Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь. Но слышен
очень вежливый человеческий голос:
- Можно войти?
- Можно, пожалуйста.
Поют дверные петли.
- Иди и садись на диван. (От двери). - А как я по паркету пойду?
- А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького?
- Нициво.
- Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре?
(Тягостная пауза). - Я ревел.
- Почему?
- Меня мать наслепала.
- За что?
(Напряженная пауза). - Я Сурке ухо укусил.
- Однако.
- Мама говорит, Сурка - негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал.
- Все равно, таких декретов нет, чтоб из из-за копеек уши людям кусать.
Ты, выходит, глупый мальчик.
(Обида). - Я с тобой не возусь.
- И не надо.
(Пауза). - Папа приедет, я ему сказу. (Пауза). - Он тебя застрелит.
- Ах, так! Ну, тогда я чай не буду делать. К чему ? Раз меня
застрелят...
- Нет, ты цай делай.
- А ты выпьешь со мной?
- С конфетами? Да?
- Непременно.
- Я выпью.
На корточках два человеческих тела - большое и маленькое. Музыкальным
звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джером Джерома.
- Стихи-то ты, наверно, забыл?
- Нет, не забыл.
- Ну, читай.
- Ку...Куплю я себе туфли...
- К фраку.
- К фраку, и буду петь по ноцам...
- Псалом.
- Псалом... и заведу... себе собаку...
- Ни...
- Ни-це-во-о...
- Как-нибудь проживем.
- Нибудь как. Пра-зи-ве-ем.
- Вот именно. Чай закипит, выпьем, проживем.
(Глубокий вздох). - Пра-зи-ве-ем.
Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет.
- Ты одинокий.
Джером падает на паркет. Страница угасает.
(Пауза). - Это кто же тебе говорил?
(Безмятежная пауза). - Мама.
- Когда?
- Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присывает, присывает и
говорит Натаске...
- Тэк-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя обварю... Ух!..
- Горяций, ух!
- Конфету какую хочешь, такую и бери.
- Вот я эту больсую хоцу.
- Подуй, подуй и ногами не болтай. (Женский голос за сценой). - Славка!
Стучит дверь. Петли поют приятно.
- Опять он у вас. Славка, иди домой!
- Нет, нет, мы с ним чай пьем.
- Он же недавно пил. (Тихая откровенность). - Я ...не пил.
- Вера Ивановна. Идите чай пить.
- Спасибо, я недавно...
- Идите, идите, я вас не пущу...
- Руки мокрые...белье я вешаю...
(Непрошенный заступник). - Не смей мою маму тянуть.
- Ну, хорошо, не буду тянуть... Вера Ивановна, садитесь...
- Погодите, я белье повешу, тогда приду.
- Великолепно. Я не буду тушить керосинку.
- А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам мешает.
- Я не месаю. Я не салю.
Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен.
- Ты уже спать хочешь?
- Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази.
- А у тебя уже глаза маленькие.
- Нет. Не маленькие, расскази.
- Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку
рассказать? А?
- Про мальчика, про того...
- Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя, так и быть.
Ну-с, так вот, жил, стало-быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так
приблизительно четырех. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка.
- Угу... Как меня?
- Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, - драчун. И
дрался он чем ни попало - кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды на
лестнице девочку из 8-го номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а
он ее по морде книжкой ударил.
- Она сама дерется...
- Погоди. Это не о тебе речь идет.
- Другой Славка?
- Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да... Ну, натурально,
пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки
позволять. А Славка все-таки не унимался. И дошло дело до того, что в один
прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и,
недолго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха - как не бывало. Гвалт тут
поднялся, Шурка орет, Славку порют, он тоже орет... Кой-как приклеили
Шуркино ухо синдетиконом, Славку, конечно, в угол поставили... И вдруг -
звонок... И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей
бородой и в синих очках и спрашивает басом: "А позвольте узнать, кто здесь
будет Славка?" Славка отвечает: "Это я Славка". - "Ну, вот что, - говорит,
- Славка, я - надзиратель над всеми драчунами, и придется мне тебя,
уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан". Видит Славка, дело плохо,
и чистосердечно раскаялся. "Признаюсь, - говорит, - что дрался, я и на
лестнице играл в копейки, и маме бессовестно наврал - сказал, что не
играл... Но больше этого не будет, потому что я начинаю новую жизнь". - "Ну,
- говорит надзиратель, - это другое дело. Тогда тебе следует награда за
чистосердечное твое раскаяние". И немедленно повел Славку в наградной
раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут
и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и
велосипеды, и барабаны. И говорит надзиратель: "Выбирай, что твоя душа
хочет". А вот что Славка выбрал, я и забыл...
(Сладкий, сонный бас). - Велосипед!..
- Да, да, вспомнил - велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед и
покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на
тротуаре, удивляется: "Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он
под автомобиль не попадет?" А Славка сигналы дает и кричит извозчикам:
"Право держи!" Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут
солдаты и марш играют, так что в ушах звенит...
- Уже?..
Петли поют. Коридир. Дверь. Белые руки, обнаженные по локоть.
- Боже мой. Давайте, я его раздену.
- Приходите же. Я жду.
- Поздно...
- Нет, нет...И слышать не хочу...
- Ну хорошо.
Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитили. Джером не нужен - лежит на
полу. В слюдяном окне керосинки - маленький радостный ад. Буду петь по ночам
псалом. Как нибудь проживем. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить.
Мучительнее всего в жизни - пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают.
Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках
сзади. Я не умею жить с пуговицами, но я все вижу и все понимаю. Он не
приедет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: "Скоро
вернется муж, и мы уедем в Петербург". Ничего он не вернется. Он не
вернется, поверьте мне. Семь месяцев его нет, и три раза я видел случайно,
как она плачет. Слезы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много
потерял от того, что бросил эти белые, теплые руки. Это его дело, но я не
понимаю, как же он мог Славку забыть.
Как радостно спели петли.
Конусов нет. В слюдяном окошке - черная мгла. Давно замолк чайник. Свет
лампы тысячью маленьких глазков глядит сквозь реденький сатинерт.
- Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть.
- Вот поеду в Петербург, опять буду играть.
- Вы не поедете в Петербург... У Славки на шее такие же завитки, как и
у вас... А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то. Жить
невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы, пуго...
- Не целуйте меня... не целуйте... мне нужно уходить... Поздно...
- Вы не уйдете. Вы там начнете плакать. У вас есть эта привычка.
- Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал?
- Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска... тоска...
- Что я делаю... что вы делаете...
Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла.
Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли к фраку, не
буду петь по ночам псалом. Ничего, как нибудь проживем.
Last-modified: Tue, 16 Jan 2001 12:11:23 GMT