды стреляю в его сторону.  Но  Жирдяй
уже исчез в зарослях на берегу озера.
  Я  издаю  разъяренный вопль и поворачиваюсь к малышке.  Ой-ой-
ой!  Вблизи она в один миллион девятьсот шестнадцать  тысяч  раз
прекраснее, чем издали. Она натуральная блондинка, и  ее  волосы
похожи  на золотые нити. Знаю, что это сравнение очень заезжено,
но  оно  прекрасно отвечает действительности. Глаза не синие,  а
сиреневые, с маленькими золотистыми точками. Рот... нет,  не  могу
описать, это надо видеть...
  Она   загорелая,   ее   тело  безупречно.   Все   великолепно:
прекрасная   грудь,   восхитительные  руки,   изящные   лодыжки,
подтянутый живот, легкая шея... В общем, все.
  --  Этот  бандит не причинил вам вреда? -- беспокоюсь  я,  когда
она заметила мое молчаливое восхищение.
  Я   говорю   по-английски,  но  с  таким  сильным  французским
акцентом, что она бормочет:
  -- Вы француз?
  Бормочет  она  по-французски. Чтобы бормотать  на  иностранном
языке, как и для того, чтобы ругаться, надо им хорошо владеть.
  Разумеется,  она тоже говорит с акцентом, но  с  таким  милым,
что так и хочется поискать его у нее между зубами.
  -- Это заметно?
  -- Да. Не знаю, как вас благодарить. Вы подоспели вовремя.
  --  Благодарите  случай,  -- отвечаю я.  --  Подумать  только,  я
сомневался, ехать сюда или нет... Надо заявить в полицию.
  Она пожимает плечами.
  -- Этот человек явно сумасшедший. Вы заметили, как он одет?
  -- Вооруженный сумасшедший опасен.
  -- Я позвоню Мак-Хесдрессу.
  -- Кто это?
  -- Шериф.
  Вспомнив правила хорошего тона, я кланяюсь.
  -- Моя фамилия Сан-Антонио, -- говорю.
  Она протягивает мне руку.
  -- Счастлива познакомиться. Синтия Мак-Геррел.
  Наше  рукопожатие продолжается ровно столько, чтобы стать чем-
то большим, чем просто рукопожатием.
  --  Этот  негодяй  проколол покрышки моей  машины,  --  вздыхает
нежная красавица.
  --  Ничего страшного. Мы откатим ваш "триумф" на обочину, и я с
радостью отвезу вас...
  -- Вы очень любезны.
  Сказано -- сделано. И вот мы едем в Стингинес Кастл.
  Первая  часть  моего  плана полностью  удалась.  Правда,  Берю
потерял в драке свои домино, но дело стоило такой жертвы.
  -- Вы проводите здесь отпуск? -- спрашивает Синтия.
  --  Да,  --  отвечаю.  --  Я  писатель и хочу  написать  роман  с
шотландской героиней[2].
  -- Очень интересно. А что вы уже написали?
  Я   быстро  и  небрежно  перечисляю,  как  мэтр,  не  желающий
проявлять нескромность:
  --  "Даму  с  гортензиями", "Граф Монте-Белло", "Клубок  ужей",
"Любите ли вы Брахму" ...
  -- Я уверена, что читала эти вещи, -- говорит Синтия.
  --  Они  переведены на сорок два языка, в том  числе  на  немой
хинди и монегаскский[3].
  Она смеется.
  -- Сразу видно, что вы француз.
  -- Почему?
  -- Вы любите смеяться.
  -- Очень. А вы?
  -- Я не решаюсь.
  -- Почему?
  -- Вы прекрасно знаете, что у англичанок длинные зубы.
  -- Покажите ваши.
  Она показывает.
  --  У вас чудесные зубы, -- заявляю я, думая о зубах Берюрье.  И
добавляю: -- Я бы хотел сделать из них ожерелье.
  Мило  болтая,  мы  доехали до Стингинес  Кастл.  Замок  ужасно
большой  и  важный.  В нем три островерхие  башни  и  гигантское
крыльцо.
  Мажордом, которого я уже видел в бинокль, выходит на  крыльцо.
Можно  подумать,  что  он играет роль английского  дворецкого  в
третьесортной постановке и немного переигрывает.
  --  С  мисс  не произошло аварии? -- осведомляется он,  даже  не
глядя на меня.
  --  Проколола две шины, Джеймс, -- беззаботно отвечает Синтия. --
Предупредите тетю, что я вернулась с французским другом...
  Сочтя эту фразу представлением, главшестерка удостаивает  меня
кивком, от которого его позвонки жалобно скрипят.
  --  Это  Джеймс  Мейбюрн,  наш дворецкий,  --  сообщает  Синтия,
увлекая меня в гостиную.
  Не  знаю,  представляете ли вы себе зал  Ваграм,  но  в  любом
случае  позвольте  вас  заверить,  что  в  сравнении  с  большой
гостиной Мак-Геррелов он похож на писсуар.
  Комнату  освещают четырнадцать окон, а в камине можно было  бы
построить восьмикомнатный домик с гаражом...
  Девушка указывает мне на диван.
  -- Садитесь, месье Сан-Антонио. В вас есть испанская кровь?
  --  Да,  по  линии  друга  моего отца,  --  совершенно  серьезно
отвечаю я.
  Она фыркает.
  -- Вы очень веселый. С вами не соскучишься.
  --  Не знаю, что вам ответить, мисс. Особы, проводящие время  в
моем обществе, постоянно подавляют зевки.
  Я   закрываю  рот,  потому  что  восемнадцатая  дверь  большой
гостиной открывается и, толкаемая похожим на надгробный памятник
Джеймсом  Мейбюрном,  в  комнату  въезжает  в  своем  кресле  на
колесиках миссис Дафна Мак-Геррел.



  Хозяйка  виски  "Мак-Геррел"  имеет  все  необходимое,   чтобы
добиться  в  честной борьбе места в музее ужасов.  Рядом  с  ней
Дракула выглядит херувимчиком.
  Представьте  себе старую даму с мужиковатым лицом,  квадратной
челюстью,  широкими  ноздрями  и  очень  густыми  усами.  У  нее
совершенно  седые волосы (в Шотландии суровые зимы), разделенные
пробором.
  На  Дафне  длинное фиолетовое платье, делающее ее  похожей  на
старого  епископа, а на шею она повесила золотую  цепочку  чуть-
чуть   поменьше   той,  на  которую  крепится  якорь   "Королевы
Елизаветы". Не знаю, была ли она замужем, но если да,  я  снимаю
шляпу  перед смельчаком, польстившимся на нее. Лично я предпочел
бы   отправиться   в   свадебное  путешествие   с   механической
землечерпалкой. У старухи здоровенные ручищи и кулаки, способные
разукрасить портрет любому боксеру.
  Она  бесцеремонно рассматривает меня сквозь маленькие овальные
очки  в  металлической оправе. Синтия вводит  ее  в  курс  дела.
Старуха   молча  слушает,  а  когда  ее  племянница  заканчивает
рассказ,  поднимает  трость с серебряным яблоком,  как  сержант,
отдающий приказ музыкантам начинать. Слуга придвигает кресло  ко
мне.
  Дафна  благодарит меня голосом, наводящим на мысли о  конкурсе
любителей  выпускать газы в церкви. Она спрашивает меня  о  моих
литературных  трудах.  Я  сообщаю  ей  название  моего  будущего
романа: "Любовник леди Джителейн" и на ходу выдумываю сюжет. Это
будет   история  егеря,  влюбленного  в  своего  хозяина,  лорда
Джителейна. Жена лорда, узнав о секрете егеря, ставит ему капкан
в  сортире, в результате чего егерь попадает сначала в больницу,
а потом в монастырь. Лорд Джителейн вешается от отчаяния, а леди
Джителейн раскаивается.
  Мои собеседницы кивают, заявляют, что это чудесная история,  и
пророчествуют, что книга будет хорошо продаваться.
  Дафна  спрашивает  меня,  где  я  остановился.  Узнав,  что  в
местной   гостинице,  она  начинает  кричать  и   умолять   меня
переселиться   в  замок.  Мне  часто  говорили   о   шотландском
гостеприимстве, но я думал, это туфта.
  Сначала  я  жеманничаю,  уверяя их в моем  смущении,  но  дамы
настаивают.  Поскольку малышка Синтия настаивает  особо,  а  это
предложение отлично устраивает мои дела, я наконец соглашаюсь.
  Я  с некоторой ностальгией вспоминаю о бедняге Берю, и тут мне
в голову приходит потрясающая идея.
  -- Я в Стингинесе не один, -- говорю, -- со мной слуга.
  --  Ничего  страшного,  пусть и он переезжает  в  замок,  места
достаточно.
  Мы  договариваемся, что завтра я переберусь к Мак-Геррелам  со
своими  пожитками,  а  пока меня просят остаться  на  ужин.  По-
opefmels   смущенный   и  переполненный   восторгом,   я   опять
соглашаюсь.
  -- Виски? -- предлагает мне Синтия.
  -- С удовольствием.
  Джеймс   Мейбюрн  приносит  бутылку  "Мак-Геррела"   с   двумя
звездочками  (особый сорт, для элиты). Я делаю вид, что  удивлен
этикеткой.
  -- Это ваши родственники? -- спрашиваю я, показывая на пузырек.
  --  Мы!  --  поправляет прекрасная Синтия. -- Мы  производим  его
много  лет.  Во  Франции нашу марку знают плохо, потому  что  мы
почти  не  экспортируем  ее, но без  хвастовства  скажу,  что  в
Соединенном Королевстве мы пользуемся большим успехом.
  Большим  успехом! Я думаю о героине, содержавшемся в  бутылках
Пти-Литтре.  Это  виски, во всяком случае,  отличного  качества.
Можно  встать  и  ночью, чтобы хлебнуть его. Я  говорю  об  этом
дамам, и они кажутся счастливыми.
  --  Хотите  осмотреть  замок и выбрать себе апартаменты,  месье
Сан-Антонио? -- спрашивает малышка.
  -- С радостью, -- спешу ответить я.
  И  я  искренен. Ваш Сан-А доволен собой, друзья.  Согласитесь,
что  он все чертовски ловко устроил. Я в цитадели, и в мою честь
зажигают иллюминацию.
  Замок  огромен и более готичен, чем шрифт в названии  немецкой
газеты.  Коридоры, коридоры, коридоры... Огромные залы, кровати  с
балдахинами, гигантскими каминами, потайными дверями...
  Одна  комната  на  втором этаже в левом крыле меня  привлекает
особо, потому что напоминает особо любимый мною фильм ужасов.  В
ней  стоит кровать с колоннами, обтянутая зеленоватым атласом  с
геральдическими лилиями. Низкая дверь ведет в странную туалетную
комнату:  ванна  медная, краны похожи на  вентили  шлюзов,  а  в
раковине можно организовывать гонки моторных лодок.
  Чтобы умываться в этом озере, надо быть морским механиком.
  За   туалетной  комнатой  находится  другая  спальня,  намного
меньшего размера.
  --  Если вы позволите, -- говорю я Синтии, -- я обоснуюсь в  этих
апартаментах.  Мой слуга может поселиться в дальней  комнате  и,
таким образом, всегда будет у меня под рукой.
  -- Как вам угодно.
  Она  смотрит  на  меня блестящими глазами.  Мне  кажется,  что
шотландцы  не Казановы, и, когда местным дамам хочется  получить
кайф,  им приходится прибегать к помощи иностранных гостей.  Все
эти  блондины  с глазами, выразительными, как дырки швейцарского
сыра,  небось  лет  двенадцать смотрят на девчонку,  не  решаясь
заговорить с ней, и еще двенадцать говорят о погоде, прежде  чем
предложить трахнуться. А мы, французы, действуем быстро,  потому
что  знаем: жизнь коротка и надо быть порасторопнее, если хочешь
получить свой кусок пирога до того, как придет костлявая баба  с
косой.
  У Синтии влажные губы и глаза, а щеки розовеют.
  --  Подумать  только,  мне спас жизнь французский  писатель,  --
вздыхает она.
  --  Это  будет главной радостью моей жизни, -- уверяю я. Я  беру
ее  за руку, она не возражает. Я говорю себе, что тот, кто может
малое, может и большое, а потому отпускаю руку и обнимаю  ее  за
талию. Мисс не возражает.
  Я  немного наклоняю голову, и наши губы соединяются.  Ее  губы
пахнут  лесной  клубникой, и поскольку я люблю десерт,  то  беру
большую   порцию  без  сахара.  Она  обвивает  меня   руками   и
прижимается  своим телом к моему так крепко, что  разлепить  нас
можно только домкратом или паяльной лампой.
  -- Хелло! -- произносит голос.
  Мы  мгновенно расстаемся. Время сосчитать до раз, и  в  дверях
появляется  длинный  тип лет двадцати восьми  с  бледным  унылым
лицом.  Такое  впечатление, что он провел каникулы  в  фамильном
склепе.  У  него гладкие темные волосы, выпуклый лоб и  жеманные
жесты.
  -- О, Синтия, сердце мое, я вас повсюду искал.
  Просюсюкав  это, он ждет, пока нас представят друг  другу.  По
его взгляду я чувствую: он догадался, что мы разговаривали не  о
биржевом курсе.
  -- Сэр Филип Конси, мой жених, -- объявляет Синтия. -- Месье Сан-
Антонио, великий французский писатель.
  Короткое и сухое рукопожатие.
  Антипатия  возникает спонтанно, как и симпатия. Мне  с  первой
же  секунды  хочется его раздеть, связать,  окунуть  в  бочку  с
медом,  а потом сунуть в муравейник. Со своей стороны сэр  Конси
хотел   бы   увидеть  меня  сидящим  на  проводе   под   высоким
напряжением.
  Снаружи дребезжит тоненький колокольчик.
  -- За стол! -- приглашает Синтия.

  Думаю,  даже самые тупые из вас догадаются, что я в жизни  уже
несколько раз ужинал, но мне редко доводилось принимать  пищу  в
таких  условиях. Ужин проходит в столовой более просторной,  чем
конференц-зал дворца Мютюалите, в обществе старухи в  кресле  на
колесиках  и  сэра Конси, с веселой, как операция на  селезенке,
физиономией.   Кроме  жениха  Синтии,  за  столом   присутствует
директор завода Мак-Орниш.
  Мак-Орниш    кругленький   малый,   красный,   как    собрание
кардиналов,  с приличным брюшком. У него маленькие пухлые  руки,
блестящие  губы, флюоресцирующий нос, светлые волосы,  редкие  и
больные,  разложенные  по  черепу,  усеянному  темными  пятнами,
обвислые  щеки,  глаза запятыми, глубокая, как ров  Венсеннского
замка,  ямка  на  подбородке  и  голос  маленького  мальчика   с
увеличенными гландами.
  Он  много  говорит, в то время как остальные едят  молча.  Его
любимая  тема  --  погода: какой она была  сегодня,  какой  будет
завтра. Подданные ее величества чемпионы по разговорам о погоде.
Может,  потому, что их остров часто окутан туманами? Или потому,
что  они нация мореплавателей? Или из-за того, что в Соединенном
Королевстве   жутко  скучно?  Но,  как  бы   то   ни   было,   в
Великобритании  столетиями,  если не  тысячелетиями,  говорят  о
погоде.
  Это  продолжается в течение всего ужина. Затем мы переходим  в
гостиную,  Я  прошу разрешения везти каталку тети Дафны,  и  она
оказывает мне эту честь. Кажется, это даже глубоко тронуло ее. К
счастью,  у  меня  есть  права на вождение  тяжелых  грузовиков.
КлЕвый  кортеж, ребята. За мной следует Синтия. За ней  идет  ее
женишок, а замыкает процессию Мак-Орниш, катящийся, как бочонок.
  Сигары,  виски... Для знаменитого Сан-А настал момент  применить
секретный  прием. Это расследование не похоже на остальные.  Оно
напоминает партию в шахматы. Здесь нельзя лезть напролом.  Чтобы
достичь  цели, надо продвигаться осторожно, тщательно взвешивать
каждый  жест,  хорошенько обдумывать каждое слово и  действовать
только наверняка.
  Провозглашая тост за хозяев, я повторяю, что рад  оказаться  в
их обществе. Я уверяю, что, как только вернусь во Францию, сразу
пришлю  им  ящик  "Дом  Периньона", чтобы  отблагодарить  за  их
незабываемый прием. Это прекрасное вступление.
  Я   провожу  параллель  между  шампанским  и  виски,   которое
aeglepmn  прославляю,  а в заключение произношу  очень  недурную
фразу:
  --  Для  нас,  французов, виски -- это как бы готовая  сущность.
Признаюсь,  мне  было бы обидно покинуть Шотландию,  не  посетив
завод, на котором его производят.
  --  Наш  не очень велик, -- спешит ответить мамаша Дафна, --  но,
если  вам  так интересно, Мак-Орниш с удовольствием покажет  его
вам, не так ли, мой милый?
  Толстяк   в  восторге.  Он  настаивает,  чтобы  мы  немедленно
договорились  о  встрече, и обещает, что  Синтия  проводит  меня
завтра днем в Майбексайд-Ишикен для экскурсии. Неплохо, а?



  Поздно  вечером,  за  рулем  моего катафалк,  я  подвожу  итог
прошедшего  дня,  а  заодно, поскольку я  не  лентяй,  резюмирую
ситуацию.
  Пока  что  все  идет отлично. Я проник в замок и подружился  с
подозреваемыми, за исключением сэра Конси, которому я  нравлюсь,
как  желудочные  колики.  Меня беспокоят  две  вещи:  во-первых,
подозреваемые  вовсе  не  выглядят подозрительными.  Эта  старая
беспомощная    леди,    ее   очаровательная    племянница,    их
жизнерадостный директор кажутся такими же чистыми, как воздух на
вершине   Монблана.  Другая  беспокоящая   меня   вещь   --   тот
незначительный интерес, который вызвало нападение его величества
Берю Первого, короля кретинов. Когда человек в маске прокалывает
колеса  вашей  тачки  и  угрожает вам  револьвером,  это  должно
потрясти и вас, и ваше окружение, так?
  Мак-Геррелы   встретили  инцидент  с  более   чем   британской
флегматичностью. Они даже не позвонили шерифу. Автомеханику  они
тоже  не стали звонить, а за столом разговаривали о прошлогоднем
дожде   и   противном   облачке,   замутившем   горизонт   около
четырнадцати  часов восемнадцати минут. Странновато,  не  правда
ли?
  А  прекрасная,  нежная Синтия? Зачем такой красавице  выходить
за  макаку вроде Конси? Из-за денег? Возможно. Других объяснений
я не нахожу.
  Я  приезжаю  в гостиницу и поднимаюсь в комнату Берю,  но  там
никого  нет. Зато в моей меня ждет Кэтти, одетая с ног до головы
в костюм Евы, который ей совершенно впору. У моей служаночки это
стало доброй традицией.
  --  Вы  не видели моего приятеля? -- спрашиваю я, быстро чмокнув
ее.
  Она смеется, берет меня за руку, подводит к двери и слегка  ее
приоткрывает.  Приложив  палец к  губам,  она  делает  мне  знак
прислушаться.  Этажом  выше  идет  большая  коррида.  Кэтти  мне
объясняет,  что папаша Мак-Хантин уехал по делам, а мой  славный
коллега,  воспользовавшись  отсутствием  хозяина,  навестил  его
супругу.
  Мне  кажется,  что если Мак-Хантин управится с делами  раньше,
чем  предполагал,  и вернется сейчас домой, то начнется  большой
шухер.  Но дела идут своим чередом, и через десять минут я  вижу
Берюрье.  Толстяк  фиолетовый, как баклажан,  его  глаза  налиты
кровью, волосы прилипли ко лбу, брюхо еще трясется.
  -- Ну как гладильная доска, Толстяк? -- спрашиваю я.
  --  Ты ни черта не понимаешь, -- отвечает он. -- Знойная женщина.
Не  знаю, чего она бормотала на английском, но явно не  закон  о
времени   продажи  спиртного.  Никогда  не  видел  такую   бабу!
Электрическая, честное слово!
  Он что-то держит в руке. Это "что-то" -- бутылка виски.
  --  Смотри, чего она мне подарила, -- торжествует Берю. -- Первый
класс. Для шотландки неплохо, а? Надо это обмыть, Сан-А. Знаешь,
это  местечко  мне нравится. Мне здесь везет и в  рыбалке,  и  в
любви.
  Мы  идем  в  его комнату, после того как я отпустил Кэтти  под
надуманным предлогом.
  --  Как  все  прошло с блондинкой из замка? --  спрашивает  меня
первый донжуан французской полиции.
  --  Лучше быть не может. Я получил приглашение посетить  завод,
где производят скотч.
  --  Ну  и  что  с  того?  Ты что, думаешь,  они  объяснят,  как
подмешивают дурь в свой лимонад?
  --  Нет,  но  это  мне позволит ознакомиться с местом.  А  зная
место, я смогу вернуться туда ночью, понимаешь, горе психиатров?
  --  Понимаю.  Малышка  не  очень  возникала  насчет  нападения?
Думаю, я сыграл сцену хорошо, а?
  --  Прекрасно.  Нет,  она не возмущалась, и  ее  тетушка  тоже.
Между нами говоря, меня это немного смущает.
  Толстяк, наливавший ниагарскую порцию виски в свой стакан  для
зубов,  который теперь будет служить ему для другого, отставляет
бутылку.
  -- Видел, чего она сделала с моими клыками?
  Он сует руку в карман и вытаскивает горсть зубов.
  --    Моя   челюсть   разлетелась   на   куски.   Предупреждаю,
изготовление  новой  придется финансировать руководству,  потому
что я был при исполнении.
  Он  говорит так, будто его рот забит горячим пюре.  В  челюсти
еще осталось несколько зубов, главным образом коренных.
  --  У меня никогда еще не было такой челюсти, -- вздыхает он.  --
Я мог ею грызть даже камни.
  -- Камни -- может быть, но английские ключи -- нет!
  --  Не  напоминай мне об этом. Все произошло так быстро, что  я
не успел среагировать. Я чуть не хлопнулся в обморок, Сан-А, а я
ведь не баба!
  Он  залпом осушает свой стакан, затем открывает ящик комода  и
вынимает   из  него  прямоугольный  предмет  сиреневого   цвета,
размером с кирпич, который бросает на кровать.
  -- Охотничья добыча, господин начальник.
  Я замечаю, что это дамская сумочка.
  -- Где ты ее взял?
  -- Я не брал, мне ее дали.
  -- Кто?
  --  Да  блондинка!  Когда  я показал ей  мою  пушку  и  заорал:
"Мани!" -- она протянула мне свою сумочку. Я не мог отказаться от
так любезно предложенного подарка... -- Толстяк усмехается: -- Ты ее
открой! Эта малышка таскает с собой странную губную помаду.
  Я  открываю  сумочку и присвистываю. В ней лежит пистолет.  Не
дамская  игрушка,  а  отличная  шведская  пушка  калибра  девять
миллиметров.
  --  Ресницы  она  подкрашивает явно не этим!  --  смеется  Берю,
наливая себе новую порцию скотча.
  Я  нюхаю ствол пистолета и улавливаю легкий запах пороха. Этим
фамильным украшением недавно пользовались.
  Я  говорю  себе,  что это оружие может объяснить  сдержанность
младшей  Мак-Геррел  в отношении нападения  на  нее.  Синтия  не
хотела,  чтобы  виновного  нашли и обнаружили,  какие  необычные
аксессуары она носит в своей сумочке.
  Кроме  пушки,  в  ридикюле лежат водительские  права  девушки,
документы  на  машину,  восемь однофунтовых  купюр  и  маленький
ключик.  По-моему, он не, от дверей Стингинес Кастла, где  замки
p`glepnl  с  почтовый ящик. В общем, нападение принесло  двойную
прибыль, и Жирдяй в очередной раз оказался на высоте.
  --  Отличный день, Толстяк, -- говорю я, хлебая виски  прямо  из
горлышка.
  --  Отличный, если не считать того, что мне вышибли зубы. Чем я
теперь буду жрать?
  --  Не  хнычь,  тебе будут варить вермишель. Кроме  того,  коль
скоро ты так хорошо поработал, я сделаю тебе подарок.
  -- Это какой? -- с надеждой спрашивает он.
  -- Я беру тебя к себе на службу.
  -- А тебя не затруднит объяснить немного подробнее?
  Я  ему  рассказываю о полученном приглашении и  стратегической
хитрости,  которую придумал, чтобы ввести Толстяка  в  Стингинес
Каста.
  Беззубый начинает возмущаться:
  --  Я  только завалил такую богиню любви, как мадам Мак-Хантин,
а  ты хочешь, чтобы я заперся в тюрьме! Да еще изображал из себя
лакея!  Я, Берюрье! Да я не нагнусь, чтобы поднять платок  бабы!
Это  против  моих принципов! Берюрье -- шестерка! Ты  чЕ,  Сан-А,
переутомился? Берюрье в роли выносителя горшков! И ты хочешь...
  Я пользуюсь тем, что он переводит дыхание, чтобы рявкнуть:
  --  Прекратить балаган! Инспектор Берюрье, вы здесь  находитесь
на  задании  и сделаете все, что прикажет ваш начальник.  И  без
малейшего признака недовольства, иначе узнаете, где раки зимуют!
  Побежденный,  как  и всегда, он сбавляет  тон,  но  все  равно
продолжает протестовать:
  --  Ты  меня  знаешь,  Сан-А,  работа  меня  не  пугает.  Я  не
отказываюсь  играть  роль,  когда это  нужно.  Доказательство  --
сегодняшний  день.  Попроси меня ради дела одеться  кем  угодно:
агентом  похоронной  компании, генералом, депутатом,  сутенером,
если  надо  --  пожалуйста, но только не лакеем. Это  невозможно,
Тонио!  Согласен, я не слишком умен, может быть, я рогоносец.  Я
слишком  много  пью  и  не слишком часто  мою  ноги,  опять-таки
согласен.   Но   у  меня  все-таки  есть  чувство   собственного
достоинства.



  Мы  приезжаем в Майбексайд-Ишикен к открытию магазинов,  чтобы
купить  моему  слуге  подходящую одежду.  После  долгих  поисков
(шотландцы мелковаты) мы находим для Берюрье черные брюки, белый
пиджак  и  черный  галстук-бабочку. Он грустит,  как  будто  это
приготовления к похоронам его коровы, и позволяет обрядить  себя
а-ля лакей из хорошего дома с трогающей меня покорностью.
  Пополнив  его  гардероб, мы возвращаемся  в  Стингинес,  чтобы
проститься  с  людьми из "Большого отеля щедрого  шотландца".  У
Кэтти  слезы  на  глазах,  а  мамаша  Мак-Хантин  краснеет,  как
благородная  девица,  чей  рыцарь (то  бишь  Берю)  отправляется
воевать  на  Святую Землю. Только хозяин гостиницы  не  грустит.
Наше французское нашествие было ему не по душе.
  Курс на замок!
  По  дороге  я  даю Берю советы, как он должен себя  вести.  Он
слушает,  жуя  сигару. Его мысли также черны, как и  его  белье.
Чтобы  подстегнуть  его, я достаю морковку,  которая  заставляет
двигаться вперед даже самого упрямого осла.
  --  Если  мы  успешно завершим это дело, Берю, в конторе  будет
праздник, поскольку это дело международного масштаба. Я  уверен,
что  Старик  не откажется поддержать присвоение тебе  очередного
звания.  Слушай, мне кажется, я уже нахожусь в обществе старшего
инспектора Берюрье.
  Он расплывается в улыбке.
  -- Ты правда так думаешь?
  -- Правдивей быть не может, Толстяк.
  --   Знаешь,  --  говорит  Жирдяй,  --  я  не  страдаю...  как  это
называется?  А, манией увеличения! Но все равно буду  рад  новой
нашивке, чтобы доказать Берте, что она вышла замуж не за лопуха.
  По  дороге я замечаю, что "триумфа" Синтии на обочине уже нет.
Должно быть, ей заменили покрышки.
  -- Только бы она тебя не узнала, -- говорю я Толстяку.
  -- Кто?
  -- Синтия.
  --  Ну  ты  даешь! -- протестует Пухлый. -- Да в том  прикиде,  в
каком я был, меня бы даже Берта не узнала.
  Берта! Она все время присутствует в его разговоре, как муха  в
банке варенья. Она его бьет, обманывает, оскорбляет, высмеивает,
унижает, но он все равно ее любит. Она весит сто двадцать  кило,
имеет  шестнадцать подбородков и здоровенное пузо, у нее сиськи,
как  коровье вымя, волосатые бородавки... Но он ее любит. Занятная
штука жизнь.

  Мы приезжаем в Стингинес Каста. Мажордом подходит к Берю.
  -- Джеймс Мейбюрн, -- представляется он.
  -- Я свои тоже, -- уверяет Берю, думающий, что с ним шутят[4].
  И  хлопает  строгого  дворецкого так, что  у  того  отрывается
левое  легкое  и  он  отлетает к стене. Столь бурное  проявление
сердечности  не  по нутру Мейбюрну, и он ворчит,  но,  поскольку
протестует  он  на английском, а Берю не знает  языка  Шекспира,
инцидент не имеет продолжения.
  --  Придержи свои порывы, приятель, -- советую я. -- Мы в  стране
флегмы,   представь  себе.  Здесь  джентльмен  может   сесть   в
муравейник,  не  поведя бровью, или, чуть  не  зевая  от  скуки,
смотреть, как другой трахает его благоверную.
  Его  величество Бенуа Толстый обещает, что будет сдерживаться,
и  покорно  следует за мной, как собака. В коридоре мы встречаем
смазливую  горничную с недурной фигуркой, и Берю,  несущий  наши
чемоданы,   как  и  подобает  нормальному  слуге,  оборачивается
поглазеть ей вслед. При этом движении он задевает за консоль,  и
китайская ваза валится на пол. Немое негодование Мейбюрна.
  Главшестерка уже по горло сыт французскими слугами.  Я  слышу,
как он что-то неразборчиво шепчет.
  -- Чего он там бормочет? -- беспокоится Берю.
  --  Он  говорит,  что ты олух недоделанный, --  вру  я,  --  и  я
недалек от того, чтобы разделить его мнение.
  Берю   таращит  на  мажордома  глаза,  налитые   кровью,   как
бифштекс.
  --  Ах так! Скажи этому манекену, чтоб он выбирал выражения,  а
то  я  так разукрашу ему морду, что ее будет трудно отличить  от
задницы. -- Затем, намекая на прошедшую служаночку, добавляет:  --
А тут есть птички, которых можно ощипать. Жалко, что моя челюсть
не в комплекте, а то увидел бы меня за работой!
  Без  новых инцидентов мы устраиваемся в наших апартаментах:  я
в главной комнате, Толстяк в маленькой, в глубине.
  Затем  наступает  время ленча и я иду засвидетельствовать  мое
глубочайшее почтение хозяйкам дома.
  В  полдень  в замке нет ни женишка, ни директора. Так  что  мы
среди  своих.  Старуха Мак-Геррел говорит мало, зато  лопает  за
дюжину. Что же касается Синтии, едва мы успеваем съесть закуски,
ее  нога  обвивается вокруг моей, как лиана. Как же ей  хочется,
этой малышке! Скажу вам сразу, она получит.
  Мне  нужно составить о ней свое мнение. Пистолет в ее  сумочке
g`qr`bker  меня задуматься. По виду этой куколке можно отпустить
все  грехи  без  исповеди. Она кажется созданной  для  любви,  и
только  для  нее.  Однако мадемуазель прогуливается  по  долинам
родной Шотландии с боевым оружием, из которого недавно стреляли.
  Обвивая  мою ногу, Синтия рассказывает мне о своей жизни.  Она
дочь  племянника Дафны. Мать умерла, дав ей жизнь, и ее приютила
двоюродная бабка. Они жили в Ницце, потому что заводом руководил
дядя  Арчибальд, но он погиб в Африке, охотясь  на  хищников,  и
Дафна,  несмотря на горе и болезнь, с необыкновенным  стоицизмом
вернулась  и  занялась  заводом. С  помощью  Мак-Орниша  ей  это
неплохо удается.
  После обеда Синтия вдруг заявляет мне:
  -- Моя тетя хочет вас попросить об одном одолжении...
  Старуха  делает своей юной протеже знак продолжать,  и  Синтия
продолжает:
  --  Наш слуга позавчера уволился, и временно на стол подает наш
славный  Мейбюрн.  Но вы же видели, что он очень  стар.  Сегодня
вечером  у  нас небольшой званый ужин, и если бы ваш  слуга  мог
помочь Мейбюрну...
  У  меня  сжимается аорта. Берю, прислуживающий за  столом!  Вы
себе это представляете?
  --  С  удовольствием, -- отвечаю, -- но вы ведь знаете, я человек
искусства, и он прислуживает не совсем ортодоксальным способом...
  --  Ну  и  что же? -- восклицает Синтия. -- Так будет даже лучше.
Вы идете?
  -- Куда?
  -- Осматривать завод.
  Я встаю, да еще как быстро.

  Толстяк  Мак-Орниш ждет нас в своем кабинете, меблированном  в
старом  английском  стиле. В этой комнате все викторианское,  от
ручек  до  портретов,  украшающих  стены  и  изображающих   Мак-
Геррелов, руководивших предприятием со времени его основания.
  Я  ожидал увидеть крупный завод и очень удивлен, оказавшись  у
небольших строений, стоящих в глубине улочки без тротуаров.
  Большие   железные  ворота,  с  узкой  дверцей  в  них,   тоже
металлической.   Справа   от  здания   администрации   маленький
средневековый  домик, в котором, должно быть, жили  первые  Мак-
Геррелы -- производители виски. Двор вымощен круглыми камнями.
  В  глубине  слева  собственно завод.  Под  стеклянным  навесом
мешки  с зерном, из которого гонят виски. Справа цех, отведенный
для  бутылок. Машина, чтобы мыть их, машина запечатывать крышки.
Последняя  вызывает у меня особый интерес.  Я,  вроде  бы  между
прочим,  спрашиваю Мак-Орниша, существуют ли другие  закрывающие
агрегаты,   но   он   отвечает  отрицательно.   Рыжие   девушки,
складненькие, как мешки с картошкой, наклеивают этикетки; другие
упаковывают  бутылки  в ящики. Все происходит  молча,  быстро  и
точно.
  -- Много бутылок вы выпускаете за день?
  -- Всего двести -- триста, -- уверяет меня толстяк-директор.
  Синтия  тоже принимает участие в экскурсии. Когда я не понимаю
какой-нибудь  технический термин (Мак-Орниш говорит  только  по-
английски), она служит мне переводчицей.
  Я  получаю право увидеть весь производственный процесс. Только
что изготовленное виски ставят стариться в специальных бочках.
  Те  стоят в подходящем для них подвале, расположенном под всем
комплексом зданий. Этот огромный погреб впечатляет. Яркие  лампы
освещают  гигантский  склеп  и герметично  закрытые  здоровенные
фляги,  выстроившиеся  в ряд и напоминающие  орду  присевших  на
корточки  монстров. На каждой медная табличка с цифрами.  Синтия
lme  говорит,  что это дата залива виски во флягу.  Здесь  очень
хороший скотч восемнадцатилетней выдержки.
  Я  чихаю,  потому что в этом подземелье стоит  собачий  холод,
быстро  вытаскиваю мой платок, чтобы исправить беду, но в спешке
роняю  его.  Нагнувшись за платком, я замечаю, что на утоптанной
земле   есть  нечто  необычное:  несколько  крохотных  пурпурных
пятнышек.
  Если  бы  мы  были на винном заводе, я не обратил  бы  на  это
внимания,  но  виски, насколько мне известно,  никогда  не  было
карминного цвета. Пятнышки имеют форму звезд. Это кровь, братцы.
Может, рабочий поранился? И все-таки это меня удивляет.
  Экскурсия  скоро заканчивается, и я наконец остаюсь наедине  с
Синтией. На ней сиреневый туалет, подчеркивающий золото волос, а
духи пахнут так пряно, как лето на Кипре. Дорогая парфюмерия.
  --  Кстати, -- спрашиваю я, -- вы что-нибудь знаете о напавшем на
вас?
  --  Ничего. Тетя Дафна не захотела, чтобы я заявила в  полицию.
Здесь  все жутко беспокоятся за свою репутацию и считают, что  в
полицейском  расследовании всегда есть нечто унизительное,  даже
если тебе в нем досталась роль жертвы.
  И все.
  Она предлагает мне выпить чаю.
  Я  не  говорю  ей,  что  горячую воду предпочитаю  заливать  в
ванну,  а  не  в  свой  желудок, и иду  пить  цейлонский  чай  с
пирожными, пахнущими цветами. Странное получается расследование,
друзья. Вы же знаете, Сан-Антонио любит активные действия, а все
эти шарканья ножкой, поцелуи ручки, оттопыривание мизинца, когда
пьешь  чай,  не по мне. Я уже начинаю проклинать свой  порыв,  в
котором подсказал Старику начать это расследование.
  --  Вы  выглядите  задумчивым, -- шепчет Синтия,  беря  меня  за
руку. И добавляет: -- Как ваше имя?
  --  Антуан.  Но  вы  можете  звать  меня  Энтони,  я  владею  и
английским.
  Мы  приятно проводим время до того момента, когда на  обратной
дороге в Стингинес встречаем сэра Конси за рулем "спренетта".
  Заметив  его,  Синтия тормозит. Мы здороваемся с таким  видом,
будто едим слишком горячую картошку, и милейший Конси предлагает
мне пересесть в его машину, чтобы, как он говорит, лучше оценить
ее достоинства.
  Поскольку отказаться трудно, я соглашаюсь.
  Едва  я захлопнул дверцу, как этот малый, принимающий себя  за
чемпиона мира по автогонкам, пулей срывается с места. Я  отлетаю
к  спинке  сиденья, тогда как мой желудок остается в подвешенном
состоянии сантиметрах в сорока от меня.
  У  Сан-Антонио  стальные  нервы;  убежден,  в  этом  никто  не
сомневается,  потому что скептику я бы дал попробовать  томатный
сок  из  его  расквашенного носа. Вместо  того  чтобы  икать  от
страха,  я достаю пилочку для ногтей и начинаю ею работать,  как
будто  сижу в киношке во время перерыва между сериями,  а  не  в
машине,  несущейся со скоростью примерно сто восемьдесят  девять
километров в час.
  Эта   демонстрация   силы  духа  немного   успокаивает   месье
Придурка,  и  он  сбавляет скорость. Не надо изучать  его  линии
руки,  чтобы  понять,  что  с  ним.  Ревность.  Самая  противная
категория.  Не  выношу типов, сомневающихся в своих  бабах.  Как
будто можно найти верную жену!
  Верными  бывают только фригидные женщины, а как всем известно,
лучше    совместно   пользоваться   обогревателем,   чем   иметь
эксклюзивное право на айсберг.
  Сэр  Конси  дохнет  от  ревности. Он  сразу  просек,  что  его
mebeqr`  увлеклась мною, и не может с этим примириться. Поэтому,
как и все ревнивцы, он желает со мной объясниться.
  --  Зачем  вы приехали в Стингинес? -- вдруг спрашивает он  меня
после долгого молчания.
  --  Мне кажется, я уже это говорил, -- небрежно отвечаю я.  --  Я
пишу книгу о...
  -- Не думаю.
  Я дергаюсь.
  -- Правда?
  --  Предпочитаю вам сразу сказать, что ваш рассказ о  нападении
на  Синтию  меня  не убедил. Если сюжеты ваших  романов  так  же
плохи, как эта история, то вы явно писатель не первого порядка.
  Я  дергаюсь снова. Я человек не злой, но с радостью  отдал  бы
половину  ваших  доходов,  чтобы объясниться  с  этим  малым  на
кулаках.
  --  В  общем,  --  спрашиваю я, сдержавшись, --  вы  ставите  под
сомнение слова вашей невесты?
  -- Я ставлю под сомнение подлинность бандита. Плохой сценарий.
  Я хлопаю его по плечу,
  --  Сэр  Конси, -- говорю, -- вы отдаете себе отчет  в  том,  что
смертельно оскорбили меня?
  Здорово   я   завернул,  а?  Вы,  должно  быть,  решили,   что
перепутали жанр и читаете роман "плаща и шпаги". Более элегантно
не изъяснялись и при дворе Франсуа Первого.
  -- Может быть, -- соглашается унылый сэр Конси, сжав челюсти.
  --  В  таком  случае  я  прошу вас принести  мне  извинения,  --
завожусь я.
  Я больше не могу сдерживаться.
  -- Это вряд ли произойдет, -- усмехается молодой наглец.
  --  Я уверен в обратном, -- отвечаю. -- Остановите вашу тачку,  и
мы поговорим.
  -- Думаете, напугали меня? -- спрашивает он.
  -- Пока нет, но это не за горами
  Вместо того чтобы остановиться, он вжимает педаль газа в  пол.
Тогда Сан-А начинает играть в Тарзана.
  Ударом  каблука  по щиколотке я заставляю  его  снять  ногу  с
акселератора. Легкий ударчик ребром ладони по шее,  и,  пока  он
пытается вдохнуть, я хватаю руль и торможу.
  "Спренетт"  останавливается посреди  дороги.  Я  наклоняюсь  к
Конси, открываю дверцу и вышвыриваю его из машины.
  Затем  я  вылезаю из нее сам и подхожу к нему как  раз  в  тот
момент, когда он поднимается.
  -- Итак, ваши извинения? Вы берете свои слова назад?
  Его глаза налиты кровью.
  --  Ничего  я  не  беру. Я думаю, что вы разыграли  эту  сцену,
чтобы  сблизиться с Синтией. Я заметил, как накануне вы  бродили
вокруг  Стингинес  Кастла. Вы высматривали ее.  Может  быть,  вы
познакомились с ней, когда она жила на Лазурном берегу, и теперь
преследуете. Вы мерзкий французишка, худший охотник  за  юбками,
чем кобель...
  Я  бы  с  удовольствием ему заметил, что  собакам  нет  резона
охотиться  на  предметы женской одежды, но  моя  ярость  слишком
велика.  Я больше не могу говорить. Все, что я сейчас могу,  это
колотить. Так я и поступаю. Вот только и месье брал уроки  бокса
не  на заочных курсах. Он блистательно уклоняется от моего удара
левой  и  отвечает  ударом правой. Я получаю  в  физиономию  его
каменный  кулачок,  от  которого  в  глазах  у  меня  начинается
извержение  вулкана.  Этот  малыш не  такой  уж  хлюпик,  как  я
предполагал. Приезд Синтии на ее "триумфе" придает мне сил.  Она
кричит  и умоляет нас остановиться, но это все равно что  читать
Bepkem` двум сцепившимся псам.
  Поскольку  Конси лупит меня правой, я пригибаюсь  и  отвешиваю
ему  прямой  в  пузо.  Он падает, встает, как  будто  сделан  из
резины,  и  начинает новую атаку, которую я  отражаю  с  большим
трудом. Не знаю, в Оксфорде или Кембридже он учился драться (мне
на  это  вообще  наплевать),  но малый  имеет  все  шансы  стать
отличным профессиональным боксером.
  Мне   становится  неприятно,  что  меня  может   нокаутировать
шотландец,  да еще на глазах у красотки, неравнодушной  ко  мне.
Соберись, Сан-А, ты сражаешься за Францию!
  Я  сжимаю  зубы  и выдерживаю его натиск. Нужно заставить  его
поверить, что я выдохся, что он побеждает и ему осталось нанести
всего  один удар, чтобы отрубить меня. Конси теряет бдительность
и раскрывается. Я вижу перед носом его печень, незащищенную, как
канатоходец  на  проволоке над Ниагарой. Давай,  Сан-А!  Хороший
удар! Ну!
  И это происходит.
  Конси  получает  мой кулак как раз в то место,  что  нужно,  и
издает звук трамвая, тормозящего на крутом спуске. Он падает.  К
счастью  (для  меня),  падает  он  вперед,  что  позволяет   мне
встретить  его  великолепным ударом по бровям. Они  разлетаются,
как  пуговицы ширинки месье, подсматривающего за переодевающейся
дамой.
  И  вот  сэр  Конси лежит на гудроне, раскинув руки крестом,  в
полном нокауте, с глазами, заплывшими чернотой.
  --  Это  ужасно! -- рыдает Синтия, склонясь над ним. Она достает
свой  платочек и начинает вытирать его кровь, затем  достает  из
кармашка  дверцы тачки своего жениха бутылек виски  и  дает  ему
попить.
  --  Мне  очень жаль, Синтия, -- говорю, -- но этот парень  умирал
от ревности и жестоко оскорбил меня.
  -- Вы грубое животное! Я вас ненавижу!
  Вот так фокус!
  Конси  приходит  в  себя  и худо-бедно  поднимается,  массируя
живот.
  --  Дорогой, -- воркует Синтия, -- вы не можете показаться у  нас
на  вечере  в  таком виде. Возвращайтесь к себе, я  позвоню  вам
позже.
  Он  молча кивает в знак согласия и, пошатываясь, идет к  своей
машине. Когда он исчезает, Синтия поворачивается ко мне.
  --  Простите,  что  накричала на вас,  но  это  была  маленькая
хитрость, чтобы успокоить его ревность. Здорово вы его отделали,
-- шутливо добавляет она.
  Не  хочу  вас обманывать, друзья, но сдается мне, эта  девушка
довольна трепкой, которую я задал ее женишку. Все бабы такие:  в
присутствии благоверного сюсюкают с ним, но готовы отдать все на
свете, чтобы сделать вам приятное, если вы разбили ему нос.
  -- И это вас совсем не огорчает?
  Она становится серьезной.
  -- Тони, вы уже поняли, что я не выношу этого парня.
  -- Но он же ваш жених!
  --  Потому  что так решила тетя Дафна. Все дело в  его  больших
деньгах. В Шотландии этот вопрос еще более важен, чем где бы  то
ни было.
  --  Но,  черт побери, вы ведь совершеннолетняя! Если  этот  тип
вам не нравится...
  --  Не  нравится,  и еще как. Поверьте, я без конца  откладываю
эту  свадьбу, но моя тетка упрямая женщина, а я ей обязана всем.
У меня нет денег и...
  Понятно. Прекрасная Синтия не хочет лишиться наследства.
  -- Бедненькая моя, -- шепчу я.
  Тогда  она  прижимается  ко  мне,  дрожа,  как  тростинка  под
вечерним  бризом  (не  пугайтесь,  это  минута  поэзии),  и  мне
остается  только пересчитать языком ее зубки. Их ровно  тридцать
два. Не каждый может этим похвастаться.
  -- Приходите после ужина в мою комнату, -- предлагаю я.
  --  О, Тони, -- возмущается нежная девочка. Ее возмущение туфта.
Что-то в ее голосе говорит мне "да".
  В  жизни,  сразу  после женщин и детей,  всегда  надо  спасать
приличия,
  -- Мы поговорим, -- спешу добавить я.



  В  безупречно  белой  куртке, с черной  "бабочкой",  в  черных
брюках и белых перчатках Берю просто великолепен.
  Я  особо  настоял, чтобы он побрился. Он пригладил  волосы.  В
общем,  гравюра  из журнала бычьей моды! Просто невероятно,  как
ему идет униформа. Роль лакея ему вдруг начала нравиться, и он с
довольным видом вертится перед зеркалом.
  Я в последний раз повторяю ему его обязанности.
  -- Ты все понял, Толстяк? Сначала дамам. И слева!
  -- Понял. Ты что, считаешь меня полным дураком?
  Я воздерживаюсь от утвердительного ответа и продолжаю:
  --  Когда будешь наливать спиртное, будь внимателен, это не для
тебя.
  --  Понял:  полстаканчика...  Ты это уже  говорил!  --  протестует
Мамонт.
  Он  приглаживает  волосы  в  ушах  и  укладывает  их  в  ушные
раковины.
  --  Если бы меня увидела Берта, она бы замерла от восторга! -- И
вдруг:  -- Кстати, Сан-А, я должен тебе кое-что сказать. Пока  ты
осматривал завод, делающий виски, я обыскал замок.
  Его   морда   честного   человека   приобретает   таинственное
выражение.
  -- И заметил нечто странное, показавшееся мне подозрительным.
  -- Что же?
  --  Представь  себе, что Яйцелюб подкатил вагонетку  старухи  к
одной комнате в самой глубине главного коридора.
  -- Ну и что?
  --  Погоди. Обычно, если ты заметил, когда он ее куда катит, то
остается  с  ней. А тут наоборот. Старуха достала ключ,  открыла
дверь,  въехала,  а  любитель своих бубенцов отвалил.  Бабка  на
колесиках  закрылась  на  ключ и сама  покатила  свою  карету  к
министерскому бюро.
  -- Откуда ты знаешь?
  Толстяк расплывается в улыбке.
  -- Зачем нужны лакеи, если не заглядывать в замочные скважины?
  -- Потом?
  --  Не знаю, чего она там делала. Она достала железную шкатулку
и стала в ней рыться...
  Он  замолкает, отработанным до автоматизма движением  вырывает
из носа волос и рассматривает его при свете лампы.
  -- Хорошая добыча, -- оцениваю я. -- Не меньше 6 сантиметров.
  --  Дарю  его тебе, -- объявляет Берю, бросая свой волос на  мою
подушку. -- Так о чем я? Ах, да... Закончив, мадам баронесса, опять-
таки  в кресле, подъехала к шкафу-картотеке, опустила его крышку
и положила туда шкатулку.
  -- Спасибо за информацию, дружище. Это интересно...
  -- Минутку, патрон, это еще не все.
  --  Слушай,  ты  в  одиночку заменишь восьмую  страницу  "Франс
суар"!
  --   Я   захотел  увидеть  снаружи,  что  это  за  комната.   Я
сориентировался и смог ее засечь. Кстати, ее очень легко узнать,
потому что она единственная, где на окне есть решетка. И отметь,
что  решетка  установлена совсем недавно: цемент еще  свежий,  а
прутья почти не заржавели.
  --  Снова браво, приятель! Думаю, что твое повышение по  службе
становится все более вероятным.
  --  Я его заслужил, -- без лишней скромности отвечает Берюрье. --
Ладно,  пора за работу. Чего только не сделаешь ради  очередного
звания в полиции!

  Когда  я  выхожу  в  большую гостиную на  ужин,  там  все  уже
собрались. Меня представляют другим гостям, я пожимаю руки,  все
улыбаются.  Я  --  большое развлечение для этих  жутко  скучающих
людей. Присутствует пастор деревни, преподобный Мак-Хапотт,  его
жена,  англичанка, их дочь и сын. Пастор высокий, худой, у  него
мало волос, красный нос и блеклые глаза. Его супруга -- поджарая,
как  пенсне  ее  мужа, особа. Их дочь -- длинная  лошадь;  у  нее
прыщи,   кожа   желтого  цвета,  длинный   нос.   Сынок   рыжий,
красномордый, к тому же еще и заикается.
  Кроме  Мак-Хапоттов,  я  знакомлюсь  с  лордом-мэром  Эдвардом
Сеттом  и,  наконец, с баронетом Экзодусом Конси, отцом  Филипа,
человека,  который обязан мне самым лучшим приступом  печени  за
свою  жизнь. Папаша Конси похож на старую хищную птицу.  У  него
крючковатый нос, подбородок в форме рожка для обуви и  маленькие
хитрые глазки.
  Я,  как  ни  в чем не бывало, спрашиваю о его отпрыске,  и  он
сообщает  огорченному  обществу, что  Филип  попал  в  небольшую
дорожную аварию: он слишком резко тормознул и ударился головой о
лобовое  стекло.  Бедняга разбил обе  брови.  Я  жалею  его.  Мы
выпиваем  по  стаканчику,  и Джеймс  Мейбюрн  сообщает,  что  ее
милость на колесиках прибыла.
  Сейчас   Жирдяю  придется  вести  большую  игру.  Мое   сердце
начинает колотиться сильнее.
  За  столом  я  оказываюсь между тетей  Дафной  и  миссис  Мак-
Хапотт,  в  чем нет ничего веселого. Зато Синтия сидит напротив,
мы можем соединить наши ноги и взгляды.
  Закуска:  здоровенный лосось, в котором Иона мог  бы  запросто
разместиться  со  всей  своей  семьей.  Он  приготовлен   не   с
майонезом,  а  с чисто английским соусом. Задача  Берю:  держать
блюдо ровно, пока Мейбюрн обслуживает гостей.
  Я  вздрагиваю, как при телепередаче, транслирующей операцию на
открытом сердце. Какое напряжение!
  Тетю  Дафну они обслуживают без проблем и идут выдавать порцию
жене  пастора.  И  тут  Берюрье чихает на  лосося.  В  его  носу
происходит  воспаление,  из чего вытекает  (если  позволите  так
выразиться)  некоторое количество водянистой  жидкости,  которая
повисает  на  краю берюрьевского носа. Толстяк хочет  снять  это
украшение,  столь несоответствующее торжественности момента.  Он
поднимает  локоть,  чтобы  рукав оказался  на  уровне  носа,  но
нарушает  при  этом равновесие блюда, и пикантный соус  с  оного
изящной   струйкой  течет  на  шею  миссис  Мак-Хапотт,  которая
начинает  орать  так,  будто обнаружила  в  супружеской  постели
конюха вместо своего служителя культа.
  Всеобщее замешательство.
  Я  бормочу  извинения. Тетя Дафна издает тихие крики.  Баронет
Конси  выражает  сожаление оттого, что испорчено такое  красивое
платье.  Еще  бы  не красивое: на нем были изображены  сиреневые
cnpremghh  на  огненно-красном фоне, а теперь  появилось  еще  и
шикарное  пятно соуса. Мейбюрн отчитывает Берю по-английски,  на
что Берю отвечает на французском:
  --  Эй,  вы,  любитель двух шаров, заткнитесь, если не  хотите,
чтобы остальное я вылил вам в физию.
  Затем, поставив блюдо перед тетей Дафной, он поворачивается  к
мамаше Мак-Хапотт:
  --  Ну  не  расстраивайтесь так, милая дама. Это ведь  все-таки
лучше, чем сломать ногу. Мы сейчас все исправим.
  Ой  без спроса берет салфетку окаменевшей особы, смачивает  ее
из графина и начинает водить по спинной части миссис Мак-Хапотт.
Ледяная   вода   заставляет  ее  завопить   снова.   Преподобный
недоволен.  Ему не нравится, когда его супружницу  растирают  на
публике.  Сама-то она не возражает, но при его  профессии  такие
фантазии непозволительны.
  Их  кретин-сынок  ржет  как  сумасшедший.  Баронет  пользуется
всеобщим смущением, чтобы по-быстрому напиться. В общем, веселье
в разгаре.
  Наконец все приходит в порядок и ужин продолжается.
  Теперь  Берю  предстоит опасное задание --  разливать  вино.  У
старухи  первоклассный погреб. К рыбе она подает  "Пуйи".  Берю,
отлично разбирающийся в этой области, мастерски и с достоинством
разливает его всем.
  --  Детям  не  надо! -- сурово заявляет пастор, заметивший,  что
вино налили и его отпрыскам.
  --   Глоточек  красного  еще  никому  не  вредил!  --  возражает
образцовый   слуга.  Он  показывает  на  прыщавую   оглоблю:   --
Мадемуазель  хоть немного порозовеет, а то смотрите,  какая  она
бледненькая!
  Но преподобный остается непреклонным.
  --  Не  настаивайте,  Бенуа!  --  вмешиваюсь  я  и  обращаюсь  к
пастору: -- Не обессудьте, он прислуживает по-овернски.
  Берюрье   берет  стакан  крошки,  чье  лицо  отмечено  следами
полового  созревания,  и с полным спокойствием  подносит  его  к
своим губам.
  -- А это, -- объявляет он, -- обслуживание по-бургундски.
  Он пробует вино.
  --  Недостаточно охлажденное, а так отличное, -- заявляет  Берю.
--  Вы  его  выписываете прямо из Франции, мадам, или здесь  есть
перекупщик?
  Мой  многообещающий взгляд заставляет его замолчать. Когда  он
возвращается  за  десертом, Мейбюрн делает ему новые  замечания.
Как и в прошлый раз, Берюрье заводится:
  --  Слушайте,  Яйцелюб,  вдолбите в вашу  башку,  что  я  здесь
только для того, чтобы помочь вам. Не нравится, так и скажите. Я
пойду на рыбалку!
  С  этого  момента,  чтобы справиться с  нервозностью,  Толстяк
начинает  пить. Так что, когда он приносит сыр, от его окосевшей
фиолетовой  морды  отражается  свет  всех  люстр  и  он  чего-то
насвистывает  беззубыми  деснами.  Аттракцион  тот  еще.   Гости
выбирают самое лучшее решение: засмеяться. Смеются они, конечно,
тихонько, но чувствуется, что сердиться у них просто больше  нет
сил.
  Толстяк  с  подозрением  ощупывает  сыры,  дает  свои  оценки,
советы,  рассказывает о наших сортах и обещает прислать образцы,
как  только  вернется  домой. Сэру Конси-старшему,  попросившему
горгонзолы, он заявляет:
  --  Хватит,  папаша! И так уже два куска слопали!  Подумайте  о
вашем  холестероле. -- И, обращаясь к Дафне, изрекает:  --  Хорошо
хоть, что остальные ваши гости не жрут столько, сколько он, а то
a{ вы разорились! Ваш барон просто какая-то бездонная бочка.
  За  десертом  происходит новый инцидент, напоминающий  первый:
Толстяк  выливает  крем  "шантийи" на  галстук  Мак-Орниша,  чья
физиономия  такая  же  красная, как у  образцового  французского
слуги.
  Он  исправляет  оплошность тем же способом: мокрой  салфеткой.
Это уже слишком. Мейбюрн берет его за руку и уводит.

  Через  час  я нахожу его в наших апартаментах. Стоит  ветреная
ночь, и по огромным пустым коридорам гуляют сквозняки.
  Сидя  в  грязном фланелевом жилете, со спущенными  подтяжками,
он  приканчивает пятизвездочную бутылку "Мак-Геррела",  очевидно
стыренную на кухне.
  --  Пьянь!  --  набрасываюсь  я  на  него.  --  Можешь  забыть  о
повышении!
  Берю начинает рыдать:
  --  Не  говори  так,  Сан-А, ты разрываешь  мне  душу!  Что  ты
хочешь, я же предупреждал, что не создан для работы лакеем.
  --  Черт  с  ними,  с  твоими  неловкостями!  От  слона  нельзя
требовать   игры   на   скрипке.  Но   какая   грубость!   Какая
вульгарность!
  --  А,  черт!  -- стонет мой помощник. -- Жизнь в замке  на  тебя
плохо   действует,  ты  стал  снобом.  Знаешь,  дружище,  может,
прислуживал я и хреново, зато заметил много разных вещей...
  -- Да?
  --  Значит,  это тебя все-таки интересует? -- усмехается  он.  --
Так  вот, представь себе, что маленький толстяк, руководящий  их
винокурней...
  -- Мак-Орниш?
  -- Ну! Он при пушке.
  -- Не может быть!
  --  Я  ее  видел и потрогал, когда вытирал крем с его  селедки.
Тоже большой калибр. Наверное, они их тут коллекционируют!
  Я  сажусь на постель. У Синтии в сумочке был пистолет девятого
калибра,   старуха   Дафна,  хотя  калека,   запирается,   чтобы
поработать с таинственной шкатулкой. Сэр Конси-младший  пытается
набить мне морду, а директор завода, выпускающего виски, садится
за стол с пушкой. Странные люди, верно?
  -- Это еще не все! -- продолжает Громогласный.
  --  Может,  ты  мне  скажешь, что у парализованной.  старухи  в
трусах спрятан автомат?
  --  Нет,  а  вот любитель собственных бубенцов очень  способный
механик.
  -- Объясни.
  Мамонт  подмигивает, берет меня за руку,  ведет  к  кровати  с
колоннами  и делает знак встать на стул. Я, под впечатлением  от
его настойчивости, подчиняюсь.
  --   Надо   всегда   остерегаться  кроватей  с  балахонами,   --
наставительно заявляет он.
  --  Почему?  --  спрашиваю  я, даже не исправляя  его  очередной
безграмотный ляп.
  -- Подними край паланкина.
  Я  поднимаю  край балдахина и вижу завернутый в носок  Берюрье
похожий  на  фрукт  предмет, прицепленный под тканью.  Преодолев
отвращение, я снимаю носок, что само по себе незаурядный подвиг...
Фрукт оказывается микрофоном.
  --   Провод  идет  через  весь  паланкин  уходит  в  стенку,  --
объясняет мне Толстяк. -- Кажется, к нам прислушиваются, а?
  -- Похоже на то.
  Я слезаю со стула.
  -- Почему ты решил, что его установил Мейбюрн?
  --  Потому  что видел днем, как он вошел в соседнюю комнату  со
штукой,  похожей  на  проигрыватель, и большим  мотком  провода.
Тогда  я  не  обратил  на это внимания, но сейчас,  после  этого
издевательства... Я скрутил спиннинг в твоей комнате,  потому  что
она больше моей.
  -- Что у тебя за идеи!
  --  Завтра  утром,  старина, я собрался  на  рыбалку...  Так  что
тренируюсь.  Я целюсь в лилию на балдахине, цепляю  ее  крючком,
подтягиваю, подхожу снять крючок, поздравляя себя, и обнаруживаю
это.   Нас   засекли,  парень.  Если  хочешь  мой  совет:   надо
действовать быстро и смотреть в оба.
  Я соглашаюсь.
  Несмотря  на  своеобразную  манеру  прислуживать  за   столом,
инспектор Берюрье хорошо поработал как полицейский.
  -- Слушай, -- решаю я, -- иди спать. Ко мне должны прийти.
  -- Блондинка?
  -- Ты попал в точку. Так что освободи поле для маневра.
  Он вздыхает:
  --  Я  думаю  о хозяйке гостиницы, Сан-А. Ее худоба давала  мне
отдохнуть  от моей Берты, которая немного тяжеловата. Но  теперь
мне  кажется,  что я слишком идеализировал ее и  трахнул  корпус
часов.
  Он вытаскивает из кармана вторую бутылку "Мак-Геррела".
  --  Знаешь, что я подумал, -- говорит он. -- Эта штука,  конечно,
не  сравнится  с мюскаде, но с ней не надо обогревателя.  Ладно,
чао. Желаю хорошо повеселиться.

  Я  остаюсь  один совсем ненадолго. Через пять  минут  в  дверь
начинают  скрестись. Я открываю дверь и вижу Синтию в прозрачном
пеньюаре, от которого захватывает дух. Такую красотку кто угодно
возьмет с закрытыми глазами и с распростертыми объятиями,  забыв
даже спросить гарантийный талон.
  --  Брр, какой холод в этих коридорах, -- говорит она и бежит  в
мою постель.
  Она  без  церемоний забирается под одеяло и смотрит  на  меня,
веселясь от моего ошеломленного вида.
  Мы  не  разговариваем.  Чего тут говорить?  Немое  кино  более
выразительно.  Для  начала я показываю ей  документальный  фильм
"Гадюка в зарослях", потом перехожу к полнометражной ленте...

  Идет   уже   четвертая   часть,  как   вдруг   Синтия   издает
приглушенный крик. Я прерываю сеанс и оборачиваюсь,  что  весьма
непросто    сделать,    если   выполняешь   деликатную    работу
киномеханика. И угадайте, что я вижу? Слабо? Привидение!
  Вы правильно прочли: привидение.
  Оно  закутано  в белый саван и движется по комнате.  На  месте
головы   горит   зеленоватый  огонек.  Оно  продвигается   шагом
канатоходца, приближаясь к нашей кровати. Синтия закричала бы от
ужаса,  если бы я инстинктивно не зажал ей рот ладонью. Главное,
чтобы не было скандала!
  Я  люблю сверхъестественное -- оно добавляет жизни остроты,  но
мне не нравится, когда оно срывает мне ралли на траходроме.
  Призрак  подходит  еще  ближе  и  вдруг  спотыкается  о  стул.
Зеленоватое  пятно света качается, падает на пол,  а  привидение
принимается вопить:
  -- Ой, твою мать! Я сломал палец на ноге.
  Я  включаю свет. Берю пытается выбраться из простыни,  которой
обернулся.  У  его ушибленной ноги лежит маленький электрический
tnm`phj с зеленой лампой, который он держал (чуть не сказал --  в
зубах) в губах.
  Разъяренный,  я вскакиваю с кровати в костюме Адама  и  хватаю
его за саван.
  --  Мерзавец! Шут! Кретин! Идиот! Дебил от рождения! Позор рода
людского!  --  перечисляю я выражения, которые, по моему  мнению,
подходят к нему лучше всего.
  Он хнычет:
  -- Да чего ты! Пошутить, что ли, нельзя? Это французский юмор!
  Мощным  ударом ноги пониже спины я вышвыриваю его из  комнаты.
Он возвращается к себе, бормоча извинения и подвывая.
  -- У вас очень удивительный слуга! -- обиженно замечает Синтия.
  Я  достаю  мою  палочку-выручалочку для экстренных  случаев  и
начинаю  ей  врать.  Берю, мол, мой однополчанин,  он  спас  мне
жизнь, и я взял его на службу... Но вот беда, он пьет. Я много раз
пытался  его  уволить,  но он приходит в  такое  отчаяние,  что...
Короче, мы возобновляем прерванный сеанс.
  Синтии  фильм нравится. Она кричит "бис", и я спешу перемотать
ленту  для  повторного  показа. И тут я  улавливаю  позади  себя
шорох.  Спокойно  протягиваю  руку  к  выключателю,  нажимаю  на
кнопку: ноль, нет тока.
  -- Что там? -- шепчет моя очаровательная партнерша. -- Опять он?
  -- Да.
  Я  соскакиваю с кровати. Комната пуста. Неужели в этот раз был
настоящий призрак? Я бегу в комнату Толстяка. Тот храпит с ревом
подвесного мотора. Я его трясу. Он издает протяжное бульканье  и
поднимает свои лягушачьи веки.
  -- Чего тебе? -- ворчит Жирдяй.
  -- Опять ты являешься в виде призрака?
  -- Ты чЕ, чокнулся? Я отсюда не выходил. Ты меня так отлаял...
  Я  возвращаюсь  в  комнату.  В ней  ярко  горит  свет.  Чья-то
таинственная рука включила ток.
  -- Наверное, вы ошиблись, -- говорит прекрасная Синтия.
  Ее золотые волосы образуют нимб вокруг головы.
  -- Возможно, -- соглашаюсь я.
  --  Я  думаю, мне лучше вернуться к себе, -- говорит она,  вдруг
занервничав. Если тетя Дафна узнает, что...
  Она смеется, чмокает меня на прощание в щеку и убегает.
  После ее ухода я обалдевшим взглядом смотрю по сторонам.
  Что-то  заставляет  меня насторожиться. Не знаю,  что  именно.
Потом  нахожу: мой пиджак, который я аккуратно повесил на спинку
стула,  валяется  на  полу.  Я поднимаю  его,  ощупываю...  Тысяча
проклятий!  Исчезли  мое удостоверение  и  найденный  в  сумочке
Синтии пистолет, который я оставил себе.
  Теперь  я точно погорел. Так погорел, что в сравнении со  мной
Жанна д'Арк выглядит замороженной.
  Действовать надо очень быстро.
  Смотрю на часы: час десять.
  Я  одеваюсь,  но не в синий костюм, а в серый, сочетающийся  с
цветом  стен,  и, заблокировав дверь спинкой кресла,  подхожу  к
окну. В шести метрах ниже газон.
  Спрыгнуть  я  могу, а вот влезть обратно... Ну  и  черт  с  ним,
закончу  ночь на улице. Я становлюсь на подоконник  и  --  ух!  --
прыгаю.  Посадка проходит нормально. Крадучись,  огибаю  здание,
где стоят машины. В Стингинес Кастле погашены все огни. Я толкаю
мою  "бентли"  до  уклона, потом прыгаю  в  нее  и  качу  метров
пятьсот, не включая двигателя.
  Курс на Майбексайд-Ишикен!



  Я  оставляю мой катафалк в тупике, ведущем к заводу, где гонят
виски, и иду к воротам. Здесь меня ждет первое разочарование: со
мной  нет  моей  отмычки. Она осталась в моем  доме  в  Сен-Клу,
поскольку  я  не счел необходимым брать ее с собой в  отпуск  на
Дордонь.  Замок же на этих треклятых воротах чертовски  сложный.
Браться  за него с моей пилкой для ногтей все равно что пытаться
вычерпать  озеро Бурже чайной ложкой. Остается только  перелезть
через ворота. Второе разочарование: их верхушка украшена острыми
пиками,  направленными наружу. Тем не менее я  предпринимаю  две
попытки,  оказавшиеся  безрезультатными. Но  неужели  я  позволю
таким мелочам остановить меня? Ни фига!
  Я  возвращаюсь к моей машине и принимаюсь рыскать по округе до
тех  пор,  пока  не  нахожу рощицу. Там я ломаю  прямую  березку
длиной  метров в пять-шесть, обрываю ветки и привязываю палку  к
крылу машины.
  Возвращаюсь к заводу. Сейчас начнется спорт.
  Мировой   рекорд  по  прыжкам  с  шестом  я   не   побью,   но
трехметровый забор перемахнуть смогу.
  Я  кладу  пиджак  на  землю, покрепче беру палку  и  отступаю,
считая шаги. Надо перепрыгнуть, не напоровшись на пики забора; я
не должен выпустить палку из рук, чтобы она перелетела на другую
сторону   вместе   со  мной;  и,  наконец,  я   должен   успешно
приземлиться  на  камни двора. Представьте себе,  что  я  сломаю
костыль,  как  тогда объяснить свое присутствие здесь?  Сказать,
что ищу метро? В Майбексайде его нет.
  Сосредоточенность атлета.
  И  --  вперед, Сан-Антонио! Мой разбег четок, быстр, мои пальцы
вцепляются в дерево.
  Я  прилично втыкаю палку, отталкиваюсь. Мои ноги отрываются от
земли.  Мой  торс  переходит в горизонтальное положение  и  тоже
поднимается вверх. Не выпускать палку! Я падаю с другой стороны.
Электрический разряд пробегает по моим ногам.
  Я цел. Немножко ушибся, но зато на месте.
  Палка  меня покинула. Она застряла между двумя пиками ворот  и
похожа на шлагбаум, перегородивший дорогу.
  Я  направляюсь  прямо  к складу. Дверь заперта,  но  замок  не
такой сложный, и я справляюсь с ним в десять минут.
  Я  на  ощупь спускаюсь по лестнице и только внизу включаю  мой
фонарик,  уверенный, что снаружи его никто не может заметить.  Я
ищу  пятнышки на полу и быстро нахожу их. Трогаю их смоченным  в
слюне пальцем и смотрю на него. Точно, кровь. Вы небось думаете,
что  я  раздуваю  слишком большую историю  из-за  каких-то  двух
пятнышек крови! Это правда, у меня богатое воображение.  До  сих
пор  оно  меня не подводило. Кстати, полицейским я стал  потому,
что имею шестое чувство.
  Я  говорю  себе,  что  света моего фонарика  недостаточно  для
тщательного  осмотра  места;  кроме  того,  поскольку  помещение
временно  пустует  и  я  нахожусь в погребе,  то  могу  включить
основное освещение. Я даже говорю себе, что буду полным  олухом,
если не сделаю этого.
  Так я и поступаю.
  Почему  я буквально заворожен странной атмосферой склада?  Из-
за  запаха алкоголя? Из-за духоты подземного помещения? Встав на
четвереньки,  я ищу другие пятна крови с упорством,  на  которое
способны только полицейские.
  Наконец  я  нахожу не пятна, а кровавую дорожку на боку  одной
из фляг.
  Я  стучу по фляге пальцем: по звуку она полная. Привинченная к
боку  медная  табличка  сообщает, что в  ней  содержится  виски,
изготовленное в этом году.
  У   меня  секунда  замешательства.  Испарения  склада  немного
пьянят  меня.  Еще  меня пьянит одна мысль: я  дошел  до  сердца
загадки.   Я  проделал  это  путешествие,  подбирался   к   цели
единственно для того, чтобы осмотреть этот завод.
  Ну  что  же,  раз  я  здесь,  это  должно  дать  положительный
результат
  Сан-А  возобновляет осмотр чана, а поскольку  наблюдательность
у него развита лучше, чем у Шерлока Холмса, он констатирует, что
два верхних железных кольца бака имеют следы долота. Объясняю на
случай, если у вас разжижились мозги. Молотком и долотом недавно
(следы  совсем  свежие)  снимали верхние кольца,  чтобы  поднять
крышку  А  если крышку поднимали, то затем, чтобы сунуть  внутрь
бочки нечто, что нельзя просунуть через затычку.
  Любопытство терзает меня, как больной зуб. Может,  я  ошибаюсь
и  там  только нормальный скотч? Но также может быть, что острый
нос Сан-А привел его к очень важному открытию.
  Как,  черт побери, можно осмотреть бак, когда он полный?  Если
я  открою затычку, погреб скоро станет похож на бассейн Молитор.
Если  сниму  кольца,  фонтан  виски  ударит  мне  в  нос.  Чтобы
перекачать  жидкость  в другую флягу, мне нужно  соответствующее
оборудование  и время... Да, есть над чем подумать,  но  ваш  Сан-
Антонио человек изобретательный.
  Он   идет  в  соседнее  помещение,  где  бочки  чинят,   берет
коловорот и маленькую ручную пилу, возвращается, влезает на  чан
и   принимается  выпиливать  окошко  в  крышке  Работа  занимает
четверть  часа,  но  мне удается проделать дырку  сантиметров  в
шестьдесят. Я вынимаю более-менее круглый кусок, получившийся  в
результате моей работы, и сую руку в бак. Он действительно полон
виски.  Направляю луч моего фонарика в янтарную жидкость  и  тут
замечаю  в  бочке  темную  массу.  Присмотревшись  внимательнее,
различаю,  что  это тело мужчины. Он плавает в характерной  позе
зародыша в утробе. Я спрыгиваю с бочки и бегу искать крюк  Крюка
не  нахожу,  но быстренько делаю его сам из толстой проволоки  и
приступаю к рыбалке. Кто бы мог подумать, что однажды я  займусь
этим скучнейшим спортом! Такие вещи случаются только со мной. Со
мной и с покойничком, естественно.
  Мне  требуется  около  получаса,  чтобы  добиться  результата,
однако  я  все-таки  поднимаю труп и хватаю за  лацкан  пиджака.
Затем я вытаскиваю его из бака и констатирую, что это месье  лет
сорока   пяти,   хорошо   сохранившийся   (еще   бы,   в   виски
сорокатрехградусной  крепости!), с  пепельно-светлыми  волосами,
одетый  в  костюм  из  синей шерсти, белую  рубашку  с  открытым
воротом  и  замшевые туфли. Его карманы абсолютно  пусты,  но  --
интересная  деталь  --  под  левой  мышкой  у  него  кобура   для
американского револьвера. Одна кобура, оружие исчезло.  Принимая
во  внимание  его  пребывание  в  виски,  несомненно  достаточно
длительное,  дату  смерти  определить невозможно.  Зато  я  могу
установить  ее  причину: мой улов умер от  пули  калибра  девять
миллиметров,  выстрел  в  сердце,  в  упор.  В  месте   входного
отверстия рубашка сожжена.
  Я  не могу не подумать, что в сумочке Синтии был пистолет  как
раз этого калибра, которым недавно пользовались.
  Что  теперь делать с месье? Отнести в бюро находок? Если бы  я
прислушался  к  себе, то сразу же сообщил бы в Ярд,  потому  что
теперь  могу представить им конкретную улику. Но, сделав это,  я
потеряю возможность завершить расследование. Получится так,  что
мы, ребята из Парижа, окажемся в роли маклеров, а лавровые венки
достанутся господам ростбифам.
  Не  буду я ничего делать, пока не введу в курс Старика.  Пусть
он принимает нужные решения.
  Я  опускаю  любителя виски обратно в бак, как могу, прилаживаю
на  место  вырезанный в крышке кусок и присыпаю его пылью.  Надо
знать, что дырка существует, чтобы обнаружить ее.
  Вы  осознаете,  насколько остроумную  могилу  придумали  этому
парню?  По  идее,  к  этому  баку  не  должны  были  прикасаться
восемнадцать  лет  и  вовсе не обязательно, что  его  постояльца
обнаружили бы даже в момент розлива по бутылкам...
  Я  выхожу  со склада, выключив свет и приведя все  в  порядок.
Зачем   продолжать   поиски   дальше?   У   меня   теперь   есть
доказательство,  что дом Мак-Геррелов большая  "малина"  отпетых
бандитов.
  Надеюсь,  никто из вас не подумал, что труп в виски составляет
фирменный секрет изготовления их скотча?

  Дует сильный ветер.
  Самое  сложное  в прыжках с шестом -- возвращение.  К  счастью,
заостренные  пики  направлены наружу. Я беру  разбег  минимум  в
десять метров и прыгаю, подняв руки. Хватаюсь за верхушку ворот,
подтягиваюсь, и вот я уже сижу на поперечной балке...
  Я  быстро  иду  к выходу из тупика (французская полиция  часто
оказывается  в  тупике),  и,  когда  нахожусь  не  более  чем  в
пятидесяти метрах от него, меня вдруг ослепляет свет  двух  фар.
Медленно  приближается здоровенная машина.  С  таким  освещением
водитель должен меня видеть как днем.
  Я  проклинаю  случай,  поставивший  меня  в  такую  неприятную
ситуацию,  но  мои мысли быстро переключаются на другое.  Вместо
того  чтобы остановиться, машина несется на меня. Мне  требуется
одна  десятимиллионная доля секунды, чтобы понять это, но, когда
понимаю,  волосы у меня на голове встают дыбом,  как  школьники,
когда в класс входит учитель.
  Шофер  хочет  меня  раздавить, и это не  представит  для  него
никакой трудности, поскольку я попался в этом тупике, как  крыса
в  мышеловке.  Слева и справа кирпичные стены, сзади  герметично
запертые  ворота...  Я  влип.  Скоро ваш  друг  Сан-Антонио  будет
расплющен, как галета. Тем более что машина, о которой я говорю,
хоть и небольшой, но грузовичок. Я отступаю. Машина надвигается.
Все  происходит, словно в кошмарном сне. Вот только звонок моего
будильника его не остановит.
  Если  бы хоть у меня была пушка Синтии, я бы пальнул в лобовое
стекло, Чтобы ослепить водителя. Я бросаю быстрый взгляд  назад.
До  ворот  не больше десяти метров. Водитель загоняет  меня,  не
торопясь. Он наслаждается, как гурман.
  Я  делаю  вдох, чтобы подкормить мозги кислородом,  и  пытаюсь
отскочить  в  сторону, прощупывая реакции водителя.  Он  хитрец.
Вместо  того  чтобы  пытаться сбить меня,  он  тормозит  и  ждет
продолжения.
  Дальнейшее  -- это воплощенная гениальность Сан-А,  за  которую
он  запросто мог бы получить Гран-При конкурса на звание  самого
умного полицейского мира и его окрестностей.
  Я  моментально  понимаю, что сила моего врага в  том,  что  он
меня видит. С удивительной быстротой я падаю на пузо меньше  чем
в  метре  от машины. Тип просек и несется вперед, но уже слишком
поздно.  Колесо  пролетает рядом с моим лицом и срывает  с  меня
правый ботинок. Я не теряю времени на то, чтобы подбирать его.
  Я   закатываюсь  под  машину  так  быстро,  как  только  могу,
Водитель дает задний ход. Я теперь под тачкой.
  Хватаюсь  обеими  руками  за задний  мост  и  как  можно  выше
поднимаю  голову. Шофер-убийца отъезжает метров  на  тридцать  и
останавливается, удивленный, что не почувствовал моего тела  под
колесами,  а  главное,  тем, что не видит меня  лежащим  посреди
rsohj`.
  Он ничего не понимает.
  Острые  камни  мостовой  разодрали  мне  спину.  Такой  способ
передвижения    категорически   противопоказан    для    дальних
путешествий.  Подвеска  оставляет желать  лучшего,  а  выхлопная
труба обжигает мне ладони и плюет в лицо отработанным газом.
  Водитель отъезжает еще метра на три-четыре. Опять-таки  ничего
не  увидев, он трогает вперед. Может, он думает, что я повис  на
бампере?
  Услышав,  что  он  включил первую скорость, я  отпускаю  мост.
Тачка  делает  рывок  вперед.  Я освободился.  Теперь  я  позади
машины.
  Пока  он  заметил меня в зеркало заднего обзора, пока  подавал
назад, я уже выскочил из тупика. Это самая лучшая стометровка  в
моей жизни, ребята! Да еще в одном ботинке.
  Я  бегу  к моей "бентли", вскакиваю в нее и включаю зажигание.
Вторая  тачка  выезжает  из тупика задним  ходом.  Такой  случай
упустить нельзя. Бац! Я на полном ходу тараню машину врага.  Она
сразу  приобретает  форму банана. Водителю  больше  не  придется
беспокоиться  о  правых поворотах, она будет их делать  сама  по
себе. А вот с левыми придется туго.
  Он  не теряет времени и выскакивает из своей тачки. Я отъезжаю
назад, чтобы освободиться от горы металлолома, и, когда мне  это
удается,  фигура  исчезла. Я запоминаю номер машины,  осматриваю
салон, не нахожу в нем ничего интересного и в задумчивости иду в
глубь тупика за моим ботинком.



  Продрыхнув  пару  часов в моем катафалке, я  с  рассветом  еду
назад в Стингинес Кастл.
  Замок  еще не проснулся. Встала одна только кухарка. Учитывая,
как она готовит, ей лучше было бы продолжать спать.
  Я  подхожу  к  окну  Берю, потому что в нем горит  свет,  беру
камушек  и  ловко  бросаю его в стекло. Скоро в окне  появляется
физиономия  Толстяка. Я прикладываю палец к губам  и  делаю  ему
знак выйти.
  Я  жду его на эспланаде замка. Отсюда открывается чудесный вид
на  озеро  и  окружающие холмы. Прекрасный  шотландский  пейзаж,
серьезный и меланхоличный. В окружающих озеро утесниках  дерутся
лебеди.
  Появляется  Берюрье, застегивающий на ходу ширинку.  Он  надел
высокие сапоги и старую позеленевшую шляпу. Под мышкой он держит
спиннинг, а в зубах первую за день сигарету.
  -- Уже встал? -- удивляется он.
  -- Ты собрался на рыбалку? -- отвечаю я.
  --  Да,  я собрался на рыбалку. -- Он смеется: -- Прям как  новый
вариант анекдота про двух глухих, а?
  Берю  в  отличной форме. Ни малейшего намека на  похмелье.  Он
свеж,  как  форели, которых надеется поймать. Свеж, если  забыть
про его щетину, грязь и налитые кровью глаза.
  --  Слушай,  --  шепчет  он,  -- как ты  смылся  из  дома?  Дверь
заблокирована стулом.
  --  Я  переоделся привидением, как один мой знакомый дурак. Это
позволяет проходить через стены.
  Он пожимает плечищами безработного грузчика.
  --  Да ладно тебе, хватит вспоминать эту историю. Или амур убил
твой юмор?
  Довольный   своей   шуткой,  он  отравляет   утренний   воздух
несколькими вдохами и выдохами с перегаром.
  --  Я бы выпил перед рыбалкой кофейку, но, чтобы разобраться  в
этом лабиринте, нужен дипломированный-гид.
  -- Пошли, -- командую я.
  -- Это куда?
  Не отвечая, я подвожу его к окну с толстыми решетками.
  -- Это и есть кабинет старухи? -- спрашиваю.
  --  Ес,  корешок,  -- отвечает мой напарник, делающий  успехи  в
английском.
  -- В какую картотеку она положила свою шкатулку?
  -- В ту, что слева...
  Я   осматриваю  просторную  комнату  с  помпезной  мебелью   и
портретами  людей с серьезными минами. Мои глаза останавливаются
на  замке.  Особо надежная штуковина. Я морщусь.  Ее  вилкой  не
откроешь.  Толстяк,  проследивший за моим взглядом  и  гримасой,
улыбается.
  -- Не хило, а?
  -- Как открывается картотека?
  -- Рычагом, который ты можешь видеть наверху.
  И  вдруг мой Берюрье становится серьезным, как месье, которому
рассеянный хирург по ошибке вместо миндалин удалил яйца.
  Я отмечаю эту перемену.
  -- Что с тобой, Толстяк?
  -- Не падай, я тебя сейчас поражу.
  Только  две  вещи в мире способны вогнать меня в дрожь:  когда
моя  Фелиси сообщает, что заболела, и когда Берю объявляет,  что
собирается меня удивить.
  Так  что  я  стучу зубами, как старая цыганка кастаньетами,  и
осторожно спрашиваю:
  -- Что ты собираешься делать?
  Берю переживает решительный момент. Он сворачивает спиннинг  и
сует  его между решетками окна. Оно закрыто неплотно, и  открыть
его -- детская игра.
  --  Не  шевелись,  --  повторяет  он,  что  совершенно  излишне,
поскольку  я  делаю  не  больше  движений,  чем  оперный  тенор,
исполняющий арию.
  Он  просовывает  руку внутрь, закрывает один глаз  и  начинает
медленно отводить свой спортивный снаряд.
  Резкий  рывок, крючок летит, короткий свист, и  за  ним  сразу
следует крик боли.
  Слишком  увлекшись прицеливанием, Берю не заметил, что  леска,
на  конце которой трехконечный крючок, волочится по земле. Когда
он  стал забрасывать, крючок поднялся между ног и оторвал  кусок
его брюк, а кроме того, и кусок его тела.
  Обалдевший,  смущенный, раненый (дамы,  успокойтесь,  рана  не
очень  опасна),  обескураженный, ощипанный  Толстяк  смотрит  на
куски ткани и другой вещи, болтающиеся на крючке.
  --  Если  ты ловишь форель на это, -- говорю, -- то я жалею,  что
ел ее.
  Обиженный, он справляется с болью и начинает операцию  заново,
внимательно следя за крючком.
  Вжик!
  Забросил. Крючок пролетает в нескольких сантиметрах от  рычага
картотеки.
  --  Самую  малость не хватило, а? -- возбуждается Толстяк,  враз
забыв о своем ранении.
  Он  наматывает  леску. Коварный крючок падает с  картотеки  на
бюро   и   цепляется   за  рога  бронзового   оленя,   служащего
чернильницей.  Берю  дергает,  чернильница  падает,  персидскому
ковру миссис Мак-Геррел настает хана.
  --   Будут   плач  и  зубовный  скрежет,  --  говорит   Толстяк,
ondrchb` оленя к себе.
  Он  ласково  поглаживает животное. В  конце  концов,  олень  в
некотором роде является его эмблемой.
  --  Надо  повторить, -- говорит он. -- Прям как  на  ярмарке,  а,
Тонио? Когда ловишь удочкой маленькие вещицы...
  Я  разрешаю  ему  продолжать, потому что  система  хороша.  Он
повторяет операцию еще дважды, потом -- чудо из чудес --  один  из
концов  крючка  цепляется за ручку рычага. Он  тянет,  картотека
открывается, крючок отцепляется.
  --  Ловко, а? -- торжествует мой доблестный товарищ, хлопая меня
по спине.
  Я  смотрю на часы. Почти семь. Мак-Геррелы, их друзья и  слуги
скоро  перейдут  в  вертикальное  положение,  если  это  еще  не
произошло.
  К  счастью,  кабинет находится в углублении и из  окон  фасада
нас заметить невозможно. Засечь нас могут только снаружи.
  -- Ты видишь шкатулку? -- спрашивает Толстяк. Я ее вижу.
  -- Теперь надо вытянуть ее, но не уверен, что леска выдержит...
  Лично   я   твердо   уверен,  что  леска  лопнет.   Прикидываю
расстояние, отделяющее это окно от нашего. Метра четыре. Обидно!
  Берю и я держим военный совет.
  --  Как  видишь, -- говорит мой друг, -- в идеале было бы достать
лопатку, какой пекари месят тесто.
  --  Есть  лучший  вариант, -- отрезаю я.  --  Найди  мне  веревку
длиной метров в шесть.
  -- Где?
  -- Где хочешь!
  Подкрепленный этим советом, снайпер уходит.
  У  меня начинают слегка трястись поджилки. Я говорю себе, что,
если меня застукают во время операции, будет большой шухер.
  К   счастью,  Берю  возвращается  очень  быстро,  неся   моток
веревки.
  -- В гараже, -- лаконично объясняет он.
  Я  благодарю  его  таким  же  лаконичным  кивком  и  превращаю
веревку в лассо, завязав на одном ее конце скользящий узел.
  -- Можно подумать, ты снимался в вестрене! -- говорит Берю.
  -- В вестерне, -- поправляю я сквозь зубы.
  -- Ты можешь мне объяснить?
  --  Если  нельзя  подцепить  шкатулку,  можно  это  сделать  со
шкафом.
  Я  просовываю  сквозь решетку лассо, потом  руки.  Это  первый
раз,  когда  я  буду бросать лассо. Меня этому научил  один  мой
приятель, техасец.
  В  первый  раз  я  промахиваюсь, но со второго броска  широкая
петля охватывает картотеку. Я спешу потянуть лассо на себя, пока
она не сползла к ножкам шкафа. К счастью, мне удается остановить
петлю на его середине.
  --  А  что  теперь? -- спрашивает чавкающий голос  Толстяка.  (С
того  момента,  как  его  зубы оказались  в  кармане,  когда  он
говорит,  кажется,  что  он  идет по болоту  в  слишком  больших
сапогах.)
  -- Теперь она наша.
  Я  начинаю  понемногу тянуть. Картотека скользит  по  паркету.
Через  метр  возникает проблема ковра. Он  мешает  ей  двигаться
дальше. Берюрье замечает это и усмехается.
  -- Что, не вышло?
  --  Чем  щериться,  горе  рода  людского,  лучше  бы  попытался
зацепить край ковра крючком. Если постараешься, у тебя выйдет.
  Он  соглашается,  делает,  и у нас все  выходит.  Я  продолжаю
работу тягача. Картотека потихоньку продолжает ползти.
  Я протягиваю веревку Берю.
  --  Держи  ее  натянутой,  Толстяк.  Сую  руку  между  прутьями
решетки.  Моему плечу больно, но я все-таки хватаю  шкатулку  за
ручку. Она едва может пройти через решетку боком.
  -- Отличная работа, -- торжествует Толстяк.
  Я  не  открываю железный ящичек и не даю успеху опьянить себя,
а  с  тревогой  смотрю  на  кабинет  старухи  на  колесиках.  Он
превратился  в  настоящую стройплощадку, и, когда тетушка  Дафна
прикатит в него, ее будет ждать большой сюрприз.
  -- Конечно, надо бы навести порядок, -- соглашается Жирдяй.
  -- Немного, приятель.
  --  Они сразу просекут, что тут что-то не так. Да еще я не могу
вытащить крючок. Он остался в ковре.
  Я  должен был бы сиять, как летнее солнышко, но на самом  деле
сижу в дерьме по шею. Что делать? Дражайший Берю в очередной раз
подсказывает отличное решение.
  --  Я  тут  кое-что придумал, но, боюсь, ты меня  пошлешь  куда
подальше.
  -- Рассказывай!
  --  А  что,  если  подпалить кабинет? Мебель деревянная,  ковер
шерстяной. Вспыхнут, как целлюлозная фабрика.
  -- Отличная, прекрасная, гениальная идея, -- радуюсь я.
  -- Я схожу в гараж за канистрой бензина.
  -- Ладно.
  Сейчас  уже  почти  полвосьмого. Время поджимает.  Когда  Берю
возвращается  с  канистрой, я быстро обливаю  картотеку,  чиркаю
спичкой и бросаю ее в бензинные пары.
  Происходит   маленький   взрывчик,   и   все   загорается    с
успокаивающей быстротой.
  -- "Поцелуй меня, Валентина, поцелуй!" -- поет Толстяк.
  Как  и  все  дикари, он восхищается огнем.  Я  протягиваю  ему
канистру и советую:
  -- Возврати свое снаряжение поджигателя на место
  -- А чего потом? Сбегать за пожарными?
  --  Потом ты насадишь на свою удочку новый крючок и пойдешь  на
рыбалку. Кстати, ты там находишься уже больше часа, ты  об  этом
знаешь?
  -- Естественно!
  Мы  быстренько  расстаемся. Я бегу в мою комнатушку  и  ложусь
спать,  будто  знать не знаю, что старый замок начинает  гореть.
Теперь мне остается только открыть шкатулку.



  В  этом  деле мы действуем скорее как злоумышленники, чем  как
полицейские.
  Незаконное проникновение в жилище, умышленная авария,  поджог.
Есть за что надолго сесть на родине сэра Вальтера Скотча.
  Лежа  в  постели,  я  начинаю возиться с замком  металлической
шкатулки.  Но  без  моей отмычки я похож на безногого,  которому
подарили пару ботинок.
  И  вдруг  мне в голову приходит еще одна идея. Я встаю  и  иду
порыться в набрюшном кармашке моих брюк.
  Именно  туда  я  положил ключик, найденный  в  сумочке  Синтии
вместе с пистолетом.
  Я  вставляю  его в замочную скважину. Получилось! Ай  да  Сан-
Антонио!  Твоя  дедукция, высочайший интеллект, гений  сыщика  и
прочие  блестящие качества, соединенные с расчетливой смелостью,
инициативностью,   точностью  суждений  и   скромностью,   опять
позволили тебе преодолеть препятствие. Браво, Сан-Антонио.  Этот
jk~whj прекрасно подходит к шкатулке.
  В  ней  лежит  добрая  сотня пластиковых  пакетиков.  Вскрываю
один. В нем героин.
  Выходит, мамаша Дафна в курсе подпольного бизнеса? Да  что  я!
Руководит  им,  раз именно она хранит запас дури, которую  потом
суют в бутылки с виски. Хороши же благородные шотландские семьи!
Старая   больная  леди  держит  в  своей  шкатулке  героин,   ее
племянница  прогуливается с девятимиллиметровым  пистолетом,  из
которого убили человека, будущий муж племянницы пытается разбить
мне   морду,  их  директор  тоже  ходит  вооруженным,  дворецкий
устанавливает   в  изголовье  моей  кровати  микрофон.   Веселая
компашка, ничего не скажешь!
  Я  иду  с шкатулкой в туалет и высыпаю ее содержимое в унитаз,
после  чего спускаю воду и засыпаю, как младенец, ожидая приезда
пожарных.

  Вместо пожарных полчаса спустя появляется Синтия.
  -- Тони! Тони! -- кричит она. Я вскакиваю, протирая глаза.
  -- О, дорогая, это вы! Что случилось? Вы так взволнованы!
  --  Есть  от  чего! -- отвечает моя красавица. -- Чуть не  сгорел
замок. Представьте себе, пожар начался в кабинете тети Дафны.
  -- Пожар! -- бормочу я, удивленный сверх всякой меры.
  --  Да.  Комната полностью выгорела. К счастью, стены Стингинес
Кастла   сделаны   из   прочных   камней   и   огонь   не   смог
распространиться.
  -- В кабинете были ценные вещи?
  -- Да, и немало. Но самое главное -- семейные документы.
  -- Я вам очень сочувствую, дорогая.
  Я скребу голову.
  -- Как же я не услышал пожарных?
  --  Мы  их  не вызывали. В Стингинесе пожарной команды  нет,  а
пока доехала бы бригада из Майбексайд-Ишикена... С огнем покончили
домашними огнетушителями слуги.
  -- Надо было позвать меня. Я бы им помог...
  Забавная  сцена.  То,  что она меня подозревает,  бросается  в
глаза, как орфографические ошибки в рапорте жандарма. Это  война
нервов. Мы следим друг за другом, не забывая про хорошие манеры.
Следим,   когда  едим,  когда  разговариваем,  когда  занимаемся
любовью,
  Поболтав еще немного, мы надолго замолкаем, предоставив  слово
пружинам матраса, а потом решаем съездить на прогулку в город.
  Проходящий   в   молчании   завтрак  позволяет   мне   оценить
самообладание тети Дафны. Ее замок частично сгорел, она лишилась
героина на многие миллионы, но "все хорошо, прекрасная маркиза".
  Я  прошу разрешения увидеть очаг пожара. Мрачное зрелище.  Все
черно, кругом пепел, то, что не горит, скрючилось.
  --  Надеюсь,  вы  застрахованы?  --  спрашиваю  я  дам,  подавив
безумное желание засмеяться. Они меня успокаивают.
  -- Нам заплатят, -- уверяет тетушка Мак-Геррел.
  От  интонации  ее голоса даже у ушастого тюленя  пошли  бы  по
шкуре мурашки. В этой фразе содержится такой жуткий намек, такая
страшная  угроза, что я спрашиваю себя, дадут ли  они  мне  уйти
отсюда своим ходом.
  О происшествии на заводе ни слова.
  После  завтрака  Синтия и я -- уезжаем в город. Она  показывает
мне  крепостные  стены, музей и универмаг.  Очень  увлекательно.
Наконец я оставляю ее возле здания почтамта, сказав... правду, что
иду звонить во Францию.
  В такой напряженной ситуации немного правды не повредит.
  Несомненно,  это  первый  случай, когда  в  Майбексайд-Ишикене
g`j`g{b`~r  разговор  с  Францией. Телефонистка  (очаровательная
рыжеватая  блондинка  с усеянной веснушками  кожей,  с  голубыми
близорукими  глазами, увеличенными этак в  тысячу  раз  толстыми
очками,  с  плоской,  как  доска, грудью  и  такими  чудовищными
зубами,  что  они не помещаются во рту) не верит  своим  заячьим
ушам.  Мне  приходится повторить номер босса  по  цифрам,  потом
написать название страны крупными буквами. Наконец она задумчиво
кивает и начинает крутить ручку своего аппарата.
  Затем  она  просит  телефонистку Глазго  попросить  лондонскую
вызвать парижскую и дать запрошенный мною номер.
  Это   длится   добрых   десять  минут,   в   течение   которых
телефонистка   строит   мне  глазки  через   свои   иллюминаторы
батискафа.
  Через   десять  минут  я  с  безумной  радостью  слышу  нежный
голосок, сообщающий мне, что Франция слушает.
  Голос Старика:
  -- Однако!
  Такой прием может охладить кого угодно.
  -- Я спрашивал себя... -- продолжает он.
  По  моему  молчанию ему становится ясно, что я  обижен,  и  он
меняет тон.
  --  Я  начал за вас волноваться, мой дорогой друг... Вот это  уже
лучше.  Теперь  можно поговорить. Во взвешенных  на  аптекарских
весах  выражениях я крайне сжато рассказываю ему  о  происшедших
событиях: о нашем приезде в Стингинес, об инсценировке нападения
на Син-тию, о пистолете и ключе в ее сумочке, о моем переезде  в
замок,  о  его обитателях, о драке с сэром Конси, о моем  ночном
визите  на завод и сделанном там открытии, о нападении,  жертвой
которого я стал, наконец, о заполучении шкатулки.
  Обычно после моего доклада Старик начинает молча думать,  даже
если это молчание приходится оплачивать по тарифу международного
телефонного разговора. В этот раз он нарушает традицию и кричит:
  -- Вы проделали фантастическую работу, мой мальчик!
  "Мой мальчик"! Это в первый раз. В лучшие дни я имею право  на
"мой  дорогой  Сан-Антонио", "мой добрый друг",  но  впервые  за
время  работы в конторе я слышу от Лысого "мой мальчик". На  мои
глаза наворачиваются слезы.
  --  Все  это  время  Берюрье  был мне очень  полезен,  господин
директор. Возможно, до завершения дела об этом говорить рано, но
я  позволю  себе  прямо  сейчас  попросить  вашего  согласия  на
присвоение ему звания старшего инспектора.
  Старик  ничего не отвечает. Он не любит, когда  его  просят  о
наградах. Насчет орденских ленточек -- это не к нему.
  --  Там  будет  видно.  В  принципе я не  против.  Какова  ваша
программа?
  Я не верю своим ушам.
  --  Скорее я хочу услышать вашу, патрон. При нынешнем положении
вещей вполне можно связаться с Ярдом. Я не имею права арестовать
этих  людей, зато натворил немало дел, которые могут навлечь  на
меня  неприятности. Кроме того, эти мерзавцы  нас  раскусили.  Я
думаю, что надо побыстрее нанести удар.
  -- Нет!
  Ясно  и безапелляционно... Я жду его объяснений, которые он  мне
и дает:
  --   Вы   должны  идти  до  конца,  Сан-Антонио.   --   Что   вы
подразумеваете под концом, патрон? -- спрашиваю я с ноткой горечи
в голосе.
  --  Если  бы  расследование проводилось во Франции,  мы  бы  не
считали  его  завершенным на данном этапе.  Остается  установить
степень виновности каждого, найти убийцу человека, плавающего  в
bhqjh,  установить  его  личность,  выяснить,  откуда  Поступает
героин, узнать покупателей бутылок, у... у...
  --  Будьте  здоровы, -- говорю я, предположив, что  после  этого
Лысый может только чихнуть.
  -- Вы понимаете, что я хочу сказать, Сан-Антонио?
  -- Прекрасно понимаю.
  В  действительности я понимаю только одно: отныне Мастодонт  и
я  сидим на пороховой бочке, с зажженной сигарой в зубах. Каждая
секунда,  которую  мы  проживем, будет  отсрочкой  в  исполнении
смертного   приговора,   потому   что   гангстеры,   зная,   что
разоблачены, не станут с нами миндальничать.
  -- Есть еще один момент, мой дорогой друг.
  -- Можно мне узнать, что это за момент, шеф?
  --   Предположите,   что,  несмотря  на   имеющиеся   серьезные
подозрения,  мадам  Дафна  Мак-Геррел невиновна.  Представляете,
какой  разразится  скандал?  Вместо  лавров  ваше  расследование
покроет  нас  позором! Не забывайте, что речь идет о  британской
джентри[5].
  --  Она  виновна!  -- с раздражением отвечаю я. --  Черт  возьми,
господин директор (я специально называю его по должности,  чтобы
легче   прошло  дальнейшее),  она  хранит  огромное   количество
героина,  на ее заводе спрятан труп убитого человека, а  вы  еще
сомневаетесь?
  --  Скажем,  что есть один шанс из тысячи, из десяти тысяч,  из
ста,   что  она  невиновна.  Из-за  этого  шанса  мы  и   должны
действовать осторожно.
  -- О'кей.
  -- Вам что-нибудь нужно?
  --  Да.  Поскольку  я  тут неофициально,  мне  трудно  получить
сведения о машине, которой меня пытались раздавить. Если  бы  вы
могли окольными путями установить имя владельца... Вот номер...
  Я  сообщаю ему номер чуть не расплющившей меня ночью тачки. Он
быстро  записывает его в свой знаменитый блокнот.  Я  знаю,  что
потом  он  будет  рисовать  сверху и снизу  этой  записи  всякие
нескладные фигуры.
  --  Вы  получите  ответ через два часа. Я телеграфирую  его  на
почту   Майбексайд-Ишикена,   до   востребования,   кодом    сто
шестнадцать. Надеюсь, вы его не забыли?
  -- Вы отлично знаете, что у меня слоновья память! -- шучу я.
  Пора прощаться. Старик прочищает горло.
  --  Вы  проделали отличную, замечательную работу,  мой  мальчик
(честное  слово,  если и дальше так пойдет, он  меня  усыновит).
Берегите себя. /И держите меня в курсе.
  Я  прощаюсь  с  месье,  кладу трубку и иду  платить  рыжей  за
словесный потоп. Вместе со сдачей она выдает мне широкую улыбку.
  -- Я скоро вернусь навестить вас, -- обещаю я.

  Перезвон  колоколов  напоминает мне о достойном  пасторе  Мак-
Хапотте. Во время ужина он сообщил мне, что руководит приходом в
самом  центре  города. Узнав дорогу у полисмена, я  иду  нанести
преподобному небольшой визит.
  Когда  я  прихожу,  пастор  чинит велосипед  своего  сына.  Он
узнает  меня, и его суровую физиономию освещает доброжелательная
улыбка.   Когда   видишь  физию  Мак-Хапотта,   начинаешь   себя
спрашивать, стоит ли рай, о котором он проповедует, того,  чтобы
туда стремиться.
  -- Я пришел осмотреть вашу церковь, преподобный отец, -- вру я.
  Прораб   библейских  работ  благодарит,  оставляет   драндулет
своего  отпрыска  и  ведет меня к зданию  из  красного  кирпича,
возвышающемуся   посреди  неправдоподобно   наголо   остриженной
ksf`ijh.  Экскурсия  занимает  некоторое  время.  Он   мне   все
Показывает, я восхищаюсь гармонией линий...
  Наконец  он  предлагает  мне стаканчик  скотча,  что  является
отличным  завершением. Я засучиваю рукава и постепенно  перевожу
разговор на Стиигинес Кастл. Преподобный не скупится на  похвалы
в  адрес  обеих  дам.  Послушать его, так Дафна  просто  святая.
(Должно   быть,   она   щедро   отваливает   ему   деньжат    на
благотворительные нужды.)
  --  Ничего  общего с бедным сэром Арчибальдом, -- уверяет  он  и
крестится.
  Я  узнаю, что Арчибальд, племянник Дафны, который руководил до
нее заводом, был гулякой. Все свое время он проводил в парижских
ночных заведениях и на охоте на крупных хищников. К моменту  его
смерти завод прочно сидел на мели.
  Благодаря   своей  энергии  милейшая  Дафна  смогла  выправить
казавшееся отчаянным положение и добиться для виски "Мак-Геррел"
лидирующего места среди шотландских сортов.
  --  Этот  подвиг тем более замечателен, -- заключает Мак-Хапотт,
-- что всю свою жизнь эта достойная особа была далека от бизнеса.
Из-за своего здоровья она долгое время жила во Франции, в Ницце.
Вы  представляете  себе, мой дорогой сэр,  какую  силу  воли  ей
пришлось проявить? Какую...
  Я  его  больше не слушаю. Я думаю, а раз я думаю, стало  быть,
существую. Я твердо убежден в одной вещи, ребята: благородная  и
почтенная леди, которой стукнуло семьдесят, не станет кидаться в
контрабанду дури.
  Хотелось  бы  мне  узнать, что за жизнь  вела  мадам  Дафна  в
Ницце. Может, в ее прошлом обнаружатся не очень чистые дела?
  --  Долго  она  прожила  в  Ницце?  --  спрашиваю.  Преподобный,
очевидно, был уже в нескольких кабельтовых от этой темы,  потому
что  враз  замолкает  и рассматривает меня с  крайне  осуждающим
видом. Но поскольку он человек вежливый, то отвечает:
  --  Очень долго. Точнее я сказать не могу, потому что, когда  я
принял  этот  приход пятнадцать лет назад, ее  в  Стингинесе  не
было.
  -- А что за человек этот Мак-Орниш? -- спрашиваю я.
  -- Замечательный.
  Я    пытаюсь   определить,   какое   место   может    занимать
замечательный человек в иерархии людских ценностей,  и  временно
определяю его между полным идиотом и тупицей, оставив  за  собой
право пересмотреть это поспешное решение.
  -- Как миссис Мак-Геррел познакомилась с ним?
  --  Через меня, -- сдержанно отвечает пастор. -- Мистер Мак-Орниш
возглавлял  цех"  на  одном из городских  заводов,  производящих
виски.  Он заслуживал большего, и я горячо рекомендовал его.  Он
мой лучший прихожанин.
  -- Он холост?
  --   Да,  Несмотря  на  свою  внешность  весельчака,  он  очень
застенчив.
  Еще  немного  поговорив  с Мак-Хапоттом,  я  его  покидаю.  Он
извиняется,  что  не  позвал супругу, но она  готовит  ему  одно
национальное  шотландское блюдо, приготовление которого  требует
большого внимания.
  Прошло  два  часа,  и я возвращаюсь на почту.  Телеграмма  уже
там.  Рыжеволосая красавица предлагает ее мне  вместе  со  своей
улыбкой за умеренную плату. Я распечатываю телеграмму и читаю:


   ЖОЗЕФ СОБИРАЕТСЯ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ
   К НИМ ЗАВТРА ЖЕЛАЮ ХОРОШО
   ОТДОХНУТЬ. ЖЮЛЬЕН
  Отойдя  к  столу, я прямо на формуляре переписываю  телеграмму
открытым текстом, что дает следующее:
  Грузовик принадлежит Конси.
  Так-так-так!
  Почтенные люди. Да что почтенные, некоторые даже титул  имеют.
А на поверку выходит блатная шайка.
  Старик прав: в это невозможно поверить. И он опять-таки  прав,
что  просит дополнительные сведения. Действительно крайне  важно
точно выяснить роль каждого действующего лица.
  Я   раздумываю,  что  делать  в  ближайшем  будущем,  и  вдруг
принимаю решение нанести визит вежливости Филипу Конси.  Мне  не
нравятся шутки вроде той, которую со мной сыграли этой  ночью  в
тупике.
  Почтарша   мне  сообщает,  что  он  живет  на  Грейтфорд   энд
Файрльюир-стрит, дом восемнадцать.
  Я  благодарю  ее и ухожу. Сворачиваю на первую улицу  направо,
пересекаю  Голден  Тит-бридж. Сразу  за  Годмичплейс  начинается
улица,   где   живет   Конси.  Местечко   спокойное,   застроено
двухэтажными домами.
  Звоню  в  восемнадцатый  и жду, когда мне  откроет  лакей,  но
вместо  этого получаю лай интерфона в нескольких сантиметрах  от
моих ушей:
  -- Кто здесь?
  Узнаю голос сэра Конси.
  --  Я  бы  хотел осмотреть вашу коллекцию японских эстампов,  --
говорю.
  -- А, это вы! -- бурчит он.
  Не  пытаясь отрицать очевидное, отвечаю, что это действительно
я, и добавляю:
  --  Мне нужно с вами поговорить. Он нажимает на кнопку, и дверь
открывается.  Я  вхожу  в уютный холл, стены  которого  украшены
охотничьими трофеями. Деревянная лестница.
  -- Поднимайтесь на второй! -- кричит сэр Конси.
  Поднимаюсь.  На втором этаже открыта обитая дверь  в  спальню,
изящно  обтянутую  синим  атласом. Любовное  гнездышко.  В  этой
квартирке младший Конси наверняка развлекается с девочками.
  Он  лежит  на кровати в домашнем халате из черного  бархата  и
читает местную газету.
  -- Вы совсем один! -- удивляюсь я.
  --  Здесь  нет слуг. При моих скромных запросах мне  достаточно
одной приходящей домработницы.
  Над  его  глазами наклеен пластырь из-за немного  обработанных
мною бровей. Это напоминает клоунский грим, и я смеюсь.
  -- Вас это веселит?
  --  Угадали.  Вы похожи на одного клоуна, который очень  смешил
меня, когда я был маленьким.
  -- Вы пришли сказать мне это?
  -- Нет.
  -- Тогда зачем?
  Его голос язвителен и скрипуч, как ржавый флюгер.
  -- Я пришел по поводу этой ночи
  -- Не понимаю.
  -- Сейчас объясню.
  Я  без церемоний сажусь на его кровать, что его шокирует. Этот
проходимец претендует на хорошие манеры.
  --  Я  хочу  поговорить  о  случае в тупике,  где  вы  пытались
раздавить меня вашим поганым грузовиком!
  -- Но я...
  -- Что вы, барон хренов?
  -- Это ложь! Вы меня оскорбляете и...
  Видели  бы  вы, друзья, как взбесился ваш Сан-А! Я  выбрасываю
вперед  ногу, и мой каблук летит ему в морду. Он щелкает зубами,
как  крокодил,  потом спрыгивает с кровати, и мы начинаем  новый
поединок.
  Он  хватает  настольную лампу и швыряет ее мне в витрину.  Мне
не  удается  полностью увернуться, и ее ножка срывает  волосяной
покров над моим правым ухом.
  У  меня в глазах загораются искры, среди которых горит  и  моя
звезда.
  Я  бью его кулаком, но месье убирает голову и набрасывается на
меня.  Мы  падаем  на его кровать. Если бы кто  нас  увидел,  то
решил,  что  Сан-А  поголубел. Однако, несмотря  на  то  что  мы
катаемся  по  постели,  между нами не происходит  ничего,  кроме
обмена  ударами.  Мы  сваливаемся  и  катимся  к  камину.  Конси
отпрыгивает в сторону, но -- вот непруха! -- стукается  черепушкой
о  мрамор  и  остается  неподвижным. Это  ж  надо:  самому  себя
отправить в нокаут!
  Подождав  немного  и видя, что он лежит не шевелясь,  я  кладу
руку на его халат послушать сердце.
  Оно бьется довольно неплохо.
  Я  иду  в  ванную, мочу полотенце под струЕй холодной  воды  и
возвращаюсь  сделать  ему компресс. Через  несколько  секунд  он
приходит в себя.
  -- Ну как, лучше?
  -- Голова болит! Надо думать!
  На  макушке у него вырастает баклажан размером с мой кулак.  Я
помогаю бедняге лечь на кровать.
  --  Послушайте, -- говорит он, -- я не причастен к  покушению,  в
котором  вы  меня  обвиняете.  Возьмите  газету  и  прочтите  на
последней странице...
  Я  читаю.  На  последней  странице статья,  посвященная  угону
грузовичка, принадлежащего Конси. Машину украли прошлым  вечером
со стройки.
  --  Вот  видите! -- торжествует Филип. -- Кроме того, я всю  ночь
провел  здесь в обществе двух моих друзей. Мм пили  и  играли  в
шахматы  с десяти часов вечера до пяти утра. Хотите получить  их
свидетельские показания? Это сэр Хакачетер и лорд Хаттер...
  Разочарованный тон придает его голосу странные  интонации.  Он
выглядит грустным. Слишком сильно ему досталось. А что, если  он
действительно невиновен?
  Меня опять донимает маниакальная идея Старика.
  --  Хотелось бы мне знать, что вы здесь ищете на самом деле,  --
говорит  Конси.  --  Ваше  поведение  неестественно,  месье  Сан-
Антонио.
  Я пожимаю плечами.
  --  В  один  из  ближайших  дней я вам  все  расскажу,  а  пока
остановимся на этом. Прикладывайте компрессы и пейте аспирин.
  -- Вы возвращаетесь к Синтии? -- скрежещет он зубами.
  -- Точнее, к ее тетке.
  --  Скажите  ей,  что  я  хочу  ее увидеть.  Она  мне  даже  не
позвонила утром, чтобы узнать, как я себя чувствую.
  --  У нее не было времени. В замке начался пожар, а это зрелище
очень отвлекает.
  В   общем,  я  нисколько  не  продвинулся.  Действительно   ли
грузовичок  был  угнан? Действительно ли Филип  провел  ночь  со
своими  приятелями?  Поспешность, с  какой  он  представил  свое
алиби, мне не нравится.
  Ладно, пора возвращаться в замок блатных.



  --  Черт  бы вас всех подрал! Неужели ни один из этих  кретинов
не говорит по-французски!
  Это  восклицание,  вылетающее из группы внимательно  слушающих
слуг,   доказывает,  что  в  ее  середине  находится  доблестный
Берюрье.
  Я  подхожу  ближе  и  вижу яростно жестикулирующего  багрового
Толстяка со спиннингом в руке,
  -- Эй, рыболов, -- окликаю я его, -- ты чего разоряешься?
  Он  расталкивает  Мейбюрна, горничную, садовника,  кастеляншу,
кухарку и лакея.
  --  Чего  я  разоряюсь! -- орет Жирдяй. -- Чего я  разоряюсь!  Ты
только посмотри!
  И он потрясает каким-то безобразным обломком.
  --  Он  особо  прочный,  --  объясняет Берю.  --  Гнется,  но  не
ломается.
  -- Так что случилось, Толстяк? Ты поймал кита?
  -- Хуже!
  -- Объясни.
  --  Представь себе, рыбачу я уже добрый час и вдруг вижу  перед
собой остров. Я его уже давно приметил, но думал, это мираж  или
у  меня  в голове еще не прояснилось, потому и продолжал  ловить
рыбку.  Забрасываю крючок рядом с островом и что же вижу? Остров
разевает пасть, перед которой хлебальник крокодила все равно что
муравьиный, сжирает мой крючок и ныряет, высунув из воды зеленый
хвост  метров  в  двенадцать длиной,  не  меньше...  Я  обалдеваю,
подсекаю, спиннинг пополам. И вот что остается у меня в руках.
  --  Ты  пошел  на  рыбалку  с бутылкой виски?  --  подозрительно
спрашиваю я.
  --  Естественно, -- признается Толстяк. -- Утра тут холодные даже
в  это время года, -- Он заводится: -- Ты чего себе воображаешь? Я
клянусь, что это не так. Дай мне закончить. Чудовище, а  это  то
самое, про которое нам рассказывали, выскакивает из воды, подняв
вот  такой  фонтан.  Поставь себя на мое  место.  Я  разозлился...
Вытаскиваю  мою пушку и влепляю в него весь магазин, все  восемь
маслин.  Эта тварь заорала, как летний лагерь, в полном  составе
свалившийся со скалы, и -- плюх! -- ушла под воду. Озеро  бурлило,
как  будто  это был "Тетанус" (Берюрье, очевидно, хотел  сказать
"Титаник"). А я остался сидеть как дурак.
  -- А как кто ты надеялся сидеть?
  -- Что?
  Он слишком взволнован, чтобы возмущаться.
  --  На  поверхности озера осталась лужа крови. Готов поспорить,
она еще там...
  Я размышляю.
  Или  Толстяк  допился до чертиков и у него  начались  видения,
или  упустил  рыбу,  размеры которой  преувеличивает.  Или,  что
кажется   мне  неправдоподобным,  в  озере  действительно   есть
чудовище.
  --  Я  обязательно должен вытащить эту тварь! -- говорит  он.  --
Представляешь себе: рыбешка в двадцать метров длиной!
  Я хлопаю его по руке.
  -- Успокойся, приятель. Ты сможешь пугать этой сказкой внуков.
  -- Но у меня нет детей! -- жалуется Берю.
  --   Ты  еще  успеешь  их  сделать,  раз  специализируешься  на
монстрах.
  Он щелкает пальцами.
  --  Кстати,  о  детях.  Я должен тебе рассказать...  Он  поистине
mehqwepo`el!
  --  Возвращаясь  с  рыбалки, я замечаю, что у  меня  совсем  не
осталось виски...
  -- Ну и?..
  --  Подхожу к маленькому домику на холме над озером.  Не  знаю,
замечал ты его или нет.
  -- Замечал, дальше что?
  --  Стучу  в  дверь,  и  знаешь, кто мне открывает?  Глэдис  из
Монружа, бывшая путана, которую я знал, когда работал в  бригаде
нравов. Я узнаю ее, она меня, мы стоим и пялимся друг на  друга.
Тогда  я  вспомнил, что она шотландка. Она вернулась на  родину,
когда  подработала  деньжонок, и вышла  замуж  за  некоего  Рэда
О'Паффа,   бывшего  служащего  рыбохраны.  Ну,  мы   поговорили,
вспомнили  прошлое. Глэдис тут дохнет от скуки, бредит  Парижем.
По  ее  словам,  свежий воздух и тростники  не  заменят  берегов
Марны.  Как я понял, с тоски она хлещет по-черному.  Если  бы  я
долго  жил вдали от Парижа, то тоже запил бы... Кстати, --  говорит
он, меняя тему, -- что насчет пожара?
  -- Погасили. Мне кажется, твоя идея была...
  -- Светлой? -- шутит он.
  -- Да. Дерьмо всегда прячут в пепел.
  -- Чего будем делать теперь?
  -- Собирать чемоданы.
  -- Возвращаемся во Францию! -- ликует он.
  -- Я -- да, а ты -- нет...
  -- Что?!
  От   этого   трубного   рева  потолок  нашей   комнаты   сразу
покрывается  трещинами. (Я забыл вам сказать, что за  разговором
мы вернулись к себе.)
  -- Успокойся, я всего на день или два.
  -- В Париж?
  --  Нет,  в  Ниццу.  А  ты  в это время  спрячешься  где-нибудь
неподалеку и будешь следить за милой компанией.
  -- А где мне спрятаться?
  --  В  гостинице мамаши Мак-Хантин, например. Он  качает  своей
головой довольного рогоносца.
  -- Нет, я предпочитаю остановиться у Глэдис. Ты же знаешь, Сан-
А, по-английски я ни бум-бум, а мне нужно с кем-нибудь общаться.
  -- Помнится, ты довольно успешно общался с мадам Мак-Хантин.
  --  Это  верно,  -- припоминает он. -- Но если я поселюсь  здесь,
это  не  помешает  мне сходить к ней сыграть  соло  на  чулочных
подвязках, если захочется.
  Я останавливаю полет его мысли:
  --  Живи  где хочешь, но мне нужна серьезная работа. Я вернусь,
как только управлюсь...
  --  А меня оставляешь в стране, где водятся морские чудовища, а
бандиты живут в замках! Это нечестно, Сан-А.
  --  Кстати, -- бросаю я, -- говорил тут по телефону со Стариком и
упомянул   о  твоем  продвижении.  Он  отнесся  к  этому   очень
благожелательно.
  -- Клянешься?
  -- Твоей головой!
  Это   придает  ему  сил.  За  время  меньшее,  чем   требуется
телезрителю, чтобы выключить телевизор, когда обьявлена передача
о  газовой  промышленности, мы собираем наши вещи и прощаемся  с
хозяйками.  Я  ссылаюсь  на то, что должен  вести  переговоры  о
заключении  контракта на экранизацию написанной  мной  биографии
Робеспьера.    Дамы    встречают   новость    с    достоинством,
флегматичностью и большим самообладанием.
  Я  благодарю их за гостеприимство, говорю "до скорого",  целую
pswjh и отчаливаю.
  По  дороге  я  высаживаю моего "слугу" у тропинки,  ведущей  к
дому мадам О'Пафф, и советую:
  --  Будь осторожен и смотри в оба! А я скоро вернусь. Быстро  я
принял  решение,  а?  Ваш  любимый Сан-Антонио  всегда  доверяет
своему  чутью.  Если  ты полицейский, то  надо  следовать  своим
внутренним  побуждениям. Они ведут к успеху. Так вот,  выйдя  от
сэра  Конси,  я рассудил следующим образом: "Мой маленький  Сан-
Антонио, что тебя больше всего удивляет в этой истории?"  Изучив
проблему,  я  ответил  себе  прямо: "Поведение  старухи  Дафны".
Семидесятилетние   парализованные  леди,  возглавляющие   банды,
существуют  только в романах моего старого друга  Джеймса  Хедли
Чейза.  Так  вот,  продолжая свой тет-а-тет  с  самим  собой,  я
говорю:  "Ты тут возишься с шотландскими призраками,  а  ключ  к
разгадке наверняка находится в Ницце".
  И вот я еду.

  В  аэропорту Глазго я узнаю, что рейс на Париж будет через два
часа.  Чтобы  убить время, иду в буфет выпить  пару  стаканчиков
скотча, а чтобы его сэкономить, звоню Старику.
  -- Лечу в Ниццу, -- сообщаю я.
  -- Что? Появилось что-то новое?
  --   Может   быть,  но  пока  я  предпочитаю  вам   ничего   не
рассказывать,  господин директор. Вы можете попросить  ребят  из
ниццкой  полиции  навести  справки о Дафне  Мак-Геррел?  Мне  бы
хотелось узнать, где и как она жила, с кем водила знакомство, ну
и так далее.
  Смех Старика.
  --  Мой  добрый  друг, я отдал соответствующие  инструкции  уже
сорок восемь часов назад.
  Снимаю шляпу! Лысый знает свою работу.
  -- И что же?
  --  На  юге  потихоньку работают, но рапорта я пока не получил.
Во сколько вы будете в Орли?
  -- Часам к четырем дня.
  --  Я  забронирую вам место в первом же самолете, вылетающем  в
Ниццу.  Там  вас  встретит комиссар Фернейбранка.  Расследование
поручено ему.
  -- Отлично.
  -- Берюрье с вами?
  -- Я оставил его следить за этими милягами.
  -- Вы правы. До скорого.
  Я  вешаю  трубку и прошу еще на пару пальцев виски у барменши,
с которой флиртую до отлета самолета.



  Я   однажды  уже  встречался  с  комиссаром  Фернейбранка   на
национальном совещании старших офицеров полиции.
  Приземлившись в Ницце, я его не вижу. Прохожу в  зал  ожидания
и  замечаю  его  сидящим в кресле: нога на  ногу,  торс  прямой,
голова   слегка   наклонена,  в  зубах  спичка.  Он   невысокий,
коренастый,  от  анисовки у него уже начинает  отрастать  живот,
кожа  смуглая, волосы, как у индейца, а нос похож на  нескладную
картошку.
  -- Эй, коллега!
  Он протягивает мне руку:
  -- Вы приехали из Шотландии, как мне сказали?
  --  Еще  утром  я  играл  дуэт  на волынке  с  одной  миленькой
xnrk`mdnwjni.
  Он хлопает меня по спине:
  -- Вы все такой же!
  -- Все больше и больше, -- отвечаю. -- Это составляет мой шарм.
  -- Самолет не вызвал у вас жажду?
  -- Еще какую!
  --  А  мне больше хочется пить, когда я его жду, чем когда лечу
сам.
  Мы  идем  пропустить  по  стаканчику. Фернейбранка  не  спешит
заговорить о деле. Он считает, что в восемь вечера о работе надо
забыть.
  --  Придете к нам поужинать? Моя жена приготовила бараньи ножки
и хороший рыбный суп. Они вылечат вас от шотландской кухни.
  Я принимаю приглашение.
  Мы  сидим в столовой мадам Фернейбранка и ни слова не  говорим
о  Мак-Геррелах.  Из  окна  кухни я  вижу  пятьдесят  квадратных
сантиметров  Средиземного  моря, составляющего  особую  гордость
моего коллеги. Он мне показывает его так, будто море принадлежит
ему.
  Вы  не можете себе представить, как хорошо я себя чувствую.  В
этом  запахе шафрана, чеснока, анисовки и оливкового масла жизнь
приобретает  совсем  другие краски. Поющий  акцент  хозяев  дома
звучит сладкой музыкой для моих уставших ушей.
  --  Ну,  --  говорю  я, садясь перед супницей, из  которой  идет
такой  запах,  что  от него потекли бы слюнки  даже  у  соляного
столба, -- можно сказать, что я счастлив.
  Фернейбранка разражается бесконечным смехом.
  --  Итак, -- спрашиваю я, принимаясь за суп, -- что вы скажете  о
нашей клиентке?
  -- Вы хотите поговорить о ней прямо сейчас?
  -- Простите, но я увяз в этом деле, время поджимает и...
  -- Ладно, ладно...
  Фернейбранка не любит, когда его подгоняют в работе. Он  шумно
втягивает в себя ложку супу и с полным ртом начинает рассказ:
  --  В  течение  пятидесяти лет семейство  Мак-Геррелов  владеет
домом  на  Променад-дез-Англе. Шикарный  такой  домина  в  стиле
рококо,  очень  английский. Восемнадцать лет назад  миссис  Мак-
Геррел  обосновалась  в  нем,  как думали,  навсегда.  Она  была
больной и очень деспотичной особой. Скупая, как все шотландцы. У
нее была всего одна служанка, занимавшаяся всем домом, в котором
хозяйка  занимала  одну или две комнаты, а в  остальных  держала
мебель под чехлами...
  Он   замолкает,   чтобы   проглотить   вторую   ложку,   потом
отхлебывает  провансальского  розового.  Его  плохое  настроение
испарилось. Южанин не может быть не в духе, когда разговаривает.
  Я ожидаю продолжения и получаю его.
  --  Соседи  еще  помнят  эту  старую скрягу,  которую  служанка
катала в кресле на колесиках по приморским бульварам. Кажется, у
нее  была трость, и когда она злилась, то била ею служанку через
плечо. Людей это возмущало.
  Я  не жалею, что приехал. Ловлю сладкий акцент коллеги, и  мои
мысли начинают проясняться.
  -- А потом? -- подгоняю его я.
  --   Потом  к  ней  приехала  девушка.  Ее  племянница,  бедная
сиротка. И знаете, что выкинула старуха?
  -- Нет.
  --  Уволила  служанку.  Она приютила у себя  племянницу,  чтобы
сэкономить на жалованье. Вот жлобина! Теперь уже бедняжечка вела
хозяйство  и  катала  кресло. Ее тетка бить  не  решалась,  зато
постоянно изводила жалобами, унижала, оскорбляла... Люди  говорят,
s  девочки постоянно были слезы на глазах. Да, совсем забыл.  Ее
имя Синтия. Не очень католическое, но все равно красивое...
  Я  даю  ему доесть суп, выпить очередной стаканчик розового  и
куснуть  натертую чесноком баранью ножку. Дыхание моего  коллеги
вызывает  в  памяти окрестности дешевого ресторана  в  обеденное
время.
  Мадам  Фернейбранка, у которой сердце большое, как гостиничная
перина,  и  чувствительное, как ноги почтальона,  который  надел
слишком маленькие носки, плачет в свою тарелку.
  Как  это  печально: юная золотоволосая девушка толкает кресло-
каталку  противной  старухи, похожей на злую колдунью.  Есть  от
чего сжаться сердцу южанки.
  -- Дальше? -- подгоняю я.
  --  Ну, девчонка стала красивой девушкой с округлостями, как  у
капота "ланчии".
  --  О,  Казимир! -- возмущается мадам Фернейбранка, шокированная
смелостью  сравнения,  а  может, и из  зависти,  потому  что  ее
собственные молочные пакеты похожи на спущенные пляжные матрасы.
  Фернейбранка игриво смеется.
  --  А потом в один прекрасный день мамаша Мак-Геррел улетела  к
себе  на  родину.  Кажется, ее племянник погиб  в  Африке  и  ей
пришлось заняться делами.
  Довольно короткое молчание.
  -- Как это грустно, -- заключает хозяйка дома.
  --  Отлично,  Ферней,  --  говорю я, -- вы сделали  полный  обзор
положения. А теперь, если не возражаете, перейдем к деталям...
  -- Может быть, лучше перейти к бараньей ноге? -- шутит он.
  --  Одно  другому  не  мешает. Мадам,  ваш  рыбный  суп  просто
божествен. Она воркует:
  --  О,  господин  комиссар, мне очень приятно.  Довольная,  она
подает такое ароматное блюдо, что у меня сводит кишки.
  --  Какие  детали? -- возвращается мой коллега к  нашим  баранам
(точнее, овцам).
  -- С кем старуха общалась в Ницце?
  -- Ни с кем, кроме своего врача.
  --  Вы узнали имя и адрес этого эскулапа? Он достает бумажник и
вынимает листок бумаги, покрытый заметками
  -- Доктор Гратфиг, улица Гра-дю-Бид...
  --  Зато  Синтия должна была иметь кучу знакомых. Она наверняка
училась, имела товарищей, общалась с торговцами.
  --  Не  особо.  Когда  она приехала, ей было четырнадцать  лет.
Вместо того чтобы отдать девочку в лицей, старуха записала ее на
заочные  курсы, чтобы обучение оставалось английским.  У  Синтии
была  тяжелая  жизнь:  служанка,  сиделка,  да  еще  и  учеба  в
одиночку. Она общалась только с местными коммерсантами.
  Вот  все,  что  мне может сообщить Фернейбранка.  Это  немало.
Теперь я лучше разбираюсь в пружинах дела.
  --  Скажите,  Казимир,  Мак-Геррелы по-прежнему  владеют  своим
домом?
  -- Да, по-прежнему.
  -- Они его сдали?
  -- Нет, стоит закрытый.
  --  Для  скупердяев  это  означает потерю  неплохого  источника
доходов, а?
  -- Да, верно.
  Мы  заканчиваем  ужин, разговаривая совсем о  другом.  Казимир
мне  рассказывает последний марсельский анекдот. Я знаю его  уже
лет двадцать, но смеюсь, чтобы доставить ему удовольствие. Чтобы
не  остаться  в  долгу, я рассказываю ему анекдот про  голубого,
который  пришел  к  психиатру. Он его  не  понимает,  но,  чтобы
dnqr`bhr|  мне  удовольствие, ухохатывается. Мы  прикончили  три
бутылки  розового и пребываем в легкой эйфории,  когда  я  вдруг
заявляю:
  --  Ну  ладно,  пора за работу! Фернейбранка  хлопает  себя  по
ляжкам:
  --   Ха-ха!  Очень  смешно.  На  такие  хохмы  способны  только
парижане.
  Поскольку  я  встаю из-за стола с совершенно серьезным  видом,
он перестает смеяться.
  -- Вы куда?
  -- К Мак-Геррелам, мой добрый друг.
  -- Но...
  -- Да?
  -- Я же вам сказал, что там уже два года никто не живет!
  -- Ну и хорошо, значит, путь свободен.
  -- Как вы собираетесь войти в дом?
  -- Вообще-то через дверь, если замок не очень сложный. Пауза.
  -- Хотите пойти со мной?
  -- Но... Но...
  Он   смотрит  на  свою  жену,  на  пустую  бутылку  и  на  мое
обаятельное улыбающееся лицо. Мои методы его ошарашивают.
  -- В такое время!
  --  На  юге  я предпочитаю работать в ночной прохладе. Пойдемте
со мной, коллега Всю ответственность я беру на себя.
  Он следует за мной.

  Большой  дом  покрашен  охрой, но очень  давно,  и  на  фасаде
заметны следы струй дождя Балконы заржавели, сад запущен. Только
две пальмы сохраняют дому вид летней резиденции
  По  моей  просьбе  Ферней  заехал в комиссариат  за  отмычкой.
Ворота мы открываем без труда.
  --  Слушайте, Сан-Антонио, -- шепчет Ферней, которому явно не по
себе, пока мы идем по аллее, -- то, что мы делаем, незаконно.
  --  Зачем  же тогда быть представителем закона, если  не  иметь
возможности хоть изредка нарушать его? -- возражаю я.
  Пока  до него доходит, мы тоже доходим -- до крыльца. Несколько
попыток,  и  дверь открывается. Нам в нос бьет запах  плесени  и
нежилого помещения.
  -- Попытаемся найти рубильник, -- говорю.
  -- А вы хотите включить свет? -- беспокоится Фернейбранка.
  --  Владельцы  находятся за две тысячи километров  отсюда,  так
что меня удивит, если они увидят свет...
  Освещая  себе  путь  фонариком,  я  иду  в  кладовку,   нахожу
рубильник, поднимаю рычаг. Вспыхивает свет.
  Довольно  удручающее  зрелище.  Обои  отслоились,  потолки   в
трещинах, лепные украшения крошатся, повсюду паутина.
  Мы  осматриваем комнаты одну за другой. Прямо замок  Дрыхнущей
Красотки.   Кресла  под  чехлами,  кровати   и   столы   накрыты
покрывалами. В этом есть что-то похоронное...
  -- Эге, -- шепчет мой друг, -- хорошенький кошмарчик, а?
  --  Да,  неплохой,  --  соглашаюсь  я.  Мы  обходим  оба  этажа,
открывая все двери, включая те, что от шкафов, и те, что ведут в
туалеты.
  --  Скажите,  -- вдруг спрашивает Казимир, -- а что конкретно  вы
ищете?
  --  Не  знаю, -- серьезно отвечаю я, -- именно поэтому обыск  так
увлекателен.
  Мы  спускаемся  в  погреб. Классическое подвальное  помещение:
котел  системы отопления, винный погреб, чулан. Котел  полностью
проржавел,  угля почти не осталось. В винном погребе мы  находим
rnk|jn  пустые  бутылки  и  ящики.  В  чулане  хранятся  садовые
инструменты, такие же ржавые, как котел.
  Фернейбранка  недоволен. Он собирался поиграть с приятелями  в
белот,  а  вместо этого приходится торчать в заброшенной  вилле,
пропахшей   плесенью.  Знаменитый  столичный  коллега   начинает
действовать ему на нервы.
  --  Не очень-то мы продвинулись, -- усмехается он. В тот момент,
когда он усталым голосом произносит эти пророческие слова, между
моих  ног  пробегает  крыса, да так быстро,  что  я  не  успеваю
шарахнуть ее каблуком.
  --  Поганая  тварь!  --  ворчит мой коллега.  --  Но  откуда  она
вылезла?
  -- Отсюда.
  Я  показываю  на дыру в полу погреба. Странно,  крысиная  нора
находится не в стене, а в самой середине цементного пола. Я беру
какой-то  прут,  валяющийся  рядом,  и  сую  его  в  дыру.  Прут
опускается вертикально на добрый метр, прежде чем остановиться.
  Я  поворачиваюсь к Фернею. Король анисовки уже не смеется.  Он
смущен.
  -- Что это значит? -- спрашивает он.
  -- Сейчас увидим.
  Я  копаюсь в инструментах и нахожу лом. Вставляю его  конец  в
крысиную  нору  и  с  силой нажимаю. Под  моим  ботинком  громко
хрустит цемент.
  --  Вы ничего не замечаете, Казимир? -- спрашивай) я знаменитого
полицейского Лазурного берега.
  --  Замечаю,  --  отвечает  он.  --  В  некоторых  местах  цемент
отличается от остального.
  Он  со  вздохом берет мотыгу и помогает мне рыть.  Через  пять
минут  мы снимаем пиджаки, через десять закатываем рукава, через
пятнадцать начинаем плевать на ладони, а через двадцать  снимаем
цементную корку толщиной сантиметров в тридцать. Расширить  дыру
уже  проще. Этот слой цемента клали люди, имевшие весьма  слабые
представления  о строительном деле. Слишком много  песка.  Когда
бьешь  по цементу, он крошится или отлетает кусками. Мы  снимаем
больше квадратного метра. С нас льет пот, будто мы только что из
сауны.
  -- Отличное средство для пищеварения! -- брюзжит Фернейбранка.
  Мы  откладываем  лом и мотыгу и беремся за  лопаты.  Мои  руки
горят, но меня воодушевляет непонятная сила. Я рою изо всех  сил
и  устанавливаю рекорд для Лазурного берега, где  лопаты  служат
рабочим главным образом как подпорки.
  Полчаса усилий. Фернейбранка не выдерживает.
  --  Ой,  мамочка! -- стонет он, садясь на ящик. -- Вы меня совсем
выжали,  коллега. Я впервые рою землю не в саду, а в погребе.  Я
ничего не отвечаю, потому что достиг цели. Эта цель -- скрюченный
скелет,  на  котором еще сохранились куски тряпок, которые  были
платьем.
  -- Взгляните-ка, Казимир...
  Он подходит, наклоняется и присвистывает.
  -- Это вы и рассчитывали найти?
  --  Пока  не  начал  копать,  нет.  Меня  привело  сюда  шестое
чувство, оно мне подсказывало что-то в этом духе.
  -- Вы догадываетесь, кто это может быть?
  -- Ну...
  Я указываю на Казимира и, наклонившись к скелету, объявляю:
  --  Позвольте  вам представить комиссара Казимира Фернейбранка,
миссис Мак-Геррел.



  Доктор  Гратфиг  --  крайне  занятой  человек,  специалист   по
ревматизму.  Это  высокий  тощий брюнет,  веселый,  как  цветная
фотография живодерни, носит очки в черной черепаховой  оправе  и
имеет   озабоченный   вид,   обычно  свидетельствующий   или   о
неприятностях в семейной жизни, или о больной печени.
  На  нашу  просьбу прийти он откликается без восторга. Осмотрев
скелет, кивает:
  --  Я  совершенно  уверен,  что это  моя  бывшая  пациентка.  Я
прекрасно  знаю деформацию ее нижних конечностей,  равно  как  и
искривление   позвоночника.   Я  видел   достаточно   много   ее
рентгеновских снимков, чтобы быть абсолютно уверенным. Некоторые
из них хранятся у меня до сих пор.
  Фернейбранка отпускает шутку:
  --  Если  бы  вы проявили немного терпения, доктор, то  вам  не
пришлось бы делать эти снимки снаружи. Вот он, ее скелет, снимай
не хочу.
  Это ни у кого не вызывает улыбки, особенно у врача.
  Мы выходим на свежий воздух, и я прошу доктора зайти с нами  в
соседнее бистро, чтобы поговорить в более подходящем месте,  чем
этот  погреб-кладбище. Он заставляет себя упрашивать, но в конце
концов соглашается.
  Сидя  перед  большим стаканом минералки, он отвечает  на  наши
вопросы.
  --  Вы практически единственный человек в Ницце, хорошо знавший
Дафну Мак-Геррел, доктор. Что за человек она была?
  --  Она  много страдала. Ее характер был таким же искривленным,
как и ее ноги! Кроме того, будучи шотландкой, она являлась самой
прижимистой  из всех моих пациенток. Выплачивала мой  гонорар  с
шестимесячным  опозданием и с вечным  брюзжанием,  но  при  этом
требовала к себе особого внимания. Представляете себе  этот  тип
людей?
  --  Представляю. А ее племянница? Док снимает очки и  протирает
их крохотным кусочком замши.
  --  Очаровательная девушка, которой досталась  роль  несчастной
сиротки.  Мадам  Мак-Геррел  относилась  к  ней  скорее  как   к
прислуге, а не как к родственнице.
  -- Расскажите мне о ней.
  Мое  сердце  сильно бьется. Из нас троих я,  несомненно,  могу
рассказать о Синтии больше всего.
  --  Она была доброй, милой, послушной... кроме разве что в конце.
Мне  показалось,  в  ее поведении появилось  бунтарство.  Видно,
рабство  у  тетки стало для нее совершенно невыносимым.  Однажды
она   меня  попросила  (тайком,  разумеется)  прописать  старухе
снотворное, потому что та не давала ей покоя даже по ночам.
  -- Вы это сделали?
  --  Да,  и  с  тем  большей  охотой, что больная  действительно
нуждалась в нем. Она страшно страдала от ревматических болей...
  -- Синтия ни с кем не общалась?
  --  Насколько мне известно, нет. Я никогда не видел в  их  доме
никого постороннего.
  --  Может  быть,  вы  встречали Синтию с  кем-нибудь  в  другом
месте?
  -- Нет,
  Он  вдруг замолкает, и я понимаю, что у него мелькнула  какая-
то мысль.
  -- Вы о чем-то вспомнили, доктор? -- любезно настаиваю я.
  -- Действительно.
  -- Я вас слушаю.
  -- Дело в том...
  --  Речь идет об очень важном деле. Совершено уже два убийства,
и ваш долг рассказать мне все...
  --  Ну  что  ж,  представьте себе, что однажды вечером,  скорее
даже ночью, когда мы с женой возвращались от друзей из Каина,  я
заметил девушку на улице.
  -- Сколько могло быть времени?
  -- Часа два ночи.
  -- Где она была?
  --  Она  выходила в обществе мужчины из ночного  бара  "Золотая
дудка", довольно сомнительной репутации.
  -- Вы уверены, что это была именно она?
  --  Тем  более  уверен,  что она меня узнала  и  спряталась  за
своего спутника.
  -- Как он выглядел? Врач пожимает плечами.
  --  Я  не  успел его рассмотреть. Я так удивился, встретив  эту
девушку в такое время в подобном месте... Однако мне кажется,  это
был довольно молодой и довольно высокий парень...
  Я  позволяю себе похлопать его по согнутому плечу, так  велика
моя радость.
  -- Вы оказали полиции большую услугу, доктор. Спасибо!

  --  Это здесь, -- говорит мне Фернейбранка, показывая пальцем на
низкую дверь, к которой надо спуститься по четырем ступенькам.
  Изнутри  доносятся  звуки  музыки и  шум  голосов.  Светящаяся
вывеска  над дверью изображает стилизованную дудку, над  которой
идут неоновые буквы: "Золотая".
  -- Что это за заведение?
  --  Пфф,  не более сомнительное, чем многие другие. Здесь  есть
всего понемножку: туристы, местная "веселая" молодежь...
  Он  показывает  на  ряд  из  примерно  пятидесяти  мотоциклов,
выстроившихся у стены заведения.
  -- А блатные?
  -- Тоже, но ведут себя тихо.
  Мы  заходим. В этой норе так накурено, что в нее не согласился
бы войти ни один шахтер даже за месячное жалование.
  Из  проигрывателя  рвется истеричная музыка.  На  танцевальной
дорожке,  размером  чуть больше почтовой марки,  трутся  друг  о
дружку  несколько парочек, нашептывая обещания, которые  тут  же
начинают   выполнять.   У   стойки   толпа.   Несколько    типов
расступаются, давая нам дорогу. По-моему, комиссара здесь хорошо
знают.
  Бармен, длинный лысый мужик с большим носом, подмигивает ему.
  --  Приветствую,  господин  комиссар. Какой  приятный  сюрприз...
Вам, как обычно, маленький стаканчик?
  Фернейбранка краснеет из-за присутствия рядом знаменитого Сан-
Антонио, которого воспринимает как сурового пуританина.
  --  Точно, -- отвечает Казимир и делает знак бармену. -- Мы можем
поговорить, Виктор?
  Виктор  без  радости  кивает.  Должно  быть,  он  постукивает,
скорее  даже стучит вовсю, но не на публике же. Он наливает  нам
два стаканчика и подходит, скребя затылок.
  -- Да?
  Я   достаю  из  кармана  водительские  права  Синтии,  которые
сохранил у себя после гоп-стопа Толстяка, и показываю на фотку:
  -- Вы знаете эту девушку?
  Виктор кивает своей физией термита-туберкулезника.
  -- Ага, вроде бы знаю, но уже давно ее тут не видел.
  -- Расскажите нам немного.
  -- О чем?
  --  О  том,  как  она себя вела, когда заходила в  "Дудку"...  Он
j`w`er головой:
  --  Странная киска. Пришла как-то вечером совсем одна, села  за
столик в глубине зала и заказала виски. Она была похожа на лань,
вырвавшуюся из загона. Выпила, закрыв глаза, закашлялась,  потом
расплатилась и ушла. Все заняло каких-то три минуты.
  -- А потом?
  --  Она вернулась на следующий вечер. На этот раз сидела дольше
и  выпила  два  скотча.  Ребята пытались  ее  снять,  пригласить
потанцевать,  но она им не отвечала. Это стало у нее  привычкой.
Малышка  приходила каждый день. Когда в десять вечера,  когда  в
час, а То и позже... По-разному.
  Еще  бы, черт возьми! Она дожидалась, пока заснет старуха. Для
этого она и просила у Гратфига снотворное для тетушки Дафны. Она
задыхалась в своей тюрьме, и "Дудка" стала для нее отдушиной.
  -- Продолжайте, старина, вы очень увлекательно рассказываете.
  --  Правда?  --  жалко улыбается бармен, бросая на меня  взгляд,
кривой, как штопор.
  -- Считайте это официальным заявлением.
  -- Так вот, через некоторое время ее закадрил один малый.
  -- Кто?
  --  Пфф, один бывший актеришка, без особых талантов. Продулся в
казино и с тех пор промышлял по маленькой...
  --  Что  вы  подразумеваете под "промышлял"? Бармен косится  на
Фернейбранка.  Мой  коллега подбадривает  его  кивком,  и  тогда
парень засовывает в ноздрю палец.
  -- Он работал с наркотой?
  -- Я понял, что да, -- уклоняется он от прямого ответа.
  Звенья   цепочки  соединяются  одно  с  другим  со  скоростью,
превышающей световую.
  -- Как его заглавие?
  -- Ну, вы знаете...
  Фернейбранка раздраженно прищелкивает языком.
  -- Колись, сынок, -- сухо советует он, -- тебе не впервой.
  -- Его звали Стив Марроу.
  -- Это его настоящее имя?
  --  Думаю,  да.  А  вообще  я  с его свидетельства  о  рождении
ксерокс не снимал.
  -- Где он здесь кантовался?
  -- В гостинице "Приморская сосна".
  -- И вы говорите, он соблазнил малышку?
  --  В  два счета, может, потому, что тоже был англичанином. Эта
девочка  была  такой строгой, что не отвечала даже  тем  парням,
которые  заговаривали с ней вежливо, а в его объятия упала,  так
сказать, как перезревший плод с ветки.
  -- Красивая метафора. Что дальше?
  --  Дальше ничего... Они какое-то время продолжали встречаться, а
потом исчезли. Я осушаю свой стакан.
  --  Налейте-ка нам по новой, мой славный Виктор,  и  выпейте  с
нами.

  --  В  какой  гостинице  вы собираетесь остановиться?  --  вдруг
беспокоится  Фернейбранка, когда мы выходим из "Золотой  дудки",
выпив в ней немало стаканчиков.
  Говорит  он  с  трудом.  Его язык явно хочет  обскакать  полет
мысли.
  --  Думаю,  -- отвечаю я, -- что мне прекрасно подойдет гостиница
"Приморская сосна".



  Стоит  темная  шотландская  ночь,  экономно  расходующая  свет
звезд,  когда я останавливаю свою шикарную "бентли" недалеко  от
дома, в котором живет мамаша О'Пафф. На лугу клонится под ветром
трава, ухают совы, вокруг озера квакают лягушки.
  Справа   на   горизонте,  как  мощная  крепость,   возвышается
массивный силуэт Стингинес Кастла. Меня бы нисколько не удивило,
если   бы  по  этой  равнине  прошло  привидение.  Действительно
странный уголок.
  Бывшая  путанка  из  Монружа живет в  жалком  старом  домишке,
открытом  всем  сквознякам. Стекла в нем в трещинах  и  заклеены
бумагой, что придает жилищу еще более жалкий вид.
  Я складываю руки рупором и замогильным голосом зову:
  -- Берю!
  Никого!  Я  свищу, стучу в дверь, в стекла,  в  ставни  --  все
напрасно. Спорю на что хотите, Берю и Глэдис нализались виски. Я
толкаю  дверь,  и она с удивительной покорностью  распахивается,
как студенческая демонстрация перед полицейской машиной.
  Бледный  свет  звезд позволяет мне различить  посреди  комнаты
светлую  массу.  Я включаю свет и вижу Глэдис, развалившуюся  на
полу.  Ее  голова лежит прямо на разошедшихся досках, одна  рука
вытянута, юбки задрались, рот широко открыт. Эта почтенная жрица
любви  сильно  изменилась. При той роже, что у  нее  сейчас,  ей
только  и оставалось, что уехать в Шотландию. На мой взгляд,  ей
бы следовало забраться куда-нибудь посевернее, в Исландию или  в
Берингов  пролив, потому что теперь она совершенно непригодна  к
употреблению.
  Ее  морда,  покрытая  фиолетовыми прыщами,  распухла,  волосы,
которые  она  больше не красит, похожи на парик гвардейца  эпохи
Луи Шестнадцатого. Это -- пьянчужка во всей ее омерзительности.
  Она храпит, как работающий бульдозер.
  Я зычным голосом зову:
  -- Берю!
  Потом в надежде привести этого алкаша в чувство кричу:
  --  Старшего  инспектора Берюрье к телефону! Ноль. Я осматриваю
хибару.  На это не требуется много времени, так как в  ней  лишь
две жалкие комнатушки. Толстяка там нет, однако на куче ящиков я
замечаю его чемодан. Хижина провоняла копченой селедкой, табаком
и старой резиновой обувью.
  Я  возвращаюсь  к лежащей на полу даме и деликатно  трогаю  ее
мыском ботинка.
  --  Мадам Глэдис, вас не затруднит очнуться на пару секунд? Мне
нужно с вами поговорить.
  Хренушки!  Баба продолжает храпеть. Тогда доблестный  комиссар
Сан-Антонио берет за ручку ведро и идет к ближайшему колодцу  за
водой.
  Ледяной душ -- это лучший способ приводить пьяных в чувство.
  Она  фыркает, чихает, открывает один глаз и начинает  изрыгать
ругательства.
  --  Уже лучше, Глэдис? -- справляюсь я любезным тоном. Ее мутный
глаз тяжело смотрит на меня. Я поднимаю ее за блузку и прислоняю
к стене, но ее голова падает на грудь.
  -- Где Берюрье? -- спрашиваю я.
  Мамаша   О'Пафф  издает  несколько  нечленораздельных  звуков,
затем  последовательно называет меня сукиным сыном  (из  чего  я
делаю  вывод, что она намерена в самое ближайшее время усыновить
меня),  заячьим  дерьмом  (я не имею ничего  против  этих  милых
зверьков  и их экскрементов), свежеиспеченным педерастом  (слова
"свежеиспеченный" напоминает что-то такое здоровое и кулинарное,
что сглаживает оскорбительный смысл второй части определения)  и
импотентом  (это  ее право, поскольку у меня никогда  не  хватит
lsfeqrb` доказать ей обратное).
  Я  принимаю  наилучшее решение, то есть иду набрать  еще  одно
ведро  воды и с самым что ни на есть спокойным видом выплескиваю
половину  ей  в  портрет. Новые фырканья,  новый  кашель,  новая
порция ругательств, еще более изощренных, чем предыдущие.
  Знаменитый   Сан-Антонио  на  время  откладывает   в   сторону
изысканную вежливость, делающую его в некотором смысле Кольбером
полиции.
  --  Слушай, Глэдис, -- перебиваю я ее, -- если ты не ответишь  на
мои  вопросы, я буду лить тебе в морду воду до тех пор, пока  не
опустеет колодец. Ты меня понимаешь?
  В  подтверждение  слов я выплескиваю на нее  часть  того,  что
осталось в ведре.
  -- О'кей, дорогая?
  --  Чего  тебе  от  меня  надо, падаль  ходячая?  --  спрашивает
наконец знакомая Толстяка.
  -- Моего друга Берюрье, который у тебя жил.
  -- Я его не видела...
  --  Врешь.  Если  будешь врать, тебя посадят в тюрягу,  где  не
будет  виски,  и  ты  подохнешь от жажды. Кроме  того,  в  твоей
камере, куколка, будет полно летучих мышей и тараканов!
  --  Ты  друг Берю, -- бросает она на французском. -- Ты  француз...
Вы все крикуны и трепачи.
  Она  замолкает и вдруг начинает плакать, как фонтаны Рон-Пуэна
на Елисейских Полях.
  --  Ах,  черт бы меня подрал, на кой черт я уехала из  Монружа?
Чтобы подыхать от виски в этой проклятой стране?
  Я тронут, как школьник.
  --  Ну, мамаша, не надо, у каждого своя жизнь. Сплошное счастье
в  цветах производят только в Голливуде, и оно продолжается  час
тридцать пять на киноэкране, Я спрашиваю, где Берю?
  Она продолжает выплакивать скотч, но отвечает сквозь слезы:
  --  Я  вам сказала, что он не возвращался. Он пообедал здесь  в
полдень, ушел и не вернулся...
  -- Вы знаете, куда он пошел?
  --  Нет.  Я  спросила,  а  он  мне  ответил:  "Профессиональный
секрет". Свинья паршивая!
  -- Полагаю, он вам сказал, что вернется к ужину?
  --  Конечно!  Он  привез из города холодного  цыпленка  и  пару
бутылок скотча...
  -- Вы пили, дожидаясь его?
  -- Да.
  -- Вы никого не видели?
  -- Видела.
  Я навостряю уши.
  -- Кого?
  --  Днем,  когда этот мерзкий легаш только что отвалил,  пришел
какой-то тип и спросил некоего Сан-Антонио.
  -- Да?
  -- Говорю же я вам, француз хренов!
  -- Ну и что?
  --  Я ему ответила, что не знаю такого, и это святая правда, не
знаю я никакого Сан-Антонио. А вы его знаете?
  --  Никто  никого не знает, -- наставительно и уклончиво отвечаю
я. -- Что было дальше?
  --  Я  думала,  этот  парень меня задушит. Он  был  белым,  как
мертвец, и скрипел зубами.
  -- Вы его не знаете?
  --  Я  часто видела его вместе с девушкой из Стингинес  Кастла.
Молодой аристократ с противной мордой и пластырем на бровях.
  Сэр  Конси! Нет никаких сомнений, меня искал жених Синтии. Как
он узнал, что Берю находится у мамаши Глэдис? Я допустил ошибку,
оставив  моего друга здесь. Эти мерзавцы запаниковали и схватили
его.  В замке не поверили в мой отъезд. Черт! Мой Берю! Не могли
же его убить, когда его назначение было почти в кармане!
  Это придает мне сил.
  -- После этого визита вы больше никого не видели, Глэдис?
  -- Нет.
  -- Точно?
  -- Говорю же тебе, сопляк!
  Она  снова  заводится и клянется, что, если я буду сомневаться
в  ее  словах,  она  сунет меня носом в ту  часть  своего  тела,
которую  я  считаю  совершенно непригодной  для  употребления  и
которую не облагородит даже присутствие в ней моего носа.
  Я  оставляю  отставную  шлюху в одиночестве  и  прыгаю  в  мою
похожую на катафалк "бентли".
  На  колокольне  церкви отбивают полночь  --  час  преступлений,
когда я звоню в дверь сэра Конси.
  --  Хелло! -- слышится из переговорного устройства голос унылого
аристократа.
  -- Это Сан-Антонио.
  Вопль.   Дверь  открывается,  я  поднимаюсь  до  лестнице   На
площадке  вырисовывается прямоугольник света Сын  баронета  ждет
меня. Он в смокинге
  Когда я подхожу, мужской голос кричит по-английски:
  -- Нет, Фил, держите себя в руках!
  Но  парень  уже не может удержать себя в руках и бросается  на
меня.
  Вам не кажется, что этого многовато?
  Это   стало   традиционным,  как  все  в   Англии:   едва   мы
встречаемся, сразу завязываем драку.
  Он   начинает   с   удара,   нацеленного   в   мои   фамильные
драгоценности,  но  я успеваю встать боком,  отчего  зарабатываю
здоровенный синячище на ляжке; за этим следует серия хуков.
  Я  шатаюсь,  отступаю, падаю, а когда пытаюсь  подняться,  эта
гнида с гербом отвешивает мне удар ботинком в челюсть.
  --  Фил,  прошу  вас, это же нечестно, -- наставительно  говорит
голос.
  Сквозь  туман я успеваю заметить элегантного молодого человека
с  благородной  внешностью, сидящего в кресле, закинув  ногу  на
ногу.
  Сэр Конси не обращает на замечание никакого внимания.
  Он  снова бьет меня ногой. У меня такое чувство, что я провожу
уик-энд во взбесившейся бетономешалке. Удары сыплются на меня со
всех  сторон.  Бац!  Бум! Шмяк! Я пытаюсь  отбиваться,  но  град
ударов достает незащищенные места.
  Высокий элегантный молодой человек встает.
  Сэр  Конси,  утомившись, останавливается. Я вдыхаю  три  литра
кислорода  и  решаю сыграть свою партитуру. Каждому свой  черед,
верно7
  Я  начинаю резким ударом толовой. Он Ловит мой кумпол брюхом и
валится на пол.
  Будучи  более честным, чем он, я не бью его, пока он лежит.  Я
даже  простираю  любезность до того,  что  помогаю  ему  встать,
схватив за галстук-бабочку.
  Чтобы  взяться крепче, я поворачиваю запястье, и сын  баронета
задыхается.
  -- Сволочь! -- кричу я. -- Подлюка!
  Он  пытается  отбиваться,  но я уже  не  чувствую  его  ударов
Мощным толчком я швыряю его к стене. Войдя в соприкосновение  со
qremni, сэр Конси издает "хааа".
  Я  подхожу. Он выдохся, но пытается пойти мне навстречу Однако
я  встречаю его четырнадцатью ударами, нанесенными со всей силой
и точностью.
  Молодой человек из хорошей семьи в нокауте падает на ковер.
  Я  тихонько  массирую  костяшки пальцев и  выполняю  несколько
гимнастических упражнений.
  -- Великолепно, -- оценивает зритель.
  Он кланяется и называет мне свое заглавие:
  -- Сэр Констенс Хаггравент, лучший друг Филипа.
  -- Сан-Антонио.
  Мы пожимаем друг другу руку.
  --  О!  Так  это  вы,  -- шепчет Хаггравент,  хмуря  брови.  Его
восклицание  кажется мне странным. Значит, сэр  Конси  рассказал
обо мне своим друзьям.
  Мой  собеседник  --  высокий  блондин  со  светлыми  глазами  и
необыкновенно изысканной внешностью. Даже если бы он  расхаживал
со  своей  родословной на шее, то и тогда это не было  бы  более
красноречиво.
  -- Почему вы сказали "так это вы"?
  -- Фил разыскивает вас с обеда...
  -- Мне это сказали.
  -- Он хотел вас убить.
  -- Он мне на это достаточно откровенно намекнул.
  -- Думаю, он ненавидит вас всей душой.
  -- Он дал мне это понять.
  -- Кажется, вы отбили у него невесту?
  --  Я  ее  не  отбивал,  а просто подобрал.  Она  упала  в  мою
постель.
  Сэр Констенс Хаггравент улыбается.
  -- Очень остроумно, -- замечает он.
  -- Откуда вы это знаете, сэр Хаггравент?
  -- Мне рассказал Фил.
  -- А он откуда взял? Из пальца высосал?
  --   Нет,   от  бывшего  дворецкого  своих  родителей,  Джеймса
Мейбюрна.
  Я вздрагиваю, мое сердце делает тук-тук.
  --  Рассказывайте,  это страшно интересно. -- Когда  леди  Дафна
вернулась   из  Франции,  у  нее  не  хватало  прислуги,   чтобы
заниматься   замком.  Фил,  познакомившийся  тогда  с   Синтией,
предложил им Мейбюрна.
  Я громко хохочу.
  -- И поручил своему слуге следить за мной?
  --   Джеймс   ему  очень  предан.  Фил  ревновал,  а   ревность
заставляет  совершать  безумства  даже  британцев,  месье   Сан-
Антонио.  По приказу своего бывшего хозяина Мейбюрн установил  в
вашей  комнате микрофон, но это ничего не дало, потому  что  вы,
кажется,  нашли его. Тогда он осмелился проверить сам, что  мисс
Синтия делала в вашей комнате...
  -- А! Вторым призраком, значит, был он! -- восклицаю я.
  -- Простите?
  -- Нет, ничего, я просто думаю вслух.
  Но  про себя говорю, что допустил ошибку, заподозрив мажордома
и  сэра  Конси.  Я  просто  имел дело с  супер-ревнивцем  и  его
помощником.
  --   Джеймс  сообщил  ему  жестокую  правду  сегодня  утром,  --
продолжает Хаггравент -- Тогда Фил сошел с ума... Кстати, о Филе, --
перебивает он сам себя, наклоняясь над моей жертвой,  --  вы  его
убили?
  Жених по-прежнему лежит без чувств Этот бедняга запомнит  меня
m`dnkcn.  Его  портрет  разлетелся  вдребезги:  раны  на  бровях
открылись,  нос  разбит, губы расквашены,  скулы  ободраны,  как
пережаренные каштаны.
  Мы льем ему в рот "Мак-Геррел", и он наконец приходит в себя.
  --  Послушайте, старина, -- говорю я, -- мне вас очень  жаль,  но
вы  сделали  ошибку, влюбившись в Синтию. Эта девица  недостойна
вас.
  Сэр Конси хочет броситься на меня, но мы его укрощаем.
  --  Позвольте мне все-таки закончить. Я комиссар Сан-Антонио из
французской  Секретной службы. Вы должны понимать,  джентльмены,
что  если  я  приехал в Шотландию вести расследование,  то  дело
должно быть очень серьезным и важным.
  Теперь  сэр Конси успокоился и больше не думает о том, как  бы
выпустить  мне кишки. Он чувствует, что это не фуфло, и,  сильно
побледнев под своими синяками, ждет продолжения.
  --  Мисс Синтия Мак-Геррел замешана в двух убийствах и торговле
наркотиками,  -- сообщаю я. -- Эта девушка совершенно  испорченна,
виной  чему, возможно, является ее тяжелое детство... Но это пусть
решают психиатры --
  Я пожимаю плечами.
  -- Объяснитесь, -- требует сэр Конси.
  --  Позже.  Сейчас слишком критический момент. Сэр  Конси,  что
стало с человеком, которого я выдал за моего слугу?
  Он качает головой.
  -- Мне это неизвестно Но скажите, Синтия...
  --  Я же сказал: позже, Фил, -- говорю я, дружески хлопая его по
плечу.  --  Клянусь вам моей честью полицейского,  что  сказанное
мною  о ней -- правда. Будьте таким же мужественным, как во время
наших... э-э... встреч!
  Он кивает.
  -- Так что с моим инспектором? Он опять качает головой.
  --  Узнав  от  Джеймса о моем несчастье, я  бросился  в  замок,
надеясь найти там вас, но вы уже уехали.
  -- Вы говорили с Синтией?
  -- Я устроил ей жуткую сцену.
  -- И что она вам сказала? Он опускает голову.
  -- Ну?
  -- Что она любит вас. Я не могу прийти в себя.
  -- Не может быть!
  -- Может. Она добавила, что только смерть разлучит ее с вами.
  Тут я разражаюсь смехом, который был бы гомерическим, если  бы
я был греком, а так он -- раблезианский.
  -- Неплохо.
  -- Что?
  --  Ловко  она  сыграла. Она сделала все, чтобы вы убили  меня.
Вместо  того  чтобы  заливать огонь водой, она  подлила  в  него
бензин. Что дальше, Фил?
  Его  избитая морда вдруг стала мне симпатична. Занятная  штука
жизнь,  а? Пять минут назад мы молотили друг друга, а  сейчас  я
называю его Филом, а он даже не думает обижаться.
  --  Я  отправился вас искать и, проходя ландами, увидел  вашего
слугу,  выходившего из дома старой пьянчужки. Я бросился к  ней,
чтобы  расспросить о вас, но она или ничего  не  знала,  или  не
захотела сказать.
  Я  начинаю  серьезно волноваться за Берю. Меня бы не  удивило,
если дела моего доблестного напарника пошли бы паршиво.
  Я  облокачиваюсь  на камин и, разглядывая в зеркале  отражение
привлекательной  физиономии,  обращаюсь  к  нему  со  следующими
словами:
  --  Сан-А,  дружок, у тебя была куча подозреваемых:  лже-Дафна,
ee  племянница, директор Мак-Орниш, сэр Конси и Джеймс  Мейбюрн.
Теперь  остались только трое. Прежде чем приступить к  основному
блюду,  то есть к старой леди и Синтии, почему бы не разобраться
с Мак-Орнишем?
  Оба  сэра  не нарушают моих раздумий. Обернувшись, я  вижу  их
стоящими навытяжку, в смокингах.
  -- Фил, -- спрашиваю я, -- какие у вас отношения с Мак-Орнишем?
  -- Неплохие, а что?
  -- Позвоните ему и попросите прийти сюда.
  -- Сейчас?
  --  Да. Скажите, что речь идет о крайне важном деле и вам нужна
его  помощь. Если он вас станет расспрашивать, скажите,  что  не
можете говорить по телефону
  Сын   баронета  подчиняется.  Он  звонит  в  Стингинес  Кастл.
Наконец трубку снимают, и, по счастью, это Мейбюрн.
  Фил   называется  и  просит  своего  бывшего   слугу   позвать
директора завода.
  Я беру отводной наушник и слышу сонный голос Мак-Орниша:
  -- Что случилось, сэр Конси?
  --  Очень  серьезное  происшествие. Умоляю вас,  приезжайте  ко
мне, на Грейтфорд энд Файрльюир-стрит.
  -- Не...
  --  Не  задавайте вопросов, это ужасно. А главное, не  говорите
дамам. Я рассчитываю на вас, Мак-Орниш!
  Он  кладет  трубку  на рычаг, что является наилучшим  способом
положить конец всяким объяснениям.
  --  Теперь  нам остается только ждать, -- говорю я,  тоже  кладя
наушник.
  -- Виски? -- предлагает сэр Конси.
  --  Охотно...  Пока  он  наполняет три стакана,  я  размышляю.  Я
думаю, что отношения между Синтией и Филипом были ненормальными.
По  всей  очевидности,  она  плевала  на  этого  парня,  как  на
прошлогодний снег. Однако раз она не просто встречалась с ним, а
даже  была помолвлена, он представлял для нее какой-то  интерес.
Какой, вот в чем вопрос.
  Теперь  я  знаю, что не тетя Дафна настаивает на  этом  браке,
потому  что  тетя  Дафна протянула ноги больше двух  лет  назад.
Тогда кто?
  -- Скажите, Фил, как вы познакомились с Синтией?
  --  Мой  отец  и  я  нанесли визит вежливости леди  Мак-Геррел,
когда она приехала в Стингинес Каста.
  -- Ваш отец был с ней знаком?
  --  Встречался  раз  лет  двадцать назад  на  каком-то  приеме.
Старуха жила в Лондоне и сюда приезжала только на Рождество.
  -- И это была любовь с первого взгляда?
  -- С моей стороны да.
  -- А с ее?
  --  Вначале  она  даже не обращала на меня  внимания,  и  вдруг
однажды...
  У него перехватывает горло.
  -- Господи, это правда.
  -- Что правда?
  --   Она  пришла  сюда  совсем  одна.  Представляете  себе  мое
удивление, когда я открыл дверь и оказался нос к носу с ней?
  -- Что она хотела?
  Он  с горечью качает головой. Его горло издает стон, а избитая
физиономия выражает большую душевную боль.
  --  Мой  отец  возглавляет много различных фирм и компаний.  Он
чудовищно увеличил свое состояние.
  --   Не   жалуйтесь,   дружище,  --  насмешливо   замечает   сэр
U`ccp`bemr.
  --  Он  стоит  во  главе  фирм,  ведущих  общественные  работы,
транспортных компаний, разводит овец, выращивает рожь и  ячмень,
а  также контролирует пароходную линию Шотландия -- Ирландия.  Ею
руковожу я. Это моя игрушка. Он передал ее мне, потому  что  она
работает как часы, сама, а моя роль состоит только в том,  чтобы
зайти время от времени в кабинет и выкурить там сигарету.
  -- Хорошая игрушка.
  --  Отец  считает  меня  полным ничтожеством,  --  жалуется  сэр
Конси.
  -- Вы сказали, что Синтия пришла к вам. Что она хотела?
  --  Она узнала, что я возглавляю эту компанию, и попросила меня
взять  туда  на  работу  одного ее друга,  француза,  с  которым
познакомилась  в  Канне.  Это  было  очень  сложно,  потому  что
иностранцы не могут занимать офицерские должности в нашем флоте,
даже торговом, не получив британского подданства.
  -- И что же вы сделали?
  --  Я  все-таки  нанял того парня, и мы закрыли глаза  на  этот
случай.
  -- Каковы его обязанности в компании?
  --  Он  первый  помощник капитана одного из наших судов,  "Рози
Лиф", которое ходит между Дублином и Айром.
  -- Его имя?
  -- Фелисьен ДелЕр.
  Я   записываю.   Мне   становится  понятно,   откуда   берутся
наркотики.
  В  Ирландии  находится один из крупнейших в Европе аэропортов,
Шэнон,  промежуточный пункт линий Америка --  Европа.  Эти  люди,
очевидно,   получают  героин  из  Штатов   по   воздуху,   ДелЕр
переправляет  его  морем из Ирландии в Шотландию,  а  здесь  его
обрабатывают известным нам способом и отправляют на экспорт...
  Мы  осушаем  уже  третий стаканчик виски,  когда  звонит  Мак-
Орниш.



  В  комнату  сэра  Конси входит Мак-Орниш, еще  более  круглый,
более розовый и более любезный, чем всегда.
  Когда   он  замечает  меня,  его  лицо  освещается  счастливой
улыбкой.
  --  Я  думал,  вы  вернулись во Францию,  дорогой  мистер  Сан-
Антонио.
  --  Я сгонял туда-обратно, мой добрый друг. Шотландия похожа на
ее виски: если раз попробовал, уже не забудешь...
  Говоря,  я подхожу к толстяку и в тот момент, когда  он  менее
всего этого ожидает, произвожу. захват. Мак-Орниш оказывается на
полу  с  заломленной за спину рукой и, болтая  своими  короткими
ножками, отчаянно вопит:
  --  Да  что  на вас нашло! Какая неудачная шутка! Господа,  что
это такое?
  --  Заткнись! -- говорю я по-английски. Одновременно я  ощупываю
карманы директора. В них только бумажник и деньги.
  -- Это нападение. О господи! -- возмущается толстяк.
  --  Куда  вы  дели свой револьвер? -- спрашиваю я,  отвесив  ему
удар ребром ладони по физиономии.
  -- У меня нет никакого револьвера! -- стонет он.
  -- Пузырь надутый! На ужине он у вас был!
  Он садится на пол, достает платок и вытирает лоб.
  --  Это  правда,  --  признает он, не особо смущаясь,  --  но  на
следующий же день я отнес его шерифу.
  -- Простите?
  Его  пухлая  физиономия становится фиолетовой от волнения.  Он
смотрит на Сан-А, на сэра Конси и его друга.
  --  Ну  да.  Я нашел этот револьвер во дворе завода и  сунул  в
карман,  потому что такие предметы лучше не оставлять на дороге,
тем  более  он  был заряжен. На следующий день  я  отнес  его  в
полицию. Если не верите мне, можете сходить туда и убедиться.
  Он со стонами поднимается на ноги.
  --  Что за манеры, -- протестует он. -- Обращаться со мной как  с
каким-нибудь  бандитом!  Джентльмены,  вы  потеряли  голову  или
пьяны? А этот телефонный звонок посреди ночи? Гм!
  Он   сильно  возмущен.  Его  история  с  пушкой  кажется   мне
правдоподобной.  Итак,  у  меня стало  еще  одним  подозреваемым
меньше.
  Тогда я открываю ему, кто я такой и зачем приехал сюда. Он  не
может прийти в себя.
  --  Леди  Мак-Геррел замешана в торговле наркотиками!  Даже  не
думайте об этом!
  --   Леди   Мак-Геррел  умерла  двадцать  пять  месяцев  назад,
джентльмены, и не от закупорки кишечника.
  Восклицания, изумление.
  --  Объяснения позднее, -- останавливаю я их. -- Мак-Орниш, у вас
есть ключи от завода?
  -- Естественно!
  -- Тогда поехали туда!
  -- Что?
  -- Быстро!
  Сказано  --  сделано. Мак-Орниш, двое парней в смокингах  и  я,
единственный  и  всегда  любимый  сын  Фелиси,  садимся  в   мою
катафалкообразную "бентли".
  По   дороге   я  забрасываю  директора  вопросами.   Он   дает
удовлетворительные ответы, которые меня просвещают. Например,  я
узнаю,  что  по бутылкам разливают один бак в день и  иногда  по
приказу  миссис Дафны дневную продукцию увозит грузовик, который
якобы доставляет ее друзьям старой леди (чему я охотно верю).
  --  Старая  пройдоха была в курсе розлива скотча  из  баков  по
бутылкам?
  --  Каждый  вечер  миссис Мак-Геррел указывает мне,  из  какого
бака  следует  завтра  разливать  виски.  Я  всегда  считал  это
старческим маразмом.
  Странный   маразм!  Это  просто-напросто   ключ   к   разгадке
подпольного  бизнеса. Ночью Синтия или другой  сообщник  высыпал
героин  в  указанный  бак. За ночь наркотик  растворялся,  а  на
следующий день виски с приправой, разлитое по бутылкам, забирали
другие  сообщники,  которые посылали его  потребителям.  Однажды
произошла  ошибка  и  месье  Оливьери  получил  ящик   виски   с
наркотиками.  Роковая  ошибка  (роковая  главным   образом   дли
Оливьери) и позволила раскрыть всю хитрость.

  --  Почему вы хотите осмотреть завод в такой час? -- беспокоится
Мак-Орниш.
  В  такой  час!  Сколько  раз я слышал это  возражение!  С  ума
сойти, как люди беспокоятся о времени!
  -- Я хочу не осматривать завод, а только заглянуть в подвал.
  Мы  направляемся  туда  спортивным  шагом.  Под  ошеломленными
взглядами  моих спутников иду прямо к баку с трупом. Возле  него
огромная лужа.
  Я залезаю на него и издаю крик отчаяния.
  Мою  дырку заделали. Поверх нее теперь набит деревянный  диск.
Я  просекаю  все в одну секунду. Эти гады схватили  Берю,  убили
ecn,  как  того  типа,  и решили, что они  составят  друг  Другу
компанию. Проклятье! Три раза проклятье! Мой бедный Берю!  Придя
открывать бак, они увидели, что я выпилил дырку в крышке...
  -- Быстро! Клещи, долото, молоток!
  Господа  в смокингах протягивают мне инструменты. Это  зрелище
я никогда не забуду.
  Я  срываю  деревянный  диск, потом  крышку.  Мои  предчувствия
оправдываются. Вместо одного в виски плавают два трупа: человека
с кобурой и Берюрье.
  Я  кричу остальным, чтобы они помогли мне. Ударами кувалды  мы
разбиваем верх бака. Я беру Берюрье за одну руку, сэр  Конси  за
другую. Мы вынимаем его из этого странного саркофага и кладем на
пол.
  По моим щекам бегут слезы.
  Мой  храбрый,  мой  верный Берю! Умер  утопленный!  Правда,  в
виски,  но  все  равно утопленный! Значит, конец  его  словесным
ляпам, его ругани, его обжорству и бесценным замечаниям?
  И  вдруг  сквозь застилающий глаза туман я вижу, как  огромная
мокрая масса шевелится, а пьяный голос затягивает песню: "Чешите
шерсть, мы же матрасники". Да, это Берю...
  "Мы  матрасники,  братцы, мы матрасники".  Я  не  знаю  автора
этого шедевра французского фольклора, но будь он благословен  за
ту радость, что доставил мне своей песней!

  Закутанный  в.  одеяло и удобно лежащий на диване  в  кабинете
Мак-Орниша,   Толстяк  щелкает  зубами.   Его   тошнит,   и   он
периодически  пачкает пол. Бедняга проглотил,  должно  быть,  не
меньше двух литров скотча!
  --  Что  с  тобой  случилось? -- спрашиваю я. Его снизу  доверху
сотрясает дрожь, и он смотрит на меня налитыми кровью глазами.
  --  А,  ты  вернулся,  комиссар хренов! --  булькает  он.  --  Не
слишком...  ик!.. быстро. Слушай, я... ик!.. тебе скажу  одну  вещь.
Нельзя зарекаться на будущее, но... ик!.. я больше никогда не буду
пить виски! Какая же это гадость! Ик...
  -- Ну, мой бледнолицый брат, приди в себя и рассказывай!
  Он разглядывает моих спутников.
  --  Какого хрена тут надо... ик!.. этим типам? И чЕ они  на  меня
пялятся, как... ик!
  --  Они  помогли мне вытащить тебя из бака. Ты чуть не  утонул,
Берюрье! В это невозможно поверить! Давай объясни!
  --  У  вас не найдется немного воды? -- бормочет он. Я знаю, что
мы  живем  в  эпоху сенсаций, но все-таки услышать, как  Толстяк
просит воды, это огромное потрясение. Ему приносят стакан  воды,
и, к моему огромному облегчению, он выливает ее себе на затылок.
  --  У  меня жуть как болит башка, корешок! Эти сволочи отвесили
мне  по кумполу такой удар дубинкой, что от него у быка запросто
бы отлетели рога!
  --   Наверное,  твои  крепче  приросли.  Рассказывай,  как  все
произошло.
  Он  рыгает  с  такой  силой, что Мак-Орниш отлетает  к  стене,
потом громко чихает.
  --   Эта  мерзость  виски  у  меня  повсюду,  я  ей  совершенно
пропитался...  Значит, так, пока тебя не было, я  следил  за  всей
компанией  из дома Глэдис... Насчет этого (он показывает  на  Мак-
Орниша) сказать нечего Но вот этот (он изысканно тычет пальцем в
сэра  Конси) устроил в замке большой шухер! Я наблюдал за ним  в
бинокль.  Он  так орал, что я удивлялся, как это его  не  слышно
Наконец  он ушел Я отчалил от Глэдис, чтобы постараться  узнать,
что он затевает...
  Берю замолкает.
  --  Бр-р,  эта гадость сожгла мне весь желудок. Отныне  я  буду
пить только мюскаде и божоле, даю тебе слово.
  -- Спасибо, я тщательно сберегу его. Продолжай.
  -- Думаю, -- рассуждает Толстяк, -- что я сделал глупость.
  -- Какую?
  -- Что вернулся в замок.
  -- Ты вернулся в замок?
  --  Да,  через черный ход. Я пришел потихоньку и сказал лакеям,
что  забыл  в  своей комнате часы. Я сходил туда и  спрятался  в
маленькой каморке как раз рядом.
  --  Придурок! -- бешусь я. -- Я ведь тебе говорил, чтобы  ты  был
крайне осторожен.
  --  Вся разница между мной и Байардом состоит в том, -- сообщает
он, -- что на мне нет доспехов, запомни это, комиссар...
  -- Хватит! Продолжай.
  --  Я  прождал  несколько часов в темноте  Хотел,  чтобы  лакеи
подумали, что я свалил, сечешь?
  -- Еще бы. Дальше.
  Остальные,   по  крайней  мере  сэр  Конси  и   сэр   Констенс
Хаггравент,  которые закончили Оксфорд и владеют французским,  с
Молчаливым   вниманием  слушают  его.  Мак-Орниш  же  поочередно
разглядывает  нас, стараясь по нашим физиономиям понять,  о  чем
говорит Берюрье.
  --  Я  дождался  ночи, чтобы предпринять вылазку, --  продолжает
спасенный  из  виски. -- Мне потребовалось много терпения,  чтобы
досидеть.
  -- Ты заснул? -- догадываюсь я. Он краснеет
  --  Скажем, чуток подремал. В этой каморке было невесело,  а  я
всегда был подвержен кастрации
  Сэр  Констенс  Хаггравент поворачивается ко мне с  озабоченным
видом.
  -- Кажется, это также называется клаустрофобией? -- Кажется.
  -- Спасибо.
  --  Я  могу  говорить?  -- возмущается Толстяк,  который  боится
снизить эффект рассказа так же, как кастрации.
  -- Можешь.
  --  Тогда  я  пошел по хибаре. Поскольку я ее знал, то  неплохо
ориентировался... Я спустился и увидел свет в салоне.  Я  подошел,
пригнулся  заглянуть  в  замочную скважину  и  увидел  блондинку
совсем  одну. И вдруг я получил по башке жуткий удар! Могу  тебе
сказать,  что  у  меня  звезды  посыпались  из  глаз.  Я   сразу
отрубился, как будто ток выключили.
  -- А потом?
  --  Потом ничего. Я ничего не помню. Хотя, если задуматься, мне
кажется, меня везли на машине. Когда я очнулся, то уже плавал  в
этой  пакости. Я стал Тонуть, от того и очухался. В тот  момент,
когда  я  уже совсем подыхал, мне удалось вдохнуть. Для этого  я
встал  на  какую-то кучу, тоже находившуюся в баке. Держа  морду
возле крышки, я мог немного дышать. Вдруг моя нога соскользнула,
я нырнул вниз и наглотался.
  Он замолкает.
  -- Это все, -- говорит он.
  -- Кажется, мы пришли вовремя, чтобы вытащить тебя.
  -- Мне тоже так кажется,
  -- Куча, о которой ты говоришь, это труп, дружище.
  -- Не может быть.
  --  И  ты остался в живых потому, что тебя бросили в бак.  Твой
вес  выплеснул  часть виски, что позволило  тебе  высунуть  твою
великолепную морду из жидкости.
  Я поворачиваюсь к сэру Конси.
  -- Ну что, Фил, вы все еще сомневаетесь?
  --  Нет,  комиссар.  Я  слишком поздно понял,  что  влюбился  в
монстра.

  --  А  что теперь? -- спрашивает Мак-Орниш, которому пересказали
по-английски приключения Берю.
  Я  стою  возле  окна  его  кабинета и смотрю  на  унылый  двор
завода. Я думаю, вернее, советуюсь с самим собой.
  --  Теперь  начнем  охоту.  Мак-Орниш,  позвоните  в  Стингинес
Кастл.  Попросите  Синтию и скажите ей,  что  случилось  большое
несчастье: Конси нашел меня и убил. Вы ей скажете, что он  хочет
в  последний  раз  встретиться с ней  перед  тем,  как  сдаться,
сечете?
  --  Я  не совсем понимаю, к чему вы клоните, но сделаю то,  что
вы говорите.
  И  звонит  малышке. Все проходит великолепно,  и  бедная  мисс
Синтия,  перепугавшись,  отвечает, что  согласна  на  прощальную
встречу со своим женихом-убийцей.
  Мак-Орниш кладет трубку.
  --  Отлично,  -- хвалю его я. -- Теперь, поскольку вы  знакомы  с
шерифом,  позвоните ему и попросите приехать в Стингинес  Кастл.
Пусть  он  возьмет  с собой одного из своих  людей  и  запасется
наручниками.  Мак-Орниш, убежденный моим тоном, набирает  номер,
но кладет трубку, сообщив: "Занято".
  Пауза. Он набирает номер снова. На этот раз ему отвечают.
  -- Мак-Хесдресс? -- спрашивает Мак-Орниш.
  Директор  говорит  шерифу  то, что  я  ему  велел.  Тот  долго
отвечает,  и  Мак-Орнишу  приходится  слушать.  Закрыв  микрофон
трубки ладонью, он ошеломленно шепчет мне:
  --  Ему только что позвонила Синтия. Это с ней он разговаривал.
Она   попросила  его  немедленно  приехать  в  Стингинес   Каста
арестовать ее жениха, который совершил большую глупость!
  Бедняга  Конси  со  стоном падает на стул и,  обхватив  голову
руками, начинает рыдать. Мне его жаль.
  --  Ну,  Фил, -- успокаиваю его я, -- мужайтесь. Девчонки никогда
не стоят слез, которые мы по ним проливаем!
  Потом я делаю Мак-Орнишу знак заканчивать разговор с шерифом.



  Мы,  Берюрье  и  я, сидим в засаде в кустах парка,  тогда  как
трио,  состоящее из Конси, Мак-Орниша и Хаггравента, поднимается
по ступенькам крыльца.
  Когда  они  вошли внутрь, я делаю Толстяку знак  следовать  за
мной. Шагая, Берю производит шум мочащейся коровы, потому что  с
его одежды стекло не все виски.
  Мы  входим  в  холл  и приближаемся к двери  салона.  Я  слышу
всхлипывания.
  --  О,  Филип, -- рыдает красотка, -- почему вы не сдержались?  Я
одна  во  всем виновата! Если бы я не проявила слабость к  этому
проклятому французу!..
  --  Вы действительно виноваты, Синтия, -- добавляет старуха лже-
Мак-Геррел. -- После такого скандала вам остается только  уйти  в
монастырь... Пауза. Ахи-охи, вздохи, всхлипы...
  --  Вот  старая сволочь! -- шепчет мне на ухо Берю. Я приказываю
ему заткнуться. За дверью Синтия, шмыгая носом, спрашивает:
  -- Как вы это сделали, Фил?
  По  молчанию сэра Конси я понимаю, что его нервы на пределе и,
если я сейчас не вмешаюсь, он на самом деле кого-нибудь убьет.
  Тогда   я  вхожу  в  салон.  Увидев  меня,  Синтия  становится
зеленой,  а  руки тети Дафны начинают трястись  явно  не  от  ее
преклонного возраста.
  -- Как видите, сердце мое, очень неплохо...
  -- Но, но... -- блеет потрясенная красавица.
  Настает  черед Берюрье войти. Смятение дам достигает наивысшей
точки.  Войдя  в салон, Берю чихает, вытирает повисшую  на  носу
соплю и заявляет:
  -- Что скажете, суки?
  --  Употребление  слова  женского рода во  множественном  числе
кажется мне в данном случае необоснованным, -- поправляю я.
  Сказав  это,  я  подхожу  к креслу на  колесиках  тети  Дафны,
хватаю  его за спинку и толкаю. Калека падает на пол  в  громком
шорохе юбок.
  --  Однако,  комиссар! -- аристократически отчитывает  меня  сэр
Констенс Хаггравент.
  Вместо  того  чтобы извиниться перед старушкой, я поднимаю  ее
за шкирку. Странное дело, она вдруг держится на своих двоих.
  --  Вот  видишь,  Стив,  --  усмехаюсь я,  --  я  сэкономил  твои
денежки. Со мной тебе не придется отправляться в паломничество в
Лурд!
  Лжестаруха выхватывает из-за пазухи парабеллум.
  Я  ожидал  фортеля в этом стиле, потому и не даю  ему  времени
направить пушку на меня.
  Удар,  захват, залом руки. Пистолет летит через  салон,  потом
за  ним  в том же направлении следует парик. Наконец разорванная
блузка открывает атлетический торс в майке.
  -- Представляю вам Стива Марроу, джентльмены, -- объявляю я.
  Представив,  я  сбиваю  его лучшим апперкотом  в  моей  жизни,
потом  срываю  остатки  блузки и при помощи  виски  "Мак-Геррел"
смываю грим. Перед нами предстает парень лет тридцати.
  --  Перед  вами  убийца  Дафны Мак-Геррел и  одного  господина,
который,  если мои умозаключения верны, работал на  американское
Управление по борьбе с наркотиками. Правда, Синтия?
  Она  валится  а  широкое  кресло. Ее ноздри  сжимаются,  глаза
закатываются. Однако она соглашается.
  --  Тот  парень был мой коллега. Мы оба занимались этим  делом,
разматывая ниточку с двух сторон: он с начала, а я с  конца...  Мы
встретились слишком поздно. Его убил Марроу, не так ли?
  Она взмахивает ресницами в знак согласия.
  --  Гениальная  выдумка с могилой в баке. А маленький  наезд  в
тупике у завода тоже Марроу?
  Новое согласие. Я подхожу ближе и смотрю на нее.
  --  В  Ницце  Стив и вы, Синтия, задумали безумное предприятие.
Настолько безумное, что оно продержалось два года. Это -- рекорд!
  --  Объясните,  -- умоляет сэр Конси. Я смотрю на Берю,  который
снова  уложил  Марроу ударом по зубам, потому что актер  пытался
подняться.
  --  Объяснения будут быстрыми, Фил. Настоящая Дафна была жуткой
мегерой,  много лет издевавшейся над своей племянницей. Надеюсь,
из-за   этого   жюри   присяжных  проявит  к  Синтии   некоторую
снисходительность. Малышка задыхалась под властью  своей  тетки.
Ей надо было найти себе отдушину, и она стала ходить в более или
менее  сомнительные бары. Чтобы проделывать ночные вылазки,  она
начала   давать   старухе   снотворное.   Однажды   ночью    она
познакомилась с этим проходимцем...
  --  С этим, что ли? -- спрашивает Гигант Мысли, отвешивая Марроу
удар ботинком по морде.
  --   С   ним  самым.  Бывший  актер-неудачник,  связавшийся   с
торговцами  наркотиками,  стал  любовником  Синтии.   Для   нее,
ndhmnjni   несчастной   девушки,   он   стал   спасителем.   Она
превратилась   в  его  вещь.  Однажды  в  голову  Стиву   пришла
потрясающая  идея: убить старуху и занять ее место в  доме.  Это
было  менее безумно, чем кажется на первый взгляд. Дафна жила  в
Ницце  одна,  ни  с  кем  не  общалась,  порвала  все  связи   с
немногочисленными  родственниками. Отличная  добыча!  Они  убили
старуху  (при каких обстоятельствах, мы скоро выясним) и  начали
сказочную  жизнь... У них были деньги, свобода,  они  любили  друг
друга. Но через некоторое время произошла катастрофа: погиб Мак-
Геррел,   возглавлявший   завод   по   производству   виски    и
распоряжавшийся семейным состоянием. Что делать?
  Полагаю, Стив сохранил добрые отношения с наркодельцами и  они
на  него немного надавили. Играя роль с дьявольской дерзостью  и
большим  талантом, по-прежнему при помощи Синтии, он  приехал  в
Стингинес.  Завод сам по себе уже ничего не стоил и,  по  общему
мнению,  был  в упадке. Они сделали его перевалочным  пунктом  в
контрабанде наркотиков...
  Я похлопываю Синтию по плечу:
  -- Вы ведь сразу поняли, что я полицейский?
  --   Мы   думали,  вы  расследуете  исчезновение  американского
сыщика.
  --  Поэтому  вы  действовали осторожно,  ограничившись  плотным
наблюдением за мной. В ту ночь, когда я обыскивал завод,  Марроу
следил за мной, не так ли?
  -- Да.
  --  Он  угнал со стройки Конси их машину, чтобы в худшем случае
навести подозрения на Филипа?
  -- Да.
  --  Вас  защищала  безупречная репутация. Пока фальшивую  Дафну
считали  настоящей,  вам  нечего было бояться.  Еще  бы:  старая
больная леди, благочестивая, благородного происхождения и  такая
мужественная  --  Я  перехожу  к другой  теме:  --  Где  был  убит
американский полицейский?
  --  В  парке. Он подсматривал в окно кабинета. Мы заметили  его
случайно  и  подстроили ловушку. Я заняла место тети  в  кресле,
стоявшем к нему спиной, а тем временем Стив...
  -- Потом вы отвезли тело на завод?
  -- Да.
  -- И когда волокли его по двору; у него выпал револьвер.
  --  Я  знаю,  -- говорит она. -- Мак-Орниш нам сказал, что  нашел
оружие...
  -- Ваша организация большая, лапочка?
  --  Да,  довольно  большая, -- шепчет она. -- Но я  знаю  намного
меньше, чем Стив.
  Вот  это  да!  Она  уже сейчас все валит  на  него!  Вот  они,
женщины!  Готовы на любые безумства ради своих парней,  пока  те
доставляют им кайф, а чуть становится паршиво, бросают их.
  --  Доверьтесь  людям  Ярда,  они сумеют  его  разговорить.  Мы
получим  имена и адреса европейских корреспондентов. Лично  я  с
удовольствием займусь французской группой.
  Снаружи  слышится  звук  подъехавшей  машины.  Гулкие  шаги  в
коридоре. Входит рыжий гигант. Сколько же рыжих я видел во время
этого   задания!  Целый  парад.  Этого  хватит,  чтобы  на   всю
оставшуюся жизнь отвратить вас от моркови.
  Это  шериф  Мак-Хесдресс. Он подходит к  Синтии  и  с  улыбкой
говорит:
  --  Надеюсь, я не слишком задержался, мисс? Моя машина никак не
заводилась --
  Он  замолкает,  увидев лежащего на полу  в  задравшихся  юбках
Стива Марроу.
  Наступает  глубокая  тишина, едва нарушаемая  бульканьем.  Это
Берю, успевший забыть свою клятву, пьет "Мак-Геррел".


                           Заключение
  В  три  часа  пополудни следующего дня я открываю дверь  моего
дома в Сен-Клу.
  И  кого  я  вижу  на  пороге? Фелиси!  Мою  славную,  дорогую,
чудесную Фелиси.
  Я бросаюсь к ней.
  -- Уже вернулась, ма?
  -- Как видишь. Без тебя отдых для меня не отдых, ты же знаешь.
  Она  ведет  меня в столовую, и я замираю, широко разинув  рот.
Ирэн,  милашка,  которую  я подцепил  в  поезде,  возвращаясь  с
Дордони, сидит там и спокойно вяжет. Увидев меня, она розовеет и
заявляет:
  --  Как видите, я вас дождалась. Ваша мама очень милая, это она
настояла...
  Обалдев от изумления, я бормочу:
  --  А,  да!  Конечно! Гм! Я -- то есть да... Однако...  правда  Мама
потихоньку  смеется  над  моим  смущением,  а  я  чувствую,  что
выставить  эту девицу за дверь будет чертовски сложно.  Господи,
как же я от нее отделаюсь?
  Я   занимаюсь  этой  проблемой,  гораздо  более  деликатной  и
сложной,   чем   мое   расследование,  когда   дверь   с   шумом
распахивается  и  Толстяк, которого я высадил перед  дверью  его
дома, врывается, ни с кем не здороваясь.
  --  Сан-А! -- вопит он, потрясая номером "Франс суар". --  Сан-А!
Прочти вот это, черт подери!
  Я машинально беру брехаловку и читаю на первой странице:

           ЧУДОВИЩЕ ОЗЕРА СТИНГИНЕС (ШОТЛАНДИЯ) НЕ БЫЛО СКАЗКОЙ.
  --  Будешь  знать, как утверждать, что я вру, лопух! --  рявкает
Берю.
  Раздраженно пожав плечами, я продолжаю чтение:

           Сегодня  утром  рыбаки, шедшие  по  берегу  Стингинес
           Лоха, были потрясены, увидев среди утесников страшное
           животное, словно пришедшее из доисторических времен и
           принадлежащее,  по  всей  вероятности,  к   семейству
           ящеров. Длина животного двадцать два метра от  головы
           до   хвоста.   Оно   имеет   наспинные   плавники   и
           атрофированные лапы, наподобие крокодильих. Оно  было
           убито  кучно посаженными восемью пулями из  пистолета
           калибра   7,65   французского   производства.   Музей
           Естественной   истории   предлагает   тысячу   фунтов
           стерлингов   лицу,  совершившему  этот   беспримерный
           подвиг.
  Я поднимаю качающийся от восхищения взгляд на Берю.
  --  Тысяча  фунтов -- это сколько во франках? -- тихо  спрашивает
он.

  [1]  Изготовлено  и  разлито  по бутылкам  Дафной  Мак-Геррел,
Шотландия (англ.).
  [2]  По-французски слова "героиня" и "героин" звучат абсолютно
одинаково,  однаково, отсюда двусмысленность фразы  Сан-Антонио.
Здесь и далее примечания переводчика.
  [3]  Монегасками называют жителей княжества Монако, в  котором
говорят на французском; монегаскского языка не существует.
  [4]  Имя  и фамилия дворецкого созвучны французской фразе:  "Я
люблю свои яйца".
  [5]  Нетитулованное,  но имеющее родовой  герб  дворянство  (в
отличие от титулованного -- нобилити).

Last-modified: Mon, 22 Jul 2002 08:50:21 GMT

Оцените этот текст: