ом жилище и молиться там за упокой матери и отца, дабы освободились они от круговращения в Шести мирах. Только об этом я помышляла и в конце той же луны вновь покинула дворец. Монахиня Синганбо, настоятельница обители в Дайго, доводилась мне дальней родней; я решила поехать к ней, участвовать в богослужениях, слушать молитвы. Это был убогий приют, где зимой едва вилась тонкая струйка дыма над горевшим в очаге хворостом. Вода в желобе то и дело переставала журчать, скованная морозом, едва заметны были скудные приготовления к Новому году. И вдруг, в самом конце двенадцатой луны, поздней ночью, когда в небе светился ущербный месяц, сюда тайно пожаловал государь. Он приехал в простой карете с плетеным кузовом в сопровождении дайнагона Дзэнседзи. - Сейчас я живу во дворце Фусими, поблизости, вспомнил о тебе и, видишь, приехал! - сказал он, а я удивилась, откуда он проведал, что я живу здесь. Этой ночью государь был со мной особенно ласков, беседовал так сердечно, проникновенно, но вскоре, пробужденный утренним колоколом, поднялся и уехал. Рассветный месяц клонился к западу, над зубцами гор на восточной стороне неба протянулись полоски облаков, снежинки, как лепестки цветов сакуры, падали на подтаявший снег, как будто нарочно решив украсить отъезд государя. Его темный, не украшенный гербами кафтан и такого же цвета шаровары были под стать моему траурному одеянию и выглядели изысканно и прекрасно. Монахиням, идущим в этот час к заутрене, было невдомек, что перед ними карета самого государя. В грубых одеждах, поверх которых было накинуто некое подобие оплечья, они шли мимо, переговариваясь между собой: "Ох, не опоздать бы на молитву!.. А где монахиня Н.? А монахиня такая-то? Все еще спит?.." Я смотрела на них с чувством, похожим на зависть. Но тут монахини заметили наконец самураев, тоже одетых в темное - они подавали государю карету, - и, кажется, только тогда сообразили, кто перед ними. Некоторые с перепугу даже бросились прятаться. - До встречи! - сказал мне государь и отбыл, а на моем рукаве остались слезы грусти, пролитые в час расставания. Мне казалось, мое платье насквозь пропиталось ароматом, исходящим от его одеяний. Со смешанным чувством, вдыхая это благоухание, я прислушивалась к голосам монахинь, служивших заутреню, к словам гимна, который они распевали: "Властелина трон высок. Но сойти ему по одной из Трех дорог суждено во тьму..." - и мне было даже жаль, что служба окончилась слишком быстро. Когда полностью рассвело, мне принесли письмо. "Прощание с тобой сегодня утром, - писал государь, - наполнило мою душу дотоле не изведанным очарованием печали..." В ответ я послала ему стихи: "О, память той встречи и твой очарованный взор в лучах предрассветных! Если б мог ты видеть сегодня мой рукав, все слезы впитавший..." * * * Вечером, когда до окончания года оставалось всего три дня, мне было особенно грустно и я пришла к настоятельнице. - Вряд ли где-нибудь сыщется такая тишина, как у нас! - сказала она и, как видно, желая скрасить мое уединение, созвала пожилых монахинь поговорить и послушать о старине. Кругом царила глубокая тишина, лед сковал струйки воды, падавшие из желоба в саду, лишь вдалеке, в горах, стучал топор дровосека. Это создавало проникновенное настроение, напоминало сцену из какой-то старинной повести. Вскоре совсем стемнело, замерцали редкие огоньки. Закончилась служба первой предновогодней ночи. - Сегодня ляжем спать пораньше! - говорили монахини, когда внезапно послышался чей-то осторожный стук в ставню. "Странно... Кто бы это мог быть в столь поздний час?" - подумала я, приоткрыла ставню, и - что же? - это был он, Акэбоно, Снежный Рассвет. - Что вы, что вы!.. Здесь монастырь... Какой стыд, если монахини увидят столь нескромное поведение ! К тому же у меня сейчас совсем не то на уме, оттого я и затворилась в этом монастыре... А пребывать здесь надо с чистой душой, иначе какой в том смысл? Посещения государя - другое дело, я бессильна им помешать, но свидание ради пустой утехи - великий грех... Ступайте, ступайте прочь, прошу вас! - говорила я, стараясь не слишком его обидеть. На беду, как раз в это время повалил густой снег, налетел свирепый порыв ветра, поднялась настоящая метель, и он стал настаивать: - Жестокая! Дай же мне хотя бы войти под крышу! Я уйду, как только снегопад прекратится! Монахини услышали наши голоса. - Ах, какое жестокосердие!.. Так нельзя! Кто бы ни был этот пришелец, он явился в нашу обитель позову сердца... На улице дует такой холодный ветер, а вы... В чем дело, почему вы не хотите его впустить? - И они отодвинули задвижку на ставнях, раздули огонь в очаге, а ему только это и было нужно, он уже прошел в дом. Словно в оправдание его поступка снег повалил с удвоенной силой, погребая и горные вершины, и строения чуть ли не по самый карниз, и всю ночь напролет так жутко завывал ветер, что и, с наступлением утра Акэбоно беспечно остался лежать подле меня, я же все время трепетала от страха. Однако что я могла? Я ломала голову, как мне быть, а меж тем, когда солнце стояло уже высоко, прибыли двое его слуг, нагруженные различными дарами. "Час от часу не легче!" - думала я, глядя, как они раздают подарки монахиням - все вещи, нужные в обиходе. - Теперь нам не страшны ни ветры, ни зимние холода! - ликовала настоятельница. Это была монашеская одежда - рясы, оплечья, - дары, предназначенные, в сущности, Будде, и я была немало поражена, услыхав, как монахини говорят друг другу: - Наконец-то и нашу обитель, убогую, как бедная хижина дровосека, озарило благостное сияние! Казалось бы, для них не должно быть более радостного события, чем посещение государя, разве что явление самого Будды, однако, когда государь уезжал, они очень сдержанно его проводили, никто из монахинь не восторгался: "О, прекрасно! Великолепно!" Зато сейчас все прямо голову потеряли, так обрадовались щедрым подаркам, - столь неподобающее поведение, безусловно, достойно порицания. Поистине причудливо устроен суетный мир! Мне достались новогодние одеяния, не слишком яркие, темно-пурпурного цвета, их было несколько, и к ним - тройное белое косодэ. И хоть я по-прежнему терзалась тревогой, как бы кто-нибудь не проведал моей тайны, день прошел как сплошной оживленный праздник. Назавтра он ушел, сказав, что оставаться надолго ему никак невозможно, и попросил: "Проводи же меня хотя бы!.." На фоне бледного предрассветного неба искрился снег на горных вершинах, виднелись фигуры нескольких его слуг в белых охотничьих кафтанах, и, когда он уехал, я сама не ожидала, что боль разлуки будет столь нестерпимой! В последний день года за мной приехала кормилица, слуги. "В вашем положении не следует оставаться в глухом горном краю!" - сказала она, и мне пришлось против воли возвратиться в столицу. Так окончился этот год. * * * Минувший год принес горе не только мне - по случаю смерти государя Го-Саги весь мир погрузился в траур, и потому новогодние празднества отметили во дворце очень скромно, а мне опять вспомнился покойный отец, и снова слезы увлажнили рукав... Обычно с наступлением весны я ходила молиться в храм бога Хатимана42, но в этом году из-за траура не смела переступить священный порог, пришлось молиться, стоя поодаль, за воротами. Но довольно - я уже достаточно написала об отце и о горе, вызванном его смертью, поэтому больше упоминать об этом не буду. * * * Во второй луне, вечером десятого дня, я почувствовала приближение родов. Ничего радостного не было у меня в ту пору: государь как раз в эти дни был весьма озабочен, в делах трона многое вершилось вопреки его воле. Я пребывала в унынии. Все хлопоты, связанные с родами, взял на себя дайнагон Дзэнседзи. От государя вышло распоряжение монастырю Добра и Мира молиться в главном храме богу Айдзэну43, настоятелю монастыря Высшей Мудрости, Ханнядзи, епископу Нарутаки приказано было взывать о благополучном разрешении от бремени к продлевающему жизнь бодхисаттве Фугэну44, а настоятелю монастыря Бисямон - молиться целителю Якуси45, - все эти молебны должны были совершаться в главных храмах. Как раз в это время из монастыря Кимбусэн в столицу прибыл младший брат отца, епископ Доте. "Не могу забыть, как тревожился о тебе покойный дайнагон!" - сказал он и тоже пришел молиться. После полуночи родовые муки стали еще сильнее. Приехала моя тетка, госпожа Кегоку, - ее прислал государь, явился дед Хебуке, возле меня собралось много народа. "Ах, если б жив был отец!" - При этой мысли слезы выступили у меня на глазах. Прислонившись к служанке, я ненадолго задремала, и мне приснился отец, совсем такой, каким я знала его при жизни. Мне почудилось, будто он с озабоченным видом подошел, чтобы поддержать меня сзади, и в этот самый миг родился младенец - полагалось бы, наверно, сказать "родился принц"... Роды прошли благополучно, это, конечно, было большое счастье, и все же меня не покидала мысль о грехе, которым я связала себя с тем, другим, с Акэбоно, и сердце мое рвалось на части. Хотя роды происходили, можно сказать, тайно, все же дядя Дзэнседзи прислал новорожденному принцу меч-талисман и все прочее, что положено для младенца, а также награды, пусть и не такие уж щедрые, священникам, возносившим молитвы.. "Будь жив отец, я, конечно же, рожала бы в усадьбе Кавасаки, под отчим кровом..." - думала я, но дайнагон Дзэнседзи - надо отдать ему справедливость - действовал весьма расторопно, позаботился обо всем, вплоть до одежды для кормилицы, не забыл и "звон тетивы"46. Да и все другие обряды совершались, как предписывает обычай, один за другим в строгом порядке. Так незаметно, словно во сне, пролетел этот год. Много было радостного, торжественного - роды, "звон тетивы", но много и горестного - отец, явившийся мне во сне... Возле меня все время толпились люди, и хотя так уж повелось исстари, но мне было тяжко думать, что я против воли оказалась выставленной на обозрение чужим, посторонним взорам... Младенец родился мужского пола - это, конечно, была милость богов, но душа моя пребывала в ту пору в таком смятении, что невольно думалось: все напрасно, такой грешнице, как я, не поможет даже подобная благодать... * * * В двенадцатую луну, по заведенному обычаю, все во дворце очень заняты - служат молебны, непрерывно происходят богослужения; пользуясь этим, Акэбоно снова отважился меня навестить. Всю ночь длилось наше свидание, и, пока я ждала, чтобы, возвещая близкий рассвет, запели птицы, незаметно наступило утро, стало совсем светло. "Теперь возвращаться опасно!" - сказал он и остался у меня в комнате. Мы проводили время вдвоем, мне было страшно, а в это время принесли письмо государя, больше, чем обычно, полное ласковых слов любви. Письмо заканчивалось стихотворением: "Мне в безлунную ночь, что чернее, чем ягоды тута, отчего-то во сне вдруг привиделось, будто к чужому твой рукав на ложе прижался..." Сердце у меня упало, я терзалась тревогой, что и как он видел во сне, но что мне оставалось ответить? "От тебя вдалеке, что ни ночь, подстилаю печально в изголовье рукав - лишь сиянье луны со мною одинокое делит ложе..." - написала я, сама содрогаясь от собственной дерзости, но, как бы то ни было, отделалась пристойным ответом. * * * Сегодняшний день мы спокойно провели вместе, а меж тем служанки в родной усадьбе и все живущие по соседству уже знали о нашей любви. Так я жила, невыносимо страдая в душе и не находя себе никаких оправданий... Той же ночью мне приснилось, будто Акэбоно преподнес мне подарок - серебряную бутылочку с ароматическим маслом; он подал ее на веере, украшенном изображением сосны. Мне снилось, будто я беру у него этот сосуд и прячу его за пазуху... Удивленная, я проснулась, и как раз в этот миг зазвонил колокол в храме Каннон, возвещая утро. "Какой странный сон!" - подумала я, а он, спавший со мною рядом, рассказал мне потом, что видел точно такой же сон. "Что сие означает?" -. не могла надивиться я. * * * Как только наступил новый год, государь в благодарность за благополучное окончание хлопот и тревог минувшего года, приказал, чтобы двенадцать монахов-писцов изготовили новый свиток Лотосовой сутры, переписывая его в Зале для Поучений во дворце Рокудзе, где некогда находился "Приют отшельника"47 государя Го-Сиракавы. Чтобы не обременять расходами подданных, вознаграждение монахам было выдано целиком из дворцовой казны. В первую луну государь, надрезав себе палец, объявил воздержание и пост вплоть до семнадцатого дня второй луны и совсем перестал призывать к себе женщин. Меж тем с конца второй луны я почувствовала недомогание, отвращение к еде. Сперва я посчитала это нездоровье обычной простудой, но, мысленно сопоставив его с тем странным сном, постепенно поняла, что опять понесла, и на сей раз от Акэбоно. Что могла я сказать в свое оправдание? Вот оно, возмездие, наконец-то постигшее меня за мои прегрешения! Не выразить словами обуявший меня страх и тревогу! В последнее время я подолгу под различными предлогами жила дома, в усадьбе, и - как только мне это удавалось? - Акэбоно постоянно навещал меня и вскоре сам догадался, что я в тягости. "Нужно сохранить все в тайне от государя!" - сказал он. "Чей это грех?" - думала я, глядя, как он усердно возносит молитвы богам. В конце второй луны я снова приехала во дворец и, когда наступила пятая луна, сумела внушить государю, будто четвертый месяц как понесла, тогда как на самом деле шел шестой. "Но ведь разница в сроках неотвратимо обнаружится... Как же быть?" - замирая от страха, думала я. В седьмой день шестой луны Акэбоно прислал ко мне во дворец одного за другим нескольких посланцев, требуя, чтобы я непременно возвратилась домой. "Что еще там стряслось?" - подумала я, когда же приехала, оказалось - он приготовил для меня ритуальный пояс. - Мне хотелось, чтобы ты надела пояс, который преподнес тебе я, а не кто-то другой... По-настоящему, полагалось бы надеть его после четырех месяцев... Но, опасаясь людских пересудов, я хотел повременить с подарком и вот дотянул до этих пор... Но, услышав, что на двенадцатый день этой луны назначено поднесение пояса от государя, все же решился! - сказал он, и я подумала, что Акэбоно в самом деле всей душой меня любит, однако мысль о том, к чему это приведет, что будет дальше, снова наполнила меня скорбью. Целых три дня Акэбоно, как обычно, прятался у меня. В десятый день я могла бы вернуться во дворец, но вечером почувствовала недомогание и не поехала. По этой причине двенадцатого числа - в день, заранее назначенный для обряда надевания пояса, мне привез его, как привозил в прошлый раз, дайнагон Дзэнседзи. Я вспомнила, как обрадовался тогда покойный отец, как он воскликнул: "Что это?", когда сам государь пожаловал к нам, и я залилась слезами - увы, роса, увлажняющая рукав, выпадает не только осенью!.. Но что придумать, как скрыть правду? Нет, мне не отыскать выхода, ведь речь идет о целых двух месяцах! Все же мне не приходило в голову утопиться, похоронить себя на дне морском. Не оставалось ничего другого, как притворяться и вести себя как ни в чем не бывало, хотя страх: "Как быть? Что делать?" - неотступно терзал душу. А меж тем уже наступила девятая луна. Страшась людских взоров, я покинула дворец якобы для того, чтобы сделать приготовлений к предстоящим родам. Акэбоно пришел ко мне в тот же вечер, и мы стали советоваться: как быть? - Прежде всего сообщи, что ты тяжело захворала, - сказал он. - И объяви всем и каждому, будто жрец Инь-Ян48 говорит, что болезнь заразна, опасна для посторонних... Я последовала его совету и постаралась распустить слух, будто лежу не поднимаясь в постели и так больна, что даже капли воды не могу проглотить. Не допуская посторонних, приблизила к себе только двух служанок... Дескать, болезнь настолько тяжелая... Впрочем, можно было обойтись без столь строгих предосторожностей, никто особенно не спешил навещать меня, и я невольно снова с горечью думала: "Ах, если б жив был отец..." Государю я написала, чтобы он не слал ко мне людей, но он все же время от времени писал мне, а я непрестанно трепетала от страха, как бы моя ложь не открылась. Однако покамест все шло гладко, казалось, все поверили, что я и впрямь больна не на шутку. Только дайнагон Дзэнседзи все же несколько раз приезжал, пытаясь меня проведать. "Хорошо ли, что ты лежишь здесь одна? Что говорит лекарь?" - спрашивал он. "По словам лекаря, болезнь на редкость заразная, встретиться с вами мне никак невозможно!" - отвечала я и отказывалась его принять. Иногда он настаивал: "Как хочешь, а меня это беспокоит!"; тогда, затемнив комнату, я накрывалась с головой, лежала, не проронив ни слова, и он, поверив, что я и впрямь тяжело больна, уходил, а я терзалась угрызениями совести. Люди, не столь близкие, как дайнагон, и вовсе не приходили, так что Акэбоно проводил у меня все ночи. В свою очередь, он тоже объявил, будто затворился в храме Касуга49, а сам послал кого-то вместо себя, велев этому человеку не отвечать на письма, приходившие в его адрес, и мне было грустно видеть, к каким ухищрениям ему приходится прибегать. Меж тем примерно в конце девятой луны я почувствовала приближение родов. Никто из родных об этом не знал, при мне находились только две доверенные служанки. Я глядела, как они суетятся, занятые разными приготовлениями, и думала, какую дурную славу оставлю по себе в мире, если умру родами... "Как стыдно будет моим родным, которые заботились обо мне", - с грустью думала я. Но день прошел, а ребенок все еще не появился на свет. Зажгли светильник, и тут я наконец почувствовала, что вот-вот разрешусь от бремени. Конечно, при таких обстоятельствах никто не звенел тетивой, не совершалось никаких таинств, отгоняющих злых духов, - я одна, накрывшись с головой, мучилась болью. Помнится, прозвучал колокол, возвещающий полночь, когда Акэбоно сказал: - Я слыхал, что в такие мгновенья надо сзади поддерживать роженицу... А мы забыли об этом, оттого ты до сих пор и не разродилась... Ну же, соберись с духом, держись покрепче! - И он приподнял меня. Я изо всех сил уцепилась за его рукав, и в этот миг дитя благополучно появилось на свет. - Вот и хорошо! Горячей воды, скорее! - сказал Акэбоно; помогавшие мне женщины и те удивились - когда он успел узнать весь порядок? - Ну, а каков же младенец? - Он приблизил светильник, и я увидала черные волосики и широко раскрытые глазки. Один лишь взгляд бросила я на дитя, и таким дорогим оно мне показалось! Наверное, это и есть материнская любовь, чувство, которое я тогда ощутила... Меж тем Акэбоно отрезал пуповину лежавшим в изголовье мечом, завернул ребенка в белое косодэ, взял его на руки и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты. Мне хотелось сказать: "Почему ты не дал мне хотя бы посмотреть на младенца подольше?", но это был бы напрасный упрек, и я молчала, однако он, увидав, что я плачу, наверное, догадался о моем горе и, вернувшись, сказал, стараясь меня утешить: - Если суждено вам обеим жить на свете, обязательно когда-нибудь свидишься с этим ребенком! Но я никак не могла позабыть дитя, которого видела только мельком. "Это была девочка, а я даже не узнаю, куда она подевалась..." - думала я, и поэтому мне было особенно горько. Я твердила: - Будь что будет, мне все равно... Почему ты мне ее не оставил? - но сама понимала, что это было бы невозможно, и утирала рукавом тайные слезы. Так прошла ночь, и, когда рассвело, я сообщила государю: "Из-за тяжкой болезни я выкинула ребенка. Уже можно было различить, что то была девочка". Государь ответил: "При сильной лихорадке это не редкость. Лекари говорят, что такое часто бывает... Теперь выздоравливай поскорее!" - и прислал мне много лекарств, а я прямо места себе не находила, так меня замучила совесть! Никакой болезни у меня не было; вскоре после родов Акэбоно, ни на минуту меня не покидавший, возвратился к себе, а из дворца я получила приказ: "Как только минует положенный срок в сто дней, немедленно приезжай во дворец!" Так я жила наедине с моими горестными раздумьями, Акэбоно по-прежнему навещал меня почти каждую ночь, и я думала - рано или поздно люди непременно узнают о нашем греховном союзе, и оба мы не ведали минуты, когда тревога отлегла бы от сердца. * * * Меж тем маленький принц, родившийся у меня в минувшем году, бережно воспитывался в доме дайнагона Дзэнседзи, моего дяди, как вдруг я услышала, что он болен, и поняла: ребенку не суждено поправиться, это кара, ниспосланная за то, что я так грешна... Помнится, в конце первой декады десятой луны, когда непрерывно струился осенний дождь, я узнала, что его уже нет на свете, - исчез, как роса поутру... Мысленно я уже готовилась к этому, и все-таки эта весть потрясла меня неожиданностью, не описать, что творилось в моей душе. Смерть - разлука, которую нельзя предсказать; никто не знает, когда придет ее час, раньше ли, позже, это та "боль разлуки с дорогими твоему сердцу", о которой говорится в священных сутрах, и вся эта боль, казалось мне, выпала только на мою долю. В самом деле, в младенчестве я потеряла мать, когда выросла - лишилась отца, и вот снова льются слезы, увлажняя рукав, и некому поведать мою скорбь, мое горе. И это еще не все: я привязалась сердцем к Акэбоно, так горестно было мне расставаться с ним по утрам, когда он уходил. Проводив его и снова ложась в постель, я проливала горькие слезы, а вечерами в тоске ждала, когда снова его увижу, и плач мой сливался со звоном колокола, возвещавшего полночь. Когда же мы наконец встречались, наступали новые муки - тревога, как бы люди не проведали о наших свиданиях. Возвращаясь из дворца домой, я тосковала по государю, а живя во дворце и прислуживая ему, снова терзалась сердцем, когда ночь за ночью он призывал к себе других женщин, и горевала, как бы не угасла его любовь, - вот какова была моя жизнь. Так уж повелось в нашем мире, что каждый день, каждая ночь приносит новые муки; говорят, будто страдания неисчислимы, но мне казалось, будто вся горесть мира выпала только на мою долю, и невольно все чаще думалось: лучше всего удалиться от мира, от любви и благодеяний государя и вступить на путь Будды... Помнится, мне было девять лет, когда я увидела свиток картин под названием "Богомольные странствия Сайге"50. С одной стороны были нарисованы горы, поросшие дремучим лесом, на переднем плане - река, Сайге стоял среди осыпающихся лепестков сакуры и слагал стихи: Только ветер дохнет - и цветов белопенные волны устремятся меж скал. Нелегко через горную реку переправиться мне, скитальцу... С тех пор как я увидела эту картину, душа моя исполнилась зависти и жажды сих дальних странствий. Конечно, я всего лишь женщина, я не способна подвергать свою плоть столь же суровому послушанию, как Сайге, и все же я мечтала о том, чтобы, покинув суетный мир, странствовать, идти куда глаза глядят, любоваться росой под сенью цветущей сакуры, воспевать грустные звуки осени, когда клен роняет алые листья, написать, как Сайге, записки об этих странствиях и оставить их людям в память о том, что некогда я тоже жила на свете... Да, я родилась женщиной и, стало быть, неизбежно обречена изведать горечь Трех послушаний;51 я жила в этом бренном мире, повинуясь сперва отцу, затем государю... Но в душе моей мало-помалу росло отвращение к нашему суетному, грешному миру. * * * Моя жизнь при дворе проходила под покровительством деда моего Хебуке, его заботами не знала я недостатка в нарядах и ни в чем не нуждалась. Пусть не так, как отец, но все же дед всячески меня опекал, и это, прямо скажу, было отрадно. Однако с тех пор, как скончался маленький принц, мой сын, я все время грустила, считала его смерть наказанием за грех, который я совершила. Мне рассказывали, что государь, тайно навещавший младенца, говорил, глядя на его улыбку, на его по-детски милое личико: "Я как будто вижу свое изображение в зеркале! Да ведь мальчик - вылитый я!.." Это повергало меня в глубокую скорбь, служба при дворе причиняла одни страдания, ни днем, ни вечером я не знала покоя. Меж тем государыня по непонятной причине - право, я ни в чем перед ней не провинилась! - запретила мне появляться в ее покоях и приказала вычеркнуть мое имя из списка ее приближенных, так что жизнь во дворце тяготила меня все больше. "Но ведь это не означает, что я тоже тебя покинул!" - утешал меня государь, но на душе у меня было по-прежнему безотрадно, все складывалось не так, как надо, я избегала людей, стремилась к уединению; видя, как я грущу, государь все больше жалел меня, и я, со своей стороны, была ему за это так благодарна, что, кажется, была бы ради него готова пожертвовать жизнью. * * * Я забыла упомянуть, что в эти годы главной жрицей Сайкю - богини Аматэрасу в храме Исэ - была принцесса, дочь императора-инока Го-Саги, однако, когда он скончался, принцессе пришлось облачиться в траур, и, стало быть, она уже не могла по-прежнему оставаться жрицей. Тем не менее, все еще не получая разрешения вернуться, она так и жила в Исэ, оставшись там еще на целых три года. Так вот, нынешней осенью эта госпожа возвратилась в столицу и поселилась в местности Кинугаса, неподалеку от храма Добра и Мира. Покойный отец мой был с ней в дальнем родстве, при жизни служил ей, оказал в особенности большое содействие, когда собирали ее в путь, в Исэ; все это привлекало меня к принцессе. К тому же мне нравилось ее уединенное жилище, куда почти никто не заглядывал, и я часто наведывалась туда, разделяя с принцессой часы ее одинокого досуга. Но вот однажды, - помнится, это было в середине одиннадцатой луны, - принцесса собралась навестить мать государя, вдовствующую государыню Омияин, и та прислала ко мне, во дворец Томикодзи, человека, велев сказать: "Ты тоже приезжай, будет гораздо веселее, если мы встретим ее вдвоем!" А тут и государь собрался навестить свою матушку; в последнее время он был очень занят делами, связанными с назначением наследника, и давно уже не имел случая по душам побеседовать с матерью. Поскольку я тоже была приглашена, я сопровождала государя и ехала вместе с ним в одной карете. В тот раз я надела три длинных желтых одеяния на голубом исподе и поверх них еще одно, прозрачное, алое, а так как после назначения наследника все женщины при дворе стали носить парадную китайскую накидку, я тоже набросила поверх моего наряда красное карагину. Из всех служивших при дворе женщин я одна сопровождала государя. Итак, мы приехали во дворец госпожи Омияин; потекла веселая непринужденная беседа. В разговоре государь упомянул обо мне. - Эта девушка воспитывалась при мне с самого детства, - сказал он, - она привычна к придворной службе, поэтому я всегда беру ее с собой, когда выезжаю. А государыня, усмотрев в этом что-то предосудительное, запретила Нидзе бывать у нее и вообще стала плохо к ней относиться. Но я не намерен из-за этого лишить Нидзе своего покровительства. Ее покойные родители, и мать, и отец, перед смертью поручили мне дочку. "В память о нашей верной службе просим вас позаботиться об этом ребенке..." - говорили они. Госпожа Омияин тоже сказала: - Ты прав, обязательно заботься о ней по-прежнему! К тому же опытный человек незаменим на придворной службе. Без таких людей всегда приходится терпеть ужасные неудобства! - и, обратившись ко мне, милостиво добавила: - Можешь всегда без всякого стеснения обращаться ко мне, если понадобится. - "О, если б всегда так было! - думала я. - Больше мне ничего не надо!" Этот вечер государь провел в сердечной беседе со своей матушкой, у нее и отужинал, а с наступлением ночи сказал: "Пора спать!" - и удалился в отведенный ему покой на той стороне двора, где играют в ножной мяч. Слуг при нем не было. В поездке его сопровождали только вельможи - дайнагоны Сайондзи, Нагаскэ, Тамэканэ, Канэюки и Сукэюки. С наступлением утра послали людей за Сайкю - карету, слуг, стражников. Для встречи с Сайкю государь оделся с особым тщанием - надел светло-желтый кафтан на белом исподе, затканный цветочным узором, сверху - длинное бледно-лиловое одеяние с узором цветов горечавки и такого же цвета, только чуть потемнее, хакама, тоже на белом исподе, все - густо пропитанное ароматическими снадобьями. Вечером прибыла Сайкю. Встреча состоялась в покое на южной стороне главного здания; повесили занавеси тусклых, серых тонов, поставили ширмы. Перед тем как встретиться с Сайкю, госпожа Омияин послала к государю прислужницу, велев сказать: "Пожаловала прежняя жрица богини Аматэрасу. Соблаговолите и вы пожаловать и поговорить с ней, без вас беседа не будет достаточно интересной!" - и государь тотчас же пришел. Как обычно, я сопровождала его, несла за ним его меч. Госпожа Омияин, в темно-сером парчовом монашеском одеянии, с вытканными по нему гербами, в темной накидке, сидела у низенькой ширмы таких же темных тонов. Напротив, тройное красное косодэ принцессы на лиловом исподе и поверх него - синее одеяние были недостаточно изысканны, пожалуй даже резали глаз. Ее прислужница - очевидно, ее любимица - была в пятислойном темно-лиловом кимоно на светло-лиловом исподе, но без парадной накидки. Сайкю было уже за двадцать, она казалась вполне зрелой женщиной в самом расцвете лет и была так хороша собой, что невольно думалось - немудрено, что богиня, жалея расстаться с такой красавицей, задержала ее у себя на Целых три года! Она была прекрасна, как цветущая сакура, такое сравнение никому не показалось бы чрезмерным. В смущении пряча лицо, она закрывалась рукавом, - точь-в-точь цветущее дерево сакуры, когда оно кутается в весеннюю дымку... Я любовалась ею, а уж государь и тем более; мне, знавшей его любвеобильный характер, было ясно, какие мысли возникли у него сразу при виде принцессы, и сердце у меня защемило. Государь говорил о том о сем, Сайкю тоже отрывисто рассказывала о своей жизни в храме Исэ, но вскоре государь сказал: - Час уже поздний... Спите спокойно! А завтра, по дороге домой, полюбуйтесь осенним видом горы Арасиямы... Деревья там уже совсем обнажились... - С этими словами он удалился, но не успел войти в свои покои, как сразу обратился ко мне: - Я хотел бы передать Сайкю, что я от нее без ума... Как это сделать? Мне стало даже смешно - все в точности, как я и предполагала. А он продолжал: - Ты служишь мне с детских лет, докажи свою преданность! Если ты исполнишь мою просьбу, я буду знать, что ты и впрямь предана мне всей душой! Я сразу же отправилась с поручением. Государь велел передать только обычные, подобающие случаю слова: "Я рад, что смог впервые встретиться с вами...", "Удобно ли вам почивать в незнакомом месте?" - и все в таком роде, но, кроме того, я должна была тихонько отдать принцессе его письмо. На тонком листе бумаги было написано стихотворение: "О нет, ты не знаешь, как ярко пылает в груди твой образ желанный, хоть тебя впервые увидеть довелось мне только сегодня!" Была уже поздняя ночь, в покоях Сайкю все ее прислужницы спали. Сайкю тоже спала, со всех сторон окруженная высоким занавесом. Я подошла к ней, рассказала, в чем дело, но Сайкю, зардевшись краской смущения, в ответ не промолвила ни словечка, а письмо отложила в сторону, как будто вовсе не собиралась даже взглянуть на него. Что прикажете передать в ответ? - спросила я, но она сказала только, что все это чересчур неожиданно, она даже не знает, что отвечать, и снова легла. Мне тоже стало как-то неловко, я вернулась, доложила государю, как обстоит дело, и окончательно растерялась, когда он потребовал: Как бы то ни было, проводи меня к ней слышишь? Проводи, слышишь! - Хорошо, разве лишь показать вам дорогу...- ответила я, и мы пошли. Государь, по-видимому решив, что парадное одеяние будет выглядеть слишком торжественно в таких обстоятельствах, крадучись, направился вслед за мной в покои Сайкю только в широких шароварах-хакама. Я пошла вперед и тихонько отворила раздвижные перегородки. Сайкю лежала все в той же позе. Прислужницы, как видно, крепко уснули, кругом не раздавалось ни звука. Государь, пригнувшись, вошел к Сайкю через прорези занавеса. Что будет дальше? Я не имела права уйти и поэтому прилегла рядом с женщиной, спавшей при госпоже. Только тогда она открыла глаза и спросила: "Кто тут?" Я ответила: "Нехорошо, что при госпоже так мало людей, вот я и пришла вместе с вами провести эту ночь". Женщина, поверив, что это правда, пыталась заговорить со мной, но я сказала: "Уже поздно, спать хочется!" - и притворилась, будто уснула. Однако занавес, за которым лежала Сайкю, находился от меня очень близко, и вскоре я поняла, что Сайкю, увы, не оказав большого сопротивления, очень быстро сдалась на любовные домогательства государя. "Если бы она встретила его решительно, не уступила бы ему так легко, насколько это было бы интереснее!" - думала я. Было еще темно, когда государь вернулся к себе. "Цветы у сакуры хороши, - сказал он, - но достать их не стоит большого труда - ветви чересчур хрупки!" "Так я и знала!" - подумала я, услышав эти слова. Солнце стояло уже высоко, когда он наконец проснулся, говоря: "Что это со мной? Сегодня я ужасно заспался!" Был уже полдень, когда он наконец собрался отправить принцессе Утреннее послание. Потом он рассказал мне, что Сайкю написала в ответ только несколько слов: "Сном, призрачным сном кажется мне ваше вчерашнее посещение... Я как будто все еще не проснулась!" - Будут ли сегодня какие-нибудь празднества, чтобы развлечь Сайкю, которую вчера мне довелось впервые увидеть? - спросил государь у матери и, услышав в ответ, что никаких особых развлечений не предполагается, приказал дайнагону Дзэнседзи Устроить пир. Вечером дайнагон доложил, что все готово. Государь пригласил пожаловать свою матушку. Я разливала сакэ, ведь я была допущена и к его особе, и ко двору госпожи его матери. Три первые перемены кушаний прошли без вина, но дальше так продолжать было бы скучно, и госпожа Омияин, обратившись к Сайкю, сказала, чтобы ее чарку поднесли государю. Были приглашены также дайнагоны Дзэнседзи и Сайондзи, они сидели в Том же зале, но поодаль, за занавесом. Государь велел мне поднести от его имени чарку сакэ дайнагону Дзэнседзи, но тот стал отказываться: "Нет-нет, ведь я сегодня распорядитель! Поднесите первому Сайондзи!", однако государь сказал: "Ничего, можешь не церемониться, это Нидзе так пожелала!" - и ему пришлось выпить. - С тех пор, как скончался мой супруг, государь-инок Го-Сага, - сказала госпожа Омияин,- не слышно ни музыки, ни пения... Хоть сегодня повеселитесь от души, вволю! Позвали женщин из ее свиты, они стали играть на цитре, а государю подали лютню. Дайнагон Санэканэ Сайондзи тоже получил лютню, Канэюки принесли флейту. По мере того как шло время, звучали все более прекрасные пьесы. Санэканэ и Канэюки пели песнопения кагура, дайнагон Дзэнседзи исполнил песню "Селение Сэрю", которая ему особенно хорошо удавалась. Сайкю упорно отказывалась от сакэ, сколько ее ни уговаривали, и государь сказал: - В таком случае я сам поднесу ей чарку! - и уже взялся за бутылочку, но тут госпожа Омияин сама налила ему сакэ, сказав при этом: - К вину полагается закуска! Спой же нам что-нибудь! И государь исполнил песню имае:52 "Старый угольщик, бедняга, он в лесу один живет, Грустно хворост собирает и зимы уныло ждет..." Песня звучала так прекрасно, что госпожа Омияин сказала: - Я сама выпью это вино! - и, пригубив его три раза, передала чарку Сайкю, а государь вернулся на свое место. - Хоть и говорится, что у Сына Неба нет ни матери, ни отца, - продолжала госпожа Омияин, - а все же благодаря мне, твоей недостойной матери, ты был императором, смог вступить на престол императоров, украшенных всеми Десятью добродетелями! - И снова выразила желание послушать песню в исполнении сына. - Я всем обязан вам, матушка, - отвечал государь, - и самой жизнью, и императорским престолом, и нынешним почетным титулом прежнего государя...Все это ваши благодеяния! Могу ли я пренебречь вашей волей? - И он спел песню имае, повторив ее трижды: "На холм Черепаший, беспечно играя, слетела с небес журавлиная стая. Пусть годы проходят, пусть время бежит - покой нерушимый в державе царит!" Он трижды поднес чарку сакэ госпоже Омияин, потом сам осушил ее и вслед затем велел передать полную чарку дайнагону Дзэнседзи, сказав: - Санэканэ пользуется вниманием красавиц... Завидую! После этого вино было послано всем придворным, и пир окончился. Я думала, что эту ночь государь опять проведет у Сайкю, но он сказал: "Кажется, я чересчур много выпил... Разотри-ка мне спину!" - и сразу уснул. На следующий день Сайкю вернулась к себе. Государь тоже уехал, но не домой, а во дворец Конриндэн - в усадьбу, своей бабки госпожи Китаямы, - она прихварывала, и он поехал ее проведать. Там мы и ночевали, а на другой день возвратились во дворец Томикодзи. * * * В тот же день, вечером, к государю явился посланец от государыни. Оказалось, ему было велено передать: "Нидзе ведет себя как нельзя более вызывающе, поэтому государыня запретила ей бывать при ее дворе, однако государь чересчур снисходителен к этой недостойной особе и благоволит ей по-прежнему... Вот и на сей раз, как слышно, госпожа Нидзе ехала в одной карете с государем, в тройном нарядном платье, так что люди говорили: "Ни дать ни взять, выезд государыни, да и только!" Такая дерзость - оскорбление для моего достоинства, прошу отпустить меня - я уйду от мира, затворюсь в Фусими или где-нибудь в другом месте!" Государь ответил: "Все, что вы велели передать мне, я выслушал. Сейчас не стоит снова заводить речь о Нидзе. Ее мать, покойная Дайнагонноскэ в свое время служила мне днем и ночью, и я любил ее больше всех моих приближенных. Мне хотелось, чтобы она вечно оставалась со мною, но, увы, она покинула этот мир. Умирая, она обратилась ко мне, сказав: "Позвольте моей дочери служить вам, считайте ее живой памятью обо мне!" - и я обещал ей исполнить ее желание. Но и это еще не все - о том же просил меня перед смертью отец Нидзе, покойный дайнагон Масатада. Недаром сказано: "Государь лишь тогда государь, когда поступает в соответствии со стремлениями подданных; подданный лишь тогда становится подданным, когда живет благодеяниями своего государя!" Я охотно ответил согласием на просьбу, с которой в смертный час обратился ко мне дайнагон Масатада, а он, в свою очередь, сказал: "Больше мне не о чем мечтать на этом свете!" - и с этими словами скончался. Слово, однажды данное, нельзя возвратить назад! Масатада с женой, несомненно, следят за нашими поступками даже с того света из поросшей травой могилы. И пока за Нидзе нет никакой вины, как же я могу прогнать ее, обречь на скитания, лишить приюта? Что же до тройного облачения, которое надела Нидзе, так нынче она отнюдь не впервые так нарядилась. Когда четырех лет от роду ее впервые привезли во дворец, ее отец Масатада сказал: "У меня покамест ранг еще низкий, поэтому представляю вам Нидзе как приемную дочь Митимицу Кога, ее деда, Главного министра!" - и я разрешил ей пользоваться карето с пятью шнурами и носить многослойные наряды, сшитые из двойных тканей.