. Тени размывали и уменьшали их лица, но Фаррелл все же приметил долгий взгляд, которым они обменялись -- почти робкий, содержавший в себе нечто более глубокое, чем понимание соучастников, и более откровенное, чем легкое единодушие двух сестер. -- Прошу вас, -- сказала Джулия, -- может быть, вы попробуете еще раз? Я вам помогу. -- Ты мне поможешь? -- откликнулась Зия с живостью, заставившей Фаррелла прочно уверовать, что ответ у нее был готов еще до того, как Мика Виллоуз постучал в ее дверь. -- Дитя, мне никто не способен помочь, никто, за исключением Брисеиды, а она может сделать лишь то, что может. Ты несусветно глупа и самонадеяна -- и очень отважна -- а потому уходи, уходи сию же минуту. Бывает, что помочь уже невозможно, смирись с этим и просто иди домой. Голос Джулии, когда она ответила Зие, немного дрожал, но слова были быстры и отчетливы. -- Вы сказали, что большинство людей владеет хотя бы малой магической силой. Моей, если она у меня есть, я обязана бабушке. Она родилась на острове, который называется Хатидзе и совсем не знала английского, я, когда была маленькой, разговаривала с ней по-японски. Я не знала, что это японский, для меня это был язык, на котором говорим мы с бабушкой. Я помню, как она выводила моих родителей из себя, рассказывая мне действительно страшные истории о разных богах -- о "ширеи", о "мюен-ботоке", и о голодных духах, о "гаки". И еще "икиро", эти хуже всего, потому что они -- души живущих, и если в тебе достаточно злобы, ты можешь посылать их, чтобы они убивали людей. Я больше всего любила истории про "икиро", потому что мне после них снились совершенно жуткие сны. Зия кивала, словно старуха, задремавшая у елки, на которой уже оплывают свечи. -- И о богинях -- Мариситен, Сенген, богине Фудзиямы. Бабушка рассказывала тебе о Сенген? -- Конохара-сакуя-химэ, -- негромко пропела Джулия. -- Она говорила, что это значит "Сенген, сияющая подобно цветам на деревьях". И Юки-Онна, Госпожа Снегов. Мне она казалась прекрасной, хотя и была воплощением Смерти. Она помедлила, но Зия ничего не сказала, и Джулия, глубоко вздохнув, добавила: -- И Каннон. Особенно Каннон. -- Гуань-инь, -- промурлыкала Зия. -- Авалокитешвара. Одиннадцатиликая, тысячерукая, с головою коня, Каннон Милосердная. -- Да, -- сказала Джулия. Брисеида плюхнула тяжелую голову на колено Фаррелла, и он погладил ее, печально и язвительно утешив себя тем, что хоть ей от него есть польза. Джулия продолжала: -- Я совсем этого не помню, но каким-то образом бабушка посвятила меня Каннон. Маленькая приватная церемония, на которой нас было только двое. В самый разгар ее появился отец и, насколько я могу догадываться, полез на стену. Я не знаю подробностей. Мне было от силы пять-шесть лет. Черное пламя почти совсем погасло. Только и оставалось свету в давящейся тенями гостиной, что от сердитых бронзовых масок и, как ни странно, от гибнущего, покрытого шрамами лица Мики Виллоуза. -- Определенно я знаю только одно -- став немного старше, я уже почти не виделась с бабушкой. Японский я очень скоро забыла, и бабушку забыла тоже. Она умерла, когда мне было восемь лет. Ее похоронили на Хатидзе. Сразу две тени впились в колени Фаррелла не оставляющими следов льдистыми зубками. Он шуганул их, но следом уже подползали другие, бесформенно агрессивные, как японские духи Джулии. Зия спросила: -- Ты когда-нибудь задумывалась, зачем она сделала это, зачем сочетала тебя с Каннон. -- Я не знаю. Может быть, она надеялась, что я когда-нибудь стану буддийской монахиней. Зия покачала головой, еще не дослушав ответа Джулии. -- Твоя бабушка была очень мудрой женщиной. Она не могла представить, какой ее дар способен помочь тебе выжить в этой стране, уже начинавшей отнимать тебя у нее, но она знала, что любой человек нуждается прежде всего в милосердии, -- она повернулась, чтобы долгим взглядом окинуть лежащего Мику Виллоуза, и почти беззвучно что-то сказала ему по-арабски. Фаррелл не сомневался, что она повторила свои последние слова: прежде всего в милосердии. -- Ну хорошо, -- сказала она и одним удивительным движением распрямилась, хлопнула, отгоняя тени, в ладоши, прикрикнула на маски: "А ну-ка угомонитесь!" -- те, впрочем, не удостоили ее никакого внимания -- и торжественно проделала три полных оборота, будто укладывающаяся спать Брисеида. Фаррелл с Джулией, приоткрыв рты, уставились на нее, а она, увидев их лица, рассмеялась. -- Ни волшебства, ни чуда, -- сказала она. -- Всего-навсего старуха, пытающаяся как следует уравновесить свою шаткую персону. То, что мы собираемся сейчас проделать, совершенно безумно и безумно опасно, так что я думаю, нам следует покрепче упереться ногами в пол. Джулия сказала: -- Джо, ты бы лучше ушел. Ты не обязан здесь находиться. -- Катись ты к свиньям, Джевел, -- обиженно и сердито ответил он. Его голос заставил маски ненадолго умолкнуть, а Джулия дотронулась до него и сказала: -- Прости. -- Поймите меня, -- внезапно заговорила старуха, и хриплый голос ее прозвучал так страшно, что гостиная мгновенно очистилась от теней, и Фаррелл различил далекие, благословенные очертания стульев и шахматных фигур. Зия продолжала: -- Я делаю это не для кого-либо из вас и даже не для него -- не для них -- не из тщеславия, как я сказала вам прежде. Я делаю это, потому что мне стыдно, потому что я с самого начала знала, что происходит, и не вмешалась, не решилась выйти из дома. Я могла бы призвать его сюда, ко мне, но и тут боялась, что меня уничтожат, если я попытаюсь освободить его и не сумею. И я ничего не сделала за эти два года, пока не настала сегодняшняя ночь. Фаррелл так и не обрел потом уверенности -- действительно ли он предпринял робкую попытку протеста еще до того, как Зия яростно оборвала его: -- Разумеется, я отвечаю за это! Я обязана следить, чтобы исполнялись определенные законы, чтобы определенным вратам было дозволено открываться только в одну сторону. Какой бы усталой, слабой или испуганной я не была, в этом по-прежнему мое назначение. Вы, настаивая на том, чтобы помочь мне, делаете это из невежества, поскольку не можете даже вообразить, чем рискуете. Но я, я делаю это потому, что мне стыдно. Джулия спросила: -- Вы думаете, Каннон придет? Что я должна делать? Как мне призвать ее? -- Забудь про Каннон, -- ответила Зия. -- Призывай свою бабушку. Зия не шутила насчет равновесия, она велела Джулии и Фарреллу ухватиться друг за дружку в темноте гостиной и держаться покрепче, как если б они ехали в вагоне подземки. Она даже прислонила Мику Виллоуза к стенке камина и проверила, насколько он прочно сидит, прежде чем повернуться к ним и еще раз сказать: "Ну хорошо". Они встали вокруг Мики Виллоуза, рядом с котором сидела, дрожа, Брисеида (рука Зии держала собаку за мех на шее). Мика обнял лапу Брисеиды рукой, снизу вверх оглядел обступивших его людей и сказал: -- Обречены, вашу мать. Пресвитер Иоанн знает. Долгое время ничего не происходило. Сначала к великой радости Фаррелла вернулся звездный свет. Фаррелл решил, что уж на этот-то раз он будет глядеть в оба, чтобы понять, действительно ли свет истекает из Зииных волос или источником его служит нечто, находящееся вне гостиной. Но когда свет возник, он просто возник, заставив гостиную оторваться от своего основания и поплыть, а Фаррелл был слишком счастлив, чтобы предпринимать что-либо -- он лишь прошептал: "Добро пожаловать" -- и стиснул ладонь Джулии. Свет растекался вокруг, наполняя гостиную ароматом цветов -- плюмерия, боги пахнут, как плюмерия на Гавайях -- заставляя Фаррелла вспомнить Сенген, прекрасную, как деревья в цвету. Мика Виллоуз или царь, запрятанный внутрь него, снова начал постанывать в предчувствии непостижимого ужаса, и Фаррелл успел подумать: и вот так же каждый раз чувствует себя Эгиль Эйвиндссон? Далеко-далеко от них всходил, подобно луне, лик Зии: золотистый и утомленный, обретший под ударами бессчетных камней, которыми его осыпали, человеческую красоту. Затем она произнесла на языке, больше всего походившем на шелест мыльной пены, фразу, которая могла означать только одно: нет, будь оно проклято, будь оно проклято во веки веков и -- словно некая команда небесных ремонтников приступила к работе-- в гостиную сквозь стены и потолок потекли рваные ошметки ночи. Казалось, за несколько секунд осуществилось то, чего не сумели добиться Эйффи с Никласом Боннером: гостиную раздирало в клочья, словно сорванный ураганом аэростат. Но вместе с нею сгинули и солидные старые дома, и блудливые сады Шотландской улицы, и огни Авиценны внизу под холмом -- ничего не осталось за пределами разломанных очертаний Зииного дома, только небо, оскалившееся странными, стремительными звездами, и тьма, так же летящая, летящая вечно, не оставляя никакой надежды на утро. То было единственное когда-либо явившееся Фарреллу видение примитивного хаотичного пространства, и оно свалило Фаррелла с ног. Он скорчился среди кувыркающихся звезд, закрыл руками глаза и с нелепой мыслью: так я и не закончу песочить тот старый "эксетер", никогда уже не закончу -- изверг из себя блевотину. Охваченный безучастностью, он сознавал, что где-то поблизости Джулия вскрикивает: -- Каннон! Шо-Каннон, дзюитимэн Каннон, сендзю Каннон, бато Каннон, нио-ирин Каннон! О, Каннон, явись, Каннон, умоляю! Шо-Каннон, сендзю Каннон! Крик повторялся раз за разом, и Фаррелл хотел сказать ей, чтобы она заткнулась, потому что у него разламывается голова, но не успел, ибо Каннон явилась. Джулия уверяла потом, что богиня просто выступила из дыры в пространстве, пятьюста парами рук стянув за собой бесконечную, бессмысленную ночь и позволив дыре сомкнуться за собой, но не раньше, чем Джулия углядела драконов и синие с зеленью берега небесной страны. Фарреллу же представилось, будто она приблизилась к ним, пройдя дальней дорогой, и вошла туда, где они были, сквозь единственную из Зииных масок, не охваченную пакостной жизнью и мирно висевшую на стене над камином. То была белая, точно гипс, маска театра Кабуки, и пока Фаррелл смотрел на нее, маска начала переливаться в Каннон, расплываясь и растворяясь, чтобы в конце концов перетечь в коричневый круглый лик богини, в соцветия ее рук, в облачные одежды и в долгие янтарные глаза. Облик ее неустанно пульсировал, волновался на грани форм, размеров, полов, непостижных для воображения и разума Фаррелла. Он увидел, как Каннон легко поклонилась Джулии, приветствуя и признавая ее. Когда она повернулась к нему, он вытер рот ослабевшей рукой, стыдясь, что она увидит его таким, но Каннон улыбнулась, и Фаррелл заплакал -- не в этот миг, потом -- ибо улыбка Каннон позволила ему быть таким, как он есть, и позволила также простить себе несколько вполне основательных гнусностей. Впоследствии он настаивал на том, что слышал, как они разговаривали, Каннон и Зия, на языке мыльной пены -- и что он понимал каждое их слово. -- Старый друг... -- Старый друг... -- Я не способна помочь ему. Я слишком устала... -- Я помогу... -- Ты моложе меня и намного сильнее. У тебя мириады служителей, у меня же ни одного... -- Иллюзия. Нас не существует... -- Взможно. Но дитя позвало тебя, и ты пришла... -- Конечно. Как же иначе? Я знала ее бабушку... -- Да. Спасибо тебе, старый друг... Впрочем, Зия клялась, что они не произнесли ни слова, что они и не нуждались в словах, а Джулия доводила его до исступления, описывая, как Каннон склонилась над Микой Виллоузом и коснулась его глаз, коснулась по-настоящему, и как он заморгал и промолвил: "Джулия", тут же лишившись чувств. Все это Фаррелл полностью пропустил, осознав вдруг, что Бен висит далеко в ночи, подобно Зииной маске из театра Кабуки, и вглядывается над неисцеленным пока пространством в сцену, лежащую где-то под ним. И тут Каннон вновь поклонилась Джулии-- слишком занятой все еще беспамятным Микой Виллоузом, чтобы заметить поклон -- низко, изогнувшись, как Северное Сияние, склонилась перед Зией, и ушла, унося с собой звездный свет, и Бен спустился вниз по восстановившейся лестнице, и по скрипучему полу гостиной приблизился к Зие. Он обнял ее и прижал к себе так крепко, как мог. Мика Виллоуз открыл глаза и сказал: -- Джулия? Мать честная, а это еще кто такие? Фаррелл стоял, не двигаясь, прислушиваясь к первым птицам, к брызгалкам, заработавшим у соседского дома, и думая лишь об одном -- об улыбке Каннон. XVI Война представляла собой дело нешуточное. Почти от каждого рыцаря Лиги, не считая короля и боевого инструктора Джона Эрне, ожидалось, что он будет участвовать в ней, хотя степень своей активности определял исключительно сам боец. О себе Фаррелл знал только, что он состоит в войске Симона Дальнестранника, и что ему надлежит приискать для себя какое-либо гуманное и в то же время поднимающее дух бойцов занятие в тылу. Он поинтересовался у Симона, дает ли изготовление бутербродов и помощь Хамиду ибн Шанфара в импровизировании укрепляющих моральное состояние войска песен право числиться гражданским лицом. Симон сказал, что обещать ничего не может, и посоветовал приглядеть себе дерево повыше. Правила ведения войны отличались скудостью и простотой. Густо поросший кустарником тринадцатиакровый остров, лежащий посреди озера Валльехо -- отделенного от Хавлока заливом и землями целого округа -- уже несколько лет ежегодно сдавался Лиге, благодаря наличию у нее друзей, обладавших не весьма, но все же значительной властью, а также отсутствию у туристов интереса к этому обилующему ядоносным сумахом клочку суши. Война длилась один день -- с рассвета до заката -- и за неделю до этого дня остров поступал в полное распоряжение обороняющейся стороны, коей дозволялось соорудить на нем целый лабиринт фанерных барбаканов и форпостов, равно как и разного рода символических рвов, западней и ловушек, окружавшших центральную крепость, которая и сама представляла собой не более чем форт, возведенный на невысокой земляной насыпи. Она-то и была тем замком, который войску Гарта де Монфокон надлежало взять, чтобы выиграть войну. Единоборства воинов мало чем отличались от турнирных, исход их определялся законами чести и решением любого из восьми обладавших свободой передвижения судей -- по четыре с каждой стороны. Единственное отклонение от правил, которых Лига придерживалась во все остальное время, состояло в том, что каждой стороне разрешалось использовать оружие, обыкновенно находившееся под запретом. Симон Дальнестранник избрал длинные луки, а Гарт моргенштерны. На самом деле, как справедливо отметил Вильям Сомнительный, главную роль все равно играли мечи, но выбор Симона заставил атакующую сторону облачиться в шлемы и тяжелые доспехи, несмотря на то, что стрелы применялись тупые. -- Это быстро скажется, особенно в жаркий день. Никто не пишет об этом, но в старых войнах самая обычная усталость и была основной причиной потерь среди рыцарей. Вот увидите, часа в два, может быть, в три они начнут сами валиться на землю. -- А сможем мы продержаться до этого времени? Лицо Вильяма расплылось в пьяноватой улыбке. Всю вторую половину дня они помогали строить деревянную крепость, подкрепляя силы мексиканским пивом, и выпили столько, что хватило бы на долгую осаду. -- Это как раз самое легкое. Видите ли, Джо, преимущество всегда на стороне тех, кто обороняется. На всем острове есть только три места, где можно по-человечески высадиться -- раньше их было больше, но Гарт когда-то потратил целую неделю, стаскивая сюда здоровенные валуны и затопляя их так, что они теперь вышибают дно всякому, кто пытается пристать к берегу. Лишь для того, чтобы закрепиться на берегу, им придется сражаться до полудня, да при этом они еще потеряют кучу людей. В итоге у них только и будет времени, что от полудня до заката, и если нам хоть немного повезет, мы до самого вечера не подпустим их близко к замку. -- Стало быть, шансы у нас неплохие, -- сказал Фаррелл. Он хотел добавить: "если не брать в расчет Эйффи", но вместо этого спросил: -- А вы и впрямь ждете не дождетесь когда начнется война, верно? Вильям серьезно кивнул. -- Для меня это будет уже пятая. На мой взгляд, она замечательно избавляет человека от всякой дряни, скопившейся на душе -- от агрессивности, потребности в насилии, от притворства, от напряжения, связанного с необходимостью то и дело выбирать, на чьей ты стороне, от желания победить любой ценой. Я думаю, что в скором времени все войны так или иначе начнут походить на нашу. Настоящей-то уже никто не сможет себе позволить, а какие-то войны людям так или иначе нужны, -- поняв, что зарапортовался, он засмеялся немного смущенно и добавил: -- Ну ладно, ладно, не людям -- мужчинам. Малость увлекся. Вечером накануне войны Фаррелл отправился вместе с Хамидом домой к Вильяму, где предстояло обсудить стратегические планы Войны Ведьмы, как ее уже официально окрестили. На обсуждении присутствовал Симон Дальнестранник и самые сильные из его воинов, которые, напоминая футбольных болельщиков, немедля затеяли спор о прошлых турнирах и славных подвигах, совершенных тем или иным из рыцарей в той или иной из жестоких mкlйe; впрочем, столь же сильно напоминали они и ценителей ковров или высокой моды, ибо немало времени было уделено обмусоливанию тонкостей, связанных с использованием щита, и новаций, применяемых ныне в поединке на боевых топорах. Подогретое вино с пряностями и домодельный мед добавляли бессвязности разговору, который заносило то по одну, то по другую сторону границы, отделяющей повседневную речь от дурацкого, прилипчивого языка, коим изъяснялись Айвенго и компания. Фаррелл заснул и проснулся от толчка в бок, которым наградил его локоть Хамида когда общество уже начало расходиться. Еще полусонный он спросил: -- Ну как? Имеется у нас план предстоящей игры? -- Лучший план в мире, -- ответил Хамид. -- Лупить врагов по головам, держаться подальше от сумаха и улепетывать со всех ног при первых признаках появления Эйффи. Не план, а конфетка. Фаррелл пришел на собрание в одеждах Лиги -- трико, туника и сшитая для него Джулией кружевная сорочка -- собственно, все явились в костюмах, кроме Хамида, прибывшего прямиком из своей почтовой конторы и щеголявшего светло-коричневыми брюками, белой с короткими рукавами рубашкой и (несмотря на жару) узеньким красным галстуком, элегантным, точно змея. Уличные прохожие, миновав Хамида и Фаррелла в ласково душной ночи, останавливались, оборачивались и долго смотрели им вслед. Хамид сказал: -- Пожалуй, не стоит мне больше пить Вильямов мед. Его уже можно заливать в баки модельных аэропланов. -- Насколько я понимаю, он его к войне наготовил, -- сказал Фаррелл. -- А вы все-таки думаете, что Эйффи покажется? Симон вон клянется, что она пообещала Девяти Герцогам или кому там... -- Дорогой мой, я не думаю, я знаю! -- Хамид остановился. -- Симон просто-напросто старается отвлечь своих людей от мыслей о том, кто будет стоять в этой битве на стороне Гарта. Мы же, черт побери, превосходим их числом чуть ли не вдвое. Вы полагаете, что старина Гарт не в курсе? Полагаете, что он полез бы в драку с такими шансами, если бы не имел собственного простенького плана игры? Голос Хамида звучал уже выше и мягче обычного, напоминая речитатив, которым он излагал сагу о Святом Ките. -- О, нам предстоит узреть феерию об одной женской роли-- прямая трансляция из Лас-Вегаса -- и когда она завершится, уже не останется ни малейших сомнений, ни тени неопределенности относительно того, кто у нас в Лиге звезда первой величины. И еще предстоит нам узреть смерть. Они прошли два квартала, прежде чем Фаррелл смог заставить себя поверить в последнюю фразу Хамида настолько, чтобы ее повторить. Хамид заморгал: -- Я действительно так сказал? Ну, не говорил ли я вам, что с медом пора завязывать? Он заставляет меня откалывать бардовские штучки, причем так, что я и сам их не замечаю, -- Хамид умолк и молчал, пока они не прошли еще одного квартала, а после тихо добавил: -- Нет, это неправда. Просто с бардами такое случается время от времени. -- Смерть, -- повторил Фаррелл. -- Но чья? И каким образом? Однако Хамид уходил вперед -- на памяти Фаррелла он еще никогда не шагал так быстро, красный галстук через плечо относило за спину. -- Случается, голос сам начинает нести неведомо что. Не обращайте внимания. Дальше он молчал почти до того угла Парнелл-стрит, на котором Фарреллу предстояло свернуть к дому Джулии. Только здесь он задумчиво произнес: -- Поговаривают, что наш общий царственный знакомый больше не гуляет по улицам. Приятно слышать об этом, -- но последняя фраза, казалось, содержала в себе оттенок вопроса. Фаррелл ответил: -- Он в больнице. Истощение, нелады с почками, легкая анемия и пара других радостей, приобретаемых, когда долго живешь на помойке. Кроме того, он слишком припозднился с очередным визитом к дантисту, и к тому же в больнице его держат, как это у них называется, "под наблюдением", поскольку он с большим трудом вспоминает, кто он и в каком времени находится. Но в общем, дело идет на поправку. -- Ну что же, теперь мне жаль, что я сразу не сказал вам о нем всей правды, -- произнес Хамид. -- Буду с вами откровенен, я не был уверен, сумеете ли вы в достаточной мере понять, то что я мог бы вам рассказать. Он прервал рассерженный отклик Фаррелла. -- Да-да, я помню, мы оба видели то, что сделала Эйффи, но поймите, я видел также, как более сотни вполне разумных людей наотрез отрицали нечто, совершенное ею прямо у них на глазах. Так сказать, развоплощая содеянное, понимаете? Им пришлось изменить свою память о нем, о Мике, чтобы устранить противоречия из своих представлений о случившемся. Я видел, как они это делали. Господи, ведь именно он помог основать и организовать всю эту чертову Лигу, и все-таки через две, от силы три недели он у них обратился всего-навсего в еще одного спятившего негра, выбыл вследствие самовольной отлучки, переметнулся в туземцы -- ничего не поделаешь, с неграми это, к сожалению, нередко случается, -- голос его дрожал, дрожала рука, сжимавшая предплечье Фаррелла, и Фаррелл позавидовал не то чтобы непредвиденной, но все же неожиданной грации, с которой Хамид умел выплескивать свои чувства. -- Если вам когда-нибудь захочется увидеть настоящую колдовскую работу, понаблюдайте за людьми, защищающими свои удобства и верования. Только там вы ее и найдете. -- Почему же вы-то остались в Лиге? -- спросил Фаррелл. Ему ответил Хамид, почти уже полностью овладевший собой: -- Лиге нужен летописец, а мне -- материал для летописей. Я ведь тоже должен думать о своих удобствах. На углу он отрывисто пожелал Фарреллу спокойной ночи, повернулся, чтобы уйти, но, поколебавшись, добавил: -- Знаете, почему еще я заговорил с вами о Мике -- вы, я думаю, уже поняли, что, когда случилось то, что случилось, он и Джулия составляли какое-то подобие пары, -- Фаррелл кивнул, а Хамид продолжал: -- В общем-то, это было не очень серьезно. Я бы сказал так: кое-что между ними осталось незавершенным. -- Это их дело, -- сказал Фаррелл. -- С другой стороны, этот ваш голос -- я о завтрашней смерти -- вот это, по-моему, дело наше. Я думаю, нам следует обратить на него внимание. Хамид фыркнул. -- А он ничего нам больше не скажет, потому что не знает ни хрена, -- но глаза его, когда он похлопал Фаррелла по плечу, не улыбались. -- Хорошо, обратим, хоть я и не вижу, что мы тут можем предпринять. Вечная морока с этим внутренним голосом барда -- он никогда не дает указаний, поддающихся расшифровке. Ну ладно, до встречи на острове. Когда Фаррелл пробрался в дом, Джулия крепко спала. С горечью думая о том, что она опять до ночи просидела в больнице, рядом с Микой Виллоузом, он поставил будильник на три часа. Все же, когда он вставал, Джулия, мгновенно проснувшись, повернулась и потянулась к нему. -- Не скучай там, -- сказала она. -- И при малейшем сомнении сдавайся безо всяких. Я тебя выкуплю. Фаррелл поцеловал ее, одновременно произнося: -- Я понимаю, все это глупости, детские игры в войну. Но мне охота посмотреть, как они выглядят. -- Господи, ну что ты извиняешься, -- сказала Джулия. -- Ты только помни, что не все там будут в игры играть. И постарайся особенно не высовываться. Когда трое вооруженных мужчин постучали у дверей, Джулия уже снова спала. Фаррелл открыл и увидел Вильяма Сомнительного и еще двоих, с головы до пят затянутых в плащи, но негромко позвякивающих при каждом движении. Автофургончик, побольше и поновее его, подрагивая, стоял на подъездной дорожке. Фаррелл нырнул обратно в дом, сграбастал лютню и металлическую кольчугу, на которой так настаивала Джулия, и вышел наружу. Внутри фургончика сидел Бен в полном боевом снаряжении викинга: сплошь усеянная клепками кожа и расписанная красками сталь, тяжелые браслеты на запястьях и ожерелье из медвежьих клыков. Из всего облачения Фаррелл сразу признал лишь топор на поясе да рогатый шлем. На миг он до жути перепугался, потому что не был уверен, кто перед ним, но тут Бен ухмыльнулся, приветствовал его единственным в своем роде непристойным жестом, который они переняли у одноклассника-сицилийца, и Фаррелл сердито осведомился: -- А ты тут какого дьявола делаешь? Ты же сказал, что на войну больше не ходишь. -- Не ори, -- мирно откликнулся Бен. -- Люди спят. Надо же и о других немного думать. -- Погоди, а контрольные работы, которые ты должен проверять? Сколько из-за них было шуму -- чертова уйма контрольных, нет времени, нет времени, я еще буду гнуть спину, Джо, когда ты вернешься со своей детской площадки. Запугал меня к чертовой матери, я даже боялся спросить... -- Контрольные штука унылая. А война -- веселая. Влезай, нам еще за двумя рыцарями заезжать. Фаррелл, неловко пристроился рядом с ним на сиденьи, продолжая распросы: -- А Симон знает? Он вчера так распыхтелся из-за того, что ты не пришел. А Зия? Бен ответил: -- Зия меня и послала, присмотреть, чтобы ты не наделал глупостей. Ну что, доволен? Заткнись и надень кольчугу, она тебе пригодится. Поездка к озеру Валльехо заняла немногим больше часа, небо уже светлело, когда фургон остановился у сложенной из бетонных блоков уборной, и рыцари вылезли из него, чтобы пешком проделать остаток пути к берегу озера. Фаррелл увидел с дюжину легковушек и пикапов, оставленных среди тополей, и гребную шлюпку с четверкой рыцарей на борту, лавировавшую, направляясь к острову, -- плащи рыцарей ослепительно переливались, колеблемые рассветным ветерком, доспехи перенимали краски у озера. Над ними туго полоскалось желтое знамя с двумя черными лебедями. До острова было рукой подать, но шлюпка трижды сплавала туда и обратно, прежде чем подошла очередь Бена, Фаррелла, Вильяма и их спутников. Вследствие этого в фанерной крепости они появились как раз в ту минуту, когда Симон Дальнестранник заканчивал пылкую и гневную речь, обращенную им к сонным и приунывшим, судя по виду, войскам. Он оборвал ее и первым закричал ура, увидев, что Бен, за которым следовал Фаррелл, поспешил занять место в рядах мужей, которые в самых разнообразных шлемах и доспехах группами стояли под стягами своих государей. Фаррелл присоединился к Хамиду, над головой которого веяло знамя некоего Матгэмгейна из Клиодны, но Бена Симон Дальнестранник, воспользовавшись правом капитана, призвал к себе. Бен пошел на зов со странной неохотой, оглянувшись на Фаррелла, чтобы сказать, совсем как Джулия: -- Будь осторожен. Слышишь, Джо? Будь очень осторожен. Матгэмгейн из Клиодны весьма обрадовался, обнаружив среди своей челяди Фаррелла и Хамида ибн Шанфара. -- Ни единый из лордов Ирландии не подумал бы выйти на битву без своего барда и своего арфиста, -- сказал он. -- А сможете ль вы сыграть "Шелка зеленого моря"? -- Смочь не сможем, а похоже получится, -- ответил Хамид. Громким голосом Симон Дальнестранник сказал: -- Один только мерзостный трус с душою зайца убоится ныне этой девицы. Она вдвойне не вправе -- как ведьма и как женщина -- ступить ныне на сей остров, к тому же ведомо всякому мужу, что сила, коей она обладает, не способна перенестись через водную гладь, а потому гоните прочь страх пред нею и устремите помыслы ваши к победе. За Богемонда и Святого Кита! Фаррелл негромко сказал: -- Так то текучую воду, а не озерную, -- и Хамид кивнул. Девиз, который выкликнул Симон, исторг из рыцарских глоток громкое ура, хотя и не столь победное, каким приветствовали появление Бена, а затем рыцари с некоторой даже веселостью и бравадой разбрелись по назначенным им постам. Трое из них горланили "Гимн Азенкура", Фаррелл ясно слышал их сильные, грубые голоса и после того, как они скрылись в ольховых зарослях. Король наш выступил на Нормандию С красою и мощью рыцарства, И Господь явил им Свой промысел, Дабы впредь восклицала Англия: "Deo gracias!" Deo gracias Anglia Redde pro victoria[*] ". Первые из нападающих появились на другом берегу, лишь когда солнце взошло уже довольно высоко. Фаррелл сидел на дереве, наблюдая, как вражеские рыцари забираются в полудюжину шлюпок, и как их босоногие оруженосцы подталкивают шлюпки в сторону острова. Солнце, сиявшее на плюмажах и забралах, превращало рыцарей в безликих существ с горящими головами -- в огненные стрелы, возложенные на тетиву. Фаррелл крикнул стоявшему под деревом Хамиду: -- Я насчитал двадцать шесть, -- и Хамид повернулся, сообщая число одному из лейтенантов Матгэмгейна. Шлюпки веером разошлись по воде, устремившись попарно к каждому из доступных для высадки мест. Фаррелл намеревался убраться подальше (как по его разумению и приличествовало безоружному музыканту), едва покажется армия Гарта, но когда шлюпки приблизились к острову, он отошел совсем недалече, найдя укрытие за первым и самым хлипким барбаканом -- достающим ему до плеча фанерным щитом, на живую нитку приколоченным к двум деревьям. Здесь уже сидели на корточках трое рыцарей, положив шлемы на землю и держа в руках по длинному луку. Фаррелл заметил, что два лука из трех деревянные, очень хорошей работы, а третий, с прицельным устройством и ложбинкой для стрелы, из фибергласа. Но пузыри жевательной резинки вздувались все-таки на губах у рыцаря с деревянным луком. Недвижные рыцари взирали, как две нагруженные воинами шлюпки проскользнули через прогал в барьерном рифе Гарта и пристали к увитому диким виноградом берегу. Фаррелл услышал лязг уключин и мучительный скрежет, с которым днища шлюпок терлись о прибрежное дно. Рыцари начали выбираться на сушу, двигаясь с опаской и высоко держа перед собою щиты. У некоторых виднелись в руках и мечи, но у большинства торчали за поясом палицы с приделанными к ним цепами -- моргенштерны, чьи шипастые шары покачивались на цепях и проволочных тросах. Шары эти предположительно изготовлялись из теннисных мячей, с которых снималась тканевая оболочка, резина и кожа, но глазу Фаррелла они представлялись похожими больше на заледеневшие снежки с закатанными внутрь камнями. Он признал по-лисьи яркую шевелюру военачальника, Гартова закадычного друга Бриана Мечтательного, и услышал, как тот негромко отдает приказы своему подплывающему к берегу отряду. Трое укрывшихся рыцарей вытащили из колчанов по стреле. Еще до того, как они встали, почти в одно движение наложив стрелы и выстрелив поверх баррикады, Бриан, возможно, предупрежденный дроботом колчанов, откатился в сторону, крикнув своим рыцарям, чтобы те рассыпались и обошли укрепление с флангов. Тупые стрелы заклацали по деревянным щитам, зазвякали, попадая в металл. Фаррелл ожидал, что раненными будут объявлены пятеро из девяти высадившихся на берег, но упал всего один рыцарь, коему первая стрела угодила прямо в латный воротник -- предположительно пронзив его -- а вторая, пока он падал, в бок. Еще один рыцарь, поворотившийся, чтобы помочь товарищу, получил удар по державшей меч руке и, спасаясь от лучников, прыгнул в кусты. Остальные исчезли; Фаррелл слышал, как они, звеня доспехами, пропихиваются сквозь колючие заросли, с двух сторон обходя барбакан. Рыцари, сидевшие в засаде, отложили луки и вытащили ротанговые мечи, хотя места среди густой поросли едва хватало на то, чтобы занять оборонительную позицию. Фаррелл, решив, что лорд Матгэмгейн, наверное, будет не прочь еще раз послушать "Шелка зеленого моря", ударился в отступ. Тощий молодой человек в черной рубашке и черных брюках продирался мимо Фаррелла к рыцарю, так и лежавшему перед барбаканом. Он нес в руке небольшой пюпитр с зажимом и несколькими листками желтой бумаги и громко выкликал на ходу: -- Рамон Наваррский -- рана в руку; Мак-Рэй -- в руку и в ногу; Оливье ле Сетуа -- рана в руку; Сфорца Ломбардский -- убит. Павший рыцарь сел, затем поднялся на ноги. Мужчина в черном сказал ему: -- Ступайте к Дубу Глендоувера, знаете, где это? Там есть пиво и бутерброды, только сначала скажите, чтобы вас вычеркнули из большого регистра. Он живо обернулся на внезапно послышавшийся из-за барьера перестук мечей и звон, с которым опускались -- судя по звуку, на мусорные ведра -- замелькавшие в воздухе цепы. Фаррелл, осмотрительно выбравший в зарослях место погуще, разглядел двух защитников острова, прижавшихся спинами друг к другу, на каждого наскакивали по меньшей мере двое. Мимо проследовал павший в бою Сфорца Ломбардский, которому до окончания войны предстояло просидеть на нейтральной территории. Вышагивая, он негромко посвистывал и прищелкивал пальцами. За спиной Фаррелла Хамид неодобрительно поцокал языком. -- Сразу видно, что это человек несерьезный. Серьезные весь день лежат там, где упали. Сражение, похоже, разворачивалось на всех трех участках берега. Рыцари из войска Симона Дальнестранника скачками проносились мимо Фаррелла, размахивая мечами и цепляясь плащами за кусты, это они поспешали на подмогу осажденным форпостам. Единственное подобие плана кампании, какое имелось у Симона, состояло в том, чтобы лучники сдерживали высадившиеся на остров силы как можно дольше, а затем медленно отходили, закрепляясь в каждом из форпостов, пока им не останется лишь оборонять крепость и уповать на закат. Хамид ибн Шанфара в белой хламиде и белом тюрбане неустанно сновал по острову, выводя заунывные боевые напевы мавров и кельтов и безостановочно сочиняя уже рифмованные отчеты о событиях, еще происходивших, пока он их воспевал. Фаррелл держался поближе к Матгэмгейну из Клиодны, должным образом взбадривая ирландского лорда перед очередной стычкой, доставляя послания от него к его челядинцам и обратно и -- когда ему случалось пробегать мимо стола с напитками -- бросая на него все более похотливые взгляды. Вот где я буду стоять до конца, мой мальчик. Ты же зарой меня там, где над моею могилой вечной струей будет бить брауншвейгер. Ему казалось, что он присутствует на нескончаемом турнире Лиги, только без жонглеров и танцев. В каком-то смысле, сражение подчинялось неуловимому ритму, свойственному всякой настоящей кампании, смещаясь взад-вперед между форпостами и берегом, но неизменно рассыпаясь на бесчисленные, несообразные с общей целью и подчиненные строгому ритуалу единоличные схватки. Едва раздавался крик, что Бриан Мечтательный сошелся один на один с Олафом Холмквистом, или что Рауль Каркассонский и ронин Бенкеи каждый с мечом в одной руке и дубиной в другой загнали аж шестерых рыцарей в поросший сумахом лог и не выпускают наружу, как боевые действия повсеместно замирали. Основные же впечатления от них складывались из пыли, разъедающего кожу пота, давящей скуки, бесцельной беготни и ныряния в заросли, внезапных толчков и падений, суеты одетых в черное судей и идиотских воплей вроде "Покорись, малодушный!" или "Ко мне! Ко мне! Дом Медведя, ко мне!" Тактика Гарта оставалась пока столь же условной, сколь и тактика Симона Дальнестранника, ни того, ни другого ничуть не интересовало, чья сторона захватывает или теряет тот или этот плацдарм, главное было -- сражаться, и Фаррелл дивился, почему он, собственно говоря, решил, что все должно происходить как-то иначе. Эйффи или Никласа Боннера не было ни слуху ни духу, Фаррелл испытывал по этому поводу едва ли не разочарование. Бен, несмотря на его устрашающую репутацию, тоже никак себя не проявлял. Пару раз Фаррелл издали видел его в задних рядах воинов, осуществляющих какую-нибудь фланговую атаку или прочесывающих местность; но до сей поры он так и не попал во все разрастающуюся Хамидову хронику Войны Ведьмы. Сразу после полудня пал Матгэмгейн из Клиодны, правда не в битве, а от острого расстройства желудка. Следом за ним еще четверо быстро полегли от той же причины и еще трое от солнечного удара. Фаррелл вспомнил предсказание Вильяма Сомнительного и призадумался было, чем это может кончиться, но тут стали поступать раненные. Двое, судя по всему, провалились в глубокие ямы, разверзшиеся у них под ногами, из трех других без малого вышибли дух тяжеленные ветки, павшие с огромных мамонтовых деревьев. Хамид, искусно перевязывая одну из жертв, глянул поверх нее на Фаррелла и сказал: -- Вот я себе и думаю. -- Я тоже, -- ответил Фаррелл. Впрочем, он страдал от жары и жажды, утратив к этому времени способность всерьез помышлять о чем бы то ни было за исключением пива. Оставив воинов Матгэмгейна выбирать из своей среды нового капитана, он побрел под деревьями и набрел на хорошо утоптанную тропу, ведшую, как он решил, к Дубу Глендоувера, куда отправлялись и убитые, и плененные, и где наверное можно было разжиться чем-то почище вязкого и опасного меда Вильяма Сомнительного. Лес здесь казался гуще и глуше, уходящие вглубь, светящиеся дорожки простегивали его, и воздух отдавал на вкус застарелым безмолвием. Фаррелл начал на ходу негромко наигрывать известную еще Чосеру латинскую застольную и через некоторое время остановился, чтобы перестроить лютню на более подходящую для песни тональность. Если бы не эта остановка, он мог и не услышать прозвучавшего прямо впереди голоса Эйффи и уж точно не успел бы затаиться рядом с тропой, среди древесных корней и высокой травы. Видеть девушку он не мог -- и потому, что плотно прижимался щекой к куску ноздреватой коры, и потому, что крепко-накрепко зажмурил глаза. Сколь бы нелепым это не представлялось, но он твердо знал, что стоит ему открыть глаза, как Эйффи его обнаружит. -- Нет, это мое дело, -- говорила она. -- Это мой триумф и больше ничей. И чтобы заставить их выглядеть поничтожнее, я с ними сражусь в одиночку -- без всяких там помощников-рыцарей и без отца, который хоть и прикрывает меня спереди, но только мешает своими советами. Да кстати сказать, и без никчемного Никласа Боннера, имеющего наглость указывать мне, что я могу, а чего не должна делать. Только я -- только Эйффи, боги и чудо. Эйффи пронзительно захихикала, и лютня зазвучала в ответ, так что Фарреллу пришлось прижать ее к животу, заглушая тоненький отклик. Вкрадчивый старческий смешок ответил ей точь в точь, как лютня. -- Неужели ты не дозволишь милому старичку Никласу Боннеру взлелеять твою победу? Целое лето ты ходила у меня в подмастерьях, а теперь что же -- меня на покой, а ты одна уйдешь своею дорогой? Жадный, неблагодарный ребенок,