Патрик Модиано. Дора Брюдер
------------------------------------------------------------
Patrick Modiano. Dora Bruder. Пер. с фр. - Н.Хотинская.
OCR Anatoly Eydelzon http://members.telocity.com/anatolyey/
------------------------------------------------------------
Восемь лет назад, листая старую газету "Пари-Суар" от 31 декабря 1941
года, я наткнулся на третьей странице на рубрику "Вчера и сегодня". В
самом низу я прочел:
"ПАРИЖ
Разыскивается девушка, Дора Брюдер, 15 лет, рост 1 м 55 см, лицо
овальное, глаза серо-карие, одета в серое спортивное пальто, бордовый
свитер, темно-синюю юбку и такого же цвета шапку, коричневые спортивные
ботинки. Любые сведения просьба сообщить супругам Брюдер, Париж, бульвар
Орнано, 41".
Бульвар Орнано... Этот район был мне издавна знаком. В детстве я ездил
с матерью на Блошиный рынок в Сент-Уан. Мы выходили из автобуса у заставы
Клиньянкур, а иногда у мэрии XVIII округа. Было это по субботам или
воскресеньям, после обеда. Зимой на тротуаре перед длинным зданием
Клиньянкурской казармы прямо в потоке прохожих стоял фотоаппарат на
треноге, и толстый фотограф с шишковатым носом и в круглых очках предлагал
"фото на память". Летом он располагался на сходнях в Довиле, перед баром
"Солей". Там желающие находились. Но здесь, у заставы Клиньянкур, мало кто
из прохожих хотел сфотографироваться. На нем было поношенное пальто, один
ботинок прохудился.
Я помню бульвар Барбес и бульвар Орнано, совершенно безлюдные,
солнечным воскресным днем в мае 1958 года. На всех перекрестках стояли
группы жандармов - в связи с алжирскими событиями.
Бывал я в этом районе и зимой 1965 года. Моя тогдашняя подруга жила на
улице Шампьонне. Номер телефона Орнано 49-20.
К тому времени воскресный поток прохожих, спешивших мимо казармы,
наверно, уже унес толстого фотографа, но я ни разу не подошел посмотреть,
там ли он. А кто, собственно, жил в этой казарме? От кого-то я слышал, что
там располагались колониальные войска.
Январь 1965 года. На перекрестке бульвара Орнано и улицы Шампьонне
смеркалось около шести. Я был никем, я растворялся в этих сумерках, в этих
улочках.
Кафе в самом конце бульвара Орнано, последнее по четной стороне,
называлось "Верс-Тужур" - "Наливаю всегда". Левее, на углу бульвара Нея,
было еще одно кафе, с музыкальным автоматом. На перекрестке Орнано -
Шампьонне аптека и два кафе, и одно, самое старое, на углу улицы Дюэсм.
Сколько же я провел времени в ожидании в этих кафе... Рано утром, еще
затемно. Под вечер, в сумерках. Совсем поздно, когда уже закрывали...
Каждое воскресенье вечером на улице Шампьонне, у детского сада, стояла
черная спортивная машина - кажется, "ягуар". Сзади на ней была табличка:
"И.В." Инвалид войны. Такая машина в этом квартале - как-то странно. Я все
думал: интересно, как выглядит ее владелец?
После девяти часов вечера бульвар пустел. Как сейчас помню свет станции
метро "Симплон", а почти напротив светился вход в кино - Орнано, 43. На
предыдущий дом, под номером 41, я никогда не обращал внимания, а ведь
ходил мимо месяц за месяцем, не один год. С 1965-го по 1968-й. Любые
сведения просьба сообщить супругам Брюдер, Париж, бульвар Орнано, 41.
Вчера и сегодня. Я оглядываюсь на прошедшие годы, но они смешиваются в
моем сознании, и одна зима накладывается на другую. Зима 1965 года и зима
1942-го.
В 1965-м я ничего не знал о Доре Брюдер. Но сегодня, тридцать лет
спустя, мне кажется, что те долгие ожидания в кафе на перекрестке Орнано,
те прогулки пешком, всегда по одному и тому же маршруту - я шея по улице
Мон-Сени, возвращаясь в гостиницу на Монмартре, в гостиницу "Рома",
например, или в "Альсина", или в "Террас" на улице Клиньянкур, - и
сохранившиеся у меня мимолетные воспоминания: весенняя ночь и чьи-то
громкие голоса под деревьями в сквере Клиньянкур, и снова зима, но теперь
я иду обратно, к "Симплон" и бульвару Орнано, - все эхо было не случайно.
Быть может, еще сам того ясно не сознавая, я шел по следу Доры Брюдер и ее
родителей. Я уже видел их, как водяной знак, проступающий сквозь
изображение.
Я пытаюсь нащупать ниточки в самом отдаленном прошлом. Мне было лет
двенадцать, когда я ездил с матерью на Блошиный рынок к заставе
Клиньянкур; там был еврей из Польши, он продавал чемоданы, справа, в
начале одной из аллей между лавками, то ли на рынке Малик, то ли
Вернезон... Дорогие чемоданы, обычные, кожаные, и из крокодиловой кожи, и
чемоданы из вареного картона, и саквояжи, и дорожные сундуки с наклейками
трансатлантических компаний - все они громоздились друг на друга. Его
лавка помещалась прямо под открытым небом. В уголке рта у него всегда
торчал окурок, а однажды он и меня угостил сигаретой.
Иногда я ходил в кино на бульваре Орнано. В "Клиньянкур-палас", в самом
конце бульвара, рядом с "Верс-тужур". И на Орнано, 43.
Позже я узнал, что кинотеатр на Орнано, 43 был очень старый. Этот дом
перестроили в тридцатых годах, сделали его похожим на корабль. Я вновь
попал в эти места в мае 1996 года. На месте кинотеатра был магазин. Если
пересечь улицу Эрмель, выйдешь к дому 41 по бульвару Орнано - этот адрес и
был указан в объявлении о розыске Доры Брюдер.
Пятиэтажный дом постройки конца XIX века. Стоит вплотную к дому 39,
образуя квартал между бульваром Орнано, началом улицы Эрмель и улицей
Симплон, которая проходит позади обоих домов. Они очень похожи. На доме 39
написано имя архитектора: Пьерфе - и год: 1881. Наверняка это относится и
к дому 41 тоже.
Перед войной и позже, до начала пятидесятых годов, в доме 41 по
бульвару Орнано была гостиница, так же как и в тридцать девятом, - та
называлась "Золотой лев". В доме 39 до войны был еще и ресторан-бар,
хозяина звали Газаль. Как называлась гостиница в доме 41, мне узнать не
удалось. На начало пятидесятых годив по этому адресу значится некое
общество "Меблированные комнаты Орнано", номер телефона Монмартр 12-54. И
тоже, как и до войны, кафе, фамилия хозяина - Маршаль. Этого кафе больше
нет. Интересно, оно располагалось справа от входа или слева?
Сразу за входной дверью начинается длинный коридор. В конце его
лестница, она ведет направо.
Много времени нужно, чтобы восстановить и увидеть то, что когда-то было
тщательно стерто. Следы, конечно, есть, они сохранились в архивах, но как
знать, где эти архивы, и кто хранит их, и захотят ли хранители показать их
вам? А может быть, хранители просто забыли, что эти архивы существуют.
Но ничего, надо только запастись терпением.
И я узнал в конце концов, что еще в 1937 и 1938 годах Дора Брюдер и ее
родители жили в гостинице на бульваре Орнано. Они занимали комнату с
кухней на четвертом этаже, там, где балкон с железными перилами опоясывает
оба здания. На этом этаже с десяток окон. Два или три выходят на бульвар,
остальные на конец улицы Эрмелъ, а те, что сзади, на улицу Симплон.
В тот день, в мае 1996 года, когда я вновь оказался в этом квартале,
ржавые ставни двух первых окон на четвергом этаже, выходивших на улицу
Симплон, были закрыты, а на балконе перед этими окнами я увидел груду
всевозможных вещей, брошенных здесь, судя по всему, уже давно.
Два или три года перед войной Дора Брюдер наверняка училась в одной из
начальных школ квартала. В каждую из них я написал письмо на имя директора
с просьбой поискать ее фамилию в ведомостях:
улица Фердинанд-Флокон, 8;
улица Эрмель, 20;
улица Шампьонне, 7;
улица Клиньянкур, 61.
Все директора любезно ответили мне. Ни один не нашел фамилии Брюдер в
списках учеников предвоенных лет. Но затем директор бывшей школы для
девочек на улице Шампьонне, дом 69 предложил мне зайти и самому посмотреть
архивы. Я зайду когда-нибудь. Пока не решаюсь. Так хочется надеяться, что
ее имя там есть. Эта школа была ближайшей к ее дому.
Прошло четыре года, прежде чем мне удалось узнать точную дату ее
рождения: 25 февраля 1926-го. И еще два года потребовалось, чтобы
выяснить, где она родилась: в Париже, в XII округе. Но терпения мне не
занимать. Я умею часами ждать под дождем.
В пятницу, февральским днем 1996 года, я зашел в мэрию XII округа, в
отдел записи актов гражданского состояния. Служащий отдела - совсем
молодой человек - протянул мне бланк, который нужно было заполнить:
"Укажите ваши:
Имя
Фамилию
Адрес
Прошу выдать мне копию свидетельства о рождении:
Фамилия: БРЮДЕР Имя: ДОРА
Дата рождения: 25 февраля 1926
Вы являетесь (нужное подчеркнуть):
указанным лицом;
отцом или матерью;
дедом или бабкой;
сыном или дочерью;
супругом или супругой;
законным наследником.
У вас имеется доверенность и удостоверение личности указанного лица.
Другим лицам, кроме вышеперечисленных, копия свидетельства о рождении
не выдается".
Я заполнил бланк, подписал и отдал молодому человеку. Изучив его, он
сказал, что не может выдать мне копию свидетельства о рождении, так как я
не состою в родстве с данной особой.
Мне подумалось тогда, что передо мной один из часовых забвения, которым
поручено хранить постыдную тайну и препятствовать тем, кто хочет отыскать
хоть какой-нибудь след чьего-либо существования. Но он оказался славным
малым. Посоветовал мне обратиться за особым разрешением во Дворец
Правосудия и назвал точный адрес: Дворцовый бульвар, 2, 3-й отдел актов
гражданского состояния, 6-й этаж, лестница 5, кабинет 501. С понедельника
по пятницу, с 14 до 16 часов.
На Дворцовом бульваре я собрался было пройти через большие ворота и
центральный двор, но охранник в форме послал меня к другому входу, чуть
дальше, туда, где проходят в Сент Шапель [часовня Сент Шапель, знаменитый
памятник готической архитектуры, находится на территории Двора Правосудия
на острове Сите]. Длинная очередь туристов томилась между ограждениями; я
хотел пройти мимо них под арку, но другой охранник грубо отстранил меня и
указал в конец очереди.
По здешним правилам,, при выходе из вестибюля следовало вынуть из
карманов все металлические предметы. У меня была только связка ключей.
Надо было всего лишь положить ее на ленту транспортера и забрать по другую
сторону стекла, но в тот момент я совершенно не понял, что от меня
требуется. За свою бестолковость я получил нагоняй от еще одного
охранника. Может быть, это был жандарм? Или полицейский? И я должен был,
как при входе в тюрьму, отдать ему шнурки, ремень и бумажник?
Я пересек двор, вошел в какой-то коридор и вскоре оказался в громадном
холле, по которому расхаживали мужчины и женщины с черными портфелями в
руках; некоторые были в адвокатских мантиях. Я постеснялся спросить у них,
как пройти к лестнице 5.
Дежурный за столиком махнул рукой куда-то в конец холла. Я вошел в
пустой зал; сероватый свет лился в эркерные окна. Я долго бродил по этому
залу и никак не мог найти лестницу 5. Мне вдруг стало страшно, до дурноты,
как бывает в кошмарных снах, когда никак не можешь добраться до вокзала и
знаешь, что времени почти не осталось и твой поезд вот-вот уйдет.
Нечто подобное уже было со мной однажды, двадцать лет тому назад. Я
тогда узнал, что мой отец лежит в больнице Питье-Сальпетриер. Я не виделся
с ним, с тех пор как вышел из детского возраста. И вот решил навестить
его, сделать сюрприз.
Помню, как я много часов блуждал по огромной территории больницы в
поисках отца. Заходил в ее старые корпуса, заглядывал в общие палаты с
рядами коек, спрашивал медсестер, и все указывали мне в разные стороны.
Под конец я даже усомнился, что мой отец существует на свете, в сотый раз
обходя величественную часовню и все эти корпуса, тоже какие-то нереальные,
не изменившие своего облика с XVIII века и напоминавшие о Манон Леско и
временах, когда это место под зловещим названием Главный приют служило
тюрьмой для девушек легкого поведения, ожидавших высылки в Луизиану. Я
бродил по вымощенным булыжником дворам, пока не стемнело. И не смог
отыскать отца. Я так никогда его больше и не увидел.
Но лестницу 5 я все же нашел. Поднялся на шестой этаж. Длинный коридор,
череда дверей. Мне показали ту, что мне была нужна, под номером 501.
Коротко стриженная женщина с равнодушным видом спросила, что мне угодно.
Затем она сухо объяснила мне: для того чтобы получить выписку из
свидетельства о рождении, следует письменно обратиться к прокурору
Республики, в парижскую Генеральную прокуратуру, по адресу: набережная
Орфевр, 14, 3-й отдел Б.
Через три недели я получил ответ.
"Двадцать пятого февраля тысяча девятьсот двадцать шестого года, и
двадцать один час десять минут, по адресу: улица Сантер, 15 родился
младенец, Дора, женского пола, от родителей Эрнеста Брюдера, род. в Вене
(Австрия) двадцать первого мая тысяча восемьсот девяносто девятого года,
чернорабочий, и Сесиль Брюдер, его супруги, род. в Будапеште (Венгрия)
седьмого апреля тысяча девятьсот седьмого года, профессии не имеет,
проживающих в Севране (Сена-и-Уаза), авеню Льежар, 2. Составлено двадцать
седьмого .февраля тысяча девятьсот двадцать шестого года, в пятнадцать
часов тридцать минут, согласно заявлению Гаспара Мейеpa, шестидесяти трех
лет, служащего и проживающего по адресу: улица Пикпюс, 76,
присутствовавшего при рождении, в чем и расписался по зачтении документа
вместе с Огюстом-Гийомом Рози, заместителем мэра двенадцатого округа
Парижа".
Улица Сантер, 15 - это адрес больницы Ротшильда. Много детей из бедных
еврейских семей, перебравшихся во Францию, появилось на свет одновременно
с Дорой в родильном отделении этой больницы. Наверно, Эрнест Брюдер не мог
отлучиться с работы в тог день, 25 февраля, чтобы самому заявил, о
рождении дочери в мэрию XII округа. Может быть, в каких-нибудь архивах
найдется и имя Гаспара Мейера, подписавшегося под свидетельством о
рождении. В доме 76 по улице Пикпюс, где он "служил и проживал", находился
приют, созданный Ротшильдом для стариков и неимущих.
Следы Доры Брюдер и ее родителей теряются той зимой 1926 года в
северо-восточном предместье, на берегах Уркского канала. Когда-нибудь я
съезжу в Севран, но боюсь, что дома и улицы там теперь совсем другие, как
и во всех предместьях. Вот некоторые названия заведений на улице Льежар и
некоторые имена ее жителей того времени. В доме 24 помещался "Трианон де
Френвиль". Что это было - кафе? А может, кинотеатр? В тридцать первом
здесь находились "Погреба Иль-де-Франса". В доме 9 жил доктор Жоран,
аптекарь Платель - в тридцатом.
Улица Льежар, где жили родители Доры, была частью большого жилого
района, который, разрастаясь, захватил коммуны Севран, Ливри-Гарган и
Ольне-ле-Буа; назывался он Френвиль. Район начал расти вокруг завода
тормозов Вестингауза, построенного здесь в начале века. Рабочий район. В
тридцатых годах он добивался статуса коммуны, но не получил его. Так и
продолжал зависеть от трех соседних коммун. Хотя у него была даже своя
железнодорожная станция - Френвиль.
Эрнест Брюдер, отец Доры, наверняка работал той зимой 1926 года на
заводе тормозов Вестингауза.
Эрнест Брюдер. Родился в Вене, в Австрии, 21 мая 1899 года. Детство его
прошло, наверно, в Леопольдштадте, еврейском квартале австрийской столицы.
Его родители были, скорее всего, уроженцами Галиции, Богемии или Моравии,
как и большинство венских евреев, перебравшихся из восточных провинций
империи.
В 1965 году я отпраздновал в Вене свое двадцатилетие, в том же самом
году, когда я бывал на бульваре Орнано. Я жил на Таубштумменгассе, за
церковью Святого Карла. Провел несколько ночей в какой-то сомнительной
гостинице близ Западного вокзала. Я помню летние вечера в Зиферинге и в
Гринцинге, в парсах, где играли оркестры. И домик-беседку в каком-то саду,
в рабочем квартале неподалеку от Хайлигенштадта. Тогда, в июле, по
субботам и воскресеньям все было закрыто, даже кафе "Гавелка". Город
пустел. Под ярким солнцем катил по рельсам трамвай через северо-западные
кварталы до самого парка Поцлайнсдорф.
Когда-нибудь я вернусь и в Вену, где не бил уже больше тридцати лет. И
возможно, "пишу запись о рождении Эрнеста Брюдера в архивах венской
еврейской общины. Я узнаю имя, фамилию, профессию и место рождения его
отца, имя и девичью фамилию матери. Узнаю, где они жили, где-то в черте
второго округа, между Северным вокзалом, парком Пратер и Дунаем. '
Ребенком и подростком он знал главную аллею Пратера, ее многочисленные
кафе, театр, где играли будапештцы. И Шведский мост. И двор Торговой биржи
близ Таборштрассе. И Рынок кармелиток.
В Вене в 1919 году ему, в его двадцать лет, приходилось куда тяжелев,
чем мне в мои. После первых же поражений австрийских войск хлынули десятки
тысяч беженцев из Галиции, Буковины, с Украины, они все прибывали и
прибывали, заполонив трущобы вокруг Северного вокзала. Целый город, ничей,
отрезанный от империи, которой больше не было. Наверно, и Эрнест Брюдер
ничем не отличался от всех этих безработных, что скитались по улицам cpeди
закрытых магазинов.
Но может быть, он жил не в такой нищете, как беженцы с Востока? Может,
он сын лавочника с Таборштрассе? Как знать?
На маленькой карточке среди тысяч других таких же, заполненных
двадцатью годами позже, во время оккупации, когда проводили облавы, -
карточки эти по сей день пылятся в Министерстве ветеранов войны, -
указано, что Эрнест Брюдер - "французский легионер 2-го класса". Очевидно,
он завербовался в Иностранный Легион, только я не смог выяснить когда. В
1919 году? Или 1920-м?
Вербовались туда на пять лет. Для этого ,даже необязательно было ехать
во Францию, достаточно явиться во французское консульство в любой стране.
А Эрнест Брюдер - завербовался ли он в Австрии? Или к тому времени уже жил
во Франции? Как бы то ни было, скорее всего, его вместе с другими такими
же немцами и австрийцами отправили в казармы Бельфора и Нанси, где с ними
особо не церемонились. Потом - Марсель и форт Сен-Жан, там прием тоже был
не самый теплый. Затем - Средиземное море: маршалу Лиотэ тогда
потребовались тридцать тысяч солдат в Марокко.
Я пытаюсь проследить путь. Эрнеста Брюдера. В Сиди-Бель-Аббесе
легионеры получают премиальные. Большинство - немцы, австрийцы, русские,
румыны, болгары - находятся в таком бедственном положении, что не верят
своему счастью: премиальные, им? Они просто ошеломлены. Быстро запихивают
деньги поглубже в карманы, словно их могут отнять. Потом - учения, бег по
барханам в полной выкладке, бесконечные марш-броски под злым алжирским
солнцем.
Легионерам, прибывшим, как Эрнест Брюдер, из Центральной Европы, эти
учения даются тяжело: все они недоедали в отрочестве, питаясь по карточкам
все четыре года войны.
Дальше - казармы Мекнеса, Феса или Марракеша. Легионеров посылают в
бей, усмирять еще не покоренные земли Марокко.
Апрель 1926-го. Бои в Бекрите и Рас-Тарше. Июнь 1921-го. Батальон
легионеров под командованием майора Ламбера сражается за Джебель-Хайан.
Март 1922-го. Сражение в Шуф-эш-Шерге. Капитан Рот. Май 1922-го. Сражение
в Тизи-Адни. Батальон легионеров под командованием Никола.
Апрель 1923-го. Сражение в Арбале. Бои за Тазу. Май 1923-го. Тяжелые
бои в Баб-Бриде; легионеры майора Нэжелена под массированным огнем взяли
форт Тальран. В ночь на 26-е батальон Нэжелена приступом захватил горный
массив Ишендирт. Июнь 1923-го. Сражение в Тадуге. Батальон Нэжелена
штурмом взял крепость. Под звуки горна легионеры водрузили на крепостной
стене трехцветный флаг. Сражение в Уэд-Атии; батальон легионеров Барьера
дважды предпринимает штыковую атаку. Под натиском батальона легионеров
Бухеншутца пали укрепления в горах к югу от Бу-Хамуджа. Сражение в
котловине Эль-Мер. Июль 1923-го. Сражение на плоскогорье Иммузер. Батальон
легионеров Катгена. Батальон легионеров Бухеншуща. Батальон легионеров
Сюсини и Женуде. Август 1923-го. Сражение в Уэд-Тамгиле.
Интересно, а там, среди песка и голых камней, снилась ли ему по ночам
родная Вена и каштаны на Гаупталлее? В карточке Эрнеста Брюдера,
"французского легионера 2-го класса", значится еше: "инвалид войны 100%".
В каком же из этих боев он был ранен?
В двадцать пять лет он очутился в Париже, на улице. От службы в
Иностранном Легионе его, очевидно, освободили по ранению. Думаю, он никому
об этом не говорил. Да никому и не было до этого дела. Я уверен, что он
даже пенсии по инвалидности не получал. Французского гражданства ему так и
не дали. О его ранении упоминается только один раз - в той самой карточке,
одной из многих, что помогали полицейским проводить облавы во время
оккупации.
В 1924 году Эрнест Брюдер женился на семнадцатилетней Сесиль Бюрдеи,
родившейся 17 апреля 1907 года в Будапеште. Я не знаю, где они поженились,
как звали их свидетелей. А как они познакомились? Сесиль Бюрдеи
перебралась из Будапешта в Париж годом раньше, с родителями, четырьмя
сестрами и братом. Они были евреи, выходцы из России, но в Будапеште семья
обосновалась, видимо, давно, где-то в начале века.
В Будапеште после Первой мировой войны жилось так же тяжело, как и в
Вене, поэтому в поисках лучшей доли им пришлось отправиться на Запад.
Они нашли пристанище в Париже, в еврейском приюте на улице Ламарка. В
первый месяц по приезде, все там же на улице Ламарка, трое из дочерей,
четырнадцати, двенадцати и десяти лет, умерли от тифозной горячки.
Интересно, где жили Сесиль и Эрнест Брюдер, когда поженились? Уже в
Севране на улице Льежар? А может, снимали комнату в гостинице в Париже?
После рождения Доры они обретались только в гостиницах.
Такие люди оставляют за собой мало следов. Они - почти никто. Их и не
различить на парижских улицах или на фоне предместья, где, как по чистой
случайности я выяснил, они когда-то жили. Зачастую адрес - это все, что
можно узнать о них. Так странно: точно известно место, но ничего о том,
как они жили; на этом месте белое пятно, глыба безвестности и безмолвия.
Я разыскал племянницу Эрнеста и Сесиль Брюдер. Говорил с ней по
телефону. Она рассказала мне, что помнит о них - это воспоминания детства,
размытые и отчетливые одновременно. Дядю она запомнила добрым и ласковым.
Это от нее я получил хоть какие-то сведения об их семье. Она слышала, что
до гостиницы на бульваре Орнано Эрнест и Сесиль с дочерью Дорой жили в
другой гостинице. На какой-то улице, выходившей на улицу Пуасоньер. Глядя
на план Парижа, я называю ей улицы одну за другой. Ну да, улица Полонсо.
Однако ни о Севране, ни о Френвиле, ни о заводе Вестингауза она никогда не
слыхала.
Хочется верить, что там, где люди жили прежде, остается какая-то их
частица. Но с Эрнестом и Сесиль Брюдер, с Дорой все было иначе. Всякий
раз, когда я оказывался в местах, где они жили, меня не покидало ощущение
пустоты: будто чего-то не хватало. В то время на улице Полонсо было две
гостиницы. Одна, в доме 49, принадлежала некоему Рукетту. В справочнике
она значится как "Отель-Бар". Другая помещалась в доме 32, хозяин - некто
Шарль Кампацци. У этих гостиниц не было даже названий. А сегодня нет и
самих гостиниц.
Где-то году в 1968-м я любил ходить бульварами, до самого моста
надземной линии метро. Начинал свою прогулку от площади Бланш. В декабре
центральный газон пестрел ярмарочными балаганчиками. По мере того как я
приближался к бульвару Шапелъ, огни постепенно меркли. Тогда я еще ничего
не знал о Доре Брюдер и ее родителях. Помню, у меня было странное чувство,
когда я шел вдоль стены больницы Ларибуазьер, а потом над железнодорожными
путями, - как будто я попал в самый темный район Парижа. Но это была
просто игра контраста: после чересчур ярких огней бульвара Клиши -
бесконечная черная глухая стена и сумрак под сводами метро...
В моей памяти квартал Шапель запечатлелся как нечто подвижное,
убегавшее, вероятно, из-за железнодорожных путей, соседства Северного
вокзала и грохота проносящихся над головой поездов метро... Мне казалось,
никто не мог осесть здесь надолго. Это был перекресток дорог, откуда они
уходили на все четыре стороны.
И все же я выписал адреса детского сада и школ в этом квартале; может
быть, в их архивах я найду имя Доры Брюдер, если, конечно, сад и школы еще
существуют.
Детский сад: улица Сен-Люк, 3.
Начальные школы для девочек: улица Каве, 11; улица Пуасоньер, 43, тупик
Оран.
Потом прошло немало лет у заставы Клиньянкур. Я не знаю, как они жили
все эти годы до войны. С каких пор Сесиль Брюдер работала "меховщицей" или
"швеей по найму", как значится в карточках? Племянница сказала, что она
устроилась в какое-то ателье, кажется, на улице Рюиссо, но точно не
помнит. А Эрнест Брюдер - был ли он по-прежнему рабочим, уже не на заводе
Вестингауза, а где-нибудь в другом предместье? Или тоже нашел работу в
какой-то пошивочной мастерской в Париже? На карточке, составленной на него
во время оккупации, где я прочел: "Инвалид войны 100%" и "Французский
легионер 2-го класса", против слова "профессия" написано: "Нет".
Передо мной несколько фотографий той поры. Вот самая старая - в день их
свадьбы. Они сидят, положив локти на круглый столик. Она окутана белой
фатой, которая вроде бы завязана узлом у левой щеки и ниспадает до земли.
Он в темном костюме, . в белом галстуке-бабочке. А вот их снимок с дочерью
Дорой. Они сидят, Дора стоит между ними - ей года два, не больше. Вот
фотография Доры: ее сняли, очевидно, по случаю вручения школьных наград.
Здесь ей лег двенадцать, она в белом платьице и белых носочках. В правой
руке держит книгу. На голове у нее маленькая корона или, скорее, веночек
из белых цветов. Левая рука лежит на ребре большого белого куба с
геометрическим орнаментом из черных линий; видимо, этот куб поставлен
специально для декорации. Вот еще снимок, сделанный там же и в ту же пору,
может быть, даже в тот же день: нетрудно узнать плиточный пол и белый куб
с геометрическим орнаментом, на котором сидит Сесиль Брюдер. Слева от нее
стоит Дора в платье с воротничком, левая рука ее согнута и приподнята, -
очевидно, она собралась положить ее на плечо матери. Еще фотография Доры с
матерью - Доре тоже лет двенадцать, волосы короче, чем на предыдущем
снимке. Они стоят у старой стены - но, наверно, это тоже декорация
фотографа. Обе в черных платьях с белыми воротничками. Дора чуть впереди
матери, справа. Вот овальная фотокарточка, здесь Дора постарше - лет
тринадцать-четырнадцать, и волосы длиннее; на этом снимке они стоят все
трое, будто построившись в затылок, только лица повернуты к объективу.
Дора и ее мать в белых блузках, Эрнест Брюдер в пиджаке и галстуке. Вот
Сесиль Брюдер снята, вероятно, на фоне загородного домика. На первом плане
слева - стена, густо увитая плющом. Три цементные ступеньки, Сесиль сидит
на нижней. Она в светлом летнем платье. На заднем плане детская фигурка со
спины, голые ручки и ножки, черное трико или купальник. Не Дора ли это? За
деревянной оградой виден фасад еще одного домика - крыльцо и окошко над
ним. Где бы это могло быть?
Вот более ранняя фотография Доры, лет ╫ в девять-десять. Я бы сказал,
что она стоит на крыше, точнехонько в луче света, а вокруг - тень. Она в
халатике, в белых носочках, подбоченилась левой рукой, а правую ногу
поставила на бетонную закраину, кажется, большой клетки или вольера, но в
тени не видно, что там за животные или птицы. Тени и пятна света - это
летний день.
Было еще много летних дней в квартале Клиньянкур. Родители водили Дору
в кино, на бульвар Орнано, 43. Недалеко, только улицу перейти. Или, может
быть, она ходила туда одна? Родственница говорила, что с малых лет Дора
была строптивой, самостоятельной, гуляла, где ей вздумается. В гостиничном
номере было тесновато для троих.
Малышкой она, должно быть, играла в сквере Клиньянкур. Иногда квартал
напоминал деревенскую улицу. Вечерами соседи выносили стулья на тротуар,
сидели и болтали. Вместе шли выпить лимонаду на террасе кафе. Иногда мимо
проходили то ли пастухи, то ли торговцы с ярмарки, с козочками, предлагали
молоко, большой стакан за десять су. Выпьешь - и вокруг рта белые усы от
пены.
У заставы Клиньянкур стоял домик со шлагбаумом, здесь брали пошлину за
въезд. А левее, между жилыми кварталами бульвара Нея и Блошиным рынком,
раскинулся целый городок из лачуг, сараев, низеньких домишек под акациями
- все их потом снесли. Этот пустырь поразил меня лет в четырнадцать. Мне
кажется теперь, что я узнал его на двух-трех снимках, сделанных зимой:
что-то вроде эспланады, видно, как по ней проезжает автобус. Стоит
грузовик, кажется, будто он застрял здесь навсегда. Снежное поле, на его
краю кого-то ждут фургончик и черная лошадь. А вдалеке, будто окутанные
туманом, высятся дома.
Я помню, что эту пустоту ощутил тогда впервые - пустоту от того, что
все разрушено, снесено, стерто с лица земли. Я еще не знал о существовании
Доры Брюдер. Может быть - я даже уверен, - она гуляла там, на этой
окраине, которая напоминает мне о тайных любовных свиданиях, о немудреных
и навсегда потерянных радостях. Здесь еще веяло деревней, улицы назывались
Колодезная аллея, аллея Метро, Тополиная аллея, Собачий тупик.
9 мая 1940-го, в четырнадцать лет, Дору Брюдер отдали в интернат
"Святое Сердце Марии", церковное благотворительное учреждение под
руководством сестер-монахинь Христианской миссии Милосердия, на улице
Пикпюс, 60 - 62, в XII округе.
В архиве интерната записано следующее:
"Фамилия, имя: Брюдер, Дора.
Дата и место рождения: 25 февраля 1926, Париж, XII округ, от отца
Эрнеста и матери Сесиль Бюрдеи.
Семейное положение: законный ребенок.
Дата и условия зачисления: 9 мая 1940.
Полный пансион.
Дата и причина отчисления:
14 декабря 1941. Вследствие самовольного ухода".
Что заставило родителей отдать ее в этот интернат? Наверно, им все
труднее было жить втроем в гостиничном номере на бульваре Орнано. Еще мне
думается, не грозило ли Эрнесту и Сесиль Брюдер интернирование как
"выходцам из рейха" и "экс-австрийцам"? Австрия с 1938 года перестала
существовать и была теперь частью "рейха".
Осенью 1939 года выходцев из "рейха" и экс-австрийцев мужского пола
вызвали на "сборные пункты". Их разделили на две категории: благонадежные
и неблагонадежные. Благонадежных собрали на стадионе Ив-де-Мануар в
Коломбе. Позже, в декабре, их приравняли к так называемым "лицам
иностранного происхождения, подлежащим трудовой повинности". Может, Эрнест
Брюдер входил в число этих лиц?
13 мая 1940-го, через четыре дня после зачисления Доры в пансион
"Святое Сердце Марии", настал черед женщин из "рейха" и экс-Австрии; их
вызвали повестками на Зимний велодром и продержали там тринадцать дней.
Затем, по приближении немецких войск, их отправили в Нижние Пиренеи, в
лагерь Гюр. Может, Сесиль Брюдер тоже получила повестку?
Вот так, вас классифицируют, подводят под какие-то непонятные
категории, о которых вы и слыхом не слыхали, и странные эти ярлыки не
имеют ничего общего с тем, кто вы есть на самом деле. Вас вызывают
повестками. Интернируют. А вам остается только ломать голову за что.
Хотелось бы еще знать, каким образом Сесиль и Эрнест Брюдер узнали о
существовании пансиона "Святое Сердце Марии". Кто посоветовал им отдать
туда Дору?
Я думаю, Дора в четырнадцать лет уже была чересчур самостоятельной и ее
строптивый нрав, о котором говорила мне родственница, наверняка давал себя
знать. Родители решили, что ей необходима дисциплина. Почему-то евреи
выбрали для этого христианскую школу. Но придерживались ли они своей веры?
Да и был ли у них выбор? В "Святом Сердце Марии" учились девочки скромного
происхождения; в биографии настоятельницы пансиона того времени, когда
Дора была туда зачислена, можно прочесть: "Дети, лишенные родителей или из
неблагополучных семей, те, кому Христос всегда отдавал предпочтение". А
вот еще, из брошюры, посвященной сестрам Христианской миссии Милосердия:
"Благотворительный фонд "Святое Сердце Марии" был создан для оказания
всесторонней помощи девочкам и девушкам из малоимущих семей столицы".
Наверняка там учили не только домоводству и рукоделию. Сестры
Христианской миссии Милосердия, находящейся под патронажем старинного
аббатства в Сен-Совер-ле-Виконт, в Нормандии, открыли пансион "Святое
Сердце Марии" на улице Пикпюс в 1852 году, и уже тогда это был интернат
профессионального обучения, рассчитанный на пятьсот девушек, со штатом из
семидесяти пяти монахинь.
Когда Франция потерпела окончательное поражение в июне 1940 года,
монахини с ученицами бежали из Парижа в департамент Мэн-и-Луара. Наверно,
и Дора поехала с ними в одном из последних переполненных поездов, в
которые еще можно было сесть на вокзале Орсе или Аустерлицком. Вместе с
нескончаемой колонной, беженцев они продвигались на юг по дорогам, ведущим
к Луаре.
Июль, возвращение в Париж. Жизнь в интернате. Я не знаю, какую форму
носили ученицы. Не те ли самые одежки, что были указаны в объявлении о
розыске Доры в декабре 1941-го: бордовый свитер, темно-синяя юбка,
коричневые спортивные ботинки? А сверху, может, халат? Я примерно
представляю себе расписание дня. Подъем в шесть. Часовня. Класс. Столовая.
Класс.
Школьный двор. Столовая. Класс. Часовня. Дортуар. Прогулки по
воскресеньям. Надо думать, нелегко жилось в этих стенах девочкам, которым
Христос всегда отдавал предпочтение.
Мне говорили, что сестры Христианской миссии с улицы Пикпюс основали
летний лагерь в Бетизи. Бетизи-Сен-Мартен или Бетизи-Сен-Пьер? Обе эти
деревни находятся в округе Санлис, в Валуа. Возможно, Дора Брюдер провела
там несколько дней вместе со своими товарками летом 1941 года.
Корпусов пансиона "Святое Сердце Марии" больше нет. На его месте
выросли новые дома, глядя на них, можно представить, какую большую
территорию он занимал. У меня нет даже фотографии снесенного пансиона. На
старом плане Парижа в этом месте значится. "Церковный воспитательный дом".
Можно разглядеть четыре квадратика и крест, обозначающие корпуса и
часовню. Узкая, четкая полоса, от улицы Пикпюс до улицы Рейи, делит
территорию пополам.
Согласно тому же плану, напротив пансиона, на другой стороне улицы
Пикпюс, располагались конгрегация Богоматери, затем женская обитель
Поклонения волхвов и молельня Пикпюс, а потом кладбище, где в обшей могиле
погребены более тысячи жертв, гильотинированных в последние месяцы
якобинского террора. А на той же стороне, что и пансион, почти вплотную к
нему обширную территорию занимала женская обитель Святой Клотильды. Далее
- обитель диаконис, где я лечился когда-то, в восемнадцать лет. Мне
запомнился сад при обители. Откуда мне было знать в то время, что
учреждение это когда-то занималось перевоспитанием девушек, сбившихся с
пути. Совсем как "Святое Сердце Марии". И как "Добрый пастырь".
Решительно, все эти места, где вас держали взаперти, не оставляя надежды
когда-нибудь выйти на свободу, носили странные имена: "Добрый пастырь из
Анже", "Убежище в Дарнетале", "Приют Святой Магдалины в Лиможе",
"Уединение в Назарете".
Уединение. Одиночество.
Пансион "Святое Сердце Марии" занимал дома 60 - 62 на углу улиц Пикпюс
и Гар-де-Рейи. Эта улица в те времена, когда Дора была пансионеркой, еще
походила на деревенскую. На нечетной стороне вдоль тротуара тянулась
высокая стена под сенью деревьев, росших в школьном саду.
Мне удалось узнать совсем немного об этих местах, какими видела их Дора
изо дня в день почти полтора года. Большой сад, насколько мне известно,
располагался вдоль улицы Гар-де-Рейи, а по другую сторону от корпусов
находился школьный двор. В этом дворе, в искусственном грота под каменной
пирамидой, был семейный склеп Мадре, учредительницы пансиона.
Я не знаю, завела ли Дора Брюдер подруг в "Святом Сердце Марии". Или
она держалась особняком? Пока я не отыщу хоть овну из ее товарок по
пансиону, мне остается только предполагать. Но ведь должна же найтись
сегодня в Париже или где-нибудь в предместьях женщина приблизительно
семидесяти лет, которая еще помнит свою давнюю соседку по классу или
дортуару - девочку по имени Дора, рост 1 м 55 см, лицо овальное, глаза
серо-карие, одета в серое спортивное пальто, бордовый свитер, темно-синюю
юбку и такого же Фета шапку, коричневые спортивные ботинки.
Взявшись за эту книгу, я подаю сигналы, как маяк кораблям, правда, к
сожалению, вряд ли свет моего маяка сможет пробиться сквозь мрак. Но я
все-таки надеюсь.
Тогдашнюю настоятельницу "Святого Сердца Марии" звали мать
Мари-Жан-Батист. Родилась она - как сказано в биографической справке - в
1903 году. По принятии пострига ее направили в Париж, в "Святое Сердце
Марии", где она проработала семнадцать лет, с 1929 по 1946 год. Ей было
чуть больше сорока, когда Дору Брюдер отдали в пансион.
Она была - если верить справке - "независимой в суждениях и
великодушной" и обладала "яркой индивидуальностью". Умерла она в 1985
году, за три года до того, как я узнал о существовании Доры Брюдер. Она
наверняка помнила Дору - хотя бы из-за побега. Но в конце концов, что я
мог бы от нее узнать? Какие-нибудь мелочи, малозначащие факты из
повседневной жизни? При всем своем великодушии, она вряд ли догадывалась,
что творилось в головке Доры Брюдер, как ей жилось в интернате, какими ей
виделись каждое утро и каждый вечер часовня, искусственный грот во дворе,
стена сада и длинный ряд коек в дортуаре.
Я разыскал одну женщину, которая жила в этом пансионе в 1942 году,
несколько месяцев спустя после побега Доры Брюдер. Она младше Доры, ей
было тогда лет десять. Воспоминание, которое она сохранила о "Святом
Сердце Марии", - это всего лишь воспоминание детства. Она жила вдвоем с
матерью, еврейкой польского происхождения, на улице Шартр, в квартале
Гут-д'Ор, в двух шагах от улицы Полонсо, где жили Сесиль и Эрнест Брюдер с
Дорой. Чтобы не умереть с голоду, мать работала в ночную смену в
мастерской, где шили рукавицы для вермахта. Дочь ходила в школу на улице
Жан-Франсуа Лепин. В конце 1942 года, во время облав, учительница
посоветовала матери спрятать ее, она же, наверно, и дала адрес "Святого
Сердца Марии".
Девочку зачислили в пансионат под именем Сюзанна Альбер - чтобы скрыть
ее происхождение. Вскоре она заболела. Ее положили в лазарет. Там и врач
был. Через некоторое время ее попросили забрать, потому что она
отказывалась есть.
Ей запомнилось, что все в этом пансионе было черным: стены, классы,
лазарет - только чепцы у монахинь белые. Похоже было скорее на сиротский
приют. Дисциплина железная. Отопления никакого. Кормили одной брюквой.
Ученицам полагалось молиться "в шесть часов" - я только забыл спросить у
нее, в шесть утра или в шесть вечера.
Лето 1940 года для Доры прошло в пансионе на улице Пикпюс. По
воскресеньям она конечно же навещала родителей, которые тогда еще жили в
гостинице на бульваре Орнано, 41. Я смотрю на схему метро и пытаюсь
представить, как она ехала. Чтобы не делатъ слишком много пересадок, проще
него было сесть на станции "Насьон", это довольно близко от пансиона.
Направление "Пон-де-Севр". Пересадка на "Страсбур-Сен-Дени". Направление
"Порт-де-Клиньянкур". Она выходила на станции "Симплон", как раз напротив
кинотеатра и гостиницы.
Двадцатью годами позже я часто садился в метро на "Симплон". Обычно
около десяти вечера. В этот час на станции почти никого не было, и поезда
ходили с большими перерывами.
Наверно, тем же путем она возвращалась обратно в воскресенье вечером.
Провожали ли ее родители? От "Насьон" надо было еще пройти пешком; скорее
всего, она выходила на улицу Пикпюс самым коротким путем, по улице
Фабр-д'Эглантин.
Это было все равно что возвращаться в тюрьму. Дни становились все
короче. Уже темнело, когда она шла через двор мимо искусственного грота и
надгробного памятника. Над входом горела лампочка. Дора шла длинными
коридорами. Часовня, воскресная вечерня. Затем, в общем строю, молча - в
дортуар.
Пришла осень. 2 октября парижские газеты вышли с предписанием всем
евреям встать на учет в полицейских участках. Глава семьи имел право
зарегистрировать всех домочадцев. Во избежание очередей граждан просияв
являться в алфавитном порядке в дни, указанные в нижеследующем списке...
Буква "Б" пришлась на 4 октября. В этот день Эрнест Брюдер заполнил
формуляр в участке квартала Клиньянкур. Но дочь он не вписал. Каждому
вставшему на учет присваивали регистрационный номер, который впоследствии
вносили в его "семейную карточку". Это называлось "номер еврейского
досье".
Эрнесту и Сесиль Брюдер присвоили номер еврейского досье 49091. Но у
Доры номера не было.
Наверно, Эрнест Брюдер счел, что ей ничего не грозит на территории
пансиона "Святое Сердце Марии" и лучше лишний раз не привлекать к ней
внимания. И еще - Доре в четырнадцать лет ярлык "еврейка" совершенно ни к
чему. Да и что они, в сущности, понимали под этим словом - "еврей"? Что
касается его лично, он даже не задавался таким вопросом. Он привык
получать от властей всевозможные ярлыки, носил их безропотно и не
возражал. Чернорабочий. Экс-австриец. Французский легионер. Благонадежный.
Инвалид 100%. Иностранное лицо, подлежащее трудовой повинности. Еврей. И
его жена Сесиль - тоже. Экс-австрийка. Благонадежная. Меховщица по найму.
Еврейка. Только на Дору еще не распространялись никакие категории и номер
досье 49091.
Как знать, может, ей до самого конца удалось бы избежать ярлыков. Если
бы она осталась в черных стенах пансиона, слилась бы с ними и
неукоснительно соблюдала распорядок дня и ночи, ничем не выделяясь.
Дортуар. Часовня. Столовая. Школьный двор. Класс. Часовня. Дортуар.
Волею случая - но был ли то действительно случай? - в пансионе "Святое
Сердце Марии" она жила всего в нескольких десятках метров от того места,
где когда-то родилась, - почти напротив. Улица Сантер, 15. Родильное
отделение больницы Ротшильда. Улица Сантер как бы продолжает улицу
Гар-де-Рейи и стену пансиона.
Тихий квартал, тенистые деревья. Он был таким же, как и двадцать пять
лет назад, в июне 1971 года, когда однажды я гулял там целый день. Время
от времени приходилось прятаться в подъезде от налетевшего летнего ливня.
В тот день, сам не знаю почему, у меня было чувство, будто я иду по
чьим-то следам.
С лета 1942 года в кварталах вокруг "Святого Сердца Марии" стало
особенно опасно.
Дна года свирепствовали облавы - в больнице, в сиротском доме Ротшильда
на улице Ламбларди, в приюте на улице Пикпюс, 76, где служил и проживал
Гаспар Мейер, который подписался под свидетельством о рождении Доры.
Больница Ротшильда была настоящей западней: туда привозили больных из
лагеря Дранси, чтобы вскоре отправить их обратно - таков был приказ, и
немцы добросовестно наблюдали за домом 15 на улице Сантер с помощью шпиков
из частного сыскного агентства "Фаралик". Множество детей и подростков,
ровесников Доры, забрали из сиротского дома Ротшильда на улице Ламбларди,
где они скрывались, - это первая улица направо после Гар-де-Рейи. И на
улице Гар-де-Рейи, прямо напротив стены школьного сада, в доме 48-бис,
арестовали девять мальчиков и девочек, ровесников Доры и помладше, вместе
с родителями. Да, единственным островком безопасности во всем квартале
оставался пансион "Святое Сердце Марии" с его двором и садом. Но только
если не выходить оттуда, сидеть как мышка в тени черных стен, которых и
самих-то не видно было в кромешном мраке комендантского часа.
Я пишу эти строки в ноябре 1996 года. Дни стоят дождливые. Завтра
начнется декабрь, и скоро минет пятьдесят пять лет с побега Доры. Сумерки
сгущаются рано, и тем лучше: тонут в темноте серые и однообразные дни,
когда под непрерывным дождем кажется, будто за окном и не день вовсе, а
какое-то промежуточное состояние, хмурый сумрак до самого вечера. Когда
темнеет, загораются фонари, витрины, огни кафе, вечерний воздух кажется
свежее, очертания четче, на перекрестках гудят машины в пробках, спешат по
улицам прохожие. Огни, суета - и мне не верится, что я в том же самом
городе, где жили Дора Брюдер и ее родители, да и мой отец, когда он был на
двадцать лет моложе, чем я сейчас. Я чувствую себя единственной ниточкой,
связывающей Париж той поры с нынешним, будто я один помню все это в
подробностях. Иногда ниточка становится совсем тоненькой, вот-вот
порвется, но бывают вечера, когда сквозь сегодняшний город проступают
черты вчерашнего, видимые только мне.
Я перечитал пятый и шестой тома "Отверженных". Виктор Гюго описывает,
как Жан Вальжан и Козетта идут ночью, преследуемые Жавером, через весь
Париж от заставы Сен-Жак до Малого Пикпюса. Их путь можно частично
проследить по плану города. Вот уже близко Сена. Козетта устала. Жан
Вальжан несет ее на руках. Они идут вдоль Ботанического сада, по сбегающим
вниз улицам выходят к набережной. Вот они перешли Аустерлицкий мост. Едва
Жан Вальжан ступил на правый берег, как ему почудились какие-то тени на
мосту. Есть только одна возможность уйти от них, думает он, по узкой
улочке под названием Зеленая дорога.
И вот тут у читателя голова начинает идти кругом. Кажется, будто
Козетта и Жан Вальжан, спасаясь от Жавера с полицейскими, провалились в
пустоту: до этого они шли по реально существующим улицам реального Парижа
и вдруг перенеслись в квартал Парижа вымышленного - Виктор Гюго назвал его
Малым Пикпюсом. Странное ощущение, как бывает, когда во сне вы идете по
незнакомым улицам, а проснувшись, мало-помалу осознаете, что улицы эти
точь-в-точь те, на которых вы не раз бывали днем.
И вот что не дает мне покоя: в этом квартале, топография и названия
улиц которого - плод фантазии Виктора Гюго, беглецы чудом спаслись от
полицейского патруля, успев перебраться через стену. Они оказались "в
каком-то очень большом и странном саду, - в одном из тех унылых садов,
которые кажутся созданными для того, чтобы глядеть на них только зимой и
ночью". Это был сад при монастыре, в котором и укрылись Жан Вальжан и
Козетта; Виктор Гюго указал его точный адрес: дом 62 по улице Малый Пикпюс
- это же адрес пансиона "Святое Сердце Марии", где жила Дора Брюдер.
"В описываемую нами эпоху, - пишет Гюго, - при монастыре существовал
закрытый пансион... Эта девушки... носили голубые платья и белые
чепчики... В ограде Малого Пикпюса было три совершенно отдельных здания:
большой монастырь, населенный монахинями, пансион, где помешались
воспитанницы, и, наконец, так называемый малый монастырь".
Описав место действия самым тщательным образом, автор добавляет: "Мы не
в силах были пройти мимо этого своеобразного неизвестного темного дома,
чтобы не проникнуть в него и не ввести туда всех, кто следует за нами,
внимая, может быть не без пользы для себя, грустной истории Жана Вальжана,
которую мы рассказываем".
Я, как и многие другие до меня, не думаю, что совпадения бывают
случайными, и порой верю, что писатели обладают даром ясновидения, - но
слово "дар" здесь не совсем подходит, оно предполагает некие высшие силы.
Нет, это просто часть ремесла: сила воображения, без которой писателю не
обойтись, необходимость увидеть описываемое в деталях - это становится
Почти навязчивой идеей, - чтобы не потерять нить, поддавшись лености;
такое напряжение, как регулярная зарядка для ума, наверно, может в конце
концов дать подобные вспышкам прозрения, "касающиеся прошлых или будущих
событий", как написано в словаре "Ларусс" на слово "ясновидение".
Когда в декабре 1988-го мне попалось объявление о розыске Доры Брюдер в
"Пари-Суар" от декабря 1941-го, я потом много месяцев не мог выбросить его
из головы. Меня буквально преследовали точный адрес и детальное описание
примет бульвар Орнано, 41, 1 м 55 см, овальное лицо, серо-карие глаза,
серое спортивное пальто, бордовый свитер, темно-синяя юбка и такого же
цвета шапка, коричневые спортивные ботинки. И мрак, безвестность,
забвенье, небытие вокруг. Мне казалось, никогда я не отыщу следов Доры
Брюдер. Именно потому, что мне не хватало ее, я начал тогда писать новый
роман "Свадебное путешествие" - тоже возможность сосредоточиться на Доре
Брюдер; может быть, говорил я себе, так я смогу узнать или угадать
что-нибудь о ней, хотя бы место, где она бывала или какой-нибудь факт ее
жизни. Пока я знал только одно, ее имя, БРЮДЕР ДОРА - и больше ничего, ни
даты, ни места рождения-я прочел его над именем ее отца, БРЮДЕР ЭРНЕСТ,
21.5.99. Вена. Гражданства не имеет, в списке очередной партии пленных,
отправленной 18 сентября 1942-го в Освенцим.
Я писал этот роман с мыслью о женщинах, которых близко знал в
шестидесятые годы: Анна Б., Белла Д. - ровесницы Доры, одна родилась с ней
почти одновременно, с разницей всего лишь в месяц, - во время оккупации
жили так же, как и она, вполне могли разделить ее участь и, наверно, во
многом походили на нее. Сегодня я понимаю, что надо было написать двести
страниц, чтобы уловить один слабый отсвет действительности.
Вот он, всего несколько слов: "Поезд остановился на станции "Насьон".
Риго и Ингрид пропустили "Бастилию", где им надо было сделать пересадку,
чтобы доехать до "Порт-Доре". Выйдя из метро, они оказались перед огромным
снежным полем... Сокращая дорогу, сани скользили по каким-то маленьким
улочкам к бульвару Сульт".
Эти маленькие улочки прилегают к улице Пикпюс, и совсем рядом пансион
"Святое Сердце Марии", из которого самовольно ушла Дора Брюдер декабрьским
вечером, - и очень может быть, что в тот вечер над Парижем шел снег.
Это единственный за всю книгу момент, когда я, сам того не зная,
приблизился к Доре во времени и пространстве.
Итак, в данных на Дору Брюдер в архиве интерната, в графе "дата и
причины отчисления", написано: "14 декабря 1941. Вследствие самовольного
ухода".
14 декабря было воскресенье. Думаю, в этот день, когда ученицам
позволялась прогулка, она навещала родителей на бульваре Орнано. А вечером
не вернулась в пансион.
Такого черного, такого душного времени, как последний месяц 1941 года,
Париж еще не знал с начала оккупации. С 8 по 14 декабря немцы ввели
комендантский час с шести вечера - в наказание парижанам за два
террористических акта. Затем в одну только облаву были арестованы пятьсот
французских евреев, это было 12 декабря; 15 декабря с евреев постановили
взыскать штраф в миллиард франков. А утром того же дня семьдесят
заложников расстреляли в западном предместье на холме Валерьен. 10 декабря
распоряжением префекта полиции всем евреям департамента Сена, как
французским, так и иностранным гражданам, предписывалось проходить
"регулярный контроль" с обязательным предъявлением удостоверения личности
со штампом "еврей" или "еврейка". О перемене места жительства они были
обязаны сообщать в участок в течение двадцати четырех часов, и отныне им
запрещалось покидать пределы департамента.
Комендантский час в XVIII округе немцы ввели еще с 1 декабря. После
шести вечера доступ туда был закрыт. Станции метро не работали, в том
числе и станция "Симплон", возле которой жили Эрнест и Сесиль Брюдер. Дело
в том, что подпольщики взорвали бомбу на улице Шампьонне, в двух шагах от
их гостиницы.
Комендантский час в XVIII округе был снят через три дня. Буквально в
тот же день немцы ввели комендантский час по всему X округу - после того,
как неизвестные стреляли из револьвера в чиновника из оккупационных
властей на бульваре Мажента. А затем был объявлен комендантский час для
всего Парижа, с 8 по 14 декабря - до того самого воскресенья, когда Дора
покинула пансион.
Город вокруг "Святого Сердца Марии" стал мрачной тюрьмой, кварталы один
за другим гадили огни; Дора находилась за высокими стенами на улице Пикпюс
(60 - 62), а ее родители сидели взаперти в своем гостиничном номере.
Отец не записал ее как "еврейку" в октябре 1940-го, и у нее не было
"номера досье". Но распоряжение полицейской префектуры от 10 декабря
предписывало "обо всех изменениях семейного положения сообщать
немедленно". Вряд ли отец успел - да и вряд ли хотел - внести имя Доры в
карточку до ее бегства. Наверно, он думал, что в полицейской префектуре
никто не заподозрит, что у него дочь в "Святом Сердце Марии".
Что толкает нас на бегство? Я вспоминаю, как сам когда-то сбежал из
дома, это было 18 января 1960 года, и дни стояли далеко не такие черные,
как в декабре 1941-го. Только одно роднило мое бегство - по дороге вдоль
ангаров аэродрома Виллакубле - с бегством Доры: время года, зима. Мирная
зима, самая обыкновенная, никакого сравнения с той, что была восемнадцать
лет назад. И все же не это ли внезапно подталкивает нас к бегству:
холодный серый день, когда особенно остро ощущаешь одиночество и особенно
сильно чувствуешь, как затягивается петля.
Воскресенье 14 декабря, первый день без комендантского часа, который
соблюдался всю неделю. Стало можно ходить по улицам после шести вечера. Но
из-за немецкого времени уже в середине дня темнело.
Когда и в котором часу милосердные монахини заметили, что Доры нет?
Скорее всего, вечером. Возможно, по окончании службы в часовне, когда всех
учениц вели в дортуар. Я думаю, настоятельница постаралась немедленно
связаться с родителями Доры, чтобы узнать, не осталась ли девочка у них.
Знала ли она, что Дора и ее родители - евреи? В ее биографии написано: "Во
времена гонений на евреев много детей из еврейских семей нашли убежище в
стенах "Святого Сердца Марии" благодаря человеколюбию и самоотверженности
сестры Мари-Жан-Батист. При поддержке своих сестер, строго соблюдавших
тайну и проявивших не меньшее мужество, она не отступала перед
опасностью".
Но Дорин случай был особый. Ее зачислили в "Святое Сердце Марии" в мае
1940 года, когда гонения еще не начались. Она не была зарегистрирована в
октябре 1940-го. А еврейских детей религиозные организации прятали только
с июля 1942-го, когда начались повальные облавы, Дора провела в "Святом
Сердце Марии" полтора года. Скорее всего, она была единственной еврейкой в
пансионе. Знал ли об этом кто-нибудь из ее товарок? А из монахинь?
На первом этаже дома 41 по бульвару Орнано, в кафе Маршаля был телефон:
Монмартр 44-74, но я не знаю, была ли связь между кафе и гостиницей, был
ли этот Маршаль также и ее владельцем. Пансиона "Святое Сердце Марии" в
телефонном справочнике того времени нет. Я нашел другой адрес Христианской
миссии Милосердия, видимо, в 1942 году по этому адресу находился
какой-нибудь филиал пансиона: улица Сен-Мор, 64. Бывала ли там Дора? Номер
телефона тоже не был указан.
Как знать? Может быть, настоятельница только в понедельник утром
позвонила к Маршалю или, скорее, послала одну из монахинь на бульвар
Орнано. Или Сесиль и Эрнест Брюдер сами пришли в пансион?
Знать бы, какая была погода 14 декабря, в день бегства Доры. В то
воскресенье могло светить ласковое зимнее солнышко, рождающее в вас
чувство свободы, праздника и бесконечности жизни - иллюзорное чувство,
когда кажется, будто время приостановило свой бег, что можно спрыгнуть на
ходу и освободиться от петли, которая вот-вот затянется на вашей шее.
Я долго ничего не знал о том, что сталось с Дорой Брюдер после ее
бегства и объявления о розыске, опубликованного в "Пари-Суар". Потом
узнал, что восемь месяцев спустя, 13 августа 1942 года, ее поместили в
лагерь Дранси. В карточке указано, что она прибыла туда из лагеря Турель.
Действительно, в тот день, 13 августа 1942-го, триста евреев были
переведены из лагеря Турель в лагерь Дранси. Тюрьма, лагерь, а если еще
точнее - перевалочный пункт Турель занимал бывшую казарму колониальной
пехоты, казарму Турель на бульваре Мортье, 141, у заставы Лила. Он был
открыт в октябре 1940-го, в то время туда помещали "незаконно проживающих"
евреев без французского гражданства. С 1941 года, когда мужчин стали
отправлять прямо в Дранси или в лагеря под Орлеаном, лагерь Турель остался
тюрьмой для женщин-евреек, нарушивших немецкие предписания, а также
коммунистов и уголовных преступников.
Когда именно и на каком основании Дору Брюдер посадили в Турель? Я не
знал, существуют ли документы, найдется ли хоть какой-нибудь след, который
подсказал бы ответ на этот вопрос. Оставалось только предполагать.
Арестовали ее, скорее всего, на улице. В феврале 1942-го - два месяца
спустя после ее побега - немцы обнародовали новое предписание, запрещавшее
евреям в Париже выходить из дому после восьми вечера и менять место
жительства. Полиция соответственно усилила бдительность, на улицах стало
опаснее, чем в предыдущие месяцы. Я был почти уверен, что именно в том
студеном и мрачном феврале, когда полиция по делам евреев расставляла свои
капканы в переходах метро, у кинозалов, у театров по окончании спектаклей,
Дора и попалась. Я даже удивлялся, как шестнадцатилетняя девчушка, при
том, что в полиции было известно о ее бегстве в декабре и имелся словесный
портрет, ухитрялась заметать следы все это время. Разве что нашла надежное
убежище. Но где она могла укрыться в Париже зимой 1941 - 1942-го, самой
темной, самой суровой за все время оккупации, когда снегопады начались еще
в ноябре, в январе температура упала до минус пятнадцати, повсюду
замерзала вода, гололед был страшный, а в феврале опять выпало невиданное
количество снега? Где же она пряталась? И как кормилась в тогдашнем
Париже?
Да, именно в феврале, думалось мне, в феврале "они" поймали ее в свои
сети, "Они" - может, это были обычные стражи порядка, а может, инспектора
полиции по делам несовершеннолетних или по делам евреев, проверявшие
документы где-нибудь в общественном месте. В каких-то мемуарах я читал,
что за малейшее нарушение "немецких предписаний" в Турель отправляли
девушек восемнадцати-девятнадцати лет, и даже моложе, шестнадцатилетних,
как Дора. В том же феврале, вечером того дня, когда вошел в силу новый
немецкий указ, мой отец попал в облаву на Елисейских полях. Инспектора
полиции по делам евреев перекрыли все выходы из ресторана на улице
Мариньян, где он обедал в тот вечер с другом. Посетителям приказали
предъявить документы. У отца их при себе не было. Его забрали. В "корзине
для салата" [так французы называют полицейские машины (ср."черный
воронок")], которая везла его с Елисейских полей на улицу Греффюль - там
находилась полиция по делам евреев, - он заметил среди едва различимых в
сумраке теней девушку лет восемнадцати. Отец потерял ее из виду, когда их
вели по лестнице на тот этаж, где размешался этот полицейский гадюшник и
кабинет начальника, некоего комиссара Швеблина. Потом, на той же лестнице,
когда его уже вели вниз, чтобы препроводить в камеру предварительного
заключения, погас свет и ему удалось бежать.
Отец лишь вскользь упомянул об этой девушке, когда рассказывал мне о
своем злоключении в первый и последний раз в жизни, июньским вечером 1963
года, - мы сидели в ресторане на Елисейскнх полях, почти напротив того,
где его арестовали двадцать лет назад. Он не описал ее внешности, не
сказал, как она была одета, Я почти забыл о ней, но в тот день, когда
узнал о существовании Доры Брюдер, вспомнил. Тогда мне пришло в голову:
что, если девушка, оказавшаяся в "корзине для салата" с моим отцом и
другими неизвестными мне людьми в ту февральскую ночь, и была Дора Брюдер,
которую тоже арестовали в тот день, после чего отправили в Турель?
Наверно, мне хотелось, чтобы они встретились, мой отец и она, той зимой
1942 года. Они были очень разные, он и эта девушка, но в ту зиму их
подвели под одну категорию - изгоев. Отец тоже не встал на учет в октябре
1940-го, и у него не было номера "еврейского досье". Так что и он жил
нелегалом, порвав все связи с миром, в котором каждый обязан предъявлять
документы с зафиксированными в них профессией, семейным положением,
гражданством, рождения и адресом. Он был выброшен из этого мира. Как и
беглянка Дора.
Но все же до чего разные у них судьбы! Как могла выжить
шестнадцатилетняя девушка, сбежавшая из пансиона, совсем одна в Париже
зимой 1942 года? В глазах полиции и властей того времени она была дважды
нарушительницей: еврейка и несовершеннолетняя в бегах.
Для отца, на четырнадцать лет старше Доры, дорога была проторена: не по
своей воде оказавшись вне закона, он пошел дальше по этому скользкому
пути, промышлял в Париже чем придется и погряз в трясине черного рынка.
Недавно я узнал, что та девушка в "корзине для салата" не могла быть
Дорой Брюдер. В списке женщин, помешенных в лагерь Турель, я попытался
найти и ее имя. Две молодые девушки, двадцати лет и двадцати одного года,
польские еврейки, поступили в Турель 18 и 19 февраля 1942 года. Их звали
Сима Бергер и Фредель Трайстер. Даты совпадают, но которая из них была с
моим отцом? Из камеры предварительного заключения мужчин отправляли в
Дранси, женщин - в Турель. А может быть, та незнакомка, как и мой отец,
сумела избежать уготованной им всем участи? Боюсь, она так и останется
безымянной, она и другие тени, попавшие в облаву в ту ночь. В полиции по
делам евреев уничтожили их досье, все протоколы, все списки арестованных в
облавах и задержанных на улицах. Не напиши я эти строки, так никто бы
никогда и не узнал, что эта неизвестная девушка и мой отец оказались в
"корзине для салата" в феврале 1942-го на Елисейских полях. Они так и
остались бы теми, кого - живыми или мертвыми - зачисляют в категорию
"неустановленных лиц".
Двадцать лет спустя моя мать играла в одном спектакле в театре
"Мишель". Я часто ждал ее в кафе на углу улиц Матюрен и Греффюль.
Тогда я еще не знал, что мой отец едва не поплатился здесь жизнью и что
я нахожусь там, где когда-то была черная дыра. Мы шли ужинать в ресторан
на улице Греффюль - возможно, в тот самый дом,где помещалась полиция по
делам евреев и где моего отца волокли по коридору в кабинет комиссара
Швеблина. Жак Швеблин. Родился в 1901 году в городе Мюлузе, в Эльзасе. В
лагерях Дранси и Питивье его люди обыскивали каждую партию отправляемых в
Освенцим.
"Г-н Швеблин, начальник полиции по делам евреев, являлся в лагерь в
сопровождении 5 или 6 полицейских в штатском, которых он именовал
"вспомогательным составом"; по имени знали только его одного. Его
помощники носили на кожаном ремне револьвер с одной стороны и дубинку с
другой.
Распределив своих людей по баракам, г-н Швеблин отбывал из лагеря;
возвращался он только к вечеру, чтобы забрать изъятое при обыске. Каждому
из его помощников отводился стол, по обе стороны которого ставили ящички -
один для денег, другой для драгоценностей. Узники один за другим подходили
к полицейским, и те обыскивали их тщательно и унизительно. Часто побоями
заставляли снимать штаны, били ногами в живот, приговаривая: "Ну что?
Хочешь еще попробовать христианского тела? А полицейского?" Выворачивали
наружные и внутренние карманы и нередко, якобы торопясь, грубо выдирали их
с мясом. Не стану рассказывать, как обыскивали женщин, в каких местах
шарили.
По окончании обыска деньги и драгоценности вперемешку сваливали в
чемоданы, перевязывали их шпагатом, пломбировали и грузили в машину г-на
Швеблина.
Пломбы эти ровным счетом ничего не значили, поскольку пломбир находился
в руках у полицейских. Они имели полную возможность присваивать банкноты и
драгоценности. Впрочем, они не стеснялись, например, показать ценное
кольцо со словами: "Гляди-ка, камушек-то настоящий!" - или достать из
кармана пачку крупных банкнот и сказать: "Надо же! Я про них и забыл!"
Полицейские обыскивали и бараки, проверяли все койки, вспарывали матрасы,
потрошили подушки. Никаких документальных свидетельств обысков,
производимых полицией по делам евреев, не сохранилось" [из
административного отчета, написанного в ноябре 1943 года начальником
конфискационной службы лагеря Питивье].
Команда Швеблина состояла из семи мужчин - всегда одних и тех же. И еще
там была одна женщина. Никто не знает, как их звали. Они были в то время
молодыми, кто-то, наверно, жив до сих пор. Но некому узнать их в лицо.
Швеблин бесследно исчез в 1943 году. Скорее всего, немцы сами его
убрали. Но отец, когда рассказывал о своем недолгом пребывании в кабинете
этого человека, добавил, что однажды ему почудилось, будто среди прохожих
он узнал его - у заставы Майо, воскресным днем после войны.
"Корзины для салата" не очень изменились к началу шестидесятых годов.
Единственный раз в жизни мне довелось побывать в такой "корзине", причем
вместе с отцом; я не стал бы рассказывать об этом приключении, если б оно
не показалось мне символичным.
Случилось это при обстоятельствах самых что ни на есть банальных. Мне
исполнилось тогда восемнадцать, и я был еще несовершеннолетний. Родители
мои развелись, но жили в одном доме; отец - с истеричной соломенной
блондинкой, этакой Милен Демонжо [популярная французская киноактриса 60-х
годов, известная нашему зрителю по фильмам "Фантомас" и "Три мушкетера"]
местного пошиба. А я с матерью. В тот день родители сильно повздорили на
лестнице - ссора вспыхнула из-за скромных алиментов, которые отец был
вынужден выплачивать матери по решению суда после бесконечного
разбирательства в инстанциях. Верховный суд департамента Сена.
Апелляционный суд. Решение в пользу истицы, врученное судебным
исполнителем. Мать сказала мне: пойди позвони к нему и потребуй деньги,
которые он не выплатил. Увы, больше нам жить было не на что. Скрепя сердце
я подчинился. Честное слово, я звонил в его квартиру с намерением
поговорить с ним по-хорошему и даже извиниться за свое вторжение. А он
захлопнул дверь перед моим носом. Я слышал, как его Милей Демонжо вопила и
звонила в полицию, мол, "тут хулиган скандалит".
За мной пришли минут через десять в квартиру матери, и мне пришлось
вместе с отцом сесть в "корзину для салата", стоявшую у подъезда. Мы
сидели друг напротив друга на деревянных скамьях, по бокам у каждого - два
полицейских. Мне подумалось, что для меня это - первый подобный опыт в
жизни, а вот отец уже испытал такое, двадцать лет назад, в ту февральскую
ночь 1942 гола, когда инспектора полиции по делам евреев запихнули его в
"корзину для салата" - почти такую же, как эта. И я спрашивал себя: а не
вспомнил ли он об этом сейчас? Но он делал вид, будто не замечает меня, и
старался не встречаться со мной взглядом.
Я точно помню, как мы ехали. По набережным. Потом по улице Сен-Пер. По
бульвару Сен-Жермен. Остановились у светофора напротив кафе "Де-Маго".
Через зарешеченное окошко я видел людей, сидевших за столиками на террасе,
на солнышке, и завидовал им. Впрочем, мне-то ничего особенного не грозило:
слава Богу, время на дворе было мирное, безобидное, время, которое назовут
впоследствии "три славных десятилетия".
Но я не мог понять, как мой отец, переживший арест тогда, во время
оккупации, так спокойно дал посадить меня в "корзину для салата". Он сидел
напротив, невозмутимый, с легкой брезгливостью на лице, в упор не видел
меня, сторонился, как зачумленного, и я боялся предстоящего объяснения в
участке, понимая, что никакой поддержки от него ждать не приходится. Это
казалось мне тем более несправедливым, что я тогда как раз начал писать
книгу - мою первую книгу, - в которой принял на себя всю боль, испытанную
им при оккупации. Несколько лет назад я нашел в его библиотеке труды
антисемитов, изданные в сороковые годы, - должно быть, он купил их тогда,
чтобы попытаться понять, в чем эти люди его обвиняли. Я представлял себе,
как поразило его описание чудища, рожденного больным воображением,
зловещей тени с крючковатым носом и когтистыми пальцами, маячившей на
каждой стене, нелюдя, носителя всех мыслимых пороков, ответственного за
все зло и виновного во всех преступлениях. Мне хотелось в моей первой
книге дать отповедь этим людям, оскорбившим меня через моего отца. На
своей территории французской прозы я намеревался раз и навсегда поставить
их на место. Сегодня я хорошо понимаю всю детскую наивность моего замысла:
где теперь эти авторы - расстреляны, высланы, впали в маразм или умерли от
старости? Да, как ни жаль, я опоздал.
"Корзина для салата" остановилась на улице Аббеи перед полицейским
участком квартала Сен-Жермен-де-Пре. Полицейские провели нас в кабинет
комиссара. Отец сухо объяснил ему, что я "хулиган" и что постоянно "со
скандалом врываюсь в его дом" с семнадцати лет. Комиссар пообещал мне "в
следующий раз посадить в кутузку" - тоном, каким говорят с преступниками.
Я понял, что отец и мизинцем бы не шевельнул, захоти комиссар перейти от
слов к делу и отправить меня в камеру предварительного заключения.
Мы с отцом вышли из участка вместе. Я спросил: неужели было так
необходимо вызывать полицию и "закладывать" меня комиссару? Он не ответил.
Я не держал на него зла. Поскольку нам было по пути, мы пошли рядом, он
молчал, я тоже. Мне хотелось напомнить ему о той февральской ночи в 1942
году, когда его тоже везли в "корзине для салата", спросить, вспомнил ли
он об этом сейчас. Но, вероятно, для него это было не так важно, как для
меня.
Мы так и не сказали друг другу ни слова, ни по дороге, ни на лестнице.
Он пошел к себе, я - к себе. Я виделся с ним еще два или три раза, через
год, в августе, когда он забрал мой военный билет и другие документы,
чтобы против моей воли определить меня на военную службу в гарнизон Рейи.
После этого я больше его не видел.
Что же все-таки делала Дора Брюдер 14 декабря 1941-го? Может быть, она
решила не возвращаться в пансион в последний момент, уже подойдя к его
дверям, а потом бродила по окрестным улицам весь вечер, до комендантского
часа?
Улицы в этом квартале еще сохранили деревенские названия: Мельники,
Волчья Яма, Черешневая аллея. Но тенистая улочка, что бежит вдоль стены
"Святого Сердца Марии", выходит к товарной станции, а немного подальше,,
если идти по авеню Домениль, начинается Лионский вокзал. Железнодорожные
пути проходят в нескольких сотнях метров от пансиона, где жила взаперти
Дора Брюдер. Этот тихий квартал, будто и не парижский, с его обителями,
никому не ведомыми кладбищами и безлюдными проспектами, - это ведь еще и
квартал рельсов и дальних дорог.
Я не знаю, потому ли Дора решилась на побег, что Лионский вокзал был
так близко. Не знаю, слышала ли она из дортуара в тишине непроглядных
военных ночей стук колес товарных поездов или тех, что отправлялись с
Лионского вокзала в свободную зону... Ей наверняка были знакомы эти два
лживых слова: свободная зона.
В романе, который я написал, почти ничего не зная о Доре Брюдер, - но и
писал-то я для того, чтобы она подольше оставалась в моих мыслях, -
девушка, ее ровесница, я назвал ее Ингрид, бежит со своим другом в
свободную зону. Я писал, думая о Белле Д., которая тоже в пятнадцать лет
покинула Париж, нелегально пересекла демаркационную линию - и оказалась в
тулузской тюрьме; об Анне Б., которую в восемнадцать задержали без
документов на вокзале в Шалоне-сюр-Сон и приговорили к четырем месяцам
заключения... Все это они рассказали мне в шестидесятые годы.
А Дора Брюдер - готовилась ли она к побегу заранее, помогал ли ей
кто-нибудь, друг или подруга? Осталась ли она в Париже или попыталась
добраться до свободной зоны?
В регистрационном журнале полицейского участка квартала Клиньянкур 27
декабря 1941 года в графах "Дата и ориентировка - Гражданское состояние -
Заведено дело..." записано следующее:
"27 декабря 1941. Брюдер Дора, родилась 25/2/26, Париж, 12-й округ,
проживает по адресу: бульвар Орнано, 41. Показания Брюдера Эрнеста, 42
лет, отца".
На полях проставлены цифры, но я не знаю, что они означают: 7029 21/12.
Полицейский участок квартала Клиньянкур находился в доме 12 по улице
Ламбер, позади Монмартрского холма, фамилия комиссара была Сири. Но Эрнест
Брюдер обратился, по всей вероятности, в окружной комиссариат, улица
Мон-Сени, 74, в ведении которого находился участок Клиньянкур: это было
ближе к его гостинице. Комиссара там звали Корнек.
Прошло тринадцать дней с побега Доры; почти две недели Эрнест Брюдер не
решался пойти в участок и заявить об исчезновении дочери. Можно себе
представить, сколько тревог и сомнений пережил он за эти тринадцать долгих
дней. Ведь он не вписал Дору, заполняя досье в октябре 1940-го в том же
самом комиссариате, и полицейские могли теперь это обнаружить. Пытаясь
разыскать дочь, отец сам привлекал к ней внимание.
Протокола допроса Эрнеста Брюдера в архивах полицейской префектуры нет.
Наверно, в комиссариатах подобные документы уничтожались сразу же по
истечении срока хранения. А через несколько лет после волны были
уничтожены и другие полицейские архивы, например специальные реестры,
заведенные в июне 1942-го, когда все евреи получили фон три желтые звезды
на каждого старше шести лет. В эти реестры вносились фамилия еврея, номер
удостоверения личности, адрес, а в последней графе он должен был
расписаться в получении этих самых звезд. В полицейских комиссариатах
Парижа и предместий было составлено больше пятидесяти таких реестров.
Никто никогда не узнает, на какие вопросы о дочери и о самом себе
отвечал Эрнест Брюдер. Возможно, ему попался полицейский чин, который
просто делал свою работу, так же, как и до войны, и не видел никакой
разницы между Эрнестом Брюдером с дочерью и прочими французам". Конечно,
этот человек был "экс-австрийцем", жил в гостинице и не имел профессии. Но
его дочь родилась в Париже и была французской подданной. Подросток в
бегах. В эти смутные времена такое случалось часто. Может быть, тот
полицейский и посоветовал Эрнесту Брюдеру дать объявление в "Пари-Суар",
поскольку прошло уже две недели с тех пор, как Дора исчезла. Или нашелся
газетчик, из тех, что подвизаются на мелких происшествиях типа "сбитых
собак" и околачиваются в комиссариатах, который сам наобум тиснул это
объявление о розыске среди других заметок под рубрикой "Вчера и сегодня"?
Я хорошо помню чувство, охватившее меня, когда я сбежал из дома в
январе 1960 года, - такой силы чувство, что даже не знаю, испытывал ли я
еше в жизни что-нибудь подобное. Хмельной восторг от того, что порваны
одним махом все путы: захотел - и разом разделался с навязанной тебе
дисциплиной, с пансионом, с учителями и одноклассниками. Ты теперь сам по
себе и не имеешь ничего общего со всеми этими людьми; ты порвал с
родителями, которые не любят тебя, потому что просто не умеют, и на
которых нет никакой надежды; это чувство мятежной свободы и полного
одиночества, такое острое, что перехватывает дыхание и кажется, будто
мажешь взлететь. Наверно, это один из редких случаев в моей жизни, когда я
по-настоящему был самим собой и ни под кото не подлаживался.
Но такое упоение не может быть долгим. У него нет будущего. Тебя собьют
как птицу влет.
Бегство, думается мне, - это крик о помощи, а порой и форма
самоубийства. И все же, хоть ненадолго, ощущаешь вечность. Ведь ты порвал
не только с этим миром, но и со временем. Поддень, светло-голубое небо, и
ничто больше тебя не тяготит. Стрелки часов в саду Тюильри застыли навеки.
И муравей, все ползет по солнечному пятну и никак не доберется до края.
Я думаю о Доре Брюдер. Я говорю себе, что ей, когда она "бежала, было
не так просто, как мне, двадцать лет спустя, в мире, снова ставшим мирным,
Тот Париж в декабре 1941-го, комендантский час, солдаты, полиция - все
было ей враждебно и грозило гибелью. Против нее, шестнадцатилетней, был
весь мир, и она даже не знала почему. Другие мятежники в Париже тех лет,
такие же одинокие, как и Дора Брюдер, бросали в немцев гранаты, взрывали
их эшелоны, залы, где происходили их сборища. Тем мятежникам было столько
же лет, сколько и ей. Лица некоторых из них остались в памяти истории, и я
невольно в мыслях отождествляю их с Дорой.
Летом 1941 года сперва в "Нормандии", а затем и в кинотеатрах квартала
шел один из фильмов, снятых уже при оккупации. Милая такая комедия -
"Первое свидание". В последний раз, когда я ее видел, меня не оставляло
странное чувство, и дело тут было не в простенькой интриге и не в
жизнерадостных героях. Я говорил себе: а что, если Дора однажды в
воскресенье смотрела этот фильм про девушку-беглянку, ее ровесницу? Эта
девушка убежала из пансиона, очень похожего на "Святое Сердце Марии", и
встретила своего, как говорится в сказках и романсах, прекрасного принца.
На экране рассказана та же история, что произошла с Дорой в реальной
жизни, только в розовом варианте, со счастливым концом. Не этот ли фильм
подал ей идею побега? Я внимательно всматривался в детали: дортуар,
коридоры интерната, форма учениц, кафе, где ждала героиня, когда
стемнело... Я не находил ничего даже отдаленно похожего на
действительность; впрочем, большинство сцен снимались в павильоне. И все
же мне было не по себе. Экран как-то по-особому светился; пленка, что ли,
была не такая, как теперь. Все кадры казались подернутыми пеленой, которая
то усиливала контрасты, то, наоборот, сглаживала их в какой-то зимней
белизне. Свет, слишком бледный и в то же время тусклый, Приглушал голоса
или делал их пронзительнее и тревожнее.
И вдруг я понял, в чем дело: фильм этот смотрели когда-то, во времена
оккупации, самые разные зрители, многие и многие из которых не дожили до
конца войны. Их увезли в неизвестность, но они успели сходить в кино
субботним вечером, который был для них краткой передышкой. Они забыли на
время сеанса о войне, об опасностях, подстерегавших за стенами кинотеатра.
В темном зале, рядом, плечо к плечу, они неотрывно глядели на сменяющие
друг друга кадры - и ничего больше не могло случиться. И все эти
завороженные взгляды пропитали пленку и в силу какой-то химической реакции
изменили ее структуру, свет и голоса актеров. Вот что я почувствовал,
когда, думая о Доре Брюдер, смотрел пустую в общем-то картину "Первое
свидание".
Эрнест Брюдер был арестован 19 марта 1942-го; точнее, в этот день он
поступил в лагерь Дранси. За что и при каких обстоятельствах его
арестовали - не Знаю, следов найти не удалось. В так называемой "семейной
картотеке", составленной для полицейской префектуры, где были собраны
данные на каждого еврея, значится следующее:
"Брюдер Эрнест
21.5.99-Вена
N еврейского досье: 49091
Профессия: нет.
Инвалид войны 10096. Французский легионер 2-го класса; отравлен газами;
легочный туберкулез. .
N по картотеке Е56404".
Ниже в карточке стоит штемпель: "В РОЗЫСКЕ" и приписано карандашом:
"Находится в лагере Дранси".
Эрнеста Брюдера могли арестовать как "экс-австрийца" во время
августовской облавы в 1941 году - 20 августа французские полицейские под
командованием немецких офицеров полностью перекрыли XI округ, а в
последующие дни арестовали множество евреев иностранного происхождения и
на улицах других округов, в том числе и восемнадцатого. Как ему удалось
остаться на свободе после этой облавы? Благодаря громкому званию
"французский легионер 2-го класса"? Вряд ли.
В карточке указано, что он был "в розыске". Но с каких пор? И по какой
причине? Если бы он уже числился "в розыске" 27 декабря 1941, когда заявил
об исчезновении Доры в участок квартала Клиньянкур, полицейские не дали бы
ему уйти. Не в этот ли самый день он привлек к себе внимание?
Отец разыскивает свою дочь, обращается в полицию, дает объявление в
вечернюю газету. Но отец сам в розыске. Пропал ребенок, родители не могут
его найти, а потом один из родителей тоже пропадает мартовским днем, 19
числа, и можно подумать, что та зима нарочно разлучала людей, путала и
заметала их следы, да так, будто этих людей и вовсе не было на свете. И
ничего нельзя поделать. Те, кому по долгу службы положено искать вас и
найти, составляют карточки, чтобы затем легче было стереть ваши следы -
окончательно.
Я не могу сказать, сразу ли узнала Дора Брюдер об аресте отца. Думаю,
что нет. В марте она еще не вернулась в гостиницу на бульваре Орнано, 41
после своего бегства в декабре. По крайней мере, это можно предположить по
немногим следам, сохранившимся в архивах полицейской префектуры. Теперь,
когда миновало почти шестьдесят лет, эти архивы мало-помалу раскрывают
свои тайны. Полицейская префектура времен оккупации - сегодня всего лишь
длинная, призрачного вида казарма на берегу Сены. Мы видим ее
по-настоящему, только вспоминая прошлое, - как дом Эшеров у Эдгара По. И
нам теперь трудно поверить, когда мы идем вдоль фасада, что с сороковых
годов здесь ничего не изменилось. Нет, убеждаем мы себя, это другие стены
и другие коридоры.
Давным-давно умерли комиссары и инспектора, участвовавшие в травле
евреев; их имена звучат зловещим эхом и пахнут гнилой кожей и остывшим
табачным дымом: Пермийе, Франсуа, Швеблин, Керперих, Кугуль... Умерли или
доживают свой век жалкими развалинами эти стражи порядка, которых называли
"агентами-перехватчиками", непременно ставившие свою фамилию на протоколе
каждого задержания в облавах? Десятки тысяч протоколов были уничтожены, и
мы никогда не узнаем имен "агентов-перехватчиков". Но в архивах остались
сотни и сотни писем, адресованных тогдашнему префекту полиции, писем, на
которые он не ответил. Они пролежали там полвека, как мешки с
корреспонденцией, забытые в углу ангара на заре авиапочты. Сегодня мы
можем их прочесть. Те, кому они адресованы, не пожелали принять их во
внимание, так что теперь мы, тогда еще не родившиеся, - их адресаты и
хранители.
"Господин префект, позвольте обратиться к Вам с просьбой. Дело касается
моего племянника Альберта Грауденса, французского подданного, 16 лет,
интернированного..."
"Господин начальник отдела по делам евреев, умоляю благосклонно
отнестись к моему ходатайству и освободить из лагеря Дранси мою дочь Нелли
Траутман..."
"Господин префект полиции, нижайше прошу за моего мужа Зелика
Пергирхта, о котором не имею никаких известий..."
"Господин префект полиции, простите великодушно за беспокойство, очень
прошу сообщить хоть что-нибудь о моей дочери, мадам Жак Леви, в девичестве
Виолетте Жоэль, арестованной в десятых числах сентября сего года при
попытке пересечь демаркационную линию без положенной звезды. С нею был ее
сын Жан Леви, 8 с половиной лет.."
Передано префекту полиции:
"Умоляю благосклонно отнестись к моему ходатайству и освободить моего
внука Михаэля Рубина, 3 лет, француза, рожденного от матери-француженки,
находящегося вместе с матерью в Дранси,.."
"Господин префект, буду вам бесконечно обязана, если вы проявите
внимание к делу, с которым я обращаюсь к Вам. Мои родители, пожилые и
больные люди, арестованы как евреи, и мы остались одни - моя сестренка
Мария Гросман, 15 1/2 лет, еврейка, французская подданная, удостоверение
личности французское, N 1594936, серия В, и я, Жаннета Гросман, еврейка,
французская подданная, 19 лет, удостоверение личности французское, N
924247, серия В..."
"Господин начальник отдела, не сочтите за дерзость, что обращаюсь к Вам
по следующему делу. 16 июля 1942 года в 4 часа утра пришли за моим мужем,
а когда дочь начала плакать, ее забрали тоже.
Ее зовут Полета Готхельф, 14 1/2 лет, родилась 19 ноября 1927 года в
12-м округе Парижа, она - французская подданная..."
17 апреля 1942 года в том же регистрационном журнале участка
Клиньянкур, в тех же графах "Дата и ориентировка - Гражданское состояние -
Заведено дело..." записано:
"17 апреля 1942. 2098 15/24.О. несовершеннолетних. По делу Брюдер Доры,
16 лет, разыскиваемой, см. Протокол 1917, водворена по месту жительства
матери".
Я не знаю, что означают цифры 2098 и 15/24. "О. Несовершеннолетних" -
это, видимо, "охрана несовершеннолетних". В протоколе за номером 1917, по
всей вероятности, были зафиксированы показания Эрнеста Брюдера и вопросы,
касающиеся его дочери Доры и его самого, которые задавали ему 27 декабря
1941 года. Других следов этого протокола в архивах не сохранилось.
Неполные три строчки "по делу Брюдер Доры". За ними в регистрационном
журнале следуют датированные тем же числом записи по другим "делам":
"Голь Жоржета-Полета, 30.7.23, родилась в Пантене, департамент Сена,
родители Голь Жорж и Пельц Роза, незамужняя; проживает в гостинице, улица
Пигаль, 41. Проституция.
Жермена Морер, 9.10.21, родилась в Антр-Дез-О (департамент Вогезы).
Проживает в гостинице. 1-й привод О.н., Ж. -Р.Крете, 9-й округ".
Вот что записывали в регистрационных журналах, которые велись в
полицейских участках во времена оккупации: проститутки, потерявшиеся
собаки, брошенные дети. И - как Дора - сбежавшие из дома подростки,
которым вменялось в вину бродяжничество.
Казалось бы, о евреях и речи нет. И все же они проходили через
полицейские участки и оказывались в тюрьме предварительного заключения, а
затем в Дранси. Коротенькая фраза: "Водворена по месту жительства матери"
- подразумевает, что полицейские квартала Клиньянкур знали, что отец Доры
арестован месяц назад.
Она не оставила никаких следов между 14 декабря 1941-го, когда сбежала,
и 17 апреля 1942-го, когда, если верить регистрационному журналу, была
водворена по месту жительства матери, то есть в гостиницу на бульваре
Орнано, 41. Где Дора Брюдер скрывалась эти четыре месяца, что она делала,
с кем была - неизвестно. Неизвестно также, при каких обстоятельствах она
возвратилась к матери "по месту жительства". Может, пришла сама, узнав об
аресте отца? Или ее задержала на улице полиция по делам несовершеннолетних
- ведь было объявление о розыске, Я пока так и не нашел ни единой ниточки,
ни одного свидетеля, который мог бы хоть что-нибудь рассказать об этих
четырех месяцах, остающихся для нас белым пятном на карте ее жизни.
Единственный способ не потерять окончательно из виду Дору Брюдер на
протяжении этих месяцев - заглянуть в сводки погоды того времени. Первый
снег выпал 6 ноября 1941-го. Зима заявила о себе лютой стужей 22 декабря.
К 29 декабря температура еще упала, оконные стекла затянуло корочкой льда.
С 13 января ударили поистине сибирские морозы. Даже вода замерзала в
кранах. Это продолжалось около четырех недель. 12 февраля проглянуло
солнце, первое робкое предвестье весны. Почерневший снег на тротуарах
превращался под ногами прохожих в чавкающую грязь. Вечером того самого дня
- 12 февраля - моего отца задержала полиция по делам евреев. 22 февраля
снова пошел снег. Сыпал он и 25 февраля, еще гуще. 3 марта, вечером, после
девяти часов, впервые бомбили предместья. В Париже дрожали стекла в окнах.
13 марта сирены завыли средь бела дня: воздушная тревога. Пассажиров метро
не выпускали наружу два часа. Всем было приказано спуститься в туннель. В
тот же день была еще одна тревога - вечером, в десять. 15 марта ярко
светило солнце. 28 марта около десяти вечера вдалеке загромыхали взрывы,
бомбежка продолжалась до полуночи. 2 апреля - воздушная тревога в четыре
утра, город бомбили с воздуха до шести. После одиннадцати вечера - снова
бомбежка. 4 апреля лопнули почки на каштанах. 5 апреля под вечер
пронеслась весенняя гроза с градом, а потом в небе засияла радуга. Не
забудь: завтра после обеда встречаемся на террасе кафе "Гобелен".
Несколько месяцев назад мне удалось раздобыть фотографию Доры Брюдер,
непохожую на те, что у меня уже были. Наверно, это последняя. В лице и во
всем облике не осталось ничего от детства, запечатленного на всех
предыдущих фотографиях, - в глазах, в круглых щечках, в белом платьице,
что было на ней в день вручения наград... Я не знаю точно, когда сделан
этот снимок. Скорее всего, в 1941-м, когда Дора была в пансионе "Святое
Сердце Марии", а может быть, в начале весны 1942-го, когда она вернулась
после декабрьского бегства на бульвар Орнано.
Она снята с матерью и бабушкой & материнской стороны. Все три стоят
рядом, бабушка посередине, между Сесиль Брюдер и Дорой. Сесиль в черном
платье, с коротко подстриженными волосами, а на бабушке платье в цветочек.
Обе женщины смотрят в объектив без улыбки. На Доре черное - или
темно-синее? - платье без рукавов и блузка с белым воротничком, но, может
быть, это не платье, а жилет и юбка - фотография не очень четкая, и
разглядеть трудно. Она в чулках и в туфлях со шнурками. Волосы до плеч,
лента на голове не дает им падать? на лоб; левая рука опущена, пальцы
сжаты в кулачок, а правой руки не видно за бабушкиной спиной. Она высоко
держит голову, глаза ее серьезны, но губы готовы улыбнуться. Это придает
лицу печально-кроткое и в то же время вызывающее выражение. Три женщины
сняты на фоне стены. Виден плиточный пол, похоже, это коридор какого-то
общественного места. Кто мог сделать этот снимок? Эрнест Брюдер? Его на
снимке нет, значит ли это, что он уже арестован? Как бы то ни было, видно,
что женщины принарядились по-праздничному, чтобы их снял этот неизвестный
фотограф.
Не та ли на Доре темно-синяя юбка, что упомянута в объявлении о
розыске?
Такие фотографии есть в каждой семье. Несколько секунд, пока они
смотрели в объектив, им ничего не угрожало, и эти секунды стали вечностью.
Смотришь и думаешь: ну почему гром небесный обрушился именно на них, а
не на кого-нибудь еще? Я пишу эти строки, и мне приходят на ум другие
люди, мои собратья по ремеслу. Сегодня, например, вспомнился один немецкий
писатель. Его звали Фридо Лямпе.
Поначалу меня просто заинтересовало его имя, да еще название одной его
книги: "На краю ночи" - она была переведена на французский больше двадцати
пяти лет назад и попалась мне в то время в библиотеке на Елисейских полях.
Я ничего не знал об этом писателе. И все же, еще не открыв книгу,
почувствовал ее интонацию и атмосферу, как будто уже читал ее когда-то, в
другой жизни.
Фридо Лямпе. "На краю ночи". Это имя и это название - как освещенные
окна, от которых невозможно оторвать взгляд. Смотришь на них и говоришь
себе, что за этими окнами кто-то, кого ты давно забыл, ждет тебя уже много
лет - а может быть, там и нет никого. Просто лампа осталась гореть в
пустой квартире.
Фридо Лямпе родился в Бремене в 1899-м - в том же году, что и Эрнест
Брюдер. Он учился в Гейдельбергском университете. Работал библиотекарем в
Гамбурге и начал там свой первый роман "На краю ночи". Потом получил место
в одном издательстве в Берлине. Он всегда был равнодушен к политике. Его
занимало другое: он описывал сгущающиеся сумерки над бременским портом,
бело-лиловый свет дуговых фонарей, оркестры, звон трамваев,
железнодарожный мост, пароходный гудок, матросов, борцов, многих и многих
людей, ищущих друг друга в ночи... Роман "На краю ночи" был издан в 1933
году, когда Гитлер уже пришел к власти. Книгу изъяли из продажи и из
библиотек, тираж пустили под нож, а автора объявили "неблагонадежным". А
ведь он даже не был евреем. Что вменяли ему в вину? Всего лишь то, что его
книга была прекрасна и пронизана печалью. Многого ли он хотел? Он сам
признался в своем письме: "Дать читателю пережить несколько вечерних
часов, от восьми до полуночи, в окрестностях большого порта; я пишу и
вспоминаю квартал Бремена, где прошла моя юность. В коротеньких сценках,
сменяющих друг друга, как эпизоды фильма, переплетаются судьбы. Получается
что-то акварельное, размытое, связанное непрочно и зыбко, только
средствами живописи и поэзии, с главным - атмосферой".. В конце войны,
когда наступали советские войска, он жил в предместье Берлина. 2 мая 1945
года двое русских солдат остановили его на улице и потребовали предъявить
документы, затем силой утащили в сад. И убили - им недосуг было
разбираться, кто хороший, а кто плохой. Соседи похоронили его поодаль, под
тенистой березой, и передали в полицию то немногое, что от него осталось,
- документы и шляпу.
Еще один немецкий писатель, Феликс Хартлауб, тоже уроженец Бремена, как
и Фридо Лямпе. Он родился в 1913 году. Судьба забросила его в Париж во
время оккупации. Эта война и серо-зеленая форма были ему ненавистны. Я
мало что знаю о нем. Когда-то прочел по-французски в одном журнале
пятидесятых годов отрывок из написанного им томика "Von Unten Gesehen"
["Взгляд снизу" (нем.)], рукопись которого он в январе 1945 года отдал на
хранение сестре. Отрывок назывался "Заметки и впечатления". Он пишет о
ресторане парижското вокзала с его публикой, об опустевшем Министерстве
иностранных дел с сотнями брошенных пыльных кабинетов, о том, как там
размещались немецкие службы и как непогашенные люстры звенели и звенели
хрустальными подвесками в тишине. По вечерам он переодевался в штатское,
ему хотелось забыть о войне и затеряться на парижских улицах. Хартлауб
подробно описывает маршрут одной из своих ночных прогулок. Вот он садится
в метро на станции "Сольферино". Выходит на "Трините". Темная ночь. Лето.
Тепло. Он идет мимо темных домов вверх по улице Клиши. Зайдя в бордель,
обращает внимание на валяющуюся на диванчике смешную и одинокую тирольскую
шапочку. Чередой проходят проститутки. "У них отсутствующий взгляд, они
движутся как во сне, будто под хлороформом. И все залито, - пишет он, -
странным светом, такое ощущение, что глядишь сквозь горячее стекло
тропического аквариума". У него тоже отсутствующий взгляд. Он смотрит на
все издалека, словно этот взбаламученный войной мир его не касается, он
подмечает мелкие детали обыденной жизни, характерную атмосферу, и в то же
время он посторонний, чужой всему и всем. Как и Фридо Лямпе, он погиб в
Берлине весной 1945 года, тридцати двух лет от роду, в одном из последних
боев этой апокалиптической бойни, где он оказался по недоразумению, в
форме, которую его заставили носить, - но она была с чужого-плеча.
Почему теперь среди стольких писателей моя память выбирает поэта Роже
Жильбер-Леконта? На него обрушился тот же гром небесный, что и на двух его
предыдущих собратьев, как будто этим единицам предназначено было послужить
громоотводом, чтобы остальные уцелели.
Мне довелось ходить дорогой Роже Жильбер-Леконта. Я часто бывал, как и
он когда-то в моем возрасте, в южных районах Парижа: бульвар Брюн, улица
Алезии, гостиница "Примавера", улица Вуа-Верт... В 1938 году он жил в этих
краях, у заставы Орлеан, с немецкой еврейкой по имени Руфь Кроненберг. А в
1939-м - с нею же, но чуть подальше, в квартале Плезанс, в мастерской
художника, дом 16-бис по улице Бардине. Сколько раз я ходил по этим
улицам, даже не зная, что до меня здесь же ходил Жильбер-Леконт... А на
правом берегу, на Монмартре в квартале Коленкур, в 1965 году я проводил
дни напролет в кафе на углу сквера Коленкур или в номере гостиницы в конце
тупика - номер телефона: Монмартр 42-99, - не ведая, что Жильбер-Леконт
жил здесь тридцатью годами раньше...
Тогда же я познакомился с одним доктором, его звали Жан Пюиобер. Я был
уверен, что у меня затемнение в легких, и попросил его дать мне справку
для освобождения от военной службы. Доктор записал меня на прием в
клинике, где он работал, на площади Аллере, и сделал рентген - в легких у
меня ничего не оказалось, но я все равно не хотел идти в армию, а ведь
войны не было. Я просто представлял себе, что придется жить в казарме, той
же жизнью, какой я жил в пансионах с одиннадцати до семнадцати лет, и
чувствовал: больше я этого не вынесу.
Я не знаю, что сталось с доктором Жаном Пюиобером. Десятки лет спустя
после нашей встречи я узнал, что это был один из лучших друзей Роже
Жильбер-Леконта и тот когда-то просил его - как и я, в том же возрасте - о
такой же услуге: дать ему медицинскую справку о перенесенном плеврите,
чтобы освободиться от военной службы.
Роже Жильбер-Леконт... Последние годы своей жизни он влачил в Париже,
оккупированном немцами. В июле 1942 года его подругу Руфь Кроненберг
арестовали в свободной зоне, когда она возвращалась с курорта Коллиур. Ее
выслали с очередной партией 11 сентября, за неделю до Доры Брюдер. Эта
девушка из-за расовых законов рейха в двадцать лет переехала из Кельна в
Париж где-то году в 1935-м. Она любила театр и поэзию. Специально
научилась шить, чтобы делать театральные костюмы. Сразу же по приезде она
встретила Роже Жильбер-Леконта среди других поэтов и художников на
Монпарнасе...
Он по-прежнему жил в мастерской на улице Бардине, но уже один. Потом
его приметила и стала обихаживать некая мадам Фрима, хозяйка кафе
напротив. От него к тому времени осталась лишь тень. Осенью 1942 года он,
выбиваясь из сил, ходил пешком далеко в предместья, в Буа-Коломб, к
некоему доктору Бреавуану с улицы Обепин, чтобы получить рецепты и
раздобыть по ним немного героина. Его вылазки не остались незамеченными.
21 октября 1942-го его арестовали и посадили в тюрьму Сайте. До 19 ноября
он пролежал в тюремном лазарете. Затем его выпустили, вручив повестку в
исправительный суд на следующий месяц "за незаконную, покупку в Париже,
Коломбе, Буа-Коломбо, Аньере и хранение без законного основания
наркотических средств как-то: героина, морфия, кокаина..."
В начале 1943 года он провел некоторое время в клинике в Эпине, а когда
выписался, мадам Фрима приютила его в комнате над кафе. Студентка, которую
он пустил в мастерскую на улице Бардине, пока лежал в клинике, оставила
там коробку ампул с морфием, и он понемногу, по капельке использовал все.
Я так и не узнал, как звали эту студентку.
Он умер от столбняка. 31 декабря, 1943 года, в тридцать шесть лет. За
несколько дет до войны он опубликовал два сборника стихов; один из них
назывался: "Жизнь, Любовь, Смерть, Пустота и Ветер".
Скольких друзей, которых я не знал, не стало в 1945-м, в год, когда я
родился.
В доме 15 по набережной Конти, в квартире, где жил мой отец с 1942-го -
ту же квартиру снимал за год до него Морис Сакс, - моя детская была в
одной из двух комнат, окна которых выходили во двор. Морис Сакс
рассказывал, что в свою бытность пустил в эти комнаты некоего Альбера по
прозвищу Зебу, у которого постоянно гостила "орава молодых актеров,
мечтавших создать свой театр, и юнцов, пытавшихся писать". Этого Зебу,
Альбера Сиаки, звали так же, как моего отца, и он тоже родился в семье
итальянских евреев из Салоников. И так же, как я - ровно тридцать лет
спустя, - он в двадцать один год, в 1938-м, напечатал в издательстве
"Галлимар" свой первый роман под псевдонимом Франсуа Берне. Затем, во
время войны, он вступил в Сопротивление. Немцы схватили его. На стене
камеры N 218 второго отделения тюрьмы Френ он написал: "Зебу арестован
10.2.44. Три месяца на строгом режиме, допрашивали с 9 по 28 мая, прошел
медицинский осмотр 8 июня, через два дня после высадки союзников".
Его отправили в Компьеньский лагерь с очередной партией 2 июля 1944
года, а умер он в Дахау в марте 1945-го.
Вот так, оказывается, в квартире, где Сакс проворачивал аферы с
золотом, а позже скрывался под чужим именем мой отец, тот самый Зебу
когда-то занимал мою детскую. Сколько таких, как он, перед самым моим
появлением на свет, приняли все мыслимые муки ради того, чтобы нам
довелось испытать лишь мелкие горести. Я понял это еще в восемнадцать лет,
когда ехал вместе с отцом в "корзине для салата", - ведь эта поездка была
лишь безобидной пародией на другие поездки, В таких же машинах, в те же
полицейские участки - только оттуда не возвращались пешком к себе домой,
как вернулся в тот день я.
Помню, однажды, мне было тогда двадцать три года - 31 декабря ранними
сумерками, вот как сегодня, - я зашел в гости к доктору Фердьеру. Этот
человек выказывал мне самое искреннее расположение в тяжелый для меня
период сомнений и неуверенности в себе. От кого-то я слышал, что в его
отделении психиатрической клиники в Родэ лежал Антонен Арго, и он пытался
лечить его. А в тот вечер мне врезалось в память одно совпадение: я принес
доктору Фердьеру экземпляр моей первой книги "Площадь Звезды", и его
поразило название. Он отыскал в своей библиотеке тонкую серую книжечку и
показал мне: "Площадь Звезды" Робера Десноса - он был его другом. Доктор
Фердьер на свои средства издал эту книгу в Родэ в 1945 году, через
несколько месяцев после того, как Деснос умер в лагере Терезин, и в год
моего рождения. А я и не знал, что Деснос написал "Площадь Звезды".
Выходит, я украл у него название - сам того не желая.
Один мой друг два месяца назад нашел в архивах Еврейского института в
Нью-Йорке, среди прочих документов Всеобщего союза евреев Франции,
созданного при оккупации, вот это письмо:
"3 L/SBL/ 17 июня 1942
0032
Служебная записка для мадемуазель Соломон
15 текущего месяца полицейскими участка Клиньянкур Дора Брюдер была
передана с рук на руки матери.
Учитывая, что это уже вторичный побег, представляется целесообразным
поместить девочку в воспитательный дом для трудных подростков.
Поскольку отец находится в лагере, а мать живет в условиях крайней
нужды, сотрудницы социальной помощи полицейского управления (набережная
Жевр) готовы принята необходимые меры при наличии запроса".
Стало быть, Дора Брюдер после 17 апреля 1942 года, когда она была
водворена по месту жительства матери, опять сбежала. Как долго она
отсутствовала на этот раз, нам никогда не узнать. Сколько ей удалось
украсть у весны 1942 года - месяц, полтора? А может, неделю? Где и при
каких обстоятельствах ее задержали и доставили в участок квартала
Клиньянкур?
С 7 июня всем евреям было предписано носить желтую звезду. Те, чьи
фамилии начинались с букв А и Б, получили свои звезды в полицейских
участках 2 июня и расписались в специальных ведомостях. Интересно, а на
Доре Брюдер, когда ее привели в участок, была звезда? Думаю, вряд ли,
памятуя слова ее родственницы: строптивый и независимый характер. К тому
же весьма вероятно, что она подалась в бега до начала июня.
Может быть, ее потому и задержали на улице, что она не носила звезду? Я
разыскал циркуляр от 6 июня, из которого становится ясно, какая участь
ожидала нарушителей предписания за номером восемь о ношении отличительного
знака.
"От начальника жандармерии и начальника муниципальной полиции.
Вниманию окружных, районных и участковых комиссаров Парижа и
начальников прочих управлений муниципальной полиции и жандармерии (для
ознакомления: Управлению общей информации, Управлению технического
обслуживания, Управлению по делам иностранцев и евреев...)
Инструкция
1. Мужчины-евреи от 18 лет и старше.
Всякий еврей; нарушивший предписание, подлежит аресту и содержанию в
тюрьме предварительного заключения по особому именному ордеру,
составляемому районным комиссаром в двух экземплярах (копия направляется
г-ну Ру, начальнику службы предварительного заключения жандармерии). В
этом документе, помимо места, даты, времени и обстоятельств ареста,
указываются имя, фамилия, дата и место рождения, семейное положение,
профессия, адрес и гражданство арестованного.
2. Несовершеннолетние мужского и женского пола от 16 до 18 лет и
женщины-еврейки.
Равным образом подлежат аресту и содержанию в тюрьме предварительного
заключения согласно вышеизложенной процедуре.
Служба предварительного заключения направляет оригиналы ордеров на
арест в Управление по делам иностранцев и евреев, которое, по получении
визы немецких властей, выносит решение по каждому случаю. Ни один
арестованный не может быть освобожден без письменного ордера Управления.
Управление жандармерии
Танги
Управление муниципальной полиции
Эннекен".
Сотни подростков, таких же, как Дора, были арестованы на улицах в те
июньские дни согласно четким и подробным инструкциям, спущенным на места
господами Танги и Эннекеном. Они прошли через тюрьму предварительного
заключения, через Дранси, а конечным пунктом стал Освенцим. Разумеется,
"особые именные ордера", копии которых направлялись г-ну Ру, были
уничтожены после войны, а может быть, уничтожались по мере накопления. Но
все-таки кое-какие документы, забытые по недосмотру, уцелели.
"Протокол от 25 августа 1942
25 августа 1942
Отправлены в тюрьму предварительного заключения за неношение еврейского
отличительного знака:
Стерман Эстер, род. 13 июня 1926, в 12-м округе Парижа; проживает: ул.
Фран-Буржуа, 42 - 4-й округ.
Ротштейн Бенжамен, род. 19 декабря 1922 в Варшаве; проживает: ул.
Фран-Буржуа, 5, арестован на Аустерлицком вокзале инспекторами 3-го
отделения Управления общей информации".
А вот полицейский рапорт, датированный 1 сентября 1942 года:
"От инспекторов Кюринье и Лазаля господину старшему комиссару,
начальнику Отдела особого назначения.
Передаем в ваше распоряжение Якобсон Луизу, родившуюся двадцать
четвертого декабря тысяча девятьсот двадцать четвертого года в двенадцатом
округе Парижа (...) национальность еврейская, с тысяча девятьсот двадцать
пятого года имеет французское подданство, не замужем.
Проживает у матери, улица Буле, 8, 11-й округ; студентка.
Арестована сегодня около четырнадцати часов по месту жительства матери
при следующих обстоятельствах.
Когда мы приступили к обыску в доме по указанному адресу, Луиза Якобсон
вошла в свою квартиру, и мы заметили, что на ней нет отличительного знака,
который положено носить евреям согласно немецкому предписанию.
Она заявила нам, что ушла сегодня из дома в восемь часов тридцать минут
и отправилась на лекцию в лицей Генриха IV, улица Кловис.
В дальнейшем соседи упомянутой молодой особы сообщили нам, что эта
молодая особа часто выходит из дома без отличительного знака.
Луиза Якобсон не числится в архивах нашего управления, равно как и в
картотеке правонарушителей".
"17 мая 1944. Вчера, в 22 часа 45 минут, двое полицейских 18-го округа,
совершая обход, арестовали Барманна Жюля, еврея, французского подданного,
род. 25 марта 1925 в 10-м округе Парижа, проживающего по адресу: ул.
Рюисо, 40-бис (18-й округ). Желтой звезды не носил, при задержании пытался
бежать. Полицейские трижды стреляли ему вслед, однако не ранили, после
чего задержали на 9-м этаже дома 12 по улице Шарль-Нодье (18-й округ), где
он пытался скрыться".
Но ведь, если верить "служебной записке для мадемуазель Соломон", Дора
Брюдер была передана с рук на руки матери. Носила она звезду или нет -
мать-то наверняка носила к тому времени уже неделю, - это означает, что
для полицейских участка Клиньянкур в тот день не было принципиальной
разницы между Дорой и любым другим беглым подростком. Если только не от
самих полицейских исходит "служебная записка для мадемуазель Соломон".
Мне не удалось найти никаких следов этой мадемуазель Соломон. Жива ли
она? Судя по всему, она работала во ВСЕФе, организации, возглавляемой
именитыми французами еврейского происхождения, которая при оккупации
объединяла благотворительные учреждения, оказывавшие помощь еврейским
общинам. Всеобщий союз евреев
Франции в самом деле помог большому количеству евреев, но, к сожалению,
сыграл двойственную роль, так как инициаторами его создания были немецкие
власти и правительство Виши: немцы полагали, что такая организация под их
контролем облегчит им работу, - как "Юденраты" [еврейская полиция,
созданная немцами во всех гетто], созданные ими в городах Польши.
Именитые евреи и сотрудники ВСЕФа носили при себе так называемую
"легитимационную карточку", ограждавшую их от облав и арестов. Но эта
льгота на поверку оказалась фикцией. Очень скоро, начиная с 1943 года,
сотни руководителей и служащих ВСЕФа были арестованы и депортированы. Я
нашел в списках некую Алису Соломон, работавшую в свободной зоне. Но не
думаю, что это та мадемуазель Соломон, которой адресована записка по
поводу Доры.
Но кто написал эту записку? Должно быть, какой-нибудь служащий ВСЕФа.
Из этого можно заключить, что во ВСЕФе к тому времени знали о
существовании Доры Брюдер и ее родителей. Возможно, Сесиль Брюдер, мать
Доры, доведенная до крайности, обратилась в эту организацию, как делали
многие евреи, едва сводившие концы с концами, которым не на кого было
больше надеяться. Для нее это был еще я единственный способ узнать хоть
что-нибудь о муже, с марта находившемся в лагере Дранси, и передать ему
посылку. И еще она, должно быть, думала, что с помощью ВСЕФа ей удастся
разыскать дочь.
"Сотрудницы социальной помощи полицейского управления (набережная Жевр)
готовы принять необходимые меры при наличии запроса". Их было двадцать,
этих сотрудниц; тогда, в 1942 году, они входили в состав службы по охране
несовершеннолетних при жандармерии. Это было самостоятельное
подразделение, возглавляемое сотрудницей в офицерском чине.
Я раздобыл фотографию двух из них, сделанную в то время. Две женщины
лет по двадцать пять. На них черные - или темно-синие? - пальто и пилотки
с эмблемами, на которых видны две буквы "П" - Префектура полиции. Та, что
слева, брюнетка с волосами почти до плеч, держит в руке сумочку. У той,
что справа, похоже, накрашены губы. За спиной брюнетки на стене можно
разглядеть две таблички. На верхней написано: "Социальная помощь". Под
надписью - стрелка. Под ней - еще одна надпись: "Прием с 9-30 до 12-00".
Нижнюю табличку наполовину скрывает голова брюнетки в пилотке. Можно
прочесть только:
"Отдел ин...
ИНСПЕКТОР"
И ниже, под стрелкой: "Правый коридор, дверь N..."
Нам никогда не узнать номер этой двери.
Что же все-таки произошло между пятнадцатым июня, когда Дора была в
участке квартала Клиньянкур, и семнадцатым, которым датирована "Служебная
записка для мадемуазель Соломон"? Отпустили ее из полиции с матерью или
нет?
Если предположить, что она ушла из участка и вернулась вместе с матерью
на бульвар Орнано - это недалеко, пройти пешком по улице Эрмель, - значит,
за ней пришли через три дня, когда мадемуазель Соломон связалась с
сотрудницами социальной помощи с набережной Жевр.
Но мне почему-то кажется, что все было не так просто. Я часто хожу по
улице Эрмель в ту и в другую сторону, к Монмартру и к бульвару Орнано, и,
сколько ни закрываю глаза, не могу представить, как Дора с матерью идут по
этой улице к своей гостинице солнечным июньским днем, будто просто гуляют.
Я думаю, что 15 июня в полицейском участке квартала Клиньянкур была
запущена машина, и ни Дора, ни ее мать уже ничего не могли поделать. Так
уж повелось, что детям нужно больше, чем их родителям, и, столкнувшись с
невзгодами, они дают куда более яростный отпор. Далеко, очень далеко
позади оставляют они отцов и матерей. И те уже не могут их оградить.
Какой беззащитной перед полицейскими и мадемуазель Соломон, перед
сотрудницами социальной помощи из полицейской префектуры, перед немецкими
предписаниями и французскими законами, наверно, чувствовала себя Сесиль
Брюдер, живущая "в условиях крайней нужды", с желтой звездой и мужем в
лагере Дранси. И как же она, вероятно, терялась перед Дорой, строптивицей,
которая пыталась, и не один раз, порвать сеть, накрывшую ее вместе с
родителями.
"Учитывая, что это уже вторичный побег, представляется целесообразным
поместить девочку в воспитательный дом для трудных подростков".
Быть может, из полицейского участка квартала Клиньянкур Дору отвели в
тюрьму предварительного заключения при полицейской префектуре, как было
заведено. В таком случае ей знакома была большая камера с зарешеченным
окошком под потолком, нары, матрасы, на которых лежали вповалку еврейки и
проститутки, "уголовницы" и "политические". Ей были знакомы клопы, и вонь,
и надзирательницы, устрашающею вида монашки в черном с синим покрывалом на
голове - сестры, от которых не приходилось ждать милосердия.
Или ее доставили прямо на набережную Жевр - прием с 9-30 до 12-00? И
она шла по правому коридору до той самой двери, номера которой я никогда
не узнаю.
Как бы то ни было, 19 июня она села в тюремную машину, в которой уже
сидели пять девушек, примерно одних с нею лет. А может быть, этих пятерых
захватили по пути, в других участках. И вскоре машина привезла их к
заставе Лила, на бульвар Мортье, где находилась тюрьма Турель.
В Турели сохранились тюремные списки за 1942 год. На папке написано:
ЖЕНЩИНЫ. В списки заносились имена заключенных по мере поступления. Это
были женщины, арестованные за подпольную деятельность, коммунистки и - до
августа 1942-го - еврейки, нарушившие немецкие предписания: о появлении на
улицах после восьми вечера, о ношении желтой звезды, о переходе
демаркационной линии, запрет на пользование телефоном, на велосипед, на
радиоприемник.
Вот запись, датированная 19 июня 1942 года:
"Поступили 19 июня 1942.
439. 19.6.42. 5е Брюдер Дора. 25.2.26. Париж, 12-й. Франц. подданная.
Бул. Орнано, 41. J. хх Дранси 13/8/42".
Далее следуют имена пяти девушек, ровесниц Доры, поступивших в тот же
день:
"440.19.6.42. 5е Винербетг Клодина. 26.11.24. Париж, 9-й. Франц.
подданная. Ул. Муан, 82. J. хх Дранси 13/8/42,
1.19.6.42.5е Сгролиц Зелия. 4.2.26. Париж, 11-й. Франц. подданная. Ул.
Мольера, 48. Монтрей. J. Дранси 13/8/42.
2.19.6.42. Израилович Рака. 19.7.24. Лодзь. ин. J. Ул. (неразборчиво),
26. Передана нем. властям, партия от 19/7/42.
3. Нахманович Марта. 23.3.25. Париж. Франц. подданная. Ул. Маркаде,
258. J. хх Дранси 13/8/42. .
4.19.6.42.5е Питун Ивонна. 27.1.25. Алжир. Франц. подданная. Ул.
Марсель-Семба, 3. J. хх Дранси 13/8/42".
Жандармы присваивали каждой заключенной регистрационный номер. У Доры -
439. Что означает 5е, я не знаю. Буква J- это "juive", еврейка. "Дранси
13/8/42" приписано почти везде: 13 августа 1942 года триста евреек, еще
находившихся в Турели, были отправлены в лагерь Дранси.
19 июня, в четверг, в тот день, когда Дору привезли в Турель, всех
женщин собрали после завтрака во дворе бывшей казармы. Прибыли трое
немецких офицеров. Еврейкам от восемнадцати до сорока двух лет было
приказано построиться в ряд, лицом к стене. Один из немцев, у которого был
полный список заключенных-евреек, провел среди них перекличку. Остальных
заключенных отправили в камеры. Шестьдесят шесть женщин, разлученных с
товарками, заперли в большом пустом помещении, где не было ни коек, ни
даже стульев, и держали там три дня - у двери, сменяясь, дежурили
жандармы.
В воскресенье 22 июня, в пять часов утра, за ними приехали автобусы,
чтобы отвезти в лагерь Дранси. В тот же день они были депортированы в
составе партии заключенных более чем в девятьсот человек. Впервые среди
высланных из Франции были женщины. Маячившая где-то вдалеке угроза, о
которой предпочитали не говорить и о которой временами даже забывали,
стала для евреек в Турели реальностью. И Дора первые три дня заключения
жила в этой гнетущей атмосфере. В то воскресное утро, когда еще не
рассвело, она вместе с остальными узницами видела в окно, как увозят
шестьдесят шесть женщин.
Восемнадцатого июня или девятнадцатого утром какой-то полицейский чин
составил ордер на заключение Доры Брюдер в Турель. Где это было - в
участке квартала Клиньянкур или на набережной Жевр? Ордер, выписанный, как
положено, в двух экземплярах и непременно заверенный печатью и подписью,
следовало вручить конвоирам тюремной машины. Интересно, этот чин, ставя
свою подпись, понимал до конца, что он делает? Но что с него взять, ведь
он каждый день подписывал множество бумаг, да и место, куда отправляли
девушку, с легкой руки полицейской префектуры, называлось совсем не
страшно: "Центр размещения поднадзорных лиц".
Мне удалось узнать имена нескольких женщин, которых увезли в то
воскресенье, 22 июня; Дора видела их, когда прибыла в Турель в четверг.
Клод Блош было тридцать два года. Ее взяли на авеню Фош, когда она шла
в гестапо в надежде узнать что-нибудь о своем муже, арестованном в декабре
1941-го. Она пережила войну - единственная из той партии заключенных.
Жозета Делималь, двадцать один год. Клод Блош познакомилась с ней в
тюрьме предварительного заключения при полицейской префектуре; в Турель их
доставили в один день. Клод вспоминает, что Жозете Делималь "тяжело жилось
до войны; другие хоть черпали силы в воспоминаниях о счастливых днях, а у
нее и этого не было. Бедняжка совсем пала духом. Я поддерживала ее, как
могла... В камере, где женщины спали по двое на одной койке, я добилась,
чтобы нас не разлучали. Мы не расставались до Освенцима, где она вскоре
сгорела от тифа". Вот то немногое, что я знаю о Жозете Делималь. А
хотелось бы узнать о ней побольше.
Тамара Исерли. Ей было двадцать четыре года. Студентка-медичка. Ее
арестовали у станции метро "Клюни", за то что она носила "под звездой
Давида французский флаг". В ее удостоверении личности - оно уцелело -
значится, что жила она в Сен-Клу, улица Бузенваль, 10. У нее было овальное
лицо, светло-каштановые волосы и черные глаза.
Ида Левина. Двадцать девять лет. Сохранилось несколько ее писем родным,
которые она писала из тюрьмы предварительного заключения, потом из Турели.
Последнее письмо Ида выбросила из вагона на станции Бар-ле-Дюк,
железнодорожники подобрали его и отправили по назначению. В нем она пишет:
"Я не знаю, куда нас везут, но поезд едет на восток, - наверно, мы будем
очень далеко..."
Эна - я буду звать ее только по имени. Ей было девятнадцать. Ее
арестовали за ограбление квартиры - вдвоем с подругой они украли пятьдесят
тысяч тогдашних франков и драгоценности. Наверно, она мечтала уехать на
эти деньги из Франции, убежать от нависших над ее жизнью опасностей, Ее
судили по уголовной статье и дали срок за ограбление, но посадили не в
обычную тюрьму, а в Турель, так как она была еврейкой. Я бы на ее месте
тоже пошел воровать. Ведь и мой отец в 1942 году ограбил с дружками склад
шарикоподшипников компании СКФ на авеню Гранд-Арме; они даже раздобыли
грузовики, чтобы доставить товар в свою нелегальную лавочку на авеню Ош.
Немецкие предписания, законы правительства Виши и газетные статьи низвели
их до статуса неприкасаемых и уголовных преступников, - значит, они были
вправе не считаться с законом, чтобы выжить. Они могут гордиться собой. И
я люблю их за это.
Что еще я знаю об Эне? Да почти ничего: она родилась 11 декабря 1922
года в Пруткове под Варшавой, жила на улице Оберкампф, по которой и я
часто ходил, под уклон, ее дорогой.
Аннета Зельман. Двадцать один год. Блондинка. Жила в доме 58 по
Страсбургскому бульвару. Она встречалась с молодым человеком по имени Жан
Жозьон, сыном профессора медицины. Он был поэтом, опубликовал свои первые
стихи в журнале сюрреалистов "Фонари" - он и его друзья основали этот
журнал незадолго до войны.
Аннета Зельман. Жан Жозьон. В 1942 году их часто видели вдвоем в кафе
"Флора". Некоторое время они прожили в безопасности в свободной зоне. А
потом на них обрушилась беда. Она укладывается в несколько строк: вот
письмо офицера гестапо.
"21 мая 1942. Касательно браков между евреями и неевреями.
Мне стало известно, что урожденный француз (ариец) Жан Жозьон, студент
философского факультета, 24 лет, проживающий в Париже, намерен в праздник
Троицы вступить в брак с еврейкой Анной-Малкой Зельман, родившейся 6
октября 1921 в Нанси.
Родители Жозьона, естественно, против этого брака, но воспрепятствовать
ему не имеют возможности.
В связи с вышеизложенным я распорядился в качестве превентивной меры
арестовать еврейку Зельман и поместить ее в лагерь Турель..."
И карточка, заполненная во французской полиции:
"Аннета Зельман, еврейка, родилась в Нанси 6 октября 1921. Французская
подданная. Арестована 23 мая 1942. Содержалась в тюрьме предварительного
заключения при префектуре полиции с 23 мая по 10 июня, переведена в лагерь
Турель 10 - 12 июня, 22 июня депортирована в Германию. Причина ареста:
намеревалась выйти замуж за арийца Жана Жозьона. Жених и невеста письменно
заявили о своем отказе от матримониальных планов по настоянию д-ра
Жозьона, который просил лишь убедить их не вступать в брак и водворить
Аннету Зельман в семью, не причиняя ей иного беспокойства".
Этот доктор, прибегнувший к странным методам убеждения, был, видно,
очень наивен: полиция и не подумала водворить Аннету Зельман в семью.
Жан Жозьон ушел на фронт военным корреспондентом осенью 1944 года. В
одной газете от 11 ноября 1944-го я нашел следующую заметку:
"РОЗЫСК. Редакция дружественной нам газеты "Вольный стрелок" будет
благодарна за любые сведения о ее пропавшем без вести сотруднике Жозьоне,
родившемся 20 августа 1917 в Тулузе, проживающем в Париже, улица
Теодор-де-Банвиль, 21. Выехал на задание б сентября с бывшими партизанами,
мужем и женой Леконт, в черном "Ситроене-11" номер RN 6283, сзади надпись
белыми буквами: "Вольный стрелок".
Я слышал, что Жан Жозьон направил свой автомобиль на колонну немцев. Он
палил по ним из автомата, пока они не открыли ответный огонь. Так он нашел
смерть, которую искал.
Через год, в 1945-м, вышла книга Жана Жозьона. Она называется "Человек
идет по городу".
Два года назад у одного букиниста на набережных, мне случайно попалось
последнее письмо человека, которого увезли с той же партией заключенных 22
июня, вместе с Клод Блош, Жозетой Делималь, Тамарой Исерли, Эной и
подругой Жана Жозьона Аннетой.
Письмо было выставлено на продажу среди других рукописных документов -
это значит, что ни адресата, ни его близких тоже нет в живых. Квадратик
тонкой бумаги, с обеих сторон исписанный мелким почерком. Это письмо
написал в лагере Дранси некий Робер Тартаковски. Я кое-что узнал о нем -
он родился в Одессе 24 ноября 1902 года, до войны вел отдел хроники в
искусствоведческом журнале "Иллюстрасьон". Сегодня, в среду 29 января 1997
года, пятьдесят пять лет спустя, я переписываю его письмо.
"19 июня 1942. Пятница.
Мадам ТАРТАКОВСКИ.
Улица Годфруа-Кавеньяк, 50,
Париж, XI округ.
Позавчера меня назвали в числе тех; кого увозят. Я давно был к этому
морально готов. Лагерь в панике, многие плачут, боятся. Меня только одно
беспокоит: одежду, которую я давно просил, мне так и не прислали. Я
отправил талон на вещевую посылку - неужели не получу вовремя то, чего
жду? Пусть мама не тревожится, и остальные тоже. Я постараюсь вернуться
живым и здоровым. Даже если не будет писем, не волнуйтесь, в крайнем
случае обратитесь в Красный Крест. Потребуйте в полицейском участке
Сен-Ламбер (мэрия XV округа) вернуть документы, изъятые 3/5.
Поинтересуйтесь особо насчет моего удостоверения добровольца номер 10107,
я не знаю, в лагере ли оно и вернут его мне или нет. Отнесите, пожалуйста,
оттиск Альбертины к мадам БИАНОВИЧИ, улица Дегерри, 14, Париж, XI округ,
это для одного товарища по цеху. Эта особа передаст вам тысячу двести
франков. Предупредите ее письмом, чтобы застать наверняка. Нашего
скульптора пригласят в художественную галерею "Труа Картье", я поговорил с
г-ном Гомпелем, который находится в Дранси. Если галерея захочет полный
каталог, три оттиска все-таки сохраните за собой, скажите, что они проданы
или обещаны другому издателю. Можете, если выдержит матрица, с учетом
данного запроса, сделать на два оттиска больше, чем собирались. Не надо
волноваться, пожалуйста, не терзайте себя. Я бы хотел, чтобы Марта уехала
на каникулы. Может так случиться, что я не буду писать, знайте, это ни в
коем случае не значит, что дела плохи. Если это письмо дойдет до вас
вовремя, пошлите продуктовую посылку по максимуму, вес будет уже не так
строго контролироваться. Но все стеклянные предметы вам вернут, еще не
разрешают брать с собой ножи, вилки, бритвенные лезвия, авторучки и т.п.
Даже иголки. Ладно, я уж как-нибудь обойдусь. Хорошо бы армейских галет и
мацы. В очередной открытке я писал вам о моем товарище ПЕРСИМАЖИ,
справьтесь для него (Ирен) в шведском посольстве, он намного выше меня
ростом и ходит в лохмотьях (см. Гаттеньо, ул. Гранд-Шомьер, 13). Хорошо бы
кусок или два хорошего мыла, крем для бритья, помазок, зубную щетку,
щеточку для ногтей, все у меня в голове перемешалось, я валю в одну кучу
нужные вещи и все, что я еще хотел вам сказать. Отправляют нас около
тысячи человек. В лагере есть и арийцы. Их тоже заставляют носить
еврейскую звезду. Вчера в лагерь приезжал немецкий капитан Донкер, надо
было видеть, что творилось, какая паника! Передайте всем друзьям, пусть
уезжают, кто может, куда угодно, здесь надеяться больше не на что. Не
знаю, может быть, перед более дальней дорогой нас отправят сперва в
Компьень. Белье назад не отсылаю, постираю здесь. Меня пугает малодушие
большинства. Не представляю, что будет, когда мы окажемся там. При случае
повидайтесь с мадам Зальцман, но не спрашивайте ее ни о чем, якобы просто
хотите поделиться моими новостями. Возможно, мне доведется встретить
человека, об освобождении которого хлопотала Жаклин. Моей матери скажите,
чтобы была осторожнее, арестовать могут в любой момент, здесь есть и
совсем молоденькие, лет 17 - 18, и старики за 70. До понедельника вы
можете прислать посылку сюда, даже не одну. Позвоните во ВСЕФ, улица
Бьенфезанс отпадает, но, если вас попробуют завернуть, никого не слушайте,
посылки будут принимать по прежним адресам. В прошлых письмах я не хотел
вас тревожить, но давно удивляюсь, почему до сих пор не получил
необходимых вещей в дорогу. Я хочу послать мои часы Марте, и ручку,
наверно, тоже, оставлю их Б., он передаст. Не кладите в продуктовые
посылки ничего скоропортящегося, если пошлете их мне вслед. Фотографии
вложите в продуктовую или бельевую посылку, только ничего на них не
пишите. Книги по искусству, скорее всего, пришлю назад, большое за них
спасибо. Наверно, мне придется там перезимовать, я готов, не беспокойтесь.
Перечитайте мои открытки. Что-то я просил с первого дня, а сейчас никак не
могу вспомнить; Шерстяные веши заштопать. Шарф. Стерогил 15. Сахар
кончается, жестяная коробка у мамы. Что плохо - всех заключенных бреют
наголо, так что опознать еще легче, чем по звезде. Если потеряем друг
друга, буду по-прежнему посылать весточки в Армию Спасения, передайте это
Ирен.
Суббота, 20 июня 1942. Мои дорогие, вчера получил чемодан, спасибо за
все. Не знаю, но боюсь, ехать предстоит уже совсем скоро. Сегодня меня
должны побрить наголо. Вечером всех, кого увозят, вероятно, запрут в
отдельном бараке под усиленным надзором, даже в туалет придется ходить в
сопровождении жандарма. Над всем лагерем будто нависла гроза. Вряд ли мы
будем в Компьене. Я знаю, что нам выдадут паек натри дня пути. Боюсь, что
же успею получить больше ни одной посылки, но вы не беспокойтесь, в
последней всего вдоволь, а я с самого приезда берегу про запас шоколад,
консервы и копченую колбасу. Будьте спокойны, я все время буду думать о
вас. Да, пластинки с "Петрушкой", я хотел передать их Марте в подарок
28/7, полная запись на 4 пл. Вчера вечером виделся с Б., поблагодарил его
за услуги, он знает, что я здесь замолвил слово влиятельным людям о
работах скульптора. Очень рад последним фотографиям, Б. их не показал,
извинился, что не могу подарить фотографии работ, но он всегда может их
попросить, так я ему сказал. Очень люблю скульптуру Леруа, был бы
счастлив, если бы удалось сделать копию по моим средствам, даже за неск.
часов до отъезда не перестаю об этом думать.
Пожалуйста, не оставляйте маму, но пусть это не отвлекает вас от ваших
личных дел, вы понимаете, что я хочу сказать. Передайте мою просьбу Ирен,
она живет по соседству. Попытайтесь дозвониться д-ру Андре АБАДИ (если еще
в Париже). Скажите Андре, что с человекам, адрес которого он уже знает, я
встретился 1 мая, а 3-го меня арестовали (совпадение ли?). Мое сумбурное
письмо вас, наверно, удивит, но обстановка очень тягостная. 6-30 утра. Я
сейчас должен отправить назад все, что не беру с собой, боюсь, что набрал
слишком много. Сыскари творят, что хотят, могут в последний момент
выкинуть чемодан, если не хватает места или просто под настроение (они из
полиции по делам евреев, сами понимаете, что это значит). Но ничего, оно и
к лучшему. Сейчас отсортирую лишнее. Если от меня не будет писем, не
паникуйте, не дергайтесь, терпеливо ждите и верьте, верьте в меня, скажите
маме, что уж лучше для меня уехать туда, я ведь видел (рассказывал вам),
как отправляют в Никуда. Хуже всего, что придется расстаться с ручкой, не
иметь права на лист бумаги (забавно, только что пришло в голову: ножи
запрещены, а у меня ведь нет даже открывалки). Я не хорохорюсь, вообще-то
тут не до смеха, не та атмосфера: больных и калек тоже отправляют, и
немало. Думаю еще и о Рд., надеюсь, наконец в полной безопасности. У Жака
Домаля было много моих вещей. Пожалуй, сейчас ни к чему вывозить от меня
книги, не буду вас нагружать. Хоть бы нас в пути не подвела погода!
Похлопочите о пособии для мамы, обратитесь во ВСЕФ, пусть ей помогут.
Надеюсь, что вы теперь помирились с Жаклин, она с заскоками, но вообще-то
добрая (небо светлеет, день будет хороший). Не знаю, дошла ли до вас моя
последняя открытка и получу ли я ответ до отъезда. Думаю о маме, о вас.
Обо всех моих товарищах, которые так меня любят и так много сделали, чтобы
я сохранил свободу. Спасибо от всего сердца тем, кто помог мне
"перезимовать". Я, наверно, не закончу письмо. Надо собирать сумку. До
скорого. Ручку и часы Марте, что бы ни говорила мама, это на случай, если
не смогу больше писать. Мамочка, милая, и вы, мои дорогие, целую вас
крепко. Мужайтесь. До скорого, уже 7 часов".
Два воскресных дня в апреле 1996 года я провел в восточных кварталах, у
"Святого Сердца Марии" и у Турели, пытаясь отыскать следы Доры Брюдер. Мне
казалось, что делать это нужно именно в воскресенье, когда город пустеет,
в часы отлива.
От "Святого Сердца Марии" ничего не осталось. На углу улиц Пикпюс и
Гар-де-Рейи высятся новые дома. Часть домов идет под последними нечетными
номерами по улице Гар-де-Рейи - как раз там была стена пансиона и тенистые
деревья над ней. А дальше по той же стороне и напротив, по четной, улица
совсем не изменилась.
Даже не верится, что в доме 48-бис, окна которого выходили на сад
"Святого Сердца Марии", июльским утром полицейские арестовали девять детей
и подростков, а Дора в это время уже сидела в тюрьме Турель. Шестиэтажный
дом из светлого кирпича. На каждом этаже два окна по краям, а между ними
два поменьше. Соседний сероватый дом под номером 40 стоит чуть в глубине,
за кирпичной оградой с решеткой. И напротив, на той стороне, где была
стена пансиона, еще несколько маленьких домов остались такими же, какими
были когда-то, В доме 54, перед самой улицей Пикпюс, я обнаружил кафе,
хозяйку звали мадемуазель Ленци.
И вдруг я понял, что совершенно точно знаю: Дора в тот вечер, когда
сбежала, шла от пансиона по улице Гар-де-Рейи. Я видел, как она идет вдоль
стены пансиона. Может быть, потому, что само название улицы [слово "гар"
(gare), входящее в название улицы, означает "вокзал"; связь темы бегства и
темы вокзалов прослеживается на протяжении всей книги] напоминает о
бегстве.
Я шел по этой улице, и через какое-то время на душе у меня стало
грустно - это была грусть тех воскресных дней, когда приходилось
возвращаться в пансион. Я уверен, что она выходила из метро на "Насьон".
Оттягивала момент, когда надо будет войти в ворота и пересечь двор. Гуляла
еще немного, шла куда глаза глядят, бродила по окрестным улицам.
Смеркалось. На авеню Сен-Манде так тихо в тени деревьев. Не помню только,
есть ли там центральный газон. А вот и метро "Пикпюс", старый вход. Может
быть, иногда она выходила здесь? Можно свернуть направо, на бульвар
Пикпюс, там холоднее и печальнее, чем на авеню Сен-Манде. Деревьев,
кажется, нет. Как же одиноко возвращаться в воскресенье вечером!
Бульвар Мортье идет под уклон. Вниз, на юг. Вот как я добирался до него
в то воскресенье, 28 апреля 1996 года: по улице Архивов. По улице Бретань;
По улице Фий-де-Кальвер. Потом вверх по улице Оберкампф, там жила дна.
Справа открывается просвет, ряд деревьев тянется вдоль улицы Пиренеев.
Улица Менильмонтан. Высокие корпуса дома 140 под ярким солнцем выглядели
пустыми. В конце улицы Сен-Фарго мне показалось, будто я иду через
заброшенную деревню.
Бульвар Мортье обсажен платанами. Там, где он кончается, у самой
заставы Лила, все еще стоят здания казармы Турель.
Бульвар в то воскресенье был пуст и погружен в такое глубокое
безмолвие, что я слышал, как тихонько шелестят платаны. Бывшая казарма
Турель окружена высокой стеной, за которой не видно корпусов. Я пошел
вдоль этой стены. Увидел на ней табличку и прочел:
ВОЕННАЯ ЗОНА СНИМАТЬ И ФОТОГРАФИРОВАТЬ ЗАПРЕЩЕНО
Мне подумалось: никто ничего не помнят. По ту сторону стены лежала
ничья земля, зона пустоты и забвенья. Старые казарменные корпуса не
снесли, как пансион на улице Пикпюс, но какая, собственно, разница?
И все же сквозь плотную толщу амнезии временами будто эхо пробивалось
что-то далекое, приглушенное, никто не смог бы толком объяснить, что это и
откуда. Это все равно что быть у магнитного поля без маятника, который
уловил бы его волны. Вот и прибили, чтобы не мучили сомнения и совесть,
табличку с надписью "Военная зона. Снимать и фотографировать запрещено".
Помню, в двадцать лет в другом районе Парижа я испытал однажды такое же
чувство пустоты, как у стены казармы Турель, еще не зная, в чем его
истинная причина.
У меня тогда была подружка, которая постоянно жила по знакомым, в
пустующих квартирах и загородных домах. Я же всякий раз, пользуясь
случаем, изымал из хозяйских библиотек книги по искусству и редкие
издания, которые потом продавал. Как-то раз в квартире на улице Регар, где
мы были одни, я украл старую музыкальную шкатулку, а затем, порывшись в
шкафах, извлек несколько очень элегантных костюмов, рубашки и десяток пар
шикарных туфель. Чтобы продать все это, я отыскал в справочнике адрес
старьевщика - на улице Жарден-Сен-Поль.
Эта улица начинается от Сены, от набережной Целестинцев, и сливается с
улицей Карла Великого недалеко от лицея, где я годом раньше сдавал
экзамены. В подвальном окне одного из домов в конце улицы, немного не
доходя до улицы Карла Великого, я увидел наполовину поднятую ржавую
железную штору. Вошел и оказался на складе, где были свалены вперемешку
мебель, одежда, металлолом, автомобильные запчасти. Навстречу мне вышел
мужчина лет сорока и очень любезно согласился прийти за "товаром", куда я
скажу, через несколько дней.
Попрощавшись с ним, я пошел по улице Жарден-Сен-Поль к Сене. Все дома
по нечетной стороне улицы незадолго до того были снесены. И дома позади
них тоже. На их месте остался пустырь, окруженный остатками стен
полуразрушенных зданий. На этих стенах под открытым небом еще можно было
разглядеть клочки обоек, следы отопительных труб. Казалось, будто на
квартал сбросили бомбу, и ощущение пустоты усиливалось еще оттого, что в
образовавшийся просвет была видна Сена.
В следующее воскресенье старьевщик приехал к отцу моей подружки - он
жил на бульваре Келлерман у заставы Жантильи, - где я назначил ему
встречу, чтобы передать "товар". Он погрузил в свою машину музыкальную
шкатулку, костюмы, рубашки и туфли. Заплатил мне за все семьсот тогдашних
франков.
Потом он предложил мне пойти с ним куда-нибудь выпить. Мы зашли в одно
из двух кафе, что напротив стадиона Шарлети.
Он спросил меня, чем я занимаюсь. Я не знал, что ответить. В конце
концов сказал просто, что бросил учебу, и сам стал его расспрашивать.
Оказалось, что складом на улице Жарден-Сен-Поль управлял его родственник и
компаньон. Сам он хозяйничал в другом их помещении, рядом с Блошиным
рынком у заставы Клиньянкур. Он и родился в тех краях, у заставы
Клиньянкур, в семье польских евреев.
Я первым заговорил о войне и оккупации. Ему было в то время
восемнадцать лет. Он помнил, как однажды в субботу полиция устроила облаву
на евреев на Блошином рынке в Сент-Уане, и ему чудом удалось ускользнуть.
Его поразило тогда, что среди полицейских была женщина.
Я спросил о пустыре за жилыми кварталами бульвара Нея, который
запомнился мне еще с тех пор, когда мать водила меня по субботам на
Блошиный рынок. Оказалось, там он и жил с родителями. На улице
Элизабет-Роллан. Его удивило, что я сразу запомнил название улицы. Квартал
этот называли Равниной, После войны все дома снесли, и теперь там
спортивная площадка. Я говорил с ним и думал об отце, с которым давно не
виделся. Когда ему было девятнадцать, как мне сейчас, он еще не мечтал
стать финансовой акулой; тогда он кормился мелкими спекуляциями на
окраинах Парижа: в обход акцизного ведомства продавал автомеханикам
канистры с бензином, спиртное и много чего еще. Пошлины, разумеется, не
платил.
Прощаясь, старьевщик сказал мне дружелюбно, что, если у меня еще
что-нибудь есть, я могу найти его на улице Жарден-Сен-Поль. И дал мне сто
франков сверху, - наверно, его тронула непосредственность славного юноши.
Я забыл его лицо. Помню только, как его звали. Он вполне мог знать Дору
Брюдер, там, у заставы Клиньянкур, в квартале под названием Равнина. Они
жили по соседству и были ровесниками. Возможно, он мог бы много чего
рассказать о побегах Доры... Сколько бывает случайностей, встреч,
совпадений, мимо которых мы проходим, не зная... Я вспомнил об этом
прошлой осенью, когда вновь оказался на улице Жарден-Сен-Поль. Склада с
ржавой железной шторой больше не было, а соседние дома отстроили заново. Я
опять ощутил пустоту. Но теперь я знал отчего. Большую часть домов в этом
квартале снесли после войны, планомерно и целенаправленно, по решению
властей. Территории, которая подлежала расчистке, даже присвоили название
и номер: участок 16. Я раздобыл фотографии, на одной из них улица
Жарден-Сен-Поль, когда дома по нечетной стороне еще были на месте. На
другой - полуразрушенные здания рядом с церковью Сен Жерве и вокруг
особняка Санского архиепископа. Еще одна фотография: пустырь на берегу
Сены, и люди идут между ставших ненужными тротуаров - все, что осталось от
улицы Ноннен-д-Иер. Там выстроили ряды новых домов, свернув кое-где улицы
с прежнего русла [речь идет о старинном квартале Маре в центре Парижа].
Ровные фасады, квадратные окна, бетон цвета амнезии. Фонари струят
холодный свет. Время от времени попадается скамья, сквер, деревья из
театральной декорации, с искусственными листьями. Здесь показалось мало
просто прибить табличку, как на стене казармы Турель: "Военная зона.
Снимать и фотографировать запрещено". Здесь все уничтожили и построили
взамен пряничные домики - они-то уж наверняка ни о чем не напомнят.
Клочки обоев, которые я видел тридцать лет назад на улице
Жарден-Сен-Поль, - это ведь были следы комнат, а в них когда-то жили люди,
жили ровесники и ровесницы Доры Брюдер, за которой пришли полицейские
июльским днем 1942 года. После их имен в списке неизменно следуют одни и
те же названия улиц: Но теперешние номера домов и названия нынешних улиц
не связаны ни с чем.
В семнадцать лет Турель было для меня лишь названием, на которое я
наткнулся в конце книги Жана Жене "Чудо о розе". Он указал, где была
написана эта книга: САНТЕ. ТЮРЬМА ТУРЕЛЬ, 1943. Он тоже сидел там,, по
уголовной статье, вскоре после того, как увезли Дору Брюдер; они вполне
могли встретиться. "Чудо о розе" навеяно не только воспоминаниями об
исправительной колонии Меттрэ - в такой же воспитательный дом для трудных
подростков хотели поместить Дору, - но и, как мне думается теперь, о
тюрьмах Санте и Турель. Из этой книги я мог цитировать целые фразы
наизусть. Одна вспоминается мне сейчас: "От этого ребенка я узнал, что
истинная суть парижского арго - нежность с грустинкой". Эта фраза в моем
представлении так подходит Доре, что мне кажется, будто я знал ее. Их
заставили носить желтые звезды, всех этих детей с польскими, русскими,
румынскими именами, но до такой степени парижских, что порой они сливались
с фасадами домов, с тротуарами, с бесконечным разнообразием оттенков
серого цвета, какое только в Париже и встретишь. Как и у Доры Брюдер, у
них был парижский выговор, и они пересыпали свою речь словечками арго, чью
нежность с грустинкой почувствовал когда-то Жан Жене.
В Турели, когда там сидела Дора, разрешались передачи, а свидания были
по четвергам и воскресеньям. И еще позволялось ходить к мессе по
вторникам. В восемь утра жандармы проводили перекличку. Заключенным
полагалось стоять навытяжку в ногах своих коек. На завтрак в столовой
давали только капусту. Затем прогулка во дворе казармы. Ужин в шесть
вечера. Снова перекличка. Каждые две недели душ, ходили туда по двое, в
сопровождении жандармов. Свистки. Ожидание. Свидания предоставлялись не
всем, надо было письменно обратиться к директору тюрьмы и ждать - даст он
разрешение или нет.
Свидания происходили в столовой после полудня. Жандармы обыскивали
сумки посетителей, разворачивали свертки. Часто свидания отменялись,
просто так, без причины, и заключенные узнавали об этом лишь за час до
назначенного времени.
Среди женщин, с которыми Дора могла познакомиться в Турели, были и те,
кого немцы называли "еврейскими подругами": десяток француженок, "ариек",
которые в июне, в первый день, когда евреям было предписано носить желтую
звезду, имели мужество тоже приколоть звезды в знак солидарности - причем
не просто так, а с выдумкой, с вызовом оккупационным властям. Одна,
например, нацепила звезду на ошейник своей собаки. Другая вышила на ней:
ПАПУАС. А третья; ДЖЕННИ. Еще одна приколола к своему поясу шесть звезд,
вышив на них буквы, которые составляли слово ПОБЕДА. Их всех арестовали на
улицах и доставили в ближайшие участки. Затем в тюрьму предварительного
заключения при полицейской префектуре. Оттуда в Турель. А 13 августа - в
лагерь Дранси. Вот кем были по профессии эти "еврейские подруги":
машинистки, работница бумажного завода, продавщица газет, уборщица,
почтальон, студентки. .
В августе аресты стали повальными. Теперь женщин даже не направляли в
тюрьму предварительного заключения, их везли прямо в Турель. В камере на
двадцать коек народу помещалось вдвое больше. В тесноте, в невыносимой
духоте усиливалась тревога. Все понимали, что Турель - лишь сортировочная
станция и их могут в любой момент увезти неизвестно куда.
Уже две партии евреек, во сотне в каждой, отправили в лагерь Дранси 19
и 27 июля. В их числе была и Рака Израилович, восемнадцатилетняя полька,
прибывшая в Турель в одни день с Дорой, возможно, в одной тюремной машине.
Скорее всего, они были соседками по камере.
12 августа вечером прошел слух, что всех евреек и тех, кого называли
"еврейскими подругами", завтра отправят в Дранси.
13 утром, с десяти часов, началась бесконечная перекличка во дворе
казармы, под каштанами. Там же, под каштанами, в последний раз
позавтракали. Порции были крошечные, после них еще больше хотелось есть.
Прибыли автобусы. Их было много, насколько я знаю, каждой узнице
досталось сидячее место. И Доре тоже. Был четверг, день свиданий.
Колонна тронулась. Ее окружали полицейские на мотоциклах. Автобусы
ехали той дорогой, которой сегодня добираются в аэропорт Руасси. Прошло
пятьдесят с лишним лет. Проложили автостраду, снесли загородные домики,
исказили облик северо-восточного предместья, постаравшись сделать его, как
и бывший участок 16, по возможности серым и ни о чем не напоминающим. Но
по дороге в аэропорт на синих дорожных указателях еще можно прочесть
прежние названия: ДРАНСИ, РОМЕНВИЛЬ. А у обочины автострады, недалеко от
заставы Баньоле, уцелел обломок тех времен, заброшенный деревянный сарай,
на котором отчетливо видна надпись: ДЮРМОР.
В Дранси, в сутолоке и неразберихе, Дора встретилась с отцом,
находившимся там с марта. В том августе лагерь, как и Турель, как и тюрьма
предварительного заключения, каждый день пополнялся все новыми и новыми
партиями мужчин и женщин. Тысячами прибывали они в товарных поездах из
свободной зоны. Сотни и сотни женщин, разлученных с детьми, привозили из
лагерей Питивье и Бон-ла-Роланд. А 15 августа прибыли четыре тысячи детей,
которых оторвали от матерей. Имена многих из них, в спешке написанные на
одежде, когда их увозили из Питивье и Бон-ла-Роланд, невозможно было
прочесть. Неизвестный ребенок N 122. Неизвестный ребенок N 146. Девочка
трех лет. Имя Моника. Фамилия неизвестна.
Лагерь был переполнен, и, поскольку ожидались новые партии из свободной
зоны, начальство решило 2 и 5 августа перевезти всех французских евреев из
Дранси в Питивье. Четыре девушки шестнадцати-семнадцати лет, в один день с
Дорой поступившие в Турель: Клодина Винербетт, Зелия Стролиц, Марта
Нахманович и Ивонна Питун, - тоже вошли в эту партию, общим числом в
полторы тысячи французских евреев. Надо думать, они питали иллюзию, что
французское подданство будет им защитой. Дора тоже была француженкой и
могла покинуть Дранси вместе с ними. Нетрудно догадаться, почему она этою
не сделала: предпочла остаться с отцом.
Оба, отец и дочь, покинули Дранси 18 сентября; с тысячей других мужчин
и женщин они отправились в Освенцим.
Мать Доры, Сесиль Брюдер, была арестована 16 июля 1942 года, в день
большой облавы, и сразу попала в Дранси. Там она встретилась с мужем,
всего несколько дней они пробыли вместе, а их дочь в это время находилась
в тюрьме Турель. Сесиль Брюдер освободили из Дранси 23 июля, наверно,
потому, что она родилась в Будапеште, а власти еще не отдали приказа
депортировать евреев - уроженцев Венгрии.
Удалось ли ей навестить Дору в Турели в какой-нибудь четверг или
воскресенье лета 1942 года? 9 января 1943 года она снова оказалась в
Дранси и с партией заключенных 11 февраля была отправлена в Освенцим -
через пять месяцев после мужа и дочери.
В субботу 19 сентября, на другой день после того, как Дора и ее отец
покинули Францию, оккупационные власти ввели комендантский час для
устрашения после террористического акта в кинотеатре "Рею". Никому не
разрешалось выходить на улицу с трех часов дня до завтрашнего утра. Город
опустел, будто прощался с Дорой.
И сегодня, в том Париже, в котором я пытаюсь отыскать ее следы, так же
пусто и тихо, как было в тот день. Я иду по безлюдным улицам. Для меня они
пусты даже вечерами, в час пик, когда люди спешат к метро. Я не могу не
думать о ней и слышу эхо ее шагов то в одном квартале, то в другом. На
днях это было возле Северного вокзала.
Я никогда не узнаю, как она проводила дни, где скрывалась, с кем была в
те зимние месяцы, в свой первый побег, и несколько весенних недель, когда
сбежала снова. Это ее секрет. Маленький, но бесценный секрет, и ни
палачам, ни предписаниям, ни так называемым оккупационным властям, ни
тюрьмам, казармам, лагерям, Истории, времени - всему, что оскверняет нас и
убивает, - его у нее не отнять.
О ПАТРИКЕ МОДИАНО
Когда читаешь книги Патрика Модиано, кажется, что его героя можно
встретить на любой улице сегодняшнего Парижа - задумчивого, ничем не
примечательного человека, который никуда не спешит в толпе энергичных
парижан и внимательно рассматривает стены зданий, улицы, деревья, словно
пытается что-то найти. "Вот здесь когда-то стоял дом, а теперь его больше
нет... А в этом доме жили люди, о которых я слышал, их тоже давно уже
нет... И я тут жил или бывал когда-то. Я не знал этих людей, но я должен
рассказать о них. Иначе кто о них напомнит? И зачем тогда я живу?"
О Патрике Модиано говорили, что он - пленник времени, предшествующего
его рождению (писатель родился 30 июля 1945 года). В 1968-м, когда во
Франции кипели политические страсти, когда его ровесники вышли на улицы с
лозунгами, двадцатитрехлетний Модиано писал свой первый роман "Площадь
Звезды" - о дне вчерашнем, о "тревожном и постыдном времени оккупации".
Позднее писатель говорил: "Мне было всего двадцать дет, но моя память
старше меня. Это время у меня в крови, и меня не покидает ощущение, будто
я родился от этого кошмара. Я постоянно возвращаюсь к нему, как
возвращаются к родным местам, и не могу иначе".
Тридцать лет прошло с тех пор, три насыщенных событиями десятилетия.
Модиано, еще в конце 70-х годов признанный критикой "самым замечательным,
самым необычным и бесспорно самым талантливым из молодых французских
писателей", выпустил в свет около двадцати книг" каждой из которых
неизменно сопутствовал успех. И все это время писатель и его герои жили и
сейчас живут "в мире, опрокинутом в прошлое", пытаясь извлечь его тайны
"из глубины забвения" (так называется один из последних романов Модиано).
Сегодня, на пороге нового тысячелетия, Патрик Модиано - один из самых
популярных писателей Франции, лауреат самых престижных литературных
премий. Но впечатление такое, будто слава никогда не волновала его: он
пишет потому, что не может не писать. "Дора Брюдер" - роман документальный
и в то же время исповедальный, глубоко личный; в этой книге он признается,
что пишет, как бы исполняя долг перед прошлым, перед теми, кого "не стало
в год, когда я родился", перед теми, кого, "не напиши я эти строки,
зачислили бы - живыми или мертвыми - в категорию неустановленных лиц".
В жизни Патрик Модиано - человек замкнутый, неразговорчивый и очень
застенчивый. Он чурается публичных сборищ и выступлений, хотя с каждой
новой книгой желающих взять у него интервью, пригласить на
пресс-конференцию или телепередачу становится все больше. Разумеется, ему
есть что сказать читателям, но говорить он предпочитает со страниц книг.
Писатель очень похож на героя своих романов: задумчивый прохожий, неспешно
идущий по парижским улицам, - хранитель памяти о тех, кто жил до него.
Нелегко тридцать лет нести такую ношу.
Н.Хотинская
Last-modified: Thu, 25 Jul 2002 20:08:26 GMT