устроитель
концертов, мальчишка, мимо которого не проплывали спасательные круги ста с
чем-то кораблей Балтийского флота! Его не стаскивали за борт десятки рук,
цеплявшихся за все плывущее! Он не знает, что такое синева детских тел! ) Но
тут показался флагарт с толстым портфелем, вел с собой старших артиллеристов
кораблей. В обрез кучным залпом шмякнулась дюжина окурков, офицеры встали,
на Манцева уже не заорешь. Писание рапортов было всегда смертной мукой для
Жилкина. Сочинять рапорт о вредоносности Манцева он не стал. Заступил
дежурным по бригаде и всем вахтенным приказал: Манцева -- гнать! Сам Жилкин
не знал уже точно, что заставляло его держать эсминец в повышенной
готовности к сиюминутному бою. Унижение 41-го года? Презрение к "пиратам"?
Любовь к дочерям? Жена, которая может нагрянуть со дня на день? Все
смешалось и все прижилось друг к другу, все питалось одной кровью и одним
сердцем.
27
Еще одна новость, еще удар, и опять Манцев! Подписка на второе
полугодие. По некогда заведенному порядку агитброшюры и газеты оплачивались
матросами, и порядок этот очень не нравился Долгушину Да и политуправлению
тоже, собирались даже написать в ГлавПУР. И вдруг в середине июля
выяснилось: командир 5-й батареи из лейтенантского кошелька рассчитался за
газеты и журналы, сам распорядился, дешевой популярности захотел. Но именно
эта новость и толкнула Ивана Даниловича на решение: поговорить с самим
Манцевым! И прибыть на корабль скромно, на барказе, по возможности
малозаметно. Что Иван Данилович и сделал. На барказе -- офицер одного с ним
ранга, флагманский минер, за его спиной можно укрыться, он, минер, и принял
рапорт вахтенного, а Долгушин оторопел: на вахте стоял Манцев! Иван
Данилович в нерешительности постоял за 4-й башней, соображая, что дальше
делать. Еще раз глянул издали на вахтенного. Да, Манцев, и первое
впечатление -- а оно, по опыту, оправдывалось впоследствии -- смел и умен.
Впечатление еще не обосновалось в душе, еще усаживалось и устраивалось,
когда к Долгушину подкралось воспоминание, Манцевым навеянное. Такой же
двадцатидвухлетний мальчик, лейтенант, без юношеского румянца, правда,
потому что из блокадного Ленинграда -- к ним направлен, в бригаду ТКА.
Сережа Иванин -- так и представил его Долгушин офицерам своего дивизиона, да
никто и не расслышал даже, не до Иванина всем было. Назревал выход в море,
отмечали цель -- конвой -- на картах, уточняли координаты, время, у кого-то
пропала ракетница, кто-то доказывал, что торпеды сегодня надо поставить на
большее углубление, папиросный дым до потолка, по телефону -- матерная
перебранка: срывался выгодный обмен, сало на спирт. И к каждому с ладошкой
совался Иванин, в ответ получая беглое рукопожатие да невнятное бурчание,
пока, обиженный, не дошел до Гришки Калашникова, командира 123-го катера.
Гришка и брякнул: "Ну, чего ты ко мне лезешь? Нужно мне знать, как мама тебя
нарекла! Живым после боя будешь -- тогда и познакомимся!" Негромко брякнул,
одному Иванину, но услышали все, замолкли на мгновение, а потом вновь
продолжили галдеж. Вот тут Сережа и залился румянцем, и Долгушину тоже стало
нехорошо, как перед первым боем. И Гришку винить не за что. Люди хотели
жить, в бой уходили, не желая стеснять душу, и пожар на катере справа был
для них "огнем от попадания немецкого снаряда", а не гибелью человека, с
которым утром забивался "козел". Неприятное было воспоминание, и Долгушин
поспешил вниз, по пути спрашивая, где каюта лейтенанта Манцева. Ему показали
эту каюту. Он, спустившись по почти вертикальному трапу, толкнул дверь.
Никого. Горит настольная лампа. Тесновато. Душно. Умывальник с зеркалом.
Телефон. Двухъярусные койки, задернутые портьерами. Книжная полка. И на
переборке -- серия фотографий, жизненный путь трехлетней девочки. "Наша
Вера" -- так назвали в каюте этот фотомонтаж, снабдив его пояснениями.
"Привязка к местности", "первый бой", "прокладка курса", "стрельба по
площади". Фотографии любительские, надписи профессиональные. Тяжелая
волосатая мужская длань, развернутая для шлепка по беззащитной попке:
"Разбор учения". Книги. Фадеев, Драйзер, мореходные таблицы Ющенко,
англо-русский словарь, Ильф и Петров. Краткий курс и -- "Техминимум
буфетчика". Боже ж ты мой, вся до дыр книжица изучена, наиболее ударные
места подчеркнуты, засеяны восклицательными знаками. "Как заметил наш
великий классик, истинное воспитание заключается не в том, чтобы не пролить
соус на скатерть, а в том, чтобы не нахамить советскому клиенту за
повреждение государственного имущества..." Ох, Манцев, Манцев... Вороша
книги, Долгушин проморгал момент, когда портьера откинулась. Оглянулся -- а
на койке сидит худой, как спичка, человек, чем-то похожий на голодного
беспризорника. Фамилию манцевского соседа Долгушин забыл, хотя Барбаш ввел
его в суть того, чем занята каюта No 61 и кто в ней обитает. "Долгушин", --
назвал себя Иван Данилович, но ответа не получил. Вспыхнувшие было глаза
человека притушились, ладони спрятались под мышки, человек глухо (в горле
что-то булькнуло) спросил: -- Чем могу быть полезен?.. Долгушин смешался.
Сказал, что ждет лейтенанта Манцева. -- Так он же... Сосед сказал это после
быстрого взгляда на часы -- и осекся, не продолжил, продолжение было в
глазах, в брезгливой складочке у рта. Двусмысленных положений Иван Данилович
не терпел, выходил из них всегда по-дурацки, честно. -- Интересуюсь
Манцевым. Хотелось посмотреть, как живет он, с кем. Не очень красиво,
понимаю. Но жилище богов всегда распахивало двери простым смертным. --
Ошиблись направлением, -- спокойно поправил сосед Манцева. -- Боги живут в
корме и двери не распахивают. Здесь галерники, к которым зачастили
надзиратели. Еще раз извинился Долгушин, хотя с языка свисали другие слова.
По жилой палубе шел он в корму, кляня себя за торопливость и
невнимательность: надо было все узнать от Барбаша, заранее понять этого
офицера со взглядом и худобой беспризорника. Не одну ложку ядовитого
снадобья влил он в Манцева, это уж точно, Замполит встретил его в полной
боевой готовности, надраенным и выглаженным до парадного блеска, в фуражке
даже. Иван Данилович начал шутливо, оказав, что не стоило, право, так
официально встречать того, кто прибыл незваным гостем. Шутливого тона
Лукьянов не поддержал. Сухо заметил, что не видит ничего предосудительного в
том, что политработник всегда одет строго по уставу. Ничего
предосудительного не видел и Долгушин, но его начинала выводить из себя
небрежная, чуть вызывающая манера подчиненного, таящая возможности
неожиданных, колких выпадов, и он сказал, что политработнику не грешно бы и
поскромничать в одежде: рабочий китель и затрапезные брюки создают -- в
корабельных условиях -- предрасположение к свободному, за душевному
разговору с личным составом. -- Заместитель командира линейного корабля не
массовик-затейник дома отдыха! -- угрюмо возразил Лукьянов. -- Лично мне
претит стремление некоторых политработников панибратски общаться с
матросами. Формы, в которые облекаются мои отношения с подчиненными,
замечаний со стороны командира не вызывали. И не вызовут! -- резко заключил
замполит. -- Не сомневаюсь... Я здесь -- относительно Манцева... Нет, с вами
говорить я о нем не стану. -- А почему бы и не поговорить? -- Лукьянов снял
фуражку, сел, жестом хозяина показал на стул. -- Прошу. Не слова возмутили
Долгушина, а каменная неподвижность лица, так не вязавшаяся с издевательской
гибкостью интонации. -- Запомните следующее, Лукьянов... Вам, как и многим
другим, не нравится система увольнения, введенная на эскадре. Да, я знаю, вы
пытались возражать и умолкли, когда вам напомнили, что приказ обсуждению не
подлежит. Не мне вам говорить, что любой приказ обсуждению все-таки
подлежит, ибо отдан коммунистом и выполняется коммунистами. Есть ЦК, есть
Главное Политическое управление, есть политуправление флота, есть политотдел
эскадры, туда бы вам и обратиться со своими сомнениями. Лично мне имели
право изложить их. Походному штабу командующего флотом, когда тот на борту.
Штабу эскадры -- в доверительных беседах, кулуарно!.. Вы всем этим
пренебрегли, выставили вместо себя неразумного, доверчивого лейтенанта. И
том, что произойдет с ним, винить надо вас, только вас Замполит закурил... И
пальцы его тоже были издевательскими -- тонкие, гибкие, белые. -- Линкор не
курительная комната парламента, кулуарные коалиции на нем невозможны. А о
Манцеве... Что может, спрашиваю я, произойти с человеком, который именно
приказ командующего исполняет? -- Вы что -- притворяетесь?.. Зашипел
динамик, замполит потянул руку к нему, чтоб выключить, но передумал.
"Дежурное подразделение -- наверх! Дежурное подразделение -- наверх!" --
раздалась команда Манцева, искаженная хрипами динамика. -- Дежурное
подразделение наряжается на сутки, -- сказал Лукьянов. -- Оно разгружает
баржи с продовольствием, помогает трюмным протягивать шланги к водолеям и
нефтеналивным баржам. Сегодня дежурит 3-я башня. Можете подняться на шкафут
и убедиться: пройдет еще пять минут, прежде чем башня построится. Найдутся
освобожденные от работ, кое у кого окажутся дела поважнее... 5-я батарея по
команде с вахты выстраивается в полном составе и через минуту, если не
раньше. Помощник командира и некоторые вахтенные офицеры поняли это давно и
нередко вместо дежурного подразделения вызывают 5-ю батарею, что является
грубейшим нарушением устава. Проблему Манцева командование линкора видит в
другом. Командование линкора хочет подтянуть все подразделения корабля к
уровню 5-й батареи и, скажу прямо, испытывает громадные трудности.
Происходит обратное: какая-то сила тянет 5-ю батарею вниз. Почему-то на
корабле -- и не только на нашем корабле -- стремятся к среднему, к худшему,
но не к лучшему. И стремление это заложено в "мере поощрения"... Вот в чем
проблема. -- Не вам ее разрешать, Лукьянов! Не вам! Я прихожу к мысли, что
политическое руководство на линкоре осуществляется вами некомпетентно! Оно
вам не по силам! -- Иного и прямо противоположного мнения придерживаются
более знающие руководители. -- Замполит встал, одернул китель. -- Напомню,
что в этой должности я утвержден Центральным Комитетом партии! -- А я,
по-вашему, кем?.. Женсоветом гарнизона? Долгушин в бешенстве выскочил из
каюты. Ноги несли его к трапу: быстрее, на ют, барказом на Минную стенку,
бегом в штаб флота, потребовать снятия Лукьянова, Милютина, всех!..
Одумался. Зашел в кают-компанию, постоял под вентилятором, выпил воды,
посидел в кресле, покурил. Понял, что все впустую. Здесь, на линкоре, и
родилась вседозволенность, и не Манцев страшен, а манцевщина, глумление над
приказами, хихиканье над "Техминимумом". Уже два офицера выгнаны с флота,
вздумали подражать линкоровскому лейтенанту. Провокатор! Тем большая нужда в
командире. Надо идти к нему, Долгушин оглядел себя в зеркале. Все-таки
командир. и какой командир! Каждый год приказом командующего флотом
определяется старшинство командиров кораблей, старшему отдаются адмиральские
почести, в этом году им объявлен командир крейсера "Ворошилов", но все
корабли эскадры по-прежнему играют "захождение" командиру линейного корабля.
Старожилы Черноморского флота рассказывали Ивану Даниловичу, что
восемнадцать лет назад таким неслыханным и невиданным уважением пользовался
командир крейсера "Червона Украина" капитан 2 ранга Кузнецов Н. Г., нынешний
Главнокомандующий. Долгушин прошел в корму. В треугольнике, где сходились
каюты правого и левого бортов, застыли рассыльные в отчетливой
неподвижности. И тут же перед Долгушиным возник мичман: погоны приделаны
как-то косо, и в лице косина замечалась, какая-то асимметрия во всем
чувствовалась. Мичман сказал, что командир ждет, и тоном, каким говорят
"убери швабру, салага!", приказал рассыльному: -- Помощника вызови. Долгушин
постучался и вошел. Друг и одноклассник сидел за столом, спиной к нему.
Поднял голову, отложил книгу, встал. -- Ты, Иван?.. Прошу. -- Здравствуй,
Коля. Не помешал? -- Помешал. ПСП почитывал. -- Правила совместного
плавания?.. Шутить изволишь. Ты эти правила с училища наизусть знаешь. --
Поэтому и читаю. И убеждаюсь, что ПСП -- документ почти политической
важности. -- В том смысле, что правила можно толковать так и эдак? Командир
чуть удивленно глянул на него. -- Наоборот. Они допускают только одно,
единственно верное решение вопроса о безопасности плавания корабля в составе
соединения. Тебя это тоже волнует, иначе бы не навестил... На то и глаза
вахтенному офицеру, чтоб первым увидеть опасность. Олег Манцев записал в
журнал, а потом и доложил помощнику о прибытии на корабль начальника
политотдела эскадры. Видел он его не впервые, последний раз на корабельном
празднике, годовщине поднятия флага, и тогда еще поразился числу иностранных
орденов на тужурке почетного гостя. Прибывший скрылся в корабельных недрах.
Вахта шла отменно, и полной неожиданностью было появление на юте Бориса
Гущина, выбритого, чистого, при кортике, взвинченного, обозленного. Странно
глянув на Олега, он отбросил брезент с приставного столика и открыл
вахтенный журнал. Так мог поступать только человек, пришедший на вахту.
Показался и Болдырев, дежурный по кораблю. И помощник командира. Наступила
некоторая ясность. -- Манцев! К командиру! Срочно! Вахту сдать Гущину!
Болдыреву быть на юте! Никто, пожалуй, на линкоре не мог припомнить Случая,
когда офицера снимали с вахты ради беседы с командиром. "Я уже обошел
палубы" -- -сказал Гущин, помогая Олегу снять нарукавную повязку. "Прикуси
язык!" -- тихо предупредил Болдырев Олега. Допущенный рассыльным к двери
(где-то мелькнуло перекошенное лицо Орляинцева), получив после стука
разрешение, Олег вошел в каюту и доложил о себе командиру, прервав того на
полуслове: командир рассказывал что-то веселое. "Вот он, герой нашего
времени..." -- услышал Олег. Широко расставленными, как при игре в жмурки,
пальцами командир толкнул его в грудь, усаживая на стул слева от себя.
Справа же сидел капитан 1 ранга, начальник политотдела. На Олега он не
глянул даже, а при словах командира поморщился. Олег сел. О нем будто
забыли. И Олег Манцев сжал губы, чтобы не заулыбаться: командир линейного
корабля пустился в разухабистую военно-морскую травлю! Командир живописно
повествовал о том, как во Владике, то есть Владивостоке, встретил друга
Витю, которого звали также "Кранцем". Прислушиваясь к похождениям
Вити-Кранца, Олег украдкою рассматривал каюту. Штабы зарезервировали все
лучшее на корабле, и командир ютился в клетушке размером чуть больше той, в
которой обитал сам Олег. Прямо от двери -- стол, вплотную к борту, стулья
слева и справа развернуты к двери, темно-голубой бархат закрывал спальную
часть каюты, -- нет, невозможно было представить себе командира, безмятежно
спавшим) Много месяцев назад Манцев представлялся в этой каюте командиру в
день прибытия на корабль. И был здесь недавно, когда утверждался отчет о
стрельбе No 13. Еще три стрельбы проведены, все на "отлично", отчеты
командир подписывал на ходовом мостике. Залихватская травля набирала темп.
Вспоминались проказы каких-то дим, юрок и женек, имевших военно-морские и
аграрно-технические прозвища. Гость явно тяготился травлею, подавленно
смотрел на носки своих ботинок, досадливо улыбался, нетерпеливо ерзал. Все
проказники, как догадывался Олег, учились некогда вместе с обоими
каперангами. Все они, эти юрки, димки и женьки ("Хомут", "Маркиза" и
"Крюйс") умели пить чуть ли не из бочки, с громким успехом волочились за
девицами и о своих похождениях оставили краткие воспоминания, выцарапанные
на стенах гауптвахт Балтики, Севера и Дальнего Востока. -- ...А Хомут свое
тянет, приходи да приходи вечерком в "Золотой Рог". Ладно, отвечаю, приду,
но с условием: девочки будут?.. (Командир -- и "девочки"? Ну, чем не
хохма?.. Олег не удержался, хмыкнул.) Будут, отвечает он уверенно. И что ты
думаешь? Прихожу и вижу: семьдесят пять девчонок за банкетным столом! Весь
кордебалет Большого театра приволок, театр тогда на гастролях во Владике
был. Семьдесят пять! Пресновато получалось у командира, подумал Манцев. Нет
размаха, нет деталей, оживляющих повествование. Командиру бы походить в
каюту No 61, послушать, поучиться травле. Или сейчас разрешить Олегу
показать свое искусство. Оба каперанга окарачь выползли бы на палубу,
сломленные хохотом. -- Пожалуй, столько они в гастроли не берут, -- возразил
нетерпеливо гость и посучил ногами. -- Оставим балетную труппу. Да и не мог
Юрка закатывать званые ужины в "Золотом Роге". На него не похоже. -- Ну уж,
-- возразил командир. -- А Кнехт? Кто бы мог подумать. После войны решено
было перевести его на десантные баржи, что Кнехту весьма не понравилось...
Командиру понадобились спички, он нашел их рядом с локтем Олега, и командир
глянул на Олега так, что все в нем зазвенело до боли в ушах и, отзвенев,
напряглось и напружинилось. Взгляд командира был -- как на мостике в самые
опасные моменты маневра, и Олегу стало ясно, что военно-морские байки
командира -- истинные происшествия, что Хомут, Маркиза и Крюйс -- офицеры
одного с командиром ранга. Все мы, лейтенантами, были шалунами и
проказниками -- такой смысл вкладывал командир в рассказанные им эпизоды из
довоенного прошлого. И страх испытал он, легкий, быстрый и жаркий, вол ной
прошедший по всему телу и через пятки ушедший в палубу. Раз уж командир
хочет увольнения 5-й батареи представить молодецкой шалостью, то плохо,
очень плохо складываются дела,. и гость этот, насупленный капитан 1 ранга,
начальник политотдела, за его, Манцева, головой прибыл сюда. -- Тогда бравый
катерник Кнехт бурно запротестовал, что во внимание принято не было, да и
ранение серьезное перенес катерник, медкомиссия рекомендовала десантную
баржу. Попытки пробиться к командующему флотом успеха не имели. Тогда
катерник решился на отчаянный шаг. Ворвался среди бела дня, то есть поздним
вечером, в ресторан "Полярная звезда", бабахнул из пистолета по люстре и --
"Всем под стол!". Все, разумеется, полезли под столы... Это мне Аркашка
рассказывал, -- повернулся к Олегу командир, будто тот знал, кто такой
Аркашка, и, зная Аркашку, мог подтвердить истинность излагаемого. -- Аркашка
из-под стола потянул Кнехта за брючину. Ваня, говорит, даме дурно, подай
сюда вина... Катерника -- на губу. Дикий случай. А дикие случаи положено
разбирать самому командующему. Так и добился Ваня своего, попал на прием, от
крутился от десантной баржи. Но загремел в политработники. Эта история с
пальбой в "Полярной звезде" известна была всем офицерам Балтики и Севера, и
теперь Олег знал, кто сидит справа от командира. Понял, что начальник
политотдела эскадры и командир дивизиона ТКА в годы войны -- один и тот же
человек. Сколько легенд ходило о нем! Сколько басен! Десятки книг написаны о
катерниках, но о Долгушине в них почти ничего. Зато есть неопровержимый
документ, хроника войны на Северном флоте, где показан каждый день войны,
все победы и поражения флота. И везде Долгушин. Дважды представлялся к
Герою, и дважды что-то останавливало руку последней подписывающей инстанции,
-- это уже не из хроники, это курсанты додумывали в курилках, домысливали.
Вот он, сидит, повернулся, показал себя: нос картошечкой, брови девичьи, ни
сединки в волосах... Неужели этот человек первым ворвался в Печенгу, так
ошеломив немцев, что те не сделали ни одного выстрела?
-- Аркашка -- враль, хвастун и негодяй! -- негодующе произнес катерник
Долгушин. -- Может, командир, ты познакомишь меня со своим подчиненным? --
Охотно. Командир 5-й батареи лейтенант Манцев -- капитан 1 ранга Долгушин,
начальник политотдела.
Олег привстал было и сел. Долгушин всем телом развернулся к нему и
глянул на него так откровенно любопытно, жадно, знающе, что Олег зажмурился
от взгляда, как от яркого света. -- Вот мы и познакомились... -- выговорил
Долгушин. -- Вот какой ты, Олег Манцев... Командир, что можешь сказать об
Олеге Манцеве? -- Фанатик, -- отрекомендовал командир, смотря прямо перед
собою, на барашки иллюминатора. -- Артиллерист до мозга костей. На все
смотрит через призму визира центральной наводки. От стереотрубы не оторвешь.
Старшему помощнику однажды пришлось силой выгонять на берег. Дни и ночи
готов проводить у орудий. -- Эх, Николай Михайлович, дорогой мой командир!
Кого ты мне подсовываешь? -- Долгушин произнес это с укоризной и осуждающе
покачал головой. -- Концы с концами не сходятся. То он шалунишка и оболтус,
то фанатик, на колени падающий перед дальномером. Зачем туманить? Дымзавесу
ставят против врага. А здесь друзья. Точно, Олег? Олег признал это
неопределенным "угу". -- Друзья. Договорились? Три человека, три друга
сошлись, чтобы вместе обнаружить истину... Пусть, командир, забудутся все
твои маневры, все твоя зигзаги. Слушал я тебя и вспоминал историю о том, как
Нума Помпилий обманывал богов. Обмануть-то обманул, но вряд ли боги
удовлетворились жертвоприношением, вместо человеческой головы Нума подсунул
богам головку чеснока или лука, не помню уж. И боги обиду затаили на Нуму
Помпилия. Слова эти, Олегу непонятные, как бы перенесли командира на ходовой
мостик, где он владычествовал. -- Если посланец богов полагает, что на моем
корабле его хотят задобрить, то он ошибается! -- Да что ты, что ты, Николай
Михайлович! -- Напомню также, -- стегал Долгушина голос командира, -- что
Жанну д'Арк обвинили в отступничестве на основании того, что авторитетом она
считала бога, а не церковь. Так вот, на линкоре я каноник, папа римский и
архиепископ в одном лице и за связь с богом никого из верующих не осуждаю!
-- Учти: все, причисленные к лику святых, жили когда-то на грешной земле
простыми мирянами. Начался спор, в котором Олег не понял ни слова. Но он
запомнил его. Он надеялся, что до того еще, как станет капитаном 1 ранга,
встретится со знающим человеком и человек этот расшифрует ему суть
жертвоприношений. Спор кончился, наступила пауза. А Олега подмывало и
подтачивало желание высказаться, он с тревогою понимал, что ничего ведь не
решено здесь, а это значит, что будет когда-то решаться, без него, без
командира, и что-то должно решиться, потому что не приказ нарушил он, а
нечто более важное, он перешел черту, до командира, до командующего эскадрой
и флотом, до Главкома еще проведенную каким-то всеобщим установлением, он
попрал какую-то неписаную заповедь, настолько очевидную, что для нее нет
слов в языке, нет указаний в уставе. Иначе ему бы прямо сказали, - на что он
посягнул, иначе его не выбрали бы старшим в камере; матросы 5-й батареи о
нарушении им этой заповеди знают, о грядущей каре тоже, и нависший над ним
меч так поднял уже командира батареи над подчиненными, что они снизу взирают
на него, к небесам взлетевшего как бы. Он рот раскрыл уже, помогая себе,
рождая слово, первое слово, и ничего выговорить не смог. Командир смотрел на
него в высшем проявлении гнева: в глазах -- желтый огонь, в линии рта --
неумолимая жестокость, и под взглядом командира Олег онемел. . -- Да, ты
прав... -- отвернулся от Манцева командир. -- Семьдесят пять человек они на
гастроли не берут... -- У меня несколько вопросов к Олегу, -- Ни одного
вопроса! -- Почему? -- Потому что любое слово моего офицера будет, боюсь,
неправильно тобою перетолковано там, в штабе. Повседневная служба, Иван
Данилович, это постоянный перебор возможных решений, приоритет одного
противоречия над другим. Помнишь: "Если приказ препятствует выполнению
боевой задачи, то достоин сожаления тот, кто действует по приказу..." Ступай
на вахту, -- приказал командир Олегу и посмотрел на часы, висевшие над
столом. Часы показывали 17.36. -- Когда примешь вахту? -- В 17.50, --
высчитал Олег, которому надо было еще забежать в гальюн, выкурить папиросу и
обойти верхнюю палубу. -- Добро. Ступай. Последнее, что услышал Олег, было:
-- ...Так вот узнаются люди. Безответственный офицер постарался бы показать
свое рвение, ответил бы, что вахту примет в 17.37. В назначенное себе время
Олег натянул красно-белую повязку. В списке суточного наряда произошли
незначительные изменения, барказы и шлюпки Гущин перевел на правый,
подветренный борт, в остальном все по-прежнему. Ни о чем не спросили его
Гущин и Болдырев. Борис пошел переодеваться в каюту. Всеволод Болдырев
поспешил на камбузную палубу: близился час ужина.
29
Каюту командира Иван Данилович покинул недовольным, от ужина в
кают-компании отказался, а такой отказ в русском флоте исстари считался
неодобрением всего того, что видел и слышал на корабле старший морской
начальник. А услышать пришлось неприятное и странное. "Манцев -- человек,
созданный для боя. Еще точнее, для первого часа войны, а именно тогда
понадобятся люди, способные принять непредсказуемо верные решения. Вот какой
здесь стратегический задел. Эта возня с увольнением когда-нибудь да
кончится. Но с нею не должен кончиться Манцев. О будущем надо думать, Иван.
Мне он тоже не нравится -- Манцев, другими были мы, выйдя из училища. Но не
о себе надо думать. О противнике. Ему Манцев не будет нравиться еще больше".
После такой характеристики не станешь говорить о переводе Манцева под
знамена "кыр-кыр-кыра". Иван Данилович попросил не провожать его. Поднялся в
рубку оперативного на грот-мачте, узнал, когда барказ. Неторопливо спустился
на шкафут, ближе к юту. И увидел на юте мичмана Трегуба. Он узнал его сразу,
да и кто на флоте не знал Трегуба? В 1914 году бывалым моряком уже -- усы по
моде, а ля Вильгельм -- пришел Трегуб на линкор кондуктором 2-го класса. И
служил на нем уже тридцать девять лет, дважды увольнялся на пенсию, по
старости, галунов на рукаве хватило бы на всех сверхсрочников корабля. И
дважды возвращался на линкор, потому что на берегу умирал, и лучшим
врачом-исцелителем был линейный корабль; полуслепой старик определен был
нештатным боцманом, и от побудки до отбоя Трегуб волочил по палубе
негнущиеся ноги. Долгушин увидел, как боцман, скользя, как по льду,
пробирается к шпилю, дотянулся до него, погладил вымбовку, подержался за
нее, сил набираясь, что-то высмотрел на палубе, дернулся, чтоб наклониться,
поднять. Что поднять? Что мог увидеть слепец?.. И тут подлетел к нему
Манцев, наклонился, сам подобрал спиченочку какую-то, привалил к себе
задыхающегося старика, помог ему дойти до люка, а здесь и вся вахта
бросилась на помощь лейтенанту, на себе несущему мичмана. Долгушина
пронзило: этот юно ша, упавший на колени перед стариком, неужто плохое может
принести флоту, эскадре? Да на каком еще флоте так чисто, по-юношески могут
уважать старость? Опомнитесь, добрые люди! Не дайте свершиться
несправедливости! И минутою спустя сказано было Манцеву: -- Я тебя в обиду
не дам, Олег. Не дам. Но и ты не подводи меня. Больше ничего не выдумывай.
Что надо, беги ко мне, решим сообща. По кабакам не шляйся, вести себя тебе
надлежит скромно... Натер подвалил к Графской, Долгушин поднимался по
ступенькам и ругал себя. Ох уж эта безоглядная русская страсть давать
заведомо невыполнимые обязательства! Мил человек -- и потекла душа, руки
тянутся последнюю рубаху с себя снять, отдать человеку. Так нет, и этого
мало. Женину рубаху добавляют! И бескостный язык лепечет обещания и
обещания... В восемь вечера он встретился с режиссером театра. Был груб,
краток. Полным ходом шла репетиция пьески на военно-морскую тему,
отрицательный герой -- матрос, приходивший с берега в нетрезвом виде да еще
похвалявшийся этим. Хлесткую и остроумную реплику его Долгушин требовал
снять, вычеркнуть, смягчить в крайнем случае. Напрасно режиссер уверял, что
реплика опровергается всем художественным смыслом драматургического
произведения. Долгушин был непреклонен, хотя и понимал необоснованность
своего диктата. Но надо ли сугубо штатского человека искусства посвящать в
тайну тридцати процентов? Реплику усекли ("высекли", улыбнулся режиссер).
Тяжелый был разговор, обремененный тем еще, что вспоминалось и вспоминалось
одно и то же: ют линкора. Трегуб и Манцев, сморщенный старостью мичман и
гибкий, стремительный лейтенант. От ужина и здесь, естественно, отказался.
Решил было идти домой, но перехватил Барбаш, привел к себе, на Минную,
позвонил, с "Буйного" принесли дюжину котлет, чай, бачок с компотом. Уплетая
за обе щеки, Иван Данилович рассказал (Барбаш слушал хмуро, невнимательно) о
линкоре, о том, что не так уж страшен этот Манцев, как его малюют. Барбаш
помог Долгушину, вдвоем осилили бачок с компотом. -- - Меня в 44-м под
трибунал отдали, -- вспомнил вдруг Илья Теодорович ни к селу ни к городу. --
-Было за что... Меня от трибунала немецкая мина спасла, я ее вызвался
разоружить. Магнитная, донная, на парашюте спустили -- прямо на рынок, в
одном румынском городишке это было. А я, да будет тебе известно, только с
противопехотными и плавающими мог обращаться, не знал я эту, да человек
хороший шепнул мне, какой проводок обрезать, чтоб стакан со взрывателем
вытащить, а меня пот залил, ничего не вижу, не разберу, где синий проводок,
а где красный. И оба -- хвать ножом! Потом оказалось, что в мине
капсюль-детонатор бракованный был, мина не взорвалась. Ошибся хороший
человек, один хрен, какой проводок резать: от красного -- хана, от синего --
тоже хана1.. Вот я и подумал тогда: что красный, что синий, что режь, что не
режь -- все хана!.. Как успел заметить Долгушин, была у Барбаша одна
пугающая странность: временами Илья Теодорович прикидывался темным дурачком.
Глаза его теряли выражение, цвет, направленность взора, превращались в
подрагивающие комки студня, а бухающий голос вопрошал о таком, о чем сам
Иван Даниловйч остерегался думать. -- Командующий знает о Манцеве? -- быстро
спросил Долгушин. Опасался, что после "все хана!" Барбаш начнет
придуриваться. Барбаш ответил умно и точно: -- Командующий не знает. И знать
не должен. Мы должны знать. Вот какие дела, Иван. Накануне Дня флота пришел
приказ о присвоении очередных воинских званий. Первым прочитал приказ Борис
Гущин, стоявший на вахте, нашел в нем Манцева. Придя к себе, Гущин швырнул в
шкаф кортик, замшею протер бинокль (шел дождь) и сказал: -- Нашему
лоботрясу, пропойце и бабнику предоставлена возможность остаться лейтенантом
после разжалования по суду чести. Олег сиял, принимая поздравления Степы и
Бориса. К нему вернулась беззаботность прошлых месяцев, он, подражая
Байкову, пронзительно смотрел на друзей и гнусаво грозил: "Я вам пэкажу!.."
Раздраженно и глухо пыхтел в стиле Милютина: "Наш славный артиллерист
товарищ Манцев сделал первый шаг на пути к камере старшего офицерского
состава..." В погонах на шевиотовом кителе прокрутили дырочки, воткнули
звезды. Опрыскали -- по традиции -- погоны коньяком. Помолчали. -- Рита
будет ой как рада, -- напевно сказал Степа. -- Ты обязательно зайди завтра,
покажись... -- Зайду! -- твердо обещал Олег. -- Готовь корыто, утюг и мыло.
Позвали Дрыглюка, потому что нигде не могли найти -- ни в чемоданах, ни в
ящиках -- нарукавные нашивки старшего лейтенанта. Василь выгнал всех из
каюты, из одному ему известного тайника (он называл его "схроном") извлек
коробку. "Заходьте", -- разрешил он. Получив китель и купленные загодя
нашивки, он по топал наверх, в каземат, сообщать матросам новость, а Олег
долго рылся в коробке, поражаясь хозяйственности вестового. Иголки и нитки
всех калибров, крючки, запонки, булавки для галстука, резинки для носков,
пуговицы погонные и шинельные, пуговицы на кольцах и без оных, ремешок от
фуражки -- и еще десятки предметов, казавшихся Олегу лишними, но Дрыглюку
столь важны ми, что без них холостой командир батареи существовать не мог.
Латунный крестик валялся на дне коробки. Олег потрогал его, мимоходом
подумав, что тут уж не хозяйственность Дрыглюка, а жадность, приказано же
было вестовому выкинуть за борт крестик, несовместимый с комсомольским
значком командира батареи. Крестик так и остался в коробке, торопливо
захлопнутой. В каюту вошла делегация, командиры орудий, все четыре, хором,
молодецки поздравили комбата с третьей звездочкой. Без Пилипчука пришли,
старшина батареи, как знал Олег, стучится во все линкоровские двери, просит
перевода, служить у Манцева не хочет. -- Дозвольте обратиться, товарищ
старший лейтенант... - Ну? -- Нам что, у нас дембиль, другим осталось год
или полтора... Так они потерпели бы. А вам служить и служить... Нельзя ли
по-старому? -- Не понимаю. -- Увольняться по-старому. А то как бы не
загреметь вам куда не надо. -- Ничего не случится. Все идет прекрасно, --
улыбнулся он. Ушла делегация, а Олег стал было крутить дырки в погонах
рабочего кителя, да передумал. Такая спешность не в духе линкора. Кстати,
вечерний чай скоро. Появиться в кают-компании с тремя звездочками? Ни в коем
случае! Осмеют. Надо, наоборот, прикинуться несведущим. Более того, отрицать
все.
В рабочем кителе с двумя лейтенантскими звездочками пришел Олег в
кают-компанию и скромно занял очередь на бильярд. Тотчас же кто-то сказал,
что очереди ему занимать не надо, сегодня всем старшим лейтенантам льгота.
"А я-то при чем?" -- Олег плечами поднял лейтенантские погоны и опустошенно
сел в кресло -- как человек, которому на все наплевать, который ничего,
кроме фитилей, от службы не ждет. -- Да бросьте вы!.. Кончай травить!,. Не
надоело? -- отмахивался он, когда в несколько ртов заговорили о третьей
звездочке. Получив же кий, он произнес фразу, назавтра облетевшую все
корабли: -- Что? Мне -- старшего лейтенанта?.. Да скорее в Питере мост имени
лейтенанта Шмидта станет мостом имени старшего лейтенанта Шмидта!
31
Окна комендатуры ярко светились, все до единого, прожекторы слепяще
окатывали светом оба дворика. Мощный людской гул прорывался на улицу, бил
ровной тугой струей, к подъезду не протиснуться. Все в одной куче --
задержанные, матросы и офицеры патрулей, примчавшиеся по вызову помощники
командиров. Никто не кричал, но никто и не молчал, все, казалось, орали,
зажав ладонями рот. Долгушина выдернули из театра, Барбаша нашли в Доме
офицеров. Они встретились в кабинете коменданта. Дежуривший от
политуправления офицер пытался что-то доложить Долгушину, но тот все уже
понял, когда вместе с Барбашем одолевал ступени лестницы. На столе
коменданта -- карта города, полковник поглядывал на нее, отдавая по телефону
приказания. Поманил к себе Долгушина, сказал, что людей нет, а надо послать
офицеров к вокзалу. Иван Данилович бросился во дворик, к задержанным
офицерам, раздал им комендантские повязки, и офицеры, перемахнув через
забор, по тропке побежали вниз. Барбаш построил матросов, повел их на
Минную, к барказам. Комендантский взвод застрял где-то под Инкерманом, на
Северной стороне происходило что-то непонятное, телефоны там молчали, но, по
кое-каким сообщениям, горела танцплощадка в Ушаковой балке. Комендант --
само воплощенное спокойствие -- по-стариковски кряхтел, охал и ахал.
Надрывались телефоны, к ним никто в кабинете не подходил. Какой-то лейтенант
то снимал белый китель и аккуратно укладывал его на подоконник, то надевал;
комендант поставил диагноз: "Молодой еще..." В два часа ночи подбили итоги:
пожар в Мартыновой слободе потушен, судьба танцплощадки опасений не внушает,
поскольку ее давно надо было закрыть. Издевательской шуткой прозвучало
сообщение: увольнение прошло нормально, задержанных нет. Вернувшийся с
Минной стенки Барбаш присмотрелся к тому, что пишет лейтенант в белом
кителе, разорвал его рапорт. "Иди поспи на эсминцах, там же и пистолет
почистишь..." Все молчали. Никто не хотел спрашивать о том, чего не знал
даже многоопытный комендант, еще до войны сидевший в этом кабинете: по какой
причине от обычного увольнения в среду сбилась с ног вся патрульная служба
города? -- Может быть, -- предположил Долгушин, -- в город прибыла партия
отравленного вина? Все понимали -- и Долгушин тоже -- нелепость вопроса, но
директора торга подняли, привезли, тот клялся и божился:' продают то вино,
каким торговали неделю назад, в День флота. То увольнение, в праздник, было
тихим -- это помнили все. -- Вспышки на Солнце? -- -поднял глаза к потолку
помощник коменданта. -- Амнистированные! -- настаивал дежуривший от
политуправления. Это уже приближалось к правде. Стали узнавать. Разные
версии разрабатывались, но выводы пока были неутешительными: бывшие
заключенные бараков Спецстроя в минувший вечер не покидали. Пользуясь
случаем, Долгушин выхватил трубку из рук коменданта, заорал: -- Город
закрытый, жены офицеров жалуются на унизительные формальности при въезде, а
ты разрешаешь ввозить в Севастополь разную уголовщину! Я завтра, нет,
сегодня пойду к начальнику политуправления, мы вытащим тебя на парткомиссию
флота!.. Ему ответили, что само присутствие в городе уголовников навязано
прямыми приказами. Истоки же происшествий следует искать в плохой
организации корабельной службы. Еще одно предположение было высказано:
газеты. Не промелькнуло ли в них нечто такое, что могло быть неправильно
понято матросами? Разодрали подшивки, разделили газеты, Долгушину достались
последние номера. Быстро просмотрел их. В городской -- безобидные новости,
во флотской -- обыденщина: ход боевой подготовки, вести из комсомольских
организаций, жалобы на текучесть лекторов, кроссворд "Русское первенство"...
Офицер из политуправления, по второму разу газеты штудировавший, сказал, что
закон о сельхозналоге пойдет в завтрашнем номере, но его-то как раз матросы
встретят хорошо. И газеты отпали. Существовал, правда, вид связи, не
предусмотренный никакими общефлотскими и эскадренными документами, но тем не
менее реально действующий; матросский телеграф. Каким-то неведомым путем
матросы эскадры знали о том, что происходит на каждом корабле. Звонить
никуда не стали, все просто глянули на Долгушина. Иван Данилович помедлил с
ответом, потом отрицательно покачал головой: нет и нет! Не хуже Лукьянова
знал о делах 5-й батареи, отменять свои нормы увольнения Манцев не
собирался; а именно такое решение командира 5-й батареи могло подвести
матросов к срыву, на эскадре давно уже циркулировали слухи о скорой отмене
"меры поощрения", исходя из опыта линкоровского подразделения. (Иван
Данилович, узнав про эти слухи, подумал с гневом: вот уж до чего дело дошло,
политотдел эскадры вынужден теперь потворствовать Манцеву, помогать ему
нарушать приказ командующего! Бред! Идиотизм!) Так ничего и не решили. Стали
расходиться. Рассветало. В белых домах Севастополя досматривались последние
сны. Набушевавшийся за ночь Долгушин вспоминал, что весь вчерашний день он
ждал чего-то шипящего, огненного -- и когда сидел на совещании в управлении,
и когда честил-костил стройбат за разгильдяйство:. второй год возводят
двадцатиквартирный дом для эскадры, а из котлована так и не выбрались! И в
театре сидел как на иголках. Шли с Барбашем, затаенным и молчаливым, шли в
его контору просматривать текущие документы штаба. У книжного магазина
приостановились, переглянулись. На той стороне улицы -- кафе-кондитерская,
на громадном замке. Уже три недели Долгушин и Барбаш изучали Манцева,
запрашивали школу, училище, интересовались теми даже родственниками его,
которых не знал сам Олег Манцев, перетрясли биографии Векшина и Гущина,
навели справки и о женщинах, к которым "заваливался" Манцев. В
кафе-кондитерской обитала одна из них, Алла Дмитриевна Коломийцева, и по
словам ее выходило, что Олег Манцев стал очень серьезным человеком, юнец
превратился в мужчину,