Оцените этот текст:



	 (в сокращении).

     - Как ты голосовал по вопросу об избирательном праве женщин? - спросила
Чармиан.
     - Я голосовал за него.
     Она удивленно воззрилась на меня. Надо  сказать,  что в  дни  молодости
моей, несмотря на  пламенный демократизм убеждений, я всегда был противником
избирательного права женщин. Когда же я стал старше и более терпимым, то без
особого энтузиазма признал его в качестве неизбежного социального явления.
     - Скажи толком, почему ты голосовал за него? - спросила Чармиан,
     -  Когда женщины  получат  право  голоса,  то они  будут  голосовать за
запрещение спиртных напитков,- сказал  я.- Одни лишь жены, сестры  и  матери
сумеют вбить последний гвоздь в гроб Зеленого Змия.
     - Но я думаю, что ты в прекрасных отношениях с Зеленым Змием,- прервала
меня Чармиан.
     - Да, я друг его и всегда был им. С другой стороны, я теперь  враждую с
ним, как и раньше  враждовал. Я всегда  больше враждую с ним тогда, когда он
обретается со мною, и когда я  с виду наиболее дружен с ним. Он царь лжецов,
а вместе  с тем и самый откровенный из  правдолюбцев. Он всесильный товарищ,
который  вводит  тебя  в общество богов.  Кроме  того,  он  союзник  Великой
Безносой.   Пути  его   ведут  к  голой  истине  и  к  смерти.   Он   дарует
проницательность зрения и нечистые сны.  Он - враг  жизни и учитель мудрости
паче житейской мудрости. Он - кровавый убийца и губитель молодости.
     ... Я сделал для Чармиан краткий очерк моей жизни и  объяснил ей, каким
образом сложилась моя личность...
     -  Суть  дела в  том,- заключил  я  свою речь,- что  я пристрастился  к
алкоголю, главным образом, благодаря  доступности его. Он мне не нравился, и
я издевался над ним, а все же в конце концов мною овладели  желания пьяницы.
Целых двадцать  лет прошло, пока желания эти не укоренились во мне, а теперь
уже они возрастают в течение десяти лет. Но результаты утоления желаний этих
далеко не хорошие.
     - Это не может облегчить жизни,- сказала Чармиан.
     - Вот  именно,- ответил я.- В этом и есть самое тяжелое  наказание. Вот
почему я сегодня голосовал за изменение закона!
     ... Жены, сестры и матери терпят  от последствий алкоголя. Когда же они
добьются права голосования, то они непременно будут голосовать за запрещение
крепких напитков. Хорошо  то, что подрастающее поколение даже не почувствует
никаких лишений  вследствие  отсутствия вина.  Так как  оно  не будет  иметь
доступа к алкоголю и само по себе не чувствует никакого влечения к нему, оно
не будет ощущать отсутствия алкоголя...
     - Почему бы тебе не написать обо  всем этом ради подрастающей молодежи?
-  спросила  Чармиан.- Почему бы не писать, чтобы указать матерям, сестрам и
женам, как им следует голосовать?..



     Я  буду  просить  о  сочувствии  читателя:  так   как  сочувствие  есть
понимание,  то прошу начать с  попытки  понять меня и все то, о чем  я  буду
писать. Начнем с  того, что у меня благоприобретенное влечение к вину;  я не
имею   органического  предрасположения  к   алкоголю;   я  не  глуп;   я  не
бесчувственное животное. Я досконально знаю всю гамму опьянения и всегда пил
с  умом.  Меня никто никогда  не укладывал в  постель, и у меня нет привычки
пошатываться. Коротко говоря, я нормальный, средний человек и пью нормально,
как средний человек. Мы дошли до сути дела: я буду писать о влиянии алкоголя
на нормального, среднего  человека. Мне нет никакого дела до крайне  редкого
исключения, то есть настоящего алкоголика.
     Говоря в общих чертах, существует два типа  пьяниц. Во-первых, мы видим
всем нам  известного субъекта, тупого, лишенного  всякого воображения,  мозг
которого посещают  лишь грубые  видения; он идет с широким  размахом, далеко
расставив  пошатывающиеся ноги, часто  падает  в канавы и  видит, при  свете
исступления своего, бегущих  голубых мышей и  надвигающихся розовых  слонов.
Это  тот  тип  пьяницы,  который  служит  сюжетом  острот  в  юмористических
журналах.
     Другой же  тип  пьяницы  обладает  воображением  и прозорливостью. Даже
когда  он  в  состоянии  наиприятнейшего  возбуждения,  он  шагает  прямо  и
естественно, никогда  не спотыкается и не падает,  знает, гае он находится и
что он  делает. Его мозг,  а не тело  его,  в состоянии опьянения. Он иногда
блещет остроумием или же  полон доброжетательных чувств. Бывает и так, что в
уме  его возникают  призраки и образы  жизненного  и логического  характера,
принимающие форму силлогизмов.  Находясь  в  этом состоянии,  он  срывает  и
сбрасывает  кожуру  с  самых  полезных  жизненных  иллюзий и  сосредоточенно
обдумывает  железное  иго  необходимости,  возложенное   на  его  душу.  Тут
наступает  час  самой утонченной  власти  Зеленого  Змия.  Упасть  в  канаву
нетрудно для каждого; но есть нелегкое испытание для человека; оно состоит в
том,  чтобы  стоять  прямо,  не  качаясь,  на  ногах  своих  и  приходить  к
заключению, что во всем мире  для него  есть лишь один способ  освобождения,
заключающийся  в  самовольном приближении  момента своей смерти. Для  такого
человека час этот есть час царства  светлой  логики (о которой еще поговорим
позднее),  когда  он  понимает, что может достигнуть  понимания лишь законов
явлений, но смысла их -  никогда! Это час величайшей опасности, так как шаги
его направляются на путь, ведущий к могиле.
     Все делается понятным ему. Он понимает, что удручающая жажда бессмертия
это лишь  панические  движения  душ, напуганных  страхом  смерти и проклятых
Трижды проклятым даром воображения. У подобных людей нет инстинкта смерти; в
них  нет  воли умереть в момент, когда смерть близка.  Они обманывают  себя,
вводят  себя  в  заблуждение, надеясь,  что  они окажутся  хитрее и добьются
какой-то  будущности,  оставляя  прочих  животных  в темноте  могилы  или  в
уничтожающем пламени крематориев.  Но  он,  человек, находящийся  в моменте,
когда  властвует   светлая  логика,  знает,  что   те  люди  обманываются  и
заблуждаются. Конец одинаков  для  всех. Под  солнцем нет ничего нового, нет
даже  вечности  -  страстно желанной игрушки слабых душ. Он  знает все,  он,
несокрушимо стоящий на обеих ногах-Он представляет собою смесь, составленную
из  тела,  вина  и  сияния, солнечного  луча  и мировых пылинок,- он хрупкий
механизм, сделанный на  короткое  время  для  того, чтобы  ученые-теологи  и
доктора медицины  старались  поддерживать его  для участи быть выброшенным в
конце концов за негодностью в мусорный ящик.
     Конечно, все  это болезнь души и  болезнь  самой жизни.  Это наказание,
которое должен нести человек с воображением за дружбу с Зеленым Змием. Кара,
постигающая  глупца, и проще и  легче. Он  допивается  до  состояния  пьяной
бессознательности. Он спит отравленным сном,  и  если  он видит какие-нибудь
грезы, то  они туманны  и  невыразительны. Но человеку  с живым воображением
Зеленый Змий дарует  беспощадные силлогизмы светлой логики, являющиеся ему в
виде  призраков. Он смотрит на жизнь и все присущее ей разочарованным взором
немецкого  философа-пессимиста.   Для  него   не   существует   иллюзий,  он
переоценивает все ценности...
     И он знает,  в чем состоит единственная свобода  его: он может ускорить
час своей смерти. Все это вредно  для человека,  созданного для  того, чтобы
жить, любить, быть  любимым. Однако  Зеленый Змий  требует  самоубийства  от
своих  жертв. Оно  случается скоро  или надвигается медленно.  Зеленый  Змий
разом приканчивает человека или тянет из него  жилы в течение долгих лет. Ни
один из  друзей Зеленого Змия не может избегнуть этой справедливой и должной
ему уплаты.



     Я в первый раз напился пьяным пяти лет от роду. День был жаркий, и отец
мой поехал в  поле. Меня послали из дому отнести ему ведерце  пива. "Смотри,
не разлей его",- сказала мать, отпуская меня в путь.
     Я  помню, это вередце  было  тяжелое и без покрышки.  Я бежал,  и  пиво
выплескивалось  через край мне на ноги. Я на ходу раздумывал. Пиво считалось
очень  драгоценной вещью. Должно быть, оно удивительно вкусное? Если нет, то
почему же  мне  дома не  позволяли  пить его?  Были  и другие  вещи, которых
взрослые не давали мне и которые оказывались  очень  вкусными. Значит, и это
должно быть вкусно, взрослые  умеют разбираться в подобных  вещах. Во всяком
случае, ведерце было слишком полно. Жидкость текла из  него и разливалась по
земле. Зачем давать ей пропадать? Ведь никто не узнает, выпил ли я  пиво или
пролил его.
     Я был так мал, что  для того, чтобы  приняться за ведерце, мне пришлось
сесть  на  землю и взять  его к себе на колени. Сначала я попробовал пену  и
потерпел разочарование. Я  не нашел  никакой  прелести  в ней; должно  быть,
прелесть находилась в  другом месте, а  не  там.  Вкус пены  был неприятный.
Затем я вспомнил, что  видел, как взрослые сдувают пену перед тем, как пить.
Я  зарылся лицом  в пену и  стал лакать  жидкость, находящуюся под  нею; она
оказалась  совсем не вкусною, но  я все же продолжал пить.  Ведь недаром  же
пили ее взрослые!
     ...Отец  мой ничего не заметил. Он осушил ведерце с огромным  аппетитом
усталого от труда пахаря, отдал его мне и вернулся к своему плугу. Я пытался
идти  рядом с лошадьми. Я помню, что я покачивался  и упал  около  копыт их,
перед  самым блестящим лемехом, а отец мой так сильно дернул  лошадей назад,
что  они  почти сели на меня. Позднее  он говорил, было чистой случайностью,
что плуг не выпотрошил меня. Я  смутно помню, что отец отнес меня на руках к
деревьям, окаймляющим  поле,  что весь мир крутился и качался вокруг меня, а
сам я сделался  жертвой  ужасающей тошноты,  причем  меня  еще,  кроме того,
подавляло страшное ощущение греховодности.
     В  последующие  месяцы я  не больше  интересовался  пивом, чем кухонной
плитой  после  того,  что я  обжегся  об  нее. Взрослые были правы:  пиво не
годилось  для  маленьких  детей.  Взрослые пили  его,  но  ведь они  так  же
равнодушно  принимали пилюли  и касторовое масло.  Что  касается меня,  то я
прекрасно обходился без пива. Да и до самого дня моей смерти мог бы я так же
хорошо без него обходиться. Но судьба решила иначе. Куда бы я ни повернулся,
на каждом углу в том мире, где я жил, меня манил и звал к себе Зеленый Змий.
Не было никакой возможности спрятаться от него; все пути вели к нему. Однако
мне пришлось целых двадцать лет провести в контакте с этим мошенником, чтобы
заставить себя развить известную подленькую симпатию к нему.



     Следующее сражение мое  с Зеленым Змием произошло, когда мне  было семь
лет.  В  одно воскресное утро я оказался - каким образом, или почему, теперь
уже  не сумею  сказать,- на  ранчо семьи Моррисеев. У  них собралось большое
количество  молодежи с  соседних  ранчо. Тут  были и старшие, которые начали
пить уже с зари, а некоторые из них даже и с вечера.
     Скоро они уже  громко  говорили  все  зараз,  шумя  и  крича  по обычаю
широкогрудых  людей,  работающих на открытом  воздухе,  обычная молчаливость
которых рассеяна вином. Я, маленький семилетний мальчишка,  наблюдал за ними
со страхом; дрожащее тело мое было напряжено, как тело оленя, готовящегося к
бегу;  я с изумлением глядел через растворенную дверь и узнавал много нового
о странностях людей. И я дивился Черному Мату и Тому Моррисею, валявшимся на
столе, обнимавшим друг друга и проливавшим слезы нежности.
     Кутеж на кухне продолжался, и девушки  начали  бояться.  Им были хорошо
известны  последствия  опьянения, и  все были уверены в том,  что произойдет
что-нибудь  ужасное. Они  заявили, что не  хотят присутствовать при этом,  и
кто-то из них  предложил поехать на большое ранчо итальянцев в четырех милях
оттуда: там  можно  было  устроить танцы.  Они немедленно же  ушли  попарно,
девушки с молодыми людьми, и отправились вдоль песчаной дороги. Каждый юноша
шел  со своей возлюбленной; вы можете  быть уверены  в  том, что  семилетний
ребенок  всем интересовался  и  знал  все любовные дела околотка.  И  у меня
оказалась моя пара.
     Со  мною шла  маленькая девочка  ирландка, приблизительно моих  лет. Мы
были единственными детьми в такой неожиданной прогулке. Самым старшим из нас
было,  быть  может,  двадцать  лет.  Были   и  совсем  молоденькие  девочки,
четырнадцати и пятнадцати лет, считавшие себя взрослыми и гулявшие со своими
кавалерами.  Но мы с моей маленькой  ирландкой были самые младшие, и мы шли,
держась за руку, причем я иногда, по  указанию старших, обнимал ее за талию.
Но это было  неудобно и  не  нравилось мне.  Я  был  чрезвычайно горд в  это
воскресное утро, идя по длинной и скучной дороге между песчаными пригорками.
И у меня была своя девушка, и я был маленьким мужчиной.
     На  ранчо  итальянцев  жила  семья   холостяков.  Наше  появление  было
встречено  с восторгом. Всем было налито  красное вино,  а  длинную столовую
отчасти освободили от мебели для танцев. Молодые  люди  с молодыми девушками
танцевали под звуки гармонии...
     ...Когда наши  итальянцы-хозяева  предлагали мне вина  наряду  со всеми
другими,  то я  отказывался. С меня было вполне  достаточно моего  случая  с
пивом,  и  я  не  имел  никакого  желания делать  дальнейшие  опыты  в  этом
направлении.  К  несчастью,  молодой  итальянец,  по  имени  Питер,  большой
любитель  дразниться,  увидал  меня, сидящего  в одиночестве;  подстрекаемый
мгновенно  явившейся фантазией,  он налил  стакан вина и передал его мне. Он
сидел  за столом как  раз  против  меня.  Я  отказался.  Лицо его  сделалось
суровым, и он продолжал настойчиво предлагать мне вино...
     ...Быть может,  Питер немного  выпил.  Как бы  то ни было, но глаза его
были  черные,  блестящие и полные  озорства.  Они были  для  меня  неведомой
тайной,  и  как  мог я, семилетний мальчишка, анализировать их  озорство?  Я
видел  в  них  угрозу  внезапной смерти  и  нерешительно отказался от  вина.
Выражение  их изменилось:  оно стало грозно  и  повелительно.  Питер толкнул
стакан ко мне поближе.
     Что мне оставалось делать? С тех пор я часто встречался лицом к лицу со
смертью,  но никогда уже не испытывал такого смертельного страха, как тогда.
Я поднял стакан к  губам,  и Питер смягчился; я понял, что он не  убьет меня
сразу. Это было  облегчение, но  вино было  противно мне.  Это  было дешевое
молодое   вино,   горькое  и  кислое,  сделанное  из   отбросов  и  остатков
виноградников и бродильных чанов; оно было еще гораздо хуже, чем  пиво. Если
принимать лекарство, то надо глотать его с  решимостью;  я  так и сделал:  я
откинул голову назад и выпил вино большими глотками. Мне пришлось затем  еще
глотнуть для того, чтобы удержать  эту  отраву в себе. Неоспоримо,  это была
отрава для организма ребенка.
     Теперь  мне ясно, что  Питер был  изумлен. Он  налил  еще полстакана  и
передал  его мне  через стол.  Я  был парализован  страхом  и в отчаянии  от
неожиданной судьбы  своей  я  машинально  выпил еще и  эту порцию.  Питер не
находил  себе места от  изумления; он решил показать чудо-ребенка  другим  и
подозвал  Доминика, молодого  усатого итальянца. На этот раз мне дали полный
стакан.  Чего не сделаешь  для спасения жизни? Я  взял себя в  руки, подавил
спазмы отвращения и залпом выпил противную жидкость.
     ...Я не знаю,  сколько я тогда выпил. Я помню  бесконечное страдание от
страха среди компании  убийц, бесконечное число  стаканов  с красным  вином,
передаваемых вдоль голых досок  залитого вином стола и затем вливавшихся мне
в горло.
     ...Компания итальянцев наблюдала  за мною и  дивилась ребенку-феномену,
глотавшему вино  с  равнодушием автомата. Я не хвастаюсь, заявляя,  что,  по
моему убеждению, они впервые видели что-нибудь подобное.
     Время проходило. Большинство более уравновешенных  девушек, видя пьяные
шутки молодых людей, решило отправиться домой. Я оказался  у дверей, рядом с
моей маленькой девочкой. Она не прошла через  мои переживания и поэтому была
вполне трезвой.  Ее  занимали  покачивания на ногах юношей,  пытавшихся идти
рядом со своими девушками, и она стала передразнивать их. Мне это показалось
очень забавным, и я также  стал шататься с видом пьяницы. Для нее это прошло
безнаказанно, так как она ничего не пила, тогда как винные пары стали быстро
подниматься к моей голове. Движения  мои немедленно стали  реалистичнее, чем
ее  движения. Я  скоро  уже стал удивлять  самого себя.  Я увидел,  как один
молодец,  пройдя  несколько  неверных  шагов,  остановился  у  края  дороги,
сосредоточенно поглядел в канаву и после, по-видимому, глубокого размышления
упал в  нее.  Это показалось  мне верхом  комизма: я  пошел,  спотыкаясь,  к
канаве, с твердым намерением удержаться на краю  ее. Однако я  пришел в себя
на дне ее, причем несколько испуганных девушек принялись вытаскивать меня.
     Мне уже не нравилось играть "в пьяного". Я перестал ощущать какое бы то
ни было веселье.  Глаза мои заплыли, и я ловил воздух широко раскрытым ртом.
Девушки вели меня  с  двух  сторон, но  ноги мои  казались налитыми свинцом.
Выпитый алкоголь бил  мне по  сердцу и по мозгу,  как дубина. Если бы  я был
слабым ребенком, то я уверен, что он  убил бы меня. Как бы то ни было, но  я
знаю, что я был ближе  к смерти, чем предполагал  кто-нибудь из перепуганных
девушек.  Они  ссорились  между  собою,  обвиняя  друг  друга  в недосмотре;
некоторые из них  плакали обо мне,  о себе и о постыдном  поведении  молодых
людей. Но все это меня не интересовало; я  задыхался, с трудом ловя  воздух;
всякое движение было  мучением, еще сильнее  затрудняя  дыхание. Но  девушки
настойчиво заставляли меня идти;до дому же было четыре  мили  ходьбы. Четыре
мили! Я  помню, как неверный взор мой упал на мостик,  пересекавший  дорогу,
казалось, в бесконечном  расстоянии от меня; на  самом  же деле он был в ста
шагах от  нас. Добравшись до него,  я упал и лежал на спине, порывисто дыша.
Девушки хотели помочь мне встать,  но я был беспомощен и задыхался. Их крики
ужаса привлекли Ларри, пьяного юношу семнадцати лет, принявшегося воскрешать
меня тем,  что прыгал по груди  моей. Я слабо вспоминаю  это и крик девушек,
боровшихся  с ним и оттаскивавших его от меня.  После этого я уже  ничего не
помню, хотя и узнал позднее, что  Ларри  скатился под мост и провел  под ним
ночь. Было уже темно,  когда  я  пришел в себя.  Меня  несли четыре версты в
бесчувственном  состоянии  и уложили в постель. Я был болен; кроме страшного
напряжения сердца и нервов, я постоянно впадал в безумный бред. Все страхи и
ужасные представления, гнездившиеся в моем детском мозгу,  нашли себе исход.
Самые страшные видения казались мне действительностью. Я  видал  убийства, и
убийцы гнались  за мною. Я кричал, безумствовал и дрался. Страдания мои были
невероятны. Когда  я временно выходил из состояния бреда, то до меня доходил
голос матери, говорившей:
     - Я боюсь за мозг ребенка. Он сойдет с ума.
     И когда я вновь впадал в  состояние  бреда,  то  слова эти преследовали
меня, и мне казалось,  что меня запирали в дом умалишенных, что  надзиратели
там били меня, а сумасшедшие окружали меня воющей толпой.
     Мое  молодое воображение  получило  сильное впечатление  от  разговоров
старших о преступных притонах китайских кварталов Сан-Франциско.
     В  бреду  моем  я блуждал  глубоко  под  землею,  по  тысячам  подобных
притонов, и страдал  и  умирал  тысячу раз за запертыми  железными  дверями.
Когда же я натыкался на отца моего, сидящего за столом в подземных пещерах и
играющего  с китайцами  на крупные  ставки золота, то все мое  чувство обиды
находило исход в ужаснейших ругательствах. Я вставал на  постели, барахтаясь
в руках удерживавших меня людей, и ругал отца во весь голос.
     ...В ту ночь, когда  Зеленый Змий властвовал надо мною, никто не спал в
тонких стенах дома на ферме. Ларри, лежавший под мостом, не страдал от бреда
вроде моего. Я убежден в том,  что он спал бесчувственным  сном безо  всяких
сновидений и что  пробуждение  его  на следующее утро  было лишь  тяжелое  и
мрачное; если же он жив до сих пор, то, конечно, он не помнит этого  случая,
до такой степени был он  обычный и  преходящий.  Но  мой мозг был  заклеймен
навсегда этим переживанием; я пишу теперь спустя тридцать лет, а передо мною
по-прежнему ясны и отчетливы тогдашние видения, и прежние  страдания  так же
чувствительны и ужасны, как в ту знаменательную ночь.
     Я  долго проболел и совсем не  нуждался в уговариваниях матери избегать
Зеленого Змия в будущем.  Моя мать вынесла  ужасный удар. Она считала, что я
поступил  очень,  очень дурно - вопреки всему ее воспитанию. И  как  мог  я,
которому  никогда не дозволялось отвечать старшим и который не находил слов,
выражающих состояние своей души,  как  мог я  сказать матери,  что именно ее
назидательные речи были ответственны за мое пьянство? Если бы не теории ее о
черных глазах  и о характере итальянцев, то я ни за что не взял  бы кислой и
горькой жидкости в рот. Я  рассказал  ей  истинную  подкладку этой постыдной
истории только тогда, когда был уже взрослым мужчиной...
     Я  твердо решил никогда  более не  прикасаться к вину.  Ни одна бешеная
собака не боялась воды больше, чем я боялся алкоголя.
     Но я все-таки хочу доказать, что опыт, перенесенный мною, как  бы он ни
был  ужасен,  не  был  в  состоянии  отвратить  меня  от конечного  близкого
знакомства  с  Зеленым  Змием.  Уже  тогда  вокруг  меня  действовали  силы,
толкавшие меня  в его объятья. Во-первых, за исключением матери моей, всегда
придерживавшейся  крайне  строгих   взглядов,  мне  казалось,  что  взрослые
смотрели на все происшествие с известной терпимостью... Насколько я понимаю,
никто  не видел во всем этом ничего постыдного. Приключение это было немного
рискованное,  чертовски  шикарное,-  словом,  это был красочный и выдающийся
эпизод,  внесший  разнообразие  в  трудовую  жизнь  на  печальном,  туманном
побережье.
     Ирландцы, владельцы ранчо, добродушно поддразнивали  меня за мой подвиг
и хлопали меня по спине до тех пор, пока я не  вообразил себя героем. Питер,
Доминик  и  прочие   итальянцы  гордились  моими  способностями  к  выпивке.
Нравственность  не  отворачивала  строгого  лица  своего от  пьянства.  Даже
учитель нашей  маленькой деревенской  школы  распускал нас на вакации в  тех
случаях, когда он  вступал в борьбу  с  Зеленым  Змием и бывал  им побежден.
Ввиду   всего   этого  нравственных   задерживающих   моментов   совсем   не
существовало.  Мое  отвращение  к  алкоголю  было   лишь  чисто  физического
свойства. Я терпеть не мог этой гадости.



     Я никогда не мог отделаться от  физического отвращения к алкоголю, но я
подавлял его в себе.  Я до сих пор подавляю его каждый  раз, когда пью вино.
Вкус  мой не  перестает  возмущаться, а  вкус хороший  показатель того,  что
полезно для  организма.  Однако люди  пьют не ради влияния алкоголя на тело;
они  стремятся за  впечатлением,  производимым им  на  воображенье; если  же
алкоголь должен проходить через тело, то тем хуже для последнего.
     Однако,  несмотря  на  мое  физическое  отвращение  к алкоголю,  самыми
выдающимися и яркими  точками в моем детстве были посещения питейных  домов.
Сидишь,  бывало,   на  тяжелом   возу   с   картофелем,  ноги   затекают  от
неподвижности,  и лошади  тихо, шаг  за  шагом  идут по тяжелой дороге между
песчаными пригорками; тогда чудное видение сокращало для меня путь.  Видение
это было  - питейный дом в Колме,  где  отец мой или  всякий  другой возница
непременно останавливался выпить  вина. Я вылезал погреться у огромной печки
и  получал  бисквит. Всего лишь  один бисквит, но какая  сказочная  роскошь!
Питанные дома были прекрасной выдумкой!..
     Мне  нравились  питейные   дома,  в  особенности  же  питейные  дома  в
Сан-Франциско.  В  них имелись самые  чудесные лакомства - необычайного вида
хлеба  и  бисквиты, сыр, колбаса и  сардинки; это были удивительные предметы
питания,  которых  я никогда  не  видал  в нашем скудном  домашнем  обиходе.
Однажды  один  хозяин  бара  смешал для  меня сладкое  питье трезвенников из
содовой воды с фруктовым сиропом.  Мой отец не платил за  него - хозяин бара
угощал  меня и  в силу  этого сделался  моим  идеалом прекрасного и  доброго
человека. Я  вспоминал и думал о нем в течение многих лет... И еще много лет
спустя я боготворил память о нем.
     Несмотря   на  мои  два  злосчастных  опыта,  Зеленый  Змий   оставался
вездесущим  и  доступным для  меня  и  привлекал меня  к себе. Питейный  дом
оставлял глубокие  следы в  детском  воображении... Двери  других домов были
всегда закрыты  для меня; двери  же питейного дома были широко  раскрыты.  И
всегда, и везде находил я питейные дома - на больших дорогах и на проселках,
на оживленных  улицах и в переулках; они были  ярко освещены и веселы, теплы
зимой и прохладны и темны летом. Да, слов нет, питейный дом был великолепным
учреждением!
     Когда мне стукнуло  десять  лет,  то семья  наша бросила  фермерство на
ранчо и  переехала на жительство в  город. И тут десяти лет  я начал жизнь в
качестве разносчика газет. Это было главным образом потому, что мы нуждались
в деньгах. Кроме того, движение мне было необходимо. Я забрался в бесплатную
публичную библиотеку и дочитался до полного упадка нервных сил.
     ...Итак, я в десять лет вышел на улицу в качестве газетчика. Теперь уже
я не  успевал читать,  я был занят беготней  и  обучался  драться,  говорить
дерзости  и  лгать.  Я обладал  воображением и  всеобъемлющим  любопытством.
Любопытство,  возбуждаемое во  мне  питейными домами, было  не  из последних
интересов моих, я часто заходил в эти учреждения.
     ...В  питейных домах жизнь становилась иной.  Мужчины говорили звучными
голосами,  хохотали громким хохотом,  и  над всем стояла  какая-то атмосфера
ширины и  непринужденности.  Тут  было  интереснее, чем в  обычной будничной
жизни, в которой ровно ничего не приключалось. Здесь жизнь была оживленная и
иногда  принимала страшную окраску, когда удары  сыпались, кровь проливалась
и, расталкивая всех,  входили рослые  полицейские. Это были  великие моменты
для  меня,  у   которого  голова  была  полна  рассказами  о  кровавых  боях
бесстрашных искателей  приключений на  море  и на  суше.  Когда я  ходил  по
улицам,  оставляя газеты у дверей домов, то  подобных красочных  моментов не
встречалось. Но в питейном доме  даже пьяницы, валявшиеся поперек столов или
в опилках на полу, служили предметами моего удивления и казались окруженными
чем-то таинственным.
     Надо сказать,  что  питейные  дома были  правы  по-своему,  Отцы города
санкционировали их и давали  им патенты на продажу. Они вовсе  не были  теми
ужасными притонами, какими  считали их мальчики, не имевшие  случая, подобно
мне, познакомиться с ними. Они,  быть может,  и были страшны, то  есть жуток
был огромный интерес к страшному, возбуждаемый ими (а мальчика больше  всего
интересует страшное  и удивительное).  Одинаково страшными кажутся и пираты,
кораблекрушения и  битвы; а  где тот здоровый юнец, кто не готов отдать душу
за возможность принять участие в таких интересных вещах?
     Кроме  того,  я  встречал  в  питейных  домах  репортеров,   издателей,
адвокатов и судей, которых я  знал в  лицо.  Они оправдывали  мое влечение к
питейному дому, они, верно, также находили в нем  то  новое  и чрезвычайное,
которое я предугадывал и ощупью  искал. Я не уяснял  себе, что это  было; но
оно  должно  было  существовать,  если  мужчины  собирались там,  как  жуки,
жужжащие над горшком  меда. У  меня  не  было горестей, и  мир казался очень
светлым,  так  что  мне  было  невдомек,  что  люди искали там  забвенья  от
утомительного труда и вечных огорчений.
     В то время, впрочем, я не  пил  ничего.  От десяти до  пятнадцати лет я
редко пробовал вино, но все время поддерживал близкий контакт с пьяницами  и
местами,  где  пьют крепкие  напитки.  Я  не  пил исключительно потому,  что
жидкости эти не нравились мне.
     ...Когда я работал в кегельбане,  то содержатель бара, согласно обычаю,
позвал  нас,  мальчиков, выпить  стаканчик  после того,  что  мы проработали
несколько  часов  подряд. Кроме меня,  все спросили  пива. Я же сказал,  что
выпью  имбирного  пива.  Мальчики захохотали,  а  содержатель  бара  пытливо
поглядел на  меня; несмотря на это, он все-таки откупорил  бутылку имбирного
пива. Когда мы вернулись в  кегельбан, то мальчики просветили меня во  время
передышек между играми. Оказывается, что я обидел  содержателя бара. Бутылка
имбирного пива стоила бару  гораздо дороже,  чем  стакан  пива;  если я хочу
оставить за собой место, то я должен в будущем  пить пиво. Кроме того,  пиво
считается  питательным, и я буду лучше работать после него. Имбирное же пиво
совсем  не питательно. Тут  уже я  не мог больше избегать пива; я пил его  и
удивлялся, почему люди находили его вкусным. Я отлично понимал, что я был не
на высоте положения.
     В то время мне по-настоящему нравились только леденцы...



     Приближалось время, когда началась вторая серия моих схваток  с Зеленым
Змием. Когда мне минуло четырнадцать лет и голова моя была полна рассказов о
путешествиях старого  времени, а воображение воспламенено видами тропических
островов  и  далеких морских побережий, мне  случилось  плавать на небольшой
лодке вокруг залива Сан-Франциско и по устью реки. Мне захотелось плавать по
морю; меня что-то звало, тянуло вдаль от  однообразия и всего  обыденного. Я
был  в  самом  цвету  моей юности, воодушевлен  романтическими рассказами  о
приключениях и полон мечтаний о бурном существовании в буйном кругу взрослых
мужчин. Я не  представлял  себе,  что самая  основа  этой жизни  нераздельно
связана с алкоголем.
     В один прекрасный  день, когда я поднимал парус на моей лодке, готовясь
отплыть,  я  впервые   увидал   Скотти.  Это  был  решительный  молодец  лет
семнадцати; по  его  словам,  он  был  беглый  юнга  с английского  корабля,
находящегося  в   Австралии.   Он  только  что  заработал   свой  проезд   в
Сан-Франциско  на другом корабле; теперь  он  хотел  наняться  на китобойное
судно. Шлюп "Айдлер" находился на той стороне  устья реки, где собрались все
китобойные суда. Сторож, оставленный на шлюпе, был гарпунщик, намеревавшийся
плыть  на китобойном  судне "Бонанзе".  Скотти  спросил меня, не  могу  ли я
довезти его на моей лодке к этому китобою?
     Мог ли я! Разве мало слышал я различных  рассказов и  толков  по поводу
"Айдлера", большого шлюпа, пришедшего с Сандвичевых островов и занимавшегося
там контрабандным провозом  опия?..  Повезу ли  я  Скотти,  беглого матроса,
желающего   посетить   гарпунщика  на  контрабандисте  "Айдлере",  незаконно
провозящем опий? Повезу ли я его?..
     Гарпунщик вышел на наш зов на палубу и пригласил к себе. Я изобразил из
себя матроса и взрослого  мужчину, не допустив лодки до самого шлюпа,  чтобы
не поцарапать его белой  окраски, привязав  лодку за кормой судна на длинном
кабельтове и закрепив последний  двумя якобы небрежно сделанными узлами.  Мы
спустились по трапу. Я впервые  был внутри корабля. Одежда  на стенах  пахла
плесенью.  Но что из этого! Ведь это была  морская одежда взрослых мужчин!..
Наконец я жил  по-настоящему! Я впервые сидел  внутри  корабля,  принятый  в
качестве товарища контрабандистом и английским беглым  матросом, назвавшимся
Скотти!
     Гарпунщик  девятнадцати лет  и  матрос  семнадцати первым долгом  стали
поступать так, чтобы показать, что они настоящие мужчины.  Гарпунщик выразил
настоятельное желание выпить,  а Скотти обшарил  карманы в  поисках  мелочи.
Затем гарпунщик  пошел  с  пустой розовой флягой в какую-то тайно  торгующую
корчму, так как в том месте не  имелось питейных домов. Мы пили дешевое пиво
стаканами. Разве я был слабее или менее отважен, чем гарпунщик и матрос? Они
были  мужчины  и  доказывали  это  своим  поведением.  Уменье  пить  служило
доказательством  возмужалости... Я  содрогался  при  каждом  глотке,  однако
мужественно скрывал припадки отвращения.
     Мы несколько раз наполняли флягу в течение тех полуденных часов. У меня
было  всего двадцать центов, и я пожертвовал  ими  не  колеблясь, но не  без
тайных  сожалений  о  том  огромном  запасе  леденцов,  которые  можно  было
приобрести на эту сумму.
     ...Зеленый  Змий  понемножку   пробирался  в  мой  разгоряченный  мозг,
устраняя мою сдержанность и скромность, говоря моим голосом со мною самим, а
также  и от лица моего,  в  качестве моего новоявленного  близнеца и  "alter
ego". Я тоже  стал громко разговаривать, выставляя себя мужчиной и искателем
приключений, и  долго и подробно хвастал о  том,  как я переплыл через залив
Сан-Франциско в  моей  лодочке  при ужасающем  юго-западном ветре,  так  что
матросы на  шхунах сомневались в  возможности моего подвига.  Вслед за тем я
(или Зеленый Змий, что  было  одно  и  то  же) объявили Скотти, что он, быть
может, и матрос, плававший па океанских  пароходах, но когда  дело дойдет до
управления  парусной лодкой,  то  я  оставлю его  далеко за  собою  в  своих
познаниях.
     ...Скотти, или Зеленый Змий, или оба вместе были, естественным образом,
глубоко оскорблены  моим замечанием. Я ничего не имел против этого,  и сумею
отдуть  всякого  семнадцатилетнего  беглого  матроса! Скотти и я  кричали  и
бушевали no-петушиному до тех пор, пока  гарпунщик не налил нам опять полных
стаканов, чтобы восстановить мир и согласие. Это  немедленно  же удалось; мы
сели,  обнявшись  и  клянись в  вечной дружбе,- совсем  как Черный Мат и Том
Моррисей, вспомнил  я, на кухне в ранчо Сан-Матео.  Воспоминание это убедило
меня  в том,  что  я  наконец  стал  мужчиной, несмотря на  свои  презренные
четырнадцать  лет,- мужчиной таким  же большим и  мужественным,  как  те два
рослых гиганта,  поругавшихся  и помирившихся  в  давно прошедшее,  памятное
воскресное утро.
     ...Ах,  если бы Зеленый Змий мог - и я говорю это  после всех протекших
лет!  - удержать  нас на подобных  высотах, то я  никогда не  желал бы  быть
трезвым. Но в жизни этой нет свободных вершин...
     Зеленый  Змий  -  великан, волшебник, но он  такой же раб  органической
химии, как и мы, смертные. Мы должны платить за всякое нервное напряжение, и
Зеленый Змий не может заступиться и отстоять нас от справедливой уплаты.
     ...Скотти уже начал сдавать и увядать. Он говорил бессвязно, ища  слова
и не находя их; он даже не мог выговаривать те, которые ему удавалось найти.
Отравленное сознание покидало его, глаза его потускнели, и он имел вид столь
же  глупый,  как  глупы были попытки его говорить.  Лицо  и  тело его как-то
опустилось,  как сдалось  и сознание его  (человек может сидеть прямо только
вследствие  действия его воли).  Ослабевший мозг перестал владеть мускулами;
нервные  центры уже  не действовали.  Он захотел  еще  раз выпить и  неловко
уронил  стакан на  пол.  Затем, к  изумлению моему,  он разразился  горькими
рыданиями, покатился ничком на койку и немедленно захрапел.
     Мы с  гарпунщиком-продолжали пить, с  видом превосходства  подсмеиваясь
над  судьбой Скотти. Мы  открыли последнюю  бутылку  и выпили ее вдвоем  под
аккомпанемент громкого храпа Скотти. Затем гарпунщик поник на свою койку,  а
я остался одинокий и непобежденный на поле битвы.
     Я был очень горд, и Зеленый Змий был очень горд во мне. Я умел пить - я
был мужчиной!  Я  перепил  двух  мужчин,  стакан  за  стаканом, пока  они не
лишились сознания... Познание это стало для меня источником большой гордости
в  течение последующих  лет;  в конце  же концов  обстоятельство  это  стало
источником большого огорчения для меня.
     ...Однако  я  воздал  судьбе  должное.   Я  проболел  дня  два,  мерзко
проболел...
     Я клялся, что  "никогда  больше  не  буду!". Игра  не  стоила  свеч,  и
расплата была слишком тяжелой.
     ...А все же - и тут уже начинается волшебство  Зеленого Змия - памятное
пьянство на "Айдлере" оставалось ярким бликом, брошенным на однообразие моей
жизни... Вот  что  было важно; алкоголь казался мне отвратительным! Несмотря
на это, обстоятельства продолжали толкать меня к  Зеленому Змию настоятельно
и  безостановочно, до тех пор,  пока я не стал искать его во всех углах, где
только  обитают люди,  искать  его и  радостно  находить,  как благодетеля и
друга.  А  все же я в  то же время и ненавидел его.  Да, странный друг  этот
Зеленый Змий!



     Мне  едва минуло  пятнадцать  лет, когда  я стал работать  на  жестяной
фабрике.  Я никогда не работал  меньше  десяти часов  подряд  в  продолжение
многих месяцев.
     ...Но  были  и многочисленные  случаи,  когда  работа  продолжалась  до
полуночи.  Были  также  исключения, когда  я работал не переставая в течение
восемнадцати и  двадцати часов.  Раз  я  стоял  у  машины  своей  непрерывно
тридцать шесть часов подряд. Бывали целые недели,  когда работа не кончалась
раньше одиннадцати  часов  вечера;  я тогда  возвращался к половине  первого
ночи; меня  будили в половине  пятого; я должен  был одеться, позавтракать и
дойти до  своей машины к семичасовому  свистку.В  таких случаях нельзя  было
отдавать ни  одного  момента  на чтение моих обожаемых  книг. Имел ли  место
Зеленый  Змий  в жизни напряженного  и  стоического труда  пятнадцатилетнего
мальчика?  Конечно, имел. Я сейчас  объясню вам, каким  образом. Я спрашивал
себя. Неужели весь смысл жизни в том, чтобы быть рабочим скотом? Я знал, что
ни  одна  лошадь в Оклэнде не работала столько  часов подряд, как  я. Если в
этом одном состояла  жизнь, то она совсем мне не нравилась. Я знал лишь один
способ  спастись  от убивающего  душу  труда:  надо  выбраться  с фабрики  и
добраться до воды. Надо зарабатывать  себе хлеб  на воде. Пути заработков на
воде неукоснительно приводили к Зеленому Змию; но я этого не знал...
     Я посетил мамми  Дженни, мою старую няньку, кормившую меня своей черной
грудью.  Обстоятельства ее  были лучше,  чем обстоятельства моей семьи.  Она
ходила за больными  и получала приличное еженедельное жалованье. Даст ли она
своему "белому  ребенку" денег? Даст ли она?  Да, все, что  принадлежит ей,-
мое!
     Тогда  я   разыскал  Француза-Франка,  устричного  пирата,  по  слухам,
желавшего  продать свой  шлюп "Раззль-Даззль"...  Он вышел на палубу,  чтобы
поговорить о  сделке; он был согласен продать, но не сегодня, в воскресенье.
Кроме того,  у него сидят  гости. Он напишет к  завтрашнему дню  запродажный
лист, и я тогда вступлю во  владение. Пока  что  я должен спуститься вниз  и
познакомиться с его  друзьями. У  него  были  две  сестры, Мейми  и Тесе,  и
мистрисс Хадлей, сопровождавшая их;  затем Виски Боб, юный шестнадцатилетний
устричный  пират,  и  Паук Хилей,  черноусая  верфяная  крыса лет  двадцати.
Племянница  Паука  Мейми  называлась королевой  устричных  пиратов  и иногда
председательствовала на их кутежах. Француз-Франк был влюблен в нее, но я не
знал тогда, что она упорно отказывалась выходить за него замуж.
     Француз-Франк налил стакан красного  вина из большой  бутыли, собираясь
запить нашу сделку. Я вспомнил о красном вине итальянского ранчо и незаметно
содрогнулся.  Виски  и  пиво  были все-таки  не так  противны.  Но  королева
устричных  пиратов смотрела  на  меня, держа в  руке наполовину опорожненный
стакан. Я был самолюбив, мне было всего пятнадцать лет,  и я не мог показать
себя менее мужественным, чем  она...  Разве  я  был  мальчишкой,  у которого
молоко не обсохло на губах? Нет,  тысячу  раз нет, тысячу  стаканов - нет! Я
мужественно опрокинул вино в горло.
     Я наслаждался так, как никто  из  них  не мог  наслаждаться. Находясь в
этой атмосфере богемы,  я не мог  не сравнивать настоящую картину с картиной
предыдущего дня, когда я в жаре  и духоте  сидел у своей машины,  бесконечно
повторяя свою  привычную серию механических  движений  с  высшим напряжением
скорости.  Теперь же  я  сидел со  стаканом в  руке в согревающей  атмосфере
товарищества с устричными пиратами, искателями приключений, отказавшимися от
ига  пошлой  рутины и держащими  и жизнь,  и  свободу  в собственных  руках.
Зеленый  Змий  был  причиной  счастливого  случая,  благодаря  которому  мне
пришлось   присоединиться   к   этой   веселой   компании   свободных   душ,
самостоятельных и отважных...



     Мы  встретились  для  окончания  сделки  ранним утром  в  понедельник в
"Последнем  Шансе"  -  питейном  доме  Джонни  Хайнхольда,  помещении,  где,
конечно, производились сделки взрослых  мужчин.  Я заплатил деньги,  получил
запродажный  лист, а  Франк угостил меня вином. Я подумал, что, по-видимому,
таков обычай, вполне логичный, требующий, чтобы продавец, получающий деньги,
спрыскивал сделку  в  том  учреждении, где она  имела место. Но, к удивлению
моему, Франк угостил и  содержателя бара. Мы  с Франком пили, и это казалось
справедливым.  Но зачем  же приглашать  Джонни  Хайнхольда,  владельца бара,
прислуживавшего  нам за прилавком?  Выходило  так, что он  получал выгоду  с
вина, которое он сам пил. Ввиду того, что Паук и Виски  Боб были  товарищами
по  плаванию  Франка,  я  понимал, что их можно  было угостить,  но зачем же
угощать крючников Билля Келлей и Кеннеди?
     Тут  был еще Пат, брат королевы, так что всех  нас было восемь человек.
Было еще совсем рано, но все заказали себе виски.  Что мне оставалось делать
в компании  взрослых  людей, пивших виски? "Виски",- заказал я с равнодушным
видом человека, уже тысячу раз  делавшего  подобный заказ. Что  это  было за
виски! Я быстро проглотил его. Брр! Я до сих пор помню его...
     Я  стремился уходить, попасть на  солнце и  на  воду на  моем  чудесном
шлюпе. Но никто не торопился, даже матрос мой, Паук,  задерживался. Как  они
ни  намекали  на  причину  этого  промедления, я,  по  тупости своей  в  том
отношении, ничего  не  понимал.  С  тех  пор  я часто думал, какими  глазами
смотрели они на меня, новичка, радушно встреченного их компанией,  угощавшей
меня у прилавка, меня, не сумевшего угостить их ни одного раза!..



     Я постепенно  привыкал много пить, живя среди устричных пиратов. Однако
период настоящего  пьянства  наступил у меня  внезапно,  не из-за влечения к
алкоголю, но вследствие настоящего убеждения.
     Чем  больше  я узнавал жизнь,  тем сильнее увлекался я  ею.  Никогда не
забуду  я восторженного  трепета,  испытанного  мною  в первую ночь, когда я
принимал  участие  в  заранее  обдуманном  нападении на устричную  банку. Мы
собрались  на "Анни" - все были грубые,  большие и бесстрашные люди и хитрые
верфяные крысы;  некоторые  из них были бывшие  арестанты; все были  врагами
законности  и  заслуживали  тюрьмы;  на них  были  морские сапоги  и морская
одежда;  они  говорили  грубыми  низкими голосами; у  Большого  Джорджа были
револьверы за поясом, в доказательство серьезности его предприятия.
     Теперь, вспоминая, я понимаю глупость и  пошлость всего этого; но тогда
я  не впоминал,  а просто  жил, постоянно  якшаясь с Зеленым Змием и начиная
признавать  его  власть. Жизнь  казалась  отважной и необычайной,  и  я  сам
переживал те приключения, о. которых так много читал.
     Нельсон,  "Молодой  Царапка",  как  звали  его  в  отличие от  "Старого
Царапки", отца его, плыл на шлюпе "Олене" в компании  с личностью, известной
под  прозвищем  Улитки.  Этот  Улитка  был  сорви-головой,  но  Нельсон  был
безрассудным   безумцем.  Ему  было  двадцать  лет,  и   сложение  его  было
геркулесовское. Когда  его,  года  два  спустя, пристрелили  в  Бениции,  то
следователь говорил, что он никогда не присутствовал при вскрытии тела более
широкоплечего человека.
     Нельсон не умел ни читать, ни  писать.  Он рос при отце своем в  заливе
Сан-Франциско;  жизнь  на лодках была  его  родной стихией.  Сила  его  была
чудовищна, и буйная репутация его,  известная всему побережью,  была  не  из
лестных. У него бывали приступы ярости, и тогда поступки его были безумные и
страшные. Я познакомился с ним во время первого  путешествия "Раззль-Даззля"
и был  свидетелем того, как он драгировал  устриц наметкою во время  шторма,
когда все остальные  суда стояли на двух якорях,  чтобы не быть выброшенными
на берег.
     Вот это был  мужчина!  Я  был странно горд, когда он заговорил со мною,
идя  мимо  "Последнего Шанса".  Но вы только представьте себе мою  гордость,
когда он немедленно предложил мне выпить вместе!..
     ...Я  был  страшно  горд  тем,   что  находился  в  обществе  Нельсона,
казавшегося   мне  самой  героической  фигурой  среди  устричных  пиратов  и
искателей  приключений  всего  залива.  К несчастью для  желудка и слизистых
оболочек моих, в природе  Нельсона оказалась странная загвоздка, заставившая
его  находить  удовольствие  в  угощении  меня  пивом.  Я не  имел  никакого
нравственного отвращения к пиву, а  невкусность  его и тяжесть,  которой оно
ложилось на мой желудок, не  были достаточными причинами, чтобы я лишал себя
чести быть в обществе Нельсона...
     Когда  я  выпил полдюжины стаканов,  то  я  вспомнил  о  своей политике
умеренности и  решил, что с меня на этот раз  довольно. Я сказал, что иду на
"Раззль-Даззль", находившийся в то время у городской верфи, в ста  ярдах  от
питейного дома.
     Я простился с Нельсоном и пошел на верфь. Но Зеленый Змий, до некоторой
степени вызванный шестью  стаканами  пива, пошел со мною вместе. Мозг у меня
горел и был полон оживления. Я  ощущал подъем духа от создания того, что был
взрослым мужчиной- Я. настоящий устричный пират, шел  к себе  на собственный
шлюп,  после дружеской беседы в "Последнем Шансе" с Нельсоном, самым великим
устричным пиратом из нас вcex. Я ясно представлял себя стоящим с Нельсоном у
прилавка  и пьющим пиво. Как  курьезны казались  мне фантазии,  заставляющие
людей  платить  хорошие  деньги,  угощая  человека  вроде  меня,  совсем  не
любившего пить!
     Обдумывая  все  это,  я припомнил,  что  часто видал  мужчин, входивших
попарно в  "Последний  Шанс",  а затем по  очереди  угощавших  друг друга. Я
вспомнил, как во время кутежа на  "Айдлере" Скотти, гарпунщик и я сам искали
и рылись по карманам в поисках мелочи, на которую покупали виски.  Затем мне
припомнился  мой собственный мальчишеский  кодекс  чести:  если какой-нибудь
мальчик  давал другому леденец  или  кусок  ячменного сахару, то обязательно
ожидал от него возвращения подобных же лакомств.
     Так вот почему Нельсон медлил у прилавка? Заплатив за выпивку, он ждал,
когда я заплачу за следующую. Я же позволил ему заплатить шесть раз подряд и
ни разу не предложил угостить его! А он был великий Нельсон!..
     Ошеломленный  стыдом,  я  многое  продумал и  сделал переоценку  многих
ценностей. Я родился и жил в бедности, и мне приходилось иногда голодать.
     ...Только тот, кто знал голод, способен настоящим  образом ценить пищу;
одни лишь моряки и жители пустыни  понимают настоящее значение  воды. И один
лишь  ребенок,  с воображением ребенка, может  понять  всю прелесть вещей, в
которых ему долго  было отказано.  Я  рано понял,  что получу только то, что
сумею сам себе добыть. В числе первых вещей, добытых  мною, были  картинки с
папиросных  ящиков,  объявления о  папиросах с  иллюстрациями, целые альбомы
последних. Заработанные мною  деньги  не выдавались  мне на руки, так что  я
продавал  лишнее   сверх   положенного  количество  газет  для  того,  чтобы
заработать деньги на покупку этих сокровищ. Я обменивал "дубликаты" у других
мальчиков, и  так  как я ходил по всему городу, то я  имел прекрасный случай
приобретать и обменивать свой товар.
     Я вскоре уже обладал полными собраниями всех серий картинок, выпущенных
папиросными  фабриками,  например, изображения "Беговых Лошадей", "Парижских
Красавиц", "Женщин  Всех Национальностей", "Флагов Всех  Наций",  "Известных
Актеров", "Чемпионов Кулачных Боев", и т. д., и  т. д. Я обладал всеми этими
сериями  в  трех  различных  видах: в упаковке  папирос,  в объявлениях  и в
альбомах...
     И вот экономный, скупой мальчик, привыкший трудиться у машины за десять
центов в час, сидел на  верфи и  обсуждал вопрос о  пиве по пяти  центов  за
стакан,  пиве,  немедленно  исчезавшем и не оставлявшем  ничего  за собою. Я
проводил время с людьми, вызывавшими во  мне восхищение, и был горд тем, что
жил  с  ними. Разве  все мое  скопидомство  и скупость дали  мне  что-нибудь
сравнимое  с потрясающими  ощущениями,  знакомыми мне с  тех пор, как я  жил
среди устричных пиратов? Что было дороже: деньги или эти ощущения? Мои новые
знакомые не боялись тратить безграничное количество центов, они обращались с
деньгами с великолепным презрением, приглашая, как сделал это Француз-Франк,
восемь  человек пить виски по  восьми  центов за  стакан. Нельсон  же сейчас
истратил шестьдесят центов на пиво для нас двоих!..
     Я пошел назад вдоль верфи к "Последнему Шансу",  около которого все еще
стоял Нельсон.  "Пойдемте, выпьем пива",- пригласил я его. Мы опять  стали у
прилавка,  пили и  разговаривали, но на этот раз десять  центов  уплатил  я!
Целый  час  работы у машины  за глоток напитка,  которого  я не хотел пить и
который имел  вкус плесени!  Однако это  не  было  трудно.  Я  исполнил свое
намерение.  Деньги  уже  не  имели  цены  для меня  - ценно было  одно  лишь
товарищество. "Выпьем еще?" - сказал я. И мы выпили, и я заплатил...
     В  этом  угощении пивом было нечто более  существенное, чем  количество
выпитых стаканов; я наконец понял, в чем дело! Была известная  стадия, когда
пиво  переставало  играть  важную  роль, а  оставалось  одно  лишь  ощущение
товарищеской  выпивки...  "Я ходил на шлюп за деньгами",-  заметил я как  бы
вскользь  Нельсону,  продолжая  пить с  ним  и надеясь,  что  он примет  мое
замечение   за   объяснение   того,   что  я  дал  ему  заплатить  за  шесть
последовательных угощений.
     - Ну что  вы!  Этого не надо было  делать! - ответил он.- Джонни охотно
поверит такому молодцу. Не так ли, Джонни?
     - Конечно,- согласился, улыбаясь, Джонни.
     -  Сколько  у тебя за  мною? -  спросил Нельсон.  Джонни  вынул  книгу,
лежавшую у него за прилавком,  нашел счет Нельсона, проверил его и подсчитал
семь долларов.  Немедленно же мною овладело желание иметь такой же счет; это
казалось мне окончательной печатью возмужалости.
     Мы выпили  еще  раза  два, причем  платил я,  а,  затем  Нельсон  решил
уходить.  Мы  разошлись  совсем  по-товарищески,  и  я  пошел  по  верфи  на
"Раззль-Даззль". Паук был занят разжиганием огня для приготовления ужина.
     - Где ты напился? - ухмыльнулся он.
     -  Да  вот  мы встретились с  Нельсоном,- как бы равнодушно ответил  я,
стараясь скрыть обуревавшую меня гордость.
     Затем меня осенила  новая мысль, уже вторая. Так как я осуществил  свое
намерение, то не лучше ли мне попрактиковаться как следует. "Идем к Джонни,-
сказал я,- давай выпьем с тобою".
     Мы  встретили  Улитку,  шедшего  по  верфи навстречу  нам.  Улитка  был
компаньоном  Нельсона;  это  был  храбрый,  красивый,   усатый  молодец  лет
тридцати, ровно ничем не оправдывавший  своего прозвища. "Пойдемте выпить",-
сказал я ему, и  он пошел с нами. При  входе в "Последний Шанс" нам  попался
выходивший оттуда Пат, брат королевы.
     - Куда  торопитесь? - приветствовал  я  его.-  Мы  идем  выпить. Идемте
вместе.
     - Я и так уж выпил,- сказал он нерешительно.
     - Ну так что же такое? Выпейте еще с нами,- возразил ему я.
     Пат  согласился, он  присоединился к нам, и я  добился его расположения
ценою пары стаканов пива. Да, многое узнал я в  тот день о Зеленом Змие!  Он
был мудренее, чем могло показаться на первый взгляд, и дело заключалось не в
одном его неприятном вкусе. Например, мне  удалось ценой каких-нибудь десяти
центов сделать  себе  друга  из страшного  и сердитого субъекта,  грозившего
стать  врагом  моим и  сделавшегося хорошим  приятелем.  Он  даже повеселел,
выглядел ласково, и  голоса  наши слились в разговоре  о делах  побережья  и
устричных банок.
     -  Небольшой  стакан для  меня,  Джонни,-  сказал  я,  когда  остальные
заказали себе большие стаканы пива. Я  сказал это тоном привычного  пьяницы,
равнодушно, как бы высказывая  случайно  явившуюся мне мысль.  Вспоминая все
это, я уверен,  что Джонни  Хайнхольд  единственный из всех присутствовавших
догадался о том, что я новичок в питье.
     - Где он напился? - донесся до меня конфиденциальный вопрос Паука.
     - Он тут прокутил полдня с Нельсоном,- последовал ответ Джонни.
     Я не подал виду, что слыхал их, но как  я  был горд! Даже сам  владелец
бара выдал  мне  аттестат в том,  что я настоящий мужчина! О н тут  прокутил
полдня с Нельсоном! Магические слова!  Это было  посвящение в рыцари, данное
мне владельцем бара,- стакан пива вместо удара меча...
     Вдруг меня осенила мысль,  что, пожалуй,  я, действуя таким образом, не
смогу  отдать   своего   долга   мамми  Дженни   из   недельного   заработка
"Раззль-Даззль".  "Ну так что же такое? - подумал я или,  вернее, подумал за
меня  Зеленый  Змий.-  Ты мужчина и  заводишь  знакомства с мужчинами. Мамми
Дженни не нуждается  так скоро в деньгах. Она не голодает.  Ты знаешь, что у
нее в банке  есть  еще деньги. Пускай она  подождет, и  ты будешь постепенно
отдавать ей".
     Таким образом узнал я еще новую  черту Зеленого Змия. Он удаляет всякие
нравственные правила. Дурные поступки, кажущиеся нам невозможными, когда  мы
трезвы, делаются с большою легкостью в нетрезвом виде.
     Однако проделки  мои на воде только  отчасти шли в  счет,  Важнее всего
было  то, что я был славным малым  на суше и не  скупился, молодецки  угощая
других  вином, чем и заслужил прозвание Принца Устричных Банок. Не думал я в
то время, когда оклендское побережье  конфузило и пугало меня,  что наступит
час, когда я сам буду конфузить его собственными безобразиями.
     Однако всегда  и во  всем  на первом  плане была выпивка. Питейные дома
служат  бедным  людям клубами. Мы  назначали  в  них  друг  другу  свидания,
праздновали удачные дела и оплакивали свои несчастия. Мы в них и знакомились
друг с другом.



     Несмотря   на  все  это,  у  меня  все-таки   не   появлялось  никакого
органического стремления  к алкоголю. Целые годы тяжелого пьянства не сумели
вызвать во  мне  этого желания.  Жизнь  моя и  окружающих  меня  проходила в
постоянных выпивках. Когда же я крейсировал по заливу, то никогда не брал  с
собою вина и  ни  разу не ощутил  желания пить его.  Только  тогда, когда  я
ошвартовывал "Раззль-Даззль"  у верфи  и  выходил на  берег  к  местам,  где
собирались  люди и вино  текло рекой,  на  меня ложилась обязанность угощать
других и принимать их угощение; обязанность  эта имела характер  социального
закона и обряда взрослых мужчин...



     ...Я   жаждал   безумной   жизни,  полной  новизны  и   приключений,  а
единственный  путь, открытый для  меня к ним, достигался  лишь с помощью все
того же Зеленого Змия!
     Я помню, мы как-то раз с Нельсоном вечером сошли на  берег. У меня было
сто  восемьдесят  долларов  в  кармане; я  намеревался  купить себе  сначала
кое-какую одежду, а  затем выпить чего-нибудь. Одежда  была очень нужна мне;
на мне было надето все, что  у меня  имелось,  а именно: пара рваных морских
сапог, из которых вода, к счастью, так же  скоро  вытекала, как и входила  в
них,  пара  платья  в пятьдесят  центов, бумажная  рубашка  в сорок центов и
накидка  с капюшоном. Шляпы у  меня  не было,  так  что  приходилось  носить
накидку. Заметьте, что я  не  упоминаю  о нижнем  белье  или  носках  по той
простой причине, что их у меня не было.
     Мы должны были  пройти мимо десятка питейных домов,  чтобы добраться до
магазина, где  продавалось платье. Ввиду этого я  решил сначала выпить. Я не
дошел до  магазинов  платья. Утром  без денег,  отравленный,  но довольный,я
вернулся на шлюп, и мы пошли в плавание.
     Я не испытывал никакого раскаяния и  был очень доволен собою. Я доказал
всем, что умею  тратить деньги не  хуже других, и показал себя сильным среди
сильных.
     Я вновь, после многих других случаев, подтвердил свое право на прозвище
Принц. Мое поведение можно было  объяснить  только как реакцию на бедность и
чрезмерный   труд  моего  детства.  Быть  может,  основная  мысль  моя  была
следующая: лучше царствовать среди пьяниц в  качестве принца,  чем  изнурять
себя трудом у машины по двадцати  часов  в сутки  за десять центов  в час. В
труде  не бывает  великолепных приключений.  Но если трата ста  восьмидесяти
долларов в двенадцатичасовой срок не сойдет за великолепное приключение,  то
я уже не знаю, где их искать!
     Я пропускаю  многое  из моих отношений к Зеленому Змию за этот период и
расскажу только о  событиях, бросающих  свет  на его образ  действий.  Я мог
перепить всякого и часто пил лишнее для того, чтобы похвастаться своей силой
и мужественностью.  Я был  очень  горд,  когда в  одно прекрасное  утро  мое
бесчувственное  тело вытащили  из сетей на  сушильных  станках,  в которые я
глупо и слепо залез накануне,  и когда  все побережье заговорило об этом, со
смехом отправился за новой выпивкой. Это был воистину подвиг!
     Когда  же я  ни разу  не был трезв  в течение трех недель подряд, то  я
решил, что подвиги мои дошли до зенита. Дальше меня никто не мог идти в этом
направлении. Пора было сниматься с места. Где-то глубоко, в сознании моем, в
пьяном ли, или в трезвом виде, что-то шептало мне, что  кутежи и приключения
на заливе не представляют собою всей жизни. Счастье мое, что я прислушивался
к этому  шепоту!  Я был  так  создан,  что всегда  слышал  его,  зовущего  и
призывающего меня идти  в широкий мир. Я ничего не знал об этом  мире -  это
было простое любопытство, желание знать, беспокойство и  искажение как будто
виданных  уже  или  угаданных  мною   чудес.  "Стоит  ли  жить,  если  жизнь
ограничивается одним лишь виденным мною?" - спрашивал я себя. Нет,  было еще
другое, далекое  и  манящее!  Надо вспомнить, когда  речь  будет идти о моем
позднейшем развитии в качестве пьяницы, об этом  голосе, нашептывавшем мне и
обещавшем  широкую жизнь, ибо  он  должен  был  сыграть важную  роль  в моих
последующих схватках с Зеленым Змием.
     Решение мое было  ускорено шуткой,  которую  проделал  со мною  Зеленый
Змий.  То  была  чудовищная,  невероятная  шутка,  указавшая  на  доселе еще
неизведанную  мною  глубину   пьяной  бездны.  Я  шел,   покачиваясь,  после
выдающегося  пьянства,  по  краю  верфи, в час  ночи,  к  себе  на  шлюп.  Я
намеревался  поспать!  Прилив очень сильно ощущается в проливе Каркинеца,  и
течение было самое сильное в момент, когда я споткнулся и повалился за борт.
На верфи и  на  шлюпе никого не было;  меня унесло течением, но  я ничуть не
испугался. Я нашел свое маленькое несчастие в высшей степени приятным; я был
прекрасным пловцом, а  при воспаленном  состоянии моего тела  контакт воды с
моей кожей  был приятен, как  ощущение свежего полотна. Тут и сыграл Зеленый
Змий  надо  мною свою безумную  шутку.  Меня охватило  какое-то  бесшабашное
желание  выплыть  в  море вместе  с  отливом.  Я  никогда  не бывал  жертвой
болезненных  фантазий, и самоубийство ничуть не привлекало  меня. Теперь же,
когда  мысли  о  нем  явились  мне,   то  мне  показалось,  что  я  придумал
великолепный, дивный конец, достойный моей краткой, но и бурной  карьеры. Я,
никогда не знавший  ни  любви  девушек, ни любви  женщин,  ни  любви  детей,
никогда  не  наслаждавшийся  искусством,  не   поднимавшийся  на  спокойные,
звездные  высоты  философии, ничего  не  видавший более  точки  величиной  с
булавочную головку изо всей поверхности  богатейшего мира,- я решил, что все
кончено, что я  все  видел, все  пережил,  был всем, чем стоило быть,  и что
теперь пора  перестать существовать. Вот в чем состояла шутка Зеленого Змия,
овладевшего  моим воображением  и влекшего меня, опьяненного сновидением,  к
неожиданному концу.
     В  воде  было чудесно.  Так  умирают мужчины!  Зеленый  Змий  переменил
минорный тон напева  в моем  опьяненном  мозгу на  мажорный. Прочь  слезы  и
сожаление!  Это  была смерть героя, избранная  и осуществляемая  им самим! Я
запел  свой  смертный  гимн  и  громко  распевал,  когда бульканье  и  плеск
маленьких волн течения, попадавших мне в уши, напомнили  мне о моем реальном
положении.
     Ниже   города  Венеции,  там,  где   выступает   верфь  Солано,  пролив
расширяется и получает название  "Бухты Верфи Тернера". Я находился в волнах
отлива,  протекающих под верфью Солано  и направляющихся в эту бухту. Я знал
стремительную  силу  водоворота,  развивающуюся  в  том  месте,  где течение
обходит вокруг острова Мертвых  и идет прямо на верфь. Я вовсе не желал быть
пронесенным сквозь ее сваи.  Это было бы неприятно, притом я мог бы потерять
около  часа времени в бухте  вместо того, чтобы сразу выйти в море  вместе с
отливом.
     Я разделся  в воде и поплыл сильными движениями, идя под острым углом к
течению. Я не  переставал плыть до  тех пор, пока  не увидал, по  фонарям на
верфи, что  меня  пронесет  мимо  конца ее. Тогда я  повернулся  на спину  и
отдохнул.  Плавание  было  утомительное,  и  я  несколько  времени  не   мог
отдышаться.
     Я  был в восторге,  так как  мне удалось  избежать водоворота.  Я опять
принялся за свой  смертный  гимн  -  это  был экспромт,  какая-то  путаница,
придуманная юнцом,  обезумевшим  от вина.  "Подожди  еще петь,-  шепнул  мне
Зеленый  Змий.- Работа  на  Солано  продолжается  всю  ночь;  на верфи  есть
железнодорожные  рабочие;  они услышат и выплывут  на лодке спасать  тебя, а
ведь ты  не  хочешь быть спасенным". Разумеется, я не хотел! Как, чтобы меня
лишили  смерти героя? Никогда!  Однако уже до наступления  дня долгие  часы,
проведенные   в  холодной  воде,  настолько  отрезвили   меня,  что  я  стал
раздумывать, в какой  же части пролива я  находился и успеет ли новый прилив
захватить меня  и вынести обратно на берег,  не дав  течению увлечь  меня  в
залив Сан-Пабло.
     Я понял затем, что я очень устал и продрог и  вовсе не желаю утонуть. Я
узнал чувство страха; я уже  был трезв и не желал  умирать. Я  находил массу
причин, побуждающих меня жить. Но  чем более находил я причин, тем вероятнее
становилось, что я должен буду потонуть.
     После  четырехчасового  пребывания  в  воде  я оказался  на рассвете  в
опасном положении среди прилива, недалеко  от маяка  на  острове  Кобылы,  в
месте, где быстрые течения, идущие из пролива Валлейо  и  пролива Каркинеца,
встречаются  в борьбе и где в данный момент они,  кроме того, еще боролись с
приливом, наступающим  на них из залива Сан-Пабло. Поднялся сильный ветерок;
энергичные  маленькие  волны  настойчиво заливали  мне  рот;  я  уже начинал
глотать  соленую  воду.  Будучи  хорошим  пловцом,  я знал, что приближается
конец.  В это время подвернулась лодка - лодка грека-рыбака, возвращавшегося
в  Валлейо.  Сильное сложение  мое  и энергия  вновь спасли меня от Зеленого
Змия.
     Между прочим, я замечу, что безумная шутка,  сыгранная со  мною Зеленым
Змием, далеко не редкость. Точная  статистика самоубийств, вызванных Зеленым
Змием, произвела  бы  подавляющее  впечатление. Надо сказать,  впрочем,  что
когда  пьяницы,  издавна и болезненно пьющие, усталые  от жизни и потерявшие
все иллюзии, покушаются на самоубийство, то они обыкновенно делают это после
длинного периода пьянства, когда нервы и мозг их окончательно отравлены ядом
алкоголя.



     Я  покинул Венецию,  где  Зеленый  Змий  почти успел  доконать  меня, и
пустился в далекое  путешествие вслед за голосом, звучавшим из самого сердца
жизни и  звавшим  меня искать и  находить.  Куда  бы  я  ни  шел,  путь  мой
оказывался залитым  алкоголем.  Мужчины  продолжали  собираться  в  питейных
домах, служащих клубом для бедных людей.
     Таким  образом  демонстрируется  известного  рода  помощь,  оказываемая
Зеленым  Змием,  благодаря  которой  влияние  его   на   людей   еще  больше
укрепляется. Во  всем мире,  где  бы ни бывал  я  в  течение  всех этих лет,
положение  было  одинаковое.  Где  бы  ни  происходило  дело,  в  кабаре  ли
Латинского  квартала, в кофейне ли какой-нибудь забытой итальянской деревни,
в пьяном  притоне  портового города, или  в городском  клубе, за шотландским
виски с содовой, но я всегда добивался того, чего хотел: встречался с людьми
и  знакомился  благодаря содействию  Зеленого  Змия, возбуждающего дружеские
отношения. Я не усвоил никаких нравственных теорий, запрещающих пьянство, но
продолжал по-прежнему ненавидеть вкус вина. Все же  я стал  подозрителен и с
опасением относился к  Зеленому Змию, так как я не мог забыть шутки, которую
он пытался сыграть со мною,- со мною, вовсе не желавшим умирать. В  то время
когда  я бродяжничал и не  имел денег на  ночлег, питейный дом один принимал
меня  и давал  место  у  огня. Я  мог войти в него, вымыться,  почиститься и
причесаться. Бары  были всегда чертовски удобны  и всюду встречались в наших
западных краях.
     Я не  мог таким же образом  входить в дома  незнакомых  людей; двери их
были закрыты,  и  у  очага их  для  меня  не  было  места. С  церквами же  и
проповедниками я никогда  не был близок; меня не привлекало то, что я знал о
них;  кроме того, они не были  окружены ореолом  романтичности и  не обещали
ничего интересного. Проповедники принадлежали к разряду существ, с  которыми
ничего увлекательного никогда не случается. Они жили и оставались все на том
же месте, были носителями  порядка  и системы, были  скучны,  ограниченны  и
сдержанны.  В них не было ни ширины, ни  воображения,  ни товарищества. Я же
хотел знакомиться со славными малыми,  простыми и веселыми, отважными и, при
случае, безумными, великодушными и тароватыми, а не мелочными и пугливыми.
     Здесь я опять подам жалобу на Зеленого Змия. Он овладевает именно этими
славными  малыми  - молодцами,  полными огня  и  энергии,  душевной  широты,
теплоты  и лучших  из человеческих  слабостей. Зеленый Змий тушит их  пламя,
разбивает  энергию  и  если не  убивает  их немедленно или не  превращает  в
маньяков, то делает их грубыми и тупыми, коверкая и портя доброту и чуткость
их натуры.
     Вот в чем обвиняю я Зеленого Змия! А происходит это потому, что Зеленый
Змий  стоит  на  всех  больших  дорогах  и  в  каждом  проулке; он доступен,
находится под защитой  законов, его приветствует  дежурный  полицейский,  он
зазывает  добрых малых и ведет их за руку к местам,  где  добрые и  отважные
молодцы собираются и крепко выпивают. Если бы Зеленый Змий был устранен,  то
отважные люди,  рождающиеся на свет, делали  бы выдающиеся дела вместо того,
чтобы гибнуть.
     Я везде находил товарищество, начинавшееся с выпивки. Иду я,  например,
к  железнодорожному  пути и  жду у  водяного  резервуара  прохода  товарного
поезда;  тут  я  встречаю  компанию "альки-стиффов".  "Альки-стиффы"  -  это
бродяги,  пьющие аптекарский  алкоголь. Следуют  приветствия и поклоны, и  я
принят в их содружество. Мне дают алкоголь, умело смешанный с водой, " кутеж
затягивает меня; фантазии возникают в мозгу, и Зеленый Змий нашептывает мне,
что жизнь хороша, что все мы храбрые, хорошие  и свободные люди, валяющиеся,
как бесшабашные  боги, на траве и посылающие к черту  размеренный, скучный и
условный мир.



     Я вернулся после моих скитаний по побережью Окленда и возобновил дружбу
с  Нельсоном,  жившим  теперь все  время на  берегу  и  безумствовавшим хуже
прежнего. Я также больше оставался с ним на берегу, лишь изредка крейсируя в
течение нескольких дней на шхунах, где недоставало команды.
     В результате  этой жизни силы  мои  перестали  восстанавливаться  ввиду
отсутствия  долгих  периодов  воздержания  и  здорового  труда  на  открытом
воздухе. Я пил  ежедневно, и когда представлялся случай, то пил сверх всякой
меры,  так как я все еще продолжал заблуждаться, думая, что  секрет прелести
Зеленого Змия находится в пьянстве до состояния животной бесчувственности. Я
насквозь пропитался алкоголем за это время и, можно сказать, жил в  питейных
домах; я сделался трактирным завсегдатаем, и даже хуже того.
     Теперь уже Зеленый Змий добирался до меня  еще более коварным, хотя  не
менее опасным образом, чем тогда, когда он  почти успел унести  меня в  море
вместе с отливом. Мне еще не хватало нескольких месяцев до семнадцати лет; я
презрительно относился ко всякой  мысли о постоянной службе; я  считал  себя
очень бывалой личностью среди бывалых людей; я пил, потому что они пили, и я
хотел дружить с ними. У меня никогда не было настоящей юности, и я был очень
тверд и страшно мудр в достигнутой мною  скороспелой возмужалости. Не  узнав
даже  любви  девушки,  я  прошел  через  такие   глубокие  бездны,  что  был
окончательно  убежден,  что знал все, что можно знать  о  любви и жизни.  Не
будучи  пессимистом, я твердо решил, что  жизнь -  вещь малостоящая и весьма
обыкновенная.
     Как видите, Зеленый Змий делал  меня  тупым. Прежние призывы и  подъемы
духа  потеряли свою остроту. Любопытство покидало  меня. Какое мне было дело
до  того,  что происходит  на  другой стороне света?  Должно  быть, там были
мужчины и женщины, весьма похожие на знакомых мне мужчин и женщин, женящиеся
и  выходящие  замуж,  и вся  та же мелочная  обстановка  людских  интересов;
наверно, есть и выпивка. Однако не стоило  ехать так далеко за выпивкой; мне
стоило  только  зайти за угол, и  я  получал  все,  что мог  пожелать, у Джо
Вайджи.  Джонни  Хайнхольд все  еще  содержал "Последний  Шанс". Кроме того,
питейные дома были на всех перекрестках и вдоль всех улиц.
     Шепот, раньше слышанный  много в глубине моего сознания, стал затихать,
и тело мое опустилось и огрубело. Прежнее беспокойство улеглось. Не  все  ли
равно, где жить и умирать, в Окленде ли, или в другом месте?
     Если бы дело зависело исключительно от Зеленого Змия, то я опустился бы
и помер довольно быстро, живя по его указаниям. Я начал понимать, что значит
отсутствие  аппетита.  Я  узнал, что значит вставать,  шатаясь,  по утрам  с
содрогающимся  желудком,  с  пальцами,  дрожащими как бы от  паралича,  и  с
стремлением  пьяницы выпить стакан  неразбавленного  виски  для того,  чтобы
прийти  в  себя  (Да!  Зеленый  Змий  -  волшебник  допинга.  Мозг  и  тело,
прожженные,  сбитые  с толку и  отравленные,  стремятся опохмелиться  тем же
самым ядом, от которого они пострадали.)
     Фантазии  Зеленого Змия  не знают  границ.  Он пытался  завлечь  меня в
самоубийство.  Теперь  же он изо  всех  сил старался  сам  убить меня,  ведя
довольно быстрыми шагами  к  цели. Но он этим  не удовлетворился и  придумал
новую  штуку:  он почти  доконал  меня, и вследствие этого  я  узнал  нечто,
сделавшее меня  более  осторожным и ловким пьяницей. Я узнал, что силы моего
организма имеют границы, тогда как Зеленый Змий не признавал никаких границ.
Я узнал,  что  в какой-нибудь короткий час он  мог  овладевать  моей крепкой
головой,  широкими  плечами  и сильной грудью;  он бросал  меня  навзничь  и
принимался душить дьявольской хваткой за шею.
     Мы с Нельсоном сидели в  баре "Оверланд Хаус".  Был еще ранний вечер, и
мы сидели там только потому, что были в прогаре и было время выборов. Видите
ли,  местные  политические деятели, кандидаты на  выборные должности,  имеют
привычку в такие времена  обходить питейные дома и собирать голоса.  Сидишь,
бывало,  за столом в  трезвом виде, гадая, не  подвернется  ли кто-нибудь  с
угощением, или раздумывая, имеется  ли еще где-нибудь  кредит в другом баре,
стоит ли идти  так далеко, чтобы убедиться в этом;  внезапно двери питейного
дома  широко  раскрываются,  и  входит   общество   хорошо  одетых   мужчин,
обыкновенно слегка подвыпивших и  распространяющих атмосферу благоденствия и
товарищества.
     У них всегда имелись улыбки и приветствия про запас для всех:  для вас,
сидящего без цента на пиво в кармане, для застенчивого хулигана, прячущегося
по  углам и во  всяком  случае  не  обладающего  голосом, но  могущего  быть
представителем обитателей целого  меблированного дома. Знаете  ли вы, что мы
сильно ободрялись, когда политические деятели эти, распахнув двери, входили,
с широкими  плечами и грудью  и выступающими животами, поневоле делающими их
оптимистами  и  хозяевами  жизни.  Мы  понимали,  что вечер все-таки  выйдет
приятный, и мы, во всяком случае, получим стакан вина и - кто знает? -  быть
может,  боги  благосклонно взглянут на  нас;  за  первым  стаканом последуют
другие, и мы окончим ночь великолепнейшим кутежом. Нас немедленно подзывали,
и мы становились  рядышком вдоль  прилавка, глотая  вино и выучивая наизусть
имена джентльменов и запоминая места, которые они надеялись занять.
     Вот в  это самое выборное время, когда политические деятели делали свои
обходы, я получил горькие уроки  и потерял много иллюзий,- я, зачитывавшийся
прежде книгами вроде  "От  работы  на  канале до  места  президента"!  Да, я
воистину стал понимать все величие политики и политиканов!
     И вот сидел я в тот вечер в "Оверланд Хаусе", совсем в прогаре, мучимый
жаждой,  но не  потерявший присущей пьянице веры  в  неожиданную выпивку,  в
ожидании событий,  в особенности же  появления политических деятелей.  Вошел
Джо Гус,  обладатель  ничем не  утолимой жажды, злющих глаз, кривого носа  и
цветистого жилета,
     -  Идите,-  сказал он,-  будет  даровое пьянство, сколько  влезет. Жаль
будет прозевать его.
     - Где это? - спрашивали мы.
     - Пошли, я расскажу вам все по дороге. Надо идти поживее!
     Мы торопливо пошли наверх в город, а Джо Гус стал объяснять нам:
     - Это Ханкокская пожарная команда. Надо только надеть красную рубашку и
шлем  и держать  в  руках  факел. Они  едут специальным поездом  на парад  в
Хей-уардз  (насколько помнится,  он назвал  Хейуардз: но не ручаюсь, что все
это не произошло в Сан-Леандро или Найлзе. Хоть убей, не помню теперь,  была
ли   Ханкокская  пожарная  команда   республиканской   или   демократической
организацией. Как бы то ни было, но политические деятели, стоявшие во  главе
ее,  нуждались в факельщиках, и  каждый, принимавший участие в параде,  имел
право напиться, если ощущал такое желание).
     - Весь город  будет  к  нашим услугам,-  продолжал  Джо Гус.- Вино? Оно
будет течь  рекой. Наши  политические деятели закупили все  запасы  питейных
домов. И все будет даром! Вам останется  только подходить  и требовать вина.
Черт знает, что мы наделаем!
     Дойдя до залы  на Восьмой улице,  около  Бродуэя, мы  надели рубашки  и
шлемы пожарных, запаслись факелами и, пороптав на  то,  что  нам ни разу  не
дали выпить перед отъездом, гурьбою влезли в поезд. О,  политические деятели
уже были близко знакомы с породой нашей и в Хейуардзе также не угостили нас.
Приказ  на этот  вечер был следующий: сначала  отстойте парад  и заработайте
затем вашу выпивку.
     Парад кончился.  Питейные дома открылись; ради  необыкновенного  случая
были наняты лишние  буфетчики,  и пьющие стояли плотной  толпой перед каждым
залитым вином и не вытертым прилавком.
     Попав на улицу, мы отбивали горлышки бутылок о тумбы и пили. Джо  Гус и
Нельсон выучились известной осторожности в обращении с неразбавленным виски,
но не я - я все еще находился  в заблуждении, воображая  себе,  что  человек
может выпить, сколько  бы ему ни дали, в особенности же, когда вино давалось
даром.  Мы  делились  нашим вином с другими, выпивая порядочные порции сами,
причем больше всех пил я. И опять-таки напиток этот мне не нравился!
     Однако  политические  деятели  были  мудры  и  не хотели позволить всем
пьяницам  оклендского побережья оставаться в  городе.  Когда  подошло  время
отхода поездов, то все питейные дома  были  окружены полицией. Я уже начинал
ощущать действие  вина.  Нельсона  и меня вытолкали из питейного дома, и  мы
оказались в самых  последних  рядах  весьма беспорядочной  процессии. Я шел,
героически борясь с собою, теряя власть  над конечностями, качаясь на ногах,
с шумящей головою, колотящимся сердцем и задыхающимися легкими.
     Состояние  беспомощности  надвигалось  так  быстро,  что  я  последними
усилиями сознания понял, что упаду, не добравшись до поезда, если останусь в
задних рядах  процессии.  Я покинул  их и побежал  вдоль дороги  под широкой
сенью деревьев. Нельсон, смеясь, погнался за  мною. Есть вещи, особенно ярко
выступающие  в  кошмарных воспоминаниях; Я  отчетливо  помню  деревья и  мой
отчаянный  бег  под  тенью их, также  как  и  раскаты хохота прочих  пьяниц,
раздававшиеся  при  каждом моем  падении.  Они  вообразили,  что я выделываю
пьяные шутки, и были далеки от мысли, что Зеленый Змий держал  меня  мертвой
хваткой за  горло.  Но  я знал  это  и  боролся  со  смертью,  а  другие  не
подозревали этого. Это  можно  было  сравнить с тем, как если бы я тонул при
толпе зрителей, а они думали бы, что я проделываю шутку для их развлечения.
     Я бежал под деревьями и наконец упал и потерял сознание. Я совсем забыл
все,  что  произошло далее,  исключая  один проблеск  воспоминания.  Нельсон
благодаря  своей громадной силе поднял меня  и дотащил  до  поезда. Когда он
усадил меня в вагоне, то я стал  бороться и задыхался так страшно, что даже,
несмотря на его  полусознательное состояние,  он понял, что я совсем плох. Я
знаю теперь, что я тогда ежеминутно  мог умереть,  и полагаю, что  был тогда
ближе к смерти,  чем  когда-либо  раньше  или позднее.  Однако я узнал,  что
произошло тогда, только по рассказам Нельсона.
     Я сгорал, заживо внутренне сгорал, перенося агонию  жара  и  удушья,  и
всеми  силами  искал воздуха. Воздуха,  главным  образом  воздуха! Я  тщетно
пытался  поднять окно, асе окна в  вагоне  оказались  привинченными. Нельсон
знал обычаи обезумевших от вина и вообразил, что я хочу выброситься из окна,
Он пытался удерживать меня, но я продолжал бороться, схватил чей-то  факел и
разбил оконное стекло.
     Надо сказать, что на оклендском побережье существовали две партии: одна
дружественная  Нельсону,   другая   же  враждебная  ему,  вагон  был   полон
сторонниками  обеих партий,  совсем  пьяными.  Разбитое мною  окно послужило
сигналом к драке. Один из окружающих схватил меня, уронил, и  начался бой, о
котором я знаю только то,  что  мне впоследствии рассказывали; кроме того, у
меня  осталась на  память ушибленная челюсть.  Ударивший  меня человек  упал
сверху меня, а на него упал  Нельсон; говорят, что  в  вагоне осталось  мало
целых оконных стекол после общей драки.
     Пожалуй,  для меня было полезнее  всего лежать неподвижно и без чувств.
Резкие движения только  усилили биение моего  сердца,  и так  уже в  опасной
степени ускоренное, и увеличили  потребность в  кислороде  моих задыхающихся
легких.
     Когда драка кончилась и я  пришел в  сознание,  то я не узнавал себя. Я
был  не сам собою, а тонущим  человеком, продолжавшим бороться,  уже потеряв
сознание. Я  не  помню, что я  делал,  но все кричал "Воздуху! Воздуху!" так
настойчиво,  что  Нельсон наконец понял, что  я не стремлюсь к самоубийству.
Тогда он вынул куски разбитого  стекла из оконной рамы и  дал мне высунуться
из  нее. Он  отчасти понял  всю серьезность моего положения  и  держал  меня
вокруг талии,  чтобы  помешать мне, если я задумаю вылезть  дальше.  Во  все
остальное время езды до Окленда я продолжал стоять, высунув голову и плечи в
окно и борясь с Нельсоном, когда он пытался втянуть меня обратно в вагон.
     Тут наступает момент, когда у меня явился проблеск сознания.  Я помню с
того времени, когда я упал под деревьями,  и до тех пор, когда проснулся  на
следующий вечер в постели, только один факт: голова моя находилась за окном,
овеянная  встречным  ветром; угольки  из паровоза попадали в меня и обжигали
лицо, пока  я  силился  отдышаться. Вся сила воли моей была сосредоточена на
дыхании,  на втягивании  в  себя  возможно  большего  количества  воздуха  в
возможно  более короткое время;  это было  делом жизни и смерти; я прекрасно
понимал  это и  терпеливо выносил ветер и  горящие угли  в  краткие  моменты
сознания, стараясь облегчить невыносимую агонию бесконечного удушья.
     Больше я  ничего  не  помню.  Я пришел  в  себя на  следующий  вечер  в
меблированном доме  на  набережной.  Я  был один; никто  не  призывал ко мне
доктора, и я прекрасно мог умереть в одиночестве,  так как товарищи считали,
что я просто высыпался после пьянства, и дали мне пролежать семнадцать часов
в  состоянии  беспамятства. Врачам хорошо известно, что немало людей умирают
от единовременной порции в кварту  (и больше) виски. Обыкновенно мы слышим о
подобной смерти привычных пьяниц, последовавшей из-за какого-нибудь пари. Но
тогда еще  я  этого  не  знал; я  обогатился опытом,  но спасся  я  тогда не
благодаря каким-нибудь  добротелям  или достоинствам своим, а только в  силу
случайности и благодаря  крепкому организму. Последний вновь восторжествовал
над Зеленым Змием. Я избег второй  смертельной западни, выбрался из опасного
и  липкого  болота и  благодаря пережитой опасности  приобрел  осторожность,
которая должна была научить меня пить с умом в течение многих и многих лет.



     Я решил сделаться  матросом  ранней  зимой  1892 года. Совсем не  опыт,
вынесенный мною из праздника Ханкокской пожарной команды, был причиной этого
решения. Я продолжал пить  и посещать  бары; на  самом деле, я  просто жил в
них. По мнению моему, пить виски было опасно,  но  не  безнравственно. Виски
было  опасно наряду  со  всеми  другими  опасными вещами  в этом  мире. Люди
умирали от  виски,  но ведь и  рыбачьи лодки переворачивались вверх  дном, и
рыбаки  тонули;  бродяги "хобо" падали под поезда, и их разрезало на  куски.
Надо  просто быть  рассудительным и уметь справляться  с  ветрами,  волнами,
железнодорожными  поездами  и  питейными  домами. Люди  пьют,  поэтому  пить
следует,  но с умом.  Умение пить виски квартами потеряло  свою прелесть для
меня.
     Устраняя нравственность, Зеленый Змий подстрекал  к преступлению.  Люди
делали в  пьяном виде  такие дела, которых  они не согласились бы  делать  в
трезвом.  Это бы  еще  ничего  -  хуже  всего  было  наказание,  которое  им
приходилось   нести.  Преступление  разрушительно   действует  на  человека.
Некоторые мои друзья по питейному дому, в трезвом виде добряки  и безвредные
люди,  делали  самые страшные и безумные  поступки,  когда напивались. Тогда
полиция забирала  их, и они исчезали. Иногда я посещал их  и  видался с ними
сквозь железные прутья решетки, пока  их  не высылали  по  ту сторону залива
надевать арестантское платье. Как  часто я слыхал одну и ту же  фразу: "Если
бы  я не был пьян, я бы не сделал этого". Иногда же, под волшебным  влиянием
Зеленого  Змия,  проделывались такие  ужасающие  вещи,  что даже привычная и
огрубелая душа моя содрогалась.
     Другим этапом дороги,  ведущей к смерти, была  судьба привычных пьяниц,
которые как-то вдруг, как будто невзначай, протягивали  ноги. Они немедленно
помирали, если  заболевали самыми незначительными  болезнями, которые всякий
иной  человек легко мог бы перенести.  Иногда  их находили мертвыми, одиноко
лежащими в  постелях; иногда бывали чистые  случайности  вроде той,  когда у
Билли  Келлея в пьяном виде оторвало палец во время разгрузки  парохода; так
же легко могло оторвать ему и голову.
     Я вдумался в свое положение и  понял, что  привыкаю  к  вредному образу
жизни, ведущему слишком быстро к смерти, чтобы он  мог нравиться моей полной
жизненных сил  молодости. Для меня был  лишь один  способ спастись от  этого
опасного образа  жизни: я решил обязательно уйти  в море в качестве матроса.
Флот охотников на тюленей  зимовал  в  заливе Сан-Франциско, и  я встречал в
барах шкиперов, помощников их, охотников, рулевых и  гребцов. Я познакомился
с охотником  Питом Хольтом, согласился поступить к  нему гребцом  и обязался
служить  на всякой шхуне, куда  он сам поступит. Мне пришлось  выпить с  ним
полдюжины стаканов вина, после чего мы закрепили наш договор.



     Пятьдесят  дней  чудного  плавания  и полной трезвости привели  меня  в
отличный  вид. Алкоголь выветрился  из  моего  организма;  с  первой  минуты
отъезда я ни разу не знал желания выпить  вина; сомневаюсь,  вспоминал ли  я
даже о нем. Конечно, на баке разговор часто вертелся вокруг выпивки; матросы
рассказывали о своих более интересных или забавных кутежах,  вспоминая о них
с  большим  увлечением, чем о  всех других приключениях своей  разнообразной
жизни.
     Старшим  на баке был толстый пятидесятилетний Луи.  Он  был прогоревший
шкипер. Зеленый Змий победил  его, и он  оканчивал карьеру, где начал ее, то
есть на  баке. Его пример произвел на меня сильное впечатление; оказывается,
у Зеленого Змия  были разнообразные таланты: он не  всегда  старался убивать
человека.  Луи он  не убил, а сделал гораздо хуже. Он отнял  у него  власть,
службу и жизненный комфорт; он распял его самолюбие  и осудил его на тяжелую
жизнь  простого матроса,  которая  должна  была  тянуться до  тех  пор, пока
выдержит его прекрасное здоровье,- должно быть, очень долго!
     Мы  оканчивали плавание по Тихому океану,  проплыли  мимо вулканических
вершин поросших джунглями  Бонинских островов, прошли среди рифов в глубокую
бухту  и бросили якорь среди  дюжины  таких же морских цыган, как и мы сами.
Запах неведомой  флоры доносился с тропических берегов. Туземцы  в курьезных
ладьях  и  японцы  на  еще  более курьезных  "сам-панах" плавали по  бухте и
поднимались к нам на борт. Я впервые видел чужую страну и стремился  поехать
на берег и проверить истину всего прочитанного мною в книгах.
     Виктор и Аксель, швед и норвежец, и я решили держаться вместе (мы так и
сделали  и  в  продолжение  остального  плавания  заслужили  название  "трех
скандалистов").
     Сговорившись  относительно своих планов, мы поплыли  на лодке к  берегу
через  живые коралловые  рифы и пошли к белому берегу, покрытому  коралловым
песком.
     Виктор  и  Аксель заявили, что  нам следует выпить перед  началом нашей
длинной прогулки.
     Я совсем  не  хотел  пить,  но  желал  быть  славным  малым  и  хорошим
товарищем.  Даже  память о Луи  не удержала меня, когда  я стал вливать себе
крепкую и острую жидкость в горло.
     После  полудня Виктор уже  безумствовал  и  хотел  драться со  всеми  и
каждым. С тех пор  мне случалось  видеть больных в домах умалишенных, и  они
ничем  не отличались от  Виктора,  разве только  что  поведение его было еще
безумнее.
     Помню  оригинальное  мнение,  высказанное  по  поводу  Виктора  прочими
матросами, такими же пьяницами,  как и  он  сам. Они  неодобрительно  качали
головой, говоря:
     "Такому человеку не  следовало бы  пить". Надо сказать,  что Виктор был
ловкий  матрос  и  добрейший  товарищ  на  баке.  Он был великолепным  типом
идеального матроса; товарищи  знали ему  цену и  любили его.  Однако Зеленый
Змий  преображал его в  яростного  безумца. Матросы знали,  что пьянство  (а
пьянство  всегда чрезмерно) делало их безумцами, но безумие  их было все же,
так сказать, умеренное.
     Дикое безумие было нежелательно потому, что оно портило  веселье других
и  часто кончалось  трагедией.  С  их точки  зрения, умеренное безумие  было
вполне допустимо.  Но с точки  зрения  всего  человечества,  допустимо ли  и
желательно  ли безумие вообще?  А  есть ли  на свете больший подстрекатель к
безумию, чем Зеленый Змий?
     Рассказаное  мною  может  послужить образчиком  остальных  десяти дней,
проведенных  нами на Бонинских  островах. Виктор  оправился, присоединился к
нам с Акселем, и мы стали  кутить более осторожно. А все  же мы  ни разу  не
поднялись по  тропинке среди лавы и цветов! Мы видали  всего только город  и
четырехугольные бутылки.
     Тот, кто  обжегся  огнем, обязан  предупреждать других.  Если бы  я был
благоразумным, то я гораздо больше наслаждался  бы Бонинскими островами.  Но
дело не в том, что мы должны были бы делать, а в том, что мы делаем на самом
деле.  Это непререкаемый и вечный факт.  Я  же делал то, что делали в  то же
самое  время  миллионы людей,  разбросанных  по  всему свету.  Я был  просто
человеческим  существом,  идущим  обычными  путями  мужчин,-  таких  мужчин,
которыми,  заметьте,  я   восхищался,-  полнокровных,  сильных,  породистых,
крупных мужчин, самостоятельных и не скупившихся в растрате жизненных сил.
     Пути  эти  были   широко  открыты   и  походили  на  зияющий  колодезь,
находящийся среди двора, где играют дети. Как ни  говори отважным мальчикам,
начинающим неверными шагами знакомиться с жизнью, что не следует подходить к
раскрытому колодцу, они все равно будут подходить к нему.  Это известно всем
родителям.  То же самое относится и  к Зеленому Змию. Все запреты всего мира
не в состоянии  удержать  мужчин  и подражающих им юношей  от Зеленого Змия,
если  он  везде  доступен  и  всюду считается спутником  мужества, отваги  и
великодушия.
     Единственный  и  рациональный  выход  из  этого  положения  для   людей
двадцатого века состоит в скорейшем закрытии этого колодца; следует оставить
девятнадцатому  и прочим предшествовавшим,  векам  их обычаи вроде  сожжения
ведьм,  нетерпимости  и  разных  фетишей  и далеко  не  последнего  в  числе
пережитков варварских веков и самого Зеленого Змия.



     Мы подняли  якорь  под веселую песню и  вышли  из порта Иокогама, держа
курс  в  Сан-Франциско.  Мы на  этот  раз  шли северным путем; нас  подгонял
сильный  западный  ветер, и мы  пересекли Тихий  океан в  тридцать семь дней
прекрасного плавания. Нам предстояло получить много заработанных  денег, и в
течение  всех тридцати семи  дней,  проведенных без капли вина,  мы только и
делали, что строили планы, как бы нам приятнее тратить наш заработок.
     Каждый  из  нас  начинал  с заявления (древнего и ходячего  на  баках):
"Знать  не  хочу  никаких  акул  меблированных домов".  Затем  следовало,  в
скобках, сожаление о количестве  денег, ухлопанных в Иокогаме.  Вслед за тем
каждый  описывал, что  ему больше всего хотелось. Например, Виктор говорилч,
что немедленно по  приезде  в Сан-Франциско он,  не  останавливаясь, проедет
мимо  набережной  и Барбарского побережья  и  сделает объявление в  газетах,
гласящее, что он ищет комнату  в простой рабочей семье. Он говорил: "Я  буду
ходить в какой-нибудь танцкласс  недели на две для того, чтобы познакомиться
с девушками и молодыми людьми.  Тогда я попаду в среду танцующей молодежи, и
они будут приглашать меня  к себе домой на вечера и все такое; с меня хватит
моих денег до января, а тогда я опять поеду на тюленью охоту".
     Нет,  он  больше  не  собирался пить.  Он  знал, как все это  делается,
особенно с ним,- пьешь,  пьешь без остановки, и деньги незаметно выходят. Он
мог выбрать благодаря горькому  опыту между тремя днями, проведенными у акул
и гарпий  Барбарского побережья и целой  зимой, полной здоровых развлечений.
Не подлежит сомнению, что он выберет второе.
     Аксель  Гундерсон,  не  любивший  танцев  и  общественных  развлечений,
говорил: "Я хорошо заработал и могу  послать деньги домой. Уж пятнадцать лет
я  не  видал старухи матери и  всей семьи.  Я  пошлю деньги домой  к  своему
приезду, затем найду хороший пароход, идущий в Европу, и приеду туда с новым
заработком. Таким образом,  у меня будет больше денег,  чем когда  бы  то ни
было до сих  пор. Я буду настоящим принцем дома! Вы понятия  не  имеете,  до
чего все дешево в Норвегии! Я буду делать всем подарки - буду тратить деньги
так, как тратил бы у нас  миллионер, и  проживу там целый  год,  до тех пор,
пока не придется опять идти в море".
     - Вот, вот, так и я сделаю,- объявил Рыжий Джон.- Я уже три года ничего
не знаю о домашних, и  десять  лет прошло с тех пор, как я был дома. Там все
так же дешево, как и у тебя в Швеции, Аксель;мои близкие настоящие крестьяне
и  фермеры. Я пошлю  свои  деньги домой и поеду с тобою  на  том же пароходе
вокруг мыса Горн.
     Аксель Гундерсон и Рыжий Джон так красочно описывали  сельские прелести
и праздничные торжества своей родины, что  каждый влюбился в родину другого,
и они серьезно поклялись совершить путешествие вместе  и по очереди провести
по шести месяцев на родине каждого. Не  было никакой возможности оторвать их
друг  от друга до самого конца плавания, до  того они увлеклись  обсуждением
своих планов.
     Длинный  Джон  не был домашней  душой, но  ему жизнь на баке смертельно
надоела. Он также отвергал акул меблированных домов. Он тоже собирался найти
себе комнату  в тихой семье,  затем  поступить в  школу  навигации и держать
экзамен на капитана.  Все остальные говорили вроде этого и  клялись, что  на
этот раз  будут  благоразумны  и  не  истратят  зря  денег.  Никаких  жадных
содержателей  меблированных  домов  и  никаких выпивок -  таков был  пароль,
господствовавший на нашем баке.
     Люди стали скупы; они проявляли неслыханную экономию,  они отказывались
даже  от  покупки платья из  корабельного  склада, довольствуясь  нашиванием
огромных так называемых "заплат  обратного пути". Они даже экономили спички,
закуривая по нескольку человек одновременно и  зажигая трубки одною и той же
спичкой.
     Когда  мы  подошли  к набережной Сан-Франциско  и прошли  через осмотр,
произведенный  портовыми  врачами,  то  нас немедленно окружили выехавшие на
лодках  посыльные из меблированных  домов. Они толпой взобрались на корабль;
каждый выкрикивал  имя своего  учреждения, и каждый имел за рубашкой даровую
бутылку  виски. Но мы  важно  и  с ругательствами отмахивались от них; мы не
нуждались  ни в меблированных домах, ни в виски. Мы были трезвые и экономные
матросы, намеревавшиеся с большим толком тратить наши деньги.
     Затем  последовала  уплата  заработанных денег  в присутствии  морского
комиссара. Мы вышли на тротуар, каждый из нас с полным карманом. Вокруг нас,
как ястребы, реяли  акулы и гарпии. Мы поглядели друг на друга;  мы  прожили
семь  месяцев  вместе,  и  тут  дороги наши  расходились,  надо было  отдать
последнюю дань  товариществу (ведь таков  уж  обычай).  "Идемте,  молодцы",-
сказал наш  боцман. Перед нами  был неизбежный  питейный дом,  их  даже было
около  полдюжины поблизости. Когда мы последовали за боцманом в избранный им
бар, то  акулы  густой  толпой остались на  тротуаре снаружи. Некоторые даже
решились войти вслед за нами, но мы не пожелали с ними разговаривать.
     Мы стояли рядышком вдоль длинного прилавка-  боцман, помощник капитана,
шестеро охотников, шестеро  рулевых и  пятеро гребцов. Последних было  всего
только пять,  потому что  шестого  пришлось  бросить  за борт с мешком угля,
привязаным к  его ногам, между двумя снежными  буранами  во время сильнейшей
бури около мыса Джеримо. Нас было девятнадцать человек, и эта выпивка должна
была быть нашей последней. Проработав  семь месяцев во всякую погоду вместе,
мы теперь в последний раз смотрели друг на друга; мы знали, что пути моряков
далеко  расходятся.  Мы  все выпили  угощение боцмана  и помощника капитана.
Возможно ли было пить за здоровье только одного из них?
     Теперь уже Хольт, охотник (погибший вместе со всей командой в следующем
году на "Мэри Томас"), заказал нам всем вина. Время проходило, вино являлось
на  прилавке, голоса наши становились  громче, и головы  начинали кружиться.
Все шестеро  охотников  требовали,  во  имя  священного  товарищества, чтобы
команда  выпила  хоть  разок   с  каждым  из   них.  Той  же  точки   зрения
придерживались и шестеро рулевых и пятеро гребцов.  У всех нас  были деньги;
деньги наши  были не хуже,  чем  у других, и сердца  наши  не менее широки и
щедры!
     Девятнадцать стаканов  вина!  Надо ли больше  Зеленому Змию  для  того,
чтобы закабалить человека? Уже все были готовы предать забвению облюбованные
ими,  планы.  Шатаясь, вышли  они из  бара  прямо в объятия  акул  и гарпий.
Богатства их хватило не надолго; они истратили его кто в неделю,  а кто и  в
два дня, после чего  хозяева их меблированных домов  свезли их  на  корабли,
уходившие в плавание.
     Меня спасло то,  что у  меня был свой угол и свои близкие.  Я  переехал
через  залив в Окленд, где, между прочим, узнал кое-что, напомнившее  мне  о
смертном пути  Зеленого Змия. Нельсона уже не было, его застрелили, когда он
в пьяном виде сопротивлялся  полиции.  Компаньон его, принимавший  участие в
этом  деле, сидел в тюрьме. Виски Боб был убит. Старик Коль, старик Смудж  и
Боб  Смит также  кончили свое существование. Другой Смит, тот, что плавал на
"Анне" и  носил  за поясом револьверы, утонул. Про Француза-Франка говорили,
что он прячется где-то  на  реке, боясь показываться  из-за какого-то своего
непотребного поступка.  Другие ходили  в арестантском платье  в Сан-Квентине
или Фольсоме.  Большой Алекс, король греков,  с  которым  я вместе ездил  на
досмотр  рыбных  мест,  получил  удар  ножом в  спину, который проткнул ему,
легкое. Он умер медленной смертью, не выдержав ранения,  так как  страдал от
туберкулеза. Дорога  была оживленная и полная  путешествеников,  и  я хорошо
знал,  что  за исключением одного Смита с "Анни" Зеленый Змий был ответствен
за смерть их всех.



     Мое увлечение оклендской  набережной  бесследно прошло. И она  сама,  и
жизнь  ее  мне перестали нравиться.  Меня уже не привлекали ни  пьянство, ни
бродяжничество. Я вернулся к оклендской публичной  библиотеке и  стал читать
там книги с  большим разумением,  чем в  былое  время. Кроме  того, мать моя
говорила,  что  я  достаточно перебесился  и  пора поступить  на  постоянную
службу. Семья очень нуждалась в средствах. Я поступил на джутовую фабрику.
     Тут начинается  период полной невинности в отношении всего, касавшегося
Зеленого Змия. Я не пил ни одной капли вина в продолжение многих месяцев.
     Я  попал  в  союз  молодых  христиан. Препровождение времени  там  было
здоровое  и спортивное, но слишком юношеское. Оно уже не удовлетворяло меня:
я уже не был ни мальчиком, ни юношей, несмотря на свои молодые годы. Я кутил
со  взрослыми  людьми  и  знал таинственные  и  страшные вещи.  Относительно
молодых  людей, встреченных  мною  в союзе, я был  как бы обитателем другого
мира. Я говорил иным языком, и жизненный опыт мой был печальнее и страшнее.
     В счастливые времена будущего, когда алкоголь будет изгнан из  привычек
людей,  именно союзы, вроде союза молодых христиан и другие, подобные им, но
несравненно лучше, мудрее и мужественнее, объединят тех, которые теперь ищут
развлечения, занятия и друзей в питейных домах. Пока  мы живем нынешним днем
и будем говорить о нем.
     Я  работал  по  десять  часов в  день  на  джутовой  фабрике,  это  был
однообразный труд у машины; мне же хотелось жить по-настоящему,  осуществить
свое призвание, а не  работать при  машине за десять центов в  час. Питейные
дома уже надоели  мне, и я хотел  чего-нибудь нового. Я  возмужал, и во  мне
развивались нежданные и беспокойные силы и наклонности. К моему счастью, я в
это время познакомился в Луи Шаттоком, и мы подружились.
     Луи Шатток был настоящим  шалуном,  убежденным в том, что он в качестве
городского мальчика уже прошел огонь, воду  и медные трубы. Я  же  совсем не
был городским мальчиком. Луи был красив и строен и всегда влюблен в девушек.
Любовь была для него интересным и увлекательным занятием. Я же совсем ничего
не знал о  девушках,  потому  что слишком стремился сделаться мужчиной.  Эта
сторона жизни осталась совсем неизвестной  для меня.  Когда Луи прощался  со
мною, снимал шляпу перед знакомой барышней и уходил рядом с нею по тротуару,
я ощущал зависть. Мне захотелось принять участие в игре.
     -  Ну  что  ж,  за  чем  стало дело?  -  сказал  Луи. -  Познакомься  с
какой-нибудь девушкой.
     ...Мы с Луи не имели  возможности  посещать танцклассы или общественные
балы, где было очень удобно начинать знакомство. У нас не хватало денег.  Он
был молотобойцем и зарабатывал лишь немногим больше меня. Мы оба жили дома и
платили  за  свое  содержание.  На оставшиеся деньги  мы покупали  папиросы,
необходимую  одежду  и сапоги,  после  чего у каждого  из нас  оставалась на
личные  расходы сумма, колебавшаяся от семидесяти центов до одного доллара в
неделю. Мы складывали эту сумму и делили ее пополам; иногда один из нас брал
ее всю в  долг, когда предвиделось какое-нибудь особо интересное приключение
с девушкой...
     Луи  уговаривал  барышень  приводить  с собою подруг для меня,  но  те,
которые приходили, не нравились  мне;  они показались мне слабыми копиями  с
его выдающихся экземпляров.
     Беда  была  в том,  что  я,  видевший  всякие  виды,  был  еще  страшно
застенчив.  Луи  постоянно  подбодрял  меня, но я  был  связан  моим  полным
незнакомством  с  девушками.  Они  казались  мне  чужими  и  далекими  после
пережитой мною  скороспелой жизни взрослого мужчины. Когда  наступал  момент
решительных  действий,  то  у  меня  не   хватало   подобающей  дерзости   и
достаточного апломба.
     Тогда  Луи показывал  мне, что  надо делать:  известный  многообещающий
взгляд, улыбка, решимость, приподнятая шляпа, два  слова, немного колебаний,
хихиканья, жеманного нервничанья - и вот Луи уже успел познакомиться и зовет
меня  кивком  головы  для  дальнейших  представлений.  Но  лишь  только   мы
расходились   попарно,  то  я  замечал,   что  Луи  неизменно  избирал  себе
хорошенькую и оставлял мне неинтересную.
     Мы с Луи каждый вечер встречались в маленькой кондитерской  или на углу
улицы после окончания работы. Однако теплая осень прошла,  и улица перестала
быть приятным местом для  свидания в холодные  ночи или в сырости под мелким
дождем.
     Мы с  Луи стали  обсуждать наше положение; оно разрешалось  одним  лишь
образом: надо  было  идти в питейный  дом, в место собрания мужчин, в место,
где они бражничают с Зеленым  Змием. Как хорошо помню я тот сырой и ветреный
вечер! Мы были без пальто, так как  не имели возможности купить себе верхнюю
одежду. В барах всегда тепло  и уютно.  Мы пошли туда  не из желания выпить;
однако,  зная,  что бары не благотворительные учреждения, мы  понимали,  что
нельзя проводить в них много времени, не купив себе вина.
     У нас было совсем мало центов. Нам было  жаль тратить их,  они были так
нужны для трамвайных билетов для нас с нашими барышнями (когда мы были одни,
то  никогда  не  ездили  на  трамваях,  а  всюду ходили пешком). Поэтому нам
хотелось  получить по  возможности больше удовольствия  на свои  деньги.  Мы
потребовали карты и играли в продолжение целого часа, причем Луи угощал раз,
и я тоже раз, а пили мы пиво, так как оно дешевле вина и стоит только десять
центов на двоих. Это было мотовство, и как жалко нам было этих денег!
     Мы  с Луи были здоровые юноши  и совсем не хотели пить,  да и средств у
нас не было на  пьянство.  А  все  же  обстоятельства  и холодная, дождливая
погода принудили нас  искать убежища  в питейном доме,  где  нам приходилось
тратить часть нашего скудного заработка на вино. Иные критически настроенные
читатели  могут  возразить,  что  мы могли  бы  отправиться в  союз  молодых
христиан,  в ночную  школу,  в общественные  кружки  и в дома наших  молодых
знакомых. Я только  могу ответить на это, что мы во все эти места  не пошли.
Это неопровержимый факт. И теперь еще, в данный момент, сотни и тысячи таких
же мальчиков, как Луи и я,  поступают совершенно  так же, как и мы, и идут к
теплому и уютному Зеленому Змию, зовущему, приветствующему их запанибрата  и
научающему их идти по путям своим.



     Джутовая  фабрика  не сдержала своего  обещания относительно  повышения
моей платы до доллара с четвертью в день, и я, свободный молодой американец,
предки  которого дрались  во всех войнах, начиная  с первых  дореволюционных
войн с индейцами, доказал  свободу  договорного права  тем,  что бросил свою
службу.
     Я все  еще придерживался  твердого решения  остепениться  и стал искать
места.  Было ясно,  что неквалифицированная  работа  плохо оплачивалась; мне
надо было выучиться ремеслу, и я остановился на электротехнике.  Потребность
в  электриках  постоянно возрастала. Но каким образом  сделаться монтером? У
меня не  было  денег  на  плату  за учение ни в  техническом  училище, ни  в
университете;  кроме того,я  был невысокого мнения об  учебных заведениях. Я
был человеком практики, живущим в практическом мире. Кроме того, я еще верил
в старые мифы, составлявшие достояние каждого молодого американца.
     Мальчик,  работавший  на  канале,  мог  сделаться  президентом.  Каждый
мальчик,  поступавший  в какую угодно  фирму, мог  путем экономии, энергии и
трезвости  выучиться своему делу и  подниматься все выше и выше по  ступеням
службы,  пока  не  достигал  положения  младшего компаньона  владельца.  Он,
конечно,  со временем  становился и главным  владельцем. Весьма  часто (если
верить  мифу) мальчик этот благодаря своему  хорошему поведению и прилежанию
женился на дочери своего хозяина. Я совсем утвердился в подобных  верованиях
относительно хозяйских дочерей и был убежден, что  и  я непременно женюсь на
дочери своего хозяина. В этом не могло быть никаких сомнений; все мальчики в
мифах непременно женились на них, лишь только они достаточно подрастали.
     Ввиду всего этого я  навеки простился с жизнью  искателя приключений  и
направился в  главное  управление  одной  из наших  оклендских электрических
трамвайных  сетей.  Я  пошел  к  главному  заведующему  в  частный  кабинет,
великолепие  которого ошеломило меня. Но  я  говорил  без всякого  страха. Я
сказал ему, что хочу быть монтером,  что я работы не боюсь  и что он  только
должен взглянуть на меня, и он увидит, как я крепок и силен. Я сказал, что я
хочу начать с самого  начала и понемногу продвинуться вперед,  посвящая свою
жизнь одному лишь этому занятию и этой службе.
     Заведующий приятно улыбался, слушая  меня. Он  заявил мне, что я сделан
из  материала,  гарантировавшего  мне успех,  и что  он  считает необходимым
поддерживать  американскую  молодежь, желающую выдвинуться.  Предприниматели
всегда ищут  молодцов  вроде меня, но, увы, они  слишком редко встречают их.
Мои стремления прекрасны  и вполне достойны, и  он сделает все возможное для
того, чтобы дать мне случай выдвинуться. (Мое сердце билось от волнения, и я
думал: неужели я действительно женюсь на его дочери?)
     - Прежде чем  перейти  на  самую линию,  где вы выучитесь более сложной
работе,-  продолжал  он,-  вам  придется,  конечно,  поработать  в  парке  с
рабочими, устанавливающими и ремонтирующими вагоны (к этому времени я совсем
убедился насчет его дочери и думал о том, много ли у него паев в деле).
     Однако,- сказал  он,- вы сами  поймете, что вы  не  можете сразу  стать
помощником  парковых монтеров.  До  того  следует  еще поработать, начиная с
самых первых должностей. Вы сначала  будете  мести  полы, мыть окна и вообще
чистить  помещения  в парке. Если  работой  вашей останутся  довольны, то вы
перейдете в помощники парковых монтеров.
     Я не видел ничего общего между  подметанием полов, чисткой помещения  и
подготовлением   к   карьере   электротехника;   но   я   помнил,    что   в
высоконравственных  книжках   мальчики   начинали  учение  с   самых  низших
должностей и прилежностью достигали самых высших.
     - Когда мне начинать работу? - спросил  я, нетерпеливо  стремясь к этой
ослепительной карьере.
     -  Постойте,-  сказал заведующий,-  мы ведь  с вами согласились, что вы
начнете с низших должностей.  Вы не можете  немедленно  поступить в  парк на
какую бы то ни было должность. Перед тем  вы  должны  побывать  смазчиком  в
машинном отделении.
     Я почувствовал легкое разочарование,  и мне показалось,  что расстояние
между мною  и его дочерью как бы увеличилось.  Однако я  вновь  подбодрился,
подумав, что со знанием паровых  машин я буду лучшим электротехником.  Я был
уверен,  что в  качестве  смазчика в огромном  машинном  отделении  я  успею
выучиться   многому.   Будущая    карьера    моя    показалась   мне   опять
ослепительно-привлекательной.
     - Когда мне приходить на работу? - спросил я с благодарностью.
     - Но  ведь  вы  не  можете  надеяться  немедленно  попасть  в  машинное
отделение,- сказал заведующий.-  Тут  нужна  подготовка,  и следует  сначала
пройти  через кочегарку. Я вижу, что  вы отлично понимаете меня. Вы увидите,
что  подвозка угля  уже сама по себе  научное  занятие.  Знаете ли,  что  мы
взвешиваем каждый  фунт  сжигаемого  у  нас угля?  Мы  таким  образом узнаем
ценность покупаемого угля. Мы досконально,  до последнего цента, знаем  цену
каждой статьи нашего  производства. Мы узнаем, какие кочегары менее экономны
и по глупости или  равнодушию получают мало жара из сжигаемого ими топлива.-
Заведующий  опять приятно улыбнулся.- Вы видите, как важно все, что касается
как будто  бы незначительного вопроса об  угле; чем больше вы о нем узнаете,
тем лучшим вы сделаетесь  работником,  ценным для нас и с выгодой для самого
себя. Ну, что же? Готовы ли вы приняться за работу?
     - Чем раньше, тем лучше! - отважно ответил я.
     - Прекрасно,- сказал он.- Приходите завтра в семь часов.
     Мне объяснили, в  чем  будут  состоять  мои обязанности.  Условия  моей
службы  были   следующие:  десятичасовой  рабочий  день  ежедневно,  включая
воскресенье  и праздники, с одним свободным  днем  ежемесячно,  с  платой  в
тридцать долларов в месяц. Привлекательного в этом ничего не было. Уже много
лет назад я зарабатывал пo доллару в день на  жестяной  фабрике, но я утешил
себя  мыслью,  что  не  могу   заработать  больше,   потому  что  я  остался
неквалифицированным рабочим. Теперь же все станет другим; я  начинал учиться
ремеслу с  целью сделать карьеру,  нажить состояние и  добиться  руки дочери
заведующего.
     Я  начал  с самого  начала.  Я  подвозил уголь кочегарам, бросавшим его
лопатами  в топки, где  энергия  горючего  претворялась  в  пар,  который  в
машинном отделении перерождался в  электричество. Я находил, что подвоз угля
должен считаться началом всего  этого, то есть, конечно, если заведующему не
придет в волову неожиданная фантазия  отослать меня в угольные  копи, откуда
доставлялся  уголь,  чтобы я  получил  еще  более  основательное  понятие  о
происхождении электричества, двигавшего трамваи.
     Это  был  ужасный  труд!  Я,  давно  работавший  наравне  со  взрослыми
мужчинами,  узнал, что я и понятия не имел о настоящем  труде. Десятичасовой
день!  При  этом я  подвозил  уголь в дневные и ночные  смены  и никогда  не
оканчивал работы до восьми часов вечера. В общем, я работал от двенадцати до
тринадцати часов в день, не получая сверхурочных, как на жестяной фабрике.
     Я  делал  работу двух  людей.  До  моего  поступления  один взрослый  и
здоровый  рабочий  работал в дневную,  а  второй  такой же работал в  ночную
смену. Они получали по сорок долларов в  месяц.  Заведующий, ища возможность
сэкономить на составе рабочих, убедил  меня взять на себя работу  этих  двух
рабочих за тридцать долларов в месяц. Я думал, что он  хотел сделать из меня
электротехника;  на самом  же деле он просто сэкономил пятьдесят долларов  в
месяц в пользу компании.
     Я  не знал, что из-за меня  двое людей лишились места; никто не говорил
мне этого. Заведующий даже предупредил других, чтобы мне ничего не говорили.
Помню,  с  какой  отвагой я  начал работу в первый день!  Я работал с высшим
напряжением, наполняя железную  тачку углем, подвозя ее к весам, взвешивая и
отвозя дальше в кочегарку,  где я сбрасывал груз на металлический  пол перед
топками.
     Да,  я работал!  Я работал  больше двух  мужчин, потерявших из-за  меня
место. Они просто  подвозили уголь и скидывали его перед топками. Я делал то
же самое в дневную очередь, но в ночную мне приходилось убирать уголь в кучу
к  стене  кочегарки;  последняя  была  невелика;   она   была  первоначально
рассчитана только на ночную топку, так что мне приходилось высоко складывать
ночной  уголь,  делая  ему подпорки  из толстых  досок.  Когда куча делалась
высокой, то мне приходилось вторично пускать в ход лопату, подбрасывая уголь
на самый верх.
     В  половине  восьмого  вечера я, изголодавшийся  и  еле державшийся  на
ногах, вымылся, сменил платье и потащился к трамваю. Квартира моя находилась
в  трех  верстах  от  парка, и я получил карточку на проезд в вагонах  с тем
условием,  что  я  буду садиться  только  в случае, когда  не будет  платных
пассажиров без места. Я в  изнеможении опустился на угловое  наружное место,
надеясь, что оно останется за мною,  но вагон стал наполняться; на полдороге
вошла женщина, и все места оказались занятыми. Я хотел встать и, к удивлению
своему, почувствовал, что не могу. Мое утомленное тело окоченело на ветру. Я
всю остальную часть дороги с трудом приводил в движение наболевшие мускулы и
суставы  и наконец вовремя добрался до стоячего положения на  нижней ступени
вагона. Когда же  трамвай остановился у  моего угла, то я  почти  свалился с
ног, слезая со ступеньки.
     Я проковылял до дому и, хромая,  вошел в кухню. Пока мать моя  готовила
ужин, я набросился на хлеб с маслом; однако аппетит мой еще не был утолен, и
бифштекс не успел зажариться, как я уже крепко заснул.  Мать напрасно трясла
меня, пытаясь довести до достаточной степени  сознания,  чтобы я  мог съесть
свой ужин. Не успев в этом, она с  помощью отца довела меня до моей комнаты,
где я свалился на кровать и уснул мертвым  сном. Когда меня утром разбудили,
это было ужасное мучение. Все тело болело, и, что хуже всего, кисти опухали.
Я возместил утерянный ужин огромным завтраком; когда же я, ковыляя,  бежал к
своему трамваю, то нес с собой обед вдвое больше вчерашнего.
     Пусть любой восемнадцатилетний юноша попытается  выработать больше двух
взрослых рабочих,  и он поймет, что значит работа! Я съел  последний кусочек
моего громадного обеда далеко  еще до полудня. Но я  твердо  решил показать,
что  может сделать энергичный молодой  человек, намеревающийся подняться  на
верхи своей профессии.
     Труднее всего было, что мои кисти все продолжали опухать и  мешали мне.
Я думаю, что многие знают,  как больно ступать на вывихнутую  щиколотку. Так
вообразите же себе боль, вызванную накладыванием  угля  лопатой и  толканием
нагруженной тачки двумя вывихнутыми руками!
     Это была страшная  работа. Часто, когда  никто не видел меня, я садился
на  пол  и плакал от  ярости,  обиды, истощения  и отчаяния. Второй день был
самым  тяжелым,  и  я  вынес  уголь   и  убрал  последнюю   партию  в  конце
тринадцатичасового  рабочего  дня  только   благодаря   дневному   кочегару,
обвязавшему  мне  кисти рук  широкими  кожаными  ремнями.  Они  укрепляли  и
поддерживали кисти, а вместе с тем и задерживали возрастающую опухоль.
     Вот  при каких  условиях я продолжал учиться  быть  электротехником! По
вечерам  я с трудом ковылял к дому, засыпал,  не успев поужинать, затем меня
раздевали и укладывали в постель. Утро за утром я ковылял на работу, унося с
собою все большие обеды.
     Я уже не читал книг, взятых в библиотеке, и не ухаживал за девушками. Я
вел  жизнь   настоящего  животного:   я  работал,  ел  и  спал,  а  ум   мой
бездействовал. Это был какой-то кошмар. Я работал  ежедневно, не  исключая и
воскресенья, и  я нетерпеливо ждал  единственного  праздничного  дня в конце
месяца, решив провести его в постели и хорошенько выспаться.
     Страннее  всего то,  что я ни разу не выпил вина  и не  вспомнил о нем.
Однако  мне  было  известно,  что люди,  делающие  чрезмерную работу,  почти
неизменно пьют. Я видел это и сам  в прошлом делал то  же самое. Но организм
мой  определенно  не  требовал  алкоголя,  и  я  не  подумал  искать  в  нем
облегчения. Это было  тогда, но  позднейшая многолетняя привычка к  обществу
Зеленого Змия постепенно пробудила во мне влечение к алкоголю.
     Я заметил, что дневной кочегар часто упорно и  странно смотрит на меня.
Наконец он заговорил;  он начал  с того, что взял с меня  клятву не выдавать
его.  Заведующий  ему велел ничего не говорить мне, и он  рисковал  потерять
свое место. Он рассказал о дневном грузчике и о ночном, и об их жалованьи. Я
узнал, что получал тридцать долларов  за работу, за которую они получали  по
сорок долларов каждый. Он просветил бы меня раньше, говорил кочегар, если бы
он не был уверен, что я  не выдержу и  уйду с места. Он говорил, что  я  зря
убиваю себя, сбивая цену рабочих рук и лишая двух людей работы.
     Но так как я был молодой американец,  притом еще самолюбивый,  то я  не
захотел немедленно бросить свое  дело,- это было, конечно, глупо; но я решил
проработать  достаточно  времени,  чтобы  доказать  заведующему,  что   я  в
состоянии  выдержать  подобную  работу, затем я  уйду,  и он поймет,  какого
молодца он упустил.
     Согласно с  этим  я твердо  (и  глупо) продолжал работать, пока в шесть
часов вечера не  убрал последний кусок  ночного угля. Тогда я бросил  место,
где я должен был научиться электротехнике, делая работу  двух взрослых людей
за плату мальчика, пошел домой и проспал двенадцать часов.
     К счастью, я не успел за время работы сильно повредить своему здоровью.
Но чрезмерная работа отвратила меня от какого бы то  ни было труда. Мне было
безразлично,  получу  ли  я  когда-нибудь  постоянное  место  и  выучусь  ли
какому-нибудь ремеслу. И я пустился вновь по стезе приключений,  бродяжничая
и пробираясь зайцем по железнодорожным путям.



     И  вот, лишь  только я  вновь вышел на путь приключений, как немедленно
встретился лицом к лицу с Зеленым Змием.  Я жил среди совсем чужих  людей, и
совместная выпивка знакомила  нас и открывала  возможность  самых  различных
приключений. Так  было  даже  в  штатах, где  продажа  вина была  запрещена.
Например, в Айове в  1894  году я бродил  по главной улице города Де-Муана и
получал  приглашения от совсем посторонних  людей зайти в  разные незаконные
притоны; мне помнится, что я пил в  парикмахерских, в мастерских и магазинах
мебели.
     Не желая  пить, я все же пил с окружающими. Я  водил компанию  с самыми
оригинальными субъектами, а таковые и напивались больше всех. Это были самые
лучшие  товарищи.  Быть  может,  именно  излишек  темперамента  заставил  их
отвернуться от всего  обычного и надоевшего и обратиться к помощи  лживых  и
фантастических грез Зеленого Змия.
     Во время бродяжничества  по  Соединенным  Штатам  я составил себе новые
убеждения. В  качестве  бродяги я  находился за кулисами  общества,  даже  в
подвалах его.  Я имел возможность  наблюдать  за  машинами, двигающими им; я
видел движение колес социальной машины и узнал,  что труд рабочего  не стоял
на той высоте о которой говорили учителя, проповедники и политики.
     Я решил, что обойдусь без ремесла и без пресловутой дочери заведующего;
я  также отверг всякое  преступное занятие, так как  находил,  что  это  еще
невыгоднее, чем быть рабочим.
     Я вернулся в Калифорнию  с твердым намерением развивать свои умственные
способности. Для этого надо было поступить  в  школу.  Я давно прошел  через
школу  первой  ступени и потому поступил в оклендскую  среднюю  школу. Кроме
того, чтобы  иметь возможность платить за  учение, я поступил в привратники.
Сестра  помогала  мне;  я  не брезговал  и  другой  работой,  например косил
чью-нибудь  лужайку,  выбивал ковры. Я работал для того, чтобы отделаться от
работы; я старался изо всех сил ради осуществления этого парадокса.
     Я совсем  забыл  о  любви, а  с нею вместе  и Хейди,  и Луи Шаттока,  и
вечерние  прогулки. Я был  слишком занят:  вступил в общество  дебатов Генри
Клея и был принят в домах некоторых членов его, где познакомился  с девицами
в  длинных  платьях.  Я  принимал  участие  в маленьких домашних клубах,  на
заседаниях которых обсуждались поэзия,  искусство  и  тонкости грамматики. Я
стал членом местного социалистического союза; мы там учились, ораторствовали
о политической экономив философии и политике. Я поглощал огромное количество
книг.
     В продолжение полутора лет  я ни  разу ничего не пил и  совсем забыл  о
вине. Мне недоставало на это ни времени, ни желания. Моя работа привратника,
учебные занятия  и  безгрешные  развлечения  вроде шахмат  не  оставляли мне
свободной минуты. Я  открывал  новый  мир  с  таким страстным интересом, что
старый мир Зеленого Змия потерял всякую привлекательность для меня.
     Впрочем,  раз  я  зашел  в  питейный  дом.  Я  сходил  повидать  Джонни
Хайнхольда в его "Последнем Шансе", с тем чтобы занять у него  денег. Нельзя
не отметить  одной  положительной черты Зеленого  Змия: владельцы баров, как
правило, щедрее на помощь своему ближнему,  чем деловые люди. Мне до  зарезу
нужны были десять долларов, и не к кому было  обратиться за ними. Я вспомнил
Джонни Хайнхольда; я уже несколько лет не был в его баре и не тратил у  него
ни одного цента.
     Придя к нему с просьбой, я даже ничего не выпил. Несмотря на то, Джонни
Хайнхольд немедленно дал мне десять долларов, без залога и без процентов.
     Я пишу это не  ради восхваления владельцев питейных домов,  а для того,
чтобы показать всю  силу и могущество Зеленого Змия и чтобы  описать один из
миллионов способов сближения  человека с ним, пока  в конце концов он уже не
может обходиться без него.



     Надо было положить три года на учение в средней школе. Проучившись год,
я решил идти кратчайшим  путем.  Я занял денег и поступил в подготовительное
училище.  Мне  обещали по истечении четырех месяцев  достаточно  подготовить
меня для поступления в университет.
     Как  я  зубрил!  Мне  надо  было  вызубрить за  четыре месяца  то,  что
полагалось  выучить  за  два  года.  Я  зубрил  пять  недель   подряд,  пока
одновременное зубрение квадратных уравнений  и химических формул не замучило
меня. В это время директор училища  отозвал меня в сторону и сказал, что  он
очень сожалеет, но принужден  отдать мне мои деньги и просить меня  оставить
училище.
     Дело было  не в моих  способностях к учению, и он знал,  о если доведет
меня  до университета,  то и там я буду на хорошем счету. Неприятно было то,
что обо мне много болтали. Как! Сделать работу двух лет в четыре месяца! Это
было бы настоящим скандалом,  а университеты и так становились  все строже и
строже в отношении  подготовительных училищ.  Он  не  смел допустить  такого
скандала, и я должен был уйти.
     Я ушел, вернул взятые  в долг деньги, стиснул зубы и  принялся  зубрить
без  посторонней помощи.  Оставалось  еще  три  месяца  до  начала  приемных
экзаменов в университет.  Без лабораторий, без репетиторов,  сидя  у  себя в
спальне, я решил проделать в три месяца двухлетнюю работу.
     Я занимался по девятнадцать  часов в  день  в продолжение трех месяцев,
лишь изредка отдыхая. Тело и мозг утомились, но я не отставал; глаза ослабли
и подергивались, но не отказывались  служить  мне. Быть может, к  концу моих
занятий я  был немного не в своем уме; я знаю, что в то время я был убежден,
что  открыл  формулу  квадратуры  круга, но  отложил  разрабатывание  ее  до
окончания экзаменов. Тогда они все увидят!
     Наступили дни экзаменов; я почти совсем не спал, посвящая все свободные
минуты  зубрежке и  перечитыванию.  После же  последнего  экзамена я  ощутил
огромное утомление мозга. Самый  вид книг был мне  противен; мне не хотелось
ни думать, ни даже встречаться с людьми, привыкшими думать.
     Состояние  это  могло  поддаться лишь одному  способу лечения,  и я сам
прописал его себе: я вышел на путь приключений, даже не дождавшись сообщения
о результате экзаменов. Я нанял парусную  лодку, положил в нее сверток одеял
и  холодной  провизии,  ранним утром отплыл вместе с  отступающим отливом из
устья реки Окленд и поплыл по заливу, подгоняемый свежим ветром.
     Тут произошло событие, всю важность которого я понял лишь много времени
спустя.   Я  не   намеревался   останавливаться   в  Венеции;  новый  прилив
благоприятствовал мне, дул сильный ветер, и плавание было прекрасное, совсем
по  вкусу  моряка.  А  все  же,   лишь  только  я  увидел  рыбачьи  ковчеги,
сгрудившиеся  около набережной, я без малейшего колебания немедленно оставил
румпель, спустил  шкот и  направился к берегу. Одновременно в глубине  моего
переутомленного мозга отчетливо выступило желание: я хотел напиться пьяным.
     Требование было решительное и  вполне определенное.  Мой переутомленный
мозг больше  всего  на  свете стремился забыть свою  усталость известным ему
путем.  Впервые  за  всю  мою жизнь  я  сознательно и предумышленно  захотел
напиться; это было  новое и  совсем особое проявление  власти Зеленого Змия.
Тело  мое  не  стремилось к  алкоголю, я  ощущал лишь умственную жажду  его.
Переутомленное сознание жаждало забыться.
     Так следует обратить внимание на факт, что, если бы я не пил в прошлом,
то теперь, несмотря на переутомление  умственных  способностей, мне не могло
бы  прийти  в  голову  желание напиться. Начав  с  физического  отвращения к
алкоголю и  затем в течение нескольких лет  напиваясь  лишь для  поддержания
товарищеских  отношений  и  потому, что  алкоголь встречался всюду  на  пути
приключений, теперь  я уже дошел до стадии,  когда сознание мое требовало не
только  вина, но и опьянения.  Если бы не прежняя привычка к  алкоголю, то я
проплыл бы мимо Билль Хеда в залив Суйсон и забыл бы усталость своего мозга;
он бы освежился и отдохнул сам собой.
     Я подошел к берегу, привязал  лодку и торопливо пошел к домикам.  Чарли
Ле-Грант упал  ко  мне на шею;  жена его Лиззи прижала меня к широкой груди.
Меня окружили, обнимая  меня, Билли Мерфи, Джо Ллойд и прочие остатки старой
гвардии.  Чарли схватил жестянку  и  побежал  за пивом через железнодорожную
линию в питейный дом Иоргенсона.  Я хотел выпить виски и крикнул ему  вслед,
чтобы он принес бутылку.
     Много раз  пропутешествовала бутылка  эта  взад и вперед  через рельсы!
Собиралось все больше и больше старых друзей прежних времен; это были рыбаки
- греки, русские, французы. Все угощали друг друга по очереди. Они приходили
и уходили,  но  я оставался и пил со всеми. Я наливался  и напивался, глотал
жидкости и радовался, чувствуя, как воспламеняется мой мозг.
     Явился Улитка, компаньон  Нельсона, такой же красивый, как и прежде, но
еще  более отчаянный, почти безумный, сжигавший себя спиртом.  Он только что
поссорился с компаньоном своим на  шлюпе "Газели"; они в драке пустили в ход
ножи; теперь же он разжигал свою ярость вином. Глотая виски, мы вспоминали о
Нельсоне  и о том, что он  именно здесь, в  Венеции, лежит на широкой  спине
своей в последнем сне; мы оплакивали его память, вспоминая одни лишь хорошие
черты его, и еще раз послали бутылку за виски и выпили ее всю.
     Они удерживали меня, но я видел сквозь открытую дверь волны, вздымаемые
ветром, и уши мои были полны ревом его. Я позабыл,  что зарывался в книги по
девятнадцать часов в день в  продолжение  трех долгих  месяцев, наблюдая  за
тем, как  Чарли  Ле-Грант перенес мой багаж  в большую колумбийскую  рыбачью
лодку. Он прибавил еще угля  и переносный очаг рыбака, кофейник и сковороду,
кофе и мясо и только что выловленного черного окуня.
     Они под  руки повели меня по  расшатанной  верфи до  самой  лодки, сами
подтянули реи и шпринты, так что парус напрягся, как доска; некоторые из них
боялись натягивать шпринты,  но я настоял на этом, а Чарли относился к моему
желанию совсем  спокойно. Он  хорошо  знал,  что  я чуть  ли не спящий смогу
управлять  парусной  лодкой.  Они  отвязали  канат;  я   поднял  румпель,  с
кружащейся головой удержал лодку  и, установив курс ее,  замахал друзьям  на
прощанье.
     Течение повернулось назад, и сильный отлив,  идущий навстречу яростному
ветру, произвел  большое волнение. Залив Суйсона был весь  белый от пены; но
лодка, приспособленная для ловли лососей, хорошо плавает, и я умел управлять
ею. Я погнал ее сквозь волны и поперек их бессвязно разговаривал сам с собою
и вслух  выражая  свое  презрение  ко  всем книгам и  школам.  Высокие волны
заливали  лодку  приблизительно на  фут, поплескивая вокруг моих ног,  но  я
смеялся над ними и распевал о своем презрении к ветру и к воде. Я чувствовал
себя  властителем жизни, сдерживающим разнузданные  стихии, и  Зеленый  Змий
несся вместе  со  мною  по водам. Наряду  с  диссертациями  о  математике  и
философии и всякими цитатами я вспоминал и распевал старые  песни, выученные
в те дни, когда я бросил жестяную фабрику и пошел на устричные лодки с целью
сделаться пиратом.
     Уже при  солнечном  заходе, дойдя  до  места,  где  реки  Сакраменто  и
Сан-Иоахим соединяют  свои мутные  волны,  я пошел по Нью-йоркскому  каналу,
легко пролетая по  гладкой, окруженной землею воде мимо Блэк-Даймонди, вошел
в  Сан-Иоахим  и  доплыл  до  Антиоха;  тут  я слегка отрезвился  и  приятно
проголодался.  Я подошел  к борту большого  шлюпа с грузом картофеля. На нем
оказались  старые друзья,  поджарившие мне  моего окуня  на оливковом масле.
Кроме того,  у них  было большое блюдо  тушеной рыбы с превкусным чесноком и
поджаристый итальянский хлеб без  масла;все это запивалось большими кружками
густого и крепкого красного вина.
     Лодка моя совсем промокла,  но меня ожидали сухие одеяла и теплая койка
в уютной  каюте шлюпа.  Мы  лежали, курили и  болтали  о  старом времени,  а
наверху ветер свистел в снастях и напряженные гардели хлопали о мачту.



     Я  крейсировал в своей рыбачьей  лодке целую  неделю, а затем  вернулся
поступать в  университет.  Я больше не пил после первого дня моей поездки. Я
перестал ощущать влечение к вину; усталый мозг мой отдохнул. Не скажу, чтобы
совесть  беспокоила   меня;  я  не  жалел  о  первом   дне  моего  плавания,
ознаменовавшемся  оргией в Венеции, и не раскаивался в нем; я просто позабыл
об этом и с удовольствием вернулся к книжным занятиям.
     Долгие годы прошли, прежде чем я понял всю важность этого дня. Тогда же
я думал о нем, как о веселом времяпрепровождении. Позднее, узнав всю тягость
умственной  усталости,  я  вспомнил  и понял жажду  успокоения,  приносимого
алкоголем.
     Я окончил первое  полугодие в университете и начал второе в январе 1897
года.  Но  я был принужден покинуть  университет из-за  отсутствия средств и
убеждения,  что он не  дает  мне всего, чего  я  ждал от него в тот короткий
срок, который я мог ему предоставить. Я  не испытывал особого разочарования.
Я  учился в течение двух  лет и  прочел  огромное количество  книг, это было
гораздо важнее. Я основательно усвоил правила грамматики; конечно, я все еще
делал некоторые ошибки, но уже не допускал слишком грубых.
     Я решил немедленно  избирать себе карьеру.  Я  чувствовал четыре разных
влечения:  к  музыке, к  поэзии,  к  сочинению  философских, экономических и
политических  статей   и,  наконец  (и  менее  всего),  к  беллетристике.  Я
решительно  устранил  мысль о  музыке, уселся  у себя в комнате  и  принялся
одновременно заниматься тремя остальными предметами. О боги! Как  я писал! Я
работал так усиленно, что рисковал  заболеть и попасть в -дом умалишенных. Я
писал  все,  что  только  возможно: тяжеловесные  опыты,  короткие  ученые и
социологические  статьи,  юмористические  стихи,  затем  стихи  всевозможных
сортов, начиная с  триолетов и сонетов и кончая трагедиями в белых стихах  и
тяжелейшими эпическими творениями, написанными  в  стиле  Спенсера. Иногда я
беспрерывно писал несколько дней подряд  по пятнадцать часов, не переставая,
и отказывался от еды, не желая отрываться от страстной работы.
     Я  ужасно утомился,  однако  ни разу не вспомнил о вине. Я  жил слишком
чистой жизнью, чтобы нуждаться в "успокоительных" средствах. Я проводил  все
время в созидательном раю. Кроме того, меня не тянуло к пьянству, потому что
я  не  потерял веры во  многое, например  в  любовь  людей друг  к другу,  в
обоюдную любовь  мужчины и женщины, в отцовскую любовь, в  справедливость, в
искусство - во всю массу дорогих иллюзий, поддерживающих жизнь во всем мире.
     Однако  ожидавшие издатели избрали  благой путь  и  продолжали спокойно
ждать. Рукописи мои делали удивительные круговые путешествия  между  Тихим и
Атлантическим океанами.  Я  занимал небольшие суммы где  попало  и  позволял
слабеющему старику отцу кормить меня своим небольшим заработком.
     Однако мне скоро пришлось сдаться и вернуться  к работе. И тут еще я не
почувствовал   ни   потребности   в   поддержке   алкоголя,   ни   глубокого
разочарования. Случилась задержка в моей карьере, и больше ничего.



     Я   работал   при   Бельмонтском   училище   в  небольшой,  но   весьма
благоустроенной паровой прачечной.  Я и еще другой человек вдвоем делали всю
работу, начиная от  разборки  белья и стирки его  до глажения белых рубашек,
воротников,  манжет  и  крахмаления нарядного  белья  профессорских  жен. Мы
работали  без  устали, в  особенности с  наступлением  лета, когда  студенты
принялись носить  белые  штаны.  Приходилось  проводить  ужасное  количество
времени над глаженьем белых штанов,  а их было такое  множество! Мы неделями
потели  за нескончаемой работой;  много ночей провели мы с моим компаньоном,
трудясь над паровым котлом или гладильной доской.
     Рабочие часы были длинные,  и работа была тяжелая, несмотря  на то, что
мы  были  мастера в искусстве сокращать излишний расход  энергии.  Я получал
тридцать долларов в месяц плюс содержание; это  был шаг вперед в сравнении с
подвозкой угля  и работой на  жестяное  фабрике.  Содержание  наше  недорого
обходилось нанимателям,  так как мы ели на кухне. Для  меня же экономия  эта
равнялась  двадцати долларам в месяц; я  получал  их благодаря увеличившейся
силе и ловкости своей и всему  тому,  что я выучил в книгах. Судя по степени
моего  развития, я мог еще  надеяться добиться до смерти своей места ночного
сторожа в семьдесят долларов или же места полицейского, получающего изрядное
жалованье в сто долларов с различными надбавками.
     Мы с компаньоном так мало  жалели себя за работой в продолжение недели,
что в субботу вечером мы  уже никуда не  годились.  Я узнал прежнее знакомое
мне  состояние рабочего скота.  Книги стали недоступны для меня;  я привез с
собою в  прачечную целый чемодан книг, но читать их оказалось невозможным. Я
засыпал,  едва начав  читать, а если мне удавалось  не заснуть на протяжении
нескольких страниц, то я затем уже не мог вспомнить их содержание. Я оставил
попытки   заниматься  трудными  науками  вроде  юриспруденции,  политической
экономии и биологии и принялся за более легкое чтение вроде  истории. Но я и
тут засыпал. Я  попробовал читать беллетристику -  и неукоснительно засыпал.
Когда же я стал похрапывать над веселыми  рассказами, то сдался  и  перестал
читать. За все  время, проведенное мною в прачечной, я не прочитал ни  одной
книги.
     Когда  же наступал  субботний вечер и  рабочая неделя  была окончена до
понедельника, то я знал только одно желание помимо сна,  и  это было желание
поскорее напиться. Я во второй  раз в моей жизни безошибочно услыхал  призыв
Зеленого Змия. В первый раз  он был вызван умственным переутомлением, теперь
же, наоборот, мозг  мой пребывал в состоянии дремоты  и совсем не работал. В
этом, оказалось, и  была вся беда.  Привыкший к яркому свету  научного мира,
открытого ему книгами, мозг мой теперь страдал и тяготился бездеятельностью.
     Несмотря на соблазн, я все-таки не  напился, и главным образом  потому,
что надо было пройти полторы мили до ближайшего питейного дома; кроме  того,
голос Зеленого Змия звучал  не достаточно громко в моих ушах. Если бы он был
громче,  то  я прошел бы и в десять раз дальше, чтобы добраться  до вина.  С
другой стороны, если бы бар был тут  же за углом, то я  обязательно  напился
бы. Теперь же я проводил свой единственный  свободный день, валяясь в тени и
читая воскресные газеты. Но и они утомляли меня.
     Хотя я  не  поддался  на зов Зеленого  Змия,  работая  в  прачечной, но
определенный результат был им все же достигнут.  Я услыхал зов, почувствовал
жгучее  желание  и жаждал утоления его.  Я был подготовлен  к более  сильным
желаниям позднейших лет.
     В то время стремление к  вину развивалось у меня исключительно  в  уме;
тело еще не требовало алкоголя; он продолжал вызывать в нем отвращение.
     Как бы то ни было, уступал ли я желанию пить, как тогда, в Венеции, или
воздерживался, как в  прачечной, но посеянное в  моем мозгу желание алкоголя
неукоснительно продолжало укрепляться и возрастать.



     После прачечной моя сестра с  мужем  снарядили меня  в Клондайк. Ранней
осенью  1897  года  там  произошло  открытие  золотых  приисков,  и  за  ним
последовало массовое движение в страну золота. Мне был двадцать один год,  и
физическое состояние мое было великолепное. Я помню, как я нес груз вместе с
индейцами, поднимая больше многих  из них,  во  время двадцативосьмимильного
перехода через Чилкут от побережья Дайн до озера Линдермана.
     Да, я  послал к черту все карьеры и опять пошел  по пути  приключений в
поисках  благоприятной фортуны.  Разумеется,  я не мог  не  повстречаться  с
Зеленым Змием. Я  опять жил с  широкоплечими  людьми, бродягами и искателями
приключений, не боявшимися голода, но не умевшими обходиться без виски.
     На мое счастье,  все три мои спутника не  были пьяницами, и я напивался
до  неприличия только  изредка и  с посторонними людьми. Целая кварта  виски
находилась в моей дорожной аптечке,  и я ни  разу  не вынимал из нее  пробки
шесть месяцев, пока одному врачу не пришлось оперировать  без анестезирующих
средств  в отдаленном лагере. Врач с пациентом вдвоем распили мою бутылку, а
затем приступили к операции.
     Возвратившись в Калифорнию через год и выздоравливая  от цинги, я узнал
о смерти отца и о том, что я остался главой и единственным кормильцем семьи.
Если  я скажу, что  я  был  кочегаром  на  пароходе  от  Берингова  моря  до
Британской  Колумбии и оттуда путешествовал  пассажиром  третьего класса  до
Сан-Франциско, то будет ясно, что я  ничего  не привез с собою из Клондайка,
кроме цинги.
     Времена были тяжелые; было очень трудно достать какую-нибудь работу.
     Неквалифицированный рабочий первый страдает в безработицу; я же не знал
никаких ремесел, кроме ремесла матроса  и прачки.  Я не имел права уходить в
море, имел на плечах семью и не мог найти  себе места в прачечной. Я  вообще
никаких мест не нашел. Я записался в трех конторах  для  предложения труда и
сделал объявления в  трех  газетах. Я  отыскал  немногих  знакомых,  могущих
помочь мне найти работу, но они  либо не входили  в мое положение,  либо  не
были в состоянии помочь мне.
     Положение   становилось   отчаянным.  Я   заложил   часы,  велосипед  и
непромокаемую накидку,  которой отец очень гордился и оставил  мне.  Это был
единственный предмет, полученный мною по завещанию; в свое время накидка эта
стоила пятнадцать долларов,теперь же мне выдали за нее два доллара.
     Однако  работы  все  не было,  несмотря  на то,  что  я был желательным
элементом на бирже труда. Мне было двадцать два года, я весил сто шестьдесят
пять  фунтов без малейшего жира;  последние  следы цинги проходили благодаря
лечению, состоявшему в жевании сырого картофеля. Я все испробовал. Я пытался
сделаться  моделью  для  студий,  но  оказалось,  что  было  слишком   много
безработных  хорошо  сложенных  молодых  людей.  Я  отвечал  на  объявления,
требующие   компаньонов    для   больных   стариков,   и   почти    сделался
агентом-комиссионером фабрики  швейных  машин.  Но  бедный люд  не  покупает
швейных машин в тяжелые времена, так что я был принужден отказаться от этого
занятия.
     Наряду с такими легкомысленными предприятиями я продолжал искать работу
в качестве грузчика, крючника и чернорабочего вообще. Но зима надвигалась, и
лишняя трудовая армия стала  притекать в города.  Кроме того,  я  не состоял
членом какого бы то ни было союза.
     Я стал искать случайной работы: работал  поденно, даже полдня, и брался
за все, что попадалось мне под руку. Я косил лужайки,  подстригал  изгороди,
выбивал  ковры.  Затем  держал  экзамен на звание почтальона  и выдержал его
первым. Но, увы, свободных мест не было, и пришлось ждать.
     Выполняя случайные работы, я решил заработать десять долларов, послав в
газету рассказ о путешествии моем вниз  по  Юкону, когда я  за  девятнадцать
дней проплыл тысячу девятьсот верст. Я понятия  не имел об обычаях газет, но
твердо верил, что получу десять долларов за свою статью.
     Но я  не  получил  их. Главная газета  Сан-Франциско, которой я  послал
рассказ, не дала  мне знать о получении рукописи, но и не отсылала ее назад.
Чем дольше газета  задерживала ее,  тем более я  надеялся  на то, что статья
будет принята.
     Вот  что забавно:  иные  родятся счастливчиками,  другие  волей-неволей
должны принимать свалившееся на них счастье. Меня же горькая нужда принудила
гоняться за фортуной. Я уже давно бросил всякую надежду на карьеру  писателя
и  написал  статью  исключительно  желая заработать десять  долларов. Дальше
этого  намерения мои не  шли. Деньги  эти позволили бы  мне существовать  до
нахождения постоянного занятия.
     Я  занялся  во время,  свободное от поденной работы,  писанием длинного
рассказа для журнала "Товарищ молодежи". Я написал и отщелкал его на машинке
в семь  дней.  Пожалуй, эта торопливость погубила его, так  как  его вернули
мне.
     Путешествия моего  рассказа туда-сюда заняли известное время, и я успел
испробовать  перо в  писании других рассказов. Я продал один из  них журналу
"Оверландский ежемесячник" за  пять долларов. "Черная  кошка" дала мне сорок
долларов  за  другой. Затем  "Оверландский ежемесячник" предложил мне семь с
половиной долларов за каждый мой рассказ, с обязательством уплачивать деньги
по  выходе номера. Я выкупил велосипед,  часы и непромокаемую накидку отца и
взял  напрокат  пишущую  машинку.  Кроме  того,  я уплатил по  счетам разным
колониальным магазинам, дававшим мне небольшой кредит. Я помню, что был один
владелец магазина, португалец, никогда не  дозволявший счету моему превышать
четырех долларов. Другой же, по имени Хопкинс, обязательно застревал на пяти
долларах.
     В это время  мне дали знать из  почтамта  об открывшемся месте. Соблазн
регулярного жалованья в шестьдесят пять долларов был очень велик. Я не знал,
что  мне делать.  Я  пошел  на  приглашение в почтовую контору и искренно  и
откровенно  изложил почтмейстеру  свое положение.  Дела мои повернулись так,
что я мог надеяться хорошо заработать писанием. Шансы были хороши, но далеко
не верные, я просил его пропустить мою очередь, взять следующего человека по
списку и пригласить меня при открытии нового места.
     Но он прервал меня словами:
     - Значит, вы не хотите принять место.
     - Хочу! - запротестовал я.- Если вы на этот раз пропустите мою очередь.
     - Если место вам нужно, то вы займете его,- холодно сказал он.
     На мое счастье, проклятое бессердечие его разозлило меня.
     - Хорошо,- сказал я,- мне не нужно это место!



     Я сжег корабли и весь  ушел  в писательство, днем и ночью сидел  то  за
машинкой, то за изучением грамматики и литературы во всех видах ее и читал о
всех  знаменитых авторах, дабы составить себе представление о том,  как  они
достигли известности. Я  спал пять часов из двадцати четырех и работал почти
все остальные девятнадцать часов. Свет горел у меня до  двух и до трех часов
ночи,  благодаря  чему  одна  добрая  женщина  пустилась  в  сентиментальные
соображения. Никогда не видя меня днем, она решила, что я игрок  и  что мать
моя ставит  свет на окно  для  того,  чтобы ее бедный  сын мог найти  дорогу
домой.
     Некоторые критики относятся скептически  к  быстрому образованию одного
из моих героев, Мартина Идена. Я в три года сделал его писателем из простого
матроса  с  образованием  школы  первой  ступени.  Критики говорят,  что это
невозможно. Но Мартин  Иден - это я сам. К концу трех лет работы, из которых
два года я  провел в средней школе и в университете, а третий в  писании, не
переставая между тем усиленно и настойчиво заниматься научными предметами, я
уже   посылал   рассказы  в  журналы  вроде  "Атлантического  ежемесячника",
просматривал корректуру своей  первой книги (изданной  Хоутоном, Миффлином и
К╟), продавал  статьи  по социологии журналам  "Космополитен" и "Мак-Клюрс",
отказался  от  предложения, сделанного по  телеграфу из  Нью-Йорка,  принять
участие в издательстве на паях и собирался жениться.
     Несмотря на  недостаточный сон и чрезмерное умственное напряжение, я не
пил ничего  и не хотел пить все это время. Алкоголь не существовал для меня.
Хотя я страдал по временам от переутомления мозга, но не  искал облегчения в
вине. Работа и чеки издателей  были единственными нужными мне подкрепляющими
средствами.  Тоненький  конверт  от издателя, полученный с  утренней почтой,
служил лучшим возбуждающим средством, чем дюжина коктейлей.



     Мои помыслы были слишком высоки, а стремления слишком  идеальны.  Я был
социалистом, стремившимся дать  счастье всему миру,  и алкоголь  не мог дать
мне  того душевного  подъема, который  давали мне  мои  идеи  и  идеалы. Мне
казалось,  что  голос  мой  будет  иметь  большее  значение  благодаря  моим
литературным  успехам. Меня  приглашали говорить  в  клубах и  разнообразных
организациях. Я ораторствовал, продолжая между тем учиться и писать.
     До того времени круг моих знакомств был очень ограничен. Теперь же меня
приглашали  на  обеды;  я знакомился  и  сходился с  людьми,  жизнь  которых
протекала в материальном  отношении  легче, чем  моя.  Многие из  них любили
пить.  Никто из  них не  был пьяницей,  они просто  умеренно пили вино, и  я
умеренно пил с ними в знак дружбы и принятия их гостеприимства.
     Зеленый Змий оставался в тени. Я пил, когда  пили другие, и пил с ними,
как бы исполняя социальную обязанность. Я пил все, что они пили: виски - так
виски, пиво - так пиво. Когда гостей не  было,  то я  не пил ровно ничего. В
комнате, где  я  работал, всегда  стояли графины с виски, но в одиночестве я
никогда не прикасался к ним в продолжение многих месяцев и даже лет.
     За  компанию же я  иногда порядочно напивался, но  это случалось редко,
так  как кутежи  мешали мне работать. Когда я проводил  несколько месяцев  в
Лондоне в Ист-Энде (рабочем квартале), писал книгу и искал приключений среди
худших представителей чернорабочего населения, я напился несколько раз и был
в негодовании на самого себя, так как это помешало моей работе.
     Например,  я как-то  получил приглашение в качестве  почетного гостя на
пивной  турнир от веселой компании молодых революционеров. Я  не знал смысла
этого приглашения, когда принял его.  Я думал, что разговор будет необуздан,
будут затрагиваться высокие темы, что  иные из них выпьют  лишнее,  а сам  я
буду  соблюдать  умеренность.  Оказывается,  однако, что эти  пивные турниры
служили  лишь развлечением пылким молодым людям, помогая  им разгонять скуку
существования  игрой  в одурачиванье старших. Я  узнал  впоследствии, что им
удалось  напоить  до  положения  риз   предшествовавшего  почетного   гостя,
блестящего молодого радикала, непривычного к вину.
     Когда же я оказался в их среде, то быстро понял, в чем дело,  и мужское
самолюбие заговорило во мне. Я захотел проучить этих молодых мошенников! Они
увидят, кто из нас сильнее  и кто сумеет наилучшим  образом  вести  себя, не
выказывая последствий опьянения. Эти молокососы надеялись перепить меня!
     Мы  начали пить, и мне пришлось  пить с большинством из них. Кое-кто из
них поотстал, но почетному гостю не разрешалось передохнуть.
     Когда заседание окончилось, я все еще стоял на ногах и пошел прямо и не
шатаясь,  чего  нельзя сказать о некоторых из моих амфитрионов. Я помню, что
один из них проливал слезы  негодования  на  улице и всхлипывал, указывая на
мою  досадную  трезвость.  Он понятия не имел  об усилии воли  -  результате
долгой  привычки,-благодаря которому я  держал себя в  руках. Они не  сумели
оставить меня в  дураках  со своим пивным  турниром! Я гордился собою.  Черт
возьми! Я и теперь горд своим подвигом. Так странен характер человека.
     Однако  на  следующее утро  я не мог написать свою  тысячу слов;  я был
болен и отравлен. Днем л мне  надо было выступить перед публикой; я говорил,
и я уверен, что речь была так же плоха, как и мое самочувствие. Некоторые из
вчерашних угощателей моих  сидели  в первых рядах,  надеясь заметить  на мне
следы вечернего времяпрепровождения. Я не знаю,  что они видели во мне, но в
них я  увидел следы вчерашнего пьянства и  нашел  каплю утешения в сознании,
что они так же плохо себя чувствуют, как и я.
     Я клялся, что больше ничего подобного не случится.  С тех пор никто уже
не сумел завлечь меня  на пивной турнир. Это был для меня последний случай в
этом роде. Конечно, я не перестал с  тех пор пить, но  пил более обдуманно и
степенно и никогда  уже  не  состязался.  Таким  именно  образом формируется
привычный пьяница.



     В доказательство того, что я еще не нуждался в Зеленом Змие, скажу, что
в тяжелые времена  душевного горя,  наступившие для меня тогда, я никогда не
обращался за помощью к  нему. У  меня  были жизненные  огорчения и сердечные
горести,   не   касающиеся  этого  рассказа.   С  ними  вместе  появились  и
сопутствующие  им умственные неприятности. Я  был глух  к  призывам Зеленого
Змия, когда в глубине отчаяния я нашел последний интерес, привязывавший меня
к жизни.  Я ни на миг не понадеялся  на помощь Зеленого Змия  и думал лишь о
своем револьвере, о грохоте выстрела и наступающей затем вечной тьме. В доме
моем было достаточно виски, приготовленного для гостей, но я не касался его.
Я  стал  бояться своего револьвера.  Желание  умереть овладело мною  с такой
силой, что я боялся совершить  самоубийство во сне, и я был принужден отдать
револьвер  знакомым,  чтобы  помешать   себе  найти  его  в  подсознательном
состоянии.
     Но народ спас меня. Он наложил на меня путы, прикрепившие меня к жизни.
Я еще  мог бороться  и  нашел  достойную цель. Я бросил всякую осторожность,
кинулся с ярой энергией в борьбу за социализм,  смеялся  в лицо издателям  и
книготорговцам, предупреждавшим меня и бывшим источником моих доходов, и был
грубо невнимателен к обидам людей, оскорбляемых мною, как бы глубока ни была
их обида. Мои  усилия  стали до  того напряженны, опасны  и безумны, до того
ультрареволюционны, что я на  пять лет задержал  развитие  социалистического
движения в  Соединенных Штатах.  Мимоходом я хотел бы заметить, что  в конце
концов я все-таки продвинул его вперед хотя бы на пять минут.
     Не Зеленый Змий, а народ помог мне стряхнуть  мою долгую болезнь. Когда
я  стал  выздоравливать,  то  любовь  женщины  окончательно исцелила  меня и
надолго победила пессимизм, пока Зеленый Змий не  разбудил его вновь. Теперь
уже  я  менее  настойчиво  гонялся за истиной и старался  не  снимать  с нее
последних покровов. Я не  хотел видеть истину в обнаженном виде, отказываясь
вторично узреть уже раз  виденное мною и с твердой  решимостью  предавая это
зрелище забвению.
     Любовь, социализм,  народ вылечили и спасли меня. Я родился безо всяких
наклонностей к алкоголю  и все же  заплатил тяжкую  дань  за четверть  века,
проведенную в обществе Зеленого Змия.



     После долгой болезни я продолжал пить лишь обществе друзей  и знакомых.
Однако  потребность в  алкоголе  выросла. Это  нельзя  было назвать телесной
потребностью; я занимался боксом, плаванием, парусным спортом, ездил верхом,
жил  здоровой  жизнью  на  чистом  воздухе.  Теперь  мне ясно,  что с самого
возникновения  ее  эта  потребность  в   алкоголе  была  потребностью  чисто
умственного и нервного порядка  и  желанием  обрести приподнятое настроение.
Как бы лучше объяснить это?
     Своим  вкусом алкоголь  продолжал возбуждать  во  мне отвращение, и был
ничуть  не приятнее  пива,  выпитого  мною пяти лет  от  роду, или  горького
красного вина, выпитого в семь лет. В  одиночестве, за учением или писанием,
я не ощущал никакой  потребности в  нем. Но я становился старше, мудрее или,
пожалуй, я дряхлел. Я перестал сильно радоваться или возбуждаться словом или
обыкновенными  происшествиями.  Прежние  шутки  уже  не  казались  смешными;
бестолковые  и  вздорные  женские  разговоры стали несносны  - так же, как и
напыщенные и самолюбивые речи молодых  людей. Это  была кара,  наложенная на
человека за чрезмерное чтение и за то, что сам он не был глуп. В моем случае
безразлично, которая из двух причин была главной.
     Для меня меркли свет, жизнь и прелесть человеских отношений.
     Я взобрался слишком высоко или, быть может, спал слишком крепко. Однако
я не был переутомлен и не страдал от истерии,  пульс мой бился нормально,  а
сердце  приводило  в  изумление  врачей  страховых  обществ.  Легкие же  мои
приводили их в восторг. Я ежедневно писал тысячу слов и был до мелочей точен
во всех жизненных делах. Я с удовольствием предавался физическим упражнениям
и спал как младенец. Но...
     Лишь только  я попадал  в общество  людей, меня настигали  меланхолия и
духовная  тоска. Я не  мог смеяться  над  речами  людей,  которых  я  считал
тяжеловесными  ослами; я  также не мог шутить и вступать в легкий разговор с
глупенькими, поверхностно  болтающими женщинами, которые  под покровом своей
невинности   и  любезности   оставались   первобытными  существами,  так  же
прямолинейно и беспощадно выполнявшими  свое биологическое назначение, как и
древние женщины -  обезьяны в  те времена, когда  они  еще не скинули  своих
волосатых покровов, заменив их мехами других животных.
     Клянусь, я не был  пессимистом. Мне просто все надоело. Я слишком часто
видел  все это и слышал одни  и те же  шутки и песни.  Я слишком хорошо знал
все, касающееся зубцов машин, находившихся за сценой, и поэтому не увлекался
позами людей, играющих на ней; смех и песни их не были в состоянии заглушить
скрипение колес.
     Никому не приятно зайти за  сцену, когда тенор с голосом ангела колотит
свою жену. Я же побывал за сценой и теперь нес должное наказание за это. Так
называемые  общественные  отношения  становились мне  в  тягость.  С  другой
стороны,  следует  отметить, что  в некоторых,  очень  редких  случаях,  мне
счастливилось встречаться  с  редкими  душами  или  глупцами вроде  меня,  в
обществе которых я проводил чудные часы. Я был женат на редкой душе, никогда
не надоедавшей мне и всегда остававшейся источником нескончаемых сюрпризов и
радостей.  Но  я  не  мог  проводить все  время  только  с  ней,  и было  бы
несправедливо принуждать ее отказываться от  всякого другого общества, кроме
моего. Кроме того, я написал ряд книг, имевших успех, а общество требует для
себя  части  свободного  времени  писателя;  всякий  же  нормальный  человек
стремится провести несколько часов в обществе подобных себе.
     Теперь мы приближаемся  к самой сути дела. Каким образом выносить игру,
когда  утеряна  вся  прелесть ее? Тут  выступил  Зеленый Змий. Он  терпеливо
прождал четверть века того момента, когда я  решусь протянуть ему  руку, ища
его  помощи. Многочисленные  подвохи  его  оказались  безуспешными благодаря
моему крепкому здоровью и особому счастью,' но в запасе у него были и другие
подвохи. Я пришел к заключению, что несколько выпитых перед обедом коктейлей
подбадривали  меня, давая  возможность  смеяться  от души над вещами,  давно
переставшими быть смешными. Коктейль  пришпоривал и подгонял  мой утомленный
ум и  тоскующее воображение. Он возрождал смех  и песню и воодушевлял  меня,
так что я мог  смеяться,  петь и болтать всякий вздор не хуже самых  веселых
людей или произносить пошлости с  подобающим  увлечением  и серьезностью,  к
удовлетворению  напыщенных  посредственностей,  не знавших  других  способов
разговора.
     Я  был  плохим членом  общества, не  выпив  коктейля, но после  него  я
становился прекрасным  товарищем. Я искусственно достигал подъема настроения
и возбужденного веселья. Все это началось так незаметно, что я, столь давний
знакомый Зеленого Змия,  даже  не  представлял  себе,  каким путем я иду.  Я
начинал требовать музыки и вина; вскоре эти требования сделались настойчивее
и громче.



     ...Но наступало время, когда я стал нести  наказание за годы знакомства
с Зеленым Змием.
     Я не  пил без гостей. Однако я  стал замечать,  что,  окончив  утреннюю
работу,  я радовался  прибытию гостя,  так как  я мог выпить  с  ним  вместе
коктейль.
     Как-то  раз  мы вместе с  Чармиан  предприняли  продолжительную поездку
верхом  в горах. Мы отпустили людей  на  весь  день  и вернулись к  веселому
разогретому ужину. Как хороша была жизнь в тот вечер, пока ужин согревался и
мы находились вдвоем на кухне! Я был в зените жизни. Книги и конечные истины
не  существовали  для  меня. Тело мое было идеально здорово, и я  чувствовал
здоровое утомление от езды. День был великолепный. Я был с  моей женой, и мы
весело устраивали пикник. У  меня не было  никаких огорчений, все счета были
уплачены, и лишние деньги уже находились  в пути ко мне. Будущее становилось
все шире  и лучше; тут  же, на кухне,  вкусная  еда шипела на сковороде,  мы
весело смеялись, и я ощущал приятнейший аппетит.
     Мне было так хорошо, что в глубине моего сознания зародилось ненасытное
желание чего-то еще лучшего. Я желал еще острее ощутить свое счастье и знал,
чем можно  было этого достигнуть. Я несколько раз уходил из  кухни к бутылке
коктейля и выпивал по порции.  Результат оказался очаровательным: я  не  был
навеселе, но я  был  согрет, я  весь  горел.  Человек  не в состоянии забыть
подобных  переживаний  и  по  человеческой  глупости  также  не в  состоянии
поверить,  что  нет  неизменного  закона,  по  которому  одинаковые  причины
вызывали бы одинаковые же результаты. Он не верит этому; если б он верил, то
тысячная трубка курителя опиума  доставляла бы ему  то же наслаждение, что и
первая, и один-единственный коктейль после долгих лет привычки к нему мог бы
возбуждать такой же подъем настроения, как и несколько выпитых подряд.
     Как-то раз,  когда гостей у  нас не  было и  я  окончил утреннюю порцию
писания, я  в одиночестве  выпил коктейль  перед  обедом.  С тех пор  я  уже
ежедневно пил его без гостей. С этого момента  Зеленый Змий  овладел мною; я
начал регулярно  пить в  одиночестве,  не ради  гостеприимства или приятного
вкуса напитка, но ради самого опьянения.
     Я с нетерпением ждал этого  предобеденного  коктейля.  Мне  в голову не
приходило, что Следовало бы  отказаться от него; я заплатил за него и мог бы
заплатить  за  целую  тысячу коктейлей в  день, если  бы захотел.  Что такое
коктейль, один коктейль для меня?
     Программа  моей жизни  на ранчо была следующая: я вставал  ежедневно  в
четыре или пять часов, просматривал корректуру и садился за письменный  стол
в  половине девятого.  Различная  корреспонденция занимала  меня  до  девяти
часов;  ровно в  девять  я неизменно  начинал  писать. Я кончал мою  работу,
написав тысячу слов  к одиннадцати часам. Еще полчаса посвящалось приведению
в  порядок письменного стола. К половине двенадцатого я мог уже  забраться в
гамак с пришедшими утром письмами и газетами. Я обедал в половине первого, а
днем я плавал и ездил верхом.
     В одно  утро я выпил коктейль перед тем,  как ложиться в гамак. Потом я
стал  повторять  это и в другие дни, выпивая, кроме  того, еще один коктейль
перед  обедом.  После  этого  я  стал мечтать об утреннем коктейле,  сидя за
письменным столом.
     Я  наконец стал вполне сознательно стремиться  к алкоголю. Я  не боялся
Зеленого  Змия,  я слишком давно знал его  и был  мудр и  осторожен в делах,
касающихся питья. Я решил никогда больше не пить  чрезмерно. Я  знал опасные
западни, устраиваемые Зеленым Змием, и помнил различные способы, которыми он
пытался убить меня. Но все это прошло, давно прошло. Теперь уже я никогда не
буду допиваться до потери сознания, я  просто никогда больше не напьюсь. Мне
нужно было  только достигнуть теплого и веселого настроения, подшпорить себя
до   радостного  настроения,  до   смеха  и  возбудить  деятельность   моего
воображения. О, я чувствовал себя хозяином и самого себя, и Зеленого Змия!



     Но  возбуждающее  средство  недолго  вызывает  одинаковое  состояние  в
человеческом организме. Я вскоре заметил, что один коктейль уже не  оказывал
никакого действия на меня.  Теперь уже  надо  было выпить два  или даже  три
коктейля,  чтобы  добиться  первоначального  результата.  Я  выпивал  первый
коктейль утром,  когда ложился читать газеты в гамаке, а  второй через  час,
перед обедом.  Я приучился вылезать из гамака  за десять минут перед обедом,
чтобы  успеть  выпить два  коктейля.  Для меня  стало  правилом  обязательно
выпивать три коктейля между утренней работой и обедом.
     А надо сказать, что самая  опасная привычка состоит именно в регулярном
питье.
     Я всегда был  готов  пить  с гостями и так  же пил,  когда был  один. Я
сделал еще шаг вперед: когда у меня бывал гость, умеренно пьющий, то я пил и
с ним, и исподтишка.
     После веселых дневных  часов, проведенных в бассейне и в дивной поездке
верхом в горах и по Лунной  долине, настроение  у  меня было такое чудесное,
что непременно  хотелось  еще  повысить его.  Я  знал, что можно  достигнуть
этого, выпив коктейль перед ужином. Однако их надо  было выпить два или три.
Ну и  что ж? Это была жизнь, а я всегда горячо любил  жизнь. Затем уже и эта
выпивка вошла в привычку.
     Однако я ничего не пил до окончания дневной  работы. Затем уже коктейли
как  бы  воздвигали  стену  между  рабочим  днем  и  остальным  днем, полным
развлечений. Я забывал о сделанной работе и не вспоминал о ней до следующего
утра, когда вновь садился в девять часов за стол и принимался за свою тысячу
слов. Это был очень удобный распорядок.
     Почему же я пил? Какая мне была надобность в вине? Я был счастлив. Было
ли это потому,  что счастье  мое было  слишком велико? Обладал ли я чересчур
большим запасом  жизненных  сил?  Я  не знаю,  почему я  пил, и могу  только
изложить возрастающее  в душе моей подозрение. Я слишком  часто встречался с
Зеленым Змием  все  эти годы. Ведь  может  же левша путем  долгих упражнений
достигнуть ловкости  и в правой  руке?  И не  сделался ли я  алкоголиком  из
человека, первоначально не расположенного к алкоголю?
     В результате регулярного и усиленного пьянства я почувствовал известный
упадок  энергии.  Мозг  мои,  привыкший  к  искусственному  пришпориванию  и
оживлению,  отказался  самостоятельно оживляться и работать.  Алкоголь  стал
необходим мне.
     Я  пил  рационально  и  сознательно,  внимательно выбирая лучшие  сорта
напитков. Я искал возбуждения  и избегал неприятных  последствий  пьянства и
дурного  качества  вина.  Надо заметить,  что  когда  человек  начинает пить
рациональным  и  обдуманным   образом,  то   это   уже  серьезный   симптом,
указывающий, что он далеко зашел по дороге пьяниц.
     Я продолжал  подчинятся своему  правилу  никогда  не  пить,  не окончив
работы. Изредка, однако, я давал себе день отдыха; в такие дни я считал, что
не преступлю никаких правил, разрешая себе коктейли с раннего  утра. А люди,
не посвященные  в  обычаи  пьяниц, еще удивляются  тому, что  привычка  пить
постепенно усиливается и возрастает!



     Никто  не  видел  меня  совсем  пьяным, потому  что  мне  не  случалось
напиваться до потери сознания. Однако непривычный человек совсем опьянел бы,
если бы ему пришлось выпить  такое  количество алкоголя,  которое я поглощал
ежедневно.
     Настало время, когда  коктейли перестали  удовлетворять меня.  Их  надо
было   бы  выпить  слишком  много.  Виски  действовало  сильнее  в   меньшем
количестве. До  обеда я пил  бурбонское, или ржаное виски,  или какие-нибудь
хитрые смеси, а после обеда виски с содой.
     Мой  сон стал  менее  спокойным.  Прежде, если мне не  спалось,  стоило
только почитать, и  я  засыпал. Но  теперь  уже  это не  помогало.  Читая до
поздней ночи  и не имея  возможности заснуть,  я  попробовал  выпить виски и
немедленно  ощутил  желание  спать. Иногда  приходилось выпивать два или три
раза подряд.
     Я спал  так мало, что организм  не  успевал перерабатывать усвоенный им
алкоголь.  В  результате  я просыпался  с  сухим  ртом,  с тяжелой головой и
расстройством  желудка.  Мне  было  совсем   нехорошо;  я  страдал  утренним
недомоганием постоянного  пьяницы.  Я нуждался в опохмелении. Так порабощает
Зеленый Змий побежденного им  человека!  Приходилось пить  для  того,  чтобы
достигнуть приличного  самочувствия к завтраку;  это было повторение  старой
истории о пользе яда ужалившей змеи. Теперь у моей постели должен был стоять
графин   с  холодной   водой   для  освежения  моего  обожженного   горла  и
разгоряченных внутренностей.
     Я достиг  того, что  тело мое  уже больше никогда  не было  свободно от
алкоголя. Когда я путешествовал по немноголюдным местам,  то всегда брал его
с собою, не желая  рискнуть обходиться без него. Я  возил  большую порцию  в
дорожном  мешке.  Я раньше изумлялся такому поведению других, теперь  же  не
ощущал  никакого  стыда  от своих  поступков. Когда  же я попадал в общество
собутыльников,  то  переходил всякие границы: пил, что  они  пили и как  они
хотели.
     Когда я не спал, то не было ни минуты, чтобы я  не желал выпить. Теперь
уже я выпивал и  во время ежедневной  работы.  Вскоре  я  стал пить, еще  не
приступив к ней.
     Я  не  мог не  понимать всей  серьезности  своего  положения.  Я  решил
удерживаться  от  питья  до  окончания работы;  но  тут явилось  дьявольское
осложнение:  оказалось, что  я не  мог работать, не выпив предварительно.  У
меня ничего не  выходило  без вина.  Тут я начал борьбу. Жажда вина  наконец
овладела  мною всецело; я  сидел перед письменным столом, держа перо в руке,
но  слова  не складывались и мысли не  являлись, потому  что мозг  был занят
единственной  мыслью  о  том,  что  через  комнату,  в  кладовке,  в  полной
доступности, находится Зеленый  Змий.  Когда  же  я в отчаянии выпивал  свою
порцию,  мозг  немедленно  приходил в  движение,  и нужная мне  тысяча  слов
появлялась на бумаге.
     Когда  запас  вина  в моем  городском  доме в  Окленде  кончился,  то я
настойчиво отказался  возобновить его. Это не помогло, так как, к несчастью,
в  погребе оставался ящик с  пивом. Я безуспешно  пытался писать. Пиво плохо
заменяет крепкие напитки, кроме того, я не люблю его; несмотря на это, я был
в состоянии думать только  об одном пиве. Лишь когда я выпивал кружку, я мог
начать писать, но приходилось выпивать еще много кружек до окончания работы.
Досаднее  всего  было то,  что  пиво  вызывало  сильнейшую  изжогу;  однако,
несмотря на эту неприятность, я быстро прикончил весь ящик.
     Погреб теперь был  пуст.  Я оставил его пустым. Я заставил  себя писать
без  помощи  Зеленого Змия,  но постоянно ощущал  сильное стремление к нему.
Едва окончив  работу,  я уже бежал из  дому в город за  первой порцией вина.
Великие боги! Если Зеленый Змий сумел так заполонить меня, не алкоголика, то
каковы   же  должны  быть  страдания  настоящего  алкоголика,  борющегося  с
органическими требованиями  своей  природы,  причем  самые  близкие люди  не
сочувствуют ему, еще меньше понимают его, презирают и насмехаются над ним?



     Алкоголь пораждает опасные иллюзии в  отношении  истины. Оказывается, в
нашем мире существуют различные истины: одни из них правдивее других. Другие
же истины  оказываются  ложными,  но они  самые полезные и  мудрые для живых
существ, желающих продолжать жить.
     Среди всех прочих животных лишь одному человеку дана опасная привилегия
- рассудок.  Он может силой своего ума проникнуть  сквозь опьяневшую красоту
вещей и  увидеть равнодушный лик Вселенной, безразлично относящейся и к нему
самому, и к его грезам. Это доступно ему, но не полезно. Для того чтобы жить
всеми радостями жизни, ощущая  ее трепет, человеку полезно  быть ослепленным
жизнью  и  парализованным  ею.  Полезное нам является  истиной. Этот  низший
порядок истин требуете  чтобы человек  действовал при глубоком  и неизменном
убеждении в  абсолютности  их,  и  верил, что никакие иные  истины  не могут
одержать верх во Вселенной. Человеку полезно доверчиво  относиться к обманам
и западням  тела и следовать за привлекательными  и лживыми страстями сквозь
туманные способности восприятия. Ему полезно не замечать ни темных истин, ни
пошлостей, не пугаться собственной похоти и алчности.
     Человек  так  и  поступает.  Многие  бросали взгляд  на  другой,  более
правдивый порядок истин и отступили  от него в ужасе. Бесчисленное множество
людей прошло  через долгую  болезнь,  рассказало ее другим  и  преднамеренно
забывало  ее  к  концу своих  дней. Они жили по-настоящему; Они осуществляли
жизнь, ибо они сами были жизнью; они были правы.
     Теперь выступают на сцену Зеленый Змий  и проклятие,  возложенное им на
всякого человека, обладающего воображением, полного жизнью и желанием  жить.
Зеленый   Змий  посылает  светлую   логику,  блистающую  посланницу  истины,
превышающую истину;  она - жизненный антитезис, жестокий и  бесплодный,  как
междузвездное  пространство, безжизненное  и ледяное. Зеленый  Змий  не дает
мечтателю мечтать, а любящему жизнь  - жить. Он истребляет рождение и смерть
и  распыляет парадокс существования до тех пор,  пока жертва  его  не начнет
кричать как в "Городе Страшной Ночи": "Жизнь наша  обман, а смерть -  черная
пропасть".  После  этого  жертва  этой  ужасной  близости пускается в  путь,
ведущий к смерти.



     Вернемся к  моему личному опыту  и  к влиянию  на  меня  светлой логики
Зеленого Змия. Находясь на прелестном ранчо и весь пропитанный поглощенным в
течение  многих  месяцев алкоголем, я  чувствовал себя  подавленным  мировой
грустью.  Я тщетно спрашивал себя: почему я грущу? Я спал в тепле;  крыша не
протекала;  у меня  более чем достаточно  пищи для всех капризов аппетита. Я
пользуюсь  всеми  возможными  удобствами.  Тело мое нигде не  болит,  добрая
старая машина работает гладко. Ни мозг, ни мускулы не переутомлены. Я владею
землей, деньгами, властью  и славой; я сознаю, что приношу свою долю  пользы
общему благу; у меня любимая жена и дети. Я поступал и  продолжаю поступать,
как подобает хорошему  гражданину мира. Я строил дома  и обрабатывал  землю.
Что касается деревьев, то не посадил ли я их  бесчисленное множество? Я могу
изо всех  окон  своего дома смотреть  на  деревья, посаженные мною и отважно
тянущиеся кверху навстречу солнцу.
     Моя жизнь очень удачная. Не думаю,  чтобы сотня людей из миллиона  были
такими  же  удачниками,  как  я.  Однако,  несмотря на все  мое  счастье,  я
тосковал; я тосковал  потому, что  Зеленый Змий был  со  мною; со мною же он
потому,  что  я родился  в  тот  век,  который  в будущие  века рациональной
цивилизации будет носить название темного века. Зеленый Змий потому со мною,
что в дни неведения моей юности  он был всюду доступен, призывал и приглашал
меня  на всех  углах  и  вдоль  всех улиц.  Псевдоцивилизация моего  времени
дозволяла существование законной  продажи яда, губящего душу. Система  жизни
была  такова,  ч  то я и миллионы подобных  мне привлекались и загонялись  в
места, где продавался яд.
     Я  изображу  вам одно настроение  из  миллиона  разнообразных  оттенков
тоски, навеянной на  меня Зеленым Змием. Я еду по  своему прекрасному ранчо,
сидя  на красивой  лошади.  Воздух  напоминает дивное  вино.  На склонах гор
краснеет виноград осенним пламенем. Обрывы морских туманов ползут через гору
Сонома. В дремотном воздухе тлеет послеполуденное солнце. Все должно было бы
радовать  меня: я жив, душа моя полна  грез и  тайн. Я двигаюсь и  повелеваю
животным, на котором сижу. Я  знаю гордые страсти и вдохновения и топчу лицо
смиренной земли...
     И все же я с тоской гляжу на всю окружающую меня красоту и желчно думаю
о том, какое я мелкое  и преходящее явление в  этом мире, существовавшем так
долго без  меня  и долженствующем  существовать после моего исчезновения.  Я
вспоминаю людей, в поте лица и в великих трудах возделывавших эту каменистую
почву, ныне принадлежащую мне. Разве может нетленное принадлежать  тленному?
Люди те исчезли - исчезну и я.  Они трудились, расчищали и сажали,  глядя во
время отдыха усталыми глазами на. эти же самые солнечные заходы,  на осеннее
великолепие винограда и на  обрывы  тумана, переползавшего через горы.  И их
уже нет, и я знаю, что наступит день, и даже скоро, когда уйду и я.
     Уйду? Я и теперь  понемногу ухожу. В челюсти моей находятся  хитроумные
изобретения дантистов,  заменяющие уже утерянные  частицы  моего физического
"я". Пальцы мои уже  не похожи на пальцы моей юности; старые  драки и борьба
непоправимо повредили их. Удар, нанесенный по голове человеку,  имя которого
даже  забыто  мною, окончательно испортил вот этот большой палец.  Неудачное
движение  во время борьбы  искалечило другой. Мой худощавый живот  человека,
привыкшего к бегу,  отошел  в область воспоминаний. Связки на ногах  не  так
безупречны,  как в прежние  дни, когда их  еще не  натрудили и не  вывихнули
безумные дни и ночи труда и веселья. Теперь уже я не в состоянии  висеть  на
веревке в черной мгле и урагане,  доверяя  свою жизнь силе рук. Уж никогда я
не смогу больше бежать за упряжными собаками по бесконечным милям Арктики.
     Я чувствую, что ношу с собою скелет внутри  этого  распадающегося тела,
умирающего с самого момента моего рождения, и  знаю,  что под  покровом мяса
находится костлявый и безносый череп. Все это не пугает меня, так как боязнь
смерти  означает здоровье, и помогает жить. Проклятие светлой логики состоит
в  том, что  она прогоняет страх.  Мировая тоска  светлой логики  заставляет
человека весело улыбаться в самое лицо  Великой  Безносой  и насмехаться над
всею фантасмагорией жизни.
     Наступают  сумерки, и хищные животные  вышли  на охоту. Я  наблюдаю  за
жалкой   трагедией  жизни,   питающейся   чужой   жизнью.   Тут   нет  места
нравственности. Нравственность обитает в одном лишь человеке, и он же создал
ее: это закон, помогающий жить и относящийся к разряду низших истин. Все это
уже было  известно  мне в дни долгой болезни. Я  знал более  великие истины,
которые  я  удачно  приучил  себя забывать, истины  столь  серьезные,  что я
отказался  принимать  их всерьез и  только  понемногу  подходил к  ним  (так
осторожно!), как к неприятным воспоминаниям, находящимся на совести, которые
боишься разбудить.  Я прикоснулся к ним  и  оставил их. Я  был слишком мудр,
слишком  хитроумен, чтобы будить их.  Теперь же Светлая  Логика  против моей
воли будит их, ибо она отважна и не страшится никаких чудовищ земной мечты.



     ...Когда звучит гонг к обеду,  то стакан мой уже опрокинут  вверх дном.
Насмехаясь над Светлой  Логикой,  я выхожу к  гостям  за стол  и  с деланной
серьезностью обсуждаю  современные журналы и  маленькие  пустячки ежедневной
жизни,  пуская  в ход  всякие увертки и  хитрости.  Словопрения сквозь дебри
парадоксов и высмеивания. Когда  же  мое настроение меняется, то  как весело
ставить собеседников  в  тупик  игрой  с трусливыми буржуазными фетишами,  и
смеяться, и пускать эпиграммы вслед исчезающим призракам богов,  и разврату,
и безумию мудрости.
     Лучше всего быть шутом! Шутом! Никто из собеседников не считает, что  я
навеселе. Я просто в великолепном настроении. Мне надоедает работа мысли, и,
когда мы  встаем из-за  стола,  я  пускаюсь  во  всякие шутки и завожу игры,
которые проходят с веселой шумливостью.
     Когда же  вечер  кончается и  все  распростилиав друг  с другом,  то  я
возвращаюсь  через  кабинет,  полный  книг,  ложусь  спать   и,  находясь  в
одиночестве,   вновь  встречаюсь  со  Светлой  Логикой,   непобедимой  и  не
оставившей меня.



     Мои алкоголические  воспоминания приближаются к концу. Сознаюсь,  что я
остался  жить  на  нашей  планете исключительно благодаря  особому  счастью,
здоровой груди, широким плечам и крепкому организму.
     Я выжил  не вследствие каких-нибудь личных  достоинств, но  потому, что
органически я  не был настоящим пьяницей, и организм мой  успешно боролся  с
разрушениями, вызываемыми Зеленым Змием.
     Я остался цел благодаря бесконечному и  абсолютному счастью и везенью -
назовите его как хотите. Жизнь моя, карьера и жизнерадостность не сокрушены.
Они,  конечно,  пострадали,  но,  подобно  человеку,  чудесно  спасшемуся  в
убийственном бою, я могу дивиться огромному числу погибших.
     Подобно солдату старых  войн,  взывающему: "Долой войну!"  и я  взываю:
"Долой отравление  нашего юношества!" Можно кончить  войну, остановив  ее, а
пьянство   можно  прекратить,  запретив  его.  В   Китае  прекратили   общее
употребление опия запрещением возделывать и ввозить его. Все философы, бонзы
и доктора  Китая  тысячу лет  бесполезно проповедовали  бы  против опиума, и
употребление  его ничуть  не  уменьшилось бы,  пока  он  оставался доступен.
Такова природа людей.
     Мы очень  гордимся тем,  что у  нас под  запретом мышьяк и  стрихнин, и
обезвреживаем зародыши тифа и туберкулеза; так отнеситесь таким же образом к
Зеленому Змию:  остановите  его!  Не позволяйте  ему  ходить на свободе,  не
разрешайте торговать  ядом  на погибель нашему юношеству!  Я  пишу  не  ради
алкоголиков,  не  для  них,   а  ради  нашей  молодежи,  которую  привлекает
возможность  приключений  и  веселое  настроение мужчин,  испорченных  нашей
варварской цивилизацией, предлагающей им  яд на  каждом углу.  Я  пишу  ради
здоровых, нормальных мальчиков, которые должны родиться или уже родились.
     В Вот в чем, главном образом, причина того,  что я отдал голос за право
женщин голосовать. Я голосовал за женщин, зная, что они, наши жены и матери,
сумеют  изгнать  Зеленого Змия  из нашего  существования и вышвырнуть его  в
историческое прошлое  наших исчезнувших варварских  обычаев. Быть  может,  я
жалуюсь оттого, что пострадал сам, прошу вспомнить, что я пострадал немало и
не хотел бы, чтобы моих детей постигла подобная судьба.
     Женщины  - истинные блюстительницы нашей расы. Мужчины же  расточители,
искатели  приключений  и  игроки и спасаются лишь благодаря своим  женщинам.
Лишь только женщины  добьются  права  голоса в каком бы то ни было обществе,
они  немедленно   займутся  закрытием  питейных  домов.   Мужчины   едва  ли
когда-нибудь сами решатся  закрыть  их (так  же, как и жертвы  опия едва  ли
станут издавать законы против продажи его).
     Но женщины знают, что им  надо  делать! Они уже  заплатили неисчислимую
дань потом и слезами за употребление алкоголя мужчинами.
     Дело  обойдется  без особых затруднений.  Пострадают только пьянчужки и
привычные  пьяницы одного поколения. Я  принадлежу  к числу последних и могу
дать  серьезное заверение, что мне  не будет слишком  трудно перестать пить,
когда  никто  не будет  пить  и вино станет недоступным.  С  другой стороны,
процент  не расположенных к  алкоголю  молодых  людей столь  велик, что  они
совсем не заметят отсутствие  алкоголя, никогда  не имея  случая употреблять
его. Они будут читать о питейных домах лишь на страницах истории  и  считать
их курьезным обычаем вроде боя быков и сжигания колдуний.



     Как-то я обошел вокруг мыса Горн, идя сто сорок восемь дней на парусном
судне. Я не взял с собою запас алкоголя, не пил ничего, потому что не  хотел
пить. Из  окружающих также никто не пил. Атмосфера пьянства отсутствовала, а
мой организм не требовал вина. Алкоголь оставался ему чужд.
     Передо мною встала проблема,  ясная и простая: это так просто -  почему
бы не продолжать воздерживаться на берегу? Я обсудил вопрос со всех сторон в
состоянии  полной  трезвости и  вывел  умозаключения,  основанные  на данных
прежнего опыта.
     Во-первых, я уверен, что  среди сотни тысяч людей не найдется  и одного
природного  пьяницы.  Я считаю, что пьянство  есть на самом деле  умственная
привычка  и  отличается  этим от  курения табака,  кокаина, морфия  и всего,
длинного  списка  остальных  ядов.  Стремление  к алкоголю  основывается  на
умственных началах и зависит от умственного воспитания и  роста; развивается
же  оно  на   общественной   почве.   Пьяница,  начавший  пить  в  одиночку,
представляет собой редчайший  факт. Все  начинают пить в  обществе людей,  и
пьянство  их  сопровождается  сотнями побочных  социальных  интересов  вроде
описанных мною из  личного опыта в первой части моего рассказа. Эти побочные
интересы главным образом виновны в том, что люди привыкают к пьянству.  Роль
самого алкоголя  сравнительно незначительна по сравнению с  ролью социальной
атмосферы тех  мест,  где его пьют. Люди, ощущающие непобедимое органическое
стремление  к алкоголю,  очень  редки. Полагаю, что таковые  встречаются, но
лично я их не видел.
     Я понял во время длинного  морского путешествия, что у меня совсем  нет
физического  желания  пить, но что стремление мое к вину  чисто  умственного
свойства.  Думая  об  алкоголе,  я  побочно  думал   о  добрых  товарищеских
отношениях. Думая  о последних, я обязательно возвращался  к  алкоголю.  Это
были своего рода всегда неразлучные сиамские близнецы.
     ...Теперь Светлая Логика лежит,  прилично схороненная,  рядом с  Долгой
Болезнью.  Они перестали  вредить мне. Долгая  Болезнь уже давно  лежит  под
землею, и сон ее крепок. Не менее крепко спит и Светлая Логика. Все  же я не
могу не сказать в заключение, что  я очень жалею, что мои предки не  изгнали
до меня  Зеленого Змия. Я жалею, что  Зеленый Змий  процветал в обществе,  в
котором я родился; если бы этого не было, то я не познакомился бы с ним.

Last-modified: Sat, 07 Sep 2002 11:13:32 GMT

Оцените этот текст: