Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Кир Булычев. Младенец Фрей

   ----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Фантакрим-MEGA"
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 July 2000
   ----------------------------------------------------------------------


   Каждый человек с возрастом  теряет  живость  ума,  память,  способность
оплодотворять ткань муравейника, называемого человечеством. Но к девяноста
годам можно превратиться в сорное растение, а можно остаться  обыкновенным
профессором и просто талантом, если еще двадцать лет назад ты был талантом
выдающимся.
   Сергею Борисовичу Завадскому было почти девяносто лет от роду, позади -
шестнадцать лет лагерей (в два  приема),  три  инфаркта,  больная  печень,
приступы меланхолии - Сергей Борисович -  человек  одинокий  и  объективно
несчастный - существовал на этом свете не для завершения жизни, а по праву
активной в ней необходимости. Было очевидно, что когда он рухнет -  умрет,
улетит, растворится в воздухе, - это станет глубокой печалью для некоторых
людей, включая Лидочку Берестову.
   Одиночество  Сергея  было  очевидно.  Оно  выражалось   в   запущенной,
заваленной книгами пыльной квартире, где жил он сам, а также  древний  кот
без имени и половины хвоста и странный  приживальщик,  подобранный  где-то
или полученный в наследство, - старик по имени Фрей. Кота и Фрея  днем  не
было видно, и большинство посетителей Сергея  даже  не  подозревали  о  их
существовании.  Лидочка  удивилась,  впервые  увидев  Фрея,  низкорослого,
нервного, лысого человека, не выносящего  прямого  человеческого  взгляда.
Галина, жена Сергея, была тогда еще жива, она отмахнулась от возникшего  в
дверях кухни и растворившегося в тени коридора приживальщика и  произнесла
надтреснутым благородным голосом:
   - Не обращайте на него внимания, Лидочка. Он уже безвреден.
   С тех пор прошло несколько лет. Тяжело и в тоске умерла Галина, которую
страшила не столько собственная мученическая кончина, как беспомощность  и
одиночество мужа. Они встретились с ним под Магаданом и прожили  в  нежной
любви почти сорок лет. Порой к Сергею забегала пожилая дочка, у которой не
удалась жизнь. Она приносила полкило яблок и насиловала стиральную машину.
Еще реже появлялась внучка, которая ничего не приносила,  но  нуждалась  в
деньгах, потому что содержала бездарного и наглого гитариста  из  ансамбля
"Варианты".
   Пока жила Галина, за Сергеем  был  уход  и  в  доме  царила  строгость.
Вдовствуя, Сергей одряхлел и даже усох, а  кожа  повисла  на  нем,  как  у
черепахи на шее.
   И все же он остался чудесным педиатром.
   ...Вот он входит в переднюю пациента и начинает, стараясь не  кряхтеть,
раздеваться, а у малыша уже снижается температура. Он появляется в  дверях
комнаты, и при виде доктора тут же пропадает сыпь, спадает опухоль в горле
и исчезает кашель.
   Сергей усаживается у постели и строго спрашивает:
   - На что будем жаловаться, бездельник?
   И страдалец отвечает, давясь от смеха:
   - Я не бездельник, я только болею.
   Сергей не велел давать своего телефона чужим людям. Ему уже было трудно
ходить по визитам, спотыкаясь и скользя по тротуарам  запущенной,  грязной
Москвы. Но все равно матери и бабушки детей, которым не мог  помочь  никто
другой, доставали телефон, а то и адрес, приезжали на такси, совали ему на
прощание в карман конверт с деньгами и, как правило, на радостях  забывали
заказать такси на обратную дорогу.
   Кроме того, Сергей заседал в "Мемориале", выступал с лекциями и написал
чудесную книгу воспоминаний о бесконечно тяжелой и мертвой лагерной жизни.
В каждой новелле Сергея далеко, в уголке обложенного ночными тучами  неба,
горела маленькая звездочка надежды. И это выделяло его новеллы среди  всех
прочих лагерных воспоминаний.
   Лидочка  заходила  к  Сергею  -  они  соседствовали.  Лидочка  жила   в
девятиэтажной блочной башне, а он  -  через  два  дома,  в  оставшемся  по
недосмотру особнячке, вернее, половине особнячка. Вторую  половину  заняла
фотолаборатория какого-то ведомства, вечерами  и  ночью  превращавшаяся  в
вертеп и одновременно кузницу  левых  денег.  В  зашторенной,  просторной,
ослепительно освещенной  бывшей  гостиной  особняка  два  патлатых  жулика
снимали глупых крикливых девиц для листков  "Все  о  сексе",  "Любовь  для
вас", "Анюта", "Обними меня правильно" и "Сексуальное большинство". В двух
маленьких, освещенных красными лампами комнатах пленки тут же  проявлялись
и печатались. Так что перед уходом после смены девицы извивались от хохота
или притворного возмущения при виде собственных  ляжек  и  грудей.  Потом,
обыкновенные, как текстильщицы с ночной смены,  они  бежали  на  последний
автобус.
   Лидочка не представляла, какого  размера  и  планировки  была  квартира
Сергея, хотя раньше думала, что она  невелика  и  в  ней  помещаются  лишь
книги,  которые  нехотя  уступают  место  хозяину,  потому   что   он   их
единственный читатель.
   Известная ей часть квартиры начиналась с махонькой прихожей, потому что
парадный вход достался фотографам, а Сергею - черный. Справа от  нее  была
комната Сергея, прямо - узкий коридор вел к уборной и кухне с выгороженной
в ней ванной. Где-то там и пряталась  вторая  комната  или  закоулок,  где
таился Фрей и куда порой уходил Сергей за понадобившейся книжкой, но  туда
Лидочку не приглашали.
   Особняк все грозились то снести, то приватизировать,  то  превратить  в
памятник архитектуры. Но Сергей надеялся, что доживет в нем до конца своих
дней. Они вселились туда с Галиной, как только возвратились из  ссылки,  и
потому  для  Сергея  особнячок  был   больше,   чем   квартирой,   жильем,
жилплощадью.
   Сергей был особенно хорош, когда собирался народ, когда он держал  стол
или концентрировал внимание черни в роли Великого Старца. Но Лидочка почти
не бывала в таких местах, она любила его другим - тихим, старым,  грустным
и мудрым. На мягких дрожках его прозрачной памяти она уезжала в иные  края
и  времена,  забывая  порой,  что  в  пределах  нашей  цивилизации  Сергей
Борисович был не так уж и стар - даже революцию  семнадцатого  года  почти
проморгал, потому  что  увлеченно  учился  на  первом  курсе  медицинского
института. Но, как ни парадоксально, исковеркав жизнь Сергея, ее в  то  же
время бесконечно удлинили лагеря и тюремные скитания. Он впервые  попал  в
тот мир в начале  тридцатых  годов,  когда  в  ГУЛАГе  значительную  часть
составляли бывшие эсеры, кадеты,  чистой  воды  белогвардейцы,  дворяне  и
всякий чуждый элемент. Молодой доктор медицины оказался на нарах  рядом  с
убеленными сединами графами  и  полковниками,  и  они  поверяли  ему  свое
прошлое. Сергей,  как  мог,  врачевал  своих  рассказчиков,  а  они  и  не
подозревали, что имеют дело с чудом природы, память которого  фотографична
и прочна. Жаль, что никто из них не  мог  предположить,  что  этот  Сережа
будет жив и через шестьдесят лет и пронесет в  себе  их  воспоминания,  их
мысли, клочки их несбывшегося бессмертия.
   - Я утверждаю, - говорил он, подвинув к себе полную пепельницу и гася в
куче окурков половинку сигареты, - что не только моральные качества  людей
начала века, не только их умственный уровень, но и научные знания зачастую
превосходили наши. Не отмахивайтесь, Лида, вы еще  слишком  молоды,  чтобы
сравнивать содержание поколений на  собственном  опыте.  Тогда  доверьтесь
моему.
   - Значит, атомную бомбу изобрел один алхимик  из  Саксонии,  -  сказала
Лидочка, - а рентгеновские лучи придумал Вася, который крикнул своей жене,
что видит ее насквозь.
   - Ирония - оружие слабых, - ответил Сергей. - Вчера приходил английский
издатель и подарил мне бутылку виски. Откупорим?
   - Нет, вы же надеетесь сохранить ее до дня рождения.
   - Не удастся.  Завтра  из  "Мемориала"  ко  мне  привезут  мальчиков  -
приехали дети испанских республиканцев. Вы,  конечно,  не  знаете,  как  в
тридцать восьмом их спасали от ужасов фашизма?
   Лидочка  не  помнила,  как  и  кого  спасали  от  фашизма,  ее   больше
интересовал прогресс науки.
   -  Отказывая  ученым  в  движении  вперед,  вы  признаете  знахарей!  -
упорствовала она.
   - Знахарей сегодня втрое  больше,  чем  в  дни  моей  молодости.  Тогда
лечили, потому что не было сомнений в идеологической альтернативе. Либо вы
поклоняетесь богу, но втайне, либо маммоне в лице большевиков, и  явно.  А
сегодня  богов  стало  немыслимо   много.   Можно   поклоняться   летающим
тарелочкам, барабашкам, воде, заряженной  колдуном  со  званием  кандидата
медицинских наук, астрологам. Вольному идиоту - воля!
   Сергей закурил вновь.
   Вошел Фрей в шелковом черном  халате,  подпоясанном  армейским  ремнем.
Лидочка поздоровалась. Он не ответил, взял пепельницу и унес.
   - Не обижайтесь, - сказал Сергей. - Фрей сегодня в  плохом  настроении.
Он вычитал что-то мерзкое в любимой газете "Правда". Он принимает близко к
сердцу парламентские перипетии и радеет за судьбы русского народа.
   - Еще бы, - согласилась Лидочка. - Какое счастье, что я неграмотна.
   Фрей услышал ее реплику из коридора, вернулся к двери и произнес:
   - Это ложь. Я видел, как вы на днях  читали.  Именно  в  этой  комнате,
товарищ!
   И укорив таким образом Лидочку, он удалился, не ожидая ответа.
   Сергей хотел стряхнуть пепел, но не нашел пепельницы и стряхнул  его  в
ложечку ладони.
   -  Мне  приходилось  сидеть  с  медиками,  физиологами,  гипнотизерами,
астрологами и провидцами. Но перед  миской  с  баландой  они  теряли  свои
профессиональные качества. Потому что  все  они  были  самозванцами  и  не
выдерживали испытания на гениальность.
   Вернулся Фрей с пустой пепельницей и, укоризненно взглянув на  Лидочку,
так же бесшумно удалился. Почти сразу  из  глубины  квартиры,  которой  по
архитектурным законам и быть не  должно,  донеслась  фортепьянная  музыка.
Кто-то ученически, но правильно играл Аппассионату.
   - Это Фрей? - спросила Лидочка.
   - Он вообразил, что станет музыкантом. Что еще успеет выучиться.
   - Он давно у вас живет?
   - Давно.
   И разъяснении не последовало. Лидочке ничего не оставалось,  как  ждать
продолжения рассказа. И она спросила:
   - Вы не устали?
   - Нет, я отдыхаю с вами. Для меня теперь люди делятся на две категории.
С одними я устаю, напрягаюсь и  жду  лишь,  когда  общение  закончится.  С
другими отдыхаю, не замечая, как течет время.
   - Я тоже.
   Музыка за стеной оборвалась, и тут же снова пришел Фрей. Он  держал  на
руках черного с белой грудью полухвостого  кота,  и  тот  норовил  задними
лапами разодрать Фрею живот.
   - Суп разогревать? - спросил Фрей.
   - Как хочешь, - сказал Сергей.
   Было видно, как ему хочется пооткровенничать. Но судьба была сильнее  -
тут же в дверь позвонили и пришла быстрая, суетливая и будто бы заботливая
внучка Сергея. Фрей ее приходу был не рад, а Сергей сразу забыл о  Лидочке
и пошел с внучкой на кухню.
   - Как вы полагаете, в каком  году  начнется  война  за  Крым?  -  вдруг
спросил Лидочку Фрей.
   Она не знала, будет ли такая война и очень ее не хотела. Но догадалась,
что таким образом Фрей выживает  ее  из  дома.  Она  заглянула  на  кухню,
попрощалась с Сергеем. Он помахал Лидочке рассеянно. Он влюбленно  смотрел
на внучку. Лидочка подумала тогда, что больше к нему не придет.  Зачем?  А
он позвонил на третий день и заманил ее детской просьбой:
   - Возле вас, Лида, есть киоск. Там еще продают горячий лаваш?


   - Мне хочется поделиться с вами своим прошлым, -  сказал  Сергей.  -  Я
мало  записал,  понимая,  что  моими  коллегами   это   будет   воспринято
скептически. Меня слушают только из общепринятого уважения к моей  судьбе.
А я этого не терплю. Теперь же я понял, как близка моя смерть"  не  машите
на меня руками, я лучше знаю.
   В  коридоре  что-то  упало,  ахнул,  выругался  высокий  голос.  Сергей
замолчал, прислушиваясь.
   Вошел Фрей и сказал от дверей:
   - Может, не стоит об этом рассказывать?
   Сергей смерил Фрея суровым взглядом, каким хозяин глядит на нагадившего
кота, и неожиданно спросил:
   - Ты кофе купил?
   - А вы знаете, сколько ваш кофе теперь стоит, а?
   Усики Фрея напыжились, стали щеточкой под  коротким  носиком.  Он  стал
похож на гневного Ленина.
   - У нас кончились деньги? Тогда возьми доллары.
   - Ах, оставьте! - воскликнул Фрей. - Сделки в валюте противозаконны.
   Оттолкнув Фрея, в дверях появилась легко одетая девица из  породы  тех,
что фотографировались на другой половине особняка. Непонятно только  было,
каким  образом  она  проникла  в  квартиру  Сергея.   "Неужели   половинки
соединяются неизвестной мне дверью?" - подумала Лидочка.
   Девица поздоровалась  небрежно,  словно  она  была  здесь  хозяйкой,  а
Лидочка с Сергеем случайными докучливыми посетителями.
   Затем она прошла к стулу, сняла с него, положила на пол стопку  книг  и
уселась, закинув ногу на ногу. Девица была очаровательна, но  банальна,  а
раскрашенное кукольное личико она портила слишком упрощенно понятой модной
прической - поникшим рыжим коком, схожим с горбом голодного верблюда. Зато
ее ноги были совершенными архитектурными  сооружениями,  двумя  эйфелевыми
башнями в черных чулках. Как жаль, подумала Лидочка, что я не принадлежу к
мужскому племени и могу оценивать ценность задних конечностей гостьи  лишь
как энтомолог. Тем не менее свои  ноги,  вполне  стройные  и  прямые,  она
упрятала под юбку. Девица заметила  это  движение  и  победоносно  подняла
колени, чтобы ни один миллиметр бедер не скрылся от лицезрения.
   - Женька, - сказал Сергей, - не соблазняй Фрея. Ему горько.
   - Пусть заплатит и имеет меня хоть всю ночь, - цинично ответила Женька,
а Сергей сообщил Лидочке:
   - Этот изумительный экземпляр белой женщины  не  так  глуп,  как  хочет
казаться. Вы не поверите, Лида, но Женя закончила Плехановский институт.
   - Плешку, - поправила девица Сергея.
   - И теперь заведует отделом снабжения в  советско-китайском  совместном
предприятии.
   - Я только что из Шанхая, - сообщила Лиде Женька.
   Голос у нее был низкий и простонародный. Она вытащила из большой мягкой
сумки пачку "Голуаз" и кинула ее на  журнальный  столик  под  нос  Сергею.
Сергей не обиделся.
   - Спасибо, - сказал он. - За ребенком пришла?
   - Я его на недельку возьму. Мать из Курска приехала  и  базлает  -  где
дите? Надо демонстрировать.
   - Я не отдам, -  сказал  Фрей,  который  стоял  в  дверях.  -  Она  его
консервами кормит. У ребенка диатез.
   - А сам куда детское питание дел? - спросила Женька. - Голландское?
   - Как ты могла допустить! - воскликнул  Фрей  фальцетом.  Выпуклый  лоб
сразу вспотел.
   - Принеси ребенка, - велел Сергей.
   Фрей ушел, Лида ожидала, что он появится вновь, но вместо  него  вошла,
застегивая блузку, еще одна девица, запущенная, как садик  у  вокзала.  Ее
прическа была заимствована у нестриженного пуделя, зато ноги начинались от
ушей.
   - Слушайте, лабухи, - прохрипела новая девица. - Курить есть чего?
   Блузка не застегивалась, гостья рассердилась,  рванула  пуговицу  -  та
полетела в угол, и девица вовсе не среагировала на свое поражение, а стала
чесать полную грудь длинными пурпурными ногтями.
   Женька дала ей закурить, пришел Фрей. Он бережно нес на руках младенца.
Младенец был в розовом стеганом пакете, в белом чепчике,  он  был  чистый,
невинный, прекрасный, он тихо дышал, надув нежные губки.
   - Нет у меня молока, - сердито ответила Женька на невысказанный  вопрос
Фрея, - Откуда ему взяться?
   - Давай я покормлю, - сказала вторая девица, и  Фрей  передал  младенца
ей.
   Младенец проснулся и стал сосать грудь. Обе девицы курили,  что  вредно
младенцу. Лидочка знаком  показала  Сергею,  чтобы  он  велел  им  бросить
сигареты. А тот лишь улыбнулся. Тогда Лидочка сказала, что ей пора идти.
   Перед уходом Лидочка прошла коридором в туалет, дверь во вторую комнату
была приоткрыта. Она заглянула в щель. Комната была невелика и пуста, если
не считать  аккуратно  застеленной  сиротским  одеялом  девичьей  кровати,
школьного  стола  и  венского  стула:  жилище  Фрея  было  аскетическим  и
тоскливым. Оживляли комнату лишь две детские колясочки. Одна  была  пуста,
во второй спал младенец.
   Сергей сам позвонил Лиде. На работу. Худред Гурский, отпустивший кривую
бороду и политически склоняющийся к прогрессивным  националистам,  сказал,
передавая Лидочке трубку:
   -  Предупреждаю,   сейчас   развелось   много   сексуальных   маньяков.
Насмотрятся американской порнухи и готовы бросаться на русских блондинок.
   - Какое счастье, что я шатенка, - ответила Лидочка.
   - Куда вы пропали? - спросил Сергей,  -  Мне  бывает  скучно  без  вас.
Знаете, почему? Вы умеете слушать. А в наши дни, да еще в  моем  возрасте,
отыскать слушателя, а тем более прекрасную слушательницу, почти немыслимо.
   Лида поняла, что ввело в заблуждение Гурского: голоса старятся вовсе не
вместе с людьми. У них своя жизнь, свой возраст и своя старость. У  Сергея
был воркующий баритон соблазнителя в расцвете лет.
   Сергей сварил чудесный кофе - оказывается, он  получил  гонорар  банкой
"нестле" в семье демократического  министра,  который  часто  обменивается
опытом с Западной Европой. Фрей был тут как  тут,  еще  более  похожий  на
Ленина чем обычно, потому что начал отпускать  эспаньолку.  Пока  что  она
была лишь пегим пятном, приклеенным к подбородку. Свою чашку  он  унес  на
кухню разбавить кипятком, потому что, по его словам, берег сердце.
   - Мне показалось, что вам  не  понравились  мои  юные  приятельницы,  -
сказал Сергей. - Этим вы нас с ними огорчили.
   - И их огорчила? - спросила Лидочка не без иронии.
   - Разумеется, - Сергей был искренен, - вы не можете не  понравиться.  К
тому же они почувствовали к вам глубокое уважение.
   Его дипломатия была наивна, но разоблачать ее было жестоко.
   - Они фотографируются у ваших соседей?
   - Допускаю, что Женя там подрабатывает. Лариса выше этого.
   Лидочка помолчала, выражая сочувствие к суровой судьбе девиц.
   - Вы задавались вопросом, какого черта я держу в доме их  младенцев?  И
при чем тут мой Фрей?
   - Это ваше дело.
   - Все несколько сложнее, - начал было Сергей, но не успел.
   - А я категорически против того, чтобы возвращать  Мишеньку  Женьке,  -
заявил вернувшийся Фрей. Он держал в ладонях большую кружку с разбавленным
кофе. - Вы же знаете, у нее однокомнатная квартира с постоянным развратом.
Вот именно, с развратом!
   К тому же Фрей и картавил. Когда у него отрастет бородка, то  на  улицу
его больше нельзя будет пускать - какие-нибудь новые красные  сделают  его
своим лидером. Лидочка хотела сказать об этом, но спохватилась, что  такая
шутка может быть Фрею неприятна.
   - Не вам это решать, - сказал Сергей.
   - А вот это мы еще посмотрим, голубчик! - патетически воскликнул Фрей.
   - С вашим-то здоровьем?
   - Получше вашего!
   - Вот зачем вы стали эспаньолку отращивать! Хочется в большую политику?
- Сергей засмеялся, а Фрей, прикрываясь  кружкой,  отступил  в  коридор  и
оттуда, из сумрака, крикнул:
   - Вы еще пожалеете, что подняли руку! Я ничего не прощаю.
   К удивлению Лидочки, Сергей произнес  фразу,  что  вертелась  у  нее  в
голове:
   - На улицу его сейчас выпускать опасно. Его поставят на  бэтээр,  чтобы
он призвал к новой революции.
   Лидочка засмеялась, потом решилась спросить:
   - А как он к вам попал?
   - Он давно здесь живет, - сказал Сергей. - Я  сам  его  отыскал,  когда
вернулся из ссылки. И хорошо, что успел - он бы там погиб.
   - Где?
   На этот раз ворвавшийся в комнату Фрей  был  ужасен:  красный,  потный,
клочки волос  дыбом  из-за  ушей,  он  держал,  замахнувшись,  кружку.  Та
вздрагивала, готовая полететь кому-то в голову.
   - Я прошу, умоляю,  тебя,  наконец,  прекратить  эти  грязные  сплетни,
которые не делают вам чести, товарищ!
   - Здесь решаю я! - воскликнул Сергей,  пытаясь  подняться  и  поводя  в
воздухе костлявым указательным пальцем.
   - Ах, ты! - и Фрей запустил-таки кружку в своего  благодетеля,  а  тот,
потеряв с возрастом реакцию, не успел отклониться, и  кружка,  пролетая  в
угол комнаты, обдала его горячим кофе.
   Сергей зажмурился, отшатнулся, а Фрей петухом закричал:
   - Так будет с каждым, кто осмелится поднять руку!
   И кинулся прочь из комнаты.
   К счастью, Сергей не обжегся. Он  открыл  створку  платяного  шкафа  и,
зайдя за нее, достал чистую сорочку. Раздеваясь, он говорил:
   - Ошибочно думать, что жизнь - это линия, подобная пологой волне. Будто
человек растет, умнеет, а потом медленно или быстрее катится под уклон,  к
смерти. На самом деле физиологически каждый из нас стремится к  замкнутому
кругу. Недаром народная мудрость придумала выражение: впасть в детство.
   Сергей повесил мокрую сорочку  на  дверцу  шкафа  и  принялся  надевать
другую. Лидочка его не  видела,  лишь  порой  над  дверцей  взлетал  рукав
сорочки или проплывала сухая рука старика.
   - Я утверждаю, что старость - это неудачное повторение  детства.  Порой
мне смешно глядеть по телевизору на древних аксакалов,  которых  сажают  в
первом  ряду  национального  митинга,   как   свидетельство   коллективной
политической мудрости. Чепуха! Лучше посадите там детский сад. Эти старики
уже в молодости были самыми глупыми в ауле или кишлаке, в  зрелости  стали
ничтожествами - иначе бы им не укрыться от жестокой судьбы, не выжить. Они
были серенькими и уцелели. А  теперь  в  них  не  осталось  ничего,  кроме
старческого чревоугодия и желания запретить все, что им недоступно.
   Сергей выглянул из-за дверцы. Он застегивал сорочку.
   - Если мы примем мой тезис как основание для гипотезы, - продолжал  он,
лукаво улыбаясь, - то любопытно поискать, нет ли реальных  средств  помочь
человеку снова стать младенцем не только в частностях, но и в целом.
   - Зачем? - спросила Лидочка.
   - Во-первых, потому что это интересно. То есть научно.  Во-вторых,  это
поможет бороться с некоторыми болезнями, например...
   - Вы шутите! Признайтесь, что вы шутите.
   - Разумеется, каждый биолог закричит, что это - чепуха!  А  я  останусь
при своем мнении.
   - Но почему?
   - Потому что такой феномен я планомерно искал несколько  десятков  лет,
наблюдал и фиксировал.
   - И в чем же он заключается?
   - Как ни странно, я в самом деле нашел гормон,  ответственный  за  этот
процесс. Итак, я знаю, что явление существует, я знаю,  чем  оно  вызвано,
но, правда, мои возможности этим и ограничиваются...
   - Кроме того, вы научились взглядом разгонять облака и заряжать воду  в
реке Волга, - съязвила Лидочка, которая не  выносила  шарлатанов,  которых
столько развелось вокруг, и  сочла  слова  Сергея  изысканной,  но  далеко
зашедшей шуткой.
   - К сожалению, я не шучу, -  сказал  Сергей,  -  но  понимаю,  что  мое
открытие опасно для человечества не менее, чем атомная бомба.
   - Разумеется, - все еще не сдавалась Лидочка, - нет ничего опаснее, чем
омолодить Ленина, чтобы он снова взялся за Октябрьскую революцию.
   Лидочка ожидала, что Сергей наконец-то рассмеется, но  натолкнулась  на
такой напряженный взгляд старика, что осеклась. И непроизвольно посмотрела
на дверь, уверенная, что увидит Фрея, в котором давно  уловила  тревожащее
сходство с Лениным.
   В дверях никого  не  было.  Издали  донесся  плач  младенца,  потом  на
фортепиано заиграли гамму.
   Лидочка отвела  взгляд.  Под  журнальным  столиком  лежала  погремушка.
Сергей закрыл шкаф. На нем  была  голубая  сорочка.  Он  медленно,  словно
преодолевая сопротивление суставов, опустился на диван.
   - Здесь перепутаны причина и следствие, - непонятно сказал он.
   Почему-то для Лидочки было облегчением, что Сергей не  стал  признавать
немыслимого тождества. Она была согласна выслушивать любые  фантастические
гипотезы, только бы самой не заглядывать за пределы здравого смысла.
   - В этом нет никакой мистики,  -  сказал  Сергей,  -  если  не  считать
мистикой непознанные возможности наших тел. Подумайте:  медицине  известны
многочисленные  случаи  мгновенного  или  почти   мгновенного   поседения.
Помните? "Утром он  проснулся  седой,  как  лунь".  А  что  это  означает?
Организм, огорченный потерей или испытавший  страх,  дает  приказ  волосам
потерять пигмент. И каждая из миллионов клеток  избавляется  от  пигмента.
Неужели это чудо физиологии вас не потрясает?
   - От него до омоложения - громадная дистанция.
   - Никакой дистанции! Механизм этого явления тождествен тому, что  может
замкнуть цепочку: рождение - младенчество - старость -  младенчество,  где
второе младенчество заменяет собой смерть. Вы читали о том, как  в  Африке
люди, проклятые колдуном, в ту  же  ночь  умирали?  Это  явление  того  же
порядка: приказ мозга и мобилизация всех систем организма.
   - Значит, можно приказать старческому телу: омолодись! - Лидочка  вдруг
поняла - ее собеседник безумен.
   - И клетки его послушно и скоро  изгонят  из  себя  продукты  старения,
сделают сосуды вновь эластичными, глаза - зоркими, суставы  -  гибкими.  А
что в этом невозможного? - спросил Сергей.
   - Только то, что этого не может быть. Жизнь необратима!
   - Главное - поверить в очевидное, а потом уже делать  выводы.  Когда  я
впервые, молодым  врачом,  столкнулся  с  этим  феноменом,  мне  было  еще
труднее, чем вам. Но я поверил. И доказательства - в соседней комнате.
   Лидочке  показалась,  что  в  глазах  Сергея,  как  говорится,  зажегся
безумный огонь. Что теперь? Спасаться?
   - Разные организмы в различных  обстоятельствах  обретают  либо  теряют
такие способности. Все зависит от способности мозга  повелевать  функциями
тела. А эти способности, как оказалось, безграничны. Моя же роль  скромна.
Я, зная, что и где искать, могу помочь телу.
   Музыка за стеной оборвалась.
   - Возьмем сына Евгении, - сказал Сергей. - Мальчику уже шестой год.  Но
он лежит в колыбельке. Физически ему меньше полугода.
   - Вы хотите сказать, что проводите опыты над людьми? Я вам все равно не
верю!
   - Почему?
   - Он - чудовище! - закричал, как всегда останавливаясь в дверях,  Фрей.
- Вы читали роман  Гюго  "Человек,  который  смеется?"  Компрачикосы!  Вот
именно! Кто дал вам право, чудовище, ставить эксперименты на людях?
   - Вы ставили  эксперименты  над  страной,  Владимир  Ильич,  -  ответил
Сергей. - По какому праву вы делали это?
   - Не смейте! - замахал руками Фрей. - Забудьте  мое  имя.  Я  не  хочу,
чтобы меня убили. Ищейки еще бегают по следу!
   Казалось, что он отбивается от роя пчел.
   - Я не убийца, - сказал Сергей, - но этот мальчик не может расти. С его
болезнью дети дотягивают до года. И конец. Я удерживаю его младенцем...
   - И сколько намерены продолжать эту пытку?
   - Пока не будет изготовлено лекарство.
   - А если это случится через сто лет? - кричал Фрей.
   - Решает мать.
   - У вашей Женьки в голове солома! Неужели вы на самом деле  доверяетесь
ей? - спорил Фрей.
   - Я слежу за исследованиями. Положительные результаты будут получены  в
ближайшее время.
   Сергею очень не хотелось говорить. Словно  этот  диалог  он  давно  уже
проговорил сам с собой, но не смог убедить себя в собственной правоте.
   - Там есть второй  ребенок,  -  сказала  Лидочка.  -  Тоже  неизлечимая
болезнь?
   - Нет, там другая проблема. Тот ребенок  не  может  стать  большим.  Он
этого не хочет.
   - Ему не дают? Ему вы не даете?
   - Его нельзя трогать, - сказал Фрей. -  Возможно,  я  его  со  временем
задушу.
   - Помолчите, - отмахнулся Сергей. - Я сам не все понимаю.
   - Вам хорошо! - закричал Фрей. - Вы чуть что - сразу молодеете. Я  знаю
- у вас все готово.
   - С меня хватит, - сказал Сергей. - Я жил достаточно.
   - Врешь! Самому скоро девяносто, а какой крепкий! - Тут Фрей  обернулся
к Лидочке. - Нет, вы поглядите, какой он крепкий.
   - Если бы я мог ввести гормон как лекарство... Неужели вы думаете,  что
я не спас бы Галину? Но решаю не я. Решает  организм  перед  лицом  смерти
либо страха, равного ей.
   - Может, ты и не хотел ее спасать, - сказал Фрей и  отступил  к  двери,
словно испугался, что Сергей его ударит. - На молодой хочешь жениться.
   Но Сергей вовсе не рассердился, он пропустил обвинение Фрея мимо ушей.
   - Гормон, синтезированный мной, не может стать просто лекарством.  И  я
убежден, что запрет на это лежит в самой природе жизни.
   - А как же младенцы? - спросила Лидочка.
   - Да, младенцы! - подтвердил Фрей.
   - Здесь работают механизмы, которые включаются раньше, чем  просыпается
сознание.  Я  могу  помочь  младенцу.  Но  не  взрослому  человеку.  И  не
спрашивайте меня - почему. Я уверен только в одном - я старался  выйти  за
пределы дозволенного человеку. Это слишком опасно.
   - Но будут другие люди, другие ученые, - сказала Лида.
   - Возможно, - ответил старик. - Но, надеюсь, это случится, когда нас  с
вами уже не будет на свете.
   - И вы храните это в тайне?
   - Разумеется. Как любой человек, владеющий пробиркой с бациллами  чумы.
Я могу разбить ее или закопать.
   - Тогда молчи! - крикнул Фрей.
   - Не могу, - улыбнулся Сергей, - любому ученому страшно, что его знания
умрут вместе с ним.
   - Вам страшно? - спросила Лидочка.
   -  Не  знаю.  Возможно,  уже  не  страшно.  Потому  что  мне   страшнее
представить себе мобилизационные пункты, на которых древних стариков вновь
превращают в юношей и выдают им гранатометы. Человечество всегда стремится
обратить свои знания во вред людям.
   - Ну уж это чушь! - воскликнул Фрей.
   Сергей словно не слышал его.
   - Я понимаю, -  сказал  он,  -  что  через  год  или  пять  лет  кто-то
обязательно  придет  к  этому  открытию.  Но,  дай  Бог,  к  тому  времени
человечество станет лучше и добрее.
   - Оно не станет таковым, если я его не сделаю свободным! - сказал Фрей.
   И в тот момент Лидочка окончательно убедилась, что он - оживший  Ленин.
Каким-то образом это было связано с тайной Сергея. Фрей был Лениным. И это
находилось за пределами чуда и здравого смысла. Лида не могла  поверить  в
то, во что уже уверовала. И совершенно непроизвольно она сказала:
   - Но ведь я же была в Мавзолее!
   Ей никто не ответил, а она поняла, что  в  Мавзолее  может  лежать  кто
угодно - был бы похож на фотографии. А может, и фотографии сделали  задним
числом?


   Лидочка  ушла  тогда  домой,  одурманенная  невозможностью  поверить  и
невозможностью не поверить. Она  ужасалась  масштабу,  значению  открытия,
сделанного так давно и еще не повторенного. И в то  же  время  злилась  на
себя за то, что позволила превратиться в жертву старческого розыгрыша.
   Потом, уже поздней ночью, не в силах заснуть,  она  вдруг  поняла,  где
таится главный обман. Он во Фрее, Фрей - не  великий  человек.  Он  просто
старая приживалка."
   Лидочке больше не хотелось возвращаться к Сергею, хотя положено  жалеть
стариков, тем более такой тяжкой судьбы. Она даже не подходила к телефону,
если подозревала, что звонит Сергей. А может быть, он  и  не  звонил.  Для
собственного спокойствия было куда удобнее  думать,  что  два  сумасшедших
старика разыграли ее. Правда, с каждым днем испуг  таял,  как  айсберг,  и
Лида уже готом была позвонить соседу. Но не успела.
   Недели через две Лидочка шла из булочной. Перед  ней  мирно  шествовали
две молодые длинноногие мамаши в похожих кожаных куртках. И коляски у  них
были одинаковые.
   Лишь поравнявшись с ними, Лидочка догадалась, что это Женька и  Лариса.
Они  узнали  Лидочку,  сдержанно  поздоровались,  а  она  замедлила  шаги,
непроизвольно заглядывая в коляски.
   Младенцы в них лежали строго, как персональные пенсионеры на пляже. Они
догадались, зачем Лида косит на них взглядом и  встретили  его  молчаливым
презрением.
   - Чего же вы не заходили? - сказала  Лариса.  -  Сергей  Борисович  все
спрашивал, а у меня вашего телефона нет.
   - Что с ним?
   - В больнице. Я хотела позвонить, а он телефон не дал.
   - Он простудился, да? - Лидочка подсознательно выбрала самый безобидный
вариант.
   - Если бы! - мрачно ответила Женя.  Она  была  не  накрашена  и  потому
оказалась совсем девочкой. Глаза ее распухли от недавних слез.
   Младенец в коляске смотрел на Лиду не мигая, и его взгляд был холодным,
змеиным, хотя так говорить о беспомощных младенцах нельзя.
   - Ну что же  случилось?!  -  В  Лидочкином  голосе,  наверное,  звучало
раздраженное: "В конце концов я ему чужой человек!", что было неправдой.
   - В реанимации он, - сказала Женька, не обидевшись на такой тон, - туда
не пускают. Наверное, помрет. Я с  доктором  говорила,  с  Вартаняном.  Он
говорит, что надежды мало.
   - В какой больнице?
   - Туда не пускают, - повторила Женька. - Даже  меня  не  пустили,  а  я
везде могу пройти.
   - А что же будет? - спросила Лида, но  никто  не  ответил.  И  младенцы
молчали - не сопели, не плакали, не смеялись. Все понимали и  не  доверяли
Лидочке.
   Получилось так, что молодые женщины проводили ее до дома и остановились
у арки. Лида попрощалась  и  побежала  прочь.  Через  несколько  шагов  ей
захотелось оглянуться.
   Обе женщины стояли в арке, глядя ей вслед.
   Лидочка поднялась к себе, охваченная ощущением нечистоты, - и поспешила
в душ. Это была странная  форма  психоза  -  врач  объяснил  бы,  что  она
пыталась смыть с себя иррациональный страх.
   Рассказ Сергея, потрясший какие-то опоры ее рационального сознания,  за
прошедшие дни стерся, превратился в  небылицу  -  и  вдруг  ожил  вновь  в
холодных глазах  малышей.  Это  было  куда  более  убедительным,  чем  все
доказательство Сергея.
   Зазвонил телефон.
   Звонок был неожиданным и в пустой квартире показался слишком гулким.
   - Лидия Ивановна? - высокий голос был знаком.
   - Я у телефона.
   - Мое прозвище Фрей. Я помощник Сергея Борисовича. Это  вам  что-нибудь
говорит?
   - Разумеется.
   - Мне надо встретиться с вами.
   - Зачем? Что с Сергеем? - глупо было задавать такой вопрос. Лида знала,
что он в больнице. Но уж очень у Фрея был лживый голос...
   - Он в отъезде. Он оставил для вас пакет. Я прошу  вас  немедленно  его
принять.
   - Хорошо, - сразу согласилась Лида. - Куда мне подойти?
   - Вам следует подойти по известному адресу через двадцать пять минут.
   Голос звучал издалека, будто не из соседнего дома, а из Конотопа.
   Лидочка засуетилась.  Почему-то  она  решила,  что  Сергей  прислал  ей
записку с поручениями - ведь ему нужны фрукты,  а  может,  надо  доставать
лекарства. Она вспомнила, что в холодильнике лежат  два  апельсина,  потом
доложила к ним коробку  конфет,  может,  врачу  подарить,  затем  отобрала
газеты и журналы последних дней - ведь ему можно  читать!  Когда  она  уже
оделась и подошла к двери, ее одолело опасение, что забыто  нечто  нужное.
Лида стала метаться по квартире, но так и не вспомнила, что же забыла.
   Перед особняком Лидочка была вовремя,  но  оказалось,  что  никого  нет
дома. Не дозвонившись, она обогнула особняк, но и у фотографов было  пусто
- приходя в студию, они сразу врубали  ослепительные  лампы.  Сейчас  окна
смотрели серо и пусто.
   Собрался дождь - пока еще  не  начался,  но  стало  темнее.  По  листве
проходили волны лесного шума. Ее обманули -  но  зачем?  Фрею  надо  было,
чтобы она ушла  из  дома?  Может,  это  банда  грабителей?  Где  же  тогда
доверчивый Сергей?
   И тут в предгрозовой  мертвой  тишине  она  услышала  быстрый  картавый
голос:
   - Вы давно ждете?
   Фрей стоял за ее спиной, знакомо заткнув  большие  пальцы  за  жилет  -
оттого его небольшой, тугой животик выпятился вперед. Кепка скрывала глаза
в тени, за дни разлуки эспаньолка подросла и сформировалась.  Удивительно,
что при виде его, люди не ахали:
   - Ленин вечно жив!
   Но в тот момент  Лидочку  не  столь  волновала  таинственная  биография
Ильича, как судьба Сергея.
   - Вы были в больнице? - спросила она.
   - Ни слова, - предупредил, оглядываясь, Фрей. - Какая больница?
   Он отпер дверь и, еще раз оглянувшись, пропустил Лиду в знакомую тесную
прихожую.
   Именно в тот момент она подумала: он хочет меня убить.
   Такая нелепая мысль никогда раньше не приходила ей в голову. Да  и  как
могла  возникнуть  она  днем,  посреди  Москвы,  в  обществе  безвредного,
уступающего ей ростом пожилого человека?
   Но Лиде стало так  страшно,  что  она  невольно  отступила  к  двери  в
комнату, а темный  силуэт  Фрея  закрыл  собой  дверной  проем"  Его  рука
протянулась к ней, она хотела кричать,  но  горло  сжало  судорогой.  Рука
старика коснулась ее плеча, Лида молча отбросила ее,  и  Фрей  раздраженно
воскликнул:
   - Вы мешаете мне зажечь свет!
   Оказывается, Лида умудрилась встать между ним и выключателем.
   При свете Фрей вовсе не казался страшным.
   Он снял кепку, резким жестом кинул ее на полку и принялся вытирать ноги
о половик.
   - Вы тоже вытирайте, - сказал он. - Мыть тут некому.
   - А почему вы не хотите сказать, что  Сергей  в  больнице?  -  спросила
Лидочка.
   - Потому что потому. Я вам не справочное бюро! - Фрей вздернул  бородку
и, отстранив Лиду, прошел в комнату.
   Он остановился возле дивана и хотел что-то сказать, но  в  этот  момент
издалека донесся детский плач.
   - Что? - удивился Фрей. Этого быть не может!
   Лида поняла, что сейчас он, как царь Ирод, убежит истреблять подкинутых
вновь младенцев.
   Лидочка схватила его за полу пиджачка:
   - Где пакет?
   - Не знаю, - откликнулся он, вырываясь.
   - Тогда я ухожу!
   - Черт побери! - Ох схватил со  стола  бумажный  пакет  и  кинул  через
плечо. - Впрочем, теперь уже все равно!
   Лидочка отпустила Фрея и подхватила пакет. Фрей убежал.
   Пакет был в печальном виде. Кто-то  грубо  и  в  спешке  открывал  его,
надорвал,  потом  кое-как  заклеил  скотчем.  На  конверте  было  написано
знакомым мелким летучим почерком Сергея:
   "Лидии Берестовой, тел.  6171740.  Передать  в  случае  моей  внезапной
смерти".
   - Нет! - вырвалось у Лидочки вслух. - Он живой!
   Никто ей не ответил. Из соседней комнаты донесся занудный, напряженный,
срывающийся на крик голос Фрея.
   И тут Лидочка поняла, что должна спешить. Надо быстро прочесть письмо и
принимать меры. Нельзя оставлять нити событий в сомнительных руках девиц и
ископаемого большевика.
   Она присела на край дивана и вытащила из  конверта  толстую  тетрадь  и
несколько отдельных листов бумаги. Сначала она прочла верхний лист:
   "Дорогая Лида!
   Спешу написать Вам, еще не решив, как передам это письмо. Но, что бы ни
случилось, наш  неоконченный  разговор  требует  завершения.  Ведь  в  Вас
остался неприятный осадок дурной шутки, жертвой которой Вы стали.
   Поэтому прошу Вас - прочтите эту тетрадь. Надеюсь, что  Вы  согласитесь
со мной - мое открытие нельзя предавать гласности - любые руки для него  -
дурные. И все же я не уничтожил записей и расчетов,  оставляя  решение  за
Вами.  Когда  взбесилась  любимая  собака,  у  тебя  нет  сил  самому   ее
пристрелить. А кроме Вас у меня нет человека, которому я мог  бы  завещать
мои  мысли.  Подумайте,  прочтя.  Решитесь  сохранить,  возьмите  папки  и
картотеку из шкафа. Нет - уничтожьте".
   Фрей стоял посреди комнаты - Лидочка зачиталась и не заметила,  как  он
вернулся. Фрей нервно потирал ладони.
   Уловив взгляд Лидочки, он  криво  усмехнулся  и  с  излишней  бодростью
воскликнул:
   - Чай на подходе! Вам с сахаром или как?
   - Погодите, я дочитаю.
   - Разумеется, я и не помышляю мешать. Я пока тихо накрою на стол.
   Зазвонил телефон. Фрей кинулся к аппарату, будто ждал звонка.
   - Что? - сказал он. - Вы ошиблись... А  я  утверждаю,  что  вы  неверно
набираете номер. Здесь нет никакого Сергея... Степановича...
   Бог с ним и с его выдумками, подумала Лидочка, и возвратилась к чтению.
Фрей на цыпочках вышел из комнаты.


   Такие толстые общие тетради  в  мягкой,  но  прочной  коленкоровой  или
клеенчатой обложке, у нас обыкновенны и долговечны. Поколения школьников и
студентов заполняли их записями и каракулями, а то и карикатурами. И  пока
люди в России будут уметь  писать  или  хотя  бы  этому  обучаться,  такие
тетради не вымрут.
   Тетрадь была старой. Когда-то на коленкор была  наклеена  прямоугольная
этикетка с надписью "А.Пушкин. Химия" или "2-й курс, 6-я  группа.  Ираклий
Ионишвили", а то и "Маргарита Ф. Дневник", но теперь от  этикетки  остался
лишь пожелтевший уголок.
   Несколько первых страниц было вырвано  аккуратно,  с  помощью  линейки.
Наверное,  сменился  владелец  тетради  и   новому   прежние   записи   не
понадобились.
   Затем кто-то иной вырвал  из  тетради  еще  страниц  двадцать  -  одним
рывком, грубо, остались лохмотья страниц... Лидочка почему-то  представила
себе человека, согнувшегося над буржуйкой и, положив  тетрадь  на  колено,
выдирающего из нее опасные страницы, прислушиваясь притом,  не  слышны  ли
шаги в коридоре.
   Разумеется, просто  предположить,  что  последний  хозяин  тетради  был
человеком неаккуратным и нетерпеливым. Но этого быть не могло, потому  что
первая из уцелевших страниц начиналась с полуслова, и вся она была покрыта
аккуратным, стройным, почти писарским почерком Сергея Борисовича.
   Значит, вернее всего, он сам хотел уничтожить записи, но  потом  то  ли
опасность прошла стороной, то ли передумал...
   "...шине  Михаил  Иосифович  Авербах  рассказал  мне  об   удивительной
внутренней организации Л. Летом 1921 года  Л.,  предположив,  что  у  него
начинается  прогрессирующий  паралич,  попросил  Н.К.  достать   ему   все
возможные специальные труды, касающиеся этой болезни. Несколько вечеров он
провел над английскими и немецкими книгами  и  специальными  журналами,  а
потом, отдавая их обратно для возврата  в  библиотеку,  сказал  Н.К.,  что
теперь знает о своей болезни  больше,  чем  врачи,  и,  к  сожалению,  его
диагноз пессимистичен. Тогда же  он  стал  рассуждать  о  смерти  супругов
Лафаргов, которые за десять лет до того  покончили  с  собой,  решив,  что
болезни и возраст более не позволят  приносить  пользу  делу  освобождения
трудящихся. Н.К. отшутилась, сказав, что в их семье  обязательно  найдется
дезертир, имея в виду себя. Л. засмеялся  и  несколько  дней  после  этого
называл ее не иначе как дезертиром.
   Из английских трудов Л. сделал для  себя  простой  практичный  вывод  -
знаком приближения смерти служит сильная боль в  глазах,  не  связанная  с
утомлением. С тех пор и  до  кончины  Л.  особо  внимательно  относился  к
визитам М.И., потому что был убежден,  что  из  уст  окулиста  он  услышит
приговор. Роль вестника беды Михаила Иосифовича весьма огорчала, но он был
человеком долга и, несмотря на свою антипатию к  большевикам,  выделял  Л.
как удивительную яркую личность, в которой щедро, но нелогично  смешивался
высокий  идеализм  с  низменным  политиканством,  искренняя  скромность  и
невероятное  тщеславие,  умение  прощать  и  безбрежная  мстительность.  Я
полагаю, - что М.И. льстило, что именно он был избран для наблюдения за Л.
и именно ему Л. доверял более других.
   Вот именно тогда,  летом  1923  года,  во  время  очередного  визита  к
больному, когда я напросился к М.И. в качестве ассистента, не связанного с
кремлевской братией, я и услышал от него, что Л. и на самом деле планирует
самоубийство, что совершенно невозможно для  практически  парализованного,
почти лишенного речи человеческого обломка. Но так как  мы  имеем  дело  с
обломком гения, то не исключено, что его план удастся. Я не  понял  тогда,
шутит ли М.И., и решил, что сам  погляжу  на  великого  больного  и  потом
постараюсь сделать собственные  выводы.  (Если,  конечно,  бывают  великие
больные и просто больные.)
   В памяти у меня сохранилось ощущение чудесного  теплого  дня,  жужжания
насекомых и пения птиц, всеобщего мира и покоя.  Роскошный,  но  в  то  же
время очень простой по формам  загородный  дворец  в  Горках  был  окружен
щедрым, хоть  и  порядком  запущенным  парком.  Нас  встретила  миловидная
пожилая женщина, похожая на Л. и оказавшаяся  его  старшей  сестрой  Анной
Ильиничной. В тот же день мне привелось увидеть  также  Дмитрия  Ильича  -
младшего  брата  Л.,  врача  по  образованию,  еще  одну  сестру  -  Марию
Ильиничну, а также его жену Н.К. Должен сказать,  что  все  это  семейство
произвело на меня самое лучшее впечатление своей деликатностью, и в то  же
время желанием постоять друг за  дружку,  поддержать  и  ободрить.  Милое,
российское интеллигентное семейство, вовсе  не  погубленное  революцией  и
сохранившееся как бы вне этого дикого времени, как бы осознавшее свой долг
- посильную помощь кумиру, самому умному, самому лучшему брату Володе. Все
они - родственники Л. -  трудились,  и  притом  бескорыстно,  в  различных
газетах либо учреждениях, принося помощь обществу и, по мере  сил,  как  я
понял, стараясь не реагировать на реальности мира, созданного Володенькой.
Мне показалось даже, что и участие в учрежденческих делах, и присутствие в
газетах совершалось родными Л. не из любви  к  такой  деятельности  -  вся
энергия семьи после смерти старшего брата, террориста и убийцы Александра,
сконцентрировалась в Володе, - а для того, чтобы служить ушами  и  глазами
брата и знать столько, чтобы быть ему полезными не только дома, но  и  вне
его.
   Стань Л. присяжным поверенным или мировым судьей, они бы все ограничили
всю  жизнь  домом  или  его  ближайшими  окрестностями,  превратившись   в
интеллигентных российских обывателей, почти по Чехову.
   Присутствие любящих и преданных женщин было сразу очевидно потому,  как
чисто и  скромно  содержался  особняк,  как  был  вымыт,  ухожен  Л.,  как
аккуратно была заштопана выглаженная сорочка и как тщательно были  пришиты
к ней пуговицы. Я подумал,  глядя  на  более  чем  скромную  одежду  всего
семейства, что они так и не приспособились к распределителям и  талонам  -
они помнили, что новую сорочку или кофточку можно было купить в  недорогом
магазине, оставшемся в том, милом их сердцу, прошлом, которое они помогали
уничтожить.
   Как  и  предупредил  меня  М.И.,  у  Л.  наступила  ремиссия.  Болезнь,
коварнейшая из смертельных недугов,  временно  отступила,  как  осаждающий
крепость неприятель, который высматривает слабые места  в  полуразрушенных
после предыдущих штурмов стенах. Так  что  я  надеялся,  хотя  и  не  было
оснований для  такой  надежды,  на  то,  что  увижу  вождя  нашей  страны,
гуляющего с палочкой в руке, продолжающего борьбу с  болезнью.  Хоть  я  и
знал, что нельзя верить большевистским  газетам,  создававшим  в  сознании
обывателя  именно  такой  образ  Л.,   я   оказался   неподготовленным   к
открывшемуся передо мной зрелищу,  когда  Анна  Ильинична  провела  нас  к
лужайке, еде находился Л.
   В кресле-качалке с высокой, затянутой  соломкой,  закругленной  поверху
спинкой, с приспособленными к ней велосипедными  колесами  и  подставочкой
для ног сидел незнакомый старый человек с остановившимся  взором,  неживой
желтоватой кожей лица - лишь рыжеватые  с  проседью  усы  и  бородка  были
узнаваемы по портретам и фотографиям.
   Анна  Ильинична  окликнула  Л.,  и   тот   с   некоторым   запозданием,
отреагировал на голос сестры. Его глазам вернулось осмысленное  выражение.
Л. криво улыбнулся, показывая этим, что узнал М.И., затем  перевел  взгляд
на меня - обычный просительный взгляд очень больного человека,  с  которым
он обращается к незнакомому врачу в  тщетной  надежде,  что  тот  обладает
панацеей от его немощи.
   М.И. поздоровался - Л.  поднял  и  протянул  ему  левую  руку,  еще  не
окончательно  потерявшую  подвижность,  затем  М.И.  представил  меня  как
молодого способного терапевта, призванного для независимой консультации.
   Мой визит был строго неофициален,  так  как  у  меня  были  собственные
сложности с ГПУ. С точки зрения здравого смысла, моя поездка в Горки  была
верхом легкомыслия. Кстати, когда меня впервые взяли в тридцать первом,  я
ожидал, что мне будут шить покушение на вождя  мирового  пролетариата.  Но
оказалось, что мои поездки в Горки не были  зафиксированы  в  моем  досье.
Видно, в последние месяцы Л. охраняли плохо и нехотя.
   Прежде чем вернуться в дом для осмотра. Л., время прогулки которого еще
не истекло, немного поговорил с М.И. о семейных делах моего  коллеги,  что
меня расположило к больному. Я должен сказать, что периодически  разум  Л.
как бы выползал из  болота,  и  ты  видел,  какой  громадный,  трепещущий,
измученный страданием ум бьется в этом немощном тельце.
   Во время неспешной беседы появился Дмитрий Ильич, младший брат Л.,  сам
врач из Крыма, человек милый в манерах и  более  ничем  не  выдающийся.  Я
обратил внимание на то, с каким живым интересом Л.  обратил  свой  взор  к
брату, вопрошая его о чем-то. Тот кивнул. Дмитрий Ильич спросил, не  можем
ли мы провести осмотр здесь, на  свежем  воздухе,  но  М.И.  категорически
отказался - он привез и развесил свои таблицы.
   Мы осматривали Л.  в  главном  корпусе,  на  первом  этаже.  Затем  Л.,
уставший от общения с нами и вновь потерявший дар речи, покинул нас -  его
увезли, а Н.К. пригласила нас пообедать.
   За скромным летним деревенским  обедом  все  старались  не  говорить  о
болезни Л. и почему-то увлеклись воспоминаниями  о  жизни  в  Европе,  где
каждый из нас побывал и жил. Перебивая друг друга, родные Л. и мы  с  М.И.
описывали  красоты  Германии  или  Швейцарии,  как  пресловутые  восточные
обезьянки,  не  желающие  слышать,  видеть  или   произносить   чего-либо,
относящегося к неприятной действительности.
   За нами должны были прислать машину, но она запаздывала, и  мы  с  М.И.
после обеда отправились гулять по  дорожкам  парка,  тогда  как  семейство
Ульяновых разошлось по своим комнатам - благо их в Горках немало.
   Помню, как я начал рассуждать о возмездии, каре, которая может проявить
себя в неожиданной форме, на что М.И. резко возразил, что как врач  он  не
видит проявления небесного бича в заболевании Л. хотя бы  потому,  что  за
свою практику насмотрелся больных  прогрессирующим  параличом,  которые  в
жизни и мухи не обидели.
   - И все же, - настаивал я, - из всех возможных казней египетских  некто
всеведущий избрал для Л. специальное наказание, - недвижность  для  шарика
ртути, безгласность для граммофона, бессилие для тирана, создавшего  новый
тип мировой империи. Почему такое совпадение?
   - Возьмите судьбу иных  тиранов,  -  спорил  со  мной  М.И.  -  Правда,
помирали они, как правило, рано, мало кто дожил до пятидесяти, вычерпывали
себя скорее, чем обычные  индивидуумы.  Александр  Македонский,  Наполеон,
Петр Великий, Тамерлан... Но ведь то же можно сказать и о поэтах?
   - Никто еще всерьез не занимался физиологией гения, - сказал я. -  Ведь
это аномалия. Гении толкают историю вперед, создают в ней  разрывы,  дыры,
завихрения,  их  деятельность  приводит  к  колоссальным  потерям  жизней.
Значит, в этом желтом немощном паралитике есть что-то, отличающее  его  от
прочих людей.
   - Что вы имеете в виду? - спросил М.И.
   - Возможно, это гормон либо иное вещество, стимулирующее особую  работу
мозга.
   - Или особую бессовестность! -  улыбнулся  М.И.,  доставая  гребенку  и
расчесывая растрепанные налетевшим ветром вьющиеся волосы  -  мой  старший
коллега был элегантен и всегда следил за собой.
   - Это не бессовестность, - сказал я. - Это иная мораль.
   - Что в лоб, что по лбу.
   - Значит, вы не верите в различие между человеком и гением?
   - Во-первых, я не знаю, кто гений, а кто нет.  Во-вторых,  короля,  как
гласит французская поговорка, играет его окружение. Сложись обстоятельства
иначе, не  было  бы  вождя  мирового  пролетариата,  а  был  бы  присяжный
поверенный в Симбирске.
   -  А  вот  нет!  -  возмутился  я.  -  Обстоятельства-то  как  раз   не
благоприятствовали Ленину. Он прожил почти полвека до  своей  революции  и
все эти годы держался на поверхности  радикальной  политики  силой  своего
гения. Я убежден, что пройдут годы...
   - И памятниками ему будет уставлена вся земля российская!
   - Нет...  я  о  более  отдаленном  будущем.  Я  о  том  времени,  когда
взбаламученная Россия  успокоится  после  очередного  смутного  времени  и
историки, журналисты, романисты начнут искать  слабости  в  характере  Л.,
провалы в его теоретических работах, роковые ошибки в политике. Вы  можете
найти миллион ошибок и слабостей,  но  от  этого  Л.  не  перестанет  быть
гением.
   - Гений и злодейство...
   - Совместимы, Михаил Иосифович, -  перебил  я  профессора,  -  еще  как
совместимы! И гениев злодейства  было  не  меньше,  чем  гениев  добра.  В
природе все уравновешено.
   Мы присели на лавочку в тени старой липы.  Солнечные  лучи  пробивались
сквозь густую листву и высвечивали розовые пятна на земляной дорожке.
   - Вряд ли я смогу вам помочь, - сказал М.И.
   Я не понял, в чем он собирался помочь мне.
   - Я не смогу оставить вас здесь для наблюдений за Л., - пояснил М.И.  -
Лечащий врач Осипов, которого сегодня,  к  счастью,  нет,  весьма  ревниво
относится к конкурентам - куда проще выписать профессора из  Берлина,  чем
московского приват-доцента. Они на вас накинутся, как стая  гарпий.  И  вы
кончите молодую жизнь в подвалах ЧК.
   М.И. полагал, что шутит или почти шутит. Он  не  подозревал,  насколько
скоро я пойду по предсказанному им пути.
   - Не знаю, - сказал я, - интересно ли мне оставаться рядом с Л.  Я  его
побаиваюсь. Он ведь гений.
   - Опять вы за свое! - М.И. рассердился на меня. -  Он  просто  пациент,
который просыпается утром и  через  минуту  сладкого  неведения,  в  ужасе
вспоминает о том, что он парализован, обречен... Какая буря бушует  в  его
душе, каков конфликт между душой и бессильным телом! Он посылал  людей  на
смерть, а теперь ждет свою...
   К нам подошел невысокий, стройный - из родни - Дмитрий  Ильич,  который
был взволнован и потому, игнорируя меня,  увлек  М.И.,  которому  очевидно
доверял, в сторону. Они принялись негромко беседовать.
   Вскоре  после  того,  как  они  закончили  беседу,  за  нами   прислали
автомобиль, и, провожаемые добрыми  напутствиями  Ульяновых,  мы  покинули
Горки. Тогда, вполголоса, чтобы не услышал шофер, М.И. поведал мне историю
с запланированным самоубийством Л.
   Оказывается, Л.  удалось  привлечь  на  свою  сторону  брата,  а  также
переведенного  с  помощью  Дмитрия  Ильича  из  Крыма  старого  большевика
Преображенского. Сделано это было затем, чтобы окружить Л. своими  людьми,
уменьшив влияние агентов Сталина, который не хотел смерти Л., так  как  от
его имени укреплял свои позиции в партии.  В  то  же  время  Сталин  желал
контролировать каждый вздох Л. и его  родни,  потому  что  во  всех  видел
врагов и заговорщиков. Ему  нужен  был  еле  живой,  безгласный  и  потому
послушный Л.
   Оказывается,  предыдущую  ночь  Л.   провел   во   флигеле,   где   жил
Преображенский.  Там  до  трех  часов  утра  Л.  спорил   с   Дмитрием   и
Преображенским. Спорил знаками, хрипом, неверными движениями  левой  руки,
отказывался спать и есть до тех пор, пока те не сдались. Было решено,  что
в тот день, когда М.И.  установит,  что  наступил  последний  приступ,  Л.
подаст условный знак - сложит указательный и средний пальцы левой руки.  И
тогда Преображенский принесет спрятанный у него во флигеле яд,  а  Дмитрий
Ильич даст его брату.
   Мне было трудно поверить в полную серьезность  этого  заговора.  В  нем
было что-то от романтической литературы. Но М.И. был совершенно серьезен и
его лишь  беспокоила  этическая  сторона  дела.  Признавая  право  каждого
человека прекратить  свою  жизнь,  он  не  желал  быть  участником  такого
убийства.
   Я спросил тогда  М.И.,  сколько  же  еще  протянет  его  пациент.  М.И.
ответил, что, по общему убеждению всех врачей, жить  Л.  осталось  две-три
недели.
   - Несмотря на то, что ему сейчас лучше?
   - Это не играет роли. Это коварная шутка  болезни,  как  шутка  палача,
который придерживает ноги повешенного,  чтобы  тот  подольше  мучился.  Но
палачу скоро надоест, он отступит в сторону, и труп медленно завертится на
веревке.
   Оставшийся путь  мы  проделали  в  молчании.  Оба  были  заняты  своими
невеселыми мыслями.
   Когда мы уже въезжали в Москву, М.И. вдруг сказал:
   - Но я бы не стал полностью доверяться диагнозу. Пациент  меня  не  раз
удивлял и удивит в будущем.
   - Значит, вы все же признаете господство духа над плотью?
   - Не в случае с прогрессивным параличом, - грустно  улыбнулся  М.И.,  -
просто палач Л. оказался великим шутником.
   В тот момент я не предполагал, что еще  увижу  Л.  живым  и  даже  буду
участником загадочных событий, сопровождавших его кончину.
   Мог ли я предположить, что в темнеющем  сознании  Л.  отпечатается  мой
образ и каким-то образом Л. свяжет мое присутствие с собственной  борьбой.
Я в то время  слишком  прямо  понял  замысел  Л.,  слишком  доверился  его
решимости покончить с собой, не понимая еще, что даже этот акт был  рожден
его могучим инстинктом самосохранения.
   Прошло около полугода, прежде чем М.И. вновь предложил мне сопровождать
его в Горки. За месяцы, прошедшие с  последней  нашей  поездки,  положение
вождя революции ухудшалось и - улучшалось с общей тенденцией к ухудшению.
   Мы приехали под Рождество, стоял сильный мороз, нас везли в санях,  под
пологом.
   Мы достигли дома Л. в синих морозных скрипучих сумерках.  Сыпал  редкий
сухой снежок. В гостиной стояла елка, и Дмитрий  Ильич  с  сестрой  Марией
украшали ее - Дмитрий Ильич стоял, прижав  к  груди  картонную  коробку  с
шариками и другими дореволюционными игрушками, а Мария Ильинична, стоя  на
высоком стуле, вешала шарики на ветки.
   Навстречу нам вышла Н.К. и незнакомая мне дама с длинным скучным лицом.
   К столу, на котором стоял большой самовар, подкатили и кресло с  Л.  За
полгода он ссохся и пожелтел, вернее, потемнел - даже волосы на  висках  и
бородка потемнели, словно прокуренные. Голова его покачивалась  и  дрожала
на похудевшей шее, и ему стоило  труда,  взяв  себя  в  руки,  держать  ее
вертикально.
   Но нас признал, и из невнятных звуков, которые он издавал и  в  которых
разбирались лишь близкие, складывалось мое имя и имя М.И.
   Надежда Константиновна сидела за столом рядом со мной и сказала, что Л.
не раз вспоминал обо мне, он верил, что я  хороший  врач,  и  даже  хотел,
чтобы я приехал, но доктор Осипов был против лишних медиков  в  Горках,  и
вместо меня из Германии выписали Ферстера  и  Гетье,  которые  лишь  могли
констатировать состояние больного и подтвердить роковой диагноз.
   После  чая  М.И.  проверил  глазное  дно  Л.,  не  нашел  ничего   явно
тревожного, затем Л. дал понять, что хочет, чтобы  и  я  его  осмотрел.  Я
обратил внимание на то, что Л. за последние месяцы усох и даже  уменьшился
в росте, словно и кости тоже обладали способностью  ссыхаться.  Я  отметил
этот факт М.И., тот улыбнулся и отмахнулся - в  тот  момент  он  выписывал
рецепт.
   В целом же за пределами основного заболевания я не нашел никаких следов
разрушения организма, о чем сказал Л., и тот,  напрягшись,  понял  меня  и
несколько раз кивнул лысой головой.
   В  те  годы  я   уже   увлекался   проблемой   компенсаторных   функций
человеческого организма. Упрощенно моя теория заключалась в том, что  если
в организме есть сильный раздражитель, угроза жизни в целом, то  вторичные
беды и напасти отступают, затаиваются, ожидая, чем же закончится  основной
бой. Л. меня интересовал в первую очередь из-за этого. И  я  был  убежден,
как бы не насмешничал М.И., что виной тому необычайно  высокая  умственная
организация Л., сила  его  необычайного  мозга  -  все,  что  было  в  Л.,
подлежало мобилизации на войну против паралича,  который,  тем  не  менее,
побеждал. Но побеждая в главном, отступал по второстепенным направлениям.
   Некоторые из моих соображений я  высказывал  вслух,  прежде  всего  для
Дмитрия Ильича, который весьма  переживал  за  брата  -  все  члены  этого
семейства были очень близки друг другу. М.И. меня не слушал. Он даже  ушел
из  спальни,  где  я  проводил   осмотр.   Л.   как   будто   слушал   мои
разглагольствования и кивал, но, может быть, причиной тому  была  слабость
шейных мышц.
   Затем Дмитрий  Ильич  удивил  меня,  выказав  полное  доверие  ко  мне,
подчеркивая, что я, по его мнению, не являюсь агентом ГПУ.
   В присутствии Л. Дмитрий Ильич  спросил  меня,  готов  ли  я  выполнить
личную и очень важную просьбу  Л.  Затем  он  пояснил,  что  речь  идет  о
цианистом калии - сильном яде, с помощью которого Л. намеревался покончить
с собой. Но братья сомневались, практически, во всех  обитателях  Горок  -
одни слишком любили Л. и не допускали мысли о его смерти, вторые  были  на
службе Сталина и потому - ненадежны.
   Яд для Л. хранился во флигеле у Преображенского. Но  тот  был  убежден,
что в его комнате недавно кто-то провел  обыск.  Пакетик  с  ядом  не  был
найден, но это не означало, что его не найдут  в  следующий  раз.  Поэтому
Дмитрий Ильич попросил меня достать и иметь при  себе  цианистый  калий  в
смертельной дозе для Л.
   Мои попытки отшутиться, отговориться невозможностью даже подобной мысли
- ибо она означала убийство одного из  самых  знаменитых  людей  на  нашей
планете, наткнулись на холодную стену отрицания.
   - Никто не просит вас сыпать лекарство, - Дмитрий Ильич  так  и  сказал
"лекарство", - в рот моему брату. Об этом мы с ним сами позаботимся. Но вы
должны достать лекарство и в нужный момент по моей просьбе  доставить  его
сюда.
   Не слушая более моих возражений, Дмитрий Ильич, такой милый и мягкий на
вид человек, объяснил напоследок, что  вряд  ли  возникнет  нужда  в  моей
помощи, но в  таком  серьезном  деле  братья  Ульяновы  не  намерены  были
рисковать...
   Слушая наш разговор, Л.  пытался  улыбнуться  одной  стороной  лица,  и
пальцы его левой руки шевелились, стараясь наложиться один на другой,  как
бы репетируя сигнал о смерти.
   М.И. в те дни не скрывал своего  изумления  перед  жизнестойкостью  Л.,
утверждая, что резервы его организма уже давно и полностью исчерпаны, но у
меня уже сложилось свое, отличное  от  авербаховского,  мнение.  Я  скорее
склонялся к точке зрения Дмитрия Ильича, который, приехав ко мне в  Москву
и желая убедиться, что я раздобыл яд, сказал, что он вообще не верит в то,
что Владимир умрет. "Он придумает выход, - произнес Дмитрий Ильич, глядя в
окно остановившимся взором. - Он всегда придумывал выход,  даже  из  более
сложных ситуаций".
   Я не был уверен, что в жизни Л. бывали более сложные ситуации.
   В тот приезд Дмитрий Ильич опасался слежки и вел себя  как  конспиратор
дореволюционных времен.
   Развязка наступила  20  января,  через  несколько  дней  после  приезда
Дмитрия Ильича. В середине  дня  мне  позвонил  М.И.  и  сказал,  что,  по
сообщению из Горок, у Л. - резкая боль в глазах. Сам Л. убежден, что это -
сигнал пришедшей смерти. Он отказался  подниматься  с  постели,  отказался
завтракать - он требует немедленного приезда М.И.
   М.И. спросил, не составлю ли я ему компанию,  благо  у  меня  сложились
добрые  отношения  с  семейством  Ульяновых.  Разумеется,  я   согласился.
Сомнения мои касались лишь пакета с ядом - должен ли я брать его с  собой.
В конце концов я положил пакетик в карман - проблема  жизни  и  смерти  Л.
решается им и его семьей. Я же не более как "почтовый ящик".
   Пока я собирался, в ушах беспрерывно звучала фраза Дмитрия Ильича:  "Он
придумает  выход".  В  ней  было  нечто  колдовское,  дьявольское  -  и  в
безусловном преклонении Дмитрия Ильича перед братом, и в том,  что  я  сам
все более склонялся к мысли, что фигура такого масштаба, как Л.,  не  даст
смерти одолеть себя. При том я оставался вполне трезвым, вовсе не склонным
к мистике ученым и полагал,  что  все  таинственные  явления  проще  всего
разгадывать с помощью здравого смысла и самой простой арифметики.
   В тот, последний, приезд обстановка в Горках резко  переменилась.  Хотя
не исключаю, что  ощущение  это  питалось  в  значительной  степени  моими
собственными предчувствиями.
   Мне показалось, что возле дома и в самом особняке в тот день было  куда
больше народу, чем обычно, - словно хозяин дома уже  умер  и  это  событие
выбросило из привычных уголков и комнат всех обитателей  большого  дома  и
привлекло иных  -  по  грустному  делу  или  из  обязательного  соседского
любопытства.
   Н.К. встретила нас внизу, глаза  ее  распухли  и  были  красными.  Анна
Ильинична, напротив, была бледна и осунулась. М.И.  заговорил  с  доктором
Осиповым, а меня попросил забрать из автомобиля таблицы и его  саквояж.  Я
взял требуемое и присоединился к окулисту в гостиной.
   Через несколько минут тревожного ожидания нас пригласили в спальню к Л.
   Л., вытянувшись, лежал на кровати,  покрытый  клетчатым  пледом.  Видно
было, насколько он ссохся и уменьшился  -  мне  показалось  даже,  что  на
кровати лежит лысый ребенок, умирающий от голода - фотографии таких  детей
еще недавно сопровождали в журналах сообщения из Поволжья.
   При звуке наших шагов он медленно повернул голову  и  после  нескольких
секунд  пустоты  глаза  начали   наполняться   соком   разума.   Губы   Л.
шевельнулись, он промычал нечто, и Н.К. сказала:
   - Он вас узнал.
   И тут я увидел левую руку Л., которая лежала на пледе -  средний  палец
шевельнулся, стараясь покрыть собой указательный палец. И  я  понял  смысл
этого жеста - Л. не намеревался  сдаваться  -  он  сам  решал,  когда  ему
умирать.
   Но тут центром внимания стал М.И. и его таблицы.
   Авербах склонился к  пациенту  и  стал  спрашивать  его  -  медленно  и
настойчиво, чтобы пробиться к тускнеющему сознанию:
   - Вам больно? Больно глазам? Сильная боль?..
   Я вскоре перестал следить за вопросами и повел  взглядом  по  небольшой
комнате, стараясь запомнить в ней все - и как расположена  мебель,  и  как
падает сквозь окно свет, и как одета Н.К. -  Почему-то  я  посчитал  своим
долгом все запомнить, потому что мне  предстоит  написать  воспоминания  о
последних минутах жизни вождя и преступно будет что-то упустить.
   Как ни странно, сейчас, описывая те события,  я  должен  признать,  что
начисто забыл, как кто был одет, какая там стояла мебель и даже -  сколько
народу было в спальне.
   Дмитрий Ильич тронул меня за локоть и потянул, увлекая за собой,  прочь
из комнаты.
   В коридоре он спросил:
   - Надеюсь, вы не забыли?
   Должен сказать, что перед отъездом из дома я провел отчаянную борьбу  с
самим собой, не желая брать  этот  проклятый  пакетик,  но  все  же  взял,
полагая, что не имею права подводить людей.
   Я хотел было передать пакетик Д.Н, но брат вождя отказался его  принять
и сказал, что сначала надо выслушать диагноз М.И.
   Он же сообщил мне, что последний и самый сильный приступ начался  ночью
и сам Л. убежден, что вот-вот умрет.
   Мы вернулись в комнату к Л.
   М.И. как раз произносил свой диагноз:
   - Со стороны глазного нерва и вообще глаз никакого нарушения нормы нет.
Все в порядке...
   Эти слова "все в порядке" звучали в той комнате как тревожный  вопль  -
значит, дело не в глазах, не в переутомлении -  на  что  так  надеялся  Л.
Значит, это - как он и вычитал в книгах - последний звонок  приближающейся
смерти.
   Л. прикрыл веки, давая понять, что понял М.И.
   Последующий час М.И. провел с родными Л., он вынужден был признать, что
положение  Л.  совершенно  безнадежно  и,  как  бы  не  сопротивлялся  его
организм, исход один и близок...
   М.И. совсем не удивился,  узнав  от  меня  и  стоявшего  рядом  Дмитрия
Ильича, что я, по его просьбе, остаюсь в Горках на ночь. Сам М.И. остаться
не мог и не хотел.
   М.И. покинул Горки, когда уже было темно.  Я  вышел  проводить  его  на
крыльцо. Стоял жгучий мороз. Снег отчаянно скрипел, будто  взвизгивал  под
каблуками людей. В спину нам бил теплый свет из окон.
   М.И. пожал мне руку, словно Пущин остающемуся в ссылке Пушкину.
   Вскоре после отъезда М.И. Анна Ильинична обнаружила меня в  гостиной  и
попросила следовать за ней.
   - Сейчас приедут разные люди, - сказала она  неодобрительно.  -  Лучше,
чтобы они вас здесь не видели. Как мухи на падаль... - и повторила, -  как
мухи на падаль, - не ощущая двусмысленности этих слов.
   А впрочем, подумал я, может быть, она уже похоронила брата? И  я  здесь
единственный, кто не верит в смерть Л.
   Анна Ильинична оставила меня в небольшой комнатке второго  этажа,  окно
которой выходило на главный фасад. Она зажгла свет и попросила чувствовать
себя, как дома.
   В комнате стоял диван, письменный стол и  старый  шкаф  с  полуоткрытой
дверцей. На письменном столе стояла электрическая лампа,  переделанная  из
керосиновой. Анна Ильинична прошла  к  окну,  задернула  занавески,  потом
зажгла лампу на столе.
   - Здесь вы будете ночевать, - сказала  она.  -  Я  принесу  вам  белье.
Туалет и умывальник в конце коридора. Простите меня. Мне некогда.
   С этими словами, не ожидая моего ответа, она вышла  из  комнаты,  и  ее
сухие частые шаги застучали, удаляясь, по коридору.
   Впервые за вечер я остался один.  Звуки  снизу  сюда  не  достигали.  Я
почувствовал тишину, которая царила в Горках.
   Я подошел к окну и открыл форточку. По дороге к дому приближались  огни
автомобилей. Наверное, ехали те, кого Анна Ильинична сравнила с мухами.
   Я потушил свет, чтобы меня не было видно снаружи, и стал  наблюдать  за
тем, что происходит  у  входа  в  особняк.  Лестница  была  ярко  освещена
электрическими фонарями.
   Мое любопытство объяснимо и понятно -  ведь  я  был  куда  моложе,  чем
сейчас, и судьбой  мне  было  уготовано  присутствовать  при  кардинальном
моменте истории - смерти великого человека.
   Из первой машины выбрался Сталин - его мне приходилось  видеть  в  годы
гражданской войны, когда я, недавний студент, вернувшийся с южного  фронта
после ранения и  продолживший  обучение  в  университете,  любил  посещать
разного рода собрания и митинги, влекомый свойственным  мне  любопытством.
Тогда для  меня  он  был  представителем  нового  российского  начальства,
выползшего из глухих углов империи, плохо говорящего  по-русски.  Были  те
начальники грузинами,  венграми,  евреями,  латышами,  казаками  -  людьми
ущербными от долгого угнетения и готовыми наказывать всех, кто не  был  им
подобен. Тот Сталин, которого я увидел три  года  назад  и  в  котором  не
угадал вождя великой державы и  даже  сочувствовал  его  неумению  слагать
русские фразы, был невелик, сдержан в жестах и  этим  запомнился  -  среди
крикунов и лицедеев он был бухгалтером.
   На этот раз я узнал Сталина лишь по усам - он был в дохе  и  ушанке.  А
следом,  из  второй  машины,  выкатился,   поспешил   к   Сталину   нарком
здравоохранения Семашко. На улице им разговаривать было холодно -  пар  от
дыхания был плотен и  непрозрачен.  Они  нырнули  в  подъезд,  который  им
пришлось открывать самим, за Сталиным вбежал еще какой-то  человек,  видно
из охраны, а шоферы отогнали машины в сторону.
   Сталин был тогда Главным секретарим партии. И все считали его другом  и
надежным союзником Л.
   Когда  они  вошли  в  дом,  я  тихо  вышел  в  коридор  -  меня  влекло
любопытство.
   В коридоре было почти темно - слабенькая лампочка горела у лестницы.
   Подойдя к лестнице, я мог лишь наблюдать за теми, кто выходил из покоев
Л. Но нарушить приказ Анны Ильиничны и спуститься вниз я не посмел.
   Пробежала Мария Ильинична с кастрюлей горячей  воды,  за  ней  одна  из
секретарш или служанок несла полный графин. Смысл этого  действа  был  мне
непонятен.
   Из спальни вышел Сталин. Он отошел к стулу, стоявшему  у  дверей,  сел,
достал пачку папирос и закурил. В доме  никто  не  курил  и  потому  запах
табака в одночасье отравил воздух в доме. Даже я, относившийся к табачному
дыму вполне лояльно, чуть не закашлялся.
   Возле Сталина остановилась Анна Ильинична.
   - Иосиф Виссарионович, - предложила она, - может, желаете выпить  чашку
чаю? Самовар в столовой, горячий.
   - Спасибо, - сказал Сталин, наклонив голову, чтобы вытолкнуть  из  себя
это слово. - Мне не хочется чаю. Я побуду здесь.
   У него были тяжелые слова. Анна  Ильинична  тоже  это  почувствовала  и
отступила от Сталина, словно испугалась.
   А  тот  продолжал  курить,  задумчиво  глядя  в   пол.   Затем,   будто
почувствовав мой взгляд, он поднял голову, и я еле успел отступить  назад.
Я  понял,  что  он  сейчас  пойдет  к  лестнице,  чтобы   проверить,   кто
подслушивает. Но, на мое счастье, дверь  в  спальню  открылась,  и  оттуда
вышел нарком Семашко.
   - И как там у вас дела?  -  спросил  Сталин.  Он  очень  плохо  говорил
по-русски.
   Семашко понизил голос, словно сообщал государственную тайну.
   - Владимиру Ильичу дали касторку, - громко прошептал он.
   - Зачем? - спросил Сталин.
   - У товарища Л. не работает желудок, - сообщил нарком.
   - Правильно, - сказал Сталин.
   Они замолчали.
   Я стоял вне поля их видимости, значит, и сам их не видел. Только мог по
шагам и голосам догадываться, кто участвует в разговоре.
   Скрипнула дверь. Явление следующее: те же и супруга вождя.
   - Мне надо будет поговорить с  Владимиром  Ильичом  наедине,  -  сказал
Сталин.
   - Но вы же знаете, он не владеет речью, - послышался голос Н.К.
   Я знал от М.И., что у Ленина  произошел  со  Сталиным  конфликт  именно
из-за Н.К. И якобы он послужил толчком к обострению болезни. Сталин и Н.К.
не выносили друг друга.
   - Мне не нужно, чтобы он владел речью. Но в свое время он обратился  ко
мне с просьбой. И я, надеюсь, смогу ему теперь помочь.
   - Не думаю, что Владимир Ильич нуждается сейчас в вашей помощи.
   - Это решаем мы с  ним,  а  не  вы,  -  тихо  произнес  Сталин.  И  мне
показалось, что я заглянул в его рыжие глаза.
   - Хорошо, - голос Н.К. дрогнул.
   Она скрылась в спальне Л. Семашко куда-то испарился.
   Снова наступила тишина. Сталин откашлялся, будто рядом со мной,  -  так
тихо было в  доме.  Потом  приоткрылась  дверь  в  комнату  Л.,  и  оттуда
донеслись голоса. Я осмелился выглянуть и увидел, как Сталин  поднялся  и,
не  вынимая  изо  рта  папиросу,  заглядывает  в  приоткрытую  дверь.  Мне
запомнилось, что у него на ногах были валенки и галоши - с  галош  натекло
возле стула, где он сидел.
   - Ну что? Что там? - спросил Сталин.
   Я понял, что он говорит с наркомом.
   - Прослабило, - сообщил нарком.
   - Да идите вы со своими клизмами! - рассердился вдруг Сталин. -  Почему
эта курица не выгонит всех из комнаты?
   - Сейчас, они меняют белье, - сообщил Семашко. - Вы же понимаете, Иосиф
Виссарионович.
   - Черт возьми, еще этого не хватало!
   Поскрипывал рассохшийся паркет. Сталин быстро ходил по залу.
   Потом шаги замолкли, и я услышал голос Сталина:
   - Тогда пойдите к Ильичу и скажите ему в ухо, чтобы  он  понял,  что  я
привез то, о чем он просил. Я привез.
   - О, нет! - почему-то возразил Семашко. - Подождите немного, и вы  сами
ему скажете.
   Послышались шаги, шуршание одежд. Я  наклонился  -  из  дверей  спальни
вышло несколько женщин - одна несла ночную посуду, вторая свернутые в узел
простыни. Третья - пустой кувшин и таз.
   В дверях стоял Дмитрий Ильич.
   -  Заходите,  Иосиф  Виссарионович,  -  сказал  он.  -  И  если  вы  не
возражаете, я буду вам помогать.
   Не ответив ему, Сталин вошел в комнату к Л.


   Ночью, когда все в доме затихло, Сталин и Семашко умчались в Москву,  а
Л. уснул, Дмитрий Ильич поднялся  ко  мне  и  рассказал,  как  происходила
последняя встреча - Л. и Сталина.
   Сталин, по словам Дмитрия Ильича, был поражен, увидев, как изменился Л.
   Л. с трудом понимал связную речь и уж тем более не  мог  отвечать,  так
что Дмитрию Ильичу пришлось выступить в роли переводчика.  Сначала  Сталин
убедился, что никто их не подслушивает, затем он спросил Л., не изменил ли
тот своего намерения. Того самого намерения, помочь в исполнении  которого
он просил Сталина еще полтора года назад.
   Л. долго не мог понять,  но  когда  понял,  глядя  на  Дмитрия  Ильича,
промычал слово "убить". Или "убил".
   - Вы говорите о самоубийстве? - спросил Дмитрий Ильич.
   - Вот именно.
   Л. показал глазами, что удивлен, а Дмитрий Ильич истолковал его  вопрос
так:
   -  Почему  вы  изменили  свое  мнение?  Ведь  вы  были   резко   против
самоубийства!
   - Я думаю, товарищ Л., - сказал тогда Сталин, обращаясь к умирающему, -
что этим я выражаю вашу волю. Я ведь тоже человек и должен помогать другим
людям.
   - Ни я, ни мой брат, - сказал мне тогда Дмитрий Ильич,  -  не  поверили
Сталину. Я  чувствовал,  как  брат  старается  сжать  пальцами  мою  руку,
лежавшую на его кисти. Я взялся истолковывать невысказанные мысли  Володи.
Я сказал Сталину:
   - Брат просит оставить привезенное с собой.
   - Почему он думает - почему вы думаете, что я привез это с собой?
   - Это понятно, - сказал я.
   Сталину не понравились мои слова, но он вынул из кармана и передал  мне
пакетик. И сказал, что это - цианистый калий.
   - И тогда я увидел, что мой брат улыбается. И я понял, почему. Теперь у
него есть целых три пакета с ядом. Три  смерти  ждут  его,  не  говоря  об
обыкновенной... Сталин ушел, недовольный мной и братом. Ему казалось,  что
его дурачат. Но он не понимал - истолковываю ли я Володю или придумываю от
своего имени, тогда как Володя - не более как бессмысленное растение.
   - Но почему вдруг Сталин привез яд? - спросил я. -  Значит,  ему  нужен
мертвый Л.?
   - Почти правильно, - ответил Дмитрий Ильич, не удивившись моей излишней
смелости: даже в те годы рассуждать так с  малознакомыми  людьми  не  было
принято.
   Но оказавши раз доверие, Дмитрий Ильич как  бы  позволил  мне  задавать
такие вопросы.
   - Раньше он отказывался даже обсуждать эту проблему, -  сказал  Дмитрий
Ильич. - Я думаю, потому, что ему нужен был живой, но  беспомощный  Ленин.
"Лучший ученик", "верный последователь", "замечательный организатор"  -  я
наслышался этих слов даже здесь. Да и брат полагал, что Сталин оставлен им
в роли цепного пса, пока хозяин отлучился. Но цепной пес  стал  показывать
нрав. Брат обсуждал с ним проблему ухода из этого мира  -  Сталин  избегал
этого разговора. Как только Володя умрет... - Дмитрий  Ильич  остановился,
прислушиваясь - но в особняке было очень тихо - тревожная  тишина  ночного
бодрствования. - Как только Володя умрет, Сталину придется отстаивать свое
место против сильных ветеранов. А по уму, способностям, силе воли он им не
чета...
   Как тогда ошибался Дмитрий Ильич! Впрочем, ошибались  все.  И  даже  те
самые сильные ветераны.
   - Так что же случилось?
   - А то, что Володя понял опасность. Опасность,  исходящую  от  Сталина,
для партии, для всей страны, для мирового коммунизма. Он  понял,  наконец,
что Сталин вовсе не коммунист, а политический интриган, рвущийся к власти.
И после инцидента с Надюшей Л. перешел в наступление.
   - Союз хозяина и цепного пса распался? - неосторожно спросил я.
   Дмитрий Ильич поморщился - при свете настольной лампы мне  было  видно,
как неприятно ему было слушать эти мальчишеские слова, причем  виной  тому
был сам - он произнес их первым.
   - Простите, - сказал я.
   - Ничего, - ответил Дмитрий Ильич. - Накурил он здесь - за два  дня  не
выветришь... Последние шаги брата были направлены против  Сталина.  И  тот
должен понимать, что если Володя пошел в крестовый  поход,  то  остановить
его может только смерть. И тогда Сталин вспомнил о просьбе Володи -  когда
станет совсем плохо, дать ему яд.  Смотрите,  Сергей  Борисович,  с  какой
скоростью он  действовал:  не  прошло  трех  часов,  как  уехал  профессор
Авербах...
   - М.И. не стал бы ему звонить.
   - Что мы знаем о страхе? -  отмахнулся  Дмитрий  Ильич.  -  Правда,  не
исключено, что Сталина информировала Фотиева или сам Осипов. Наш  телефон,
хоть и плохо, но порой связывает с Москвой. И тут же  приезжают  Сталин  и
послушный  ему  нарком  здравоохранения.  Вынюхивают,  высматривают,  а  у
Сталина в кармане лежит яд. И он предлагает его Володе, как  бы  продолжая
прерванный давно разговор. Значит, Сталин  боится,  что  Володя  может  не
умереть - ему нужно, чтобы он  умер  как  можно  скорее.  Чтобы  не  успел
добиться смещения Сталина, чтобы не успел склонить  Троцкого  к  борьбе...
Сегодня Л. опасен и его надо убить...
   - Во-первых, он не преуспел, - заметил я. - А во-вторых, вряд ли Сталин
прорвется к власти. Вы же сами говорили.
   - Но он-то полагает, что между ним и властью лишь  одно  препятствие  -
Володя.
   Мы замолчали. Внизу загремел таз, донеслись невнятные голоса.
   - Что же теперь будет? - спросил я.
   - Он завтра умрет. Я так думаю. Он устал бороться со смертью. Он  устал
от бесконечной пытки неподвижностью и немотой. Он - самый красноречивый  и
легкий в движениях человек на Земле!" -  Дмитрий  Ильич  всхлипнул.  -  Ну
ладно, я пошел, - сказал он через минуту.
   - Надеюсь, что если это случится, то не от яда Сталина? - сказал я.
   - Почему? Если бы была моя воля, - ответил Дмитрий Ильич, - я бы выбрал
яд Сталина. Уж он-то подействует наверняка.


   Нет нужды описывать следующий, последний день жизни Л.
   Скажу только, что Л. отказался вставать, есть, пить...  Он  не  захотел
видеть врачей, хотя Осипов для страховки вызвал из Москвы  подмогу.  Среди
приехавших не было элегантного стройного М.И. В его услугах уже  никто  не
нуждался. В моих, правда, тоже - моя доля яда была лишней.
   На большом столе в столовой стоял горячий самовар, был нарезан несвежий
хлеб, сыр, стояло варенье. Все, кто был свободен, подходили туда, садились
за стол и сами за собой ухаживали.
   Со мной вместе была Анна Ильинична. Я спросил ее, как Л.
   - Он очень нервничает, - ответила Анна Ильинична.  -  После  вчерашнего
визита.
   - Я знаю.
   - Сталин предложил Володе яд, - Анна Ильинична тоже рассматривала меня,
как одного из своих близких.
   - Дмитрий Ильич рассказал мне.
   - Я  представляю,  что  творится  у  него  в  душе,  -  вздохнула  Анна
Ильинична. - Его мечта - подняться и  приехать  на  Совнарком.  И  навести
порядок! Вот бы здорово! - Анна Ильинична почти выкрикнула последние слова
- это была и ее мечта.
   - Ты почему кричишь? -  спросила,  входя,  Н.К.  Супруга  Л.  двигалась
медленно, переваливаясь. За последние годы она, хоть  и  никогда  не  была
привлекательной, совсем махнула на себя рукой и казалась куда старше своих
лет.
   - Ты выпьешь чаю? - спросила Анна Ильинична.
   - Надо напоить врачей, - сказала Н.К. - Я их сейчас сюда приглашу.
   - Тогда мы с Сережей пойдем к Володе, - сказала Анна Ильинична.
   - Только не говори никому, что Сергей Борисович тоже доктор, -  сказала
Н.К.
   Мы с Анной Ильиничной прошли в спальню к Л.
   У дверей стояли двое врачей, мне незнакомых. Они тихо  переговаривались
и при нашем появлении повернулись к нам, словно мы могли принести ключи от
заколдованной пещеры.
   - Товарищи, - сказала Анна Ильинична. - Надежда Константиновна ждет вас
в столовой. Выпейте с дороги чаю.
   Доктора с облегчением двинулись к  столовой.  Пришел  Преображенский  и
встал снаружи у двери.
   - Володя не хочет их видеть, - сказала Анна Ильинична, открывая дверь.
   Я прошел к кровати.
   У меня создалось впечатление, что за ночь Л. еще более усох и в  то  же
время словно помолодел. Он меня узнал,  приподнял  левую  руку,  приглашая
приблизиться. Дмитрий Ильич стоял в носах кровати.
   - Нельзя, - сказал Л., - нельзя все отдать ему!  Он  убьет  Надюшу.  Он
всех убьет.
   Он говорил половиной рта, но достаточно внятно - вчера он так  говорить
не мог.
   - Что делать? - спросил Л. у меня.
   - Мне кажется, что вам стало лучше, - сказал  я.  -  Возможно  наступит
облегчение.
   - Нет, - сказал Л. -  Глаза  болят.  М.И.  не  оставил  надежды.  Я  не
маленький... надежды нет.
   - Но ваш организм...
   - У меня не осталось организма, - внятно ответил Л.
   В комнате воцарилось молчание. Потом Дмитрий Ильич сказал мне:
   - Мы разговаривали  с  Осиновым.  Он  откуда-то  уже  знает  о  решении
обратиться к яду. Но настаивает, чтобы врачи не принимали в этом участия.
   - Как всегда - чистенькие руки, - сказал  Л.  -  Скажите,  доктор,  как
лучше принять его? В чае? Я думаю - бульоне. Желудок у  меня  прочищен.  Я
готов.
   - Но почему?
   - Потому что сегодня вечером,  -  сказал  он,  -  я  полностью  потеряю
возможность двигаться... полный паралич... бессмысленное бревно...
   - Володя, - сказал  Дмитрий  Ильич.  -  Может  быть,  Сергей  Борисович
осмотрит тебя?
   - Я не возражаю, - сказал Л.
   Я не был готов к осмотру - у меня даже стетоскопа с собой  не  было.  Я
измерил пульс, кровяное давление, прослушал сердце... Ничего утешительного
я сказать не мог... Во время осмотра Л. дважды впадал в забытье - давление
прыгало... пульс был неровным  и  нитевидным...  Странно,  что  жизнь  еще
теплилась в этом организме. В то же время я был крайне удивлен  некоторыми
несообразностями - участками нежной, юношеской кожи, совершенно  очевидным
возрождением  луковиц  волос,  исчезновением  морщин  на  лице  -   словно
организм, отчаянно пытаясь удержаться на  плаву,  пробовал,  отбрасывал  и
вновь искал пути, чтобы обмануть смерть...
   По  моей  реакции  братья  Ульяновы  без  труда  поняли,  что   диагноз
неблагоприятен.
   - Не расстраивайтесь, - сказал Л. -  Я  иного  и  не  ждал.  Только  не
пускайте ко мне врачей...
   Вошла Мария Ильинична. Дмитрий Ильич попросил ее согреть бульон.
   - Только не очень горячий.
   Мария Ильинична без слова покинула комнату.
   - Они молодцы, - сказал Л. - Они у меня молодцы...
   Он устал и говорить почти не мог...
   - Что мы возьмем? - спросил Дмитрий Ильич. - У нас есть выбор.
   - Выбор! - Л. попытался засмеяться. Потом сказал: - Только не тот,  что
привез Сталин. Там может быть дерьмо.
   Мне хотелось уйти - от Л. исходил слишком сильный поток не видимых,  но
обжигающих волн. В бессилии маленького тела, в его капитуляции перед лицом
смерти было такое могущество духа, что именно в тот момент я  окончательно
осознал,  как  этот  человек  мог  держать  в  руках  партию  и  громадную
империю...
   Мария Ильинична принесла поилку  с  бульоном.  Дмитрий  Ильич  протянул
руки, и я покорно отдал ему  пакетик  с  ядом.  Л.  смотрел  на  него  как
зачарованный.
   - Господи, спаси и помилуй, - шептали его губы -  может  быть,  лишь  я
слышал этот шепот, а может быть, мне только казалось, что он шепчет. -  За
что мне такая мука, господи?
   Вошли Н.К. и Анна Ильинична. Анна Ильинична заперла за собой дверь.
   Все мы, в первую  очередь  -  родные,  и  случайно  -  я,  были  словно
присяжные,  которые  должны  будем   перед   небом   свидетельствовать   о
происшедшем.
   - Я не хочу, - шептал Л. - Освободите меня!
   - Милый, - Н.К.  заплакала  -  большие  тяжелые  слезы  скатывались  по
толстым мягким щекам, - не надо, давай будем жить... Мы же справлялись...
   Л. отрицательно двинул головой и протянул руку к поилке.
   Н.К. не смогла дать ему поилку и дал ее Дмитрий Ильич.
   Л. пил спокойно, сделал несколько  глотков  и  потом  вдруг  судорожно,
отчаянно оттолкнул поилку так, что вышиб ее из руки брата - она  упала  на
пол  и  раскололась  -  и  все  мы  смотрели,  не  отрываясь,  как  лужица
отравленного бульона медленно растекалась по паркету.
   Л. откинулся на подушку и закрыл глаза.
   Мы смотрели на него. В дверь постучали, но никто не двинулся.
   - Ну! - произнес Л. - Скоро?
   Н.К. опустилась перед кроватью на колени и положила руку ему на лоб.
   - Нет, - прохрипел Л. - Нет, я не позволю! Пустите меня! Я еще живой!
   Он начал биться в конвульсиях.
   Я кинулся к нему. Почему-то Анна Ильинична протянула мне градусник.
   Я не спорил.
   Л. бормотал невнятно, выкрикивал тихонько непонятные слова, левая  рука
махала в воздухе, отбиваясь от невидимых нам злых сил.  В  дверь  стучали.
Мария Ильинична подбежала к двери и крикнула - чтобы отстали.
   Анна Ильинична вытащила термометр и показала мне - термометр  показывал
42,3 - дальше ртути некуда было подниматься.
   И вдруг Л. закричал - тонко, прерывисто.
   Он мелко трепетал, бился - словно хотел выскочить из жгучей кожи... И я
видел, как в дурном сне, и все это видели, как лопалась кожа,  обнаруживая
внутри под ней - другую, розовую, нежную... нечто куда меньшее, чем Ленин,
билось внутри него, распарывая оболочку. Ахнула, зажимая  себе  рот,  Анна
Ильинична, кто-то из женщин упал на пол, потеряв от страха сознание...
   Голова Л., будто из нее изъяли  череп,  дергалась,  сморщенная  -  и  я
сделал растерянный шаг ближе, чтобы помочь - не зная уж кому и чем. И  тут
сквозь  лопнувшую  на  горле  кожу  прорвалась  младенческая  рука.   Рука
дергалась, разрывал кожу - немного крови появилось на ней - но крови  было
мало.
   Почему-то первой пришла в себя Н.К. Она  оттолкнула  меня,  кинулась  к
дергающейся кукле и начала рвать кожу своего мужа, стараясь освободить  из
нее младенца, который выбирался из кокона - я даже  слышал,  как  рвалась,
трещала  живая  кожа,  мне  стало  так  плохо,  что  я  отступил  назад  и
натолкнулся на лежавшую на полу Марию Ильиничну.
   Младенец, испачканный кровью  и  лимфой,  квакающий  беззубым  ротиком,
бился в руках Н.К.
   Анна Ильинична сорвала со стола белую скатерть - посыпались коробочки с
лекарствами и шприцы - они с Н.К.  положили  младенца  в  ногах  мертвого,
пустого Л., начали вытирать его, деловито и быстро,  словно  ждали  именно
этого исхода.
   Дмитрий Ильич подошел к двери.
   - Там кто? - спросил он.
   - Это я, Алексей, - ответил голос Преображенского.
   - Больше никого?
   - Осипов в столовой, - сказал он. - Врачи с ним.
   - Жди, - сказал Дмитрий Ильич. - Никого не пускай.
   Как будто поняв  брата  без  слов,  Н.К.  и  Анна  Ильинична  завернули
младенца, который молчал и лишь постанывал,  в  скатерть,  потом  сняли  с
кровати сбитое к ногам одеяло.
   Я ничего не понимал и не хотел ничего понимать - я был в тупом шоке.
   - Сергей Борисович, - тихо сказал мне Дмитрий Ильич. - Вы сейчас вместе
с Алексеем Андреевичем Преображенским отнесете ребенка во  флигель.  Света
не зажигайте. Вы отвечаете за жизнь ребенка. Ясно?
   - Конечно, - сказал я покорно. - Конечно...
   Преображенский, не задав больше ни единого  вопроса,  взял  закутанного
ребенка.
   - Возьми на вешалке шубу, - сказала Анна Ильинична. -  Я  потом  к  вам
приду. Надя останется здесь.
   - А я позвоню в Кремль, - сказал Дмитрий Ильич. - Мне надо сказать, что
Володя умер...


   Мы просидели во флигеле Преображенского  до  утра.  С  нами  была  Анна
Ильинична. Я осмотрел ребенка - он был нормален, физиологически  ему  было
несколько более полугода.
   Как потом рассказал Дмитрий Ильич, Сталин и Семашко  приехали  вечером.
Сталин никому не сказал в Москве, куда едет.
   Н.К. показала ему бренную оболочку мужа. Она сказала ему,  что  от  яда
вся плоть Л. вылилась горячей водой... Если Сталин и  не  поверил,  он  не
стал возражать. Он был поражен видом оболочки  человека,  с  которым  лишь
вчера разговаривал. Он долго стоял возле кровати, но  не  дотрагивался  до
кожи - возможно, полагая, что Л. заразный.
   Затем он сказал, что возьмет на себя все формальности.
   Ночью я не спал, я стоял у окна во флигеле Преображенского. Свет у  нас
не горел. Анна Ильинична сидела с младенцем, который хныкал и  отказывался
от пищи.
   К дому подъехала длинная темная машина. Сталин вышел ее  встретить.  Он
был в длинной шинели и валенках.
   Тут я ахнул... При свете фонарей я увидел, что из  автомобиля  вылезает
Л.
   Мой возглас встревожил Анну Ильиничну, которая подошла ко мне.
   - Ой, - сказала она. Но уже через секунду она улыбнулась и сказала:
   - Я знаю этого человека.  Это  придумал  Сталин.  Володе  это  казалось
смешным. Это двойник Володи.  Он  несколько  раз  заменял  его  на  разных
заседаниях, особенно в последние годы. И в опасных местах. Я не помню, как
его зовут.
   - Зачем он здесь? - спросил я, всей шкурой чувствуя неладное.
   - Зачем?
   Но тут младенец заплакал, и Анна Ильинична кинулась к нему.
   Сталин пожал руку двойнику Л. Тот переминался с ноги на  ногу,  он  был
встревожен ночным визитом, и ему было холодно. Следом  за  ним  из  машины
вылезли два человека в шинелях. Сталин и двойник Л. разговаривали,  и  пар
клубился у их ртов.
   Не переставая разговаривать,  Сталин  сделал  знак  рукой,  и  один  из
стоявших сзади двойника спокойно вытащил из кобуры револьвер и выстрелил в
затылок двойнику. Когда двойник начал опускаться на  снег,  они  вместе  с
напарником подхватили тело двойника и понесли его  в  дом.  Сталин  что-то
приказал шоферу автомобиля, тот вытащил из багажника  лопату  на  коротком
черенке и срезал ею снег в том месте, куда упала кровь.
   - Это ужасно, - сказал я.
   - Он его убил?  -  спросила  Анна  Ильинична.  Наверное,  она  услышала
приглушенный двойной рамой звук выстрела.
   - Да, - сказал Преображенский, который наблюдал  эту  сцену  из  другой
комнаты. - И если мы забудем об этом, то останемся живы.
   - И он останется жив, - сказала Анна Ильинична, укачивая младенца.
   Мы так и не заснули до утра, когда к дому начали  подъезжать  машины  с
видными партийцами и государственными деятелями. Мы  почти  не  обсуждали,
как и почему на наших глазах произошло чудо бегства от смерти. Мы сами  не
понимали, что к чему. Важнее казалось сохранить в тайне младенца".


   Лидочка  отложила  тетрадь.  По  улице  проехала  поливальная   машина.
Далеко-далеко раздавались нервные  прерывистые  гудки  -  кто-то  неудачно
пытался украсть машину. Бумага в  тетради  была  старой,  чернила  кое-где
стали серыми. Видно, Сергей писал эти страницы много лет назад.
   В голове было пусто - не о чем спорить, нечему возражать.
   Лидочка пролистала оставшиеся страницы и нашла еще несколько исписанных
тем же  почерком  листков.  Это  был  черновик  неоконченного  письма  или
сообщения...


   "Что же произошло  с  Лениным  во  время  болезни?  Он  страдал  долго,
охваченный постоянным ужасом не только за собственную жизнь, но и  страхом
гибели его детища - советского государства, ради которого он и  прожил  на
свете чуть более пятидесяти лет.
   Лежал в спартанской спаленке Горок, месяц за месяцем втуне надеясь, что
вот-вот ему полегчает, что он встанет на ноги и наведет  порядок  в  своре
недоучек, вообразивших себя господами великой  державы,  что  он  добьется
своей великой и единственной цели - мирового  господства  пролетариата,  а
следовательно, и его, как вождя этого пролетариата, - и потому  он  лежал,
терпел,  все  более  ненавидел  все  человечество  и  каждого  человека  в
отдельности, подавая знаки врачам, что он их слушается,  уважает  и  очень
надеется на их снисхождение, а сам всматривался в их  лица,  чтобы  жестко
наказать тех, кто, на его взгляд, недостаточно серьезно относился к  своим
обязанностям и смирился с его разложением и смертью. Но он не  смирился  и
будет бороться... Думая так, Ленин морщился, потому что оказывалось, будто
и он сам может допустить возможность смерти. И по  мере  того,  как  Ленин
лежал, наполняясь ненавистью к миру, все более готовый взорвать его, чтобы
утянуть в ад вместе с собой, его организм вырабатывал все  больше  гормона
Би-Эм, о чем в то время никто не подозревал. И вот наступил момент,  когда
разумом или желудком Ленин, или то, что от него оставалось,  почувствовал,
что стоит на краю гибели, над пропастью смерти. И тогда, спасаясь от  нее,
он превратился в младенца - и сам не подозревал об этом,  потому  что  его
мозг заснул на долгие годы".


   "...Мы предположили,  что  в  человеке  латентно  заложены  способности
влиять на свое тело куда большие, чем полагали ранее.  И  эти  способности
проявляются  в  критические  моменты  жизни,  причем,  у  различных  людей
по-разному. Люди же выдающиеся, талантливые,  не  только  умеют  думать  и
творить лучше прочих, но и  обладают  большей  властью  над  своим  телом.
Гений, талант отторгаем серостью, он подвержен опасностям чаще прочих, так
что умение  управлять  своим  телом  становится  компенсацией  за  слишком
большой риск погибнуть, не выполнив своего предначертания.
   В  1924-1931  гг.  у  меня  была  постоянная  возможность  наблюдать  и
исследовать ребенка Л. в физиологическом возрасте от нескольких месяцев до
семи лет. Исследуя кровь и мочу ребенка, я  искал  активный  ген,  который
ответственен за кардинальные перемены в организме.  Мною  были  обнаружены
признаки присутствия в крови Л. гормона Би-Эм, ранее не известного науке.
   Специализируясь в педиатрии, я разработал методику поиска гормона Би-Эм
и с этой целью исследовал  в  периоды  1925-1931,  1936-1938,  а  также  в
1956-1980 гг. кровь примерно 40.000 пациентов, и у 26 гормон Би-Эм в крови
наличествовал. К сожалению,  превратности  моей  жизни  не  позволили  мне
наблюдать этих пациентов регулярно, но  по  возвращении  из  заключения  я
проследил жизнь семерых детей, и абсолютно все они, независимо от  судьбы,
показали данные  исключительности,  признаки  талантов,  но  необязательно
творческого  характера.  Тем  не  менее  можно  утверждать,  что  массовое
тестирование детей на предмет обнаружения в крови гормона  Би-Эм  позволит
на ранних стадиях развития определять потенциально великих  людей.  Гормон
Би-Эм - клеймо Природы..."
   Далее шло несколько вычеркнутых строчек  и  продолжение  было  написано
иными чернилами:
   "Остаются  без  ответа  некоторые  важнейшие  вопросы.  Допустим,   что
появление  гормона  Би-Эм  в  организме   человека   обусловлено   великой
случайностью,  игрой  Природы,  нуждающейся  для  своих  высших  целей   в
выдающихся личностях. Но есть ли в том  закономерности?  Все  мои  попытки
отыскать гормон у родителей тех детей, что были отмечены  знаком  Природы,
не увенчались успехом. Не дали результатов и поиски его в  крови  потомков
тех персон, кто обладал гормоном во взрослом состоянии. Я знаю, что гормон
может исчезнуть из крови, но остается открытым вопрос, а не  может  ли  он
появиться уже в зрелом возрасте? На все эти вопросы я не могу дать ответа.
   Но  самый  главный  вопрос  заключается  вот  в  чем:  для   чего   это
понадобилось  Природе,   либо   высшему   Существу,   каковое   мы   можем
идентифицировать с Природой?
   Я могу  здесь  лишь  сделать  предположение,  которое  будет  таким  же
необязательным, как любое другое. Я полагаю, что самая  хрупкая  и  ценная
субстанция  человечества  -  гений.  Серая  масса,  из   которой   состоит
человечество и которая является гарантом его  живучести,  стремится  любой
ценой избавиться  от  аномалий.  Поэтому  человечество  всегда  уничтожало
идиотов и гениев. Причем, вторых куда более безжалостно. Ведь идиота можно
пожалеть, а гению приходится завидовать. Мне представляется порой, что вся
история рода людского - это борьба серости и крайностей. И без  крайностей
невозможно развитие.  Следовательно,  ради  сохранения  ничтожной,  слабой
популяции гениев Природа пошла  на  дополнительные  хитрости,  снабдив  их
механизмом  выживания  -  возможностью  спрятаться  в  раковину   времени,
возможностью избежать смерти от неожиданной болезни...  И  мало  ли  может
быть иных неведомых хитростей, которыми Природа одарила своих светлячков?
   Причем, когда я говорю о гениальности, охраняемой Природой, я  не  беру
на себя смелость определять морально-этические критерии этих индивидуумов.
Боюсь, что и Природа не задается этой проблемой,  среди  ее  детищ  должен
быть  определенный  процент  гениев.  И  она  их  защищает...  А  гений  и
злодейство для нее неразличимы".
   Далее было снова зачеркнуто  несколько  слов,  и  на  следующей  чистой
странице оказалась лишь одна фраза:
   "А может быть,  в  идеале  гений  бессмертен?  Он,  как  птица  Феникс,
способен вновь и вновь возрождаться на этом свете?.."
   В пакете обнаружилась еще одна короткая записка.
   "Первые несколько лет второй жизни Л.  скрывался  у  А.Преображенского.
Дмитрий Ильич и дамы ульяновского семейства порой тайком посещали его.  Но
мне кажется, что они так до конца и не поверили, что  младенец  Фрей  (они
использовали одну из подпольных кличек Л.) и Л. - одно лицо.
   Когда я вышел из лагеря на поселения в 1948 г., я отыскал Фрея, который
остался совсем один и бедствовал. С тех пор мы  худо-бедно  живем  вместе.
Мне кажется, что гений - это сочетание человека и обстоятельств. В  первом
рождении  обстоятельства  благоприятствовали  Л.  Во   втором   они   были
неблагоприятны для Фрея. Новый, второй, возрожденный Ленин - это  существо
совершенно  аморальное,  бездушное,  умелое  в  интригах,  но   в   чем-то
беспомощное и никчемное. Очевидно, сочетание личности  и  обстоятельств  -
явление редчайшее. Из Володи Ульянова, вернее всего, не должен  был  выйти
правитель  России,  но  ход  ее  истории  сделал  это  возможным.  На  это
совпадение был  один  шанс  из  миллиарда.  Он  выпал.  Второй  раз  этого
получиться не могло. Шанс стал микроскопически ничтожен.
   Мне представилась  уникальная  для  ученого  возможность  -  много  лет
наблюдать феномен всемирного значения, все более убеждаясь,  что  наблюдаю
банальность, воздушный шарик.
   Ленин-2 стареет, хворает, трепещет, что его узнают  и  ужасается  тому,
что его не узнают. Он прочел до последней строчки  все,  написанное  им  в
предыдущей жизни, ему бы самое место быть старшим  научным  сотрудником  в
Институте марксизма-ленинизма, но  он  никогда  на  это  не  осмелится.  В
последние месяцы он нервничает  все  более,  мне  даже  приходится  тайком
потчевать его седативами, чтобы не погубил себя стрессами. Он осознал, что
надолго пережил первого Ленина. Тот умер, то  есть  съежился  в  младенца,
шестьдесят восемь лет назад, а было ему пятьдесят четыре года.
   Чует  мое  сердце,  что  стоит  мне  отпустить  вожжи,  он  чего-нибудь
натворит. Боюсь заболеть. И именно на этот случай оставляю Вам письмо.
   Хоть я изучаю этого человека несколько  десятилетий,  он  остается  для
меня энигмой. Это несбывшийся гений узкого профиля -  гений-заговорщик.  Я
убежден, что ему не по силам развернуться здесь и вовлечь в  заговор  кота
или младенцев... Простите, Лида, у  меня  сегодня  тревожно  ноет  сердце.
Лучше я завершу письмо как  оно  есть,  а  о  младенцах,  если  еще  когда
увидимся, побеседуем в следующий раз... Сергей".


   - Вот тут его и шлепнуло, - с каким-то торжеством  сказал  Фрей.  -  Он
стал конверт надписывать, а мне хрипит: "Вызывай скорую!"  Смешно?  Другой
бы на моем месте труповозку вызвал!
   Фрей захохотал высоким срывающимся голосом.
   Лидочке было невозможно  смириться  с  тем,  что  она  разговаривает  с
состарившимся Лениным. Она  мысленно  продолжала  называть  его  Фреем.  И
никогда Лениным не назовет, хотя каждая клетка его тела - ленинская.
   Фрей досмеялся и закашлялся. Он  старчески  вздрагивал  и  отмахивался,
чтобы Лида на него не смотрела. Интересно, подумала она, а хватит  ли  его
гениальных сил, чтобы возродиться вновь как большевистскому фениксу?
   - Чай на столе, - объявил тут Фрей.
   И Лидочка удивилась, увидев, что на журнальном столике не без изящества
приготовлен чай - печенье и конфеты в вазочках, синие с золотыми  каемками
чашки, варенье, которое еще тем  летом  варила  Галина  и  которое  Сергей
берег.
   - А вы Сергея видели?  -  спросила  Лидочка.  Надо  же  было  о  чем-то
говорить.
   - Ни слова об этом недостойном человеке!  -  Фрея  уже  одолел  приступ
злого веселья, и он снова заговорил "под Ленина", чему, видно,  учился  по
фильмам и картинам. - Все, что вы прочли в письме -  ложь  от  первого  до
последнего  слова.  Он  не  имеет  права  вмешиваться  в   частную   жизнь
окружающих!
   Господи,  подумала  Лида,  чудовище   Франкенштейна   критикует   своих
создателей! Хотя Франкенштейн здесь ни при чем. Ленин сам  обрек  себя  на
бессмысленное повторение жизни.
   - Он не знал, - продолжал Фрей, потирая сухие ладошки, -  он  не  знал,
что я готов к великим действиям - я умею ждать! И вы еще пожалеете о  том,
что держали меня взаперти.
   - Что, броневик подали? - Лида не удержалась от сарказма.
   Он сначала не понял, а потом принялся  хохотать,  закидывая  голову.  В
горле булькало и тоненько клокотало.
   - Это смешно! - заявил он, отхохотавшись.  -  А  теперь  за  стол,  моя
дорогая, за стол! И вы узнаете немало нового, да-с! Нет, нет, сначала надо
помыть руки! Вы помните, где туалет?
   Это было необычное в устах Фрея предложение, но он был весь в тот  день
необычен - мальчик, обретший волю, когда родители отъехали на дачу.
   Лидочка  послушно  пошла  в  ванную,   отделенную   от   кухни   кривой
перегородкой, а Фрей, обогнав ее, поспешил к плите снять кипящий чайник, и
в последний раз Лида увидела его у плиты;  солнце  светило  в  окно,  ярко
отражалось в желтоватой, как  старый  бильярдный  шар,  лысине  и  ореолом
подсвечивало седой пух над ушами.


   Лидочка закрыла за собой дверь в ванную и пустила  воду.  Видно,  из-за
того, что шумела вода, она не услышала, как он  закрыл  дверь  снаружи  на
засов.
   Лидочка мыла руки и ни о чем особенном не думала, у  нее  была  пустая,
легкая голова. Она лишь знала, что хочет поскорее уйти из этого дома.
   Потом,  уже  вытираясь,  она  отметила,  что  дети  перестали  плакать.
Наверное, заснули.
   Она дернула дверь. Дверь не открылась.
   Дверь была старая, плотная, дореволюционная.
   Еще не сознавая, что случилось нечто неприятное, Лидочка  подергала  за
ручку.
   Никакого эффекта это не дало.
   Лидочка потянула дверь сильнее.
   - Эй, - сказала она негромко, - я захлопнулась.
   Кроме себя она никого в тот момент не винила.
   - Эй! - крикнула она погромче. - Фрей!
   И тут она поняла, что не знает, как зовут нынешнего Ленина. Но,  вернее
всего, ему привычно откликаться на традиционное обращение.
   - Владимир Ильич, отворите, пожалуйста!
   Лидочка услышала смех. Совсем близко, словно он подслушивал у двери.
   - Вы здесь?
   - Здесь, голубушка.
   - Так откройте же!
   - Не открою.
   - Я сломаю дверь! Предупреждаю, я сломаю  эту  чертову  дверь!  -  Лида
ничего не понимала. Почему ему вздумалось с ней шутить,  да  еще  в  такой
момент?
   Так как он не отвечал, она принялась  колотить  в  дверь  кулаками,  но
дверь даже не дрожала, а кулакам стало больно. Лида прекратила  стучать  и
прислушалась.
   За дверью лилась вода. Словно Фрей решил помочиться. Это поразило Лиду.
Она отступила от двери - Фрей был ненормален. Может быть, он - сексуальный
маньяк? Сейчас он ворвется... Чем-то надо вооружаться...
   Но она не вооружилась, потому что принюхалась. Ей показалось,  что  она
улавливает запах керосина. И не успела подумать, с чего бы вдруг в  ванной
пахнуть  керосином,  как  лужица,  сотворенная  Фреем,  несмелым   язычком
появилась под дверью и, секунду помедлив, устремилась в сторону Лидочки.
   Лида вела себя как любопытная кошка - присела на корточки, принюхалась,
потом даже коснулась пальцем лужицы и  убедилась  окончательно,  что  Фрей
мочится керосином.
   - Сейчас, - послышалось из-за двери. - Вы потерпите, Лидия. Это  совсем
не больно. Две-три минуты, в чем меня убеждали знающие люди.
   И тут Лидочка очнулась от шока. Она вскочила и закричала:
   - Вы с ума сошли! В доме дети!
   - Вот именно, товарищ Лидия, - прокартавил Владимир Ильич. - Все у меня
отлично продумано. Планирование заняло годы, вы меня слышите?
   - К сожалению, слышу и с каждым моментом все больше убеждаюсь, что вы -
псих. Но что вы хотите сделать? - Лида уже догадалась, хотя не смела  себе
признаться, что Фрей хочет устроить пожар, в  котором  ей  уготована  роль
Жанны д'Арк.
   - Я хочу ликвидировать это логово. И всех, кто в курсе дел.
   Лидочке был отлично слышен его надтреснутый, но сильный голос.
   - Я ждал этого шанса долгие годы, а годы, скажу я вам, -  невосполнимы.
Кто знает, сколько лет теперь отпущено  мне,  чтобы  завершить  начатое  и
исправить чужие архиглупости?
   - Вы хотите заняться политикой?
   Лужица керосина расширилась во всю щель под  дверью,  а  внутри  ванной
разбилась на потоки. Воняло отвратительно.
   - А вы уже списали меня со счетов? Нет,  нет  и  еще  раз  нет!  Именно
сейчас, когда с каждым днем ухудшается положение  трудящихся  масс,  народ
требует не только и не столько экономических  реформ,  как  восстановления
социальной справедливости. Но у него нет опытного, закаленного в партийной
деятельности вождя.
   - То есть вас! - Лида хотела сказать это иронично, но  голос  сорвался.
Она жутко трусила, потому что Ленин был убедителен, как будто уже  говорил
с броневика. - Но я-то причем?
   - Вы - случайная пешка, которую сдуло с доски порывом ветра.
   - Тогда перестаньте издеваться и выпустите меня!
   - Не могу, честное слово, не могу. И это  не  зависит  от  моих  личных
симпатий  и  антипатий.  Вы  встали   невольно   на   пути   исторического
детерминизма и погибнете.
   - Но почему?
   Нет, я задохнусь от этого керосина, подумала она.
   - Потому что никто не  должен  знать  о  моем  прошлом.  Иначе  я  могу
показаться обывателю монстром. Я же должен  быть  человеком-загадкой,  как
воскресшим из мертвых, но и, простите за банальную цитату,  -  живее  всех
живых. И тогда я в очередной раз  спасу  многострадальную  Россию.  Судьба
заставила меня страдать и ждать в этой дыре. В прошлой  жизни  я  объездил
всю Европу, жил на лучших курортах. Теперь же вся моя заграница,  ха-ха-ха
- туристическая поездка в Болгарию десять лет назад.
   Зазвонил телефон. Лидочка стала слушать его с надеждой, но он  замолчал
на четвертом звонке. Она почувствовала, что Фрей отошел от двери.
   - Владимир Ильич!
   Ответа не было. Лидочка попробовала приподнять дверь в петлях  -  может
соскочит. Дверь сидела твердо.  Лидочка  так  увлеклась  забавами  в  духе
Монте-Кристо, что вздрогнула, услышав сквозь дверь картавый голос Ленина:
   - Вы еще живы, голубушка?
   - И надеюсь прожить еще сто лет, - сообщила Лидочка.
   - Тогда слушайте и  не  перебивайте.  У  меня  все  готово.  Я  начинаю
операцию, которая призвана спасти Россию  от  гибели  и  распада.  Я  беру
власть в свои руки.
   - В пределах Садового кольца? - Лидочка была ужасно на него зла.
   -  Там  посмотрим,  -  Ленин  говорил  быстро,  отчего  картавил  более
обычного. - Вас это уже не  коснется.  Я,  к  сожалению,  вынужден  убрать
лишних свидетелей. Тех, кто может мне реально помешать.
   - Кого же?
   -  Я  сегодня  час,  нет  два  часа  назад  убил  вашего  друга  Сергея
Борисовича.
   - Вы врете!
   - Нет, даю  вам  слово  коммуниста.  Я  был  вынужден  его  уничтожить,
несмотря на то, что долгие годы испытывал к нему почти братские чувства. К
счастью, оказалось это сделать нетрудно. Я проник к нему в реанимацию. Они
даже не догадаются, почему он умер. Они уверены, что это - сердце.
   - Нет, вы врете, врете, врете!
   -  Теперь,  когда  я  признался  в  убийстве,  ваша  судьба  тем  более
определена. Одного вашего слова достаточно, чтобы  провели  эксгумацию,  и
моя репутация будет погублена... Сейчас я брошу спичку...
   - Что вы делаете? - Лидочка услышала, как чиркнула спичка о коробок.
   Наступила страшная всепоглощающая тишина.
   - Черт возьми, - сказал Фрей. - Это же не спички, а огнетушители.
   И он вслух засмеялся.
   - Вам никто не поверит! - закричала Лида. - Ведь все знают,  что  Ленин
давно умер.
   - Поверят, куда денутся! У нас на Руси всегда верили в  чудеса.  У  нас
любой юродивый или... как их там...  экстрасенс  может  повести  население
Москвы в речку, подобно крысолову. Вот так, голубушка!
   Снова чиркнула спичка и раздался торжествующий возглас Фрея.
   - Ура! Прощайте, Лидочка! Прощайте и простите старика!
   И затем  по  коридору,  удаляясь,  застучали  его  ботинки  на  высоких
каблуках.
   Лидочка дернула ручку и тут увидела, как робкий  огонек  скользнул  под
дверь и в мгновение ока потерял робость и кинулся к ней, охватывая  желтым
заревом набежавшую лужу керосина.
   Господи, этот шизофреник облил все керосином!
   Лидочка хотела было затоптать  керосин,  но,  к  счастью,  поняла,  что
ничего самоубийственней еще не придумывала.
   Она оглянулась. На крючках висели махровые полотенца и  махровый  синий
халат Сергея, который она и  выбрала  в  качестве  главного  огнетушителя,
потому что помнила: водой заливать керосин недопустимо.
   Лидочка кинула халат на  керосиновую  лужу  и,  сбросив  туфли,  начала
топтать его - попытка оказалась удачной, потому что лужа была, в сущности,
невелика. Но керосин пылал за дверью и, казалось,  что  уже  слышен  треск
разгорающегося пожара. Лида начала срывать полотенца и затыкать  ими  щель
под дверью - халат уже пропитался керосином, намок, и она  бросила  его  в
ванну, ощущая глупое чувство победы,  как  крейсер  "Варяг",  утопивший  в
борьбе с эскадрой врагов миноносец, тогда  как  десять  грозных  крейсеров
сближались со всех сторон.
   Лидочка заткнула ванну и пустила холодную воду - нельзя или  можно,  но
вода не горит - пускай она потечет под дверь, отгоняя пожар. Ей было  куда
менее страшно, чем вначале, потому что она действовала и была  занята.  Но
все же она понимала, что должна выбраться отсюда -  обязательно!  Даже  не
только из-за себя, но и из-за детей - ведь Фрей был  совершенно  серьезен,
когда утверждал, что вынужден убить и детей - очевидно, не как свидетелей,
но как доказательство существования гормона Би-Эм.
   За дверью шумело. Трещало. Там был пожар - Лидочка приложила  ладонь  к
двери, она была теплой.
   Лидочка стала молотить в дверь кулаками.
   Она молотила, кулакам не было больно,  но  шум  пожара  становился  все
сильнее, и тогда Лида направила в дверь струю душа... Стало трудно дышать.
   - Я не хочу! - закричала она и сама удивилась тому, что это ее голос.
   Она ударяла в стену над ванной - там должны были быть фотографы, но  их
не было.
   Лидочка крутила головой в поисках выхода -  сунулась  под  ванну  -  ей
показалось,   что   там   должен   таиться   подземный   ход   со   времен
дореволюционных, но под ванной был цементный пол. Потом она взобралась  на
край ванны,  рванула  на  себя  и  выдернула  вентиляционную  решетку,  но
отверстие было слишком мало, чтобы просунуть туда хотя бы голову.
   Откуда-то в ванную лез дым - черный, удушающий,  горячий,  ел  глаза  и
мешал дышать. Лидочка вопила, прижав рот к вентиляционной  решетке  -  она
хотела протиснуться в нее, стать маленькой  -  мышкой,  птичкой,  она  уже
превращалась в птицу - лишь  бы  вырваться  от  смерти,  которая  осязаемо
схватила ее и пыталась пожрать.
   Лидочке  показалось,  что  она  поднимается  и  летит  в  темной  трубе
вентиляции, уже не надеясь, что та куда-то ведет... Но тут по ней  ударили
холодной могильной плитой - то ли хотели покрыть, то ли  пожалели  и  дали
полежать на прохладном...
   - Лида! Ты что, Лида!  Ты  не  помирай,  мать  твою!  -  кто-то  кричал
Женькиным  голосом  и  мешал  Лидочке  отдыхать,  да  еще  стал  тащить  и
переворачивать - только все хорошо  кончилось,  только  она  отлежалась  и
начала отдыхать - а тут тащат. Лидочка отбивалась,  но  не  очень  удачно,
потому что они были сильнее и в конце концов  ее  вытащили  -  и  не  один
человек, а двое, даже не дали толком отключиться. Лида кашляла, отбивалась
от них - чуть не погибла, а уж окончательно  отошла,  когда  эти  наглецы,
мучители и палачи,  сунули  в  нос  нашатырь,  она  открыла  глаза,  слезы
катились градом, все в тумане; красная пожарная машина чуть не наехала  на
нее - когда уже они не  нужны  -  то  появляются,  давят  невинных  людей;
милиционер, который, оказывается, ее откачивал, стал материть  пожарников,
а они потянули  кабель;  глаза  Лидочки  к  тому  времени  пришли  в  себя
настолько, что она  успела  увидеть,  какой  славный  факел  получился  из
особнячка,  так  что,  когда  Сергей  вернется  из  больницы,   он   жутко
расстроится, там все книги и его  картотека,  и  гормон  Би-Эм,  и  письма
Галины - вся материальная сторона его жизни. И  тут  Лидочка  поняла,  что
если Ленин не врал, то Сергея нет в живых, и она стала громко спрашивать:
   - А как Сергей? Скажите, как Сергей? Он его не убил?
   Женька, которая сидела рядом с Лидочкой на корточках,  была  похожа  на
грязную негритянку - то  есть  негритянку,  которая  красила  забор  белой
краской, а может быть, на Женьку, которая красила забор черной  краской...
В голове путались самые обыкновенные мысли, и Лидочка  физически  ощущала,
как они цепляются острыми краями друг за дружку.
   - Ты чего? - спросила Женьку Лидочка. - Ты же гуляла?
   Тут Женька начала реветь. А  полухвостый  кот  Сергея  подошел  и  стал
тереться о ее коленку.
   Откуда-то с неба спрыгнул доктор в белом халате,  у  него  было  глупое
лицо.


   Все объяснилось на следующий день - а в  первый  день  Лидочка  была  в
полусне, ее всю искололи. К счастью,  ожоги  у  нее  были  незначительные,
просто шок и отравление дымом. Так что  она  и  не  очень  интересовалась,
потому что не замечала, как бежит время.  Лишь  иногда  приходила  в  себя
настолько, что кричала, чтобы  скорей  бежали  в  реанимацию,  там  Сергею
Борисовичу угрожает опасность.
   Только ему уже ничего не угрожало. Фрей на  самом  деле  все  рассчитал
правильно - он умел ждать и планировать.  Ну  кто  будет  останавливать  в
больнице  пожилого  человечка  с  бородкой,  похожего  на  Ленина,  только
постарше! Все рассчитал - и сделал в тот день, когда  Сергея  перевели  из
реанимации в блок интенсивного наблюдения - то есть он остался один.  Фрей
раздобыл    белый    халат,    в    котором    был    очень    похож    на
профессора-консультанта, прошел в отделение во время пересменки,  и  никто
не обратил внимания на то, как он вошел в  палату,  присел  возле  Сергея,
поговорил о том, о сем и дал ему напиться, а в поилке был цианистый калий.
Тот самый яд. Все  так  просто...  Фрей  ушел,  когда  убедился,  что  его
воспитатель и единственный по-настоящему опасный свидетель  мертв,  ибо  в
его организме не оказалось в достатке гормона Би-Эм.
   А потом он занялся домом.
   Он заманил Лидочку в ванную и запер там, зная,  что  в  фотографической
половине особнячка никого нет. Затем прошел в комнату к младенцам, которых
девицы привезли с  прогулки,  покормили  и  уложили  спать.  Младенцев  он
задушил - младенцы были опасны потенциально - они могли  вспомнить  что-то
ненужное - не сейчас,  а  потом.  Само  существование  их  в  доме  Сергея
Борисовича было опасно. А потом ему надо было замести следы. Он облил  дом
керосином и поджег. И ушел, будучи уверен, что Лидочке не выбраться.
   А Женьке, простой душе, было не по себе. Она места не находила.
   Она вернулась домой хоть и не к чему было возвращаться.
   И на минуту разминулась с Фреем.
   Она ворвалась в спаленку - дети были мертвые.
   Она позвонила сразу в  милицию  и  в  "скорую  помощь"  и  сказала  про
убийство и пожар.
   Она вынесла детей на улицу. Она  горевала,  но  заметила,  что  в  доме
кто-то стучится, рвется наружу. Сначала она подумала про Фрея, решила, что
он попал в ловушку -  ринулась  обратно  домой,  хоть  Лидочка  уже  и  не
стучала. Лида знала, что по гроб жизни будет обязана Женьке. И не  потому,
что та вернулась в горящий дом, чтобы освободить ее, а  потому,  что  ради
Лидочки, ради кого-то неизвестного, кто погибает в  доме,  бросила  своего
мертвого ребенка - на пять минут бросила, вытащила Лидочку и спасла.
   Если бы Лидочка сгорела, то  никто  бы  не  заподозрил  Фрея.  Ну,  жил
какой-то старичок и сгинул. Вот и все. Может, сгорел, может, сквозь  землю
провалился.
   Следователь не очень верил  Лидочке.  Хоть  вскрытие  и  показало,  что
Сергей Борисович отравлен. И доказано было,  что  дети  были  задушены,  а
потом облиты керосином. Но существование старика Фрея все равно вызывало у
всех сомнения. Он не числился ни в документах, ни в милиции, ни в собесе -
не было такого человека. И не объяснишь же им, что это  Владимир  Ульянов,
проживающий свою вторую жизнь.
   И бумаг Сергея Борисовича не сохранилось. Может, конечно, что-то забрал
с собой Фрей. Но где он?
   Женька считала, что в наши нелепые дни Фрей  обязательно  вылезет  -  в
Тюмени ли, в Томске, на Сахалине. И поведет за собой таких же, как  он.  У
него большой опыт, и обстоятельства благоприятствуют. Массам  нужен  дикий
вождь. И списки на ликвидацию у них готовы.
   Лидочка боялась его. Даже вставила глазок  в  дверь.  Хотя  ему  нечего
бояться, что она его выдаст. Никто ей не поверит.
   Лариску Лидочка больше не видела.  Она  не  заходила.  Так  Лида  и  не
узнала, кто же был второй младенец - то ли на самом деле сын Ларисы, то ли
это какой-то гений  недавнего  прошлого,  который  таким  образом  избежал
смерти.
   А что, если Фрей, поджигая родной дом, задушил маленького Сталина?
Last-modified: Sun, 24 Jun 2001 13:14:12 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321