Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Henry James. Washington Square (1880). Пер. - В.Паперно.
   В кн.: "Генри Джеймс. Избранные произведения в двух томах. Том первый".
   Л., "Художественная литература", Ленинградское отделение, 1979.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   В первой половине нынешнего века, а точнее - на ее исходе, в  Нью-Йорке
весьма успешно практиковал один  врач,  в  исключительной,  пожалуй,  мере
пользовавшийся уважением, которым в Соединенных Штатах  всегда  награждали
достойных представителей медицинской профессии. В  Америке  эта  профессия
пользуется неизменным почтением,  и  здесь  она  успешней,  чем  в  других
странах, завоевала право называться  "благородной"  профессией.  Общество,
которое от своих видных членов требует, чтобы  они  либо  зарабатывали  на
безбедное существование, либо делали вид, что  зарабатывают,  решило,  что
искусство врачевания прекрасно соединяет в себе  два  элемента,  достойных
доверия: оно принадлежит к области практического, что в Соединенных Штатах
составляет прекрасную рекомендацию, и оно  озарено  светом  науки,  а  это
весьма ценится в стране, где  любовь  к  знанию  не  всегда  сочетается  с
наличием досуга и средств.
   О докторе Слоупере говорили среди прочего, что его образованность и его
мастерство находятся в полнейшей гармонии; он был, что называется,  ученый
медик, и тем не менее лечение его не было чисто умозрительным - он  всегда
прописывал больному какое-нибудь лекарство. При всей очевидной  дотошности
доктора Слоупера он не был сухим теоретиком и, хотя и пускался иной раз  в
столь  подробные   объяснения,   что   больному   они   могли   показаться
бесполезными, все же  (в  отличие  от  некоторых  известных  нам  лекарей)
никогда не  ограничивался  одними  объяснениями,  а  обязательно  оставлял
какой-нибудь непонятный рецепт. Иные доктора оставляют рецепты без  всяких
объяснений; доктор Слоупер, однако,  и  к  этому  -  самому,  в  сущности,
плебейскому - разряду врачей не относился. Читатель поймет, что я описываю
человека незаурядного ума; оттого-то доктор  Слоупер  и  сделался  местной
знаменитостью.
   В пору, к которой относится большая часть нашего рассказа, доктору было
около пятидесяти и слава его достигла апогея. Он отличался остроумием и  в
лучшем обществе Нью-Йорка слыл человеком светским, каковым в  значительной
степени и являлся. Спешу добавить, дабы избежать возможных  недоразумений,
что он отнюдь не склонен был пускать  пыль  в  глаза.  Он  был  кристально
честен - настолько честен,  что  ему  едва  ли  мог  представиться  случай
обнаружить это свое качество в полной мере; и, несмотря  на  беспредельное
добродушие людей, составлявших круг его пациентов и  любивших  похвастать,
что их  пользует  "самый  блестящий"  врач  в  стране,  доктор  Слоупер  в
ежедневных заботах о них подтверждал таланты, которыми наделяла его молва.
По характеру он был наблюдатель, даже философ, и "блистать" было  ему  так
естественно и давалось (согласно молве)  так  легко,  что  он  никогда  не
прибегал к внешним эффектам и был чужд трюкачеству  и  лицедейству,  коими
пользуются посредственности. Судьба, надо  признаться,  благоприятствовала
доктору Слоуперу, и путь к успеху  не  был  для  него  усеян  терниями.  В
двадцать семь лет он женился, по любви, на прелестной девице по имени мисс
Кэтрин Харингтон, из Нью-Йорка, которая в  добавление  к  своим  прелестям
принесла ему солидное  приданое.  Миссис  Слоупер  была  приятна,  изящна,
образованна и элегантна, а в 1820 году, перед замужеством, она слыла одной
из самых очаровательных  девиц,  живших  в  небольшой,  но  многообещающей
столице (*1), которая теснилась в то время вокруг парка Бэтери на  острове
Манхэттен и одним краем выходила  на  залив,  а  другим,  северным,  -  на
зеленые обочины Канал-стрит. К двадцати семи годам Остин Слоупер настолько
преуспел, что никто не  был  особенно  удивлен,  когда  молодая  особа  из
высшего круга,  обладавшая  десятью  тысячами  годового  дохода  и  самыми
прелестными глазками на острове Манхэттен,  предпочла  его  дюжине  других
поклонников.  Глазки  ее,  а  также  и  кое-что  им   сопутствовавшее,   в
продолжение пяти  лет  составляли  источник  величайшего  наслаждения  для
молодого медика - ее счастливого и преданного мужа.
   Тот факт, что  женой  доктора  Слоупера  стала  женщина  состоятельная,
ничуть не изменил его жизненных планов, и он продолжал  совершенствоваться
в своей профессии с таким упорством, словно у  него  по-прежнему  не  было
никаких средств, кроме части скромного отцовского наследства,  которое  он
разделил  со  своими  братьями  и  сестрами.  Упорство  доктора  не   было
направлено преимущественно на составление капитала; скорее,  он  стремился
чему-то научиться и что-то  совершить.  Научиться  чему-то  интересному  и
совершить что-то полезное - такова была, вообще говоря, программа, которую
доктор себе когда-то начертал  и  ценность  которой  ничуть  не  умалялась
оттого, что волею судьбы он выгодно женился. Он  любил  свою  практику,  с
удовольствием сознавал, что наделен незаурядными способностями,  любил  их
применять,  и  так  как  врачевание,  несомненно,  составляло  главное   и
единственное призвание доктора Слоупера, он - при всем  своем  достатке  -
продолжал врачевать. Удачное устройство семейных  дел,  конечно,  избавило
его от немалой доли утомительного труда, а связи жены со сливками общества
принесли  ему  немалое  число  пациентов,  чьи  недуги,  возможно,  и   не
интереснее недугов, которые встречаются у низших классов, но  зато  служат
объектом более пристального  внимания.  Доктор  Слоупер  жаждал  набраться
опыта, и за двадцать лет практики набрался его вполне. Добавим, что пришла
к нему опытность такими путями, что, хотя в них, может быть, и  заключался
какой-то особый смысл, доктор не возблагодарил провидение за свою  судьбу.
Первое дитя его, мальчик, подававший -  по  убеждению  доктора,  вовсе  не
склонного к пустым восторгам, - необыкновенные надежды, умер трех  лет  от
роду: не спасли его ни нежные заботы матери, ни ученость  отца.  Два  года
спустя миссис Слоупер родила второго ребенка, но скорбящему отцу,  который
некогда поклялся сделать из своего первенца настоящего  джентльмена,  этот
второй ребенок  не  сумел  заменить  утраченного  сына:  злосчастное  дитя
оказалось девочкой. Доктор испытал разочарование;  худшее,  однако,  ждало
его впереди. Через неделю после родов у молодой матери, которая их  легко,
как будто, перенесла, внезапно обнаружились весьма тревожные  симптомы,  и
еще до исхода следующей недели Остин Слоупер стал вдовцом.
   Для человека, профессия которого заключается  в  том,  чтобы  сохранять
людям жизнь, такой оборот дела в собственной семье едва ли  можно  считать
свидетельством успеха, и  блестящий  врач,  который  в  течение  трех  лет
потерял жену и сына, должен быть готов к тому, что его репутация искусного
лекаря - или слава любящего семьянина -  подвергнется  пересмотру.  Однако
наш приятель избежал пересудов; точнее, единственный, кто осудил  доктора,
был он сам, судья самый компетентный и самый беспощадный. До  конца  своих
дней он ощущал тяжесть своего приговора, а бичевание, которому он  подверг
себя в ночь после смерти жены, оставило на его совести вечные шрамы:  ведь
бич держала сильная рука  -  рука  самого  доктора  Слоупера.  Нью-йоркцы,
всегда, повторяю, весьма ценившие  доктора,  теперь  слишком  жалели  его,
чтобы иронизировать на его счет. Несчастье придало его  фигуре  интерес  и
даже  увеличило  его  известность.  Говорили,  что  и  семьи   врачей   не
застрахованы  от  губительных  болезней  и  что  другие  пациенты  доктора
Слоупера, а не только вышеупомянутые  двое,  тоже,  бывало,  умирали;  это
составляло достойный прецедент. У него все  же  осталась  дочка,  и,  хотя
вовсе не такого отпрыска хотел доктор, он  решил  воспитать  ее  наилучшим
образом. В характере доктора скопился изрядный запас отцовской властности,
до той поры не находившей применения, и он щедро обратил ее на  девочку  в
первые годы ее жизни. Имя ей дали, конечно, в  честь  бедняжки  матери,  и
даже в младенчестве доктор называл дочь  не  иначе  как  полным  именем  -
Кэтрин. Она росла здоровой, крепкой девочкой,  и,  глядя  на  нее,  доктор
часто повторял себе, что по крайней мере избавлен от опасений за ее жизнь.
Я сказал "по крайней мере",  потому  что,  по  правде  говоря,  она...  Но
разговор об этой правде я пока отложу.





   Когда девочке было лет десять, доктор  пригласил  свою  сестру,  миссис
Пенимен, пожить у него. Девиц Слоупер было только  две,  и  обе  они  рано
вышли  замуж.  Младшая  стала  миссис  Олмонд   -   женой   преуспевающего
коммерсанта и  матерью  цветущего  семейства.  Она  и  сама  цвела:  могла
похвастать приятной  внешностью,  покладистым  нравом  и  здравым  умом  и
пользовалась  расположением  своего  умного  брата,  который,  когда  дело
касалось  женщин,  твердо  знал,  кому  отдавать   предпочтение   и   кого
игнорировать  -  даже  если  и  те,  и  другие  приходились  ему  близкими
родственницами. Он предпочитал миссис Олмонд своей второй сестре, Лавинии,
которая вышла за  бедного  священника,  отличавшегося  хилым  здоровьем  и
цветистой речью, к в тридцать три года осталась вдовой, без  детей  и  без
состояния;  единственный  ее  капитал  составляли  воспоминания  о  цветах
красноречия мистера Пенимена, слабый аромат которых все еще  витал  вокруг
ее собственных речей. Тем не менее доктор предложил ей поселиться под  его
кровом, и Лавиния приняла предложение с готовностью  женщины,  десять  лет
прожившей с мужем в городке под названием Покипси  (*2).  Доктор  не  имел
намерения поселить ее у себя навсегда; он пригласил Лавинию остановиться в
его доме на то время, которое ей  потребуется,  чтобы  найти  и  обставить
квартиру. Трудно сказать в точности, пыталась  ли  миссис  Пенимен  искать
квартиру, но доподлинно известно, что она таковой не нашла. Она поселилась
у своего брата и  съезжать  не  собиралась;  и  когда  Кэтрин  исполнилось
двадцать лет, тетя Лавиния по-прежнему оставалась  одной  из  самых  ярких
фигур ее антуража. Согласно заявлениям самой миссис Пенимен, она  осталась
в доме, чтобы следить за воспитанием племянницы. Во всяком случае,  именно
так  она  заявляла  всем,  кроме  доктора,  который  никогда  не  требовал
объяснений, если мог на досуге выдумать их сам да еще  получить  от  этого
занятия известное удовольствие. К тому же  миссис  Пенимен,  хотя  и  была
наделена изрядной долей  несколько  напускной  самоуверенности,  но  -  по
трудноопределимым причинам - не решалась выставлять себя  перед  братом  в
качестве кладезя знаний. Чувство такта было не слишком развито  в  ней,  и
все же его хватало, чтобы удержать ее от подобной ошибки; у брата же такта
было довольно, и, понимая положение сестры, он прощал ей намерение прожить
полжизни за его счет. Поэтому на  молчаливое  предложение  миссис  Пенимен
остаться в доме, так как бедной сиротке следует  иметь  подле  себя  умную
женщину, доктор ответил молчаливым согласием.  Высказывать  свое  согласие
вслух он и не стал бы,  ибо  он  не  был  ослеплен  умом  своей  сестрицы.
Исключая период влюбленности в мисс  Кэтрин  Харингтон,  доктора  Слоупера
никогда не ослепляли свойства женской натуры; в известной степени он  был,
что называется, дамский доктор и все  же  в  глубине  души  вовсе  не  был
склонен восторгаться тонко организованным полом. "Тонкость" эту он полагал
скорее забавной, чем полезной, и, кроме того, у него было представление  о
красоте всего разумного, а пациентки доктора Слоупера редко  радовали  его
подобной красотой. Разумной женщиной была жена доктора, но  ее  он  считал
счастливым  исключением:  среди  нескольких  убеждений,   которых   доктор
придерживался, это было, пожалуй, основное. Оно  отнюдь  не  помогало  ему
легче справиться с горечью потери или скорее ее восполнить; и  оно  мешало
ему вполне оценить возможности Кэтрин и  благодеяния  миссис  Пенимен.  По
истечении полугода он все же  принял  постоянное  присутствие  сестры  как
свершившийся факт, а когда Кэтрин подросла, понял,  что  ей  действительно
полезно общество особы  несовершенного  пола.  Он  был  отменно  вежлив  с
Лавинией, безукоризненно, церемонно вежлив, и, кроме одного случая,  когда
он вспылил во время обсуждения теологических проблем с ее покойным  мужем,
она ни разу в жизни не видела брата разгневанным. С ней  он  теологических
проблем не обсуждал; он с ней вообще  ничего  не  обсуждал,  ограничившись
тем, что очень ясно и в непререкаемой форме изложил свои пожелания  насчет
воспитания дочери.
   Однажды, когда девочке было лет двенадцать, доктор сказал своей сестре:
   - Лавиния, постарайся научить ее думать. Я хочу, чтобы моя  дочь  умела
думать.
   Миссис Пенимен углубилась в размышления.
   - Значит ли это, дорогой Остин, - спросила  она  через  минуту,  -  что
уметь думать, по-твоему, важнее, чем уметь творить добро?
   - Творить добро? - переспросил доктор. - Человек, не умеющий думать, не
может творить добро.
   Против этого утверждения миссис Пенимен не стала  возражать;  вероятно,
она  вспомнила,  что  ее   собственные   великие   заслуги   перед   миром
действительно объясняются ее разносторонним развитием.
   - Разумеется, я хочу видеть Кэтрин добродетельной  женщиной,  -  сказал
доктор на следующий день. - Но добродетели ее ничуть не пострадают, если к
ним добавится немного ума. Я  не  боюсь,  что  она  вырастет  злой;  в  ее
характере нет и не будет ни грана жестокости. Она ласкова, как теленок; но
я не хочу, чтобы лет через шесть мне пришлось сравнивать ее с коровой.
   - Ты боишься, что Кэтрин вырастет недалекой девушкой? Не  беспокойся  -
ведь пасти ее буду я!  -  заявила  миссис  Пенимен,  ибо  она  уже  начала
заниматься образованием племянницы: усаживала ее за фортепьяно, за которым
Кэтрин выказывала некоторые способности, и водила в танцкласс,  в  котором
девочка, надо признаться, успеха не имела.
   Миссис Пенимен была высокая, худая,  светловолосая,  несколько  увядшая
женщина;   она   отличалась   исключительным   благодушием,    чрезвычайно
аристократическими манерами, слабостью к легкому чтению и какой-то нелепой
уклончивостью   и   скрытностью   характера;   она   была   романтична   и
сентиментальна и питала страсть ко всяким тайнам и секретам;  страсть  эта
была вполне невинна, ибо до поры до времени все ее секретничанье никому  и
ничему не угрожало. Если  она  не  отличалась  правдивостью,  то  этот  ее
недостаток не имел практических последствий, так как утаивать ей все равно
было нечего. Она хотела бы иметь возлюбленного, который  оставлял  бы  для
нее в лавке записки на  вымышленное  имя.  Должен  сказать,  что  этим  ее
воображаемый роман и ограничивался. Возлюбленного миссис  Пенимен  никогда
не имела, но брат ее, человек весьма проницательный,  понимал  особенности
ее натуры. "Когда Кэтрин исполнится  семнадцать,  -  говорил  он  себе,  -
Лавиния примется  уверять  племянницу,  что  в  нее  влюблен  какой-нибудь
молодой человек с усиками. Это  будет  чистейший  вздор;  никакой  молодой
человек ни с усиками, ни без оных в Кэтрин  не  влюбится.  Но  Лавиния  не
отступится и примется навязывать племяннице свою выдумку; и  если  к  тому
времени страсть к секретам и тайнам еще не совсем завладеет Лавинией, она,
возможно, попытается и мне ее навязать. Кэтрин не поймет и не  поверит,  и
ее  душевное  спокойствие  не  будет  потревожено;  бедняжка   отнюдь   не
романтична".
   Кэтрин росла здоровой, крупной  девочкой,  но  материнской  красоты  не
унаследовала. Вы не назвали бы ее и безобразной; просто ей досталась самая
обыкновенная, простоватая внешность, кроткие черты лица. В лучшем случае о
ней говорили, что она "мила", и, несмотря на капитал  ее  отца,  никто  не
находил  Кэтрин  очаровательной.  Предсказание  отца  об  ее  нравственной
чистоте  оправдалось  вполне;  она  была  кладезем  добродетелей:   нежна,
почтительна, послушна и неизменно правдива. В раннем  детстве  она  любила
порезвиться, и, хоть мне и неловко говорить такое о своей героине,  должен
признаться, что она любила  полакомиться.  Насколько  я  знаю,  Кэтрин  не
таскала из кладовки изюм; но  карманные  деньги  она  тратила  на  сласти.
Впрочем, осудив ее за это, я, честно говоря, погрешил бы  против  традиций
жизнеописательной литературы. Умом Кэтрин определенно не  блистала;  ни  в
чтении,  ни  в  науках  она  не  преуспела.  Нельзя  сказать,  что  Кэтрин
отличалась особой тупостью: она сумела приобрести достаточно знаний, чтобы
не попадать впросак в беседах со своими сверстниками; но  среди  них  она,
скажем прямо, занимала не первое место. А  как  известно,  в  нью-йоркском
обществе молодым девицам совсем не обязательно держаться в тени. Кэтрин, с
ее  крайней  скромностью,  не  испытывала  желания  блистать,  и  на   так
называемых  светских  приемах  ее  обычно  можно  было   обнаружить   лишь
где-нибудь на заднем плане. Отца Кэтрин очень любила и очень боялась;  она
считала его самым умным, самым красивым и самым  знаменитым  человеком  на
свете.   Поклоняясь   отцу,   бедняжка   получала   такое   необыкновенное
наслаждение, что доля благоговейного страха, примешивавшегося к  обожанию,
не ослабляла дочерней любви, а, напротив,  придавала  ей  особую  остроту.
Больше всего на свете Кэтрин хотелось, чтобы отец был ею доволен,  и  само
понятие счастья заключалось для  нее  в  сознании,  что  ей  это  удалось.
Удавалось же ей это только в известных пределах. Хотя отец обыкновенно был
к ней очень добр, Кэтрин отлично чувствовала эти пределы, и преодолеть  их
составляло цель ее жизни. Кэтрин, разумеется, не знала, что отец от нее  в
отчаянии - хотя раза три-четыре он откровенно дал ей это  понять.  Детство
ее прошло мирно и благополучно; но к восемнадцати годам миссис Пенимен  не
научила ее думать.  Доктор  Слоупер  хотел  бы  гордиться  своей  дочерью;
гордиться, однако, было нечем. Нечего было и стыдиться, конечно, но это не
могло удовольствовать доктора,  человека  гордого,  который  предпочел  бы
считать свою дочь существом необыкновенным. Она вполне могла бы  оказаться
миловидной и стройной, умной и незаурядной девушкой, ибо ее  мать  была  в
свое время самой очаровательной женщиной в Нью-Йорке, а что касается отца,
то он, разумеется, знал себе цену.
   Мысль о том, что он произвел на свет самое  заурядное  существо,  порой
вызывала у доктора чрезвычайную досаду; иногда он даже  находил  известное
удовлетворение в том, что жена его не дожила до этого позорного  открытия.
Доктор и сам пришел к нему не  сразу,  а  окончательное  мнение  о  дочери
составил лишь, когда Кэтрин выросла. Доктор долго ждал,  что  она  проявит
себя, и не спешил с заключениями.  Миссис  Пенимен  постоянно  восхищалась
характером Кэтрин, но доктор умел правильно истолковать восхищение сестры.
Оно  объяснялось,  по  его  мнению,  просто-напросто  тем,  что  у  Кэтрин
недоставало ума, чтобы разглядеть,  какая  недалекая  особа  ее  тетка,  и
ограниченность племянницы,  естественно,  была  по  душе  миссис  Пенимен.
Однако и она, и ее  брат  преувеличивали  ограниченность  девушки;  Кэтрин
любила тетушку, знала, что должна быть ей благодарна, но относилась к  ней
без малейшей примеси  того  почтительного  страха,  который  заставлял  ее
благоговеть перед отцом. Способности миссис Пенимен представлялись  Кэтрин
довольно скромными: она способна была  охватить  их  мысленным  взором,  и
видение это ее отнюдь, не ослепляло; а  вот  удивительные  дарования  отца
терялись  для  нее  в  какой-то  светозарной  перспективе,  но  и  там  не
обрывались - просто взор Кэтрин был уже не в состоянии их обнять.
   Не  надо  думать,  будто  доктор  Слоупер  вымещал   на   дочери   свое
разочарование или давал  ей  почувствовать,  насколько  она  обманула  его
ожидания. Напротив, боясь оказаться к ней несправедливым, он  с  примерным
старанием исполнял отцовский долг и признавал, что дочь у него преданная и
любящая. К тому же доктор был философ: он выкурил великое множество сигар,
размышляя о своей неудаче, и в конце концов смирился с ней. Он убедил себя
в том, что и не рассчитывал ни на что другое; его рассуждения  отличались,
впрочем, некоторой странностью. "Я ни на что не рассчитываю, - говорил  он
себе, - и, стало быть, если дочь меня  чем-то  приятно  удивит,  я  только
выиграю; а если не удивит,  я  ничего  не  потеряю".  Кэтрин  в  то  время
исполнилось восемнадцать лет, так что скороспелыми выводы ее отца  назвать
нельзя. В этом возрасте девушка, кажется, не только не  могла  уже  никого
удивить, но и сама как будто потеряла способность удивляться, - такая  она
была тихая и безучастная. Люди, склонные выражаться  однозначно,  называли
ее флегматичной. Но безучастность ее объяснялась застенчивостью,  ужасной,
мучительной застенчивостью. Окружающие не всегда это понимали,  и  девушка
подчас казалась им  бесчувственной.  На  самом  деле  она  была  нежнейшим
существом.





   Поначалу Кэтрин как будто обещала стать высокой, но в  шестнадцать  лет
она перестала расти, и в росте ее, как и во всей  ее  внешности,  не  было
ничего примечательного. При этом она была крепка, правильно сложена и,  по
счастью, отличалась завидным здоровьем. Как уже говорилось, доктор был  по
природе философ, однако если бы бедняжка оказалась  больным  и  несчастным
ребенком, едва ли он сумел  бы  отнестись  к  этому  философски.  Здоровая
внешность составляла основу ее  привлекательности;  воистину  удовольствие
было видеть ее свежее лицо, в  котором  гармонично  сочетались  белизна  и
румянец. Глаза у Кэтрин были небольшие и спокойные,  черты  лица  довольно
крупные, а свои гладкие каштановые волосы она заплетала  в  косы.  Строгие
ценители женской красоты считали ее внешность скучной и простоватой; судьи
с более живым воображением отзывались о Кэтрин как о  девушке  скромной  и
благородной; ни те, ни другие не  оказывали  ей  особого  внимания.  Когда
после долгих усилий Кэтрин наконец внушили,  что  она  уже  взрослая,  она
вдруг принялась энергично наряжаться; иначе, как  "энергично",  тут  и  не
скажешь. Говорить об этом мне хочется вполголоса, так как ее вкус в одежде
был далеко не безупречен; он хромал и спотыкался. Увлеклась  она  нарядами
потому, что  ее  не  слишком  речистая  натура  требовала  хоть  какого-то
внешнего проявления. Кэтрин пыталась  одеваться  выразительно  -  яркостью
наряда  восполнять  недостаток  красноречия.  Она  говорила  языком  своих
туалетов; и если окружающие находили ее не очень остроумной, то, право, не
следует винить их в  этом.  Приходится  добавить,  что,  хотя  ее  ожидало
большое наследство (доктор Слоупер давно уже зарабатывал по двадцать тысяч
в год, причем половину откладывал), в  ее  распоряжении  были  пока  очень
скромные средства - не больше, чем у многих девушек из менее состоятельных
семейств.  В  те  дни  в  Нью-Йорке  еще   теплился   огонек   на   алтаре
республиканской простоты, и доктор Слоупер был бы  рад  видеть  свою  дочь
классически изящной жрицей  этого  мирного  культа.  Лицо  его  искажалось
гримасой при мысли, что его дочь не только некрасива, но еще и разодета  в
пух и прах. Сам доктор любил попользоваться благами жизни и вовсе  себе  в
них не отказывал, но как огня боялся пошлости,  которая,  по  его  теории,
заполонила  современное  ему  общество.  Притом,  хотя  за  тридцать   лет
представление о роскоши в Соединенных  Штатах  сильно  изменилось,  ученый
доктор Слоупер придерживался старинных взглядов на воспитание. Не то чтобы
у него имелась на этот счет какая-то особая теория - в  то  время  еще  не
требовалось вооружаться набором  теорий.  Просто  он  считал,  что  хорошо
воспитанной молодой женщине неприлично навьючивать на себя половину своего
состояния. Комплекция позволяла Кэтрин навьючить на себя  довольно  много;
однако ей было не под силу нести тяжесть отцовского осуждения,  и  лишь  в
двадцать лет она решилась завести  себе  для  выходов  вечернее  платье  -
пунцовое, атласное, с золотой оторочкой; между тем не один год она  втайне
мечтала о нем. Платье это старило ее лет на десять, но,  как  ни  странно,
при всей своей любви к туалетам Кэтрин  была  лишена  кокетства  и  ее  не
беспокоило, как она будет в них выглядеть; ей важно было, чтобы понравился
ее наряд. История не сохранила точного свидетельства, но вполне  допустимо
сделать следующее предположение: именно в вышеописанном роскошном  туалете
Кэтрин явилась на небольшой бал,  устроенный  ее  теткой,  миссис  Олмонд.
Девушке шел уже двадцать первый год, и вечер у миссис Олмонд  был  началом
чего-то очень значительного.
   Тремя  или  четырьмя  годами  раньше  доктор  Слоупер  переместил  свой
домашний очаг в северную часть Нью-Йорка. Со времени  женитьбы  он  жил  в
кирпичном доме с гранитными парапетами и огромным веерообразным окном  над
входной дверью; дом стоял в пяти  минутах  ходьбы  от  ратуши,  на  улице,
расцвет которой (в социальном смысле) приходился  примерно  на  1820  год.
Затем мода покатила дальше на север - больше ей в  узком  русле  Нью-Йорка
двигаться было некуда, - и улицы направо и налево от Бродвея  загудели  от
прохожих  и  проезжих.  Когда  доктор  решил  переменить  резиденцию,  шум
торговцев превратился уже в  могучий  рев,  который  радовал  слух  добрых
жителей Манхэттена, любивших свой удачливый остров и болевших за  успешное
развитие на нем того, что они со  вкусом  называли  "коммерцией".  Доктора
Слоупера это явление интересовало лишь косвенно (хотя он мог бы  отнестись
к нему и  с  большим  интересом  -  ведь  половину  его  пациентов  теперь
составляли утомленные делами бизнесмены), и, когда почти все соседние дома
-  тоже  украшенные  гранитными  парапетами  и  веерообразными  окнами   -
превратились в купеческие конторы, товарные склады и перевозные  агентства
или были как-нибудь иначе  приспособлены  для  низменных  нужд  коммерции,
доктор решил приискать себе местечко потише. Идеалом  тихого,  пристойного
убежища была в 1835 году Вашингтонская площадь, где доктор и выстроил себе
красивый дом в новом стиле, с широким фронтоном, с большим балконом  перед
окнами гостиной и с выложенным мрамором крыльцом, на которое вели белые  и
тоже мраморные ступени. Дом доктора и  весьма  похожие  на  него  соседние
здания считались  в  то  время  -  сорок  лет  назад  -  последним  словом
зодческого  искусства  и  по  сей  день  остаются  надежными,   достойными
жилищами. Дома глядели  на  площадь,  в  центре  которой  росла  пышная  и
недорогая зелень, окруженная деревянной оградой, которая придавала  скверу
еще более сельский, непритязательный вид; за  углом  же  начиналась  не  в
пример  более  величественная  Пятая   авеню   -   улица   размашистая   и
самоуверенная, уже сознававшая свое великое  будущее.  Не  знаю  почему  -
может быть, в силу каких-то ассоциаций молодости, - но  многим  людям  эта
часть Нью-Йорка и сейчас кажется самым симпатичным местом  в  городе.  Она
дышит покоем, какого не найдешь в  других  частях  вытянувшегося,  шумного
Нью-Йорка. По сравнению с северными кварталами  грандиозной  Пятой  авеню.
Вашингтонская площадь имеет гораздо  более  солидный,  богатый,  достойный
облик - облик, предполагающий исторические корни. Быть может, вам говорили
знающие люди, что именно тут вы появились на свет (*3)  -  пришли  в  мир,
полный  интересных  и  разнообразных  явлений;  именно  тут  в   почтенном
одиночестве доживала свои дни ваша бабушка, визиты к которой в  одинаковой
мере возбуждали и воображение  внуков,  и  их  аппетит;  именно  здесь  вы
впервые шагнули за порог своего дома и нетвердыми шажками пустились  вслед
за няней, вдыхая странный  запах  китайского  ясеня,  который  в  ту  пору
преобладал здесь над другими ароматами и к которому вы  лишь  много  позже
научились относиться с  неприязнью  (вполне  заслуженной);  именно  здесь,
наконец, круг ваших наблюдений и  переживаний  стал  расширяться  в  вашей
первой школе, которую держала дородная  пожилая  дама  с  линейкой,  вечно
пившая чай из синей чашки с блюдцем от другого сервиза. Во всяком  случае,
именно здесь провела много  лет  своей  жизни  моя  героиня;  отчего  я  и
позволил себе это топографическое отступление.
   Миссис Олмонд жила гораздо севернее, на улице,  которая  имела  большой
номер и находилась еще в  зачаточном  состоянии;  городской  статус  этого
района был сомнителен  -  вдоль  мостовой  (если  таковая  имелась)  росли
тополя,  в  тени  их  высились  крутые  коньки   просторно   расставленных
голландских домиков, а в канавах копошились в  свое  удовольствие  куры  и
свиньи.  Сейчас  эти  живописные  элементы  сельского  пейзажа  совершенно
исчезли с нью-йоркских улиц, но еще живы горожане, видевшие их,  притом  в
таких кварталах, которые покраснеют, если им об этом напомнить.  У  Кэтрин
было множество  кузенов  и  кузин,  и  с  детьми  миссис  Олмонд  -  а  их
насчитывалось девять - она состояла в большой дружбе.  Когда  Кэтрин  была
моложе,  они  ее  побаивались:   она   слыла,   как   говорится,   девицей
образованной; живя бок о бок с тетей Лавинией, она отчасти отражала  блеск
ее величия. Маленьким Олмондам миссис Пенимен не внушала большой симпатии;
скорее она внушала изумление. Держалась она странно и  неприступно,  а  ее
траурные одежды (после смерти мужа она двадцать лет носила черное, а потом
в одно прекрасное  утро  вдруг  появилась  в  чепце,  украшенном  бледными
розами) щерились застежками,  булавками  и  стекляшками,  которые  пугающе
сверкали в самых неожиданных  местах.  С  детьми  она  была  сурова  (и  с
шалунами, и с послушными) и  всем  своим  строгим  видом  показывала,  что
ожидает от них большого такта; ходить к ней в гости  было  не  легче,  чем
отсиживать  службу  в  церкви   на   передней   скамье.   Скоро,   правда,
обнаружилось, что тетушка Лавиния составляет далеко не основной, а  скорее
даже случайный элемент в жизни Кэтрин, и когда девочка  приходит  к  своим
юным кузенам и кузинам, чтобы провести с ними субботний день, с ней вполне
можно поиграть в фанты и даже в  чехарду.  В  таких  забавах  дети  быстро
сблизились,  и  несколько  лет  Кэтрин  поддерживала   со   своими   юными
родственниками  самые  дружеские  отношения;  говорю  "с  родственниками",
потому что семеро из младших Олмондов были мальчики, а Кэтрин предпочитала
игры, в которые играет та часть детворы, что носит брючки.  Но  постепенно
брючки юных Олмондов становились  все  длиннее,  а  носители  их  покидали
родное гнездо и разъезжались по стране. Большинство сыновей миссис  Олмонд
были старше Кэтрин и скоро оказались в колледжах  и  торговых  фирмах.  Из
девочек одна в положенное время вышла замуж, а вторая, тоже  в  положенное
время, обручилась. В  ознаменование  этого  события  и  состоялся  бал,  о
котором  я  упомянул.  Дочери  миссис  Олмонд  предстояло  стать  супругой
двадцатилетнего биржевого маклера, солидного молодого человека. Считалось,
что это очень неплохая партия.





   Миссис Пенимен, гуще,  чем  обычно,  украшенная  брошками  и  пряжками,
конечно, явилась на прием в сопровождении племянницы; доктор  обещал,  что
тоже  заглянет,  попозже.  Предполагалось,   что   можно   будет   вдоволь
потанцевать, и когда  танцы  начались,  Мэриан  Олмонд  подвела  к  Кэтрин
рослого молодого человека. Представляя его, она сообщила,  что  он  желает
познакомиться с нашей героиней, а также что он приходится  кузеном  Артуру
Таунзенду, жениху Мэриан.
   Мэриан Олмонд была семнадцатилетняя девушка с очень тонкой талией  и  в
очень широком поясе, -  маленькая,  хорошенькая  и  такая  непринужденная,
словно она была уже замужней дамой. Держалась  она  настоящей  хозяйкой  -
встречала гостей, помахивала веером и жаловалась,  что,  принимая  столько
народу, конечно, совсем не успеет потанцевать. Она долго говорила о кузене
Артура  Таунзенда,  затем  коснулась  веером  его  плеча   и   отправилась
заниматься другими гостями. Из  этой  длинной  речи  Кэтрин  не  поняла  и
половины - внимание  ее  рассеивалось:  она  любовалась  непринужденностью
манер Мэриан и легкостью, с какой  та  вела  беседу,  а  также  внешностью
молодого человека, который был очень красив. Однако ей удалось то,  в  чем
обыкновенно она при  знакомстве  с  новыми  людьми  терпела  неудачу:  она
уловила и запомнила его имя, совпадавшее как будто  с  именем  нареченного
Мэриан,  юного  маклера.  Момент  знакомства  всегда  приводил  Кэтрин   в
волнение; он казался ей чрезвычайно трудным, и  она  поражалась,  как  это
некоторые - например, только что представленный ей господин -  справляются
с этим так легко. Что ему сказать?  И  что  выйдет,  если  она  промолчит?
Оказалось -  ничего  страшного.  Она  не  успела  даже  смутиться;  мистер
Таунзенд весело улыбнулся и заговорил с  такой  непринужденностью,  словно
они уже год были знакомы.
   - Какой дивный прием! Какой очаровательный дом! Какая интересная семья!
Какая прелестная девица ваша кузина!
   Этим не особенно глубоким наблюдениям мистер Таунзенд, казалось,  и  не
придавал большого значения - он просто поспешил завязать разговор.  Глядел
он Кэтрин прямо в глаза. Она молчала, она  только  слушала  и  глядела  на
него; а он словно и  не  ожидал  никакого  ответа  и  с  той  же  приятной
легкостью продолжал говорить. Хотя слова и не шли ей на  язык,  Кэтрин  не
испытывала смущения; казалось естественным, что он говорит, а  она  только
смотрит на него; естественным потому, что он был так красив,  вернее,  как
сказала себе Кэтрин, так прекрасен. Музыка все это время молчала,  но  тут
вдруг снова заиграла, и тогда он улыбнулся особой, значительной улыбкой  и
попросил оказать ему  честь  протанцевать  с  ним.  Даже  на  это  она  не
ответила; просто позволила ему обнять себя за талию, почувствовав вдруг  с
необычайной остротой, какой это странный жест  со  стороны  джентльмена  -
обнять девушку за талию. И вот он закружил ее по комнате в легкой  польке.
Во время паузы Кэтрин почувствовала, что краснеет; тогда она на  некоторое
время отвела взор от своего кавалера. Она обмахивалась веером, разглядывая
нарисованные на веере цветы. Он спросил, не желает ли она еще потанцевать,
и она не ответила и продолжала разглядывать цветы.
   - У вас от танцев закружилась голова? - спросил он очень заботливо.
   Тогда Кэтрин подняла на  него  глаза;  он  и  впрямь  был  прекрасен  и
нисколько не покраснел.
   - Да, - сказала она, сама не зная почему; у нее  никогда  не  кружилась
голова от танцев.
   - В таком случае, - сказал мистер Таунзенд, - лучше присядем где-нибудь
и поговорим. Я найду подходящее местечко.
   Он нашел подходящее местечко - прелестное местечко, диванчик на  двоих.
Комнаты к этому времени были полны гостей; танцующих стало еще  больше,  а
зрители стояли  перед  молодыми  людьми,  так  что  Кэтрин  и  ее  кавалер
оказались вдали от любопытных взглядов и как бы наедине.  Мистер  Таунзенд
сказал "поговорим", но говорил по-прежнему только он. Кэтрин откинулась на
спинку дивана, улыбалась, глядела на него и думала: какой он умный! Лицо у
него было как на портрете; Кэтрин не встречала таких лиц -  таких  тонких,
изящных и совершенных - среди молодых нью-йоркцев, которые  попадались  ей
на улицах и на семейных торжествах. Он был высокий и стройный и  при  этом
казался очень сильным. Кэтрин  невольно  сравнивала  его  со  статуей.  Но
статуи не умеют так говорить, а главное - у статуй не бывает  глаз  такого
удивительного оттенка. Он  никогда  прежде  не  посещал  миссис  Олмонд  и
чувствовал себя чужим; и очень  мило,  что  Кэтрин  снизошла  к  нему.  Он
дальний родственник Артура Таунзенда, очень дальний; и Артур  привел  его,
чтобы представить семье своей невесты. Он и вообще в Нью-Йорке всем чужой.
Он здесь родился, но много лет провел вдали отсюда: объездил весь мир, жил
на краю света и вернулся всего несколько недель  назад.  В  Нью-Йорке  ему
очень нравится, но он чувствует себя одиноко.
   - Видите ли, люди забывают тех,  кто  надолго  уезжает,  -  сказал  он,
улыбаясь Кэтрин своими восхитительными глазами;  он  опирался  локтями  на
колени и сидел чуть подавшись вперед, вполоборота к ней.
   Кэтрин казалось, что, однажды увидев мистера Таунзенда, его уже  нельзя
забыть; однако мысль эту она оставила при себе; так держат  при  себе  для
пущей сохранности какую-нибудь драгоценность.
   Сидели  они  вместе  довольно  долго.  Он  очень  старался  занять  ее:
расспрашивал о гостях, находившихся поблизости, пытался угадать, кто  они,
и делал ужасно смешные ошибки. Он раскритиковал всех в пух и прах - весело
и небрежно. Кэтрин в жизни не слышала, чтобы человек  -  особенно  молодой
человек - умел так говорить. Мистер Таунзенд говорил как герой из  романа,
или, вернее, как говорят актеры в театре, когда они стоят у  самой  рампы,
и, хотя зрители смотрят прямо на них, сохраняют поразительное  присутствие
духа. И в то же время мистер Таунзенд вовсе не актерствовал,  он  держался
на редкость естественно, душевно. Кэтрин было очень интересно, но в  самый
разгар беседы Мэриан Олмонд вдруг протиснулась сквозь толпу и, увидев, что
молодые люди  все  еще  вместе,  издала  насмешливое  восклицание,  отчего
окружающие разом обернулись к ним, и Кэтрин зарделась. Мэриан прервала  их
разговор  и  велела  мистеру  Таунзенду  (с  которым  она  обращалась  так
фамильярно, словно уже числила его  своим  родственником)  отправляться  к
миссис Олмонд, потому что та уже полчаса повторяет, что хочет  представить
его мистеру Олмонду.
   - Мы еще увидимся! - сказал он Кэтрин на прощанье, и Кэтрин  сочла  это
замечание в высшей степени остроумным.
   Кузина взяла ее под руку и увлекла за собой.
   - Я, кажется,  могу  не  спрашивать,  какого  ты  мнения  о  Морисе!  -
воскликнула Мэриан Олмонд.
   - Так его зовут Морис?
   - Я спрашиваю, что ты думаешь о нем, а не о его имени.
   - Ничего особенного, - впервые в жизни солгала Кэтрин.
   - Пожалуй, я ему скажу об этом! - обрадовалась Мэриан. - Ему пойдет  на
пользу. Он слишком важничает.
   - Важничает? - уставилась на нее Кэтрин.
   - Так считает Артур, а Артур его знает.
   - Нет, нет, не говори ему, - умоляюще прошептала Кэтрин.
   - Не говорить ему, что он важничает? Да я ему это десять раз говорила!
   Услышав о подобном  бесстрашии,  Кэтрин  изумленно  поглядела  на  свою
крошку кузину. Наверное,  решила  она,  Мэриан  потому  столь  смела,  что
выходит замуж. Кэтрин тут же подумала, что и от нее, наверное, тоже  будут
ожидать таких подвигов, когда она станет невестой.
   Полчаса спустя она увидела  тетю  Пенимен,  которая  сидела  у  окна  и
рассматривала гостей, склонив голову набок и приставив  к  глазам  золотую
лорнетку. Перед ней, спиной к Кэтрин и слегка нагнувшись к миссис Пенимен,
стоял какой-то джентльмен. Кэтрин сразу  узнала  этого  джентльмена,  хотя
прежде не видела его  со  спины:  покидая  ее  по  требованию  Мэриан,  он
отступил по всем правилам вежливости, пятясь. Теперь Морис  Таунзенд  (имя
уже казалось  ей  знакомым,  как  будто  эти  полчаса  кто-то  непрестанно
повторял его) делился с ее  теткой  своими  впечатлениями  о  вечере,  как
прежде делился ими с  Кэтрин;  он  говорил  что-то  остроумное,  и  миссис
Пенимен одобрительно улыбалась. Увидев их, Кэтрин тотчас  отвернулась:  ей
не хотелось, чтобы он оглянулся и заметил ее. Но эта сценка  доставила  ей
удовольствие. Видя, как он разговаривает с миссис  Пенимен  (с  которой  и
сама она, живя  с  ней  под  одной  крышей,  говорила  ежедневно),  Кэтрин
чувствовала, что это как бы приближает к ней молодого человека, а  глядеть
на него со стороны было даже приятнее, чем если бы он осыпал  любезностями
ее самое;  к  тому  же  миссис  Пенимен  явно  благоволила  к  нему  и  не
шокировалась его замечаниями; девушка воспринимала это  почти  как  личную
победу, ибо тетушка Лавиния предъявляла очень высокие требования к  людям,
и  не  мудрено:  требовательность  она,  можно  сказать,  унаследовала  от
покойного  мужа,  бывшего  -  по  уверениям  миссис  Пенимен  -   поистине
гениальным собеседником. Один из "маленьких" Олмондов (так Кэтрин называла
своих кузенов) пригласил нашу героиню на кадриль, и с  четверть  часа  она
была занята - во всяком случае, ноги ее были заняты. На этот раз голова  у
нее от танца не кружилась;  напротив,  была  ясна.  Завершив  тур,  Кэтрин
очутилась в толпе гостей, лицом к лицу со своим отцом.
   Доктору Слоуперу несвойственно было улыбаться во весь рот - он улыбался
слегка; и сейчас легкая улыбка искрилась в его ясных глазах  и  играла  на
его чисто выбритом лице, когда он оглядывал пунцовое платье дочери.
   - Возможно ли, что эта величественная особа - моя собственная  дочь?  -
произнес он.
   Если бы доктору сказали, что за всю свою жизнь он ни разу не  обратился
к дочери иначе как в иронической форме, он бы очень удивился; тем не менее
в ином тоне он с ней не  разговаривал.  Кэтрин  радовало  любое  обращение
отца, однако радость свою ей приходилось ткать самой, и  при  этом  всегда
оставались еще какие-то воздушные нити иронии, слишком тонкие для ее  рук;
будучи не в состоянии оценить и использовать их, Кэтрин грустила  о  своей
ограниченности, жалела, что приходится выкидывать такие ценности на ветер,
и надеялась только, что ветер отнесет их в подходящее место и они  все  же
приложатся к мудрости человечества.
   - Вовсе я не величественная, - кротко  сказала  она,  раскаиваясь,  что
надела это платье.
   - У тебя вид великолепной, роскошной, богатой женщины,  -  возразил  ей
отец. - Женщины, которая имеет восемьдесят тысяч в год.
   - Но раз я не богатая женщина... - начала Кэтрин не очень логично.  Она
пока имела  лишь  очень  приблизительное  представление  об  ожидающем  ее
капитале.
   - Раз ты не богатая, значит, не надо так богато наряжаться. Тебе весело
сегодня?
   Кэтрин ответила не сразу; она отвела глаза и пробормотала:
   - Я устала.
   Я уже говорил, что вечер  у  миссис  Олмонд  стал  для  Кэтрин  началом
чего-то значительного. Сейчас она второй раз в жизни уклонилась от прямого
ответа на вопрос, а ведь когда наступает время уклончивых  ответов  -  это
действительно значительное событие. Кэтрин не так уж быстро уставала.
   Тем не менее в карете по дороге домой она сидела тихонько, как мышка, и
можно было подумать, что вечер и впрямь утомил ее. Со своей сестрой доктор
Слоупер говорил примерно таким же тоном, каким беседовал с дочерью.
   - Кто этот молодой человек, который любезничал с тобой, Лавиния?
   - Ах, братец! - смущенно запротестовала миссис Пенимен.
   - Он, кажется, был чрезвычайно нежен с тобой. Я полчаса  наблюдал,  как
вы беседуете; вид у него был самый увлеченный.
   - Это не мной он увлечен, - сказала миссис  Пенимен,  -  а  Кэтрин.  Он
говорил о ней.
   - Ах, тетя! - тихо воскликнула Кэтрин, не пропустившая ни одного слова.
   - Он очень красив, - продолжала ее тетка, - очень умен. Он  так...  так
метко выражается.
   - Стало  быть,  он  влюблен  в  эту  царственную  особу?  -  насмешливо
поинтересовался доктор.
   - Ах, отец! - еще тише воскликнула девушка, благодарившая небо  за  то,
что в карете темно.
   - Чего не знаю, того не знаю. Но он восхищался ее платьем.
   "Только платьем?" - могла бы подумать Кэтрин. Но даже скрытая темнотой,
она этого не подумала. Теткино сообщение не разочаровало,  а  осчастливило
ее.
   - Вот видишь, - сказал отец, - он думает, что у тебя восемьдесят  тысяч
годового дохода.
   - Уверена, что он вовсе об этом не думает, - возразила миссис  Пенимен.
- Он слишком благороден.
   - Мало у кого хватает благородства не думать о таких вещах!
   - У него хватает! - вырвалось у Кэтрин.
   - Я полагал, ты спишь, - заметил  доктор,  а  про  себя  добавил:  "Час
настал. Лавиния  сочиняет  для  племянницы  роман.  И  не  стыдно  ей  так
насмехаться над Кэтрин!"
   - Как же зовут этого джентльмена? - спросил он.
   - Я не расслышала, как его зовут, и не хотела  переспрашивать.  Он  сам
попросил, чтобы его представили  мне,  -  с  достоинством  сказала  миссис
Пенимен, - но ты знаешь, как неразборчиво говорит Джефферсон.
   Мистера Олмонда звали Джефферсоном.
   - Кэтрин, милочка, как зовут этого джентльмена?
   В карете воцарилось молчание - только колеса громыхали по мостовой.
   - Не знаю, тетя, - тихонько ответила Кэтрин. И, несмотря  на  всю  свою
насмешливую проницательность, отец поверил ей.





   Ответ на свой вопрос он получил через несколько дней - после  того  как
Морис Таунзенд и его кузен нанесли визит в дом на Вашингтонской площади. В
коляске по дороге от миссис Олмонд сестра не сказала доктору Слоуперу, что
симпатичному  молодому  человеку,  чье  имя  было  ей  не  известно,   она
намекнула, что ей и ее племяннице будет приятно  видеть  его  у  себя;  но
когда около пяти часов в воскресенье оба джентльмена появились на  пороге,
миссис Пенимен очень обрадовалась,  даже  почувствовала  себя  польщенной.
Присутствие Артура Таунзенда делало визит Мориса еще  более  естественным:
юный маклер намеревался войти в их семью, и миссис  Пенимен  уже  говорила
Кэтрин, что раз он женится на Мэриан, ему  следовало  бы  навестить  своих
будущих свойственниц. Описываемые мною события происходили поздней осенью;
сгущались сумерки, и тетка с племянницей  сидели  в  гостиной,  освещенной
пламенем камина.
   Артур Таунзенд достался Кэтрин, а кузен его  устроился  на  софе  подле
миссис Пенимен. Прежде Кэтрин не отличалась взыскательностью:  понравиться
ей было нетрудно, она любила разговаривать с молодыми людьми.  Но  в  этот
вечер она скучала в обществе жениха Мэриан. Он глядел в  огонь  и  потирал
колени. И Кэтрин даже не притворялась, что пытается  поддерживать  беседу:
ее внимание было приковано к противоположной  стороне  комнаты  -  девушка
слушала, о чем говорит ее тетка с другим Таунзендом. Время от  времени  он
поглядывал  на  Кэтрин  и  улыбался,  словно  объясняя,   что   его   речи
предназначаются также и для нее. Кэтрин была  не  прочь  тоже  перейти  на
софу, - подсесть к ним, чтобы лучше слышать и видеть его. Но  она  боялась
показаться дерзкой, боялась обнаружить нетерпение. К тому же это  было  бы
неучтиво по отношению к жениху Мэриан. Кэтрин не понимала, почему  старший
гость выбрал ее тетку, и удивлялась, о чем он так  долго  с  ней  говорит;
обычно молодые люди уделяли миссис  Пенимен  не  слишком  много  внимания.
Кэтрин не ревновала к тете Лавинии, но завидовала  ей,  а  главное  -  она
удивлялась Морису Таунзенду; этот человек волновал ее  воображение.  Между
тем кузен его описывал дом, снятый ввиду предстоящего союза  с  Мэриан,  и
рассказывал  о   разных   хозяйственных   приспособлениях,   которыми   он
намеревался  оснастить  свое  жилище.  Мэриан,  оказывается,  хотела   дом
побольше, а миссис Олмонд советовала снять что-нибудь поменьше,  но  Артур
был убежден, что выбрал самый отличный дом в Нью-Йорке.
   - Впрочем, - сказал он, - ведь  это  лишь  на  три-четыре  года.  Через
три-четыре года мы переедем.  Только  так  и  нужно  жить  в  Нью-Йорке  -
переезжать каждые три-четыре года. Чтоб не отстать от  последних  новинок.
Нью-Йорк страсть как быстро растет - того и гляди тебя все обскачут. Город
идет на север, вот в чем все дело. Если бы я не боялся, что  Мэриан  будет
там скучно, я бы прямо сейчас поселился  на  севере  и  ждал,  пока  город
подойдет к моему порогу. И десяти лет не прождешь, как окажешься  в  самом
центре. Но Мэриан  говорит,  что  ей  нужны  соседи,  она  не  хочет  быть
первооткрывательницей. Она говорит, что если уж быть пионерами,  так  надо
ехать в Миннесоту. Я думаю, мы будем передвигаться постепенно: надоест  на
одной улице, так и переедем дальше на север. И  у  нас  каждый  раз  будет
новый дом, а это большое преимущество - иметь новый дом: приобретаешь  все
самое новое, усовершенствованное. Ведь  каждые  пять  лет  все  изобретают
заново, и тут главное - не отстать от времени.  Правда,  прекрасный  девиз
для молодой семьи - всегда идти вперед! Так называются какие-то стихи, как
их там? Да, "Excelsior!" (*4).
   Как ни  мало  внимания  уделяла  Кэтрин  младшему  гостю,  она  все  же
заметила, что совсем не так говорил с  ней  Морис  Таунзенд  на  вечере  у
миссис Олмонд, - и совсем не так говорил он теперь со  счастливицей  тетей
Лавинией. Однако внезапно  речь  ее  честолюбивого  свойственника  приняла
более  интересный  поворот.  Артур,  видимо,  почувствовал,  что   девушка
заинтригована присутствием второго Таунзенда, и счел нужным объясниться:
   - Кузен сам напросился, чтоб я его взял, а то бы я никогда себе  такого
не позволил. Ему очень хотелось пойти в гости  -  он,  знаете  ли,  ужасно
общительный. Я ему говорил, что надо бы сперва спросить вашего разрешения,
но он сказал, что миссис Пенимен его приглашала.  Уж  если  ему  захочется
куда пойти, он что угодно скажет. Но миссис Пенимен, по-моему, не против.
   - Мы ему рады, -  сказала  Кэтрин.  Ей  хотелось  поговорить  о  Морисе
Таунзенде, но она не знала, что сказать.
   - Я, его прежде не видала, - нашлась она наконец.
   Артур Таунзенд изумленно уставился на нее.
   - Как это так? Он мне сказал, что в тот вечер у  Мэриан  целых  полчаса
болтал с вами.
   - Я хотела сказать - до этого. Там я увидела его впервые.
   - Ну конечно, его же не было в Нью-Йорке. Он весь свет объездил.  Здесь
у него  мало  знакомых,  но  он  ужасно  общительный  и  желает  со  всеми
познакомиться.
   - Со всеми? - переспросила Кэтрин.
   - Во всяком случае, со всеми стоящими  людьми.  Со  всеми  молоденькими
женщинами... вроде миссис Пенимен, - и Артур Таунзенд хихикнул.
   - Тетушке он очень нравится.
   - Он почти всем нравится. Он такой умный.
   - Он похож на иностранца, - заметила Кэтрин.
   - С иностранцами мне знаться не приходилось!  -  заявил  юный  Таунзенд
таким тоном, словно по своей воле оставался в этой области невеждой.
   - Мне тоже, - призналась Кэтрин; в ее тоне, однако, звучала скромность.
- Но, говорят, иностранцы обычно очень  умные,  -  неопределенно  добавила
она.
   - Ну, по мне, так и нью-йоркцам ума не занимать. Иные  даже  так  умны,
что считают меня недостаточно умным; но это вздор!
   - По-моему, чем человек умнее,  тем  лучше,  -  с  прежней  скромностью
сказала Кэтрин.
   - Не знаю. Про моего кузена некоторые говорят, что он слишком уж умный.
   Кэтрин с величайшим интересом отнеслась к этому сообщению, подумав, что
именно такой недостаток и должен был обнаружиться  у  Мориса  Таунзенда  -
если у него вообще есть недостатки. Но она не выдала себя  и,  помолчав  с
минуту, спросила:
   - А теперь он уже не уедет из Нью-Йорка?
   - В том-то  и  загвоздка!  -  сказал  Артур.  -  Ему  надо  найти  себе
какое-нибудь занятие.
   - Какое-нибудь занятие?
   - Место или что-нибудь в этом роде. Какое-нибудь дело.
   - А разве у него нет никакого дела?  -  удивилась  Кэтрин,  никогда  не
слышавшая, чтобы молодой  человек  из  порядочного  общества  находился  в
подобном положении.
   - Никакого. Он все время ищет, но пока ничего не может найти.
   - Как жаль, - позволила себе заметить Кэтрин.
   - Да нет, он не расстраивается, -  отозвался  юный  Таунзенд.  -  И  не
торопится. Ему не к спеху. Он такой разборчивый.
   Кэтрин  решила,  что  это  вполне  естественно,   и   некоторое   время
предавалась размышлениям  по  поводу  возможных  проявлений  разборчивости
Мориса Таунзенда.
   - Что же его отец не возьмет  его  в  свое  дело?  В  свою  контору?  -
спросила она наконец.
   - У него нет отца, только сестра. А от сестры толку мало.
   Кэтрин подумала, что, будь она сестрой Мориса, она  бы  опровергла  эту
аксиому.
   - А она... она хорошая женщина? - спросила девушка, немного помедлив.
   - Не знаю... По-моему, вполне порядочная, - ответил  младший  Таунзенд.
Затем он поглядел на своего кузена и рассмеялся: - Послушай, Морис,  а  мы
ведь о тебе говорим.
   Морис  Таунзенд  прервал  беседу  с  миссис  Пенимен  и,   обернувшись,
улыбнулся. Потом встал, словно собрался уходить.
   - Польщен, но не могу ответить тем же: мы говорили не о тебе, Артур.  А
вот мисс Слоупер я бы этого не сказал.
   Кэтрин сочла его реплику чрезвычайно удачной, однако пришла  от  нее  в
смущение и тоже поднялась. Морис Таунзенд глядел на нее с  улыбкой,  затем
протянул ей руку, прощаясь. Он уходил, не сказав ей ни единого  слова,  но
все равно она была счастлива: ведь она снова видела его.
   - Когда вы уйдете, я расскажу ей, что вы  о  ней  говорили,  -  сказала
миссис Пенимен, лукаво посмеиваясь.
   Кэтрин покраснела - ей показалось, что они потешаются над ней.  Что  он
мог такого сказать, этот прекрасный гость? Словно не замечая  ее  румянца,
он продолжал смотреть на нее; взгляд его был почтителен и ласков.
   - Я с вами так и не поговорил, - сказал он, -  хотя  за  тем  и  пришел
сюда. Зато теперь у меня будет причина, чтобы прийти  опять.  Предлог  для
визита, если таковой от меня требуется. Я не боюсь того, что  скажет  ваша
тетушка, когда я уйду.
   И гости откланялись. Кэтрин, все еще краснея от смущения, устремила  на
миссис Пенимен серьезный вопрошающий взгляд. Не владея искусством интриг и
уловок и желая сразу выяснить то, что ее  интересовало,  она  не  пыталась
прибегнуть  к  шутке  -  например,  обвинить  тетку  в   заговоре   против
племянницы.
   - Что вы собирались мне рассказать? - спросила Кэтрин.
   Миссис Пенимен подошла к ней, улыбаясь и  покачивая  головой,  оглядела
девушку и поправила бархотку у нее на шее.
   - Это тайна, дитя мое: он приходил свататься!
   Кэтрин по-прежнему хранила серьезность.
   - Он так сказал?
   - Он не сказал, он предоставил мне угадать. А я умею отгадывать!
   - Неужели он _ко мне_ сватался?
   - Да уж, конечно, не ко мне, милочка. Хотя должна сказать,  что,  не  в
пример большинству наших кавалеров,  он  на  редкость  любезен  с  дамами,
которые уже не могут похвастать первой  молодостью.  Нет,  его  интересует
кое-кто другой, - и миссис Пенимен легонько коснулась губами щеки  Кэтрин.
- Будь с ним поласковее, - закончила она.
   Кэтрин широко раскрыла глаза - она была поражена.
   - Я вас не понимаю, - сказала она. - Ведь он меня совсем не знает.
   - О, он  знает  тебя  лучше,  чем  ты  думаешь.  Я  ему  все  про  тебя
рассказала.
   - Ах,  тетушка!  -  укоризненно  прошептала  Кэтрин,  словно  обнаружив
предательство. - Он нам совсем чужой, мы его не знаем.
   Это "мы" звучало бесконечной скромностью в устах бедняжки Кэтрин.
   Однако миссис Пенимен не обратила на это внимания;  в  ее  ответе  даже
мелькнула легкая язвительность:
   - Моя дорогая Кэтрин, ты отлично знаешь, что он тебе нравится!
   - Ах, тетушка! - снова прошептала Кэтрин, не находя других  слов.  Надо
думать, он действительно нравился ей (хотя обсуждать это Кэтрин не считала
возможным); но чтобы сей блестящий джентльмен - сей нежданный пришелец,  с
которым она и не говорила,  -  проявлял  к  ней  интерес,  подразумеваемый
романтическим определением миссис Пенимен?.. Нет, это, конечно  же,  всего
лишь плод беспокойного воображения тети Лавинии. Ведь всем известно, какая
она выдумщица.





   Миссис Пенимен была убеждена, что и другие люди наделены столь же живым
воображением;  и  когда  полчаса  спустя  брат  ее  вошел  в   дом,   она,
руководствуясь этим своим убеждением,  обратилась  к  нему  со  следующими
словами:
   - Остин, он только что был здесь. Какая жалость, что ты его не застал!
   - Кого, собственно, я не застал? - спросил доктор.
   - Мистера Мориса Таунзенда. Он был у нас с визитом и очаровал нас!
   - А кто, собственно, такой этот мистер Морис Таунзенд?
   - Тетушка говорит о том джентльмене... помнишь, я  не  знала,  как  его
зовут, - сказала Кэтрин.
   - О том джентльмене на вечере у Элизабет, - добавила миссис Пенимен,  -
которому так понравилась Кэтрин.
   - А, так его зовут Морис Таунзенд! И что же - он явился, чтобы  сделать
Кэтрин предложение?
   - Ах, отец, - пробормотала в ответ девушка, отворачиваясь  к  окну,  за
которым уже сгустились сумерки.
   - Я надеюсь, он не сделает  этого  без  твоего  позволения,  -  любезно
проговорила миссис Пенимен.
   - Однако твое позволение, дорогая, он, кажется, уже получил, -  заметил
ее брат.
   Лавиния жеманно улыбнулась, словно в знак того,  что  ее  согласия  еще
недостаточно; Кэтрин прижалась лбом к оконному стеклу и слушала, оставаясь
бесстрастной свидетельницей этого словесного поединка,  как  будто  выпады
противников не были направлены также и в ее сторону.
   - Когда он явится в следующий раз,  -  добавил  доктор,  -  потрудитесь
позвать меня. На случай, если ему захочется со мной увидеться.
   Морис Таунзенд явился снова дней через пять,  но  доктора  Слоупера  не
позвали, так как его в то время не было дома.  Когда  доложили  о  молодом
человеке, Кэтрин сидела  с  теткой,  однако  миссис  Пенимен  стушевалась:
заставила племянницу идти в гостиную без нее.
   - Теперь он к тебе, только к тебе, - сказала она. - Прежде  он  говорил
со мной, но это было просто предисловие, чтобы заручиться  моим  доверием.
Милая моя, да у меня просто не хватило бы смелости выйти к нему сегодня.
   Миссис Пенимен говорила правду. Храбростью она не отличалась,  а  Морис
Таунзенд произвел на нее впечатление человека чрезвычайно решительного и в
высшей степени ироничного; обращение с  такой  умной,  волевой,  блестящей
натурой требует изрядного такта. Она сказала себе, что у него "царственный
характер", и эта мысль, и  самое  слово  ей  понравились.  Она  ничуть  не
ревновала к племяннице и была в свое время  вполне  счастлива  с  мистером
Пенименом, но все же позволила себе подумать: "Вот какого мужа хотелось бы
мне иметь!" Вне всякого сомнения, характер у Мориса Таунзенда был  гораздо
более царственный - со временем она сменила этот эпитет  на  "царский",  -
чем у мистера Пенимена.
   Итак, Кэтрин принимала мистера Таунзенда с глазу на глаз; тетка  ее  не
вышла даже к концу визита.  Визит  был  продолжительный:  мистер  Таунзенд
просидел в гостиной, в самом большом кресле,  дольше  часу.  Казалось,  на
этот раз он чувствовал себя  непринужденнее,  держался  не  так  строго  -
откидывался на спинку кресла, похлопывал тросточкой по  подушке,  лежавшей
подле него, не стесняясь оглядывал убранство комнаты, а также и Кэтрин; на
ней, впрочем, взгляд его останавливался надолго.  В  его  красивых  глазах
светилась  улыбка  почтительного   обожания,   которая   казалась   Кэтрин
прекрасной к, может быть, даже величественной;  она  напоминала  Кэтрин  о
юном рыцаре из какой-то поэмы. Речь его, однако, вовсе не была  рыцарской;
он говорил легко, непринужденно, приветливо;  интересовался  практическими
материями, расспрашивал Кэтрин, какие у нее вкусы, какие у  нее  привычки,
любит ли она то, любит ли это. "Расскажите мне о  себе,  -  сказал  он  со
своей покоряющей улыбкой, - нарисуйте нечто вроде  устного  автопортрета".
Рассказывать Кэтрин было почти нечего, да  и  к  рисованию  она  не  имела
таланта; но прежде чем Морис Таунзенд ушел, она  открылась  ему  в  тайной
страсти к театру - страсти, утолять которую доводилось ей  редко,  -  и  в
склонности к оперной музыке, особенно к Беллини и Доницетти  (вспомним,  в
оправдание сей примитивной молодой  особы  и  ее  мнений,  какая  то  была
невежественная эпоха) (*5); музыку эту ей редко доводилось слушать - разве
что при помощи шарманки. Она призналась, что не особенно любит литературу.
Морис Таунзенд согласился, что книги -  вещь  довольно  утомительная;  "но
чтоб понять это, - добавил он, - надо прочесть  их  целую  уйму".  Он  сам
бывал в местах, о которых сочиняют книги, и никакого сходства с описаниями
не нашел. Увидеть своими глазами - вот  это  действительно  интересно;  он
старался увидеть все собственными глазами. Он  перевидал  всех  знаменитых
актеров, перебывал в лучших театрах Лондона и Парижа. Но актеры ничуть  не
лучше писателей - они тоже всегда  преувеличивают.  Он  любит,  когда  все
естественно.
   - Это мне и нравится в  вас;  вы  так  естественны!  Простите  меня,  -
прибавил он, - я, знаете, и сам привык держаться естественно!
   И прежде, чем Кэтрин успела решить, прощает она его или нет (позже,  на
досуге, она поняла, что  прощает),  Морис  Таунзенд  заговорил  о  музыке,
которая, сказал он, составляет  величайшее  наслаждение  в  его  жизни.  В
Париже и в Лондоне он слышал всех великих певцов - и Пасту,  и  Рубини,  и
Лаблаша (*6); после них можно сказать, что понимаешь толк в пении.
   - Я и сам  немного  пою,  -  сообщил  он.  -  Когда-нибудь  я  вам  это
продемонстрирую - не сегодня, как-нибудь в другой раз.
   Тут гость поднялся. Он почему-то не добавил, что споет ей, если она ему
сыграет, и, лишь выйдя на улицу, понял свою  оплошность.  Но  напрасно  он
себя укорял: Кэтрин не заметила  неучтивости.  Ее  захватило  пленительное
звучание фразы "как-нибудь  в  другой  раз",  которая,  казалось,  уводила
далеко в будущее.
   Однако это еще более обязывало Кэтрин преодолеть стыд  и  неловкость  и
доложить отцу о визите Мориса Таунзенда.  И  она  решительно,  даже  резко
объявила о его посещении, лишь только доктор вошел в  дом.  Исполнив  свой
долг, Кэтрин попыталась  тотчас  покинуть  комнату.  Но  не  успела:  отец
остановил ее у двери.
   - Ну что? Сегодня он тебе сделал предложение? - спросил доктор.
   Пуще всего она боялась этого вопроса, и все же  ответом  не  запаслась.
Кэтрин, конечно, хотелось бы обратить разговор в  шутку  -  ведь  и  отец,
наверное, шутил; но ей хотелось также ответить не просто "нет", а добавить
еще что-нибудь категоричное, что-нибудь колкое, чтобы больше он  ей  этого
вопроса не задавал: вопрос отца привел Кэтрин в мучительное  смущение.  Но
говорить колкости она не умела и с минуту стояла, взявшись за ручку двери,
молча глядя на своего ироничного родителя и улыбаясь.
   "Да, - сказал себе доктор, - умом моя дочь не блещет!"
   Но едва он сделал про себя такое замечание,  как  Кэтрин  нашлась;  она
решила обратить разговор в шутку.
   - Надо думать, он отложил это до следующего раза!  -  воскликнула  она,
засмеявшись, и быстро вышла из комнаты.
   Доктор уставился ей вслед, недоумевая, - уж не всерьез ли  говорит  его
дочь? Кэтрин отправилась прямо к себе и, дойдя до своей двери, поняла, что
могла бы ответить иначе, лучше. Ей даже захотелось, чтобы отец снова задал
ей тот же вопрос, и тогда бы  она  сказала:  "Да,  мистер  Морис  Таунзенд
сделал мне предложение, и я ему отказала!"
   Доктор,  однако,  стал  наводить  справки,  полагая,  что  ему  следует
побольше знать о молодом красавце,  зачастившем  в  его  дом.  Для  начала
доктор обратился к старшей из своих сестер, миссис Олмонд; не то чтобы  он
сразу отправился к ней с расспросами, вовсе нет; не такое уж спешное  было
дело, и доктор просто сделал запись,  чтобы  не  забыть  заняться  им  при
первой возможности. Доктору не свойственно было  торопиться,  волноваться,
нервничать. Но он все записывал, и записи свои просматривал регулярно.  Со
временем среди них появились и сведения о Морисе Таунзенде, полученные  от
миссис Олмонд.
   - Лавиния уже приходила о нем расспрашивать, - сказала миссис Олмонд. -
Она до крайности возбуждена. Я ее не  понимаю.  В  конце  концов,  молодой
человек ухаживает не за ней. Странная она женщина.
   - Дорогая моя, - ответил доктор, - за двенадцать  лет,  что  мы  с  ней
живем под одной крышей, я в этом вполне убедился!
   - У нее какой-то неестественный склад ума, - продолжала миссис  Олмонд,
которая любила обсудить с братом чудачества Лавинии. - Она расспрашивала о
мистере Таунзенде, но не велела передавать тебе об этом. А я  ей  сказала,
что ничего таить не стану. Вечно она скрытничает!
   - И при этом отпускает иногда поразительно  бестактные  замечания.  Как
маяк - то ослепительный свет, то кромешная тьма. Но  что  ты  ей  ответила
относительно мистера Таунзенда? - поинтересовался доктор.
   - То же, что и тебе: что я его почти не знаю.
   - Представляю, как ты ее  разочаровала,  -  сказал  доктор.  -  Лавиния
предпочла  бы  услышать,  что  он  виновен  в  каком-нибудь  романтическом
преступлении. Впрочем, будем терпимы  к  людям.  Кажется,  наш  джентльмен
приходится кузеном тому мальчику, которому ты собираешься доверить будущее
своей дочери.
   - Артур далеко не мальчик, он человек зрелый, более зрелый,  чем  мы  с
тобой. Протеже Лавинии он приходится каким-то дальним  родственником.  Они
оба Таунзенды, но мне дали понять, что не все Таунзенды одинаковы. Так мне
сказала мать Артура. Она даже говорила  о  "ветвях"  -  младших,  старших,
боковых, - ни дать ни взять королевская династия. Артур якобы относится  к
правящей ветви, а кавалер несчастной Лавинии к ней  не  принадлежит.  Вот,
собственно,  и  все,  что  знает  о  нем  мать  Артура,  если  не  считать
неопределенных слухов о том, что он "куролесил". Но я  немного  знакома  с
его сестрой, она очень милая женщина.  Ее  зовут  миссис  Монтгомери.  Она
вдова, имеет кое-какую недвижимость, растит пятерых детей.  Они  живут  на
Второй авеню.
   - И что говорит о нем миссис Монтгомери?
   - Что он талантлив и, может быть, еще покажет себя.
   - Талантлив, но ленив, - так, что ли?
   - Этого она не говорит.
   - Хранит семейную честь, - сказал доктор. - А чем он занимается?
   - Ничем. Он сейчас подыскивает себе место. По-моему, он когда-то служил
во флоте.
   - Когда-то? Сколько же ему лет?
   - Я думаю, за тридцать. Должно быть, он пошел во флот  совсем  молодым.
Кажется, Артур мне говорил,  что  Морис  получил  небольшое  наследство  -
тогда-то он, наверное, и оставил службу - и промотал его за несколько лет.
Объездил весь свет, жил за границей, развлекался. По-моему, у него на этот
счет были какие-то идеи, своя теория. В Америку вернулся недавно и  теперь
намеревается, как он заявил Артуру, начать серьезную жизнь.
   - Так насчет Кэтрин у него серьезные намерения?
   - Не знаю, почему тебе это кажется странным, - сказала миссис Олмонд. -
Пожалуй, ты всегда недооценивал Кэтрин.  Вспомни,  что  ее  ждут  тридцать
тысяч годового дохода.
   Доктор посмотрел на свою сестру и с легкой обидой в голосе сказал:
   - Ты по крайней мере ее оценила.
   Миссис Олмонд покраснела.
   - Я не говорю, что это ее единственное достоинство, но это достоинство,
и немалое. Так думают многие молодые люди, а ты, по-моему,  этого  никогда
не принимал в расчет. Ты всегда отзывался о ней как о безнадежной партии.
   - Я отзываюсь о Кэтрин не  менее  благосклонно,  чем  ты,  Элизабет,  -
откровенно заметил доктор. - Много ли ухажеров у нее на счету -  при  всех
ее перспективах? Много ли внимания оказывают  ей  кавалеры?  Кэтрин  -  не
безнадежная партия, но она  начисто  лишена  привлекательности.  Потому-то
Лавиния так счастлива при мысли, что в доме появился  воздыхатель.  Раньше
таковых не имелось, и для Лавинии с ее чувствительной, отзывчивой  натурой
мысль эта непривычна. Она волнует ее  воображение.  К  чести  нью-йоркских
молодых людей должен сказать, что они,  видимо,  народ  бескорыстный.  Они
предпочитают хорошеньких, веселых девушек, таких, как твоя дочь. Кэтрин же
не назовешь ни веселой, ни хорошенькой.
   - Кэтрин вовсе не дурнушка. У нее есть свой стиль, чего  не  скажешь  о
моей бедной Мэриан, - ответила миссис Олмонд. - У той вообще нет  никакого
стиля. А если молодые люди не оказывают Кэтрин достаточно внимания, то это
потому, что она им кажется старше их самих. Она  такая  крупная  и  так...
богато одевается. Я думаю, они ее побаиваются. У нее такой вид, будто  она
уже была замужем, а замужними дамами, знаешь  ли,  наши  молодые  люди  не
очень  интересуются.  Что  же  касается  бескорыстия  наших  кавалеров,  -
продолжала мудрейшая из сестер  доктора,  -  то  ведь  они,  как  правило,
женятся рано, лет в двадцать - двадцать пять,  в  том  невинном  возрасте,
когда к искреннему чувству еще не примешивается расчет. Если бы они не так
спешили, у Кэтрин было бы гораздо больше шансов.
   - Шансов, что кто-то женится на ней по расчету?  Благодарю  покорно,  -
сказал доктор.
   - Вот увидишь - рано или поздно появится разумный человек  лет  сорока,
который ее полюбит, - продолжала миссис Олмонд.
   - А-а, значит, мистер Таунзенд еще просто  не  дорос;  его  побуждения,
может быть, чисты?
   - Вполне возможно, что у него самые чистые побуждения.  С  какой  стати
заранее предполагать обратное? Лавиния не сомневается в  его  искренности,
он производит очень приятное впечатление. Ну почему ты относишься к нему с
такой предвзятостью?
   Доктор Слоупер немного подумал.
   - На какие средства он существует?
   - Понятия не имею. Как я уже сказала, он живет в доме своей сестры.
   - Вдовы с пятью детьми? Ты хочешь сказать, что он живет на ее счет?
   Миссис Олмонд поднялась и несколько раздраженно спросила:
   - Не лучше ли тебе выяснить это у самой миссис Монтгомери?
   - Пожалуй, - ответил доктор. - Ты говоришь, у нее дом на Второй авеню?
   И он записал: "Вторая авеню".





   В действительности, однако, доктор был настроен вовсе не так  серьезно,
как может показаться; вся эта история скорее забавляла его. Будущее Кэтрин
не вызывало у него особой тревоги или беспокойства; напротив, он напоминал
себе, как нелепо выглядит семейство, приходящее в волнение, когда у дочери
и наследницы появляется первый кандидат в женихи.  Скажем  больше:  доктор
даже вознамерился повеселиться,  наблюдая  драматическую  миниатюру  (если
событиям суждено было принять драматический характер),  в  которой  миссис
Пенимен отвела блестящему мистеру Таунзенду роль героя. У доктора пока  не
было намерений влиять на ее denouement  [развязку  (фр.)].  Он  был  готов
последовать совету Элизабет и отнестись к  молодому  человеку  без  всякой
предвзятости. Большой опасности это не представляло, ибо  Кэтрин,  которой
исполнилось уже двадцать  два  года,  была,  в  сущности,  цветком  вполне
окрепшим - такой походя не сорвешь. Сама по себе бедность Мориса Таунзенда
еще не говорила против  него;  доктор  не  считал,  что  его  дочь  должна
непременно  выйти  за  богатого.  Ее  будущее  наследство   казалось   ему
достаточно солидным, чтобы обеспечить двух благоразумных людей, и если  бы
среди претендентов на руку Кэтрин появился обожатель без гроша  за  душой,
но с хорошей репутацией, о нем судили бы лишь  по  его  личным  качествам.
Были и другие соображения. Поспешно и безосновательно обвинить человека  в
меркантильных побуждениях представлялось доктору недостойным -  тем  более
что дом его пока не осаждали легионы охотников за приданым. И наконец, ему
было интересно проверить, действительно ли кто-то способен полюбить Кэтрин
за свойства ее души. Мысль о том, что бедный мистер Таунзенд и в  гости-то
приходил всего дважды, вызвала у доктора  улыбку,  и  он  велел,  чтобы  в
следующий раз миссис Пенимен пригласила его к обеду.
   Следующий  раз  настал  очень  скоро,  и  миссис  Пенимен,  конечно,  с
величайшей радостью  исполнила  распоряжение  доктора.  Морис  Таунзенд  с
неменьшим удовольствием принял приглашение, и несколько дней  спустя  обед
состоялся.
   Доктор справедливо полагал, что не следует принимать молодого  человека
одного; это выглядело бы поощрением его ухаживаний. Так что пригласили еще
кое-кого. Но главным гостем на обеде был - не по видимости, а  по  сути  -
все-таки Морис  Таунзенд.  Есть  основания  думать,  что  гость  стремился
произвести хорошее впечатление, и если он потерпел неудачу, то не  потому,
что приложил мало ума или стараний. За обедом доктор почти не разговаривал
с молодым человеком, но наблюдал за ним очень внимательно,  а  когда  дамы
вышли из-за стола, предложил ему вина и задал  несколько  вопросов.  Морис
был не из тех, кого надо тянуть за язык, а отведав великолепного  кларета,
уже вовсе не нуждался в поощрениях. Вина  доктор  держал  превосходные,  и
надо честно сказать: поднося к губам бокал, Морис отметил  про  себя,  что
вкус к хорошим винам - а хорошие вина в этом доме  не  иссякали  -  весьма
привлекательная  причуда  в  характере  будущего  тестя.  На  доктора  сей
искушенный гость  произвел  немалое  впечатление;  он  понял,  что  мистер
Таунзенд - личность не совсем обычная. "Человек он способный, - решил отец
Кэтрин, - определенно способный, светлая голова. И сложен весьма неплохо -
как раз таких и любят дамы. Но мне  он,  пожалуй,  не  нравится".  Доктор,
однако, держал свои наблюдения при себе, а с  гостями  говорил  о  дальних
странах, - предмет, касательно коего Морис выложил много  таких  сведений,
которые  доктор  мысленно  определил  как  "басни".  Доктор  Слоупер  мало
путешествовал  и  теперь  позволил  себе  усомниться  в  правдивости  иных
рассказов этого забавного шалопая. Доктор  не  без  гордости  считал  себя
отчасти   физиономистом,   и,   в   то   время   как    молодой    человек
разглагольствовал, наслаждался сигарой и подливал себе вина,  хозяин  дома
не сводил внимательных глаз с его живого, выразительного лица. "Ишь, какая
уверенность в себе, - думал доктор. - Пожалуй, такого я еще не встречал. И
чего только не придумает, чего только не знает. В мое время  молодые  люди
меньше знали. Я, кажется, решил, что у него светлая голова? Определенно! И
он не потерял ее после бутылки мадеры и полутора бутылок кларета!"
   После обеда Морис Таунзенд подошел к Кэтрин, которая стояла  у  камина,
освещавшего ее алое атласное платье.
   - Я ему не понравился, вовсе не понравился! - сказал он.
   - Кому вы не понравились? - спросила Кэтрин.
   - Вашему отцу. Странный он человек!
   - Не понимаю, почему вы так решили, - сказала Кэтрин, покраснев.
   - Я чувствую. Я очень хорошо чувствую такие вещи.
   - Может быть, вы ошиблись.
   - Ну да! Вот спросите его и сами увидите.
   - Нет, уж лучше я не буду его  спрашивать  -  вдруг  окажется,  что  вы
правы?
   Морис состроил притворно-трагическую гримасу.
   - А возразить ему вам было бы неприятно?
   - Я никогда ему не возражаю, - сказала Кэтрин.
   - И вы будете слушать, как меня  ругают,  и  не  раскроете  рта  в  мою
защиту?
   - Отец не станет вас ругать. Он слишком мало вас знает.
   Морис Таунзенд громко рассмеялся, и Кэтрин снова покраснела.
   - Я вообще не буду говорить с ним о вас,  -  сказала  она,  пряча  свое
смущение.
   - Что ж, прекрасно. И все же я предпочел бы услышать от вас иной ответ.
Я предпочел бы, чтобы вы сказали: "Если отец  не  одобряет  вас,  мне  это
совершенно не важно".
   - Напротив, это очень важно! Я бы так никогда не сказала! - воскликнула
девушка.
   Он смотрел на нее, слегка улыбаясь, и доктор - если бы он в эту  минуту
наблюдал за Морисом Таунзендом - заметил бы, как в его милых,  приветливых
глазах мелькнул нетерпеливый огонек. В ответе его,  впрочем,  не  было  ни
капли нетерпения; он только трогательно вздохнул:
   - Будем надеяться, что мне удастся его переубедить!
   Позже, в разговоре с миссис Пенимен, молодой человек  высказался  более
откровенно. Но сперва, исполняя робкую просьбу Кэтрин, он  спел  несколько
песен; нет, он не льстил себя надеждой, что это поможет ему расположить  к
себе ее отца. У Мориса был приятный мягкий тенор, и, когда он кончил петь,
каждый из присутствующих издал  какое-нибудь  восклицание  -  лишь  Кэтрин
напряженно  молчала.  Миссис  Пенимен  объявила  его   манеру   исполнения
"необычайно артистичной", а доктор Слоупер сказал:  "очень  проникновенно,
очень"; сказал во всеуслышание, но тон его при этом был несколько суховат.
   - Я  ему  не  понравился,  вовсе  не  понравился,  -  проговорил  Морис
Таунзенд, обращаясь к тетке с  тем  же  заявлением,  какое  раньше  сделал
племяннице. - Он меня не одобряет.
   В отличие от  своей  племянницы,  миссис  Пенимен  не  стала  требовать
объяснений. Она тонко улыбнулась, словно все сразу поняла, и -  опять-таки
в отличие от Кэтрин - даже не попыталась возражать.
   - Но это же совершенно не важно, - негромко проговорила она.
   - Вот вы умеете сказать то, что надо! - сказал Морис к великой  радости
миссис Пенимен, которая гордилась тем, что всегда умела  сказать  то,  что
надо.
   При следующей встрече со своей сестрой Элизабет доктор сообщил ей,  что
познакомился с протеже Лавинии.
   - Сложен прекрасно, - сказал доктор.  -  Мне  как  врачу  приятно  было
видеть такой превосходный костяк. Впрочем,  если  бы  все  люди  были  так
сложены, они не слишком нуждались бы в докторах.
   - А кроме костей ты ничего не видишь в людях? - поинтересовалась миссис
Олмонд. - Что ты думаешь о нем как отец?
   - Отец? К счастью, я ему не отец.
   - Разумеется. Но  ты  отец  Кэтрин.  Если  верить  Лавинии,  твоя  дочь
влюблена в него.
   - Ей придется совладать со своим чувством. Он не джентльмен.
   - Поостерегись! Не забывай - ведь он из клана Таунзендов.
   - Он не джентльмен  в  _моем_  понимании  этого  слова.  Ему  недостает
благородства. Он прекрасно умеет себя подать, но это  низкий  характер.  Я
тотчас раскусил его. Слишком фамильярен; я не переношу  фамильярности.  Он
просто ловкий фат.
   - Да, - сказала миссис Олмонд, - это замечательное свойство - умение  с
такою легкостью судить о людях.
   - Я не сужу о людях с легкостью. Мои мнения - результат  тридцатилетних
наблюдений. Чтобы суметь разобраться в этом человеке за  один  вечер,  мне
пришлось потратить половину своей жизни на изучение человеческой натуры.
   - Возможно, ты прав. Но ведь надо, чтобы и Кэтрин  его  увидела  твоими
глазами.
   - А я снабжу ее очками! - сказал доктор.





   Если Кэтрин и правда была влюблена, она помалкивала об  этом.  Впрочем,
доктор, конечно, готов был допустить, что за  ее  молчанием  может  многое
скрываться. Она сказала Морису Таунзенду, что не будет говорить  о  нем  с
отцом, и теперь не видела причин нарушать свое слово. После того как Морис
отобедал в доме на Вашингтонской  площади,  приличия  требовали,  конечно,
чтобы он пришел снова,  а  после  того  как  его  снова  приняли  со  всей
любезностью, он, естественно, стал наносить визит  за  визитом.  Досуга  у
него было вдоволь, а тридцать лет назад досужим  молодым  людям  Нью-Йорка
приходилось благодарить, судьбу за каждую возможность  развлечься.  Кэтрин
не говорила отцу об этих посещениях, хотя они очень скоро сделались  самой
главной, самой волнующей частью ее жизни. Кэтрин была очень счастлива. Она
не знала еще, во что это выльется в будущем, но ее нынешнее  существование
внезапно стало интересным и значительным. Если  бы  ей  сказали,  что  она
влюблена, она бы  чрезвычайно  удивилась,  ибо  любовь  представлялась  ей
страстью нетерпеливой и требовательной, а ее душа  в  те  дни  сотрясалась
порывами самозабвения и жертвенности. Морис Таунзенд  еще  только  покидал
дом, а воображение Кэтрин, со всей пылкостью, на какую она была  способна,
уже рисовало его следующее посещение; и все же, если бы в такую минуту  ей
сказали, что он вернется только через год - или вообще не вернется, -  она
не стала бы ни сетовать, ни восставать против судьбы, но покорно смирилась
бы с ней и искала бы утешения в воспоминаниях о былых встречах  с  молодым
человеком, о его речах, о звуке его голоса и его шагов,  о  выражении  его
лица. Любовь дает известные права, но Кэтрин своих прав не чувствовала; ей
представлялось,  что  ее  осыпают  прекрасными  и   неожиданными   дарами.
Благодарность  за  них  Кэтрин  никак  не  выражала:  ей   казалось,   что
наслаждаться ими открыто было бы нескромно. Доктор догадывался  о  визитах
Мориса Таунзенда и замечал сдержанность  Кэтрин,  за  которую  она  словно
просила у отца прощения - подолгу глядела на него, не произнося ни слова и
как бы намекая, что  не  говорит  с  ним,  боясь  его  рассердить.  Однако
выразительное молчание бедняжки раздражало доктора сильнее чего бы  то  ни
было, и он не раз ловил себя  на  мысли  о  том,  как  плачевно,  что  его
единственное чадо оказалось столь незамысловатым созданием. Вслух, однако,
он эти мысли не высказывал, и до поры  до  времени  ничего  ни  с  кем  не
обсуждал.  Он  предпочел  бы  точно  знать,  как  часто  приходит  молодой
Таунзенд, но решил не задавать  дочери  вопросов  и  ни  одним  словом  не
обнаружил, что продолжает наблюдать  за  ней.  Он  считал  себя  человеком
великодушным и справедливым и  не  хотел  вмешиваться  и  ограничивать  ее
свободу - разве что в  случае  несомненной  опасности.  Добывать  сведения
косвенными путями было не в его привычках, и расспрашивать слуг ему даже в
голову не приходило. Что же касается Лавинии, то говорить с ней  о  Морисе
Таунзенде ему было нестерпимо: доктора раздражал ее надуманный  романтизм.
Однако другого выхода не было. Взгляды  миссис  Пенимен  на  отношения  ее
племянницы с ловким молодым визитером, который посещал якобы обеих  дам  и
таким образом соблюдал приличия, -  взгляды  эти  вполне  определились,  и
теперь миссис Пенимен не могла себе позволить неосторожный поступок; как и
Кэтрин, она ни о чем не  заговаривала.  Миссис  Пенимен  вкушала  сладость
тайны, она решила держаться загадочно. "Она мечтает доказать  самой  себе,
что ее притесняют", - сказал себе доктор. И, начав  наконец  расспрашивать
Лавинию, он не сомневался, что она постарается найти в  его  словах  повод
для такого убеждения.
   - Будь добра сообщить мне, что происходит  в  этом  доме,  -  обратился
доктор к своей сестре тоном, который при  данных  обстоятельствах  звучал,
как ему казалось, достаточно любезно.
   - Что происходит, Остин? - воскликнула миссис Пенимен. - Да  я  понятия
не имею! По-моему, наша серая кошка вчера окотилась!
   -  В  ее-то  годы?  -  сказал  доктор.  -  Это   отвратительно,   почти
непристойно. Будь добра проследить, чтобы всех  котят  утопили.  А  больше
ничего не случилось?
   - Ах, бедные котята! - возопила миссис Пенимен. - Я ни за что на  свете
не стала б их топить!
   Некоторое время брат молча попыхивал сигарой.
   - Твое сочувствие котятам, Лавиния, - заметил он наконец, -  происходит
от кошачьего начала в твоей собственной натуре.
   - Кошки очень грациозны  и  чистоплотны,  -  улыбаясь,  сказала  миссис
Пенимен.
   - И очень скрытны. Ты, Лавиния, воплощение грации и чистоплотности.  Но
прямотой ты не отличаешься.
   - Чего нельзя сказать о тебе, дорогой брат.
   - На грациозность я не претендую, но стараюсь быть  аккуратным.  Почему
ты не сообщила мне, что мистер Морис Таунзенд посещает наш дом четыре раза
в неделю?
   Миссис Пенимен подняла брови.
   - Четыре раза в неделю?
   - Пять раз, если угодно. Я весь день отсутствую и ничего этого не вижу.
Но когда в доме происходят подобные вещи, следует сообщать мне о них.
   Миссис Пенимен, не опуская поднятых бровей, напряженно размышляла.
   - Дорогой Остин, - сказала она наконец. - Я неспособна обмануть доверие
друга. Даже перед лицом невыносимых страданий.
   -  Успокойся,  страдать  тебе  не  придется.  Но  чье  это  доверие  ты
неспособна обмануть? Неужели Кэтрин взяла с тебя клятву вечно  хранить  ее
тайну?
   - Вовсе нет. Кэтрин рассказывает мне гораздо меньше, чем  могла  бы.  В
последнее время она не очень-то мне доверяет.
   - Так, значит, это молодой человек сделал тебя своей конфиденткой? (*7)
Позволь заметить, что с твоей стороны  чрезвычайно  нескромно  вступать  в
тайные союзы с молодыми людьми. Знаешь ли ты, куда это может тебя завести?
   - Не знаю, что ты называешь тайным союзом, - сказала миссис Пенимен.  -
Меня интересует судьба мистера Таунзенда, я этого и не скрываю. Но  больше
ничего тут нет.
   - При данных обстоятельствах и этого достаточно. И откуда у тебя  такой
интерес к мистеру Таунзенду?
   - Ну как же, - миссис Пенимен задумалась и  затем  снова  расплылась  в
улыбке: - Он такой интересный!
   Доктор призвал на помощь все свое терпение.
   - Но что именно кажется тебе в нем интересным? Его внешность?
   - Его несчастная жизнь, Остин.
   - А, так он несчастен? Это, конечно, всегда интересно. А не могла бы ты
мне объяснить, в чем заключаются  несчастья  мистера  Таунзенда?  Хотя  бы
некоторые?
   - Боюсь, ему бы это не понравилось, -  сказала  миссис  Пенимен.  -  Он
очень много рассказывал мне о себе. Собственно говоря, он поведал мне  всю
свою жизнь. Но я, наверное, не имею права пересказывать.  Он,  конечно,  и
тебе бы обо всем рассказал, если бы знал,  что  ты  будешь  к  нему  добр.
Добротой от него можно всего добиться.
   Доктор рассмеялся.
   - В таком случае я со всей присущей мне добротой попрошу  его  оставить
Кэтрин в покое.
   -  Ой-ой-ой!  -  отставив  мизинец,  миссис  Пенимен  погрозила   брату
указательным пальцем. - Кэтрин к нему, наверное, добрее!
   - То есть влюблена в него? Так, что ли?
   Миссис Пенимен опустила глаза.
   - Я уже сказала, Остин, что она не поверяет мне своих тайн.
   - И все же у тебя, конечно, сложилось свое мнение. Вот я тебя о  нем  и
спрашиваю.  Не  стану,  правда,  утверждать,   что   готов   считать   его
объективным.
   Миссис Пенимен долго смотрела на ковер; наконец она  подняла  глаза,  и
брат отметил про себя, что взор ее весьма выразителен.
   - По-моему, Кэтрин очень счастлива. Вот все, что я могу тебе сказать.
   - Таунзенд рассчитывает на ней жениться - правильно я тебя понял?
   - Он ею очень интересуется.
   - Неужели он находит ее привлекательной?
   - У Кэтрин чудесная душа, Остин, - сказала миссис Пенимен, -  и  мистер
Таунзенд оказался достаточно умен, чтобы это заметить.
   - Не без твоей помощи, я полагаю. Дорогая Лавиния, - воскликнул доктор,
- тетка из тебя просто восхитительная!
   - Мистер Таунзенд говорит то же самое, - с улыбкой заметила Лавиния.
   - Ты думаешь, он искренен? - спросил ее брат.
   - Когда он это говорит?
   - Ну, тут он безусловно искренен! А  вот  искренне  ли  он  восхищается
Кэтрин?
   -  В  высшей  степени.  Он  высказывал  о  ней  самые   тонкие,   самые
очаровательные суждения. Он и тебе бы их высказал, если бы был уверен, что
найдет в тебе снисходительного слушателя.
   - Боюсь, эта роль мне не под силу. Слишком уж  много  снисходительности
требуется для разговоров с ним.
   - Это очень  чувствительная,  очень  восприимчивая  натура,  -  сказала
миссис Пенимен.
   Некоторое время брат молча курил сигару.
   - И эти нежные свойства его натуры устояли перед всеми  постигшими  его
невзгодами? Ты так и не рассказала мне о его несчастьях.
   - О, это длинная история, - сказала миссис Пенимен, - и его  тайны  для
меня  священны.  Пожалуй,  я  вправе  сказать,  что  в  свое  время  Морис
покуролесил; он в этом откровенно признается. Но он дорого поплатился.
   - Так вот почему он остался без гроша!
   - Я имела в виду не только деньги. Он остался совсем один.
   - То есть такое вытворял, что даже друзья от него отвернулись?
   - Друзья его оказались вероломными людьми, они обманули и предали его.
   - По-моему, у него  есть  и  верные  друзья  -  преданная  сестра  и  с
полдюжины племянников и племянниц.
   Миссис Пенимен целую минуту молчала.
   - Племянники и племянницы - еще дети, а сестра его - не очень  приятная
женщина.
   - Надеюсь, это не он представил ее тебе в таком свете, - сказал доктор.
- Мне говорили, что он живет на ее счет.
   - Живет на ее счет?
   - Живет с ее семьей, а сам бездельничает - то есть практически живет на
ее счет.
   - Он ищет должность, притом весьма усердно, - сказала миссис Пенимен. -
И надеется найти со дня на день.
   - Совершенно верно. И ищет ее здесь - в нашей гостиной. Должность  мужа
при слабохарактерной жене с хорошим капиталом ему бы отлично подошла!
   Если до этой реплики доктора миссис Пенимен была настроена  благодушно,
то теперь она не на шутку рассердилась.  Она  решительно  поднялась  и  на
мгновение застыла, глядя на своего брата.
   - Дорогой Остин, - проговорила она, - ты  глубоко  заблуждаешься,  если
считаешь Кэтрин слабохарактерной!
   Сказав так, она величественно выплыла из комнаты.





   Семейство с Вашингтонской площади  имело  обыкновение  по  воскресеньям
отправляться к миссис Олмонд и проводить у нее весь вечер. Отправились они
к ней и в  первое  воскресенье  после  разговора,  который  я  только  что
пересказал; в ходе этого вечера доктор Слоупер был  вынужден  удалиться  в
библиотеку, чтобы обсудить с зятем  кое-какие  дела.  Доктор  отсутствовал
минут двадцать, а вернувшись в  гостиную,  увидел,  что  за  это  время  к
обществу его родных,  оживленному  присутствием  нескольких  друзей  дома,
присоединился Морис Таунзенд, который, не теряя времени,  расположился  на
козетке подле Кэтрин. В просторной зале,  полной  говора  и  смеха,  гости
сидели и стояли  отдельными  группами,  и  наши  молодые  люди  могли,  не
привлекая к себе внимания, предаваться, как  выразился  про  себя  доктор,
дружеской беседе. Впрочем, доктор тотчас  понял,  что  дочь  заметила  его
взгляд и сильно смущена. Кэтрин сидела неподвижно, опустив глаза  на  свой
раскрытый веер; лицо ее заливал  румянец,  и  вся  она  съежилась,  словно
признавая  за  собой  вину  и  пытаясь  казаться  меньше,   дабы   умалить
нескромность своего поведения.
   Доктор даже пожалел ее. Держаться вызывающе бедная Кэтрин  не  умела  -
природа не наделила ее дерзостью; видя, как отец с неодобрением взирает на
ее собеседника, Кэтрин думала, что кажется  отцу  упрямой,  и  это  только
расстраивало ее. Доктор проникся к ней сочувствием и даже  отвернулся,  не
желая смущать дочь своим  вниманием.  Доктор  Слоупер  был  проницательным
человеком и сумел верно и даже тонко описать для  себя  состояние  Кэтрин:
"Некрасивой и скучной девице должно быть чертовски приятно,  когда  этакий
красавец сидит подле нее и шепчет, что готов служить ей, - или сей кавалер
нашептывает что-то иное? Разумеется, ей это по душе; я же в  ее  глазах  -
жестокий тиран. Да, именно так она и  думает,  хотя  боится  себе  в  этом
признаться - характера не хватает. Бедняжка! Она ведь, пожалуй, вступается
за меня, когда Таунзенд меня поносит!"
   Подумав так, он вдруг  ясно  увидел,  сколь  естествен  конфликт  между
взглядами отца и влюбленной дочери, и сказал себе, что, может быть, он все
же слишком нетерпимо  отнесся  к  ухаживаниям  молодого  человека  и  бьет
тревогу  раньше  времени.  Не  следовало  осуждать  Мориса  Таунзенда,  не
выслушав его. Меньше всего доктору хотелось  относиться  к  молодым  людям
нетерпимо; ему претило такое отношение - от него,  по  мнению  доктора,  и
происходили почти все человеческие несчастья и разочарования. Доктор  даже
мельком подумал, а не кажется  ли  он  смешным  этому  неглупому  молодому
человеку,  который,  по-видимому,  весьма  тонко  подмечает  всякого  рода
несообразности. Прошло четверть часа,  и  Кэтрин  освободилась  от  своего
кавалера: Таунзенд стоял теперь  возле  камина  и  разговаривал  с  миссис
Олмонд.
   "Испытаем его еще раз", - решил  доктор.  Он  подошел  к  беседующим  и
сделал сестре знак оставить его наедине с молодым человеком. И вот  миссис
Олмонд отошла; Морис с улыбкой смотрел на доктора,  и  в  его  приветливом
взгляде не было ни тени смущения.
   "Поразительная самоуверенность!" - подумал доктор, а вслух сказал:
   - Я слышал, вы ищете должность?
   - О, я не взял бы на себя  смелость  выразиться  столь  определенно,  -
сказал Морис Таунзенд. - Должность - это  уж  очень  важно  звучит.  Я  бы
просто хотел найти какое-нибудь скромное  место,  какой-нибудь  пристойный
заработок.
   - Какого рода место вы бы предпочли?
   - То есть что я умею делать? К сожалению,  почти  ничего.  Как  говорят
герои мелодрам, единственное, что я могу предложить, это пара честных рук.
   - Вы чересчур скромны, - сказал доктор. - В дополнение к  паре  честных
рук у вас есть еще и острый ум. Я ничего о вас не знаю,  кроме  того,  что
вижу сам; а по вашему лицу я вижу, что вы - человек незаурядного ума.
   - М-да... - протянул Таунзенд. - Право не знаю, что на это сказать. Так
вы мне советуете не отчаиваться?
   И он многозначительно посмотрел на своего собеседника, словно  намекая,
что в вопросе заключен двойной смысл. Доктор заметил его взгляд и,  прежде
чем ответить, на секунду задумался.
   - Мне было бы крайне неприятно услышать, что  здоровый,  жизнерадостный
молодой человек почему-либо приходит в отчаянье. Не преуспев в одном деле,
он всегда может испробовать  себя  в  другом.  Добавлю  только,  что  надо
благоразумно избирать себе поприще.
   - Вот именно - благоразумно, - подтвердил Морис Таунзенд.  -  Раньше  я
был неблагоразумен, но, я думаю, с этим покончено. Теперь я остепенился.
   Он помолчал, глядя на свои безупречно начищенные ботинки. Затем  поднял
глаза и, улыбаясь, поинтересовался:
   - Быть может, вы  намеревались  оказать  мне  любезность  и  предложить
что-нибудь?
   "Черт бы побрал этого нахала!" - воскликнул про себя доктор. Однако  он
тут же напомнил себе, что первым затронул  щекотливую  тему  и  его  слова
могли быть истолкованы как обещание помочь.
   - Сейчас мне нечего вам предложить, - ответил он наконец.  -  Я  просто
хотел сказать, что буду иметь вас в виду.  Иной  раз  случайно  узнаешь  о
разных вакансиях. Например, согласились бы вы  покинуть  Нью-Йорк,  уехать
куда-нибудь?
   - К сожалению, это невозможно. Если мне и суждено найти  свое  счастье,
то только здесь, в Нью-Йорке. Ведь у меня тут  родня,  -  продолжал  Морис
Таунзенд, - и я не могу оставить ее  на  произвол  судьбы.  У  меня  здесь
сестра - вдова, для которой я очень много значу, а  между  тем  мы  долгое
время были разлучены. Мне было бы очень тяжело сказать сестре,  что  я  ее
покидаю. Как-никак я для нее опора.
   - Это хорошо. Родственные чувства - это очень хорошо, -  сказал  доктор
Слоупер. - Мне часто кажется, что нью-йоркцы  их  растеряли.  По-моему,  я
слышал о вашей сестре.
   - Возможно, хотя маловероятно. Она живет очень тихо, уединенно.
   - Тихо? - усмехнулся  доктор.  -  И  это  когда  в  доме  целая  ватага
ребятишек?
   - О да, мои племянницы и племянники! О них-то я и говорил: я помогаю их
воспитывать, - сказал Морис Таунзенд. - Я у них вроде  домашнего  учителя.
Даю им уроки.
   - Это, повторяю, очень хорошо. Но так карьеры не сделаешь.
   - Да, состояния на этом не наживешь! - согласился молодой человек.
   - Совсем не надо направлять  все  свои  помыслы  на  то,  чтобы  нажить
состояние, - сказал доктор. - Но, поверьте, я не забуду о вас.  Во  всяком
случае, постараюсь не терять вас из виду!
   - А если я почувствую, что начинаю  отчаиваться,  я,  пожалуй,  позволю
себе напомнить вам о  вашем  обещании!  -  отозвался  Морис,  говоря  чуть
громче, чем раньше,  и  с  ослепительной  улыбкой  глядя,  как  собеседник
отходит от него.
   Прежде чем уйти, доктор переговорил с миссис Олмонд.
   - Я бы хотел повидать его сестру, - сказал он. - Как там ее? Да, миссис
Монтгомери. Я бы хотел с ней кое о чем поговорить.
   - Попробую это устроить, - ответила миссис  Олмонд.  -  При  первом  же
подходящем случае  приглашу  ее  к  себе,  и  ты  тоже  приходи  -  вот  и
познакомитесь. Если только, - закончила миссис Олмонд,  -  она  прежде  не
вздумает заболеть и не пошлет за тобой.
   - Не дай ей бог - у нее и без того, наверное, забот  хватает.  Хотя,  с
другой стороны, это было бы даже лучше - заодно я бы и на детей  поглядел.
Мне очень хочется поглядеть на детей.
   - До чего ж ты дотошный. Собираешься допросить их насчет дядюшки?
   - Именно. Дядюшка этот сказал мне, что занимается их образованием и тем
избавляет сестру от  части  расходов.  Я  бы  хотел  задать  им  несколько
вопросов по разным предметам.
   "Да уж, на учителя он определенно не похож!" - заметила про себя миссис
Олмонд, когда некоторое время спустя  увидела  в  углу  Мориса  Таунзенда,
склонившегося к ее племяннице.
   В речах молодого человека и правда в  тот  момент  не  было  ничего  от
наставлений педагога.
   - Согласны ли вы встретиться со мной завтра или послезавтра? - тихонько
спросил он у Кэтрин.
   - Встретиться с вами? - переспросила она,  подняв  на  него  испуганные
глаза.
   - Мне нужно переговорить с вами о чем-то важном, очень важном.
   - А разве вы не можете прийти к нам? Разве нельзя переговорить в доме?
   Таунзенд печально покачал головой.
   - Я больше не переступлю порог вашего дома!
   - О мистер Таунзенд! - прошептала Кэтрин. Она  дрожала  от  страха,  не
понимая, что произошло; может быть, отец отказал ему от дома?
   - Для меня это значило бы потерять уважение к себе,  -  сказал  молодой
человек. - Ваш отец оскорбил меня.
   - Оскорбил вас?
   - Он укорял меня моей бедностью.
   - Нет, вы ошиблись, вы его не поняли! - решительно проговорила  Кэтрин,
поднимаясь.
   - Возможно, я слишком горд... слишком чувствителен. Но  ведь  вы  и  не
хотите, чтобы я был иным? - вкрадчиво спросил он.
   - Вы не должны так думать о моем отце, - сказала  Кэтрин.  -  Он  очень
добрый человек.
   - Он глумился надо мной, над тем, что у  меня  нет  своего  занятия.  Я
стерпел только потому, что он ваш отец.
   - Я не знаю, какого он мнения о вас, - сказала Кэтрин, - но я знаю, что
он добрый человек. А вы слишком собой гордитесь, так нельзя.
   - Хорошо, я буду гордиться только вами!  -  объявил  Морис.  -  Так  вы
согласны встретиться со мной на Вашингтонской площади завтра вечером?
   Ответом на приведенное выше  заявление  мистера  Таунзенда  был  густой
румянец, разлившийся по лицу Кэтрин. Она отвернулась,  словно  не  слышала
вопроса.
   - Так вы согласны встретиться со мной? - повторил он. - Там очень тихо,
никто нас не увидит... особенно в сумерках.
   - Это _вы_ недобрый  человек,  это  _вы_  глумитесь  надо  мной,  когда
говорите мне такое.
   - Что вы, моя дорогая! - пробормотал молодой человек.
   - Ну как можно мною гордиться? Я некрасивая и глупая.
   На это замечание Морис ответил страстным, но неразборчивым бормотанием,
из которого она поняла только, что чрезвычайно мила его сердцу.
   Все же она возражала:
   - К тому же я... к тому же я... - и она запнулась.
   - К тому же вы - что?
   - К тому же я трусиха.
   - Но если вы боитесь, как же нам быть?
   Она помолчала, колеблясь, и наконец сказала:
   - Приходите к нам. _Этого_ я не боюсь.
   - Я бы охотнее встретился  с  вами  на  площади,  -  настаивал  молодой
человек. - Вы сами знаете, как там бывает пусто. Никто нас не увидит.
   - Пусть, видят, мне это безразлично! А сейчас оставьте меня.
   Морис послушно оставил ее - он своего добился. К счастью, он  не  знал,
что полчаса спустя, на пути домой, сидя подле  отца,  бедняжка  -  вопреки
своему неожиданному и смелому заявлению - трепетала от страха. Отец ничего
не сказал Кэтрин, но ей казалось, что он  пристально  смотрит  на  нее  из
темноты. Миссис Пенимен тоже  молчала.  Морис  Таунзенд  сообщил  ей,  что
романтическому свиданию подле  усыпанного  осенними  листьями  фонтана  ее
племянница предпочла прозаическую беседу в обитой  ситцем  гостиной,  -  и
миссис   Пенимен   не   уставала   удивляться   этому   странному,   почти
противоестественному выбору.





   На следующий день Кэтрин приняла  молодого  человека  на  избранной  ею
территории  -  среди  целомудренных  драпировок   нью-йоркской   гостиной,
обставленной по моде пятидесятилетней давности. Морис  обуздал  гордыню  и
заставил себя перешагнуть порог насмешливого  доктора  Слоупера;  подобное
великодушие, разумеется, придало ему еще большее очарование.
   - Нам надо решиться, надо обдумать образ действий, - заявил  он,  ероша
волосы и глядя в высокое узкое зеркало, которое украшало  простенок  между
окнами и поднималось над полочкой из тонкого белого  мрамора,  опиравшейся
на золоченые завитушки; на полочке покоилась сложенная пополам  доска  для
игры  в   триктрак,   имитирующая   пару   стоящих   рядом   фолиантов   с
зеленовато-золотым тиснением - двухтомное издание "Истории Англии". Мориса
задела враждебность хозяина дома, и он получил  известное  удовлетворение,
отозвавшись о мистере Слоупере как  о  бессердечном  насмешнике,  то  есть
наилегчайшим путем излив свое разочарование -  разочарование,  которое  от
самого доктора он постарался скрыть. Читателю,  наверное,  покажется,  что
доктор вовсе не проявлял чрезмерной настороженности, - ведь  наши  молодые
люди пользовались достаточной свободой. У них установились  очень  близкие
отношения - Кэтрин, пожалуй, даже попустительствовала  молодому  человеку,
чего как будто нельзя было ожидать от такой робкой  и  замкнутой  девушки.
Прошло всего несколько дней, а она позволяла ему такое говорить, что  сама
себе удивлялась. Морис же предвидел немалые трудности в будущем  и  спешил
занять позиции. Он помнил, что фортуна благоволит к смельчакам, а если  бы
и забыл об этой аксиоме, миссис Пенимен напомнила бы ему.  Миссис  Пенимен
обожала все драматическое и теперь льстила себя  мыслью,  что  предстоящие
события  будут  драматическими.  Усердие  суфлера  сочеталось  в   ней   с
нетерпением зрителя, и она уже немало постаралась для того, чтобы поскорее
поднялся  занавес.  Рассчитывала  она  и  выйти  на  сцену  -  в  качестве
конфидентки,  в  качестве  хора  (*8),  прочесть  эпилог.  Скажем  больше:
воображая грандиозные сцены, которым суждено  было,  конечно,  разыграться
между нею и героем драмы, миссис Пенимен порой совершенно забывала о нашей
скромной героине.
   Итак, Морис наконец переговорил с Кэтрин, попросту объявив, что  любит,
вернее, обожает ее. Она, собственно говоря, уже знала об этом: его  визиты
были красноречивее всяких слов. Но  теперь  он  поклялся  Кэтрин  в  своей
любви, скрепил клятвы объятием и  наградил  ее  поцелуем.  Эти  сладостные
доказательства достались Кэтрин несколько  раньше,  чем  она  ожидала,  и,
разумеется,  были  приняты  как  бесценные  дары.  Пожалуй,   можно   даже
усомниться в том, что она действительно рассчитывала их  получить:  Кэтрин
не ждала их, не говорила себе, что настанет день, когда клятвы  непременно
прозвучат. Как  я  уже  пытался  объяснить,  ей  не  были  свойственны  ни
требовательность, ни нетерпение - изо дня в день  она  смиренно  принимала
посланное судьбой, и если бы внезапно  ее  лишили  того  блаженства,  того
странного сочетания страха и надежды, которое давали ей счастливые встречи
с возлюбленным, она не  назвала  бы  себя  покинутой,  не  сочла  бы  себя
обездоленной. Когда в свой последний  визит  Морис  наградил  ее  поцелуем
(который должен был служить залогом его преданности),  она  попросила  его
уйти, оставить ее одну, дать ей подумать. Морис послушался,  перед  уходом
снова поцеловав ее. И все же мыслям Кэтрин недоставало внятности. На устах
ее - и на щеках тоже - долго еще горели его поцелуи,  и  ощущение  это  не
помогало, а скорее мешало ей размышлять. Кэтрин хотелось бы яснее осознать
свое положение и понять, что следует ей делать, если отец - как  она  того
боялась - не одобрит ее выбора. Однако ясно она осознала  только,  что  не
понимает, как можно не одобрить Мориса; тут,  наверное,  какая-то  ошибка,
какая-то тайна, которая скоро разъяснится. Кэтрин на время  отложила  свои
раздумья и колебания; вообразив себе  возможную  размолвку  с  отцом,  она
потупила взор и вся  поникла,  затаив  дыхание,  отдавшись  предчувствиям.
Сердце ее болезненно забилось. Когда Морис  поцеловал  ее  и  признался  в
любви, сердце у Кэтрин тоже забилось, но сейчас  оно  трепетало:  ей  было
страшно. Впрочем, когда молодой человек призвал Кэтрин решиться,  обдумать
образ действий, она почувствовала, что он прав, и ответила  просто  и  без
колебаний.
   - Наш долг, - сказала она, - поговорить  с  моим  отцом.  Я  скажу  ему
сегодня вечером, а вы приходите завтра.
   - Вы молодец, что хотите первая говорить с ним, -  отозвался  Морис.  -
Обычно это делает мужчина, счастливый влюбленный. Но ваше слово  для  меня
закон!
   Кэтрин нравилось думать,  что  ради  него  она  проявит  отвагу,  -  от
удовольствия она даже улыбнулась.
   - У женщин больше такта, - сказала она, - поэтому  я  и  должна  первой
говорить с отцом. Женщины лучше умеют  расположить  к  себе,  лучше  умеют
убеждать.
   - Да, вам придется употребить всю силу убеждения, на какую вы способны,
- заметил Морис. - Но против вас ведь невозможно устоять.
   - Прошу вас, не говорите мне таких слов.  И  обещайте,  что  завтра,  в
беседе с моим отцом, вы будете почтительны и кротки.
   - В высшей степени, - обещал Морис. - Толку от этого будет немного,  но
я постараюсь. Разумеется, я предпочел бы получить вашу руку  миром,  а  не
войной.
   - Не говорите о войне, мы не должны воевать.
   - Но надо быть готовым ко всему. Особенно вам, потому что вам  придется
трудно. Знаете, что первым делом скажет ваш отец?
   - Нет, не знаю. Что же?
   - Что у меня меркантильные побуждения.
   - Меркантильные?
   - За таким красивым словом стоит некрасивое понятие. Это значит, что  я
охочусь за вашим приданым.
   Кэтрин тихонько охнула, и в голосе ее был такой  трогательный  протест,
что Морис вновь пустился изъявлять свои нежные чувства.
   - Ваш отец скажет именно так, - добавил он потом.
   - Ну, к этому нетрудно быть готовой, - ответила Кэтрин. - Я ему  просто
объясню, что он ошибается. Может, и бывают меркантильные господа, но вы не
такой.
   - Вам придется особенно настаивать на этом пункте, потому что для  него
этот пункт самый главный.
   Поглядев с минуту на своего возлюбленного, Кэтрин сказала:
   - Я сумею убедить его. Но я рада, что мы будем богаты.
   Морис отвернулся, уставился на свою шляпу.
   - Нет, это наше несчастье, - сказал он наконец. - Это помеха  на  нашем
пути.
   - Пусть это будет  самое  страшное  несчастье  в  нашей  жизни;  многие
считают, что быть богатым вовсе не так уж плохо. Я сумею  убедить  его;  а
потом мы будем даже рады деньгам.
   Морис Таунзенд молча выслушал эту сентенцию, полную здравого смысла,  и
заключил:
   - Я предоставляю вам защищать мою честь; защищаться самому - значило бы
уронить свое достоинство.
   Теперь и Кэтрин на некоторое время замолчала; она глядела  на  молодого
человека, а он устремил неподвижный взгляд в окно.
   - Морис, - внезапно сказала она, - вы уверены, что любите меня?
   Он обернулся и, не теряя ни секунды, склонился к ней.
   - Милая моя, как вы могли в этом усомниться?
   - Еще на прошлой неделе я даже не знала о вашей любви, - сказала она, -
а сейчас мне кажется, я бы и дня не могла прожить без нее.
   - Вам и не придется! - заверил ее Морис, подкрепляя свои слова ласковой
улыбкой. И мгновение спустя добавил: - Вы тоже должны мне кое-что обещать.
   Сделав замечание, приведенное выше, Кэтрин закрыла глаза и с тех пор не
открывала их; теперь она кивнула, по-прежнему не раскрывая глаз.
   - Вы должны обещать мне, - продолжал молодой человек, - что  даже  если
ваш отец меня отвергнет, даже если он запретит вам этот брак, вы все равно
останетесь мне верны.
   Кэтрин подняла глаза, и в ее взгляде он прочел обещание,  которое  было
красноречивее всяких слов.
   - Вы будете верны мне? - спросил Морис. - Вы знаете,  что  вольны  сами
распорядиться своей судьбой. Ведь вы совершеннолетняя.
   - О, Морис! - прошептала она; и не нашла, что к этому добавить. Вернее,
она добавила к словам движение: вложила свою руку в его. Морис подержал ее
ручку и потом снова поцеловал  девушку.  Вот  и  все,  что  следует  знать
читателю об их беседе; а миссис Пенимен,  будь  она  свидетельницей  этого
разговора, наверное, признала бы, что не такая беда, если он состоялся  не
в сквере у фонтана на Вашингтонской площади.





   Вечером Кэтрин прислушивалась, не раздаются ли  шаги  на  крыльце:  она
ожидала отца, и когда он наконец вернулся домой, слышала, как он прошел  к
себе в кабинет. Сердце ее отчаянно забилось, но она просидела не  двигаясь
еще с полчаса; затем приблизилась к его двери и постучала - она никогда не
входила к отцу без стука. Войдя, Кэтрин застала его в кресле  у  камина  -
доктор отдыхал, куря сигару и читая вечернюю газету.
   - Мне надо что-то сказать тебе, - кротко начала она  и,  не  договорив,
опустилась на ближний стул.
   - Я буду счастлив выслушать тебя,  дитя  мое,  -  отозвался  отец.  Ему
пришлось долго ждать; он смотрел на дочь, а  та  молча  глядела  в  огонь.
Доктора разбирало любопытство и нетерпение, он был уверен, что  она  хочет
говорить с ним о Морисе Таунзенде. Но доктор не торопил дочь  -  он  решил
быть с Кэтрин помягче.
   - Я помолвлена! - объявила наконец Кэтрин, по-прежнему глядя в огонь.
   Доктор был  поражен:  он  никак  не  ожидал  услышать  об  этом  как  о
свершившемся факте. Но своего удивления он не выдал, сказав только:
   - Ты верно поступаешь, сообщая мне об этом. Кто же счастливый смертный,
которому ты оказала такую честь?
   - Мистер Морис Таунзенд.
   Произнеся имя своего нареченного, Кэтрин взглянула на отца. Она увидела
его бесстрастную, чеканную улыбку, неподвижные серые глаза.  Посмотрев  на
них, Кэтрин снова перевела взгляд на огонь;  огонь  показался  ей  гораздо
теплее.
   - Когда же вы это решили? - спросил доктор.
   - Сегодня днем, два часа назад.
   - Мистер Таунзенд приходил сюда?
   - Да, отец. Мы сидели в парадной гостиной.
   Кэтрин была  рада,  что  не  уступила  Морису;  иначе  ей  пришлось  бы
говорить, что помолвка состоялась на площади под облетевшим ясенем.
   - Это серьезно? - спросил доктор.
   - Очень серьезно, отец.
   - Мистеру Таунзенду следовало бы сначала со мной поговорить, -  заметил
доктор после минутного молчания.
   - Он хочет говорить с тобой завтра.
   - После того,  как  я  уже  узнал  обо  всем  от  тебя?  Ему  следовало
поговорить со мной заранее. Или, видя, какую я тебе  предоставил  свободу,
он решил, что твоя судьба мне безразлична?
   - Совсем нет, - сказала Кэтрин. - Он знает,  что  тебе  моя  судьба  не
безразлична. И мы тебе очень благодарны за эту... за эту свободу.
   Доктор рассмеялся.
   - Однако ты злоупотребила ею, Кэтрин.
   - Нет, нет, отец, не говори так, - с тихой мольбой произнесла  девушка,
устремив на отца взгляд своих кротких, тусклых глаз.
   Некоторое время доктор задумчиво попыхивал сигарой.
   - Вы поторопились, - сказал он наконец.
   - Да, - просто ответила Кэтрин, - наверное, ты прав.
   Доктор на секунду оторвал взор от камина и поглядел на дочь.
   - Неудивительно, что, ты нравишься мистеру Таунзенду, Кэтрин. Ты - сама
простота, сама доброта.
   - Не знаю, по какой причине, но я и вправду ему нравлюсь. Я в  этом  не
сомневаюсь.
   - А тебе симпатичен мистер Таунзенд?
   - Конечно, он мне очень нравится - иначе я не согласилась бы  выйти  за
него замуж.
   - Но ведь ты совсем недавно познакомилась с ним, дитя мое.
   - Ах, отец! - воскликнула девушка с некоторым воодушевлением. -  Совсем
не надо быть давно знакомым с человеком, чтобы он  понравился  -  особенно
если он понравился с самого начала.
   - Тебе он, кажется, понравился с первого взгляда. С того первого вечера
у миссис Олмонд, верно?
   - Не знаю, отец, - ответила Кэтрин.  -  Я  не  могу  с  тобой  об  этом
говорить.
   - Разумеется. Это твои личные дела. Ты, должно быть,  заметила,  какого
принципа я придерживаюсь. Я  не  вмешивался,  я  предоставил  тебе  полную
свободу; я помню, что ты уже не ребенок, что ты достигла зрелых лет.
   - Мне кажется, я совсем взрослая и  очень  многое  понимаю,  -  сказала
Кэтрин с легкой улыбкой.
   - Боюсь, тебе очень скоро покажется, что ты стала еще взрослее и начала
понимать еще больше. Я не одобряю твоей помолвки.
   Кэтрин тихо охнула и поднялась на ноги.
   - Да, дорогая. Мне жаль причинять тебе боль,  но  я  не  одобряю  твоей
помолвки. Тебе следовало посоветоваться со мной. Я был недостаточно  строг
к тебе и боюсь,  что  ты  воспользовалась  моей  снисходительностью.  Тебе
следовало непременно поговорить со мной, прежде чем изъявлять согласие  на
этот брак.
   - Я боялась,  что  ты  не  одобришь  его,  -  призналась  Кэтрин  после
минутного колебания.
   - Вот видишь. Ты молчала, потому что у тебя совесть была не чиста.
   - Нет, отец, совесть моя  чиста!  -  решительно  возразила  девушка.  -
Пожалуйста, не говори таких ужасных слов!
   Слова отца и впрямь приводили ей  на  ум  всякие  ужасы  -  подлость  и
жестокость, злодеев и узников.
   - Я просто боялась, - продолжала она, - боялась, что...
   - Боялась, потому что делала глупости!
   - Я боялась, что мистер Таунзенд тебе не нравится.
   - И ты была совершенно права. Он мне не нравится.
   - Дорогой отец, ты его совсем не  знаешь,  -  сказала  Кэтрин  с  такой
робкой мольбой в голосе, что отец, казалось бы, не мог не пожалеть ее.
   - Справедливо. Мое знакомство с ним весьма поверхностно. Но для меня  и
этого достаточно. Я составил себе мнение  о  нем.  Ты  ведь  тоже  его  не
знаешь.
   Сцепив руки и держа их перед  собой,  Кэтрин  стояла  у  камина;  отец,
откинувшийся в кресле и глядевший прямо на  нее,  обронил  свое  последнее
замечание  с  безмятежным  спокойствием,  которое  могло  рассердить  кого
угодно.
   Я, впрочем, сомневаюсь, чтобы Кэтрин рассердилась, хотя она и принялась
с запальчивостью возражать отцу.
   - Я его не знаю? - воскликнула она. - Да я знаю его лучше, чем кого  бы
то ни было!
   - Ты знаешь его только с одной  стороны,  с  той  стороны,  которую  он
предпочел тебе показать. Об остальном ты ровно ничего не знаешь.
   - Об остальном? О чем остальном?
   - Обо всем. Уверяю тебя, этого "остального" в нем немало.
   - Я знаю, о чем ты думаешь, - сказала Кэтрин, вспомнив  предостережение
Мориса. - Ты думаешь, он меркантилен.
   Отец смотрел  на  нее  все  тем  же  холодным,  спокойным,  оценивающим
взглядом.
   - Если бы я так думал, я бы так и сказал.  Но  я  особенно  остерегаюсь
этой ошибки - стараюсь не заинтриговать тебя, осуждая  недостатки  мистера
Таунзенда.
   - Я не сочту это за осуждение, если только  недостатки  -  истинные,  -
обещала Кэтрин.
   - Правда? В таком случае ты на редкость разумная молодая особа.
   - По крайней мере я буду знать, какие  у  тебя  причины.  Разве  ты  не
хочешь мне объяснить, какие у тебя причины?
   Доктор слегка улыбнулся.
   - Справедливо. Ты имеешь полное право осведомиться о причинах.
   Некоторое время он молча курил свою сигару.
   - Прекрасно. Не обвиняя мистера Таунзенда в том, что он влюблен  только
в твое состояние - и в то состояние, которое ты справедливо  рассчитываешь
получить от меня, я скажу лишь, что в  его  расчетах  деньги  явно  играют
более значительную роль, чем того требует забота нежного супруга о счастье
своей жены. Нет, разумеется, ничего невозможного  в  том,  чтобы  неглупый
молодой человек проникся  к  тебе  вполне  бескорыстной  симпатией.  Ты  -
честная, добросердечная девушка, и неглупый  молодой  человек  должен  это
заметить. Однако главное из того,  что  мы  знаем  относительно  _данного_
молодого человека - весьма и весьма неглупого, - заставляет  предположить,
что, при всем почтении к  твоим  личным  достоинствам,  он  почитает  твои
деньги еще выше. Главное, что мы знаем о Морисе Таунзенде, это что он  жил
беспутно и растратил свое состояние. Для меня этого достаточно, дитя  мое.
Я хочу, чтобы твоим мужем стал человек с иным прошлым - человек,  сведения
о котором говорили бы в его пользу.  Если  Морис  Таунзенд,  забавляясь  и
веселясь, растратил свое состояние, он, надо думать, растратит и твое.
   Излагая все это, доктор говорил медленно, с расстановкой, с  паузами  и
ударениями, без всякого снисхождения  к  нервическому  состоянию  бедняжки
Кэтрин, напряженно ожидавшей отцовского решения. Наконец она опустилась на
стул, склонив голову, но все еще глядя на доктора; но, как ни странно (мне
даже трудно говорить об этом), Кэтрин, с ужасом понимая, что умозаключения
отца склоняются не в ее пользу, не переставала  восхищаться  изяществом  и
благородством  его  речи.  Необходимость   возражать   отцу   угнетала   и
парализовала девушку; но она собрала все свои силы,  чтобы  тоже  говорить
ясно. Он был так спокоен,  он  вовсе  не  сердился;  значит,  и  ей  нужно
постараться сохранить спокойствие. И она старалась  -  но  от  усилия  вся
дрожала.
   - Вовсе это не главное, что мы о нем знаем, -  сказала  она  дрогнувшим
голосом. - Мы знаем и другое, и очень многое.  Он  талантливый...  он  так
хочет найти себе занятие! Он  добрый,  и  щедрый,  и  верный,  -  говорила
несчастная  Кэтрин,  сама  не  подозревавшая,  что  способна  на  подобное
красноречие. - А его состояние... состояние, которое  он  растратил,  было
совсем крошечное!
   - Тем более надо было его беречь, - усмехнулся доктор, вставая.  Затем,
увидев, что Кэтрин тоже поднялась со  стула  и  стоит  посреди  комнаты  с
какой-то неуклюжей серьезностью, полная чувств, которые  она  не  в  силах
выразить словами, он притянул ее к себе и поцеловал.
   - Ты ведь не думаешь, что я буду жесток с тобой? - спросил он,  обнимая
ее.
   Вопрос этот не успокоил Кэтрин; напротив, она услышала в нем намек,  от
которого ей стало нехорошо. Но ей удалось довольно связно ответить:
   - Нет, дорогой отец, потому что, если ты знаешь, каково  мне  сейчас...
конечно, ты знаешь, ты же знаешь все на свете... ты должен быть очень добр
со мной, очень мягок.
   - Да, я думаю, что знаю, каково тебе  сейчас,  -  сказал  доктор.  -  И
уверяю тебя - я буду добр с тобой. И приму  завтра  мистера  Таунзенда.  А
пока прошу тебя никому не  говорить,  что  ты  помолвлена  -  до  поры  до
времени.





   Вторую половину следующего  дня  доктор  провел  дома,  ожидая  мистера
Таунзенда. Доктор считал  (и,  наверное,  справедливо,  поскольку  он  был
человек очень занятой),  что  таким  образом  оказывает  поклоннику  своей
дочери большую честь и что у молодых людей  будет  меньше  причин  считать
себя обиженными. Когда Морис вошел в дом, вид у него был почти безмятежный
- он словно забыл об "оскорблении", на которое жаловался  Кэтрин  два  дня
назад, - и доктор Слоупер без промедления сообщил гостю, что знает о  цели
его визита.
   - Кэтрин рассказала мне вчера о ваших отношениях, - сообщил  доктор.  -
Позвольте заметить, что вам следовало поставить меня в известность о своих
намерениях прежде, чем дело дошло до помолвки.
   - Я бы так и сделал, - ответил ему Морис, - если бы не  видел,  что  вы
предоставляете дочери полную свободу. Она, по-моему, сама себе хозяйка.
   - В смысле свободы действий - разумеется. Но в нравственном  отношении,
я надеюсь, моя дочь не настолько эмансипирована, чтобы выбрать себе  мужа,
не посоветовавшись со мной. Я предоставил ей свободу,  но  мне  далеко  не
безразлична ее судьба. По правде говоря, меня удивило, с  какой  быстротой
созрело ваше решение. Ведь вы были представлены Кэтрин чуть ли не на днях.
   -  Это,  действительно,  произошло  совсем  недавно,  -  с   величайшей
серьезностью согласился Морис. - Не могу  не  признать,  что  мы  довольно
быстро пришли... к взаимному согласию. Но это вполне естественно: мы сразу
обрели уверенность в своих чувствах... и друг  в  друге.  Мисс  Слоупер  с
первой же встречи привлекла мое внимание.
   - А может быть, даже _до_ вашей первой встречи? - спросил доктор.
   Морис быстро взглянул на него.
   - Конечно, я и раньше слышал, что она очаровательная девушка.
   - Очаровательная девушка... Вы находите Кэтрин очаровательной?
   - Безусловно. Иначе я не пришел бы к вам сейчас.
   Доктор немного поразмыслил.
   - Дорогой юноша, -  сказал  он  наконец,  -  боюсь,  что  вы  чрезмерно
впечатлительны. Я  полагаю,  что,  будучи  отцом  Кэтрин,  я  в  состоянии
благосклонно и  по  достоинству  оценить  ее  многочисленные  добродетели.
Однако признаюсь вам, что я никогда не  находил  ее  очаровательной  и  не
рассчитывал когда-либо услышать подобный отзыв.
   Морис Таунзенд  выслушал  признание  доктора  с  улыбкой,  не  лишенной
почтительности.
   - Не знаю, какой я находил бы Кэтрин,  будь  я  ее  отцом.  Мне  трудно
представить себя в этой роли. Я говорю со своей точки зрения.
   - Говорите вы прекрасно, - сказал доктор, - но  этого  недостаточно.  Я
сообщил вчера Кэтрин, что не одобряю ее помолвки.
   - Она мне это передала и очень меня  огорчила.  Для  меня  это  большое
разочарование.
   Некоторое время Морис молчал, глядя в пол.
   - Неужели вы ожидали услышать, что я  буду  счастлив  отдать  вам  свою
дочь?
   - О нет. Я догадывался, что не нравлюсь вам.
   - Что ж навело вас на эту догадку?
   - То, что я беден.
   - Звучит грубо, - сказал доктор, - но, в сущности, так  оно  и  есть...
если  говорить  о  вас  как  о  будущем   зяте.   Отсутствие   средств   к
существованию, профессии, каких бы  то  ни  было  ресурсов  или  видов  на
будущее  относит  вас  к  разряду  молодых  людей,   из   коих   было   бы
неосмотрительно выбирать жениха для моей дочери - слабой женщины с большим
состоянием. В любом другом качестве вы бы мне определенно понравились.  Но
как зятя я вас не приемлю!
   Морис Таунзенд почтительно выслушал доктора и сказал:
   - Я не согласен, что мисс Слоупер - слабая женщина.
   - Вы, разумеется, должны защищать ее - ничего другого вам не  остается.
Но я знаю Кэтрин двадцать лет, а вы - чуть дольше  месяца.  Впрочем,  будь
она даже женщиной с сильным характером, у вас-то все равно нет ни гроша за
душой.
   - О да. И в этом моя слабость. Я нищ, а следовательно, рассуждаете  вы,
меркантилен: охочусь за деньгами вашей дочери.
   - Я этого не говорю. Ничто не вынуждает меня к такому заявлению.  Да  и
сказать такое без особой необходимости было  бы  дурным  тоном.  Я  просто
говорю, что вы не из того разряда.
   - Но ваша дочь выходит  замуж  не  за  разряд,  -  настаивал  Таунзенд,
приятно улыбаясь. - Она  выходит  за  человека  -  за  человека,  которого
удостоила своей любви.
   - И который почти ничего не может предложить взамен?
   - Можно ли предложить что-то большее, чем нежную любовь  и  преданность
до гроба? - возразил молодой человек.
   - Да как вам сказать?.. Можно предложить невесте и кое-что  еще,  и  не
только можно, но и должно. Преданность до  гроба  оценивается  постфактум;
заверениям в любви  принято  давать  в  подобных  случаях  и  материальные
гарантии. Что же можете предложить вы? Весьма привлекательную внешность  и
превосходные манеры. Сами по себе эти качества прекрасны, но ведь сами  по
себе они немногого стоят.
   - Я могу предложить и еще кое-что, - сказал Морис, -  а  именно:  слово
джентльмена!
   - Слово джентльмена, что вы будете вечно любить Кэтрин?  Воистину  надо
быть джентльменом до кончиков ногтей, чтобы давать такие заверения!
   - Слово джентльмена, что я  не  меркантилен,  что  моя  любовь  к  мисс
Слоупер  -  самое  чистое  и  бескорыстное   чувство,   какое   когда-либо
зарождалось в сердце смертного. Ее состояние интересует  меня  не  больше,
чем угли в этом камине.
   - Принимаю ваши слова во внимание, - сказал доктор. - Но все же не могу
не  вспомнить,  к  какому   разряду   общества   вы   принадлежите.   Даже
торжественная клятва, которую вы сейчас дали,  не  может  этого  изменить.
Пусть это всего лишь случайность, а все остальное говорит в  вашу  пользу;
но за тридцать лет медицинской практики я убедился, что случайности подчас
имеют далеко идущие последствия.
   Морис разглаживал ворс своей шляпы (она и без того отлично блестела)  и
по-прежнему сохранял самообладание, которое,  как  вынужден  был  признать
доктор, безусловно делало ему честь. Однако  было  очевидно,  что  молодой
человек испытывает величайшее разочарование.
   - Неужели я ничем не могу заслужить вашего доверия?
   - Если бы и существовал способ заслужить мое  доверие,  я  не  стал  бы
предлагать вам его. Неужели вы не понимаете? Я не  хочу  вам  доверять!  -
заявил доктор, улыбаясь.
   - Я готов даже землю копать.
   - Это было бы глупо.
   - Я завтра же соглашусь на первую попавшуюся работу.
   - Сделайте милость - но только при чем тут я?
   - Понимаю! Вы считаете меня бездельником! - воскликнул Морис, изображая
человека, внезапно совершившего открытие. Однако он  тотчас  почувствовал,
что переиграл, и покраснел.
   - Какая разница, кем я вас считаю? Считать вас своим зятем  я,  как  вы
слышали, не намерен.
   Однако Морис продолжал настаивать.
   - Вы думаете, я пущу на ветер ее деньги?
   Доктор улыбнулся.
   - Опять-таки, какая разница?  Впрочем,  не  стану  отрицать  -  грешен,
думаю.
   - Это, наверное, потому, что я растратил свои, - сказал Морис.  -  Я  в
этом чистосердечно признаюсь. Я куролесил. Делал глупости. Если хотите,  я
вам расскажу обо всех своих выходках, в том числе и о самых  безрассудных.
Я ничего не скрываю. Но это были  увлечения  молодости.  Знаете,  говорят,
лучше раскаявшийся повеса, чем... есть какая-то  пословица  на  этот  счет
(*9). Я раскаялся - хотя и не был повесой. Это даже лучше - перебеситься в
молодости. Зеленый юнец никогда и не понравился бы вашей дочери, да и вам,
простите за смелость, не понравился бы. К тому же ее деньги и  мои  -  для
меня совсем разные вещи. Я чужого никогда не тратил. Я потому и  растратил
свои деньги, что они были мои. И я не брал взаймы: кончились деньги,  и  я
успокоился. Долгов у меня нет.
   - На какие же средства, позвольте вас спросить,  вы  теперь  живете?  -
поинтересовался доктор, добавив: - Хотя, конечно,  я  поступаю  нелогично,
задавая вам такой вопрос.
   - На средства, которые у меня остались, - ответил Морис Таунзенд.
   - Благодарю вас! - произнес доктор Слоупер.
   Да, Морис отличался похвальным самообладанием.
   - Допустим даже, -  продолжал  он,  -  что  я  проявляю  преувеличенный
интерес к состоянию мисс Слоупер. Не кроется ли тут гарантия того, что я о
нем хорошо позабочусь?
   - Слишком заботиться о деньгах так  же  опасно,  как  вовсе  о  них  не
заботиться. Ваша бережливость может принести Кэтрин не  меньше  страданий,
чем ваша расточительность.
   - Я все же думаю, что вы несправедливы! - воскликнул  молодой  человек,
сохраняя всю свою мягкость, вежливость и спокойствие.
   - Воля ваша - думайте обо мне что хотите. Моя репутация в ваших  руках.
Я отлично понимаю, что ничем вас не порадовал.
   - Но разве вам не хочется  порадовать  свою  дочь?  Неужели  вам  будет
приятно сделать ее несчастной?
   - Я вполне смирился с  тем,  что  она  целый  год  будет  считать  меня
тираном.
   - Целый год! - с усмешкой повторил Морис.
   - Целую жизнь, если угодно! Я ли сделаю ее несчастной, или вы - разница
невелика.
   Тут Морис все же вышел из себя.
   - Ну знаете ли, это просто невежливо! - воскликнул он.
   - Вы меня вынудили. Вы слишком настаиваете.
   - Я многое поставил на карту.
   - Не знаю, что вы поставили, - сказал доктор. - Во  всяком  случае,  вы
проиграли.
   - Вы уверены? - спросил Морис. - Вы уверены, что ваша дочь откажется от
меня?
   - Я говорю, конечно, о вашей партии со мной: ее вы проиграли. Что же до
Кэтрин - нет, я не уверен, что она от вас  откажется.  Но,  я  думаю,  это
весьма  и  весьма  вероятно,  поскольку,  во-первых,  я  настоятельно   ей
посоветую так поступить, во-вторых, я пользуюсь уважением и любовью  своей
дочери, и, в-третьих, она всегда прислушивается к чувству долга.
   Морис Таунзенд снова принялся за свою шляпу.
   - Я тоже пользуюсь ее любовью, - заметил он, помолчав.
   Теперь и доктор впервые выказал признаки раздражения.
   - Это что же - вызов? - спросил он.
   - Называйте как хотите, сэр! Я от вашей дочери не отступлюсь.
   Доктор покачал головой.
   - Не думаю, что вы станете всю жизнь вздыхать и тосковать о Кэтрин.  Вы
для этого не созданы, ваша судьба - наслаждаться жизнью.
   Морис рассмеялся.
   - Тем более жестоко с вашей стороны противиться моему  браку!  Намерены
ли вы запретить дочери видеться со мной?
   - Она не в том возрасте, чтобы ей запрещать, а я не персонаж старинного
романа. Но я ей настоятельно порекомендую порвать с вами.
   - Я думаю, она не послушается, - сказал Морис Таунзенд.
   - Возможно. Но я сделаю все, что в моих силах.
   - Она зашла уже слишком далеко, - продолжал Морис.
   - Слишком далеко, чтобы отступить? Тогда пусть просто остановится.
   - Слишком далеко, чтобы остановиться.
   С минуту доктор молча смотрел на него; Морис уже взялся за ручку двери.
   - Вы говорите дерзости.
   - Больше я ничего не скажу, - отозвался Морис и, поклонившись, вышел.





   Можно подумать, что доктор был слишком утерей в своей правоте, и именно
такого мнения держалась миссис Олмонд. Но, как сказал доктор  Слоупер,  он
составил мнение о Морисе Таунзенде; это мнение он считал  окончательным  и
менять его не собирался. Всю жизнь доктор занимался  изучением  окружающих
(это входило в его профессию), и в девятнадцати случаях  из  двадцати  его
оценка оказывалась верной.
   - Может быть, мистер Таунзенд как раз двадцатый случай, -  предположила
миссис Олмонд.
   - Может быть, хотя и сомнительно. Однако, чтобы не вынести  предвзятого
суждения, я  все  же  произведу  еще  одну  проверку:  поговорю  с  миссис
Монтгомери. Почти уверен, что она подтвердит мою правоту; но тем не  менее
не исключаю и обратное - она может доказать мне, что я совершил величайшую
ошибку. В таком случае я принесу мистеру Таунзенду свои извинения. Я помню
твое любезное предложение. Но, право, нет нужды приглашать ее сюда,  чтобы
нас познакомить. Я просто напишу  ей  откровенное  письмо,  расскажу,  как
обстоит дело, и попрошу разрешения навестить ее.
   - Едва ли она будет с тобой столь же откровенна, сколь ты с ней. Что бы
ни думала эта несчастная женщина о своем брате, она примет его сторону.
   - Что бы она о нем ни  думала?  Сомневаюсь.  Сестринская  любовь  редко
простирается так далеко.
   - Когда речь идет о тридцати тысячах годового дохода...  -  проговорила
миссис Олмонд.
   - Если она примет его сторону ради денег, она  -  мошенница.  Если  она
мошенница, я ее сразу раскушу. А раскусив ее,  не  стану  тратить  на  нее
время.
   - Она не мошенница, а весьма достойная женщина. И  она  не  даст  брату
подножку только потому, что он эгоист.
   - Если его сестра стоит того, чтобы с ней говорить,  она  охотнее  даст
брату подножку,  чем  позволит  ему  дать  подножку  Кэтрин.  Кстати,  она
встречалась с Кэтрин? Они знакомы?
   - По-моему, нет. С чего бы мистер Таунзенд стал сводить их вместе?
   - Не стал бы - если она действительно  достойная  женщина.  Но  мы  еще
посмотрим, так ли уж верно ты о ней отозвалась.
   - Мне любопытно будет услышать, как _она_  отзовется  о  _тебе_!  -  со
смехом воскликнула миссис Олмонд. - А как относится ко  всему  этому  сама
Кэтрин?
   - Как ко всему прочему: очень спокойно.
   - Не спорит? Не делает сцен?
   - Сцены не в ее характере.
   - Я думала, безнадежно влюбленные девицы непременно делают сцены.
   - Чудаковатые вдовы делают это гораздо чаще. Лавиния произнесла  передо
мною речь. Обвинила меня в произволе.
   - У Лавинии талант ошибаться, - заметила миссис Олмонд. - А Кэтрин  мне
все-таки очень жаль.
   - Мне тоже. Но со временем она успокоится.
   - Думаешь, она от него откажется?
   - Я на это рассчитываю. Она ведь обожает своего отца.
   - О да, это  нам  известно!  Потому-то  я  ее  и  жалею;  потому-то  ее
положение так мучительно. Выбирать между тобой и возлюбленным - что  может
быть труднее?
   - Если она не в состоянии сделать выбор - тем лучше.
   - Да, но он-то будет ее уговаривать, и Лавиния станет ему помогать.
   - Рад, что не мне: она способна погубить самое лучшее начинание.  Стоит
Лавинии сесть в лодку, и лодка переворачивается. На сей раз пусть  Лавиния
поостережется. Я не потерплю предателей в своем доме!
   - Подозреваю, что она  и  впрямь  поостережется:  в  глубине  души  она
трепещет перед тобой.
   - Они обе передо мной трепещут, хотя я вполне  безобидное  существо,  -
отозвался доктор. - На этом и построен мой план - на благотворном  страхе,
который я вселяю!





   Он  отправил  свое  откровенное  письмо   миссис   Монтгомери,   и   та
незамедлительно прислала ответ, указав день  и  час,  когда  доктор  может
посетить ее на Второй авеню. Аккуратненький домик, в котором она жила, был
выстроен из красного кирпича и недавно покрашен:  вокруг  каждого  кирпича
бежала ярко-белая полоска. Теперь  этого  домика  уж  нет;  и  он,  и  его
собратья уступили место шеренге более величественных строений. Окна домика
закрывали зеленые ставни,  не  пластинчатые,  а  сплошные,  но  сквозившие
небольшими отверстиями, которые составляли узор. Перед домом был крошечный
дворик, украшенный кустом  какого-то  загадочного  растения  и  опоясанный
низкой деревянной оградой, выкрашенной  той  же  зеленой  краской,  что  и
ставни. Все это походило на увеличенный кукольный домик, снятый с полки  в
какой-нибудь лавке. Доктор Слоупер пришел,  поглядел  на  то,  что  я  тут
описал,  и  сказал  себе,  что  миссис  Монтгомери  -  бережливая,  гордая
маленькая  женщина  (скромные  размеры  жилища  как  будто  указывали   на
небольшой рост хозяйки),  которая  опрятность  возвела  в  добродетель  и,
понимая, что блистать роскошью  ей  не  дано,  решила  блистать  чистотой.
Доктора она приняла в крошечной гостиной, и именно  такую  гостиную  он  и
ожидал здесь увидеть - подобие идеально  выметенной  беседки,  там  и  сям
осененной бумажной листвой, среди которой поблескивали гроздья стекляруса;
необходимая для цветения температура поддерживалась в этой оранжерее (если
позволено мне продлить сравнение) при помощи  синеватого,  сухого  на  вид
огня, выглядывавшего из чугунной печки,  которая  издавала  сильный  запах
лака. Стены были украшены гравюрами, убранными розовой кисеей, а столики -
томами выдержек из великих  поэтов,  переплетенными  по  большей  части  в
черную материю, по которой разбегались неяркие  узоры  золотистых  цветов.
Доктор успел  подробно  ознакомиться  с  убранством  комнаты,  ибо  миссис
Монтгомери заставила себя ждать непростительно (по мнению доктора)  долго:
лишь  через  десять  минут  за   дверью   зашуршало,   и   -   разглаживая
накрахмаленное поплиновое платье,  испуганно  краснея  округлыми  щечками,
появилась хозяйка.
   Облик этой белокурой, полненькой женщины с ясным и чистым взором  дышал
какой-то сверхъестественной свежестью и живостью.  Но  эти  качества  явно
дополняла еще и непритворная скромность, и доктору достаточно было  одного
взгляда,  чтобы  почувствовать  уважение  к  хозяйке   дома.   Решительная
маленькая  женщина,  весьма  неглупая,  сознающая   свои   способности   в
хозяйственных делах и свою ограниченность в  делах  светских,  -  вот  как
доктор мысленно определил миссис Монтгомери, которая, как он сразу  понял,
польщена его визитом и считает,  что  доктор  Слоупер  оказал  ей  большую
честь. Для хозяйки красного домика на  Второй  авеню  доктор  Слоупер  был
человеком выдающимся, одним из самых знаменитых граждан города  Нью-Йорка,
и, взволнованно глядя на него, сжимая одетые в  митенки  руки,  поплиновая
миссис Монтгомери, кажется, говорила себе, что именно таким и должен  быть
почетный гость. Она стала извиняться за то,  что  долго  не  выходила,  но
доктор прервал ее.
   - Не стоит извинений, - сказал он. - Зато, поджидая вас здесь, я  успел
обдумать то, что хочу вам сказать, и решил, как мне лучше начать.
   - О да, пожалуйста, начните, прошу вас! - прошептала миссис Монтгомери.
   - Это не так-то легко, - с  улыбкой  заметил  доктор.  -  Вы,  конечно,
поняли из моего письма, что мне нужно задать  вам  кое-какие  вопросы,  на
которые вам, возможно, не захочется отвечать.
   - Да. Я уже  думала  о  том,  что  должна  вам  сказать.  Это  нелегкий
разговор.
   - Однако поймите мое положение... мои чувства. Ваш брат хочет  жениться
на моей дочери, и я хочу знать, что он за  человек.  Я  решил,  что  лучше
всего спросить у вас. И вот я здесь.
   Миссис Монтгомери явно относилась к его положению со всей серьезностью.
Она  находилась  в  состоянии   величайшего   душевного   напряжения.   Ее
хорошенькие глазки, сиявшие какой-то особенной, лучистой  скромностью,  не
отрывались от лица доктора; она сосредоточенно внимала каждому его  слову.
По лицу миссис Монтгомери было видно, что идея прийти  к  ней  за  советом
восхищает ее, но высказывать мнение о предметах, выходящих за  пределы  ее
обихода, она боится.
   - Я очень рада, что вы пришли, - проговорила она тоном, который как  бы
признавал, что ее реплика не имеет прямого отношения к цели визита.
   Доктор воспользовался этим признанием.
   - Я пришел не для того, чтобы доставить вам радость.  Я  пришел,  чтобы
заставить вас говорить о неприятных вещах, и вы едва ли получите от  этого
удовольствие. Что за человек ваш брат?
   Лучистый взгляд миссис  Монтгомери  погас,  она  отвела  глаза,  слегка
улыбнулась и долго не отвечала, так что доктор даже начал сердиться. Когда
же наконец хозяйка отозвалась, ответ ее он счел малоудовлетворительным:
   - Трудно говорить о своем брате.
   - Когда любишь брата и можешь рассказать о нем много хорошего -  совсем
не трудно.
   - Нет, все равно трудно, особенно  если  от  этого  многое  зависит,  -
сказала миссис Монтгомери.
   - Для вас от этого ничего не зависит.
   - Я хотела сказать для... для... - она замолчала.
   - Для вашего брата! Понимаю.
   - Нет, я  хотела  сказать  -  для  мисс  Слоупер,  -  закончила  миссис
Монтгомери.
   Вот это доктору понравилось - тут звучала искренность:
   - Именно, - сказал он. - В том-то и дело. Если моя бедная Кэтрин выйдет
за вашего брата, счастье ее будет полностью зависеть от того,  хороший  ли
он человек. Она - добрейшее существо и никогда не причинит ему ни малейших
огорчений. А вот мистер Таунзенд, если  он  окажется  не  таким,  как  мне
хотелось бы, может сделать Кэтрин очень несчастной. Поэтому я и прошу  вас
пролить на его натуру немного света, так сказать. Разумеется, ничто вас  к
этому не обязывает. Дочь моя вам  никто,  вы  ее  даже  не  видели,  а  я,
наверное, кажусь вам назойливым, дурно  воспитанным  стариком.  Вы  имеете
полное право объявить, что мой визит бестактен, и указать мне на дверь. Но
мне кажется, вы этого не сделаете; мне кажется,  что  судьба  моей  бедной
дочери и моя собственная судьба должны пробудить в вас участие. Я  уверен,
что если бы вы только раз увидели Кэтрин, вы бы  почувствовали  интерес  к
ней. Не потому, что она интересный, как говорится, человек, а потому,  что
вы бы ее обязательно пожалели. Она так  добра,  так  простодушна,  ее  так
легко погубить! Дурному мужу будет легче легкого сделать ее несчастной:  у
нее не хватит ни ума, ни характера, чтобы взять над ним верх,  а  страдать
она будет чрезвычайно. Я вижу, - закончил доктор с самой вкрадчивой, самой
профессиональной докторской улыбкой, на какую он был способен,  -  вы  уже
заинтересовались!
   - Я заинтересовалась ею, когда брат сообщил мне о своей помолвке.
   - А, так он, значит, сообщил вам о своей... помолвке?
   - Но он сказал, что вы ее не одобряете.
   - А сказал он вам, что я _его_ не одобряю?
   - Да, и об этом тоже сказал. А  я  ему  ответила,  что  ничем  не  могу
помочь, - добавила миссис Монтгомери.
   - Разумеется. Но вы можете другое - вы можете подтвердить  мое  мнение,
то есть выступить моим, так сказать, свидетелем.
   И он снова завершил свою речь вкрадчивой докторской улыбкой.
   Миссис Монтгомери, однако, не улыбалась ему в ответ. Было ясно,  что  к
просьбе доктора она может отнестись лишь с величайшей серьезностью.
   - Не так-то просто это сделать, - проговорила она наконец.
   - Несомненно. И было бы нечестно с моей стороны не напомнить вам о  тех
благах, которые достанутся будущему мужу моей дочери. Наследство,  которое
оставила ей мать, приносит Кэтрин десять тысяч в  год;  вдобавок,  если  я
одобрю ее брак, она после моей смерти будет получать  еще  около  двадцати
тысяч.
   Миссис Монтгомери с большим вниманием выслушала отчет доктора о будущем
баснословном  богатстве  его  дочери;  никогда  прежде  ей  не  доводилось
слышать, чтобы люди с такой легкостью говорили о тысячных суммах. Она даже
слегка покраснела от возбуждения и тихонько сказала:
   - Ваша дочь будет настоящая богачка.
   - Вот именно - то-то и беда.
   - И если Морис женится на ней, он... он... - она испуганно замолчала.
   - Будет распоряжаться всеми этими деньгами? Никоим  образом.  Он  будет
распоряжаться только десятью тысячами, которые Кэтрин ежегодно получает от
материнского  наследства.  Мое  же  состояние,  заработанное   многолетним
трудом,  все  до  последнего  цента  будет  завещано  моим  племянникам  и
племянницам.
   Тут миссис Монтгомери опустила глаза и некоторое время сидела, уставясь
на соломенные коврики, устилавшие пол ее гостиной.
   - Вы, наверное, считаете, - улыбнулся доктор,  -  что  с  моей  стороны
дурно так поступать с вашим братом?
   - Вовсе нет. Такое богатство и не должно доставаться людям просто  так,
в приданое за женой. По-моему, это было бы неправильно.
   - Это было бы вполне правильно - каждый старается  получить  как  можно
больше. Но как бы ни старался ваш брат, моих денег  он  не  получит.  Если
Кэтрин выйдет замуж без моего согласия, я не оставлю ей ни цента.
   - Вы в этом уверены? - спросила миссис Монтгомери, подняв глаза.
   - Так же уверен, как в том, что я здесь сижу!
   - Даже если она станет чахнуть от любви к нему?
   - Даже если она совсем зачахнет и превратится в тень, что маловероятно.
   - А Морис об этом знает?
   - Я с величайшим удовольствием ему об этом сообщу! - воскликнул доктор.
   Миссис Монтгомери снова задумалась, а ее гость, вполне готовый к  тому,
что визит затянется, засомневался: глаза-то у нее честные, но, может быть,
она все же подыгрывает брату? В то же время доктору  было  немного  стыдно
причинять этой женщине такие мучения, и его тронула  покорность,  с  какою
миссис Монтгомери их принимала. "Если она мошенница, - думал доктор, - она
теперь должна рассердиться. Разве что она ведет  совсем  уж  тонкую  игру.
Нет, маловероятно, что она способна на такие тонкости".
   - Да чем же Морис вам  так  не  нравится?  -  очнулась  наконец  миссис
Монтгомери.
   - В качестве приятеля или собеседника он  мне  нравится.  По-моему,  он
славный малый, и я уверен, что говорить с ним - большое  удовольствие.  Но
вот как зять он мне не  нравится.  Если  бы  от  зятя  требовалось  только
участие в семейных трапезах, я бы сказал, что лучше вашего брата никого не
сыскать - сотрапезник он великолепный. Но ему  придется  исполнять  еще  и
другие обязанности: ведь главное - чтобы он взял на  себя  заботу  о  моей
дочери, которая на редкость плохо умеет о себе  позаботиться.  Вот  тут-то
мистер Таунзенд и не подходит. Признаюсь, у меня нет о нем никаких  данных
- всего лишь впечатления; но я привык  доверять  своим  впечатлениям.  Вы,
конечно,  имеете  полное  право  их  опровергнуть.  По-моему,  он  человек
эгоистичный и легкомысленный.
   Глаза миссис Монтгомери слегка округлились, и доктору показалось, что в
них вспыхнуло восхищение.
   - Удивительно, как вы догадались, что он эгоист! - воскликнула она.
   - По-вашему, он это умело скрывает?
   - Да, очень, - сказала миссис Монтгомери.  -  К  тому  же,  -  поспешно
добавила она, - мы все, наверное, немного эгоисты.
   - Согласен; но я знавал  людей,  которые  скрывают  свой  эгоизм  более
умело, чем ваш брат. У меня есть, знаете  ли,  привычка  делить  людей  на
категории, на типы, и это очень помогает. Я, может быть, и ошибаюсь насчет
личных качеств вашего брата, но к какому типу  он  относится,  я  понял  с
первого взгляда.
   - Он очень красив, - сказала миссис Монтгомери.
   Доктор внимательно посмотрел на нее.
   - Все вы, женщины, одинаковы, - сказал он. -  Брат  ваш  принадлежит  к
тому типу мужчин, которые были созданы вам  на  погибель,  а  вы  созданы,
чтобы стать их прислужницами и жертвами. Признак  мужчин  этого  типа:  их
решимость - твердая, подчас устрашающая  и  непреклонная  -  принимать  от
жизни только приятное, а делают они свою жизнь  приятной  чаще  всего  при
помощи слабого пола. Подобные люди всегда стараются  заставить  других  на
себя  трудиться;  они  живут  на  счет  безрассудно  влюбленных,  на  счет
преданных, на счет преклоняющихся, и в девяноста девяти случаях из  ста  -
это женщины. Прежде всего такие молодчики настаивают на том, что  страдать
за них должны другие; а  женщины,  как  вам  известно,  умеют  это  делать
превосходно. - Доктор  сделал  паузу  и  внезапно  закончил:  -  Уж  вы-то
настрадались из-за своего брата!
   Финал его речи был, как  я  сказал,  внезапным;  но  он  был  тщательно
продуман. Доктор испытал разочарование, не обнаружив  в  доме  полненькой,
уютненькой  миссис  Монтгомери   явных   следов   лишений,   которым   она
подвергается из-за безнравственности Мориса Таунзенда; однако он  объяснил
это не тем, что молодой человек щадит свою сестру, а тем,  что  она  умело
перевязала свои раны: спрятала свою боль за крашеной печкой, за гравюрами,
одетыми в кисею, под аккуратным поплиновым платьем; но сумей  он  нащупать
больное место, и она вздрогнет и выдаст себя.  Фраза  доктора,  которую  я
здесь привел, была попыткой неожиданно коснуться  раны  -  и  попытка  эта
отчасти увенчалась успехом. Глаза миссис  Монтгомери  увлажнились,  и  она
гордо вскинула голову.
   - Не понимаю, как вы это определили! - воскликнула она.
   - При помощи  одного  философского  приема  -  так  называемого  метода
индукции. За вами всегда  остается  право  мне  возразить.  Ответьте  мне,
однако, на один вопрос: ведь вы даете деньги своему брату? Я думаю, вы мне
ответите.
   - Да, - ответила миссис Монтгомери, - я даю ему деньги.
   - Хотя у вас их совсем не так много, верно?
   Она помолчала.
   - Если вы желаете услышать  признание  в  бедности,  извольте,  мне  не
трудно: я очень бедна.
   -  Я  бы  никогда  не  догадался  об  этом  по  вашему...   по   вашему
очаровательному домику, - сказал доктор. - Я знаю  от  своей  сестры,  что
доходы у вас скромные, а семья большая.
   - У меня пятеро детей, - заметила миссис Монтгомери. - Но, к счастью, я
в состоянии дать им приличное воспитание.
   - Еще бы - с вашей преданностью, с вашим трудолюбием.  Ваш  брат,  надо
думать, пересчитал ваших детей?
   - Пересчитал?
   - Я хочу сказать, он знает, что у вас их пятеро? Он сказал мне, что это
он их воспитывает.
   Миссис Монтгомери удивленно посмотрела на доктора.
   - Ах, да, - спохватилась она наконец, - он их учит... испанскому.
   Доктор рассмеялся.
   - Для вас это, наверное, большое облегчение! Брат, конечно, знает  и  о
том, что ваши средства ограничены.
   - Я не раз говорила ему об этом! - воскликнула миссис  Монтгомери,  уже
не  сдерживая  своих  чувств.  В  проницательности  доктора  она,  видимо,
находила какое-то утешение.
   - Стало быть, он часто подает  вам  повод  для  этого;  иными  словами,
частенько тянет из вас денежки. Простите, что я  так  грубо  выражаюсь;  я
просто отмечаю факт. Я не спрашиваю, сколько он уже получил от вас, это не
мое дело. Мои подозрения подтвердились, я выяснил то, что хотел знать. - И
доктор встал, неторопливо разглаживая ворс своей шляпы. - Ваш  брат  живет
на ваш счет, - закончил он, стоя подле своего кресла.
   Миссис Монтгомери быстро поднялась, не сводя с  рук  доктора  какого-то
завороженного взгляда. И вдруг довольно непоследовательно заявила:
   - Я никогда не жаловалась на него!.
   - Не оправдывайтесь, в этом нет нужды - вы его не предали. Но мой совет
вам - не давайте ему больше денег.
   - Неужели вы не понимаете, что мне только на пользу, если он женится на
богатой невесте? - сказала миссис Монтгомери. - Раз он, как  вы  говорите,
живет на мой счет, я должна желать поскорее от него  избавиться.  А  мешая
ему жениться, я еще больше затрудняю свое положение.
   - Мне бы очень хотелось как-нибудь _облегчить_ ваше положение, - сказал
доктор. - Отказавшись снять с ваших плеч заботу  о  мистере  Таунзенде,  я
обязан по крайней мере помочь вам справляться с этой ношей. И если  вы  не
против, я позволю себе внести пока некоторую  сумму  в  счет  издержек  на
вашего брата.
   Глаза миссис Монтгомери расширились; сперва она  подумала,  что  доктор
шутит; потом поняла, что он говорит всерьез,  и  ее  охватило  мучительное
смятение.
   - Я, наверное, должна очень на вас обидеться, - прошептала она.
   - Потому что я предложил вам деньги? Это предрассудок, - сказал доктор.
- Разрешите мне снова навестить вас, и тогда мы обо всем  поговорим.  Ваши
дети ведь не все, наверное, мальчики?
   - У меня две дочки, - сказала миссис Монтгомери.
   - Ну вот, когда они подрастут и начнут подумывать о замужестве, вы сами
увидите, как вас будет заботить нравственность  их  будущих  мужей.  И  вы
поймете, почему я к вам пришел.
   - О нет, Морис не безнравственный, вы не должны так думать!
   Доктор сложил руки на груди и поглядел на миссис Монтгомери.
   - Я бы очень хотел услышать кое-что из ваших уст... услышать просто для
своего нравственного удовлетворения. Я бы  хотел  услышать,  что  Морис  -
законченный эгоист.
   Это прозвучало с  четкостью  и  весомостью,  свойственными  всем  речам
доктора Слоупера, и несчастной, растерянной миссис Монтгомери  почудилось,
будто слова доктора обрели плоть. Какое-то  мгновение  она  их  созерцала,
затем отвернулась.
   - Ах, сэр, вы меня убиваете! - воскликнула она. - Все же он мой  родной
брат, и он так талантлив, так талантлив...
   Тут голос миссис Монтгомери задрожал, и она неожиданно разрыдалась.
   - Он чрезвычайно талантлив, - сказал доктор, - и мы  должны  найти  его
талантам достойное применение. - Тут  он  почтительнейше  извинился  перед
хозяйкой за то, что так расстроил ее.  -  Все  это  ради  моей  Кэтрин,  -
закончил он. - Вам надо познакомиться с ней, тогда вы поймете.
   Миссис Монтгомери вытерла слезы и зарделась, смущенная тем, что пролила
их.
   - Да, я бы очень хотела познакомиться с вашей дочерью, - ответила  она,
и вдруг у нее вырвалось: - Не позволяйте ей выходить за Мориса!
   Слова эти - "не позволяйте ей выходить за Мориса!" - музыкой звучали  в
ушах  доктора,  когда  он  выходил  на  улицу.   Они   доставили   доктору
нравственное удовлетворение, о котором  он  только  что  говорил,  и  были
особенно ценны потому, что недешево обошлись несчастной миссис Монтгомери:
ведь ей пришлось поступиться семейной честью.





   То, как держалась Кэтрин, ставило  доктора  в  тупик;  безропотность  в
столь  критический  для   ее   сердечной   жизни   момент   казалась   ему
противоестественной. После сцены в кабинете, накануне  встречи  доктора  с
Морисом, Кэтрин не заговаривала с отцом, и даже неделю спустя поведение ее
оставалось вполне обычным. Оно не давало доктору повода пожалеть  дочь,  и
он был  даже  немного  разочарован,  не  находя  предлога  загладить  свою
резкость каким-нибудь великодушным поступком, который возместил бы  Кэтрин
ее утрату. Он подумал было  предложить  ей  поездку  в  Европу,  но  решил
оставить это на случай, если  дочь  примется  молча  укорять  его.  Доктор
предполагал, что она легко и быстро овладеет искусством молчаливых укоров,
но, к своему удивлению, так  и  не  подвергся  безмолвным  атакам.  Кэтрин
ничего ему не говорила - ни прямо, ни обиняками, - а поскольку она  вообще
не  отличалась  словоохотливостью,  то   и   молчаливость   ее   не   была
красноречивой. Притом бедняжка вовсе не дулась - для таких  уловок  ей  не
хватало сценических данных, - а просто  выказывала  крайнюю  терпеливость.
Разумеется, Кэтрин размышляла о своем положении,  и  размышляла  спокойно,
бесстрастно, вознамерившись стойко перенести все испытания.
   "Она меня не ослушается", - решил доктор и затем добавил про себя,  что
его дочери явно не хватает характера.
   Не  знаю,  может  быть,   доктор   надеялся   встретить   чуть   больше
сопротивления с ее стороны и чуть больше поразвлечься, преодолевая его; во
всяком случае, он снова, как не раз прежде, подумал, что хотя отцовство  и
доставляет иногда тревожные минуты, в целом  это  не  такая  уж  волнующая
роль.
   Меж  тем  Кэтрин  сделала  совсем  другое   открытие:   она   явственно
почувствовала, сколько душевного волнения кроется в том,  чтобы  стараться
быть хорошей дочерью. У нее появилось совсем новое ощущение, которое можно
было, пожалуй, определить как напряженное ожидание своих будущих действий.
Она словно наблюдала за собой со стороны и гадала: что-то я  теперь  стану
делать? Она будто раздвоилась, и это ее второе, только  что  родившееся  я
возбуждало естественное любопытство, так как  его  механизм  был  ей  пока
незнаком.
   Прошло несколько дней, и однажды отец, целуя Кэтрин, сказал:
   - Я рад, что у меня такая хорошая дочь.
   - Я стараюсь быть хорошей, - ответила она, не глядя на отца и зная, что
совесть ее не вполне чиста.
   - Если тебе хочется  сказать  мне  что-нибудь,  не  откладывай.  Совсем
незачем все время молчать. Я не хотел  бы,  разумеется,  с  утра  до  ночи
обсуждать мистера Таунзенда, но когда у тебя будет что сказать о нем, я  с
удовольствием выслушаю.
   - Спасибо, - отозвалась Кэтрин. - Мне сейчас нечего сказать.
   Он не спрашивал у нее, виделась ли она опять с Морисом, ибо был уверен,
что если бы такое свидание состоялось, она сама рассказала бы ему об этом.
Кэтрин действительно не виделась больше с молодым  человеком,  она  только
написала ему длинное  письмо.  По  крайней  мере  ей  самой  оно  казалось
длинным;  добавим,  что  и  молодому  человеку  письмо   тоже   показалось
длинноватым; в нем было пять страниц, исписанных  чрезвычайно  аккуратным,
красивым почерком. У Кэтрин был прекрасный  почерк,  и  она  даже  немного
гордилась им. Она очень любила переписывать  отрывки  из  книг  и  хранила
несколько  тетрадей,  свидетельствовавших  об  этом  ее  таланте;  в  один
блаженный день, когда она  с  особой  остротой  почувствовала,  как  много
значит для своего возлюбленного, эти тетради были ему показаны. В письме к
Морису Кэтрин сообщала о желании отца, чтобы они  больше  не  виделись,  и
умоляла молодого человека не приходить, пока она не "примет окончательного
решения". Морис ответил страстным посланием, в котором просил "ради  всего
святого" объяснить, какое еще решение ей нужно принять; разве она  не  все
решила две недели назад, и неужели ей может прийти на ум оставить его?  Уж
не намерена ли она сдаться при первом же постигшем  их  испытании,  и  это
после всех клятв в верности,  которыми  они  обменялись?  Затем  следовало
описание  его  разговора  с  доктором  -  описание,  не  по  всем  пунктам
совпадавшее с нашим. "Он был в ужасном гневе, - сообщил  Морис,  -  но  вы
знаете мое умение владеть собой. Я напряг все свои силы, памятуя,  что  от
меня зависит освободить вас из жестокого плена". Кэтрин ответила  запиской
в три строки: "Мне очень тяжело; не сомневайтесь в моей  любви,  но  дайте
мне время: я должна подождать, подумать". Мысль о том,  чтобы  вступить  в
сражение с отцом, противопоставить его воле свою, бременем  лежала  на  ее
душе и сковывала ее  душевные  порывы;  так  тяжкий  груз  сковывает  наши
движения. Ей вовсе не приходило в голову оставить своего возлюбленного, но
она с самого начала старалась уверить себя  в  том,  что  найдется  мирный
выход из затруднительного положения. Уверения эти были весьма туманны, ибо
отнюдь не содержали надежды на то, что отец переменит свое решение. Просто
Кэтрин полагала, что  если  она  постарается  быть  очень,  очень  хорошей
дочерью, то все как-нибудь уладится. А быть хорошей дочерью  значило  быть
терпеливой, внешне покорной, не судить отца слишком строго и не  поступать
ему наперекор. "Может быть, и правильно,  что  у  него  такое  мнение",  -
думала Кэтрин, не допуская,  разумеется,  мысли,  что  доктор  справедливо
расценил мотивы, побудившие Мориса просить ее руки, а  имея  в  виду,  что
добросовестным родителям, вероятно, положено  быть  недоверчивыми  и  даже
несправедливыми.  Наверное,  и  вправду  есть  на  свете  люди  с  дурными
качествами, вроде тех, которые ее отец числил за Морисом, и раз существует
хоть малейший риск, что Морис  окажется  одним  из  этих  злодеев,  доктор
правильно делает, что принимает это во внимание. Ведь он  не  видел  того,
что видела Кэтрин, - не видел, как любовь и  искренность  сияют  в  глазах
Мориса Таунзенда. Но небо в надлежащий срок рассеет  заблуждения  доктора.
Кэтрин весьма  уповала  на  вмешательство  небесных  сил  и  предоставляла
провидению решать за нее сию проблему. Кэтрин и не помышляла о том,  чтобы
самой  рассеять  заблуждения  отца;  даже  в  своей  несправедливости   он
оставался на  недосягаемой  для  нее  высоте;  он  был  прав,  даже  когда
ошибался. Кэтрин могла лишь постараться быть хорошей,  и  если  она  будет
очень хорошей, провидение найдет способ примирить благородные  заблуждения
отца и ее благую веру в счастливый  исход,  примирить  строгое  соблюдение
дочернего долга и счастье обладать любовью Мориса Таунзенда.
   Бедняжка Кэтрин  была  бы  рада  возложить  надежды  на  помощь  миссис
Пенимен,  но  если  небесам  и  угодно   было   просветить   доктора,   то
посредничество этой дамы ничуть не  облегчало  задачи  провидения:  миссис
Пенимен пришелся по  душе  сумрак,  сгустившийся  вокруг  нашей  маленькой
сентиментальной драмы, и рассеивать его было вовсе не в ее  интересах.  Ей
хотелось сделать сюжет еще более  драматическим,  и  наказы,  которые  она
давала племяннице, вели - в ее воображении - как раз к такому  результату.
Советы ее были  весьма  туманны,  притом  сегодняшний  совет  противоречил
вчерашнему; но все они были  продиктованы  страстным  желанием  подвигнуть
Кэтрин на какой-нибудь необычайный поступок.
   - Тебе надо действовать, дорогая  моя;  в  твоем  положении  главное  -
действовать, - говорила миссис Пенимен, считавшая, что племянница попросту
не умеет использовать свои возможности.  В  глубине  души  миссис  Пенимен
надеялась, что девушка тайно обвенчается с Морисом Таунзендом, а сама  она
предстанет в роли  дуэньи  или  компаньонки  невесты.  Она  рисовала  себе
венчание в какой-нибудь подземной часовне  (сыскать  подземную  часовню  в
Нью-Йорке  было  бы  нелегко,  но  такие  пустяки  не  охлаждали   пылкого
воображения миссис Пенимен) и представляла себе, как  потом  стремительный
кабриолет унесет грешную чету (ей нравилось называть бедняжку Кэтрин и  ее
поклонника грешной четой) в убогую хижину  на  окраине,  куда  она  -  под
густой вуалью - станет совершать тайные поездки; в их жизни наступит  пора
романтической бедности, в продолжение  которой  миссис  Пенимен  будет  их
земным провидением, их заступницей, их доверенным лицом,  их  единственным
средством связи с окружающим  миром;  затем  наконец  состоится  эффектная
сцена примирения молодых супругов с  ее  братом,  в  которой  сама  миссис
Пенимен  каким-то  образом  окажется  центральной  фигурой.  Она  пока  не
решилась предложить такой план Кэтрин, но  уже  попыталась  прельстить  им
Мориса Таунзенда. Миссис Пенимен ежедневно  писала  к  молодому  человеку,
сообщая ему о положении дел на Вашингтонской площади. Поскольку ему, по ее
выражению, было отказано  от  дома  доктора,  она  уже  не  встречалась  с
мистером Таунзендом, но в конце  концов  написала,  что  жаждет  свидания.
Такое свидание могло состояться лишь  на  нейтральной  территории,  и  она
долго размышляла, выбирая подходящее место. Миссис  Пенимен  склонялась  к
Гринвудскому кладбищу, но  отказалась  от  него:  слишком  далеко;  долгое
отсутствие вызвало бы, как она выразилась,  неизбежные  подозрения.  Затем
она подумала о парке Бэтери, но там всегда холодно и ветрено, и к тому  же
на берегу залива не  убережешься  от  встреч  с  оголодавшими  ирландскими
переселенцами, которые именно в этом месте высаживаются  на  землю  Нового
Света. Наконец она остановилась на устричной, открытой каким-то негром  на
Седьмой авеню; миссис Пенимен ничего не знала об этом заведении, но не раз
проходила  мимо.  Там  она  и  назначила  свидание  Морису   Таунзенду   и
отправилась к месту встречи уже в  сумерках,  закутанная  в  непроницаемую
вуаль. Морис Таунзенд опоздал почти на полчаса (ему  пришлось  идти  почти
через весь город), но миссис Пенимен  ждала  с  удовольствием  -  ожидание
придавало событию остроту. Она заказала чашку чаю, и так как чай  оказался
очень скверным, миссис Пенимен почувствовала, что страдает во  имя  любви.
Когда Морис наконец пришел, они минут тридцать просидели в задней  комнате
закусочной, в самом темном углу, и не будет  преувеличением  сказать,  что
для миссис Пенимен то были счастливейшие  минуты  за  многие  годы  жизни.
События и впрямь происходили волнующие, и даже когда молодой человек велел
принести  себе  тарелку  тушеных  устриц  и  без  малейшего  смущения   ее
опустошил, миссис Пенимен это ничуть не покоробило. Удовлетворение,  какое
могут доставить тушеные устрицы, было Морису отнюдь не лишне в тот момент,
ибо он, надо признаться, считал миссис Пенимен чем-то вроде пятой спицы  в
его колеснице.  Он  испытывал  раздражение,  естественное  в  джентльмене,
который снизошел к молодой особе  весьма  заурядных  данных  и  неожиданно
получил по носу, и назойливое сочувствие  этой  ходячей  мумии  неспособно
было его утешить. Морис считал ее авантюристкой, а авантюристок  он  видел
насквозь. Прежде он слушал ее и с ней  любезничал  лишь  для  того,  чтобы
проникнуть в дом на Вашингтонской площади; теперь же ему пришлось призвать
все свое самообладание, чтобы сохранить вежливый тон. Он  с  удовольствием
объявил бы миссис Пенимен, что она выжила из ума и что  больше  всего  ему
хочется посадить  ее  на  омнибус  и  отправить  домой.  Однако,  как  нам
известно, в числе достоинств Мориса Таунзенда было умение  владеть  собой,
а, кроме того, у него уже вошло в привычку старание казаться  любезным;  и
вот - хотя ужимки миссис Пенимен терзали его и без того расстроенные нервы
- он слушал ее с сумрачной почтительностью, которая приводила пожилую даму
в восторг.





   Они, конечно, сразу заговорили о Кэтрин.
   - Она мне что-нибудь передала... прислала?  -  спросил  Морис.  Он  как
будто ожидал какой-нибудь безделушки или локона.
   Миссис Пенимен немного смутилась - она  не  предупредила  племянницу  о
своей затее.
   - Нет, пожалуй, ничего, - сказала она.  -  Я  и  не  предлагала  Кэтрин
что-либо передавать - я боялась, как бы она не разволновалась.
   - Ей, по-моему, не очень свойственно волноваться,  -  заметил  Морис  с
усмешкой, в которой чувствовалось разочарование.
   - У нее есть другие свойства, лучшие! Стойкость и верность!
   - Так вы думаете, она не сдастся?
   - Она скорее умрет!
   - О, до этого, я надеюсь, не дойдет, - сказал Морис.
   - Надо готовиться к самому худшему; вот о чем я  и  хотела  говорить  с
вами.
   - К самому худшему? Что вы имеете в виду?
   - Я имею в виду непреклонность, рассудочность моего  брата,  -  сказала
миссис Пенимен.
   - О господи!
   - Он глух к мольбам, - продолжала объяснять миссис Пенимен.
   - Вы хотите сказать - он не передумает?
   - Словами его не возьмешь. Я его хорошо изучила. Его можно взять только
свершившимся фактом.
   - Свершившимся фактом?
   - Он передумает... потом, - многозначительно сказала миссис Пенимен.  -
Его интересуют только факты. Его надо поставить перед фактом!
   - Я и поставил его перед фактом, - заметил Морис. - Это же факт, что  я
хочу жениться на его дочери. Но "взять" его мне не удалось.
   Миссис Пенимен помолчала, улыбаясь и нежнее прежнего  глядя  на  Мориса
из-под своей огромной шляпы, с  которой  черная  вуаль  свисала  наподобие
занавеса.
   - Женитесь на Кэтрин и  поставьте  его  перед  свершившимся  фактом!  -
воскликнула она наконец.
   - Вы советуете мне жениться без  его  согласия?  -  нахмурился  молодой
человек.
   Миссис Пенимен было страшновато, но она храбро продолжала:
   - По-моему, лучший выход - тайный брак. Тайный брак, -  повторила  она;
ей нравилось, как это звучит.
   - Так что же мне - увезти Кэтрин из дому?  Что  называется...  похитить
ее?
   - Это не преступление, ведь вас же вынуждают! - сказала миссис Пенимен.
- Мой муж, как я вам уже говорила, был очень почтенным  священнослужителем
и одним из самых выдающихся ораторов своего времени. Однажды  он  обвенчал
молодую пару, сбежавшую от  отца  невесты.  Мистера  Пенимена  тронула  их
судьба, и он ни минуты не колебался; а  потом  все  прекрасно  устроилось.
Отец помирился с ними и полюбил своего зятя. Венчание состоялось  вечером,
часов в семь. В церкви было темным-темно, ничего  не  было  видно.  Мистер
Пенимен чрезвычайно волновался - он так сочувствовал молодой чете!  Второй
раз он бы на это не пошел.
   - К сожалению, у нас с Кэтрин нет  мистера  Пенимена,  который  бы  нас
обвенчал, - сказал Морис.
   - Зато у вас есть я! - с жаром откликнулась миссис Пенимен. - Я не могу
вас обвенчать, но я могу помочь вам. Я буду стоять на страже.
   "Ну что за дура", - подумал Морис;  однако  он  не  мог  сказать  этого
вслух. Впрочем, и то, что он сказал, было не очень учтиво:
   - Так вы просили меня прийти  сюда  для  того,  чтобы  предложить  свои
услуги?
   Миссис Пенимен и сама ощущала некоторую неопределенность своей  миссии;
она чувствовала, что ей, в сущности, нечем вознаградить молодого  человека
за долгое путешествие на Седьмую авеню.
   - Я думала, вам будет приятно повидаться с  кем-нибудь,  кто  близок  к
Кэтрин, - сказала она с достоинством. - А также, - добавила она, - что  вы
воспользуетесь драгоценной возможностью передать ей что-нибудь.
   С грустной улыбкой Морис показал ей пустые ладони.
   - Весьма обязан, но мне нечего ей передать.
   - Передать можно  и  на  словах,  -  заметила  его  собеседница,  снова
многозначительно улыбнувшись.
   Морис опять нахмурился.
   - Передайте, чтобы она не сдавалась, - сказал он с некоторой резкостью.
   - Прекрасно сказано! Благородные слова. Они осчастливят ее.  Она  такая
трогательная, такая храбрая, - говорила миссис Пенимен, оправляя  пелерину
и готовясь выйти на улицу. И  тут  ее  осенило.  Она  вдруг  нашла  фразу,
которую можно было смело предложить в оправдание затеянного. - Если вы  не
побоитесь жениться на Кэтрин, - сказала она, - вы тем самым докажете моему
брату, что вы не такой, каким он вас якобы считает.
   - Не такой, каким он меня якобы считает? - повторил Морис.
   - Будто  вы  не  знаете,  какого  он  о  вас  мнения,  -  почти  игриво
проговорила миссис Пенимен.
   - Меня не интересует его мнение, - надменно сказал Морис.
   - Конечно, оно вызывает у вас гнев.
   - Оно вызывает у меня презрение, - заявил Морис.
   - А, так вы знаете, о чем я говорю, - сказала миссис Пенимен, грозя ему
пальцем. - Он считает, что вы любите... что вы любите деньги.
   Морис помолчал, как бы обдумывая ответ, и наконец серьезно сказал:
   - Я действительно люблю деньги.
   - Да, но не в том смысле. Ведь Кэтрин вы любите больше?
   Молодой человек поставил локти на стол и спрятал лицо в ладони.
   - Как вы меня мучаете! - простонал он. Назойливое внимание этой особы к
его делам и вправду было ему мучительно.
   Она, однако, не унималась.
   - Если вы женитесь вопреки его воле, он  поймет,  что  вы  на  него  не
рассчитываете и готовы обойтись без его помощи. Тогда он  увидит,  что  вы
женились бескорыстно.
   Морис выслушал это соображение и поднял голову.
   - И какая мне будет от этого польза?
   - Он поймет, что ошибался и что вам нет никакого дела до его денег!
   - А поняв, что мне нет дела  до  его  денег,  откажет  их  какой-нибудь
больнице. Это вы имеете в виду?
   - Вовсе нет, - сказала миссис Пенимен, тут же добавив: - Хотя это  было
бы великолепно! Я имела в виду, что, осознав свою ошибку, он будет считать
своим долгом вознаградить вас за несправедливую обиду.
   Нельзя не признать, что идея эта заинтересовала  Мориса.  Однако  он  с
сомнением покачал головой и сказал:
   - Вы думаете, он настолько сентиментален?
   - Он не сентиментален, -  ответила  миссис  Пенимен,  -  но  нельзя  не
признать, что при всей своей ограниченности он не лишен известного чувства
долга.
   Морис   Таунзенд   пытался   прикинуть   возможные   последствия   того
маловероятного факта, что доктор Слоупер когда-нибудь осознает  свой  долг
перед ним, но зашел  в  тупик  -  настолько  нелепым  показалось  ему  это
предложение.
   - Ваш брат мне ничем не обязан, - сказал Морис, - как и я ему.
   - Да, но у него есть обязанности по отношению к дочери.
   - Допустим; но в этом смысле и у Кэтрин есть обязанности по отношению к
отцу.
   Миссис Пенимен огорченно вздохнула  и  встала,  словно  показывая,  что
прозаизм молодого человека ее удручает.
   - Кэтрин всегда исправно исполняла свои дочерние обязанности.  А  перед
_вами_ у нее, что же, вовсе нет обязанностей?
   Миссис Пенимен всегда, даже в обычном  разговоре,  подчеркивала  личные
местоимения.
   - Было бы жестоко напоминать об  этом  Кэтрин!  -  воскликнул  Морис  и
прибавил: - Я так ей благодарен за ее любовь.
   - Я передам Кэтрин ваши слова. И помните, если я  вам  понадоблюсь,  вы
знаете, где меня найти, - и миссис Пенимен, не  найдя,  что  еще  сказать,
неопределенно кивнула в направлении Вашингтонской площади.
   Морис молча глядел на присыпанный песком пол; ему как будто не хотелось
уходить. Наконец он с некоторой резкостью взглянул  на  миссис  Пенимен  и
спросил:
   - Так вы считаете, что если Кэтрин выйдет за  меня,  он  ничего  ей  не
оставит?
   Миссис Пенимен поглядела на него с изумлением и улыбнулась.
   - Да я же вам все объяснила - я уверена, что в конечном счете это будет
самое лучшее.
   - То есть в конце концов она так или иначе получит его деньги?
   - Это зависит не от нее, а от вас. Докажите на деле свое бескорыстие! -
воскликнула изобретательная миссис Пенимен.
   Морис снова уставился в пол,  обдумывая  ее  совет,  а  миссис  Пенимен
продолжала:
   - У нас с мистером Пенименом не  было  ни  гроша,  и  все  же  мы  были
счастливы. А Кэтрин ведь имеет капитал, который ей  оставила  мать;  когда
моя невестка выходила замуж, он считался весьма порядочным.
   - Да полно вам! - воскликнул Морис.  Напоминать  ему  об  этих  деньгах
действительно было излишне, ибо он вовсе не упустил их из виду.
   - Остин взял невесту с капиталом; отчего ж вам нельзя?
   - Но ваш брат тогда уже был врачом, - возразил Морис.
   - Не всем же быть врачами!
   - На мой взгляд, это отвратительная профессия, - заметил Морис с  видом
интеллектуального превосходства. И безо всякого  перехода  спросил:  -  Вы
думаете, он уже составил завещание в пользу Кэтрин?
   - Думаю, составил; врачи ведь тоже не бессмертны.  Наверное,  и  я  там
упомянута, - откровенно сказала миссис Пенимен.
   - И вы уверены, что он изменит завещание? В отношении Кэтрин?
   - Да. Но потом опять его изменит - в ее пользу.
   - На это нельзя полагаться! - сказал Морис.
   - А разве _нужно_ вам на это полагаться?
   Морис смутился.
   - Конечно, я боюсь причинить Кэтрин ущерб!
   - Вы не должны этого бояться. Ничего не бойтесь, и все будет прекрасно!
   Затем миссис Пенимен уплатила за свой чай,  а  Морис  уплатил  за  свои
устрицы, и они вместе вышли на пустынную, плохо освещенную Седьмую  авеню.
Тьма сгустилась, а фонари стояли далеко один от  другого;  мостовая  между
ними изобиловала ямами и рытвинами. Спотыкаясь о  вывороченные  булыжники,
проехал ярко разрисованный омнибус.
   - Как вы доберетесь до дому? -  спросил  Морис,  провожая  эту  повозку
внимательным взглядом: Миссис Пенимен держала его под руку.
   После минутного колебания она ответила:
   - Вот так - это будет очень славно.
   И дала ему почувствовать, сколь ценна для нее его поддержка.
   Что ж, он повел ее запутанными улицами  западной  части  города,  потом
сквозь шумную вечернюю толпу в более  населенных  кварталах;  наконец  они
добрались до тихой Вашингтонской площади; перед ними  поднималось  крыльцо
доктора Слоупера -  мраморные  ступени  и  белоснежная  дверь,  украшенная
сверкающей серебряной дощечкой и  олицетворяющая  для  Мориса  затворенные
врата рая. Спутник миссис Пенимен остановил печальный взор  на  освещенном
окне в одном из верхних этажей.
   - Это моя, моя милая, милая комнатка! - сказала миссис Пенимен.
   Морис вздрогнул.
   - На нее я мог бы поглядеть и не подходя к самому дому,  -  пробормотал
он.
   - Это как вам угодно. А вот комната Кэтрин выходит на  другую  сторону.
Два великолепных окна на втором этаже. Можно выйти на соседнюю улицу, и вы
их увидите.
   - Нет, мне не хочется их видеть! - И Морис повернулся к дому спиной.
   - Я все равно скажу ей, что вы здесь стояли, - сказала миссис  Пенимен,
указывая себе под ноги.  -  И  передам  ей  ваши  слова  -  чтобы  она  не
сдавалась.
   - О да, конечно! Впрочем, я пишу ей об этом.
   - Живое слово  значит  больше,  чем  письмо.  И  помните:  если  я  вам
понадоблюсь, вы знаете, где меня найти, -  миссис  Пенимен  посмотрела  на
окна третьего этажа.
   На этом они расстались, и Морис с минуту постоял в  одиночестве,  глядя
на дом; затем он повернулся и, перейдя к  скверу,  зашагал  угрюмо  кругом
площади, вдоль  деревянной  ограды.  Завершив  круг,  он  снова  ненадолго
остановился перед жилищем доктора Слоупера. Взгляд его блуждал  по  фасаду
дома и наконец остановился на красноватых окнах миссис Пенимен. "Чертовски
уютный особняк", - подумал Морис Таунзенд.





   Вечером миссис Пенимен сообщила Кэтрин (они сидели в малой гостиной)  о
своей  беседе  с  Морисом  Таунзендом;  услышав   эту   новость,   девушка
вздрогнула, как от боли. Она даже рассердилась, - чуть  ли  не  впервые  в
жизни. Кэтрин казалось, что тетка принимает непомерное участие в ее делах,
и  она  с  тревогой  чувствовала,  что  от  этого  непременно   произойдет
какой-нибудь вред.
   - Не понимаю, зачем вам понадобилось встречаться с ним, - сказала  она.
- По-моему, так нельзя.
   - Мне стало жаль его; я подумала, кто-нибудь должен к нему пойти.
   - Не кто-нибудь, а только я, - заявила  Кэтрин,  понимая,  что  никогда
прежде не проявляла такого высокомерия, и в  то  же  время  чувствуя  свое
право на это.
   - Но ты бы не пошла, милочка, - возразила тетушка, - и с ним могло  бог
знает что случиться.
   - Я не встречаюсь с ним, потому что отец мне  запретил,  -  простодушно
ответила Кэтрин.
   Такое простодушие раздосадовало миссис Пенимен.
   - Если бы отец запретил тебе спать, ты бы, наверное, никогда не уснула,
- заметила она.
   - Я вас не понимаю, тетя, - сказала  Кэтрин,  поглядев  на  нее.  -  Вы
какая-то странная.
   - Ничего, дорогая, когда-нибудь ты меня поймешь!
   И  миссис  Пенимен  вернулась  к  вечерней  газете,  -  она   ежедневно
прочитывала номер от первой строки до последней. Читала она молча и словно
отгородившись от племянницы: она твердо решила дождаться, пока Кэтрин сама
попросит ее рассказать о встрече с Морисом. Но Кэтрин молчала  так  долго,
что терпение тетки истощилось:  она  уже  открыла  было  рот,  намереваясь
обвинить племянницу в бессердечии, когда та наконец заговорила:
   - Что он сказал?
   - Что готов жениться хоть сейчас, несмотря ни на что.
   Кэтрин никак не отозвалась на это, и миссис Пенимен снова начала терять
терпение; а потеряв его, сообщила, что Морис был очень красив, но выглядел
изможденным.
   - И грустным? - спросила племянница.
   - У него были круги под глазами, - сказала миссис Пенимен. - Когда я  с
ним познакомилась, он выглядел совсем иначе. Но, пожалуй, если бы я  тогда
увидела его таким, как сейчас, он поразил бы меня  еще  сильнее.  В  самой
удрученности его есть что-то чарующее.
   Это описание показалось Кэтрин  необычайно  ярким,  и  при  всем  своем
недовольстве теткой Кэтрин почувствовала, что оно ее завораживает.
   - Где вы с ним встретились? - спросила она наконец.
   - Мы встретились... мы встретились на Бауэри, в кондитерской, - сказала
миссис Пенимен, полагавшая, что в таких вещах нужна некоторая конспирация.
   - А где эта кондитерская? - поинтересовалась Кэтрин, немного помолчав.
   - Ты хочешь пойти туда, милочка? - спросила тетя.
   - Да нет же! - и Кэтрин поднялась, подошла к камину и стала глядеть  на
тлеющие угли.
   - До чего ж ты холодна, Кэтрин! - нарушила молчание миссис Пенимен.
   - Я? Холодна?
   - Холодна... и суха.
   Девушка быстро обернулась.
   - Это он так сказал?
   Миссис Пенимен выдержала паузу.
   - Я передам тебе, что он сказал. Его страшит, сказал он,  лишь  одно  -
что ты побоишься.
   - Побоюсь? Чего?
   - Отца.
   Кэтрин снова обернулась к камину и через некоторое время сказала:
   - Я и вправду боюсь отца.
   Миссис Пенимен тотчас встала и подошла к племяннице.
   - И что же - ты готова отвергнуть Мориса?
   Кэтрин надолго застыла, глядя на угли;  наконец  она  подняла  глаза  и
посмотрела на тетку.
   - Зачем вы меня все время торопите? - спросила она.
   - Все время тороплю? Да я прежде и не говорила с тобой об этом!
   - А по-моему, говорили, и не раз.
   -  Так  ведь  это  необходимо,  Кэтрин,  -  сказала  миссис  Пенимен  с
необычайной торжественностью. - Боюсь,  что  ты  сама  не  понимаешь,  как
важно... - Она сделала паузу; Кэтрин не сводила с нее глаз. - ...как важно
уберечь от разочарования эту прекрасную юную душу.
   И миссис Пенимен вернулась в свое кресло у  лампы  и  несколько  резким
жестом снова взяла в руки газету.
   Кэтрин осталась стоять у камина, заложив  руки  за  спину  и  глядя  на
тетку, которая подумала, что никогда прежде  не  видела  племянницу  такой
угрюмой и сосредоточенной.
   - Мне кажется, вы не понимаете... вы меня вовсе не  знаете,  -  сказала
девушка.
   - И неудивительно - ты же мне совсем не доверяешь.
   Кэтрин не стала защищаться от этого обвинения, и на  какое-то  время  в
комнате воцарилось молчание. Но воображение миссис Пенимен требовало пищи,
и на сей раз вечерняя газета не могла его насытить.
   - Если ты подчинишься отцу, побоявшись его гнева, - сказала  она,  -  я
просто не представляю, что с нами станет.
   - Неужели он велел вам передать мне все это?
   - Он просил меня употребить мое влияние.
   - Не может быть, - сказала Кэтрин. - Я знаю, что он верит в меня.
   -  Как  бы  ему  не  пришлось  в  этом  раскаяться!  -  миссис  Пенимен
прихлопнула ладонью свою газету. Она не понимала, что вдруг  нашло  на  ее
племянницу - та никогда не была такой строптивой и самоуверенной.
   Между тем эти новые черты проявлялись в Кэтрин все яснее.
   - Не надо вам больше встречаться с мистером Таунзендом, - сказала  она.
- По-моему, так нельзя.
   Со всей величавостью,  на  какую  она  была  способна,  миссис  Пенимен
поднялась с места.
   - Уж не ревнуешь ли ты ко мне, дитя мое? - спросила она.
   - Ах, тетушка! - прошептала Кэтрин, краснея.
   - Ну так не тебе учить меня, что можно и что нельзя.
   Однако на сей раз Кэтрин проявила твердость.
   - Обманывать нельзя, - заявила она.
   - Кого-кого, а уж _тебя_ я не обманула!
   - Но я дала слово отцу...
   - Ну разумеется, ты дала слово отцу. А вот я ему  никаких  обещаний  не
давала.
   На это Кэтрин нечего было возразить, и она промолчала.
   - Я думаю, мистеру Таунзенду  это  тоже  не  нравится,  -  сказала  она
наконец.
   - Не нравится встречаться со мной?
   - Во всяком случае, тайно.
   - Мы встретились не тайно - там полно людей.
   - Но ведь место-то было тайное, где-то на Бауэри.
   Миссис Пенимен скривилась.
   - Мужчины это любят, - заметила она, помолчав.  -  Уж  я-то  знаю,  что
нравится мужчинам.
   - Если бы отец узнал, ему бы это не понравилось.
   - Ты, что же, собираешься рассказать  ему?  -  поинтересовалась  миссис
Пенимен.
   - Нет, тетушка, не собираюсь. Но прошу вас больше этого не делать.
   - Другими словами, если я снова встречусь с ним, ты расскажешь  отцу  -
так прикажешь тебя понимать?  Я  не  разделяю  твоего  страха  перед  моим
братом. Я всегда умела за себя постоять. Но больше я, конечно, ничего  для
тебя делать  не  стану.  Какая  неблагодарность!  Я  знала,  что  тебе  не
свойственны  душевные  порывы,  но  считала  тебя  решительной  натурой  и
объявила твоему отцу, что он в этом еще убедится. Я в тебе  разочаровалась
- но отец, конечно, останется доволен!
   Сказав так, миссис Пенимен сдержанно кивнула племяннице и  удалилась  к
себе.





   Кэтрин сидела одна у камина  в  гостиной  -  видела  уже  больше  часа,
глубоко задумавшись. Поведение тети Лавинии представлялось ей неразумным и
вызывающим, и, ясно  понимая  это,  вынося  миссис  Пенимен  этот  суровый
приговор,  Кэтрин  чувствовала  себя  взрослой  и  мудрой.   Обвинение   в
нерешительности не обидело Кэтрин; оно ее даже не задело: девушка не знала
за собой  нерешительности  и  не  расстроилась  оттого,  что  тетя  в  ней
разочаровалась.  Отца  она  боготворила,  и  огорчить  его  -  значило  бы
совершить  преступление,  почти  как  богохульствовать  в  храме.   Однако
намерения Кэтрин окрепли, и она верила, что своими молитвами  очистила  их
от зла. Стемнело,  лампа  едва  мерцала,  но  Кэтрин  не  замечала  этого:
внимание ее сосредоточилось на ее мучительном замысле. Она знала, что отец
занимается в кабинете. Он провел там весь вечер, и время от времени Кэтрин
прислушивалась  -  не  выходит  ли  он.  Она  надеялась,  что   отец,   по
обыкновению, заглянет в  гостиную.  Наконец  пробило  одиннадцать,  и  дом
погрузился в тишину. Слуги легли спать. Кэтрин встала, медленно подошла  к
дверям кабинета и замерла, выжидая. Затем постучала и снова замерла.  Отец
отозвался, но у нее не хватало мужества  отворить  дверь.  Кэтрин  сказала
правду - она действительно боялась отца. А  что  она  не  знала  за  собой
нерешительности - так это значило лишь, что себя самое она не боится.  Она
услышала, как отец поднялся; и вот он подошел и отворил дверь.
   -  Что  такое?  -  спросил  доктор.  -  Отчего  ты  стоишь  тут,  будто
привидение?
   Кэтрин ступила в комнату, но высказать то, из-за чего  она  пришла,  ей
удалось очень нескоро. Весь вечер доктор - в халате и шлепанцах -  работал
за своим письменным столом,  и  теперь  он  некоторое  время  выжидательно
глядел на нее, а потом вернулся к столу и снова  склонился  над  бумагами.
Она видела лишь его  спину  и  слышала  скрип  пера.  Стоя  у  двери,  она
чувствовала, как колотится у нее сердце, и была даже  рада,  что  отец  не
смотрит на нее, - она чувствовала, что ей будет  легче  заговорить,  глядя
ему в спину. Наконец, не сводя глаз с отцовской спины, она приступила:
   - Ты мне сказал, что если я захочу опять поговорить с тобой  о  мистере
Таунзенде, ты меня с удовольствием выслушаешь.
   - Ну  разумеется,  дорогая,  -  ответил  доктор,  не  оборачиваясь,  но
перестав писать.
   Кэтрин предпочла бы, чтобы перо  его  не  останавливалось;  однако  она
продолжала:
   - Я пришла тебе сказать, что я его не  видела  с  тех  пор,  но  теперь
хотела бы с ним встретиться.
   - Чтобы попрощаться? - спросил доктор.
   - Он никуда не уезжает, - сказала девушка, немного помолчав.
   Доктор неторопливо обернулся, укоризненной улыбкой отвечая на ее шутку.
Часто мы острим, когда нам вовсе не до  смеха;  вот  и  Кэтрин  совсем  не
намеревалась шутить.
   - Стало быть, для чего-то другого? - спросил доктор.
   - Да, отец, для другого, - ответила девушка и повторила:  -  Я  его  не
видала с тех пор, но теперь хотела бы с ним встретиться.
   Доктор медленно почесал подбородок кончиком гусиного пера.
   - Ты ему писала?
   - Да, четыре раза.
   - Значит, ты ему не отказала. На это хватило бы и одного письма.
   - Нет, - сказала Кэтрин, - я просила... я просила его подождать.
   Отец продолжал смотреть  на  нее,  и  она  испугалась,  что  он  сейчас
разгневается, - глаза его горели холодным огнем.
   - Ты прекрасная, верная дочь, - сказал он наконец. - Подойди ко мне,  -
и он встал и протянул к ней руки.
   Слова его  были  неожиданны,  и  Кэтрин  почувствовала  себя  на  верху
блаженства. Она подошла к отцу, и он нежно обнял дочь, утешая ее, а  потом
поцеловал. И сказал:
   - Ты бы хотела сделать меня счастливым?
   - Конечно, очень, - ответила Кэтрин, - но я, наверное, не сумею.
   - Сумеешь, если захочешь. Нужно только желание.
   - То есть нужно отказать мистеру Таунзенду? - спросила Кэтрин.
   - Да, нужно отказать мистеру Таунзенду.
   Он с прежней нежностью обнимал дочь, глядя ей  прямо  в  лицо,  пытаясь
заглянуть ей в глаза; но она отвела взор.
   Они долго молчали. Это объятие начало тяготить Кэтрин.
   - Ты счастливее меня, отец, - сказала она наконец.
   - Я знаю, что ты сейчас очень страдаешь. Но лучше потерпеть три месяца,
чем страдать много лет, всю жизнь.
   - Конечно; но я бы не страдала с ним.
   - Ты ошибаешься. Я в этом уверен.
   Кэтрин не ответила, и доктор продолжал:
   - Неужели ты сомневаешься в моем знании жизни, в моей любви к  тебе,  в
моей заботе о твоем будущем?
   - Ах, отец! - прошептала девушка.
   - Пойми: я знаю людей, знаю их пороки, их безрассудство, их лживость.
   Она высвободилась из объятий отца и запальчиво воскликнула:
   - У него нет пороков, и он не лживый!
   Отец не сводил с нее своих ясных, пронзительных глаз.
   - Так ты сомневаешься в моей правоте?
   - Я не верю, что он такой!
   - Об этом я и не прошу тебя; поверь лишь, что я не ошибаюсь.
   Кэтрин, конечно, не подумала, что это лишь ловкий ораторский  прием;  и
все же призыв отца она восприняла враждебно:
   - Да что ж он сделал? Что ты о нем знаешь?
   - То-то и оно, что  он  за  всю  свою  жизнь  ничего  не  сделал  -  он
бездельник и эгоист.
   - Ах, отец, прошу тебя, не надо его ругать, - взмолилась Кэтрин.
   - Я и не намерен его ругать. Это было бы  ошибкой  с  моей  стороны,  -
сказал доктор и, отвернувшись, добавил: - Ты можешь  поступать,  как  тебе
заблагорассудится.
   - Значит, мне можно увидеться с ним?
   - Как тебе заблагорассудится.
   - И ты меня простишь?
   - Никоим образом.
   - Всего один раз!
   - Не понимаю, что значит "всего один раз". Если  ты  ему  не  откажешь,
ваше знакомство будет продолжаться.
   - Я хочу ему объяснить... я хочу попросить его, чтобы он подождал.
   - Чего подождал?
   - Подождал, пока ты не узнаешь его получше... пока ты не согласишься.
   - Незачем морочить ему голову. Я  знаю  его  достаточно  и  никогда  не
соглашусь на этот брак.
   - Но мы можем ждать очень долго, - сказала Кэтрин тоном,  который  сама
она считала смиренным и примирительным; однако доктор,  будучи  раздражен,
воспринял ее замечание как бестактную настойчивость.
   Ответил он, впрочем, достаточно невозмутимо:
   - Если тебе угодно, ты, конечно, можешь ждать; рано или поздно я умру.
   Кэтрин испуганно вскрикнула.
   - Помолвка подействует на тебя интереснейшим образом:  тебе  захочется,
чтобы это случилось как можно скорее.
   Кэтрин со страхом глядела на отца. Доктор был чрезвычайно доволен своим
аргументом,  поразившим  девушку  авторитетностью  или,  точнее,   смутной
весомостью логической аксиомы, которую она не в состоянии была подвергнуть
критике; и все  же,  хотя  вывод  отца  казался  научной  истиной,  Кэтрин
отказывалась его принять.
   - Лучше вообще замуж не выходить, чем ждать  твоей  смерти,  -  сказала
она.
   - Так докажи мне  это.  Если  ты  не  расторгнешь  помолвку  с  Морисом
Таунзендом, ты, несомненно, станешь ждать моей смерти.
   Кэтрин  отвернулась,  чувствуя,  что  ей  становится  худо.  А   доктор
продолжал:
   - И когда даже _тебе_ захочется, чтобы я  умер  поскорее,  вообрази,  с
каким нетерпением будет дожидаться этого _он_!
   Кэтрин попыталась вообразить нечто подобное  (слова  отца  имели  такую
власть над ней, что даже ее мысли подчинялись им), но своим нетвердым умом
поняла  лишь,  сколь  отвратителен  силлогизм  доктора.  Внезапно  на  нее
снизошло вдохновение - она и сама определила бы это как вдохновение.
   - Если я не выйду замуж, пока ты жив, то не выйду и после твоей смерти,
- сказала она.
   Отцу, надо признаться, ее замечание показалось не более чем  еще  одной
попыткой сострить. И поскольку упрямый и  не  слишком  развитый  ум  редко
прибегает к подобной форме ведения беседы, доктор был крайне удивлен.
   - Это ты нарочно говоришь? Чтобы только мне  противоречить?  -  спросил
он, прекрасно понимая, что тонкостью его вопрос не отличается.
   - Нарочно? Ах, отец, в каких ужасных вещах ты меня все время обвиняешь!
   -  Если  ты  не  собираешься  ждать  моей  смерти,  то  к  чему  вообще
откладывать ваш брак? Чего еще вам ждать?
   Некоторое время Кэтрин не отвечала, затем сказала:
   - Может быть, Морису понемногу удастся... тебя уговорить.
   - Я не намерен с ним разговаривать. Он мне чрезвычайно неприятен.
   Кэтрин вздохнула - удрученно, но не  слишком  громко;  она  постаралась
подавить вздох,  ибо  считала,  что  не  должна  выставлять  напоказ  свои
переживания и пытаться влиять на отца при помощи  сомнительных  средств  -
взывая к его сочувствию, например. Она даже  считала,  что  ей  вообще  не
следует играть на его чувствах, - по ее мнению, это было  бы  жестоко.  Ее
роль должна была сводиться к мягкому и постепенному воздействию на его ум,
на его понимание характера милого Мориса. Но как  оказать  на  отца  такое
воздействие, Кэтрин не  знала  и  потому  чувствовала  себя  несчастной  и
беспомощной. Свой запас аргументов и  возражений  она  исчерпала  и  могла
теперь  надеяться  только  на  то,  что  отец  сжалится   над   ней;   ему
действительно было жаль дочь, но в своей правоте он был уверен.
   - Когда ты снова увидишься  с  мистером  Таунзендом,  -  сказал  он,  -
передай ему, что если ты выйдешь замуж без моего согласия,  я  не  оставлю
тебе в наследство  ни  гроша.  Эта  новость  произведет  на  него  большое
впечатление - большее, чем все, что ты добавишь от себя.
   - Но это только справедливо, - заметила Кэтрин. - Если  я  выйду  замуж
без твоего согласия, я и не должна наследовать твои деньги.
   - Дитя мое, - усмехнулся доктор, - твое простодушие  воистину  умиляет.
Повтори мистеру Таунзенду то, что ты сейчас сказала, - тем же  тоном  и  с
тем же выражением лица, - и послушай,  как  он  тебе  ответит.  Во  всяком
случае, не вежливо; скорее раздраженно. Мне это  будет  только  приятно  -
ведь таким образом он подтвердит мою правоту; впрочем, и ты, наверное,  не
обидишься на него за грубость - допускаю, что она тебе даже импонирует.
   - Он не скажет мне грубости, - мягко возразила Кэтрин.
   - Все же передай ему мои слова.
   Кэтрин посмотрела на отца, и ее кроткие глаза наполнились слезами.
   - Значит, мне надо увидеться с ним, - несмело проговорила она.
   - Как тебе заблагорассудится!
   И, подойдя к двери, доктор распахнул ее перед дочерью. Жест этот привел
девушку в трепет - отец указывал ей на дверь!
   Помедлив, она добавила:
   - Всего только раз, один раз.
   - Как тебе заблагорассудится, - повторил  он,  по-прежнему  придерживая
дверь. - Мое мнение тебе известно. Встречаясь с ним, ты  выказываешь  свою
неблагодарность  и  жестокость  по  отношению  к  отцу  и  причиняешь  ему
величайшее огорчение.
   Этого бедняжка не вынесла - она залилась слезами и с жалобным возгласом
кинулась к своему непреклонному родителю. Она умоляюще  протянула  к  нему
руки, но он не принял ее мольбы: вместо того чтобы дать дочери выплакаться
у него на груди, он сурово взял ее за локоть, вывел за порог и  осторожно,
но решительно закрыл дверь. Затем он прислушался. Было тихо,  и  он  знал,
что Кэтрин стоит за дверью. Как я уже сказал, ему было жаль ее, но он  был
так уверен в своей правоте! Наконец он услышал, что она пошла прочь; потом
шаги ее легонько заскрипели на лестнице.
   Держа руки в карманах, доктор прошелся по кабинету; глаза его  блестели
- возможно, от гнева, но отчасти также и от удовольствия. "Клянусь  небом,
она не отступится, - сказал он себе, - не отступится!" То, что Кэтрин  "не
отступится",  казалось  ему  почти  комичным  и  обещало   небезынтересные
события. Доктор решил непременно "досмотреть", как он про себя  выразился,
эту комедию до конца.





   По причинам, связанным  с  этим  решением,  доктор  на  следующее  утро
предпринял попытку поговорить со своей сестрой. Он пригласил ее в  кабинет
и, когда миссис Пенимен  пришла  туда,  выразил  надежду,  что  она  будет
соблюдать приличия - хотя бы  самые  азы  -  и  не  станет  потворствовать
племяннице.
   - Не понимаю, что ты называешь азами, - сказала миссис Пенимен. - Можно
подумать, что ты советуешь мне выучить азбуку.
   - Азбуку здравого смысла тебе, очевидно,  никогда  уже  не  выучить,  -
позволил себе заметить доктор.
   - Ты пригласил меня сюда для  оскорблений?  -  поинтересовалась  миссис
Пенимен.
   - Вовсе нет. Я пригласил тебя, чтобы дать тебе совет. Ты  потворствуешь
этому молодому человеку, Таунзенду, и это твое личное дело. Твои  чувства,
твои фантазии, твои симпатии и заблуждения меня не касаются. Я прошу  тебя
лишь об одном - держи все это  при  себе.  Я  изложил  Кэтрин  свою  точку
зрения; Кэтрин меня отлично поняла. Всякое поощрение его ухаживаний я буду
отныне рассматривать как намеренное  непослушание,  а  твое  пособничество
Кэтрин в этом деле - как, прости за выражение, прямое предательство.  Тебе
известно, что предательство считается тяжким преступлением; подумай  же  о
наказании.
   Миссис Пенимен распрямила стан, широко  раскрыла  глаза  -  она  иногда
пользовалась этим приемом - и заявила:
   - Ты говоришь как какой-нибудь державный властитель!
   - Я говорю как отец своей дочери.
   - Но не как брат своей сестры! - воскликнула Лавиния.
   - Дорогая Лавиния, - сказал доктор, - я подчас действительно сомневаюсь
в нашем родстве - мы так не похожи друг  на  друга.  Однако,  несмотря  на
несхожесть характеров, мы в состоянии  понять  друг  друга  в  критическую
минуту, и сейчас это главное. Прекрати свои игры вокруг мистера  Таунзенда
- большего я от тебя не требую.  Полагаю,  что  последние  три  недели  ты
переписывалась с ним; возможно, даже  встречалась.  Это  не  вопрос  -  не
трудись мне отвечать.
   Доктор был уверен, что Лавиния ответила бы ложью, слушать  которую  ему
было бы неприятно.
   - Прекрати свои забавы, - закончил он, - в чем бы они  ни  заключались.
Вот и все, чего я хочу.
   - А по-моему, ты хочешь также быть  причиной  смерти  твоей  дочери,  -
заметила миссис Пенимен.
   - Напротив, я хочу, чтобы она жила долго и счастливо.
   - Ты ее убьешь. Она провела ужасную ночь.
   - От одной ужасной ночи и даже от десяти ужасных ночей  она  не  умрет.
Поверь моему врачебному опыту.
   Немного поколебавшись, миссис Пенимен решилась на выпад:
   - При всем своем врачебном опыте  ты  уже  лишился  двух  членов  своей
семьи!
   Решиться-то она решилась, но когда брат в ответ  пронзил  ее  взглядом,
острым, как хирургический скальпель, миссис Пенимен сама испугалась  своей
смелости. Взгляду доктора вполне соответствовали его слова:
   - И не побоюсь лишиться общества еще одного!
   Миссис  Пенимен  поднялась,  постаравшись  принять   вид   оскорбленной
добродетели, и ретировалась в комнату Кэтрин, - девушка давно уже сидела в
одиночестве. О ее  "ужасной  ночи"  тетушка  знала  потому,  что  накануне
вечером, после разговора Кэтрин с отцом, наши дамы сошлись  вновь:  миссис
Пенимен поджидала племянницу на лестнице,  на  втором  этаже.  Нет  ничего
удивительного в том, что столь проницательная особа, как  миссис  Пенимен,
догадалась о беседе в кабинете доктора. Еще менее удивителен тот факт, что
сей особе весьма любопытно было узнать,  чем  завершилась  беседа,  и  это
любопытство заставило милую, незлопамятную тетушку пожалеть  о  резкостях,
которыми она давеча обменялась с племянницей. Завидев  бедняжку  в  темном
коридоре, миссис  Пенимен  бросилась  к  ней  с  изъявлениями  сочувствия.
Раненое сердце девушки тоже не вспомнило об обидах; она поняла  лишь,  что
тетя заключает ее в свои объятия. Миссис Пенимен отвела  племянницу  в  ее
спальню, и они просидели там вдвоем до рассвета. Уронив голову на  теткины
колени, девушка долго и почти беззвучно рыдала, пока не излила свое  горе.
Миссис Пенимен была довольна: она с чистой совестью могла считать, что эта
сцена, в сущности, отменила запрет, наложенный Кэтрин на  ее  отношения  с
Морисом Таунзендом. Однако радость ее сильно уменьшилась, когда,  заглянув
к племяннице утром, она обнаружила, что Кэтрин одевается и готовится выйти
к завтраку.
   - Ты не должна спускаться к завтраку, - сказала она. - Тебе надо прийти
в себя после этой кошмарной ночи.
   - Я уже пришла в себя, только боюсь опоздать к столу.
   - Я тебя не понимаю! - воскликнула  миссис  Пенимен.  -  Ты  должна  по
крайней мере три дня оставаться в постели!
   - Ну нет, ни за что на свете! - сказала  Кэтрин,  которая  не  находила
ничего приятного в подобном времяпрепровождении.
   Миссис Пенимен  была  в  отчаянье.  Она  с  величайшим  неудовольствием
заметила, что на лице Кэтрин не осталось  и  следа  ночных  слез.  Крепкое
здоровье девушки только мешало делу.
   - Какое впечатление  ты  думаешь  произвести  на  отца,  -  воскликнула
тетушка, - прискакав к завтраку как ни в чем не бывало, словно ты вовсе не
терзалась, словно ничего и не произошло?
   - Ему не понравится, если я останусь в постели, - простодушно  ответила
Кэтрин.
   - Именно поэтому ты и должна остаться в постели. Как же еще, по-твоему,
можно его разжалобить?
   Кэтрин немного подумала.
   - Не знаю, - сказала она. - Но только не так. Я не хочу  делать  ничего
необычного.
   И,  завершив  туалет,  девушка,  по  теткиному  выражению,  "поскакала"
завтракать с отцом. Она была слишком  скромна,  чтобы  подолгу  выставлять
свое несчастье напоказ.
   И тем не менее она действительно провела ужасную ночь. Даже после того,
как миссис Пенимен  удалилась,  Кэтрин  не  удалось  уснуть.  Она  лежала,
безутешно глядя в  полумрак  спальни,  а  перед  глазами  ее  стоял  отец,
указывающий ей  на  дверь.  Кэтрин  снова  слышала,  как  он  называет  ее
бессердечной. Сердце ее разрывалось от горя  -  ведь  сердце  у  нее  было
достаточно чувствительное. В иные  минуты  ей  казалось,  что  отец  прав:
только плохая дочь могла поступать так, как она. Значит, она плохая  дочь;
но уж с этим ничего не поделаешь. Надо постараться  хотя  бы  внешне  быть
хорошей -  даже  если  душа  ее  греховна;  и  временами  Кэтрин  начинала
надеяться, что, оставаясь сердцем верной  Морису,  она,  возможно,  сумеет
кое-чего достичь путем искусного притворства. Кэтрин проявляла  искусность
в самых разных занятиях, и не наше дело выяснять, насколько  глубоки  были
ее таланты. Вероятно, самые ценные из них и сказались в утренней  свежести
ее лица, так огорчившей миссис Пенимен, которая  была  поражена  тем,  что
девица, всю ночь не спавшая из-за отцовской суровости, может наутро  сойти
к завтраку без всяких признаков ночных страданий. Бедняжка  Кэтрин  знала,
что хорошо выглядит, и на душе у нее от этого становилось  еще  тяжелее  -
ведь свежий вид свидетельствовал о крепком, выносливом здоровье  и  обещал
долгую, может быть слишком долгую, жизнь, а такое обещание было ей  сейчас
в тягость, ибо оно как бы приписывало ей еще одно желание - причем в такое
время, когда выказывать желания ей не  пристало.  Кэтрин  написала  Морису
Таунзенду и пригласила его прийти  на  следующий  день;  написала  кратко,
ничего не объясняя. Она все объяснит ему при встрече.





   На следующий день, после полудня, Кэтрин услышала его голос на крыльце,
а затем - шаги в прихожей. Она приняла его в парадной гостиной -  нарядной
и просторной, - а на случай неожиданных визитов  предупредила  слугу,  что
будет очень занята. Кэтрин не опасалась внезапного появления отца: в  этот
час он всегда делал визиты. Увидев Мориса, она сначала поняла, что он  еще
красивее портрета, хранимого ее влюбленной памятью, а уж затем  -  что  он
заключил  ее  в  свои  объятья.  Но  вот  он  разомкнул   их,   и   Кэтрин
почувствовала, что теперь она действительно пустилась во  все  тяжкие;  на
мгновение ей даже почудилось, что они уже женаты.
   Он обвинил ее в жестокости, сказал, что исстрадался из-за нее, и Кэтрин
ясно ощутила, как  ужасна  ее  судьба:  причинять  боль  обеим  враждующим
сторонам. Однако вовсе не упреков, пусть даже нежных, ей  сейчас  хотелось
от Мориса; она ждала помощи.  Ведь  он,  конечно  же,  достаточно  умен  и
достаточно изобретателен, чтобы придумать,  как  положить  конец  всем  их
несчастьям. Кэтрин высказала это вслух, и Мориса ничуть не удивила ее вера
в  него.  Но  прежде  чем  предложить  какой-нибудь  выход,  он  стал   ее
расспрашивать - и это тоже было ничуть не удивительно.
   - Как вы могли заставить меня так долго ждать! - сказал он. - Я чуть не
умер; каждый час казался мне вечностью. Как долго вы решали!
   - Решала? - переспросила Кэтрин.
   - Решали, принять меня или отвергнуть.
   - Ах, Морис! - с нежностью воскликнула она и прошептала: - У меня  и  в
мыслях не было отвергнуть вас.
   - Чего же вы тогда ждали?
   В вопросе молодого человека была убийственная логика.
   - Я думала, может быть, отец... отец... - она не договорила.
   - Заметит, как вы страдаете?
   - О нет! Я думала, может, он переменит свое мнение.
   - И теперь вы послали за мной, потому что это наконец произошло? Верно?
   Это оптимистическое предположение причинило Кэтрин новые мучения.
   - Нет, Морис, - сказала она грустно, - он не переменил своего мнения.
   - Так почему же вы за мной послали?
   - Потому что я хотела вас видеть! - жалобно воскликнула Кэтрин.
   - Причина превосходная. Но неужели вы хотели всего только увидеть меня?
Вам нечего сказать мне?
   Его прекрасные, неотразимые глаза настойчиво смотрели на нее, и  Кэтрин
заколебалась - какой ответ будет достоин  такого  взгляда?  С  минуту  она
молча упивалась его взором, потом тихо проговорила:
   - Мне так хотелось вас видеть!
   И спрятала лицо в ладони - что было крайне непоследовательно.
   Теперь Морис с минуту молча наблюдал за ней.
   - Согласны ли вы завтра обвенчаться со мной? - спросил он вдруг.
   - Завтра?
   - Или на будущей неделе. Скажем, не позже чем через месяц.
   - А не лучше ли нам подождать? - спросила Кэтрин.
   - Чего же?
   Этого Кэтрин не знала. Но его напористость испугала девушку.
   - Просто подождать и еще немного подумать.
   Он с печальным укором покачал головой.
   - Разве ж вы не думали все это время? Или  вы  собираетесь  раздумывать
еще лет пять? Мне эти три  недели  показались  вечностью.  Бедная  моя,  -
добавил он, помолчав, - вы что-то скрываете!
   Кэтрин залилась краской, глаза ее наполнились слезами.
   - Ах, как вы можете так говорить! - прошептала она.
   - Да ведь третьего пути нет: либо вы за меня выходите, либо  мы  должны
проститься, - рассудительно заметил Морис. - Угодить сразу и мне,  и  отцу
невозможно. Вам придется выбирать между нами.
   - Я выбрала вас! - воскликнула девушка с волнением.
   - Тогда обвенчаемся на будущей неделе.
   Кэтрин молчала, не сводя с него глаз.
   - Неужели у нас нет другого выхода? - спросила она.
   - Насколько мне известно, это единственный способ стать мужем и  женой.
Если есть какой-то другой, скажите.
   Другого способа Кэтрин придумать не могла, и правота молодого  человека
показалась ей почти жестокой. Единственное, что ей  удалось  придумать,  -
это  что  отец,  быть  может,  передумает.  Смущаясь  от  сознания   своей
беспомощности, девушка вслух пожелала, чтобы это чудо произошло.
   - Вы думаете, есть хоть малейшая надежда? - спросил Морис.
   - Была бы, если бы он познакомился с вами поближе.
   - А что ему мешает  познакомиться  со  мной  поближе?  Ему  стоит  лишь
захотеть.
   - Его представления, его доводы - вот что мешает, - сказала  Кэтрин.  -
Их невозможно... их невозможно сокрушить.
   Воспоминание об отцовской непреклонности все еще приводило ее в трепет.
   - Невозможно? - воскликнул Морис. - Я предпочел бы  услышать,  что  вам
нетрудно их сокрушить!
   - Ах, мой отец несокрушим! - сказала Кэтрин.
   Морис отвернулся и, отойдя, уставился в окно.
   - Вы слишком боитесь его, - заметил он наконец.
   Кэтрин не попыталась возразить - она не стыдилась  своего  страха,  ибо
если ей самой он и не делал чести, то зато свидетельствовал о ее  почтении
к отцу.
   - По-моему, я и должна его бояться, - просто ответила она.
   - Значит, вы меня не любите. Во всяком случае, не  так  сильно,  как  я
люблю вас. Я надеялся, что ваша любовь ко мне сильнее страха перед отцом.
   - Ах, друг мой! - сказала Кэтрин, шагнув к нему.
   - Разве я чего-нибудь боюсь? - воскликнул он, обернувшись. - Я ради вас
готов сражаться с целым светом!
   - Вы такой благородный...  такой  смелый!  -  сказала  она  и  замерла,
остановившись на почтительном расстоянии.
   - Какой мне от этого прок, раз вы такая робкая?
   - По-моему, в действительности я... я не робкая, - сказала Кэтрин.
   - Не понимаю, что значит "в действительности". В действительности из-за
вашей робости мы оба будем несчастны.
   - У меня хватит сил на то, чтобы ждать, ждать долго-долго.
   - А если, прождав долго-долго, мы обнаружим, что ваш батюшка  ненавидит
меня пуще прежнего?
   - Нет-нет, этого не будет, этого не может быть!
   - Вы думаете, его растрогает  моя  верность?  Но  если  его  так  легко
растрогать, отчего же вы его боитесь?
   Вопрос был задан ловко, и Кэтрин задумалась.
   - Я постараюсь не бояться, - сказала она, смиренно  стоя  перед  ним  и
словно показывая, какой  послушной  и  исполнительной  женой  она  обещает
стать. Это обещание не ускользнуло от внимания Мориса, и он снова принялся
уверять Кэтрин в своей пылкой  любви.  Не  что  иное,  как  вышеупомянутое
чувство  и  заставило  его  сказать  ей  наконец,   что   миссис   Пенимен
посоветовала им немедленно обвенчаться, не думая о последствиях.
   - Да, тетушке это было бы по душе, - простосердечно и  в  то  же  время
весьма проницательно заметила Кэтрин. И  уже  совсем  простосердечно,  без
малейшей примеси сарказма, она почти тотчас перешла  к  поручению  доктора
насчет того,  что  надо  передать  Морису.  Кэтрин  все  время  помнила  о
поручении  отца,  и  оно  обременяло  ее,  но,  даже  будь  оно  вдесятеро
мучительнее, девушка все равно добросовестно исполнила бы его.
   - Он велел мне в точности... в точности передать вам от него, что, если
я выйду замуж без его согласия, он не  оставит  мне  ни  цента  из  своего
состояния. Он настаивал, чтобы я непременно вам это сказала; он,  кажется,
думает, что... думает... что...
   Морис покраснел, как  покраснел  бы  на  его  месте  любой  благородный
человек, которого заподозрили в низости.
   - Что он думает?
   - Что для вас это что-то меняет.
   - Разумеется, меняет - и очень многое. Лишает нас многих тысяч долларов
- существенная перемена! Но это не меняет моей любви к вам.
   - Нам и не нужно его состояние, - сказала Кэтрин. - Вы же знаете, что у
меня своих денег предостаточно.
   - Да, дорогая моя, я знаю, у вас есть какой-то капитал. И уж его-то  он
не посмеет тронуть!
   - Он и не захочет, - сказала Кэтрин. - Это мне мать оставила.
   Морис помолчал.
   - Значит, у него даже сомнений не было? -  спросил  он  наконец.  -  Он
думал, что, услышав его слова, я выйду из себя и сброшу маску?
   - Не знаю, что он думал, - устало сказала Кэтрин.
   - Передайте ему, пожалуйста, что для меня его угроза - пустой звук, - и
Морис звучно щелкнул пальцами.
   - Нет, боюсь, что этого я не осмелюсь ему передать.
   - Иногда вы меня, знаете ли, разочаровываете, - сказал Морис.
   - Да, наверное. Во мне все разочаровались - и отец, и тетя.
   - Ну, со мной дело совсем другое - я ведь люблю вас больше, чем они.
   - Конечно, Морис, - сказала Кэтрин, чувствуя, что эта сладостная истина
(которая  никого,  в  конце  концов,  не  обижала)  всецело  завладела  ее
воображением - кое-какое воображение у Кэтрин все-таки имелось.
   - Вы уверены, что он  не  отступится?  Я  хочу  сказать  -  никогда  не
отступится  от  своего  решения  лишить  вас  наследства?  И   даже   ваши
добродетели, ваше долготерпение не поколеблют его жестокости?
   -  То-то  и  беда,  что  в  его  глазах  наш  брак  зачеркнет  все  мои
добродетели. В его глазах это будет только доказательством его правоты.
   - Да, значит, он вас не простит!
   Услышав,  как  с  прекрасных  губ   молодого   человека   слетело   это
восклицание, Кэтрин почувствовала, что ее успокоившаяся  было  душа  снова
приходит в ужасное волнение.
   - Ах, вы должны меня очень-очень любить! - воскликнула она.
   - Вне всякого сомнения, дорогая!  -  ответил  ее  возлюбленный.  -  Вас
расстраивает выражение: "лишит наследства"? - добавил он мгновение спустя.
   - Я не из-за денег расстраиваюсь, а из-за того...  из-за  того,  что  у
него такие мысли.
   - Вам, наверное, кажется, что  это  нечто  вроде  проклятия,  -  сказал
Морис. - И вам, должно быть, очень тяжело. А вы не  думаете,  -  продолжал
он, - что, взявшись за дело с умом и действуя надлежащим образом, вы могли
бы со временем рассеять злые чары? Вы не думаете, - говорил он задумчивым,
сочувственным тоном, - что по-настоящему умная женщина сумела бы на  вашем
месте перетянуть его на свою сторону? Вы не думаете, что...
   Тут Кэтрин внезапно прервала Мориса. Все его хитроумные вопросы  прошли
мимо нее. Кэтрин казалось,  что  страшные  слова  "лишит  наследства",  за
которыми так явственно слышалось обвинение в безнравственности, повисли  в
воздухе и даже словно бы звучат все громче и громче.  Она  вдруг  осознала
свое положение, и ледяной холод проник в  ее  детскую  душу,  наполнив  ее
тоской и ужасом. Но спаситель был рядом, совсем близко, и она протянула  к
нему руки.
   - Ах, Морис, - сказала она, содрогнувшись, -  я  готова  обвенчаться  с
вами, когда вы захотите!
   И она уронила голову ему на плечо.
   - Любовь моя! - воскликнул Морис, опуская  глаза  на  свою  драгоценную
добычу. А потом растерянно уставился перед собой, приоткрыв рот  и  подняв
брови.





   Доктор Слоупер без  промедления  поделился  своими  выводами  с  миссис
Олмонд, изложив ей свое мнение теми же словами, которыми ранее объявил его
самому себе:
   - Она не отступится! Клянусь небом, она не отступится!
   - То есть обвенчается с ним? - спросила миссис Олмонд.
   - Этого я не знаю. Но сломить  ее  невозможно.  Она  станет  бесконечно
тянуть и откладывать в надежде переубедить меня.
   - Но переубедить тебя, наверное, невозможно?
   -  Можно  ли  переубедить  геометрическую  теорему?  Мое  суждение   не
настолько поверхностно.
   - Но ведь геометрия, по-моему, как раз и занимается поверхностями, -  с
улыбкой возразила миссис  Олмонд  -  женщина,  как  нам  известно,  весьма
неглупая.
   - Верно. Но занимается ими со всей серьезностью и  глубиной.  Кэтрин  и
этот ухажер - мои поверхности, и я уже произвел надлежащие измерения.
   - И результаты, кажется, удивили тебя.
   - Эти поверхности обширны и предлагают немалый материал для наблюдений.
   - Как ты бесстрастен! - воскликнула миссис Олмонд.
   - Могу ли я быть иным, когда вокруг меня страсти так и кипят?  Впрочем,
надо отдать должное Таунзенду - его страсти подчинены рассудку.
   - Не могу судить о Морисе Таунзенде, -  сказала  миссис  Олмонд,  -  но
Кэтрин меня ничуть не удивляет.
   - А меня, признаться, немного удивляет. Она, должно быть,  терзается  и
мечется от одного решения к другому.
   - Лучше признайся, что тебя это попросту забавляет. А я не вижу  ничего
забавного в том, что твоя дочь тебя так обожает.
   - Мне интереснее определить границы ее обожания.
   - Оно кончается там, где начинается другое чувство.
   - Вовсе нет; это было  бы  слишком  просто.  Ее  чувства  сплетаются  и
смешиваются, и смесь эта по составу  весьма  необычна.  Из  нее,  конечно,
родится какая-то новая стихия, и мне хочется увидеть, что это будет такое.
Я дожидаюсь с любопытством и даже с волнением; вот уж не думал, что Кэтрин
когда-нибудь доставит мне подобные переживания. Я весьма признателен ей за
это.
   - Она останется ему верна, - сказала миссис Олмонд, - верна до конца.
   - Да, я же говорю - она не отступится.
   - Мне больше нравится "верна". Простые натуры хранят верность, несмотря
ни на что, а Кэтрин - натура очень простая. Переживания редко оставляют  в
ней глубокий след, но уж если что запало ей в душу - то на всю жизнь.  Это
как с медным чайником: сделаешь на нем вмятину, и,  как  ни  наводи  потом
лоск, пятно все равно останется.
   - Попробуем навести лоск на Кэтрин, - сказал доктор. - Свезу-ка я ее  в
Европу.
   - Она и в Европе его не забудет.
   - Ну так он ее забудет.
   - Тебе и впрямь этого хочется? - серьезно спросила миссис Олмонд.
   - Чрезвычайно! - ответил доктор.
   Меж тем миссис Пенимен, не  теряя  времени,  снова  написала  к  Морису
Таунзенду. Она попросила удостоить ее еще одного свидания, но на  сей  раз
местом встречи избрала не закусочную: она  предложила  ему  встретиться  в
портале церкви, в воскресенье после дневной службы, причем из осторожности
назвала не тот храм, который обычно посещала и где прихожане стали бы,  по
ее мнению, подсматривать за ними. Она выбрала менее респектабельный район;
и вот, в назначенный час выйдя из церкви, миссис Пенимен увидела  стоящего
поодаль Мориса Таунзенда. Не показав виду, что  узнала  его,  она  перешла
улицу; некоторое время молодой  человек  следовал  за  ней,  пока  наконец
миссис Пенимен не обернулась к нему с улыбкой:
   - Простите мне эту внешнюю бесстрастность. Вы сами понимаете,  чем  она
объясняется. Осмотрительность прежде всего.
   Когда же он спросил, куда она предпочитает теперь идти, миссис  Пенимен
шепнула:
   - Куда-нибудь, где мы не станем привлекать внимание.
   Будучи не  в  лучшем  расположении  духа,  Морис  не  слишком  галантно
ответил:
   - На этот счет я не обольщаюсь: не так уж мы привлекательны.
   И молодой человек беспечно повернул к центру города.
   - Надеюсь, - продолжал он, - вы пришли сказать мне, что старик сдался.
   - Боюсь, что у меня для вас не самые  счастливые  вести;  и  все  же  я
предвестница скорее мира, чем войны. Я много  думала  в  последнее  время,
мистер Таунзенд.
   - Вы слишком утруждаете себя.
   - Да, вероятно. Но я ничего не могу с  собой  поделать,  у  меня  очень
деятельный ум. И если я отдаюсь чему-то, то  отдаюсь  целиком.  За  это  я
расплачиваюсь  своими  знаменитыми  мигренями.  Мне  точно  обруч  сжимает
голову! Но я ношу его, как королева свою корону. Поверите  ли,  у  меня  и
сейчас мигрень. Однако я ни за что не пропустила бы  нашего  рандеву.  Мне
надо сообщить вам кое-что очень важное.
   - Я весь внимание, - сказал Морис.
   - Пожалуй, я немного опрометчиво посоветовала вам тогда обвенчаться как
можно скорее. Я много думала и теперь несколько иначе смотрю на это.
   - Вы, кажется, обладаете способностью менять свое мнение ежедневно.
   - Ежеминутно! - сказала миссис Пенимен таким тоном, словно это  удобное
свойство составляло одну из самых блестящих ее способностей.
   - Я вам рекомендую выбрать какую-нибудь точку зрения  и  придерживаться
ее, - заметил Морис.
   - Ах,  выбрать  почти  невозможно.  У  меня  такое  беспокойное,  такое
ненасытное воображение. Из-за него я, может  быть,  плохая  советчица,  но
зато незаменимый друг!
   - Незаменимый друг, который дает плохие советы! - сказал Морис.
   - Не преднамеренно!  Незаменимый  друг,  который  готов,  рискуя  всем,
лететь на свидание, чтобы нижайше просить прощения!
   - Что же вы теперь мне посоветуете?
   - Набраться терпения. Следить и выжидать.
   - Это плохой совет или хороший?
   - Не мне судить, - с достоинством ответила миссис Пенимен. - Могу  лишь
сказать, что он идет от чистого сердца.
   - А на будущей неделе вы посоветуете мне что-нибудь другое  и  тоже  от
чистого сердца?
   - На будущей неделе мне, может быть, придется объявить  вам,  что  меня
лишили крова!
   - Лишили крова?
   - Брат устроил мне ужасную сцену. Он угрожал мне  -  сказал,  что  если
что-нибудь случится, он меня выставит за дверь. Вы же знаете, я бедна.
   По  представлениям  Мориса,  у   миссис   Пенимен   имелась   кое-какая
недвижимость, но он, естественно, воздержался от замечаний.
   - Меньше всего мне хочется, чтобы вам пришлось страдать из-за  меня,  -
сказал он. - Что за злодей, однако, ваш братец - судя по вашим словам!
   Миссис Пенимен замялась.
   - Остин, во всяком случае, далеко не образцовый христианин.
   - И вы советуете мне ждать, пока он станет таковым?
   - По крайней мере дайте ему успокоиться.  Потерпите,  мистер  Таунзенд.
Помните, вас ждет драгоценная награда.
   Некоторое время Морис молчал и на ходу раздраженно  постукивал  тростью
по ограде.
   - До чего же вы непостоянны! - вырвалось у него наконец. - А  я-то  уже
вырвал у нее согласие на тайный брак.
   Миссис Пенимен и впрямь не отличалась постоянством,  ибо,  услышав  эту
новость, она чуть было не подпрыгнула от радости.
   - Да? Когда же? Где? - вскричала она, остановившись.
   Морис отвечал неопределенно:
   - Это еще надо решить. Но  она  дала  согласие:  мне  теперь  чертовски
неудобно идти на попятный.
   Миссис Пенимен,  как  я  сказал,  остановилась.  Ее  сияющий  взор  был
устремлен на молодого человека.
   - Мистер Таунзенд! Позвольте, я вам кое-что скажу: Кэтрин так  влюблена
в вас, что вы теперь можете поступать, как вам заблагорассудится!
   Заявление это было несколько двусмысленно, и Морис поднял брови.
   - Счастлив это слышать! Но что вы, собственно, имеете в виду?
   - Вы можете отложить венчание - можете передумать; она вас не осудит.
   Морис так и застыл с поднятыми бровями.
   - Вот как! - не очень дружелюбно  бросил  он.  Затем  он  заявил,  что,
останавливаясь посреди тротуара, миссис Пенимен рискует  привлечь  к  себе
внимание. И он постарался как  можно  скорее  проводить  свою  собеседницу
домой - под кров, которого она в любую минуту могла лишиться.





   Сказав, что  Кэтрин  согласилась  на  решительный  шаг,  Морис  отчасти
погрешил против истины. Покидая Кэтрин, мы  слышали,  как  она  заявила  о
готовности сжечь свои корабли; но, добившись от нее такого обещания, Морис
понял, что исполнение его сейчас было бы нежелательно. От разговора о  дне
венчания он ловко уклонился, однако сделал вид, что сам уже наметил  срок.
Положение Кэтрин, конечно, было не из легких; но и у ее осторожного жениха
имелись свои трудности, тоже  заслуживающие  внимания.  Его  действительно
ждала немалая награда; но, чтобы  получить  ее,  необходимо  было  выбрать
золотую середину между стремительной атакой и осторожным ожиданием. Можно,
конечно, прыгнуть в пропасть, доверившись судьбе; к умному человеку судьба
обычно благосклонна, но  умный  человек  тем  и  известен,  что  не  любит
рисковать своей шеей. Вознаграждение в виде союза  с  непривлекательной  и
небогатой молодой особой не может не стать в самом скором  времени  весьма
неприятной обузой. Нелегко было  Морису  выбрать  между  опасностью  вовсе
потерять Кэтрин вместе с ее будущей казной  -  и  риском  добиться  Кэтрин
раньше времени и обнаружить, что казна ее немногим ценнее коллекции пустых
бутылок. Примите это во внимание, читатель,  если  вам  кажется,  что  сей
молодой человек не сумел толком использовать свои  природные  достоинства;
не судите его слишком строго. Он не  забыл,  что  Кэтрин  в  любом  случае
получит свои десять тысяч  в  год;  этому  обстоятельству  Морис  посвятил
долгие часы раздумий. Но он отлично отдавал себе отчет в  своих  природных
достоинствах, ценил их весьма высоко и  эту  сумму  считал  недостаточной.
Однако он напоминал себе, что десять тысяч в год - доход немалый и что все
на свете относительно: если скромные средства кажутся малопривлекательными
по сравнению с солидным капиталом, то полное отсутствие средств тем  более
не красит жизнь. Молодой человек усердно предавался размышлениям подобного
рода, и в конце концов ему пришлось приспустить паруса. Тверда ли  позиция
доктора Слоупера  -  вот  неизвестное,  содержавшееся  в  задаче,  которую
пытался решить Морис.
   Естественным решением была бы женитьба на Кэтрин, но  математика  умеет
сокращать пути к ответу, и Морис не терял  надежды  найти  более  короткий
путь. Когда Кэтрин приняла его уговоры  за  чистую  монету  и  согласилась
отказаться от своего плана умилостивить отца, молодой человек, как  я  уже
сказал, ловко отступил и не назначил день венчания. Ее вера в  искренность
Мориса была так глубока, что девушке и в голову не  приходило  заподозрить
его в двойной игре;  другое  теперь  мучило  ее.  Природа  щедро  наделила
бедняжку чувством собственного достоинства, и, решившись  пойти  наперекор
воле  отца,   она   считала,   что   уже   не   может   пользоваться   его
покровительством.  Совесть  запрещала  девушке  оставаться  под  отцовским
кровом, поскольку отцовским мнением она пренебрегла. Жить в  доме  доктора
Слоупера было удобно и приятно, но Кэтрин чувствовала, что потеряла на это
право. Связав свою судьбу с Морисом  Таунзендом  вопреки  предостережениям
отца, она нарушила контракт, по которому отец  давал  ей  приют  у  своего
очага. Отказаться от молодого человека Кэтрин не могла -  стало  быть,  ей
надо покинуть отцовский дом, и чем раньше ее избранник предложит ей другой
очаг, тем скорее она избавится от мучительной неловкости своего положения.
К этим логическим умозаключениям  примешивалась  изрядная  доля  душевного
раскаяния. Кэтрин очень страдала в эти дни, а в иные минуты  страдания  ее
бывали попросту невыносимы. Отец не глядел на нее, не заговаривал  с  ней.
Он отлично знал, что  делает,  -  все  это  входило  в  его  план.  Кэтрин
поглядывала  на  него,  когда  у  нее  хватало  смелости  (она   опасалась
показаться  навязчивой),  и  очень  жалела  отца  за  горе,  которое   ему
причинила. Она старалась не вешать голову и не сидеть сложа руки, а  когда
атмосфера в доме на Вашингтонской  площади  становилась  нестерпимой,  она
закрывала глаза и  призывала  на  помощь  образ  человека,  ради  которого
нарушила священную заповедь. Из троих  обитателей  дома  на  Вашингтонской
площади одна миссис  Пенимен  держалась  соответственно  этой  необычайной
ситуации. Если Кэтрин вела себя  скромно,  то  даже  скромность  свою  она
старалась скрыть, и ее жалкий вид, которого,  кстати,  никто  не  замечал,
отнюдь не предназначался для чьих-либо  глаз.  Если  доктор  был  суров  и
замкнут и решительно игнорировал присутствие остальных членов своей семьи,
то проделывал это легко, естественно и просто, и, только хорошо его  зная,
можно было догадаться, что напускная враждебность, в общем, доставляет ему
удовольствие. Ну, а миссис Пенимен была подчеркнуто  сдержанна,  молчаливо
многозначительна, и даже шорох ее платья передавал исключительную важность
ее намеренно скупых движений и жестов; когда  же  она  все-таки  позволяла
себе сделать замечание  по  поводу  какого-нибудь  пустяка,  весь  вид  ее
показывал, что на самом деле в несложной реплике таится глубокий смысл. Со
времени беседы в кабинете отец и дочь не обменялись ни единой  фразой.  Ей
нужно было сообщить ему кое-что; она считала,  что  это  ее  долг,  но  не
решалась заговорить с отцом: боялась его рассердить.  Доктору  тоже  нужно
было сказать ей кое-что, но он не желал заговаривать первым. Мы знаем, что
ему  было  любопытно  предоставить  дочь  самой  себе  и  посмотреть,  как
проявится ее решимость ни за что "не отступиться".  Наконец  она  сообщила
отцу, что снова виделась с  Морисом  Таунзендом  и  что  их  отношения  не
изменились.
   - Я думаю, мы  обвенчаемся...  скоро.  А  до  того  я,  наверное,  буду
довольно часто его видеть... Но не чаще, чем раз в неделю.
   Доктор бесстрастно осмотрел девушку с ног  до  головы,  словно  никогда
прежде ее не видел. За последнюю неделю он ни разу не взглянул на Кэтрин -
и она была рада, что такие взгляды не доставались ей каждый день.
   - А почему бы и не трижды в день?  -  спросил  он.  -  Что  вам  мешает
встречаться сколь угодно часто?
   Кэтрин на мгновение отвернулась; в глазах ее стояли  слезы.  Затем  она
сказала:
   - Нет, лучше раз в неделю.
   - Не понимаю, чем это лучше. По-моему, хуже некуда. Ты напрасно  тешишь
себя мыслью, что подобные уступки имеют для меня какое-то  значение.  Тебе
не следует встречаться с ним ни раз в неделю, ни десять раз на день.  Меня
это, впрочем, совершенно не интересует.
   Кэтрин попыталась понять слова  отца,  но,  почувствовав,  к  чему  они
ведут, в ужасе остановилась на полпути.
   - Я думаю, мы скоро обвенчаемся, - повторила она.
   Отец снова смерил Кэтрин ледяным взглядом, словно она была ему чужая.
   - Зачем ты мне об этом говоришь? Меня это не касается.
   - Ах, отец! - воскликнула она. - Пусть даже  ты  против,  неужели  тебе
совсем безразлично?
   - Совершенно безразлично. Если ты действительно  выходишь  замуж,  меня
вовсе не интересует, когда, где и из каких побуждений ты это сделаешь, так
что не трудись обсуждать со мной свои причуды - компромисса ты от меня  не
дождешься.
   С этими  словами  он  отвернулся.  Однако  на  следующий  день  он  сам
заговорил с дочерью, и тон у него при этом был иной.
   - Ты не  собираешься  венчаться  в  ближайшие  четыре-пять  месяцев?  -
спросил он.
   - Не знаю, отец, - ответила Кэтрин. - Нам так трудно решиться.
   - Тогда отложите на полгода,  и  я  свезу  тебя  в  Европу.  Мне  очень
хочется, чтобы ты поехала со мной.
   После недавнего разговора  Кэтрин  была  счастлива  услышать,  что  ему
"очень хочется", чтобы она что-то сделала, и что отцовские чувства еще  не
угасли в его душе; она даже  вскрикнула  от  радости.  Но  тут  же  Кэтрин
поняла, что приглашение доктора не распространяется на Мориса, а  в  таком
случае она, конечно, предпочла бы остаться дома. И все же  она  покраснела
от удовольствия - чего в последнее время не случалось.
   - Это было бы чудесно - поехать в Европу, - сказала она, чувствуя,  что
слова ее не отличаются оригинальностью, а тон - энтузиазмом.
   - Ну что ж, превосходно. Значит, едем. Собирайся в дорогу.
   - Нужно еще сообщить мистеру Таунзенду.
   - Если ты хочешь сказать, что тебе  нужно  просить  его  разрешения,  -
проговорил доктор, пронзая ее холодным взглядом своих бесстрастных глаз, -
мне остается только надеяться на его великодушие.
   Кэтрин тронула обида, прозвучавшая в словах отца; из всех речей доктора
это  замечание   было   самым   изощренным,   самым   эффектным.   Девушка
почувствовала, что в нынешнем своем положении должна  быть  благодарна  за
такую возможность выказать почтение к отцу. Но ее тревожило также и другое
ощущение, и она его наконец выразила:
   - Иногда мне кажется, что, раз я поступаю против твоей воли, мне  здесь
не место.
   - Не место? - переспросил доктор.
   - Таз я живу с тобой, то обязана тебя слушаться.
   - Если ты сама так считаешь, я, право же,  не  стану  спорить!  -  сухо
рассмеялся доктор.
   - Но если я не слушаю твоих советов, то мне нельзя и жить с тобой...  и
пользоваться твоей добротой и покровительством.
   Это поразительное рассуждение заставило доктора внезапно почувствовать,
что он недооценивал свою дочь; оно поистине делало честь молодой особе, до
той поры проявлявшей  всего  лишь  тихое  упрямство.  Но  доктору  оно  не
понравилось, очень не понравилось, и он этого не скрыл.
   - Низкая мысль, - сказал  он.  -  Не  у  мистера  ли  Таунзенда  ты  ее
позаимствовала?
   - Ах, нет! Это моя мысль! - протестующе воскликнула Кэтрин.
   - Так держи ее при себе, - посоветовал отец, тверже прежнего уверенный,
что ее надобно везти в Европу.





   Если Мориса Таунзенда не позвали принять участие в поездке, то и миссис
Пенимен  тоже  обошли  приглашением,  а  она,  хотя   и   рада   была   бы
присоединиться к путешественникам, однако  -  надо  отдать  ей  должное  -
перенесла свое разочарование с достоинством, подобающим светской даме.
   - Я охотно поглядела бы на полотна Рафаэля и на руины... руины Пантеона
(*10), - сказала она миссис Олмонд, - но с удовольствием поживу  несколько
месяцев в уединении и покое. Мне надо отдохнуть. Я так исстрадалась за эти
четыре месяца!
   Миссис Олмонд считала, что  брат  ее  поступил  жестоко,  не  предложив
Лавинии поехать с ним за границу, но она отлично понимала, что если  целью
экспедиции было заставить  Кэтрин  забыть  своего  молодого  человека,  то
давать ей в попутчицы его ближайшую приятельницу  противоречило  интересам
доктора.
   "Если бы Лавиния вела себя умнее, ей тоже  удалось  бы  повидать  руины
Пантеона",  -  думала  миссис  Олмонд,   не   перестававшая   сожалеть   о
безрассудстве своей сестры; впрочем, та уверяла, что прекрасно  знает  эти
руины по рассказам мистера Пенимена. Миссис Пенимен, конечно, догадалась о
мотивах, которые склонили доктора к заграничному вояжу, и  она  откровенно
поделилась с племянницей своим убеждением, что отец предпринял этот вояж с
целью сломить ее верность.
   - Он думает, в Европе ты  позабудешь  Мориса,  -  сказала  она  (миссис
Пенимен теперь всегда называла молодого человека просто по имени). -  Мол,
с глаз долой, из сердца вон. Он думает, что новые впечатления изгладят его
образ из твоей памяти.
   Кэтрин заметно встревожилась.
   - Если он так думает, я должна его заранее предупредить, - сказала она.
   Миссис Пенимен не согласилась с ней:
   - Лучше объявить ему  потом!  Пусть  узнает,  когда  уже  потратится  и
похлопочет. Вот как с ним надо обращаться!
   И уже другим тоном, помягче, добавила, что, наверное, это  удивительное
наслаждение - среди руин Пантеона вспоминать о тех, кто нас любит.
   Отцовская немилость давно  уже,  как  нам  известно,  причиняла  Кэтрин
глубокое горе - горе искреннее  и  великодушное,  без  примеси  обиды  или
озлобления. Но когда она попыталась извиниться  перед  отцом  за  то,  что
остается на его попечении, а он с презрением отмел ее  слова,  в  горюющем
сердце Кэтрин впервые проснулся гнев. Презрение оставило свой след  -  оно
опалило девушку. От замечания о "низкой мысли" у нее три дня горели уши. В
эти дни Кэтрин была уже не столь скромна; у нее появилась мысль  (довольно
смутная, но приятно охлаждавшая рану),  что  она  приняла  кару  и  вольна
теперь поступать по своему  усмотрению.  И  поступила  вот  как:  написала
Морису Таунзенду, чтобы он встретил ее на  площади  и  погулял  с  ней  по
городу. Кэтрин могла себе это позволить - ведь она оказала почтение  отцу,
согласившись поехать с ним в Европу.  Она  чувствовала  себя  свободней  и
решительней; в  ней  появилась  сила,  которая  ее  поддерживала:  страсть
наконец всецело и неудержимо завладела Кэтрин.
   И вот Морис встретил ее на площади,  и  они  долго  гуляли.  Она  сразу
сообщила ему новость: отец хочет ее увезти. На  полгода,  в  Европу;  она,
конечно же, послушается совета Мориса. Кэтрин  втайне  надеялась,  что  он
посоветует ей остаться дома. Он же долго не высказывал своего мнения.  Идя
с ней рядом, он задавал ей  бесконечные  вопросы.  Один  из  них  особенно
удивил девушку своей нелепостью:
   - А вы хотите поглядеть на все эти прославленные чудеса Европы?
   - Хочу? О нет! - с мольбою в голосе сказала Кэтрин.
   "О небо, до чего ж она скучна!" - воскликнул Морис про себя.
   - Он  думает,  что  я  забуду  вас,  -  сказала  Кэтрин.  -  Что  новые
впечатления изгладят ваш образ из моей памяти.
   - Что ж, дорогая, может быть, так оно и будет!
   - Пожалуйста, не говорите так, - проговорила Кэтрин, не замедляя  шага.
- Бедный отец! Его ждет разочарование.
   Морис рассмеялся.
   - Да, я охотно верю, что ваш бедный отец будет разочарован! Но зато  вы
повидаете Европу, - добавил он шутливо. - Ловко же вы его проведете!
   - Меня вовсе не интересует Европа, - проговорила Кэтрин.
   - И напрасно.  К  тому  же  поездка,  может  быть,  умилостивит  вашего
батюшку.
   Зная свою упрямую натуру, Кэтрин не надеялась  в  поездке  умилостивить
отца, и ее преследовала мысль, что, соглашаясь на путешествие и  в  то  же
время не собираясь уступать, она поступает нечестно.
   - А вам не кажется, что это будет почти обман? - спросила она.
   - Да ведь и он пытается вас обмануть! - воскликнул Морис. - Вот пусть и
расплачивается! По-моему, вам надо ехать.
   - И так надолго отложить наше венчание?
   - Мы обвенчаемся, когда вы вернетесь. Купите себе в Париже  подвенечное
платье.
   И Морис самым нежным тоном стал объяснять ей свою точку  зрения.  Будет
очень хорошо, если она поедет; это докажет, что правда на их стороне - что
они благоразумны и  готовы  ждать.  Они  уверены  друг  в  друге  и  могут
подождать - чего им бояться? Если есть хотя бы малейшая  возможность  этой
поездкой склонить ее отца к миру, надо  использовать  эту  возможность;  в
конце концов, он, Морис, совсем не хочет, чтобы из-за него Кэтрин потеряла
наследство. Оно понадобится не ему - а ей и ее детям. Он готов ждать;  это
будет нелегко, но он выдержит.  А  там,  в  Европе,  среди  очаровательных
ландшафтов и величественных памятников,  старик,  возможно,  и  смягчится;
считается,  что  такие  вещи  облагораживают   человека.   Возможно,   его
разжалобит терпеливость дочери, ее  покорность,  ее  готовность  на  любые
жертвы - кроме одной; и если в каком-нибудь знаменитом  городе  -  скажем,
где-нибудь в Италии, в Венеции, - в гондоле, при луне она заговорит с  ним
и, действуя с умом,  сумеет  тронуть  нужную  струну,  отец,  быть  может,
прижмет ее к своей груди и скажет, что прощает. Кэтрин необычайно  поразил
сей замысел, делавший честь  незаурядному  уму  ее  возлюбленного;  однако
успех  этого  плана  представлялся  девушке  сомнительным,  поскольку  его
исполнение возлагалось на нее. Для  того  чтобы  "действовать  с  умом"  в
гондоле при луне, наверное, требовалась искусность, которой она не  вполне
обладала. Тем не менее молодые люди договорились, что Кэтрин скажет отцу о
своей готовности послушно следовать за ним куда угодно и  умолчит  о  том,
что любит Мориса Таунзенда пуще прежнего.
   Она сообщила доктору, что готова отправиться, и тот, не теряя  времени,
занялся необходимыми приготовлениями. Кэтрин прощалась со многими друзьями
и родственниками, но только двое из них имеют непосредственное отношение к
нашей истории. Миссис Пенимен с большим пониманием отнеслась к путешествию
племянницы:  она  считала  вполне  естественным,  что  нареченная  мистера
Таунзенда хочет пополнить свое образование заграничным вояжем.
   - Ты оставляешь его в надежных руках, - сказала девушке тетка,  касаясь
губами ее лба (миссис Пенимен любила целовать в лоб  -  этим  она  как  бы
выражала симпатию к интеллекту). - Я буду часто видеться  с  ним.  Я  буду
весталкой, охраняющей священный огонь.
   - Какая вы молодец, тетя - даже не сетуете, что  не  едете  с  нами,  -
сказала Кэтрин, не смея углубиться в предложенное теткой сравнение.
   - Гордость придает мне силы, - объяснила миссис Пенимен, ударяя себя  в
грудь (лиф ее платья всегда издавал при этом металлический звон).
   Прощание влюбленных было кратким -  они  обменялись  всего  несколькими
фразами.
   - Вы не переменитесь за то время, что меня не будет? - спросила Кэтрин.
Вопрос ее не был продиктован сомнениями.
   - Ничуть - совсем наоборот! - с улыбкой сказал Морис.
   Подробно описывать пребывание доктора Слоупера в восточном полушарии не
входит в задачи нашего повествования. Он объехал всю Европу, путешествовал
с комфортом и (как и  следовало  ожидать  от  человека  с  таким  развитым
вкусом) настолько  увлекся  современным  и  классическим  искусством,  что
пробыл за границей не шесть месяцев, а все двенадцать. Миссис  Пенимен  не
страдала от его отсутствия в доме на Вашингтонской площади.  Ей  нравилось
безраздельно господствовать в особняке, и она любила  говорить  себе,  что
при ней дом стал гораздо более гостеприимным. По  крайней  мере  у  Мориса
Таунзенда были все основания признать, что дом  на  Вашингтонской  площади
стал в высшей степени гостеприимен. Морис был в нем самым частым гостем  -
миссис Пенимен с удовольствием приглашала его к чаю. Он сиживал в кресле -
очень удобном  -  возле  камина  в  малой  гостиной  (когда  были  закрыты
внушительные раздвижные двери из красного дерева, с серебряными ручками  и
петлями, которые вели  в  соседнее,  более  парадное  помещение)  и  часто
выкуривал сигару-другую в докторском  кабинете,  где  он  проводил  время,
рассматривая любопытные коллекции отсутствующего хозяина.  Мы  знаем,  что
миссис Пенимен он считал простофилей; однако сам простофилей не был и  при
своем вкусе к роскоши и при своей стесненности  в  средствах  находил  дом
доктора подлинным "замком безделья"  (*11).  Морис  рассматривал  его  как
клуб, в котором он  был  единственным  членом.  Со  своей  сестрой  миссис
Пенимен виделась теперь гораздо реже, чем при докторе, ибо та не скрывала,
что не одобряет ее отношений  с  мистером  Таунзендом.  По  мнению  миссис
Олмонд, Лавинии не следовало привечать молодого  человека,  о  котором  их
брат держался весьма низкого мнения; миссис Олмонд поражалась  легкомыслию
своей сестры, способствовавшей этой весьма нежелательной помолвке.
   - Нежелательной? - воскликнула Лавиния. - Да он будет ей очаровательным
мужем!
   - Я не верю в очаровательных мужей, - сказала миссис Олмонд. -  Я  верю
только в хороших мужей. Если они поженятся и  Остин  оставит  Кэтрин  свои
деньги,  тогда  еще  куда  ни  шло.  У  нее  будет  ленивый,  симпатичный,
эгоистичный и, наверное, очень добродушный муж. Но если он свяжет с Кэтрин
свою судьбу, а она не получит наследства - помилуй ее господи! Таунзенд ее
не  помилует.  Он  возненавидит  ее,  он  выместит   на   ней   все   свое
разочарование, безжалостно и жестоко. Горе  тогда  нашей  Кэтрин!  Советую
тебе поговорить с его сестрой; жаль, что Кэтрин не может жениться на ней!
   Миссис Пенимен не  имела  ни  малейшего  желания  беседовать  с  миссис
Монтгомери, с которой она даже не сочла нужным  знакомиться,  и,  выслушав
зловещие пророчества сестры, еще раз  пожалела  о  том,  что  благородному
мистеру Таунзенду судьба уготовила столь горькое разочарование. Он  создан
был для наслаждений, но если окажется, что наслаждаться нечем, как же  ему
быть счастливым? И миссис Пенимен  овладела  навязчивая  идея:  деньги  ее
брата должны достаться молодому  человеку;  проницательность  подсказывала
ей, что сама она едва ли может рассчитывать на этот капитал.
   - Если он не завещает деньги Кэтрин, то, уж конечно, не  откажет  их  и
мне, - говорила она.





   В течение первых шести месяцев за границей доктор ни разу не  заговорил
с дочерью о предмете их разногласий, - таков был его план, да  к  тому  же
мысли его были заняты другим. Бесполезно было бы пытаться  понять  чувства
Кэтрин, не задавая ей прямых вопросов: ее манер,  которые  и  в  привычной
обстановке родного дома не  отличались  выразительностью,  не  оживили  ни
горные пейзажи Швейцарии, ни итальянские памятники старины.  Спутница  она
была  благоразумная  и  послушная  -  на  прогулках  хранила  почтительное
молчание,  никогда  не  жаловалась  на  усталость,  всегда  с  готовностью
продолжала путь в  назначенное  отцом  время,  не  позволяла  себе  глупых
замечаний и не предавалась чрезмерным восторгам. "Ума в ней ровно столько,
сколько в узле с платками  и  шалями",  -  говорил  себе  доктор;  главное
преимущество Кэтрин перед платками и шалями заключалось в  том,  что  если
узел временами терялся или вываливался из коляски, то девушка всегда  была
на месте и сидела прочно и надежно. Впрочем, отец не находил  в  поведении
дочери ничего неожиданного и  не  спешил  объяснить  узость  ее  интересов
расстроенными  чувствами;  она  не  выказывала   ни   малейших   признаков
страданий, и за долгие месяцы заграничной жизни доктор ни разу не  слышал,
чтобы его дочь вздохнула. Он полагал, что  она  переписывается  с  Морисом
Таунзендом, но держал свое мнение при себе: письма  молодого  человека  ни
разу не попались  доктору  на  глаза,  а  корреспонденцию  девушки  всегда
отправлял посыльный. Возлюбленный  писал  ей  весьма  регулярно,  но  свои
эпистолы вкладывал в послания миссис  Пенимен,  так  что,  подавая  Кэтрин
пакет, надписанный рукой сестры, доктор каждый  раз  становился  невольным
пособником любви, которую осуждал. Кэтрин  думала  об  этом;  еще  полгода
назад она сочла бы своим долгом предупредить отца, но сейчас полагала, что
делать это не обязана. Сердце девушки хранило след раны, нанесенной отцом,
когда она заговорила с ним, как ей подсказывала совесть; теперь она уже не
станет так говорить с ним, хотя и постарается как  можно  меньше  огорчать
его. Письма возлюбленного она читала тайком.
   Однажды на исходе лета путешественники очутились в пустынной альпийской
долине. Они долго поднимались на перевал - шли пешком и  намного  обогнали
свой экипаж. Доктор заметил  тропу  в  боковой  лощине,  которая,  по  его
верному расчету,  могла  намного  сократить  подъем.  Они  пустились  этой
извилистой тропой и в конце концов сбились с пути; лощина оказалась  густо
заросшей и усеянной камнями;  прогулка  превратилась  в  трудный  переход.
Впрочем, оба они были отважными ходоками, и приключение  не  раздосадовало
их. Время от времени они останавливались, чтобы  Кэтрин  могла  отдохнуть.
Она присаживалась на какой-нибудь валун,  глядела  на  суровые  скалы,  на
закатное небо.  День  клонился  к  вечеру;  дело  было  в  конце  августа,
подступала ночная тьма, и уже стало прохладно - они достигли  значительной
высоты. Западная  часть  небосклона  полыхала  холодным  красным  заревом,
придававшим склонам лощины еще более дикий и  сумрачный  вид.  В  одну  из
таких передышек отец оставил Кэтрин  и,  отойдя,  поднялся  повыше,  чтобы
оглядеться. Кэтрин потеряла его из виду;  она  одиноко  сидела  в  тишине,
нарушаемой лишь журчанием горного ручья где-то неподалеку. Кэтрин думала о
Морисе  Таунзенде  -  из  этой  пустынной,  безлюдной  лощины  он  казался
бесконечно далеким. Отца долго не было;  она  забеспокоилась.  Наконец  он
появился  и  стал  приближаться  к  ней  в  прозрачных  сумерках;   Кэтрин
поднялась, собираясь снова  пуститься  в  путь.  Однако  отец  не  показал
жестом, куда идти, а направился прямо к Кэтрин,  словно  хотел  ей  что-то
сказать; он подошел вплотную и устремил  на  нее  взгляд,  в  котором  еще
горели  отблески  снежных  вершин.  И  вдруг,  не  повышая  голоса,  задал
неожиданный вопрос:
   - Ты отказалась от него?
   Да, вопрос был неожиданный; и все же Кэтрин, в сущности,  была  к  нему
готова.
   - Нет, отец! - ответила она.
   Некоторое время доктор молча смотрел на нее.
   - Он к тебе пишет?
   - Да... дважды в месяц.
   Доктор поглядел по сторонам, покрутил тростью. Затем  так  же  негромко
сказал:
   - Я очень недоволен.
   Кэтрин не понимала его намерений; может быть, отец хотел  испугать  ее?
Место было подходящее: в этом диком  и  сумрачном  логе,  полном  вечерней
полутьмы, Кэтрин остро ощущала свое одиночество. Бросив взгляд кругом, она
похолодела; ужас объял ее душу. Она не нашла,  что  ответить,  и  смущенно
прошептала:
   - Прости меня.
   - Ты испытываешь мое терпение, - продолжал доктор, - а я,  если  хочешь
знать, человек недобрый. Со стороны можно подумать, что я бесстрастен;  но
на самом деле душа моя кипит. И уверяло тебя, я умею быть жестоким.
   Кэтрин не понимала, для чего отец говорит ей все  это.  Или  он  что-то
задумал и специально завел ее сюда? Что же он мог задумать? Решил запугать
ее? Заставить отречься от Мориса, воспользовавшись ее страхом? Запугать...
чем? Природа здесь унылая и некрасивая, но что может ей  сделать  природа?
Сам  доктор  находился   в   опасном   состоянии   крайнего   возбуждения,
соединенного с внешним спокойствием, но Кэтрин едва ли заподозрила, что он
задумал сомкнуть руки - чистые, красивые, гибкие руки опытного врача -  на
ее горле. Тем не менее она слегка попятилась.
   - Я знаю, что ты умеешь быть каким захочешь, - сказала Кэтрин. В  своем
простодушии она действительно верила в это.
   - Я очень недоволен, - повторил доктор, на этот раз резче.
   - Что это на тебя нашло, отец?
   - На меня вовсе не нашло. Эти шесть месяцев гнев  постоянно  переполнял
меня. Здесь просто место подходящее, чтобы его излить. Здесь  тихо,  и  мы
одни.
   - Да, тут тихо, - неуверенно повторила Кэтрин, оглядываясь кругом. - Не
вернуться ли нам к экипажу?
   - Попозже. Значит, все это время ты даже и не думала менять свои планы?
   - Я бы переменила их, если б могла, отец. Но я не могу.
   Доктор тоже огляделся кругом.
   - Если бы тебя бросили в таком месте умирать с голоду - как бы это тебе
понравилось?
   - Зачем ты это говоришь? - вскричала девушка.
   - Такова будет твоя судьба - именно так он тебя бросит.
   Значит, отец не посягнет на нее; но он  посягнул  на  Мориса.  Холодная
рука страха отпустила - сердце девушки снова забилось.
   - Это неправда, отец! - вырвалось у нее. - Напрасно ты так  говоришь  -
это неправда, и ты не должен так говорить!
   Он медленно покачал головой.
   - Да, я говорю напрасно, потому что ты все равно мне  не  поверишь.  Но
это правда. Вернемся к экипажу.
   Он зашагал прочь; Кэтрин последовала  за  ним.  Доктор  шел  быстро,  и
Кэтрин отстала. Но время от времени он останавливался и, не  оборачиваясь,
ждал, чтобы она догнала его. Кэтрин едва поспевала, сердце  ее  колотилось
от волнения: ведь она впервые в жизни гневно возразила отцу. Темнело очень
быстро, и в конце концов она потеряла его  из  виду,  но  продолжала  идти
вперед, и скоро изгиб лощины вывел ее на дорогу; Кэтрин увидела  ожидавший
ее экипаж. Отец сурово молчал, сидя на своем месте, и  она  так  же  молча
села подле него.
   Оглядываясь потом на события тех дней,  Кэтрин  вспоминала,  что  после
этой сцены они с отцом долго не разговаривали. Сцена вышла очень странная,
но на ее любовь к отцу она не повлияла -  может  быть,  только  на  время.
Ведь, в сущности, он и должен был иногда выговаривать дочери, и  это  была
единственная сцена за целых шесть месяцев. Самым странным казалось ей  то,
что он назвал себя недобрым человеком. Кэтрин не знала, как это  понимать.
Слова отца отнюдь не убедили девушку, и  воспользоваться  его  заявлением,
чтобы оправдать свое упрямство, она не могла. Даже когда Кэтрин  сердилась
на отца, мысль о том, что он оказался хуже, чем она думала, не  доставляла
девушке ни малейшего удовлетворения. Признание отца объяснялось, очевидно,
недоступной ей тонкостью его ума - слушая мудрецов, никогда не знаешь, как
их понимать. Что же касается жестокости, то для мужчины  это,  разумеется,
достоинство.
   Без всяких сцен прошли и следующие шесть месяцев  -  шесть  месяцев,  в
течение которых Кэтрин безропотно принимала  нежелание  отца  возвращаться
домой. Но по истечении этого срока он снова заговорил с ней; это случилось
в ливерпульской  гостинице,  вечером,  под  самый  конец  их  путешествия,
накануне отплытия в Нью-Йорк. Они поужинали в просторном номере, сумрачном
и затхлом; слуга уже убрал посуду и скатерть, доктор  медленно  расхаживал
по комнате. Наконец Кэтрин взяла свечу,  собираясь  идти  спать,  но  отец
остановил ее.
   - Что ты намерена делать по возвращении домой? - спросил он, глядя, как
она стоит у двери со свечой в руке.
   - Ты имеешь в виду - мы с мистером Таунзендом?
   - Да, вы с мистером Таунзендом.
   - Мы, наверно, поженимся.
   Доктор прошелся по комнате; Кэтрин молчала, ожидая.
   - Он по-прежнему пишет к тебе?
   - Да, дважды в месяц, - последовал незамедлительный ответ.
   - И каждый раз о венчании?
   - О да! То есть я хотела сказать... он  пишет  и  о  других  вещах,  но
всегда и об этом тоже.
   - Рад  слышать,  что  он  разнообразит  темы  своих  писем.  Иначе  их,
вероятно, было бы скучно читать.
   - Он пишет прекрасные письма, - сказала Кэтрин, радуясь случаю сообщить
об этом отцу.
   - Такие, как он, всегда пишут прекрасные письма. Впрочем, обобщение  не
умаляет достоинств каждого из них.  Значит,  как  только  мы  приедем,  ты
сбежишь с ним?
   Фраза была довольно  грубая,  и,  как  ни  мало  Кэтрин  была  способна
обижаться, на этот раз она обиделась.
   - Я не могу тебе сказать, пока мы не приедем, - сказала она.
   - Разумно, - заметил отец. - Я большего  и  не  прошу  -  только  скажи
мне... предупреди меня заранее. Когда несчастному  отцу  суждено  потерять
свое единственное дитя, ему приятно узнать об этом хотя бы накануне.
   - Ах, отец, ты меня вовсе не потеряешь! - сказала Кэтрин;  капли  воска
упали с ее свечи.
   - За три дня, пожалуйста, - продолжал  он.  -  Если,  конечно,  ты  уже
будешь знать наверное. Между прочим, он  должен  быть  мне  благодарен.  Я
оказал ему немалую услугу, взяв тебя за границу; знания и вкус, которые ты
приобрела, удваивают твою ценность. Год назад ты была, пожалуй, простовата
и провинциальна. Теперь ты многое повидала, многое узнала  и  станешь  ему
приятной собеседницей. Мы откормили овечку - она готова для заклания!
   Кэтрин повернулась лицом к двери и стояла, глядя на ее  невыразительную
поверхность.
   - Ступай к себе, - сказал отец. - Мы отправляемся в полдень, так что ты
можешь как следует выспаться. Нам, вероятно, предстоит  весьма  неприятное
плавание.





   Плавание и впрямь оказалось неприятным, а в Нью-Йорке  Кэтрин  не  была
вознаграждена возможностью немедленно "сбежать", по выражению ее  отца,  с
Морисом Таунзендом. Однако на следующий день после прибытия она  увиделась
с ним; в ожидании этого события  наша  героиня,  естественно,  говорила  о
молодом человеке с тетей Лавинией - в первый же  вечер  дамы,  прежде  чем
отправиться ко сну, долго беседовали наедине.
   - Я очень часто виделась с ним, - начала миссис Пенимен. -  Узнать  его
по-настоящему нелегко. Ты думаешь, что знаешь его; но ты  ошибаешься,  моя
дорогая. Когда-нибудь ты его поймешь, но не раньше, чем поживешь с ним под
одной крышей. Я, можно сказать, целый год провела с ним под одной  крышей,
- продолжала миссис Пенимен к немалому изумлению  девушки.  -  Пожалуй,  я
могу сказать, что теперь по-настоящему узнала его; возможностей для  этого
у меня было предостаточно. У тебя их будет не меньше, даже больше! -  тетя
Лавиния улыбнулась. - И тогда ты поймешь мои слова. Это чудесный  человек,
полный энергии и страсти, и верный, как скала!
   Племянница внимала с интересом, но не без страха. Тетя  Лавиния  всегда
была полна самого  пылкого  сочувствия,  а  ведь  за  год,  проведенный  в
хождениях по европейским галереям и церквам,  в  переездах  по  накатанным
почтовым трактам, Кэтрин,  лелеявшая  мысли,  никогда  не  обращавшиеся  в
слова, часто вздыхала, что нет подле нее понимающей женщины. Какое было бы
облегчение - поведать свою историю  какой-нибудь  доброй  душе!  И  Кэтрин
готова  была  довериться  то  хозяйке  пансиона,  то  симпатичной  молодой
белошвейке. Будь с ними хоть какая-нибудь спутница,  Кэтрин  в  иные  дни,
наверное, плакала бы на ее груди. Она не раз думала,  что  по  возвращении
домой расплачется в  объятиях  тети  Лавинии.  В  действительности  же  их
встреча на Вашингтонской площади не ознаменовалась слезами, а  когда  дамы
остались наедине, в манере Кэтрин обозначилась даже некоторая сухость. Она
вдруг осознала, что миссис Пенимен целый  год  наслаждалась  обществом  ее
возлюбленного,  и  ей  было  неприятно  слушать,  как  тетка  трактует   и
разъясняет характер  Мориса  и  разглагольствует  о  нем  с  непререкаемой
уверенностью. Не то  чтобы  Кэтрин  ревновала;  просто  в  душе  ее  снова
проснулась  долго  дремавшая  тревога,   которую   внушало   ей   невинное
притворство миссис Пенимен, и  она  порадовалась,  что  вернулась  наконец
домой. Вдобавок ко  всему,  ей  доставляло  удовольствие  произносить  имя
своего возлюбленного и говорить о нем с человеком, который по крайней мере
относится к Морису без предубеждения.
   - Вы были к нему очень добры, - сказала Кэтрин. - Он мне часто писал об
этом. Я никогда не забуду вашей доброты, тетя Лавиния.
   - Я делала для него что могла, но это такой пустяк. Я поила его чаем  и
выслушивала его мнения - только и всего.  Миссис  Олмонд  считала,  что  я
слишком много на себя беру, и страшно ругала меня, но обещала не выдавать.
   - Не выдавать вас?.
   - Не говорить твоему отцу. Морис сиживал  в  его  кабинете,  -  сказала
миссис Пенимен со смешком.
   Минуту Кэтрин молчала. Это сообщение неприятно поразило девушку - она с
болью вспомнила о теткиной склонности ко всяким тайнам. Да будет  известно
читателю, что Морис проявил больше такта и не написал Кэтрин, что сиживает
в кабинете ее отца. Миссис Пенимен прожила с племянницей пятнадцать лет, а
его знакомство с Кэтрин ограничивалось всего несколькими месяцами,  и  все
же он понимал, что Кэтрин едва ли сочтет это забавным.
   - Напрасно вы водили его в комнату отца, - сказала она, помолчав.
   - Я его не водила, он сам туда ходил. Ему нравилось  смотреть  книги  и
коллекции в стеклянных шкафах. Чего он только про них не знает!  Он  знает
все на свете.
   Кэтрин вновь погрузилась в молчание.
   - Жаль, что он не нашел себе какого-нибудь дела, - сказала она наконец.
   - Он нашел себе дело! Это чудная новость, и он велел сказать тебе,  как
только ты приедешь. Он теперь партнер одного  комиссионера.  Все  решилось
совсем неожиданно, на прошлой неделе.
   Кэтрин тоже показалось, что это чудная новость. Партнер комиссионера  -
тут слышалось богатство и преуспеяние.
   - Ах, как хорошо!  -  воскликнула  она,  и  на  секунду  ей  захотелось
броситься тетке на шею.
   - Гораздо лучше, чем служить под чьим-то началом; да он к  этому  и  не
привык, - продолжала миссис Пенимен. - Он ничуть не ниже своего партнера -
они равны во всех отношениях. Вот видишь -  он  правильно  делал,  что  не
спешил. Хотела бы я услышать, что скажет теперь твой отец! У  них  контора
на Дуэн-стрит, и уже отпечатаны визитные карточки. Он принес  мне  одну  -
она у меня в комнате, я  тебе  завтра  покажу.  Он  так  и  сказал,  когда
приходил в последний раз: "Вот видите, я правильно делал, что не  спешил!"
Вместо того чтобы кому-то повиноваться, он теперь сам командует. Он  и  не
мог бы стать чьим-то  подчиненным;  я  ему  много  раз  говорила,  что  не
представляю его в этой роли.
   Кэтрин вполне согласилась с миссис Пенимен; она была счастлива  узнать,
что Морис теперь ни от кого не зависит, но не питала иллюзий  относительно
того, как отнесся бы к новости отец; она не надеялась победно  преподнести
ее доктору - тому ведь было одинаково безразлично,  преуспел  ли  Морис  в
делах или, скажем, осужден на пожизненное изгнание. Тут в  комнату  внесли
сундуки и чемоданы Кэтрин, и разговор о ее возлюбленном на короткое  время
прервался: девушка подняла крышки и продемонстрировала  тетке  кое-что  из
своих заграничных трофеев. Трофеи были внушительные; к тому же Кэтрин всем
привезла подарки - всем, кроме Мориса, которому она привезла  свое  верное
сердце. Кэтрин богато одарила миссис Пенимен, и ее тетка провела  полчаса,
развертывая  и  свертывая  свои  обновки  и  громкими  возгласами  выражая
восхищение и благодарность. Кэтрин упросила ее  принять  среди  прочего  и
великолепную кашемировую шаль, и миссис Пенимен  принялась  расхаживать  в
ней по комнате, стягивая шаль на груди, то и дело  заглядывая  себе  через
плечо, - она все не могла определить, как низко спускается конец шали.
   - Я буду считать, что взяла ее у тебя на время,  -  сказала  она,  -  и
верну перед смертью.  Или  нет,  -  продолжала  миссис  Пенимен,  наградив
племянницу еще одним поцелуем, - лучше я завещаю ее  твоей  дочурке!  -  и
тетушка широко улыбнулась, поправляя шаль.
   - Никакой дочурки у меня пока нет, - сказала Кэтрин.
   - Что-то мне не нравится твой тон, - отозвалась миссис Пенимен, немного
помолчав. - Кэтрин, уж не переменилась ли ты?
   - Нет, ничуть не переменилась.
   - И готова следовать всем прежним планам?
   - Я ничуть не переменилась, -  повторила  Кэтрин,  которую  уже  начало
угнетать чересчур пылкое участие тетки.
   - Я очень рада! - объявила миссис Пенимен и, обернувшись к  зеркалу,  с
минуту любовалась своей шалью. Затем взглянула на племянницу и спросила:
   - А как отец? По твоим письмам я ничего не поняла - они все были  такие
сухие!
   - Отец чувствует себя прекрасно.
   -  Ты  знаешь,  что  меня  интересует,  -  сказала  миссис  Пенимен   с
достоинством,  особенно  заметным  благодаря  кашемировой   шали.   -   Он
по-прежнему неумолим?
   - О да!
   - Ни на йоту не уступил?
   - Стоит на своем еще тверже,  чем  прежде,  если  такое  возможно  себе
представить.
   Миссис Пенимен сняла огромную шаль и медленно сложила ее.
   - Очень плохо. Значит, ваш план не увенчался успехом?
   - Какой план?
   - Морис мне все рассказал. Ведь ты думала  переубедить  отца  во  время
путешествия по Европе: улучить момент, когда его  растрогает  какое-нибудь
великое произведенное искусства - он ведь разыгрывает большого  поклонника
искусств - и постараться уговорить его, взывая к его лучшим чувствам.
   - Я даже не пыталась. Это Морис придумал, но, будь он с нами в  Европе,
он бы понял, что произведения искусства действуют на  отца  совсем  иначе.
Отец и вправду большой - даже очень  большой  -  поклонник  искусства,  но
взывать  к  его  лучшим  чувствам,  когда   он   восхищается   прекрасными
произведениями, было бы вовсе бесполезно. Наоборот, они  только  укрепляют
его волю... Он делается таким жестоким, - говорила несчастная  девушка.  -
Никогда мне его не уговорить; даже и думать нечего.
   - Вот уж не ожидала, - сказала миссис Пенимен, - никак не ожидала,  что
ты отступишься.
   - Да, я отступилась. Мне теперь все равно.
   - Какая ты стала храбрая, - усмехнулась миссис  Пенимен.  -  Не  помню,
чтобы я тебе советовала пожертвовать своим богатством.
   - Я и вправду стала храбрее. Вы спрашивали, переменилась ли я.  С  этой
стороны я переменилась. О да, - повторила девушка, - я очень переменилась.
И богатство это не мое. Если ему оно не нужно, то мне - тем более.
   Миссис Пенимен немного помолчала.
   - Ему оно, быть может, и нужно, - сказала она.
   - Это только потому, что он боится причинить мне страдания.  Но  я  ему
объясню... я ему уже объяснила, что он не должен беспокоиться. К тому  же,
- продолжала Кэтрин, - у  меня  и  своих  денег  предостаточно.  Мы  будем
обеспечены. А теперь у него и свое собственное дело. Я  просто  счастлива,
что у него свое дело!
   Кэтрин говорила не переставая и была  чрезвычайно  возбуждена.  Никогда
прежде тетка не видела ее такой  и  приписала  эту  перемену  заграничному
путешествию, которое придало девушке зрелости,  уверенности  в  себе.  Она
нашла также, что  Кэтрин  похорошела  и  стала  почти  красавицей.  Миссис
Пенимен подумала о том,  как  это,  наверное,  поразит  Мориса  Таунзенда.
Размышления  ее  были  внезапно  прерваны  довольно  резким   восклицанием
девушки:
   - Отчего вы так себе противоречите, тетя Лавиния? То вы одно  говорите,
то совсем другое. Год  назад,  перед  моим  отъездом,  вы  мне  велели  не
обращать внимания на запрещение отца, а теперь советуете иначе.  Какая  вы
переменчивая!
   Для миссис Пенимен этот  выпад  был  полной  неожиданностью  -  она  не
привыкла к тому, чтобы  противник  в  споре  вторгался  на  ее  территорию
(возможно,  потому,  что  противник  обычно  не  рассчитывал   найти   там
достаточно припасов). Сама она считала, что цветущие  поля  ее  аргументов
едва ли когда-нибудь подвергались опустошительным набегам. Видимо, поэтому
она в обороне прибегала скорее к величественным  жестам,  чем  к  искусным
маневрам.
   - Не понимаю, в чем ты меня обвиняешь; наверное, в том, что  я  слишком
забочусь о твоем счастье. Никто еще не говорил  мне,  что  я  непостоянна.
_Таких_ упреков мне еще не приходилось слышать.
   - В прошлом году вы на меня сердились оттого, что я не хотела тотчас же
венчаться, а теперь требуете, чтобы я уговорила отца. Вы говорили, что ему
будет поделом, если он повезет меня в Европу и ничего этим не добьется. Ну
вот он и вернулся ни с чем - вы должны быть довольны. Ничего не изменилось
- ничего, кроме моего отношения к отцу. Сейчас меня гораздо меньше заботит
его мнение. Я очень старалась угодить отцу, но ему это  не  нужно.  Теперь
мне тоже ничего не нужно от него. Не знаю, хорошо это или плохо; наверное,
плохо. Но мне и это безразлично. Я знаю одно: я вернулась и выхожу  замуж.
Вам это должно быть по душе - или, может быть, теперь вы  смотрите  иначе?
Вы ведь такая странная. Дело  ваше;  но  только  больше  не  просите  меня
уговаривать отца. Не стану я его уговаривать; с меня довольно.  Я  ему  не
нужна. Я вернулась и выхожу замуж.
   Никогда прежде миссис Пенимен не слыхивала от  своей  племянницы  таких
властных речей; естественно, она немало испугалась. Решительность  Кэтрин,
ее горячность испугали тетку, и она не нашла, что ответить. Миссис Пенимен
легко поддавалась страху, а потерпев поражение, всегда отступала; отступая
же, часто, как и в описанном случае, издавала нервный смешок.





   В тот вечер она заставила племянницу выказать характер (миссис  Пенимен
теперь часто говорила о характере Кэтрин; прежде едва ли вообще можно было
услышать о том, что у нашей героини имеется характер), но уже на следующее
утро сообщила ей новость, которая помогла девушке вновь  обрести  душевное
равновесие: тетушка объявила,  что  Морис  Таунзенд  намеревается  нанести
Кэтрин визит на другой день после  ее  приезда.  Молод  ой-человек  явился
днем, и на сей раз, как нетрудно догадаться, кабинет доктора  Слоупера  не
был  предоставлен  в  его  распоряжение.  Целый  год  Морис  захаживал  на
Вашингтонскую площадь без всяких церемоний,  и  теперь  ему  было  досадно
обнаружить,  что  дом  для  него  ограничивается  парадной  гостиной,  где
принимала его Кэтрин.
   - Как я рад, что вы вернулись, -  сказал  он.  -  Какое  счастье  снова
видеть вас!
   И он с улыбкой оглядел ее с ног до головы; позднее выяснилось, впрочем,
что, в отличие от миссис Пенимен, с ее  чисто  женским  умением  примечать
малейшие перемены, он не нашел Кэтрин похорошевшей.
   Кэтрин же нашла, что он бесподобен; ей трудно было свыкнуться с мыслью,
что  этот  блестящий  кавалер  безраздельно  принадлежит  ей.  Они   долго
ворковали  -  на  взаимные  расспросы  отвечали   взаимными   заверениями.
Искусством  такой  беседы  Морис  владел  в  совершенстве  и   даже   свой
коммерческий дебют описал в романтических тонах, - Кэтрин весьма  серьезно
о нем расспрашивала. По  временам  Морис  покидал  софу,  на  которой  они
расположились, и прохаживался по комнате, а потом возвращался, улыбаясь  и
ероша волосы. Он был возбужден (вполне естественно для молодого  человека,
только что встретившегося с возлюбленной после долгой разлуки),  и  Кэтрин
про себя отметила, что  никогда  еще  не  видела  его  в  таком  волнении.
Наблюдение это почему-то доставило  ей  удовольствие.  Он  задавал  Кэтрин
вопросы касательно их путешествия, на которые она не всегда умела ответить
- она забыла иные названия и имена и  не  очень  твердо  помнила  маршрут,
которого придерживался отец. Но сейчас ее вдохновляла вера, что  испытания
остались позади, и она была счастлива и не стеснялась несовершенства своей
памяти. Ей теперь казалось, что она может обвенчаться с ним  без  малейших
угрызений совести и без каких-либо переживаний - кроме  самых  сладостных,
разумеется. Не дожидаясь вопроса, она сама сказала  Морису,  что  отец  не
изменил своего решения - ни на йоту не уступил.
   - Теперь нам уже нечего рассчитывать на его согласие, - сказала она,  -
и придется обойтись без него.
   Морис смотрел на нее с улыбкой.
   - Бедная моя! - воскликнул он.
   - Не надо меня жалеть, - сказала Кэтрин. -  Мне  теперь  все  равно,  я
привыкла к этой мысли.
   Морис все так же улыбался; затем он встал и снова прошелся по комнате.
   - Позвольте теперь мне попробовать! - сказал он.
   - Попробовать уговорить его? Вы его только пуще прежнего разгневаете, -
решительно ответила Кэтрин.
   - Вы говорите так оттого, что в прошлый  раз  я  потерпел  неудачу.  Но
нынче я возьмусь за дело по-другому. Я поумнел: у меня был  целый  год  на
размышления. Я научился быть дипломатичнее.
   - Так вот о чем вы думали весь этот год!
   - Да, большей частью. Моя неудача не давала мне покоя. Я, знаете ли, не
люблю терпеть поражение.
   - Какое же это поражение, если мы поженимся?
   - Разумеется, в самом главном  это  не  поражение;  но  в  остальном...
Неужели вы не понимаете?  Моя  репутация,  мои  отношения  с  собственными
детьми!.. Если, конечно, у нас будут дети.
   - У нас хватит денег и на воспитание детей... и на все прочее.  А  ваша
контора - разве вы не рассчитываете на успех?
   - Рассчитываю, и на самый баснословный. У нас всего будет вдосталь.  Но
я имел в виду не материальную сторону, а скорее нравственную,  -  объяснил
Морис. - Так сказать, моральное удовлетворение!
   - Нравственная сторона меня теперь не тревожит, - очень просто  сказала
Кэтрин.
   - Разумеется. А меня тревожит. Для меня дело чести  -  доказать  вашему
отцу, что он не прав. И теперь, стоя во главе процветающего дела,  я  могу
говорить с ним как равный с равным. У меня великолепный план; позвольте же
мне сразиться с вашим отцом!
   Веселый и самоуверенный, Морис стоял перед девушкой в  небрежной  позе,
держа руки в карманах; не сводя глаз с его  сияющего  лица,  она  медленно
поднялась на ноги.
   - Нет, Морис, прошу вас, не делайте этого, - сказала  Кэтрин,  и  в  ее
мягком и грустном тоне он впервые услышал твердость. - Не нужно нам больше
его упрашивать, даже просить. Он непреклонен, и наши попытки ни к чему  не
приведут. Я знаю это наверное, и я знаю почему.
   - Почему же?
   Ей нелегко было произнести это, но она все же решилась:
   - Он не очень любит меня!
   - О, небо! - раздраженно воскликнул Морис.
   -  Я  говорю  об  этом  только  потому,  что  я  уверена.   Я   поняла,
почувствовала это в Англии перед самым отъездом.  В  тот  вечер  -  в  наш
последний вечер в Европе - он говорил со мной, и  я  вдруг  поняла.  Такое
ведь нельзя не почувствовать. Я бы не стала его винить, если б он  не  дал
мне это так ясно почувствовать. Нет, я его не виню, я просто  хочу,  чтобы
вы знали. Он не виноват - в своей любви никто не властен. Я ведь тоже не в
силах совладать со своим чувством - он тоже мог бы меня обвинить.  Причина
в том, что он все еще любит мою мать... Мы потеряли ее  много  лет  назад.
Она была красива и очень, очень умна. Он постоянно думает о ней?  А  я  на
нее совсем не похожа, мне тетушка сказала. Конечно, это не моя вина; но  и
он в этом не виноват. Так получилось. Вот в чем причина - а  не  просто  в
том, что вы ему не нравитесь.
   - Просто? - рассмеялся Морис. - Благодарю вас!
   - Мне теперь даже это безразлично - то есть что вы  ему  не  нравитесь.
Мне теперь почти все безразлично. Я стала иначе ко всему относиться.  И  к
отцу тоже... Я от него далека.
   - Клянусь небом! - воскликнул Морис. - Что за странная семья!
   - Не говорите так, - взмолилась девушка, - не говорите ничего  дурного.
Пожалейте меня, Морис, потому что... потому  что...  -  она  запнулась,  -
потому что я столько для вас сделала.
   - Я знаю, дорогая моя, я знаю!
   Она  говорила  спокойно  и  рассудительно,   без   малейших   признаков
горячности или волнения; просто пыталась объяснить Морису свое  положение.
Но до конца подавить волнение ей не удалось, голос ее задрожал:
   - Как ужасно - всю жизнь поклоняться отцу и вдруг почувствовать, что ты
далека от него. Это просто убивает меня; нет, убило бы, если б я не любила
вас. Ведь невозможно не почувствовать, что с тобой говорят  так,  будто...
будто...
   - Будто что?
   - Будто тебя презирают! - с горячностью воскликнула Кэтрин.  -  Так  он
говорил со мной в тот вечер накануне отъезда. Всего несколько слов, но мне
и этого было достаточно, и я потом всю дорогу думала о них. И я  решилась.
Никогда больше не буду его просить - ни о чем. И не  буду  ждать  от  него
никакой поддержки. Теперь это было бы даже противоестественно. Надо, чтобы
мы были очень счастливы вместе и чтобы мы не зависели от того, простит  он
нас или нет. И еще... Морис! Вы никогда, никогда не должны презирать меня!
   Дать обещание такого рода было нетрудно, и Морис проделал это  со  всем
изяществом. Но этим пока и ограничился.





   По приезде доктор, разумеется, немало беседовал со своими сестрами. Что
касается Лавинии,  то  поведать  ей  о  своих  приключениях  или  хотя  бы
поделиться с ней впечатлениями о дальних странах он не особенно  старался,
удовольствовавшись тем, что на память об этом завидном путешествии подарил
ей бархатное платье. Однако предметы менее отдаленные  он  обсудил  с  ней
довольно подробно, заверив ее прежде всего,  что  продолжает  выступать  в
роли непреклонного отца.
   - Не сомневаюсь, что ты не оставила мистера Таунзенда  без  внимания  и
постаралась возместить ему временную утрату Кэтрин, - сказал он. - Я  тебя
ни о чем не спрашиваю, так что не трудись отпираться. Я ни за что на свете
не  стал  бы  задавать  тебе  подобные  вопросы  и  ставить   тебя   перед
необходимостью... м-м... измышлять на них ответы.  Никто  тебя  не  выдал,
никто за тобой не следил. Элизабет мне  ничего  о  тебе  не  рассказывала;
разве что хвалила тебя за то,  что  ты  хорошо  выглядела  и  пребывала  в
прекрасном  расположении  духа.  Я  просто   изложил   тебе   плод   своих
умозаключений - индукции, как говорят философы. Насколько  я  понимаю,  ты
всегда была склонна предоставлять приют милым страдальцам. Мистер Таунзенд
был в доме частым гостем; на это указывают кое-какие признаки. Мы,  врачи,
знаешь ли, приобретаем с годами определенную интуицию; и вот мне  видится,
что он с удовольствием сиживал в наших креслах и грелся у камина. Я  не  в
обиде на него за эти маленькие удовольствия - других он  за  мой  счет  не
получит. Наоборот, похоже, что мои домашние расходы  скоро  сократятся  за
его счет. Не знаю, что ты ему говорила или собираешься сказать. Но имей  в
виду - если ты советовала ему не отступаться и не терять надежды на успех,
если ты поддерживала в нем уверенность, что  я  изменю  свое  прошлогоднее
решение, ты оказала ему дурную услугу  и  он  вправе  потребовать  у  тебя
возмещения. Не исключаю, что  он  подаст  на  тебя  в  суд.  Ты,  конечно,
действовала из лучших побуждений: ты себя уверила, что  меня  можно  взять
измором; это ни на чем  не  основанная  иллюзия,  которая  могла  родиться
только  в  уме  самого  безответственного  оптимиста.  Тактика  измора  не
принесла плодов - я полон сил,  как  и  год  назад.  Меня  хватит  еще  на
пятьдесят лет. Кэтрин как будто бы тоже не изменила своего решения и  тоже
полна сил. Так что мы сейчас на тех же позициях, что  и  раньше.  Впрочем,
тебе это известно. Я только хотел тебя уведомить, что не переменил  своего
решения. Подумай о моих словах, любезная Лавиния!  Берегись  справедливого
гнева обманутого охотника за приданым!
   - Не таких слов я от тебя ожидала,  -  отвечала  миссис  Пенимен.  -  Я
наивно полагала, что ты оставишь в Европе свой отвратительный  иронический
тон, без которого ты не можешь обойтись, даже  говоря  о  самых  священных
чувствах.
   - Не следует недооценивать иронию, она часто приносит  великую  пользу.
Впрочем, ирония нужна не всегда, и я тебе докажу, что прекрасно  умею  без
нее обходиться. Я хочу знать твое мнение: прекратит Морис  Таунзенд  осаду
моего дома или нет?
   - Я буду сражаться с тобой твоим же  оружием:  поживешь  -  увидишь!  -
ответила миссис Пенимен.
   - По-твоему, я сражаюсь такого  рода  оружием?  Я  в  жизни  не  сказал
подобной грубости.
   - Что ж, не надейся на прекращение осады - готовься к худшему.
   - Любезная моя Лавиния! - воскликнул доктор. - Уж не  пытаешься  ли  ты
иронизировать? Твой выпад скорее напоминает мне кулачные приемы.
   Несмотря на свою решимость кинуться в кулачный бой, миссис Пенимен была
изрядно  напугана  и  пустилась  наутек.  А  брат  ее  пустился  (не   без
предосторожностей) расспрашивать миссис  Олмонд,  которой  он  подарил  не
меньше, чем Лавинии, а поведал гораздо больше.
   - Он, видно, там дневал и ночевал! - сказал ей  доктор.  -  Надо  будет
заглянуть в винный погреб. Можешь не церемониться и говорить мне правду  -
я уже выложил ей все, что я об этом думаю.
   - Да, по-моему, он частенько хаживал в твой дом, -  подтвердила  миссис
Олмонд. - Но, согласись, что, оставив Лавинию одну, ты лишил ее привычного
общества; естественно, ей захотелось принимать гостей.
   - Вполне согласен; потому-то я и не стану ругать ее  за  выпитое  вино.
Спишем его как возмещение Лавинии  за  одиночество.  Она  вполне  способна
объявить, что выпила все  сама.  Какая  же,  однако,  вульгарность  с  его
стороны - пользоваться чужим домом! Как он посмел вообще приходить  в  мое
отсутствие? Вот тебе весь его характер - хуже уж просто некуда.
   - Спешит урвать что может,  -  согласилась  миссис  Олмонд.  -  Лавиния
готова была кормить его целый год - как же упустить такой случай?
   - Ну так пускай она теперь кормит его всю жизнь! - вскричал доктор. - И
уж за вина ему придется платить отдельно, как это делают за табльдотом.
   - Кэтрин мне сказала, что он открыл контору и зарабатывает уйму  денег,
- заметила миссис Олмонд.
   Доктор удивленно посмотрел на нее.
   - Мне она этого не сказала, и Лавиния  тоже  не  удостоила  меня  такой
чести. Понятно! - воскликнул он. - Кэтрин отреклась от меня. Впрочем,  это
неважно! Могу себе представить, что у него за контора!
   - От мистера Таунзенда она не отреклась, - сказала миссис Олмонд.  -  Я
поняла это в первую же минуту. Она вернулась точно такой, какой уезжала.
   - Вот именно - ничуть не поумнела. Объездила всю Европу  и  не  увидела
там ровно ничего - ни одной картины, ни одного ландшафта, ни одной статуи,
ни одного собора.
   - Еще бы ей глядеть на соборы - у нее совсем другое было на уме. Она не
забывает о нем ни на минуту. Как я ее жалею!
   - И я жалел бы ее, если бы она меня не  раздражала.  Постоянно,  каждую
минуту. Я испытал все средства. Я был поистине безжалостен; никакого толку
- с ней ничего нельзя поделать. Она  меня  просто  бесит.  Сначала  я  был
настроен благодушно и испытывал известное любопытство. Мне было  интересно
посмотреть: неужели она так и не  отступится?  Видит  небо,  я  более  чем
удовлетворил свое любопытство! Она вполне убедила меня в своем  упрямстве,
и, может быть, хоть теперь ему придет конец.
   - Не думаю, - сказала миссис Олмонд.
   - Остерегись - не то я и от тебя тоже стану приходить в бешенство. Если
она не оставит своего упрямства, я сам положу ему конец; и это будет конец
нашего совместного пути - я выкину ее посреди дороги. Подходящее  местечко
для моей  дочери  -  в  дорожной  пыли.  Кэтрин  не  понимает,  что  лучше
спрыгнуть, не дожидаясь, пока тебя столкнут. Дождется  -  а  потом  станет
жаловаться, что ушиблась.
   - Не станет, - сказала миссис Олмонд.
   - И это взбесит меня еще больше. Самое неприятное - это что я  бессилен
что-либо предотвратить.
   - Что ж, если  Кэтрин  придется  падать,  надо  подложить  ей  побольше
подушек, - улыбнулась  миссис  Олмонд.  И  в  исполнение  своих  слов  она
принялась опекать девушку с истинно материнской добротой.
   Миссис Пенимен тотчас написала Морису Таунзенду.  Их  связывали  теперь
самые близкие отношения, но я ограничусь упоминанием лишь некоторых сторон
этой близости. Миссис Пенимен испытывала к Морису совсем особое чувство, в
котором, если не толковать его превратно, не было ничего неподобающего. Ее
симпатия к красивому молодому человеку, обиженному  судьбой,  была  сродни
влюбленности и все же по своей природе не могла служить для Кэтрин поводом
к ревности. Сама миссис Пенимен к племяннице не ревновала. Себя она видела
в роли сестры Мориса или  его  матери  -  сестры  или  матери,  наделенной
страстной натурой, - и испытывала всепоглощающее  желание  обеспечить  ему
счастливое и беззаботное существование. Этим она и  занималась  весь  год,
после того как отъезд брата развязал ей руки, и усилия  ее  сопровождались
успехом, о котором было сказано выше. Своих  детей  у  миссис  Пенимен  не
было, и, как ни старалась она излить на Кэтрин те чувства, которые природа
предназначила для отпрысков  мистера  Пенимена,  племянница  лишь  отчасти
вознаградила ее старания.  Избрав  Кэтрин  объектом  родственной  любви  и
попечений, миссис Пенимен обнаружила, что девушке недостает эффектности  и
шарма, которые,  как  она  полагала,  наверняка  были  бы  свойственны  ее
собственным чадам. У миссис Пенимен  даже  материнские  чувства  нашли  бы
приподнятое, романтическое выражение, а Кэтрин по самой  своей  натуре  не
возбуждала романтических страстей. Миссис Пенимен ничуть не остыла к  ней,
но начала понимать, что Кэтрин для нее - объект неблагодарный;  Кэтрин  не
давала ей возможности проявить свою душу. И посему свои душевные богатства
тетушка - не лишая Кэтрин ее доли - стала обращать на Мориса Таунзенда,  и
уж тут ей представились широкие возможности проявить  себя.  Она  была  бы
счастлива иметь красивого и  властного  сына  и  непременно  принимала  бы
живейшее участие в его любовных делах. Именно в  таком  свете  она  теперь
рассматривала Мориса,  сначала  снискавшего  ее  симпатию  своей  изящной,
рассчитанно-почтительной манерой обращения, против которой миссис  Пенимен
никогда  не   могла   устоять.   Впоследствии   он   расстался   с   былой
почтительностью, предпочитая не разбазаривать свой  капитал,  но  симпатия
уже  была  завоевана,  и  даже  жестокость  молодого  человека   приобрела
известную  ценность  для  миссис  Пенимен:  это  была  как   бы   сыновняя
жестокость. Имея родного сына, миссис Пенимен, вероятно, боялась  бы  его;
на этой стадии нашей истории она, безусловно,  боялась  Мориса  Таунзенда.
Таково было одно  из  последствий  его  частых  визитов  на  Вашингтонскую
площадь. Он обращался с миссис Пенимен очень вольно - как, кстати  говоря,
он, несомненно, обращался бы со своей родной матерью.





   Письмо ее содержало предостережение; оно извещало молодого  человека  о
том,  что  доктор  по-прежнему  упорствует.  Возможно,  у  миссис  Пенимен
мелькнуло предположение,  что  Кэтрин,  должно  быть,  и  сама  сообразила
снабдить возлюбленного сведениями такого рода, но, как нам известно, тетка
частенько недооценивала племянницу; кроме того, она считала, что не  может
полагаться на действия  Кэтрин.  Миссис  Пенимен  исполняла  свой  долг  -
независимо от племянницы. Я уже говорил, что ее юный друг обращался с  ней
весьма вольно, и вот пример тому: он не ответил на письмо. Он  внимательно
прочел письмо, усвоил сведения, а потом разжег им сигару и принялся  ждать
следующего - в полной уверенности, что оно придет. "У меня кровь стынет  в
жилах, когда я представляю себе, какие мысли роятся в его уме", - написала
миссис Пенимен о своем брате; казалось бы, к этому  уже  нечего  добавить.
Однако она написала вновь, прибегнув к иной метафоре. "Его ненависть к вам
горит страшным огнем - огнем, не угасающим ни на секунду, - писала она.  -
Но вашего будущего он не освещает - оно повергнуто в мрак.  Когда  бы  это
зависело от меня, каждый день вашей жизни был бы полон сияния  солнца.  От
К. ничего невозможно узнать - она такая скрытная, в точности, как ее отец.
Похоже, что она рассчитывает скоро венчаться и явно готовилась к  этому  в
Европе, накупила платьев, десять пар туфель и пр. Но вы же понимаете, друг
мой, что одних туфель мало для начала замужней жизни. Напишите, что вы  об
этом думаете. Как мне не терпится увидеть вас; мне надо вам столько  всего
рассказать! Ужасно вас недостает - дом кажется таким пустым! Какие новости
в городе? Как подвигается ваше дело? Это был отважный поступок  -  открыть
свое дело! Можно мне навестить  вас  в  конторе?  Я  бы  пришла  всего  на
несколько минут! Я  могла  бы  сойти  за  клиентку,  или  как  это  у  вас
называется?  Я  могла   бы   купить   что-нибудь,   акции   или   какие-то
железнодорожные приспособления. Напишите, что вы думаете об этом плане.  Я
бы пришла с reticule [дамский ручной мешок, какие носили  горожанки],  как
простолюдинка".
   Несмотря на прием с reticule,  Морис,  очевидно,  не  оценил  ее  план,
поскольку в контору он миссис Пенимен не пригласил; он  уже  объяснял  ей,
что контору эту необычайно, невероятно трудно отыскать.  Но  так  как  она
настойчиво желала с ним побеседовать (после целого года интимной  болтовни
миссис Пенимен продолжала называть эти свидания "беседами"), он согласился
прогуляться с ней по городу и даже оказал ей  особую  любезность,  покинув
ради нее контору в такое время дня, когда дела  были,  вероятно,  в  самом
разгаре. Он встретился с миссис Пенимен (которая постаралась  одеться  как
"простолюдинка")  на  углу  двух  полузастроенных  улиц  с   недомощенными
мостовыми и ничуть не удивился, обнаружив, что ее безотлагательные новости
сводились главным образом к новым заверениям в  преданности.  Он,  однако,
принял уже от нее бессчетное множество  подобных  заверений,  и  ему  было
вовсе ни к чему жертвовать своим драгоценным временем ради того,  чтобы  в
тысячный раз услышать, какое преданное участие миссис Пенимен принимает  в
его судьбе. Он сам имел ей кое-что сказать. Сделать это  было  нелегко,  и
затруднение, которое он испытывал, побудило его выражаться весьма желчно.
   - О да, я отлично знаю, что он сочетает свойства льдины  со  свойствами
раскаленного угля, - начал  он.  -  И  Кэтрин  мне  это  объясняла,  и  вы
повторяли мне это так часто, что меня  уже  просто  тошнит.  Не  трудитесь
снова повторяться - вы меня вполне убедили. Он не оставит  нам  ни  цента,
этот факт уже не нуждается в доказательстве.
   Тут миссис Пенимен посетила вдохновенная мысль.
   - А что, если вам подать на него в суд? - спросила она, удивляясь,  как
ей раньше не пришел в голову этот несложный ход.
   - Я на _вас_ подам в суд, - ответил Морис, - если вы  будете  и  дальше
испытывать мое терпение  подобными  советами.  Это  недостойно  мужчины  -
продолжать борьбу,  когда  поражение  очевидно.  Я  должен  отказаться  от
Кэтрин.
   На его заявление миссис Пенимен  ответила  молчанием,  хотя  сердце  ее
забилось. Слова молодого человека не были для нее неожиданностью; она  уже
свыклась с мыслью, что Морису не следует жениться на Кэтрин, если у той не
останется  шансов  получить   отцовское   наследство.   "Не   следует"   -
формулировка несколько двусмысленная, но, руководствуясь своими природными
склонностями, миссис  Пенимен  понимала  ее  вполне  однозначно,  и,  хотя
решение это никогда прежде не высказывалось в той  грубой  форме,  которую
придал ему теперь Морис, оно не раз молчаливо подразумевалось во время  их
непринужденных  разговоров,  когда  молодой  человек  развалясь  сидел   в
каком-нибудь из мягких  кресел  доктора;  так  что  миссис  Пенимен  стала
относиться к этой мысли сперва (как она предпочитала думать) философски, а
потом и с тайным одобрением. Тот факт,  что  свое  одобрение  она  держала
втайне, доказывает, разумеется, что миссис Пенимен его стыдилась;  но  она
закрывала на это глаза, напоминая  себе,  что  как-никак  идею  замужества
племянницы выпестовала именно она. Едва  ли  доктор  признал  бы  политику
Лавинии последовательной: во-первых, Морис во что бы то  ни  стало  должен
получить его наследство, и она ему поможет в этом; во-вторых, оно явно  не
достанется ему, и было бы обидно молодому человеку - молодому  человеку  с
такими богатыми  возможностями  -  жениться  на  бесприданнице.  Когда  по
возвращении из Европы доктор прочел сестре нотацию, которую  мы  приводили
выше, затея Мориса стала казаться миссис  Пенимен  настолько  безнадежной,
что она окончательно сосредоточила свое внимание на этом "во-вторых". Будь
Морис ее сыном, она  без  колебаний  принесла  бы  Кэтрин  в  жертву  этой
всеподавляющей идее - его  счастливому  будущему.  Готовность  принести  в
жертву собственную племянницу свидетельствовала о  более  чем  материнской
преданности. И все же, внезапно обнаружив в своей руке  нож  для  заклания
жертвы, миссис Пенимен оробела.
   С минуту Морис шел молча, затем раздраженно повторил свои слова:
   - Я должен отказаться от нее!
   - Кажется, я вас понимаю, - осторожно проговорила миссис Пенимен.
   - Как тут не понять - я выразился достаточно ясно! Грубо и откровенно.
   Морис стыдился самого себя,  и  это  было  ему  неприятно;  а  так  как
неприятных ощущений  сей  молодой  человек  решительно  не  переносил,  им
овладел  прилив  безжалостной  злобы.   Ему   захотелось   отыграться   на
ком-нибудь, и он осторожно - ибо Морис был  всегда  осторожен,  если  дело
касалось его самого, - спросил:
   - А вы не могли бы ее немного охладить?
   - Охладить?
   - Подготовить ее - попытаться заставить ее постепенно забыть обо мне.
   Миссис Пенимен  остановилась  и  торжественно  посмотрела  на  молодого
человека.
   - Мой бедный Морис, да знаете ли вы, как она в вас влюблена?
   - Не знаю и не желаю знать. Я всегда старался этого не замечать.  Знать
об этом было бы слишком мучительно.
   - Она будет очень страдать, - сказала миссис Пенимен.
   - Вы должны ее  утешить.  Если  вы  мне  настоящий  друг,  если  вы  не
притворяетесь, вы найдете способ ее утешить.
   Миссис Пенимен печально покачала головой.
   - Вы спрашиваете, не притворяюсь ли  я  вашим  другом;  а  я  не  сумею
притвориться вашим врагом. Что я могу сказать ей, кроме новых похвал  вам?
Но похвалы вам едва ли ее утешат!
   - Доктор вам поможет. Он будет в восторге, что помолвка расстроилась, и
придумает ей какое-нибудь утешение - ведь он человек опытный.
   - Он придумает ей новую пытку! - воскликнула миссис Пенимен. - Упаси ее
небо от отцовских утешений. Он станет злорадно торжествовать.
   Морис мучительно покраснел.
   - Если вы станете утешать ее так же, как сейчас  утешаете  меня,  проку
будет немного! Чертовски неприятно объясняться, но  это  необходимо.  Меня
тяготит такая необходимость, и вы обязаны облегчить мое положение.
   - Я буду вашим другом до гробовой доски! - заявила миссис Пенимен.
   - Лучше докажите вашу  дружбу  сейчас!  -  ответил  Морис,  возобновляя
прогулку.
   Миссис Пенимен двинулась следом; она едва сдерживала дрожь.
   - Вы бы хотели, чтобы я ей сама сказала? - спросила она.
   - Не надо ей ничего говорить,  но  если  бы  вы  могли...  если  бы  вы
могли... - и он замолчал, пытаясь сообразить, что  же  в  действительности
миссис Пенимен могла бы для него сделать. - Вы могли бы объяснить  ей  мои
побуждения. Объяснить, что я не в силах стать между ней и отцом и дать ему
повод лишить собственную дочь  ее  законных  прав  -  повод,  которого  он
дожидается с таким отвратительным нетерпением!
   Миссис Пенимен с замечательной  быстротой  оценила  всю  прелесть  этой
фразы.
   - Как это похоже на вас! - сказала она. - Как это тонко!
   Морис раздраженно махнул тростью.
   - Ах, оставьте! - капризно воскликнул он.
   - Может быть, все обойдется. Кэтрин ведь такая странная.
   И миссис Пенимен взяла на себя смелость  пообещать  молодому  человеку,
что в любом случае девушка поведет себя  смирно  и  не  станет  устраивать
сцен. Они продолжали прогулку, в ходе которой миссис Пенимен взяла на себя
смелость пообещать ему и многое  другое  и  в  результате  приняла  немало
обязательств; Морис, как нетрудно догадаться, был рад сложить на нее  свою
ношу. Однако ее безрассудное рвение ни на  секунду  не  обмануло  молодого
человека: он знал, что миссис Пенимен едва ли в состоянии  исполнить  хотя
бы сотую долю того, что обещала, и ее самозабвенная готовность ему служить
внушала Морису все большее презрение к миссис Пенимен. Среди  прочего  она
во время этого разговора задала молодому человеку один смелый вопрос:
   - Что вы станете делать, если не женитесь на ней?
   - Совершу что-нибудь  блистательное,  -  ответил  Морис.  -  Ведь  вам,
наверное, хочется, чтобы я совершил что-нибудь блистательное?
   Мысль  о  такой  возможности  доставила   миссис   Пенимен   величайшее
удовольствие.
   - Я буду считать, что горько обманулась в вас, если этого не случится.
   - Придется совершить, чтобы отыграться за провал. Пока  мои  дела  идут
вовсе не блистательно.
   Миссис Пенимен задумалась, словно надеялась опровергнуть его заявление;
однако это ей не удалось, и, чтобы загладить свою  неудачу,  она  рискнула
задать Морису еще один вопрос:
   - То есть вы снова... снова станете свататься?
   Сперва Морис отозвался лишь про себя - и довольно резко: "Вот уж  чисто
женская бестактность!" Затем ответил вслух:
   - Никогда в жизни!
   Миссис Пенимен была разочарована и раздосадована и, желая выразить свои
чувства, издала саркастическое восклицание. До чего же он  капризен,  этот
молодой человек.
   - Я отказываюсь от Кэтрин не ради  другой  женщины,  а  ради  блестящей
карьеры! - объявил Морис.
   Это  было  эффектно  сказано;  но  миссис  Пенимен   чувствовала,   что
промахнулась, и ей хотелось ответить колкостью.
   - Что же, вы не намерены и бывать у нее? - спросила она язвительно.
   - Мне нужно побывать у нее; к чему тянуть? С тех пор как она вернулась,
я был у нее четыре раза, и это тягостно. Не могу же я всю  жизнь  наносить
ей визиты! Неужели Кэтрин на это рассчитывает? Нельзя  держать  мужчину  в
состоянии неопределенности! - тонко закончил он.
   - Да, но вы непременно должны проститься с  ней!  -  настаивала  миссис
Пенимен; в ее представлении прощания уступали по значительности разве  что
первым свиданиям.





   Он снова пришел к Кэтрин, но проститься не сумел; приходил и  в  другой
раз, и в третий, каждый раз убеждаясь в том, что миссис Пенимен все еще не
усыпала ему цветами  путь  к  отступлению.  Положение  его  было,  по  его
собственному  выражению,  "чертовски  тяжелым";  он  чувствовал   растущую
ненависть к миссис Пенимен, которая, как ему теперь казалось, втянула  его
в эту историю и обязана  была  -  из  простого  милосердия  -  помочь  ему
выпутаться. Правду сказать,  в  уединении  своей  комнаты  и,  добавим,  в
красноречивой обстановке комнаты Кэтрин  -  невесты,  готовящей  trousseau
[приданое (фр.)], - миссис Пенимен по-иному взглянула на  взятые  на  себя
обязательства - и  испугалась.  Задача  "подготовить"  Кэтрин,  помочь  ей
"постепенно забыть" Мориса все больше ужасала миссис Пенимен,  и  в  конце
концов порывистая тетушка впала в сомнения: так ли уж хороша  идея  Мориса
изменить своим  первоначальным  планам?  Блистательное  будущее,  карьера,
чистая  совесть  молодого  человека,  уберегшего  даму  сердца  от  утраты
законных прав, - все это превосходно, конечно, но не  слишком  ли  дорогой
ценой это достается? Настроение, в котором пребывала сама  Кэтрин,  ничуть
не облегчало положения миссис Пенимен: несчастная девушка и не подозревала
о  грозящей  ей  опасности.  Без  тени  сомнения  глядела  она  на  своего
возлюбленного  и,  хотя  доверяла  тетке  гораздо  меньше,  чем   молодому
человеку, с коим обменялась нежными клятвами,  не  давала  миссис  Пенимен
повода для признаний и объяснений. Тетушка долго набиралась решимости,  но
так и не набралась; она уверила себя, что Кэтрин попросту глупа, со дня на
день  откладывала  решительное  (как  она  бы  это  назвала)   объяснение,
удрученно бродила по дому, изнывала от  переполнявшего  ее  раскаяния,  но
была не в силах облечь его в словесную  форму.  Объяснения  самого  Мориса
ограничивались несколькими ничего не значащими репликами; но даже это  его
чрезмерно утомляло. Визиты его сделались весьма  краткими  и  проходили  в
тягостных поисках предметов для разговора с  невестой.  Она  ждала,  чтобы
Морис попросту назначил день  свадьбы,  и,  поскольку  относительно  этого
пункта  он  пока  не  был  готов  высказаться  ясно,  разговоры  на  более
отвлеченные  темы  казались  ей  пустыми,   а   притворство   -   нелепым.
Прикидываться и представляться она не умела и  вовсе  не  пыталась  скрыть
свое ожидание. Пусть он решает, как ему  удобнее;  она  готова  скромно  и
терпеливо ждать; странно,  что  в  такой  торжественный  момент  Морис  не
действует решительнее, но у него,  наверное,  есть  свои  причины.  Кэтрин
могла бы стать покорной супругой старинного  образца:  если  бы  муж  стал
объяснять ей свои поступки, она считала бы это  знаком  особой  милости  и
счастливого расположения духа, но никак не ожидала бы  слышать  объяснения
ежедневно, как не рассчитывала бы ежедневно принимать букет камелий. Перед
свадьбой, впрочем,  даже  самая  нетребовательная  невеста  ожидает  таких
знаков внимания, как некоторое добавочное количество  букетов;  между  тем
дом на Вашингтонской площади отнюдь не благоухал цветочными  ароматами,  и
девушка наконец встревожилась.
   - Вы не больны? - спросила она Мориса. - Вы кажетесь  таким  бледным  и
все время чем-то расстроены.
   - Да, я нездоров, - ответил Морис; ему пришло на ум, что, обратившись к
ее состраданию, он, может быть, приблизит свое освобождение.
   - Боюсь, вы себя слишком утомляете; вам надо меньше работать.
   - Я не могу не работать, - сказал он и с нарочитой резкостью добавил: -
Я не хочу быть вам обязан всем!
   - Ах, зачем вы это говорите!
   - Я слишком горд, - сказал Морис.
   - Да... слишком!
   - Вам не удастся изменить меня,  -  продолжал  он.  -  Принимайте  меня
таким, какой я есть.
   - Я и не хочу вас изменить, - ласково заметила она. -  Я  принимаю  вас
таким, какой вы есть!
   И она посмотрела на него долгим взглядом.
   - Когда мужчина женится на богатой, все  начинают  о  нем  судачить,  -
сообщил Морис. - Это так отвратительно.
   - Но я ведь не богата, - сказала Кэтрин.
   - Достаточно богаты, чтобы обо мне судачили!
   - Разумеется, о вас говорят. Это делает вам честь!
   - От этой чести я бы охотно отказался.
   Она готова была сказать, что девица,  навлекшая  на  него  такую  беду,
нежно любит его и верит в него всей душой - и это  ли  не  награда?  -  но
удержалась, побоявшись, что слишком много  на  себя  берет;  и,  пока  она
колебалась, он внезапно простился.
   Однако в следующий раз Морис вернулся  к  этой  теме,  и  Кэтрин  снова
попеняла ему за гордость. Он повторил, что не может измениться, и на  этот
раз Кэтрин не удержалась и сказала, что ему стоит только сделать небольшое
усилие - измениться не так уж трудно.
   Морису порою приходило в голову, что ссора с ней помогла бы ему; но как
прикажете поссориться с женщиной, которая всегда готова уступить?  На  сей
раз он удовлетворился следующим восклицанием:
   - Вы, верно, думаете, что трудно  только  вам!  А  мне,  по-вашему,  не
трудно?
   - Теперь вся тяжесть легла  на  ваши  плечи,  -  ответила  она.  -  Мои
трудности остались позади!
   - Вот именно.
   - Мы должны вместе нести свой груз, - сказала Кэтрин. - Вот к чему надо
стремиться.
   Морис попытался непринужденно улыбнуться.
   - Есть вещи,  которые  невозможно  нести  вместе  -  например,  тяжесть
разлуки.
   - Отчего вы заговорили о разлуке?
   - А-а, вам это не нравится! Я так и знал.
   - Куда вы едете, Морис? - вдруг спросила она.
   Он пристально поглядел на нее, и взгляд его испугал девушку.
   - Обещайте не делать сцен, - сказал он.
   - Сцен? Да разве я делаю сцены?
   - Все женщины делают сцены, - сказал Морис тоном опытного сердцееда.
   - Только не я. Куда вы едете?
   - Вас очень удивит, если я скажу, что еду по делу?
   Она задумалась, глядя на него.
   - Да... То есть, нет. Нет - если вы возьмете меня с собой.
   - Взять вас с собой? По делу?
   - Какое у вас дело? Ваше дело - оставаться со мной.
   - Оставаясь с вами, я не заработаю себе на жизнь, -  сказал  Морис.  Но
тут его озарило: - Вернее, я тем и зарабатываю на жизнь, что сижу с вами -
так все говорят!
   Это восклицание было рассчитано на большой эффект, но Кэтрин пропустила
его мимо ушей.
   - Куда вы едете? - еще раз повторила она.
   - В Новый Орлеан. Покупать хлопок.
   - Я охотно поеду с вами в Новый Орлеан, - сказала Кэтрин.
   - В этот рассадник желтой лихорадки? - воскликнул Морис. -  Неужели  вы
думаете, что я соглашусь подвергнуть вашу жизнь опасности - да еще в такой
момент?
   - Зачем вам ехать, если там  желтая  лихорадка?  Морис,  вы  не  должны
ехать!
   - Затем, чтобы заработать шесть тысяч долларов, - сказал Морис. - Вы не
можете лишить меня такого удовольствия!
   - Нам не нужны эти шесть тысяч долларов. Вы  слишком  много  думаете  о
деньгах.
   - Легко вам  говорить!  Это  редкий  случай;  мы  узнали  только  вчера
вечером.
   И он объяснил, в чем заключается случай, а потом долго  рассказывал  об
исключительно  выгодной  сделке,  которую  задумали  они  с  партнером,  -
останавливался на подробностях и несколько раз повторялся.
   Его история, однако,  ничуть  не  захватила  воображение  Кэтрин  -  по
причинам, известным ей одной.
   - Если вам можно ехать в Новый Орлеан, то и мне тоже можно,  -  сказала
она. - Вы так же рискуете подхватить лихорадку,  как  и  я.  Я  ничуть  не
слабее вас и не боюсь никакой  лихорадки.  В  Европе  мы  бывали  в  очень
нездоровых местах - отец даже заставлял меня принимать пилюли. И я ни разу
не заболела и ничего не боялась. Какой нам толк от этих шести тысяч,  если
вы умрете от желтой лихорадки, Морис? Когда готовишься  венчаться,  нельзя
все время думать о делах, ведь правда? Не думайте о хлопке, думайте  лучше
обо мне. Вы еще успеете съездить в  Новый  Орлеан  -  там  всегда  сколько
угодно хлопка. Сейчас вовсе неподходящее время - мы  и  без  того  слишком
давно откладываем.
   Никогда прежде Кэтрин  не  говорила  так  много  и  так  решительно;  в
продолжение всей этой речи она держала его руку в своих руках.
   - Вы обещали не делать сцен! - вскричал Морис. - И все-таки сделали.
   - Это вы делаете сцену. Я вас раньше ни о чем не  просила.  Мы  слишком
давно откладываем.
   Она была рада, что прежде почти ни о чем не просила Мориса: теперь  это
как бы давало ей право настаивать.
   Морис немного подумал.
   - Что ж, прекрасно; не будем больше говорить об этом. Я заключу  сделку
по почте.
   И он начал разглаживать ворс на своей шляпе, собираясь уходить.
   - Так вы не поедете? - спросила Кэтрин, глядя на него.
   Морису не хотелось отказываться от своего плана затеять ссору - это  бы
так все упростило. Он сверху вниз посмотрел  на  Кэтрин  и  самым  мрачным
образом нахмурился.
   - Вы неблагоразумны! - сказал он. - Вы не должны настаивать!
   Но она, как всегда, уступила, сказав:
   - Да, я неблагоразумна; я знаю, что настаивать нехорошо.  Но  ведь  это
так естественно! И я настаивала только одну минуту.
   - Одна минута может принести огромный вред. Когда я приду  в  следующий
раз, постарайтесь быть спокойнее.
   - А когда вы придете в следующий раз?
   - Вы хотите ставить мне условия? - спросил Морис. - Я приду в субботу.
   - Нет, придите завтра, - попросила Кэтрин. - Я хочу,  чтобы  вы  пришли
завтра. Я буду спокойна  и  благоразумна,  -  добавила  она;  волнение  ее
усилилось до крайности, и  это  обещание  было  более  чем  уместно.  Ужас
внезапно охватил девушку - точно все ее неясные страхи и сомнения внезапно
обрели реальность и вылились в неописуемую тревогу; все ее существо в этот
момент сосредоточилось на одном желании: удержать Мориса в комнате.
   Он склонился и поцеловал ее в лоб.
   - Когда вы спокойны, вы - само совершенство, - сказал он. - А  ажитация
вам, право, не к лицу.
   Кэтрин  силилась  подавить  свое  возбуждение  (только  сердце  у   нее
возбужденно билось, но с этим ничего нельзя было поделать); помолчав,  она
спросила как можно ласковей:
   - Обещаете прийти завтра?
   - Я сказал, что приду в субботу, - улыбнулся Морис; он то хмурился,  то
улыбался и находился в полном замешательстве.
   - И в субботу тоже, - сказала Кэтрин, пытаясь улыбнуться, -  но  сперва
завтра.
   Морис  двинулся  к  выходу,  но  девушка  проворно   обогнала   его   и
прислонилась плечом к двери; чтобы удержать его,  Кэтрин  была  готова  на
все.
   - А если что-нибудь помешает мне прийти завтра, вы,  конечно,  скажете,
что я вас обманул!
   - Что может вам помешать? Вам стоит только захотеть.
   - Я же не какой-нибудь повеса - у меня дела! -  раздраженно  воскликнул
Морис.
   Тон у него был такой грубый и  неестественный,  что  Кэтрин  беспомощно
взглянула на него и поспешила отвернуться, а он  тотчас  взялся  за  ручку
двери. Ему попросту хотелось убежать. Но она уже снова приблизилась к нему
и проговорила тихим, но чрезвычайно напряженным голосом:
   - Морис, вы меня оставляете?
   - Да, ненадолго.
   - Когда же вы придете?
   - Когда к вам снова вернется благоразумие.
   - Такое благоразумие, как у вас, ко мне уже не вернется!
   Кэтрин все еще пыталась удержать его; они едва не боролись.
   - Подумайте, на что я пошла ради вас! - вырвалось у девушки. - Морис, я
отказалась от всего, от всего!
   - Вы снова все это получите!
   - Снова? Значит, вы что-то задумали! Что, Морис? Что случилось?  Что  я
такого сделала? Отчего вы так переменились?
   - Я напишу вам, - пробормотал Морис, - я лучше напишу.
   - А, так вы не придете - воскликнула Кэтрин и заплакала.
   - Дорогая Кэтрин, напрасно вы так говорите! - возразил  он.  -  Мы  еще
увидимся. Обещаю вам!
   Тут ему наконец удалось переступить  порог,  и  он  затворил  за  собой
дверь.





   С тех пор тихое горе девушки ни разу не находило  выхода  в  слезах;  а
если такое и случалось, миру об этом ничего не известно. Но  в  тот  вечер
она рыдала долго и безутешно - бросилась на софу и  самозабвенно  отдалась
своим страданиям. Она сама не  понимала,  что  произошло;  со  стороны  их
размолвка выглядела вполне заурядно: все девушки ссорятся с возлюбленными,
и это еще не означает разрыва; Кэтрин вовсе не  имела  причин  видеть  тут
какую-то угрозу. И все же она чувствовала боль, точно  от  раны,  -  пусть
даже Морис и не нанес ей раны. Ей казалось, что с лица его внезапно  спала
маска. Он хотел от нее уехать; он был зол  и  жесток,  странно  говорил  и
странно глядел на нее. Кэтрин была потрясена  и  раздавлена;  всхлипывала,
спрятав лицо  в  подушки,  и  говорила  сама  с  собой.  Потом  поднялась,
испугавшись, что кто-нибудь может войти - отец или  миссис  Пенимен,  -  и
долго сидела, неподвижно глядя перед  собой,  между  тем  как  в  гостиной
сгущались сумерки. Ей пришло в голову, что  он,  может  быть,  вернется  и
извинится перед ней, возьмет свои слова обратно; уговаривая и  обнадеживая
себя, Кэтрин долго вслушивалась -  не  зазвонит  ли  дверной  колокольчик.
Прошло много времени, но Мориса все не было; темнело; в изящной и скромной
гостиной с ее светлыми, чистыми  тонами  наступил  вечер;  камин  догорел.
Когда совсем стемнело, Кэтрин подошла к окну. Она полчаса простояла, глядя
на крыльцо и надеясь увидеть Мориса у подъезда. Наконец  она  отвернулась,
ибо увидела возвратившегося домой отца. Он заметил  ее  сквозь  стекло  и,
остановившись  возле  мраморного  крыльца,  церемонно,  с   преувеличенной
вежливостью приподнял шляпу. Его жест так не соответствовал ее  состоянию,
величавый  и  почтительный  поклон  был  так  неуместен  по  отношению   к
несчастной девушке, презренной и брошенной, что Кэтрин в ужасе затрепетала
и поспешила уйти к себе. У нее было такое чувство, будто в этот момент она
отреклась от Мориса.
   Через полчаса ей пришлось спуститься к обеду; за столом ее поддерживало
страстное желание не показать отцу, что с ней  что-то  произошло.  Желание
это впоследствии очень поддерживало ее; помогло оно и в тот первый вечер -
хотя притворство Кэтрин было и не так успешно,  как  ей  казалось.  Доктор
Слоупер разговорился. Он рассказал множество историй  о  занятном  пуделе,
которого видел в доме одной старой дамы, своей пациентки. Кэтрин не только
пыталась делать вид, что слушает анекдоты о пуделе, но и  принуждала  себя
вникать в них,  чтобы  не  думать  о  ссоре  с  Морисом.  Может  быть,  ей
показалось; может быть, он ошибся, а она чересчур поддалась  ревности;  не
меняются же люди за несколько дней. Однако  она  скоро  вспомнила,  что  и
раньше  ее  посещали  сомнения,  непонятные  подозрения  -   неясные,   но
болезненные - и что со времени ее возвращения из Европы Морис стал другим;
тут она снова стала прислушиваться к  рассказам  доктора;  рассказывал  он
необыкновенно хорошо. После обеда Кэтрин  сразу  пошла  к  себе:  провести
вечер с теткой она была не в силах. Весь вечер она сидела одна и  мучилась
сомнениями; терзания ее были ужасны, но что их породило - ее  расстроенное
воображение,    ее    болезненная    чувствительность?    или     жестокая
действительность? Неужели самое ужасное и впрямь произошло? Миссис Пенимен
с похвальным,  хотя  и  необычным  для  нее  тактом  почла  за  лучшее  не
беспокоить  девушку.  Истина,  впрочем,  заключалась  в   том,   что   она
заподозрила неладное и - как это свойственно человеку несмелому - не стала
противиться  желанию  переждать  бурю  в  укрытии.  Пока  в  воздухе   еще
чувствовалась тревога, она предпочитала не рисковать.
   Несколько раз в течение вечера она проходила мимо двери Кэтрин,  словно
рассчитывая услышать стоны. Но за дверью стояла мертвая тишина. И  потому,
прежде чем лечь, миссис Пенимен постучала и испросила разрешения  нарушить
одиночество племянницы. Кэтрин сидела с книгой и притворялась, что читает.
Она не ложилась, ибо не рассчитывала скоро  уснуть  (после  ухода  тетушки
девушка действительно полночи не спала, но  не  стала  уговаривать  гостью
остаться). Миссис Пенимен вошла,  ступая  осторожно  и  неторопливо,  и  с
величественным лицом приблизилась к племяннице.
   - Боюсь, что ты чем-то встревожена, дорогая,  -  сказала  она.  -  Быть
может, тебе нужна моя помощь?
   - Я ничем не встревожена и не нуждаюсь ни в какой  помощи,  -  ответила
Кэтрин, солгав легко и непринужденно и тем доказав, что не только  пороки,
но даже и случайные несчастья дурно влияют на нашу нравственность.
   - С тобой ничего не произошло?
   - Ровно ничего.
   - Ты уверена, дорогая?
   - Совершенно уверена.
   - И тебе действительно не нужна моя помощь?
   - Нет, тетушка, спасибо, я только прошу вас оставить меня одну.
   Миссис Пенимен сначала опасалась слишком  горячего  приема,  но  теперь
холодность племянницы ее разочаровала. И, рассказывая впоследствии  разным
людям и с очень разными подробностями о том,  как  кончилась  помолвка  ее
племянницы, тетушка не забывала упомянуть, что в один прекрасный вечер эта
юная дама "указала ей на дверь". Характер миссис Пенимен проявлялся в том,
что упоминала она об этом факте не по злобе (напротив, тетушка  достаточно
жалела Кэтрин), а просто  из  природной  склонности  приукрашивать  всякий
предмет, которого она касалась.
   Кэтрин, как я сказал, полночи не ложилась - будто  все  еще  надеялась,
что Морис Таунзенд позвонит у дверей. Надежда эта вернулась к ней  наутро,
но, хотя в такое время дня никто не назвал бы ее нелепой, осуществиться ей
было не дано. Молодой человек не пришел и не написал - ничего не объяснил,
не успокоил девушку. По счастью, твердая решимость Кэтрин не  выдать  себя
перед отцом помогала девушке справляться с тревогой, которая  приняла  уже
огромные размеры. У нас будет еще случай проверить, удалось ли ей обмануть
отца; на миссис Пенимен  -  женщину  редкой  проницательности  -  нехитрые
уловки девушки не подействовали. Эта  дама  без  труда  заметила  волнение
племянницы, а уж когда происходили волнующие события,  миссис  Пенимен  не
могла оставаться в стороне. На следующий вечер она возвратилась к прежнему
разговору и предложила Кэтрин  довериться  ей  -  снять  бремя  со  своего
сердца. Может быть, она  сумеет  объяснить  девушке  то,  что  ей  кажется
непонятным и о чем она  знает  больше,  чем  думает  племянница?  Но  если
накануне Кэтрин держалась холодно, то на сей раз  она  обошлась  с  теткой
даже надменно.
   - Вы заблуждаетесь; я не понимаю, о чем вы говорите. Не  знаю,  что  вы
мне хотите навязать; я вовсе не нуждаюсь в объяснениях.
   Так ответила тетке Кэтрин; шло время, но она по-прежнему не  подпускала
к себе миссис Пенимен. И, по мере того как время шло,  любопытство  миссис
Пенимен возрастало. Она отдала бы мизинец,  лишь  бы  узнать,  что  сказал
Морис, как он поступил, какой он  принял  тон  и  какой  отыскал  предлог.
Разумеется, она написала к нему и попросила о встрече; и  ответа  на  свое
послание, разумеется, не получила. Морис был  не  в  настроении  писать  -
Кэтрин послала ему две коротенькие записки, также оставшиеся  без  ответа.
Записки ее были столь немногословны,  что  я  приведу  их  здесь  целиком:
"Подайте мне хоть какой-нибудь знак, что  вы  во  вторник  не  хотели  так
жестоко обойтись со мной и  мне  это  только  показалось!"  -  вот  первая
записка. А вот вторая - подлиннее: "Если во вторник я была  неблагоразумна
и подозрительна, если я вас  чем-нибудь  обеспокоила  или  рассердила,  то
прошу у вас прощения и обещаю никогда больше не быть такой глупой.  Я  уже
достаточно наказана, и  я  ничего  не  понимаю.  Дорогой  Морис,  вы  меня
убиваете!" Записки были посланы в пятницу и в субботу; но ни  суббота,  ни
воскресенье не принесли девушке утешения, о котором она просила. Наказание
становилось все более тяжким для нее; однако наружно  она  переносила  его
весьма стойко.
   Доктор молча наблюдал за дочерью и в субботу утром сказал сестре:
   - Ну вот - свершилось! Негодяй пошел на попятный.
   - Вовсе нет! - вскричала миссис Пенимен, которая уже знала, что сказать
Кэтрин, но не обдумала тактику поведения с братом и в целях  обороны  была
вынуждена с негодованием все отрицать.
   - Что ж, запросил отсрочки, если угодно.
   - Тебе, кажется, приятно видеть, как играют чувствами твоей дочери!
   - Приятно, - подтвердил  доктор,  -  потому  что  я  это  предсказывал!
Большое удовольствие - убедиться в своей правоте.
   - Твои удовольствия внушают ужас! - воскликнула сестра.
   Кэтрин стойко исполняла свои обычные обязанности и в  воскресенье  даже
пошла с теткой к утренней службе; но если обычно Кэтрин ходила в церковь и
в полдень, то на сей раз мужество оставило девушку, и она попросила миссис
Пенимен идти без нее.
   - У тебя какая-то тайна, я уверена, - многозначительно  сказала  миссис
Пенимен, сурово оглядев племянницу.
   - Если у меня тайна, я ее не выдам, - сказала Кэтрин и отвернулась.
   Миссис Пенимен отправилась одна; но,  не  дойдя  до  церкви,  повернула
назад... Не прошло и двадцати минут, как она снова была в доме:  заглянула
в пустые гостиные, потом поднялась наверх и постучала к Кэтрин. Ответа  не
последовало - в  комнате  Кэтрин  не  было;  как  скоро  убедилась  миссис
Пенимен, Кэтрин вообще не было в доме.
   - Она ушла к нему, она сбежала! - вскричала Лавиния,  всплеснув  руками
от зависти и восхищения.
   Однако она скоро заметила, что Кэтрин ничего не взяла с собой, - все ее
вещи остались в комнате. Тогда миссис Пенимен решила,  что  не  любовь,  а
жажда мщения руководила ее племянницей.
   - Она преследует его - ему нет спасения даже в его собственном доме!  -
так миссис Пенимен определила поведение племянницы; представленное в  этом
свете, исчезновение Кэтрин почти так же радовало романтическое воображение
миссис  Пенимен,  как  былые  планы  тайного  венчания.  Ей  приятно  было
воображать  себе  девицу,  которая  в  слезах,  с  упреками   является   к
возлюбленному,  но  для  эстетической  цельности   этой   картины   сейчас
недоставало бури и мрака, и  миссис  Пенимен  была  немного  разочарована.
Обстановка тихого воскресного дня никак не подходила для такой сцены, а уж
время...  время  особенно  сердило  миссис  Пенимен:  не  снявши  шляпы  и
кашемировой шали, она уселась поджидать Кэтрин в большой гостиной, и время
тянулось очень медленно.
   Наконец она дождалась:  миссис  Пенимен  увидела  в  окно,  как  Кэтрин
поднимается  на  крыльцо;  тетка  вышла  в  прихожую  и,  едва  племянница
появилась в дверях, налетела на нее и буквально втащила в гостиную,  после
чего торжественно закрыла дверь. Кэтрин раскраснелась, глаза ее  сверкали.
Миссис Пенимен не знала, что и думать.
   - Где же ты была, позволь тебя спросить? - сказала она.
   - Мне захотелось прогуляться, - ответила  Кэтрин.  -  Я  думала,  вы  в
церкви.
   - Я была в церкви, но служба кончилась раньше обыкновенного. И  где  же
ты прогуливалась?
   - Не знаю! - сказала Кэтрин.
   - В высшей степени странный ответ! Дорогая Кэтрин, не бойся - ты можешь
поведать мне об всем.
   - О чем же я должна поведать вам?
   - О своей тайне... о своем несчастье.
   - Нет у меня никаких несчастий! - вспылила Кэтрин.
   - Бедное дитя, - не унималась миссис Пенимен, - ведь все равно тебе  не
обмануть меня. Я все знаю. Мне поручили... поговорить с тобой.
   - Не нужно со мной говорить!
   - Тебе станет легче. Помнишь у  Шекспира:  "Немая  скорбь!"  (*12)  Так
будет лучше, поверь мне.
   - Как будет лучше? - не поняла Кэтрин.
   Поистине   непомерное   упрямство!   Покинутой   девице   позволительно
упрямиться,  но  не  настолько,  чтобы  мешать   доброжелателям   защищать
покинувшего ее молодого человека.
   - Будет лучше, если ты успокоишься, - не без  суровости  начала  миссис
Пенимен, - если ты прислушаешься к голосу благоразумия и  станешь  мыслить
практически; будет лучше, если ты согласишься... расстаться с ним.
   До сих пор Кэтрин слушала с ледяным спокойствием, но тут она вспыхнула:
   - Расстаться? Вы что-нибудь знаете?
   Миссис Пенимен грустно и словно даже обиженно покачала головой.
   - Твоя честь - также и моя честь, и я разделяю твою обиду. Я  прекрасно
понимаю твое положение, - проговорила  она,  печально  и  многозначительно
улыбаясь. - Но я также понимаю и его положение.
   Напрасно миссис Пенимен многозначительно улыбалась - Кэтрин этого  даже
не заметила.
   - Почему вы говорите, что нам надо расстаться? Вы что-нибудь знаете?  -
повторила она с прежней резкостью.
   - Надо уметь смириться, - заметила миссис Пенимен, которая  чувствовала
себя неуверенно и старалась принять наставительный тон.
   - Смириться? С чем?
   - С переменой... с переменой в ваших планах.
   - Мои планы не переменились! - с усмешкой проговорила Кэтрин.
   - Да, но у мистера Таунзенда изменились планы, - промолвила тетушка.
   - Что это значит? - спросила Кэтрин; в тоне  ее  и  в  самой  краткости
вопроса  было  столько  царственной  надменности,   что   миссис   Пенимен
почувствовала  возмущение;  в  конце  концов,  она  не  для   собственного
удовольствия взяла на себя труд сообщить племяннице  нужные  ей  сведения!
Миссис Пенимен пробовала говорить резко, пробовала говорить строго; ни то,
ни  другое  не  действовало  на  девушку,  и  тетка  была  шокирована   ее
упрямством.
   - Ну что ж, - произнесла миссис Пенимен, отворачиваясь, - если он  тебе
ничего не сказал...
   Мгновение Кэтрин молча глядела на тетушку, потом  бросилась  за  ней  и
остановила ее у двери.
   - Чего не сказал? Что все это значит? На что вы  все  время  намекаете?
Чем вы меня пугаете, тетя?
   - Да разве дело не расстроилось? - спросила миссис Пенимен.
   - Помолвка? Вовсе нет!
   - В таком случае прошу прощения. Я поторопилась и слишком рано с  тобой
заговорила.
   - Слишком рано! - вырвалось у Кэтрин. - Уж не знаю, поторопились вы или
нет, но все, что вы говорите, глупо и жестоко.
   - Что же между вами произошло? - спросила  миссис  Пенимен,  удивленная
неподдельным возмущением девушки. - Что-то ведь произошло?
   - Ничего не произошло, просто я люблю его сильнее прежнего!
   - Потому ты и решилась его сегодня навестить? - спросила  она,  немного
помолчав.
   Кэтрин вспыхнула, словно ее ударили.
   - Да, я навещала его сегодня! Но это никого не касается.
   - Прекрасно; оставим этот разговор.
   И миссис Пенимен снова направилась к двери. Но умоляющий возглас Кэтрин
остановил ее:
   - Тетя Лавиния! Куда он уехал?
   - Значит, ты признаешь, что он уехал. Разве ж тебе не сказали - куда?
   - Мне только сказали, что его  нет  в  городе.  И  я  не  стала  больше
спрашивать, мне было стыдно, - простодушно объяснила Кэтрин.
   - Если бы ты больше доверяла  мне,  -  величественно  проговорила  тетя
Лавиния, - тебе не пришлось бы так компрометировать себя.
   - Значит, он поехал в Новый Орлеан? - продолжала Кэтрин, не слушая ее.
   О поездке  в  Новый  Орлеан  миссис  Пенимен  слышала  впервые;  однако
признаваться племяннице в своей  неосведомленности  ей  не  хотелось.  Она
припомнила поручения, которые давал ей Морис, и попыталась воспользоваться
ими, чтобы выведать у Кэтрин ее секреты.
   - Дорогая Кэтрин, если решено расстаться,  чем  дальше  он  уедет,  тем
лучше.
   - Решено? Кто же это решил - уж не вы ли?
   За эти пять минут Кэтрин стало ясно, как безрассудно вмешивалась  тетка
в ее судьбу; девушка с ужасом поняла, что  та,  быть  может,  погубила  ее
счастье.
   - Во всяком случае, он советовался со мной, - сказала миссис Пенимен.
   - Значит, это вы на него так повлияли, что  он  стал  сам  на  себя  не
похож? - вскричала Кэтрин. - Значит, это вы его подговорили, вы отняли его
у меня! Разве он ваш? К нашей помолвке вы не имеете никакого касательства!
Это вы затеяли против меня заговор и дали ему совет меня бросить?  Как  вы
можете быть такой злой, такой жестокой? Что я вам сделала дурного?  Почему
вы не оставите меня в покое? Я знала, что вы все испортите: к чему  бы  вы
ни прикоснулись, вы все портите! Целый год я из-за вас была сама  не  своя
от страха - каждый раз, когда я думала, что вы тут говорите с ним, я места
себе не находила!
   Горячность Кэтрин все росла; любовь открыла  ей  глаза,  и  теперь  она
разом поняла тетку и окончательно и бесповоротно осудила ее  и  торопилась
излить обиду, накопившуюся за много месяцев.
   Миссис  Пенимен  была  напугана  и  смущена;  она  не  видела  предлога
произнести задуманную речь о чистых побуждениях молодого человека.
   - До чего же ты неблагодарна! - вскричала она. - Бранить  меня  за  то,
что я с ним говорила! Да мы только о тебе и говорили!
   - Вот именно; этим вы ему и досадили - после ваших разговоров ему  даже
мое имя стало противно. Зачем вы с ним  говорили  обо  мне?  Разве  я  вас
просила помогать мне?
   - Если бы не я, он никогда бы сюда не пришел; ты бы даже не узнала, что
он о тебе думает, - резонно возразила миссис Пенимен.
   - Вот и очень хорошо - лучше бы он сюда не приходил и я  бы  ничего  не
знала. Гораздо лучше, - сказала несчастная Кэтрин.
   - До чего же ты неблагодарна, - повторила тетя Лавиния.
   Гнев и обида, пока они владели Кэтрин, поддерживали ее, как это бывает,
когда  утверждаешь  свою  силу;  излив  свою  обиду,   всегда   чувствуешь
успокоение. Но  в  глубине  души  Кэтрин  питала  отвращение  к  ссорам  и
сознавала,  что  подолгу  и  по-настоящему   сердиться   неспособна.   Она
постаралась овладеть собой и преуспела в этом ценой  большого  усилия,  но
очень скоро; она несколько минут ходила по комнате, пытаясь уверить  себя,
что у тетки были самые лучшие намерения. Кэтрин  не  удалось  вполне  себя
убедить, но вскоре она уже могла говорить спокойно.
   -  Неблагодарна?  Просто  я  очень  несчастна.  Трудно  быть   за   это
благодарной! Скажите же, где он теперь?
   - Не имею представления. В тайной  переписке  я  с  ним  не  состою,  -
сказала  миссис  Пенимен,  весьма  сожалевшая  об  этом,  потому  что  она
оказалась лишена возможности сообщить молодому человеку  об  оскорблениях,
которым Кэтрин ее подвергла, - и это после того, как она  столько  сделала
для племянницы!
   - Значит, он давно надумал отказаться от меня? - спросила  Кэтрин,  уже
совершенно успокоившись.
   У миссис Пенимен снова появилась  надежда  предложить  племяннице  свои
объяснения.
   - Он испугался... он  испугался,  -  сказала  она.  -  Ему  не  хватило
мужества - того мужества, которое требовалось, чтобы причинить тебе  боль!
Он не мог решиться навлечь на тебя отцовское проклятие!
   Кэтрин выслушала тетку, не сводя с нее глаз;  и,  когда  та  замолчала,
девушка продолжала еще несколько времени смотреть на нее.
   - Он поручил вам сказать это?
   - Он поручил мне о многом сказать тебе; об очень  щекотливых  и  тонких
вещах. И он надеется, что ты не станешь презирать его.
   - Я не презираю его, - заверила ее Кэтрин.  И,  помолчав,  спросила:  -
Неужели он уехал навеки?
   - Ну, навеки - это слишком долго. Ведь твой отец,  наверное,  не  будет
жить вечно.
   - Да, наверное.
   - Я  уверена,  что  ты  осознАешь...  поймешь...  хотя  твое  сердце  и
обливается кровью, - сказала миссис Пенимен. - Ты, конечно, считаешь,  что
он слишком щепетилен. Мне тоже так кажется, но я уважаю его  принципы.  Он
просит и тебя отнестись к ним с уважением.
   Кэтрин все еще неотрывно смотрела на тетку,  а  потом  заговорила  так,
точно она не поняла миссис Пенимен или совсем ее не слышала.
   - Значит, это было придумано заранее. Он не хотел жениться. Он  отрекся
от меня.
   - На время, дорогая Кэтрин. Только на время.
   - И оставил меня одну, - продолжала Кэтрин.
   - Но ведь у тебя есть я! - с чувством сказала миссис Пенимен.
   Кэтрин медленно покачала головой.
   - Не верю! - воскликнула она и вышла из комнаты.





   Она  приучала  себя  к  спокойствию,  но  совершенствоваться   в   этом
предпочитала в одиночестве и к чаю решила не выходить; по воскресеньям чай
подавали в шесть, а обедать и вовсе не  садились.  Доктор  Слоупер  и  его
сестра сидели друг против друга, но миссис  Пенимен  старательно  избегала
его взгляда.
   Позже они вдвоем, без Кэтрин, отправились к своей сестре миссис Олмонд,
где   дамы   принялись   обсуждать   злосчастное   положение   Кэтрин    с
откровенностью, несколько омраченной скрытностью и загадочностью Лавинии.
   - Я рада, что он не женится на ней, - сказала миссис Олмонд, -  но  все
равно он заслужил порядочную порку.
   Миссис Пенимен была шокирована грубостью сестры и отвечала, что Морисом
руководили благороднейшие побуждения: он не желал разорить Кэтрин.
   - Я очень рада, что ей не грозит разорение,  но  надеюсь,  что  он  так
никогда и не разбогатеет. А что тебе Кэтрин  говорит?  -  спросила  миссис
Олмонд.
   - Говорит, что у меня талант утешать, - ответила миссис Пенимен.
   Так Лавиния описала сестре положение в доме на Вашингтонской площади, и
- очевидно, помня о своем таланте утешать - по возвращении домой она вновь
постучала к Кэтрин. Кэтрин отворила и остановилась в дверях; вид у нее был
невозмутимый.
   - Я только хотела дать тебе один совет, -  сказала  миссис  Пенимен.  -
Если отец станет тебя расспрашивать, скажи, что все идет по-прежнему.
   Кэтрин стояла, держась за дверь, и глядела на тетку, но  не  приглашала
ее войти.
   - Вы думаете, он меня спросит?
   - Я уверена. Он спрашивал меня,  когда  мы  возвращались  от  Элизабет.
Сестре я все объяснила. А твоему отцу сказала, что ничего не знаю.
   - Вы думаете, он меня спросит,  когда  заметит...  когда  заметит?..  -
Кэтрин не договорила.
   - Чем больше он заметит, тем неприятнее будет  себя  вести,  -  сказала
тетушка.
   - Я постараюсь, чтобы он заметил как можно меньше! - объявила Кэтрин.
   - Скажи ему, что ты по-прежнему помолвлена.
   - Я и вправду помолвлена, - проговорила Кэтрин, закрывая  перед  теткой
дверь.
   Она бы не сказала этого два дня спустя - во  вторник,  например,  когда
наконец получила письмо, от Мориса Таунзенда. Это было весьма  пространное
послание (пять листов большого формата), присланное  из  Филадельфии;  это
было объяснение, и объяснялось  в  нем  множество  предметов,  главным  же
образом  -  причины,  побудившие  автора  письма  воспользоваться  срочной
"деловой" поездкой, чтобы попытаться изгнать из своего сердца  образ  той,
чей жизненный путь ему довелось пересечь и -  увы!  -  усыпать  обломками.
Полностью преуспеть в своих попытках он не рассчитывал,  но,  несмотря  на
это, обещал никогда больше не становиться между ее великодушным сердцем  -
с одной стороны - и ее блестящим будущим и дочерним долгом - с  другой.  В
конце письма он выражал опасение, что дела вынудят его путешествовать  еще
несколько месяцев, а также надежду, что, когда им обоим удастся свыкнуться
с неизбежной переменой в их отношениях  (пусть  даже  на  это  потребуются
годы), они встретятся как друзья, как товарищи по страданию, как невинные,
но благоразумные  жертвы  неумолимого  закона,  управляющего  человеческим
обществом. Пусть жизнь ее будет покойна и счастлива  -  таково  величайшее
желание того, кто еще смеет подписаться "покорнейший слуга".  Письмо  было
составлено превосходно, и, когда утихла первая  жгучая  боль,  которую  ей
причинил бесстрастный тон письма и его горький  смысл,  Кэтрин,  хранившая
письмо много лет, сумела оценить изящество его стиля. А пока - и  довольно
долго - ее поддерживала только растущая день ото дня решимость  не  искать
участия у своего отца.
   Доктор выждал неделю, а потом в одно  прекрасное  утро,  в  час,  когда
Кэтрин редко видела его, вошел вдруг в гостиную. Он хорошо рассчитал время
и застал дочь одну. Она сидела за вышиванием, и  он  вошел  и  остановился
против нее; он собирался выходить - уже надел  шляпу  и  теперь  натягивал
перчатки.
   - Мне кажется, я ничем не заслужил  твоего  неуважения,  -  сказал  он,
помолчав.
   - Не знаю, чем я тебе не угодила, - сказала Кэтрин, не поднимая глаз от
работы.
   - Ты, видимо, совсем забыла о просьбе, с которой я обратился к  тебе  в
Ливерпуле, перед отплытием; я просил  заранее  предупредить  меня  о  том,
когда ты намерена покинуть мой дом.
   - Я его еще не покидаю! - сказала Кэтрин.
   - Но ты собираешься это сделать и дала мне понять, что твой  отъезд  не
за горами. Больше того, телесно ты еще здесь,  но  в  мыслях  уже  далеко.
Душою ты живешь  со  своим  будущим  супругом  и  так  мало  уделяешь  нам
внимания, словно и впрямь уже поселилась под супружеским кровом.
   - Я постараюсь быть повеселее! - сказала Кэтрин.
   - У тебя есть основания веселиться; чего тебе еще желать!  Ты  выходишь
замуж за блестящего молодого человека и  вдобавок,  наверное,  испытываешь
удовлетворение оттого, что  тебе  удалось  настоять  на  своем;  по-моему,
судьба улыбается тебе!
   Кэтрин встала; она  задыхалась.  Однако  она  неторопливо  и  аккуратно
сложила вышивание, не поднимая пылающего лица. Отец ее  стоял  на  прежнем
месте; она надеялась, что он уйдет, но он натянул перчатки, застегнул их и
заложил руки за спину.
   - Мне бы хотелось знать, когда именно опустеет мой дом, - продолжал он.
- Твоя тетка покинет его вслед за тобой.
   Наконец она подняла глаза и  долго  молча  смотрела  на  отца;  вопреки
гордому решению Кэтрин, во взгляде ее читалась та  самая  мольба,  которую
она старалась скрыть. Глаза ее встретились с бесстрастными серыми  глазами
отца, и он снова спросил:
   - Так что же - завтра? На будущей неделе? Или через неделю?
   - Я остаюсь! - сказала Кэтрин.
   Доктор удивленно поднял брови.
   - Жених пошел на попятный?
   - Я расторгла свою помолвку.
   - Расторгла?
   - Я попросила его покинуть город, и он надолго уехал.
   Доктор был разочарован и удивлен, но разрешил свое  недоумение,  сказав
себе,  что  дочь  попросту  искажает  -  по  простительным,  если  угодно,
причинам, но все же искажает  -  факты;  и  он  излил  свое  разочарование
(разочарование   человека,   лишившегося   торжества,   на   которое    он
рассчитывал), спросив Кэтрин:
   - И как же он принял свою отставку?
   - Не знаю! - ответила Кэтрин уже не столь изобретательно, как прежде.
   - То есть тебе это безразлично? Ты жестока; ведь ты сама так долго  его
поощряла и играла им.
   Доктору все-таки удалось взять реванш.





   До сей поры наша  повесть  двигалась  неторопливым  шагом,  но  теперь,
приближаясь к концу, ей придется  совершить  большой  скачок.  С  течением
времени доктору, пожалуй, стало казаться, что версия разрыва между  Кэтрин
и Морисом Таунзендом, которую предложила ему  дочь  и  которую  он  сперва
посчитал пустой  бравадой,  подтверждается  дальнейшими  событиями.  Морис
исчез так надолго и скрывался так упорно, что можно было  подумать,  будто
он умер от неразделенной любви; а Кэтрин,  видимо,  глубоко  похоронила  в
памяти свой роман - словно она оборвала его по собственной воле. Мы знаем,
что Кэтрин нанесли глубокую и неизлечимую рану, но  доктор  не  мог  этого
знать. Его, конечно, разбирало любопытство, и он многое  отдал  бы,  чтобы
выяснить истину: но дознаться до правды ему было  не  суждено,  и  в  этом
состояло его наказание - наказание за то, что он  с  такой  несправедливой
иронией относился к дочери. В том, что Кэтрин оставила  его  в  неведении,
тоже была немалая доля иронии, да и все остальные будто вступили с  ней  в
сговор. Миссис Пенимен ничего не объяснила брату - отчасти потому, что  он
ее ни о чем не спрашивал (поскольку не относился к ней серьезно),  отчасти
же потому, что она тешила себя надеждой отомстить  брату  за  обвинения  в
сводничестве, изводя его молчанием  и  притворяясь,  будто  ей  ничего  не
известно. Доктор  несколько  раз  навещал  миссис  Монтгомери,  но  миссис
Монтгомери нечего было ему сообщить. Она знала лишь, что помолвка ее брата
расстроилась, и, так как теперь мисс Слоупер не грозила никакая опасность,
миссис Монтгомери старалась ничем не компрометировать Мориса. Прежде она -
пусть невольно - позволила себе  такое  лишь  оттого,  что  пожалела  мисс
Слоупер; но теперь она мисс Слоупер не жалела - вовсе  не  жалела.  Прежде
Морис ничего не рассказывал сестре о своих отношениях с Кэтрин -  и  после
разрыва тоже ничего не рассказывал. Он вечно был в отъезде и  писал  очень
редко;  она  считала,  что  он  переехал  в  Калифорнию.  После   недавней
катастрофы миссис Олмонд, по выражению сестры, горячо "взялась" за Кэтрин;
но, хотя племянница была ей очень признательна за ее доброту,  тайн  своих
она тетке не выдала, и эта милая дама не могла  удовлетворить  любопытство
доктора. Впрочем, если бы миссис Олмонд и  могла  поведать  брату  скрытые
обстоятельства печальной  истории  любви  его  дочери,  она  предпочла  бы
оставить его в неведении и получила бы от этого известное  удовлетворение,
ибо в то время она не во всем была согласна  с  ним.  О  том,  что  Кэтрин
жестоко обманули, миссис Олмонд догадалась сама (миссис Пенимен ни  о  чем
не рассказала сестре, не решившись  предложить  ей  пресловутую  версию  о
благородных побуждениях молодого человека,  хотя  для  Кэтрин  эта  версия
была, по ее мнению, достаточно убедительна); а догадавшись, миссис  Олмонд
объявила, что брат недопустимо равнодушен к былым  и  нынешним  страданиям
бедной  Кэтрин.  Доктор  Слоупер  выстроил  теорию,  а  свои   теории   он
пересматривал редко. Союз Кэтрин и Мориса  Таунзенда  был  бы  прискорбным
событием, и Кэтрин счастливо избежала  его.  Стало  быть,  нет  причин  ее
жалеть; сокрушаться же вместе с нею значило бы  признать,  что  она  имела
право строить планы касательно сего молодого человека.
   - Я с самого начала решил пресечь эту затею и не изменил своей позиции,
- сказал доктор. - Не вижу в этом никакой  жестокости  и  буду  стоять  на
своем до конца.
   Миссис Олмонд не раз отвечала ему на это, что, если  Кэтрин  порвала  с
неподходящим женихом, она заслуживает похвалы и что  отец  должен  оценить
усилия, которые сделала над собой девушка,  чтобы  понять  и  принять  его
мудрость.
   - Я вовсе не уверен, что она порвала с ним, -  отвечал  доктор.  -  Мне
кажется невероятным, что, два года проупрямившись, точно ослица, она вдруг
в один прекрасный день поумнела. Гораздо вероятнее, что это  он  порвал  с
ней.
   - Тем более ты должен быть помягче с нею.
   - Я с нею мягок. Но плакать от жалости я не умею. Я не могу лить  слезы
над  благоприятным  поворотом  ее  судьбы,  ради   того   чтобы   казаться
милосердным.
   - Ты не умеешь сочувствовать, - сказала миссис Олмонд, - и  никогда  не
умел. Права она или виновата, она ли с ним  порвала,  или  он  с  ней,  но
одного взгляда  достаточно,  чтобы  понять,  как  страдает  ее  израненное
сердце.
   - Бередить раны и даже поливать их слезами - вовсе не значит  облегчать
страдания. Мое дело оградить ее от новых ударов, и я исполню это  со  всей
тщательностью.  Меня,  однако,  удивляют  твои  слова:  Кэтрин  совсем  не
производит впечатление девицы, ищущей снадобья от сердечных мук. Наоборот,
мне кажется, сейчас она веселее, чем когда этот красавец  ходил  к  нам  в
дом. Она здорова и счастлива,  хорошо  выглядит,  нормально  ест,  спит  и
гуляет и, как обычно, неуемно наряжается. Вечно  вяжет  себе  какую-нибудь
сумочку или вышивает  платок  -  и,  кажется,  изготовляет  их  с  прежним
проворством. Она не очень разговорчива; но ей  и  прежде  не  о  чем  было
говорить. Она оттанцевала и теперь уселась отдохнуть. Я подозреваю, что, в
общем, она этому даже рада.
   - Так люди радуются,  когда  им  ампутируют  раздавленную  ногу.  После
операции им, несомненно, становится легче.
   - Это ты Таунзенда сравниваешь с раздавленной ногой? Уверяю тебя, он не
раздавлен. Кто угодно, но только не он. Он жив, здоров и  невредим  -  вот
что не дает мне покоя.
   - Тебе хотелось бы уничтожить его? - спросила миссис Олмонд.
   - Весьма. Я допускаю, что все это уловка.
   - Уловка?
   - Что они сговорились между собой; как сказал бы француз - Il fait mort
[он притворился мертвым (фр.)]; но  исподтишка  он  наблюдает.  Можешь  не
сомневаться, он сжег не все свои корабли, а оставил один про запас,  чтобы
вернуться, как только я умру. Поставит снова парус и по  прибытии  женится
на Кэтрин.
   - Интересно, что ты способен обвинить свою единственную  дочь  в  таком
чудовищном лицемерии, - сказала миссис Олмонд.
   - Какая разница -  единственную  или  нет?  Лучше  обвинить  одну,  чем
дюжину. Но я никого не обвиняю. Кэтрин отнюдь не лицемерна, и я утверждаю,
что она даже не притворяется страдалицей.
   Временами доктор  отступал  от  своей  теории  "уловки",  но  регулярно
возвращался к ней; однако можно сказать, что, по мере того как он  старел,
теория эта - а с нею и убеждение, что Кэтрин здорова и  счастлива,  -  все
прочнее утверждалась в его сознании. Если в первые  годы  после  несчастья
дочери он не видел оснований считать ее несчастной жертвой разбитой любви,
то, естественно, не находил их и позднее, когда она снова обрела  душевное
равновесие. Он не мог не признать, что если Кэтрин и  Морис  действительно
ждут его смерти, то по крайней мере они ждут  терпеливо.  Иногда  до  него
доходили слухи о возвращении Мориса, но подолгу тот в Нью-Йорке не жил и -
насколько было известно доктору - в сношения с Кэтрин  не  входил.  Доктор
был уверен, что они ни разу не встречались, и имел причины  полагать,  что
Морис не пишет девушке. За  письмом,  о  котором  уже  упоминалось  здесь,
последовали - с большими интервалами - еще два;  но  ни  на  одно  из  них
Кэтрин не ответила. Однако доктор не мог не заметить также, что она упрямо
отказывала всем другим женихам. Нельзя сказать, чтобы их  было  много,  но
они  появлялись  достаточно  регулярно,  так  что  отец  имел  возможность
убедиться в постоянстве ее отношения к замужеству. Кэтрин отказала некоему
вдовцу - добряку с солидным капиталом и  тремя  дочерьми  (он  считал  это
своим достоинством, так как слышал, что Кэтрин любит детей). Она  осталась
равнодушна  и  к  ухаживаниям   толкового   молодого   адвоката,   который
рассчитывал  на  обширную  практику,  слыл  приятнейшим  человеком  и  был
достаточно умен, чтобы понять, что Кэтрин  будет  ему  лучшей  женой,  чем
любая из молодых и привлекательных нью-йоркских невест. Мистер Макалистер,
вдовец, желая "вступить в брак по расчету", избрал Кэтрин,  угадав  в  ней
будущую прекрасную хозяйку и достойную мать. А Джон Ладлоу, бывший на  год
моложе Кэтрин и пользовавшийся репутацией завидного жениха,  не  на  шутку
влюбился в нашу героиню. Кэтрин, однако, не удостоила его вниманием и даже
откровенно дала ему понять, что предпочла бы видеть его не так  часто.  Он
потом утешился и женился на девице совсем  другого  склада  -  некой  мисс
Стертвант, чьи прелести не ускользнули бы и от самого рассеянного взгляда.
Все эти события происходили, когда  Кэтрин  было  за  тридцать  и  ее  уже
считали старой девой. Отец  предпочел  бы  видеть  ее  замужем  и  однажды
выразил надежду, что она перестанет привередничать. "Мне бы хотелось перед
смертью убедиться, что ты  вышла  за  честного  человека",  -  сказал  он.
Произошло это вскоре после того, как Джон Ладлоу был вынужден снять  осаду
- хотя доктор и советовал ему не отступаться.  Больше  доктор  не  пытался
повлиять на Кэтрин - считалось, что он не из тех, кого тревожит, когда  их
дочери засиживаются в девках. На самом же деле тревога посещала его  чаще,
чем он это выказывал, и в иные времена он даже чувствовал уверенность, что
Морис Таунзенд прячется где-то неподалеку. "Иначе отчего  она  не  выходит
замуж? - спрашивал себя доктор. - Как ни скуден ее ум,  она  не  может  не
понимать, для чего предназначила ее природа". Между тем  Кэтрин  сделалась
примерной  старой  девой:  обзавелась  привычками,  придерживалась  своего
собственного распорядка, помогала благотворительным обществам,  приютам  и
больницам и вообще жила спокойно, уверенно и скромно. Однако существование
ее, помимо гласной стороны (если можно говорить о гласности  применительно
к застенчивой и одинокой женщине, для которой сама идея огласки связана со
всякими ужасами), имело и другую, негласную сторону. Сама Кэтрин  главными
событиями своей жизни считала то, что  Морис  Таунзенд  насмеялся  над  ее
любовью, а отец эту  любовь  задушил.  Эти  события  ничто  уже  не  могло
изменить; они были всегда с ней, как ее имя,  ее  возраст,  ее  некрасивое
лицо. Ничто  не  могло  загладить  обиды,  которую  нанес  ей  Морис,  или
облегчить страдания, которым он подверг ее, и ничто не  могло  вернуть  ей
прежнего преклонения перед отцом. Что-то ушло из ее жизни, и  теперь  долг
Кэтрин заключался в том, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту.  К  этому
долгу она относилась с величайшей серьезностью - она не одобряла  безделья
и хандры. Заглушить свое горе разгульным весельем Кэтрин,  разумеется,  не
могла; но она живо  участвовала  в  обычных  нью-йоркских  развлечениях  и
наконец сделалась непременным украшением светских приемов. Она была  всеми
любима и для молодых людей сделалась чем-то вроде доброй  тетушки.  Девицы
поверяли ей свои сердечные тайны (чего не удостаивали миссис  Пенимен),  а
молодые люди, сами не зная почему, очень привязывались  к  ней.  У  Кэтрин
появились кое-какие безобидные чудачества,  она  неукоснительно  следовала
своим  привычкам;  ее  взгляды  на  нравственные  и  общественные  вопросы
отличались чрезвычайной консервативностью, и, не будучи еще и сорокалетней
женщиной, она  уже  считалась  старомодной  особой  и  знатоком  старинных
обычаев. Миссис Пенимен в сравнении с ней казалась почти юной; старея, она
все больше молодела душой. Вкуса к изящному и загадочному она не утратила,
но случаев удовлетворить его у  нее  почти  не  было.  С  новыми  женихами
племянницы ей не удалось установить близких отношений, подобных  тем,  что
доставили ей столько сладостных часов во  времена  Мориса  Таунзенда.  Эти
господа  испытывали  какое-то  необъяснимое  недоверие  к  услугам  миссис
Пенимен и не обсуждали с ней достоинств племянницы. С каждым годом кольца,
пряжки и браслеты сияли на тетушке все  ярче;  она  не  теряла  ни  своего
неистощимого любопытства, ни недремлющего воображения и оставалась все той
же миссис Пенимен, какой мы ее видели, - диковинным сочетанием пылкости  и
осмотрительности.  В  одном  вопросе,  правда,  осмотрительность   в   ней
преобладала - и  справедливости  ради  надо  сказать  здесь  об  этом.  За
семнадцать лет миссис Пенимен ни разу не  напомнила  племяннице  о  Морисе
Таунзенде. Кэтрин была признательна ей за это, но упорное молчание  тетки,
так не вязавшееся с ее характером, тревожило девушку, и она никак не могла
избавиться от подозрения, что миссис Пенимен время от времени  получает  о
нем какие-то вести.





   Доктор Слоупер понемногу оставлял свою практику; он посещал теперь лишь
тех пациентов, чьи болезни казались ему  любопытными.  Он  снова  ездил  в
Европу и пробыл там два года; Кэтрин ездила вместе с ним, и миссис Пенимен
на этот раз тоже приняла участие в путешествии. Европа ничем  не  поразила
миссис Пенимен; оглядывая даже самые романтические окрестности, она  часто
говорила: "Все это кажется мне  таким  знакомым".  Добавим,  что  подобные
замечания обычно были обращены не к  брату  или  племяннице,  а  к  другим
путешественникам,  если  таковые  оказывались  поблизости,  или   даже   к
проводнику, или к какому-нибудь пастуху, стоящему неподалеку.
   Однажды,  по  возвращении  из  Европы,  доктор  сказал  дочери   нечто,
заставившее ее вздрогнуть, - таким далеким прошлым повеяло на нее  от  его
слов.
   - Мне хочется, чтобы, прежде чем я умру, ты дала мне одно обещание.
   - Почему ты заговорил о смерти? - спросила она.
   - Потому что мне шестьдесят девять лет.
   - Я надеюсь, что ты проживешь еще очень долго, - сказала Кэтрин.
   - Я тоже на это надеюсь! Но в один прекрасный день я сильно простужусь,
и тогда уже ничьи надежды мне не помогут. Именно так придет ко мне смерть;
когда это случится, вспомни мои слова. Обещай мне  после  моей  смерти  не
выходить за Мориса Таунзенда.
   Услышав это, Кэтрин, как  я  уже  сказал,  вздрогнула.  Вздрогнула,  но
ничего не сказала и еще некоторое время сидела молча.
   - Почему ты вспомнил о нем? - спросила она наконец.
   - Ты на все отвечаешь вопросом! Я вспомнил о нем, а мог бы вспомнить  о
ком-нибудь другом. Как и многие другие, он время от времени  появляется  в
обществе и по-прежнему ищет себе пару - он уже был женат, но теперь  снова
свободен; не знаю, какими средствами он избавился  от  своей  жены.  Он  в
Нью-Йорке, и захаживает к Мэриан, твоей кузине. Твоя тетка Элизабет видела
его там.
   - Мне они о нем не говорили, - сказала Кэтрин.
   - Это их заслуга, а не твоя. Он растолстел, облысел,  однако  состояния
так и не нажил. Но этого, по-моему, недостаточно, чтобы  уберечь  тебя  от
его чар, поэтому я и прошу тебя обещать не выходить за него замуж.
   "Растолстел и облысел"... - странно было Кэтрин слышать это, ибо память
ее хранила образ прекрасного юноши.
   - Боюсь, что ты не понимаешь, - сказала Кэтрин. - Я очень редко думаю о
мистере Таунзенде.
   - В таком случае тебе будет нетрудно и после моей смерти думать  о  нем
так же редко. Обещай мне это.
   Кэтрин  снова  надолго  замолчала.  Просьба  отца  взволновала   ее   -
разбередила старую рану, вернула былую боль.
   - Боюсь, что не могу тебе обещать, - сказала Кэтрин.
   - Ты бы доставила мне большое утешение, - сказал отец.
   - Ты не понимаешь. Я не могу обещать.
   Доктор помолчал.
   - Я не без причины тебя прошу. Я хочу изменить свое завещание.
   На Кэтрин эта причина не произвела впечатления; в сущности, она даже не
поняла отца. Она чувствовала только, что отец говорит с ней тем же  тоном,
каким говорил много лет назад. Тогда она от этого страдала; и теперь  весь
ее  жизненный  опыт,  все  ее  благоприобретенное  спокойствие  и  вся  ее
невозмутимость восстали. Она была столь  смиренна  в  юности,  что  теперь
могла себе позволить проявить известную гордость, а в просьбе  отца  (и  в
том, что он считал себя  вправе  обратиться  к  дочери  с  этой  просьбой)
таилось нечто оскорбительное для  ее  достоинства.  Кэтрин  не  отличалась
воинственностью, и ее чувство собственного достоинства было под стать всей
ее скромной особе;  но  нарушение  известных  границ  задевало  его;  отец
нарушил эти границы.
   - Я не могу обещать, - просто повторила она.
   - Как ты упряма! - сказал доктор.
   - Боюсь, что ты не понимаешь.
   - Так объясни.
   - Я не могу объяснить, - сказала Кэтрин. - И обещать не могу.
   - Клянусь честью! - воскликнул отец. - Я и не знал, до какой степени ты
упряма!
   Кэтрин знала, что она упряма, и даже радовалась своему  упрямству.  Она
была уже в летах.
   Примерно через год случилось то, что  предсказывал  доктор:  он  сильно
простудился. Однажды в апреле он  поехал  в  Блумингдейл  (*13)  навестить
душевнобольного, которого содержали в частном  приюте;  родные  непременно
желали показать его известному врачу. В  дороге  доктора  застиг  весенний
ливень, а ехал он в открытой коляске и  промок  до  нитки.  Добравшись  до
дому, он почувствовал зловещий озноб и к  утру  сильно  занемог.  "У  меня
воспаление легких, - сказал он Кэтрин, - и я нуждаюсь в тщательном  уходе.
Это мне не поможет, ибо я уже не встану; тем не менее я хочу,  чтобы  все,
решительно все, делалось так, словно я могу еще поправиться. Я  не  терплю
плохих сиделок; соблаговоли ухаживать за мной так, как если бы ты  верила,
что еще есть надежда". Он сказал, кого из коллег пригласить к нему, и  дал
Кэтрин множество подробных наставлений;  она  действительно  ухаживала  за
отцом так, как если бы надеялась на его выздоровление. Но  доктор  Слоупер
никогда в жизни не ошибался; не  ошибся  и  на  этот  раз.  Всю  жизнь  он
отличался крепким здоровьем, но теперь ему было уже почти семьдесят лет, и
болезнь одолела его.
   Доктор скончался через три недели, в течение которых миссис  Пенимен  и
Кэтрин не отходили от его постели.
   Когда по истечении приличествующего срока вскрыли завещание, оказалось,
что оно состоит из двух документов. Первый - составленный за десять лет до
смерти - содержал ряд распоряжений, согласно которым основную часть своего
имущества  доктор  завещал  дочери  и,  кроме  того,  внушительные   суммы
отказывал своим сестрам.  Второй  оказался  дополнительным  распоряжением,
которое было написано недавно и подтверждало долю миссис Пенимен и  миссис
Олмонд; однако доля Кэтрин,  согласно  этой  бумаге,  уменьшилась  впятеро
против первоначальной. "Она вполне обеспечена материнским  наследством,  -
гласила бумага, - так как тратила лишь  малую  долю  процентов  со  своего
капитала. Благодаря этому  состояние  ее  ныне  достаточно  велико,  чтобы
служить приманкой для бессовестных авантюристов, а между тем у  меня  есть
повод думать, что она продолжает питать слабость к людям подобного  рода".
Остаток своего капитала - и довольно значительный - доктор поделил на семь
неравных  частей,  которые  пожертвовал  разным  американским  городам  на
больницы и медицинские школы.
   Миссис Пенимен сочла, что это чудовищно - так своевольно  распоряжаться
деньгами, которые тебе не принадлежат; она сама сказала, что после  смерти
доктора его деньги уже не принадлежали ему.
   - Ты, конечно, будешь оспаривать завещание, -  бестактно  заметила  она
Кэтрин.
   - Вовсе нет, - ответила ей Кэтрин. - Оно мне очень нравится. Вот только
если бы оно было немного иначе написано!





   У Кэтрин было в обычае проводить в Нью-Йорке большую  часть  лета;  она
предпочитала дом на Вашингтонской площади любому другому жилищу и  лишь  в
августе весьма  неохотно  переселялась  на  побережье.  На  побережье  она
останавливалась в гостинице. В тот год, когда умер отец, она отступила  от
своего правила и никуда не поехала, считая, что скорбящей  дочери  это  не
подобает; а на следующий год так долго откладывала отъезд, что в  середине
августа  все  еще  была  в  Нью-Йорке,  в  доме  на  пустынной  и   жаркой
Вашингтонской  площади.  Миссис   Пенимен,   любившая   перемены,   обычно
стремилась покинуть город; но в тот  год  она  довольствовалась  пейзажем,
открывавшимся из окна гостиной: деревянной оградой и  китайскими  ясенями.
Вечерний воздух разносил по площади характерный  запах  этих  растений,  и
теплыми июльскими вечерами миссис Пенимен сидела подле раскрытого  окна  и
вдыхала их аромат. Для миссис Пенимен это  было  счастливое  время;  после
смерти брата она почувствовала, что может  беспрепятственно  утолять  свои
порывы.  Прежде  она  была  несколько  угнетена,  теперь  же  наслаждалась
свободой, которой не вкушала  с  тех  далеких,  незабываемых  дней,  когда
доктор уехал за границу и предоставил ей в  одиночестве  принимать  Мориса
Таунзенда. Год, прошедший после смерти брата, напомнил ей о той счастливой
поре, потому что с возрастом Кэтрин  стала  персоной,  с  которой  в  доме
приходилось считаться, а веселья от нее было, по словам миссис Пенимен, не
намного больше, чем от бочки холодной воды.  Не  очень  хорошо  зная,  как
употребить  новоприобретенную  свободу,  старшая  из   дам   пребывала   в
нерешительности и, пожалуй, попросту созерцала ее - так, подняв иглу,  она
иной раз застывала перед незаконченным вышиваньем. Впрочем, она  надеялась
и верила, что ее пылкие порывы и ее талант к сплетению узоров  еще  найдут
себе применение, и через год с небольшим ее надежды оправдались.
   Кэтрин по-прежнему жила в отцовском доме, хотя ей и  указывали  на  то,
что одинокой женщине, привыкшей к тихому существованию,  было  бы  удобнее
разместиться в каком-нибудь из небольших каменных особнячков, которые в то
время начали украшать улицы в северной части  города.  Ей  нравился  более
ранний  стиль  ее  собственного  дома   (который   уже   начали   называть
"старинным"), и она решила прожить в нем до конца своих дней.  Если  он  и
казался великоват для двух скромных благородных  дам,  то  противоположный
недостаток был бы еще менее желателен, так как Кэтрин вовсе  не  хотелось,
чтобы теснота жилища принудила ее к большей  близости  с  теткой.  Остаток
жизни она рассчитывала провести на Вашингтонской площади и  полагала,  что
все это время миссис Пенимен будет с ней: Кэтрин была убеждена, что как бы
долго она ни прожила, тетка переживет  ее  и  будет  все  так  же  умна  и
энергична. Миссис Пенимен казалась ей  воплощением  неукротимой  жизненной
силы.
   Одним из тех теплых июльских вечеров, о которых я  упомянул  выше,  обе
дамы сидели у открытой балконной двери и  глядели  на  притихшую  площадь.
Было слишком жарко, чтобы зажигать лампы, читать или  вышивать.  Даже  для
разговоров было, кажется, слишком жарко; во всяком случае, миссис  Пенимен
долго  молчала.  Стул  ее  стоял  наполовину  на  балконе,  и  она  сидела
склонившись  вперед  и  тихонько  напевая.  Кэтрин  оставалась  в  глубине
комнаты, в низкой  качалке;  она  была  одета  во  все  белое  и  медленно
обмахивалась большим пальмовым веером.  Именно  так  тетка  с  племянницей
обычно проводили вечера в это время года.
   - Кэтрин, - проговорила наконец миссис Пенимен.  -  То,  что  я  сейчас
скажу, наверное, удивит тебя.
   - Скажите же, - отвечала Кэтрин. -  Я  люблю  неожиданности.  А  у  нас
сейчас так скучно.
   - Так вот: я видела Мориса Таунзенда.
   Если Кэтрин и удивилась, то  ни  жестом,  ни  возгласом  не  обнаружила
этого. На некоторое время она как-то напряженно затихла,  что  тоже  можно
считать проявлением чувств.
   - Надеюсь, он здоров, - сказала она наконец.
   - Не знаю. Он сильно переменился. Ему очень хочется видеть тебя.
   - Я бы не хотела его видеть, - поспешно сказала Кэтрин.
   - Я боялась, что ты это скажешь. Но ты как будто совсем не удивилась.
   - Нет, я удивилась, очень удивилась.
   - Я встретила его у Мэриан, - сказала миссис Пенимен. - Он к ним ходит,
и там боятся, что вы у них случайно встретитесь. А по-моему, он ради этого
и ходит. Он очень хочет тебя видеть.
   Кэтрин не отозвалась, и миссис Пенимен продолжала:
   - Сначала я его не узнала: он так переменился! Но  он  меня  сейчас  же
узнал. Он говорит, что я ничуть не изменилась. Ты знаешь,  как  он  всегда
был вежлив. Когда я пришла, он уходил, и мы с ним немного прогулялись.  Он
по-прежнему красив, хотя, конечно, постарел и уже  не  такой...  не  такой
оживленный, как бывало. В нем теперь какая-то печаль - но он и раньше  был
печален, особенно когда уезжал. Боюсь, он не слишком преуспел в делах - не
устроил себе карьеры. По-моему, он недостаточно прилежен, а  ведь  в  наше
время успех зависит только от прилежания.
   Больше двадцати лет миссис Пенимен не произносила при своей  племяннице
имени  Мориса  Таунзенда,  но  теперь,  преодолев  заклятие,  она   словно
стремилась наверстать потерянное  время  и,  видимо,  испытывала  приятное
волнение, внимая самой себе. Однако она говорила  с  опаской  и  время  от
времени замолкала и ждала, чтобы Кэтрин как-нибудь откликнулась. Кэтрин не
откликалась - она лишь перестала качаться в кресле, перестала обмахиваться
веером и сидела молча и неподвижно.
   - Я встретила его во вторник, - продолжала миссис Пенимен, -  и  с  тех
пор не решалась рассказать тебе. Я не  знала,  как  тебе  это  понравится.
Наконец я решила, что после стольких лет тебе, наверное, будет все  равно.
После той встречи у Мэриан я его видела еще раз. Мы встретились на улице и
немного прошлись. Он сразу заговорил о тебе; он меня  много  расспрашивал.
Мэриан не хотела, чтобы я тебе рассказывала. Она хочет скрыть, что они его
принимают. Я ей сказала, что после стольких лет  тебе,  конечно,  это  все
равно, и, если в доме его кузена ему оказывают  гостеприимство,  тебя  это
ничуть не может задеть. "Кэтрин не настолько на него сердита", - сказала я
Мэриан. У нее какое-то странное понятие о том, что между  вами  произошло.
Она, кажется, думает, будто он как-то нехорошо себя повел. Я взяла на себя
смелость напомнить ей о некоторых фактах  и  представила  вашу  историю  в
истинном свете. Он нисколько не сердится, Кэтрин, уверяю тебя; а  ему  это
было бы простительно, ведь жизнь его сложилась не особенно  счастливо.  Он
объездил весь мир, испробовал все, но так и не нашел своего места  -  злая
звезда препятствует ему. Он так интересно говорит о своей злой звезде. Все
его планы рушились, и только его гордый - ты знаешь, ты помнишь,  конечно,
- его гордый, его возвышенный дух остался не сломлен. Он, кажется, женился
в Европе. Известно, как женятся в Европе - практично и по-деловому; у  них
это называется брак по расчету. Жена его скоро умерла; он мне сказал,  что
в его жизни это был всего лишь мимолетный эпизод. Он не  был  в  Нью-Йорке
десять лет. Вернулся всего несколько дней назад. Его первый вопрос  был  о
тебе.  Он  слышал,  что  ты  не  вышла  замуж;  по-моему,  его  это  очень
заинтересовало. Он сказал, что ты была единственной любовью его жизни.
   Кэтрин слушала, как миссис Пенимен переходит  от  одного  пункта  своей
речи к другому, от одной паузы  к  другой,  и  ни  разу  не  прервала  ее;
молчала,  опустив  глаза.  Но,  сделав  последнее  из   приведенных   мною
сообщений, миссис Пенимен замолчала как-то  особенно  многозначительно,  и
тогда  Кэтрин  наконец  заговорила.   Читатель   заметил,   конечно,   что
предварительно она много узнала о Морисе Таунзенде.
   - Прошу вас, тетушка, довольно, - сказала Кэтрин.  -  Не  нужно  больше
говорить об этом.
   - Неужели тебе не интересно? - не без лукавства, но с опаской  спросила
миссис Пенимен.
   - Мне слишком тяжело, - ответила Кэтрин.
   - Я этого боялась. Но ведь ты просто отвыкла,  правда?  Ему  так  нужно
повидать тебя.
   - Прошу вас, тетушка, не надо, - сказала Кэтрин,  вставая.  Она  быстро
отошла к другой, тоже отворенной,  двери  на  балкон.  Скрытая  от  миссис
Пенимен белой занавеской, она долго стояла там,  глядя  в  теплую  темноту
вечера.  Она  испытала  тяжелое  потрясение:  словно  разверзлась   могила
прошлого, и из нее  поднялся  призрак.  Чувства,  которые  Кэтрин  считала
навсегда  угасшими,  и  воспоминания,  которые  она  навсегда  похоронила,
оказались живы. Миссис Пенимен разбудила их. Кэтрин говорила себе, что это
минутное, что это скоро пройдет. Она дрожала, сердце ее  неистово  билось;
но, конечно же, это пройдет. Она ждала, что успокоится, и вдруг из глаз ее
хлынули слезы. Они были беззвучны, и миссис Пенимен ничего не заметила. Но
тетка все же заподозрила что-то  и,  вероятно,  поэтому  в  тот  вечер  не
говорила больше о Морисе Таунзенде.





   Возобновившийся интерес миссис Пенимен к  мистеру  Таунзенду  переходил
границы, которые установила бы Кэтрин, будь на то ее  воля;  интерес  этот
был настолько силен, что миссис Пенимен сумела выждать целую неделю и лишь
по истечении этого срока снова заговорила о Морисе. К новому разговору она
приступила при такой же обстановке, что и прежде. Она сидела с племянницей
в гостиной, только на сей раз было не так жарко,  и  Кэтрин  работала  при
лампе. Миссис Пенимен вышла на балкон,  где  с  полчаса  оставалась  одна;
затем вернулась и принялась бесцельно  бродить  по  комнате.  Наконец  она
опустилась на стул возле племянницы и, стиснув руки, застыла в напряженной
позе.
   - Ты не рассердишься, если я снова заговорю о нем? - спросила она.
   - О ком "о нем"? - тихо отозвалась Кэтрин, поглядев на тетку.
   - О том, кого ты некогда любила.
   - Я не рассержусь, но мне это будет неприятно.
   - Он просил меня передать тебе кое-что, - сказала миссис Пенимен.  -  Я
ему обещала и должна исполнить свое обещание.
   За долгие годы Кэтрин успела позабыть о том, сколько несчастья принесла
ей тетка в трудное время ее жизни; она давно простила тетке  вмешательство
в  ее  судьбу.  Но,  услышав  теперь,  как  та  притворяется  бескорыстной
посредницей, бесстрастным курьером, который не  может  не  исполнить  свое
обещание, Кэтрин вспомнила, как опасна ее собеседница. Кэтрин сказала, что
не рассердится, но на мгновение ощутила острую досаду.
   - Что мне за дело до ваших обещаний! - ответила она.
   Однако это не остановило миссис Пенимен, которая высоко чтила  святость
обетов.
   - Я зашла слишком далеко  и  не  могу  отступить,  -  сказала  она,  не
потрудившись объяснить, что именно она имеет в  виду.  -  Мистер  Таунзенд
настоятельно желает видеть тебя, Кэтрин. Он говорит, что если бы ты знала,
как сильно и по какой причине он желает  этого  свидания,  ты  бы  ему  не
отказала.
   - У него не может быть никаких причин,  -  сказала  Кэтрин.  -  Никаких
уважительных причин.
   - От этого зависит его счастье.  Это  ли  не  уважительная  причина?  -
величественно проговорила миссис Пенимен.
   - Для меня - нет. Мое счастье от этого не зависит.
   - Мне кажется, ты станешь счастливей после свидания  с  ним.  Он  снова
уезжает -  чтобы  снова  скитаться.  Ах,  у  него  такая  одинокая,  такая
беспокойная, безотрадная жизнь! Перед отъездом он хочет поговорить с тобой
- это вроде навязчивой идеи, он постоянно думает об этом.  Ему  необходимо
сказать тебе нечто  очень  важное.  Он  думает,  что  ты  никогда  его  не
понимала, судила о нем несправедливо, и мысль об этом точно  камень  давит
ему на сердце. Он хочет оправдаться  перед  тобой  и  уверен,  что  сумеет
сделать это в нескольких словах.  Он  хочет  встретиться  с  тобой  как  с
другом.
   Эту удивительную речь Кэтрин выслушала,  не  отрываясь  от  работы.  За
последнюю  неделю  она  снова  привыкла  к  мысли,  что   Морис   Таунзенд
действительно существует. Когда  миссис  Пенимен  кончила,  Кэтрин  просто
сказала:
   - Передайте, пожалуйста, мистеру Таунзенду, чтобы  он  оставил  меня  в
покое.
   Едва она это сказала, как тишину летнего  вечера  нарушил  внезапный  и
решительный звон дверного колокольчика.  Кэтрин  взглянула  на  часы.  Они
показывали четверть десятого - час довольно поздний для визитов,  особенно
когда город почти пуст. Миссис Пенимен вздрогнула, услышав звон, и  Кэтрин
быстро перевела взгляд на тетку; какое-то мгновение племянница внимательно
смотрела ей в глаза. Миссис Пенимен покраснела; вид у нее  был  виноватый,
словно ее уличили в чем-то. Кэтрин все поняла и быстро поднялась.
   - Тетушка,  -  сказала  она  тоном,  который  порядком  напугал  миссис
Пенимен. - Неужели вы позволили себе?..
   - Дорогая Кэтрин, - пролепетала миссис Пенимен. - Хотя  бы  погляди  на
него!
   Кэтрин испугала тетку, но и сама тоже испугалась; она уже  готова  была
выбежать  и  приказать  слуге,  проходившему  мимо  гостиной,  никого   не
впускать, но страх столкнуться с гостем остановил ее.
   - Господин Морис Таунзенд.
   Она все еще стояла в нерешительности, когда слуга глухо,  но  отчетливо
произнес это имя. Кэтрин стояла спиной к дверям и некоторое  время  так  и
оставалась к ним спиной, чувствуя, что он  вошел  в  гостиную.  Однако  он
молчал, и Кэтрин наконец  обернулась.  Она  увидела  какого-то  господина,
стоящего посреди комнаты, которую миссис Пенимен благоразумно покинула.
   Кэтрин никогда не узнала бы его. Ему  было  теперь  сорок  пять,  и  он
ничуть не походил  на  того  стройного  молодого  человека,  каким  Кэтрин
помнила его. Все же внешность его была в высшей степени  благородна,  чему
немало способствовала глянцевитая русая борода, спускавшаяся на горделивую
грудь. Через мгновение Кэтрин узнала лоб, по-прежнему красивый, хотя кудри
Мориса поредели. Гость стоял в  почтительной  позе  и  не  сводил  глаз  с
хозяйки дома.
   - Я осмелился... осмелился...  -  начал  он  и  замолчал,  оглядываясь,
словно ожидая, что его пригласят сесть. Голос его остался  прежним,  но  в
нем уже не было прежнего обаяния. Кэтрин вдруг почувствовала,  что  ни  за
что не пригласит его сесть. Зачем он пришел? Нельзя  было  ему  приходить.
Морис был смущен, но Кэтрин ничем не  помогла  ему.  Не  потому,  что  его
смущение радовало  ее,  -  напротив,  увидев  его  смущение,  она  и  сама
мучительно смутилась. Но могла ли она быть приветливой с ним, если  все  в
ней восставало против его прихода?
   - Мне  было  нужно...  я  решился...  -  продолжал  Морис  и  снова  не
договорил. Ему было нелегко. Кэтрин все еще молчала, и  он,  возможно,  со
страхом вспомнил, что в прежние времена она умела молчать подолгу.  Однако
она продолжала смотреть на него и заметила нечто  весьма  странное.  Перед
ней стоял Морис, но это был и он, и не он. Этот человек  некогда  был  для
нее всем, а теперь он для нее ничто. Как давно это  было,  как  стара  она
стала, как много пережила! Она жила всем, что было связано с  ним,  и  все
это теперь заглохло. Гость ее не выглядел  несчастным.  Он  был  красив  и
моложав, превосходно одет - мужчина в цвете сил.
   Глядя на Мориса, Кэтрин читала в его глазах историю его жизни: он жил в
свое удовольствие и ни разу не был  уличен.  Но  даже  теперь,  когда  она
поняла это, Кэтрин не почувствовала желания уличить его.  Присутствие  его
было мучительно ей, и она хотела лишь одного - чтобы он ушел.
   - Вы не сядете? - спросил он.
   - Я думаю, это будет лишнее, - сказала Кэтрин.
   - Я вас обидел своим посещением?
   Он был чрезвычайно серьезен и говорил почтительным тоном.
   - По-моему, вам не следовало приходить.
   - Миссис Пенимен не сказала вам... не передала мою просьбу?
   - Она что-то сказала мне, но я не поняла.
   - Позвольте же мне сказать самому... позвольте мне объясниться.
   - Мне кажется, в этом нет нужды.
   - Для вас - быть может, но не для меня.  Для  меня  это  будет  великим
утешением, а в моей жизни такое случается не часто.
   Кэтрин почудилось, что он подходит ближе, и она отступила.
   - Разве мы не можем снова быть друзьями? - спросил он.
   - Мы не враги, - отвечала Кэтрин. - Я  к  вам  питаю  только  дружеские
чувства.
   - Если б вы знали, какое счастье для меня слышать эти слова!
   Кэтрин не стала уверять его, что  понимает  всю  меру  его  чувств,  и,
помолчав немного, он продолжал:
   - Вы не изменились... для вас все эти годы прошли благополучно.
   - Они прошли очень тихо, - сказала Кэтрин.
   - И не оставили следа; вы восхитительно молоды.
   На этот раз ему удалось подойти к ней: он стоял уже совсем близко.  Она
видела его  напомаженную  бороду  и  глаза,  смотревшие  на  нее  каким-то
странным, тяжелым взглядом. Лицо его было так не похоже на его прежнее, на
его юное лицо! Если бы Кэтрин увидела Мориса таким  в  тот  первый  вечер,
едва ли она полюбила бы его. Кэтрин показалось, что  он  улыбается  -  или
пытается улыбнуться.
   - Кэтрин, - сказал он, понизив голос, - все это время я думал о вас.
   - Прошу вас не приходить больше, - сказала Кэтрин.
   - Вы ненавидите меня?
   - О нет!
   Тон ее чем-то обескуражил Мориса, но он быстро оправился и спросил:
   - Так я по-прежнему могу рассчитывать на ваше снисхождение?
   - Я не понимаю, почему вы пришли сюда и задаете мне подобные вопросы! -
воскликнула Кэтрин.
   - Я пришел потому, что я много лет мечтал,  чтобы  мы  снова  сделались
друзьями.
   - Это невозможно.
   - Почему же? Возможно, если вы это позволите.
   - Я никогда этого не позволю! - сказала Кэтрин.
   Он снова принялся молча смотреть на нее.
   - Я вижу, мое присутствие встревожило вас, причинило боль, я  уйду;  но
разрешите мне прийти еще раз!
   - Прошу вас не приходить больше, - сказала Кэтрин.
   - Никогда? Никогда?
   Она собрала все свои силы; нужно было так ему ответить, чтобы он уже не
мог переступить ее порог.
   - Нельзя вам приходить сюда. Это неприлично... и бессмысленно.
   - Ах, вы ко мне несправедливы! - воскликнул Морис Таунзенд. - Мы просто
ждали, и теперь свободны.
   - Вы дурно обошлись со мной, - сказала Кэтрин.
   - Это не так - если верно посмотреть. Вы тихо жили со своим отцом  -  а
ведь именно этого я не решился вас лишить.
   - Да. Я жила тихо.
   Морису очень недоставало одного аргумента: ему  так  хотелось  сказать,
что, кроме тихой жизни, Кэтрин получила и  кое-что  еще.  Он,  разумеется,
знал содержание докторского завещания. Однако он нашелся.
   - Это еще не самая ужасная судьба! - с чувством воскликнул  он,  должно
быть намекая на свое бедственное положение. Затем добавил  -  уже  другим,
проникновенным тоном: - Неужели вы так и не простите меня, Кэтрин?
   - Я вас давно простила, но нам незачем стараться быть друзьями.
   - Отчего же - надо только забыть о прошлом. Благодарение  богу,  у  нас
еще остается будущее!
   - Я не могу забыть о прошлом. Я все помню, - сказала Кэтрин. - Вы очень
дурно обошлись со мной. Я очень страдала... страдала много лет.  -  И  она
продолжала, стараясь убедить Мориса, что он не должен был приходить:  -  Я
не могу начать все сначала... не могу воскресить то, чего нет, что  умерло
и похоронено. Для меня это было слишком серьезно и  все  изменило  в  моей
жизни. Я не ожидала видеть вас опять.
   - Ах, вы гневаетесь! - воскликнул Морис, жаждавший разжечь  хоть  искру
чувства в этой невозмутимой женщине. Тогда он  мог  бы  еще  надеяться  на
что-то.
   - Нет, я не гневаюсь. Невозможно  гневаться  после  стольких  лет.  Это
другое... Впечатления, которые не изглаживаются, если они были  достаточно
сильны... Я не могу больше говорить.
   Морис стоял перед ней, теребя бороду. Взор его был омрачен.
   - Почему вы не вышли замуж? - внезапно спросил он. - Ведь вы могли бы.
   - Я не хотела выходить замуж.
   - Да, вы богаты, вы свободны; вам это было незачем.
   - Мне это было незачем, - повторила Кэтрин.
   Морис растерянно огляделся и глубоко вздохнул.
   - А я надеялся, что мы все же можем быть друзьями.
   - Я хотела передать вам через  тетушку,  в  ответ  на  вашу  просьбу...
только вы не дождались  ответа...  я  хотела  передать,  что  вы  напрасно
станете надеяться и приходить ко мне.
   - В таком случае прощайте. Простите мою навязчивость.
   Морис поклонился, и она отвернулась, а  услышав,  что  он  затворил  за
собой дверь, еще некоторое время стояла с опущенными глазами.
   В прихожей Морис увидел миссис Пенимен -  взволнованную,  сгорающую  от
нетерпения;  по-видимому,  она  все   время   бродила   там,   раздираемая
любопытством и самолюбием.
   - Славно вы это придумали! - сказал Морис, нахлобучивая шляпу.
   - Неужели она непреклонна? - спросила миссис Пенимен.
   - Она не хочет меня знать... До чего ж она холодна!
   - Она была холодна с вами? - сочувственно расспрашивала миссис Пенимен.
   Морис не обратил внимание на ее вопрос. Уже надев шляпу,  он  несколько
секунд стоял в раздумье.
   - Но почему же в таком случае она не вышла замуж?
   - Да... почему же? - со вздохом повторила миссис Пенимен. Затем, словно
чувствуя, что бессильна предложить объяснение этому, спросила: - Но вы  не
отчаялись? Вы придете опять?
   - Опять? Черта с два! - и Морис Таунзенд вышел за дверь, оставив миссис
Пенимен в состоянии глубокого оцепенения.
   Между тем в гостиной Кэтрин снова уселась вышивать -  теперь  уже,  так
сказать, до конца жизни.





   1.  Называя  Нью-Йорк   столицей,   Джеймс   не   имел   в   виду   его
административный статус, так как столицей страны и штата город был задолго
до указанных лет (соответственно в 1785-1790 и 1784-1797 годах).
   2. Покипси - город  в  штате  Нью-Йорк,  приблизительно  в  ста  десяти
километрах севернее города Нью-Йорк.
   3. Далее следует автобиографический отрывок.  Джеймс  родился  в  доме,
находившемся в нескольких шагах от Вашингтонской площади; на самой площади
действительно  жила  его   бабушка   по   материнской   линии;   в   своих
воспоминаниях, написанных на склоне  лет,  он  упомянул  и  учительницу  с
линейкой.
   4. "Excelsior!" - стихотворение  американского  поэта  Генри  Лонгфелло
(1807-1882).
   5.  Увлечение  операми  итальянских   композиторов   Винченцо   Беллини
(1801-1835) и Гаэтано Доницетти (1797-1848), вполне закономерное  для  тех
лет, к которым приурочено действие романа, когда эти  оперы  находились  в
зените   популярности,   представляется    рассказчику    архаическим    и
провинциальным на фоне оперной реформы 50-70-х годов XIX  века  (Р.Вагнер,
Дж.Верди, Ж.Визе).
   6. Итальянская певица Джудитта Паста (1797/98-1865/67) и певцы Джованни
Баттиста  Рубини  (1794/95-1854)  и  Луиджи  Лаблаш   (1794-1858),   много
гастролировавшие по разным странам, славились,  в  частности,  исполнением
партий в операх Доницетти и Беллини (для первых двух Доницетти  специально
писал партии).
   7. Конфидентка  -  лицо,  которому  поверяют  тайны,  с  которым  ведут
интимные разговоры.
   8. Имеется в виду хор  древнегреческой  трагедии,  который  в  качестве
действующего лица активно вмешивался в события на сцене, вступал в  диалог
с героями, давал им советы, порицал или одобрял их замыслы и поступки.
   9. Имеется в виду пословица "раскаявшийся повеса - лучший муж".
   10. Эти слова выдают ограниченный культурный кругозор  миссис  Пенимен.
Пантеон в Риме,  построенный  в  античные  времена,  был  в  средние  века
превращен в церковь; дошел до нового времени в хорошей сохранности;  здесь
находятся могилы выдающихся итальянцев, в том числе Рафаэля.
   11. Замок безделья - образ,  восходящий  к  одноименной  аллегорической
поэме английского писателя Джеймса Томсона (1700-1748). Попадавшие в  этот
замок, чьим владельцем был волшебник,  отдавались  во  власть  чувственным
наслаждениям и лишались воли.
   12. Цитата из "Макбета" (д.4, сц.3, пер. - Ю.Корнеев).
   13.  Блумингдейл  -  небольшой  город   приблизительно   в   пятидесяти
километрах к северо-западу от Нью-Йорка.

Last-modified: Thu, 11 Oct 2001 14:20:21 GMT

Оцените этот текст: