Оцените этот текст:



----------------------------------------------------------------------------
     Переводы с английского под редакцией М. Абкиной и В. Хинкиса.
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 13.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------



     Перевод М. Беккер



     Немыслимый лабиринт улиц лондонского Сити был погружен в густой  желтый
туман;  струйки  его  протискивались  сквозь  закрытые   окна   и   штопором
ввинчивались в души людей. Однако Генри Керситер, размышляя о  необходимости
снять с мели корабль с  новыми  акциями  "Рангунского  Треста  Ирригационных
Сооружений", весь день упорно сопротивлялся воздействию тумана. Быть  может,
он находил поддержку в небе Бирмы, окрашенном в  розовые  тона  сиянием  его
неистребимого оптимизма. Времена сейчас хоть и скверные, но  деньги  он  так
или иначе найдет. Ведь от этого некоторым  образом  зависит  положение  всей
Британской империи или, точнее, если не Британской империи, то уж, во всяком
случае, положение Генри Керситера. Оба эти понятия безнадежно перепутались в
его голове - не потому, что он был отравлен слабым  раствором  идеализма,  а
просто  из-за  привычки  мыслить  категориями  промышленного  развития,  без
которого его  собственная  деятельность  стала  бы  вообще  ненужной.  Генри
Керситеру внушали отвращение субъекты, которые, задрав нос и  высоко  подняв
голову, смотрят на мир ясными голубыми  глазами  -  в  своем  оптимизме  они
лишились ощущения потребностей сегодняшнего дня, что, как он знал по  опыту,
было единственным реальным препятствием на пути ко всякому прогрессу, в  том
числе и к его собственному. Если у Генри Керситера  был  враг,  то  это  был
недостаток денег.
     Но хотя деньгам давно пора бы понять, что в конце  концов  их  так  или
иначе найдут, сердце просто разрывалось от того, насколько они близки и  все
же до смешного неуловимы. Казалось, деньгам доставляет  удовольствие  играть
не только сердцами, но даже самой  жизнью  тех,  кто  желал  лишь  одного  -
напоить  водою  почву  бизнеса,  способствовать   ровному   течению   потока
промышленности. С тех пор, как двадцать  пять  лет  назад  Генри  Керситеру,
адвокату без практики, предоставили место в правлении отцовского предприятия
по производству марганцовокислого калия, он  крепко  держался  за  Дирекцию,
корабли которой один за другим шли ко  дну  исключительно  из-за  недостатка
денег. Казалось, деньги ни за что не могут простить ему, что  он  так  часто
брал над ними верх, то  и  дело  доставал  их  буквально  со  дна  морского,
смотрел,  как  они  приносят  потрясающие  дивиденды,  а  потом   потихоньку
погружаются в пучину, после чего опять доставал их со дна и выходил  в  море
на новом корабле.
     Не то, чтобы "Рангунский Трест Ирригационных Сооружений" был совершенно
новым кораблем - он, в сущности, потихоньку шел ко дну еще с  войны;  однако
новые акции нужно было выпустить для того, чтобы законопатить  его  борта  и
еще раз снарядить его для похода в эмпиреи. Разумеется, в  подобных  случаях
всегда очень трудно составить проспект таким образом, чтобы найти деньги, не
скрывая печальной истины, что без денег "Рангунский Т. И. С."  нырнет  носом
вниз, увлекая за  собой  Генри  Керситера,  причем  на  сей  раз,  возможно,
навсегда.
     Гладкие  темные  волосы,  тонкий,  слегка  нависший  над  губами   нос,
задумчивые, черные, как смоль, глаза (мать его  была  урожденной  Фергюсон),
тщательно выбритый подбородок, щеки, казавшиеся румяными в желтом  свете,  -
такова была наружность человека, который молча, с  горечью  в  сердце  сидел
перед огромным листом бумаги.
     Никто не считает большой заслугой, если  человек  делает  свое  дело  и
высоко держит знамя. Когда  он  вспоминал,  сколько  людей,  не  пошевельнув
пальцем, чтобы достать денег, словно крысы, бежали с кораблей, на которых он
шел ко дну,  ему  казалось,  что  в  его  собственной  карьере  было  что-то
сакраментальное. Он никогда не испытывал недостатка в ненадежных  друзьях  и
фиктивных директорах - как только  приходилось  вступать  в  единоборство  с
бурей, они предоставляли это дело ему!
     Тщательно и неторопливо он  вывел  слова:  "Настоящий  скромный  выпуск
акций  -  всего  лишь  завершающий  штрих,  необходимый  для   того,   чтобы
окончательно утвердить наше тщательно продуманное  коммунальное  предприятие
на приносящей надежные дивиденды основе. Эти акции, выпущенные  на  льготных
условиях, дающие семь процентов годовых и обеспеченные  всею  собственностью
Треста,  представляют   собой   исключительно   выгодное   капиталовложение.
Директора Треста,  заранее  уверенные  в  успехе,  обращаются..."  Да,  черт
побери, если бы они и в самом деле обращались! Ему не удалось  заставить  их
подписать это - зловещее предзнаменование! На секунду он мысленно представил
себе провал этого обращения, - увидел "Рангунский Т. И.  С.",  беспорядочную
груду железного лома, бетона и бревен, под  безжалостным  синим  небом,  под
безжалостным тропическим ливнем, отмахнулся от этого видения, как от дурного
сна, добавил: "к публике" - и громко высморкался.
     - Уотнот, - сказал он секретарю, - проспект необходимо опубликовать  на
этой неделе. В будущий понедельник ожидаются два больших выпуска акций.
     -  Да,  сэр,  я  сегодня же отнесу его в типографию. Как вы думаете, мы
получим деньги?
     - Мы должны получить их, Уотнот.
     - Да, сэр.
     Ему стало жаль маленького Уотнота с его пятьюстами фунтами в год - ведь
он  женат  и  у  него  трое  детей.  И все же они получат деньги, они должны
получить  их,  ибо  сам он хоть и не женат, но ведь жить ему тоже надо. И он
принялся   перечитывать   проспект,  чтобы  посмотреть,  нельзя  ли  усилить
впечатление,   не   греша  против  истины.  Перечитав,  он  понял,  что  это
невозможно;  более  того,  один или два пункта довольно дерзко бросали вызов
будущему.  Но  публика погружена в такую глубокую летаргию, что всегда нужно
живо  обрисовать ей все возможности. В такое время, как сейчас, очень трудно
выдоить  что-нибудь  из  рынка. Он с тоской подумал об этой тонкой синеватой
струйке  и  о своих собственных попытках увеличить ее, попытках, которые ему
часто  приходилось  предпринимать  по  телефону  или  наведываясь  в конторы
банкиров  и других денежных мешков. Вручив Уотноту проспект, он набил трубку
и  откинулся  на спинку кресла, на мгновение погрузившись в мечты о том, как
он  удалится от дел, - когда ему надо было доставать деньги, эта перспектива
неизменно   казалась  ему  весьма  заманчивой.  Каким  было  бы  облегчением
отказаться   от  должности  директора  и  заняться  резьбой  по  дереву  или
разведением  кроликов, переложить свое бремя на других и наблюдать, как они,
шатаясь,  падают  под его тяжестью!.. В том-то вся и беда! Он знал по опыту,
что  если  не  сделаешь  дело  сам, его не сделает никто, и потому его вечно
мучило  желание  со  всем этим покончить. Втайне он этим даже гордился. Если
бы  он  не был уверен, что он лучший из всех директоров, это значило бы, что
он  напрасно  прожил свою жизнь. А поскольку он именно и есть лучший из всех
директоров,  ему  остается  только  продолжать свою деятельность! Ах, если б
только  не  нужно  было вечно добывать деньги! Он вздохнул и выпустил облако
дыма.  Доставать  деньги  -  не  для себя, а для промышленности - в этом нет
ничего  низменного, но как это утомительно! Да, а порою и просто невозможно.
Однако  на  сей раз тут не должно быть ничего невозможного. Ведь "Рангунский
Т.  И.  С."  -  последняя  жердочка,  отделяющая  его от бездны банкротства.
Никогда! Скорее... Нет, что-нибудь непременно подвернется! Он подошел к окну
и  вперил  взгляд  в  туман.  Позади  него маленький Уотнот надевал пальто и
шляпу,  чтобы отнести в типографию проспект. Керситер услышал, как он закрыл
дверь.  Лондон!  Все  от  начала  до конца создано на деньги, которые кто-то
доставал!  Он смутился. Откуда, черт возьми, все они взялись? Мыслями его на
минуту  овладело  ребяческое изумление, охватывающее порой человека, который
столько  времени доставал деньги, что перестал понимать, откуда они берутся.
Разумеется,  деньги  делают деньги! То есть их получают те, кто вскапывает и
пашет  землю,  ловит  рыбу, разводит скот, сажает деревья, добывает полезные
ископаемые  и...  э-э-э...  тому подобное! А после уплаты этим далеким людям
остаются  лишние  деньги  -  в  результате  комбинаций  с плодами их трудов;
очевидно,  это  и  есть  те деньги, которые он доставал, чтобы делать из них
деньги или... или наоборот.
     Стук в дверь заставил его снова сесть в кресло.
     - Войдите, - сказал он.
     - Мистер Генри Керситер? - спросил вошедший.
     - Да.
     - Меня зовут Джерард Дикон. Я от мистера Маркема Мэйса.
     - А! Садитесь, пожалуйста.
     Пока посетитель присаживался на краешек  стула,  Керситер  хладнокровно
изучал его внешность. На вид ему можно было дать лет сорок; синий костюм его
был какого-то колониального  оттенка,  в  пришивном  воротничке  темно-синей
рубашки  было  что-то  еще  более  колониальное;  красный  шелковый  галстук
подчеркивал  ровную   желтизну   лица,   серые   стальные   глаза   казались
воспаленными; над чувственным ртом топорщились  короткие,  с  проседью  усы;
борода не могла скрыть жесткие очертания энергичной нижней челюсти.
     - Итак? - произнес Керситер.
     - Из слов мистера Мэйса я заключил, что вы  могли  бы  заинтересоваться
созданием акционерного общества или, во всяком  случае,  достать  денег  для
осуществления одного проекта в Австралии.
     - Боюсь, что я слишком завален делами, - отвечал Керситер. - Почему  вы
не обратились непосредственно к Маркему Мэйсу?
     Слабая улыбка  появилась  на  лице,  выражение  которого  уже  начинало
беспокоить Керситера - посетитель вел себя так, словно в комнате кроме  него
никого не было.
     - Я так и сделал, но он слишком завален  делами.  -  Голос,  обличавший
человека образованного, звучал, однако,  невыразительно  и  слегка  гнусаво,
словно обладатель его не привык много разговаривать. -  Похоже  на  то,  что
достать деньги очень трудно.
     - Да, - подтвердил Керситер.
     - Очень жаль. Это нечто совершенно исключительное.
     Керситер слегка улыбнулся и только успел  подумать:  "Интересно,  когда
это было иначе", - как вдруг с удивлением заметил, что посетитель  встает  и
идет к дверям.  Он  еще  в  жизни  ничего  подобного  не  видел,  и  поэтому
проговорил несколько даже торопливо:
     - А нельзя ли узнать, что это такое?
     - Вода.
     - Действительно,  -  сказал  Керситер.  -  Вода  сделала  бы  Австралию
совершенно другой страной.
     Его поразило  впечатление,  которое  произвели  эти  слова.  Посетитель
вернулся к столу и, глядя прямо перед собой, произнес:
     - Вы здесь понятия не имеете, что такое вода. Вы открываете кран, и эта
благословенная жидкость начинает течь. Я раз десять чуть не погиб от жажды в
стране, где могло бы расти все, все на свете, сэр, но не растет ничего  -  и
только из-за отсутствия воды, которую я мог бы дать ей завтра,  если  б  мне
удалось достать денег. Там в пустыне  я  знаю  одну  долину,  которая  через
десять лет превратится в земной рай.  Под  словом  "долина"  я  подразумеваю
нечто вроде огромной впадины ниже уровня пустыни. А  вода  там  есть;  нужны
только деньги, чтобы вывести на поверхность подземную реку.
     - Подземную реку?
     - Вот именно.
     Керситер пристально посмотрел на посетителя, у которого уже  опять  был
такой вид, словно в комнате, кроме него, никого нет. Уж не мечтатель ли этот
субъект с воспаленными глазами? Кого он  терпеть  не  мог,  так  это  именно
мечтателей.
     - Даже если вы правы, это очень долгая история,  -  сказал  он.  -  Но,
простите мое любопытство, как вы обнаружили свою реку?
     Посетитель улыбнулся.
     - Это проще простого, -  отвечал  он.  -  Как  раз  в  том  месте,  где
углубление, о котором я говорю, переходит в собственно  пустыню,  я  однажды
наткнулся на расселину в песке. Примерно на глубине пятнадцати  футов  песок
превратился в камень, а расселина ушла вниз. У меня какой-то нюх на воду,  и
это не раз спасало мне жизнь. Я был совершенно уверен - как  в  том,  что  я
сейчас нахожусь  в  этой  комнате  ("В  самом  деле?"  -  почему-то  подумал
Керситер), - что там внизу есть вода. Ну вот, сэр, я вернулся в свой лагерь,
принес оттуда размеченную веревку с куском железа  на  конце  и  опустил  ее
вниз. Когда я вытравил 270 футов, натянутая веревка ослабла -  кусок  железа
коснулся дна расселины. Я вытащил веревку наверх - железо и футов двенадцать
веревки оказались мокрыми. Что там внизу -  источник,  подземное  озеро  или
река? Я убрал железо, привязал вместо него  кусок  дерева  и  снова  опустил
веревку вниз. Через 260 футов она с быстротой молнии стала скользить у  меня
между пальцев. Значит, это река! Я выставил еще 50 футов  веревки,  а  затем
вытащил ее наверх. Когда я положил ее на землю, мокрым оказался кусок длиной
в 60 футов: 10 футов за счет глубины и 50 - за счет течения. Я повторил опыт
снова, и снова, раз десять подряд, результат был тот же. Затем я дал веревке
свободно скользить у меня между пальцев. За десять секунд прошло 170  футов.
17 футов в секунду - это немного больше 12 миль в  час.  Подземная  река  от
десяти до двенадцати футов глубиной и с таким быстрым  течением!  Ширину  я,
конечно, определить не мог, но при такой  глубине  она  должна  быть  весьма
значительной. Вы только  подумайте,  какая  масса  воды  пропадает  зря  под
землей, которую достаточно чуть-чуть побрызгать, чтобы на  ней  выросло  все
что угодно. Это моя тайна,  сэр,  и  я  вернулся  домой,  чтобы  вывести  на
поверхность эту реку и превратить в райские кущи пустыню,  где  нет  ничего,
кроме песка и кустарника.
     Произнеся эти слова, посетитель вернулся, так сказать, в свою  пустыню.
Он сидел так тихо и казался таким далеким, что Керситер мог спокойно  кое  о
чем поразмыслить. Вполне возможно, что парень спятил, а может быть, и нет  -
ведь на его внешность определенно наложила  отпечаток  австралийская  степь,
своеобразная мощь ее бескрайних, таящих опасность просторов, ее  бесконечное
тоскливое одиночество. Керситер вспомнил своего двоюродного  брата,  который
провел много лет в Западной Австралии, вспомнил его  напряженное,  застывшее
лицо. Надо действовать осторожно! Эта мысль - первый признак  того,  что  он
обдумывает предложение, - показалась неожиданной даже  ему  самому.  Райские
кущи! Расскажите своей бабушке! И все же... С помощью воды делают  чудеса  -
эти  грандиозные  преобразования   таят   в   себе   что-то   вдохновляющее,
романтичное! В сущности, на них основана вся промышленность. На лбу  у  него
начала биться жилка - не то, чтобы кровь ударила в голову, нет,  это  просто
был голос надежды, которая  вечно  жила  в  его  душе.  Однако  осторожность
никогда не помешает.
     - Простите, вы, кажется, назвались Дикон?
     - Джерард Дикон.
     - И вы могли бы сослаться на...
     Посетитель улыбнулся.
     - На кенгуру, на чернокожих. Я живу там с двадцатилетнего возраста.  Вы
можете обратиться к лавочнику в Барагавулле!
     - Но у вас, вероятно, есть родственники?
     - Мой отец был профессором в Оксфорде, но он умер. У  меня  есть  брат,
если не ошибаюсь, священник, но, живя в таких местах,  куда  почта  приходит
раз в год, теряешь  всякие  связи.  Вы,  вероятно,  можете  отыскать  его  в
адресной книге, но мы не видались с тех пор, как  мне  исполнилось  двадцать
лет.
     - Понятно, - сказал Керситер. - В наше время для  того,  чтобы  достать
денег, требуются чрезвычайно убедительные аргументы. Необходимо твердо знать
все возможности. Желательно иметь  мнение  специалиста-гидролога,  и,  кроме
всего прочего, следует выяснить, осуществим ли этот план в большом масштабе.
     Посетитель продолжал глазеть на кенгуру или на что-то  другое,  что  он
там видел в тумане за окном.
     - Понятно, - повторил он. - Пожалуй, я обращусь к правительству. - И он
пошел к дверям.
     - К правительству? - изумленно воскликнул Керситер. - Господи боже!  Да
ведь прежде чем с вами  разговаривать,  от  вас  потребуют  два  доклада  по
гидрологии и мнения десятка различных специалистов.
     Посетитель обернулся снова.
     - Но почему же? Ведь правительство заинтересовано в развитии Австралии,
а стало быть, это для него очень важно.
     - Разумеется, но оно не даст ни единого пенни на проверку. До тех  пор,
пока у  вас  нет  доказательств,  написанных  черным  по  белому,  туда  вам
обращаться незачем.
     - Вот как! Я здесь всего неделю, но, судя по виду  здешних  жителей,  я
заключил, что вы не прочь кой от кого избавиться.
     - Без сомнения; но нашему правительству нужно, чтобы на него  работали.
Вот тут-то мы и появляемся на сцене.
     - Да, но сейчас вы не появляетесь на сцене. Всего.
     - Постойте, - проговорил Керситер несколько даже  поспешно.  -  Где  вы
остановились?
     - В гостинице "Золотые  Ворота"  в  Ковент-Гардене.  Меня  поразило  ее
название - в этом вашем климате.
     - Я хотел бы обдумать это дело. Я поговорю с Маркемом Мэйсом  и  напишу
вам.
     Уже взявшись рукою за дверь, посетитель  с  минуту  помолчал,  а  потом
свирепым тоном произнес:
     - Эта пустыня три раза чуть было меня не угробила, и я поклялся  с  ней
рассчитаться.
     Керситер, который опустил глаза, чтобы избежать зрелища столь неделовой
свирепости, поднял их снова. Посетителя уже не было.
     Он сидел, и воображение рисовало перед ним бесконечную желтую  равнину,
освещенную ярким солнцем, а на губах его, над которыми слегка нависал тонкий
нос, играла слабая улыбка.  На  улице,  где  действительно  сгущался  желтый
туман, только что зажгли фонари. Ему еще ни разу не делали столь несуразного
предложения, и, однако, оно пробудило в нем какой-то скрытый  инстинкт.  Как
все,  кто  имеет  дело  с  акционерными  обществами,   он   гордился   своей
практичностью и ничего  не  принимал  за  чистую  монету.  Наверное,  именно
поэтому он представил себе, как  эта  огромная  желтая  равнина  зазеленела.
Когда вернулся маленький Уотнот, он все еще не мог оторвать  глаз  от  этого
зрелища.
     - Проспект в типографии, сэр; в четверг он будет готов.
     - А! Да-да! - сказал Керситер с такой легкостью, словно "Рангунский  Т.
И. С." вовсе  и  не  был  последней  жердочкой,  отделявшей  его  от  бездны
банкротства.
     - Ужасный туман, Уотнот. Чего нам не хватает, так это... э-э-э... воды,
     От неожиданности маленький Уотнот вздрогнул.
     - Вы хотите сказать, дождя, сэр? - спросил он.



     Как  все,  кто  действительно  способствует  развитию   промышленности,
Керситер всегда смирялся перед неизбежностью.  Развилось  ли  это  свойство,
подобно шкуре арктического животного, вследствие приспособления к среде, или
просто люди,  лишенные  его,  не  способствуют  развитию  промышленности,  -
неизвестно. Так или иначе, оно оказалось  весьма  кстати.  С  деньгами  было
туго, выпуск акций провалился с таким треском, что  "Рангунский  Т.  И.  С."
начал тотчас же оседать;  не  пройдет  и  шести  месяцев,  как  его  останки
погрузятся на дно морское, а среди шпангоутов деловито заснуют рыбы.  И  все
же, когда Керситер созерцал этот подводный пейзаж, ему то и дело  мерещилась
иссохшая земля, жаждущая воды. Вернувшись  от  маклеров,  ведавших  выпуском
акций, с известием о том, что дело  не  сдвинулось  ни  на  йоту,  он  почти
машинально направился в  контору  Маркема  Мэйса.  Этот  известный  человек,
председатель "Концессии Брисбейн и Перт Лимитед", только что  закончил  свои
утренние дела. Проставив свою подпись четыреста раз подряд, он уже взялся за
шляпу. Увидев Керситера, он ее надел.
     - А, Керситер! А я как раз еду завтракать.
     Глядя на это непроницаемое лицо с его наполеоновскими, хотя  и  мелкими
чертами и слушая, как он  растягивает  слова,  Керситер  почувствовал  нечто
вроде зависти. Маркем Мэйс - такой счастливчик. Талантлив, что  и  говорить,
но некоторым людям просто везет.
     - Я вас не задержу. Я хотел  только  осведомиться  об  одном  человеке,
которого вы ко мне послали.
     - А, - произнес Маркем Мэйс. - Поедемте завтракать. Я всегда  завтракаю
в Вест-энде - это отнимает не так уж много времени.
     Керситер, принадлежавший к тем людям, которые стоя  проглатывают  чашку
кофе и жуют бутерброд, выводя пером: "Я просмотрел ваш доклад о солончаках в
Кохинхине", сказал, что у него нет  времени  и  вскоре  ехал  в  Вест-энд  в
автомобиле Маркема Мэйса.
     На красивом фоне старомодного Бертоновского клуба Маркем Мэйс  выглядел
гораздо более естественно.
     - Кофе по-турецки? - проговорил он наконец. - Так о чем вы, собственно,
хотели у меня спросить?
     - О человеке по имени Джерард Дикон, которого вы послали ко мне  насчет
предложения, связанного с водой в Австралии.
     Маркем Мэйс лукаво усмехнулся,
     - А, насчет того субъекта? Да он же полоумный,
     - Зачем же вы тогда послали его ко мне? - спросил Керситер.
     - Просто вы были первым, про кого я вспомнил.
     - Вы хотели выставить его вон?
     - Разумеется.  Впрочем,  он  бы  и  так  ушел.  Нет,  я  пожалел  этого
несчастного попрошайку - у него водянка головного мозга. Обычная  история  с
этими австралийцами - все они свихнулись в своей пустыне.
     Керситер нахмурился.
     - Что привело его к вам?
     Маркем Мэйс снова благосклонно усмехнулся, словно оказывая ему огромное
одолжение.
     - Он сказал, что его внимание  привлекли  слова  "Брисбейн  и  Перт"  в
справочнике.
     В душе Керситера зашевелилась неприязнь.
     - И поэтому вы напустили его на меня?
     - Я хотел помочь  бедняге.  Странное  совпадение:  его  отец  был  моим
учителем в Оксфорде - чертовски славный малый был этот Джереми Дикон, хотя и
фантазер, каких мало.
     Это хотя  бы  в  какой-то  мере  подтверждало  рассказ  Дикона.  Однако
осторожно, ведь и Маркем Мэйс может ошибаться.  Его  захлестнула  жалость  к
этому неприкаянному человеку в темно-синей рубашке.
     - Что ж, - сказал он, - я вовсе не уверен, что он сумасшедший.
     Долгий насмешливый взгляд, последовавший за этими словами, изрядно  его
раздосадовал. Маркем Мэйс, быть может, и талантлив, но это  уже  граничит  с
наглостью.
     - Ну, мне пора. Благодарю вас! - отрывисто произнес он и откланялся.  -
Нечего терять время на Дикона и его предложение насчет воды - он  не  станет
больше об этом думать!
     Гостиница  "Золотые  Ворота"  в  Ковент-Гардене  -  плоское  желтоватое
здание, внутри, как и снаружи, являло собою непревзойденный образчик унылого
запустения. В ответ  на  просьбу  вызвать  "кого-нибудь  вроде  коридорного"
последовало долгое молчание. Керситер  остался  стоять  в  небольшой  унылой
комнате, где висели красные суконные шторы, стояли  три  плевательницы,  два
столика с грязными мраморными досками,  а  над  чугунной  каминной  решеткой
красовалась картина, изображающая коронацию королевы Виктории. Он уже  решил
было уйти, как вдруг в дверях показалась голова "кого-то вроде коридорного",
произнесла: "Джентльмен сейчас идет"  -  и  снова  скрылась.  В  эту  минуту
здравый смысл, воспитанный в Керситере двадцатипятилетним добыванием  денег,
приказал ему "убираться  подобру-поздорову",  и  лишь  уверенность  в  своей
проницательности и самообладании да какой-то неосознанный инстинкт  побудили
его  остаться  стоять  спиной  к  дверям  между  красовавшимися  у  его  ног
плевательницами и висевшим над головой изображением коронации. Чей-то  голос
произнес:
     - А! Это вы.
     Изысканное произношение в нос звучало  успокоительно;  в  конце  концов
Дикон - джентльмен. Он обернулся и протянул руку.
     -  Я  только  что  был  у  Маркема  Мэйса.  Быть  может,  вам   удалось
заинтересовать кого-нибудь вашим предложением?
     Слабая улыбка была ему ответом.
     - У вас здесь слишком много воды.
     Керситер утвердительно кивнул.
     - Да, - сказал он. - Но я был в Аризоне. Там с водой делают чудеса.
     - Я взял билет обратно. Почему бы вам не поехать и не убедиться самому?
     - Поехать в Австралию? - засмеялся Керситер. - Что за фантазия!  Боюсь,
что я слишком занят.
     Занят? Скорее наоборот, если принять во внимание безнадежно  севший  на
мель "Рангунский Т. И. С.". Разве это не подходящий случай для того,  чтобы,
подобно  Наполеону,  одним  ударом  распахнуть  готовые  захлопнуться  врата
Судьбы? И он стоял, созерцая темно-синюю рубашку и желтое лицо,  -  в  ярком
свете дня они казались синее и желтее прежнего.
     - Сколько это займет времени? - спросил он вдруг.
     - Если ехать поездом через Сицилию, вы  сможете  вернуться  через  пять
месяцев. Песчаные бури кончатся  до  вашего  приезда.  Вот  смотрите!  -  Он
вытащил из нагрудного кармана  старую  карту  и  расстелил  ее  на  покрытом
кофейными пятнами мраморном столике. На его губах и бороде Керситер  заметил
маленькие пятнышки, тоже вроде пятен от кофе, а когда они оба плечом к плечу
склонились над картой, он почувствовал какой-то тошнотворный запах.
     - Вот Барагавулла, - сказал Дикон. - От нее до моего дома два дня пути,
а до того места еще пять дней пути на юг. Это  в  ста  пятидесяти  милях  от
моря, примерно вот здесь. - Он ткнул пальцем в точку, возле которой не  было
никакого названия. - Кругом пустыня - ни единой фермы, ни единого дерева, ни
единого  колодца  -  ровно  ничего.  Чистый  песок  да  кое-где  низкорослый
кустарник.
     - И так все время?
     - На сотни миль. Это в самом центре пустыни.
     - Что за страна!
     - Да, страна потрясающая. - Голос звучал словно откуда-то издалека.
     Кероитер поднял глаза. Собеседник его был  до  такой  степени  поглощен
своей "потрясающей страной", что он едва осмелился задать вопрос:
     - Вы пытались хоть раз подсчитать издержки?
     -  Нет,  -  отвечал  тонкий  невыразительный  голос,  звучавший  слегка
гнусаво. - Я не инженер.
     -  М-д-а-а,  -  протянул  Керситер.  Предложение  казалось  слишком  уж
несуразным; не  было  ни  малейшего  смысла  над  ним  задумываться.  А  его
собеседник продолжал:
     - Я вижу, как эта проклятая страна зеленеет травою, вижу землю, текущую
молоком и медом, вижу, как на  терновнике  зреют  гроздья  винограда,  а  на
чертополохе - винные ягоды. Вот толкуют о  всяких  преобразованиях,  но  что
такое преобразование человеческой души по сравнению с преобразованием земли?
Душа проделывает свои жалкие трюки и уходит,  а  земля  остается  и  рождает
тела, без которых нет никаких душ.
     Керситер надел шляпу. Что за странный способ говорить  о  необходимости
развития промышленности!
     - До свидания, - сказал он.
     - Всего! Мой пароход уходит тридцатого. Он называется  "Олла  Подрида".
Вы можете сесть на него в Суэце.
     Керситер вышел, бормоча себе под нос: "Как бы не так!"
     Возвращаясь подземкой в Сити,  он  начал  прикидывать.  Общее  собрание
акционеров "Рангунского Т. И. С." состоится только через  семь  месяцев;  до
этого ничего особенного не произойдет. "Если появятся  деньги...  -  подумал
он. - Впрочем, появятся они или не появятся, совершенно не зависит от  того,
буду ли я здесь или нет". Разумеется, он будет здесь.
     Идя от  станции  подземки  у  Английского  банка  в  свою  контору,  он
почувствовал нечто вроде тошноты - столько людей,  и  все  бегают  взапуски,
достают деньги! О! Он бы дорого дал за солнце, за близость к Природе! Солнце
отсутствовало, но Природа была не так уж далеко.
     Маленький Уотнот схватил насморк.
     - Акции ни с места, сэр, ни с места, - сказал он.
     - Знаю, - с досадой отвечал Керситер. - В этой стране нет денег.  Я  не
собираюсь сидеть здесь и ждать, пока корабль пойдет ко дну, Уотнот.  Я  хочу
попытаться достать денег в Австралии. Там у них лучше развито чувство воды.
     Маленький Уотнот чихнул;  этот  человечек  ни  дать  ни  взять  кролик!
Керситер недолго оставался в конторе. Он  нигде  не  оставался  долго,  и  в
последующие дни его охватило какое-то неуемное беспокойство. Где  бы  он  ни
был - на холостяцкой ли своей квартире в Вестминстере, в конторе или на поле
для игры в гольф, - ему все время хотелось уйти куда-нибудь в другое  место.
Он страстно мечтал очутиться среди людей с широкими взглядами на жизнь или в
одиночестве, чтобы кругом не было  ни  души.  Он  покупал  книги  о  воде  и
ошарашивал своих знакомых вопросами вроде: "Допустим, что  скорость  течения
составляет двенадцать миль в час. На сколько футов вода поднимется вверх без
применения посторонней силы, если опустить в нее девятидюймовую трубу?"
     Когда они отвечали: "Фута на два", -  он  взглядывал  на  них  с  явным
отвращением. Ему казалось,  что  его  соотечественники  достойным  сожаления
образом погружены в повседневную борьбу за  свое  неприятное  существование.
Британская империя никогда не представлялась ему такой огромной - и ведь вся
она стоит на  воде!  Не  то  чтобы  он  хоть  на  минуту  вспомнил  об  этом
неприкаянном человеке и об его  несуразном  предложении.  Нет,  он  думал  о
"Рангунском Т. И. С." и все больше проникался уверенностью в том, что деньги
для него можно достать в Мельбурне, Сиднее, Брисбейне, Аделаиде и Перте. Нет
никакого смысла торчать здесь, ожидая конца!..
     Он сел на "Оллу Подриду" в Суэце. Просматривая  список  пассажиров,  он
надеялся, что ему не придется увидеть того мечтателя. Он нашел  его  фамилию
среди пассажиров второго класса. Итак, если немножко постараться, он его  не
увидит, ибо, как и подобает человеку, который занимается  добыванием  денег,
сам он ехал первым классом, и в списке, составленном в Марселе, его  фамилия
не значилась. Яркий солнечный  свет,  масса  воды  кругом,  рекомендательные
письма в кармане - он чувствовал себя легко, беспечно, и  все  более  твердо
верил, что деньги будут - стоит лишь попросить. В Коломбо он сошел на берег,
гулял по Коричным Садам,  смотрел,  как  прямо  на  глазах  растет  манговое
дерево. В эту ночь Керситер не мог заснуть  от  жары,  и  когда  он,  слегка
опьянев  от  доносившегося  с  берега  пряного  аромата,  стоял  на  палубе,
облокотившись о поручни, возле него раздался голос: "Вы впервые видите Южный
Крест?"  Желтее  обычного  и,  пожалуй,  столь  же  неприкаянный,  в   своей
неизменной темно-синей рубашке, этот субъект облокотился о поручни  рядом  с
ним. Это было похоже на конец или начало какого-то сна,  и  Керситер  крепко
закусил мундштук трубки.
     - На него надо смотреть из пустыни - там с ним как-то веселее.  Значит,
вы все же решили поехать со мной взглянуть на воду?
     - Едва ли! - резко отвечал Керситер.
     - Стало быть, это увеселительная прогулка? -  Изысканный  голос  звучал
чуть гнусаво.
     - Нет. Я еду по делам руководимого мною концерна в Рангуне.
     - Понятно. Но ведь это австралийский пароход.
     - Знаю, - раздраженно сказал Керситер. - Я еду в Мельбурн.
     На мгновение у него мелькнула отчаянная мысль  ворваться  на  мостик  и
потребовать, чтобы его отправили обратно на берег. Но пароход вдруг печально
загудел.
     - Поехали, - произнес голос. - Я как раз успею  попасть  на  каботажное
судно в Перте. Чувствую, что  мне  удастся  разыскать  место,  где  та  река
подходит к поверхности. Земля постепенно  понижается;  мили  через  три  или
четыре ее уровень будет по крайней мере на двести футов ниже.
     - Вот как, - равнодушно отозвался Керситер.
     В наступившем молчании он смотрел, как под яркими  звездами  постепенно
исчезает берег, как  сливаются  в  темное  пятно  тропические  деревья,  как
угасают вдали зыбкие огни. Однако  он  все  еще  ощущал  сладостное  дыхание
земли.
     - В степи нет вони, воздух там чистый,  -  произнес  голос.  -  Вам  не
мешало бы познакомиться с австралийской пустыней - это нечто необыкновенное.
Но я проучу эту гадину!
     Обернувшись,  чтобы  посмотреть,  какое  выражение   сопровождает   эти
неторопливые мстительные  слова,  Керситер  опять  почувствовал  характерный
слабый запах, который он  уже  заметил  раньше.  От  этого  субъекта  пахнет
каким-то растением. Быть может, это результат жизни в степи?
     Следующие десять дней Керситер все время жил двойной жизнью. Стоило ему
встретить этого мечтателя, как у него начинался болезненный приступ здравого
смысла, но бывали минуты, особенно под  звездным  ночным  небом,  когда  его
охватывала  какая-то  смутная  тоска.  Деньги,  Британская  империя,   Генри
Керситер  и  Кo!  Что  может  быть  плохого,  если  он  поедет  и   убедится
собственными глазами? Это его ни к чему  не  обязывает  и,  по  словам  того
субъекта, займет всего каких-нибудь шесть недель. Следует ли упускать  такой
шанс? Допустим, что ту  реку  можно  вывести  на  поверхность  -  какие  это
открывает огромные возможности! Чтобы использовать  их,  можно  будет  легко
достать деньги. Так поступили в Аризоне, и необозримые тучные поля  люцерны,
хлопка, пшеницы, табака и фруктов,  поля,  окаймленные  низкими  насыпями  и
обсаженные тополями, золотятся под февральским солнцем! И  все  это  сделала
вода!   Песчаная,   заросшая   кактусами,   пропитанная   сладким    запахом
можжевельника пустыня, где никогда еще  не  было  воды,  в  туманном  кольце
сиреневых гор! Райские кущи, которые, подобно манговому дереву, растут прямо
на глазах. Стать человеком, который создал еще одно такое  чудо,  человеком,
который поил водою землю и промышленность до тех пор, пока они не  привлекли
сонмы людей и не начали приносить высокие дивиденды! Земля  Керситера...  Он
увековечит свое имя на карте! Да ведь это... Взор  его  упал  на  мечтателя,
который, перегнувшись через борт, смотрел на бескрайнюю водную  гладь...  Да
ведь это же безумие!
     Он сошел на берег в Перте.
     На  каботажном  судне  к  нему  просто  невозможно  было  подступиться.
Суденышко было такое маленькое, что они с Диконом заняли его почти  целиком.
Им отвели единственную каюту, но Керситер спал на длинном диване  в  салоне:
его раздражала близость этого субъекта. Много  дней  подряд  плыли  они  под
медно-красным солнцем, и Керситер, обливаясь  холодной  водой,  наблюдал  за
своим  спутником.  Как  всегда  неприкаянный,  невозмутимый,  в   неизменной
темно-синей рубашке, тот улыбался своим видениям. Мимо тянулось  бесконечное
австралийское побережье - песчаные предгорья и снова песчаные предгорья,  то
тут, то  там  несколько  эвкалиптов,  крыши  из  рифленого  железа,  наскоро
сколоченные лачуги, унылые лодки, уходящие в море с унылыми людьми и тюками,
выгрузка припасов и снова выгрузка припасов. А потом целых  два  дня  подряд
ничего, кроме  пустого  австралийского  берега  -  слишком  далекого,  чтобы
оценить его по достоинству. Все эти дни он терзался мучительной  тревогой  и
горьким сознанием собственной глупости; перед его глазами  все  время  стоял
"Рангунский Т. И. С." - он медленно погружался на дно, в то время как  много
недель пути отделяло Керситера от возможности достать деньги, от  маленького
Уотнота, от уютной конторы и от денег - денег  -  денег  -  всюду  и  везде,
кругом. Какого же он свалял дурака!
     Барагавулла! Вот она - рифленое железо и эвкалипты, маленький  одинокий
бугорок, темнеющий в белой прибрежной дымке, словно блошиный укус на боку  у
пойнтера. И Генри Керситер,  который  собирается  сойти  здесь  на  берег  с
вещевым мешком и с каким-то мечтателем. Барагавулла - Цивилизация!  Еще  два
дня пути, а потом еще пять! "Ну и болван же я!" - подумалось ему.
     На берег их доставил лихтер {Лихтер - небольшое  плоскодонное  парусное
судно.}. Весь следующий день и еще один день они ехали сквозь летний зной  в
фургоне, запряженном мулами. Колеса глубоко погружались в изрезанный колеями
песок. Нигде ни клочка тени.
     Дикон показывал ему приметы местности. Керситер не мог их разглядеть  и
буквально через каждые десять минут  думал:  "Я  спятил".  Ночевали  они  на
овцеводческих фермах.  У  владельцев  этих  ферм  Керситер  заметил  тот  же
неподвижный, упорно погруженный в пустоту взгляд, что  и  у  Дикона.  Бурная
веселость их приветственных возгласов очень скоро  испарялась,  и  глаза  их
тотчас же снова принимались искать что-то вдали. "Очевидно, они ищут  воду",
- подумал он.  С  чувством  отчаяния  смотрел  он  на  колодцы  и  небольшие
ирригационные сооружения. Это было похоже на  то,  как  если  бы  кто-нибудь
пытался выстирать одеяло, сморкаясь в его уголок. На второй  день  появилась
скудная трава; на ней паслись овцы. Утром и вечером  Керситер  неизменно  ел
баранину с помидорами и пил чай со  сгущенным  молоком.  Интересно,  сколько
времени потребуется для того, чтобы рубашка его посинела, а глаза неподвижно
уставились в пустоту.
     К концу второго дня, когда  уже  спустились  сумерки,  они  доехали  до
диконовской "усадьбы". Четверо чернокожих и один шотландец  встретили  их  с
интересом, который, впрочем, сразу же сосредоточился на содержимом  фургона.
Вокруг дома росли пять развесистых  эвкалиптов.  Было  почти  прохладно,  и,
войдя в гостиную, Керситер впервые, после выезда из Перта почувствовал  себя
уютно. Здесь были плетеные  кресла  и  книги;  желтый  ирландский  терьер  с
длинным хвостом подошел к нему и лизнул ему руку. Туземная женщина  принесла
какой-то желтый напиток - смесь виски с лимоном и сахаром.
     - Вот мы и дома, - сказал Дикон. - Располагайтесь,  как  вам  нравится.
Это очень удобное кресло. Ужин будет готов через час.
     Сидя в большом кресле наедине с собакой, Керситер посмотрел на  звезды,
поблескивавшие сквозь листву эвкалиптов, и  странное  чувство  умиротворения
снизошло в его душу. Итак, он достиг края земли! Дальше, как говорил  Дикон,
простирается "ничто" - безграничная безводная пустыня,  песок  и  звезды.  И
"этот субъект" прожил здесь двадцать лет! В  эту  минуту  Керситера  охватил
какой-то благоговейный трепет - такое настроение навевают пейзажи  старинных
итальянских мастеров. Сколько в нем мужества и уверенности в себе! Но,  быть
может, в этом холодном спокойствии звезд есть какие-то  колдовские  чары,  а
человек этот зачарован, законсервирован среди песка и пустого  пространства?
Интересно,  через  сколько  времени  можно  будет   законсервировать   Генри
Керситера, чтобы он отряхнул прах добывания денег с  ног  своих  и  спокойно
уселся на краю пустоты? Что за  вздор!  За  домом,  наверное,  взошла  луна,
потому  что  листья  эвкалиптов,  изогнутые,   словно   сарацинские   сабли,
переливались серебряным блеском, овеваемые легким ветерком.  Кто-то  вырезал
из небесного свода звезды, размельчил их в порошок, и от  этого  небо  стало
белесовато-синим, а земля казалась припорошенной звездною пылью. И  по  этой
посыпанной пудрой поверхности, словно глубокие синие  реки,  струились  тени
эвкалиптов.
     "Я проучу эту гадину". Мстительные  слова  никак  не  вязались  с  этим
законсервированным покоем. Нет, этим  субъектом  все  еще  владеет  страсть,
которая двадцать лет назад привела его сюда, на край земли, страсть, которая
гнала его вперед, заставляя источать кровь из камней и воду из песка. Именно
эта  вдохновенная  страсть  населяет  людьми   иссохшую   пустыню,   создает
промышленность, словно воду  из  колодца,  добывает  деньги.  До  его  слуха
донеслось тихое, сладостное  посвистывание  чернокожего,  который  играл  на
дудочке,  сделанной  из  раковины;  слышался  жесткий,  металлический  шорох
листьев эвкалипта, где-то вдали затихал жуткий вой динго. Ирландский терьер,
которого томила жажда, лизал Керситеру руку сухим языком. Было  по-домашнему
уютно; ему вспомнился маленький Уотнот. Дня через два субъект в  темно-синей
рубашке поведет его к воде, скрытой в туманной дали, а пока - сон, грезы.



     От  последней  овцы,  которую  они  видели  три дня назад возле усадьбы
Дикона,  теперь  осталось  одно  воспоминание;  травы уже не было; не было и
никакой тени, кроме той, что отбрасывали они сами. Они выходили в сумерках и
шли всю ночь, а когда поднимавшееся солнце укорачивало их тени, укладывались
под  навесом из тонкой в желтую и красную полоску парусины, натянутой на две
тонкие стальные стойки, косо забитые в песок. Когда солнце поднималось выше,
чернокожий  вылезал  из-под  своего  мула  и  передвигал одну из стоек таким
образом,  чтобы  между  ними  и  виновником  всех  этих  бедствий  все время
оставалась  рассеивающая  лучи  парусина.  Задыхаясь от зноя, они понемножку
спали,  понемножку  ели,  неторопливо  посасывали лимон, маленькими глотками
пили свои порции воды, а их лошади, чернокожий и вьючные мулы, освобожденные
от  сбруи, дремали под палящим солнцем. Пройдет еще один день, и чернокожий,
вьючные мулы, кожаные мехи с водой и все прочее останутся позади, а они двое
с  мехом  воды  на  каждого  совершат бросок вперед. Керситер испытывал муки
немолодого  горожанина,  но  был  охвачен необычайным воодушевлением. Ночной
воздух  был  прохладен,  и  мысль  о приближении к воде действовала не менее
возбуждающе,   чем  слова  любого  из  когда-либо  изданных  им  проспектов.
Прислушиваясь к шороху шагов в безмолвии пустыни, глядя на безобразные тени,
плывущие  по  освещенному  луною  песку,  он  то  и дело принимался сочинять
обращения  к  публике:  "Эта  приятная сельская местность, с ее превосходным
климатом и неслыханно плодородным... э-э-э... песком, нуждается лишь в воде,
чтобы  сравниться  с  Месопотамией  времен халдеев... Здесь, в... э-э-э... в
каком-нибудь  месяце  езды  от Лондона, мы имеем возможный район колонизации
для   нашего   избыточного   населения,  новую  область,  которая  по  своей
продуктивности может соперничать с любой равной ей по размерам полосой земли
в  Британской империи. Одни только помидоры... Мы обращаемся с этим призывом
не  столько  из коммерческих, сколько из патриотических соображений..." Нет,
от  этого отдает сантиментами; держись ближе к карману - даже во время войны
акционеры  требовали  дивидендов.  Капиталовложение  есть  капиталовложение.
"Тщательные  изыскания, - мысленно продолжал он, - убедительно показали, что
при   надлежащей  обработке  земли  возможности  беспредельны.  Узкоколейная
железная  дорога к замечательной естественной гавани Барагавулла..." Тут его
лошадь  вдруг резко нагнула голову, и Керситера бросило вперед к ней на шею;
раньше  она  ничего  подобного  не делала, - может быть, она прислушивается?
Выпрямившись в седле, Керситер, несколько взволнованный, вперил взор в Южный
Крест.  Просто удивительно, как Дикон вглядывается в эту пустоту, где нет ни
единой  тропинки,  ни единого деревца, ни единого холма! Быть может, он чует
эту  далекую  воду?  С тех пор как они выехали, он почти не раскрывал рта, и
Керситер  вспомнил,  как  его  словоохотливый  проводник  в Аризоне говорил:
"Когда  я  прокладываю  путь  в  пустыне,  мне  не до разговоров, нет, сэр".
Странно, что молчание укрепляло в Керситере уверенность, хотя до сих пор ему
было известно, что в промышленности уверенность зависит от потока слов.
     На  четвертое  утро  песок  стал  серее  и  показались  редкие  заросли
кустарника. Они раскинули  лагерь  возле  небольшого  источника  солоноватой
воды, от которого во все стороны расходились следы динго.
     - Отсюда мы начнем свой поход, - сказал Дикон, когда они  остановились.
- Постарайтесь хорошенько  выспаться,  это  будет  вам  полезно.  Стойки  мы
возьмем с собой, а веревки я оставил там. Ночь проведем в пути,  днем  будем
работать, а на вторую ночь поедем обратно. Воды, которую мы можем  увезти  с
собой, нам хватит только-только. Ровно тридцать одна миля на юго-юго-восток.
     Керситер спал мало - кустарник кишел мухами, муравьями, даже бабочками,
и ему было страшно. Углубиться в пустыню с запасом воды,  едва  достаточным,
чтобы не умереть  от  жажды!  Допустим,  что  он  отстанет  от  Дикона,  или
чернокожий во время их отсутствия снимется с лагеря со всем снаряжением, или
динго, которые приходят сюда на водопой, сожрут мулов, или  разразится  одна
из тех страшных песчаных бурь, о которых с таким ужасом  рассказывал  Дикон!
Допустим... допустим сотню всевозможных случайностей!  Сладкие  воспоминания
об его квартире, где годами ничто не менялось, о финансовом отделе "Таймса",
о маленьком Уотноте и о  других  устойчивых  вещах,  вместе  со  страхом,  с
палящим солнцем и укусами муравьев, не давали ему уснуть.
     Всякий раз, когда он открывал глаза,  он  видел,  что  Дикон,  скрестив
ноги, сидит, уставившись в пустоту, словно мусульманин, обративший все  свои
помыслы к Мекке. За двадцать  пять  лет,  посвященных  добыванию  денег  для
промышленности  в  Британской  империи,  он  никогда  еще  не   знал   такой
мучительной тревоги. А ведь это лишь только начало - впереди будут часы  еще
более мучительные! Его все сильнее и сильнее подмывало сказать Дикону:  "Мне
очень жаль, но я себя плохо чувствую и вынужден  подождать  вас  здесь".  О,
если б он только догадался перед отъездом опустить градусник в горячую воду,
чтобы температура на нем поднялась до 106 градусов, и взял его с  собой!  Но
увы! У него не было ни малейших признаков жара. Даже суставы перестали ныть,
и, весь искусанный и обросший, он чувствовал себя  на  редкость  здоровым  и
крепким. Нет! Основанием для его отказа должна послужить ненадежность  этого
предприятия. Он должен очень  спокойно  сказать:  "Теперь,  когда  я  увидел
природу этой страны, я чувствую, что дальше идти бесполезно; вы  никогда  не
сможете достать денег для эксплуатации  такой  забытой  богом  пустыни.  Для
этого потребовалась бы пылкая вера  ранних  христиан.  А  у  вкладчиков  нет
ничего общего с ранними христианами". По правде говоря, он вовсе не был  так
уверен в этом - ему были известны случаи, когда люди верили в чудо, если  им
его надлежащим образом преподносили. Однако преподнести  надлежащим  образом
подобную пустыню просто невозможно - ведь она еще суше, чем Аризона!  Дважды
он поднимался со своего  ложа,  облизывал  пересохшие  губы  для  отчаянного
усилия, но  вид  этого  неподвижного,  желтолицего  субъекта  в  темно-синей
рубашке, сознание того, что этот одержимый мечтатель отмахнется от его слов,
как от жужжания мухи, действовали на него угнетающе, и он  снова  ложился  в
ожидании более подходящего момента. Но он все равно это сделает - он  твердо
решил ни за что не пускаться в эту безумную авантюру...
     В  шесть  часов  они  двинулись  в  путь.  Они ехали обычным шагом, и у
каждого  к  седлу  был  крепко  приторочен  сзади кожаный мех с водой. Когда
солнце  склонилось  к  закату, шаг перешел в характерный аллюр пустыни - бег
вприпрыжку.  День  угасал  в  сиреневых  и  опаловых  тонах; несколько минут
пустыня  переливалась ярким дрожащим блеском, затем все погрузилось во тьму,
и только звезды освещали им путь. С первым дыханием ночной свежести Керситер
странным  образом  вновь  преисполнился оптимизма с какой-то даже лирической
ноткой... "Только тот, кто видел красоту пустыни в часы заката, кто упивался
прозрачным нектаром ночного воздуха, может представить себе этот... э-э-э...
удивительный  ландшафт..."  Не  годится, британской публике не нужно никаких
иностранных  слов!  "...Это  нечто  совершенно своеобразное. Здесь не бывает
болезней".  Незачем  добавлять:  "А также людей..." - это само собой понятно
тем, кто умеет читать между строк, ну, а тот, кто не умеет, - что ж, ведь от
этого  в большой степени зависит добывание денег. Он тронул лошадь каблуком.
Через  три  часа от кустарника не осталось и следа, кругом снова простирался
чистый  песок.  Керситер надеялся, что подковы их лошадей оставляют глубокие
следы. Вдали от темных силуэтов вьючных мулов, от звона их колокольчиков, от
таинственных криков чернокожего этот поход в беспредельность вызывал чувство
гордости  и  в то же время страха. Он выдержал, он доведет дело до конца! Он
представил  себе,  как маленький Уотнот широко открывает свои круглые глаза,
слушая  его  рассказ  об  этой  тьме,  об  этом одиночестве. Надо непременно
рассказать  ему  о  мерцании  звезд,  о  призрачном  цвете  песка, о мертвом
безмолвии!  А  этот  человек,  который  прокладывает  путь вперед с огромным
кожаным  мехом  у седла, - нелепая фигура, напоминающая какой-то первобытный
кувшин на двух движущихся ножках. Они с Диконом скачут сквозь звездную тьму,
сквозь  враждебную пустоту, словно духи воды, которые спешат на помощь своей
родной  стихии!  Лошадь  его опять резко нагнула голову. Притороченный сзади
мех  с водой начал колотить его по спине. Мысли сразу переменили направление
-  его  внезапно охватил страх. Почему бы Дикону хоть изредка не заговорить,
не  нарушить  это  ужасное безмолвие, это ощущение, будто душа отделяется от
тела и бродит в пустоте, утратив всякую связь с реальностью! Но, может быть,
это  и есть реальность, а все, что он знал до сих пор, было нереально? Такая
жуткая  мысль  еще  ни  разу  не  приходила ему в голову. Остаться наедине с
первозданным  источником денег - с еще не возделанной землей, превратиться в
одинокого  кочевника  вроде  этих чернокожих или даже вроде динго! Мысли его
мучительно  путались.  Как  бесконечно  далеко от этой не тронутой человеком
пустыни  до  Лондона!  Вода! Месопотамия - в давние времена пустынная полоса
меж  двух  рек; позже орошенная и возделанная земля, и на ней самые могучие,
самые  многолюдные  города  древности;  ныне опять безводная и невозделанная
пустыня!  Вода! Не удивительно, что мираж является в образе воды, воды всюду
и  везде,  но  ни  капли  нельзя выпить! Хитрая штука эта вода - лучше всего
иметь  с  ней дело в связи с капиталом. Он вспомнил два-три случая, когда он
разводнял акционерный капитал, причем с определенной выгодой.
     Двуногий кувшин впереди внезапно остановился - Дикон натянул поводья.
     - Привал на десять минут. Советую вам размять ноги, - сказал он.  -  Не
отпускайте лошадь! Луна уже всходит.
     Керситер оглянулся. Полная луна, словно  коварная  сияющая  физиономия,
глядела на него из-за возвышения на краю равнины. "Я выбелю ваши  кости",  -
казалось, говорила она. Боже! Что за дикая мысль! Он перевел дух.
     - Надеюсь, вы знаете дорогу, - сказал он. - Но убей меня  бог,  если  я
понимаю, каким образом вам это удается.
     Дикон засмеялся.
     - Прямо на юго-юго-восток - по звездам!
     "По звездам! - подумал Керситер.  -  У  него  только  одна-единственная
звезда - это благословенная вода. Надеюсь, что она не погаснет".
     - Вы готовы? - спросил Дикон. - Едем дальше.
     Его фигура, уже не напоминавшая больше кувшин на двух  ножках,  скакала
вперед в ровном свете луны, и  Керситер,  следуя  за  ним,  видел,  как  его
собственная тень скользила перед ним по темному песку, словно дух его вел за
собой тело. Куда? К воде?



     - Теперь, кажется, уже близко; надо дождаться восхода. Дайте  мне  вашу
лошадь.
     Смертельно усталый, Керситер отдал поводья и лег на песок - мягкий, как
перина, более мягкий, чем когда-либо прежде. Через две минуты он  уже  спал.
Ему приснился  удивительный  сон:  посередине  Фенчерч-стрит  потоком  течет
вода... Когда  он  проснулся,  солнце  было  уже  высоко.  Обе  лошади  были
привязаны  к  одной  из  стальных  стоек,  забитых  глубоко  в  землю  между
сваленными как попало  и  присыпанными  песком  седлами.  На  земле  валялся
расплющенный пустой мех из-под воды  -  очевидно,  из  него  поили  лошадей.
Второй  мех  -  полный  и  раздутый  -  лежал  на  таком  расстоянии,  чтобы
привязанные лошади не могли его достать. Керситер встал, истомленный жарой и
совершенно измученный. От Дикона остались только следы, уходящие к западу, -
судя по солнцу, которое взошло часа два назад. Керситер заметил,  что  песок
был совсем не похож на тот, который он видел до сих  пор,  -  он  был  более
рыхлый, желтый, плотный и мягкий -  почти  как  морской,  и  в  нем  глубоко
увязали ноги. Он остановился и попытался издать  крик:  "Кууии!"  Этот  звук
всегда давался ему с трудом, а теперь у него еще пересохло в горле. Он пошел
к меху с водой и осторожно отвинтил пробку. Вода  была  тепловатая,  но  ему
сразу стало легче, и он почувствовал голод. Он съел немного мяса, сухарей  и
закурил. Дикон, по-видимому, отправился на разведку; они, наверное, рядом  с
тем местом - иначе он не стал бы привязывать лошадей и не ушел бы пешком.
     В этом месте равнина то повышалась, то понижалась, и на расстоянии мили
человек уже скрывался из  виду;  впрочем,  оставляя  такие  глубокие  следы,
заблудиться он не мог. Эта мысль успокоила одинокого горожанина, затерянного
среди пустыни. Когда Дикон найдет расселину, он  по  своему  следу  вернется
назад и захватит его с собой. Прошло два часа в медленной пытке  одиночества
и палящего зноя. А вдруг Дикон не может  найти  то  место?  А  что  если  он
растянул сухожилие или с ним случился солнечный удар?  Через  три  часа  его
вдруг осенила страшная мысль, он упал  на  колени  и  принялся  рыть  песок.
Только на глубине двух футов он наконец встретил  сопротивление.  Боже  мой!
Весь этот песок нанесло сюда недавно; это дюна. Здесь, наверное, прошла одна
из этих ужасающих песчаных бурь, которые иногда, как говорил Дикон, засыпают
все вокруг на протяжении многих миль, до тех пор, пока следующий  ураган  не
унесет эти дюны дальше. Но если Дикон не мог найти расселину, почему  он  не
вернулся? Два разведчика лучше, чем один. Он посмотрел на лошадей. Осмелится
ли он бросить их и пойти за Диконом?  Что  менее  опасно  -  остаться  возле
лошадей и мехом с водой или пойти по этим человеческим следам? А вдруг, пока
он будет искать Дикона, лошади забеспокоятся, вырвут стойку и уйдут,  волоча
ее за собой вместе с обоими седлами! Он подождал еще час, все больше  впадая
в уныние. Было уже за полдень. Лошади легли на землю. Он выпил  еще  глоток,
покрепче затянул пояс и пошел по  следам  Дикона.  Они  образовывали  кривую
наподобие буквы S, словно тот рыскал во всех направлениях. Он шел по  следам
уже с полчаса, как вдруг местность начала понижаться, и он увидел  на  песке
какой-то темный предмет.  Пройдя  еще  сотню  ярдов,  он  разглядел  Дикона,
который сидел на земле в своей  широкополой  фетровой  шляпе.  Керситер  так
громко заорал: "Кууии!" - что  сам  удивился,  крикнул  еще  раз  и  побежал
вперед. Дикон не подавал признаков жизни. Он неподвижно сидел к нему  спиной
и, казалось, пристально вглядывался в песчаный склон. Может быть,  он  оглох
или сошел с ума? Керситер с досадой подошел поближе.
     - Дикон! - позвал он.
     Дикон сидел, опершись о колени; в руке у  него  была  маленькая  черная
трубка, из уголка искривленных улыбкою губ вытекала тоненькая струйка желтой
слюны, остановившиеся глаза подернулись пленкой. Керситер нагнулся,  потянул
его за темно-синий рукав и  остановился,  изумленно  глядя  на  застывшее  в
экстазе лицо. Дикон поднял руку и  стал  тихонько  описывать  ею  полукруги,
словно указывая на простирающуюся  перед  ним  Обетованную  землю.  От  него
исходил резкий травянистый запах.
     "Боже мой, - подумал Керситер, - это опиум!"
     Он был так потрясен, что несколько минут стоял и неподвижно  смотрел  в
одну точку. Потом,  пораженный  ужасом,  сделал  отчаянную  попытку  вывести
Дикона из состояния экстаза. Безнадежно! Этот субъект должен  очнуться  сам.
Вынув у него из рук маленькую трубку, Керситер уселся и стал  ждать.  Он  не
имел ни малейшего понятия об опиуме. Сколько  времени  Дикон  просидит  так,
погруженный в свои грезы? И каков он будет, когда очнется? Вначале  Керситер
не чувствовал ничего, кроме отвращения. Это было похоже на то, как  если  бы
во время шторма капитан корабля напился  до  потери  сознания  или  командир
полка во время боя сидел, развалясь, на кушетке и любезничал с  дамой.  Этот
субъект пребывал в раю, в то время как он испытывал муки ада!  И  все  же  в
этом болезненном экстазе было что-то такое,  что  медленно,  очень  медленно
брало Керситера за сердце. Без сомнения, этот субъект видел воплощение своей
мечты; перед ним сиял мираж  -  зеленые  поля,  журчащие  ручейки,  деревья,
трава, цветы и фрукты - все, что приносит с собой вода. Он метался  по  этой
огромной  дюне  в  поисках  расселины,  ведущей  к  его  подземной  реке,  и
оставленной возле нее веревки, как заблудившаяся собака ищет своего хозяина,
и наконец, убедившись, что песок надежно  хранит  свою  тайну,  что  пустыня
взяла над ним верх, обессиленный зноем, рухнул  на  землю  и  в  бесконечном
отчаянии попытался найти забвение  в  сладких  грезах  опиума.  На  короткие
мгновения перед его взором возникло в дыму все,  что  он  потерял,  все,  на
создание чего потребовались бы годы тяжких трудов, забот и треволнений, даже
если бы в этой пустыне появилась вода;  за  какие-нибудь  четверть  часа  он
создал себе из песка райские кущи, как это сделал  до  него  господь  бог  -
ласкающие взор зеленые луга, хлеб, вино и елей (или на худой конец  помидоры
и люцерну) для искупительной жертвы. Он заставил пустыню расцвести,  подобно
розе, всего лишь только поднеся руку ко рту  и  вдохнув  дымок  от  горящего
черного шарика. Кто мог осудить человека, так горько разочарованного в своих
надеждах, несчастного,  который  прожил  двадцать  лет  на  краю  нетронутой
пустыни, мечтая  извлечь  из  нее  хоть  что-нибудь?  А  потом  у  Керситера
мелькнуло сомнение, мимолетное сомнение: что, если этот субъект никогда и не
натыкался на свою расселину, не привозил с собой веревку, не опускал ее ни в
какую  полноводную  подземную  реку?  Быть  может,  все  это  тоже  видение,
настолько яркое и захватывающее,  что  оно  стерло  всякое  представление  о
реальности? Пристально вглядываясь  в  исступленное  желтое  лицо,  Керситер
подумал: "Я никогда не узнаю наверное, никогда не узнаю,  одурачил  ли  меня
этот человек, который сам не знал, что он кого-то дурачит". Мысль эта ранила
слишком больно. Достаточно уже того, что его одурачила песчаная буря, что он
совершенно зря совершил это тяжелое, опасное путешествие, о котором  никогда
не сможет даже рассказать из страха прослыть идиотом!
     Он вспомнил выражение на лице Маркема Мэйса с его слишком мелкими, хотя
и наполеоновскими чертами. И он сидел почти так же  неподвижно,  как  Дикон,
ожидая, когда исчезнет выражение экстаза с этого желтого  лица,  когда  сон,
как то суждено всем снам, сменится равнодушной  холодной  действительностью.
Он ждал час за часом, а солнце над их головами клонилось к  закату.  Часа  в
четыре Дикон свалился навзничь и заснул мертвым сном. Керситер не  стал  его
будить. Его терзали страх и жажда. Интересно бы узнать, лошади еще там,  где
он их оставил, или сорвались с привязи и ушли к мулам и к  воде?  Он  должен
как-то притащить этого субъекта обратно, пока ночная тьма не скрыла их следы
на песке. Когда Дикон проспал два часа, Керситер приступил к  делу.  Полчаса
ушло на то, чтобы поставить его на ноги.
     Они двинулись в путь рука об руку, и в  течение  всего  часа,  что  они
ковыляли по глубокому песку рядом со  своими  следами,  Керситер  молчал,  а
Дикон произнес всего лишь одно слово:
     - Вода.
     Керситер никогда еще не испытывал такого глубокого облегчения, какое он
испытал при виде лошадей, спокойно лежащих на том месте, где он их  оставил.
Теперь, когда он опять ощутил связь с цивилизацией, хотя  и  весьма  слабую,
его вновь охватили гнев и отвращение. Он выскажет этому субъекту все, что он
о нем думает.
     Он этого не сделал. Дикон выглядел таким больным и  несчастным,  что  у
него не хватило духу.
     Они выехали в восемь часов. Керситер ехал  впереди,  отпустив  поводья:
лошадь найдет дорогу сама. Дикон плелся следом за ним, понурив  голову,  как
побитый пес. Керситеру вдруг  захотелось  ободрить  его.  Как  вел  бы  себя
кто-нибудь другой на месте Дикона? Ничуть не лучше,  если  не  хуже.  Ночной
воздух ласкал его усталое тело; в нем вновь пробудились  душевные  силы,  но
теперь он уж больше не растрачивал их на  обращения  к  публике.  Мысли  его
снова и снова возвращались к питью, к ваннам, к морю и к людям,  которые  не
предаются мечтам, а живут трезвой жизнью, делая деньги там,  где  земля  уже
укрощена. Но когда его  ноздрей  коснулся  наконец  запах  дыма  от  костра,
разведенного чернокожим, когда он обвел глазами бледнеющее небо  и  пустыню,
сливавшуюся вдали с ярким заревом заката, на него нахлынула какая-то горькая
радость, словно он расставался с чем-то  драгоценным,  чего  ему  уж  больше
никогда не суждено увидеть, - с землей, на которой  нет  человека,  с  самым
захватывающим, иссушающим душу приключением своей жизни...



     Три месяца спустя, облокотившись о поручни парохода "Ориноко", Керситер
смотрел, как тает на горизонте Везувий. Он не раздобыл ни гроша. "Рангунский
Т. И. С." не привлек к себе симпатий Мельбурна, Сиднея, Аделаиды,  Брисбейна
и Перта, и в свете средиземноморского заката ничто не брезжило ему впереди.
     - Да, сэр, - произнес голос у него за  спиной,  -  как  я  говорил  вам
вчера, эта баскская область насквозь провоняла медью. Если б я  мог  достать
денег, чтобы выкачать воду из  одной  шахты  меньше,  чем  в  ста  милях  от
Бильбао, я бы составил себе состояние. Там залегает руда,  содержащая  свыше
семнадцати процентов меди, и ее очень легко добывать!
     - Вот как! - сказал Керситер. - А каким образом ее затопило?
     Они сошли на берег в Гибралтаре.




     Перевод Л. Мирцевой



     Всем нам, я думаю, помнится, как прекрасно было лето в том году,  когда
началась война. Я был тогда школьным учителем в деревушке  на  Темзе.  В  ту
пору мне минуло уже пятьдесят, одна рука была у меня парализована  и  зрение
никуда не годилось - словом, я, конечно, был негоден к военной службе, и все
это, как нередко бывает у людей чувствительных, до  болезненности  обострило
мою восприимчивость. Стояли ясные, безоблачные дни;  в  полях,  золотившихся
под солнечными лучами, только начиналась  уборка  хлеба,  яблоки  наливались
соком, тихими летними ночами лунный свет мешался с  причудливыми  тенями.  И
среди всего этого вдруг возникает ужас,  сознательно  подготавливается  план
опустошения  всей  Европы,  подписывается  приговор,  обрекающий  на  смерть
миллионы молодых людей. Лето, полное  очарования,  и  бок  о  бок  с  ним  -
убийство, уничтожение в таком масштабе, какой трудно себе  и  вообразить,  -
сколько в этом зловещей иронии!
     В конце августа того лета, в  один  из  вечеров,  когда  до  нас  стали
доходить известия о событиях в Монсе, я вышел из своего дома,  стоявшего  на
краю деревни, и пошел по направлению к гряде меловых холмов. За всю жизнь не
припомню  ничего  восхитительней  того  вечера.  Все  затихло  и  окрасилось
теплыми,  трепетными  тонами,  лиловатыми,  как  цветущий  черный  виноград.
Россыпь звезд уступала место  быстро  восходившей  луне,  и  тени  от  скирд
убранной пшеницы стали таять. Время приближалось к половине  десятого  (часы
тогда еще не перевели на час вперед). У заброшенного песчаного  карьера,  за
буковыми деревьями  стояли  молча  двое  бывших  моих  учеников,  мальчик  и
девочка. Они обернулись, когда я проходил мимо, и поздоровались.  Взойдя  на
вершину холма, я увидел расстилавшиеся по обеим сторонам неогороженные  поля
со свежескошенными, чуть позолоченными лунным светом скирдами.  Передо  мною
высилась серо-голубая меловая гряда, а позади в посветлевшем небе  отчетливо
вырисовывались темные силуэты буков.
     Луна стала почти совсем золотая и, казалось,  теплая  на  ощупь; от нее
расходились потоки света по всему  небосводу,  озаряя  поля,  леса,  долины,
деревенские домики и реку. Но картины  жестокой  кровавой  бойни  неотступно
стояли у меня перед глазами, превращая в мираж окружавшую  действительность.
Пытаясь избавиться от этих мрачных видений, я вернулся  мыслями  к  недавней
встрече и подумал, что Бетти Руф и Джим Бекетт чересчур молоды,  чтобы  быть
влюбленной парой, - если это в самом деле так, ибо ничем  мое  предположение
не подтверждалось. Каждому из них, вероятно, нет еще и шестнадцати: ведь они
только в прошлом году окончили школу. Бетти Руф верховодила всеми в  классе.
Эта интересная девочка с живым, очень независимым характером, черноглазая, с
правильными  чертами  лица  и  гордо  посаженной   головой,   была   дочерью
деревенской прачки, и не раз у меня  мелькала  мысль,  что  Бетти,  пожалуй,
слишком хороша для такой профессии,  но  девочке  уже  приходилось  помогать
матери, и я понимал, что ей не миновать этой  работы,  пока  она  не  выйдет
замуж. Джим Бекетт работал на ферме у  Карвера.  Старый  карьер,  где  я  их
повстречал, находился как раз на полпути между фермой и домом Бетти. Славный
паренек был этот Джим Бекетт, веснушчатый, рыжеватый, с прямодушным взглядом
голубых глаз, коротким носом и небольшой по  сравнению  с  широкими  плечами
головой. Он был рослый, пожалуй, даже чересчур рослый для своих лет и  очень
порывистый, несмотря на  осторожную  медлительность  движений,  свойственную
всем деревенским парням. Любопытно сочеталась в нем тонкая  чувствительность
с изрядным упрямством.
     При воспоминании о том, что произошло в следующий миг, меня  охватывает
такое горькое сожаление, какого никогда в жизни я больше не испытывал. Я все
еще стоял на холме, когда возвращавшийся на ферму Джим поравнялся  со  мной.
Он протянул мне руку.
     - Прощайте, сэр, на тот случай, если не придется больше свидеться.
     - Что ты, Джим, куда это ты собрался?
     - На военную службу, сэр.
     - На военную службу? Но послушай, мой мальчик, тебе же остается еще  по
крайней мере года два до призывного возраста!
     Он улыбнулся.
     - В этом месяце мне исполнится шестнадцать, но, держу пари,  я  выгляжу
на все восемнадцать.  Мне  говорили,  что  там  не  очень-то  придираются  к
возрасту.
     Я оглядел его с головы до ног.  Да,  он  был  прав,  он  мог  сойти  за
восемнадцатилетнего, тем более при такой нужде в  солдатах.  И,  охваченный,
как и все в ту пору, патриотическими чувствами и волнением, я только сказал:
     - Пожалуй, тебе не следовало бы это делать, Джим. Но я восхищаюсь твоим
мужеством!
     Он стоял молча, смущенный моими словами. Затем проговорил:
     - Ну, прощайте, сэр. Завтра мне ехать.
     Я крепко пожал ему руку. Он снова улыбнулся и, не оборачиваясь, побежал
вниз, к ферме Карвера, а я остался снова один среди волшебного  сияния  этой
ночи. Война! О господи, какое это страшное преступление!  Из  этого  мирного
края тишины и лунного сияния  мальчики  спешили  навстречу  гибели,  на  эту
затеянную людьми бойню, как будто мало нам того, что каждый из  нас  обречен
на смерть самой Природой! А мы, мы в то  время  лишь  восторгались  молодыми
людьми, их готовностью умирать и убивать! Да... С той поры я  проклинаю  все
чувства, помешавшие мне тогда сообщить призывной комиссии  о  действительном
возрасте этого мальчика.
     По дороге домой, спускаясь с холма, я снова увидел Бетти. Она стояла на
том же месте, у старого карьера.
     - А что, Бетти, говорил тебе Джим о своем решении?
     - Да, сэр, он сказал, что пойдет на военную службу.
     - А что ты ему на это ответила?
     - Я сказала, что он будет дураком, если  это  сделает.  Но  Джим  такой
упрямец!
     Голос ее звучал ровно, но я видел, что она вся дрожит.
     - А ведь это большое мужество с его стороны.
     - Гм-м... Напрасно. Джим вбил себе это в голову. Не  думаю,  чтобы  ему
особенно хотелось идти туда и... и расстаться со мной.
     Я не мог сдержать улыбки. Она заметила это и хмуро добавила:
     - Знаю, я еще слишком молода, и Джим тоже, ну и пусть. Все равно он мой
жених.
     Смущенная, а может быть, и удивленная своей неожиданной откровенностью,
она покачала головой и вдруг, как пугливый жеребенок,  бросилась  к  буковой
рощице и убежала. А я постоял еще несколько  минут,  прислушиваясь  к  крику
совы, потом побрел домой и  погрузился  в  чтение  первой  "Полярной  книги"
Скотта.



     В сентябре 1915 года, в один из первых дней школьных занятий, я стоял у
стены в классе, вешая иллюстрированную сводку для  моих  грамотеев,  и,  как
всегда, думал о войне, о том,  как  она  затянулась.  Косые  солнечные  лучи
скользили по запыленным партам. На другой  стороне  улицы,  у  подстриженных
лип, я увидел из окна  солдата,  стоявшего  с  девушкой.  Неожиданно  солдат
перебежал дорогу, направляясь прямо к школе; через минуту в дверях  появился
Джим Бекетт в нелепо короткой  гимнастерке  защитного  цвета,  широкоплечий,
загоревший так, что у него не видно было веснушек. Совсем взрослый мужчина.
     - Как поживаете, сэр?
     - А как ты, Джим?
     - О, я прекрасно! Вот решил повидаться с вами. Мы только  что  получили
приказ о выступлении. Завтра отправляемся во Францию. А сюда меня  отпустили
попрощаться.
     У меня подкатил комок к горлу:  так  бывает,  когда  молодежь,  которая
росла у нас на глазах, впервые уходит из дому в широкий мир.
     - С кем ты стоял сейчас? С Бетти?
     - Да... Дело в том... Я должен  вам  кое-что  рассказать,  сэр.  Мы  на
прошлой неделе поженились - в Н. Там мы пробыли все время моего  отпуска,  а
сегодня я привез ее домой; вечером мне придется вернуться в свою часть.
     Я смотрел на него во все глаза, а он торопливо продолжал:
     - Она поехала в Н., и я тоже туда отправился на время  отпуска.  Видите
ли, нам не хотелось венчаться здесь, чтобы не поднялась шумиха  из-за  того,
что мы слишком молоды.
     - Молоды!
     Тон моего восклицания спугнул улыбку с его лица.
     - Мне на той неделе минуло уже семнадцать, а ей будет семнадцать  через
месяц.
     - Это правда, что вы поженились? Честное слово, Джим?
     Он подошел к двери и свистнул. И тут же в комнату вошла Бетти  в  новом
темно-синем костюме. Она держалась очень независимо, только  раскрасневшееся
круглое личико вы давало ее волнение.
     - Покажи-ка учителю бумагу, Бетти, и кольцо тоже.
     Бетти протянула мне свидетельство, из которого я  узнал,  что  чиновник
регистратуры оформил их брак в городе Н. В бумаге были точно  обозначены  их
имена, но возраст был указан неверно.
     Затем Бетти сняла с левой руки перчатку - на  пальце  сияло  магическое
обручальное колечко! Ничего не поделаешь.  Безрассудный  шаг  совершен,  что
пользы теперь читать нравоучения!
     - Очень хорошо, что ты рассказал мне об этом, Джим, - сказал я, немного
помолчав. - Значит, я первый, с кем ты поделился своей новостью?
     - Да, сэр. Видите ли, я должен ехать немедленно. А ее мать не  захочет,
чтобы про нашу свадьбу узнали в деревне, пока мы не станем постарше. Вот я и
подумал, что надо сказать вам про нее на тот случай, если  станут  говорить,
что мы женаты не вполне по закону.
     - Как бы я им ни доказывал, нельзя изменить того факта, что вы  неверно
указали свой год рождения.
     Джим снова улыбнулся.
     - Ну это не беда! - сказал он. - Я получил справку  от  одного  бывшего
клерка нотариальной конторы, который теперь в нашем взводе. Значит, все-таки
наш брак настоящий.
     - Да, пожалуй.
     - Что ж, сэр, оставляю ее здесь, пока не вернусь. -  Джим  вдруг  сразу
изменился, в лице  у  него  появилось  такое  выражение,  будто  он  вот-вот
заплачет; оба стояли и так глядели друг на друга, словно были  здесь  совсем
одни. Жилица столяра в доме по соседству со школой заиграла на рояле арию из
оперы "Миньон": "Ты знаешь край..." И с тех пор, как  только  услышу  я  эту
мелодию, хотя звучит она нечасто в наши дни, когда к  гармонии  относятся  с
презрением, передо мною снова возникают образы Джима и  Бетти,  я  вижу  их,
стоящих в широкой полосе солнечного света, полной пляшущих, золотых пылинок.
В этом воспоминании  для  меня  сосредоточился  весь  Drang  {Напор,  натиск
(нем.).} (как говорят немцы) тех ужасных лет, когда брак, рождение  ребенка,
смерть - все, что составляет человеческую жизнь, весь ее ритм, ускорялось до
предела, когда  делалось  все  то,  чего  не  следует  делать  просвещенному
человечеству, и не делалась большая часть того, что следовало делать.
     - Который час, сэр? - вдруг спросил Джим.
     - Пять часов.
     - Господи, мне надо бежать. На вокзал. Мой вещевой мешок там. Можно  ей
остаться здесь, сэр?
     Я кивнул головой и вышел в другую  комнату.  Когда  я  вернулся,  Бетти
сидела, уронив голову на руки, за той самой залитой  чернилами  партой,  где
она всегда сидела в школьные годы. Я видел  только  ее  затылок  с  темными,
коротко остриженными волосами и  вздрагивающие  детские  плечи.  Джим  ушел.
Ничего не поделаешь! Тогда это было самым обычным явлением в Европе. Я снова
вышел, чтобы дать Бетти время выплакаться, а когда вернулся, ее уже не было.



     Прошла вторая зима, еще более кровавая и хаотичная, чем первая;  теперь
мало кто надеялся на скорое окончание  войны.  Три  или  четыре  раза  Бетти
показывала мне письма, которые получала от Джима, - простые, скучные  фразы,
лишь иногда неловко и приглушенно прорывалось в них живое чувство, и  каждое
из писем неизменно заканчивалось словами: "Всегда любящий тебя муж Джим".  В
деревне их брак был признан. В те времена бракосочетание юнцов, не достигших
совершеннолетия, было явлением довольно частым. В апреле  стало  уже  ясным,
что союз Бетти с Джимом "бог благословил", как это принято  говорить:  Бетти
ждала ребенка.

     Как-то в мае, ранним утром, я шел мимо домика, в котором жила Бетти  со
своей матерью. Миссис Руф стояла в своем крохотном огороде; я остановился  и
спросил, как здоровье Бетти.
     - Ей скоро уж рожать. Я написала об этом Джиму Бекетту. Может быть, ему
удастся получить отпуск.
     - Мне кажется, что вы  неправильно  поступили,  миссис  Руф.  Лучше  бы
написать ему только после того, как все будет позади.
     - Может, вы и правы, сэр, но Бетти ужасно беспокоилась из-за того,  что
ему ничего не известно. Больно уж она молода, чтобы  обзаводиться  ребенком.
Мой первенец появился на свет, когда мне шел уже двадцать второй год.
     - В наши дни все идет гораздо быстрее, миссис Руф.
     - Не сказала бы этого про  свою  стирку.  А  Бетти  теперь  мне  уж  не
помощница. Мало радости - обзаводиться детьми в такое время. А что, если его
убьют, пенсию-то она все-таки должна получать? Как вы полагаете, сэр?
     Пенсия? Если начнут разбираться: поженились до совершеннолетия,  парень
еще не достиг  призывного  возраста...  Я  и  сам  не  знал,  что  из  этого
получится.
     - Ну, разумеется, миссис Руф. Но не будем думать, что его  убьют.  Джим
прекрасный парень.
     Изможденное лицо миссис Руф помрачнело.
     - Надо быть просто дураком, чтобы идти на военную службу до  того,  как
настанет твой черед. Он бы мог дождаться своего призывного  года,  успел  бы
еще навоеваться. А потом надумал жениться на моей девочке. У  этих  юнцов  и
впрямь дурные головы, скажу я вам.
     Однажды вечером, через месяц после разговора с миссис Руф,  сидел  я  у
себя в комнате и составлял списки на выдачу пенсий в нашей деревне  -  такая
работа выпала на мою долю - и вдруг кто-то постучал в дверь.  И  как  бы  вы
думали, кто стоял за дверью? Джим Бекетт!
     - Вот не ожидал! Джим! Получил отпуск?
     - Ах, мне надо повидать Бетти, Я еще туда не ходил, не посмел. Ну,  как
она? Скажите, сэр.
     Бледный, покрытый пылью, словно после  очень  трудного  странствования,
мундир весь испачкан; отросшие рыжеватые волосы стоят торчком  -  несчастный
паренек, вид у него был самый жалкий!
     - Бетти здорова, Джим. Мать полагает, что время родов уже подходит.
     - Я ночи не спал, все думал о ней, она ведь сама еще ребенок.
     - А ты известил ее о своем приезде?
     - Нет, я ничего не писал.
     - Тогда будь осторожней. Волнение может повредить ей. У тебя  есть  где
переночевать?
     - Нет, сэр.
     - Ну что же, можешь остаться здесь, если хочешь.  Им  все  равно  негде
тебя поместить.
     Он отступил на шаг.
     - Благодарю вас, сэр, мне не хотелось бы причинять вам беспокойство.
     - Никакого беспокойства, буду очень рад тебе, Джим. Расскажешь о  своих
приключениях.
     Он покачал головой.
     - Мне не хочется о них рассказывать,  -  хмуро  сказал  он.  -  Так  вы
думаете, что мне нельзя  повидать  ее  сегодня  вечером,  сэр?  Одному  богу
известно, какой путь я проделал ради этого!
     - Что ж, попытайся. Только сначала поговори с ее матерью.
     - Хорошо, сэр.
     Он провел рукой по лбу. Лицо его было по-прежнему юным, но  во  взгляде
появилось что-то новое: такое  выражение  бывает  только  у  тех,  кому  уже
пришлось смотреть в глаза смерти.
     Он ушел, и в тот вечер я его больше  не  видел.  Наверное,  им  удалось
поместить и Джима в их крошечном домике. Он подоспел как раз вовремя:  через
два дня у Бетти родился сын. В тот  же  вечер,  как  только  стемнело,  Джим
явился ко мне чрезвычайно взволнованный.
     - Она молодчина, - сказал он, - но я, если бы знал, никогда бы  так  не
поступил, сэр, никогда бы на это не пошел. Иногда и сам  не  понимаешь,  что
делаешь, разве когда уже слишком поздно.
     Странно мне было слышать эти слова из уст молодого отца, и лишь позднее
все стало понятным!
     Бетти быстро поправлялась, через три недели она была уже на ногах.
     Отпуск Джиму был дан, видно, очень уж продолжительный. Он  все  еще  не
уезжал, но разговаривать с ним мне почти не  приходилось;  правда,  он,  как
всегда, относился ко мне  дружелюбно,  но  мое  присутствие  его  как  будто
стесняло, а о войне он не говорил ни слова.
     Как-то вечером я, проходя, увидел его и Бетти, они  стояли  у  чьего-то
забора над самой рекой. Вечер выдался удивительно теплый. Это было в  начале
июля, когда битва на Сомме становилась все ожесточенней. Там был тогда сущий
ад; а тут полная тишина, спокойно несла свои воды река, не шелестели  ивы  и
осины, медленно  гасло  зарево  заката,  и  эти  два  юных  существа  стояли
обнявшись,  головы  их  клонились  одна  к  другой,   ее   темная,   коротко
остриженная, и золотистая голова Джима - волосы у него  изрядно  отросли  за
это время. Я прошел очень тихо, стараясь их не потревожить. Может быть,  это
последняя его ночь перед тем как он вернется опять в это пекло!

                                   *   *
                                     *

     Я не хотел соваться в чужие дела, но сомнения стали тревожить меня  еще
задолго до этой страшной ночи. Время было позднее,  я  уже  приготовился  ко
сну, как вдруг кто-то забарабанил ко мне в  окно.  У  моего  дома  в  полной
растерянности стояла Бетти.
     - Ох, сэр, идемте скорей! Арестовали Джима!
     По дороге она мне рассказала:
     - Понимаете, сэр, я опасалась, не вышло ли ошибки у Джима  с  отпуском:
очень уж долго он здесь задержался. Я боялась,  не  нажить  бы  Джиму  из-за
этого неприятностей. Вот я и спросила у Билла  Пейтмена  (Билл  Пейтмен  был
полицейский). А теперь они пришли и арестовали Джима  за  дезертирство.  Ах,
что я натворила, что я натворила!..
     Джим стоял между двумя конвоирами перед домиком Руфов.  Бетти  упала  к
нему на грудь. Из дома доносился голос миссис Руф, спорившей с  капралом,  и
плач ребенка. Все это было так ужасно и среди  сонного  покоя  улицы,  среди
аромата свежескошенной травы, казалось еще ужаснее.
     Я заговорил с Джимом. Он отвечал мне, не выпуская Бетти из объятий:
     - Я просил отпуск, но мне отказали. Не мог я не приехать! Я не вынес бы
неизвестности, понимаете, каково ей...
     - Где теперь твой полк?
     - На передовой.
     - О господи!
     В этот миг из дома вышел полицейский, и я отвел его в сторону.
     - Он учился у меня в школе, капрал, - сказал я. - Бедный парнишка,  ему
только исполнилось шестнадцать лет, когда он пошел на войну. Понимаете, он и
сейчас моложе призывного возраста, а тут еще у него жена, совсем девочка,  и
ребенок только что родился!
     Полицейский кивнул головой, его изрытое морщинами, усатое лицо честного
служаки нервно подергивалось.
     - Знаю, сэр, - пробормотал  он.  -  Знаю,  это  жестоко,  но  я  обязан
задержать его. Он должен отправиться обратно во Францию.
     - Что это означает?
     Он развел руками и уронил их, и это был  очень  выразительный  и  очень
страшный жест.
     - Дезертирство перед лицом противника, - хрипло прошептал  он.  -  Дело
плохо. Может, вы уведете отсюда его жену, сэр?
     Но Джим сам разнял руки Бетти, склонился к ней и поцеловал  ее  волосы,
лицо, а потом со стоном почти толкнул ее в мои объятия и решительно двинулся
вперед. По обе его стороны шагали конвоиры. А  я  остался  на  этой  темной,
пахнущей сеном улице с вырывавшейся из моих рук убитой горем девочкой.
     - О господи! Боже мой! Боже мой! - без конца повторяла Бетти.
     Но что можно было сказать, что сделать?



     Весь остаток ночи, после того, как миссис Руф  увела  Бетти  в  дом,  я
сидел и писал. Излагал известные мне факты о Джиме Бекетте. Одну копию этого
письма я направил в штаб его полка, а другую  -  капеллану  этого  полка  во
Франции. Через два дня я послал для верности новые копии  вместе  с  копиями
метрики, в которой указывался год рождения Джима. Это было все,  что  я  мог
сделать. Затем началось томительное ожидание, длившееся две недели. Бедняжка
Бетти ходила как потерянная. Мысль о том, что беспокоясь  о  нем,  она  сама
предала Джима в руки властей, сводила ее с ума. Вероятно, не  будь  ребенка,
она окончательно лишилась бы рассудка или покончила с собой. А на Сомме  все
это время продолжались кровопролитные бои,  и  сотни  тысяч  женщин  Англии,
Франции, Германии жили в вечном страхе за своих мужчин. Но, пожалуй,  никому
из них не было так тяжко, как этой девочке. Ее несчастная  мать  то  и  дело
приходила ко мне в школу узнать, нет ли известий.
     - Уж лучше бы бедная моя доченька поскорее узнала  правду,  пусть  даже
самую худшую. Эта тревога ее совсем изведет.
     Известий никаких не было, из штаба  тоже  ничего  не  отвечали.  Судьба
Джима решалась  во  Франции.  Только  тогда  постиг  я  всю  глубину  ужаса,
царившего повсюду. Эта  маленькая  жестокая  трагедия  была  лишь  ничтожной
соломинкой в бушевавшем над миром урагане.
     Но пришел день, когда я получил наконец известие - письмо от капеллана.
Догадавшись, что это за письмо, я сунул его в карман и пошел к  реке,  боясь
его читать, пока не останусь один. Я присел, скорчившись,  у  стога  сена  и
дрожащими пальцами извлек письмо из конверта.
     "Уважаемый сэр!
     Юноша Джим Бекетт сегодня на заре расстрелян.
     Мне горестно сообщать об этом вам и бедной его жене. Война  -  поистине
жестокая вещь". Это я и сам знал. Бедный Джим! Бедная Бетти! Бедная,  бедная
Бетти! Я читал дальше. "Я сделал все, что мог; материалы,  присланные  вами,
передал в военный трибунал, а также обратил внимание судей на  его  возраст.
Но все отпуска отменены. На его просьбу ему  ответили  решительным  отказом.
Полк находился на передовой линии  фронта,  шли  бои,  и  положение  в  этом
секторе было  чрезвычайно  напряженным.  При  таких  обстоятельствах  личные
мотивы в расчеты не принимаются - это непреложный закон. Может быть,  так  и
должно быть, я не знаю. Но для меня все это очень мучительно, и  судьи  были
сами чрезвычайно взволнованы. Бедный мальчик совсем растерялся. Он ничего не
хотел говорить и как будто не понимал,  что  происходит;  мне  сказали,  что
после прочтения приговора он только повторял: "Моя бедная жена!  Моя  бедная
жена!" - и больше ни слова. Он держался достойно до конца".
     Держался достойно до конца! Он все еще  стоит  у  меня  перед  глазами,
бедный  мальчик,  поступавший   всегда   по   первому   побуждению   сердца.
Дезертирство, но уж никак не трусость, бог свидетель!  Никто  из  тех,  кому
привелось хоть раз заглянуть в ясные голубые глаза Джима, никогда не поверил
бы, что он мог быть трусом. Но глаза ему, наверное, завязали. Что  ж!  Пулей
больше, пулей меньше, какое это имеет значение на всеобщей  кровавой  бойне?
Подобно тому, как дождевая капля скользит по ивовому листу в реку  и  уносит
его в море, так и этот мальчик вместе с миллионами других канул в  вечность.
Какая все же ирония судьбы, что пал от пули своих  тот,  кто  пошел  за  них
воевать на два года раньше, чем  его  призвали;  что  расстреляли  мальчика,
которого даже по закону не имели права послать на  бойню  еще  целый  месяц!
Ирония судьбы, может быть, и в том, что он  оставил  на  земле  сына  -  как
завещание этому беспощадному миру!
     Но из моего правдивого рассказа  не  извлечешь  никакой  морали.  Может
быть, заключается она только в том, что ритму жизни и  смерти  нет  никакого
дела ни до кого из нас!




     Перевод М. Беккер

     Перед концом рабочего дня судья Белливер спокойно сидел в кресле у себя
в кабинете и теребил большим и указательным пальцами  свои  все  еще  темные
брови.  Он  имел  обыкновение  просиживать  здесь  минут  десять,  обдумывая
слушавшееся дело, а потом выбрасывал его  из  головы  и  до  послеобеденного
времени больше к нему не  возвращался.  Другая  его  рука,  худая,  заросшая
темными волосами, без всякой  видимой  надобности  разглаживала  на  коленях
серые брюки. На его выразительном, но некрасивом лице шестидесятипятилетнего
мужчины сейчас, как и в течение последних шести часов, все еще  нельзя  было
прочесть  никаких  человеческих  чувств.   Вследствие   большого   скопления
бракоразводных дел он всю неделю расторгал браки - занятие хоть и не  совсем
по его части, но для разнообразия даже приятно. Однако сегодня его все время
что-то раздражало, словно он никак не мог вытащить изо  рта  застрявший  там
волос. Он только что вынес  decree  nisi  {Decree  nisi  -  постановление  о
разводе, вступающее в силу через шесть месяцев, если до этого срока  оно  не
будет отменено.} по делу, в котором адвокат ходатайствовал, чтобы ответчице,
несмотря на ее вину, было разрешено  оставить  у  себя  рожденного  в  браке
ребенка. В своем заключении  судья  Белливер  подчеркнул,  что  разговоры  о
соблазне и возложение  вины  на  соответчика  не  имеют  никаких  оснований:
ответчица - замужняя женщина, которая нарушила свой брачный обет,  и  потому
он без колебаний следует установленному порядку,  вверяя  ребенка  попечению
невиновной стороны.
     Он не сомневался в справедливости своего заключения, и все же ему  было
не по себе, потому что он никак не мог определить, откуда  исходило  смутное
чувство  досады.  Перед  его   умственным   взором   вновь   прошли   фигуры
разводившихся: истец - холодный, безупречно одетый;  ответчица  -  стройная,
хорошенькая блондинка лет двадцати шести, сидевшая возле высокой,  одетой  в
черное, полной, цветущей женщины, - очевидно, это была ее мать.
     Судья сердито встал, вынул из ящика  щетку  и  стал  приглаживать  свои
седые волосы.
     А, вот оно что! Наконец-то он нащупал  мешавший  ему  волос.  Когда  он
выносил приговор, кто-то улыбался, как бы  выражая  этим  свое  презрение  к
суду. Но кто же это был? И где? На галерее? Среди  членов  суда?  На  скамье
адвокатуры? Нет! Ага, вспомнил! Улыбалась та женщина с цветущим лицом,  мать
ответчицы.  Едва  ли  подходящий  момент  для  того,  чтобы  мать...  В  его
воображении снова появилась улыбка на полных губах, в  голубых  с  поволокою
глазах; в улыбке этой была какая-то  непонятная  напряженная  мысль,  что-то
похожее на угрожающую насмешку... В общем, дьявольская наглость! Если бы  он
увидел ее еще раз, он велел бы очистить зал суда от... от... гм!
     Судья Белливер вымыл лицо и руки, словно стирая с них  какую-то  грязь.
Затем взял свой цилиндр, сказал несколько слов служителю  и  покинул  здание
суда. Погода была хорошая, и, сделав знак шоферу, он отослал свою машину.
     Когда он выходил с Линкольнз-Инн-Филдз на Лонг-Эйкр,  мимо  него  очень
медленно проехал закрытый автомобиль. Судья Белливер поднял голову.  В  окне
автомобиля он увидел голову дамы в большой черной шляпе. Автомобиль двигался
так медленно, что ее  цветущее  лицо  и  голубые  с  поволокою  глаза  целых
полминуты были обращены к нему, а на лице застыла та самая улыбка. Казалось,
будто эта женщина с издевкой меряет его глазами сверху  донизу,  изучает  от
подметок  до  верхушки  цилиндра;  встретившись  с  его  сердитыми  глазами,
вонзается, впивается в них с какой-то дьявольской жестокостью,  раздражая  и
ошарашивая его до такой степени, что он не может  отвести  от  нее  взгляда.
Говорят, взгляды мужчин иной  раз  срывают  с  женщин  одежду;  улыбка  этой
женщины срывала с судьи Белливера не  то  чтобы  одежду  -  она  лишала  его
уверенности  в  себе,  чувства  собственного   достоинства,   чуть   ли   не
самообладания. Ему было стыдно остановиться,  повернуть  назад  или  перейти
через дорогу. Он просто шел вперед, мучительно покраснев, и все время видел,
что женщина чрезвычайно довольна достигнутым результатом.  Потом  автомобиль
вдруг набрал скорость, и представитель правосудия, оставшись один,  произнес
неприличное слово.
     Что все это значит? Он ломал себе  голову,  пытаясь  вспомнить  фамилию
этой женщины, - она упоминалась на суде. Что-то  вроде  Мак...  Мак...  Нет,
фамилия ему совершенно незнакома. Да и лицо ее - нет... разве только... нет,
оно ему тоже совершенно незнакомо!
     Он произнес нецензурное слово и, собрав всю выработанную в  нем  жизнью
силу воли, стал думать о другом. Но отвлекся только до некоторой степени.
     На следующее утро, прежде  чем  занять  свое  место  в  зале  суда,  он
просмотрел стенографический отчет об этом процессе,  но  фамилии  участников
ничего ему не говорили. Время близилось к  завтраку,  и  он  выносил  второй
decree nisi, когда взгляд его, блуждавший по залу, внезапно  остановился  на
большой черной шляпе в первом ряду галерей. Под нею - да,  да!  -  лицо  той
самой женщины и ее улыбка! Какое нахальство! О господи!  Надо  бы  приказать
удалить ее из зала! Удалить из зала? Господин судья опустил глаза, в сердцах
сломал перо о край стола  и,  с  трудом  дочитав  свое  заключение,  объявил
перерыв.
     Он сидел за завтраком и от ярости не мог есть. Сейчас,  на  расстоянии,
эта  улыбка,  словно  наделенная  волшебными  чарами,  казалась  еще   более
раздражающей, непонятной, чертовски издевательской. Такого неуважения к суду
он еще никогда не встречал - однако что тут  делать?  Пока  он  сидит  перед
публикой, эта женщина может оскорблять его своим дерзким  взглядом,  сколько
ей вздумается. Что за дикость! И все же за  этим  что-то  кроется,  какой-то
адский смысл, которого он не в силах постичь. Быть может,  в  его  вчерашнем
заключении содержалась какая-нибудь глупость?  Он  снова  просмотрел  отчет.
Нет! Ничего такого, чего он не мог бы повторить сию же минуту;  он  одобряет
каждое слово этого заключения! Ну, что ж, если нельзя обвинить эту женщину в
неуважении к суду, придется не обращать на нее внимания.
     Он набросился на свою рисовую  кашу,  которая  к  этому  времени  почти
совсем остыла, выпил стакан кларета, надел парик и снова вошел в зал суда.
     После того как юрист, изложив новое дело, сел  на  место,  в  просвете,
образовавшемся там, где только что стояла его облаченная  в  мантию  фигура,
судья Белливер увидел ту самую женщину в большой черной шляпе. Она улыбалась
ему прямо в лицо  с  той  же  дьявольской  многозначительностью,  с  той  же
назойливо подчеркнутой издевкой. Взгляд его, сначала  свирепый,  стал  затем
мрачно-неподвижен.  Откинувшись  назад,  судья  вцепился  обеими  руками   в
подлокотники кресла. Он уже готов был произнести: "Если некая особа  в  зале
суда не в состоянии вести  себя  с  надлежащим  уважением  к  правосудию,  я
прикажу удалить ее из зала".
     Уф! Он был на волосок от катастрофы! В конце концов  все  дело  в  силе
воли! Неужели какая-то женщина возьмет над ним верх? Она решила  донять  его
такими пустяками? Что ж, посмотрим! И он смотрел. Ибо всякий раз, когда  ему
по ходу дела приходилось поднимать глаза, он видел  перед  собой  лицо  этой
женщины и ее улыбку.
     Даже после гриппа ему не стоило  такого  напряжения  следить  за  ходом
процесса. Наконец, объявив перерыв, он подозвал  судебного  пристава.  Решил
указать ему эту женщину и распорядиться, чтобы он не пускал ее больше в зал.
     - Что прикажете, милорд?
     - Сегодня  вентиляторы  работали  недостаточно  хорошо.  Будьте  добры,
займитесь ими.
     - Слушаю, милорд.
     После чего милорд встал, и как только он встал, женщина тоже  встала  и
улыбнулась.
     В тот день он ехал домой, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза.
Он  не  был  одарен  чрезмерно  богатым  воображением,  и  у  него   хватало
благоразумия понять, что он ведет себя  глупо.  Эта  женщина  мстит  ему  за
приговор относительно ребенка ее дочери; однако, если  у  судьи  не  хватает
мужества игнорировать подобные  мелкие  уколы,  ему  не  место  в  судейском
кресле! Да и вообще, улыбается  тот,  кто  улыбается  последним!  Однако  он
тщетно ломал голову в поисках способа улыбнуться последним.
     На следующее утро он заставил себя  прежде  всего  тщательно  осмотреть
каждый уголок зала. Этой женщины нет! Она не явилась. На следующий день было
воскресенье. К утру понедельника это происшествие почти совсем  стерлось  из
памяти судьи Белливера, оставив лишь неприятное ощущение, какое бывает после
дурного сна. Кроме того, он снова вернулся к своим  прежним  обязанностям  в
суде Королевской Скамьи, и уж, конечно, ни одна женщина  не  станет  слушать
разбор скучнейших дел ради одного только удовольствия досадить ему.
     Однако первое, что он увидел, войдя в зал, была улыбка этой женщины,  и
это сильно его встревожило. Мысль о том, что он снова увидит ее, как  только
взгляд его начнет  блуждать,  лишила  его  безмятежного  спокойствия,  столь
необходимого для разбора дел в суде Королевской Скамьи.
     На другой день повторилось то же самое, на третий - то же.
     Вечером третьего дня, за обедом в своем клубе, он,  стараясь  заглушить
досаду, обдумывал, как ему избавиться от этой докуки. До пасхальных  каникул
оставалось всего две  недели,  но  если  в  течение  двух  недель  ежедневно
испытывать такое раздражение, можно просто заболеть. Он уж больше не думал о
том, чтобы удалить эту женщину из зала или обвинить в неуважении  к  суду  -
это слишком напоминало бы Короля Червей из "Алисы в стране  чудес".  К  тому
же, а вдруг она, подобно Чеширскому коту, исчезнет, а улыбка останется? Ведь
ему действовал на нервы не столько вид  этой  женщины,  сколько  ее  улыбка,
смысла которой он никак не мог разгадать. Что же  в  таком  случае  остается
делать? Пойти к этой женщине, встретиться с нею лицом  к  лицу?  Невозможно!
Это несовместимо с его саном.
     Написать ей? Тоже не подобает.
     Заболеть и  устроить  себе  передышку?  Это  значило  бы  позволить  ей
торжествовать победу!
     Попросить кого-либо из друзей вмешаться? Нет. Он не  мог  признаться  в
своей слабости даже другу.
     Надеть темные очки? Тогда перед ним будут расплываться лица адвокатов и
свидетелей, улыбка же ее ничуть не потускнеет. Она уже настолько впилась ему
в мозг, что избавиться от нее таким путем  было  бы  просто  невозможно.  И,
кроме того, женщина увидит очки и тотчас поймет, в чем дело!
     Остается только смеяться - над нею и над самим собой!  Да,  разумеется,
если б знать, что это всего лишь мстительная шутка. Но как смеяться над тем,
чего не понимаешь?
     "Суд безмолвных, тайных дум" {Шекспир, Сонет XXX (пер. С. Маршака).} ни
к чему не привел.  Белливер  был  бессилен,  против  этой  напасти  не  было
никакого  средства,  никакого  лекарства.  Оставалось   только   терпеть   и
предоставить все дело времени - ведь  должна  же  эта  женщина  когда-нибудь
устать! И он с глубоким вздохом отправился обедать.
     Эта женщина не пропустила ни одного из  последующих  десяти  дней.  Она
просиживала по два-три часа на всех утренних и вечерних заседаниях, улыбаясь
всякий раз, как он давал ей повод, а  это  случалось  нередко,  ибо  если  у
наездника завелось слабое место, он все время падает именно на него.
     Судья уже почти не  помнил,  с  чего  началась  вся  эта  история;  она
казалась нереальной и мучительной, как  назойливо  повторяющийся  кошмар.  К
тому времени, когда заседания прервались на пасхальные каникулы, лицо у него
пожелтело, взгляд стал беспокойным и страдальческим, темные брови  перестали
топорщиться. А женщина выглядела такой же свежей и  цветущей,  выражение  ее
лица оставалось таким же многозначительным и насмешливым, - как в тот  день,
когда он увидел ее впервые. Она словно жирела, питаясь его кровью.
     Господин судья Белливер  никогда  еще  не  испытывал  такого  огромного
облегчения, как в ту минуту, когда он сел в поезд, чтобы  ехать  на  курорт.
Брайтонский воздух подействует  на  него  живительно,  устранит  эту  глупую
нервозность! Добравшись до Кройдона, он уже почувствовал себя  лучше;  возле
Трех Мостов к нему возвратилось присутствие духа - он снова  стал  мужчиной.
Он  подъехал  к  гостинице  с  тем  чувством  бодрости,   какое   испытывает
выздоравливающий, впервые после тяжелой болезни выходя на улицу. В холле  он
увидел двух дам. Когда он шел  мимо,  одна  из  них  оглянулась  на  него  и
улыбнулась. На мгновение ему чуть не стало дурно, но  он  подумал:  "Ха,  да
ведь здесь я не судья!", - направился к конторке и  вписал  свою  фамилию  в
книгу для приезжих. Здесь она уже  не  привилегированная  гарпия,  а  он  не
беспомощный козел отпущения; здесь он человек, и она это узнает!
     Перед обедом он  твердо  решил  заманить  ее  в  какое-нибудь  укромное
местечко и там отчитать, как следует.
     "Сударыня, - скажет он ей, - ваше  лицо  мне  знакомо.  Вы  были  столь
любезны, что в течение последних трех недель  дарили  меня  улыбками".  Черт
возьми, он сдерет с нее кожу своим острым языком!
     В столовой он внимательно осмотрел каждый столик, изучил  каждое  лицо.
Женщины нигде не было. Быть может, она  почувствовала  себя  неловко  и  уже
раскаивается в том, что так неосторожно последовала за ним сюда.
     После обеда он неустанно продолжал свои поиски,  но  нигде  не  мог  ее
найти и в конце концов вышел в холл,  укрылся  от  сквозняка  за  ширмой  и,
развалившись в кресле,  сидел,  лениво  попыхивая  сигарой.  Опустошенный  и
измученный приступами бешеного возмущения, он задремал.
     Разбудили его чьи-то голоса. Рядом в холле разговаривали две женщины.
     - И ведь он понятия не имеет, кто я такая, - вот что замечательно!  Да,
милочка, тут я насладилась вволю! С той минуты, как он сказал, что Кэтлин не
отдадут ребенка и стал над ней глумиться, не приняв во внимание,  что  Чарлз
ее преследовал, я решила с ним рассчитаться. И чтобы так вел себя он, именно
он! Да знаете ли, двадцать семь лет назад, когда  я  была  замужем  за  моим
первым мужем - мне было тогда двадцать три, и я была стройна и  хороша,  как
ангел, - да, да, милочка, хоть вы, быть может, и не поверите этому -  а  он,
Белливер, был тогда адвокатом и настоящим денди, он настойчиво  ухаживал  за
мной и даже хотел, чтобы я бросила мужа и ушла к нему. И я бы  это  сделала,
милочка, если бы не Кэтлин, которая вот-вот должна была родиться! А  он  уже
не помнит, что когда-то был живым человеком! А теперь чем стал,  о  господи!
Что за лицемер! Настоящий лицемер в парике! Ой, что это?
     Ширма зашаталась -  это  судья  Белливер  встал  и  поспешно  оттолкнул
кресло. Схватив одной рукой валившуюся набок ширму,  он  другой  вцепился  в
лацкан своего смокинга, словно пытаясь  скрыть  чувства,  бушевавшие  в  его
груди. Его  губы,  сжатые  так,  что  от  них  отлила  вся  кровь,  дрожали;
ввалившиеся глаза были устремлены на женщину, которая произнесла эти  слова.
И под его взглядом она улыбнулась.
     Он слегка поклонился, выпустил из рук ширму и нетвердыми  шагами  пошел
прочь. Проходя мимо зеркала, он увидел, как улыбка постепенно  сходит  с  ее
лица, уступая место раскаянию, даже состраданию.




     Перевод М. Абкиной

     Я не мог бы описать улицу, на которой очутился в тот вечер, она была не
похожа ни на одну из виденных мною в жизни, - длинная  и  узкая,  как  будто
самая обыкновенная и в  то  же  время  такая  нереальная,  что  по  временам
казалось - если двинуться прямо на серые дома, стоявшие по обе  ее  стороны,
то можно пройти сквозь них. Я шел уже,  должно  быть,  очень  долго,  но  не
встретил ни одной живой души. Наконец,  когда  стало  смеркаться,  откуда-то
бесшумно появился юноша - он, вероятно, вышел из какого-нибудь дома, а между
тем я не видел, чтобы открылась хоть одна дверь. Ни  наружности,  ни  одежды
его я не берусь описать. Он, как и эта улица и дома, казался нереальным, был
похож на тень. Я подумал: "Вот человек, которого доконал  голод".  Выражение
его  мрачного  лица  взволновало  меня:  такое  выражение  бывает  на   лице
умирающего с голоду человека, перед которым поставили еду  и  тотчас  унесли
ее.
     Теперь изо всех домов на этой улице таким же таинственным образом стали
появляться молодые люди с тем же голодным выражением неясно видных в темноте
лиц. Мне показалось, что, когда я проходил мимо, они  всматривались  в  меня
так пристально, словно искали кого-то. И наконец, обратившись  к  одному  из
них, я спросил:
     - Чего вам надо? Кого ищете?
     Он не ответил. Было уже так темно, что я не мог видеть его  лица  да  и
лиц остальных, - и все же я чувствовал,  что  за  мной  наблюдают  с  жадным
вниманием. А я все шел и шел, не встречая ни единого поворота, и,  казалось,
обречен был вечно идти по этой бесконечной улице. Наконец в отчаянии я вдвое
ускорил шаг и повернул обратно. Должно быть, следом за мной прошел фонарщик:
теперь все  фонари  на  улице  были  зажжены  и  разливали  слабо  мерцающий
зеленоватый  свет,  как  будто  здесь  висели  в  темноте  куски   какого-то
фосфоресцирующего минерала. Похожие на призраки юноши  с  голодными  глазами
все исчезли, и я уже спрашивал себя, куда  они  могли  деваться,  как  вдруг
увидел впереди колыхавшееся во всю ширину  улицы  серое  облако,  освещенное
дрожащим, как болотный огонек, светом фонаря. Оттуда доносился  глухой  шум,
похожий на шарканье ног по опавшим сухим листьям, тихие  вздохи,  в  которых
слышалось глубокое удовлетворение. Я осторожно подошел поближе  -  и  вблизи
это облако оказалось толпой людей, которые медленно  и  неустанно  двигались
вокруг фонаря, словно в каком-то танце. Вдруг я в ужасе застыл на месте. Все
эти танцующие были скелеты, и между каждыми двумя скелетами плясала  молодая
девушка в белом, так что весь круг состоял из скелетов и серо-белых девушек.
На меня никто не обратил внимания, и я  подкрался  совсем  близко.  Да,  эти
скелеты были те самые молодые люди, которых я видел, проходя  по  улице,  но
теперь жуткое голодное выражение на  их  лицах  сменилось  подобием  улыбки.
Девушки, плясавшие среди них, трогали сердце бледной своей  красотой,  глаза
их не отрывались от скелетов, державших их руки в  своих,  и  словно  молили
этих мертвецов вернуться к жизни. Все были так  увлечены  своей  мистической
пляской, что не замечали меня. И вот я увидел, вокруг чего они  пляшут.  Над
их головами, под зеленым огнем фонаря, болтался какой-то темный предмет.  Он
качался взад и вперед, как мясо, которое поджаривают над  костром.  Это  был
труп пожилого, хорошо  одетого  человека.  Свет  фонаря  скользил  по  седым
волосам и падал на распухшее лицо, когда  оно  оказывалось  прямо  под  ним.
Повешенный медленно качался слева  направо,  а  танцующие  так  же  медленно
кружились справа налево, чтобы все время видеть его лицо, - должно быть, это
зрелище их тешило. Что это могло означать? Что делали  здесь  эти  печальные
тени, скользя вокруг отвратительного предмета, качавшегося в воздухе? Что за
странный и жуткий ритуал довелось мне увидеть  в  призрачном  зеленом  свете
уличного фонаря? Я не мог оторвать глаз от скелетов  с  голодными  лицами  и
бледных девушек, но еще больше приковывало к себе мой взгляд  страшное  лицо
там, наверху, еще не утратившее надменного выражения. Как оно и  притягивало
и пугало, это лицо с мертвыми, остекленевшими глазами и дряблыми щеками! Оно
все вращалось и вращалось, словно на невидимом вертеле под шарканье  ног  по
сухим листьям и глухое бормотание, похожее на вздохи. За что мстили эти тени
повешенному, от всей фигуры которого и сейчас  еще  веяло  холодом  жестокой
силы и власти? Кого они поймали и вздернули здесь,  чтобы  он,  как  мертвая
ворона, качался на ветру? Какое страшное преступление против мертвых  юношей
и бледных девушек искупал здесь этот пожилой человек?
     Я содрогнулся, вспомнив, как всматривались в  меня  эти  молодые  люди,
когда я проходил мимо них. И меня вдруг осенило: да ведь здесь  казнили  мое
поколение. Вот оно висит, вздернутое юношами, которых послало на  смерть,  и
девушками, которых сгубило, лишив счастья.
     И, охваченный ужасом, я бросился бежать  сквозь  эту  толпу,  созданную
моим воображением, а она колыхалась и шумела - слева и справа от меня.

1918-1925 гг.

Last-modified: Mon, 13 Feb 2006 18:29:45 GMT

Оцените этот текст: