Трумен Капоте. Воспоминания об одном рождестве
Перевод С. Митиной
Представьте себе раннее утро в конце ноября. По-зимнему холодное утро
двадцать с лишним лет тому назад. А теперь вообразите себе кухню в одном из
больших старых домов захолустного городка. Самое главное в кухне - черная
плита внушительных размеров, но есть здесь еще и большой круглый стол, и
камин, и кресла-качалки перед ним. Как раз сегодня камин впервые загудел
снова.
У окна кухни стоит женщина с коротко остриженными седыми волосами. На ней
теннисные туфли и вытянувшийся серый свитер поверх летнего ситцевого платья.
Она маленькая и быстрая, словно бентамская курочка, но после долгой болезни,
перенесенной еще в молодости, плечи ее жалостно сгорблены. Лицо у нее
приметное. Она смахивает на Линкольна - те же резкие черты, обветренная и
загорелая кожа; но вместе с тем есть у нее в лице что-то хрупкое, и овал его
куда тоньше, а глаза боязливые, светло-карие.
- Ух ты! - восклицает она, и от дыхания ее затуманивается стекло. -
Погода - в самый раз для рождественских пирогов!
Это она обращается ко мне. Мне семь лет, а ей самой уже за шестьдесят. Мы
с нею в родстве, но очень дальнем, и живем вместе давным-давно - с тех пор,
как я себя помню. В доме живут и другие люди, тоже наши родственники, и хотя
они распоряжаются нами и частенько заставляют нас плакать, мы, в общем, не
очень-то их замечаем. А с нею мы - задушевные друзья. Она зовет меня Дружок,
в память другого мальчика, который когда-то был ее задушевным другом. Тот,
первый Дружок, умер еще в восьмидесятьгх годах, когда она была совсем
ребенком. Да она и сейчас ребенок.
- Я это еще в постели почуяла, - говорит она, отворачиваясь от окна, и
глаза ее решительно поблескивают. - Бой часов на башне суда был такой
чистый, холодный. И птиц совсем не слышно: улетели в теплые края. Ну да,
ясное дело. Дружок, будет тебе уплетать лепешки. Тащи-ка сюда коляску. Да
помоги мне шляпу найти. Ведь нам надо испечь целых тридцать пирогов.
Вот так всегда: в конце ноября в одно прекрасное утро подружка моя словно
бы официально провозглашает начало рождественских праздников.
И вот воображение ее заработало, горящее в ее сердце пламя вспыхивает еще
ярче:
- Погода - в самый раз для рождественских пирогов! Тащи-ка сюда коляску.
Да помоги мне шляпу найти.
Наконец шляпа найдена - соломенная, величиной с колесо, с поблекшими от
дождя и солнца бархатными розами; когда-то она принадлежала более
франтоватой родственнице. Вдвоем мы вывозим коляску в сад и толкаем ее к
пекановой рощице. Это моя детская коляска, ее купили, когда я родился. Она
плетеная, но прутья расплетаются, а колеса вихляют, как ноги пьяницы. И
все-таки она служит нам верой и правдой: весной мы берем ее в лес и доверху
заваливаем цветами, целебными травками и папоротником - потом мы высаживаем
все это в горшки на задней веранде; летом, погрузив в нее снедь для пикника
и бамбуковые удочки, спускаемся к лесному ручью; да и зимой она не стоит без
дела - мы перетаскиваем на ней поленья с заднего двора в кухню, она служит
теплой постелью для нашего Королька, выносливого бело-рыжего терьера,
перенесшего чумку и два укуса гремучей змеи. Сейчас Королек рысцой бежит за
нами.
Три часа спустя мы снова в кухне - чистим пекановые орехи. Мы набрали их
полную коляску. У нас спины ломит, так прилежно мы их собирали. Владельцы
сада (а это, конечно, не мы) отрясли орехи и продали урожай, и нам так
трудно было искать последки, укрывшиеся среди листвы или в заиндевелой,
местами обманчиво темной траве... Крак! Скорлупа лопается с веселым треском,
и в матовой стеклянной посудине растет золотая горка сладких жирных ядрышек.
Королек встает на задние лапы - ему захотелось полакомиться, и подружка моя
то и дело украдкой подбрасывает ему орехи. Но при этом она твердит, что мы
сами их есть не должны:
- Нельзя, Дружок. Как начнешь есть, не оторвешься. А орехов и так еле-еле
хватит. Ведь нам их нужно на целых тридцать пирогов!
В кухне темнеет. Сумрак превращает окошко в зеркало, и сквозь наши
отражения уже виднеется восходящая луна. А мы все сидим у камина, освещенные
его пламенем, и трудимся. Наконец, когда луна уже совсем высоко, в огонь
летит последняя скорлупка; мы дружно и облегченно вздыхаем, глядя, как она
загорается. Коляска пуста, посудина наша полна до краев. Мы ужинаем
холодными лепешками, свининой, ежевичным вареньем и обсуждаем планы на
завтра. Завтра начнется самое для меня интересное - покупки. Мы накупим
вишни и лимонов, имбиря и ванили, гавайских ананасов в банках, изюма и
цукатов, грецких орехов и виски. Да еще сколько муки, масла, пряностей,
сколько яиц! Ей-богу, чтоб дотащить коляску домой, потребуется пони!
Но прежде чем приступить к покупкам, надо выяснить, как у нас с деньгами.
Вообще-то у нас их нет. Только если перепадет мелочишка от кого-нибудь в
доме (десять центов, по местным понятиям, - очень большая сумма) или мы сами
чем-нибудь подработаем: мы сбываем всякую ветошь, продаем ведерками ежевику,
варим на продажу джем, яблочный мармелад, персиковое варенье. А однажды мы
получили семьдесят девятый приз на общеамериканском конкурсе знатоков
футбола - пять долларов. По правде сказать, в футболе мы не смыслим
ровнехонько ничего. Просто участвуем в каждом конкурсе, о котором нам
доведется узнать. Сейчас главная наша надежда - Большой приз в пятьдесят
тысяч долларов, обещанный победителю конкурса на лучшее название для новой
марки кофе. (Мы предложили назвать ее "Нектар" и даже придумали текст для
рекламы: "Нектар - господний дар", - правда, были у нас колебания: подружка
моя опасалась, нет ли тут кощунства.) Но, честно говоря, единственным нашим
выгодным предприятием оказался Музей забав и уродств, который мы два года
назад устроили в сарае на заднем дворе. Забавой служил стереоптикон для
показа видов Нью-Йорка и Вашингтона - мы одолжили его у одной родственницы,
побывавшей в этих местах (узнав, для чего мы его брали, она рассвирепела), а
образчиком уродства - цыпленок о трех ногах, отпрыск одной из наших куриц.
Взглянуть на цыпленка пожелали все соседи. Входная плата была: для взрослых
пять центов, для детей - два. Мы собрали, ни много ни мало, двадцать
долларов, но потом музей пришлось срочно закрыть - издох главный наш
экспонат.
И все же - так или этак - мы умудряемся накопить к рождеству деньги на
пироги. Деньги эти хранятся в ветхом бисерном кошельке под полом, под
отстающей доской, под тем самым местом под кроватью моей подружки, куда она
ставит ночной горшок. Из этого надежного укрытия кошелек извлекается редко;
лишь для очередного вклада, да еще по субботам - каждую субботу мне выдается
десять центов на кино. Подружка моя никогда в кино не была, и ее туда вовсе
не тянет.
- Лучше ты мне потом расскажешь, про что картина, Дружок. Тогда я полней
все себе представлю. Да и, знаешь ли, в моем возрасте надо беречь глаза.
Когда мне явится Господь, я хочу его видеть ясно.
Она не только ни разу не ходила в кино, она никогда не была в ресторане,
не отдалялась от дома больше чем на пять миль, не получала и не отправляла
телеграмм; никогда не читала ничего, кроме комиксов и Библии, не употребляла
косметики, не ругалась, не желала никому зла, не лгала с умыслом, не
пропускала голодной собаки, чтобы ее не накормить. А вот кое-какие ее дела:
она убила мотыгой самую большую гремучую змею, какую когда-либо видели в
нашем округе (шестнадцать колец на хвосте); она нюхает табак (тайком от
домашних); приручает колибри (попробуйте-ка вы! а у нее они качаются на
пальце); рассказывает истории о привидениях (оба мы верим в привидения), до
того страшные, что от них даже в июле мороз подирает по коже; разговаривает
сама с собой; совершает прогулки под дождем; выращивает самую красивую в
городе японскую айву; знает рецепты всех древних индейских зелий, в том
числе и магического снадобья от бородавок...
После ужина мы уходим в комнатку моей подружки, расположенную в глубине
дома. Она спит там под лоскутным одеялом на железной кровати, выкрашенной
розовой масляной краской. Розовый цвет - ее любимый. В полном молчании,
наслаждаясь своей ролью заговорщиков, мы извлекаем наш кошелек из укрытия и
высыпаем его содержимое на одеяло. Вот долларовые бумажки, плотно свернутые
и зеленые, словно бутоны в мае. Унылые монеты по полдоллара, такие тяжелые,
что ими можно прикрыть глаза мертвеца. Хорошенькие десятицентовые монетки,
самые живые из всех - только они одни так задорно звенят. Пятачки и
четвертаки, обтершиеся, как голыши в ручье. Но больше всего отвратительных,
горько пахнущих медных центов - их целая куча. Прошлым летом мы подрядились
убивать мух - другие обитатели дома платили нам по центу за двадцать пять
штук. Ну и бойню мы устроили в августе! Мухи возносились прямо на небеса. Но
этой работой мы не очень гордились. И сейчас, когда мы пересчитываем грязные
центы, нам все кажется, что это дохлые мухи. В счете мы оба слабоваты, дело
движется туго, мы сбиваемся, начинаем все снова. По подсчетам моей подружки
у нас двенадцать долларов семьдесят три цента, по моим - ровно тринадцать
долларов.
- Хорошо бы ты ошибся, Дружок. Это надо ж - тринадцать! Жди беды: либо
тесто сядет, либо кто-нибудь из-за нашего пирога угодит на кладбище. Что до
меня, так я ни за что на свете тринадцатого с постели не подымусь!
И правда: тринадцатого она всегда целый день проводит в постели. Чтоб уж
наверняка избежать опасности, мы берем один цент и швыряем его за окошко.
Из всего, что нам требуется для пирогов, виски - самое .дорогое, и его
труднее всего раздобыть: в нашем штате - сухой закон. Впрочем, всем
известно, что бутылку виски можно купить у мистера Джонса по прозвищу
"Ха-ха". И назавтра, покончив с другими, более обыденными покупками, мы
отправляемся в заведение мистера Ха-ха ("вертеп", говорят о нем все) -
бревенчатую харчевню у реки, где танцуют и угощаются жареной рыбой. Мы здесь
бывали и раньше - по тому же самому поводу; но в предыдущие годы переговоры
с нами вела жена Ха-ха, коричневая, как йод, индианка с вытравленными
перекисью волосами и смертельно усталым лицом. Мужа ее мы никогда в глаза не
видели. Только слышали, что он тоже индеец. Огромный такой, и через все лицо
- шрамы от бритвы Его прозвали "Ха-ха", потому что он такой мрачный -
человек, который никогда не смеется. Харчевня его - большой балаган,
увешанный внутри и снаружи гирляндами разноцветных ослепительно-ярких
лампочек, - стоит на топком берегу в тени деревьев, по ветвям которых,
словно туман, расползается серый мох. Чем ближе мы подходим к харчевне, тем
медленнее идем. Даже Королек перестает резвиться и жмется к нашим ногам.
Ведь тут, случалось, убивали. Резали на куски. Проламывали черепа. В
следующем месяце в суде будет разбираться одно такое дело... Конечно, все
это происходит ночью, когда разноцветные лампочки отбрасывают нелепые тени и
завывает виктрола. А днем у харчевни обшарпанный и заброшенный вид. Я стучу
в дверь, Королек лает, моя подружка кричит:
- Миссис Ха-ха! Мэм! Есть тут кто-нибудь?
Шаги. Дверь распахивается. Сердца наши проваливаются куда-то: да это же
мистер Ха-ха Джонс собственной персоной! Он и вправду огромный, на лице у
него и вправду шрамы, он и вправду не улыбается. Нет, он посверкивает на нас
из-под приспущенных век сатанинскими глазами и грозно спрашивает:
- На что вам Ха-ха?
Мгновение мы стоим молча, парализованные страхом. Потом к подружке моей
возвращается голос, и она еле внятно говорит, вернее шепчет:
- С вашего позволения, мистер Ха-ха... Нам нужно кварту вашего лучшего
виски.
Глаза его превращаются в щелочки. Поверите ли? Ха-ха улыбается. Даже
смеется.
- Кто же из вас двоих пьяница?
- Нам в пироги нужно, мистер Ха-ха. В тесто.
Это словно бы отрезвляет его. Он хмурит брови:
- Не дело это, попусту переводить хороший виски.
Но все-таки он исчезает в темной глубине дома и возвращается вскоре с
бутылкой без наклейки, в которой плещется желтая, словно лютики, жидкость.
Показав нам, как жидкость искрится на свету, он говорит:
- Два доллара.
Мы расплачиваемся с ним мелочью. Он подбрасывает монетки на ладони,
словно игральные кости, и лицо его вдруг смягчается.
- Ну вот что, - объявляет он, ссыпав мелочь обратно в наш бисерный
кошелек. - Пришлете мне один из этих ваших пирогов, и все.
- Смотри-ка, - замечает на обратном пути моя подружка. - До чего славный
человек. Надо будет всыпать в его пирог лишнюю чашку изюма.
Плита, набитая углем и поленьями, светится, словно фонарь из выдолбленной
тыквы. Прыгают венички, сбивая яйца, крутятся в мисках ложки, перемешивая
масло с сахарным песком, воздух пропитан сладким духом ванили и пряным духом
имбиря; этими тающими, щекочущими нос запахами насыщена кухня, они
переполняют весь дом и с клубами дыма уносятся через трубу в широкий мир.
Проходят четыре дня, и наши труды закончены: полки и подоконник заставлены
пирогами, пропитанными виски, - всего у нас тридцать один пирог.
Для кого же?
Для друзей. И не только для тех, что живут по соседству. Напротив, по
большей части пироги наши предназначены людям, которых мы видели раз в
жизни, а то и совсем не видели. Людям, чем-нибудь поразившим наше
воображение. Как, например, президент Рузвельт. Или баптистские миссионеры с
Борнео - его преподобие Дж. К. Луси с женой, которые прошлой зимой читали
здесь лекции. Или низенький точильщик, два раза в год проезжающий через наш
городок. Или Эбнер Пэкер, водитель шестичасового автобуса из Мобила, -
каждый день, когда он в облаке пыли проносится мимо, мы машем ему рукой, и
он машет нам в ответ. Или Уистоны, молодая чета из Калифорнии, - однажды их
машина сломалась у нашего дома и они провели приятный часок, болтая с нами
на веранде. (Мистер Уистон нас тогда щелкнул своим аппаратом - мы ведь ни
разу в жизни не снимались.)
Может быть, совсем чужие или малознакомые люди кажутся нам самыми верными
друзьями лишь потому, что подружка моя стесняется всех и не робеет только
перед чужими? Думаю, так оно и есть. А кроме того, у нас такое чувство, что
хранимые нами в альбоме благодарственные записки на бланках Белого дома,
редкие вести из Калифорнии и с Борнео, дешевые поздравительные открытки
низенького точильщика приобщают пас к миру, полному важных событий и
далекому от нашей кухни, за окном которой стеною стоит небо.
...А сейчас в окошко скребется по-декабрьски голая ветка смоковницы.
Кухня уже опустела, все пироги разосланы; вчера мы свезли на почту последние
несколько штук. Чтобы купить марок, нам пришлось вывернуть кошелек
наизнанку, и теперь у нас ни гроша за душой. Я очень этим подавлен, но
подружка моя утверждает, что завершение нашей работы надо отпраздновать, - в
бутылке, которую дал нам Ха-ха, осталось еще пальца на два виски. Одну ложку
вливаем Корольку в мисочку с кофе - он любит, чтобы кофе был крепкий, с
цикорием, - остальное делим между собой. Мы оба ужасно боимся пить
неразбавленный виски. После первых глотков мы морщимся, передергиваем
плечами - брр! А потом начинаем петь, каждый свое. Из своей песни я знаю
всего несколько слов: "Приходи, приходи в негритянский поселок, собрались
все франтихи и франты на бал". Но зато я умею танцевать. Вот кем я буду -
чечеточником, стану плясать чечетку в кино. Я отплясываю, тень моя мечется
по стенам. От нашего пения трясется посуда на полках. Мы хихикаем, будто нас
кто-то щекочет. Королек перекатывается на спину, дрыгает лапами, что-то
вроде улыбки растягивает его черную пасть. Во мне все горит и искрится, как
трещащие в печке поленья, я беззаботен, словно ветер в трубе. Подружка моя
кружится в вальсе вокруг плиты, приподняв подол бедной ситцевой юбки, словно
это вечернее платье. "Покажи мне дорогу к дому..." - напевает она, и ее
теннисные туфли поскрипывают в такт. "Покажи мне дорогу к дому..."
Кто-то входит. Две родственницы. Обе взбешены. Они буравят нас глазами,
дырявят языком. Они взвинчивают себя, слова их сливаются в сплошную мелодию
гнева:
- Семилетний ребенок! И от него разит виски! Ты спятила, что ли? Напоить
семилетнего ребенка! Какая-то полоумная! Верный путь к гибели! Вспомни-ка
двоюродную сестру Кэйт! Дядюшку Чарли! Свояка дядюшки Чарли! Позор! Стыд
какой! Срам! На колени! Моли Господа о прощении!
Королек забивается под плиту. Подружка моя разглядывает свои туфли,
подбородок ее дрожит. Потом она поднимает подол юбки, сморкается в него и
убегает в свою комнату... Весь город давно заснул, в доме все стихло,
слышится только бой часов да потрескиванье догорающих угольков в печах, а
она все плачет в подушку, мокрую, как носовой платок вдовы.
- Не плачь, - говорю я ей. Я сижу у нее в ногах на постели и дрожу от
холода, хотя на мне фланелевая ночная рубашка, пропахшая сиропом от кашля,
который мне давали прошлой зимой. - Ну не надо, - я уговариваю ее, щекочу ей
пятки, дергаю за пальцы. - Такая старая, и вдруг плачет.
- А все потому... - отвечает она, икая, - ...потому, что я правда совсем
старая стала. Старая и смешная.
- Вовсе ты не смешная. Ты веселая. Веселей всех. Послушай, перестань
плакать, а то завтра будешь усталая и мы не сможем пойти за елкой.
Она сразу садится. Королек вспрыгивает на кровать, хотя это ему не
разрешается, и лижет ей щеки.
- Я знаю. Дружок, где найти красивую елку. И остролист. Ягоды у него
огромные, как твои глазищи. Но надо зайти далеко в лес, так далеко мы еще не
ходили. Оттуда нам всегда приносил елку папа, он тащил ее на плечах.
Пятьдесят лет с тех пор миновало. Ох, я уже не могу дождаться, поскорее бы
утро!
Утро. Трава поблескивает от инея. Солнце, круглое, как апельсин, и
оранжевое, как луна в душную летнюю ночь, покачивается на горизонте, заливая
блеском посеребренные морозом деревья. Где-то вскрикивает цесарка. Из
подлеска доносится хрюканье одичавшего борова. Мы оставляем коляску у
быстрого и мелкого, по колено, ручья. Королек переправляется первый, он
скулит, шлепая лапами по воде - жалуется на быстрое течение, на ледяную
воду, от которой можно схватить воспаление легких. Мы бредем за ним следом,
каждый держит над головой свою обувь и снаряжение - топорик и холщовый
мешок. Еще с милю - сквозь колючки шиповника, вцепляющиеся в нашу одежду, по
ржавчине опавшей хвои, расцвеченной кое-где яркими поганками и птичьими
перьями. То тут, то там зашуршит или молнией мелькнет с
пронзительно-радостным криком пичужка, напоминая нам, что не все птицы
улетели в теплые края.
Тропинка вьется сквозь залитые лимонным солнцем прогалины, сквозь темные
туннели в зарослях дикого винограда. Еще ручей: вокруг нас вспенивает воду
армада потревоженных пестрых форелей, упражняются в прыжках толстые,
величиною с тарелку, лягушки, прилежно трудятся бобры; строя плотину. На том
берегу уже отряхивается Королек, он весь дрожит. Подружка моя тоже дрожит,
но не от холода, а от азарта. Она закидывает голову, чтобы поглубже вдохнуть
густой запах хвои, и с одной из облезлых бархатных роз, украшающих ее шляпу,
слетает лепесток
- Мы почти что у цели. Чувствуешь запах, Дружок? - спрашивает она, словно
мы приближаемся к океану.
А это и вправду своего рода океан. Целые акры пахучих елей и остролиста -
его ягоды рдеют, словно китайские фонарики; на них с карканьем устремляются
чернью вороны. Набив мешки зелеными с алым ветками остролиста - их хватит
для гирлянд на десяток окон, - мы приступаем к выбору елки.
- Она должна быть в два раза выше ребенка, - рассуждает моя подружка. -
Чтобы он не мог стащить с верхушки звезду.
Елка, которая нам приглянулась, как раз вдвое выше меня. Стройная,
пригожая, а уж здорова! Лишь на тридцатом ударе наших топориков она валится
с надрывающим сердце скрипучим криком. Ухватив ее, словно добычу, мы
пускаемся в долгий обратный путь. Через каждые несколько шагов мы вынуждены
отдыхать - садимся и тяжело дышим.
Но радость удачливых охотников придает нам силы. И еще нас подхлестывает
бодрящий, льдистый аромат хвои.
На закате мы добираемся по красному глинистому проселку до города.
Сокровище наше укреплено на коляске, и многие из встречных хвалят его: до
чего славное деревце, говорят они, где вы его раздобыли? Но подружка моя
отвечает уклончиво.
- Да так, в одном месте, - еле слышно бормочет она.
Рядом с нами останавливается машина, из окна высовывается ленивая жена
богача-мукомола:
- Даю тебе четвертак за эту метлу, - говорит она ноющим тоном.
Обычно подружка моя не любит отказывать, но тут она резко мотает головой:
- Нет, мы ее и за доллар не отдадим.
Жена мукомола не унимается:
- Скажешь тоже, за доллар! Пятьдесят центов, вот моя крайняя цена.
Слушай, тетка, ты же можешь себе раздобыть еще одну, совершенно такую же.
- Навряд ли, - мягко и задумчиво произносит моя подружка. - Все на свете
неповторимо.
Дома. Королек шлепается у горящего камина и засыпает до утра. Он храпит
громко, как человек.
На чердаке в одном из сундуков хранятся: коробка из-под обуви с
горностаевыми хвостиками (они срезаны с меховой накидки одной весьма
странной дамы, снимавшей когда-то комнату у нас в доме), растрепанные мотки
порыжевшей от времени канители, серебряная звезда, коротенькая гирлянда
допотопных, явно небезопасных в пожарном отношении лампочек, смахивающих на
разноцветные леденцы. Украшения расчудесные, но их маловато. Подружке моей
хочется, чтобы елка наша сияла, словно окно из цветных стекол в баптистской
церкви, чтобы ветви ее клонились под тяжестью украшений, как от толстого
слоя снега. Но роскошные японские игрушки, которые продаются у Вулворта, нам
не по карману. Поэтому мы, как обычно под рождество, целыми днями сидим за
кухонным столом и мастерим украшения сами с помощью ножниц, цветных
карандашей и кипы цветной бумаги. Я рисую, подружка моя вырезает. Больше
всего у нас кошек и рыбок (их проще всего рисовать), потом яблоки, арбузы,
есть и несколько ангелов с крыльями - мы делаем их из серебряной обертки от
шоколадок. С помощью английских булавок мы прикрепляем свои изделия к елке и
в довершение всего усыпаем ветки комочками хлопка, собранного для этой цели
еще в конце лета. Оглядев елку, подружка моя радостно всплескивает руками:
- Нет, честно, Дружок. Ведь ее так и хочется съесть, верно?
Королек и вправду пытается съесть ангела.
Потом мы плетем из остролиста гирлянды для окон, обвязываем зелень
лентами. Когда с этим покончено, начинаем готовить подарки для всех наших
родственников. Дамам - самодельные шарфики, мужчинам - собственного
приготовления снадобье из лимонного сока, лакрицы и аспирина ("Принимать при
первых симптомах простуды и после охоты"). Но пора мастерить подарки друг
для друга. Тут мы начинаем работать порознь, втихомолку. Мне бы хотелось
купить в подарок моей подружке перламутровый перочинный нож, приемник и
целый фунт вишни в шоколаде (мы один раз попробовали эти конфеты, и с тех
пор она постоянно твердит: "Знаешь, Дружок, я могла бы ими одними питаться
всю жизнь; вот как Бог свят, могла бы, а ведь я никогда не поминаю его имени
всуе"). Вместо этого я мастерю ей бумажного змея. А ей хотелось бы подарить
мне велосипед. (Она мне миллион раз говорила: "Если б я только могла,
Дружок... Достаточно скверно, что сама не имеешь того, чего хочешь, но когда
и другим не можешь подарить то, что им хочется, от этого уже совсем тошно. И
все-таки я как-нибудь изловчусь, раздобуду тебе велосипед. Только не
спрашивай как. Может быть, украду".) Но я совершенно уверен, что она
мастерит мне змея - так же, как в прошлом году и в позапрошлом; а в
позапозапрошлом мы подарили друг другу рогатки. По мне, и то и другое
неплохо. Мы с ней чемпионы по запуску змея и разбираемся в ветрах, как
заправские моряки. Моя подружка ловчее меня, - она умудряется запускать змея
даже в затишье, когда облака стоят неподвижно.
В сочельник нам кое-как удается наскрести пятачок, и мы отправляемся к
мяснику за обычным подарком для Королька. Покупаем ему хорошую мозговую
кость, заворачиваем ее в комикс и подвешиваем на верхушке елки, рядом с
серебряной звездой. Королек знает, что она там. Он усаживается под елкой и,
словно завороженный, не отрываясь, жадно смотрит вверх. Уже пора спать, а
его никакими силами не оттащишь от елки. Я взбудоражен не меньше его.
Сбрасываю с себя одеяло, переворачиваю подушку, как в жаркую летнюю ночь.
Где-то кричит петух, но это он прежде времени - солнце еще над другой
стороной земли.
- Дружок, ты не спишь? - окликает меня из своей комнаты моя подружка.
Комнаты наши рядом, и мгновенье спустя она уже сидит со свечкой в руке у
меня на кровати.
- Знаешь, у меня сна - ни в одном глазу, - говорит она. - Мысли скачут,
как зайцы. Ты как думаешь, Дружок, миссис Рузвельт подаст наш пирог к обеду?
Оба мы беспокойно вертимся, она стискивает мне руку, выражая этим свою
любовь.
- А ведь раньше рука у тебя была куда меньше. До чего же мне тяжко
видеть, как ты растешь. А когда ты совсем вырастешь, мы все равно будем
друзьями?
Я отвечаю, что будем всегда.
- Я так расстроена, Дружок! Мне очень хотелось подарить тебе велосипед Я
пробовала продать камею - папин подарок. Дружок... - Она смущенно
останавливается. - ...Я опять смастерила тебе змея.
Тут я признаюсь, что тоже смастерил ей в подарок змея, и мы начинаем
хохотать. Свеча догорает, ее уже не удержать в руке. Вдруг она гаснет, и в
комнату проникает звездный свет. Звезды размеренно кружатся в окошке, они
словно видимые глазу рождественские псалмы, медленно-медленно умолкающие с
зарей... Наверное, мы задремали, но первый утренний свет будто обрызгивает
нас холодной водой; мы вскакиваем и, тараща глаза от волнения, слоняемся по
дому - ждем, когда же проснутся остальные. Моя подружка нарочно роняет на
кухне чайник. Я отплясываю чечетку перед закрытыми дверями. Постепенно все
обитатели дома, один за другим, вылезают из своих спален, и по виду их ясно,
что они готовы убить нас обоих. Но нельзя - рождество! Для начала -
обильнейший завтрак. Чего тут только нет - и оладьи, и жаркое из белки, и
маисовая каша, и сотовый мед. У всех повышается настроение, но только не у
меня и не у моей подружки. По правде сказать, мы ждем не дождемся
рождественских подарков, от нетерпения нам кусок не лезет в горло.
Ну так вот, я очень разочарован. Да тут кто угодно разочаруется: мне
преподносят носки, рубашку для воскресной школы, несколько носовых платков,
поношенный свитер и годовую подписку на детский религиозный журнал "Юный
пастырь". Во мне все кипит, ей-богу!
У подружки моей урожай богаче. Самый приятный из полученных ею подарков -
кулек с мандаринами. Но главный предмет ее гордости - шаль из белой шерсти,
связанная замужней сестрой. Впрочем, она уверяет, что больше всего
обрадовалась моему змею. Он и вправду очень красивый, хотя и не так хорош,
как тот, который мне дарит она. Тот змей голубой, он усыпан зелеными и
золотыми звездочками, полученными за примерное поведение, и ко всему на нем
краской выведено - ДРУЖОК
- Дружок, поднимается ветер!
Ветер и впрямь поднялся. Позабыв обо всем, мы бросаемся на лужайку за
домом, где Королек зарывает обглоданную кость (и где следующей зимой зароют
его самого). Там, продираясь сквозь густую, высокую, по пояс, траву, мы
запускаем наших змеев и чувствуем, как они рвутся с бечевок - словно
небесные рыбы плывут по ветру и дергают удочки. Согревшись на солнце, мы,
довольные, растягиваемся на траве, чистим мандаринки и смотрим, как мечутся
в поднебесье наши змеи. Вскоре я забываю и про носки, и про поношенный
свитер. Я так счастлив, будто мы получили тот самый приз в пятьдесят тысяч
долларов, который обещан за лучшее название для новой марки кофе.
- Ой, ну и дура же я! - восклицает моя подружка, вдруг встрепенувшись,
словно она забыла вынуть лепешки из духовки. - Знаешь, о чем я все думаю? -
говорит она таким тоном, будто только что сделала важное открытие, и
улыбается, глядя куда-то мимо меня. - Я раньше думала: человек может увидеть
Господа, только если он болен или же умирает. И я представляла себе: Господь
является в сиянии, прекрасном, как цветное окошко в баптистской церкви,
когда в него светит солнце, и таком ярком, что не заметишь даже, как
наступит тьма. Большое было утешение думать, что от этого света все страхи
исчезнут. А теперь могу об заклад побиться, что так не бывает. Ручаюсь -
когда человек умирает, ему становится ясно, что Господь уже являлся ему. Что
все вот это... - и она делает широкий жест рукой, показывая на облака, и на
наших змеев, и на траву, и на Королька, зарывающего кость, - все, что люди
видят вокруг, это и есть Бог. Что до меня, я могла бы покинуть мир, имея
перед глазами хотя бы нынешний день.
Это последнее рождество, которое мы проводим вместе. Жизнь разлучает нас.
Те, кто уверен, что им надлежит вершить мою судьбу, решают, что меня надо
отдать в военную школу. И начинается унылое чередование тюрем, где жизнь
подчинена сигналам горна, и мрачных летних лагерей с их опостылевшей
побудкой. Теперь у меня другой дом, однако он не в счет. Мой дом там, где
живет моя подружка, но больше мне в нем не пришлось побывать.
А она остается там и, как прежде, возится в кухне. Сперва вдвоем с
Корольком. Потом совсем одна. ("Дружок, хороший мой, - с трудом разбираю я
ее каракули, - вчера лошадь Джима Мейси убила копытом Королька. Хорошо еще,
что песик не очень мучился. Я его завернула в простыню из тонкого полотна и
свезла в коляске на Симпсонов луг - пусть лежит вместе со всеми косточками,
которые там зарывал...")
Еще несколько раз она печет к рождеству пироги, теперь уже без меня.
Печет не так много, как прежде, но печет и, разумеется, всегда присылает мне
"самый удачный из всех".
В каждом письме я нахожу монетку в десять центов, обернутую в туалетную
бумагу: "Сходи в кино и напиши мне, про что картина". Но мало-помалу она
начинает путать меня в своих письмах с другим своим приятелем - тем Дружком,
который умер еще в восьмидесятых годах; все чаще и чаще она остается в
постели не только тринадцатого числа, но и в другие дни. И наконец наступает
по-зимнему холодное ноябрьское утро, когда деревья совсем обнажились и
больше не слышно птиц, а подружка моя уже не может подняться с постели, не
может воскликнуть:
- Ух ты! Погода - в самый раз для рождественских пирогов!
И когда это случается, я ощущаю это сразу. Сообщение от родных лишь
подтверждает весть, которую я каким-то таинственным образом уже получил. И
от меня отрывается что-то - незаменимая часть моего существа, - словно
рвется бечевка и улетает бумажный змей. Вот почему, проходя в то декабрьское
утро по школьному двору, я обвожу глазами небо. Будто надеюсь увидеть двух
упущенных змеев, торопливо и дружно улетающих в небеса.
Компьютерный набор - Сергей Петров
Дата последней редакции - 26.01.00
Last-modified: Fri, 06 Sep 2002 08:26:17 GMT