верху мы -- приправа. Не быть иль быть -- вопрос прямолинейный мне задает мой бедный ум, и нервный все просится ответ: не быть, не быть, кого-то своевременно забыть, кого-то своевременно любить, кого-то своевременно... Постой! Не быть иль быть! -- какой-то звук пустой. Здесь все, как захотелось небесам. Я, впрочем, говорил об этом сам. Гораций мой, я верил чудесам, которые появятся извне. Безумие -- вот главное во мне. Позор на Скандинавский мир. Далёко ль до конца, Вильям Шекспир? Далёко ль до конца, милорд. Какого чорта, в самом деле... 41. Чорт! Новобранцы, новобранцы, новобранцы! ожидается изысканная драка, принимайте новоявленного братца, короля и помазанника из мрака. Вот я снова перед вами -- одинокий, беспокойный и участливый уродец, тот же самый черно-белый, длинноногий, одинокий и рогатый полководец. Перед веком, перед веком, перед Богом, перед Господом, глупеющим под старость, перед боем в этом городе убогом помолитесь, чтобы что-нибудь осталось. Все, что брошено, оставлено, забыто, все, что "больше не воротится обратно", возвращается в беспомощную битву, в удивительную битву за утраты. Как фонарики, фонарики ручные, словно лампочки на уличных витринах, наши страсти, как страдания ночные, этой плоти -- и пространства поединок. Так прислушивайтесь к уличному вою, возникающему сызнова из детства, это к мертвому торопится живое, совершается немыслимое бегство. Что-то рядом затевается на свете, это снова раздвигаются кровати, пробуждаются солдаты после смерти, просыпаются любовники в объятьях. И по новой зачинаются младенцы, и поют перед рассветом саксофоны, и торопятся, торопятся одеться новобранцы, новобранцы, солдафоны. Как вам нравится ваш новый полководец! Как мне нравится построенный народец, как мне нравятся покойники и дети, саксофоны и ударник на рассвете! Потому что в этом городе убогом, где отправят нас на похороны века, кроме страха перед Дьяволом и Богом, существует что-то выше человека. 42 Три месяца мне было что любить, что помнить, что твердить, что торопить, что забывать на время. Ничего. Теперь зима -- и скоро Рождество, и мы увидим новую толпу. Давно пора благодарить судьбу за зрелища, даруемые нам не по часам, а иногда по дням, а иногда -- как мне -- на месяца. И вот теперь пишу слова конца, стучит машинка. Смолкший телефон и я -- мы слышим колокольный звон на площади моей. Звонит собор. Из коридора долетает спор, и я слова последние пишу. Ни у кого прощенья не прошу за все дурноты. Головы склоня, молчат герои. Хватит и с меня. Стучит машинка. Вот и всё, дружок. В окно летит ноябрьский снежок, фонарь висячий на углу кадит, вечерней службы колокол гудит, шаги моих прохожих замело. Стучит машинка. Шествие прошло. сентябрь -- ноябрь 1961, Ленинград * (Все примечания, кроме 2-го, мои -- С. В.) Текст -- сверка файла-источника (неизвестного происхождения) по СИБ (2-е изд.). Неизв. ист. -- вероятно, ручной компьютерный набор с ранней публикации, т. к. при сверке с СИБ обнаружено много мелких отличий, в т. ч. отдельных слов и порядка слов, и некоторые большие пропуски ("песенка в тиши" из гл. 9). Осн. отличие пунктуации: в СИБ убраны почти все вопр. и воскл. знаки, напр.: в неизв. ист. в гл. 31: "И кто прочтет мою поэму? Тень?"; в СИБ: "И кто прочтет мою поэму. Тень." 1 СИБ: "а жизнь" вместо "но и жизнь" -- опечатка? 2 Прощай, грусть (фр.) (прим. в СИБ) 3 Ранний вариант (неизв. ист.): после этой строки и перед следующей вставлен текст и дополнительный номер главы ("12"; в неизв. ист. не отмечено цифрой начало гл. 16, так что общее число глав такое же): Всего не понимая до конца, я целиком на стороне Лжеца. 12 Мое повествование, вперед. Вот шествие по улице идет, а кто-то в переулках отстает, и дождь над головами льет и льет. Какая беспредельная тоска, стирая струйки с влажного виска, взглянуть вперед среди обвисших шляп и увидать развершуюся хлябь дневных небес и то же впереди. Не все ль равно куда ступай, иди, прижмись, прижмись к соседу своему, все хуже и все лучше потому в такую же погоду одному. Так наступает иногда предел любым страданиям, и думаешь -- удел единственный, а все-таки не твой, вот так брести с печальною толпой и лужу обходить у фонаря, и вдруг понять, что столько прожил зря, и где-то от процессии отстать. И, как всегда, твой утомленный ум задержит выполненье новых дум, когда б не оказался ты в толпе, я все равно не удивлюсь тебе. 4 После этой строки в неизв. ист. вставлена строка "Что далее -- известная игра," 5 После этой строки в неизв. ист. вставлено четверостишие: Останься здесь, мне никуда не деться, как будто кровь моя бежит из сердца, а по твоим губам струятся слезы, а нас не ждут, не ожидают розы. 6 Эта нерифмованная строка отсутствует в неизв. ист. -------- Рождественский романс Евгению Рейну, с любовью Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада, ночной фонарик нелюдимый, на розу желтую похожий, над головой своих любимых, у ног прохожих. Плывет в тоске необъяснимой пчелиный хор сомнамбул, пьяниц. В ночной столице фотоснимок печально сделал иностранец, и выезжает на Ордынку такси с больными седоками, и мертвецы стоят в обнимку с особняками. Плывет в тоске необъяснимой певец печальный по столице, стоит у лавки керосинной печальный дворник круглолицый, спешит по улице невзрачной любовник старый и красивый. Полночный поезд новобрачный плывет в тоске необъяснимой. Плывет во мгле замоскворецкой, пловец в несчастие случайный, блуждает выговор еврейский на желтой лестнице печальной, и от любви до невеселья под Новый Год, под воскресенье, плывет красотка записная, своей тоски не объясняя. Плывет в глазах холодный вечер, дрожат снежинки на вагоне, морозный ветер, бледный ветер обтянет красные ладони, и льется мед огней вечерних, и пахнет сладкою халвою; ночной пирог несет сочельник над головою. Твой Новый Год по темно-синей волне средь моря городского плывет в тоске необъяснимой, как будто жизнь начнется снова, как будто будет свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево. 28 декабря 1961 * Датировано 1962 в SP. -- С. В. -------- Я как Улисс О. Б. Зима, зима, я еду по зиме, куда-нибудь по видимой отчизне, гони меня, ненастье, по земле, хотя бы вспять, гони меня по жизни. Ну вот Москва и утренний уют в арбатских переулках парусинных, и чужаки по-прежнему снуют в январских освещенных магазинах. И желтизна разрозненных монет, и цвет лица криптоновый все чаще, гони меня, как новый Ганимед хлебну земной изгнаннической чаши и не пойму, октуда и куда я двигаюсь, как много я теряю во времени, в дороге повторяя: ох, Боже мой, какая ерунда. Ох, Боже мой, не многого прошу, ох, Боже мой, богатый или нищий, но с каждым днем я прожитым дышу уверенней и сладостней и чище. Мелькай, мелькай по сторонам, народ, я двигаюсь, и, кажется отрадно, что, как Улисс, гоню себя вперед, но двигаюсь по-прежнему обратно. Так человека встречного лови и все тверди в искусственном порыве: от нынешней до будущей любви живи добрей, страдай неприхотливей. 1961 -------- * * * Бессмертия у смерти не прошу. Испуганный, возлюбленный и нищий, -- но с каждым днем я прожитым дышу уверенней и сладостней и чище. Как широко на набережных мне, как холодно и ветрено и вечно, как облака, блестящие в окне, надломленны, легки и быстротечны. И осенью и летом не умру, не всколыхнется зимняя простынка, взгляни, любовь, как в розовом углу горит меж мной и жизнью паутинка. И что-то, как раздавленный паук, во мне бежит и странно угасает. Но выдохи мои и взмахи рук меж временем и мною повисают. Да. Времени -- о собственной судьбе кричу все громче голосом печальным. Да. Говорю о времени себе, но время мне ответствует молчаньем. Лети в окне и вздрагивай в огне, слетай, слетай на фитилечек жадный. Свисти, река! Звони, звони по мне, мой Петербург, мой колокол пожарный. Пусть время обо мне молчит. Пускай легко рыдает ветер резкий и над моей могилою еврейской младая жизнь настойчиво кричит. 1961(?) -------- * * * В деревне никто не сходит с ума. По темным полям здесь приходит труд. Вдоль круглых деревьев стоят дома, в которых живут, рожают и мрут. В деревне крепче сожми виски. В каждой деревне растет трава. В этой деревне сквозь шум реки на круглых деревьях шумит листва. Господи, Господи, в деревне светло, и все, что с ума человека свело, к нему обратится теперь на ты. Смотри, у деревьев блестят цветы (к былому мосты), но ведь здесь паром, как блещет в твоем мозгу велодром, умолкшей музыки ровный треск и прямо в зубы кричит, кричит. Из мертвой чаши глотает трек, к лицу поднося деревянный щит. В деревне никто не сходит с ума. С белой часовни на склоне холма, с белой часовни, аляповат и суров, смотрит в поля Иоанн Богослов. Спускаясь в деревню, посмотришь вниз -- пылит почтальон-велосипедист, а ниже шумит река, паром чернеет издалека, на поезд успеешь наверняка. А ты не уедешь, здесь денег нет в такую жизнь покупать билет. На всю деревню четыре письма. В деревне никто не сходит с ума. В пальто у реки посмотри на цветы, капли дождя заденут лицо, падают на воду капли воды и расходятся, как колесо. 1961(?) -------- В темноте у окна В темноте у окна, на краю темноты полоса полотна задевает цветы. И, как моль, из угла устремляется к ней взгляд, острей, чем игла, хлорофилла сильней. Оба вздрогнут -- но пусть: став движеньем одним, не угроза, а грусть устремляется к ним, и от пут забытья шорох век возвратит: далеко до шитья и до роста в кредит. Страсть -- всегда впереди, где пространство мельчит. Сзади прялкой в груди Ариадна стучит. И в дыру от иглы, притупив острие, льются речки из мглы, проглотившей ее. Засвети же свечу или в лампочке свет. Темнота по плечу тем, в ком памяти нет, кто, к минувшему глух и к грядущему прост, устремляет свой дух в преждевременный рост. Как земля, как вода под небесною мглой, в каждом чувстве всегда сила жизни с иглой. И, невольным объят страхом, вздрогнет, как мышь, тот, в кого ты свой взгляд из угла устремишь. Засвети же свечу на краю темноты. Я увидеть хочу то, что чувствуешь ты в этом доме ночном, где скрывает окно, словно скатерть с пятном темноты, полотно. Ставь на скатерть стакан, чтоб он вдруг не упал, чтоб сквозь стол-истукан, словно соль, проступал, незаметный в окно, ослепительный Путь -- будто льется вино и вздымается грудь. Ветер, ветер пришел, шелестит у окна. Укрывается ствол за квадрат полотна. И трепещут цветы у него позади на краю темноты, словно сердце в груди. Натуральная тьма наступает опять, как движенье ума от метафоры вспять, и сиянье звезды на латуни осей глушит звуки езды по дистанции всей. 1961(?) -------- * * * ...Мой голос, торопливый и неясный, тебя встревожит горечью напрасной, и над моей ухмылкою усталой ты склонишься с печалью запоздалой, и, может быть, забыв про все на свете, в иной стране -- прости! -- в ином столетьи ты имя вдруг мое шепнешь беззлобно, и я в могиле торопливо вздрогну. 23 января 1962 -------- Письмо к А. Д. Bсе равно ты не слышишь, все равно не услышишь ни слова, все равно я пишу, но как странно писать тебе снова, но как странно опять совершать повторенье прощанья. Добрый вечер. Kак странно вторгаться в молчанье. Bсе равно ты не слышишь, как опять здесь весна нарастает, как чугунная птица с тех же самых деревьев слетает, как свистят фонари, где в ночи ты одна проходила, распускается день -- там, где ты в одиночку любила. Я опять прохожу в том же светлом раю, где ты долго болела, где в шестом этаже в этой бедной любви одиноко смелела, там где вновь на мосту собираются красной гурьбою те трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою. Боже мой! Bсе равно, все равно за тобой не угнаться, все равно никогда, все равно никогда не подняться над отчизной своей, но дано увидать на прощанье, над отчизной своей ты летишь в самолете молчанья. Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой. Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый! О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая, как здесь нету тебя! Tы как будто мертва, дорогая. B этой новой стране непорочный асфальт под ногою, твои руки и грудь -- ты становишься смело другою, в этой новой стране, там где ты обнимаешь и дышишь, говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь. Cохраняю твой лик, устремленный на миг в безнадежность, -- безразличный тебе -- за твою уходящую нежность, за твою одинокость, за слепую твою однодумность, за смятенье твое, за твою молчаливую юность. Bсе, что ты обгоняешь, отстраняешь, приносишься мимо, все, что было и есть, все, что будет тобою гонимо, -- ночью, днем ли, зимою ли, летом, весною и в осенних полях, -- это все остается со мною. Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок, грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок, а быть может, сигнал -- дружелюбный -- о прожитой жизни, чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне. До свиданья! Прощай! Tам не ты -- это кто-то другая, до свиданья, прощай, до свиданья, моя дорогая. Oтлетай, отплывай самолетом молчанья -- в пространстве мгновенья, кораблем забыванья -- в широкое море забвенья. 27 января 1962 -------- * * * Уже три месяца подряд под снегопад с аэродрома ты едешь в черный Петроград, и все вокруг тебе знакомо. И все жива в тебе Москва, и все мерещится поспешно замоскворецкая трава, замоскворецкие скворешни. Летит автобус в декабре, но все, по-прежнему печальный, стоит в обшарпанном дворе мой брат, мой родственник недальний, и трубный голос слышу я и, как приказу, повинуюсь. -- Прошла ли молодость твоя. Прошла, прошла. Я не волнуюсь. Отъездом в дальние края, отлетом в близкую отчизну трехчасового забытья предвижу медленную тризну и повторяю: не забудь. Пускай не преданность, а верность храни в себе кому-нибудь и новой родины поверхность под освещением косым люби, куда б ни закатился, и вспоминай ее, как сын, который с братьями простился. январь 1962 -------- * * * М. Б. Я обнял эти плечи и взглянул на то, что оказалось за спиною, и увидал, что выдвинутый стул сливался с освещенною стеною. Был в лампочке повышенный накал, невыгодный для мебели истертой, и потому диван в углу сверкал коричневою кожей, словно желтой. Стол пустовал. Поблескивал паркет. Темнела печка. В раме запыленной застыл пейзаж. И лишь один буфет казался мне тогда одушевленным. Но мотылек по комнате кружил, и он мой взгляд с недвижимости сдвинул. И если призрак здесь когда-то жил, то он покинул этот дом. Покинул. 2 февраля 1962 -------- * * * Прошел сквозь монастырский сад, в пролом просунулся, согнулся, к воде спустился и назад нетерпеливо оглянулся. С пяти блестящих куполов сквозь облетевшие деревья был виден травяной покров и взмах коричневого гребня крыш монастырских, и кольцом заводов хор многоголосый, и там внизу, к стене лицом, маячил гость рыжеволосый. Оставив всякий путь назад, оставшимся путям -- на зависть, спиной к воде, смотрел в тот сад, молчал, на купола уставясь. Настолько зная в этом толк, чтоб возвращеньем не пленяться, подумал все-таки, что долг на эту высоту подняться и все увидеть: от начал до берега, где волны бьются. Но если что и различал, то значило: "нельзя вернуться". И все покрылось пеленой и погрузилось в сумрак полный. И то, что было за спиной, он пред собой увидел, -- волны. 21 -- 25 апреля 1962 -------- Зофья (поэма) Глава первая В сочельник я был зван на пироги. За окнами описывал круги сырой ежевечерний снегопад, рекламы загорались невпопад, я к форточке прижался головой: за окнами маячил постовой. Трамваи дребезжали в темноту, вагоны громыхали на мосту, постукивали льдины о быки, шуршанье доносилось от реки, на перекрестке пьяница возник, еще плотней я к форточке приник. Дул ветер, развевался снегопад, маячили в сугробе шесть лопат. Блестела незамерзшая вода, прекрасно индевели провода. Поскрипывал бревенчатый настил. На перекрестке пьяница застыл. Все тени за окном учетверя, качалось отраженье фонаря у пьяницы как раз над головой. От будки отделился постовой и двинулся вдоль стенки до угла, а тень в другую сторону пошла. Трамваи дребезжали в темноту, подрагивали бревна на мосту, шуршанье доносилось от реки, мелькали в полутьме грузовики, такси неслось вдали во весь опор, мерцал на перекрестке светофор. Дул ветер, возникавшая метель подхватывала синюю шинель. На перекрестке пьяница икал. Фонарь качался, тень его искал. Но тень его запряталась в бельё. Возможно, вовсе не было ее. Тот крался осторожно у стены, ничто не нарушало тишины, а тень его спешила от него, он крался и боялся одного, чтоб пьяница не бросился бегом. Он думал в это время о другом. Дул ветер, и раскачивался куст, был снегопад медлителен и густ. Под снежною завесою сплошной стоял он, окруженный белизной. Шел снегопад, и след его исчез, как будто он явился из небес. Нельзя было их встречу отвратить, нельзя было его предупредить, их трое оказалось. Третий -- страх. Над фонарем раскачивался мрак, мне чудилось, что близится пурга. Меж ними оставалось три шага. Внезапно громко ветер протрубил, меж ними промелькнул автомобиль, метнулось белоснежное крыло. Внезапно мне глаза заволокло, на перекрестке кто-то крикнул "нет", на миг погас и снова вспыхнул свет. Был перекресток снова тих и пуст, маячил в полумраке черный куст. Часы внизу показывали час. Маячил вдалеке безглавый Спас. Чернела незамерзшая вода. Вокруг не видно было ни следа. Я думаю порой о том, что ночь, не в силах снегопада превозмочь и даже ни на четверть, ни на треть, не в силах сонм теней преодолеть, который снегопад превозносил, дает простор для неизвестных сил. Итак, все было пусто и темно, еще немного я глядел в окно, во мраке куст переставал дрожать, трамваи продолжали дребезжать, вдали -- слегка подрагивал настил. Я штору потихоньку опустил. Чуть шелохнулись белые листки. Мать штопала багровые носки, отец чинил свой фотоаппарат. Листал журналы на кровати брат, а кот на калорифере урчал. Я галстуки безмолвно изучал. Царили тишина и полумгла, ныряла в шерсть блестящая игла, над ней очки блестели в полумгле, блестели объективы на столе, во мраке кот с урчанием дышал, у зеркала я галстуком шуршал. Отец чинил свой фотоаппарат, среди журналов улыбался брат, -- рождественский рассказ о чудесах; поблескивал за стеклами в часах, раскачиваясь, бронзовый овал. У зеркала я галстук надевал. Мать штопала багровые носки, блестели календарные листки, горела лампа в розовом углу, пятно ее лежало на полу, из-под стола кошачий взгляд блестел. У зеркала мой галстук шелестел. Царила тишина, и кот урчал, я, в зеркало уставившись, молчал, дул ветер, завывающий трубой. И в зеркало внимательно собой, скользя глазами вверх и вниз, я молча любовался, как Нарцисс. Я освещен был только со спины, черты лица мне были не видны, белела освещенная рука. От башмаков и до воротника глаза движенья стали учащать, пора мне это было прекращать. Я задержался в зеркале еще: блестело освещенное плечо, я шелковой рубашкой шелестел, ботинок мой начищенный блестел, в тени оставшись, чуть мерцал другой, прекрасен был мой галстук дорогой. Царили тишина и полумгла. В каком-то мире двигалась игла, Бог знает что в журнале брат читал, отец Бог весть где мыслями витал, зажав отвертки в розовой руке. У зеркала стоял я вдалеке. Я думаю, что в зеркале моем когда-нибудь окажемся втроем во тьме, среди гнетущей тишины, откуда-то едва освещены, я сам и отраженье и тоска -- единственная здесь без двойника. Бежала стрелка через циферблат, среди журналов улыбался брат, издалека к ботинку моему струился свет, переходя во тьму, лицо отца маячило в тени, темнели фотографии родни. Я, штору отстранив, взглянул в окно: кружился снег, но не было темно, кружился над сугробами фонарь, нетронутый маячил календарь, маячил вдалеке безглавый Спас, часы внизу показывали час. Горела лампа в розовом углу, и стулья отступали в полумглу, передо мною мой двойник темнел, он одевался, голову склоня. Я поднял взгляд и вдруг остолбенел: все четверо смотрели на меня. Отец чинил свой фотоаппарат, мерцал во тьме неясно циферблат, брат, лежа на спине, смотрел во мглу, журнал его валялся на полу, за окнами творилась кутерьма, дрожала в абажуре бахрома. Царили полумрак и тишина, была на расстоянии слышна сквозь шерсть носка бегущая игла, шуршанье доносилось из угла, мне надоело об одном твердить, пора мне было в гости уходить. Я задержался на календаре, итак, я оказался в январе, за шторами безмолвствовал фонарь, молчал передо мною календарь. Боясь, что год окажется тяжел, я к выходу из комнаты пошел. Внезапно что-то стало нарастать, брат с раскладушки попытался встать, мать быстро поднялась из-за стола, и вверх взвилась, упав из рук, игла, отец схватил свой фотоаппарат, из-под стола сверкнул кошачий взгляд. И раздалось скрипение часов, и лязгнул за спиной моей засов, я быстро обернулся и застыл: все в комнате, кому же запирать? Отец бесшумно штору опустил, нельзя теперь засовам доверять. Я пятился, и пятилось окно. Кот прыгнул в освещенное пятно. Под потолком, где скапливалась мгла, сверкала ослепленная игла. От ужаса я чуть не закричал, среди журналов мой отец торчал. Появится ли кто-нибудь меж нас! Протянется ли что-нибудь из глаз, похожее на дерево в пыли. Уста мои разжаться не могли, в обоях на стене явился мел, от ужаса я весь окостенел. Деревья в нашей комнате росли! ветвями доставая до земли и также доставая потолка, вытряхивая пыль из уголка, но корни их в глазах у нас вились, вершины в центре комнаты сплелись. Я вглядывался в комнату трезвей, все было лишь шуршание ветвей, ни хвоя, ни листва их не видна, зима для них была соблюдена, но ель средь них, по-моему, была, венчала их блестящая игла. Два дерева у матери из глаз, по стольку же у каждого из нас, но все они различной высоты, вершины одинаково пусты, одно иглу имело на конце. У каждого два дерева в лице. Все кончилось впотьмах, как началось, все кончилось, бесшумно улеглось, и снова воцарилась полумгла, мелькнула между стульями игла, я замер в полумраке у окна, и снова воцарилась тишина. Игла еще лежала на полу, брат вздрагивал с журналами в углу, еще не прояснился циферблат, отец уже чинил свой аппарат, засов обратно прыгнул в тишине, и штора развевалась на окне. Все кончилось, все быстро улеглось, вновь каждому занятие нашлось. Кот сумрачно под лампою лежал, и свет его прекрасно окружал. Я штору все пытался разглядеть, раздумывал: кто мог ее задеть. Мать молча что-то с пола подняла, в руках ее опять была игла. Ладонями провел я по вискам, игла уже ныряла по носкам, над ней очки мерцали в полумгле, блестели объективы на столе. Дул ветер, и сгущалась темнота, за окнами гудела пустота, я вынул из-за форточки вино, снег бился в ослепленное окно и издавал какой-то легкий звон, вдруг зазвонил в прихожей телефон. И тотчас же, расталкивая тьму, я бросился стремительно к нему, забыв, что я кого-то отпустил, забыв, что кто-то в комнате гостил, что кто-то за спиной моей вздыхал. Я трубку снял и тут же услыхал: -- Не будет больше праздников для вас не будет собутыльников и ваз не будет вам на родине жилья не будет поцелуев и белья не будет именинных пирогов не будет вам житья от дураков не будет вам поллюции во сны не будет вам ни лета ни весны не будет вам ни хлеба ни питья не будет вам на родине житья не будет вам ладони на виски не будет очищающей тоски не будет больше дерева из глаз не будет одиночества для вас не будет вам страдания и зла не будет сострадания тепла не будет вам ни счастья ни беды не будет вам ни хлеба ни воды не будет вам рыдания и слез не будет вам ни памяти ни грез не будет вам надежного письма не будет больше прежнего ума. Со временем утонете во тьме. Ослепнете. Умрете вы в тюрьме. Былое оборотится спиной, подернется реальность пеленой. -- Я трубку опустил на телефон, но говорил, разъединенный, он. Я галстук завязал и вышел вон. Глава вторая В Сочельник я был зван на пироги. За окнами описывал круги сырой ежевечерний снегопад, рекламы загорались невпопад, трамваи дребезжали вдалеке, сворачивали мальчики к реке, подкатывали вороны к сыскной, карнизы поражали белизной, витрины будоражили умы, волнение по правилам зимы охватывало город в полутьме, царило возбуждение в уме, и лампочки ныряли у ворот в закрытый снегопадом небосвод. Фургоны отъезжали в темноту, трамваи дребезжали на мосту, царило возбужденье и тоска, шуршала незамерзшая река, раскачивался лист календаря, качалось отраженье фонаря, метались в полумраке на стене окно и снегопад наедине. Качался над сугробами забор, раскачивался в сумраке собор, внутри его подрагивал придел, раскачивался колокол, гудел, подрагивали стрелки на часах, раскачивался Бог на небесах. Раскачивалась штора у плеча, за окнами двуглавая свеча раскачивалась с чувством торжества, раскачивался сумрак Рождества, кто знает, как раскачивать тоску, чтоб от прикосновения к виску раскачивалась штора на окне, раскачивались тени на стене, чтоб выхваченный лампочками куст раскачивался маятником чувств (смятенье -- унижение -- и месть) с той разницей, чтоб времени не счесть, с той разницей, чтоб времени не ждать, с той разницей, чтоб чувств не передать. Чтоб чувства передать через него, не следовало в ночь под Рождество вторгаться в наступающую мглу двуглавыми свечами на углу, бояться поножовщины и драк, искусственно расталкивая мрак, не следовало требовать огня. Вчерашние -- для завтрешнего дня. Все чувства будут до смерти нужны, все чувства будут вдруг обнажены в предчувствии убийственных вестей, как будто в поножовщине страстей за вами кто-то гонится вослед. Напрасно вы не выключили свет! Сомнамбулою уличных огней, пристанищем, ристалищем теней, обителью, где царствует сквозняк, качался офицерский особняк, так, если кто-то гонится вослед, неузнанными в блеске эполет, затерянными в бездне анфилад, зажавшими в ладонях шоколад, обнявшими барочные сосцы, окажутся пехотные юнцы, останется непролитой их кровь, останутся их дамы и любовь, их яблоки, упавшие из ваз, -- предел недосягаемости ваш. Кто вздрагивал под вывескою "вход"? Кто вздрагивал в предчувствии невзгод, предчувствуя безмерную беду, кто вздрагивал единожды в году, кто на душу не принял бы греха, чья светлая душа была глуха, кто вовремя уменьшил кругозор, кто вздрагивал, предчувствуя позор? Насмешка, издевательство и срам: предел недосягаемости -- храм, пример несокрушимости -- орех, пример недосягаемости -- грех, предел невозмутимости -- бокал среди несокрушимости зеркал. Кто выживет в прогулках у Невы, беспечнее, прекраснее, чем вы, прелестнее, прекраснее одет, кто вам не оборотится во след с прекрасною улыбкой, никогда в чьем сердце не оставите следа, в чьем взоре промелькнет голубизна, в чьем взоре распластается Нева, чье черное пальто и синева останутся когда-нибудь без нас, в потемках и в присутствии огней, не чувствуя присутствия теней? Не чувствуя ни времени, ни дат, всеобщим Solitude и Soledad, прекрасною рукой и головой нащупывая корень мировой, нащупывать в снегу и на часах, прекрасной головою в небесах, устами и коленями -- везде нащупывать безмерные О, Д -- в безмерной ОДинокости Души, в ДОму своем и далее -- в глуши нащупывать на рОДине весь гОД? В неверии -- о госпОДи, mein Gott, выискивать не АД уже, но ДА -- нащупывать свой выхОД в никогДА. Безмолвно наслаждаясь из угла, все детство наблюдая зеркала, предел невозмутимости их -- пруд, безмерно обожая изумруд, ухмылки изумрудные гостей -- достигнувшими возраста страстей, почувствуем ли спрятанный в них клАД, присущий только подлинности хлАД, вокруг него и около кружа, доподлинным обличьем дорожа, доподлинно почувствуешь ли в них, себя уже стократ переменив, портьеру или штору теребя, почувствуешь ли в зеркале себя? Укрыться за торшерами в углу, укрыться офицером на балу, смотреть в апоплексический портрет, какое наслаждение и бред, на дюреровской лошади верхом во тьму на искушение грехом, сжимая поредевшие виски, въезжая в Апокалипсис тоски, оглядываться сызнова назад -- внезапно нарастающий азарт при виде настигающих теней, и грохот огнедышащих коней, и алый меч в разверстых небесах качается, как маятник в часах. Я вижу свою душу в зеркала, душа моя неслыханно мала, не более бумажного листа, -- душа моя неслыханно чиста, прекрасная душа моя, Господь, прелестная не менее, чем плоть, чем далее, тем более для грез до девочки ты душу превознес, -- прекрасная, как девочка, душа, ты так же велика, как хороша, -- как девочке присущий оптимизм, души моей глухой инфантилизм всегда со мной в полуночной тиши. За окнами ни плоти, ни души. За окнами мерцают фонари. Душа моя безмолвствует внутри, безмолвствует смятение в умах, душа моя безмолвствует впотьмах, безмолвствует за окнами январь, безмолвствует на стенке календарь, безмолвствует во мраке снегопад, неслыханно безмолвствует распад, в затылке нарастает перезвон, безмолвствует окно и телефон, безмолвствует душа моя, и рот немотствует, безмолвствует народ, неслыханно безмолвствует зима, от жизни и от смерти без ума. В молчании я слышу голоса. Безмолвствуют святые небеса, над родиной свисая свысока. Юродствует земля без языка. Лишь свету от небес благодаря мой век от зарожденья фонаря до апокалиптических коней одна жестикуляция теней, белесые запястия и вен сиреневый узор, благословен создавший эту музыку без нот, безногого оракула немот, дающего на все один ответ: молчание и непрерывный свет. В безмолвии я слышу голоса. Безмолвствуют земля и небеса. В безмолвии я слышу легкий гуд, и тени чувств по воздуху бегут. Вопросы устремленные, как лес, в прекрасное молчание небес, как греза о заколотых тельцах, теснятся в неприкаянных сердцах. Едва ли взбудоражишь пустоту молитвой, приуроченной к посту, прекрасным возвращеньем в отчий дом и маркой на конвертике пустом, чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь, оделись в серебро авиапочт. Как будто это ложь, а это труд, как будто это жизнь, а это блуд, как будто это грязь, а это кровь, не грех -- но это странная любовь. Не чудо, но мечта о чудесах, не праведник, а все ж поторопись мелькнуть и потеряться в небесах открыткой в посполитый парадиз, как будто это ниточка и связь, как будто, над собою не смеясь, твердишь себе: вот Бог, а вот порог, как будто это ты, а это Бог, как будто век жужжит в его руке, а жизнь твоя, как Ио, вдалеке. Чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь, укрыли блудных сыновей и дочь прекрасную и, адрес изменив, чтоб чувства не усиливали миф, не следовало в ночь под Рождество выскакивать из дома своего, бояться поножовщины и драк, выскакивать от ужаса во мрак, не следовало в панике большой спасаться от погони за душой, не следовало верить в чудеса, вопросам устремляться в небеса, не следовало письма вам писать, не следовало плоть свою спасать. Но в ночь под Рождество не повторять о том, что можно много потерять, что этого нельзя предотвратить, чтоб жизнь свою в корову обратить. Как будто ты ужален и ослеп, за белою коровой вьется вслед жужжащая небесная оса, безмолвствуют святые небеса, напрасно ты, безмолвствуя, бежал ужасного, но лучшего из жал, напрасно ты не чувствуешь одно: стрАДаний ОДинаково ДАно, стрАДанье и забвение -- труха, стрАДание не стоило греха. Почувствуешь ли в панике большой бессмертную погоню за душой, погоню, чтобы времени не ждать, с той выгодой, чтоб чувства передать в мгновение, схватившее виски, в твой век по мановению тоски, чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь, оделись в серебро авиапочт. Предчувствуешь все это в снегопад в подъезде, петроградский телепат, и чувства распростертые смешны, шпагатом от войны и до войны, он шепчет, огибая Летний сад: немыслимый мой польский адресат. Любовь твоя -- воспитанница фей, возлюбленный твой -- нынешний Орфей, и образ твой -- фотографа момент, твой голос -- отдаленный диксиленд. Прогулки в ботаническом саду, возлюбленного пение в аду, возлюбленного пение сквозь сон, -- два голоса, звучащих в унисон, органный замирающий свинец, венчальные цветы, всему венец, душа твоя прекрасна и тиха, душа твоя не ведает греха, душа твоя по-прежнему в пути, по-прежнему с любовью во плоти. Ничто твоей души не сокрушит. Запомни, что душа твоя грешит! Душа твоя неслыханно больна. Запомни, что душа твоя одна. От свадебного поезда конец души твоей неслыханный венец, души твоей венчальные цветы, блестящие терновые кусты. Душа твоя грехи тебе простит, душа тебя до девочки взрастит, душа твоя смоковницу сожжет, душа твоя обнимет и солжет, душа твоя тебя превознесет, от Страшного Суда душа спасет! Чье пение за окнами звучит? Возлюбленный за окнами кричит. Душа его вослед за ним парит. Душа его обратно водворит. Как странно ты впоследствии глядишь. Действительно, ты странствуешь весь день, душа твоя вослед тебе, как тень, по комнате витает, если спишь, душа твоя впоследствии как мышь. Впоследствии ты сызнова пловец, впоследствии "таинственный певец" -- душа твоя не верит в чепуху, -- впоследствии ты странник наверху. Так, девочкой пожертвовать решась, любовь твоя, души твоей страшась, под черными деревьями дрожит, совсем тебя впоследствии бежит. На улице за окнами рябя, там что-то убегает от тебя, ты смотришь на заржавленный карниз, ты смотришь не на улицу, а вниз, ты смотришь из окна любви вослед, ты видишь сам себя -- автопортрет, ты видишь небеса и тени чувств, ты видишь диабаз и черный куст, ты видишь это дерево и ад, в сей графике никто не виноват. Кто плотью защищен, как решетом, за собственной душой как за щитом, прекрасной задушевностью дыши за выпуклым щитом своей души. Вся жизнь твоя, минувшая как сон: два голоса, звучавших в унисон, деревьев развевающихся шум, прекрасными страданьями твой ум наполненный, как зернами гранат, впоследствии прекрасный аргонавт, впоследствии ты царствуешь в умах, запомни, что ты царствуешь впотьмах, однако же все время на виду, запомни, что жена твоя в аду. Уж лучше без глупца, чем без вруна, уж лучше без певца, чем без руна, уж лучше грешным быть, чем грешным слыть, уж легче утонуть, чем дальше плыть. Но участи пловца или певца уж лучше -- положиться на гребца. Твой взор блуждает, сумрачен и дик, доносится до слуха Эвридик возлюбленного пение сквозь ад, вокруг него безмолвие и смрад, вокруг него одни его уста, вокруг него во мраке пустота, во мраке с черным деревом в глазу возлюбленного пение внизу. Какая наступает тишина в прекрасном обрамлении окна, когда впотьмах, недвижимый весь век, как маятник, качнется человек, и в тот же час, снаружи и внутри, возникнет свет, внезапный для зари, и ровный звон над копьями оград, как будто это новый циферблат вторгается, как будто не спеша над плотью воцаряется душа, и алый свет, явившийся извне, внезапно воцаряется в окне, внезапно растворяется окно, как будто оживает полотно. Так шествовал Орфей и пел Христос. Так странно вам кощунствовать пришлось, впоследствии нимало не стыдясь. Прекрасная раскачивалась связь, раскачивалась, истово гремя, цепочка между этими двумя. Так шествовал Христос и пел Орфей, любовь твоя, воспитанница фей, от ужаса крича, бежала в степь, впотьмах над ней раскачивалась цепь, как будто циферблат и телефон, впотьмах над ней раскачивался звон, раскачивался бронзовый овал, раскачивался смертный идеал. Раскачивался маятник в холмах, раска