Орест Михайлович Сомов. Гайдамак
----------------------------------------------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------
Малороссийская быль
Глава I
Так, вiчной пам'яти, бувало
У нас в Гетьманщинi колись
Котляревский
Была осень; частые дожди растворили малороссийский чернозем; глубокая
и вязкая грязь превращала в топкие болота улицы и проселочные дороги. В это
время в Королевце собиралась Воздвиженская ярманка. По грязным улицам
небольшого и худо обстроенного поветового городка тянулись длинные обозы;
чумаки с батогом на плече шли медленным шагом подле волов своих, которые с
терпеливою покорностию тянули ярмом тяжелые возы. Русские извозчики без
пощады погоняли усталых лошадей, суетились около телег, навьюченных
московскими товарами, кричали и ссорились. В ятках на площади толпились
веселые казаки в красных и синих жупанах и те беззаботные головы, кои,
уставши чумаковать, пришли к ярманке на родину попить и погулять; одни
громко рассуждали о старой гетманщине, другие толковали про дальние свои
чумакованья на Дон за рыбою и в Крым за солью. Крик торговок и крамарей,
жиды с цимбалами и скрыпками; цыгане с своими песнями, плясками и звонкими
ворганами, слепцы-бандуристы с протяжными их напевами - везде шум и
движение, везде или отголоски непритворной радости, или звуки поддельного
веселья. Огромные груды арбузов, дынь, яблок и других плодов, коими небо
благословило Малороссию и Украину, лежа рядами на подстилках по обе стороны
площади, манили взор и вкус и свидетельствовали о плодородии края.
Посереди площади собралась толпа народа. Молодой чумак в синем жупане
тонкого сукна, в казачьей шапке с красным верхом, лихо заломанной на голове,
с алым шелковым платком на шее, распущенным по груди длинными концами, и в
красных сафьянных чеботах шел, приплясывая и припевая, вел за собою
музыкантов и ватагу весельчаков и сыпал деньгами в народ. Чтобы показать
свое удальство и богатство, он то расталкивал ногою плоды у торговок, то бил
нарочно стеклянную посуду в ятках - и платил за всё вдесятеро. Все: купцы,
жиды, цыгане, бандуристы и нищие обступили его; каждый или предлагал свои
услуги, или без всяких услуг просил чего-нибудь, и каждый получал или
награду, или подаяние. Большой круг составился около молодца: всяк ему
дивился и хвалил его; женщины в этом случае были не последние. "Какой
завзятый чумак! какой лихой парень! какой статный и пригожий мужчина! какой
богатый и тороватый!" - раздавалось отовсюду.
Поодаль человек среднего роста, в простой чумацкой свите с видлогою
стоял, опершись на батог4, и, насвистывая в пальцы, внимательно смотрел на
молодого безумца. Вид этого человека с первого взгляда не обращал на себя
внимания, но, всмотревшись пристальнее, ие скоро можно было отвести от него
глаза. Он стоял без шапки, которую сронил в толпе. Длинный оселедец
спускался с бритой его головы и закручивался около уха. Смуглое лицо,
правильные черты, орлиный нос, нагибавшийся над черными усами, и быстрые,
проницательные глаза обличали в нем ум, сметливость и хитрость, а широкие
плечи и грудь, крепкие, жилистые руки и богатырское сложение тела ясно
говорили о необыкновенной его силе. В движениях и поступках его, даже в
самом спокойном положении, видны были решительность и смелость. Ему казалось
от роду не более сорока лет, но или сильные страсти, или заботы побороздили
уже чело его морщинами. Он выжидал, пока роскошный молодой чумак, обходивший
в это время круг, с ним поравняется. "Здорово, Лесько",- сказал он гуляке,
когда наконец тот подошел к нему. "Ба! это ты, Кирьяк? давно, от самой
Умани, я с тобою не видался. Здорово, приятель, здорово!" - "Ну, как
поживаешь?"- "Как видишь: бью в свою голову, пью да гуляю".- "А волы?" -
"Всех распродал! Отец отпустил со мною тридцать пар-остался налицо вот этот
батог".- "Хорошо же ты отцу припрочиваешь на старость!"- "А, что будет, то
будет! Живу, пока звенит в кармане, а перестанет звенеть - тогда или под
красную шапку, или в удалую шайку".- "Дело вздумал! то есть: и в том и а
другом случае ты будешь спиною отвечать за голову..." Это истолкование
рассмешило стеснившуюся вкруг них толпу, и молодой чумак, не находя лучшего
ответа, сам рассмеялся.
"А ты, Кирьяк Максимович,- сказал он после короткого молчания своему
знакомцу,- каково чумакуешь? человек ты осторожный и даром копейки не
роняешь; я видел тебя в Умани на пятидесяти парах, и ты привез туда бог
весть сколько московских товаров! С тобою были лихие купчики: также любили
потешиться, как и я грешный!" - "Я и теперь с ними приехал; да переморил
своих бедных волов по этой слякоти и даю им отдых. Добрый человек и скотов
милует, говорит святое писание".- "Знаю, что ты человек письменный; где же
теперь пристал?"-"Я оставил свой табор по Путивльской дороге, над Эсманью, а
сам пришел сюда принанять молодцов; мои почти все разбрелись".- "Если тебе
надобно лихого погонщика, так возьми меня; батог мой исправен... Гей,
цоб!"- прикрикнул он, ловко помахивая ременным батогом своим. "Я добрых
людей не чураюсь,- отвечал Кирьяк,- хочешь, так сейчас к делу; зайдем ко мне
на постоялый двор, а там и к табору". - "Спасибо, что так сговорчив, Кирьяк
Максимович! спасибо, что ты не таков, как те седые чубы, которые бранят нас,
молодых парней, за шалости и не верят, если раз замотаемся... Прощайте,
приятели! вот вам на расставанье". - Тут Лесько метнул в народ последнюю
горсть мелкой монеты; все бросились подбирать - и когда оглянулись, то уж
обоих чумаков как не бывало.
Глава II
То пан Хмелыпщькйй добре учинив,
Польщу эасмутив,
Волощину побiдив,
Гетьманьщину взвеселив.
Старинная малороссийская песня
В конце городка стоял маленький полуразвалившийся домишка; в нем
приставали приезжавшие на ярманку евреи, которые почти всегда под ветхою
кровлею прячут от любопытных и завистливых глаз накопленные ими богатства и
часто всякими неправдами добытые драгоценности. Еврей Абрам, заперши двери
засовом и наглухо закрыв ставнями окна, отбивал донышки у маленьких
бочонков, вынимал из них дорогие жемчуги, перстни, серьги и другие золотые
вещи, осыпанные блестящими каменьями, и раскладывал их по ящикам, готовя к
ярманке на продажу. Он беспрестанно прислушивался, озирался и при малейшем
шуме снаружи бледнел, как Каин.
Вдруг кто-то дважды стукнул в дверь. Абрам вздрогнул, но вспомня, что
это условный знак товарища, накинул про всякий случай толстое полотно на
стол, на котором отбирал вещи, и отнял дверной засов.
- Горе и страх сынам Иуды! - вскрикнул, всплеснув руками, вошедший жид,
между тем как товарищ его снова запирал дверь,- горе и страх! я видел его...
- Кого? - торопливо спросил Абрам.
- Его, гайдамака, Гаркушу! - отвечал Гершко печальным голосом.- Ты его
знаешь, он не посмотрит на город и людство; налетит на нас, как Сеннахерим,
заберет и свое, и наше.
- Я говорил тебе: не водись с этим проклятым моавитом!Долго ли до беды.
- Знал ли я, ждал ли я, когда он на Волыни отдавал мне для продажи
пограбленные им вещи, что через три луны увижу его здесь в Малороссии? Ах!
эти большие серебряные стопы, эти богатые золотые цепи, эти яркие дорогие
перстни пана Манивельского! сгубят они нас!
- Опомнись! разве ты не еврей? Бог отнял у нас силу и смелость, а мы
поневоле взялись за хитрость и пронырство. Придумаем, как бы спастись от
когтей сего месопотам-ского коршуна. Но где и как ты его встретил?
- Я бродил в толпе этих назареев и высматривал, не удастся ли чего
повыгоднее купить или продать. Вкруг одного погибшего сына стеною стеснился
народ, и всякий подбирал серебро, расточаемое безумцем. Я также думал
пробраться к нему, хотя ползком... Взглянул и вижу в толпе услужника
Велиалова. Тогда я притаился за народом, и когда он увел с собою молодого
чумака, я шел за ним издали; припав за забором, сторожил его выход из
постоялого двора и видел, по какой дороге они вдвоем отправились.
- Послушай: нам надобно обсудить, как бы и свое спасти, и чужого не
выпустить из рук. Благодаря нашим братьям, которые повсюду рассеялись и
везде ведут торги, если чего не посмеем выказать здесь, то Польша и немецкая
земля велики: там будет простор и нажитому, и добытому.
- Правда, правда! только как теперь избавиться от гайдамака?
- Знаешь ли ты здешнего поветового судью?
- Пана Ладовича? как не знать; добрый пан, честный пан! В нем только
три худа: что не слишком жалует евреев, что ему ничего не продашь, а его
ничем не подкупишь.
- Зато у него и своим не лучше наших, когда у них руки или совесть не
чисты. Слушай же: ступай ты к нему, расскажи про гайдамака всё, что знаешь,
укажи дорогу, по которой он пустился, - и после спокойно переплавливай в
слитки золото и серебро и сбывай алмазы и яхонты пана Мани-вельского.
- Рабби Рувим! ты умный человек, Абрам. Так к делу, не теряя времени.
Сейчас иду к поветовому судье.
- Не позабудь только взять серебряных ключей: не для него, он ничего не
возьмет, а для челяди, которая всегда и везде жадна, как наши праотцы в
пустыне.
Гершко пошел скорым еврейским шагом к дому поветового судьи, согнув
шею, заложа обе руки в карманы и бросая вкруг себя недоверчивые, испытующие
взгляды.
На крыльце судейского дома встретил его молодой цыган, живший у пана
Ладовича для услуг, а больше для забавы. Он был одет казачком; на шее у него
висел на широкой ленте торбан, на котором он обязан был играть перед гостями
и веселить их своею пляскою и пеньем. Не по летам был он высок и статен;
живое и выразительное лицо его, на которое падали черные самородные кудри,
могло бы назваться прекрасным, если б излишняя смуглость не затмевала его
пригожества; под широкими сросшимися бровями прыгали быстрые, огненные
глаза; во всех его движениях заметны были ловкость, проворство и лукавство.
- Здравствуй, Жале,- сказал ему Гершко, подойдя к крыльцу.
- Здравствуй, свиное ушко! - отвечал цыганенок.
- Как поживаешь, Жале?-продолжал льстивый еврей.
- Хорошо, твоими молитвами: скачу, пою и щиплю твою братью жидков,
когда попадутся. Ты каково поживаешь? всё ли по-прежнему обманываешь
простаков и копишь золото?
- По-прежнему,- отвечал жид с притворным простосердечием и как бы не
вслушавшись. - Пожалуйста, Жале, доложи обо мне пану поветовому судье...
- Ему не до тебя, у него теперь гости.
- Крайне важное дело, не терпящее отсрочки...
- Верно, векселя, которым минули сроки, или покупщик, не заплативший
денег?
- Что тебе до этого; твое дело доложить.
- Так потерпи ж, пока пану будет время. Постой здесь: вы привыкли
стоять без шапок на дворе во всякую погоду, а теперь еще не зима.
Сколько жид ни упрашивал, но цыганенок только вертелся вокруг его,
дразнил, подергивал его за длинные рыжие пейсики и за полы платья и делал
ему разные проказы.
- Душа моя, Жале! перестань и пойди докладывать; я не даром прошу тебя..
Тут еврей со вздохом вынул из-под полы небольшой изношенный кошелек и
начал дрожащею рукою вытаскивать одну по одной мелкие серебряные монеты, как
будто боясь обсчитаться. Но резвый цыган не дал ему кончить: подбежал,
подставил руку и, вытряхнув в нее все деньги из кошелька, пустился от жида
во всю прыть.
- Стой! я закричу гвальт, наделаю шуму, стану стучаться в двери! пан
судья не даст меня в обиду.
- А если я доложу ему о тебе, будут ли эти деньги мои?
- Твои, твои! только скорее.
Цыганенок опрометью бросился на крыльцо, вошел в комнаты и через
несколько минут вышел сказать жиду, что судья его ожидает.
- Что тебе надобно, еврей? - сказал пан Ладович, когда жид кончил
низкие, почти земные свои поклоны.
- Ваша ясновельможность! я инею вам донести о важной тайне,- отвечал
жид, оглядываясь на стоящего тут цыганенка.
- Так ступай за мною,- сказал судья, ввел его в небольшую боковую
комнату и притворил дверь.
Цыганенок, по свойственному летам и породе его любопытству, а может
быть по каким-либо догадкам, приставил к двери внимательное ухо, навыкшее
слышать издалека, и не отходил прочь, пока не кончился разговор. Тогда он на
цыпочках отошел и стал на прежнее место.
Судья пошел к гостям своим, а жид отправился домой, отвесив снова
несколько поклонов. Цыганенок выбежал за ним на улицу.
- Послушай, Гершко! ты купил меня своим подарком, и я хочу тебе
отплатить по-приятельски. Там, над Эсманью, остановились обозом знакомые мне
купцы; они дешево продают разные шелковые товары и другие вещи: видно,
провезли их по-твоему - без пошлины. Я давно уже хотел удружить доброму
человеку: благо, что ты мне первый попался.
- Спасибо, спасибо за приязнь! А как их отыскать?
- Не мудрено: они стали над яром вправе от большой дороги, под леском.
Только поспеши, чтоб они всего не распродали; они для того и в город не
въезжают, что хотят сбыть с рук всё лишнее.
- Сегодня же, хоть и поздно, отправлюсь туда... Прощай!
Жид пошел скорыми шагами, а цыганенок лукаво покачал вслед ему головою,
посмотрел во все стороны, прокрался в боковой лереулок и подал знак свистом.
На свист его выказался из-за забора высокий и сухой цыган свирепого
вида. "Зачем зовешь меня?" - сказал он отрывистым голосом.
- Понура! не тратя ни минуты,- на коня и скачи в табор гайдамаков;
скажи там, что жид Гершко донес поветовому судье о Гаркуше и дал его
приметы; что сейчас пошлется за ним погоня; скажи, что я спровадил Гершка к
ним в табор за товарами; пусть сладят с ним, как знают. Оттуда опрометью
ступай по следам Гаркуши и дай ему осторогу...
- Славно! ты добрый малый, не выдаешь своих. Мы недаром тебя продали
пану Ладовичу...
- Тс! слышится шум... Прокрадься отсюда, хоть на четвереньках - и давай
бог ноги! - С этими словами молодой цыган исчез.
Он вошел в светлицу, или гостиную комнату, судьи как такое лицо в доме,
которому за его дар увеселять многое было позволено и которое позволяло себе
еще больше.
В гостиной было тогда очень шумно. Гайдамак и его дерзкое появление
сделались предметом общего разговора.
Судья, подсудок, подкоморий и возный, уже разославшие гонцов по разным
дорогам для задержания Гаркуши,- теперь, отошедши в сторону, совещались о
мерах, которые Должно было принять для безопасности города и повета от
набега бесстрашной шайки удальцов. Прочие гости все толковали разное, и все
об одном.
- Давно не было вести о гайдамаке,- говорил отставной сотник Ченович,-
слух о нем было призамолк, с тех пор как он за Лубнами ограбил богатого и
скупого пана Нехворощу и наделил одного бедного казака6...
- Извините,- перервал речь его войсковой писарь Потяга,- давно ли все
жужжали, что Гаркуша на Украине обобрал до нитки тучную ростовщицу
Цвинтаревичку и вдобавок сделал ей сильное поучение нагайками за то, что она
прогнала из дому простака своего мужа?
- Это жужжало только у вас в ушах, господин войсковой писарь,- отвечал
ему Ченович,- носился слух, что гайдамак после ушел за Киев...
Спор загорелся; колкости с обеих сторон посыпались градом, и, как
водится в больших собраниях, одни поджигали спорщиков, другие принимали их
сторону, все шумели. Но миролюбивый хозяин, предвидя неприятный конец спора,
заклял бурю: он ввел в гостиную слепца-бандуриста, давно уже в передней
ожидавшего, когда его позовут, и вежливо пригласил гостей своих послушать
веселых дедовских песен и стародавних былей.
Безыскусственная игра на многострунной бандуре и звучный, полный, хотя
необработанный голос слепого певца, попеременно унывные и веселые напевы
малороссийских песен нравились неизбалованному слуху земляков его, страстных
к музыке, одаренных верным ухом и впивающих с чистым воздухом родины
способность и склонность к пению. Вдруг вещий слепец переменил строй: пальцы
его медленно и торжественно перебегали по звонким струнам бандуры; и он
молчал еще, но внимание всех было приготовлено; жадный слух ловил уже в
знакомых звуках близкие сердцу напевы и предугадывал смысл самой песни.
Несколько минут он молча прелюдировал; наконец запел, или лучше,
заговорил по музыке следующие слова:
3 низу Днiпра тихий вiтер вiе, повiвае;
Вiйсько козацьке в похiд виступае;
Тiльки бог святий знае,
Що Хмельницький думае, гадае.
О тiм не знали нi сотники,
Нi атамани курiннii, нi поковники,
Тiльки бог святий знае,
Що Хмельницький думае, гадаe!
Певец повествовал о быстром набеге гетмана Хмельницкого на союзную
Польше Молдавию, о страхе и жалобах ее господаря Василия Липулы, о робком
бегстве ляхов из Сочавы и заключил песнь свою обращением к славе
Гетманщины:
В той час була честь, слава,
Вiйськовая справа!
Сама себе на смiх не давала,
Неприятеля пiд ноги топтала
Громкие знаки одобрения и восторга раздались по светлице. Между ними
прорывались и вздохи на память старой Гетманщине, временам Хмельницкого,
временам истинно героическим, когда развившаяся жизнь народа была в полном
соку своем, когда закаленные в боях и взросшие на ратном поле казаки бодро и
весело бились с многочисленными и разноплеменными врагами, и всех их
победили; когда Малороссия почувствовала сладость свободы и самобытности
народной и сбросила с себя иго вероломного утеснителя, обещавшего ей
равенство прав, но тяжким опытом доказавшего, что горе покоренным!
Глава III
Усi звiздi потьмарило,
Половину ясностi мiсяця заступило;
3 чорноi хмари
Буинii вiтри вставали
Старинная малороссийская песня
Дул сильный холодный ветер; дождливые облака разносились по небосклону;
луна то выплывала из-за туч, то пряталась за мрачными их грядами. В это
время жид Гершко шел одинок по дороге; он часто останавливался, вслушивался
в вой ветра и шелест желтых осенних листьев, падавших на землю и крутившихся
вихрем по дороге; робея при малейшем шорохе, он готов был затаиться в глуши.
Но так сильна в еврее страсть к прибытку, что он пошел бы на явную
опасность, если бы знал, что, избегнув ее, получит барыш. Из бережливости
или по благоразумию Гершко надел самое ветхое платье и по тому же
благоразумию взял с собою денег очень немного, в надежде, что, сторговавшись
с купцами за товар и дав им задаток, уговорит их принять остальную плату в
условленном месте.
В таборе его ждали. Шайка кочевала при дуброве, в месте пустынном, над
глубоким, крутым оврагом, примыкавшим к самому берегу Эсмани. Гайдамаки,
отогнав волов на пастбище, сделали из возов своих род стана или каре и
обвешали их непроницаемыми для взора полстями, чтобы любопытному прохожему
не видно было, что делается внутри табора. Чтоб еще более отклонить
подозрения, часть гайдамаков была одета чумаками, другая русскими купцами, у
которых будто бы первые нанялись везти товары на ярманку. Сторожевые стояли
повсюду: по дороге, над оврагом, по берегу Эсмани и по опушке леса. Внутри
табора гайдамаки поделились на кружки: одни старались в вине затопить
воспоминание грозившей им и атаману их опасности, другие, самые беззаботные,
курили табак и играли в кости и карты; но самые заботливые рассуждали, как
избыть беды и спасти атамана. Кони их были уже готовы в ближнем лесу;
табором они не дорожили: тем, что было навьючено на конях, могли б они
скупить все чумацкие обозы в Малороссии.
- Вот вам честный еврей, который спрашивал у меня русских купцов над
Эсманью,- сказал гайдамак, стороживший на большой дороге, ведя за собою
Гершка, который кланялся, сложа руки на грудь и бросая недоверчивые взгляды.
Как рой шмелей, гайдамаки сыпнули к нему со всех сторон.
- Узнаешь ли меня, земляк? - сказал ему выкрест Лемет,- я хочу на тебе
доказать благодарность свою тебе и всему бердичевскому еврейскому обществу.
По милости вашей - я крестился, и по вашей же милости, бедный Лейба теперь в
честной компании.
- Святые праотцы!-вскричал несчастный Гершко, предвидя участь, его
ожидавшую, и разгадав, в какие сети завлек его коварный цыганенок.
- Не до праотцев, а до нашего отца атамана! - закричали ему многие
голоса.- Сказывай, злодей, что с ним сделалось?
- Что хотите, честные господа! хоть замучьте меня - не знаю.
- Запираться не время: мы сами не меньше тебя знаем, что ты продал
Гаркушу поветовому начальству, что за ним разосланы поиски. Если ты не
знаешь, где он теперь, - то для тебя ж хуже.
- Как бог свят, не знаю.
- Ну, делать нечего, товарищи, - сказал гайдамак Несувид, занимавший
должность атамана в его отсутствие, - прировариваите, какую казнь положить
ему за измену.
- Прежде всего,- подхватил Лемет,- поджарить его, как тарань, на тихом
огне и допросить, где он упрятал дорогие вещи, данные ему атаманом на
продажу.
- Досуг толковать о такой безделице, когда дело идет о жизни Гаркуши!
видно, ты и теперь еще такой же жид: у тебя всё для золота... Товарищи! к
голосам.
- Повесить его на осине: на ней и брат его Иуда повесился,- сказал один
гайдамак.
- Отдайте его мне,- перебил цыган Паливода,- я расплющу его молотом на
наковальне глаже, чем он расплющивал медные кружки для фальшивых червонцев.
Злобный смех раздался во всей шайке; бедный Гершко был ни жив, ни
мертв: холодный пот проступал по всему его телу; все члены были в судорожной
лихорадке.
- Не лучше ли,- подал свой голос гайдамак Товпега,- кончить с ним без
затей: Эсмань близко, жернов у нас есть... Пустим его греться по месяцу.
Предложение принято, жернов прикачен и крепкою веревкою привязан к шее
несчастного жида; его потащили к берегу и покатили за ним жернов. Тогда,
вдруг вышед из бесчувствия и видя, что ни просьбы, ни слезы не помогут и не
смягчат злодеев, закричал он жалким, пронзительным голосом, раздиравшим душу
и возвещавшим последнее, отчаянное усилие существа, расстающегося с жизнию.
Ветер разносил вопли еврея. Луна вышла из-за облак и в полном сиянии
катилась по темно-синей тверди. В, это время старец Питирим, инок П***ского
монастыря, ходивший навещать больного в одном отдаленном хуторе, возвращался
береговою тропинкою в смиренную свою обитель. Голос погибающего человека
проник ему в сердце, и он поспешил на помощь, забыв свою старость и
слабосилие, забыв, что сам может сделаться жертвою христианского
сострадания. Он увидел свирепые лица и зверскую радость гайдамаков, увидел
жалкого иноверца - и ревность к добру придала ему крылья.
- Стой! - закричали разбойники, - руку на нож!
Но старец Питирим не робко подошел к ним, и гайдамаки, из невольного
уважения к его сану и летам, остановились. Тогда инок начал свое увещание,
представил им всю важность преступления и гнев небесный, постигающий убийц.
- Безумцы! - заключил он речь свою.- Кто дал вам право разрушать
превосходнейший дар божества - жизнь человеческую? Кто дал вам право быть
судиями чужих поступков, когда карающий меч правосудия висит уже иад
преступными вашими головами, и муки ада, стократ лютейшие всех терзаний
телесных, ждут вас после бесчестной смерти от руки палача?..
Гайдамаки, в которых вдохновенное красноречие старца минутно пробудило
совесть, поникли головами, не смели поднять на него глаз и, спустя руки,
стояли в нерешимости. Бедный Гершко, чувствуя, что его не держат, упал к
ногам монаха, обнимал его колена, стирал лицом пыль с его ног и заклинал
спасти ему жизнь.
- Я сделаюсь христианином,- говорил он с плачем,- отдам на ваш
монастырь всё... всё, что имею, очень немного; несколько серебряных монет...
Инок, не могши победить внутреннего презрения к человеку, в котором
корыстные склонности пересиливали даже мысль о самохранении, невольно
отвратил от него лицо свое.
- Честный отец! иди своею дорогой,- сказал тогда суровый Несувид. - Мы
знаем, на что решились - знаем, к чему осуждаемся на том и на этом свете. Но
если б одним волосом сего негодяя могли искупить свою жизнь или души, то и
тогда б не миновать ему петли и песчаного дна эсманского... Товарищи!
дружней за работу.
Монах вздрогнул от слов закоснелого злодея. Между тем одни из
гайдамаков принялись раскачивать жида, другие жернов, чтоб лучше и дале
бросить их от берега. Отчаянный вой несчастливца перерывался быстротою и
силою качки. Монах стоял, как в онемении, возведя глаза и воздев руки к
небу. Крик бедной жертвы мщения терзал его душу; и вдруг крик умолк - вода
расплеснулась и скрыла свою добычу.
Глава IV
На конях iхали чинненько,
3 люльок тютюн тягли смачненько.
А хто на конику куняв
Котляревский
Утро было ясно и свежо. Рассыльные казаки и понятые ехали по Глуховской
дороге от Путивля и везли в середине человека, у которого руки и ноги были
связаны. Казалось, однако ж, что бодрость и надежда не совсем его покинули;
он весело разговаривал с окружавшими, шутил с ними, рассказывал были и
небылицы и приковывал жадное их внимание умным и живым своим разговором.
"Молодец! весельчак! нечего сказать: скручен, как теленок, которого
везут на убой, - а всё не унывает!" - "Мне все не верится, чтоб это был
Гаркуша; посмотри: человек как человек, нет семи пядей во лбу!" - Так
разговаривали двое из понятых, ехавшие позади. "Да как его поймали?"-
продолжал последний.
- На всякого мудреца много простоты. Вот видишь, у него было
похоронище, в глухом месте, над Сеймом, близ Клепала; там он прятал
награбленные им богатства. Вчерась, когда удалый королевецкий рассыльный
казак Моторный следил за ним с четырьмя своими товарищами, заметили они, что
гайдамак пробирается к тому месту. Они видели, как он сошел с коня, и сами,
оставя лошадей за ивняком, почти ползком прокрались к кустарнику, за которым
Гаркуша, отыскав заступ, начал разрывать землю. Вдруг они на него бросились
и, не дав опомниться, свалили с ног, связали ему руки и ноги, завязали рот,
прикрутили молодца к седлу его же коня и вскачь пустились с ним к селению за
понятыми. Остальное ты знаешь.
Конвой между тем приближался к Клевенскому перевозу. Сквозь просеки
приятной рощицы видны были вдали, на высоком прелестном месте, большой
помещичий дом и купол церкви села В***на; внизу текла излучинами быстрая
Клевень, сливающая воды свои с Эсманью; по долине, за тундрами и сагами,
мелькали купы дерев, хутора и мельницы. Узник, казалось, любовался видами и
любопытно расспрашивал о всем своих проводников; в таких разговорах
подъехали они к перевозу.
Паром был уже готов. Казаки и понятые взвели на него гайдамака,
поставили усталых коней своих к одной стороне и столпились вокруг пленника.
Только ретивый конь Гаркуши, не зная устали, бил от нетерпения в доски
копытами и, казалось, хотел пуститься вплавь к другому берегу. К нему
приставили одного из понятых и велели крепко держать за повода.
Гайдамак окинул беглым взором своих спутников; потом, устремя глаза на
крутые горы противуположного берега Клевени, сказал:
- Кажется, там, за этими горами, влево есть селение над Эсманью... Не
могу вспомнить его имени. Покойный дед мой был родом из здешней стороны и
часто рассказывал нам, ребятам, страшную быль об этом селении.
- Какую? - спросили в один голос вожатые, увлеченные любопытством и уже
прежде заохоченные искусными его рассказами.
- Хорошо вам, друзья, слушать на свободе! у меня гортань пересохла от
жажды, а руки и ноги затекли кровью от ваших веревок.
- В самом деле, братцы, к чему его мучить без нужды? Паром теперь
отчалил, нас здесь человек сорок, уйти ему нельзя. Развяжем ему руки и ноги,
пока на середине реки; а начнем приставать к берегу, тогда пусть не
погневается, опять опутаем молодца по-прежнему.
Так говорил один казак, и товарищи охотно его послушались. В наружности
и речах Гаркуши было нечто такое, что вожатые, при всем убеждении в его
преступлениях, почувствовали к нему невольное доброхотство. Они совершенно
потеряли суеверный страх, который на малороссиян наводило одно его имя.
Руки и ноги гайдамака уже свободны; ему поднесли полную кружку вина,
которую он выпил "за здоровье братьев земляков". Тогда все приступили к
нему, прося рассказать страшную быль, и он начал:
- Давно, не за нашею памятью, селение, о котором я говорил, было за
другими панами. Один из них был человек чудной: не ходил в церковь божию,
чуждался людей, считал звезды ночью, собирал росу на заре и папоротниковый
цвет под Иванов день. -Никто не знал, какою смертью он умер и где погребен;
только видели, что в ту ночь, как его не стало, огненный клуб прокатился над
селением и рассыпался искрами над самым домом панским. Дом сгорел дотла, а с
ним и всё, что в нем было. Вот, спустя малое время, начали делаться дела
небывалые и неслыханные. Каждый день, и в самую полуденную пору, при ясной
погоде, вдруг набегут облака и застелют солнце, подымется пыль столбом по
дороге, и сквозь пыль видали те, кого бог не миловал от такого виденья, что
старый пан (как его называли) вихрем пронесется по селу в старинном
рыдване, шестеркою черных как смоль коней, которые, пенясь и сарпая и
бросая искры из глаз, на четверть не дотрогивались до земли. Кучера и лакеи
сидели на своих местах, как окаменелые, в белых саванах, с бледными лицами,
со впалыми глазами, - словно теперь только вырыты из могил. В один день...
В эту минуту паром приставал к берегу; некоторые из провожатых сидели
на помосте с полурастворенными ртами и жадно ловили каждое слово; у одних
волос становился дыбом, у других лица вытягивались от ужаса; державший коня
гайдамакова опустил руку с поводом и стоял как вкопанный. Вдруг Гаркуша
одним прыжком через сидевших выскочил из круга, столкнул в воду оплошного
надзирателя за конем, впрыгнул в стремена, перескочил расстояние, отделившее
паром от пристани, и стрелою полетел на крутизну. На самом гребне придержал
он коня, махнул шапкою своим сторожам и, вскликнув: "Спасибо, земляки, за
ласку!" - исчез за склоном горы.
- Человек это - или бес? - рассуждали' провожатые, опустя головы и еще
не опомнившись от столь внезапного побега. - Разве мы не знали, что он
водится с нечистою силою! как он нас обморочил...
Долго стояли они на пароме, не зная, что начать, и не смея взглянуть
друг на друга.
Главы из малороссийской повести
Глава I
Скачи, враже, як пан каже.
Малороссийская пословица
Лет за пятьдесят Малороссия была страною поэтическою. Хотя жизнь и
занятия мирных ее жителей были самые прозаические, как вы узнаете,
милостивые государи, из моих рассказов, если станет у вас терпения; зато
вековые, непроходимые леса, пространные степи и худо возделанные поля, а в
селах полуразвалившиеся хижины и заглохшие сором и крапивою улицы переносили
воображение в веки первобытные, которые, как известно, составляют удел и
собственность поэтов. Удел, мимоходом сказать, небогатый; и оттого-то мы
встречаем питомцев Фебовых в изношенных и забрызганных чернилами платьях, а
ищем - на чердаках. Но теперь речь не о них, а о жизни и занятиях
малороссиян.
Простой народ пил, ел и дремал в роскошной лени зимою, зарывшись на
печи в просо или овес, сушимые для домашнего обихода. Хотя он не мог
похвалиться перед итальянцами климатом и красотами природы; но не уступал им
ни в лени, ни в сладкоголосных своих песнях. Летом мужчины кое-как
обрабатывали свои поля и убирали жатву, охотно ходили чумаковать, т. е. с
обозами за рыбой и солью; зимою ж, если холод не выгонял их в лес за
дровами, которых они никогда не заготовляли на целую зиму, если недостаток
других жизненных потребностей не заставлял их отвозить на базар небольшой
свой запас хлеба или крайняя бедность не запирала в дымной винокурне
зажиточного заводчика; то они как будто держали заклад с медведями, кто кого
переспит. Промежутки между сном проводили они в шинках, где, потчуя друг
друга, за чаркою вина вспоминали старину и свои чумакованья. Женщины белили
хаты свои к Рождеству и Велику-дню (празднику Пасхи), содержали в опрятности
дом, варили вкусный борщ, ухаживали за домашнею скотиной, а в зимние вечера
при свете ночника пряли, рассказывая соседкам страшные были о ведьмах,
мертвецах и русалках; но вообще в это время года были они гораздо досужливее
и полезнее мужьев своих.
Девушки и молодые парни проводили время веселее и разнообразнее. Зимой
они собирались вместе на приманчивые вечерницы, и здесь-то малороссийские
красавицы истощали все пособия сельского кокетства, привечали и часто
обманывали доверчивых молодцов. Косы, заплетенные в дрибушки или перевитые
разноцветными скиндячками, радужная плахта, штофовый или парчевый корсет,
едва состегивающийся под грудью гаплицами, белый суконный кунтуш, по фалдам
коего, отделяющимся от стана, расшиты были черным шелком усы, и сафьянные
чоботы - составляли наряд щеголеватой малороссийской девушки. Черный цвет
волосов и бровей и живой румянец в щеках почитались непременными условиями
красоты; посему с помощью зеркала и услужливой пробки или, за недостатком
ее,- накопченой иглы светлого цвета брови часто превращались в лоснящиеся
черные, а таящийся в бледных щеках румянец вызывался наружу щипким
надошником или осторожно заменялся настоенным в вине сандалом. Жупан или
свита нараспашку, казачья шапка с красным суконным верхом, красные или
желтые чоботы, иногда цветной шелковый платок, небрежно повязанный на шее,-
таков был убор молодого малороссиянина до танцу. Музыка была не по найму:
один из посетителей сего сельского клуба приносил гудок или скрипицу,
балалайку, сопелку или на чем был горазд и, наигрывая дудочки, метелицу,
горлицу или казачка, вливал огонь и быстроту в гибкие члены молодой толпы.
Панки, или мелкопоместные дворяне жили почти так же. Будинки сельского
панка были не многочисленны светлицами; иногда тесовые или чисто выбеленные
стены с божницею, с простою дедовскою утварью составляли все их украшение;
иногда стены пестрели и удивляли глаза простодушных гостей теми самыми или
подобными тем изображениями, какими Котляревский убрал палаты царя Латина в
IV-й песни своей "Энеиды". Чай не всегда и не везде подносился гостям и
часто заменялся варенухою. Терновка, вишневка, дулевка, рябиновка и другие
наливки на домашнем хлебном вине, изредка вина сикийское, монастырийское и
волошское услаждали неразборчивый вкус так же, как позже вина венгерские,
рейнские и французские.
Вот, в коротких словах, образ жизни тогдашних малороссиян. Панки
отстали теперь от него: потчуют гостей чаем и вареньями, а панночки играют
на фортепиано и танцуют экосезы; но простой народ все еще держится коренных
обычаев. Не станем, однако ж, выходить из описываемой нами эпохи и взглянем
на частные картины.
Воздвиженская ярмарка в Королевце приходила к концу; залетные гости,
купцы московские, жиды из Бердичева и Белой церкви и пр. и пр. отправились
искать на других ярмарках или неверных выгод, или нежданных потерь.
Ко-ролевец стал пустеть, как наши поля и болота во время осеннего перелета
птиц; только сентябрьская непогода, дожди и грязь основали постоянное свое
пребывание в городке и окрестностях его до поздних заморозков. Пан Гриценко
в это время праздновал именины своей дочери, прекрасной, милой и доброй
Евфросинии, которую, по малороссийскому сокращению, все называли Присею. Пан
Гриценко был богат, а Прися его единственная наследница: мудрено ли, что
распутица не помешала любителям пламенных, черных глазок и охотникам до
сытных блюд и вкусных наливок собраться у зажиточного соседа? Прелестная
Прися должна была из своих рук подносить гостям наливки и варенуху, которую
сама приготовила; с милою, стыдливою улыбкою, с опущенными к полу ресницами
и застенчивым поклоном говорила она каждому обычное приветствие: "На
здоровье!" Таким образом, при звуке серебряных чарок и филижанок, в шуму
речей и малороссийских песен, время летело, и короткий осенний день смешался
е хмурым и туманным вечером. Многие из гостей встали и хотели уехать; пан
Гриценко. по врожденному гостеприимству малороссиян, удерживал всех, наливал
чару за чарой и просил посидеть.
- Нет, не погневайтесь! - говорил толстый подкоморий Кныш - Дорога ко
мне идет по косогору и у самого леса; волки кодят теперь стаями, я почему
знать - может быть гайдамак...
- Полно, полно! - прервал речь его Гриценко.- К чему пугать любезных
моих гостей? и как сюда ждать гайдамака, и что ему здесь делать? Если
кандалы не подкосили ему ноги и колодка не скрючила шею, то он верно теперь
не ближе отсюда, как верст за пятьдесят, где-нибудь на Королевецкой дороге,
поджидает богатого московского купчика с товарами или беломорского грека с
винами. Вы знаете, что теперь разъезжаются с ярмарки.
- А что в самом деле, ие слышно ли чего о гайдамаке? - спросил один из
гостей.
- Как? - подхватил словоохотный подкоморий, считавшийся в своем кругу
приятным рассказчиком и живою газетой всех новостей.- Неужели вы ничего не
слыхали о том, что случилось в Королевце? Ну так я вам расскажу. Племянник
мой был там на ярмарке и привез мне самые точные и подробные известия - При
сих словах подкоморий посмотрел на все собрание с самодовольным и отчасти
горделивым видом как человек, знающий то, чего другие не знают.
- Вот, милостивые государи, как было дело,- продолжал подкоморий -
Гайдамак вдруг явился середи бела дня на ярмарке, в толпе народа. Никто не
смел его тронуть даже пальцем: самые отчаянные смельчаки боялись не столько
его силы, сколько его бесовского художества и мороченья Он похаживал как
индейский петух, спесиво раздув хохол и посматривая на боязливых: куда ни
обернется - толпа народа так и отхлынет, как дым от ветра. Тут откуда-то
выискался жид, который, как и весь их жидовский род, видно, знал чернокнижие
не хуже Гаркуши. Он явился к поветовому судье и сказал ему наедине,
посмотревши на звезды и на воду, где и как можно поймать гайдамака живым и
без всякого сопротивления, ну словно, как мы ловим зайца тенетами. В полночь
жидок с рассыльщиками и понятыми напал на гайдамака врасплох, когда тот спал
под чистым небом в каком-то глухом месте, отговорил начерченный им около
себя волшебный круг, услал за тридевять земель сторожившего над ним
нечистого духа и выдал Гаркушу рассыльным казакам, которые тотчас его
скрутили и повезли в Глухов. Только ненадолго его взяли при переправе через
Клевень на пароме, он вдруг околдовал своих конвойных: все они, человек
сорок, не могли тронуться ни руками, ни ногами, хотя слышали, как вдруг
расплеснулась вода в Клевени, видели, как оттуда выскочил на паром черный
конь с огненными глазами, как Гаркуша сел на него, взвился над рекою и
берегом - и поминай как звали! Все это рассказывали они уже спустя шесть
часов после этого случая, а до тех пор оставались окаменелыми на пароме и
они и их лошади. С жидом было и того хуже: он вдруг исчез, так что не
заметили,