Оцените этот текст:


                                Киносценарий

----------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений в десяти томах. Том 7. М., "Голос", 1999.
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------




     На туманных очертаниях зимнего вечернего Санкт-Петербурга голос автора:
     -  Очень  сомнительно,  господа,  чтобы  избранный   нами   герой   вам
понравился. Дамам он не понравится, это  можно  сказать  утвердительно,  ибо
дамы требуют, чтоб  герой  был  решительное  совершенство,  а  если  у  него
какое-нибудь душевное или телесное пятнышко, тогда беда!
     Увы! Все это автору известно. И все  же  он  не  может  взять  в  герои
добродетельного  человека.  Потому  что  пора  дать  отдых   добродетельному
человеку, потому что обратили в рабочую лошадь добродетельного  человека,  и
нет автора, который бы не ездил на нем, понукая всем, чем попало; потому что
изморили  добродетельного  человека  до  того,  что  на  нем  и   тени   нет
добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела.
     - Нет, пора, пора наконец припрячь подлеца! Итак, припряжем подлеца!..



     На последних словах автора возникает горбатый пешеходный  мостик  через
Мойку. На мостик, борясь с пургой и  ветром,  вбегает  небольшой  человек  в
тощей шинелишке. Подбежав к фонарю, человек остановился, посмотрел  на  часы
и, запахнувшись поглубже  в  шинель,  прислонился  в  ожидании  к  фонарному
столбу.
     - Коллежский советник, - рекомендует автор, - Павел  Иванович  Чичиков.
Два раза наживался, два раза проживался. Был под уголовным судом,  но  ловко
увернулся  и  сейчас  в  ожидании  лучшего   вынужден   заниматься   званием
поверенного...
     Вдруг Чичиков встрепенулся. На  мостике  показался  дородный  господин,
укутанный  в  меховую  шинель.  Чичиков  бросился  ему  навстречу.  Господин
испуганно остановился.
     - Чичиков! - недовольно воскликнул он. - Опять вы!
     - Господин секретарь... - униженно раскланиваясь, проговорил Чичиков и,
ухватив господина за рукав, стал что-то шептать ему. Вырвав руку,  секретарь
отстранил Чичикова и двинулся было вперед.
     - Ради бога! - вскрикнул Чичиков и, снова  прильнув  к  нему,  умоляюще
стал о чем-то просить...
     Налетевший ветер заволок их снежной завесой.



     А когда завеса рассеялась, мы увидели их, входящих  в  ярко  освещенную
залу  богатой  ресторации,  где  играла  музыка  и   за   столиками   сидели
немногочисленные посетители. Быстро пройдя в  сопровождении  полового  через
залу, Чичиков и секретарь скрылись за  матово-стеклянной  дверью  отдельного
кабинета, обратив при  этом  на  себя  особое  внимание  какой-то  "странной
личности в темных очках", сидевшей в одиночестве с газетой...



     Стол. Остатки ужина. Оплывшие свечи в канделябре.  Фрукты.  Шампанское.
Доносится  музыка.  За  столом  сильно  подвыпивший  секретарь  и  трезв   и
обольстителен Чичиков.
     - Из поручений Чичикову досталось, - говорит  автор,  -  похлопотать  о
заложении в опекунский совет нескольких сот  крестьян  одного  разорившегося
имения...
     Иронически прищурившись,  секретарь  просматривает  бумаги,  а  Чичиков
наливает в бокалы шампанское.
     - Ну-с, и что же вы от меня хотите? - отрываясь  от  бумаг,  спрашивает
секретарь.
     - Тут, Ксенофонт Акимыч, вот какое дело, - наклоняясь  ближе,  тихонько
объясняет Чичиков, - половина крестьян этого имения уже вымерла,  так  чтобы
не было каких-либо...
     Не дослушав его; секретарь бросил на  стол  бумаги  и,  откинувшись  на
спинку стула, захохотал, отрицательно качая при этом головой.
     Осмотревшись, Чичиков вынул из  бокового  кармана  заготовленную  пачку
денег  и  молча  положил  ее  перед  секретарем.  Незаметно  прикрыв   пачку
салфеткой, секретарь перестал смеяться и, устремив на  Чичикова  прищуренный
глаз, спросил:
     - А по ревизской сказке эти, ваши умершие, числятся?
     - Числятся-с...
     - Ну, так чего же вы, голубчик, оробели? - рассмеялся секретарь и, взяв
одним движением руки бумаги и деньги, неожиданно встал. - Один умер,  другой
родится,  а  все  в  дело  годится,  -  подмигнув,  весело  добавил   он   и
снисходительно похлопал Чичикова по плечу.
     - Жду вас завтра, - прощаясь с ним за руку, сказал секретарь и вышел.	.
     Оставшись  один,  Чичиков  растерянно  смотрит,  ему  вслед.  Лицо  его
постепенно меняется и, вдруг ударив себя по лбу, он  вскрикивает:  -  Ах,  я
Аким простота, Аким простота! Ведь ежели по ревизской сказке  числятся,  как
живые... Стало быть живые!
     Подойдя  к  столу  он  залпом  выпивает  налитый  бокал  и   застывает,
пораженный необычайной мыслью. - Да накупи я  всех  этих,  которые  вымерли,
положим, тысячу... Да, положим, заложи  их  в  опекунский  совет  по  двести
рублей на душу... -  считает,  шевеля  губами.  -  Двести  тысяч!  -  хрипло
выдавил, он. - Двести тысяч капиталу!  Боже  мой!  -  хватается  за  голову,
валится на диван, смеется... Внезапно  на  лице  его  страх.  -  Хлопотливо,
конечно... - опасливо оглядываясь, тихо произносит он. - Страшно...  Но  кто
же зевает теперь. Все  приобретают,  все  благоденствуют!  Почему  я  должен
пропасть червем? А что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец скотина,  не
оставил нам никакого состояния!.. Двести тысяч! Двести  тысяч!  -  дрожа  от
волнения, повторяет Чичиков. -  А  время  удобное,  недавно  была  эпидемия.
Народу вымерло, слава богу, немало...
     Крестится. Решительно поднимается. Берет со стола колокольчик и с силой
звонит.



     Звон  колокольчика  подхватили  валдайские  бубенцы,  и   по   весенней
столбовой дороге, разбрызгивая дождевые лужи, промчалась  быстрая  тройка  с
закрытой холостяцкой бричкой.
     По гребню холма, среди крылатых мельниц, пролетела тройка, мимо  серой,
пустынной деревушки пронеслась она и вдруг, замедлив  бег,  остановилась  на
горе, около кладбища,  спугнув  зычным  ямщицким  "тпрррууу"  стаю  ворон  с
высоких берез.
     Из брички тотчас же выскочил небольшой  человек  в  дорожной  шинели  и
картузе; оглянувшись по сторонам, он ловко  прошмыгнул  через  кладбищенскую
изгородь... и появился на  бугорке  среди  могил  и  крестов.  Это  Чичиков.
Осмотрев  кладбище,  он  деловито  начал  считать  белые  кресты  на  свежих
могилах... Внезапно  послышался  отдаленный  колокольный  перезвон.  Чичиков
вздрогнул, перескочил  на  одну  из  самых  высоких  могил  и,  вытянувшись,
увидел...
     Невдалеке, под горой, город. Блестят  кресты  церквей,  белеют  здания,
виднеется пожарная каланча.



     Переваливаясь по ухабам, пугая свиней и гусей, бричка Чичикова  въехала
в город, причем въезд ее не  произвел  в  городе  никакого  шума  и  не  был
сопровожден ничем особенным. Только два подвыпивших  мужика,  стоящие  около
кабака, сделали свои замечания, относящиеся более к экипажу, чем к сидевшему
в нем Чичикову.
     - Вишь ты, - сказал один другому, - какое колесо! Что ты думаешь,  кум,
доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?
     - Доедет... - отвечал другой.
     - А в Казань-то, я думаю, не доедет?
     - В Казань не доедет...
     А бричка  между  тем  подъехала  к  облупленному  зданию  с  полусмытой
вывеской "Гостиница" и,  сделав  порядочный  скачок  на  ухабе,  скрылась  в
воротах...



     - ...Приехав в город,  герой  наш  развил  необыкновенную  деятельность
насчет визитов... - говорит голос автора. - Первым  был  он  с  почтением  у
губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову был ни толст, ни тонок
собой, имел на шее "Анну", впрочем, был большой добряк  и  даже  сам  иногда
вышивал  на  тюле...  {Каждому  из  этих  персонажей  необходимо  лаконичное
изобразительное решение.}
     ...От губернатора он заехал к вице-губернатору, и, хотя  тот  имел  чин
статского  советника,  Чичиков  "по  ошибке"   дважды   сказал   ему   "ваше
превосходительство"...
     ...Затем  он  побывал  у  прокурора,  человека  весьма   серьезного   и
молчаливого...
     ...У  председателя   палаты,   весьма   любезного   и   рассудительного
человека...
     ...У почтмейстера, большого остряка и философа...
     ...У полицмейстера,  мужчины  мрачного  вида,  который,  между  прочим,
пригласил нашего героя пожаловать к нему в тот же день на вечеринку...



     Гостиная в доме полицмейстера.  Гости.  Говор.  Бренчат  клавикорды.  В
открытую дверь из гостиной видна часть комнаты, где, судя  по  восклицаниям:
"Черви! Пикенция! Крести! Пичук!", играют в карты.
     Гости, их человек 15-17,  группами  и  парами  расположились  по  бокам
гостиной,  в  центре  же,  около  клавикорд,  вернее,  вокруг  играющей   на
клавикордах пышной, молодящейся дамы, сгруппировалась  сравнительно  молодая
часть гостей. Явно рисуясь, дама играет мелодию цыганского  романса,  сбоку,
увиваясь около нее, переворачивает ноты грузинский князь Чипхайхиладзе.
     В углу на диване председатель палаты - Иван Григорьевич и Чичиков.
     - Простите... кто это? - кивнув в сторону дамы, спросил Чичиков.
     - Анна Григорьевна... - ухмыльнувшись,  ответил  председатель.  -  Дама
приятная во всех отношениях...
     Дама, очевидно почувствовав на себе их взгляд, повернулась и,  с  силой
нажав на клавикорды, устремила в свою очередь насмешливо-кокетливый взгляд в
сторону Чичикова. Смутившись, Чичиков отвернулся и увидел "странную личность
в темных очках". "Личность" одиноко сидела около большого зеркала.
     Нагнувшись к уху председателя, Чичиков спросил:
     - А это кто?
     Мельком взглянув на "личность", председатель вполголоса шепнул:
     - Шпион... Недавно приехал...
     Чичиков, вздрогнув, метнул и сторону "личности" настороженный взгляд...
Но, заметив выходящих из карточной Манилова _и Собакевича, снова  наклонился
с вопросом к председательскому уху.
     - Помещики Манилов и Собакевич, - ответил тот.
     - Так, так, так, - произнес Чичиков, внимательно приглядываясь к тому и
другому.
     - И сколько же у каждого душ? - спросил он вполголоса.
     Председатель, прищурившись, соображает, потом что-то шепчет Чичикову  в
ухо.
     - Так, так... -  оживляется  Чичиков  и,  повернувшись  к  председателю
ближе, спрашивает:
     - А скажите, Иван Григорьевич, не было ли у  них  в  имениях  оспы  или
повальной горячки?
     Председатель в удивлении отшатывается... В это  время  в  группе  около
клавикордов,  куда  подошли   Манилов   и   Собакевич,   раздался   веселый,
восторженный смех Манилова. Очевидно, князь Чипхайхиладзе  рассказал  что-то
смешное. Председатель подводит к ним Чичикова и  представляет  его.  Склонив
голову набок и обольстительно улыбаясь, Чичиков  легко  шаркает,  кланяется.
Собакевич, пожимая его руку, наступает ему на ногу... Сморщившись  от  боли,
Чичиков подскакивает. - Прошу прощения... - сконфуженный,  басит  Собакевич.
Общий смех... Картина...



     Карточная комната. Редкие восклицания. Свечи. Дым. Игра  идет  на  двух
столах.  За  одним  Беребендровский,   Перхуновский,   тщедушный   инспектор
врачебной управы и весьма пожилая, почтенная дама. За другим -  почтмейстер,
полицмейстер, прокурор и Ноздрев. Все играющие в  приличных  фраках,  только
Ноздрев в каком-то архалуке, да к тому же  одна  бакенбарда  у  него  меньше
другой. Партнеры Ноздрева держат  карты  у  груди  так,  чтобы  он  не  смог
подсмотреть.
     - Пошел тамбовский мужик, - сказал полицмейстер, бросив на стол карту.
     - А я его по усам, - вскричал Ноздрев,  хлестнув  картой.  Играющие  не
спускают глаз с рук Ноздрева.
     - Пошла старая попадья, - задумчиво произнес прокурор,  кладя  на  стол
даму. Почтмейстер и полицмейстер бросают по маленькой.
     - А я ее по усам, - сказал Ноздрев, кроя валетом даму и забирая  взятку
себе.
     - Эге-ге-ге! Позволь! Позволь!  -  вскричали  играющие,  хватая  взятку
Ноздрева.
     - Валетом даму?..
     Спор. Восклицания...
     В дверях появляется председатель с Чичиковым. Спор оборвался.  Играющие
обернулись. Чичиков приветливо всем кланяется. Вдруг Ноздрев, вырвав руку со
взяткой, вскакивает и, широко раскрыв объятия,
     Громко кричит:
     - Ба! Ба! Какими судьбами?! - Чичиков в изумлении остановился.
     _- А мы все утро говорили о тебе... - направляясь  к  нему,  продолжает
Ноздрев. - Смотри, говорю, если мы не встретим...
     Тихо председателю:
     - Как его фамилия?
     - Чичиков, - ответил председатель.
     - Смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова! - Ноздрев  бесцеремонно
ударяет растерянного Чичикова по плечу. Чиновники хихикают.
     - Ну, поцелуй меня, душа моя! -  говорит  Ноздрев  и,  обняв  Чичикова,
крепко его целует...



     - ...Уже более недели Павел Иванович, - говорит автор, - жил в  городе,
разъезжая по вечерникам и обедам,  проводя,  как  говорится,  очень  приятно
время... Наконец он решился перенести  свои  визиты  за  город  и  навестить
помещиков Манилова и Собакевича...
     На этих словах мы видим голые ноги Чичикова в  большом  тазу  с  водой,
затем всю его фигуру. Высокий, худощавый детина с  крупным  носом  и  губами
(крепостной Петрушка) тщательно обтирает мокрой губкой  полное  тело  своего
барина.
     - Ты, Петрушка, - говорит ему Чичиков, - смотри  здесь  за  комнатой  и
чемоданом. Да сходи, брат, что ли, в баню, а  то  от  тебя  черт  знает  чем
несет...
     - Ладно... - хмуро басит Петрушка, продолжая свое дело.



     Другой крепостной  нашего  героя,  кучер  Селифан,  коренастый  мужичок
небольшого роста, стоял в ожидании барина у крыльца и, попыхивая самодельной
трубкой, оправлял до блеска начищенную сбрую на запряженной в бричку тройке.
     Но вот на лестнице показался Чичиков. На плечи его была накинута шинель
на больших медведях, и в руках он  держал  ларец-шкатулку  красного  дерева.
Поддерживаемый Петрушкой то с одной то с  другой  стороны,  он  спустился  с
лестницы и стал усаживаться в бричку.
     Заткнув трубку за пояс, Селифан  вскочил  на  козлы.  Захлопнув  дверцу
брички, Петрушка, издав какой-то  зычный  звук,  махнул  Селифану  рукой,  и
бричка с грохотом выехала из ворот на улицу...



     На высоком юру барский дом самой обычной  архитектуры.  Около  него  на
пригорке между  березами  красуется  беседка  с  плоским  куполом,  голубыми
колоннами и надписью:  "Храм  уединенного  размышления".  Возле  беседки  на
скамейке сидит, попыхивая трубкой, Манилов и мечтательно смотрит в небо...
     Сзади на цыпочках к нему подкрадывается Манилова.
     - Душенька! - нежно окликает она его.
     - Ах!.. - полувскрикнул Манилов  и,  обернувшись,  сладко  потянулся  к
жене. Манилова целует его... и, пряча за спиною руку, нежненько просит:
     - Разинь, душенька, ротик...
     Манилов, зажмурив глаза, широко открывает  рот.  Манилова,  жеманничая,
кладет  ему  в  рот  конфетку.  Манилов  жует,  счастливо  смеется  и  снова
принимается целовать супругу.
     Из-за беседки появляется мужик в заплатанных штанах и  шапкой  в  руке.
Дико смотрит на нежную сцену.
     Манилова, заметив мужика, выдирается из объятий.
     Мужик поклонился и, почесывая пятерней в затылке, сказал:
     - Позволь, барин, отлучиться,  подать  заработать...  Манилов,  зевнув,
махнул рукой.
     - Ступай, голубчик.
     Мужик медленно поплелся, а Манилой опять  обнял  Манилову,  прижался  к
ней, вздохнул и, указав рукою на пруд, покрытый зеленой  тиной,  мечтательно
заговорил:
     - А хорошо бы, душенька, через этот пруд выстроить  каменный  мост,  на
котором бы были по обеим сторонам лавки... и чтобы в них сидели купцы.
     Манилов тычет рукой по воздуху, показывая, как купцы сидят рядами...
     - И... и продавали бы разные мелкие товары... А?
     Манилова  восхищенно  хлопает  в  ладоши,  смеется  и  обнимает   мужа.
Поцелуй...
     Из-за  беседки  появляется  приказчик  (пухлый   человек   со   свиными
глазками). Некоторое время молча наблюдает Маниловых, потом кашляет.
     Манилова оборачивается.
     - Ах!..
     Манилов, отряхиваясь:
     - Что тебе, любезный?..
     Вдали послышался знакомый звон бубенцов чичиковской тройки.
     - Хорошо бы, барин... - откашлявшись, начинает приказчик.
     Колокольчики зазвенели ближе  и  ясней.  Маниловы  ахнули,  обернулись,
взбежали повыше... смотрят вдаль...
     - К нам! К нам! - восторженно закричал Манилов и  от  радости  заплясал
какой-то нелепый танец,  затем  сорвался  и  побежал;  Манилова,  взвизгнув,
ринулась за ним...



     Гостиная. Стол. Диван.  Щегольская  мебель,  но  одно  кресло  обтянуто
рогожкой, другое без ножки...
     В дверях, раскланиваясь, приседая и пропихивая друг  друга,  Чичиков  и
Манилов.
     - Извольте вы...
     - Нет уж, вы...
     - Нет - вы...
     - Да отчего же?
     - Ну, - уж оттого.
     А наконец, боком втискиваются в гостиную сразу оба, после чего  Манилов
немедленно оборачивается к жене, стоящей у зеркала.
     - Душенька! Павел Иванович!
     Чичиков легко подскочил к Маниловой и не без удовольствия прильнул к ее
руке.
     -  Вы  очень  обрадовали  нас  своим  приездом,  -  несколько  картавя,
проговорила Манилова.
     - Да, да, Павел Иванович... - подхватил Манилов.  Он  подталкивает  под
Чичикова кресло, но кресло, наклонившись, падает, и Манилов, как  ужаленный,
схватывает Чичикова за талию.
     - Нет, нет, не сдадитесь. Оно еще не готово. Вот сюда, пожалуйста.
     Пятит его в кресло, покрытое рогожей... Манилова вскрикивает:
     - Ах нет, и это не готово!
     Отдергивает   Манилов   Чичикова.   Тогда   тот,   легким    поворотом,
освободившись от "опеки", опускается на стул.
     - Позвольте я посижу на стуле.
     - Ах, позвольте вам этого не  позволить!..  -  восторженно  вскрикивает
Манилов и, стащив смущенного Чичикова со стула, заботливо усаживает его  при
помощи жены в большое мягкое кресло.  -  Вот  здесь  вам  будет  удобнее,  -
успокоившись, наконец, сказал Манилов и уселся на диван напротив.
     - Ну, как вам показался наш город?  -  подсаживаясь  к  мужу,  спросила
Манилова.
     - Очень  хороший  город,  прекрасный  город,  -  улыбаясь,  ответил  ей
Чичиков, приложив при этом руку к сердцу.
     - А как вы нашли нашего губернатора? - кокетливо продолжала Манилова.
     - О, препочтеннейший человек, - восторженно  отзывается  Чичиков.  -  И
какой искусник. Как хорошо он вышивает различные узоры...
     - А вице-губернатор, не правда ли, какой... -  закатив  глаза,  спросил
Манилой.
     - Очень, очень достойный человек...
     - А полицмейстер? Не правда ли? - вскричала Манилова.
     - Черезвычайно приятный, чрезвычайно!..
     Манилов тянется к Чичикову.
     -  Ах,  Павел  Иванович!  Вашим  посещением  вы  такое  доставили   нам
наслаждение, такое наслаждение...
     Чичиков приподнимается:
     - Помилуйте... что я, ничтожный человек...
     - О, Павел Иванович! - вскричал  Манилов.  -  Я  бы  с  радостью  отдал
половину моего состояния,  чтобы  иметь  часть  тех  прекрасных  достоинств,
которые вы...
     - Нет, нет, - перебивает его Чичиков. - Это я бы  почел  за  величайшее
счастье...
     - Ах, Павел Иванович! - зажмурив от восторга глаза, вскрикивает Манилов
и заключает Чичикова в объятия...
     Манилова, засмеявшись счастливым смехом, убегает...
     Чичиков в то время, пока Манилов висит у него на  шее,  вынимает  часы,
украдкой смотрит время,  становится  серьезным,  легонько  освобождается  из
объятий и говорит:
     - Мне бы хотелось, почтеннейший друг, поговорить с вами об одном  очень
нужном деле.
     - В таком случае позвольте мне попросить вас в мой  кабинет,  -  сказал
Манилов и повел Чичикова... в соседнюю с гостиной комнату.



     - Вот мой уголок!
     - Приятная комнатка, - заметил Чичиков, окинувши ее глазами.
     Комнатка была точно не без приятности: стены  были  выкрашены  какой-то
голубенькой краской, несколько стульев, одно кресло, стол, на котором лежала
одна книжка и несколько листов бумаги, но больше всего здесь было табаку. Он
был в разных видах: в картузах, в табашнице и, наконец, насыпан  был  просто
кучей на стуле.
     - Позвольте вас попросить расположиться в  этих  креслах,  -  пригласил
Манилов. Чичиков сел.
     - Позвольте вас попотчевать трубочкой.
     - Я не курю... - ласково ответил Чичиков как бы с видом сожаления.
     - Отчего же? - тоже ласково и с видом сожаления спросил Манилов.
     - Не сделал привычки, боюсь: говорят, трубка губит.
     - Позвольте вам заметить, что это предубеждение, -  раскуривая  трубку,
сказал Манилов. - Курить табак гораздо здоровее, чем нюхать...
     - Возможно, возможно... - как бы согласился Чичиков,  -  но  позвольте,
любезный друг, прежде одну просьбу... - проговорил  он  голосом,  в  котором
отдалось какое-то странное выражение, и вслед за тем  неизвестно  отчего  он
оглянулся назад.
     Манилов  тоже  неизвестно  отчего  оглянулся  и  даже,  встав,   закрыл
поплотнее двери, вернулся обратно и, уставившись на Чичикова,  с  величайшим
вниманием приготовился слушать.
     - Как давно вы  изволили  подавать  ревизскую  сказку?  -  спросил  его
Чичиков.
     - Да уж давно... - с недоумением ответил Манилов.
     - А много ли с того времени умерло у вас крестьян?
     - Очень... очень многие умирали, - не спуская с Чичикова глаз,  ответил
Манилов. - А для каких причин вам это нужно? - сладко спросил он.
     Чичиков беспокойно оглянулся на дверь, Манилов  тоже  оглянулся  и  еще
ближе наклонился к Чичикову.
     - Я бы хотел купить... мертвых...
     Манилов отшатывается, дико смотрит на Чичикова.
     - Как-с? Извините... Мне послышалось престранное слово...
     Чичиков смотрит в упор на Манилова и спокойно повторяет:
     - Я полагаю приобрести мертвых крестьян... Манилов тут же выронил чубук
с трубкой на пол и,  оцепенев  от  ужаса,  уставился  с  разинутым  ртом  на
Чичикова. Некоторое время оба они сидели неподвижна,  вперив  друг  в  друга
глаза, как те портреты, что вешались в старину один против другого, по обеим
сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку и поглядел снизу Чичикову  в
лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки, не пошутил ли он.
     - Но, мне кажется, вы затрудняетесь? - заметил ему Чичиков.
     - Я?.. Нет, я не то...  -  с  трудом  проговорил  Манилов.  -  Но  я...
извините, не могу постичь... Может быть, здесь... в этом выраженном  вами...
скрыто другое... Может, вы изволили выразиться так для красоты слога?
     - Нет, - перебил его Чичиков, - я разумею приобрести именно мертвых.
     Манилов совершенно растерялся и вместо какого-нибудь  вопроса  принялся
молча посасывать свои чубук, причем так сильно, что тот начал  хрипеть,  как
фагот.
     - Может быть, вы имеете какие-нибудь сомнения? - спросил его Чичиков.
     - О, помилуйте, ничуть!.. Но позвольте спросить, -  испуганно  взглянув
на гостя, с трудом проговорил он, - не будет ли эта, так сказать  негоция...
супротивна  гражданским  законам  и  дальнейшим,  видам  России...  -  Здесь
Манилов, сделавши движение головой, очень значительно посмотрел на Чичикова,
показав в чертах своего лица и в  сжатых  губах  такое  глубокое  выражение,
какое  может  быть  только  у  слишком  умного  министра  в  минуту   самого
головоломного дела.
     - Нет, не будет, - твердо сказал Чичиков.
     - Так вы полагаете?
     - Я полагаю, что все будет хорошо.
     - А если хорошо, то и я не против, - успокоившись, сказал Манилов.
     - Тогда нам остается условиться только в цене...
     - Как в цене? -  опять  испуганно  воскликнул  Манилов.  -  Неужели  вы
полагаете, что я за умершие души стану брать  деньги...  Нет  уж,  если  вам
пришло  такое  фантастическое  желание,  то  я  передаю  их  вам  совершенно
безынтересно...
     Этими словами он такое удовольствие доставил Чичикову, что тот чуть  не
подпрыгнул от радости.
     - Ах, мой друг? - сердечно воскликнул он, протягивая Манилову  руку.  -
Если бы вы знали, какую  услугу  сейчас  вы  оказали  человеку  без  роду  и
племени. Да и действительно, чего только я  не  потерпел!  Каких  гонений  и
преследований не испытал, какого горя не  вкусил,  а  за  что?  За  то,  что
соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку  и  вдовице
беспомощной и сироте горемыке!..
     При этих словах Чичиков отер  платком  набежавшие  слезы.  Манилов  был
совершенно растроган. Оба приятеля  долго  жали  друг  другу  руку  и  долго
смотрели молча в глаза, в которых видны были слезы...



     И вот герой наш в весьма довольном расположении духа уже катил в  своей
бричке по столбовой дороге. Предположения, сметы и  соображения,  блуждавшие
по его лицу, были, видно, приятны ему и вызывали довольную усмешку.
     Кучер Селифан, изрядно подвыпивший у дворовых людей Манилова,  делал  в
это  время  замечания  чубарому  пристяжному  коню,  запряженному  с  правой
стороны. (Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал  только  для  вида,
будто бы  везет,  тогда  как  коренной  гнедой  и  пристяжная  каурой  масти
трудились от всего сердца.)
     -  Хитри,  хитри!  Вот  я  тебя  перехитрю!  -   говорил   Селифан   и,
перегнувшись, хлестнул чубарого кнутом. - Ты  знай  свое  дело,  панталонник
немецкий! Вон гнедой, он справно сполняет свой долг, и я ему  с  охотой  дам
лишнюю меру, потому он почтенный конь... Ну, ну! Что потряхиваешь ушами? Ты,
дурак, слушай, коли говорят. Куда, куда морду воротишь, Бонапарт  проклятый!
- прикрикнул Селифан и опять стегнул чубарого. - Ты  живи  по  правде,  коли
хочешь, чтоб тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы  были,  хорошие
люди. А ежели хороший человек, с ним и выпить и закусить одно  удовольствие.
Хорошему человеку везде почтение. Вот барина нашего всякий  уважает,  потому
что он справно сполняет службу государскую, потому  что  он  есть  сколеский
советник, а ты варвар...
     Если бы Чичиков прислушался к рассуждениям Селифана, он бы много  узнал
подробностей, относившихся лично к нему, но, покачиваясь в бричке, он сладко
дремал, и только сильный удар грома заставил его  очнуться  и  посмотреть  в
окошечко.
     Все  небо  было  обложено  тучами,  и  пыльная  почтовая   дорога   уже
опрыскивалась каплями дождя.
     Другой громовый удар раздался громче и ближе, и дождь вдруг хлынул  как
из ведра. Это заставило Чичикова задернуть кожаные занавески на окошечках  и
крикнуть Селифану, чтобы он ехал поскорей.
     Подобрав вожжи и повернув почему-то направо,  на  перекрестную  дорогу,
Селифан прикрикнул:
     - Эй вы, почтенные! - и пустился вскачь, мало  размышляя  о  том,  куда
ведет взятая дорога.



     Темнело. Дождь, казалось, зарядил надолго. Дорога замесилась грязью,  и
лошади уже усталой рысцой тащили бричку.
     - Селифан! - высунувшись из брички, крикнул Чичиков.
     - Что, барин?
     - Погляди, не видно ли деревни?
     - Нет, барин, не видно, - ответил насквозь промокший Селифан. - Но, но,
любезные!
     Вдруг бричка почему-то стала качаться из стороны в сторону.
     - Ты по какой дороге едешь,  мошенник?  -  высунувшись  опять,  крикнул
Чичиков.
     - Не знаю, барин! - ответил голос Селифана. - Темно. Кнута не видно.
     В это время бричка резко наклонилась набок.
     - Держи, держи, опрокинешь! - закричал Чичиков.
     - Как можно опрокинуть... - ответил из темноты Селифан. - Опрокинуть  я
никак не могу...
     Но бричка все же совсем наклонилась, и Чичиков, выпав из нее, шлепнулся
прямо в лужу.
     Остановив изнуренных  лошадей,  Селифан  слез  с  козел  и  стал  перед
барином, который, чертыхаясь, барахтался в грязи.
     - Ишь ты, все же перекинулась... - после некоторого размышления заметил
Селифан.
     - Ты пьян, мерзавец, как сапожник! - отряхиваясь, ругался Чичиков.
     - Что вы, барин, как можно, чтоб я был пьян, - оправдывался Селифан.  -
С приятелем поговорили милость, ну, и закусили...
     - А что я тебе последний раз говорил, когда ты  напился?  -  подойдя  к
Селифану, с угрозой спросил Чичиков. - Забыл? А? Забыл?
     - Как можно забыть, ваше  благородие.  Я  свое  дело  знаю.  С  хорошим
человеком закуска не обидное дело...
     - Вот высеку я тебя! - оборвал его Чичиков, - так будешь знать,  как  с
хорошим человеком закусывать...
     - Это как вашей милости завгодно, - ответил на все согласный Селифан и,
подойдя к бричке, уперся о нее плечом, стараясь выправить.  -  Коли  высечь,
так и высечь, я не прочь. Почему  не  посечь,  коли  за  дело,  на  то  воля
господская... - Рассуждая так, Селифан выровнял бричку  и,  прислушиваясь  к
собачьему лаю, доносившемуся из темноты, сказал:
     - Собаки лают. Кажись, деревня близко. Садитесь, барин.
     Промокший, грязный Чичиков молча полез вовнутрь, а Селифан на козлы.
     - Но, почтенные! - послышался его голос, и бричка, тронувшись,  исчезла
за завесой дождя...



     Проснулся Чичиков от странного шипения и чрезмерно громкого боя стенных
часов. Часы пробили девять. Солнце сквозь окно блистало прямо нашему герою в
глаза; окинувши взглядом невзрачную комнатку, в  которой  он  проспал  ночь,
Чичиков заметил, как в дверь выглянуло чье-то женское лицо и в ту же секунду
скрылось. Спрыгнув с постели, Чичиков начал одеваться и так громко при  этом
чихнул, что стоящий в это время  у  открытого  окна  индийский  петух  вдруг
быстро заболтал ему что-то на своем языке, вероятно, "желаю  здравствовать",
на что Чичиков, обернувшись, сказал: -  Дурак!  -  Подошел  к  окну  и  стал
рассматривать бывшие перед ним виды.
     Окно глядело едва ли не в курятник, весь дворик которого  был  наполнен
птицами. Индейкам и курам не было  здесь  числа.  Справа  от  курятника  был
расположен огород, где промежду грядок виднелись яблони и  другие  фруктовые
деревья, накрытые сетями для защиты от сорок и воробьев. Для той же  причины
на длинных шестах водружено было несколько чучел с растопыренными руками. На
одном из них был одет чепец самой хозяйки...



     ...которая в точно таком же  сидела  сейчас  за  самоваром  и  наливала
сидящему перед ней Чичикову чай. Хозяйка была женщина пожилых лет,  одна  из
тех матушек, небольших помещиц, которые  всегда  плачутся  на  неурожай,  на
убытки, а между тем набирают  понемногу  деньжонок  в  пестрядевые  мешочки,
размещенные по ящикам комодов.
     - А у вас, матушка, хорошая деревенька,  -  заметил  Чичиков,  принимая
чашку с чаем. - Сколько в ней душ?
     - Душ в ней, отец мой, без малого восемьдесят, - склонив голову  набок,
ответила хозяйка, - да беда, времена плохие, прошлый год неурожай был...
     - Однако, - перебил ее Чичиков, - мужики на вид у  вас  дюжие,  избенки
крепкие. Но позвольте узнать фамилию вашу. Я так рассеялся. Приехал в ночное
время, в дождь...
     - Коробочка, коллежская секретарша.
     - А имя и отчество?
     - Настасья Петровна.
     - Настасья Петровна? Хорошее  имя,  Настасья  Петровна.  У  меня  тетка
родная Настасья Петровна.
     - А ваше имя как? Ведь вы, чай, заседатель.
     -  Нет,  матушка,  -  ответил  Чичиков,  усмехнувшись,   -   "чай,   не
заседатель", а так, ездим по своим делишкам.
     - А, так вы покупщик! Как жаль, что я так дешево продала купцам мед, ты
бы, мой отец, наверно, купил его подороже.
     - Нет, мед я не купил бы.
     - Что ж? Разве пеньку?
     - И пеньку не купил бы. Скажите, матушка, у вас умирали крестьяне?
     - Ох, батюшка, осьмнадцать человек! - сказала старуха вздохнувши.  -  И
умер такой все славный народ, все работники.
     - Уступите-ка их мне, Настасья Петровна?
     - Кого, батюшка?
     - А вот этих, всех, что умерли.
     - Да как же уступить их?
     - А просто так. Или продайте. Я вам за них деньги дам.
     - Это как же, право... - произнесла старуха, выпучив на него глаза. - Я
что-то в толк не возьму. Нешто ты хочешь откапывать их...
     - А это уж мое дело.
     - Да ведь они же мертвые.
     - А кто же говорит, что живые. Ведь они в убыток вам, вы за них  подать
платите, а я вас избавлю от платежа, да еще заплачу вам рубликов пятнадцать.
Ну, как, а?
     - Право, не знаю... Я ведь мертвых еще никогда не продавала.
     - Еще бы! - усмехнулся Чичиков. - Это бы скорей походило  на  диво!  Да
неужто вы думаете, что в них есть какой-нибудь прок?
     - Нет, этого-то я не думаю, меня только затрудняет, что они мертвые.
     - А платите вы за них, как за живых...
     - Ох, мой отец, и не говори!.. -  подхватила  помещица.  -  Еще  третью
неделю внесла больше полутораста.
     - Вот видите, а теперь я буду платить за них, а не вы. И даже  крепость
свершу на свои деньги, понимаете?
     Старуха задумалась. Она видела, что дело как будто выгодное, да  только
слишком небывалое, а потому начала сильно побаиваться, чтобы  как-нибудь  не
надул ее этот покупщик; приехал бог знает откуда, да еще в ночное время...
     - Так что ж, матушка, по рукам,  что  ли?  -  теряя  терпение,  спросил
Чичиков.
     - А может, ты, отец мой, обманываешь меня, может,  они  того...  больше
стоят?..
     - Эх, какая вы! - вскричал Чичиков. - Да что же  они  стоят.  Ведь  это
прах. Просто прах! А я вам даю деньги, пятнадцать рублей. Ведь  это  деньги.
Вы их не сыщите на улице. Вот признайтесь, почем продали мед?
     - По двенадцать рублей за пуд.
     - Так это же мед! Вы заботливо собирали его, может  быть  год,  ездили,
морили пчел, кормили их зимой в погребе и  получили  за  труд,  за  старание
двенадцать рублей. А тут вы ни за что, даром, берете пятнадцать.
     После таких убеждений Чичиков почти уже  не  сомневался,  что  старуха,
наконец, поддастся.
     - Право, - отвечала помещица, - мое такое неопытное вдовье дело!  Лучше
уж я маленько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам.
     - Страм, матушка! Страм! - вконец выйдя из себя, вскричал Чичиков. - Ну
что вы говорите! Кто же станет покупать их! На что они им?
     - А может,  в  хозяйстве-то  как-нибудь  под  случай  понадобятся...  -
возразила старуха и, не кончив речи, открыла рот и  уставилась  на  Чичикова
почти со страхом, желая знать, что он скажет.
     - Мертвые в хозяйстве! - рассмеялся вдруг Чичиков. - Эх, куда  хватили!
Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде?
     - С нами крестная сила! - крестясь, испуганно  проговорила  старуха.  -
Какие страсти говоришь.
     - А впрочем, ведь кости и могилы у вас  останутся,  перевод  только  на
бумаге. Ну, так как же? А? Старуха вновь задумалась.
     - О чем же вы думаете, Настасья Петровна?
     - Может, я вам лучше пеньку продам...
     - Да на что мне ваша пенька? - опять возмутился Чичиков. - Я вас совсем
о другом, а вы мне про пеньку. Так как же, Настасья Петровна? А?..
     - Право, не приберу, товар такой... Совсем небывалый...
     - О черт! - вскричал Чичиков и хватил в сердцах стулом об пол.
     - Ох, не припоминай его, батюшка,  не  припоминай!  -  вскрикнула,  вся
побледнев, помещица и, вскочив, быстро закрестилась. - Еще  вчера  всю  ночь
мне он снился, окаянный. Такой гадкий привиделся, с рогами...
     - Дивлюсь, как они вам десятками не снятся! Ведь вы словно какая-нибудь
дворняжка, что лежит на сене и сама не ест и другим не даст. А я хотел  было
закупить у вас и продукты разные, потому что я и казенные  подряды  веду.  -
Здесь Чичиков прилгнул, хоть и вскользь, но неожиданно  -  удачно.  Казенные
подряды сильно подействовали на старуху.
     - Да ты не сердись так горячо, отец мой. Ну, изволь,  я  готова  отдать
тебе их за пятнадцать ассигнаций. Только  ты  уж  насчет  подрядов-то,  коли
случится, муки ржаной, или круп каких, или скотины битой, не обидь меня.
     - Как можно, матушка, - облегченно вздохнув, сказал Чичиков, стирая  со
лба пот платком. - Только вам надо подписать доверенное письмо на  свершение
крепости. Я его сейчас составлю, а вы подпишете.
     Выйдя в комнатку, где  он  провел  ночь,  Чичиков  тотчас  же  вернулся
обратно со своей шкатулкой. Поставив на стол и со звоном  открыв  ее  особым
ключом, он присел к столу и, очинив перо, начал писать.
     - Хорош у тебя ящичек, отец мой, - подходя к нему, сказала помещица.  -
Чай, в Москве купил?
     - В Москве, - ответил Чичиков, продолжая писать.
     - Только уж, пожалуйста, не забудьте насчет подрядов,  -  присаживаясь,
попросила хозяйка.
     - Не забуду, не забуду.
     - А свиного сала не покупаете? У меня на святках свиное сало будет.
     - Купим, купим, все  купим,  -  не  отрываясь  от  письма,  пробормотал
Чичиков.
     - Может быть, понадобятся птичьи перья, - продолжала помещица. - У меня
к Филиппову посту и птичьи перья будут...
     - И перья купим, и сало, и пеньку, все купим! - закончив письмо, весело
проговорил Чичиков. - Вот, подпишитесь, матушка, - сказал, подавая  помещице
перо и подвигая бумагу...



     И опять под звон бубенцов катила бричка по дороге. В бричке с  открытым
верхом сидел и мурлыкал что-то про себя довольный Чичиков.
     Селифан на сей раз был суров, он только похлестывал лошадей кнутом,  не
обращая к ним никакой поучительной речи. Из угрюмых уст его лишь были слышны
одни однообразно-неприятные восклицания. - Ну, ну, ворона, зевай! - и больше
ничего...
     Неожиданно из-за поворота, навстречу тройке Селифана, вылетела  коляска
с шестериком коней. В коляске  губернаторская  дочь  и  старая  компаньонка.
Экипаж налетел на чичиковскую бричку.  Лошади  перепутались.  Губернаторская
дочка испуганно взвизгнула.
     -  Ах  ты,  мошенник,  ты  что,  пьян,  что  ли!  -  закричал  Селифану
губернаторский кучер.
     - А ты что расскакался! - приосанясь, ответил ему Селифан.
     - Да ведь я тебе кричал, ворона!
     Ругаясь, они начали осаживать назад лошадей, чтобы распутаться... Но не
тут-то  было.  Лошади  несколько  попятились,  но  потом   опять   сшиблись,
переступив постромки.
     Со страхом в лице смотрят на все  это  дамы.  Привстав  в  бричке,  как
завороженный, Чичиков смотрит  на  губернаторскую  дочку  (шестнадцатилетнюю
девушку с золотистыми волосами, ловко  и  мило  приглаженными  на  небольшой
головке).
     Губернаторский  кучер  и  Селифан   слезли   с   козел   и,   продолжая
переругиваться, начинают распутывать упряжь и коней.
     - Осаживай, осаживай своих, нижегородская ворона! - кричал чужой кучер.
     - А я что делаю, шаромыжник!.. - отвечал Селифан.
     Между тем  Чичиков,  сойдя  с  брички,  вежливо  поклонился  дамам,  те
благосклонно ответили  ему.  Осмелев,  он  двинулся  было  к  коляске,  явно
намереваясь заговорить и познакомиться с этим юным и прекрасным созданием...
     Но упряжь была уже распутана,  кучер  ударил  по  лошадям,  и  коляска,
подхваченная шестеркой, полетела...
     Чичиков  двинулся  вслед  за  коляской.  Вышел  на  пригорок   и,   как
зачарованный, уставился вдаль... Вдали, вздымая за собой  пыль,  со  звоном,
что музыка, летела, удалялась коляска.
     - Славная бабешка... - задумчиво произнес Чичиков, открывая табакерку и
нюхая табак. - Любопытно бы  знать,  чьих  она.  Ведь  если,  положим,  этой
девушке да придать тысчонок двести приданого, из нее бы мог  выйти  очень  и
очень лакомый кусочек...



     Окно. У окна большая, неуклюжая клетка, в ней  темный  дрозд  с  белыми
крапинками.  Слышится  знакомый  звон  бубенцов.  В  окне  рядом  с  дроздом
одновременно показались два лица:  женское  в  чепце,  узкое,  длинное,  как
огурец, и мужское,  круглое,  широкое,  как  молдавская  тыква.  Выглянув  и
переглянувшись, оба лица и ту же минуту исчезли...  "Тпрррууу",  -  раздулся
громкий  голос  Селифана,  и  из  окна  стало  видно,  как  перед   крыльцом
остановилась бричка и из нее с помощью  подбежавшего  лакея  выскочил  Павел
Иванович Чичиков, которого на крыльце встретил сам хозяин.



     Гостиная. Грубая, необыкновенных размеров мебель. На стенах портреты  в
больших рамках.
     - Прошу... - громко произнес, распахивая двери, отрывистый голос, в тот
же момент раздался нечеловеческий крик от  боли...  и  в  гостиную,  держась
рукой за ногу, вскочил Чичиков.
     - Я, кажется,  вас  побеспокоил...  -  смущенно  извиняясь,  появляется
следом за ним Собакевич...
     - Ничего... Ничего... - прошипел Чичиков, потирая ногу...
     Из противоположных дверей, степенно держа  голову,  как  пальма,  вошла
весьма высокая дама, в чепце с лентами.
     - Это моя Федулия Ивановна, - сказал Собакевич. - Душенька, рекомендую:
Павел Иванович Чичиков.
     Чичиков, хромая, подлетел к ручке Федулии, которую она  почти  впихнула
ему в губы, затем, сделав движение головой, подобно актрисам, играющим коро-
лев, Федулия сказала:
     - Прошу... - и уселась на диван. Чичиков и  Собакевич  сели  в  кресла.
Наступило молчание. Стучит дрозд. Чичиков делает попытку улыбнуться  Федулии
Ивановне,  но  она  недвижна  и  величественна.  Тогда  Чичиков  смотрит  на
Собакевича.
     - Маврокордато... - отрывисто вдруг  изрекает  тот,  кивая  на  портрет
какого-то странного военного, в красных панталонах, с толстыми ляжками  и  с
неслыханны ми усами.
     Чичиков уставился на портрет.
     - Колокотрони... - продолжал  Собакевич  на  точно  таком  же  портрете
другого военного.
     - Канари...
     - Миаули... греческие полководцы... - пояснил он.
     Ознакомив Чичикова с портретами полководцев, Собакевич опять замолчал.
     - А мы в прошедший четверг, - с улыбкой  начинает  Чичиков,  -  об  вас
вспоминали у Ивана Григорьевича...
     Молчание.
     - Прекрасный он человек... - продолжал Чичиков.
     - Кто такой? - спросил Собакевич.
     - Председатель...
     - Это вам показалось. Он дурак, какого свет не производил...
     Чичиков изумленно открывает рот, потом приходит  в  себя  и,  хихикнув,
говорит:
     - Возможно. Всякий человек не без слабостей... Но зато губернатор...
     - Разбойник... - перебил его Собакевич.
     Чичиков опять смущенно хихикнул.
     - Однако у него такое ласковое лицо...
     - Разбойничье лицо... - снова перебил Собакевич. -  Дайте  ему  нож  да
выпустите на большую дорогу, зарежет. Он, да еще вице-губернатор - это  Гога
и Магога.
     - Впрочем, что до меня... - немного подумав, начал Чичиков, -  то  мне,
признаюсь, больше всех нравится полицмейстер...
     - Мошенник! - хладнокровно сказал Собакевич. - Продаст, обманет, да еще
пообедает с вами. Все мошенники, -  спокойно  продолжал  он.  -  Весь  город
такой. Один там есть порядочный человек - прокурор, да и тот свинья.
     Чичиков подавлен, вынимает платок, вытирает пот.
     - Что же,  душенька,  пойдем  обедать,  -  изрекла,  наконец,  Федулия,
поднимаясь с дивана.
     - Прошу... - вставая, сказал Собакевич.



     Столовая. Четыре прибора.  Дымятся  щи.  Громадное  блюдо  няни  {Няней
называется  бараний  желудок,  начиненный   гречневой   кашей,   мозгами   и
ножками...}. За столом Федулия, Собакевич, Чичиков  и  неизвестное  существо
женского пола - не то родственница, не то приживалка.
     Собакевич (жуя):
     - Этакой няни в городе вы не  будете  есть.  Там  вам  черт  знает  что
подадут.
     Чичиков (робко):
     - У губернатора, однако ж, стол не дурен.
     Собакевич:
     - Котами кормят.
     Чичиков (уронив ложку):
     - Как котами?
     Собакевич (жуя):
     - Купит его каналья повар кота, обдерет и подаст вместо зайца.
     Федулия:
     - Фу... какую ты неприятность говоришь...
     Собакевич:
     - А что ж, душа моя, я не виноват, что у них  так  делается.  Все,  что
наша Акулька в помойную лохань бросает, они это в суп, да в суп... У меня не
так... - отваливая себе с блюда новый кусок няни, продолжал Собакевич,  -  у
меня, когда свинина,  всю  свинью  тащи  на  стол,  баранина,  всего  барана
подавай... Я не какой-нибудь Плюшкин. 800 душ имеет, а  обедает  хуже  моего
пастуха.
     - А кто это такой? - поинтересовался Чичиков.
     -  Мошенник,  -  ответил  Собакевич,  -  скряга.  Всех  людей   голодом
переморил.
     - Взаправду с голоду умирают?.. - с участием спросил Чичиков. -  И  что
же, в большом количестве?
     - Как мухи дохнут...
     - Неужто, как мухи... И далеко он живет?
     - В пяти верстах.
     - В пяти верстах!  -  взволнованно  воскликнул  Чичиков.  -  Это,  если
выехать из ваших ворот, будет налево или направо?
     - А я вам даже не советую и  дороги  значь  к  этой  собаке,  -  сказал
Собакевич. - Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное место, чем  к
нему.
     - Нет, что вы... - скромно улыбнувшись, отвечал Чичиков,  -  я  спросил
только потому, что интересуюсь познанием всякого рода мест...



     Гостиная. Собакевич, развалясь, сидит на диване, сбоку около  него,  на
кресле,  Чичиков.  Оба  без  фраков,  перед  ними  на  блюдечках   различное
варенье...
     Чичиков, только что, очевидно, кончивший говорить, вынул платок, громко
высморкался, посмотрел на неподвижно сидевшего Собакевича и, наклонившись  к
нему, произнес:
     - Итак?..
     - Вам  нужно  мертвых  душ?  -  просто,  без  тени  удивления,  спросил
Собакевич.
     - Э... Да... несуществующих... - смягчил выражение Чичиков.
     - Извольте, я готов продать.
     - И какая же цена?
     - По сто рублей за штуку.
     - По сто?! - вскричал Чичиков и, разинув рот,,  поглядел  Собакевичу  в
самые глаза.
     - А ваша цена? - не меняя позы, спросил Собакевич.
     - Моя цена? - поднимаясь с  места,  криво  усмехнулся  Чичиков.  -  Моя
цена... Ну... по восьми гривен за душу.
     - Эк, куда хватили, - оживляясь, произнес Собакевич, - Ведь я продаю не
лапти.
     - Однако ж это и не люди! - возмущенно сказал Чичиков. -  Извольте,  по
полтора рубля.
     - Да чего вы скупитесь, - вставая, сказал Собакевич. - Другой  мошенник
обманет вас и продаст дрянь, а не души. -  С  этими  словами  он  подошел  к
конторке, достал пачку каких-то бумаг. - У меня мужики, что ядреный орех!  -
И, заглянув в бумаги, заявил: - Вот, например, каретник Михеич, сам сделает,
сам обобьет и сам лаком покроет...
     - Но позвольте... - начал было Чичиков.
     - Пробка Степан, плотник, - не слушая, продолжал Собакевич. - Ведь  что
за силища была! А Милушкин, кирпичник... А Максим Телятников, сапожник,  что
шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо! А Еремей...
     - Но позвольте! - перебил его, наконец, изумленный Чичиков. - Ведь  это
весь народ мертвый!
     - Мертвый... - как бы одумавшись, произнес Собакевич. - Да,  мертвый...
- согласился он и тут же хмуро добавил: - А что толку с тех, что живут?  Что
это за люди? Мухи!
     Чичиков рассмеялся.
     - Но все же они существуют.
     - Существуют... Эх, сказал бы я! - махнул рукой Собакевич и,  кинув  на
конторку бумаги, направился  к  Чичикову.  -  Ну,  извольте,  ради  вас,  по
полсотни за душу...
     - Да ведь предмет-то, Михаил Семенович, - улыбнулся,  пожимая  плечами,
Чичиков, - просто: фу-фу. Кому он нужен...
     - Да вот вы же покупаете, - не без намека заметил  Собакевич,  -  стало
быть, нужен...
     Чичиков на мгновение растерялся и, закусив губу, хладнокровно ответил:
     - Я покупаю по наклонности собственных мыслей...
     -  Это  ваше  дело,  -  уловив  его  замешательство,  спокойно   сказал
Собакевич. - Мне не нужно знать, зачем вам эти души. Давайте по  тридцати  и
забирайте их, бог с вами.
     - Нет, я вижу, вы не хотите  продавать,  -  потеряв  терпение,  вскипел
Чичиков и стал надевать фрак. - Два рубля - последняя моя цена, и  прощайте!
- категорически заявил он и двинулся к дверям.
     - Позвольте! Позвольте! -  кинувшись  за  ним,  вскричал  Собакевич  и,
задержав его у дверей, жалобно закачал головой.
     - Эх, душа-то у вас... Ну, нечего с вами делать.  Извольте.  -  Пожимая
Чичикову руку, он опять наступил ему на ногу.  Изогнулся,  зашипел  Чичиков.
Смущенно разводит перед ним руками Собакевич...



     Под унылый звон церковного колокола...
     ...Безлюдная равнина с тяжелыми облаками... Бедное, без единого деревца
крестьянское кладбище... и длинный, ветхий деревянный мост на фоне деревни и
белеющей сельской церкви. По мосту плетутся  крестьянские  дроги  с  большим
длинным гробом.  За  гробом  молча  шагают  старенький  священник  в  темном
заплатанном подряснике, худая,  рослая  баба  и  двое  маленьких  ребятишек,
одетые в лохмотья. Навстречу похоронам по  мосту  едет  чичиковская  тройка.
Остановились дроги с гробом, пропуская  тройку.  Крестится,  проезжая  мимо,
Селифан, привстав в бричке, крестится его барин...
     Проехала, разминулась тройка с гробом и, сделав два-три поворота - мимо
полуразвалившихся крестьянских изб, мимо скирд и кладей  заросшего  крапивой
необмолоченного хлеба, - въехала в покосившиеся  ворота  барской  усадьбы  и
остановилась  в  большом  безлюдном  дворе.  Обветшалые,  покрытые  плесенью
амбары, погреба, разные повозки, телеги и сани заполняли двор. Все говорило,
что здесь когда-то текло хозяйство в обширном размере, а  ныне  глядело  все
пасмурно и пустынно.
     Удивленно приподнявшись в бричке, Чичиков только у  одного  из  амбаров
заметил какую-то фигуру, возившуюся около огромного замка со связкой ключей,
"Наверное, ключница", - подумал Чичиков, платье на ней было  неопределенное,
похожее очень на женский капот, на голдве  колпак,  который  носят  дворовые
бабы. Фигура со своей стороны пристально глядела  в  сторону  Чичикова,  ей,
казалось, в диковину появление во дворе чужого человека.
     - Послушай, матушка!  -  крикнул  Чичиков,  выходя  из  брички.  -  Что
барин...
     - Нету дома! - прервала его сиплым голосом ключница. - А что вам нужно?
- прибавила она, немного спустя.
     - Есть дело!
     - Идите и комнаты! - крикнула ключница и повернулась к нему спиной.



     Поднявшись на  полуразвалившееся  крыльцо  дряхлого  господского  дома,
Чичиков вступил в  темные  широкие  сени,  из  сеней  он  попал  и  комнату,
чуть-чуть озаренную светом, выходившим из широкой  щели  находившейся  здесь
двери. Отворивши дверь, Чичиков очутился в свету и был  поражен  представшим
беспорядком. Казалось, будто в доме происходило мытье полов и сюда на  время
нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял сломанный стул,  рядом  с  ним
висели часы  с  остановившимся  маятником,  к  которому  паук  уже  приладил
паутину. Тут же стоял шкаф со старинным серебром и  китайским  фарфором.  На
бюро  лежало  много  всякой  мелкой  всячины.  На  стенах,  весьма  тесно  и
бестолково, висело несколько картин: длинная пожелтевшая  гравюра  какого-то
сражения и рядом два почерневших портрета,  писанные  маслом;  один  -  юной
красивой девушки, другой - лихого гвардейского офицера. С  середины  потолка
свисала люстра в рваном холстяном мешке. В углу комнаты была  навалена  куча
того, что погрубее и что недостойно лежать на столах.
     Пока  Чичиков  все  это  странное  убранство  рассматривал,  отворилась
боковая дверь и вошла та самая ключница, которую он встретил  на  дворе.  Но
тут он увидел, что это был скорее ключник, потому что весь подбородок его от
довольно редкого бритья походил на скребницу из  железной  проволоки,  какою
чистят лошадей.
     - Что ж барин? У себя, что ли? - спросил Чичиков.
     - Здесь хозяин, - сказал ключник.
     - Где же он?
     - Да что вы,  батюшка,  слепы,  что  ли?  -  сердито  ответил  ключник,
стаскивая с головы колпак. - Я ведь хозяин-то!
     Чичиков, пораженный, отступил, шинель сползла с его плеч...  Перед  ним
стоял Плюшкин, лицо его  не  представляло  ничего  особенного,  только  один
подбородок выступал далеко вперед да маленькие глазки из-под высоко выросших
бровей бегали, как мыши... Шея его была повязана чем-то  таким,  что  нельзя
было разобрать, чулок ли это или набрюшник, только никак не галстук...
     - "...А ведь было время, - возникает голос автора на лице  Плюшкина,  -
когда он был только бережливым хозяином! Был женат  и  семьянин.  Все  текло
живо и размеренным ходом: двигались  мельницы,  работали  суконные  фабрики,
столярные станки, прядильни: везде и во все входил  зоркий  взгляд  хозяина.
Сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был  виден  ум.
Опытом и познанием света была проникнута речь его, и гостю,  что  заезжал  к
нему сытно пообедать, было приятно слушать его..."
     Все это время Плюшкин стоял перед Чичиковым, не говоря ни  слова,  этот
все еще не мог придумать, как  ему  начать  разговор.  Наконец,  через  силу
улыбнувшись, он проговорил:
     -  Наслышавшись  о  вашем  редком  управлении  имением,   счел   долгом
познакомиться и принести свое почтение...
     На что  Плюшкин  что-то  непонятное  пробормотал  и  уже  более  внятно
добавил:
     - Прошу покорнейше садиться...
     Оглянувшись, Чичиков осторожно присел на краешек какого-то стула.
     - Я давненько не вижу у себя  гостей,  -  продолжал  скрипучим  голосом
Плюшкин, - да и, признаться, мало вижу в  них  толку.  Кухня  у  меня  такая
прескверная, труба совсем развалилась, начнешь топить, еще пожару наделаешь.
Да и сена хоть бы клок в хозяйстве! Землишка моя маленькая, мужик ленив, все
норовит как бы в кабак... Того и гляди - пойдешь на старости по миру...
     - Мне, однако ж, сказывали, - скромно заметил  Чичиков,  -  что  у  вас
более тысячи душ...
     - А вы, батюшка, наплевали  бы  тому  в  глаза,  кто  это  сказывал,  -
рассердился вдруг Плюшкин, - проклятая горячка выморила у меня мужиков.
     - Скажите!.. - не то радостно, не то сочувственно произнес  Чичиков.  И
много выморила?..
     - Да, душ сто двадцать... - плаксиво ответил Плюшкин.
     - Целых сто двадцать! - воскликнул Чичиков. - Не может быть!
     - Стар я, батюшка, врать-то, -  обиделся  Плюшкин,  -  седьмой  десяток
пошел...
     - Соболезную... - сделав  скорбное  лицо  и  приложив  руку  к  сердцу,
поклонился Чичиков, - душевно соболезную...
     - Да ведь соболезнование в карманы не положишь,  -  раздраженно  сказал
Плюшкин. - Вот живет тут около меня капитан, черт знает откуда взялся такой,
говорит родственник, а как начнет соболезновать, такой вой подымет...
     Внезапно в окно раздался стук. Чичиков и Плюшкин вздрагивают. "Это  он,
он!" - прячась от страха за Чичикова, закричал Плюшкин. В окне действительно
возникла багровая, усатая физиономия в военной фуражке.
     - Дядюшка! - отдав честь, умиленно прохрипела физиономия.
     - Нету, нету дома!.. - изменив  голос,  крикнул  из-за  спины  Чичикова
Плюшкин, и физиономия скрывается...
     - Дядюшка! Дядюшка! - слышится его жалобный голос,  и  вдруг  в  дверях
нараспашку возникает пьяная фигура капитана.
     - Дядюшка! - плаксиво завопил он. - Дайте хоть что-нибудь поесть...
     - Ах ты господи! Вот еще наказанье! - вскричал Плюшкин  и,  подбежав  к
капитану, ловко вытолкнул его за дверь, а дверь захлопнул на крючок...
     - Дядюшка! - плача, вопит за дверями капитан. - Дя-дю-шка-а!
     - Вот видели... - тяжело дыша, жалуется Плюшкин Чичикову, - я ему такой
же дядюшка, как он мне дедушка, У меня и самому есть нечего...
     - Вижу... -  искренне  сочувствуя,  произносит  Чичиков.  -  Вижу,  как
почтенный, добрый старик терпит бедствия по причине собственного добродушия.
     - Ей-богу, правда, - перекрестившись, перебил его  Плюшкин.  -  Все  от
добродушия.
     - Вижу, вижу, почтеннейший, - ласково поддержал его Чичиков, - поэтому,
соболезнуя, я даже согласен платить подати за всех ваших умерших крестьян...
     Такое предложение ошеломило Плюшкина. Вытаращив глаза, он долго смотрел
на Чичикова и, наконец, спросил:
     - Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?
     - Нет, - ответил Чичиков довольно лукаво, - служил по статской.
     - Да ведь вам же это в убыток...
     - Для вашего удовольствия - готов и на убыток!
     - Ах, батюшка! Ах, благодетель! - обрадовавшись,  вскричал  Плюшкин.  -
Вот утешили! Да благословит вас бог!
     Но вдруг радость его пропала, лицо  вновь  приняло  заботливое  и  даже
подозрительное выражение.
     - Вы как же... за всякий год беретесь платить? - спросил он. - Или  мне
деньги будете выдавать?
     - А мы вот как сделаем, - с приятностью ответил Чичиков, -  мы  свершим
на них купчую крепость, как бы они живые... и вы мне их продадите.
     - Купчую... - задумался Плюшкин. - Это ведь издержки.  Приказные  такие
бессовестные! Прежде, бывало, полтиной отделаешься, а  теперь  подводу  круп
пошли да красненькую бумажку прибавь...
     - Извольте! - перебил его Чичиков. - Из уважения к вам я готов  принять
все эти издержки на себя.
     - Ах, господи! Ах, благодетель вы  мой!  -  радостно  затрепетал  опять
Плюшкин. - Пошли господь вашим деткам...  Прошка!  Эй!  Прошка!  -  внезапно
закричал он.
     В комнате  появился  мальчик  лет  тринадцати,  в  огромных  сапогах  и
грязной, оборванной одежонке.
     - Вот, посмотрите, батюшка, какая рожа,  -  сказал  Плюшкин.  Чичикову,
указывая пальцем на Прошку. - Глуп, как дерево, а  положи  что-либо  -  вмиг
украдет. Поставь самовар, дурак, - подходя к мальчику ближе, сказал он. - Да
вот возьми ключ, отдай Мавре, чтобы пошла в  кладовую,  там  на  полке  есть
сухарь из кулича, что привозила Александра Степановна, пусть подадут  его  к
чаю...
     Прошка двинулся к дверям.
     - Постой, дурачина! - сердито остановил его Плюшкин. -  Куда  же  ты?..
Бес у тебя в ногах, что ли? Сухарь-то сверху,  чай,  испортился,  так  пусть
Мавра поскоблит его ножом, да крох не бросает, а снесет в курятник. Ну, иди,
дурачина.
     Прошка уходит.
     -  Понапрасну  беспокоились,  почтеннейший,  -   улыбнувшись,   заметил
Чичиков. - Я уже и ел, и пил.
     - Уже пили и ели!  -  обрадованно  удивился  Плюшкин.  -  Да,  конечно,
человека хорошего общества хоть где узнаешь, он и не ест,  а  сыт.  Я  тоже,
признаться, не  охотник  до  чаю:  напиток  дорогой,  да  и  цена  на  сахар
немилосердная. Прошка! Прошка! - открыв двери, закричал  он  в  сени.  -  Не
нужно самовара! И сухаря не нужно! Пусть Мавра его не трогает. А  ведь  вам,
верно, реестрик всех этих тунеядцев нужен, - обращаясь к  Чичикову,  спросил
Плюшкин.
     - Непременно-с.
     Надев очки, Плюшкин стал рыться в бумагах, поднимая при этом  пыль,  от
которой Чичиков чихнул.
     - Я как знал, всех их списал  на  бумажку,  чтобы  при  первой  ревизии
вычеркнуть...  Вот,  кажись,  она?  -  протягивая  Чичикову   продолговатую,
исписанную кругом бумажку, сказал Плюшкин.
     - Она. Точно-с, - с удовольствием взглянув  на  многочисленный  список,
подтвердил Чичиков и спрятал бумажку в карман.
     - Вам бы надо, любезнейший, приехать в город для  свершения  купчей,  -
заметил он при этом Плюшкину.
     - В город! Как же это? - забеспокоился Плюшкин. - А дома кого оставишь?
У меня народ или вор, или мошенник, обдерут, что и кафтан не  на  чем  будет
повесить.
     - Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?
     - Да кого же  знакомого?  -  задумался  Плюшкин.  -  Все  мои  знакомые
перемерли... Ах, батюшки! Имею! - вскрикнул он. - Знаком  сам  председатель!
Уж не написать ли ему?
     - Ну конечно, к нему.
     - Такой знакомый! Однокорытники! По заборам лазили! В школе  приятелями
были!
     По деревянному лицу Плюшкина скользнул вдруг какой-то  теплый  луч,  на
мгновение выразилось какое-то бледное отражение чувства...  Затем  лицо  его
снова стало таким же и еще пошлее... Он стал торопливо заглядывать на  стол,
под стол, шарить и искать чего-то, наконец, нетерпеливо закричал:
     - Мавра! Мавра!
     На зов явилась худая, плохо одетая женщина.
     - Куда ты дела, разбойница, бумагу?
     - Не видывала я, барин, ее, ей-богу, не видывала.
     - Врешь! По глазам вижу, что подтибрила!
     - Да на что ж бы я подтибрила. Ведь я грамоте-то не знаю.
     - Пономаренку снесла. Он маракает, так ему и снесла.
     - Э-ва! Не видел пономаренок вашего лоскутка.
     - Вот погоди-ка: на Страшном суде черти припекут тебя за это  железными
рогатками.
     - Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четверки.
     - Припекут, припекут тебя черти! Вот тебе, скажут,  мошенница,  за  то,
что барина обманывала!
     - А я скажу: не за что. Ей-богу, не за что, не брала я...  Да  вон  она
лежит. Всегда напраслиной попрекаете!
     Оглянувшись, Плюшкин увидел точно четверку бумаги  и,  пожевав  губами,
произнес:
     - Ну что ж  ты  расходилась  так:  экая  занозистая.  Поди-ка,  принеси
огоньку, запечатать письмо. Да свечу не зажигай, а принеси лучинку.
     Мавра ушла, а Плюшкин, севши в  кресло  и  взявши  в  руки  перо,  стал
ворочать на все стороны четверку, придумывая, нельзя ли отделить от нее  еще
осьмушку, убедившись наконец, что никак нельзя, всунул перо в чернильницу  с
какой-то заплесневевшей жидкостью и стал писать...
     - А  не  знаете  ли  вы  какого-нибудь  вашего  приятеля,  которому  бы
понадобились беглые души?.. - прервав письмо, спросил Плюшкин.
     - А у вас есть и беглые? - быстро спросил Чичиков, очнувшись.
     - В том-то и дело, что есть.
     - И сколько их будет?
     - Да десятков до семи наберется.
     - Нет?..
     - Ей-богу, так! Ведь  у  меня,  что  год,  то  бегут.  Народ-то  больно
прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у  меня  и  самому  есть
нечего... А уж я бы за них что ни дай бы взял.
     - Что ж, я готов их взять, коли так, - небрежно сказал Чичиков.
     - А сколько бы вы дали? - спросил  Плюшкин,  руки  его  задрожали,  как
ртуть.
     - По двадцати пяти копеек за душу.
     - А как вы покупаете, за чистые?
     - Да, сейчас же деньги.
     - Батюшка! Благодетель вы мой, ради нищеты моей дали  бы  уж  по  сорок
копеек.
     - Почтеннейший! - воскликнул Чичиков, приложив  руки  к  сердцу.  -  Не
только по сорока копеек, по пятьсот рублей заплатил бы, но... состояния нет.
По пяти копеек, извольте, готов прибавить.
     - Ну хоть по две копеечки еще пристегните.
     - По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас?
     - Всего наберется семьдесят восемь...
     - Семьдесят восемь, семьдесят восемь по тридцати за душу, это  будет...
- быстро подсчитал Чичиков, - это  будет  двадцать  четыре  рубля  девяносто
шесть копеек!
     И, достав бумажник, он стал отсчитывать деньги...



     "- ...Неожиданно приобретя у Плюшкина  около  двухсот  душ,  -  говорит
автор, - герой наш в приятном расположении возвращался в город, но по дороге
решил подкрепиться и завернул в придорожный трактир. Здесь должно  заметить,
что многие господа большой руки пожертвовали бы половину своих имений, чтобы
иметь такой желудок и такой аппетит, какой изволил иметь наш Павел  Иванович
Чичиков..."
     На этих словах: трактир. Он стоит на пригорке, почти у самой  столбовой
дороги. По виду своему это что-то вроде русской деревенской избы,  несколько
в большем размере. У  трактира,  около  длинной  коновязи,  полураспряженная
чичиковская тройка. Чубарый, гнедой и каурая пристяжная с удовольствием едят
в деревянной кормушке овес; кучер Селифан, устроившись в бричке,  закусывает
луком, солью и черным хлебом, а хозяин их сидит за столом  в  трактире  и  с
завидным аппетитом, о котором именно в этот  момент  будет  говорить  автор,
доедает поросенка с хреном  и  сметаной.  Стук  колес  подъехавшего  экипажа
отвлек его от поросенка, и, выглянув окно, он увидел подъехавший к  трактиру
старый тарантас, запряженный какой-то длинношерстной четверней с  порванными
хомутами и веревочной упряжкой.
     Из тарантаса первым выскочил (знакомый уже нам) Ноздрев в архалуке,  за
ним вылез высокий белокурый господин в венгерке с трубкой...
     - Водка сеть? - войдя в трактир, громко спросил Ноздрев.
     - Есть, барин. Как не быть, - ответила старуха-хозяйка.
     - Какая у тебя?
     - Анисовая.
     - Ну, давай рюмку анисовой.
     - И мне рюмочку, - вежливо попросил белокурый спутник.
     Вдруг Ноздрев заметил сидящего у стола Чичикова.
     - Ба! Ба! Ба! - вскричал он и, расставив широко руки, двинулся к нему.
     - Какими судьбами? Куда ездил? - бесцеремонно обнимая Чичикова, спросил
он и, не дожидаясь ответа, продолжал:
     - А я, брат, с ярмарки? Поздравь! Продулся в прах! Вон на обывательских
приехал. Такая дрянь, что насилу  дотащился!  А  это  зять  мой,  Мижуев,  -
обернувшись, показал Ноздрев на белокурого... Чичиков вежливо поклонился, на
что Мижуев ответил тем же.
     - Мы с ним все утро говорили о тебе,  -  не  останавливаясь,  продолжал
между тем Ноздрев. - Смотри, говорю, если мы  не  встретим  Чичикова...  Эх,
брат, если бы ты знал, как я продулся. Ведь на мне нет ни часов, ни цепочки,
все спустил...
     Взглянув, Чичиков точно увидел, что на  нем  не  было  ни  цепочки,  ни
часов.
     - Но зато как покутили! Ох и кутили! - воскликнул Ноздрев. - Веришь ли,
что я один в продолжении обеда семнадцать бутылок клико-шампанского выпил.
     - Ну, семнадцать ты не выпил, - заметил ему Мижуев.
     - А я говорю, что выпил!
     - Ты что хочешь можешь говорить, но ты и десяти не выпьешь.
     - Хочешь об заклад, что выпью!
     - К чему же об заклад?
     - Ну, поставь свое новое ружье.
     - Не хочу.
     - Да ты поставь, попробуй!
     - И пробовать не хочу...
     - Да был бы ты без ружья, как без шапки... - захохотал Ноздрев.
     В этот момент хозяйка поднесла на подносике две рюмки  анисовой.  Выпив
их залпом одну за другой, Ноздрев крякнул и спросил Чичикова:
     - Ты куда ездил?
     - Да тут, к человеку одному.
     - Едем ко мне.
     - Не могу, дела в городе.
     - Врешь! Пари держу, врешь! Едем! -  настаивал  Ноздрев.  -  Тут  всего
верст пять, духом домчимся!
     - Ну что ж, изволь... - немного подумав, согласился Чичиков. - Но, чур,
не задерживать, - добавил он.
     - Эх, Чичиков! - обнимая его, радостно вскричал Ноздрев. - Люблю  тебя,
скотовод ты этакий, свинтус!.. Ну, поцелуй меня!..



     Столовая.  У  Ноздрева.  Вечер,  но  еще  светло.  В   столовой   хаос.
Полупустынно. Одна стена выбелена, другие грязные, пол забрызган известью  и
краской. В стороне у раскрытого окна высокие деревянные козлы,  около  козел
ведра с краской, кисти. Столовую соединяет с гостиной широкая арка, за аркой
на стенах видны сабли, ружья, кинжалы.
     У одной стены, столовой стоит дешевая уличная шарманка, горка, шкап,  у
другой - большой диван, около дивана круглый стол с остатками еды и  большим
количеством бутылок. Под  столом  и  около  стола  ползают  и  бегают  щенки
всевозможных пород. Действие начинается тем, что Ноздрев (он в одном  халате
с раскрытой грудью, на которой видна черная борода) наливает бокалы  и  поет
двусмысленный   куплет   какого-то   водевиля...   Чичиков,   мурлыча,   ему
подпевает...  Налив  вино,  Ноздрев  поднимает  бокал,  чокается  и   залпом
выпивает. Чичиков свой незаметно выплескивает и ставит на стол.
     - Вот какая у меня к тебе просьба, - начинает он. - У тебя  есть,  чай,
много умерших крестьян, которые еще не вычеркнуты из ревизий?
     - Ну, есть, а что? Чичиков небрежно:
     - Переведи их на мое имя.
     Ноздрев, с величайшим любопытством:
     - А на что они тебе?
     - Да просто так, фантазия...
     - Пока не скажешь, не переведу.
     - Ну хорошо, - сказал Чичиков и, подойдя к Ноздреву,  объяснил:  -  Мне
это нужно для приобретения весу в обществе...
     - Врешь... Врешь... - захохотал Ноздрев. Чичиков  и  сам  заметил,  что
придумал не очень ловко.
     - Ну, так я скажу тебе по секрету, - поправившись,  тихо  начал  он,  -
задумал жениться...
     - Врешь! Врешь! - перебил его Ноздрев.
     - Однако ж это обидно! - рассердился Чичиков.  -  Почему  я  непременно
лгу?
     - Да ведь ты большой мошенник, - спокойно сказал Ноздрев. - Если  бы  я
был твоим начальником, я бы тебя повесил.
     - Ну, брат, всему есть граница...  -  обидевшись,  произнес  Чичиков  и
отошел к окну.
     Внизу, во дворе, Селифан запрягал тройку в бричку.
     - Ну, не  хочешь  подарить,  так  продай,  -  обернувшись  к  Ноздреву,
примиряюще сказал Чичиков.
     - Чтобы доказать тебе, что я не какой-нибудь скалдырник, я не возьму за
них ничего, - великодушно заявил  Ноздрев,  протягивая  Чичикову  руку.  Тот
обрадованно пожимает ее.
     - Купи у меня жеребца, - продолжал Ноздрев, -  а  души  я  тебе  дам  в
придачу.
     - Помилуй, на что мне жеребец?.. - удивился Чичиков.
     - Ну, купи каурую кобылу, - предлагает Ноздрев. - За кобылу и жеребца я
возьму с тебя только две тысячи.
     - И кобыла мне не нужна...
     - Ну, так купи собак, я тебе продам вот эту пару. - Ноздрев  хватает  с
полу двух щенят и подносит их к Чичикову. - Вот! Брудастые, с усами,  шерсть
вверх, лапа в комке!
     - Да зачем мне собаки! - воскликнул, отступая, Чичиков.
     - Тогда купи шарманку, - войдя в азарт, не унимался Ноздрев.  -  Чудная
шарманка! - вскричал он и, отбросив щенят, подскочил к шарманке  и  завертел
ручку. Шарманка зашипела,  заиграла,  щенки  вдруг  заскулили,  а  откуда-то
послышался многоголосый собачий вой...
     - Я тебе шарманку и мертвых  душ,  -  покрывая  музыку  и  вой,  кричал
Ноздрев, накручивая ручку, - ты мне твою бричку и триста рублей!..
     - Тьфу! какой ты неугомонный! - досадливо махнул рукой Чичиков и,  явно
расстроенный, уселся в угол дивана. А  Ноздрев,  прекратив  играть,  взял  с
шарманки колоду карт и, ловко вразрез тасуя ее, продолжал:
     - Ну, метнем банчик... Ставлю на  карту  всех  умерших!  -  вдохновенно
объявляет он и, подсев к Чичикову, начинает примерно метать на диван.
     - Вон она! Экое счастье! Так и колотит, так и колотит!
     Чичиков, отвернувшись, даже не смотрит.
     - Не хочешь играть?
     - Не хочу.
     - Отчего же?
     - Не хочу, и полно!
     - Экий ты, право, двуличный человек... - обидевшись, сказал  Ноздрев  и
встал. - Дрянь ты... Ракалия! Феткж!
     - За что же ты ругаешься... - несколько испугавшись, спросил Чичиков. -
Разве я виноват, что не играю в карты. Продай мне души, и все тут...
     - Продавать я не хочу... это будет не  по-приятельски,  -  ответил  ему
Ноздрев. - Э, слушай! - воскликнул он, осененный новой  идеей.  -  Может,  в
шашки сыграем? Выиграешь - все души твои. А?
     Чичиков внимательно посмотрел на него и, что-то  обдумав,  улыбнувшись,
сказал:
     - Ну, изволь, в шашки я сыграю...
     - Душа  моя!  -  радостно  вскрикнул  Ноздрев  и,  поцеловав  Чичикова,
бросился в гостиную и через мгновенье  возвратился  с  шашечным  столиком  и
трубкой.
     - Души идут в ста рублях, - усаживаясь за столик, заявил он.
     - Довольно, если пойдут в пятьдесят... - сухо ответил Чичиков,  вынимая
бумажник.
     - Ну что за куш пятьдесят... - презрительно сказал Ноздрев, -  лучше  я
тебе в эту сумму включу щепка... - нагнувшись, он схватил  с  полу  щенка  и
посадил его рядом с шашечной доской.
     - Ну, изволь, - согласился Чичиков.
     - А сколько ты мне дашь вперед? - спросил Ноздрев, закуривая трубку.
     - Это с какой же стати?
     - Ну, пусть будут мои два хода вначале.
     - Не хочу, я сам плохо играю.
     - Знаем мы вас, как вы плохо играете, - сказал  Ноздрев,  делая  первый
ход.
     - Давненько я не брал в руки шашек... - произнес Чичиков, двигая шашку.
     - Знаем мы вас, как вы  плохо  играете...  -  говорит  Ноздрев,  двигая
снова.
     - Давненько я не брал... - отвечает Чичиков, делая ход.
     - Знаем мы вас... - говорит Ноздрев и, набрав из  трубки  в  рот  дыму,
пускает его Чичикову в лицо. Чичиков кашляет, на мгновенье отворачивается, а
Ноздрев быстро продвигает вперед сразу две шашки.
     - Давненько я не брал, - откашлявшись, продолжает Чичиков. - Э-э!  Это,
брат, что? - удивленно показал он на шашки. - А ну-ка, осади ее назад!
     - Кого?
     - Да шашку-то.
     - Какую? - непонимающе спросил Ноздрев.
     - Нет, брат, с тобой нет никакой возможности играть, -  сердито  сказал
Чичиков и, встав, подошел к вешалке и начал надевать шинель.
     - Ты не имеешь права отказываться, - сурово произнес  Ноздрев.  -  Игра
начата!
     - Ты не так играешь, как подобает приличному человеку, - сказал Чичиков
и, подойдя к окну, громко крикнул: - Селифан! Подавай!
     - Нет, ты должен закончить партию...  -  медленно  поднимаясь,  говорит
Ноздрев.
     - Этого ты меня не заставишь делать, - хладнокровно  сказал  Чичиков  и
двинулся к дверям.
     - Значит, не хочешь играть? - преграждая ему путь,  с  угрозой  спросил
Ноздрев.
     - Не хочу.
     - Подлец! - крикнул Ноздрев,  размахнувшись  рукой  и  очень  могло  бы
статься, что одна из полных щек нашего героя покрылась бы  бесчестием...  Но
Чичиков схватил Ноздрева за обе задорные руки и задержал их.
     - Порфирий! Павлушка! - в бешенстве заорал  Ноздрев,  с  силой  вырывая
руки.
     В дверях появляются два здоровенных мужика.
     - Бейте его! - указывая на Чичикова, приказал им Ноздрев.
     Порфирий и Павлушка, нехотя засучивая рукава,  двинулись  на  Чичикова.
Чичиков, отступая, схватил для зашиты стул.
     - Бейте его! - исступленно закричал Ноздрев.
     Порфирий,  шагнув,  рванул  из  рук  Чичикова  стул.  Стул  рассыпался.
Павлушка было замахнулся для удара... Но Чичиков, ловко нырнув, увернулся и,
пролетев мимо Ноздрева, скрылся в гостиной... - Вперед,  ребята!  -  завопил
Ноздрев.
     Павлушка и Порфирий рванулись за Чичиковым. А Ноздрев, схватив со стены
охотничий рог, трубит в него... В столовую врываются три борзых...
     - Вперед! Ату? Пиль! - кричит им Ноздрев и вместе с  ними  бросается  в
гостиную...
     Какой-то  момент  в  столовой  пусто...  А  где-то  по   комнатам,   то
приближаясь, то удаляясь, идет погоня... слышатся  крики,  лай  собак,  звук
рога... полное впечатление псовой охоты...  Наконец,  в  столовую  врывается
истерзанный, затравленный Чичиков, следом за ним борзые;  спасаясь  от  них,
Чичиков с ходу взлетает на стол, со стола на шкаф и на козлы...
     С криком "ура!" влетают в столовую во  главе  с  Ноздревым  Порфирий  и
Павлушка.
     - Ребята, на приступ! - орет им Ноздрев, размахивая рогом, как  саблей,
и лезет на козлы, "ребята" за ним.
     Чичиков, отражая "приступ", тычет Ноздрева в морду малярной кистью... и
прямо с козел бросается в окно...



     - Гони! - прыгая в бричку, кричит он Селифану. Селифан стегнул,  лошади
рванули...
     - Держи! Держи! - орет Ноздрев,  выбегая  с  борзыми  и  "ребятами"  на
крыльцо,  но  тройка  проносится  мимо  и  мгновенно  исчезает  за  воротами
усадьбы...



     Было уже темно, когда чичиковская бричка въехала в ворота  гостиницы  и
остановилась во дворе, у самого крыльца.  Чичиков  был  встречен  Петрушкой,
который в одной руке держал фонарь, а  другой  помогал  барину  вылезать  из
брички...



     Войдя в номер и скинув изорванную шинель, Чичиков  недовольно  покрутил
носом:
     - Опять воняет... Ты бы хоть окна отпирал, олух! -  строго  заметил  он
Петрушке.
     - Да я отпирал... а они... - зевая, пробормотал заспанный Петрушка.
     - Врешь!.. - прикрикнул на него Чичиков.  -  Открой  немедля,  да  тащи
горячей воды и таз!
     Открыв одно из окон и подхватив изорванную шинель,  Петрушка  вышел,  а
Чичиков, продолжая раздеваться, сердито ворчал, вспоминая Ноздрева:
     - Экую баню задал!.. Смотри какой!.. Вот попадись к такому и пропадешь,
как волдырь на воде...



     Вымывшись и поужинав, Чичиков  успокоился  и  даже  пришел  в  приятное
расположение духа. Накинув поверх ночной шотландской рубашки халат, он сидел
на постели,  освещенный  свечами.  Перед  ним  на  столике  стояла  заветная
шкатулка...
     - Четыреста душ... Четыреста душ...  -  просматривая  записи  купленных
крестьян, взволнованно бормотал Чичиков.
     - Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! - воскликнул  он,  пробегая
глазами имена и фамилии. - И что вы, сердечные, проделывали на  своем  веку?
Как жили? Как перебивались? Вот ты, длинный, во всю строчку: Петр Савельевич
Неуважай-Корыто? Мастер ли ты был, или просто мужик? И  какою  смертью  тебя
прибрало?..
     Пробка Степан, плотник, трезвости  примерной,  -  продолжал  рассуждать
Чичиков. - Чай, все губернии исходил ты с топором за  поясом,  а  съедал  за
день на грош хлеба да на два сушеной рыбы... Где и как тебя господь прибрал?
     Максим Телятников - сапожник. Хо-хо, сапожник,  -  тихонько  рассмеялся
Чичиков, -  пьян,  как  сапожник,  говорит  пословица...  Знаю,  знаю  тебя,
голубчик...- А вот как ты окончил дни свои, не знаю...  Это  что  за  мужик?
Елизавета Воробей, - удивленно прочел Чичиков.  -  Фу  ты,  пропасть,  баба!
Она-то как сюда затесалась?  Подлец  Собакевич  надул!  -  огорченно  сказал
Чичиков и вычеркнул бабу из списка...
     Григорий Доезжай-Недоедешь, - прочел он дальше. - А ты,  Григорий,  что
был за человек?  Извозом  ли  промышлял?  Иль,  заведши  тройку  и  рогожную
кибитку, навеки отрекся от дома и пошел тащиться с купцами по ярмаркам... На
дороге ли ты отдал богу душу, или уходили тебя какие-нибудь бродяги...  Или,
может, сам ты думал, думал, да ни с того ни с  сего  заворотил  в  кабак,  а
потом прямо в прорубь... Эх, русский народец,  русский  народец!  -  грустно
вздохнув, произнес Чичиков. - Не любишь ты умирать своей смертью...
     ...А вы что, мои голубчики! - продолжал Чичиков, рассматривая  бумажку,
где были помечены беглые души Плюшкина. - Вы хоть  и  живые,  а  что  в  вас
толку! Где-то носят вас теперь ваши быстрые  ноги?  По  тюрьмам  сидите  или
пристали к другим господам и пашете землю? Никита Волокита,  сын  его  Антон
Волокита - эти, и  по  прозвищу  видно,  что  хорошие  бегуны;  Иван  Попов,
дворовый  человек,  должно,  грамотей:  ножа,  чай,  не  взял  в   руки,   а
проворовался благородным образом...



     ...И  вот  поймал  тебя,  бесприютного,  капитан-исправник   (возникает
капитан-исправник, а вместе с ним полицейский участок,  где  ведется  допрос
Попова и свидетелей. За всех них говорит  голос  Чичикова)...  И  стоишь  ты
перед ним на очной ставке.
     - Чей ты? - спрашивает капитан-исправник, ввернув тебе при этом крепкое
слово.
     - Такого-то и такого-то помещика, - отвечаешь ты.
     - Зачем ты здесь?
     - Отпущен на оброк.
     - А где твой паспорт?
     - У хозяина, мещанина Пименова.
     - Позвать Пименова. Ты Пименов?
     - Я Пименов, - говорит хозяин.
     - Давал он тебе свой паспорт?
     - Нет, не давал он мне никакого паспорта.
     - Что-то ты врешь? - говорит исправник, прибавляя крепкое словцо.
     - Так точно, не давал я ему, а отдал звонарю Антону Прохорову.
     - Позвать звонаря. Ты звонарь?
     - Я звонарь.
     - Давал он тебе паспорт?
     - Не получал я от него никакого паспорта.
     - Что же ты опять врешь! - кричит исправник, добавив крепкое словцо.  -
Где твой паспорт?
     - Он у меня был, да, видно, я его обронил...
     - А солдатскую шинель, - спрашивает исправник, загвоздив в придачу  еще
раз крепкое слово...  -  зачем  стащил?  Да  из  церкви  железную  кружку  с
медяками.
     - Никак нет, - бойко отвечаешь ты, - к воровскому делу не причастен.
     - А почему шинель у тебя нашли?
     - Может, подкинул кто-нибудь...
     - Ах ты бестия, бестия! А ну, набейте ему на ноги  колодки  да  сведите
его в тюрьму!..
     - Извольте! Я с удовольствием, - весело говоришь ты и, вынув из кармана
табакерку, дружески потчуешь двух каких-то  инвалидов,  набивающих  на  тебя
колодки...



     ...А потом  препровождают  тебя  из  тюрьмы  Царевококшайска  в  тюрьму
Весьегонска...
     ...А из тюрьмы Весьегонска в тюрьму еще какого-нибудь города...
     ...И гоняют тебя, непутевого, вместе с такими же, как ты,  беглыми,  из
конца в конец по всей Руси...



     - Эхе-хе! Уже двенадцать! -  позевывая,  сказал  Чичиков,  взглянув  на
часы. - Что же я так закопался, - усмехнулся он и стал укладывать в шкатулку
записочки. - Еще бы пусть дело какое, а то ни с того  ни  с  сего  загородил
околесицу... Экий я дурак в самом деле.
     Закрыв шкатулку, Чичиков  потянулся,  сладко  зевнул  и,  задув  свечи,
накрылся одеялом и заснул крепким сном...



     И престранный сон приснился Чичикову. Будто бы он  вместе  с  Петрушкой
появился на кладбище с покосившимися крестами и, встав на одну из могил, что
повыше, оглядел будто бы  кладбище  и  приказал  Пет-  -  рушке  "произвести
поголовную перекличку"...
     Петрушка важно развернул бумагу, что была у него под  мышкой,  и  начал
громко выкликать:
     - Петр Савельев Неуважай-Корыто! - крест на одной могиле  зашатался,  и
из могилы, радостно отряхиваясь, появился здоровенный мужик с бородой...
     - Каретник Михеев! - кричит Петрушка. Из другой могилы, приподнимая над
собой березовый крест, появился невзрачный рыжеватый Михеев.
     - Пробка Степан! Максим Телятников! Григорий Доезжай-Недоедешь!  Абакум
Фиров! Еремей Корякин! - продолжает выкликать Петрушка...
     И из разных могил один за  одним  вылезают  усатые,  бородатые  мужики,
одетые в одинаково серые, покойницкие, холщовые рубахи и штаны. Отряхнувшись
от земли, мужики кланяются в  пояс  стоящему  на  возвышении  своему  новому
барину, приятельски здороваются друг с другом, некоторые закуривают...
     - Елисавет Воробей! - заканчивая  перекличку,  выкликает  Петрушка.  Из
последней,  самой   тощей   могилы   вылезает   полнотелая   баба...   Среди
мужиков-покойников смех, восклицания:
     - Фу ты пропасть! Баба! - поражается Чичиков. - Откуда  она?  -  грозно
спрашивает Петрушку.
     - Написано:  Елисавет  Воробей,  -  оправдывается  Петрушка,  показывая
список.
     - Подлец Собакевич! Вычеркнуть! - приказывает Чичиков.
     Петрушка  вычеркивает...  И  баба,   всхлипнув,   под   хохот   мужиков
проваливается обратно.
     - Смирно! - кричит  Петрушка,  наводя  порядок.  Покойники  присмирели,
вытянулись...
     - Здорово, братцы. - весело здоровается с ними Чичиков.
     - Здравия желаем,  ваше...ди...тель...ство!..  -  дружно,  по-солдатски
отвечают они.
     - В Херсонскую губернию!.. Шагом!.. Марш! - командует Чичиков.



     И вот мужики-покойники, с могильными крестами на плечах, с разухабистой
солдатской песней "Во кузнице" строем  шагают  за  погребальной  колесницей,
запряженной чичиковской тройкой. В траурном цилиндре на козлах  важно  сидит
Селифан, а под  балдахином,  со  шкатулкой  в  руках,  блаженно  улыбающийся
Чичиков...



     С таким же выражением лица мы видим его спящим... Утро. На постели лучи
солнца.   Разухабистая   песня   мужиков-покойников   почему-то   все    еще
продолжается... Вдруг Чичиков проснулся... сел на кровати и, ничего  со  сна
не соображая, стал испуганно прислушиваться к доносившейся песне.  Затем  он
вскочил с кровати и подбежал к окну...
     Внизу по улице, мимо гостиницы, идут с песней "Во кузнице" солдаты...
     - Фу, какая чушь  приснилась...  -  недовольно  поморщился  Чичиков  в,
сердито захлопнув окно, крикнул:
     - Петрушка!.. Одеваться!
     На крик в дверях показался Петрушка с сапогами, бельем и фраком...



     Во фраке брусничного цвета с искрой, со связкой бумаг в  руках  Чичиков
появился в одной из общих комнат Гражданской Палаты, где за столами скрипели
перьями пожилые и юные жрецы Фемиды.  Подойдя  к  столу  какого-то  старика,
Чичиков с поклоном спросил:
     - Позвольте узнать, здесь дела по крепостям?
     Старик медленно, как Вий, приподнял веки и произнес с расстановкой...
     - Здесь нет дел по крепостям...
     - А где же?
     - У Ивана Антоновича...
     - А где же Иван Антонович?
     Старик ткнул пальцем в другой угол  комнаты.  И  Чичиков,  пройдя  мимо
столов, подошел к Ивану Антоновичу.
     -  Позвольте  узнать,  -  вежливо,  с  поклоном  спросил  он,  -  здесь
крепостной стол?
     Иван Антонович как будто  ничего  не  слышал,  углубился  совершенно  в
бумаги. Возраст он имел далеко за сорок, волос густой, черный; вся  середина
лица его выступала вперед и пошла в нос, словом, это было то  лицо,  которое
называют кувшинным рылом. - Позвольте узнать, -  невозмутимо  повторил  свой
вопрос Чичиков. - Здесь крепостная экспедиция?
     - Здесь... - промычал Иван Антонович и,  повернув  обратно  свое  рыло,
углубился в бумаги.
     - У меня вот какое дело... - учтиво начал объяснять Чичиков. - Купил  я
у здешних помещиков крестьян  на  вывод...  купчая  имеется,  необходимо  бы
свершить...
     - А продавцы налицо? - перебило его кувшинное рыло.
     - Некоторые здесь, а от других доверенность...
     - А просьбу принесли?
     - Принес и просьбу. Мне бы хотелось... закончить все дело сегодня...
     - Сегодня нельзя.
     - Видите ли... - улыбнувшись, продолжал  Чичиков.  -  Ваш  председатель
Иван Григорьевич мне большой друг, так что...
     - Да ведь Иван Григорьевич не один, есть и  другие...  -  перебило  его
кувшинное рыло.
     Чичиков понял "закавыку" и сказал: - Другие тоже не будут в обиде...  -
тут же незаметно положил перед Иван Антоновичем  какую-то  бумажку.  Прикрыв
бумажку книгой, кувшинное рыло повернулось к Чичикову и уже  более  ласковым
голосом сказало:
     - Идите к Ивану Григорьевичу, пусть он дает приказ, а уж за  нами  дело
не станет...



     -  ...Значит,  приобрели,  Павел  Иванович?   -   спрашивает   Чичикова
председатель Палаты.
     - Приобрел, Иван Григорьевич,  приобрел-с...  -  смущенно  улыбнувшись,
ответил Чичиков.
     - Ну, благое дело... Благое дело!
     Разговор происходит в комнате присутствия, где  дирижируемые  кувшинным
рылом вереница  свидетелей  -  прокурор,  инспектор  врачебной  управы,  сын
протопопа и сам  бородатый  протопоп  -  подписывают,  подходя  к  столу  по
очереди, бумагу... В  стороне,  в  креслах,  сидят:  председатель,  Чичиков,
Манилов и Собакевич. Недалеко от  них  стоит,  прислушиваясь  к  их  беседе,
"странная личность в темных очках"...
     - Но  позвольте,  Павел  Иванович,  -  продолжая  разговор,  спрашивает
председатель. - Как же вы покупаете крестьян без земли? Разве на вывод?
     - На вывод...
     - В какие же места?
     - В места... э-э... в Херсонскую губернию...
     - О, там отличные земли!
     - Да, преотличные...
     - У вас что же - река, пруд?
     - Река... Впрочем, и пруд есть... тоже... - сказав это, Чичиков как  бы
ненароком взглянул на Собакевича, и, хотя лицо  того  не  шевельнулось,  ему
показалось, будто на нем было написано: "Ой, врешь..."  Зато  Манилов  сидел
восторженный и от  удовольствия  одобрительно  потряхивал  головой.  Что  же
касается "странной личности",  то  она  почему-то  при  словах  Чичикова  "В
Херсонскую губернию"...  загадочно  улыбнулась,  хотя,  возможно,  это  лишь
показалось, потому что "странная личность"... Нет, подождем!  Подождем  пока
распространяться об этой личности...



     ...Вечер. Номер  Чичикова.  Горят  свечи.  Доносятся  звуки  трактирной
машины, играющей что-то веселое. Чичиков перед зеркалом  в  самом  довольном
расположении духа, тщательно одевается, вырабатывая попутно  на  своем  лице
разные выражения: то степенное, то важное, то почтительное, то  почтительное
с некоторой улыбкой, то совсем без улыбки...
     На всем этом голос автора:
     "...Покупки Чичикова  сделались  в  городе  предметом  самых  различных
разговоров. Пронеслись слухи, что он не более не  менее,  как  миллионщик!..
Слово это, как известно, магически действует  и  на  подлецов,  и  на  людей
хороших. Но особенно сильно оно  действует  на  дам...  Многие  дамы  города
прониклись к Чичикову необычайной симпатией и стали говорить в гостиных, что
он, конечно,  не  первый  красавец,  но  именно  таков  каким  следует  быть
мужчине..."
     На последних словах автора в  комнату,  прервав  туалет  барина,  вошел
Петрушка. Глупо улыбаясь, он подал ему какое-то письмо и, странно захихикав,
тут же вышел. Распечатав письмо, Чичиков с недоумением прочел вслух:

                            Две горлицы покажут
                            Тебе мой хладный прах.
                            Воркуя томно, расскажут,
                            Что я умерла в слезах...

     - Кудряво написано... - с интересом рассматривая письмо,  произнес  он.
Любопытно бы, однако, узнать, кто такая писавшая...
     Задумался было Чичиков, но и комнате опять появился Петрушка.
     - Там... жандарм... - заикаясь, проговорил он.
     - Какой жандарм? - испуганно вскричал Чичиков.
     - Такой... с усами...
     И в номер, брякая шпорами, действительно вошел усатый жандарм в  полном
вооружении, как будто в лице целое войско.
     - Пакет от его высокопревосходительства вашему благородию! -  взяв  под
козырек, отрапортовал жандарм.
     Вручив побелевшему  от  страха  Чичикову  пакет  с  сургучной  печатью,
жандарм раскрыл перед ним разносную книгу.
     - Прошу расписаться, ваше бродие...
     Взяв перо и обмакнув его в чернила, Чичиков аккуратно расписался, сунув
при этом жандарму мелкую ассигнацию...
     - Покорнейше благодарим, ваше бродие...  -  рявкнул  жандарм  и,  круто
повернувшись, исчез...
     Сломав печать и раскрыв  дрожащими  руками  пакет,  Чичиков  облегченно
вздохнул и даже  рассмеялся,  увидев  витиевато  написанный  пригласительный
билет на бал, "имеющий быть у его превосходительства губернатора"...	"



     ...и  сразу  грянул  бальный  оркестр.   Вывертывая   антраша,   бешено
галопируют  по  губернаторскому  залу  залихватские  пары:  почтмейстерша  и
капитан, дама с пером и исправник, дама без пера и чиновник, девица, француз
Куку, князь Чипхайхиладзе, Перхуновский, Беребендровский... Все поднялось...
Все понеслось... Гремит оркестр... Во всю пропалую летит галопад...
     И вдруг, прорезав галопад, раздался крик... другой...
     - Павел Иванович! Павел Иванович!
     Оборвалась музыка. Застыли пары... Все и вся обернулись к  дверям...  В
широком пролете дверей появился блестящий, улыбающий Павел Иванович...
     Появление его произвело необыкновенное действие... Губернатор,  который
стоял возле дам и держал в руке болонку, увидя его, уронил  болонку...  Визг
болонки и губернаторский крик...
     - Ах... Павел Иванович... - был как бы сигналом к тому,  что  все,  что
было и не было, с восторженными криками:
     - Павел Иванович! Ах! Боже  мой,  Павел  Иванович!  Почтеннейший  Павел
Иванович. Любезнейший Павел Иванович!
     - Душа моя, Павел Иванович! - бросилось;  ринулось  к  нему...  Оркестр
грянул туш... Чичикова разом схватили в несколько объятий и чуть  ли  не  по
воздуху стали передавать друг другу...
     Из объятий губернатора он попал в объятия председателя, от председателя
он попал  к  полицмейстеру,  полицмейстер  его  сдал  инспектору,  инспектор
прокурору,  прокурор  откупщику,  откупщик  "странной  личности".  Испуганно
вырвавшись от "личности", Чичиков попал к дамам...
     Дамы тут же, окружив его  блистающей  гирляндой,  наперебой  защебетали
по-французски...  Чичиков,  утопая  в   дамских   нарядах,   раскланивается,
улыбается, целует ручки, и все это под звуки возникшего плавного менуэта...



     Небольшая гостиная. Свечи. Бра. Доносится  музыка.  В  гостиной  группа
наиболее почетных гостей и губернаторша с дочкой. Неожиданно с окриком:
     - Матушка! Приехал  Павел  Иванович!  -  в  гостиную  торопливо  вбежал
возбужденный губернатор. Гости двинулись в залу,  а  губернатор,  подойдя  к
дочке, взял ее за руку и повел  за  собой.  Ухватив  дочь  за  другую  руку,
губернаторша остановила его и, приблизившись, тихо, но четко сказала:
     - Немедля веди его сюда...
     - Но, матушка... -  хотел  было  возразить  губернатор,  но  полнотелая
супруга грозно тряхнула головой, и губернатор, оставив дочку,  повернулся  и
исчез...



     В зале, около одной из колонн, букет дам. Среди букета сияющий Чичиков.
Одна из дам  (знакомая  нам  Анна  Григорьевна),  проходя  мимо  Чичикова  и
прикрываясь веером, тихо говорит ему:

                            Две горлицы покажут
                            Тебе мой хладный прах...

     Чичиков радостно вздрагивает и, выскользнув из круга,  устремляется  за
Анной Григорьевной...
     Оставшись одни, дамы тотчас  же  закрылись  веерами  и,  сомкнувшись  в
кружок, стали язвительно шептаться и хихикать...
     - А где же наш любезный Павел Иванович?  -  подскочив  к  ним,  спросил
вспотевший губернатор. Но дамы на его вопрос почему-то дружно рассмеялись...



     На террасе, среди цветов и зелени, стоят, освещенные луной,  Чичиков  и
Анна Григорьевна.
     - Верите ли вы в тайное  сочувствие  душ?  -  играя  веером,  кокетливо
спрашивает она Чичикова.
     - Душ!.. - испуганно отстраняясь, спросил он - Каких душ?
     Придвинувшись к нему ближе, Анна Григорьевна притиснула его к кустам  и
вдруг тихонько запела.
     - Так вот вы как, Павел Иванович! - прорезал  вдруг  пение  насмешливый
голос. Чичиков обернулся, перед ним стояла сама губернаторша.
     - О, помилуйте! - воскликнул Чичиков и, подскочив к губернаторше, ловко
поцеловал у нее руку.
     -  Вы  еще  не  знаете  моей  дочери?  -  не  без   гордости   спросила
губернаторша,  метнув  при  этом  в  сторону  Анны  Григорьевны  насмешливый
презрительный взгляд. Чичиков с сожалением разводит руками...



     - Вот вам моя дочь... -  входя  в  гостиную,  продолжает  губернаторша,
подводя Чичикова к дочери, - только что выпущена из института.  Познакомься,
душенька, - обращается  она  к  дочке,  -  это  Павел  Иванович!..  -  Дочка
встает... и Чичиков узнает в ней ту самую блондинку, которую он встретил  на
дороге... на мгновение он немеет... потом, овладев собой, говорит:
     - Я имел уже счастье нечаянным образом познакомиться... - склоняясь, он
целует ручку дочки и присаживается с ней рядом.
     В этот момент в дверях гостиной, волоча за  собой  прокурора,  появился
пьяный Ноздрев. Чичиков  беспокойно  привстал...  А  Ноздрев,  заметив  его,
радостно растопырил руки и закричал:
     - Ба!  Ба!  Ба!  Херсонский  помещик!  Херсонский  помещик!  -  Чичиков
двинулся было в сторону, но Ноздрев, заливаясь смехом, уже подошел  к  нему,
облапил и поцеловал:
     - Ну что, много наторговал мертвых? - не выпуская его,  громко  спросил
Ноздрев.
     Чичиков дернулся, изменился в лице.
     - Вы знаете, ваше превосходительство! - горланил Ноздрев,  обращаясь  к
губернатору. - Ведь он торгует мертвыми!..
     Губернатор ошалело привстал, губернаторша  тоже,  Сзади  них  откуда-то
появилась "странная личность"...
     - Приезжаю сюда, - продолжает Ноздрев, - мне говорят, что он  купил  на
три миллиона крестьян, на вывод... Как на вывод?  -  обращаясь  к  Чичикову,
вскричал он. - Да ведь ты у меня торговал мертвых!
     Чичиков    растерянно    улыбается...     Губернатор     и     прокурор
переглядываются... Дочка и мамаша в  ужасе...  из  зала  на  голос  Ноздрева
показались гости...
     - Послушай, Чичиков, -  не  останавливаясь,  продолжал  Ноздрев.  -  Ну
скажи, зачем ты покупал мертвых?
     Чичиков молчит. Среди гостей волнение и шепот.
     - Экий ты, право, двуличный человек... - обижается Ноздрев.  -  Ведь  у
тебя нет лучшего друга, чем  я!  Ведь  ты  мне  дороже  отца  родного!  Ваше
превосходительство,  прокурор...  -  обращается  он  к  тому  и  другому,  -
позвольте мне поцеловать его...
     Чичиков пятится, угрожающе сжимая кулаки...
     - Да уж ты не противься, - подходя к нему и пытаясь обнять его, говорит
Ноздрев. - Одну безешку позволь запечатлеть в твою белоснежную щечку.
     Чичиков  в  бешенстве  толкает  Ноздрева.   Тот   отлетает   прямо   на
губернаторшу с дочкой и падает вместе с ними на пол... Гости ахают.  Чичиков
бросается вон... Ноздрев вскакивает, хватает стул и с криком:
     - Держи его! Держи... - бросается за Чичиковым. Гости шарахаются.  Дамы
визжат. Оркестр грянул галоп. По залу проносится Чичиков. За ним, распугивая
гостей, со стулом мчится  Ноздрев.  Чичиков  с  разбегу  юркает  в  дверь...
Ноздрев, не добежав, поскользнулся и грохнулся на пол...



     Улица. Ночь. Ветер. По  улице,  оглядываясь,  как  затравленный  зверь,
проносится в расстегнутой шинели Чичиков... Вбегает  в  ворота  гостиницы...
взлетает по лестнице...



     ....и, появившись в номере, захлопывает  дверь,  набрасывает  крючок  и
настороженно   замирает.   Затем   подходит   к   окну   и,   тяжело   дыша,
прислушивается... Издалека ветер доносит обрывки галопада.
     - Черт бы побрал всех, кто выдумал эти балы...  -  злобно  говорит  он,
сбрасывая шинель  и  шляпу.  -  И  чему  сдуру  обрадовались...  В  губернии
неурожай... голод, так они за балы... Невидаль, что иная  навертит  на  себя
тысячи и пойдет вертеть хвостом... а ведь все на счет оброков  или  на  счет
совести  нашего  брата...  -  остервенело  шипит  Чичиков,  срывая  с   себя
воротничок, галстук и фрак.
     - Балы, балы... Веселость!  -  зло  продолжает  он.  -  А  ведь  просто
дрянь!..  Взрослый,  совершеннолетний  вдруг   выскочит   весь   в   черном,
общипанный, как черт, и ногою дряг, дряг, дряг, точно блохи  его  кусают.  А
все из обезьянства, все  из  обезьянства!  Эх...  вы!..  -  угрожая  кому-то
кулаком, исступленно выкрикнул Чичиков и ослабело опустился на стул.
     - Но Ноздрев... Ноздрев... - сжимая голову, простонал он. - Ах, подлец!
     Внезапно закашлявшись, Чичиков испуганно смолк... хватается  за  горло,
трогает шею, разевает рот... Сразу мрачнеет, делается испуган и озабочен...



     В это время на одной из отдаленных и пустынных  улиц  города  дребезжал
весьма странный экипаж, появление которого  может  еще  более  увеличить  то
неприятное положение, в какое попал наш герой.
     Дело в том, что в этом экипаже, похожем скорее  на  толстощекий  арбуз,
поставленный  на  колеса,  среди  бесчисленных  ситцевых  кисетов,  валиков,
подушек, напичканных  калачами,  кренделями  и  кокурками,  сидела  рядом  с
дворовой  девкой  знакомая  нам  помещица,  коллежская  секретарша  Настасья
Петровна Коробочка.
     Шум и визг железных скобок и ржавых винтов колымаги разбудил на  другом
конце улицы будочника, который,  подняв  алебарду,  закричал  спросонья  что
стало мочи: "Кто идет?" Но увидев, что никто не шел, а вдали  проехала  лишь
колымага... поймал у себя на воротнике зверя и, подойдя к фонарю, казнил его
на ногте. После чего, отставивши алебарду, он опять заснул по уставам своего
рыцарства...



     Поутру, едва лишь на  приходской  церкви  Николына-недотыках  ударил  к
заутрени  колокол,  из  дверей  оранжевого  деревянного  дома  с   мезонином
выпорхнула дама в клетчатом  щегольском  клоке,  Вскочила  с  необыкновенной
поспешностью в стоявшую у подъезда коляску, которую лакей тут  же  захлопнул
дверцами, и, ухватившись за ремни сзади коляски, закричал кучеру: "Пошел!"
     Дама, назовем ее в отличие от других "просто  приятной",  везла  только
что услышанную новость и чувствовала непреодолимое желание  скорее  сообщить
ее...



     Подъехав  к  одноэтажному  дому  с   белыми   барельефчиками,   коляска
остановилась.  Выскочив  из  коляски,  дама,  торопливо  пробежав   узенький
палисадник с решеткой...



     ...появилась в передней своей  приятельницы.  -  Вы  слыхали,  милочка,
прелестник-то наш каков? - звонко с  ней  поцеловавшись,  спросила  приятная
дама.
     - А что, что, говорите  скорее!..  -  воскликнула  дама-хозяйка,  вводя
гостью в голубую гостиную.
     - Нет, это роман, совершенный  роман!  -  опускаясь  в  кресло,  начала
приятная дама. Вообразите, милочка. Вдруг, в  глухую  полночь  является  он,
вооруженный с ног до головы, вроде Ринальдо Ринальдини, к помещице Коробочке
и требует продать все души, которые умерли...
     - Ах, боже мой, какие страсти, - взволнованно произнесла хозяйка.
     - Перепуганная  насмерть  Коробочка,  -  продолжает  приятная  дама,  -
говорит ему, я не могу их продать, они мертвые. А это, -  кричит  размахивая
пиетолью, - мое дело знать, мертвые  они  или  живые!..  и  такого  ужасного
скандальозу наделал. Вся деревня сбежалась... ребенки плачут... все  кричат;
ну, просто оррер, оррер, оррер!..



     А Чичиков,  осунувшийся,  больной,  сидит  полураздетый  в  кровати  и,
разинув рот, со стоном рассматривает в зеркало свое горло.



     В голубой же гостиной уже появилась третья дама - Софья Ивановна.
     - Нет, нет! - категорически заявляет она.  -  Здесь  не  мертвые  души!
Здесь что-то другое...
     - Ну, а что, что вы полагаете?
     - Как вы думаете, Софья Ивановна?
     - Я, признаюсь,  потрясена.  Совершенно  потрясена!  -  закатив  глаза,
интригующе воскликнула Софья Ивановна.
     - Но, однако ж, говорите...
     - Не томите ради бога!.. - наперебой вскричали дамы.
     - Мертвые души... - медленно начала Софья Ивановна.
     - Ну, что, что? - вся в волнении, подхватила хозяйка.
     - Мертвые души... выдуманы для прикрытия, а все дело в том, мои  милые,
что он хочет увезти губернаторскую дочку!..
     Это  было  так  неожиданно  и  необыкновенно,  что  приятная   дама   и
дама-хозяйка, услышав это, так и окаменели на месте...  Затем,  вскрикнув  в
одни голос:
     - Ах, боже мой!
     - Ах, как интересно! - вскочили и бросились к дверям...



     ...и, выбежав из дома и обмениваясь  на  ходу  какимито  восклицаниями,
возбужденные до  крайности,  дамы  чуть  ли  не  бегом  добрались  до  своих
экипажей, вскочив каждая в свою коляску, они мгновенно разъехались в  разные
стороны...
     "...Решив так остроумно вопрос  с  мертвыми  душами,  -  говорит  голос
автора, - дамы полетели по городу разносить эту новость... И буквально через
час все пришло в брожение... Как вихрь, взметнулся дремавший  доселе  город.
Везде и всюду заговорили про мертвые души,  про  Чичикова  и  губернаторскую
дочку..."



     На словах автора мы видим  Чичикова.  Он  в  халате,  накинутом  поверх
белья. Шея его  (очевидно  распухшая)  повязана  клетчатым  платком,  из-под
которого   выглядывает    подушечка    из    ромашки.    Издавая    какие-то
хрипло-булькающие  звуки,  склоняясь  над  тазом,  Чичиков  полощет  горячим
молоком с фигой больное горло...
     - Петрушка! - окончив полоскание, хрипло сипит он. Но на зов  никто  не
откликается...



     ...ибо Петрушка, дрожа от страха, стоял в это время в какой-то казенной
комнате с решеткой перед длинным усатым ротмистром жандармерии. В стороне  у
стола "странная личность" что-то записывает...
     - ...В Костроме мы были... городе Нижнем были... Ярославле... -  Стирая
рукавом слезы и кровь из разбитой губы, рассказывает, заикаясь, Петрушка.
     - А не покупал ли твой барин там мертвых?.. - спрашивает ротмистр.
     - Не ведаю, ваше благородие... - испуганно лепечет Петрушка. - Истинный
Христос-бог, не ведаю! - крестясь, закричал он и повалился и колени.
     Ротмистр взглянул  на  "личность",  тот  сделал  рукой  знак  "убрать".
Распахнув ударом ноги дверь, ротмистр крикнул:
     - Убрать!..
     Вбежали два рослых жандарма и, подхватив, уволокли Петрушку  за  дверь,
втолкнув вместо него Селифана.
     - А ну-ка скажи, любезный, - спрашивает ротмистр Селифана. -  Кто  твой
барин?
     - Сколеский советник, ваше благородие, - вытянувшись, ответил Селифан.
     - А чем он занимается, где служит?
     - У его величества батюшки государя императора, ваше благородие!..
     "Личность" удивленно вытягивается.



     - ...А не арестовать ли нам  господина  Чичикова,  как  подозрительного
человека! - воинственно говорит полицмейстер.
     - А если он нас арестует, как подозрительных людей? - ехидно спрашивает
инспектор  врачебной  управы  сидящих  и  гостиной  (у  вице-губернатора)  -
председателя палаты, прокурора и самого вице-губернатора.
     - Может, он, господа, - опасливо оглядываясь, продолжает инспектор, - и
есть подосланный к нам  из  Петербурга  чиновник  для  произведения  тайного
следствия по делу тех, умерших...
     Все испуганно приподнимаются.
     - ...Помните... которых мы с вами...
     Прокурор бросается к инспектору и закрывает ему рот.
     - Тсс!..
     - Тсс!..
     Все с ужасом смотрят друг на друга.
     Вдруг распахивается дверь, вбегает бледный, перепуганный почтмейстер.
     - Вы знаете, господа, - с  трудом  переводя  дыхание,  заявляет  он,  -
говорят, что Чичиков - делатель фальшивых ассигнаций...



     - ...Что за  притча,  мертвые  души?  -  жалобно  спрашивает  сам  себя
губернатор. Он стоит в кабинете на фоне портрета  Николая  I  и  непонимающе
разводит руками.
     - И зачем, для чего покупать их? К какому делу их можно приткнуть...
     В двери, втаскивая за руку плачущую дочь, влетает гневная губернаторша.
     - Ты слышал? - трагично вопрошает она, перстом указывая на дочь.
     - Но, матушка, зачем же ему покупать мертвых?..
     - Дурак! - оборвала его губернаторша.
     - Не мертвых... А нашу дочь... наше дитя он хочет увезти!.. - и  горько
зарыдав, губернаторша прижала к себе плачущую дочь...
     - Его благородие  коллежский  советник  Чичиков,  -  входя  в  кабинет,
докладывает пожилой лакей.
     - Не принимать! - закричал губернатор, затопав  ногами...  -  Вон,  вон
его!



     - Не приказано... - говорит тот же лакей стоящему в передней у лестницы
Чичикову.
     - Как не приказано? - удивляется Чичиков. - Да ты,  видно,  не  признал
меня. Ты всмотрись хорошенько, - говорит он, приподнимая с лица повязку.
     - Да вас-то и не велено... - посмотрев на вспухшую шею, сказал лакей, -
других можно...
     - Вот тебе на! Но отчего же?
     - Таков уж приказ...



     - Петрушка! - через силу хрипит Чичиков, влетая в дверь своего номера.
     Появляется мрачный, с подбитым глазом Петрушка.
     - Ты где шляешься, сукин сын?
     - В участок водили... про вас спрашивали...
     - Что?! - как ужаленный, подскочил Чичиков. -  Кто  спрашивал?  Ты  что
мелешь... пьян, что ли?
     - Пьян... - обиженно пробурчал Петрушка. - Вот глаз подбили и два  зуба
вышибли... Пьян...
     Растерянный Чичиков какое-то мгновение стоит точно  окаменелый,  Затем,
скинув шинель, он бросается собирать вещи.
     - Тащи чемодан! - отрывисто прохрипел он. - Да крикни  Селифану,  чтобы
немедля запрягал...
     Петрушка исчез, через секунду вернулся с чемоданом, следом за ним вошел
Селифан, тоже порядком потрепанный в жандармерии.
     - Никак нельзя, барин... - остановившись у  двери  и  почесав  затылок,
робко заявил он.
     - Что нельзя?
     - Да запрягать-то.
     - Почему?
     - Да колесо малость того... его вишь... перетягивать надо...
     - Подлец ты! - прохрипел Чичиков и, подскочив к Селифану,  схватил  его
за грудки.
     - Убить!  Зарезать  меня  хочешь!  Две  недели  сидели...  ты  хоть  бы
заикнулся, а  теперь  как  ехать,  так  ты...  Чичиков  ожесточенно  ударяет
Селифана.
     - Пойди, найми кузнецов, - тяжело дыша, продолжал он, - да чтоб  в  два
часа все было сделано! Слышишь!
     - Слышу... - пятясь к дверям, пробормотал Селифан.
     - А коли нет, так я тебя... - угрожая, двинулся к нему Чичиков, - в рог
согну! - узлом завяжу!.. Ну, пошел, ступай!
     И, потупив голову, Селифан вышел.



     "...Чтобы окончательно выяснить, кто такой господин Чичиков и как с ним
поступить... - говорит  автор,  -  чиновники,  собравшись  у  полицмейстера,
пригласили Ноздрева, так как, по  слухам,  он  был  в  тесных  отношениях  с
Чичиковым и без сомнения знал кое-что из обстоятельств его жизни..."
     Кабинет полицмейстера. Двери заперты. Окна  закрыты.  Горят  свечи.  На
столе закуска и бутылки. За столом Ноздрев.
     Полицмейстер, вице-губернатор, председатель,  почтмейстер,  прокурор  и
инспектор  врачебной  управы  сидят  вокруг  Ноздрева.  Все   до   крайности
встревожены и очень похудевшие.
     - Верно ли, господин Ноздрев, - спрашивает председатель, - что  Чичиков
скупал мертвых?
     - Верно, - выпивая и закусывая,  отвечает  Ноздрев.  -  Да  я  сам  ему
продал. И не вижу причин, почему бы не продать.
     Чиновники переглядываются.
     - А верно ли, - опять спрашивает председатель, - что  он  хотел  увезти
губернаторскую дочку?
     - Верно, - говорит Ноздрев. - И я сам ему помогал. Договорился с  попом
из Турмачевки. Поп взял за венчание сто рублей.
     -  Но...  Зачем  же  для  этого   покупать   мертвых?   -   недоумевает
председатель.
     - А... чтобы подарить их губернаторской дочке. За ее здоровье! - подняв
бокал, говорит Ноздрев и залпом выпивает.
     Чиновники невероятно смущены и подавлены... Пауза...
     - А не делатель  ли  он  фальшивых  ассигнаций?  -  привстав  с  места,
спрашивает полицмейстер.
     - Делатель,  -  спокойно  подтверждает  Ноздрев.  -  И  очень,  подлец,
ловкий...
     Прокурор в ужасе поднимается и, подойдя к Ноздреву, тихо спрашивает:
     - По городу ходят слухи... что будто Чичиков... Наполеон?
     Ноздрев одним духом выпивает рюмку  водки  и,  в  упор  уставившись  на
прокурора, страшным шепотом произносит:
     - На-поле-он!
     Прокурор отшатнулся, со стуком опрокинул стул... Чиновники  в  смятении
вскочили, попятились...
     Ноздрев тоже встал, пальцем поманил их к себе и,  наклонившись  к  ним,
вполголоса продолжал:
     -  Англичане  выпустили  его  с  острова  святой  Елены...  Вот  он   и
пробирается в Россию... - на  словах  "пробирается"  Ноздрев,  сверля  рукой
воздух,  таинственно  подошел  к  арке,  закрытой  портьерой,  и,   погрозив
чиновникам пальцем, скрылся... Чиновники в недоумении  переглядываются...  и
вдруг все в ужасе отшатываются...
     Откинув портьеру, в том квадрате  арки  стоял  Наполеон-Ноздрев.  Он  в
треугольной  шляпе  полицмейстера   и   мантилий   полицмейстерши,   которая
драпируется на нем, как плащ. Руки его скрещены на груди, клок волос выпущен
из-под треуголки.
     Чиновники в страхе прячутся за стулья, кресло, стол.
     - Вив лемперер! Ура! - заорал Ноздрев и, пошатнувшись, упал на диван  и
замолк.
     Выйдя осторожно из-за прикрытия, чиновники подошли к нему.
     - Пьян... - констатировал вслух полицмейстер.
     - А знаете, господа, кто этот Чичиков? - хлопнув себя по лбу,  внезапно
вскричал почтмейстер.
     - Кто? Кто? - разом обернувшись, спросили чиновники.
     - Это, господа, никто иной, как капитан Копейкин!..
     Вдруг грохот в дверь.  Все  вздрагивают...  смотрят  на  дверь.  Грохот
сильней...  Полицмейстер  с  испугом  открывает  дверь,  в  ней   появляется
жандармский ротмистр, за ним "странная личность" в темных очках.
     - Господа! - выступая вперед, заявляет "личность". - В город только что
прибыл генерал-губернатор князь Хованский. Его  сиятельство  незамедлительно
просит вас  всех  пожаловать  к  нему!..  -  четко  и  громко  объявив  это,
"личность" и капитан исчезают.
     Полицмейстер,   испуганно   вскрикнув   "Ах!",   бросается   вслед   за
"личностью", за ним ринулись председатель и вице-губернатор.  Прокурор  было
тоже рванулся, но хватается за сердце, меняется в лице и падает на пол...
     Инспектор  и  почтмейстер  остолбенело  смотрят  на  прокурора,   потом
начинают метаться.
     - Ах, батюшки!  -  кричит  инспектор,  бросаясь  в  дверь.  -  Доктора!
Доктора!
     - Воды! Воды! - кричит почтмейстер, выбегая вслед за ним.
     Ноздрев поднимается с дивана,  оглядывается,  видит  лежащего  на  полу
прокурора, берет свечу, наклоняется к нему...
     Вбегает дрожащий инспектор, у которого в руках графин и стакан с водой.
Ноздрев властным жестом берет у инспектора стакан, выпивает воду и, указывая
пальцем на прокурора, громко говорит:
     - Умер...



     Вечер. Двор гостиницы. Фонарь.  У  крыльца  снаряженная  бричка,  около
брички Петрушка и Селифан укладывают последние вещи.



     Номер.  Пусто.  На  полу  валяются  обрывки  бумаг,  на   табуретке   в
подсвечнике догорает свеча... Чичиков  в  шинели  и  картузе  стоит  посреди
номера  и  тревожно  прислушивается,  затем  осторожно  подходит   к   окну,
выглядывает, берет под мышку шкатулку и, крадучись, идет к  дверям...  вдруг
останавливается.
     В дверях стоит дама в черной мантилий и вуали, в руках у нее саквояж.
     - Нет, я должна была к тебе прийти! -  трагически  восклицает  дама  и,
рванувшись к ошеломленному Чичикову, обнимает его. - Что свет? Толпа  людей,
которые не чувствуют! - целуя его, страстно шепчет дама. - Что жизнь? Долина
горестей...
     - Но позвольте!  -  с  трудом  вырвавшись  из  объятий,  перебивает  ее
Чичиков. - Кто вы? Что вам угодно?
     - Я та, что вам писала... - откинув вуаль, говорит дама.
     Чичиков отпрянул. Перед ним стояла Анна Григорьевна.
     - ...и та, которую  вы  отвергли  на  балу...  -  грустно  улыбнувшись,
добавляет она.
     - Простите, но я... - чуть смущенно, но вместе с  тем  сухо  произносит
Чичиков. - Мне, видите ли, надо  немедля  ехать...  бежать...  -  вырывается
вдруг у него.
     - Да, да, бежать! Бежать! - подхватывает Анна Григорьевна. - В пустыню!
В горы! На край света! - вдохновенно продолжает она, снова обнимая Чичикова.
- О, как я мечтала навсегда покинуть этот город!..
     - Оставьте  меня!..  -  грубо  отстраняя  ее,  кричит  Чичиков.  И  для
осторожности несколько отступает.
     - Это у вас от безделья, сударыня... - зло говорит он.  -  Шили  бы  вы
рубахи... вязали чулки, да рожали...
     - Ах, вот как?! - гневно перебивает его Анна Григорьевна. И, закрывшись
вуалью, поворачивается и гордо направляется к дверям...

                           ...Две горлицы покажут
                           Тебе мой хладный прах.
                           Воркуя, томно расскажут,
                           Как я умерла в слезах!..

     Остановившись у дверей, трагически, с надрывом произносит  она  и,  как
видение, исчезает...
     - Дура...  Черт  бы  ее  побрал...  -  облегченно  вздохнув,  выругался
Чичиков...  и  замер...  услышав  шум  подъехавших  к  гостинице   экипажей.
Подскочив к окну, он выглянул и, схватив шкатулку,  стремительно  кинулся  к
дверям...
     Но  из  дверей,  навстречу  ему,  появляются:   жандармский   ротмистр,
"странная личность", за ними два жандарма.
     - По приказу  его  сиятельства  генерал-губернатора,  -  четко  говорит
ротмистр, - вы арестованы... Чичиков в ужасе застывает...



     - ...В  острог!  В  Сибирь!  С  мерзавцами  и  разбойниками!  -  кричит
генерал-губернатор... на стоящего перед ним в его кабинете Чичикова.
     - Виноват, ваше сиятельство! - падая на колени, вскричал Чичиков.  -  Я
мерзавец! Я негодяй! Но бог свидетель, я всегда исполнял долг гражданина!  Я
всегда любил и уважал начальство! - задыхаясь от  страха,  он  подползает  к
ногам генерала.
     - Подите прочь!.. - кричит генерал, отпихивая его носком сапога.
     - Смилуйтесь! Пощадите, ваше сиятельство... - хватаясь за сапог и целуя
его, плача, выкрикивает Чичиков.
     - Прочь! Взять его!
     - Сжальтесь! Пощадите! Старуха мать! Жена! Дети! - орет, лобзая сапоги,
Чичиков. Жандармы  оттаскивают  его,  волокут  по  полу  к  дверям.  Чичиков
отбивается, визжит, плачет...
     - В острог! В Сибирь! На каторгу! - орет взбешенный генерал-губернатор.



     Особая комната главной канцелярии. Шкафы.  У  одного  из  шкафов  стоит
какой-то пожилой, важный чиновник и "странная личность". В  руках  чиновника
толстая  книга  "Купчих  крепостей".  У  "странной   личности"   опечатанная
чичиковская шкатулка.
     Книгу и шкатулку  вкладывают  в  шкаф,  а  шкаф  закрывают  на  ключ  и
запечатывают сургучной печатью...
     - Шка-ту-лка! - доносится издалека чичиковский вопль...



     - Шкатулка!.. - кричит Чичиков, бешено колотя кулаками  железную  дверь
мрачной, полуподвальной камеры острога.
     - Моя шкатулка... - стонет он, бессильно прислонясь к стене. - Ведь там
все!.. Имущество... Деньги... Бумаги... Все разнесут... Все украдут...
     Где-то далеко возникает похоронный звон.
     - О боже... - тяжело дыша, продолжает Чичиков. -  Какая  судьба!  Какая
судьба... Потом и кровью добывал я копейку, чтобы в довольстве остаток  дней
прожить... Покривил, не спорю, покривил... Но ведь я трудился, я  изощрялся.
А эти мерзавцы, что тысячи с казны берут, что грабят небогатых  и  последнюю
копейку сдирают с того, у кого нет ничего! За что же мне такие  несчастье?..
Почему же другие благоденствуют! Всякий раз, как только я начинаю  достигать
плодов... и уже, кажется, рукой их... Вдруг буря! Вихрь! Подводный камень...
И сокрушение в щепки всего корабля! За что  же  такие  удары...  -  с  болью
стонет он. - Где справедливость небес?! Ведь я  три  раза  сызнова  начинал!
Снова терял... И опять начинал! За что же такие удары? О господи! За что?! -
в отчаянии Чичиков разрывает на себе одежду и,  громко  зарыдав,  падает  на
солому...
     Похоронный звон ближе. Запел, нарастая, хор певчих:

                       - Святой боже, святой крепкий.
                       Святой бессмертный, помилуй нас...

     Недвижно, словно мертвый, лежит на соломе Чичиков.  Поет,  разрастается
похоронный хор, наполняя собой  камеру...  Медленно  приподнимаясь,  Чичиков
испуганно вслушивается...  Затем  вдруг  вскакивает,  бросается  к  окну  и,
прильнув к решетке, смотрит.
     - А-а, прокурора хоронят! - зло усмехаясь, кричит  он.  -  Жил,  жил  и
умер. И вот напечатают теперь в газетах, - издевательски продолжает Чичиков,
- что скончался почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг... Эх вы!
Мошенники! - потрясая кулаком, кричит он. - Весь город мошенники.  Один  был
порядочный человек, да и тот свинья!..
     Злобно захохотав, Чичиков плюнул в окно и,  отойдя,  с  тяжелым  стоном
опустился на скамейку...
     Затихает похоронный хор, удаляясь все дальше и дальше...
     Вдруг Чичиков насторожился, приподнял  голову.  За  дверью  послышались
шаги, лязг ключей, запоров, наконец, дверь с визгом отворяется  и  в  камере
появляется  "странная  личность",  за  ней  силуэтом  виднеется  жандармский
ротмистр.
     "Личность"   подошла    к    Чичикову    и,    вежливо    поклонившись,
отрекомендовалась:
      - Самосвитов.
          Встречались.
               Знаю все...
                  Но... не отчаивайтесь... -
     загадочно  улыбнувшись,  "личность"  приблизилась  к  Чичикову  и  тихо
добавила, - тридцать тысяч. Чичиков вздрогнул, отшатнулся.
     - Тут уж  всем:  и  нашим,  и  генерал-губернаторским,  и...  -  жестом
дополнила "личность".
     - И мне... мне, удастся освободиться?.. - взволнованно спросил Чичиков.
     "Личность" молча кивнула головой.
     - Но позвольте... - дрожащим от волнения голосом спрашивает Чичиков,  -
как же я могу... Мои бумаги, деньги... Шкатулка...
     - Не беспокойтесь... - перебивает его "личность". - Ночью получите все.
     - А лошади?.. А бричка?..
     - Все будет готово. Ждите, - спокойно сказала  "личность"  и,  еще  раз
улыбнувшись, двинулась к дверям...



     Ночь. Особая комната главной канцелярии генерал-губернатора.  Шкафы.  В
дверь быстро одна за одной входят две фигуры в  темных  плащах.  Войдя,  они
открывают плащом небольшой фонарь, тускло освещая  себя  и  комнату,  -  это
"странная личность" и жандармский ротмистр.  Подойдя  к  одному  из  шкафов,
"личность" срывает печать, открывает его и вынимает шкатулку.
     Ротмистр тем временем сгребает к шкафам какие-то бумаги  и,  достав  из
фонаря огарок свечи, поджигает их.  Вспыхнули,  загорелись  бумаги,  повалил
дым... юркнув, скрылись за дверью фигуры...



     Рассвет. Тревожные удары набата. Из-за угла  выскакивает  закутанный  в
шинель Чичиков, за НИМ СО шкатулкой в руках Петрушка.
     Испуганно озираясь, они бегут под нарастающий гул набата по переулку...
подлазят под какие-то покосившиеся ворота... перескакивают через изгородь...
прыгая  с  могилы  на  могилу,  проносятся  через  кладбище  и,  шатаясь  от
изнеможения, подбегают к стоящей на дороге тройке.
     Вскочив в бричку,  Чичиков,  с  трудом  переводя  дыхание,  смотрит  на
виднеющийся внизу город.
     В центре города огромное зарево пожара. Багровый дым...  доносится  гул
тревожного набата...
     - Пошшшел! Гони! - падая в бричку, крикнул Чичиков...
     И тройка рванулась, понеслась, помчалась...
     - Э! э-эх, любезные!  -  кричит  Селифан,  нахлестывая  и  чубарого,  и
гнедого, и каурую пристяжную...
     Мчится тройка... то взлетая на пригорок... то срываясь вниз... то снова
взлетая... Словно по воздуху,  почти  не  трогая  копытами  земли  -  летят,
несутся кони...




     13 апреля 1934 года  Е.  Булгакова  записала  в  "Дневнике":  "На  днях
приходил кинорежиссер Пырьев с предложением  делать  сценарий  для  кино  по
"Мертвым душам". М. А. согласился - будет делать летом".
     "Мертвые души" с успехом шли  во  МХАТе,  Пырьев  только  что  закончил
съемки антифашистского фильма "Конвейер смерти",  положительно  встреченного
на первых просмотрах специалистами и зрителями. Он был свободен, видел успех
"Мертвых душ" в театре, а потому кинорежиссер задумал экранизировать великий
роман Гоголя. В своих  мемуарах  "О  прожитом  и  пережитом"  И.  А.  Пырьев
вспоминает о посещении Булгаковых: "Отворил мне дверь сам Михаил Афанасьевич
в узбекской тюбетейке и узбекском халате, надетом на голое  тело.  Церемонно
поздоровавшись, он попросил меня пройти в его кабинет, а сам исчез.
     Войдя в небольшую комнату с книжными шкафами и полками, я с недоумением
увидел  висящие  на  стенках  аккуратно  окантованные,  под  стеклом,  самые
ругательные рецензии на спектакли по булгаковским пьесам.  Очевидно,  хозяин
хотел предупредить гостя или посетителя, чтобы тот знал, к кому он попал и с
кем ему придется иметь дело....
     - Чем могу служить? - прервав мое обозрение рецензий, спросил, входя  в
кабинет, успевший переодеться хозяин.
     - Я бы хотел, - назвав себя, смущенно начал я, - чтобы вы написали  для
меня сценарий "Мертвых душ"...
     - Душ? - воскликнул Булгаков, - А каких вам нужно  душ?..  И  почем  вы
изволите их покупать?.. - лукаво улыбнувшись, заговорил он  со  мной  языком
Гоголя".
     11 мая запись в "Дневнике": "Вчера вечером  -  Пырьев  и  Вайсфельд  по
поводу "Мертвых душ". М. А. написал экспозицию. Пырьев:
     - Вы бы М. А., поехали  на  завод,  посмотрели  бы...  (Дался  им  этот
завод!) М. А.:
     - Шумно очень на заводе, а я устал, болен. Вы меня  отправьте  лучше  в
Ниццу".
     В июле 1934 года Булгаков  закончил  первый  вариант  сценария,  Пырьев
попросил переделать. 19 июля  Булгаков  начал  диктовать  Е.  С.  Булгаковой
второй вариант сценария. 15 августа Е. С. Булгакова записывает: "М. А. очень
мучился, сдавая "Мертвые", - теперь сдан уже третий вариант".
     18 октября следует запись  в  "Дневнике":  "Пришли  домой  -  письмо  с
фабрики, требуют поправок к "Мертвым душам" - какая мука..."
     "Начался подготовительный период, - вспоминал Пырьев. - Я договорился с
Н. П. Акимовым - о художественном  оформлении  им  будущего  фильма.  Д.  Д.
Шостакович  согласился  писать  музыку.  В.  Э.  Мейерхольд  обещал   играть
Плюшкина. На роль Ноздрева был намечен Н. П. Охлопков, Ю.  А.  Завадский  на
роль Манилова, а  К.  А.  Зубов  должен  был  играть  Чичикова.  Уже  начали
готовиться к пробам. Шить костюмы, делать парики..."
     Но  начались  разногласия  между  Булгаковым  и  Пырьевым,   написавшим
режиссерский сценарий. Об этом есть запись в "Дневнике" 26 марта 1935  года:
"Наконец сегодня М. А. написал отзыв о режиссерском сценарии "Мертвых  душ".
Про многое: "Это надо исключить!" Но исключит ли Пырьев?"
     И  действительно,  как  и  предполагала  Е.  С.  Булгакова,  Пырьев  не
согласился "исключать" то, что ему казалось необходимым, к сценарию охладел,
стал снимать фильм "Партийный билет",, вышедший  на  экраны  в  апреле  1936
года, как раз тогда, когда  вокруг  Булгакова  снова  поднялись  критические
волны после снятия "Мольера". К тому же статьи против Шостаковича, Булгакова
и других видных деятелей литературы и искусства насторожили его, и вскоре он
вообще отказался снимать фильм. "И я отказался от постановки "Мертвых душ" -
заключает И. А. Пырьев.
     Творческая история  киносценария  "Мертвых  душ"  подробно  освещена  в
статьях Григория Файмана под общим названием "Кинороман  Михаила  Булгакова"
(Искусство кино, 1987, ээ 7,  8,  9,  12),  острых,  полемичных,  насыщенных
новыми  материалами,   служебной   перепиской,   извлеченной   из   архивов,
дневниковыми записями,  цитатами  из  газет  того  времени.  В  многотиражке
кинокомбината "За большевистский фильм" 25 августа  1934  года  опубликовано
интервью М. А. Булгакова: "Я закончил  сценарий  "Похождения  Чичикова,  или
Мертвые души" по гоголевской поэме.
     Ранее, работая над инсценировкой "Мертвых душ" для театра, я убедился в
том, что это сложное произведение  Гоголя  представляет  для  инсценировщика
величайшие трудности. Превращение "Мертвых душ" в кинопоэму,  с  моей  точки
зрения, представляет работу еще более трудную, но увлекательную,
     Работа эта, надо сказать, протекала в очень  благоприятной  обстановке.
Режиссер Пырьев; заместитель директора И. Б. Вайсфельд  сделали  все,  чтобы
такую обстановку создать. С самых первых  шагов  они  поддерживали  со  мной
постоянную связь, и наши живые беседы  значительно  помогли  мне  в  поисках
способа, при помощи которого  можно  было  бы  труднейший  в  композиционном
смысле роман-поэму превратить в стремительную и достаточно острую пьесу  для
экрана.
     Мне понадобилось три варианта, чтобы пройти через все ухабы и  добиться
результата, который мог бы меня удовлетворить (см.: Искусство кино, 1987,  э
7, с. 87).
     Но после этого начались предложения  по  переработке  сценария;  Прежде
всего Пырьев, узнав о мнении ответственного работника Кинокомиссии ЦК партии
т. Храпченко, внес в сценарий "кое-какие режиссерские поправочки",  попросил
в  письме  на  них  не  обижаться.  А  мнение  Храпченко  в  сущности   было
отрицательным:  многое  не  удалось  показать   в   сценарии   -   "Сценарий
развертывает один за другим  ряд  гоголевских  образов  -  вне  определенной
социально-исторической  обусловленности.   Основным   недостатком   сценария
является  отсутствие  крепостной  деревни..."  Экранизация   "Мертвых   душ"
неизбежно   должна   сопровождаться    преодолением    реакционных    сторон
мировоззрения Гоголя, выраженного в "Мертвых душах".  По  мнению  партийного
чиновника и литературоведа, Булгаков обеднил гоголевские образы, не  показал
"хищническую сущность" Чичикова, не преодолел "статичность"  "Мертвых  душ",
не дал полного представления об эпохе.
     25  октября  1934  года  начальник  ГУКФ  Шумяцкий  писал   руководству
Московского кинокомбината: "Главное управление  кино-фотопромышленности  при
СНК СССР ставит Вас в известность, что  сценарий  Булгакова  "Мертвые  души"
директивной  инстанцией  предложено  переработать  согласно  указаний   тов.
Храпченко. Заключение тов. Храпченко Вам своевременно  передано"  (Искусство
кино, э 8, с. 93).
     5 ноября 1934 года Булгаков резко возражал против "поправочек" Пырьева:
"На сценарии стоит моя фамилия, и я, как  автор,  настаиваю  на  том,  чтобы
текст был мною выправлен".  27  ноября  руководство  кинофабрики  довело  до
сведения Булгакова, что  оно  не  удовлетворено  доработкой  киносценария  и
"вынуждена отказаться от предложенных Вами поправок". А между тем  группа  1
декабря 1934 года должна была приступить к съемкам  фильма.  Но  работа  над
сценарием все еще продолжалась.
     Дирекция        Кинокомбината        направила         письмо         в
Художественно-производственный отдел ГУКФа следующее письмо: "Направляя  Вам
два экземпляра режиссерского сценария "Мертвые души", сообщаем, что в основу
режиссерской разработки  были  положены:  литературный  сценарий  Булгакова,
отзывы начальника ГУКФа тов. Шумяцкого и тов.  Храпченко.  Главное  внимание
было обращено на придание сценарию наибольшей сюжетной стройности,  усиление
роли   Чичикова   как   выразителя    "буржуазного    стяжательства    эпохи
капиталистического накопления", на более яркую обрисовку  социального  фона,
на большую выпуклость характеристик главных действующих лиц..."
     Доработанный сценарий вновь прочитал Храпченко и высказал положительное
отношение: качество сценария значительно  улучшилось,  "огромные  трудности,
заключающиеся в экранизации "Мертвых душ", - преодолены".
     Но возникли другие  трудности  и  преграды:  Пырьев  в  своих  интервью
постоянно подчеркивал, что сценарий "Мертвых душ" написан при его "ближайшем
участии".  "Вечерняя  Москва"  20  января  1935  года  прямо  сообщила,  что
"сценарий написан М. А. Булгаковым и Ив. Пырьевым". 28 января 1935  года  Е.
С. Булгакова,  приглашая  Пырьева  на  обсуждение  сценария  "Мертвых  душ",
писала: "Кроме того, я попрошу Вас сообщить  мне,  что  означает  заметка  в
"Веч. Москве" от  20.01  сего  года,  в  которой  сообщается,  что  сценарий
"Мертвых душ" написан Булгаковым и Вами".
     М. А. Булгаков вынужден был написать в Управление по  охране  авторских
прав два письма 10 и 11 февраля 1935 года, в которых доказывал,  что  И.  А.
Пырьев "никаких прав в результате этих переделок  не  приобрел  и  соавтором
сценария не сделался" (Искусство кино, э 9, с. 82-83).
     После этого И. А. Пырьев "остыл" к будущему фильму по "Мертвым душам" и
стал снимать фильм, который получил название - "Партийный билет".
     Приведу свидетельство  еще  одного  участника  работы  над  фильмом  по
"Мертвым душам". "Работа над  сценарием  шла  трудно,  -  вспоминает  И.  В.
Вайсфельд. - Михаил Афанасьевич  Булгаков  видел  дальше  и  знал  о  Гоголе
больше, чем кинематографические производственники... пресс вульгаризаторских
оценок литературы и кино сжимал замыслы экранизаторов, и очертания  будущего
фильма  постепенно  менялись...  Чичикова  усердно  гримировали  под  героев
Островского. Ему надлежало стать выразителем "торгового капитала". Все,  что
помогало прямолинейному иллюстрированию этого нехитрого литературоведческого
открытия, всячески поощрялось, а  все  действительно  гоголевское,  сложное,
причудливое, необычайное, потрясающее  встречало  недоверие...  Режиссерский
сценарий его в какихто своих элементах смещался под уклон от  Гоголя  к  его
противоположности... В э 1 за 1978  год  журнала  "Москва"  был  опубликован
сценарий "Мертвые души" с указанием двух авторов - М. А. Булгакова и  И.  А.
Пырьева.  Это  ошибка...  Двойного  авторства  литературного   сценария   не
существовало". (Воспоминания о Михаиле Булгакове, - М. 1988, с. 423, 427)
     Этой публикацией исправляем допущенную ошибку.
     Публикуется по ксерокопии журнала. Публикация Ю. П. Тюрина.


Last-modified: Tue, 22 May 2001 12:52:36 GMT

Оцените этот текст: