то я такой, чтобы исследовать томографический снимок. И он упомянул рану на плече, хотя не осматривал это плечо, и я ему об этом не говорил. Что еще ему сказали такого, о чем ему знать было не обязательно? Может, о том, как я получил эту рану? -- Разумеется, нет. -- Ну конечно. Еще бы. Меня не просто отправляют отдохнуть. Я не просто в запаснике. Меня выводят из игры. Я прав? Человек по имени Алан перешел на полосу обгона. -- Я задал вам вопрос. Меня выводят из игры, так? -- Ничто не длится вечно, Бьюкенен. -- Перестаньте называть меня так. -- А как еще мне вас называть? Что вы, черт побери, о себе воображаете? Голова у Бьюкенена раскалывалась. Ответить ему было нечего. -- Агент с вашим талантом и опытом мог бы принести массу пользы в качестве наставника, -- сказал Алан. Бьюкенен молчал. -- Вы что, намеревались всю жизнь работать секретным агентом? -- Никогда об этом не думал. -- Ну да, -- поднял брови Алан. -- Что-то не верится. -- Я сказал это в буквальном смысле. Я действительно никогда об этом не думал. Никогда не думал дальше того, что я делал и кем я был во время каждого конкретного задания. Если, работая в условиях секретности, начинаешь планировать свой выход на пенсию, то неизбежно делаешь ошибки. Забываешь, кем ты должен быть. Выходишь из роли. А это самый верный способ не дожить до пресловутой пенсии. -- Ну, так подумайте об этом сейчас. Голова у Бьюкенена болела все сильнее и сильнее. -- Почему со мной так поступают? Я ничего не запорол. В том, что случилось, нет никакой моей вины. Я все отлично залатал. Операция не сорвалась. -- Но могла сорваться, не так ли? -- Даже если и так, то все равно не по моей вине. -- Мы не обсуждаем, кто и в чем виноват. Мы говорим о том, что случилось или не случилось и что почти случилось. Может, просто кончилось ваше везение. В конце концов, вам уже тридцать два. А в нашей игре такой возраст считается уже преклонным. Восемь лет? Да это просто чудо, что вы еще живы. Пора отойти в сторону. -- То, что я еще жив, доказывает, насколько я хорош. Я не заслуживаю такого отношения. Дождь усилился, забарабанил по крыше автомобиля. "Дворники" на ветровом стекле задвигались чаще. -- Вы когда-нибудь видели свое досье? Превозмогая боль, Бьюкенен покачал головой. -- Хотите посмотреть? -- Нет. -- Ваш психологический портрет многое проясняет. -- Мне это неинтересно. -- У вас так называемый "диссоциативный тип личности". -- Говорю вам, это мне неинтересно. Алан вновь перестроился в другой ряд и не снижал скорости, несмотря на дождь. -- Хоть я и не психолог, но ваше досье мне понятно. Вы не нравитесь самому себе и делаете все возможное, чтобы не заглядывать внутрь своего "я". Вы отождествляете себя с людьми и предметами, которые вас окружают. Вы перевоплощаетесь. Вы... диссоциируетесь. Бьюкенен смотрел, нахмурившись, перед собой, на расплывчатое за завесой дождя уличное движение. -- В обычном обществе такое состояние было бы минусом, -- продолжал Алан. -- Но те, кто вас обучал, поняли, какое сокровище у них в руках, когда их компьютер в ответ на запрос остановил свой выбор на вас. В средней школе вы уже проявляли талант -- или, лучше было бы сказать, неодолимую тягу -- к лицедейству. В Беннинге и Брэгге ваши спецназовские командиры давали блестящие отзывы о вашем боевом искусстве. Учитывая вашу уникальную наклонность, для завершения вашей подготовки оставалось только пройти еще более специальное обучение на Ферме. -- Не хочу больше ничего слушать, -- отрезал Бьюкенен. -- Вы идеальный секретный агент. Неудивительно, что вы могли за восемь лет сыграть столько ролей и что ваши начальники считали вас способным делать это без риска сломаться. Да, черт побери, вы уже сломались раньше. Работа секретного агента была для вас способом лечения. Вы так сильно себя ненавидели, что были готовы на все, на любые страдания ради возможности не быть самим собой. Бьюкенен невозмутимо протянул руку и схватил Алана за правый локоть. -- Эй, вы что? -- воскликнул тот. Средним пальцем Бьюкенен нащупал нужный нерв. -- Эй, -- повторил Алан. Бьюкенен надавил. Алан закричал. Он дернулся от боли, машина вильнула, задние колеса занесло на мокром скользком асфальте сначала в одну сторону, потом в другую. Позади них и на полосе обгона другие водители с перепугу тоже начали вилять и сигналить. -- А теперь вот что, -- произнес Бьюкенен. -- Вы либо заткнетесь, либо узнаете на собственной шкуре, каково потерять управление автомобилем при скорости пятьдесят пять миль в час. Лицо Алана приобрело цвет бетона. От страшной боли челюсть его отвисла. Лоб покрылся бисеринками пота от усилий выровнять машину. Он кивнул. -- Прекрасно, -- сказал Бьюкенен. -- Я знал, что мы сможем договориться. -- Отпустив локоть Алана, он сел прямо и стал смотреть вперед. Алан что-то пробормотал. -- Что? -- спросил Бьюкенен. -- Ничего. -- Я так и думал. Но Бьюкенен понял, что сказал Алан. Это из-за брата. 11 -- Что он делает сейчас? -- спросил человек, называющий себя Аланом, когда вошел в квартиру, которая находилась над квартирой Бьюкенена. -- Ничего, -- ответил майор Патнэм. -- Он пил кофе из пластиковой чашки и следил за телемониторами. Он опять был в штатском. -- Ну он же должен что-то делать. -- Алан окинул взглядом квартиру. Полковник и капитан Уэллер отсутствовали. -- Нет, -- сказал майор Патнэм. -- Он не делает ничего. Когда он вошел, я думал, что он нальет себе чего-нибудь выпить, сходит в туалет, почитает журнал, посмотрит телевизор, займется гимнастикой или еще чем-нибудь. Но он только дошел до дивана. Вон он сидит. Именно это он и делает после вашего ухода. То есть ничего. Алан подошел к мониторам. Потирая правый локоть в том месте, где все еще болел защемленный Бьюкененом нерв, он хмуро смотрел на черно-белое изображение сидящего на диване Бьюкенена. -- Ч-черт. Бьюкенен сидел, вытянувшись совершенно неподвижно, с застывшим выражением лица, пристально глядя на стоявший напротив стул. -- Черт, -- повторил Алан. -- Он в кататоническом ступоре. Полковник знает об этом? -- Я звонил ему. -- И что же? -- Мне приказано продолжать наблюдение. О чем вы с ним говорили? Когда он вошел, вид у него был какой-то странный. -- Это от того, о чем мы не говорили. -- Не понимаю. -- О его брате. -- Черт побери, вы же знаете, что это запрещенная тема! -- Я хотел его испытать. -- Ну, реакции от него вы определенно добились. -- Да, но это не та реакция, какую я хотел получить. 12 Бьюкенену пришла на память притча об осле между двумя охапками сена. Осел стоял точно посередине между ними. И та и другая были одинаковой величины и пахли одинаково чудесно. Лишенный какого бы то ни было основания предпочесть одну охапку другой, осел сдох от голода. В реальном мире подобная ситуация была бы просто невозможной, потому что охапки никогда не могли бы быть в точности одинаковыми, а осел никогда не мог бы находиться точно посередине между ними, так что притча была лишь теоретической иллюстрацией к проблеме свободной воли. Способность выбирать, которую большинство людей принимали как нечто данное, зависела от определенных условий, отсутствие которых могло лишить человека мотивации, -- и Бьюкенен чувствовал, что оказался сейчас именно в такой ситуации. Его брат. Бьюкенен настолько основательно работал над тем, чтобы стереть это из памяти, что последние восемь лет ему удалось совершенно отключиться от того поворотного события, которое определяло его поведение. За все это время он не подумал о нем ни разу. В редкие моменты слабости ему, вконец измученному, случалось среди ночи вдруг ощутить, как этот притаившийся в темной глубине его подсознания кошмар начинает подкрадываться, готовиться к прыжку. Тогда он собирал всю свою силу воли и ставил мысленный заслон отрицания, отказа принять неприемлемое. Даже сейчас, лишенный своих оборонительных средств, засвеченный и неохраняемый, он еще сберег достаточную степень отторжения, так что память могла поймать его в ловушку лишь частично, лишь в принципе, но не в деталях. Его брат. Его чудесный брат. Двенадцати лет. Милый Томми. Он умер. И убил его он. Бьюкенен почувствовал себя так, будто его сковало льдом. Он не мог пошевельнуться. Он сидел на диване, а его ноги, спина, руки онемели, все тело его окоченело, словно парализованное. Он все так же смотрел на стоящий перед ним стул, не видя его и лишь едва сознавая ход времени. Пять часов. Шесть часов. Семь часов. В комнате было темно. Бьюкенен продолжал смотреть в никуда, не видя ничего. Томми был мертв. И убил его он. Кровь. Он вцепился в пронзенное железным прутом тело Томми, пытаясь освободить его. Щеки Томми были ужасно бледные. Его дыхание походило на бульканье. Когда он стонал, то звук получался такой, будто он при этом полоскал горло. Но полосканием была не соленая вода. Это была... Кровь. -- Больно. Очень больно. -- Господи, Томми, прости меня. Я не хотел. Толкать его. Мы просто валяли дурака. Я не думал, что Томми оступится и упадет. Я не знал, что на дне ямы что-то есть. Строительная площадка. Летний вечер. Два брата пришли сюда поиграть. -- Очень больно. -- Томми! -- Уже совсем не больно. -- Томми! Столько крови. Бьюкенену было тогда пятнадцать лет. Все еще находясь в кататоническом трансе, неподвижно и прямо сидя на диване и глядя в темноту, Бьюкенен чувствовал, будто часть его сознания поднимает руки, пытаясь отогнать это ужасное воспоминание. Ему было холодно, но на лбу выступили бусинки пота. Это уж слишком, подумал он. Он не вспоминал таких подробностей с тех самых дней и ночей перед похоронами Томми, с того невыносимого лета, которое за этим последовало, с того омраченного чувством вины и казавшегося бесконечным времени года, времени печали, которое все-таки кончилось, когда... Сознание Бьюкенена заметалось в поисках убежища, где оно могло бы спастись от обжигающих болью воспоминаний о крови Томми у него на одежде, о железном пруте, торчащем у Томми из груди. -- Во всем виноват я. -- Нет, ведь ты не нарочно, -- возражала мать Бьюкенена. -- Я убил его. -- Это был несчастный случай, -- сказала мать. Но Бьюкенен не поверил ей. Он был убежден, что сошел бы с ума, если бы не нашел средства оградить себя от собственного сознания. Ответ оказался на удивление простым и потрясающе очевидным. Нужно стать кем-то другим. Диссоциативный тип личности. Он стал воображать себя в роли спортивных кумиров и звезд рок-музыки, представлять себя в образе тех актеров кино и телевидения, которых обожал. Он вдруг пристрастился к чтению романов, в мир которых он мог сбежать от действительности и стать тем героем, с которым жаждал отождествить себя. В школе той осенью он открыл для себя драматический клуб, подсознательно стремясь совершенствоваться в навыках, необходимых ему для поддержания тех охранительных личин, под которыми он собирался прятаться, тех персонажей, которые позволят ему убежать от самого себя. Потом, после окончания школы, желая то ли самоутвердиться, то ли наказать себя, то ли поиграть со смертью, он поступил на военную службу, но не куда попало, а в войска особого назначения. Этим названием было все сказано. Он хотел быть особым. Он хотел пожертвовать собой, искупить вину. И еще одно: если он увидит достаточно много смертей, то, может быть, та одна смерть перестанет преследовать его. Как сказал тогда человек, называвший себя Аланом, в подразделении специальных операций обучавшие Бьюкенена инструкторы быстро сообразили, какое сокровище приплыло к ним в руки, когда компьютер при поиске остановил свой выбор на Бьюкенене. Они получали человека, который неистово жаждал носить личину, быть кем-то другим. Агента, который не только не устанет, а напротив, будет чувствовать себя распрекрасно, работая в условиях глубокой секретности в течение долгого времени. А теперь с него срывают его спасительные доспехи, отбирают у него щиты, обнажают его вину, из-за которой он был вынужден стать агентом и которую ему удалось подавить. Бьюкенен? Кто такой, черт возьми, этот Бьюкенен? Он понимал, что за человек был Джим Кроуфорд. Или Эд Поттер. Или Виктор Грант. Да и все остальные. Для каждого из них он сочинил подробную прошлую жизнь. Некоторые из его персонажей были благословенны и счастливы (в случае Ричарда Даны это следовало понимать буквально, так как Дана верил, что на него, рожденного вновь христианином, снизошла Божья благодать). Другие были чем-то обременены (жена Эда Поттера развелась с ним, чтобы выйти замуж за человека, который зарабатывал больше денег). Бьюкенен знал, как каждый из них одевался (Роберт Чемберс предпочитал официальность и всегда был в костюме и при галстуке). Он знал, какая музыка нравилась каждому из них (Питер Слоун обожал кантри-вестерн), и какая еда (Джим Кроуфорд ненавидел цветную капусту), и какой тип женщин (Виктору Гранту нравились брюнетки), и какие кинофильмы (Брайан Макдоналд мог бы смотреть "Песни под дождем" хоть каждый вечер, всю неделю), и... Кто такой, черт побери, этот Бьюкенен? Примечательно, что и сам Бьюкенен, и его кураторы даже мысленно всегда пользовались лишь его фамилией. Это звучало беспристрастно. Объективно. За восемь лет, сыграв роли сотен человек -- нет, правильно будет сказать, побыв сотнями человек, -- Бьюкенен абсолютно не знал, как сыграть роль самого себя. Каковы особенности его речи? Есть ли отличная от других походка? Какую одежду, еду, музыку и так далее он предпочитает? Исповедует ли какую-нибудь религию? Есть ли у него хобби? Любимые города? Что для него естественно? Черт, он так давно не был Бьюкененом, что просто забыл, кто такой Бьюкенен. Он не хотел знать, кто такой Бьюкенен. Притча об осле между двумя охапками сена точно описывала его ситуацию. Он попал в промежуток между личностью Виктора Гранта, который был мертв, и личностью Дона Колтона, которая не была сформирована. Лишившись всех точек опоры, оставшись без малейшей зацепки, способной облегчить ему выбор -- кем быть, он был просто парализован. Но охранительные инстинкты все-таки привели в действие систему самообороны. Сидя неподвижно в тихой темной комнате, он услышал шум, царапанье ключа в замке входной двери. Одна часть его сознания дала ему толчок. Его тело уже не было холодным и онемевшим. Ступор покинул его под напором адреналина. Скрипнула дверная ручка. Когда кто-то находившийся в наружном коридоре медленно открыл дверь и резкий свет оттуда проник в квартиру, Бьюкенена на диване уже не было. Он быстро проскользнул налево и скрылся в темноте спальни. Он услышал щелчок выключателя и отступил еще дальше в спальню, когда в жилой комнате вспыхнул свет. Он услышал мягкий, глухой стук, когда тихо закрыли дверь. Послышалось легкое шуршание чьих-то осторожных шагов по ковру. Он напрягся. -- Бьюкенен? -- Голос был ему знаком. Он принадлежал человеку, называвшему себя Аланом. Но голос звучал настороженно, тревожно. -- Бьюкенен? Испытывая беспокойство, Бьюкенен не хотел отзываться на это имя. Но все-таки вышел немного вперед, чтобы его могли увидеть в полутьме спальни. Алан обернулся. Выражение его лица представляло собой смесь озабоченности и удивления. -- Вы принципиально против того, чтобы стучать? -- спросил Бьюкенен. -- Ну... -- Алан неловко потер правую руку о свой пиджак спортивного покроя в коричневую клетку. -- Я подумал, что вы, может быть, спите, и... -- И поэтому решили здесь тихонько посидеть, пока я не проснусь? -- Нет, -- ответил Алан. -- Г-м-м, не совсем так. -- А что же будет совсем так? Обычно этот человек был настолько уверен в себе, что его манера поведения граничила с бесцеремонностью. Сейчас же он вел себя совершенно необычно. Что происходит? -- Я просто подумал, что надо заглянуть к вам и проверить, все ли с вами в порядке. -- Ну а почему со мной не должно быть все в порядке? -- Видите ли, тогда в машине вы были расстроены, и... -- И что же? -- Ничего. Я просто... Наверно, я ошибся. Бьюкенен вышел из темной спальни. Подходя к Алану, он заметил, что тот украдкой бросил опасливый взгляд на потолок в дальнем правом углу комнаты. Вот оно что, подумал Бьюкенен. Значит, он здесь под колпаком, причем его не только подслушивают. За ним еще и подсматривают скрытыми камерами. С игольчатыми объективами. Вчера, приехав сюда, Бьюкенен почувствовал облегчение от того, что достиг наконец спокойной гавани. У него не было оснований подозревать своих кураторов в каких-либо нехороших замыслах, а значит, не было и причины проверять квартиру на присутствие "жучков". Позднее, после разговора с Аланом, он был взволнован, поглощен мыслями об открытке, дошедшей до него, словно неожиданный отголосок одной из его прежних жизней, хотя с тех пор прошло уже шесть лет. Ему и в голову не пришло проверять квартиру. Да и какой смысл был бы делать это? Кроме человека, называвшего себя Аланом, ему не с кем было говорить, а значит, и спрятанным микрофонам нечего было подслушивать. Но видеонаблюдение -- это уже другое дело. Намного более серьезное, думал Бьюкенен. Что-то во мне пугает их, причем в такой степени, что они хотят следить за мной не спуская глаз. Но что это может быть? Что может их пугать? Для начала это может быть мое пребывание в катато-ническом трансе всю вторую половину дня и часть вечера. Должно быть, я до смерти напугал тех, кто ведет наблюдение. Они послали Алана узнать, не поехала ли у меня крыша. Чего стоит одно то, как Алан все время щупает свой пиджак. После того как я утром прижал ему руку, он, должно быть, пытается определить, сильно ли я возбужден и не придется ли ему пригрозить мне оружием. А в это время камеры передают каждое мое движение. Но Алан не хочет, чтобы я об этом знал. Бьюкенен почувствовал себя раскованным. Пришло ощущение того, что он на сцене, а с ним и стимул, который был ему нужен, чтобы сыграть роль самого себя. -- Я постучал, -- продолжал свои объяснения Алан. -- Наверно, вы не слышали. А так как вы не должны были уходить из квартиры, я подумал, не случилось ли чего с вами. -- Сейчас, когда Алан придумал правдоподобную версию, он уже не так сильно нервничал. К нему явно возвращалась его обычная уверенность в себе. -- И эта рана у вас на голове. Вдруг вы еще раз ударились? Вдруг поскользнулись, когда мылись под душем, да мало ли что? Вот я и решил войти и проверить. Я часто принимаю здесь доклады агентов, поэтому у меня всегда при себе ключ. -- Наверно, я должен чувствовать себя польщенным, что вы так меня опекаете. -- А с вами не так-то легко найти общий язык. -- Алан потер правый локоть. -- Но я делаю свое дело и забочусь о вверенных мне людях. -- Послушайте, -- сказал Бьюкенен. -- За то, что случилось в машине сегодня утром... простите меня. Алан пожал плечами. -- Столько всего происходит. Наверно, мне нелегко будет научиться жить, ни испытывая больше давления. Алан снова пожал плечами. -- Это можно понять. Иногда агент продолжает чувствовать давление даже тогда, когда его уже нет. -- Кстати, о давлении... -- Что? -- О давлении. Бьюкенен ощутил его в низу живота. Он показал на ванную, вошел внутрь, закрыл дверь и опорожнил свой мочевой пузырь. Он полагал, что в ванной, как и в других комнатах квартиры, тоже запрятана куда-нибудь в стену камера. Но ему было безразлично, следит ли за ним кто-нибудь, пока он отправляет свою естественную надобность. Даже если бы он действительно стеснялся, то ни за что на свете не подал бы виду. И даже если бы его мочевой пузырь того не требовал, он все равно пошел бы в туалет. В качестве отвлекающего маневра. Потому что ему надо было побыть какое-то время не на глазах у Алана. Ему нужно было время, чтобы подумать. 13 Вот та самая открытка, которую я никогда не собиралась посылать. Надеюсь, то, что ты обещал, -- это всерьез. Тогда же и там же, где в последний раз. Рассчитываю па тебя. ПОЖАЛУЙСТА. Бьюкенен вышел из ванной, сопровождаемый шумом спущенной в унитазе воды. -- Вчера вечером вы что-то говорили об отпуске и отдыхе. Алан настороженно прищурился. -- Да, говорил. -- Так вы это называете отпуском? Сидеть здесь, как в клетке? -- Я же сказал вам, что Дона Колтона здесь никто не должен видеть. Если вы начнете входить и выходить, то соседи примут вас за него, а когда появится следующий Дон Колтон, это вызовет у них подозрения. -- А что, если мне вообще уехать отсюда? Мне. Бьюкенену. В отпуск. Я не был в отпуске восемь лет. Кто это заметит? Кому до этого будет дело? -- В отпуск? -- Под своим собственным именем. Возможно, мне пойдет на пользу побыть самим собой для разнообразия. Алан наклонил голову набок, все так же щурясь, но был явно заинтересован. -- На будущей неделе я должен буду снова явиться к этому врачу, -- продолжал Бьюкенен. -- К тому времени и ваши люди, и полковник уже, наверно, решат, что со мной делать. -- У меня нет полномочий принимать такое решение. -- Поговорите с полковником, -- предложил Бьюкенен. Алана, казалось, все еще интересовал этот вопрос. -- Куда же вы хотели бы поехать? За границу не получится, так как у вас нет паспорта. -- А я за границу и не собираюсь. Мне бы куда поближе. На Юг. В Новый Орлеан. Через два дня Хэллоуин -- канун праздника Всех Святых. В Новом Орлеане в этот день можно чертовски здорово провести время. -- Я слышал об этом, -- сказал Алан. -- Собственно говоря, я слышал, что в Новом Орлеане можно чертовски здорово провести время в любой день. Бьюкенен кивнул. Его просьбу удовлетворят. Но поедет он не в качестве самого себя. Ни в коем случае, подумал он. Он вернется на шесть лет назад. Он снова превратит себя в того, кем он был тогда. Сто жизней тому назад. В некогда счастливого человека, который любил джаз, мятный коктейль и красную фасоль с рисом. В работавшего на чартерных рейсах пилота Питера Лонга с его трагической любовной историей. 14 Вот та самая открытка, которую я никогда не собиралась посылать. ГЛАВА 7 1 Пилотам -- особенно если профессия пилота не является их настоящей профессией, а им нужно создать определенный вымышленный образ -- положено летать. Однако Бьюкенен-Лонг отправился в Новый Орлеан поездом. Такой способ путешествовать имел несколько преимуществ. Как оказалось, он давал возможность, во-первых, расслабиться, во-вторых, уединиться, так как Бьюкенену удалось получить целое купе в спальном вагоне. Еще одним плюсом было то, что такая поездка была длительной, заполняла время. Ведь ему все равно было нечего делать до кануна Дня Всех Святых, то есть до завтрашнего вечера. Конечно, он мог бы потратить это время на осмотр достопримечательностей Нового Орлеана, если бы не одно обстоятельство. Питер Лэнг прекрасно знал Новый Орлеан, его доки, Французский квартал, Садовый район, озеро Понтчартрейн, ресторан Антуана и особенно иностранные кладбища. Для Лэнга в иностранных кладбищах было какое-то особенное очарование. Он посещал их при каждой возможности. Бьюкенен не позволял себе выяснять скрытый смысл этого обстоятельства. Однако главной причиной, побудившей его предпочесть поезд самолету, было то, что железнодорожные станции не были оборудованы ни детекторами обнаружения металлов, ни рентгеновскими установками контроля пассажиров. Поэтому он мог взять с собой девятимиллиметровую "беретту", которую дал ему Джек Дойл в Форт-Лодердейле. Пистолет был засунут между двумя рубашками и двумя комплектами нижнего белья, вместе с паспортом на имя Виктора Гранта и рядом с несессером, в небольшую парусиновую дорожную сумку, с которой Бьюкенен не расставался от самой Флориды. Все еще пребывая в расстроенных чувствах из-за невыясненных отношений с начальством и с самим собой, он теперь был рад, что солгал относительно паспорта и никому не сказал о пистолете. Паспорт и пистолет давали ему возможность выбора. Позволяли думать о свободе. Тот факт, что он впервые солгал принимавшему отчет куратору, должен был бы, наверное, его встревожить. Предупредить, что он выведен из душевного равновесия в большей степени, чем ему представляется, что этот удар по голове причинил ему более серьезный ущерб, чем он думает. Но сейчас, сидя у окна в своем запертом купе, слушая перестук колес и глядя на яркие осенние краски сельских ландшафтов Вирджинии, он то и дело потирал свою больную голову и радовался тому, что не пытался спрятать пистолет где-нибудь в квартире Дона Колтона. Телекамеры разоблачили бы его. А так его история, очевидно, показалась убедительной. Иначе его кураторы не выдали бы ему ни денег, ни документов на его настоящее имя и не разрешили бы этой короткой поездки. Перед тем как сесть в поезд на вашингтонском вокзале Юнион Стейшн, он купил себе в дорогу какой-то роман в мягкой обложке, но едва взглянул на него за все время, пока поезд шел на юг. Он все тер и тер свой лоб -- отчасти, чтобы унять боль, а отчасти в сосредоточенной задумчивости, глядя в окно на мелькающие мимо городки и большие города, холмы и возделанные поля. Питер Лэнг. Надо вспомнить о нем все. Надо стать Питером Лэнгом. Притвориться летчиком не составит проблемы, потому что Бьюкенен умел летать. Это одно из нескольких умений, которые он приобрел в процессе обучения. Почти все профессии, которыми он якобы обладал, стараниями его "хозяев" действительно были ему в той или иной мере знакомы. А в нескольких из них он был настоящим специалистом. Реальная же проблема заключалась в том, чтобы воссоздать в себе личность Питера Лэнга, его отношение к жизни, особенности поведения, все, что для него характерно. Бьюкенен никогда не вел никаких записей относительно своих многочисленных персонажей. Документировать эти перевоплощения было бы глупо. Такая документация в конечном счете могла бы быть использована против него. Вообще оставлять какой бы то ни было бумажный след было ни к чему. Вот и приходилось полагаться лишь на свою память. Было немало заданий -- особенно таких, где надо было встречаться с разными людьми и переключаться с роли одного персонажа на роль другого несколько раз в день, -- когда его способность вспоминать и адаптироваться подвергалась особо строгому испытанию. Он жил в постоянном беспокойстве, опасаясь, что переключение с одной роли на другую может вдруг произойти помимо его воли и с кем-то он поведет себя иначе, чем должен по сценарию. Питер Лэнг. 2 Бьюкенен жил тогда в Новом Орлеане под видом пилота, нанятого нефтеразведывательной компанией якобы для доставки технического персонала и оборудования в разные точки в Центральной Америке. На самом же деле его задача состояла в том, чтобы перебрасывать по воздуху переодетых в штатское советников из сил особого назначения на секретные аэродромы, расположенные в джунглях на территории Никарагуа, где им предстояло обучать повстанцев-"контрас" ведению войны против марксистского режима. Годом раньше, в 1986-м, когда Юджин Хазенфус был сбит над Никарагуа при попытке сбросить повстанцам боеприпасы, он сказал захватившим его никарагуанцам, что работает, как он полагает, на ЦРУ. Неприятность заключалась в том, что конгресс Соединенных Штатов недвусмысленно запретил ЦРУ всякое вмешательство в дела Никарагуа. Последовавшие за этим разоблачения в средствах массовой информации вызвали политический скандал, и ЦРУ пришлось неоднократно отрицать какое бы то ни было отношение к Хазенфусу. Так как нанимали Хазенфуса через посредников, а сам он впоследствии отказался от своих слов, то ЦРУ удалось избежать больших неприятностей, но Никарагуа продолжала оставаться деликатным политическим вопросом, хотя президент Рейган вслед за этим издал указ, отменявший наложенный конгрессом запрет на американскую помощь "контрас". Однако возобновление помощи не предполагало присутствия на территории Никарагуа американских военнослужащих, пытающихся свергнуть никарагуанское правительство. Поскольку открытое вмешательство военных могло быть расценено как акт войны, то армейские специалисты, которых Бьюкенен перебрасывал в Никарагуа, были, как и он, в штатском. И у них, как у Бьюкенена, тоже были вымышленные имена, а их принадлежность к американской армии установить было невозможно. Новый Орлеан и Майами считались городами, которые были наиболее тесно связаны с оказанием нелегальной помощи "контрас", поэтому любознательные журналисты очень интересовались частными компаниями, чьи самолеты летали в страны Латинской Америки. Какой-нибудь самолет, зафрахтованный для доставки обычного груза в Сальвадор, Гондурас или Коста-Рику, вполне мог сделать неотмеченную в маршруте нелегальную посадку в Никарагуа и выгрузить вместо оборудования людей. Любой журналист, которому удалось бы доказать эту недозволенную степень американского военного вмешательства, автоматически становился кандидатом на Пулитцеровскую премию. Поэтому Бьюкенену надо было особенно позаботиться о прикрытии. С этой целью он просил свое начальство предоставить ему "жену", женщину, которая будет помогать мужу в его бизнесе, которая любит летать и говорит по-испански, а в идеале родом латиноамериканка и, стало быть, не будет привлекать к себе внимания, сопровождая мужа в его частых полетах в страны Латинской Америки. Этим приемом Бьюкенен намеревался обмануть любопытных журналистов, заставить их отбросить мысль о том, что он связан с Никарагуа. Склонить их к тому, что никакой дурак не полетит в зону военных действий с женой. Жена, которую ему подыскали, действительно оказалась латиноамериканкой. Эту живую, привлекательную женщину звали Хуана Мендес, ей было двадцать пять лет. Ее родители были мексиканцы, получившие американское гражданство. Она служила в военной разведке в звании сержанта, а выросла в Техасе, в городе Сан-Антонио, считавшегося по легенде родным городом Питера Лэнга, роль которого играл Бьюкенен. Перед тем как приступить к выполнению задания, Бьюкенен провел в Сан-Антонио несколько недель, чтобы познакомиться с городом -- на тот случай, если кто-то решит проверить его и будет провоцировать на заведомо неверные высказывания о Сан-Антонио. Постоянное присутствие рядом с ним Хуаны затруднит задачу любому охотнику поспрашивать его о Сан-Антонио. Если он не будет знать, что ответить, если запнется, то за него ответит Хуана. Пребывание в роли Питера Лэнга было одним из самых продолжительных заданий Бьюкенена -- оно длилось четыре месяца. Все это время они с Хуаной жили вдвоем в небольшой квартирке на втором этаже изящного, обшитого деревом дома с нарядной кованой решеткой и приятным, полным цветов внутренним двориком на улице Дюмэн во Французском квартале. И ему, и Хуане было известно, каким риском чревато возникновение эмоционального притяжения между партнерами по конспиративной работе, поэтому они старались держаться в строго профессиональных рамках. Они прилагали все усилия к тому, чтобы не попасть под влияние своего вынужденного близкого общения, когда они вместе ели, складывали в одну корзину идущее в стирку белье, пользовались одной панной и туалетом, спали в одном помещении. До физической близости дело у них не дошло. Настолько недисциплинированными они не были. Но это ничего не меняло, потому что результат был тот же самый. Секс есть лишь одна из составляющих... часто играющая незначительную роль... а иногда не играющая никакой роли... в удачном браке. За четыре месяца совместной жизни Бьюкенен и Хуана так хорошо вжились в свои роли, что под конец смущенно признались друг другу, что ощущают себя супругами. Ночью, слыша, как она тихо дышит во сне, он вдыхал ее опьяняющий запах, напоминавший ему запах корицы. Совместная напряженная жизнь действует как мощный связующий материал. Однажды во время перестрелки в Никарагуа Бьюкенену ни за что не удалось бы добраться до самолета и вырулить в позицию для взлета с расположенной в джунглях примитивной посадочной полосы, если бы Хуана не прикрыла его огнем из автоматической винтовки. Сквозь колпак медленно поворачивающегося самолета он видел, как Хуана бежит от зарослей к пассажирской дверце, которую он открыл. Она резко повернулась к кустам, выстрелила из своей М-16 и снова бросилась к самолету. Впереди нее летевшие из джунглей пули взрывали фонтанчики земли. Она повернулась и снова выстрелила. Форсируя двигатели, он сумел нужным образом развернуть самолет, схватил свою М-16 и стал стрелять через открытый люк, прикрывая Хуану. По фюзеляжу защелкали пули. Одновременно с ее последним рывком к люку он убрал тормоза и начал разбег по неровной полосе. Она взобралась внутрь, прочно встала у открытого люка и стала стрелять по нападавшим. Расстреляв все патроны, она подхватила его винтовку и стреляла, пока не опустошила и ее. Потом, ухватившись за привязной ремень, чтобы не выпасть наружу, она засмеялась, когда самолет дважды подпрыгнул и круто пошел вверх, едва не задевая вершины деревьев. Когда ты обязан кому-то жизнью, то чувствуешь, как тебе близок этот человек. Бьюкенену случалось испытывать подобное чувство в компании мужчин. Но в эти четыре месяца он впервые узнал его, работая в паре с женщиной, и под конец ему пришлось лицедействовать больше, чем хотелось, потому что он влюбился в нее. А делать этого не следовало. Он отчаянно боролся с собой, пытаясь подавить свое чувство. Но не смог. Даже и тогда между ними ничего не было. Несмотря на огромное искушение, они не нарушили профессиональной этики физической близостью. Но одно правило они все-таки нарушили, правило, предостерегавшее их от смешивания ролей с реальностью, хотя Бьюкенен в своей практике с ним не считался. Его успех в роли изображаемого им вымышленного персонажа каждый раз основывался именно на том, что он смешивал роль с реальностью. Пока он играл чью-то роль, этот человек существовал реально. Однажды вечером, когда Бьюкенен сидел у телевизора, вернулась Хуана, выходившая за продуктами. Выражение тревоги на ее лице заставило его нахмуриться. -- С тобой все в порядке? -- озабоченно спросил он, подходя к ней. -- Что-нибудь случилось, пока ты делала покупки? Явно не услышав его вопроса, она поставила сумку и стала выгружать принесенное. Он вдруг понял, что интересовали ее не купленные продукты. Ее взгляд был прикован к листку с анонсом какого-то концерта джазовой музыки, который ей сунули в руки на улице. Она достала его из сумки, и, когда Бьюкенен увидел маленький косой крестик в верхнем правом углу, он понял, что ее так взволновало. Тот, кто сунул ей листок, был, очевидно, послан к ним на связь. А маленький косой крестик, проставленный фломастером, был для них сигналом свернуть операцию. Их ждали новые задания. В этот момент Бьюкенен с необычайной остротой ощутил близкое присутствие Хуаны. Он видел овал ее лица, гладкую смуглую кожу и четкое очертание упругих грудей под блузкой. Ему хотелось обнять ее, но чувство дисциплины взяло верх. Обычно жизнерадостный голос Хуаны прозвучал сдавленно от напряжения. -- Что ж, ведь было заранее известно, что после этого мы получим новые задания. -- Она проглотила застрявший в горле комок. -- Все когда-нибудь кончается, правда? -- Правда, -- печально ответил он. -- Ну... Как ты думаешь, нас могут опять послать вместе? -- Не знаю. Хуана грустно кивнула. -- Но так почти никогда не делают. -- Да. -- Хуана опять проглотила комок. Вечером накануне отъезда из Нового Орлеана они пошли прогуляться по Французскому кварталу. Был яркий, красочный праздник Хэллоуин, канун Дня Всех Святых, и старая часть города была украшена как никогда живописно. Гуляющие были в маскарадных костюмах, многие из них изображали скелеты. Толпа плясала, пела и пила на узких улочках. Джазовые мелодии -- то грустные, то радостные -- звучали из открытых дверей, сливались, выплескивались сквозь кованые решетки и плыли над толпой, поднимаясь к небу, освещенному заревом городских огней. "Когда святые маршируют..." Бьюкенен с Хуаной закончили прогулку в "Кафе дю монд" недалеко от Джексон-сквер, на Декейтер-стрит. В этом знаменитом ресторане на открытом воздухе подавали кофе с молоком и хрустящие французские пончики, посыпанные сахарной пудрой. Там было полно народу; многим любителям праздничного веселья необходимо было проглотить некоторое количество кофеина и крахмала, чтобы нейтрализовать действие выпитого алкоголя и продолжать веселиться. Несмотря на толпу, Бьюкенен и Хуана встали в очередь. Теплая октябрьская ночь чуточку пахла дождем, с Миссисипи дул приятный легкий ветерок. Наконец официант проводил их к столику и принял заказ. Глядя на окружавшую их праздничную толпу, они чувствовали себя неуютно, скованно, и дело кончилось тем, что они заговорили на тему, которой до сих пор старательно избегали. Бьюкенен не помнил, кто и как начал этот разговор, но суть была выражена в вопросе: это конец всему или же мы будем встречаться и потом? И, как только вопрос был поставлен прямо, Бьюкенен сразу понял всю его абсурдность. Ведь с завтрашнего дня Питера Лэнга уже не будет. Как же может Питер Лэнг поддерживать отношения с женой, которая завтра тоже прекратит свое существование? Их тихий разговор нельзя было подслушать в гомоне толпы. Бьюкенен сказал ей, что жизнь их персонажей кончена, а Хуана посмотрела на него так, будто его слова были бредом безумного. -- Меня не интересует, кем мы были, -- отрезала она. -- Я говорю о нас с тобой. -- Я тоже. -- Нет, -- возразила Хуана. -- Тех людей больше нет. Есть мы. Завтра начинается реальная жизнь. Фантазия кончилась. Что мы будем делать? -- Я люблю тебя, -- сказал он. Она судорожно вздохнула. -- Я ждала, когда ты это скажешь... Надеялась... Не знаю, как это случилось, но я чувствую то же самое. Я люблю тебя. -- Хочу, чтобы ты знала, -- ты всегда будешь самым дорогим мне человеком, -- произнес Бьюкенен. Хуана начала недоуменно хмуриться. -- Хочу, чтобы ты знала, -- продолжал Бьюкенен, -- что... Подошедший официант поставил перед ними поднос с чашками дымящегося кофе и горячими, густо посыпанными сахарной пудрой пончиками. Когда он ушел, Хуана наклонилась к Бьюкенену и спросила напряженным голосом, в котором слышалось беспокойство: -- О чем ты говоришь? -- ... что ты всегда будешь самым дорогим мне человеком. Самым близким. Если тебе когда-нибудь будет нужна помощь, если я что-то смогу для тебя сделать... -- Постой. -- Хуана еще больше нахмурилась, в ее темных глазах отражался свет лампы с потолка. -- Это похоже на прощание. -- ... то можешь рассчитывать на меня. В любое время, В любом месте. Только позови. Я все для тебя сделаю. -- Сукин сын, -- отрезала она. -- Что? -- Это нечестно. Я достаточно хороша, чтобы рисковать жизнью вместе с тобой. Я достаточно хороша, чтобы послужить в качестве реквизита. Но недостаточно хороша, чтобы встречаться со мной после... -- Я совсем не то имею в виду, -- перебил ее Бьюкенен. -- Т