Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Чарльз Диккенс. Рецепты доктора Мериголда

----------------------------------------------------------------------------
     Перевод И. Гуровой
     Charles Dickens
     Doctor Marigold's Prescriptions, 1865
     OCR Кудрявцев Г.Г.
----------------------------------------------------------------------------


I. Принимать безотлагательно

     Я коробейник, а имя моего родителя было  Уилим  Мериголд.  Оно  правда,
люди говорили, что зовут его Уильям, но  родитель  мой  знай  твердил  свое:
Уилим да Уилим. А я по этому спорному вопросу и своему разумению скажу одно:
если человеку в свободной стране не позволено знать собственное имя, так что
же ему позволено знать в стране рабства?  И  с  помощью  метрической  записи
решить этот спорный вопрос тоже нет никакой возможности,  потому  что  Уилим
Мериголд явился на свет до того, как метрические записи пошли  в  ход,  -  и
покинул его тоже до этого. Да и все равно они были не по его части.
     Родился я на большой дороге ее величества, но только тогда это было его
величество. По случаю этого события родитель мой  привел  на  выгон  к  моей
родительнице доктора, а тот оказался очень  добрым  джентльменом  и  никакой
платы, кроме чайного подноса, взять не захотел, так что в знак благодарности
и в его честь нарекли  меня  Доктором.  И  вот  я  перед  вами,  честь  имею
представиться - Доктор Мериголд.
     Сейчас я уже человек в годах, сложения плотного, ношу  плисовые  штаны,
кожаные гетры и жилетку с рукавами, только ее шнурки всегда на спине рвутся.
Чини не чини - лопаются, как струны на скрипке. Вы небось бывали в театре  и
видели, как скрипач слушает свою  скрипочку,  а  та  словно  шепчет  ему  по
секрету, что не все у нее в порядке; ну, он начнет ее подкручивать, и тут  -
бац! - все струны пополам. Точь-в-точь как моя жилетка - то  есть  насколько
жилетка может быть похожа на скрипочку.
     Я питаю склонность  к  белым  шляпам  и  люблю  шею  обматывать  шарфом
свободно, так, чтобы нигде не терло. И больше люблю сидеть, чем  стоять.  Из
украшений на мой вкус нет лучше перламутровых пуговиц. Ну,  вот  я  и  опять
перед вами, как вылитый.
     По тому как доктор согласился взять чайный поднос,  вы  уже,  наверное,
сообразили, что отец мой тоже был коробейником. Да, оно так и есть. А поднос
был очень красивый. Изображался на нем холм с извилистой дорожкой, а по  ней
шла в маленькую церковь крупная дама. И еще там два лебедя сбились с пути по
тому же делу. Называя эту даму крупной, я не имею  в  виду  полноты,  потому
что, на мой взгляд, она  могла  бы  быть  полнее,  но  зато  возмещала  этот
недостаток высоким ростом; высота и стройность  ее  были...  короче  говоря,
были высочайшими.
     Я  частенько  видел  этот  поднос  с  тех  пор,  как  послужил  невинно
улыбающейся (а вернее, орущей) причиной того, что доктор поставил его стоймя
на шкафчик в своей приемной. Когда мой родитель и моя родительница приезжали
в те края, я, бывало, просовывал голову (родительница моя говорила, что в ту
пору ее покрывали льняные кудри, хотя нынче вы нипочем  не  отличите  ее  от
старой половой щетки, пока не возьмете эту щетку в руки и не убедитесь,  что
это - не я) в докторскую дверь, а доктор всегда радовался  моему  приходу  и
говорил: "А, коллега! Входите, входите, дорогой Доктор. Что  скажете  насчет
вот этой монетки?"
     Никто из нас не вечен, как вы в свое время узнаете;  не  вечны  были  и
родитель мой и родительница. Только если не покинешь этот свет разом в  час,
тебе назначенный, то покидаешь его частями, и два против одного, что  первым
в путь отправится  рассудок.  Мало-помалу  у  родителя  моего  помутилось  в
голове, и у родительницы тоже. Помешательство у них было тихое, но  все-таки
сильно досаждало семейству, у которого я их поселился. Старикам, хоть они  и
доживали свой век на покое, взбрело на ум снова заняться коробейным делом, и
они только и  делали,  что  распродавали  имущество  этого  семейства.  Чуть
накроют стол к обеду, мой батюшка сразу  начинает  постукивать  тарелками  и
блюдами друг о друга, как это у нас водится, когда  мы  продаем  посуду,  да
только сноровку-то он уже потерял и все больше ронял их и бил. В былое время
матушка сидела в фургоне и  подавала  оттуда  товар  вещь  за  вещью  своему
старику на подножку; так и тут подавала она ему  по  очереди  все  хозяйское
имущество, и торговали они в своем воображении с  утра  до  вечера.  И  вот,
наконец,  родитель,  лежа  на  одре  болезни  в  той  же  комнате,   что   и
родительница, вдруг закричал на прежний бойкий лад, промолчав перед тем  два
дня и две ночи:
     - А вот, друзья-приятели, что в  деревне  устроили  клуб  "Соловьев"  в
заведенье "Капуста и пух" - не найти бы на  свете  прекрасней  певцов,  кабы
только им  голос  да  слух,  -  а  вот,  друзья-приятели,  заводная  фигурка
подержанного старика коробейника, во рту ни единого зуба, а  в  теле  каждая
косточка болит; совсем как настоящий, и так же был бы хорош, если бы не  был
лучше, и так же был бы плох, если бы не был хуже, и был бы совсем как новый,
не будь он таким старым.  А  ну,  сколько  дадите  за  старика  коробейника,
который на своем веку распил с дамами столько китайского чая,  что  пара  от
него хватило бы, чтобы сорвать крышку с медного бака прачки и зашвырнуть  ее
на столько тысяч миль выше луны, сколько от ничегошеньки-ничего, поделенного
на государственный долг, останется для налога в  пользу  бедных  *,  на  три
меньше, на два больше. Эй вы, дубовые сердца,  соломенные  людишки,  сколько
даете за товар? Два шиллинга... шиллинг... десять пенсов... восемь пенсов...
шесть пенсов... четыре пенса. Два пенса? Кто сказал - два пенса?  Джентльмен
в шляпе, снятой с огородного пугала? Стыдно  мне  за  джентльмена  в  шляпе,
снятой с огородного  пугала.  Очень  мне  стыдно,  что  не  хватает  у  него
патриотизма. А вот послушайте, что я вам еще предложу. Ну-ка, не  скупитесь!
Добавлю  я  еще  заводную  фигурку  старухи,  которая   вышла   за   старика
коробейника, да так давно, что, клянусь честью, свадьбу справляли  в  Ноевом
ковчеге, когда еще единорог * не успел туда забраться и помешать  оглашению,
сыграв песенку на своем роге. А ну подходи! Не скупись! Что даете за  обоих?
Вот послушайте, что я вам еще предложу. Я на вас  не  в  обиде,  что  вы  не
торопитесь. Ну-ка, кто предложит хорошие деньги, кто не посрамит свой город?
Я тому дам в придачу жаровню без всякой доплаты, а еще одолжу навечно  вилку
для гренков. Подходи, не скупись! Кто согласится, тот не прогадает. Отдам за
два фунта! За тридцать шиллингов... за фунт...  за  десять  шиллингов...  за
пять... за два шиллинга шесть пенсов! Даже два шиллинга шесть  пенсов  никто
не предложит? Два шиллинга три пенса? Нет! Такой товар за два  шиллинга  три
пенса я не отдам. Лучше уж  просто  подарю,  коли  ты  такая  красотка.  Эй,
хозяйка! Вали старика и старуху в тележку, запрягай лошадь  да  вези  их  на
погост!
     Таковы были последние слова Уилима Мериголда, моего родителя, и все  по
ним и вышло: схоронили его вместе с женой, моей родительницей, в один и  тот
же день, и уж кому это лучше знать, как не мне, - я ведь  самолично  шел  за
дрогами.
     Отец мой в свое время умел подать  товар  лицом  -  что  видно  из  его
предсмертной речи. Но только я его превзошел. И говорю я так не из похвальбы
- спросите кого хотите из тех, кто его слышал  и  может  нас  сравнить.  Для
этого мне немало пришлось потрудиться. Я примерялся  к  другим  ораторам:  к
членам парламента, к государственным деятелям,  к  проповедникам,  к  ученым
законникам - и если они были хороши, я у них что-нибудь заимствовал, а  если
они были плохи, я их не трогал. И вот послушайте, что я вам  скажу:  я  и  в
смертный час буду утверждать, что из всех сословий, которые в Великобритании
не пользуются почетом, меньше всего уважают  сословие  коробейников.  Почему
наше занятие не считается достойным? Почему мы не  пользуемся  привилегиями?
Почему нас заставляют брать разрешение на розничную торговлю, а от торгующих
в розницу политиков никто такого разрешения не требует? В чем разница  между
нами? Только в том, что мы продаем дешево, а они запрашивают  втридорога;  а
если и есть другие различия, то все они тоже в нашу пользу.
     Сами подумайте! Скажем, настанет время выборов.
     В субботний вечер на базарной площади я стою на подножке своего фургона
и предлагаю свой товар. Я говорю:
     - А ну подходите, свободные и независимые избиратели! Такого случая вам
с рождения не подвертывалось, да и до рождения тоже. Послушайте, что  я  вам
предложу. Вот две бритвы, побреют вас чище, чем Опекунский совет;  *  а  вот
утюг, до того хорош, что хоть на вес золота его покупайте - не пожалеете;  а
вот сковородка, пропитанная бифштексовым соком, - только купите,  а  там  до
самой смерти жарьте на ней хлеб и объедайтесь мясной пищей; а вот  настоящий
хронометр в футляре из чистого серебра, такой тяжелый,  что  поздней  ночью,
вернувшись домой с веселой встречи  добрых  друзей,  только  стукните  им  в
дверь, так сразу поднимете и супругу и все семейство,  а  молоток  сбережете
для почтальона; а вот полдюжины обеденных тарелок, чтобы  мелодичным  стуком
развеселить младенца, когда младенец закапризничает. Погодите-ка! Дам я  вам
еще придачу. Да не простую, а  вот  эту  скалку,  и  чуть  только  младенчик
засунет ее в рот поглубже, когда у него зубы режутся, да  потрет  ею  десну,
так они сразу в два ряда и  полезут,  а  он-то  смеяться  будет,  точно  его
щекочут. Погодите-погодите! Дам я  вам  еще  одну  придачу,  потому  что  не
нравятся мне ваши глаза - сразу видно, покупать вы  будете  только,  если  я
продам себе в убыток; и еще потому, что я согласен  и  на  убыток,  лишь  бы
только сегодня деньжатами разжиться; ну,  вот  вам  еще  зеркало,  чтобы  вы
видели, какой у вас мерзкий вид, когда вы молчите и не  предлагаете  честную
цену. Ну, что вы теперь скажете? Ну, не скупитесь! Это вы сказали - фунт? Да
уж, конечно, не вы - где у вас взяться фунту! Вы сказали - десять шиллингов?
Да уж, конечно, не вы - вы за свечи побольше задолжали. Ну так слушайте, что
я вам предложу. Вот он, весь товар, на  подножке  -  и  бритвы,  и  утюг,  и
сковородка, и часы-хронометр, и обеденные тарелки, и скалка,  и  зеркало,  -
забирайте-ка всю кучу за четыре шиллинга, а я вам  шесть  пенсов  уплачу  за
беспокойство.
     Так торгую я - настоящий коробейник. Но в понедельник утром на  той  же
базарной  площади  вылезает  на  помост  -  он  у  него  вместо  фургона   -
коробейник-политик, и что же говорит он?
     - А ну,  свободные  и  независимые  избиратели!  Такого  случая  вам  с
рождения не подвертывалось, - начинает он точь-в-точь, как я.  -  Вы  можете
избрать в парламент меня. Послушайте, что я собираюсь  вам  предложить.  Вот
интересы этого великолепного города под столь надежной защитой, какой еще не
видывал цивилизованный мир, да и нецивилизованный тоже.  Вот  ваша  железная
дорога утверждена, а ваши соседи остались без дороги. Вот все  ваши  сыновья
зачислены в почтмейстеры. Вот Британия ласково вам улыбается. Вот глаза всей
Европы с восторгом устремлены на вас. Вот вам всеобщее процветание, изобилие
мясной пищи, золотые нивы, счастливые очаги  и  ваши  собственные  сердечные
рукоплескания - и все это в одном товаре, во  мне.  Берете  вы  меня  таким,
каков я есть? Ах нет? Ну так вот что я вам еще предложу. Не скупитесь! Дам я
вам в придачу все, что захотите. Вот, пожалуйста! Церковные  налоги,  отмену
церковных налогов, повышение налога на солод  *,  отмену  налога  на  солод,
наилучшее всеобщее образование или  наихудшее  всеобщее  невежество,  полное
уничтожение телесных наказаний в армии или обязательная  ежемесячная  дюжина
горячих для всех рядовых. Бесправие мужчин или равноправие женщин  -  только
скажите, что вам по вкусу, огромный выбор, и я всецело разделяю ваше мнение,
забирайте весь товар на ваших собственных условиях.  Согласны?  Все-таки  не
берете? Ну, так я вам вот что  еще  предложу.  Не  скупитесь!  Вы  же  такие
свободные и независимые избиратели, я же  так  горжусь  вами,  вы  же  такое
благородное и просвещенное собрание, я же так жажду неслыханной чести  стать
вашим представителем - ведь она далеко превосходит самые высокие устремления
человеческого духа, - и я хочу предложить вам вот что. Я дам вам  в  придачу
бесплатно все  питейные  заведения  вашего  великолепного  города.  Ну  как,
довольны? Нет? Все еще не хотите взять товар? Ну ладно, прежде  чем  запрячь
лошадь  и  предложить  все  это  следующему  великолепному  городу,  который
окажется на моем пути, я вам вот что еще скажу.
     - Берите товар, а я разбросаю по улицам вашего великолепного города две
тысячи фунтов - пусть подбирают, кому не лень. Мало? Ну, послушайте, вот мое
последнее слово. Две тысячи пятьсот! И все-таки вы не согласны? Эй, хозяйка!
Запрягай лошадь... нет, постой. Не  хочу  я  с  вами  из-за  такого  пустяка
ссориться и даю две тысячи семьсот пятьдесят фунтов. Да ну же! Берите  товар
на ваших собственных условиях, а я отсчитаю  две  тысячи  семьсот  пятьдесят
фунтов и положу их на подножку фургона, чтобы  потом  разбросать  по  улицам
вашего великолепного города  для  тех,  кому  не  лень  подбирать.  Ну,  что
скажете? Не скупитесь!  Таких  выгодных  условий  вам  никто  не  предложит,
смотрите, как бы не прогадать! Берете? Ура! Снова продан, и место за мной!
     Эти коробейники-политики до того льстят публике, что слушать  противно;
а мы, настоящие коробейники, так никогда не делаем. Мы говорим людям  правду
в глаза и не снисходим до того, чтобы их улещивать. А уж  в  уменье  пустить
получше пыль в глаза нам с  коробейниками-политиками  не  тягаться.  У  нас,
простых коробейников, считается,  что  при  распродаже  больше  всего  можно
наговорить про охотничье ружье с патронами - кроме, конечно, пары  очков.  Я
иной раз четверть часа разглагольствовал  про  патроны,  и  еще  много  чего
оставалось несказанным. Но когда я объясняю, как хороши мои патроны да какую
крупную дичь  с  ними  можно  бить,  далеко  мне  до  хвалебных  речей,  что
произносят коробейники-политики в честь своих патронов  -  тех,  которые  их
сюда послали. Я-то веду свое дело сам и на базарную площадь отправляюсь  без
всякого приказа, не то что они. Да к тому же мои-то патроны не знают, как  я
их расхваливаю, а их патроны  знают,  и  всей  этой  компании  следовало  бы
постыдиться такого своего поведения.  Вот  почему  я  говорю,  что  сословие
коробейников в Великобритании презирают, и  вот  почему  я  горячусь,  когда
вспоминаю, какими путями эти другие  коробейники  забираются  повыше,  чтобы
глядеть на нас сверху вниз.
     Я и предложение моей жене сделал с подножки фургона - да, да, так оно и
было! Девушкой жила она в Суффолке *, и случилось это на рыночной площади  в
Ипсвиче *, как раз напротив фуражного склада. А я еще раньше заприметил ее у
окошка - в предыдущую субботу это было, и она мне все улыбалась.  Очень  она
мне понравилась, и я сказал себе: "Если этот товарец еще не  продан,  я  его
заберу". И вот, как настала следующая суббота, поставил я фургон на  том  же
самом месте и уж просто соловьем разливался - все кругом так и  покатывались
со смеху, и торговля шла бойко. Под  конец  вынул  я  из  жилетного  кармана
маленькую штучку, завернутую в тонкую бумагу, поднял ее повыше и повел такую
речь (а сам все на ее окошко поглядываю):
     - Ну-ка, послушайте меня, красавицы, вот последний товар на сегодняшней
распродаже, и предложу я его только вам, распрекрасные суффолкские  пышечки,
на чью красоту и налюбоваться нельзя; а мужчине  я  его  не  отдам  даже  за
тысячу фунтов. Так что же это такое? А вот я вам расскажу,  что  это  такое.
Сделано из чистого золота, и совсем целое, хоть посередине дырка; крепче оно
самой крепкой цепи, хоть и меньше любого моего пальца из всех десяти. Почему
десяти? Да потому, что, когда получил я наследство от родителей,  было  там,
чтобы не соврать,  двенадцать  простынь,  двенадцать  полотенец,  двенадцать
скатертей, двенадцать ножей, двенадцать вилок, двенадцать столовых  ложек  и
двенадцать чайных ложечек, а вот пальцев мне до дюжины двух не хватило, и до
сих пор подходящих подобрать не удалось. Ну, а все-таки, что это такое?  Вот
я вам сейчас скажу. Это обруч из  литого  золота,  завернутый  в  серебряную
бумагу для завивки, которую я сам снял с глянцевитых кудрей вечно прекрасной
старой леди на Трэднидл-стрит в лондонском Сити. Я бы вам этого  не  сказал,
если бы не мог предъявить бумагу - без нее вы даже мне не поверили бы. Ну, а
все-таки, что это такое? Капкан для мужчин и приходские колодки, наручники и
кандалы с ядром, все из золота и все в одном. Ну, а все-таки, что это такое?
Это обручальное кольцо. А теперь я вам скажу, что я собираюсь с ним сделать.
Денег я за него не возьму,  а  просто  подарю  той  из  вас,  красотки,  кто
засмеется первой, а завтра приду  к  ней  в  гости  ровнехонько  в  половине
десятого, чуть пробьют церковные часы, и пойдем мы  с  ней  погулять,  чтобы
условиться об оглашении.
     Тут она засмеялась и получила кольцо. А когда я пришел к ней утром, она
как вскрикнет:
     - Да это и взаправду вы! Неужто вы это взаправду?
     - Это взаправду я, - отвечаю,  -  и  я  взаправду  ваш,  и  все  это  я
взаправду.
     Ну, мы и поженились после  троекратного  оглашения  -  вот  так  и  мы,
коробейники, свой товар трижды выкликаем,  что  доказывает,  насколько  наши
обычаи приняты в светском обществе.
     Женой она была  неплохой,  да  только  оказалась  женщиной  с  норовом.
Согласись она расстаться с этим товаром хоть в убыток, я бы не обменял ее ни
на одну красавицу во всей стране. Правда, я ее и так не обменял, и  жили  мы
вместе до самой ее смерти - а всего тринадцать  лет.  Так  вот,  благородные
дамы и господа, открою я вам одну тайну, хоть  вы  все  равно  не  поверите.
Тринадцать лет норова во дворце доведут до белого каления худшего из вас, но
тринадцать лет норова в фургоне доведут до белого каления  даже  лучшего  из
вас. Ведь в фургоне никуда от этого норова не денешься.  Тысячи  супружеских
пар в больших особняках живут душа в душу, а в фургоне  они  отправились  бы
прямехонько в бракоразводный суд. Может, тут  тряска  повинна  -  не  берусь
решать; но только в фургоне все  это  как-то  особенно  заметно.  Скандал  в
фургоне - всем скандалам скандал, а свара в фургоне - всем сварам свара.
     А до чего приятно могли бы мы жить! Просторный фургон - все  громоздкие
товары висят снаружи, а кровать в  дороге  прицепляется  снизу,  -  чугунный
котел, чайник,  печка  для  холодной  погоды,  труба  для  дыма,  полка  для
кастрюль, буфет, собака и лошадь.  Ну,  чего  еще  можно  пожелать?  Съедешь
где-нибудь с дороги на травку,  стреножишь  старого  конягу  и  пустишь  его
пастись,  разведешь  костер  на  золе,  оставшейся   от   других   путников,
состряпаешь жаркое - и сам французский император тебе не  брат.  Ну,  а  как
заведется в фургоне норов,  да  польется  брань,  да  полетят  в  вас  самые
увесистые товары - каково вам тогда будет? Ну-ка, скажите - каково?
     Мой пес не хуже меня чувствовал, когда на нее находило. Не  успеет  она
еще рта раскрыть, он тут же взвизгнет и пустится наутек. Как он догадывался,
ума не приложу, но только даже среди  самого  крепкого  сна  он  без  ошибки
просыпался, взвизгивал и пускался наутек. И до чего я  жалел,  что  не  могу
поменяться с ним местами!
     А хуже всего то, что у нас родилась дочка, а я без памяти люблю  детей.
Чуть она начинала беситься, как  принималась  избивать  девочку.  Когда  той
исполнилось четыре годика, до того это стало страшно, что я, бывало,  иду  с
кнутом на плече рядом со старым конягой, а сам-то слезами заливаюсь и  рыдаю
сильней даже крошки Софи. Ведь помешать-то этому я не могу!  Как  помешаешь,
когда дело касается такого норова - в фургоне ведь драки не избежать. Таковы
уж размеры и форма фургона - без драки не обойтись. А тогда  моя  бедняжечка
пугалась пуще прежнего, да и доставалось ей еще  больше,  а  потом  ее  мать
бросалась с жалобами к первому встречному, и по всей  округе  говорили,  что
"негодяй коробейник бьет свою жену".
     А крошка Софи была такой терпеливой! Она очень  любила  своего  беднягу
отца, хотя он и не мог ей ничем помочь. Волосы у нее были густые и черные  и
вились от природы. Одного я не понимаю - почему я  не  сошел  с  ума,  когда
смотрел, бывало, как она бежит перед фургоном, увертываясь от своей  матери,
а мать хватает ее за кудри, валит на землю и начинает колотить.
     Я сказал, что она была терпеливой. И сколько ей приходилось терпеть!
     - В следующий раз ты не обращай внимания, папочка, - шептала она мне, а
ее личико еще пылало, и в ясных глазках блестели слезы. - Если я  не  кричу,
значит, мне не очень больно. А даже если и закричу,  то  просто  чтобы  мать
меня скорее отпустила.
     Сколько эта девчушка терпела... ради меня... и не кричала.
     Но в остальном мать очень о ней заботилась.  Платьица  ее  всегда  были
чистенькими и аккуратными, и мать без устали стирала их и чинила. Вот  какая
несуразица бывает в жизни! Ездили мы в дождливую погоду по болотистому краю:
потому-то, думается мне, и захворала Софи лихорадкой; но отчего  бы  это  ни
случилось, едва она заболела, как навсегда отвернулась от матери и ни за что
не позволяла той даже прикоснуться к себе.  Когда  мать  протягивала  к  ней
руки, она вся содрогалась и шептала -  "нет,  нет,  нет",  а  потом  прятала
личико у меня на плече и крепче обнимала меня за шею.
     А торговля шла из рук вон плохо, просто не упомню, когда еще так бывало
- то да се (да железные дороги, которые еще положат конец коробейному  делу,
помяните мое слово!), и остался я совсем без гроша. И  вот  как-то  вечером,
когда Софи было совсем худо, оказалось, что ни есть, ни пить нам  нечего,  и
пришлось мне остановить фургон и разложить товары.
     Только девочка моя милая никак  не  хотела  лечь  и  меня  от  себя  не
отпускала, да, по правде сказать, у меня и духу не хватало ее уговаривать  -
так я с ней и вышел  на  подножку.  А  они,  чуть  нас  увидели,  все  прямо
покатились со смеху, и один тупоголовый боров (просто убил бы его на месте!)
заорал во всю мочь: "Даю за нее два пенса! Кто больше?"
     - Эй вы, деревенские олухи, - говорю, а на сердце у меня такая тяжесть,
словно туда дроби насыпали, - предупреждаю вас, что повыманю у  вас  денежки
из карманов, а взамен надаю столько добра, что с этих пор будете  вы  ходить
за своим жалованьем по субботам только в надежде опять меня  повстречать  да
со своими деньгами расстаться, но только не  видать  вам  меня  больше,  как
своих ушей! А почему? А потому, что я разбогател, продавая  свои  товары  на
семьдесят пять процентов дешевле, чем сам за них платил,  и  на  той  неделе
вознесут меня в Палату Лордов и  дадут  мне  титул  герцога  Офени,  маркиза
Коробейника. Ну-ка, скажите, чего вам сегодня надобно, и что  ни  пожелаете,
все получите. Но сперва рассказать вам, почему я держу на руках эту девочку?
Вы и знать не хотите? Ну, так сейчас узнаете. Она фея. И умеет предсказывать
будущее. Вот она мне пошепчет на ухо, и я все про вас узнаю - даже  возьмете
вы товар или нет. Ну, так вот: нужна вам пила? Нет, говорит она,  не  нужна,
уж больно вы неуклюжи. А такая бы пила для умелого  человека  на  всю  жизнь
была б кормилицей за четыре шиллинга... за три шиллинга шесть  пенсов...  за
три... за два шиллинга шесть пенсов... за два... за полтора. Только никто из
вас ее не получит  -  при  вашей  всем  известной  неуклюжести  это  уже  на
человекоубийство смахивало бы. Потому и этих трех рубанков я вам не  продам,
так что и не торгуйтесь даже. А теперь я ее спрошу, чего вам надобно. (Тут я
шепнул: "У тебя такой горячий лобик, радость моя, - наверно,  головка  очень
болит?", а  она  ответила,  не  открывая  усталых  глаз:  "Совсем  немножко,
папочка".) Ага! Моя гадалочка говорит, что нужна вам  записная  книжка.  Так
чего же вы молчите? Вот она. Глядите хорошенько. Двести листов  первосортной
тисненой веленевой бумаги  -  коли  не  верите,  сами  пересчитайте,  -  уже
разлинованных под ваши расходы, да еще навечно отточенный карандаш, чтобы их
записывать, да еще перочинный нож с двумя лезвиями, чтобы их выскребать,  да
еще печатная таблица, чтобы подсчитывать доходы, и складной  табурет,  чтобы
было на что сесть, когда вы пожелаете этим заняться!  И  еще  зонтик,  чтобы
прятаться от луны, коли вздумаете взяться за  это  дело  в  безлунную  ночь.
Какую же цену дадите вы за все вместе? Я ведь не спрашиваю,  кто  больше,  а
кто меньше? Самую что ни на есть малость? Не  стыдитесь,  говорите  вслух  -
ведь моя гадалочка и так это знает.  (Тут  я  притворился,  будто  шепчу  ей
что-то, и поцеловал ее, а она поцеловала меня.) Эге! Да она говорит, что  вы
додумались до такой низости, как три шиллинга три пенса! Такому я не поверил
бы даже про вас, если бы это не она мне сказала. Три шиллинга три  пенса!  А
ведь к  книжке  прилагаются  таблицы,  с  которыми  ваш  доход  можно  будет
рассчитать до сорока тысяч фунтов годовых! С годовым доходом в  сорок  тысяч
фунтов вам жалко потратить три шиллинга три пенса, скряги вы этакие! Ну, так
послушайте, что я вам скажу: я до того презираю трехпенсовики, что уж  лучше
возьму чистых три шиллинга. Значит, по рукам. За три шиллинга, три шиллинга,
три шиллинга! Продано. Ну-ка, передайте товар счастливчику.
     Только и  трех-то  шиллингов  никто  не  предлагал,  ну,  и  стали  они
переглядываться и пересмеиваться, а я погладил Софи по щечке и  спросил,  не
дурно ли ей, не кружится ли у нее головка.
     - Чуть-чуть, папочка. Скоро совсем пройдет.
     Потом я отвернулся от милых  терпеливых  глазок,  которые  теперь  были
открыты, но  ничего  не  видели,  кроме  моей  плошки  с  горящим  салом  да
ухмыляющихся рож, и опять затараторила
     - Где ваш мясник? (Сквозь навернувшиеся слезы я как раз заметил, что  к
толпе подошел толстый молодой  мясник.)  Она  говорит,  что  счастье  выпало
мяснику. Где же он?
     Тут покрасневшего мясника вытолкнули в первый  ряд,  и  поднялся  такой
хохот, что ему только и оставалось сунуть руку в карман  и  расплатиться  за
покупку. Когда вот так выкликаешь покупателя, он почти всегда берет товар  -
в четырех случаях из шести. Потом я продал еще такую же  книжку  с  теми  же
приложениями на полшиллинга дешевле, что всегда очень потешает зрителей. Тут
дошла очередь до очков. Товар это не ходкий, но я вздел их на нос и  сказал,
что вижу, как канцлер собирается  снизить  налоги,  и  чем  занимается  дома
дружок вон той девушки в шали, и какие блюда подают на обед епископам -  ну,
и еще много всякой  всячины,  которая  веселит  честной  народ.  А  чем  они
веселее, тем больше дают. Потом пошел  в  ход  дамский  товар  -  фарфоровый
чайник, чайница, стеклянная сахарница, полдюжины  ложечек  и  подставка  для
яйца. И все это время я то и дело ссылался на свою гадалку, чтобы посмотреть
на свою бедную девочку да чтобы шепнуть ей словечко. Но когда все глазели на
второй дамский набор, Софи вдруг приподняла головку с моего  плеча  и  стала
всматриваться в темный проулок.
     - Что тебя тревожит, радость моя?
     - Ничего, папочка, ничего. Только там и правда видно красивое кладбище?
     - Да, родная.
     - Папочка, милый, поцелуй меня два раза  и  положи  меня  отдохнуть  на
кладбищенскую траву. Она такая мягкая и зеленая.
     Головка ее опять упала ко мне на плечо, а я, шатаясь,  отступил  внутрь
фургона и сказал ее матери:
     - Быстрее! Закрой дверь, чтобы эти зеваки ничего не видели!
     Она закричала:
     - Что случилось?!
     - Женщина! - говорю я ей. - Больше ты не будешь таскать мою крошку Софи
за волосы, она навсегда вырвалась из твоих рук!
     Может, слишком это были жестокие слова, но только с тех пор  стала  моя
жена все чаще задумываться: то  сидит  в  фургоне,  то  идет  рядом  с  ним,
скрестив руки и уставившись в землю - и так много часов подряд. Когда на нее
находило - правда, теперь это случалось совсем редко, - вела она себя совсем
по другому и так билась головой о стенки, что  мне  приходилось  держать  ее
силой. И к бутылке она стала порой прикладываться, а это ей тоже  на  пользу
не шло,  и  в  те  года,  шагая  рядом  с  моим  старым  конягой,  я  подчас
задумывался, много ли найдется на дорогах таких унылых  фургонов,  как  наш,
хоть я и слыл королем коробейников. Так и  тянулась  наша  тоскливая  жизнь,
пока однажды, возвращаясь летом из ЗапаДной Англии, не въехали мы вечером  в
Эксетер * и не увидели, что какая-то  женщина  колотит  девочку,  а  та  все
кричит: "Не бей меня! Мама, мама, мамочка!" Тут моя жена заткнула уши и  как
безумная бросилась прочь, а на следующий день ее тело вытащили из реки.
     Остались мы в фургоне вдвоем - я и мой пес. Я научил его тявкать, когда
честной народ мялся и не предлагал своей цены, а еще тявкать и кивать, когда
я спрашивал его: "Кто сказал полкроны? Это вы, сэр, предложили полкроны?" Он
скоро стал знаменитостью и, хотите верьте, хотите нет, сам  научился  рычать
на тех, кто предлагал не больше шести пенсов. Но лет ему было уже немало,  и
как-то вечером, когда я продавал в  Йорке  очки  и  вся  толпа  хохотала  до
судорог, у него тоже начались судороги, только совсем  другого  рода,  и  он
сдох прямо на подножке рядом со мной.
     Человек я по натуре привязчивый, так что после этого и вовсе извелся  с
тоски. В часы торговли я  с  ней  еще  справлялся,  потому  что  приходилось
заботиться о своей репутации (да и о своем пропитании тоже), но  стоило  мне
остаться одному, как она меня совсем одолевала. Так вот оно и бывает с нами,
любимцами публики. Поглядите на нас, пока мы на подножке, и  вы  согласитесь
дорого заплатить, чтобы поменяться с  нами  местом.  Поглядите,  каковы  мы,
когда сходим с подножки, и вы добавите еще чуть-чуть,  лишь  бы  расторгнуть
сделку. Вот в такое-то время я и  разговорился  с  великаном.  Кабы  не  моя
тоска, я, наверное, посчитал бы такое знакомство слишком низким.  Вообще-то,
когда ведешь кочевую жизнь, не след знаться с  самозванцами  и  обманщиками.
Если  человек  не  может  заработать  на  хлеб  насущный  с  помощью   своих
натуральных способностей, то он тебе не компания. А этот  великан  во  время
представления выдавал себя за римлянина.
     Был он  слабосильный  юноша,  что  я  объясняю  расстоянием  между  его
противоположными концами. Голова у него была  маленькая,  а  в  ней  и  того
меньше, был он жидковат  в  коленках  и  подслеповат  -  одним  словом,  как
взглянешь на него, так и поймешь, что велик  он  не  по  суставам  и  не  по
разуму. Впрочем, юноша он был вежливый, хоть и робкий (его маменька  сдавала
его внаймы, а деньги тратила сама), и мы с ним познакомились, когда  он  шел
пешком, чтобы  дать  отдохнуть  лошади  между  двумя  ярмарками.  Звался  он
Ринальдо ди Веласко, потому что фамилия его была Пиклсон *.
     Этот великан, а другими словами Пиклсон, сообщил мне по секрету, что не
только он сам себе тяжкая ноша, но и жизнь  стала  ему  тяжкой  ношей  из-за
того, что его хозяин жестоко обращается со своей глухонемой падчерицей. Мать
ее умерла, вступиться за нее было некому, и бедняжке  приходилось  несладко.
Ездила она с их балаганом только потому, что негде было ее оставить, и  этот
великан, а другими словами Пиклсон,  был  даже  убежден,  будто  его  хозяин
нарочно старается где-нибудь ее потерять. Этот юноша был таким слабосильным,
что уж не  знаю,  сколько  времени  ему  понадобилось,  чтобы  изложить  всю
историю, но в конце концов она добралась-таки до  его  верхней  оконечности,
хоть у него и была повреждена циркуляция флюидов.
     Когда я услышал все это от великана, а  другими  словами  Пиклсона,  да
узнал к тому же, что у бедняжечки длинные черные кудри и ее за них  хватают,
валят наземь и колотят, у меня совсем глаза застлало. Вытер я их и  дал  ему
шестипенсовик (кошелек-то у него был такой же тощий, как он сам), а  он  его
потратил на две кружки джина с водой - по три пенса за  кружку,  и  до  того
разошелся, что спел модную песенку "Знобки-ознобки, ну и мороз!". А ведь его
хозяин чего только не пробовал, чтобы того  же  от  него  добиться,  как  от
римлянина - и все впустую!
     Звали его хозяина Мим, грубый был человек и немножко мне  знакомый.  На
эту ярмарку я отправился как частное лицо, а фургон оставил за городом; пока
шло представление, я стал обходить балаган сзади и, наконец, увидел бедняжку
глухонемую - дремлет себе, прижавшись к грязному колесу повозки. Сперва  мне
показалось, что она сбежала из зверинца, но потом,  когда  я  хорошенько  ее
разглядел, то подумал, что, если бы  о  ней  заботились  побольше,  да  били
поменьше, была бы она очень похожа на мою дочурку. И лет  ей  было  столько,
сколько исполнилось бы Софи, если бы в тот злосчастный вечер ее  головка  не
упала мне на плечо.
     Ну, долго тут рассказывать нечего: я поговорил по душам с  Мимом,  пока
тот бил в гонг перед балаганом, зазывая на Пиклсона свежую  публику,  и  вот
что ему предложил: "Для вас она обуза, что  вы  за  нее  просите?"  Мим  был
ужасный ругатель. Если пропустить ту часть его ответа, которая была  длиннее
всего, то сказал он мне вот что:
     - Пару подтяжек.
     - Вот послушайте, что я вам предложу, -  говорю  я.  -  Сбегаю-ка  я  к
фургону за полдюжиной отличнейших нодтяжек, а потом заберу ее с собой.
     А Мим отвечает (опять с добавлением):
     - Поверю только, когда своими глазами увижу товар, и не раньше.
     Я побежал со всех ног, пока он не передумал, и сделка состоялась,  а  у
Пиклсона до того на  душе  полегчало,  что  он  как  змея  выполз  из  своей
маленькой дверцы и на  прощанье  спел  нам  шепотом  "Знобки-ознобки"  между
колесами.
     Тот день, когда я поселил Софи в фургоне, был счастливым для нас обоих.
Я ее сразу назвал Софи, чтобы она навсегда стала для меня,  как  моя  дочка.
Когда она сообразила, что от меня ей будет только добро и ласка, мы с божьей
помощью скоро научились понимать друг друга. И до чего же она меня полюбила!
Нет, вы не знаете, что это значит, если кто-нибудь так вас полюбит  -  разве
что и вас тоска да одиночество одолевали, как меня в те дни, в которых я уже
говорил.
     Ну и смеялись бы вы - а может, как раз наоборот,  это  уже  зависит  от
вашего характера, - если бы видели, как я обучал Софи грамоте. Сперва мне  в
этом помогали - вот ни за что не догадаетесь - придорожные столбы. У меня  в
коробке была азбука - каждая буква на отдельной костяной пластинке, - и вот,
скажем, едем мы в Виндзор: я даю ей эти буквы в нужном порядке, а  потом  на
каждом столбе показываю ей те же буквы в том же самом порядке, а потом -  на
королевский дворец. В другой раз я даю ей фургон и пишу это слово  мелом  на
нашем фургоне. Потом даю ей Доктор Мериголд и прицепляю такую же надпись  на
свою жилетку. Прохожие пялили на нас глаза и смеялись, но мне было все равно
- лишь бы она поняла, в  чем  тут  дело.  И  она  поняла  -  правда,  немало
потребовалось трудов и терпения, - а уж тогда все пошло как по маслу, можете
мне поверить! Сперва она  иной  раз  считала,  что  я  фургон,  а  фургон  -
королевский дворец, но это скоро прошло.
     Потом мы придумали свои собственные знаки, и было их  несколько  сотен.
Бывало, сидит она, глядя на меня, и соображает, как поговорить со  мной  про
что-нибудь новое, как спросить меня о том, чего она не понимает -  и  в  эти
минуты она становилась (или мне только казалось - да не все ли  равно?)  так
похожа на мою родную дочку, только подросшую, что я порой всерьез думал,  не
она ли это сама старается рассказать мне  о  небесах  и  обо  всем,  что  ей
довелось повидать с той страшной ночи, когда она упорхнула от меня. Личико у
нее было очень хорошенькое, и  теперь,  когда  ее  глянцевитые  волосы  были
всегда причесаны, потому что никто ее за них  не  таскал,  в  ней  появилась
какая-то  особенная  трогательность,   и   воцарилось   в   фургоне   мирное
спокойствие,  но  совсем  не  похожее  на  меланхолию  (между  прочим,   мы,
коробейники, называем ее лимондолией, и тут публика всегда смеется).
     Просто удивительно, как она научилась понимать каждый мой взгляд. Когда
я торговал, она сидела в фургоне, и снаружи ее никто не видел, но стоило мне
туда заглянуть, она посмотрит мне в глаза и сразу подаст именно то, что  мне
нужно. А потом захлопает в ладоши и засмеется от радости. А мне-то, когда  я
видел ее такой веселенькой и  вспоминал,  как  она  спала,  прислонившись  к
грязному колесу - голодная, вся в синяках, одетая в лохмотья, мне-то до того
хорошо становилось, что я еще больше прославился и  упомянул  Пиклсона  (под
именем Странствующий Мимов Великан,  а  другими  словами  Пиклсон)  в  своем
завещании - оставил ему пять фунтов.
     Так и жили мы с  ней  счастливо  в  фургоне,  пока  ей  не  исполнилось
шестнадцать. И тут стала меня мучить мысль, что я больше о себе думаю, а  не
о ней, что нужно бы найти ей учителей  получше,  чем  я.  Немало  мы  с  ней
поплакали, когда я сказал ей про это. Но что  нужно,  то  нужно,  и  тут  ни
слезами, ни смехом ничего не изменишь.
     Взял я ее однажды за руку и повел в лондонский Приют для глухонемых,  и
когда к нам вышел какой-то джентльмен, я ему и говорю:
     - Ну так вот что я вам предложу, сэр. Я всего только коробейник, но все
же за последние годы отложил кое-что на черный день.  Это  моя  единственная
дочь (приемная), и самая что ни на есть глухая и немая.  Обучите  ее  всему,
чему ее можно обучить,  за  самую  короткую  разлуку,  какую  только  можно,
назовите цену - и я выложу вам деньги  полностью.  Ни  единого  фартинга  не
стану у вас выторговывать, сэр, а выложу все деньги вот сейчас, не  сходя  с
места, да еще с благадарностью накину фунт,  только  бы  вы  их  взяли.  Вот
так-то!
     Тут джентльмен улыбнулся и говорят:
     - Ну-ну, - говорит он, - только я сперва должен  узнать,  что  она  уже
умеет. Покажите, как вы с ней объясняетесь.
     Тут я ему показал, а она написала  печатными  буквами  названия  всяких
вещей и все прочее, а потом мы с Софи поболтали о сказочке, которую  ей  дал
джентльмен и которую она сумела прочесть.
     - Просто чудеса, - говорит он, - неужели, кроме вас, ее никто не учил?
     - Никто, сэр, - отвечаю я, - если не считать ее самой.
     - Значит, - говорит джентльмен,  и  приятнее  слов  мне  не  доводилось
слышать, - вы умный человек и добрый человек.
     Потом он знаками повторил Софи то, что сказал мне, а она давай целовать
ему руки, хлопать в ладоши, смеяться и плакать.
     Всего мы побывали у этого джентльмена четыре раза, а когда  он  записал
мое имя и спросил, как это я стал  Доктором,  оказалось,  что  он  -  родной
племянник по женской линии того самого  доктора,  в  честь  которого  я  был
наречен. После этого мы стали совсем друзьями, и вот он мне и говорит:
     - Скажите-ка мне, Мериголд, чему еще хотели бы вы обучить свою приемную
дочь?
     - Хотелось бы мне, сэр, чтобы она как можно меньше страдала  от  своего
несчастья и не чувствовала бы себя совсем оторванной от других людей, а  для
этого  научилась  бы  читать  все,  что  написано,  с  полной  легкостью   и
удовольствием.
     Тут он как раскроет глаза и говорит:
     - Да что вы, милейший, я и сам-то этого не умею.
     Я, конечно, понял, что он шутит, посмеялся как положено (уж мне  ли  не
знать, каково это, когда на твои шутки не смеются!), а  потом  объяснил  ему
все подробнее.
     - Ну, а дальше что,  -  спрашивает  меня  джентльмен  вроде  как  бы  с
сомнением, - будете возить ее с собой по всей Англии?
     - Так ведь это же в фургоне, сэр. Фургон будет ей надежным приютом.  Не
стану же я ее показывать всяким зевакам. Да я бы ни за какие деньги  на  это
не согласился!
     Тут мой джентльмен кивнул, и вроде бы с одобрением.
     - Ну, - говорит он, - а согласитесь ли вы расстаться с ней на два года?
     - Для ее пользы, сэр? Конечно, соглашусь.
     - И еще один вопрос, - говорит он, а сам на нее поглядывает.  -  А  она
согласится на два года расстаться с вами?
     Уж не думаю, чтобы ей это было тяжелее, чем  мне  (мне  ведь  было  так
тяжело - дальше некуда), но только  уговорить  ее  оказалось  куда  труднее.
Однако она, наконец, смирилась, и настало для нас  время  расстаться.  Не  -
буду рассказывать, как мы с ней горевали - у меня просто  душа  надрывалась,
когда отвел я ее туда темным вечером. Одно скажу: с тех пор, чуть увижу  это
заведение, так сердце у меня и заноет, а на глазах слезы навертываются  -  и
уж на этой улице я не смог бы продать даже самый лучший товар  -  да-да,  ни
охотничьего ружья, ни даже пары очков, хоть бы за пятьсот фунтов награды  от
самого министра внутренних дел, да еще с правом усесться потом в его  мягкое
кресло в придачу.
     Опять в фургоне стало одиноко, но одиночество это было  совсем  другого
сорта, - ведь ему должен был прийти конец, хоть  и  не  скоро,  и  чуть  мне
взгрустнется, я начинал думать, что у меня есть Софи, а у Софи  есть  я.  И,
готовясь к ее возвращению, я уже месяца  через  три-четыре  купил  еще  один
фургон, и как по-вашему, что я  решил  с  ним  сделать?  Вот  я  вам  сейчас
расскажу. Решил я соорудить в нем полки для ее книжек и еще  сидение,  чтобы
сидеть на нем и смотреть,  как  она  читает,  и  думать,  что  первым-то  ее
учителем был я. Торопиться было некуда, и вот под моим присмотром  сколотили
полки, прочные и красивые; в уголке за занавеской поставили ее кровать,  вот
тут - ее пюпитр для чтения, вон там -  ее  письменный  стол,  все  остальное
место заняли ее книжки: с картинками и без  картинок,  в  переплетах  и  без
переплетов, с золотым обрезом и просто так - все, что я сумел накупить для
 нее, разъезжая по стране на север, на запад, на юг,  на  восток:  где  ветер
гулял, гулял ветерок, здесь вот и там вот, здесь вот и  там,  и  полетел  по
горам, по долам.  А  когда  я  набрал  столько  книжек,  сколько  на  полках
уместилось, пришел мне в голову новый план, и так много сил и времени тратил
я на его исполнение, что два года не показались мне такими уж длинными.
     Человек я совсем не скупой, но люблю быть полным хозяином своих  вещей.
Вот, например, я не взял бы вас к себе в компаньоны. И не потому, что вам не
доверяю, а просто я люблю знать, что мое - это мое; да  и  вам  небось  тоже
нравится, что ваше - это ваше. Ну так вот,  стала  меня  брать  досада,  как
подумаю, что все эти книги уже до нее кто-то читал. И вроде как  она  им  не
будет полная хозяйка И тут мне в голову  пришла  мысль:  а  не  сумею  ли  я
изготовить книжку совсем свеженькую, только для  нее,  чтобы  она  ее  самая
первая прочла?
     И очень мне эта мысль понравилась, а как я не из тех, кто теряет  мысли
даром (в коробейном-то деле мысли денег стоят, и кто их на ветер бросает, от
того толку не будет), то и взялся за дело немедля. Я ведь знал, что  в  моих
разъездах уж наверное доведется мне то тут то там встретиться с писателем  и
заключить с ним сделку, а раз так, то я и  решил,  что  будет  моя  книжечка
целым набором товаров -  вот  как  те  бритвы,  утюг,  хронометр,  обеденные
тарелки, скалка и зеркало, - а не пойдет в розницу, вроде, скажем, очков или
охотничьего ружья. Вот, значит, что я надумал, да и еще кое-что, о  чем  вам
сейчас тоже расскажу.
     Не раз меня жалость брала, что Софи не может  послушать,  как  я  держу
речь с подножки, и никогда не сможет. И вовсе я  не  так  уж  кичился  своим
даром, да ведь и вы небось не захотите  прятать  свои  таланты.  Чего  стоит
репутация, коли самый для вас дорогой человек не может  узнать,  чем  вы  ее
заслужили? Ну-ка, скажите. Стоит ли она шесть  пенсов...  пять...  четыре...
три... два пенса... один пенс, наконец? Или полпенса, или фартинг?  Нет,  не
стоит. Даже фартинга не стоит. Вот так-то. И порешил я, что начну ее  книжку
с рассказа о себе. Прочтет она две-три мои речи с подножки и, может, поймет,
каковы мои таланты. Я, конечно, знал, что полностью себе должное не  воздам.
Не может же человек записать свой взгляд (во всяком случае, мне это  не  под
силу), и голос свой он тоже записать не может, ни бойкость  своей  речи,  ни
ловкость и быстроту своих рук, а уж об умении  отпустить  шутку  и  говорить
нечего. Зато человек может записать всякие свои выражения, коли он - оратор:
и я слыхивал, что ораторы частенько так и делают перед тем, как сказать свою
речь на людях.
     Ну, ладно, значит, решил я, и тут же начал ломать  голову,  какое  дать
книжке заглавие. Так что же я выковал из этого горячего железа? А вот что. В
свое время труднее всего было объяснить ей,  почему  меня  зовут  Доктор,  а
по-настоящему я вовсе даже не доктор. И все мне чудилось,  что  она  так  до
конца этого и не поняла, сколько я ни старался. Но через два-то года, думаю,
она будет образованная и все поймет честь честью, если я своей рукой  напишу
для нее, как это вышло. Вот и задумал я подшутить над ней и посмотреть,  что
из этого выйдет - а тут уж ясно станет, поняла она все, как надо, или нет. В
первый раз мы сообразили, какая  получилась  ошибка,  когда  она  попросила,
чтобы я прописал ей лекарство  -  она-то  ведь  считала,  что  я  доктор  по
лекарской  части;  вот  я  и  подумал:  "Назову-ка  я  эту  книжечку  своими
"Рецептами", и если она поймет, что прописываю я  "Рецепты"  только  для  ее
удовольствия и развлечения - чтобы она посмеялась по-хорошему или  поплакала
по-хорошему, - то не нужно нам будет лучшего доказательства;  значит,  мы  с
этой трудностью справились". Так все и вышло,  как  по  писаному.  Чуть  она
заметила эту мою книжечку - отпечатанную и  переплетенную  -  на  пюпитре  в
своем фургоне и увидела заглавие: "Рецепты Доктора  Мериголда",  то  сначала
посмотрела на меня этак удивленно, потом быстренько  перелистала  ее,  потом
засмеялась звонко-презвонко, потом пощупала себе пульс и покачала головой, а
потом притворилась, будто внимательно читает, а потом поглядела на меня,  да
как поцелует книжку, как прижмет ее обеими руками к груди! В жизни не был  я
так счастлив!
     Однако не буду предвосхищать событий. (Это выражение я  заимствовал  из
тех романов, что покупал для нее. Какой ни открою - а я их много открывал, -
так непременно автор говорит: "Однако  не  буду  предвосхищать  событий".  И
очень я  удивлялся,  почему  это  он  их  предвосхищает  и  кто  его  просит
предвосхищать.) Ну, так значит, я не буду превосхищать событий. Книжица  эта
занимала все мое свободное время. Не простое было дело  собрать  весь  чужой
товар, а уж как дошло до своего!.. Уф! Самому не верится, сколько песка  для
промокания, сколько усердия и сколько терпения на нее  пошло.  И  опять-таки
точь-в-точь как с коробейным делом. Разве публика это поймет!
     Наконец книга была готова;  два  года  ушли  вслед  за  всем  остальным
временем, а куда оно ушло - кто знает? Новый  фургон  тоже  был  закончен  -
выкрашен снаружи в желтую краску, обведен  ярко-алой  каймой  и,  где  надо,
отделан медью; запрягать  в  него  я  решил  моего  верного  конягу,  а  для
торгового фургона завел новую лошадь и мальчишку-кучера. Потом я почистился,
принарядился и отправился за ней. Денек выдался солнечный,  но  холодный,  и
печки  в  фургонах  топились  вовсю;  а  фургоны  я  оставил  на  пустыре  у
Уондсворта;  когда  я  в  Лондоне,  вы  всегда  можете  их  увидеть  там   с
Юго-Западной железной дороги (выезжая из столицы, смотрите в правое окошко).
     - Мериголд, - говорит племянник моего доктора и сердечно жмет мне руку.
- Очень рад вас видеть.
     - Ну, сэр, - отвечаю я, - навряд  ли  вы  и  вполовину  так  рады  меня
видеть, как я вас.
     - Время это показалось вам долгим, а, Мериголд?
     - Не сказал бы, сэр, - ведь  оно  и  на  самом  деле  было  долгим,  да
только...
     - Что это вы так вздрогнули, мой милый?
     А  как  было  не  вздрогнуть!  Совсем  взрослой  она  стала,  и   такой
хорошенькой, умной, жизнерадостной! И тут я окончательно убедился, что она и
в самом деле похожа на мою дочку - а  то  как  бы  я  узнал  ее,  когда  она
тихонько остановилась в дверях?
     - Вы, кажется, взволнованы, - говорит джентльмен ласково.
     - Я одно понимаю, сэр, -  что  я  всего  только  неотесанный  мужлан  в
жилетке с рукавами.
     - А я понимаю, - говорит он, -  что  это  вы  спасли  ее  от  нищеты  и
страдания и научили общаться с другими людьми. Но почему мы беседуем вдвоем,
когда могли бы беседовать втроем? Заговорите с ней по-своему.
     - Я всего только неотесанный мужлан в жилетке с рукавами, сэр, - говорю
я, - а она такая красавица! И она стоит в дверях... и не идет к нам.
     - Попробуйте, не подойдет ли она на ваш прежний pнак, - говорит он.
     Все это они нарочно придумали, чтобы меня обрадовать! Стоило мне только
сделать прежний знак, как она бросилась ко мне, упала на  колени,  протянула
руки, а сама плачет от радости и любви; а когда  я  схватил  ее  за  руки  и
поднял, она крепко-крепко обняла меня за шею, и уж каких только глупостей  я
не натворил, прежде чем мы все втроем, наконец, сели и принялись  беседовать
без единого звука, словно ради нас мир окутался  такой  славной  и  приятной
тишиной.
     Ну, так слушайте, что я вам предложу. Предложу я вам самый лучший товар
- ее собственную книжку, которой никто, кроме меня, не читал, дополненную  и
законченную мной после того, как она прочла ее в первый раз -  сорок  восемь
страниц, девяносто шесть столбцов, работы самого Уайтинга, и  к  тому  же  в
типографии Бофорта,  отпечатана  на  паровой  машине,  превосходная  бумага,
красивый зеленый переплет, сложена, как чистое накрахмаленное  белье  только
что  от  прачки,  и  до  того  хорошо  сшита,  что  побьет   любую   работу,
представленную самой лучшей белошвейкой в  Комиссию  гражданской  службы  на
конкурс Голода - и что я прошу за такой товар? Восемь фунтов? Меньше.  Шесть
фунтов? Еще меньше. Четыре фунта? Боюсь, что вы мне не поверите, но как  раз
четыре фунта. Четыре фунта! Да одна  брошировка  обошлась  в  половину  этой
суммы. Вот они - сорок восемь новеньких с иголочки страниц, девяносто  шесть
новеньких с иголочки столбцов - и всего за четыре фунта. Вы  хотите  придачи
за свои деньги? Вот она  три  страницы  рекламных  объявлений,  на  редкость
интересных и без всякой приплаты. Читайте их и  верьте  им  на  здоровье.  И
этого мало? Вот мои наилучшие пожелания к каждому  сочельнику  и  к  каждому
Новому году, какие вам предстоит праздновать, -  пожелания  долгой  жизни  и
благополучия. Стоят ровнехонько двадцать фунтов, если  их  доставят  такими,
какими я их посылаю. Не забудьте - добавлен последний рецепт: "Принимать всю
жизнь", который поведает вам, как фургон развалился и где кончился  путь.  И
вы думаете, что четыре фунта за все это много?  Так-таки  много?  Ну  ладно:
берите за четыре пенса, только никому ни слова.


II. Не принимать перед сном

     Это легенда о доме, что  зовется  "Харчевней  дьявола"  и  стоит  среди
вереска в Коннемарских горах *, в неглубокой лощине между  пятью  вершинами.
Порой сентябрьским вечером  любознательные  путешественники  вдруг  замечают
высоко на  склоне  ветхое,  потемневшее  от  непогоды  строение,  и  гневные
багровые блики заходящего солнца скользят по разбитым стеклам. Но проводники
всегда его избегают.
     Этот дом построил никому не известный человек, который пришел  неведомо
откуда и которого люди прозвали Колль Дью (Черный Колль) за его угрюмый  вид
и любовь к одиночеству. Жилище его они окрестили "Харчевней дьявола", потому
что ни разу усталый путник не отдыхал под кровом Колля Дью, ни один друг  не
переступал его порога. Его уединение делил с  ним  лишь  сморщенный  старик,
никогда не отвечавший на приветливые слова крестьян,  которых  он  встречал,
изредка отправляясь в  ближнюю  деревню  за  провизией  для  себя  и  своего
господина, и никому не удавалось выведать у него, кто  они  такие  и  откуда
пришли.
     Первый год, когда они поселились там, всех очень занимало, что  это  за
люди и что делают они среди горных вершин, в  обществе  туч  и  орлов.  Одни
говорили, что Колль Дью - отпрыск старинного рода, некогда владевшего  всеми
окрестными землями, и что, озлобленный бедностью, он из  гордости  похоронил
себя там, чтобы в одиночестве размышлять о своих невзгодах.  Другие  туманно
намекали на преступление, на бегство из дальней  страны.  Третьи  испуганным
шепотом рассказывали о людях, которые прокляты со дня рождения, чьи губы  не
знают улыбки, кому до  смертного  часа  не  дано  найти  друга  среди  своих
ближних. Но вот миновало два года, разговоры утихли, и Колль Дью был  забыт:
разве что пастух, разыскивая в горах заблудившуюся овцу,  встречал  высокого
смуглого человека с ружьем в руке и не осмеливался сказать ему:  "Спаси  вас
господь!",  да  порой  крестьянка,  покачивая   зимним   вечером   колыбель,
крестилась, когда ветер особенно  злобно  ударял  по  кровле  ее  хижины,  и
говорила: "Видно, там, на вершине, этому Коллю Дью хватает свежего воздуха!"
     Так прожил Колль Дью в уединении несколько лет, а затем стало известно,
что полковник Блейк, новый хозяин  этих  земель,  собирается  посетить  свое
поместье. С одной из вершин, окружавших его горное  гнездо,  Колль  Дью  мог
видеть у подножья отвесного склона старинный серый  дом,  казавшийся  совсем
крохотным; его высокие трубы были обвиты плющом, а каменные стены  потемнели
от непогоды, и он стоял среди искривленных бурями деревьев и  угрюмых  скал,
словно крепость, что вечно глядит на Атлантический океан любопытными глазами
своих окон, как будто вопрошая: "Какие вести шлет нам Новый Свет?"
     А теперь Колль Дью увидел, как вокруг дома, словно муравьи  на  солнце,
копошатся каменщики и плотники, подновляя его от фундамента до  самых  труб,
подкрашивая  тут,  поправляя  там,  разбирая  изгороди,  которые  оттуда,  с
заоблачной вышины, казались Коллю горсточкой  гальки,  и  воздвигая  другие,
похожие на заборы игрушечной фермы. Наверное, несколько месяцев  следил  он,
как эти хлопотливые муравьи разрушали и строили, уродовали  и  украшали,  но
когда труд их был закончен, он не спустился, чтобы полюбоваться  прекрасными
дубовыми панелями новой бильярдной  или  чудесным  видом,  открывающимся  из
венецианского окна гостиной на водную дорогу к Нью-Фаундленду.
     Летняя жара сменилась осенней прохладой, и янтарные полосы увядания уже
зазмеились по красному вереску в  долинах  и  на  горных  склонах,  когда  в
поместье приехал полковник Блейк в сопровождении своей единственной дочери и
компании друзей. Серый дом у подножия склона стал приютом веселья, но  Колль
Дью больше не глядел на него со своих высот. Когда ему хотелось полюбоваться
солнечным восходом или закатом, он взбирался на такой утес, откуда  не  было
видно человеческого жилья. Когда он отправлялся в далекие прогулки с  ружьем
в руке, он выбирал для них  самые  глухие  места,  спускался  лишь  в  самые
пустынные долины и поднимался лишь на самые безлюдные кряжи. Когда он  вдруг
замечал неподалеку других любителей бродить  в  горах,  то,  сжимая  в  руке
ружье, торопился скрыться незамеченным в какой-нибудь лощине. Однако  судьба
пожелала, чтобы он все-таки встретился с полковником Блейком.
     Как-то в сентябре выдался удивительно  ясный  день,  но  к  ночи  ветер
переменился, и через полчаса горы окутал густой непроницаемый  туман.  Колль
Дью ушел далеко от своего обиталища, но недаром он так долго бродил по  этим
горам, недаром приучил себя к капризам погоды: ни буря, ни дождь,  ни  туман
его не пугали. И вот, пока он уверенно шел своей  дорогой,  до  него  сквозь
молочную мглу, приглушающую все звуки, донесся еле слышный крик  испуга.  Он
пошел в ту сторону и вскоре нагнал человека, который брел вслепую  там,  где
каждый неверный шаг грозил гибелью.
     - Идите за мной, - сказал Колль Дью этому человеку и через  час  привел
его,  целого  и  невредимого,  к  стенам  дома,  чьи  окна  были  с   жадным
любопытством устремлены на океан.
     - Я полковник Блейк, - сказал прямодушный воин,  когда,  выбравшись  из
тумана, они приблизились к освещенным окнам, а в прояснившемся небе над ними
замерцали звезды. - Прошу вас, скажите мне без промедления,  кому  я  обязан
жизнью.
     С этими словами он поглядел на своего  спасителя  -  высокого  смуглого
человека с сумрачными глазами.
     - Полковник Блейк, - промолвил Колль  Дью  после  долгого  и  странного
молчания, - ваш отец предложил моему отцу поставить на карту  его  поместье.
Мой отец согласился; искуситель выиграл. Оба они уже в могиле, но мы с  вами
живы, и я поклялся отомстить вам.
     Полковник добродушно рассмеялся, глядя  снизу  вверх  на  угрюмое  лицо
своего проводника.
     - И вы начали приводить эту клятву в исполнение  с  того,  что  сегодня
спасли мою жизнь? - сказал он. - Полноте! Я солдат и умею  встречать  врага,
но я предпочел бы встретить  в  вас  друга.  Я  не  успокоюсь,  пока  вы  не
отведаете моей хлеб-соли. Сегодня мы празднуем день  рождения  моей  дочери.
Так войдите же и примите участие в нашем веселье.
     Колль Дью упрямо смотрел в землю.
     - Я уже сказал вам, - ответил он, - кто я  такой,  и  я  не  переступлю
вашего порога.
     Но в этот миг (гласит легенда) дверь  на  террасу,  около  которой  они
стояли, отворилась, и слова Колля замерли у него на устах. В  рамке  обвитой
плющом двери стояла одетая в белый  атлас  юная  красавица,  и  лившийся  из
комнаты свет, озаряя ее великолепную фигуру,  рассеивался  в  ночном  мраке.
Лицо ее было белее платья, в глазах сверкали слезы, но, когда она  простерла
руки навстречу отцу, на губах ее уже сияла радостная улыбка.  Освещавшие  ее
сзади лучи играли на блестящих складках платья, на нитке жемчуга, обвивавшей
ее шею, на венке из алых роз, приколотом к высоко  уложенным  косам.  Атлас,
жемчуг и розы - неужели Колль Дью из "Харчевни дьявола"  никогда  прежде  не
видел их?
     Эвлин Блейк не была слабонервной, слезливой девицей. Она только  быстро
сказала: "Слава богу, с тобой ничего не случилось;  все  вернулись  уже  час
назад", да крепко сжала в унизанных драгоценностями пальцах отцовскую  руку,
и больше ничем не выдала мучительную тревогу, которая  так  недавно  снедала
ее.
     - Радость моя, я обязан спасением этому отважному джентльмену, - сказал
полковник. - Уговори же его быть нашим гостем, Эвлин. - Он хочет уйти в свои
горы и снова исчезнуть в тумане, где я его нашел, или, вернее, где он  нашел
меня! Нет, нет, сэр. Неужели у вас хватит  духа  отказать  столь  прекрасной
просительнице?
     Он представил их друг другу. "Колль Дью!"  -  прошептала  Эвлин  Блейк,
которая слышала ходившие о нем рассказы. Но все же с искренним радушием  она
стала уговаривать спасителя своего отца войти под его гостеприимный кров.
     - Не отказывайтесь, сэр, - сказала она. - Если бы не вы,  наше  веселье
превратилось бы в горе. Праздник наш  омрачится,  если  наш  благодетель  не
пожелает почтить его своим присутствием.
     С  очаровательной  любезностью,  к   которой,   однако,   примешивалось
привычное высокомерие, прекрасная дочь  полковника  Блейка  протянула  белую
ручку высокой смутной фигуре за стеклянной дверью и  ощутила  такое  крепкое
пожатие,  что  гордые  глаза  сверкнули  изумлением,  а  оскорбленная  ручка
скрылась среди сияющих складок платья и негодующе  сжалась  в  кулачок.  Что
этот Колль Дью - безумец или грубый мужлан?
     Гость долее не возражал и последовал за  юной  красавицей  в  небольшую
комнату, где горела лампа; теперь угрюмый пришелец, добродушный полковник  и
молодая хозяйка дома могли,  наконец,  хорошенько  рассмотреть  друг  друга.
Эвлин  взглянула  на  смуглое  лицо  их  нового  знакомого  и  содрогнулась,
охваченная страхом и неописуемым отвращением. Но она тут же шутливо  сказала
отцу, ссылаясь на известное суеверие:
     - Кто-то прошел по моей могиле.
     Так Колль Дью оказался на балу, устроенном в честь дня  рождения  Эвлин
Блейк. Он вступил под  кров,  который  должен  был  бы  принадлежать  ему  -
одинокий отщепенец, утративший даже имя, замененное  прозвищем.  Он  вступил
под этот кров, он, живший с орлами  и  лисицами,  терпеливо  выжидая  случая
исполнить зловещую клятву, отомстить сыну врага своего отца за свою бедность
и позор, за горе покойной матери, за смерть отца, наложившего на себя  руки,
за скорбную судьбу разбросанных по свету братьев и сестер.  Он  вступил  под
этот кров, Самсон, лишившийся своей силы, -  и  все  только  потому,  что  у
надменной девушки были томные глаза и пунцовый ротик, а розы и атлас  делали
ее неотразимо прелестной.
     В зале было много красавиц, но она затмевала  всех,  когда,  беседуя  с
друзьями, старалась забыть о мрачных, пылавших странным  огнем  глазах,  чей
взгляд неотрывно следовал за каждым ее движением. Однако  отец  попросил  ее
быть поласковее с угрюмым гостем, которого он хотел бы сделать своим другом,
и она любезно повела его осматривать новую картинную галерею, примыкавшую  к
гостиным. Она занимала  его  рассказом  о  любопытных  обстоятельствах,  при
которых полковник приобрел ту или иную картину, прибегала ко  всем  уловкам,
какие позволяла ей гордость, чтобы помочь отцу осуществить его намерение,  и
в то же время уклонялась от всякой короткости и старалась  отвлечь  от  себя
тягостное внимание гостя. Колль Дью послушно следовал за Эвлин и упивался ее
голосом,  не  улавливая  смысла  слов;  ей  не   удавалось   заставить   его
разговориться, пока они не остановились в уединенном уголке, куда  почти  не
достигал  свет  ламп.  Перед  ними  было  открытое   окно   с   раздвинутыми
занавесками, и ничто не мешало смотреть на воды ночного океана и  на  полную
луну, плывущую высоко над грядой облаков,  отбрасывая  серебристые  дорожки,
убегающие в неведомую даль, которая  разделяет  два  мира.  И  говорят,  там
разыгралась следующая маленькая сцена.
     - Эскиз этого окна мой отец набросал собственноручно. Не правда ли, оно
делает честь его вкусу? - сказала юная хозяйка, любуясь лунным светом - сама
прекраснее всех грез.
     Колль Дью ничего не ответил, но, говорят, он вдруг попросил у нее  розу
из букета, прятавшегося в кружевах на ее груди.
     И второй раз за этот вечер в глазах Эвлин Блейк вспыхнуло  негодование.
Но этот человек спас ее отца... Она отколола розу и протянула  ему  со  всей
любезностью и со всем  поистине  королевским  достоинством,  на  какие  была
способна. Однако он взял не только розу, но и протянутую руку  и  осыпал  ее
поцелуями.
     Эвлин Блейк не могла долее сдерживать свой гнев.
     - Сэр! - вскричала она. - Если вы джентльмен, значит, вы сошли  с  ума.
Если вы не сошли с ума, значит, вы не джентльмен!
     - Сжальтесь! - воскликнул Колль Дью. - Я люблю вас. О боже! Я не  любил
еще ни одной женщины! О-о! -  простонал  он,  когда  на  ее  лице  появилась
гримаса отвращения. - Вы ненавидите меня. Вы задрожали, когда  наши  взгляды
встретились в первый раз. Я люблю вас, а вы меня ненавидите.
     - Да, ненавижу!  -  вскричала  Эвлин,  забыв  обо  всем,  кроме  своего
негодования. - Ваше присутствие для меня омерзительно. Вы любите  меня?  Ваш
взгляд для меня как отрава.  Прошу  вас,  сэр,  избавьте  меня  от  подобных
объяснений.
     - Я не буду вас больше беспокоить, - ответил Колль Дью; подойдя к окну,
он оперся сильной рукой о подоконник и одним прыжком исчез из виду.
     С непокрытой головой Колль Дью быстрым шагом шел к горам, но  не  туда,
где скрывалось его жилище. Говорят, всю  эту  ночь  напролет  бродил  он  по
лабиринту ущелий, пока  предрассветный  ветер  не  начал  разгонять  облака.
Последний раз он ел накануне утром, ноги его подкашивались от  усталости,  и
он был рад, когда увидел перед собой бедную хижину. Он вошел, попросил  воды
и разрешения отдохнуть где-нибудь в уголке. Был канун храмового праздника, и
по старинному обычаю в доме всю ночь никто не смыкал глаз; кухня была  полна
людей, утомленных долгим бдением; старики, покуривая трубки, клевали  носами
в углу у очага, а кое-кто из женщин  уже  крепко  спал,  положив  голову  на
колени соседке. Те, кто еще бодрствовал, испуганно перекрестились,  когда  в
дверях показался Колль Дью, ибо всем была известна его  зловещая  слава.  Но
старик, хозяин дома, пригласил его войти,  напоил  молоком  и,  обещав,  что
скоро будет готов жареный картофель, проводил в каморку  за  кухней,  где  в
углу лежала куча вереска, а  у  очага  сидели  только  две  женщины  и  тихо
разговаривали.
     - Путник, - сказал старик, кивнув женщинам,  и  они  кивнули  в  ответ,
словно говоря: "Путнику нельзя  отказать  в  гостеприимстве".  И  Колль  Дью
улегся на вереске в дальнем углу комнатушки.
     Женщины на время умолкли, но вскоре, решив, что он уснул, снова  начали
разговаривать. Через подслеповатое оконце еле пробивался серый рассвет, но в
неверном свете очага Колль Дью мог разглядеть своих соседок:  одна  из  них,
старуха,  наклонившись,  грела  над  углями  морщинистые  руки,  а   другая,
молоденькая девушка, сидела, прислонившись к  стене,  и  вспыхивающее  пламя
озаряло ее румяное лицо, веселые глаза и красное платье.
     - А я знаю одно, - говорила девушка, - что о такой странной женитьбе  я
еще   не   слыхивала.   Ведь   всего   три   недели   назад    он    всякому
встречному-поперечному твердил, что ненавидит ее хуже горькой отравы.
     - Эх, девонька, - ответила старуха, таинственно придвигаясь  к  ней,  -
кто ж этого не знает! Да только что  он  мог  поделать,  бедняга?  Ведь  она
повесила ему на шею бурра-бос!
     - Чего, чего?.. - спросила девушка.
     - Нешто ты не знаешь - бурра-бос. Это подарочек с погоста, девонька.  И
уж теперь ему от нее не уйти, чтоб не знать ей ни удачи, ни счастья!
     Старуха принялась раскачиваться и, словно заглушая проклятья, прижала к
своим сморщенным губам рукав плаща.
     - Да что же это такое? - с любопытством спросила девушка. - Что это  за
бурра-бос и откуда она его взяла?
     - 0-хо-хо... Не для молодых это ушей, да уж так и быть, шепну  я  тебе,
девонька. Это полоска кожи мертвеца, содранная от затылка до самой пятки, да
так, чтобы ни порвать, ни надорвать, а то чары не подействуют.  А  потом  ее
свертывают, и тот, кого не любят, привязывает к ней веревочку  и  вешает  на
шею тому, кого любит. И уже на следующее утро самое холодное сердце начинает
гореть любовью.
     Девушка вздрогнула и расширившимися от ужаса  глазами  впилась  в  лицо
старухи.
     - Иисусе милосердный! - вскричала она. - Да  кто  же,  не  боясь  бога,
решится на такое черное дело?
     - Тише, тише, милая. Решаются, и даже  не  дьявол  это.  Да  разве  ты,
девонька, не слышала про Пекси Пишроги, что живет между двух холмов  в  Маам
Терке?
     - Как не с пыхать, - прошептала девушка.
     - Не встать мне с этого места - ее рук дело. За  деньги  она  изготовит
его, когда захочешь. Ведь ее чуть не поймали на кладбище  в  Солраке,  когда
она выкапывала покойников, и во славу божью  прикончили  бы  ее,  да  только
потеряли след, а потом уж нельзя было доказать, что это она.
     - Смотри-ка, матушка, - сказала  молоденькая.  -  Путник-то  проснулся.
Недолго же он, бедняжка, отдыхал.
     Однако для Колля этого было достаточно. Он вернулся на кухню,  где  его
уже ждала сковородка жареного картофеля, и старик принялся уговаривать гостя
сесть и отведать приготовленное для  него  блюдо.  На  это  Колль  с  охотой
согласился. Подкрепившись, он вновь пошел по горной дороге,  как  раз  когда
первые лучи восходящего солнца заиграли в водопадах и начали загонять ночные
туманы в ущелья. На закате того же дня  он  шел  среди  холмов  Маам  Терка,
спрашивая у пастухов, как найти хижину некоей Пекси Пишроги.
     Наконец в жалкой лачуге на унылой бурой  пустоши,  окруженной  угрюмыми
холмами, он нашел Пекси - желтолицую ведьму, кутавшуюся в  багровое  одеяло;
из-под ее оранжевого платка, завязанного под сморщенным подбородком, торчали
пучки жестких черных волос. Она размешивала  варево  из  трав,  кипевшее  на
очаге, и, когда тень Колля Дью упала  на  ее  порог,  бросила  на  пришельца
зловещий взгляд.
     - Его милости нужен бурра-бос? - спросила  она,  когда  он  сказал  ей,
зачем пришел. - Так-так... А денежки, денежки для Пекси?.. Бурра-бос достать
не просто!
     - Я заплачу, - сказал Колль Дью и положил рядом с ней на скамью золотею
монету.
     Колдунья жадно схватила ее и, захихикав, подарила своему гостю  взгляд,
от которого содрогнулся даже Колль Дью.
     - Его милость - щедрый король, - сказала она, - и  достоин  бурра-боса.
Хе-хе!.. Пекси достанет ему бурра-бос. Но денежек мало. Еще, еще!
     Она протянула костлявую лапу, и Колль Дью бросил на  сморщенную  ладонь
еще один золотой. Лицо старухи отвратительно задергалось от радости.
     - Запомни, - воскликнул Колль, - я тебе хорошо заплатил! Но  если  твой
адский талисман не поможет, я натравлю на тебя за колдовство всю округу.
     - Не поможет! - взвизгнула Пекси,  закатывая  глаза.  -  Если  талисман
Пекси не поможет, так пусть его милость вернется и унесет на спине эти горы!
Он поможет. Если даже девушка ненавидит его милость, как самого дьявола, все
равно она полюбит его милость, как свою белую душеньку,  еще  до  того,  как
солнце сядет или взойдет. Полюбит или (она исподтишка улыбнулась)  сойдет  с
ума!
     - Ведьма! - крикнул Колль Дью. - Это твоя дьявольская выдумка! Я ничего
не слышал о сумасшествии. Если тебе нужны еще деньги,  говори  прямо,  а  не
старайся запугать меня гнусной ложью.
     Колдунья бросила на него хитрый взгляд и поспешила воспользоваться  его
гневом.
     - Его милость угадал правильно, - прошамкала она, - просто бедной Пекси
нужно еще денежек.
     Снова сморщенная клешня потянулась к нему,  но  Колль  Дью  не  решился
коснуться ее и бросил золотой на стол.
     - Король, король! - хихикала Пекси. - Его милость - великий король. Его
милость достоин бурра-боса. Девушка полюбит его, как  свою  белую  душеньку.
Хе-хе!..
     - Когда он будет готов? - нетерпеливо спросил Колль Дью.
     - Его милость придет за  ним  к  Пекси  через  двенадцать  дней.  Через
двенадцать дней, потому что нелегко достать  бурра-бос.  Заброшенный  погост
далеко отсюда, и трудно добраться до мертвеца...
     - Умолкни! - вскричал Колль Дью.  -  Ни  слова  более!  Я  возьму  твой
мерзкий талисман, но как он сделан и где ты его достанешь, я не хочу знать.
     Затем, обещав вернуться через двенадцать дней, он ушел. Пройдя пустошь,
он оглянулся и увидел, что Пекси глядит ему вслед  со  своего  холма  -  эта
черная фигура на фоне зловещего пламени заката  представилась  его  мрачному
воображению фурией, ведущей за собой все силы ада.
     В назначенный срок Колль Дью получил обещанный  талисман.  Он  завернул
его в душистые травы, зашил в золотую парчу и  повесил  на  золотую  цепочку
самой тонкой работы. Лежа в шкатулке, где  некогда  хранились  драгоценности
умершей  с  горя  матери  Колля,  страшный   талисман   казался   безобидной
безделушкой. А жители гор, сидя у своих очагов, проклинали нечестивца, снова
осквернившего их кладбище, и давали себе клятву отыскать его.

     Прошло две недели. Как и где мог найти Колль Дью случай надеть талисман
на шею гордой дочери полковника? Еще несколько золотых монет упало в  жадную
лапу Пекси, и колдунья обещала помочь ему.
     На следующее утро она оделась в чистое платье,  убрала  жесткие  черные
космы под белоснежный чепец,  разгладила  злобные  морщины  на  лице,  взяла
корзину, заперла дверь лачуги и отправилась к морю, туда,  где  стоял  серый
дом.  Неужели  Пекси  решила  отказаться  от  своего  страшного  ремесла   и
зарабатывать на жизнь, собирая  грибы?  Каждое  утро  экономка  серого  дома
покупала грибы у бедной Майрид. Каждое утро Майрид оставляла букетик  лесных
цветов для мисс Эвлнн Блейк. "Да благословит ее  бог!  Ей-то  самой  еще  не
довелось полюбоваться красавицей  барышней,  но  по  всей  округе  только  и
говорят, что о ее милом личике!" И вот, наконец,  настало  утро,  когда  она
встретилась с мисс Эвлин, которая одна возвращалась с прогулки.  Тут  бедная
Майрид "осмелилась" сама отдать букетик барышне.
     - Ах, - воскликнула Эвлин, - так, значит, это вы приносите  мне  каждое
утро цветы? Они такие милые!
     Майрид хотелось только посмотреть на ее прекрасное  личико.  А  теперь,
когда она его увидела, светлое, как  солнышко,  беленькое,  как  лилия,  она
возьмет корзинку и  пойдет  своей  дорогой  довольная.  И  все-таки  она  не
уходила.
     - Барышня никогда не поднималась на большую гору? - спросила Пекси.
     - Нет, - засмеялась Эвлин. - Боюсь, что я не умею лазать по горам.
     - А барышня не пожалела бы, если бы вместе с другими знатными господами
и дамами поехала на хорошеньких осликах на самый верх  большой  горы.  Каких
только чудес не насмотрится там барышня!
     Так Пекси взялась за дело, и Эвлин,  будто  завороженная,  больше  часа
слушала ее удивительные  рассказы  о  горной  стране.  И  глядя  на  суровые
вершины, как знать, не подумала ли  Эвлин,  что  мысль  этой  невежественной
крестьянки,  пожалуй,  совсем  недурна?  Наверное,  и  правда   среди   этих
величественных вершин можно увидеть много чудес.
     Но как бы то ни было, вскоре Колль Дью получил весть, что на  следующий
день общество из серого дома отправится на прогулку в горы; что Эвлин  Блейк
тоже поедет и что он, Колль, должен гостеприимно  встретить  усталых  людей,
которые к вечеру, голодные и измученные, окажутся у его жилища. Простодушная
сборщица грибов попадется утром навстречу  веселому  обществу,  когда  будет
собирать свой скромный товар на зеленых лужайках; она вызовется показать  им
горы и заведет их в самую глушь, на  крутые  обрывы,  к  опасным  переправам
через пропасти, так что слугам прикажут бросить захваченные из дому  тяжелые
корзины с провизией.
     Колль Дью не терял времени даром. Был приготовлен пир, какого никто еще
не видел  так  близко  от  облаков.  Рассказывают  об  удивительных  яствах,
изготовленных не человеческими руками, в  месте,  как  говорят,  куда  более
жарком, чем это необходимо для простой кухонной стряпни. Рассказывают также,
что в пустых комнатах жилища Колля  Дью  вдруг  появились  расшитые  золотом
бархатные занавеси, на  голых  белых  стенах  заиграли  тончайшие  краски  и
позолота, в  простенках  повисли  редкостные  картины,  а  столы  засверкали
серебром и золотом, засияли дорогим хрусталем, что рекой текли  вина,  каких
еще никому не доводилось пробовать, что целая толпа слуг в богатых  ливреях,
совсем  затмившая  сморщенного  старика,  готовилась  разносить   невиданные
кушанья, на чей дивный аромат слетались орлы  и  бились  в  окна,  а  лисицы
подходили к самому дому, жадно нюхая воздух. А потом в обещанный час усталые
путники приблизились к "Харчевне дьявола", и Колль Дью  поспешил  пригласить
их в свое уединенное жилище. Полковник Блейк (которому Эвлин со свойственным
ей тактом ни словом не обмолвилась о дерзком поступке  их  странного  гостя)
радостно его приветствовал, и вскоре  все  общество  уже  садилось  в  самом
веселом настроении за приготовленный Коллем пир. И говорят  также,  что  все
очень удивлялись роскоши, в которой жил этот горный отшельник.
     Все они сели за столы Колля, все, кроме Эвлин Блейк. А она осталась  за
порогом; ее томила усталость, но она не хотела отдыхать там; ее томил голод,
но она не хотела  есть  там.  После  долгой  и  трудной  прогулки  ее  белое
батистовое платье смялось и запачкалось; ее нежные щечки обожгло солнце;  ее
маленькая темная головка  со  слегка  растрепавшимися  косами  была  открыта
горному воздуху и великолепию заходящего солнца; ее пальцы рассеянно сжимали
ленты шляпки, а ножка иногда нетерпеливо постукивала  по  каменному  порогу.
Такой ее видели там.
     Крестьяне рассказывают, что Колль Дью и полковник долго уговаривали  ее
войти и что пышно одетые слуги выносили ей самые изысканные  блюда,  но  она
отказывалась сделать хотя бы один шаг, она отказывалась проглотить  хотя  бы
один кусок.
     - Отрава, отрава!.. - шептала она  и  горстями  бросала  пищу  лисицам,
которые бродили среди вереска.
     Но совсем по-другому  встретила  она  Майрид,  когда  добрая  старушка,
смиренная сборщица грибов, на чьем лице нельзя было заметить ни  одной  злой
морщины, подошла к проголодавшейся  девушке  и  ласково  подала  ей  простую
глиняную тарелку, на которой заманчиво дымились, испуская аппетитный  запах,
ею самой собранные грибы.
     - Ах, моя милая барышня, бедная Майрид сама их жарила, и никто  в  этом
доме не касался их, не глядел на грибы бедной Майрид.
     Тогда Эвлин взяла тарелку и вкусно поужинала. Едва она кончила, как  ее
охватила тяжелая дремота, и, не в  силах  противиться  ей,  она  присела  на
порог. Прислонившись к косяку, она вскоре погрузилась в глубокий  сои,  или,
вернее, в странное забытье. Такой ее нашли там.
     - Упрямая моя  капризница,  -  сказал  полковник,  погладив  прелестную
головку уснувшей красавицы. И, взяв Эвлин на руки, он отнес  ее  в  комнату,
которая еще утром (так повествует рассказчик) была голой, убогой каморкой, а
теперь блистала восточным великолепием.  Там  он  положил  ее  на  роскошный
диван, закутал ее ножки алым покрывалом. И там,  в  мягком  свете,  льющемся
через цветные стекла, которые еще вчера были ветхим  подслеповатым  оконцем,
полковник в последний раз посмотрел на очаровательное лицо своей дочери.
     Затем он вернулся к своему хозяину и друзьям,  и  вскоре  все  общество
отправилось полюбоваться багрянцем, которым  пылающий  закат  одевал  горные
вершины. Когда они отошли уже довольно далеко, Колль Дью вдруг  спохватился,
что забыл взять подзорную трубу. Отсутствовал он недолго. Но все-таки у него
хватило времени неслышным шагом войти в великолепный покой, набросить легкую
цепочку на шею спящей девушки и спрятать  в  складках  ее  платья  блестящую
ладанку с мерзким бурра-босом.
     Когда он удалился, к двери подкралась Пекси, приоткрыла ее и уселась на
коврике снаружи, плотно закутавшись в плащ. Прошел час, а  Эвлин  Блейк  все
еще спала, и зловещий талисман на ее груди казался совсем неподвижным. Потом
она начала бормотать во сне и стонать, и Пекси  напрягла  слух.  Вскоре  она
поняла, что жертва ее проснулась и поднялась с дивана. Тогда Пекси, прильнув
к щели, заглянула в комнату, испустила вопль отчаяния и бросилась бежать - с
тех пор никто не видел ее в этих краях.
     Сумерки  окутывали  горы,  и  общество  уже  возвращалось  к  "Харчевне
дьявола", как вдруг несколько дам, которые  шли  далеко  впереди  остальных,
увидели, что к ним по  вереску  приближается  Эвлин  Блейк,  что  волосы  ее
растрепались, словно после сна, а голова непокрыта. Они  заметили,  что  при
каждом ее шаге у нее на груди поблескивает что-то золотое.  Во  время  ужина
все они много шутили над нелепой фантазией Эвлин, которая  предпочла  уснуть
на пороге, вместо того чтобы сесть вместе со  всеми  за  стол.  Теперь  они,
смеясь, начали ее поддразнивать. Но она посмотрела на  них  как-то  странно,
словно они были ей незнакомы, и пошла  дальше.  Ее  подруги  обиделись  и  с
неудовольствием заговорили о вечных причудах Эвлин; лишь одна  поглядела  ей
вслед, но остальные только посмеялись над тем, что она беспокоится  об  этой
своевольной гордячке.
     И они пошли своей дорогой, а одинокая фигура  все  удалялась,  и  белое
платье розовело, а роковой  бурра-бос  сверкал  и  переливался  в  последних
отблесках заката. Мимо Эвлин пробежал заяц; она громко засмеялась, захлопала
в ладоши и кинулась его догонять. Потом она остановилась  и  стала  задавать
вопросы камням, и била их кулачком за то, что они не отвечали (на все это  в
изумлении смотрел пастушонок, который прятался за скалой). Потом она  начала
окликать птиц, и горное эхо подхватывало ее пронзительные вопли. Их услышали
гости, возвращавшиеся по крутой тропинке, и остановились, прислушиваясь.
     - Что это? - спросил один из них.
     - Орленок, - ответил Колль Дью, побелев как мертвец. -  Они  часто  так
кричат.
     - Удивительно похоже на женский голос, - заметил  кто-то,  и  вслед  за
этим над их головами прозвенел еще один дикий  вопль  -  там  тянулся  голый
зубчатый отрог, и одна скала нависала над пропастью, словно острый клык. Еще
мгновение - и они увидели, что к  этой  ужасной  скале  приближается  легкая
фигура Эвлин Блейк.
     - Эвлин! - воскликнул полковник, узнав свою дочь. - И в  таком  опасном
месте! Да она сошла с ума.
     - Сошла с ума... - повторил Колль Дью и  бросился  на  помощь  со  всей
быстротой, на какую только были способны его сильные ноги.
     Когда он догнал Эвлин, она была почти у самого края  головокружительной
пропасти. Осторожно он начал подкрадываться к ней, чтобы схватить ее в  свои
сильные объятия, прежде чем она заметит его присутствие, и  унести  подальше
от этого страшного места. Но в роковую минуту  Эвлин  оглянулась  и  увидела
его. Из ее уст вырвался дикий звенящий кряк, полный ненависти и ужаса, -  он
испугал даже орлов, а стайка кроншнепов над ее головой метнулась в  сторону.
Шаг назад - и до гибели остался только фут.
     Отчаянный, но хорошо рассчитанный прыжок - и она  забилась  в  объятиях
Колля. Один взгляд в ее глаза - и он понял, что борется с безумной. Шаг, еще
шаг тащила она его за собой, а ему не за что было уцепиться. Его обутые ноги
не находили опоры на скользких камнях. Шаг, еще шаг... Хриплый  стон...  Они
закачались, и снова уходящая в небо скала была пуста, а далеко внизу  лежали
разбитые тела Колля Дью и Эвлин Блейк.


III. Принимать за обедом

     А вам известно, кто дает названия нашим улицам?  А  вам  известно,  кто
придумывает изречения, которые вкладываются в хлопушки вместе  с  леденцами?
(Между прочим,  я  не  завидую  умственным  способностям  этого  субъекта  и
подозреваю, что именно  он  переводит  либретто  иностранных  опер.)  А  вам
известно, кто составляет рецепты новых блюд? А вам известно, кто  ответствен
за появление модных словечек? А вам известно, к  какому  мудрецу  обращаются
парфюмеры, изобретая новые духи или средство для  ращения  волос,  чтобы  он
снабдил эти товары названиями вроде "Рипофагон",  "Звксезис",  "Депиляторий"
или "Бостракейсон"? А вам известно, кто  сочиняет  всяческие  головоломки  и
каламбуры?
     На последний вопрос - и только  на  него  -  я  отвечаю:  да,  мне  это
известно.
     В некоем году, который, не буду скрывать, числится в нынешнем  веке,  я
был маленьким мальчиком - очень понятливым маленьким мальчиком, хотя  я  сам
это говорю, и очень тощим маленьким  мальчиком.  Эти  два  качества  нередко
сопутствуют друг другу. Не стану указывать  свой  тогдашний  возраст,  скажу
только, что учился я в школе неподалеку от Лондона и  был  в  том  возрасте,
когда носят (или носили) курточку и кружевной воротник.
     В те нежные годы я обожал головоломки. Я увлекался их  изучением  сверх
всякой меры и коллекционировал их с необыкновенным прилежанием. В то время у
некоторых журналов был обычай давать головоломку в одном номере, а ответ - в
следующем. Между вопросом и  ответом  проходила  целая  неделя.  Тяжкие  это
бывали для меня дни! Весь свой досуг я тратил на поиски решения (то-то  я  и
был тощим!) и порой, скажу с гордостью,  находил  ответ  еще  до  того,  как
содержащий его номер попадал ко мне по официальным каналам. В ту пору, когда
я стал особенно понятливым и особенно тощим, в  журналах  начали  появляться
головоломки, которые казались мне куда трудней обычных словесных загадок.  Я
говорю о рисованных головоломках - если не ошибаюсь, они зовутся ребусами, -
об этих скверных картинках, изображающих самые невероятные предметы в  самых
нелепых сочетаниях; среди них кое-где попадаются буквы, а то и обрывки слов,
довершающие общий хаос. Так, вашему вниманию предлагают: Купидона,  чинящего
перо, решетку для пыток, букву "X", музыкальный такт, мопса и  флейту  -  вы
получаете все это в субботу с обещанием, что объяснение этой таинственной  и
чудовищной  абракадабры  будет  дано   в   следующую   субботу.   Объяснение
действительно появляется, но его сопровождает орешек  еще  покрепче.  Птичья
клетка, заходящее солнце  (очень  непохожее),  словечко  "чик",  колыбель  и
какое-то четвероногое, которому сам Бюффон * не смог бы подобрать  название.
Ребусы оказались мне не по зубам, и за всю свою жизнь я решил лишь один - но
об этом ниже. Не давались мне и шарады в стихах (с кое-какими  натяжками)  -
вроде: мое первое - боа-констриктор, мое второе - римский ликтор,  третье  -
некий муж в очках, а все вместе - ходит на цыпочках. Перед такими творениями
я сразу пасовал.
     Помню, как-то в мои руки  попал  журнал,  где  был  ребус,  выполненный
гораздо  лучше,  чем  те,  к  которым   я   привык,   и   чрезвычайно   меня
заинтриговавший. Во-первых, были нарисованы брови, а  над  ними  обрамленный
кудрями лоб, затем следовала фигура древнего старца с развевающимися  седыми
волосами и бородой; следующим изображением была корона, потом шла буква "т",
и все это замыкала банка, в которой помещались зачеркнутое  "а"  под  буквой
"о" и зачеркнутое "е" рядом с "я". Этот ребус не давал мне ни минуты  покоя!
Я увидел его в библиотеке приморского  городка,  где  проводил  каникулы,  а
когда вышел следующий номер, я уже вернулся в школу. Журнал, поместивший сию
примечательную головоломку, был очень дорог, совершенно мне не по средствам,
и у меня не было никакой надежды узнать разгадку. Решившись во что бы то  ни
стало найти ответ и боясь,  что  какой-нибудь  рисунок  ускользнет  из  моей
памяти, я записал их все по порядку. И тлт меня осенило: Чело - Век -  Венец
- Т - Воренья. Да, но верно ли я отгадал? Одержал ли я победу  или  потерпел
неудачу? Это меня так мучило,  что  в  конце  концов  я  осмелился  написать
редактору журнала, напечатавшего этот ребус, умоляя его сжалиться надо  мной
и разрешить мои сомнения. Мое послание осталось без ответа. Возможно, он был
помещен в разделе "Ответы на письма читателей" - но в таком случае, чтобы  с
ним ознакомиться, мне пришлось бы купить журнал.
     Я упоминаю об этих подробностях потому, что они  имеют  отношение  -  и
весьма значительное - к случаю, который, не  будучи  сам  по  себе  особенно
важен, оказал тем не менее сильное влияние на всю мою последующую  жизнь.  А
именно, в один прекрасный день пишущий эти строки сочинил  свою  собственную
головоломку - точнее говоря, каламбур. Сочинялся  этот  каламбур  с  большим
трудом и при помощи грифельной доски; я то и дело  стирал  слова  в  поисках
более точного выражения, но в конце концов добился своего. "Почему, - гласил
окончательный исправленный вариант, - пудинг, который в этой школе  подается
перед жарким, напоминает ледник? Потому что он сберегает мясо!"
     Весьма недурная для начала штучка. Идея вполне  соответствует  возрасту
автора. Каламбур основан на чисто  детской  обиде.  И  к  тому  же  обладает
определенной археологической ценностью благодаря скрытому в  нем  намеку  на
исчезнувший ныне обычай давать ученикам перед жарким пудинг, дабы  испортить
им аппетит (а заодно и здоровье).
     Хотя загадка моя была начертана на грязной и хрупкой  доске  отнюдь  не
вечным  грифелем,  она  продолжала  жить.  Ее  повторяли.  Она  пользовалась
огромным успехом. Вся школа твердила  ее,  и,  наконец,  она  достигла  ушей
директора. Этот лишенный воображения  человек  нисколько  не  ценил  изящные
искусства. Я был вытребован к нему и спрошен, действительно ли я автор этого
произведения искусства; я ответил утвердительно и тут же получил увесистую и
довольно болезненную оплеуху, которая сопровождалась приказанием  немедленно
написать две тысячи раз изречение "сатира до добра не  доводит"  на  той  же
самой грифельной доске, которой я пользовался при создании моего каламбура.
     Несмотря на эту деспотическую выходку тупого и  бесчувственного  Зверя,
который всегда обращался со мной так, словно от меня было мало проку (а ведь
я знал, что дело обстоит как раз наоборот), мое благоговение перед  великими
умами, стяжавшими себе славу в области, о которой я говорю, росло вместе  со
мной и вместе со мной обретало новые силы. Подумайте, какую  радость,  какое
блаженство дарят  каламбуры  людям,  наделенным  истинным  здравым  смыслом!
Подумайте, какая безобидная гордость  преисполняет  человека,  предлагающего
такую загадку вниманию общества, в котором она никому не известна!  Лишь  он
один знает ответ. О, сколь завидно его положение! Все  ждут  его  слова.  На
устах его играет безмятежная улыбка. Все они - в его власти. Он счастлив - и
счастье его никому не приносит горя.
     Но кто же сочиняет каламбуры?
     Я!
     Неужели я готов открыть великую тайну? Неужели я готов посвятить в  нее
непосвященных? Неужели я готов открыть свету, как это делается?
     Да. Готов.
     Делается это главным образом с помощью  словаря;  однако  использование
подобных справочников в качестве пособия для  создания  каламбура  настолько
затруднительно, настолько истощает умственную энергию,  что  вначале  вы  не
выдерживаете более пятнадцати минут подряд. Это ужасающая работа. Во-первых,
вы приводите себя в состояние боевой готовности - для  чего  бывает  полезно
несколько  раз  взъерошить  волосы,  -  затем  достаете  словарь,  выбираете
какую-либо букву и начинаете просматривать столбец за столбцом, задерживаясь
на каждом слове, в котором есть хоть какая-то зацепка - отступаете от  него,
как художник отступает от холста, чтобы обозреть  общий  эффект,  крутите  и
выворачиваете его по-всякому, а  затем,  если  из  него  не  удается  ничего
выжать,  переходите  к  следующему.  Особое   внимание   вы   обращаете   на
существительные, ибо из всех частей речи они дают наилучшие результаты;  ну,
а если вам ничего не удастся извлечь из омонимов, значит, вы совершенно не в
ударе или вообще рождены под несчастливой звездой.
     Предположим, вы приступаете к изготовлению дневной порции каламбуров  и
от успешного завершения ваших трудов зависит, будете ли вы сегодня  обедать.
Вы берете словарь и открываете его наугад. Он открывается, скажем, на  букве
"Н", и вы приступаете к работе.
     Ведя  пальцем  по   столбцу,   вы   несколько   раз   останавливаетесь.
Естественно,  что  слово  "набоб"  привлекает  ваше  внимание.  Оно   звучит
многообещающе. Набоб... на -  Боб.  Если  у  джентльмена  есть  сын  Роберт,
находящийся еще в нежных летах, почему, предлагая ему лакомство, он  назовет
его восточным  богачом...  Нет,  не  годится.  Идем  дальше.  "Намерение"  -
"намерен" - "Нам  Эрин"...  -  Это  уже  что-то  злободневное,  связанное  с
Ирландией *. Почему ирландские мятежники останутся  в  дураках?  Потому  что
каждый из них отдать намерен... Невозможно! Но  трудно  расстаться  с  такой
темой, и вы пробуете еще раз. Ирландия - это  фении  *.  Фений...  фениям...
Может быть, поможет феникс? Нет, как ни жаль, опять ничего не получается!
     Приуныв, вы все  же  упорно  изучаете  столбец  за  столбцом,  пока  не
доходите до выражения "на  часах".  На  часах...  стоять  на  часах.  Почему
гвардеец, стоящий в карауле, похож на стеклянный колпак? Потому что он стоит
на  часах.  Пожалуй,  годится.  Не  первый  сорт,  но  сойдет.   Составление
каламбуров очень похоже на рыбную  ловлю.  Иной  раз  на  удочку  попадается
маленькая форель, а иной раз и большая. Эта форель - маленькая,  но  тем  не
менее она отправится в ведро. Теперь вы начинаете чувствовать  себя  бодрее.
Добираетесь до "негуса" и снова останавливаетесь. Не-гус... не Гус.  Сложный
каламбур, высшей марки.  Почему...  нет...  если  благовоспитанная  немецкая
девица услышит, что ее кузена Августа обвиняют в проступке, которого  он  не
совершал, какой приятный напиток упомянет она, выступив на  его  защиту?  Не
Гус! В ведро!
     Удача, как и беда, никогда не приходит одна. Еще один сложный  каламбур
того же типа. Незабудка! Когда цепная собака бывает похожа на цветок?  Когда
она бывает не за будкой. И его туда же!
     Истощив "Н", вы переводите дух. Затем, снова собравшись с силами, опять
хватаете словарь и открываете его на новом месте. Теперь перед вами страница
слов на "Л". Вы с надеждой задерживаетесь  у  слова  "лук".  Оно  имеет  два
смысла и может пойти в дело. И пойдет в дело! Это случай особого рода. Можно
построить каламбур по обычному рецепту. Для этого не требуется гениальности.
Слово имеет два смысла; оба будут использованы: чисто механический  процесс.
Почему огородник похож на дикаря? Потому что он добывает себе  пропитание  с
помощью лука. Сделано по  надежному  рецепту,  законченно,  безупречно  -  и
все-таки пресно. После столь неблагоприятного начала вы спешите  перейти  на
"О". И вот в рассеянье вы натыкаетесь на слово "опадать" и глядите на него с
упорством слабоумного. Вдруг вас осеняет: опадать - опасть - опал. Опал? Это
Уже кое-что. Почему сухой лист похож на драгоценный камень?  Потому  что  он
опал. Вы снова раскрываете словарь и теперь возлагаете свои надежды на букву
"В". Столбцы слов на "В" скоро приводят вас к  "варенью".  Почему  сваренное
про запас варенье похоже на деньги? Потому что мы храним его в банке. Еще?..
Пожалуй... Почему раскапризничавшийся ребенок, которого маменька успокоила с
помощью блюдечка варенья, годится для альманаха? Потому что  он  -  стих  от
варенья (стихотворенье).
     Однако далеко не всегда  удается  извлечь  из  словаря  такую  обильную
добычу. Труд каламбуриста тяжек, он высасывает все силы и к тому же от  него
не бывает передышки. Проходит какой-то срок, и вы уже не  можете  отделаться
от профессиональных привычек даже в часы досуга. Нет, хуже  того!  Вам  даже
начинает казаться, что вы обязаны ни на секунду не ослаблять внимания, а  то
какая-нибудь редкостная находка может проскользнуть незамеченной! Вот почему
занятие этим родом изящной словесности столь утомительно.  Сидишь  ли  ты  в
театре, берешь ли в руки газету, наслаждаешься ли  увлекательным  романом  в
уютном уголке - профессиональные привычки не покидают тебя ни на миг. Диалог
на сцене, фраза  из  книги  могут  подсказать  что-нибудь  удачное,  и  долг
повелевает тебе всегда быть начеку. Отвратительное и тираническое призвание!
Постоянное сочинение каламбуров избавит вас от лишнего жирка  куда  быстрее,
чем ежедневные утренние пробежки  в  одеяле  вверх  по  крутому  склону  или
регулярное посещение турецких бань.
     А что приходится испытывать творцу этих образчиков изящной словесности,
когда приходит время сбывать готовые изделия! Для них  существует  публичный
рынок, и - говоря между нами - также и частный. Публичный  спрос  на  товар,
поставлять который обществу так долго было моим жребием, весьма невелик, и -
увы!  -  должен  признаться,  берут  его  не  слишком-то  охотно.   Журналы,
еженедельно печатающие головоломки и ребусы, немногочисленны, а собственники
их не питают особого почтения к  этому  оригинальному  литературному  жанру.
Головоломка или ребус может месяцами валяться в  редакции,  а  печатают  их,
только когда надо заполнить пустое место. Но и  при  этом  нам  неизменно  -
неизменно! - отводят самое невыгодное положение. Мы  попадаем  в  самый  низ
столбца или занимаем  последние  строки  журнала,  соседствуя  с  неизбежной
шахматной задачей, где белые дают мат в четыре хода. Один из моих удачнейших
каламбуров - да, пожалуй,  самый  удачный  -  пролежал  в  редакции  некоего
журнала целых полтора месяца, прежде чем увидел свет. Вот он:  почему  плохо
сшитый костюм похож на кредитора? Ответ: потому что он всегда не в пору.
     Мои занятия со временем помогли мне  узнать,  что  художник-каламбурист
может продавать свои творения не только на публичных аукционах, но и частным
образом. Некий джентльмен, не назвавший своего имени - которого  я  тоже  не
назову,  хотя  оно  мне  отлично  известно,  -  зашел  в  редакцию  журнала,
напечатавшего вышеупомянутый каламбур, на следующий день после выхода в свет
этого номера и попросил сообщить ему фамилию и адрес  его  автора.  Помощник
редактора, мой близкий  приятель,  которому  я  обязан  не  одной  дружеской
услугой, сообщил ему и то и другое, и вот в  один  прекрасный  день  пожилой
господин довольно апоплексической наружности, с лукавой искоркой в глазах  и
смешливыми морщинками в углах рта (и искорка и морщинки лгали, ибо  у  моего
новою знакомого юмора не было ни на грош) поднялся по крутой лестнице в  мою
скромную обитель, отдуваясь, представился поклонником всяческой гениальности
("и посему я ваш покорнейший слуга", - добавил он с  любезнейшим  жестом)  и
пожелал узнать, не соглашусь ли я время от времени снабжать  его  словесными
головоломками, каламбурами и  анекдотами,  причем  гарантированно  новыми  и
оригинальными,  с  обязательным  условием,  что   передаваться   они   будут
исключительно в его распоряжение и ни одна живая душа, кроме нас  двоих,  ни
под каким видом о них не узнает. Мой гость добавил, что готов щедро  за  них
платить, и, действительно, назвал сумму, которая заставила мои глаза вылезти
на лоб настолько высоко, насколько эти органы чувств  вообще  способны  туда
вылезать.
     Я вскоре понял, что, собственно,  нужно  моему  новому  другу,  мистеру
Прайсу Скруперу. Удобства ради я буду в дальнейшем  называть  его  так  (имя
это, разумеется, вымышленное, но несколько  похоже  на  его  настоящее).  Он
оказался любителем званых обедов, которому неведомо как  удалось  приобрести
чреватую немалыми опасностями репутацию острослова, всегда имеющего в запасе
самый свежий анекдот. Мистер  Скрупер  обожал  званые  обеды,  и  его  вечно
преследовала страшная мысль, что рано или поздно  наступит  день,  когда  он
станет получать все меньше и  меньше  приглашений.  Вот  почему  между  нами
завязались деловые  отношения  -  между  мной,  художником-каламбуристом,  и
мистером Прайсом Скрупером, любителем званых обедов.
     В это же первое свидание я снабдил его двумя-тремя недурными  вещицами.
Я одолжил  его  анекдотом,  который  во  младенчестве  слышал  от  покойного
папеньки - гарантированно новым, потому что его уже многие годы скрывал мрак
забвения. Я дал ему также парочку каламбуров, оказавшихся у меня под рукой -
они были настолько скверными, что никакое избранное общество не  заподозрило
бы в них руку профессионала. Я на некоторое время обеспечил его остротами, а
он на некоторое время обеспечил  меня  хлебом  насущным,  и  мы  расстались,
взаимно довольные друг другом.
     Эти приятные коммерческие операции стали повторяться часто и регулярно.
Разумеется, в нашей  земной  юдоли  что-нибудь  да  должно  омрачить  самые,
казалось бы, безоблачные отношения. Иной раз мистер Скрупер  жаловался,  что
мои вещицы не  вызывали  желаемого  эффекта  -  короче  говоря,  оказывались
невыгодным помещением капитала.  А  что  я  мог  ответить?  Нельзя  же  было
объяснить ему, что он сам виноват. Я взял да и рассказал ему анекдот  Исаака
Уолтона * о священнике, попросившем взаймы  у  кого-то  из  своих  собратьев
проповедь, которую тот произнес с большим успехом. Он попробовал ее на своих
прихожанах и, возвращая, пожаловался, что она оказалась  очень  неудачной  и
его красноречие не произвело на слушателей ни малейшего впечатления. На  что
автор проповеди дал совершенно сокрушительный ответ:  "Я  одолжил  вам  свою
скрипку, но  не  свой  смычок",  подразумевая,  как  без  всякой  надобности
объясняет Уолтон, "чувство и воодушевление, с  коими  надлежало  произносить
эту проповедь".
     Мой друг не понял морали этого анекдота. Я  склонен  даже  заподозрить,
что, слушая мой рассказ, он старался его запомнить для будущего употребления
- и таким образом заполучить его даром. А это было уже подло.
     Дело в том, что мистер  Скрупер,  и  без  того  обиженный  природой,  с
возрастом совсем поглупел и нередко забывал или перевирал конец анекдота или
ответ на каламбур. Этими последними я снабжал его в изобилии  и  трудился  в
поте лица, чтобы они полностью соответствовали его особым  требованиям.  Ему
нужны были застольные  каламбуры,  удачно  сочетающиеся  с  десертом,  и,  к
большому удовольствию мистера Скрупера,  их  запас  у  него  благодаря  моей
помощи никогда не оскудевал. Вот несколько образчиков, которые обошлись  ему
недешево.
     Почему стакан вина (заметьте, как естественно коснуться этой темы после
обеда) прямо из бочонка можно купить только весной? Потому что им торгуют  в
розлив (разлив).
     Почему паруса фрегата перед бурей напоминают  вина,  изготовляемые  для
британского рынка?
     Потому что их крепят.
     Почему человек с восковыми цветами в  руках  похож  на  некое  вино,  к
которому подмешивают сандал и другие подобные специи?
     Потому что букет у него искусственный.
     Труднее же всего, рассказывал мой патрон - ибо  он  был  откровенен  со
мной как с врачом или адвокатом, - труднее всего ему было запомнить, в каком
именно доме он уже использовал тот  или  иной  анекдот  или  каламбур;  кому
такая-то головоломка покажется новинкой, а  кому  она  уже  хорошо  знакома.
Кроме того, у мистера Скрупера была привычка порой вместо  самого  каламбура
сообщать  только  ответ  на  него,  что  иной  раз  приводило  к  некоторому
замешательству. А порой, задав свой вопрос совершенно правильно  и  заставив
своих слушателей прийти в отчаяние и признать себя побежденными, он  снабжал
их ответом от совсем другой головоломки.
     В один прекрасный день мой патрон явился ко  мне,  пылая  негодованием.
Каламбур - с иголочки новенький, за который я взял значительную  сумму,  так
как он мне самому нравился, - безнадежно  провалился,  и  мистер  Скрупер  в
ярости потребовал от меня объяснений.
     - Он оказался безвкусным, как отварная вода, -  заявил  мой  патрон.  -
Один весьма неприятный господин позволил себе даже сказать,  что  это  вовсе
никакой не каламбур и что я, очевидно,  где-то  напутал.  Крайне  неуместное
замечание, если принять во внимание что это был мой каламбур. Как же я мог в
нем напутать?
     - Разрешите спросить, какой вопрос вы задали?
     - Пожалуйста. Я спросил так: "Почему мы имеем право считать Юлия Цезаря
нашим соотечественником?"
     - Совершенно верно, - сказал я. - А ответ?
     - Тот самый, - отрезал мой патрон, - какой вы мне дали: "Потому что  он
брился".
     - Меня ничуть не удивляет, - заметил я холодно, ибо меня оскорбило  это
незаслуженное обвинение, - что ваши слушатели были  сбиты  с  толку.  Ответ,
который вы получили от меня, гласил: "Потому что он был брит (бритт)".
     После чего мистер Скрупер извинился.
     Мое повествование близится к концу. И  конец  его  печален,  как  конец
короля Лира. А хуже всего то, что  мне  придется  признаться  в  собственной
непростительной слабости.
     Мистер Скрупер долгое время служил мне источником  верного  и  немалого
дохода, как вдруг однажды утром я снова был почтен визитом неизвестного  мне
господина: он  тоже  оказался  пожилым  человеком,  в  глазах  у  него  тоже
пряталась лукавая искорка, а вокруг рта - смешливые морщинки,  он  тоже  был
любителем званых обедов, и у него тоже было подлинное имя,  и  я  тоже  буду
называть его вымышленным - я буду называть его мистером  Керби  Постлуэйтом,
считая дальнейшее приближение к истине опасным.
     Мистера Керби Постлуэйта привела ко мне та же  мысль,  которая  в  свое
время заставила мистера Скрупера вскарабкаться на самый верх моей  лестницы.
Он также  увидел  в  журнале  одно  из  моих  творений  (ибо  я  по-прежнему
поддерживал отношения с прессой), ему  также  необходимо  было  поддерживать
репутацию острослова, а мозг его все чаще оказывался совершенно  бесплодным,
и вот он явился ко мне, чтобы предложить то, что в свое время уже  предложил
мистер Прайс Скрупер.
     Подобное совпадение совсем меня ошеломило, и некоторое время я, онемев,
смотрел на моего посетителя с таким  видом,  что  он,  вероятно,  усомнился,
способен ли я снабдить его хотя бы посредственной остротой. Однако я  быстро
взял себя в руки. Я говорил  очень  осторожно,  тщательно  обдумывая  каждое
слово, но в конце концов изъявил согласие договориться с моим новым патроном
об условиях. Последнее заняло немного времени, так как взгляды мистера Керби
Постлуэйта на эту сторону вопроса оказались еще  более  широкими,  чем  даже
взгляды мистера Прайса Скрупера.
     Единственное затруднение состояло в том, что моя помощь требовалась ему
немедленно. Он не мог ждать. В этот самый вечер он был зван на обед и во что
бы то ни стало желал блеснуть там. Это особый случай. И  ему  нужна  хорошая
вещица. Скупиться  он  не  собирается,  но  ему  нужно  нечто  действительно
выдающееся. И всему он предпочел бы каламбур - совершенно новый каламбур.
     Я перебрал все мои запасы, я обшарил письменный стол, но его  ничто  не
удовлетворяло. И тут я вспомнил, что у меня есть как раз подходящая  штучка.
Именно то,  что  нужно:  каламбур  с  намеком  на  злобу  дня,  связанный  с
событиями, которые сейчас у всех на устах. Подвести к  нему  разговор  можно
будет без всякого труда. Короче говоря - лучше и не придумаешь. Смущало меня
только одно: а не продал ли я его моему  первому  патрону?  Вот  в  чем  был
вопрос, и хоть убейте, я не мог  с  уверенностью  на  него  ответить.  Жизнь
человека моей профессии всегда неупорядоченна; и тем более это относилось ко
мне - я ведь занимался широкой торговлей, как публичной, так и тайной. Я  не
вел никаких книг и нигде не записывал своих сделок. Но  одно  обстоятельство
убеждало меня, что  этот  каламбур  еще  не  пристроен:  мистер  Скрупер  не
известил меня, снискал этот каламбур успех или нет, а сей джентльмен никогда
не забывал сообщить мне столь важную подробность. Я долго сомневался,  но  в
конце концов (слишком уж  щедрое  вознаграждение  предложил  мне  мой  новый
патрон) решил истолковать это сомнение в свою пользу и вручил вышеупомянутое
произведение искусства мистеру Керби Постлуэйту.
     Сказать, что после завершения этой сделки на душе у меня было  спокойно
- значит солгать. Меня томили страшные предчувствия, и были  минуты,  когда,
имей я возможность вернуть  сделанное,  я  не  преминул  бы  совершить  этот
искупительный шаг. Однако ни о чем подобном не могло быть и речи. Я даже  не
знал, где искать  моего  нового  патрона.  Мне  оставалось  только  ждать  и
надеяться на лучшее.
     Обстоятельства, украсившие вечер того богатого событиями дня, когда мне
нанес визит мой новый патрон,  были  сообщены  мне  впоследствии  с  большой
точностью  и  язвительностью  двумя  лицами,  которым  пришлось  сыграть   в
вышеупомянутых обстоятельствах видную роль. Да, как ни ужасно, на  следующий
день ко мне, пылая яростью, явились оба моих патрона, чтобы рассказать мне о
происшедшем и объявить меня виновником катастрофы. Оба были  разгневаны,  но
мой новый знакомый, мистер Постлуэйт, просто зубами скрежетал от бешенства.
     По его словам, он в назначенное время прибыл в  дом  пригласившего  его
лица - человека, как он не преминул мне сообщить, занимающего  очень  видное
положение, - и оказался в весьма избранном обществе. Он намеревался приехать
последним, но выяснилось, что ждут еще какого-то Скрупера... или Прайса -  а
может быть, его звали и так и этак.  Однако  вскоре  явился  и  этот  гость,
рассказывал  мистер  Постлуэйт,  после  чего  все  общество  проследовало  в
столовую.
     Во время обеда, великолепие которого я не  стану  описывать,  эти  двое
непрерывно портили друг другу кровь. Между  ними  то  и  дело  (в  этом  оба
рассказа вполне совпадали) происходили  столкновения,  они  перебивали  друг
друга, мешали рассказывать анекдоты, так что в конце  концов  преисполнились
взаимной ненависти:  чувство,  которое  христиане-соседи  на  званых  обедах
нередко испытывают друг к другу. Вероятно, каждый слышал, что другой  слывет
"присяжным остряком", хотя до этого вечера встречаться им не приходилось.
     Согласно  постлуэйтовской  версии,  этот  джентльмен  в  течение  всего
банкета, а особенно в  минуты,  когда  мой  первый  патрон  слишком  уж  ему
досаждал, утешался мыслью об оружии, которым он в надлежащее  время  нанесет
своему сопернику смертельный удар. Оружием  этим  был  мой  каламбур  -  мой
каламбур на злобу дня.
     Решительная   минута   наступила.   Я   содрогаюсь,    продолжая    мое
повествование. Обед кончился, гости выпили по первой рюмке  вина,  и  мистер
Керби  Постлуэйт  начал  мягко,   без   нажима,   но   со   всей   сноровкой
ветерана-острослова подводить разговор к теме. Он сидел неподалеку от  моего
первого патрона, мистера Прайса Скрупера. Каково же было  удивление  мистера
Постлуэйта, когда он услышал, что этот последний тоже подводит находящуюся в
его юрисдикции часть разговора все к той же теме! "Кажется, он заметил, чего
я хочу, и подыгрывает мне, - подумал мой второй клиент.  -  Может  быть,  он
вовсе не такой уж несносный человек. В следующий раз я отплачу ему такой  же
услугой". Но эта  приятная  надежда  тешила  его  недолго.  Близился  взрыв!
Внезапно раздались два голоса:

     Мистер Прайс Скрупер: Когда я утром размышлял об  этом,  мне  в  голову
пришел каламбур

     Мистер Керби Постлуэйт: Нынче  утром  кое-что  в  этой  связи  внезапно
навело меня на мысль о каламбуре...

     Тут оба умолкли, сбив друг друга.
     - Прошу прощения, - любезно прошипел мой первый патрон, - вы  говорили,
что вы...
     - ...придумал каламбур, - ответил мой второй патрон. - Вот  именно.  Но
если не ошибаюсь, и вы упомянули о чем-то подобном?
     - Упомянул.
     Тут уже умолкли все сидевшие за столом. Наконец молчание, нарушил некий
знатный вельможа:
     - Какое удивительное совпадение!
     - Но как бы то ни было, - воскликнул хозяин дома, - надо кого-нибудь из
них выслушать. Продолжайте, Скрупер, вы же начали первым.
     - Мистер Постлуэит, я жажду  вашего  каламбура,  -  вмешалась  хозяйка,
питавшая слабость к мистеру Постлуэйту.
     В результате оба джентльмена помолчали, а  потом  заговорили  разом,  и
дуэт возобновился.

     Мистер Прайс  Скрупер:  При  каких  обстоятельствах  садовник,  живущий
дарами своего сада...

     Мистер Керби Постлуэит: При  каких  обстоятельствах  садовник,  живущий
дарами своего сада...

     Раздался общий хохот, и на всех лицах отразилось недоумение.
     - Наши каламбуры, кажется,  несколько  похожи?  -  с  горечью  произнес
мистер Постлуэит, подозрительно глядя на моего первого патрона.
     - В жизни не слыхивал ни о чем подобном, - ответил тот.
     - Великие умы  сходятся,  -  заметил  вельможа,  которому  принадлежало
высказывание об "удивительном совпадении".
     - Во всяком случае, выслушаем одного из них, - настаивал хозяин дома. -
Может быть, дальше у них пойдет по-разному! Продолжайте, Скрупер.
     - Да,  выслушаем  одного  из  них  до  конца,  -  протянула  хозяйка  и
посмотрела на мистера Постлуэйта. Но тот был слишком оскорблен. Мистер Прайс
Скрупер воспользовался случаем и изложил каламбур целиком.
     - При каких обстоятельствах, - повторил он, - садовник, живущий  дарами
своего сада, бывает изменником?
     - Но это же мой каламбур!  -  воскликнул  мистер  Постлуэйт,  едва  тот
умолк. - Его придумал я.
     - О нет, уверяю вас, это мой каламбур, - упорствовал мистер Скрупер.  -
Я придумал его сегодня утром, когда брился.
     Тут опять наступила тишина, прерываемая лишь возгласами удивления  всех
присутствующих во главе с вельможей.
     И снова хозяин дома спас положение.
     - Чтобы разрешить эту трудность, - сказал он, - нужно выяснить, кто  из
двух наших друзей знает ответ. Кто знает ответ, тому и принадлежит каламбур.
Пусть оба они напишут ответ на листке бумаги и вручат его мне.  Если  ответы
окажутся  одинаковыми,  совпадение   действительно   можно   будет   назвать
неслыханным.
     - Кроме меня, ответ никому не известен, - заметил  мой  первый  патрон,
кончив писать и складывая листок. Мой второй патрон проделал то же и сказал:
     - Я один знаю ответ.
     Хозяин дома развернул листки и прочел по очереди:

     Ответ,  написанный  мистером  Прайсом  Скрупером:  "Когда  он   продает
настурции (нас Турции)".
     Ответ,  написанный  мистером  Керби  Постлуэйтом:  "Когда  он   продает
настурции (нас Турции)".

     Произошел скандал. Стороны обменялись взаимными обвинениями. Как я  уже
упомянул, на следующий день оба джентльмена не замедлили побывать у меня. Но
говорить им много не пришлось. Ведь оба они были в моей власти.
     Но вот что  странно:  с  этого  времени  начался  закат  моей  карьеры.
Разумеется, оба мои патрона  распростились  со  мной  навеки.  Но  я  должен
сообщить вам, что мой талант каламбуриста тоже  со  мной  распростился.  Мои
утренние труды со словарем стали давать все меньше  и  меньше  плодов,  и  в
прошлую среду исполнилось две недели, как  я  послал  в  некий  еженедельник
следующий ребус: жираф, стог  сена,  мальчик,  гоняющий  обруч,  буква  "X",
полумесяц, рот, слово "хочу", собака, стоящая на задних лапах, и весы.  Этот
ребус был напечатан. Он  понравился.  Он  заинтриговал  читателей.  Но  хоть
убейте, я не знаю, что он может значить, и я погиб.


IV. Не принимать на веру

     Сегодня я, Юнис Филдинг, перечитывала дневник, который  вела  в  первые
недели после того, как покинула  укрытую  от  мира  школу  немецкой  колонии
моравских братьев *, где я получила образование. И мне почему-то очень  жаль
себя,  наивную  впечатлительную  школьницу,  вырванную  из   мирной   тишины
моравской колонии и  внезапно  оказавшуюся  в  доме,  где  царили  печаль  и
тревоги.
     Когда  я  открываю  первую  страницу  дневника,  передо  мной,   словно
воспоминание о какой-то  прежней  жизни,  встает  картина:  тихие,  заросшие
травой улочки колонии, старинные  домики,  спокойные,  безмятежные  лица  их
обитателей, ласковые взгляды, которыми они провожали детей, чинно  идущих  в
церковь. И приют Незамужних Сестер, его сверкающие чистотой окна,  а  совсем
рядом церковь, где молились они  и  мы  и  где  широкий  центральный  проход
отделял скамьи мужчин от скамей женщин. Я как будто  опять  вижу  девушек  в
живописных шапочках, отделанных алыми  лентами,  и  голубые  ленты  замужних
женщин,  и  белоснежные  чепцы  вдов;  и  кладбище,  где  то  же  разделение
сохраняется  между  общими  могилами;  и  простодушного  ласкового  пастора,
который всегда был полон снисхождения к  нашим  слабостям.  Листая  страницы
моего короткого дневника, я опять вижу все  это,  и  меня  вдруг  охватывает
желание, чтобы вновь вернулись ко мне та  ясность  душевная  и  то  незнание
жизни, которые окружали меня, когда я жила там, надежно огражденная от  всех
печалей мира.
     7 ноября. Вот я и дома после трехлетнего отсутствия - но как  изменился
наш дом! Раньше в нем всюду чувствовалось присутствие мамы,  даже  если  она
была в самой дальней комнате;  теперь  Сусанна  и  Присцилла  донашивают  ее
одежду - когда они проходят  мимо  и  около  меня  мелькают  мягкие  складки
серо-голубого платья, я вздрагиваю и поднимаю глаза, словно надеясь  увидеть
лицо мамы. Они намного старше меня: когда я  родилась,  Присцилле  было  уже
десять лет, а Сусанна  на  три  года  старше  Присциллы.  Они  всегда  очень
серьезны и благочестивы, и даже в Германии знают, как ревностны они в  вере.
К тому времени, когда я буду такой же старой, я, наверное, стану  похожа  на
них.
     Неужели мой отец был когда-то беззаботным маленьким мальчиком?  У  него
такой вид, словно он прожил уже много  столетий.  Вчера  вечером  я  боялась
внимательно  рассматривать  его  лицо,  но  сегодня  я  заметила,  что   под
морщинами, которые оставила забота, в нем таится очень  ласковое  и  светлое
выражение.  В  его  душе  скрыты  безмятежные  глубины,  которые  не   может
потревожить никакая буря. Это несомненно. Он хороший человек, я знаю, хотя о
его добродетели в школе не рассказывали - там говорили только  о  Сусанне  и
Присцилле. Когда извозчик остановился около наших дверей,  отец  выбежал  на
улицу без шляпы и, схватив меня в объятья, внес в дом, словно я  еще  совсем
маленькая, и я забыла о печальном расставанье с моими подругами,  и  добрыми
сестрами, и с нашим пастором - так радостно было мне  вернуться  к  нему.  С
божьей помощью - а в этом господь мне, наверное, поможет,  -  я  буду  моему
отцу опорой и утешением.
     С тех пор, как умерла мама, дом стал  совсем  другим.  У  комнат  очень
угрюмый вид, потому что стены покрылись пятнами сырости и плесени,  а  ковры
совсем истерлись. Наверное, мои  сестры  пренебрегают  домашним  хозяйством.
Присцилла, правда, помолвлена с одним из братьев, который живет в Вудбери, в
десяти милях отсюда. Вчера она мне рассказывала, какой у него красивый  дом,
обставленный куда более роскошно, чем это обычно  принято  у  членов  нашего
братства: ведь мы не ищем мирского блеска. А еще она показала мне  белье  из
тонкого полотна,  которое  шьет  для  себя,  и  всякие  платья,  шелковые  и
шерстяные. Когда она разложила их на убогих стульях нашей скромной  комнаты,
я невольно подумала, что они, наверное,  стоят  очень  дорого,  и  спросила,
хорошо ли идут дела нашего отца. Тут Присцилла покраснела, а Сусанна глубоко
вздохнула, и это было достаточным ответом.
     Сегодня утром я распаковала свои вещи и вручила моим сестрам письмо  от
нашей церкви. В нем сообщалось, что  брат  Шмидт,  миссионер  в  Вест-Индии,
просит,  чтобы  ему  по  жребию  была  избрана  достойная  супруга,  которая
присоединилась бы к нему там. Некоторые незамужние сестры нашей колонии дали
свое согласие, и из уважения к  Сусанне  и  Присцилле  их  тоже  извещают  о
просьбе брата Шмидта, на случай, если они захотят сделать  то  же.  Конечно,
Присциллы это не касалось, потому что она уже невеста, но Сусанна весь  день
была погружена в глубокую задумчивость, а сейчас она  сидит  напротив  меня,
такая бледная и  серьезная,  и  ее  каштановые  волосы,  в  которых  я  вижу
несколько серебряных нитей, аккуратно заплетены в косы и уложены над  ушами.
Но пока она пишет, по ее худым щекам разливается легкий румянец, словно  она
беседует с братом Шмидтом, которого никогда не видела и чьего голоса никогда
не слышала. Она написала свое имя (я могу прочесть его - "Сусанна  Филдинг")
четким округлым почерком; оно будет вместе с другими опущено в  шкатулку,  и
та, чей жребий выпадет, станет супругой брата Шмидта.

     9 ноября. Я пробыла дома только два дня, но как я изменилась! Мой ум  в
смятении, и мне кажется, прошло сто лет с тех пор, как я  уехала  из  школы.
Сегодня утром к нам пришли два каких-то человека и пожелали видеть отца. Это
были грубые, невоспитанные люди, и их голоса доносились  до  кабинета  отца,
где он что-то писал, а я сидела у камина и шила. Услышав поднятый ими шум, я
посмотрела на отца и увидела, что он смертельно побледнел  и  склонил  седую
голову на руки. Но он тотчас же вышел к ним и, вернувшись вместе  с  ними  в
кабинет, отослал меня к сестрам. Я нашла их в гостиной - Сусанна была  очень
расстроена и испугана, а у Присциллы началась истерика. Когда они,  наконец,
успокоились и Присцилла легла на диван, а Сусанна села  в  мамино  кресло  и
погрузилась в глубокую задумчивость, я тихонько прошла  к  кабинету  отца  и
постучала в дверь. Он сказал: "Войдите!" Он был один и  казался  очень-очень
грустным.
     - Юнис, - прошептал он с нежностью, - я расскажу тебе все.
     Я стояла на коленях рядом с его стулом и  смотрела  на  него,  пока  он
рассказывал мне о преследовавших его несчастьях, и с каждым его  словом  мои
школьные годы уходили все дальше и дальше, и я поняла,  что  эта  пора  моей
жизни кончилась безвозвратно. Потом он объяснил, что эти люди  были  посланы
его кредиторами, чтобы вступить во владение  всем,  что  находится  в  нашем
старом доме, где жила и умерла моя мать.
     Сперва я всхлипнула и чуть было не устроила истерику, как Присцилла, но
я  подумала,  что  отцу  от  этого  не  будет  никакой  пользы,  постаралась
справиться с собой и через несколько минут могла уже спокойно смотреть ему в
глаза. Потом он сказал, что ему надо заняться своими счетными книгами,  и  я
поцеловала его и вышла из кабинета.
     В гостиной Присцилла по-прежнему лежала  на  диване,  закрыв  глаза,  а
Сусанна все так же задумчиво смотрела перед собой. Они не заметили, ни как я
вошла, ни как я снова ушла. Я отправилась на кухню обсудить с  Джейн,  какой
обед приготовить отцу. Она сидела, раскачиваясь  на  табуретке,  и  краешком
жесткого передника вытирала покрасневшие глаза, а в кресле, которое  некогда
принадлежало моему деду - кто в братстве не слышал  о  Джордже  Филдинге?  -
сидел один из незнакомцев, нахлобучив на  глаза  бурую  войлочную  шляпу,  и
внимательно разглядывал мешочек с сушеными травами, висевший  на  крюке  под
потолком. Он не отвел от него взгляда, даже когда  я  вошла  и,  пораженная,
застыла на пороге. Однако он округлил свой  большой  рот,  словно  собираясь
свистнуть.
     -  Доброе  утро,  сэр,  -  сказала  я,   как   только   оправилась   от
неожиданности; ведь мой отец объяснил мне, что мы должны видеть в этих людях
лишь орудие, избранное для того, чтобы принести нам горе, - не скажете ли вы
мне, как вас зовут?
     Он уставился на меня. А потом улыбнулся и сказал:
     - Джон Робинс имя мое. Англия -  отчизна  моя.  В  Вудбери  я  живу,  и
Христос - спасенье мое.
     Он проговорил это нараспев, и его взгляд снова  вернулся  к  мешочку  с
майораном, а глаза заблестели словно от удовольствия.  Я  стала  раздумывать
над его ответом и почему-то почувствовала себя утешенной.
     - Я очень рада этому, -  сказала  я  наконец,  -  потому  что  мы  люди
верующие и я боялась, что вы не такой.
     - Ну, я вам  беспокойства  не  доставлю,  мисс,  -  ответил  он,  -  не
обращайте на меня внимания; только скажите, чтобы эта ваша Мария давала  мне
пиво вовремя, и я никого не потревожу.
     - Благодарю вас, - ответила я. - Джейн, вы слышали, что  сказал  мистер
Робинс? Повесьте проветриваться  простыни  и  постелите  постель  в  комнате
Братьев. Вы найдете библию и молитвенник на столике, мистер Робинс.
     Я уже собиралась выйти из кухни, когда этот  странный  человек  стукнул
кулаком по столу с такой силон, что я даже испугалась.
     - Мисс, - сказал он, - вы только не расстраивайтесь. А если  кто-нибудь
еще вас расстроит, то вспомните Джона Робинса  из  Вудбери.  Я  всегда  буду
стоять за вас горой и в своем деле и не в своем деле, разра...
     Он, кажется, хотел что-то добавить, но вдруг замолчал и снова уставился
в потолок, а его красное лицо покраснело еще больше. После этого я  ушла  из
кухни.
     Потом я помогала отцу приводить в порядок его  счетные  книги  и  очень
радовалась, что всегда прилежно занималась арифметикой.

     P. S. Мне приснилось, что нашу колонию захватила армия мужчин,  которую
вел Джон Робинc, и он непременно хотел стать нашим пастором.

     10 ноября. Я совершила путешествие в целых пятьдесят миль,  и  половину
дороги проехала в дилижансе. Я только теперь узнала, что брат  моей  матери,
богатый мирской  человек,  живет  в  пятнадцати  милях  за  Вудбери.  Он  не
принадлежит к нашей вере и был очень недоволен, когда мама  вышла  замуж  за
отца. Оказалось также, что Сусанна и Присцилла - неродные мамины дочки. Папа
вдруг подумал, что наш мирской родственник, может быть, захочет помочь нам в
нашей великой беде. И вот я поехала,  сопровождаемая  его  благословением  и
молитвами. Брат Мор, приходивший вчера повидать Присциллу, встретил меня  на
станции в Вудбери и посадил в дилижанс, который проезжает через деревню, где
живет мой дядя. Брат Мор гораздо старше, чем я думала. Лицо у него  большое,
грубое и дряблое. Я не понимаю, как Присцилла могла дать ему  согласие.  Но,
во всяком случае, он был со мною добр и долго глядел вслед дилижансу,  когда
мы отъехали от гостиницы. Однако я тут же забыла  про  брата  Мора  и  стала
думать о том, что скажу дяде. Его дом стоит в стороне от других, среди лугов
и рощ, но только на деревьях сейчас совсем нет листьев, и они  раскачивались
на сыром холодном ветру, словно перья над катафалком. Я вся  дрожала,  когда
подняла медный молоток с изображением усмехающегося  лица,  а  когда  я  его
опустила, раздался такой стук, что все собаки залаяли, а грачи  на  деревьях
закричали. Лакей провел меня  через  переднюю  с  очень  низким  потолком  в
гостиную - хотя потолок в этой комнате тоже был низкий, она  показалась  мне
очень большой и красивой; теплые  красноватые  отблески  камина  были  очень
приятны для моих глаз, утомленных  мрачной  серостью  ноябрьского  дня.  Уже
смеркалось. На диване лежал красивый старик и крепко спал. По другую сторону
камина сидела маленькая старушка, которая поднесла палец  к  губам  и  молча
указала мне на стул у огня. Я послушно села и погрузилась в задумчивость.
     Наконец сонный мужской голос спросил:
     - Что это за девушка?
     - Я Юнис Филдинг, - ответила я,  почтительно  встав,  потому  что  этот
старик был мой дядя, а он  так  уставился  на  меня  проницательными  серыми
глазами, что я совсем смутилась и, как  ни  старалась  сдержаться,  по  моим
щекам скатились две слезы - ведь на сердце у меня было очень тяжело.
     - Черт побери! - воскликнул он. - Вылитая  Софи!  -  И  он  рассмеялся,
только смех этот показался мне  совсем  невеселым.  -  Поди  сюда,  Юнис,  и
поцелуй меня.
     Я послушно подошла и наклонилась к нему. Но он захотел посадить меня  к
себе на колени, и мне было очень неловко, потому  что,  даже  когда  я  была
маленькой, папа никогда меня так не ласкал.
     - Ну, прелесть моя, - сказал дядя, -  какая  у  тебя  ко  мне  просьба?
Ей-богу, я готов обещать тебе все что угодно.
     Когда он сказал это, я вспомнила царя Ирода и грешную танцовщицу  *,  и
мне стало страшно, но потом я собралась с духом,  как  царица  Эсфирь  *,  и
рассказала, какая нужда  привела  меня  к  нем",  и  даже  заплакала,  когда
объяснила, что моему отцу грозит тюрьма, если никто ему не поможет.
     - Юнис, - ответил дядя после долгого молчания. - Я хочу предложить тебе
и твоему отцу один договор. Он украл у меня мою любимую сестру, и  я  больше
никогда ее не видел. Детей у меня нет, и я богат. Если твой отец отдаст тебя
мне и откажется от всех своих  прав  -  даже  обещает  никогда  с  тобой  не
видеться, если я того не пожелаю, - тогда я заплачу все его  долги,  а  тебя
удочерю.
     Не успел он выговорить все эти слова, как я отпрянула от него - ни разу
в жизни я не испытывала такого гнева.
     - Это невозможно! - воскликнула я. - Мой отец от меня не отречется, и я
никогда его не покину!
     - Не торопись решать, Юнис, - сказал он.  -  У  твоего  отца  есть  две
другие дочери. Даю тебе час на размышление.
     Он и его жена вышли, и я осталась одна в красивой гостиной. Мое решение
было твердо с самого начала. Но  пока  я  сидела  перед  жарким  огнем,  мне
показалось, что все холодные унылые дни надвигающейся зимы собрались  вокруг
меня, наполняя леденящим холодом теплую комнату, прикасаясь ко мне  ледяными
пальцами, и я задрожала  словно  от  испуга.  Тогда  я  отрыла  книжечку  со
жребиями, которую  подарил  мне  наш  пастор,  и  с  тревогой  поглядела  на
множество билетиков, которые в ней хранились. Я нередко прибегала к ней,  но
не получала ни ясных советов, ни утешения. Я все таки решила вынуть билетик,
и на этот раз он гласил: "Не падай духом!" И я почувствовала, что  решимость
моя укрепилась.
     Когда час истек, вернулся дядя и стал меня убеждать,  мешая  уговоры  и
мирские соблазны с угрозами, пока я, наконец, не осмелела и не  ответила  на
его хитрую речь.
     - Грешно, - сказала я, - искушать дочь, чтобы она забыла  своего  отца.
Провидение дало вам силу облегчать печали ваших  ближних,  а  вы  стремитесь
лишь увеличить их бремя. Лучше я буду жить с отцом в тюрьме, чем с  вами  во
дворце.
     Я повернулась и ушла от него.  Когда,  миновав  прихожую,  я  вышла  на
улицу, оказалось, что уже совсем стемнело. До  деревни,  где  останавливался
дилижанс, было больше мили, а живые изгороди по обеим  сторонам  проселочной
дороги были густые и высокие. Хотя я шла очень быстро,  ночь  настигла  меня
совсем неподалеку от дома дяди; поднялся туман, и мрак был  настолько  густ,
что мне казалось, будто я могу потрогать его рукой.
     - Не падай духом, Юнис, - сказала я и, чтобы  отогнать  страх,  который
завладел бы моей душой, если бы  я  хоть  чуть-чуть  поддалась  ему,  громко
запела наш вечерний псалом.
     И вдруг впереди  меня  мелодию  подхватил  звучный  и  красивый  голос,
похожий на голос брата, который в колонии обучал нас музыке. Я остановилась,
охваченная страхом и какой-то странной радостью, и голос впереди меня  сразу
перестал петь.
     - Добрый  вечер!  -  сказал  он,  и  в  нем  слышалась  такая  доброта,
прямодушие и мягкость, что я сразу почувствовала к нему доверие.
     - Подождите меня, - сказала я, - мне ничего не видно  в  темноте,  а  я
тороплюсь в Лонгвилл.
     - Я тоже иду туда, - ответил голос, к которому я приближалась с  каждой
секундой, и вскоре я различила сквозь туман высокую темную фигуру.
     - Брат, -сказала я и затрепетала, сама не знаю почему, - далеко ли  еще
до Лонгвилла?
     - Только десять минут ходьбы, - ответил он  так  весело,  что  я  сразу
приободрилась, - обопритесь на мою руку, и мы скоро будем там.
     Когда мои пальцы легли на его  локоть,  мне  показалось,  что  я  нашла
твердую опору и  надежного  защитника.  Поравнявшись  с  освещенными  окнами
деревенской гостиницы, мы поглядели друг на друга. Лицо его  было  добрым  и
прекрасным, словно на самых лучших картинах,  какие  мне  только  доводилось
видеть. Не знаю почему, но мне вспомнился архангел Гавриил.
     - Вот мы и пришли в Лонгвилл, - сказал он. - Куда вас проводить?
     - Сэр, - ответила я (на свету мне  как-то  неловко  было  называть  его
братом), - я еду в Вудбери.
     - В Вудбери? - повторил он. - В такое время?..  И  совсем  одна?  Через
несколько минут должен подойти дилижанс, с которым я собирался отправиться в
Вудбери. Разрешите служить вам провожатым?
     - Благодарю вас, сэр, - ответила я, а потом мы молча стояли рядом, пока
совсем близко в тумане  не  блеснули  фонари  дилижанса.  Незнакомец  открыл
дверцу, но я отступила,  глупо  устыдившись  своей  бедности  -  недостойное
чувство, которое следовало побороть.
     - Мы бедны, - пробормотала я, - я должна ехать наверху.
     - Но не в зимнюю же ночь, - сказал он. - Ну-ка, садитесь быстрее.
     - Нет, нет, - ответила я твердо, - я поеду снаружи.
     Прилично одетая крестьянка с ребенком уже поднялась на  империал,  и  я
поспешила присоединиться к ней. Мое место было самым крайним и выступало над
колесами. Кругом по-прежнему стояла такая темнота, что  ничего  нельзя  было
рассмотреть, и лишь тусклые пятна света от фонарей  дилижанса  скользили  по
лишенным листвы живым изгородям. Все остальное тонуло в непроглядном  мраке.
Я думала только о моем отце и о разверзнувшихся перед ним дверях тюрьмы.  Но
тут на мой локоть легла чья-то сильная рука, и я услышала голос Гавриила:
     - Это место очень опасно, - сказал он. - При сильном толчке  вас  может
сбросить на землю.
     - Мне так тяжело, - ответила я  с  рыданием,  теряя  последние  остатки
мужества.
     Под покровом темноты я тихо плакала, закрыв лицо руками,  и  слезы  эти
облегчили горечь моей печали.
     - Брат, - сказала я (было темно, и я снова могла называть его так), - я
лишь несколько дней назад вернулась домой из школы, и мне незнакомы обычаи и
горести мира.
     - Дитя мое, - ответил он тихо, -  я  видел,  как  вы  плакали,  склонив
голову на руки. Не могу ли я помочь вам?
     - Нет, - ответила я, - мое горе касается только меня и моих близких.
     Он больше ничего не говорил, но я все время чувствовала, что  его  рука
ограждает меня от темного провала рядом. И так в ночном  мраке  мы  ехали  в
Вудбери.
     В почтовой конторе меня дожидался брат Мор. Он сразу увел меня, не  дав
даже оглянуться на Гавриила, который стоял и смотрел мне вслед.  Брату  Мору
не терпелось услышать рассказ о моем разговоре с дядей. Когда я сообщила ему
о своей неудаче, он о чем-то задумался и ничего не говорил, пока я не  вошла
в вагон поезда, а тогда наклонился ко мне и прошептал:
     - Скажите Присцилле, что я приеду завтра утром. Брат Мор  богат.  Может
быть, ради Присциллы он спасет моего отца.

     11 ноября. Сегодня мне приснилось, что Гавриил стоит рядом  со  мной  и
произносит: "Я пришел говорить с тобою и благовестить тебе сие...", но когда
я напрягла слух, он вздохнул и исчез.

     15 ноября. Брат Мор бывает у нас каждый  день,  но  еще  ни  словом  не
обмолвился о том, что хочет помочь моему отцу. А если помощь  промедлит,  то
его заключат в тюрьму. Может быть, дядя  смягчится  и  предложит  нам  более
легкие условия; ну, хотя бы проводить половину года  в  его  доме.  Тогда  я
согласилась бы жить в его доме - ведь жили  же  благочестиво  Даниил  и  три
отрока при дворе вавилонского царя *. Я хочу написать ему об этом.

     19 ноября. От дяди никакого  ответа.  Сегодня  я  ездила  в  Вудбери  с
Присциллой - у нее было дело к пастору тамошней  церкви,  и  они  беседовали
около часа, а я тем временем отправилась искать тюрьму и  обошла  кругом  ее
угрюмые крепкие стены. Я думала о  своем  бедном  отце,  и  мне  было  очень
грустно и страшно. Наконец, утомившись, я села на приступку тюремных ворот и
снова заглянула в мою книжечку со жребиями. И опять мне  выпало:  "Не  падай
духом!" В эту минуту ко мне подошли брат Мор и Присцилла. На его  лице  было
выражение, которое мне показалось очень неприятным, но  я  помнила,  что  он
должен стать мужем моей сестры, и, встав, протянула ему руку, а он  просунул
ее себе под локоть и прикрыл своей  жирной  ладонью.  Мы  стали  все  втроем
прогуливаться у тюремных стен. И тут в саду, который тянулся по склону  ниже
нас, я заметила того, кого называю Гавриилом (я ведь не знаю его имени), а с
ним прекрасную девушку.  Я  вдруг  заплакала,  а  почему  -  сама  не  знаю:
наверное, из-за беды, которая грозит отцу. Брат Мор  проводил  нас  домой  и
отослал Джона Робинса. Джон Робинс попросил, чтобы я его не забывала, и я не
забуду его до конца жизни.

     20 ноября. Ужасный день. Мой бедный отец в тюрьме.  Сегодня,  когда  мы
садились обедать, за ним явились два человека самого  злодейского  вида.  Да
простит мне бог, что я пожелала им смерти! А мой отец говорил с  ними  очень
мягко и терпеливо.
     - Пошлите за братом Мором, - сказал он нам, - и следуйте его советам,
     И вот его увели.
     Что мне делать?

     30 ноября. Вчера мы до поздней ночи  говорили  о  том,  что  нас  ждет.
Присцилла полагает, что теперь брат Мор ускорит  их  свадьбу,  а  у  Сусанны
предчувствие, что ей выпадет жребий стать  женой  брата  Шмидта.  Она  очень
рассудительно говорила о долге миссионеров и о почиющей  на  них  благодати,
без которой этого долга исполнить нельзя. А я думала только о том,  что  вот
сейчас мой отец пытается уснуть за тюремными стенами.
     Брат Мор говорит, что он, кажется, видит  путь,  как  освободить  моего
отца, но только все мы должны молиться, чтобы господь помог  нам  преодолеть
себялюбие. Я знаю, что готова  сделать  что  угодно,  даже  продать  себя  в
рабство, как наши первые миссионеры в Вест-Индии, когда там еще  были  рабы.
Но в Англии себя продать нельзя, хотя я была бы верной служанкой.  Я  хотела
бы разом получить столько денег, чтобы хватило  заплатить  все  наши  долги.
Брат Мор уговаривает меня не портить мои глазки слезами.

     1 декабря. В тот  день,  когда  арестовали  отца,  я  в  последний  раз
попросила дядю о помощи.  Сегодня  утром  я  получила  от  него  коротенькую
записку с сообщением, что он поручил своему поверенному побывать  у  меня  и
ознакомить меня с условиями, на которых он готов мне помочь. Не успела я  ее
прочесть, как мне сказали, что пришел его поверенный и хочет  поговорить  со
мной наедине. Я пошла в гостиную,  дрожа  от  страха  и  волнения,  и  вдруг
увидела Гавриила. Я сразу ободрилась, потому что вспомнила, как он пришел ко
мне во сне и сказал: "Я пришел говорить с тобою и благовестить тебе сие".
     - Мисс Юнис Филдинг? - спросил он своим приятным голосом,  поглядев  на
меня с улыбкой, которая, словно солнечный луч, оживила мой унылый,  гаснущий
дух.
     - Да, -  ответила  я  и  по-глупому  опустила  глаза,  а  потом  жестом
пригласила его сесть, а сама прислонилась к креслу мамы.
     - Боюсь, что я  не  могу  сообщить  вам  ничего  радостного,  -  сказал
Гавриил. - Ваш дядя продиктовал вот этот документ, который должны  подписать
вы и ваш отец. Он заплатит долги мистера Филдинга и  будет  выплачивать  ему
сто фунтов в год при условии, что мистер Филдинг  уедет  в  какую-нибудь  из
моравских колоний в Германии, а вы примете его первое предложение.
     - Не могу! -воскликнула я с горечью.  -  О  сэр,  неужели  мне  следует
отречься от отца?
     - Думаю, что нет, - ответил он тихо.
     - Сэр, - сказала я, - будьте добры, передайте  моему  дяде,  что  я  не
согласна.
     - Хорошо, - ответил он, - и постараюсь сделать это как можно  мягче.  Я
ваш друг, мисс Юнис.
     Он произнес "Юнис" так, будто  это  было  не  просто  имя,  а  какое-то
редкое, драгоценное слово. Я даже  не  знала,  что  оно  может  звучать  так
красиво. А потом он встал, чтобы откланяться.
     - Брат, - сказала я, протягивая ему руку, - прощайте.
     - Мы еще увидимся, мисс Юнис, - ответил он.
     Он увидел меня раньше, чем ожидал, так как я со  следующим  же  поездом
поехала в Вудбери, и когда я  вышла  из  темного  вагона  на  платформу,  то
заметила, что он выходит из соседнего вагона,  и  в  то  же  мгновение  наши
взгляды встретились.
     - Куда вы теперь, Юнис? - спросил он.
     Это обращение без "мисс"  показалось  мне  гораздо  более  приятным.  Я
объяснила ему, что знаю  дорогу  к  тюрьме,  так  как  недавно  ходила  туда
посмотреть на нее снаружи. Я увидела, что в глазах его блеснули слезы, но он
ничего не сказал, а просто взял меня под руку. Я молча пошла рядом с  ним  к
огромным воротам тюрьмы, где томился мой отец, но на  сердце  у  меня  стало
легче.
     Мы вошли в пустой квадратный дворик, где клочок серого зимнего неба над
головой казался совсем плоским. Там, скрестив на груди руки,  ходил  взад  и
вперед мой отец, и голова его была опущена так, словно  у  него  никогда  не
будет больше сил поднять ее. Я вскрикнула, кинулась к нему, обняла его  -  и
больше я ничего не помню; когда сознание вернулось ко мне, я была  в  скудно
обставленной каморке, отец держал меня в объятьях, а  Гавриил,  стоя  передо
мной на коленях, грел мои руки и прижимал их к губам.
     Потом Гавриил и мой отец стали о чем-то разговаривать,  но  тут  явился
брат Мор, и Гавриил ушел. Брат Мор сказал торжественно:
     - Этот человек - волк в овечьей шкуре, а наша Юнис - нежная овечка!
     Я не верю, что Гавриил - волк.

     2 декабря. Я сняла комнату в домике неподалеку от тюрьмы. Это Дом Джона
Робинса и его жены, очень доброй женщины  и  хорошей  хозяйки.  И  теперь  я
каждый день могу видеться с отцом.

     13 декабря. Вот уже две недели, как  отец  в  тюрьме.  Вчера  брат  Мор
поехал повидаться с Присциллой и обещал сегодня утром рассказать нам,  какой
план он придумал, чтобы помочь отцу. Я должна встретиться с ним в тюрьме.
     Когда я вошла, у моего отца и брата Мора был очень взволнованный вид, и
бедный отец откинулся на  спинку  стула,  словно  совсем  измученный  долгим
спором.
     - Объясните ей все, брат, - сказал он.
     Тогда брат Мор рассказал нам, что ему было божественное видение о  том,
чтобы он порвал помолвку с Присциллой и взял меня - меня! - в жены.  Тут  он
проснулся, но в ушах его еще звучали слова: "Сон твой не лжив, и  толкование
его верно".
     - И посему, Юнис, - закончил он ужасным  голосом,  -  вы  с  Присциллой
должны покориться, дабы не стать ослушницами воли божьей!
     Я была так поражена, что не  могла  вымолвить  ни  слова,  но  все-таки
расслышала, как он добавил:
     - И в видении моем было мне указано освободить вашего отца в тот  день,
когда ты станешь моей женой.
     - Но  ведь,  -  наконец  выговорила  я,  чувствуя  к  нему  невыносимое
отвращение, - это будет  тяжкой  обидой  Присцилле.  Нет,  это  не  видение,
посланное богом, это заблуждение и искушение. Возьмите в  жены  Присциллу  и
освободите нашего отца. Нет, нет, это видение лживо.
     - Оно от бога, - ответил он, впиваясь в меня  глазами.  -  Присциллу  я
избрал, полагаясь лишь на свой слабый разум. И это было прегрешением. Но  во
искупление я обещал ей половину ее приданого.
     - Отец! - воскликнула я. - Но ведь и мне тоже должен быть дан  какой-то
знак! Почему только ему было послано видение?
     Потом я прибавила, что поеду домой повидаться с Присциллой и буду ждать
какого-нибудь указания свыше.

     14 декабря. Когда я приехала домой, оказалось, что Присцилла  больна  и
не хочет меня  видеть.  Сегодня  утром  я  встала  в  пять  часов,  тихонько
спустилась  в  гостиную  и  зажгла  лампу.  Гостиная  выглядела   унылой   и
заброшенной. И все же меня охватило странное чувство, словно мамочка  и  мои
умершие братцы и сестрицы, которых я никогда не видела, сидели здесь ночью у
камина, как мы сидим около него днем. Может быть, она узнала о моем  горе  и
оставила знак, чтобы утешить меня и дать мне совет. Мое евангелие лежало  на
столе, но оно было закрыто. Ее ангельские пальцы не открыли священную  книгу
на стихе, который указал бы мне путь. И чтобы узнать  волю  провидения,  мне
оставалось только вынуть жребий.
     Я вырезала три  совершенно  одинаковых  полоски  бумаги  -  три,  хотя,
конечно, могла бы обойтись и двумя. На первой я написала: "Стать женой брата
Мора", а на второй - "Стать Незамужней Сестрой". Третья  полоска  лежала  на
пюпитре чистая и белая, словно ожидая, чтобы на  ней  было  написано  чье-то
имя, и вдруг пронизывающий холод зимнего утра сменился душной жарой, так что
мне пришлось распахнуть окно и подставить лицо струям морозного  воздуха.  Я
подумала, что оставлю себе выбор, хотя при слове "выбор" совесть моя  горько
меня упрекнула. Потом я вложила три бумажные  полоски  в  евангелие  и  села
перед ним, страшась вынуть жребий, скрывающий тайну моей будущей жизни.
     Ничто не подсказывало мне, какую  бумажку  выбрать,  и  я  не  решалась
протянуть руку ни к одной из них. Ибо  я  должна  была  подчиниться  жребию,
который мне выпадет. Стать женой брата Мора - как это ужасно!  А  потом  мне
вспомнился "Дом Сестер", где обитают Незамужние Сестры, где все у них общее,
и он показался мне унылым, скучным и каким-то неживым.  Но  вдруг  я  вытащу
пустую бумажку! Сердце у меня мучительно билось. Я снова и снова протягивала
руку и снова ее отдергивала; и вот  уже  керосин  в  лампе  начал  выгорать,
огонек ее потускнел, и, устрашившись, что я снова останусь без  указания,  я
выхватила из евангелия среднюю полоску. Огонек в лампе уже совсем угасал,  и
я едва успела прочесть слова: "Стать женой брата Мора".
     Это последняя запись в моем дневнике, который  я  вела  три  года  тому
назад.
     Когда Сусанна сошла в гостиную,  она  увидела,  что  я  сижу  у  своего
пюпитра, охваченная тупым оцепенением, и сжимаю в руке злосчастную  полоску.
Мне ничего не надо было объяснять ей: она  поглядела  на  другие  полоски  -
пустую и с надписью "Стать Незамужней Сестрой" - и поняла,  что  я  вынимала
жребий. Помнится, она всплакнула и поцеловала меня с непривычной  нежностью,
а потом вернулась к себе в спальню, и я слышала, как она что-то  серьезно  и
печально говорила Присцилле. А потом нас всех охватило какое-то  равнодушие;
даже Присцилла угрюмо смирилась со своей судьбой. Пришел брат Мор, и Сусанна
рассказала ему о жребии, который я вынула, но попросила  не  тревожить  меня
сегодня; он ушел, а я осталась свыкаться со своим несчастьем.
     На следующий день  я  рано  утром  вернулась  в  Вудбери.  Единственным
утешением служила мне мысль, что моему дорогому отцу обещана  свобода  и  он
будет жить со мной в богатстве  и  довольстве  до  конца  своей  жизни.  Все
последующие дни я его почти не покидала и ни разу не допустила,  чтобы  брат
Мор остался со мной наедине. Каждое утро Джон Робинс или его жена  провожали
меня до ворот тюрьмы, а вечером поджидали меня там, и мы вместе возвращались
в их домик.
     Мой отец должен был обрести свободу  только  в  день  моей  свадьбы,  и
потому решено было сыграть ее как  можно  скорее.  Многие  свадебные  наряды
Присциллы годились и для меня. Роковой час неотвратимо приближался.
     Как-то утром, в сумрачном свете декабрьской  зари,  на  тропинке  перед
собой я вдруг увидела Гавриила. Он стал мне что-то быстро и горячо говорить,
но я ничего не понимала и, запинаясь, ответила только:
     - Я выхожу замуж за брата Джошуа Мора в день Нового года.  И  тогда  он
освободит моего отца.
     - Юнис! - вскричал он, загораживая мне дорогу. - Вы не выйдете за  него
замуж. Я хорошо знаю этого жирного лицемера. Боже  правый!  Я  люблю  вас  в
тысячу раз больше, чем он. Да  этот  негодяй  вообще  не  знает,  что  такое
любовь.
     Я ничего не ответила, потому что боялась  и  себя  и  его,  хотя  и  не
верила, что Гавриил - волк в овечьей шкуре.
     - Вы знаете, кто я? - спросил он.
     - Нет, - прошептала я.
     - Я племянник жены вашего дяди, - сказал он, - и я вырос  в  его  доме.
Откажите этому мерзавцу Мору. Я обещаю освободить вашего  отца.  Я  молод  и
могу работать. Я выплачу долги вашего отца.
     - Это невозможно, - ответила я. - Брату Мору было божественное видение,
а я вынула жребий. Надежды нет. Я должна стать его женой в день Нового года.
     Тогда Гавриил уговорил меня рассказать ему все мои  беды.  Он  немножко
посмеялся и велел мне утешиться. Я никак не могла заставить его понять,  что
не смею противиться жребию, который мне выпал.
     Когда я  бывала  с  моим  отцом,  я  старалась  скрыть  свою  печаль  и
разговаривала с ним только о тех счастливых днях, когда мы будем вместе. И в
угрюмых  тюремных  стенах  я  пела  безыскусственные  псалмы,  которые   мы,
школьницы, пели в мирной церкви, где молились люди с безмятежными  сердцами;
и я укрепляла свой  дух  и  дух  моего  отца,  вспоминая  наставления  моего
любимого пастора. Вот почему мой отец не догадывался о моем тайном страдании
и с надеждой ждал дня, который распахнет перед ним тюремные двери.
     Однажды я пошла к пастору в Вудбери и открыла ему свою душу - только  о
Гаврииле я умолчала, - а он ответил мне, что это  часто  бывает  с  молодыми
девушками накануне свадьбы, но что мне дано ясное указание; он еще  добавил,
что брат Мор - праведник, и когда он станет  моим  мужем,  я  скоро  научусь
любить и почитать его.
     Наконец настал последний день года; торжественный день для людей  нашей
веры, потому что в этот день мы вынимаем жребий на весь следующий год.  Все,
казалось, было кончено. Если в моем сердце и теплилась  надежда,  то  теперь
она меня покинула. В этот вечер я ушла от своего отца рано, так как не могла
долее скрывать свою печаль; но когда я вышла  за  ворота  тюрьмы,  то  стала
бродить под ее стенами, словно эти горькие дни были счастьем по сравнению  с
тем, что сулило мне будущее. В этот  день  мы  не  видели  брата  Мора.  Но,
конечно, освобождение моего отца требовало хлопот. Я все еще бродила в  тени
высоких  стен,  когда  ко  мне  бесшумно  подъехала  карета  -  земля   была
припорошена мягким снежком, -  из  нее  выскочил  Гавриил  и  чуть  было  не
заключил меня в свои объятья.
     - Милая Юнис, - сказал он, - вы должны поехать со мной. Наш дядя спасет
вас от этого ненавистного брака.
     Не знаю, что бы я сделала, но тут Джон Робинс крикнул мне с козел:
     - Не бойтесь, мисс Юнис, помните Джона Робинса!
     Тогда я перестала противиться. Гавриил усадил меня в карету и закутал в
теплый плед. Мне казалось, что я вижу счастливый сон: мы беззвучно катили по
снежным дорогам, озаренным бледным светом молодого месяца, и его серебристые
лучи падали на лицо  Гавриила,  когда  он  наклонялся,  чтобы  укутать  меня
потеплее.
     Мы ехали часа три, а потом свернули на проселочную дорогу,  окаймленную
высокими  живыми  изгородями,  и  я  узнала  место,  где  впервые  встретила
Гавриила. Значит, мы ехали к моему дяде. Поэтому я с легким сердцем вышла из
кареты и во второй раз переступила порог его дома.
     Гавриил проводил меня в  ту  же  гостиную  и,  усадив  в  кресло  перед
камином, с нежной заботливостью помог мне снять  шаль  и  шляпку.  Потом  он
встал напротив меня, и его красивое лицо осветилось улыбкой.  Но  тут  дверь
открылась, и вошел мой дядя.
     - Подойди ко мне, Юнис, и поцелуй меня, - сказал он,  и  я,  ничего  не
понимая, выполнила его просьбу.
     - Девочка, - продолжал он, ласково откидывая волосы с моего лба. - Сама
ты не желала прийти ко мне, так что я поручил этому молодцу  похитить  тебя.
Мы не позволим тебе выйти замуж за Джошуа Мора.  Я  не  согласен  на  такого
племянника. Пусть его женится на Присцилле.
     Дядя говорил так весело, что на  минуту  я  совсем  утешилась,  хотя  и
знала, что он не в силах отменить мой жребий. Потом он усадил меня  рядом  с
собой, а я все еще глядела на него с удивлением.
     - Я собираюсь вынуть для тебя жребий, - сказал он с доброй  улыбкой.  -
Что скажет моя розочка своему жирному обожателю, если узнает,  что  отец  ее
уже свободен?
     Я не осмеливалась взглянуть на него или на Гавриила, ибо я помнила, что
сама искала небесного знака и  никакие  земные  силы  уже  не  могут  ничего
изменить. И ведь у брата Мора тоже было божественное видение.
     - Дядюшка, - ответила я, задрожав,  -  мне  нечего  сказать.  Я  честно
вынула свой жребий и должна ему покориться. Не в вашей власти помочь мне.
     - Посмотрим, - возразил он. - Ведь сегодня  канун  Нового  года,  когда
вынимаются новые жребии. И теперь тебе не выпадет жребий стать  женой  брата
Мора или Незамужней Сестрой. На этот раз мы вытащим пустую полоску!
     Я еще старалась понять эти слова, как вдруг услышала в  передней  шаги,
дверь распахнулась, на пороге показался мой любимый отец и раскрыл мне  свои
объятья. Я не знала, как он попал сюда, но я бросилась к  нему  с  радостным
криком и спрятала лицо у него на груди.
     - Добро пожаловать, мистер Филдинг, - сказал дядя. -  Фил!  (Оказалось,
что Гавриила зовут Филипп.) Пригласи сюда мистера Мора.
     Я вздрогнула от испуга и  удивления,  мой  отец  также  встревожился  и
крепче прижал меня к себе. На лице  брата  Мора,  когда  он  вошел  и  робко
остановился у самого порога, было такое трусливое и угодливое выражение, что
он показался мне в тысячу раз более отвратительным, чем прежде.
     - Мистер Мор, - сказал мой дядя, - если  не  ошибаюсь,  вы  собираетесь
завтра вступить в брак с моей племянницей Юнис Филдинг?
     - Я не знал, что она ваша племянница, - ответил  тот  приниженно,  -  я
никогда бы не осмелился...
     - Но как же божественное видение, мистер Мор? - перебил его дядя.
     Брат Мор обвел нас тусклым взглядом и опустил глаза.
     - Это было заблуждение, - пробормотал он.
     - Это была ложь, - сказал Гавриил.
     - Мистер Мор, - продолжал мой дядя, - если  божественное  видение  было
истинно, оно обойдется вам в пять  тысяч  пятьсот  фунтов,  которые  вы  мне
должны, да еще в кое-какие суммы, которыми ссужал вас мой племянник, но если
оно было истинно, вы, конечно, должны ему следовать.
     - Оно не было истинно, - ответил  брат  Мор.  -  Это  видение  касалось
Присциллы, с которой я был помолвлен. Лукавый соблазнил меня заменить ее имя
на имя Юнис.
     - Ну,  так  отправляйтесь  и  женитесь  на  Присцилле,  -  сказал  дядя
добродушно. - Филипп, проводи его.
     Но Присцилла не хотела больше знать брата Мора и вскоре нашла  приют  в
"Доме Незамужних Сестер" той самой колонии, где я провела мирные годы  своей
юности. Ее свадебные наряды, которые были перешиты на меня, в  конце  концов
пригодились Сусанне - предчувствие не обмануло ее, она  была  избрана  женой
брата Шмидта, уехала к нему в  Вест-Индию  и  пишет  нам  оттуда  счастливые
письма. Некоторое время меня беспокоила мысль о вынутом мною жребии, но ведь
если видение брата Мора касалось Присциллы, я не могла  ему  последовать.  А
кроме того, я больше никогда не видела брата Мора. Мой отец и дядя,  которые
никогда прежде не видели друг друга, очень подружились, и  дядя  потребовал,
чтобы мы жили все вместе в его большом доме, где я буду  дочерью  им  обоим.
Люди говорят, что мы покинули церковь  Единого  братства,  но  это  не  так.
Просто я  встретила  среди  ее  последователей  одного  дурного  человека  и
встретила хороших  людей,  которые  исповедовали  другую  веру.  Гавриил  не
принадлежит к братству.


V. Принимать в воде

     Мы с моей милой женушкой Минни состояли в браке  ровно  один  месяц,  и
прошло только два дня, как мы вернулись из свадебной поездки в Килларни *. Я
был младшим партнером фирмы  "Шварцмур  и  Леддок,  банкиры,  Ломберд-стрит"
(разумеется, я пользуюсь вымышленными именами),  и  у  меня  оставалось  еще
целых четыре дня отпуска.  Я  был  беспредельно  счастлив  в  нашем  светлом
новеньком домике, расположенном в одном из юго-западных пригородов  Лондона,
и  в  это  ясное  октябрьское  утро  наслаждался  восхитительным  бездельем,
наблюдая, как в воздухе кружатся большие желтые листья. Рядом  со  мной  под
кустом боярышника сидела Минни, а то я,  конечно,  не  был  бы  беспредельно
счастлив.
     Бетси, молоденькая  горничная  Минни,  вбежала  в  сад,  держа  в  руке
зловещего вида конверт.
     Это была телеграмма от мистера Шварцмура. Вот что в ней говорилось:
     "Вы должны немедленно доставить  на  континент  золото.  Неаполитанский
займ. Задержка недопустима.
     Весьма важная операция, проведенная после вашего отъезда. Сожалею,  что
вынужден нарушить ваш отдых. Будьте в конторе в  шесть  тридцать.  Поезд  от
Лондонского моста в девять  пятнадцать,  чтобы  поспеть  в  Дувр  к  ночному
пакетботу".
     - Посыльный уже ушел?
     - Это не посыльный принес, сэр. Ее принес пожилой  джентльмен,  который
шел к Доусону. Посыльного на месте не оказалось, а джентльмену это  было  по
дороге.
     - Герберт,  милый,  ведь  ты  не  поедешь?  Правда?  -  сказала  Минни,
прижимаясь к моему плечу и опуская головку. - Не уезжай.
     - Ничего не поделаешь, любовь моя. Подобное дело фирма  может  доверить
только мне. Наша разлука продлится всего неделю.  Я  должен  выйти  из  дому
через десять минут, иначе я не успею на лондонский поезд в четыре двадцать.

     - Это была  очень  важная  телеграмма,  -  резко  сказал  я  начальнику
станции, - и вы не имели права передавать ее с каким-то  неизвестным  лицом.
Кто, собственно, этот пожилой джентльмен?
     - Кто он такой, Гарви? - угрюмо спросил начальник станции у носильщика.
     - Очень почтенный старичок, сэр. Ему нужно было в  конюшни  Доусона,  у
него там лошади.
     -  Надеюсь,  ничего  подобного  впредь  больше  не   случится,   мистер
Дженнингс, - сказал я, - или я буду вынужден подать жалобу. Я бы  и  за  сто
фонтов не согласился, чтобы эта телеграмма пропала.
     Мистер Дженнингс, начальник станции, что-то пробурчал себе под  нос,  а
потом дал подзатыльник мальчишке-посыльному. Это,  казалось,  доставило  ему
(мистеру Дженнингсу) большое удовольствие.

     - Мы уже очень беспокоились, - сказал мистер Шварцмур, когда я вошел  в
его кабинет, опоздав всего на три минуты. - Очень  беспокоились,  не  правда
ли, Голдрик?
     - Очень беспокоились, - подтвердил старший клерк, маленький  аккуратный
человечек. - Очень.
     Мистер Шварцмур был толстяком лет шестидесяти с густыми седыми  бровями
и красным лицом - сочетание, придававшее ему весьма холерический вид.  Умный
и безжалостный делец, он, несмотря на вспыльчивость и некоторое властолюбие,
в частной жизни был любезен, внимателен и добр.
     - Надеюсь, ваша очаровательная жена чувствует себя хорошо. Мне очень не
хотелось нарушать ваш медовый месяц, но что поделаешь, мой милый!  Золото  в
этих двух железных ящиках, обшитых кожей, чтобы походить на чемоданы.  Ящики
эти снабжены замками с буквенной комбинацией и содержат четверть миллиона  в
золотой монете. Король Неаполя опасается восстания (все это  происходило  за
три года до побед Гарибальди). Вы доставите их господам Пальявичини и Росси,
Неаполь, улица Толедо, дом номер сто семьдесят два. Вот  слова,  открывающие
замки - того, что с белой звездой - "Масинисса", а  того,  что  с  черной  -
"Котопахи". Постарайтесь не забыть эти магические слова.  Откройте  ящики  в
Лионе и проверьте, все ли в порядке. Ни с кем не разговаривайте. Не заводите
по дороге никаких знакомств. Порученное вам дело крайне важно.
     - Я буду выдавать себя, - сказал я, - за коммивояжера.
     - Извините, что я вас поучаю, Блемайр, но я намного старше вас и  знаю,
как опасно путешествовать с золотой монетой. Если бы о вашей поездке сегодня
узнали в Париже, то по дороге в Марсель вы подвергались бы такой  опасности,
словно всех каторжников Тулона выпустили охотиться за вами. Я не  сомневаюсь
в вашем благоразумии, я только  прошу  вас  быть  осторожнее.  Вы,  конечно,
вооружены?
     Я расстегнул сюртук  и  указал  на  пояс  с  револьвером,  скрытый  под
жилетом. При виде этого грозного оружия старик клерк в страхе попятился.
     - Отлично, - сказал мистер Шварцмур. - Но крупица осторожности стоит  в
пять раз больше, чем все пять пуль в этом барабане. Завтра вы задержитесь  в
Париже для  переговоров  с  Лефебром  и  Дэжаном,  а  потом  ночным  поездом
двенадцать пятнадцать выедете в Марсель, чтобы сесть на пароход в пятницу. В
Марсель мы пришлем вам телеграмму. Письма в Париж готовы, мистер Харгрейв?
     - Да, сэр, почти готовы. Мистер Уилкинс торопится изо всех сил.
     Я приехал в Дувр в полночь и сразу же нанял четырех носильщиков,  чтобы
снести мои чемоданы с набережной по каменной лестнице  на  пакетбот.  Первый
был доставлен благополучно, но когда носильщики спускались по ступенькам  со
вторым, кто-то из них поскользнулся и наверняка упал бы в воду, если бы  его
не схватил  за  плечо  плотный  пожилой  офицер  индийской  армии,  который,
нагруженный всяческим багажом, шел  впереди  меня,  поддерживая  под  локоть
довольно добродушную на вид, но весьма вульгарную супругу.
     - Осторожней, осторожней, любезный! - сказал он. - Что это у вас  такое
- скобяные изделия?
     - Не знаю, сэр. Одно скажу - такая тяжесть хоть кому хребет  сломит,  -
ответил носильщик, отрывисто поблагодарив своего спасителя.
     - Эта лестница не слишком удобна для спуска тяжелых грузов, -  раздался
позади меня вежливый голос. - Судя по вашему багажу,  сэр,  мы  собратья  по
профессии?
     В эту минуту мы уже взошли на борт, и я оглянулся на  говорившего.  Это
был высокий худой человек с длинным, несколько  крючковатым  носом  и  узкой
вытянутой физиономией. На нем было слишком короткое пальто,  пестрый  жилет,
панталоны в обтяжку, рубашка со  стоячим  воротничком  и  жесткий  узорчатый
шарф.
     Я ответил, что действительно  имею  честь  быть  коммивояжером  и  что,
по-моему, плаванье нам предстоит нелегкое.
     - Да,  погодка  неприятная,  -  ответил  он.  -  Рекомендую  вам,  сэр,
незамедлительно занять койку. Как я замечаю, народу сегодня едет немало.
     Последовав его совету, я сразу улегся и продремал около часа;  затем  я
встал и осмотрелся. За одним из  маленьких  столиков  сидело  человек  шесть
пассажиров, включая бравого служаку и моего  собеседника,  выражавшегося  со
столь старомодной учтивостью. Попивая  портер,  они,  казалось,  вели  самую
дружескую беседу. Я присоединился к ним, и мы обменялись нелестными отзывами
о ночном путешествии.
     - Клянусь дьяволом, сэр, здесь нечем дышать! -  воскликнул  добродушный
майор Бакстер (он не замедлил нам представиться). - Духота как  в  Пешаваре,
когда дует горячий тинсан. А не выйти  ли  нам  втроем  на  палубу  глотнуть
свежего воздуха? Моя жена плохо переносит поездки по морю, и  пока  пакетбот
не причалит, мы ее не увидим. Стюард, еще портеру!
     Когда мы вышли на палубу, я, к своему  величайшему  изумлению,  заметил
четыре чемодана с черными и белыми звездами, походившие на  мой  багаж,  как
две капли воды, - им не хватало только  марки  моей  фирмы.  Я  даже  протер
глаза, но чемоданы не исчезали: кожаная обшивка, секретные замки - все  было
совершенно одинаково.
     - Это мои чемоданы, сэр, - объяснил мистер Левисон (я слышал,  что  так
называл коммивояжера капитан пакетбота). - Я работаю  у  фирмы  Макинтош.  В
этих  чемоданах  лежат  превосходнейшие  непромокаемые  плащи.  Наша   фирма
пользуется такими чемоданами уже сорок лет.  Но  подобное  сходство  багажа,
разумеется,  чрезвычайно  неудобно  -  возможны  ошибки.   Ваши   образчики,
насколько я могу судить, намного тяжелее моих?  Усовершенствованные  газовые
горелки, болты и гайки, кухонные ножи или еще что-нибудь железное?
     Я, кажется, промолчал или ответил что-то неопределенное.
     - Сэр, - сказал Левисон, - я могу предсказать  вам  блестящее  будущее:
свято блюсти коммерческую тайну - вот залог успеха. А вы что скажете, сэр?
     Майор, к которому относился этот вопрос, ответил:
     - Клянусь дьяволом, сэр, вы правы! В наши дни следует быть начеку! Черт
побери! Очень уж много развелось мошенников.
     - Вон маяк Кале! - крикнул вдруг кто-то, и правда, прямо перед нами над
темной водой приветливо замигал дружелюбный огонек.
     Я скоро забыл о моих спутниках. Мы расстались в  Париже:  я  отправился
своей дорогой, а они - своей.
     Майор ехал в Александрию через Марсель, но по пути собирался  навестить
знакомых в Дромоне под Лионом. Мистер Левисон тоже ехал в Марсель, как майор
и я, но не успевал на мой поезд - о чем весьма сожалел, - потому что у  него
было много дел в Париже.
     Выполнив данное  мне  поручение,  я  отправился  в  Пале-Рояль  с  мсье
Лефебром-сыном, моим  большим  приятелем.  Было  часов  шесть,  и  когда  мы
переходили улицу Сент-Оноре, нас обогнал высокий смуглый человек в свободном
белом макинтоше, и я узнал мистера Левисона. Он ехал в открытом  извозчичьем
экипаже, и рядом с ним стояли его четыре чемодана. Я поклонился ему, но  он,
казалось, меня не заметил.
     -  Что  это  за  субъект?  -  спросил  мой  друг  с  истинно  парижской
небрежностью.
     Я ответил, что познакомился с ним накануне вечером на пакетботе.
     На той же самой улице я столкнулся с майором и его супругой, спешившими
на вокзал.
     - Ну и дьявольский город, - сказал майор, - весь пропах луком. Будь  он
моим, я бы его весь вымыл, дом за домом. Вообще скверный  город...  скверный
город! Джулия, душечка,  это  мой  милейший  вчерашний  собеседник.  Кстати,
только что видел нашего коммивояжера. Вот уж делец так делец! Он  не  тратит
время по театрам и музеям. Весь день на бирже или в банке: быть ему  старшим
компаньоном в фирме, помяните мое слово!
     - И много нам предстоит таких встреч? - заметил мой друг Лефебр,  когда
мы, обменявшись рукопожатиями, расстались  с  веселым  майором.  -  Забавный
человек... так и кипит... так и брызжет...  но  вообще  это  один  из  ваших
ленивых офицеров-эпикурейцев. Сразу видно. Вам нужно навести порядок в своей
армии, или Индия проскользнет у вас между пальцев, как горсть песка,  -  вот
увидите, мой милый.
     В полночь я стоял на вокзале, следя за тем, как грузят мой  багаж,  как
вдруг  из  подъехавшей  извозчичьей  кареты  выпрыгнул   англичанин   и   на
превосходном французском языке попросил у кучера сдачи с пяти  франков.  Это
был Левисон, но я почти сразу потерял его из виду,  так  как  в  эту  минуту
толпа увлекла меня за собой.
     В купе, кроме меня, было еще только два пассажира -  две  бесформенные,
закутанные  в  дорожные  плащи  фигуры,  которые  могли  бы  оказаться  даже
медведями.
     Как только за окнами перестали мелькать огни Парижа и поезд помчался по
равнинам, погруженным в глубокий мрак, я  заснул,  и  мне  пригрезилась  моя
милая женушка и наш милый домик. Но тут меня охватило смутное  беспокойство.
Теперь мне снилось, что я забыл слова, открывающие секретные замки. Я тщетно
перебирал всю мифологию, историю и естественные науки. Затем  я  очутился  в
конторе неаполитанского банка в доме э 172 по улице Толедо, и  взвод  солдат
угрожал мне немедленным расстрелом, если я не открою слова или не признаюсь,
где спрятаны чемоданы. Оказалось, что я по какой-то  непонятной  причине  их
спрятал. В этот миг город содрогнулся от землетрясения, за окнами покатились
огненные- потоки - началось извержение Везувия" Я крикнул в отчаянии:  "Боже
милосердный, открой мне эти слова"! - и проснулся.
     - Дромон! Дромон! Остановка десять минут, господа!
     Почти ослепнув от ярких огней, я кое-как добрался до буфета  и  заказал
чашку кофе. Но тут в комнату ворвалась шумная  компания  молодых  английских
туристов, таща за собой пожилого коммивояжера, который сохранял невозмутимое
спокойствие. Это опять был Левисон! Молодые  люди,  торжествуя,  потребовали
шампанского.
     - Нет, нет, - заявил их  предводитель.  -  Вы  должны  выпить  с  нами,
старина! Мы выиграли три роббера, а вам еще шла такая карта! Клико с золотой
головкой, болван! Ну, вы еще расквитаетесь с нами до Лиона, старина.
     Левисон добродушно болтал с ними о последнем роббере и пил  шампанское.
Через несколько минут молодые люди, докончив бутылку, отправились  покурить,
и тут Левисон заметил меня.
     - Боже мой, - сказал он, - кто бы мог подумать! Очень, очень,  рад  вас
видеть! Ну, любезный сэр, вы должны выпить со мной шампанского. Еще бутылку,
мсье! Я надеюсь задолго до Лиона перейти в ваше купе, любезный сэр. Я  устал
от этих шумных юнцов. Кроме того, я принципиальный противник высоких ставок.
     В эту минуту официант принес шампанское, и Левисон поспешно взял у него
бутылку.
     - Нет, нет, - сказал он, - я всегда сам открываю свое вино.
     Отвернувшись от меня, он снял  проволочку,  откупорил  бутылку  и  стал
наполнять мой стакан. Но в эту минуту какой-то добродушный толстяк  бросился
пожимать мне руку и  неуклюжим  движением  разбил  бутылку.  Все  шампанское
разлилось по полу. Это" конечно, был майор - как всегда оживленный и куда-то
торопящийся.
     - Клянусь дьяволом,  сэр!  Тысяча  извинений!  Позвольте  мне  заказать
другую бутылку. Добрый вечер, господа! Какая  удача,  что  я  снова  с  вами
встретился! Джулия присматривает  за  багажом.  Мы  можем  устроиться  очень
уютно. Эй, еще шампанского! Как  по-французски  "бутылка"?  Черт  знает  что
такое: эти французские друзья Джулии изволили уехать в  Биарриц,  словно  бы
забыли, что мы собираемся их навестить, а ведь сами прожили у нас в  Лондоне
полтора месяца! Подлость, и больше ничего! Клянусь дьяволом, сэр,  уже  дают
звонок. Давайте соберемся все в одном купе.  А  шампанского  нам  так  и  не
дождаться.
     Левисон, казалось, был чем-то раздосадован.
     - Я присоединюсь к вам только через одну-две станции, - ответил он. - Я
вернусь к этим юнцам и  попробую  отыграться.  Обчистили  меня  на  двадцать
гиней! В первый раз за все мои поездки я был так неосторожен.  До  свидания,
майор Бакстер. До свидания, мистер Блемайр.
     Сначала я не мог понять, откуда этот почтенный коммерсант,  оказавшийся
таким любителем виста, узнал мое имя, но затем сообразил, что он,  вероятно,
прочел его на моих чемоданах.
     Мелькнули красные и зеленые огни, донесся  крик  стрелочника,  проплыли
ряды тополей и пригородные виллы, и нас снова окутал мрак.
     Майор оказался очень веселым и приятным собеседником. Бедняга,  правда,
был под башмаком своей бестолковой, добродушной и властной  гренадерши-жены:
он без  конца  рассказывал  всевозможные  анекдоты  о  бунгало,  джунглях  и
Гималаях, а миссис Бакстер то и дело его перебивала.
     - Клянусь дьяволом, сэр, - сказал он, - я с радостью продал бы свой чин
и стал коммивояжером, как вы. Я сыт Индией по горло: она  чертовски  скверно
влияет на печень.
     - Ах, Джон, ну что ты говоришь! Ты ведь ни разу в жизни не болел,  если
не считать той недели, когда ты выкурил у капитана Мейсона целый ящик чирут.
     - Ну и пусть я не лишился здоровья, Джулия, - сказал  майор,  изо  всей
силы ударяя себя в грудь, - но мне не везет с повышениями, и вообще ни в чем
никогда не везет. Стоит мне  купить  лошадь,  как  она  на  другой  же  день
начинает хромать, а когда я еду в поезде, то непременно что-нибудь ломается.
     - Ах, да перестань же, Джон, - сказала миссис Бак-стер, -  или  я  и  в
самом деле рассержусь. Какая чепуха! В свое время будет  тебе  и  повышение.
Немножко терпения, майор, берите пример с меня, не принимайте все так близко
к сердцу. А ты наклеил ярлычок на картонку со шляпой? А где футляр с саблей?
Если бы не я, майор, еще до Суэца вы растеряли бы все, кроме мундира.
     Поезд остановился в Шармоне, и к нам присоединился Левисон. Через  руку
у него был переброшен белый макинтош, а в руке  он  нес  связку  зонтиков  и
тростей.
     - Нет, хватит с меня ставок по соверену за очко, - сказал он,  доставая
колоду карт, -  но  если  вы,  майор  и  миссис  Бакстер  не  прочь  сыграть
робберок-другой по шиллингу за очко, я буду очень рад. Снимайте, кому с  кем
играть.
     Мы с удовольствием согласились. Мне  выпало  играть  с  миссис  Бакстер
против майора и Левисона. Мы выигрывали почти  каждый  роббер.  Левисон  был
слишком осторожен, а майор смеялся, болтал и никогда не помнил, какие  карты
вышли.
     Но как бы то ни было, игра помогла скоротать  время.  Мы  смеялись  над
промахами майора и его необычайным везеньем -  карта  к  нему  шла  хорошая,
только он не мог ее разыграть. Мы смеялись над педантичностью Левисона и над
любовью миссис Бакстер к взяткам; не думаю, чтобы  тусклому  фонарю  ночного
поезда приходилось когда-либо освещать более приятное общество. Однако я  ни
на секунду не забывал о моих драгоценных чемоданах.
     И все это время мы мчались  по  Франции,  ничего  не  видя,  ничего  не
замечая, не принимая  никакого  участия  в  действии  силы,  увлекавшей  нас
вперед, словно мы были четырьмя арабскими царевичами на ковре-самолете.
     Игра постепенно становилась все более ленивой,  а  разговор  все  более
оживленным. Левисон - все в том же жестком шарфе, все такой же  невозмутимый
и любезный - вдруг разговорился и принялся посвящать нас в свои тайны.
     - Наконец-то мне удалось, - говорил  он  своим  размеренным  и  звучным
голосом, - после многих лет поисков найти  великий  секрет,  о  котором  так
долго мечтали фабриканты непромокаемых  плащей:  как  добиться  того,  чтобы
ткань пропускала нагретый телом воздух и в то же время не пропускала  дождя.
Когда я вернусь в Лондон, я предложу фирме "Макинтош" купить этот секрет  за
десять тысяч фунтов. А если они откажутся,  я  немедленно  открою  в  Париже
мастерскую, назову новую  ткань  "маджентош"  в  честь  великой  итальянской
победы императора и спокойно получу чистый миллион прибыли. Вот как я  делаю
дело!
     - Замечательно! - сказал майор с восхищением.
     - Ах, майор!  -  воскликнула  его  жена,  не  упустив  удобного  случая
прочесть нотацию. - Если бы у  вас  была  хоть  малая  доля  благоразумия  и
энергии мистера Левисона, вы бы уже давно командовали полком.
     Затем Левисон заговорил о замках.
     - Сам я всегда пользуюсь замками с буквенной комбинацией, - сказал  он.
- Мои слова - "Тюрлюрет"  и  "Папагайо",  два  имени,  которые  я  слышал  в
старинном французском фарсе. Кто сумеет их  отгадать?  Самому  ловкому  вору
понадобится семь часов, чтобы расшифровать хотя бы одно из  них.  Не  правда
ли, замки с буквенной комбинацией очень  надежны,  сэр?  (Он  повернулся  ко
мне.)
     Я сухо с ним согласился и спросил, в котором часу наш поезд прибывает в
Лион.
     - По расписанию мы должны быть в Лионе в  четыре  тридцать,  -  ответил
майор, - а сейчас без пяти минут четыре.  Уж  не  знаю  почему,  но  у  меня
предчувствие, что с нашим поездом непременно что-нибудь случится.  Такая  уж
моя судьба. Когда я охотился на тигров,  зверь  всегда  бросался  именно  на
моего слона. Если требовалось послать гарнизон  куда-нибудь  в  самую  топь,
выбор всегда падал на мою роту. Может быть, я просто  суеверен,  но  у  меня
предчувствие, что до Марселя непременно случится какая-нибудь поломка. А как
быстро идет поезд! Вы только поглядите, как раскачивается вагон.
     Я невольно встревожился, но сумел это скрыть. А вдруг майор - мошенник,
задумавший меня ограбить? Но нет, не может  быть.  Его  красная  добродушная
физиономия и веселые бесхитростные глаза опровергали подобное подозрение.
     - Не говорите чепухи, майор! Вот поэтому-то  с  вами  всегда  неприятно
ездить, - откликнулась его жена, собиравшаяся вздремнуть.
     Тут Левисон стал рассказывать о своей молодости и  о  том,  как  в  дни
Георга IV * он был коммивояжером фирмы на Бонд-стрит, изготовлявшей шарфы  и
галстуки. Он, не жалея красноречия, восхвалял старинные моды.
     -  Гнусные  радикалы,  -  сказал  он,  -  пытаются  опорочить   первого
джентльмена Европы, как его справедливо называли. А я чту его память. Он был
остроумцем и другом остроумцев. Он  был  безмерно  щедр  и  презирал  жалкую
грошовую экономию. Он хорошо одевался, сэр, он был красив, сэр,  манеры  его
были безупречны. Сэр, мы живем в жалком неряшливом веке. Когда я был  молод,
ни один джентльмен не позволил бы себе отправиться в путь,  не  захватив  по
крайней мере два десятка галстуков, четыре растяжки из китового уса и  утюг,
без  которого  нельзя  было  заложить  на  муслине  тонкие  ровные  складки.
Существовало, сэр, не менее восемнадцати способов  завязывать  галстук:  был
узел "а ля Диана", был узел "Альбион", "Гордиев узел", узел...
     Поезд дернулся, начал замедлять ход и вскоре остановился.
     Майор высунул голову из окна и спросил проходившего мимо жандарма:
     - Где мы?
     - В двадцати милях от Лиона, в Форт-Руж, мсье.
     - Что случилось?  Какое-нибудь  несчастье?  Из  соседнего  купе  кто-то
ответил по-английски:
     - Говорят, сломалось колесо. Придется  ждать  два  маса  и  перегружать
багаж.
     - Боже мой! - не удержавшись, воскликнул я. Левисон тоже высунул голову
в окно.
     - К сожалению, это правда, - сказал он затем. - Жандарм утверждает, что
мы задержимся здесь по меньшей мере на два часа.  Очень  досадно,  но  такие
дорожные неприятности неизбежны. Относитесь к ним спокойнее. Выпьем  кофе  и
сыграем еще робберок-другой. Однако следует посмотреть,  что  там  делают  с
нашим багажом. Если мистер Блемайр будет так добр сходить и  заказать  ужин,
Это я возьму на себя... Но  боже  мой,  что  это  блестит  под  станционными
фонарями?  Эй,  мсье  (он  окликнул  того  же  жандарма,  с  которым  прежде
разговаривал майор), что тут происходит?
     - Мсье, -  ответил  жандарм,  отдавая  честь,  -  это  солдаты  первого
егерского  полка,  который   направляется   в   Шалон;   начальник   станции
распорядился, чтобы они окружили багажный вагон и проследили  за  переноской
багажа.  Пассажиры  туда  не  допускаются,  потому  что  в  поезде   следуют
государственные ценности.
     Левисон плюнул и глухо выругался - по поводу  порядков  на  французских
железных дорогах, решил я.
     - Клянусь дьяволом, сэр, что за неуклюжие колымаги! - воскликнул  майор
Бакстер, указывая на две запряженные четверкой  крепких  лошадей  деревянные
повозки, стоявшие у живой изгороди за станцией, - наш поезд  успел  миновать
первую стрелку и находился примерно в сотне ярдов от деревушки Форт-Руж.
     Мы с Левисоном изо всех сил старались пробраться к  нашему  багажу,  но
солдаты нас так и не пропустили. Правда, я несколько утешился, заметив,  что
мои чемоданы несут очень осторожно, хотя их вес и вызывает громкую ругань. Я
не заметил никаких государственных ценностей, о чем тут же сообщил майору.
     -  О,  они  хитры.  -  ответил  он,  -  чертовски  хитры!  Скажем,  это
драгоценности императрицы: маленькая шкатулка,  которую  в  ночной  суматохе
очень легко украсть.
     В этот миг раздался громкий пронзительный свист  -  очевидно,  какой-то
сигнал. Лошади, запряженные в неуклюжие повозки, рванулись вперед галопом  и
мгновенно исчезли из виду.
     - Что за дикари, сэр! Экое варварство! - воскликнул майор. - Они так  и
не научились пользоваться железными дорогами, которые мы им преподнесли.
     - Майор! - грозно перебила  его  жена.  -  Не  смейте  оскорблять  этих
иностранцев, помните, что вы офицер и джентльмен!
     Майор потер руки и громко расхохотался.
     - Проклятые идиоты! - воскликнул Левисон. -  Не  умеют  обходиться  без
солдат: солдаты здесь, солдаты там; куда ни глянь, всюду солдаты.
     - Ну, такие предосторожности иной раз бывают полезны, сэр, - отозвалась
миссис Бакстер. - Франция полным-полна всякими проходимцами. Вы садитесь  за
стол в гостинице, а потом оказывается, что ваш  сосед  -  бывший  каторжник.
Майор, вы помните этот случай в Каире три года назад?
     - Джулия, душа моя, Каир не во Франции.
     - Надеюсь, я это знаю, майор, но раз  отель  был  французский,  значит,
никакой разницы нет! - отрезала майорша.
     - Я, пожалуй, вздремну, джентльмены. Не знаю, как  вы,  а  я  устал,  -
заметил майор,  когда  после  трех  часов  скучного  ожидания  мы,  наконец,
пересели на  марсельский  поезд.  -  Теперь  остается  только  ждать,  чтобы
сломался пароход.
     - Не грешите, майор, не искушайте провидения, - сказала его жена.
     Левисон снова стал  восхищаться  принцем-регентом,  его  бриллиантовыми
эполетами, его неподражаемыми  галстуками;  но  слова  Левисона  словно  все
удлинялись и растягивались, а потом я вдруг перестал их слышать  и  различал
только какое-то успокоительное бормотание, сливавшееся со  стуком  и  лязгом
колес.
     И опять сны мои были смутными и тревожными. Мне казалось, что я в Каире
и брожу по узким, тускло  освещенным  улицам,  где  меня  толкают  верблюды,
черные рабы осыпают меня угрозами, а воздух душен от запаха мускуса и  из-за
решетчатых окон на меня смотрят закрытые  покрывалами  лица.  Вдруг  к  моим
ногам упала роза.
     Я посмотрел вверх, и из-за сосуда с водой выглянуло  улыбающееся  лицо,
похожее на личико моей Минни, только глаза были большие и томные, как  глаза
антилопы. В это мгновение по улице  промчались  галопом  четыре  мамелюка  и
занесли надо мной свои кривые сабли.  Мне  снилось,  что  я  могу  спастись,
только повторив вслух заветные слова, открывающие мои чемоданы. Я уже  лежал
под копытами коней, когда в отчаянии выкрикнул: Котопахи!.. Котопахи!..  Тут
меня грубо тряхнули за плечо, и я проснулся. Надо мной склонялся майор -  на
его красной добродушной физиономии было сердитое выражение.
     - Да никак вы разговариваете во сне, - сказал он. -  Какого  черта  вам
это надо?! Скверная привычка. Ну, пора завтракать.
     - А что я сказал? - спросил я, не сумев скрыть тревогу.
     - Что-то на иностранном языке, - ответил майор.
     - По-гречески, кажется, -  добавил  Левисон,  -  но,  впрочем,  я  тоже
дремал.
     Мы прибыли в Марсель. Увидев его миндальные деревья и  белые  виллы,  я
почувствовал огромное облегчение. Когда  я  с  моим  сокровищем  окажусь  на
корабле,  опасаться  будет  больше  нечего.   Я   человек   по   натуре   не
подозрительный, но и мне показалось странным,  что  в  течение  всей  долгой
поездки от Лиона до моря, стоило мне заснуть, как, просыпаясь, я всякий  раз
встречал чей-то взгляд - либо майора, либо его  супруги.  Левисон  последние
четыре часа почти все время спал. К концу путешествия мы  все  приумолкли  и
угрюмо сидели каждый в своем углу. Однако теперь мы повеселели и, собравшись
у нашего багажа, уговорились поехать в одну гостиницу.
     - Отель "Лондон"! Отель "Вселенная"! Отель "Империаль"! - вопили агенты
гостиниц.
     - Конечно, мы едем в "Империаль" - отличный отель, - сказал майор.
     К нам подскочил одноглазый темный мулат и почтительно изогнулся.
     - Отель "Империаль", сударь? Я - отель "Империаль". Все полно, ни одной
кровати, нет мест, сударь.
     - Ах, черт! Сейчас мы услышим, что пароход сломался.
     - На пароходе, сударь, котел  испортился.  Отойдет  только  в  двадцать
минут первого, сударь.
     - Куда же нам ехать? - сказал я и улыбнулся, заметив  растерянные  лица
моих спутников. - Мы, кажется, путешествуем под  несчастливой  звездой.  Так
давайте же устроим прощальный ужин,  чтобы  умилостивить  судьбу.  Мне  надо
послать несколько телеграмм, а потом до половины двенадцатого я свободен.
     - Я отвезу вас, - сказал Левисон, - в  маленькую,  но  очень  приличную
гостиницу близ порта. Она называется отель "Этранжер".
     - Низкопробная харчевня, игорный притон, - заметил майор, опускаясь  на
сидение открытого экипажа и закуривая чируту.
     Мистер Левисон чопорно выпрямился.
     - Сэр! - сказал он. - Это заведение перешло теперь в новые руки, а то я
никогда не позволил бы себе рекомендовать его вашему вниманию.
     - Сэр! - ответил майор,  приподняв  свою  широкополую  белую  шляпу.  -
Приношу мои извинения. Это обстоятельство не было мне известно.
     - Любезный сэр, забудем об этом.
     - Майор, вы всегда говорите не подумав, - заключила миссис  Бакстер,  и
мы покатили.
     Когда мы вошли в скудно обставленный зал с обеденным столом посредине и
убогим бильярдом в дальнем углу, майор сказал мне:
     - Я пойду умоюсь и переоденусь перед театром, а потом погуляю, пока  вы
будете посылать свои депеши. Джулия, сходи осмотри номер.
     - Какие рабыни мы, бедные  женщины!  -  сказала  майорша,  выплывая  из
комнаты.
     - А я, - заметил Левисон, положив на стул свой дорожный плед, - займусь
делами, пока еще не закрылись лавки. У нашей фирмы есть агенты на Канебьере.
     - Только  два  номера  с  двуспальными  кроватями,  сударь,  -  объявил
одноглазый мулат, стороживший наш багаж.
     -  Ничего,  -  быстро  сказал  Левисон,  хотя  в  голосе  его   звучало
негодование, вызванное этой новой неудачей. - Мой друг отправится вечером на
пароход и ночевать здесь не будет. Его багаж можно поместить ко мне в номер,
и я отдам ему ключ на случай, если он вернется первым.
     - Значит, все улажено, - сказал майор. - Отлично!
     В телеграфной  конторе  меня  ждала  телеграмма  из  Лондона.  К  моему
удивлению и ужасу, в ней содержалось только следующее сообщение:
     "Вам грозит большая  опасность.  Ни  на  минуту  не  задерживайтесь  на
берегу. Против вас заговор. Просите у префекта охрану".
     Несомненно, речь идет о майоре, и я у  него  в  лапах!  Его  грубоватое
добродушие было только маской. Быть может, в эту самую минуту он увозит  мои
чемоданы. Я послал ответную телеграмму:
     "Приехал в Марсель. Пока все благополучно".
     Думая о неизбежном банкротстве, которое ждет фирму, если меня  ограбят,
и о моей любимой Минни, я кинулся назад в гостиницу,  которая  находилась  в
узенькой грязной улочке вблизи от порта. Когда я свернул  в  нее,  навстречу
мне из подворотни выскочил какой-то человек и схватил меня за руку. Это  был
один из коридорных. Он быстро сказал по-французски:
     - Скорей, скорей, мсье! Майор Бакстер ждет вас в зале. Нельзя терять ни
секунды.
     Я опрометью бросился к гостинице и вбежал в зал. Майор в волнении ходил
из угла в угол, а  его  жена  тревожно  поглядывала  в  окно.  В  них  обоих
произошла какая-то странная перемена. Майор кинулся ко мне и схватил меня за
руку.
     - Я полицейский сыщик, моя фамилия Арнотт, - сказал он. - Этот  Левисон
- известный вор. Сейчас  он  у  себя  в  номере,  вскрывает  один  из  ваших
чемоданов с золотом. Вы должны помочь мне схватить его. Я знал его замыслы и
сумел ему помешать. Но мне нужно взять его на  месте  преступления.  Джулия,
допивай свой коньяк, а мы с мистером Блемайром покончим с этим дельцем. Есть
у вас револьвер,  мистер  Блемайр,  на  случай,  если  он  вздумает  оказать
сопротивление? Я лично предпочитаю это, - добавил он, вытаскивая дубинку.
     - Я оставил свой револьвер в номере, - еле выговорил я.
     - Жаль! Ну, ничего, второпях он наверняка промажет.
     А  может,  даже  и  не  вспомнит  о  револьвере.  Навалимся  на   дверь
одновременно - эти иностранные замки никуда не годятся.  Номер  пятнадцатый.
Только тише!
     Мы подкрались к двери и прислушались. До нас донесся звон  пересыпаемых
монет. Затем раздался негромкий смешок - Левисон вспомнил, как он  подслушал
мой сонный бред:
     - Котопахи... ха-ха-ха!
     Майор подал знак, и мы разом налегли на дверь. Она подалась,  затрещала
и распахнулась. Левисон с револьвером в руке стоял над  раскрытым  ящиком  -
его ноги по щиколотку уходили в золото. Он уже набил монетами огромный пояс,
обвивавший его талию, и висевшую через плечо сумку. Рядом  лежал  наполовину
полный саквояж - когда Левисон рванулся к окну, саквояж  опрокинулся,  и  из
него потоком потекло золото. Негодяй не  произнес  ни  слова.  К  окну  были
привязаны веревки, словно он спускал или готовился спустить мешки в  проулок
за домом. Он свистнул, и послышался быстро удаляющийся стук колес  какого-то
экипажа.
     - Сдавайся, висельник! Я тебя знаю, - вскричал майор. - Сдавайся! Ты  у
меня в руках, молодчик.
     Вместо  ответа  Левисон  спустил  курок;   к   счастью,   выстрела   не
последовало. Я забыл зарядить револьвер.
     - Проклятая штука не заряжена. Ну, твое счастье, полицейская  морда!  -
сказал он спокойно. Потом в приливе внезапной  ярости  швырнул  револьвер  в
майора, распахнул окно и выпрыгнул на улицу.
     Я прыгнул вслед за ним - номер находился в бельэтаже, - крича  во  весь
голос: "Держи вора!" Арнотт остался охранять деньги.
     Еще  мгновенье  -  и  целая  толпа  солдат,  матросов,  носильщиков   и
всевозможных зевак, вопя и гикая, уже гналась за негодяем, который в тусклом
вечернем свете (фонари только-только начали зажигать), словно  заяц,  петлял
среди ящиков, загромождавших набережную. Ему грозили  сотни  кулаков,  сотни
рук тянулись, чтобы схватить его. Вот он вырвался от одного  преследователя,
свалил с ног другого, отскочил от третьего; тут  его  чуть  было  не  поймал
какой-то зуав *, но он споткнулся о причальное  кольцо  и  полетел  в  воду.
Крик, всплеск - и  он  скрылся  в  темных  волнах,  отражавших  слабый  свет
единственного фонаря. Я сбежал  к  воде  по  ближайшей  лестнице  и,  затаив
дыхание, ждал, пока жандармы отвязывали лодку и вооружались  баграми,  чтобы
отыскивать тело.
     - Эти старые воры хитрее лисиц.  Я  этого  молодчика  помню  с  Тулона.
Видел, как его клеймили. Узнал его сразу.  Он  небось  нырнул  под  корабль,
добрался до какой-нибудь баржи и притаился там. Больше вы его не увидите,  -
сказал седой жандарм, который взял меня к себе в лодку.
     - Ну нет! Вот он! - воскликнул второй жандарм, перегибаясь через борт и
вытаскивая за волосы труп из воды.
     - Да, это была прожженная бестия, - сказал кто-то в лодке позади нас. Я
узнал голос Арнотта. - Я пришел узнать, как у вас дела, сэр.  О  деньгах  не
беспокойтесь, за ними приглядывает Джулия. Сколько раз  я  говорил,  что  он
свое получит! Так оно и вышлоо. А ведь он чуть было не  провел  вас,  мистер
Блемайр. Он, не задумываясь, перерезал бы вам сонному глотку, только  бы  не
упустить эти деньги. Но я шел  по  его  следу.  Он  меня  не  знал.  Я  ведь
давненько не мерился силами с мошенниками такого сорта. Что ж,  теперь,  его
можно сбросит со счета и это во всяком  случае,  не  так  уж  плохо.  Ну^ка,
ребяшаа, вытащим, тело на сушу. Надо снять с него деньги, которые  он  успел
украсть - в первый раз для доброго дела: ведь они утопили мерзавца.
     Когда на длинное лицо упал свет фонаря,  я  заметил,  что  оно  даже  в
смерти хранило лицемерно честное выражение.
     Арнотт со своим обычным  добродушием  рассказал  мне  все  подробности,
после того как мы вернулись в гостиницу и  я  сердечно  поблагодарил  его  и
майоршу (тоже переодетого полицейского). В тот  вечер,  когда  я  уезжал  из
Лондона, Арнотт получил распоряжение от своего начальства следовать за  мной
и наблюдать за Левисоном. У него  не  хватило  времени  даже  на  то,  чтобы
предупредить моих компаньонов.  Машиниста  нашего  поезда  подкупили,  и  он
испортил паровоз у Форт-Руж, где сообщники Левисона поджидали  с  повозками,
чтобы увезти мои чемоданы, воспользовавшись суматохой и  темнотой  или  даже
устроив для этого притворную драку. Однако Арнотт разрушил их планы,  убедив
парижскую полицию протелеграфировать  в  Лион,  откуда  на  станцию  выслали
солдат. В шампанское, которое он пролил, было  подмешано  снотворное.  После
того как его первая  попытка  окончилась  неудачей,  Левисон  решил  выждать
другого удобного случая. Мой злосчастный бред  выдал  ему  тайну  одного  из
замков. Поломка на  пароходе  (насколько  удалось  установить  -  случайная)
предаставила ему возможность отрыть чемодан. В  эту  ночь  благодаря  помощи
Арнотта  я  покинул  Марсель,  сохранив  все  деньги  до  последней  монеты.
Остальная  часть  путешествия  прошла  совершенно  благополучно.  Заем   был
осуществлен на очень выгодных  для  нас  условиях.  С  тех  пор  наша  фирма
процветала, процветали и мы с Минни, а наше семейство все увеличивалось.


VI. Принимать с оглядкой

     Я всегда замечал, что даже у людей весьма умных  и  образованных  редко
хватает мужества рассказывать о странных психологических  явлениях,  имевших
место в их жизни. Обычно человек боится, что такой  его  рассказ  не  найдет
отклика во внутреннем опыте слушателя и вызовет  лишь  смех  или  недоверие.
Правдивый путешественник, которому доведется увидеть чудище вроде сказочного
морского змея, не колеблясь сообщит об этом; но тот же самый  путешественник
вряд ли легко решится упомянуть о каком-нибудь своем странном  предчувствии,
необъяснимом  порыве,  игре  воображения,  видении   (как   это   называют),
пророческом сне или другом подобном же духовном  феномене.  Именно  подобной
сдержанности я приписываю то обстоятельство, что эта область окутана для нас
таким туманом неопределенности. Мы охотно говорим о фактах  окружающего  нас
внешнего  мира,  но  о  своих  переживаниях,  не  поддающихся  рациональному
объяснению, предпочитаем умалчивать. Вот почему обо всем этом  нам  известно
недопустимо мало.
     Рассказ мой не имеет целью ни выдвигать  какую-либо  новую  теорию,  ни
опровергать или поддерживать уже существующие. Мне хорошо известен случай  с
берлинским книготорговцем, я внимательно изучил  историю  жены  королевского
астронома, сообщаемую сэром Дэвидом Брустером *, и я  знаю  все  подробности
того, как призрак являлся одной даме, с которой я  хорошо  знаком.  Пожалуй,
следует упомянуть, что дама эта не состояла со мной ни  в  каком  родстве  -
даже самом дальнем. Если бы  я  этого  не  оговорил,  часть  того,  что  мне
пришлось пережить могла бы получить  неправильное  истолкование.  Но  только
часть.   Мой   случай   не   может   быть   объяснен   какой-либо   странной
наследственностью, и ни  прежде,  ни  после  со  мной  ничего  подобного  не
происходило.
     Несколько лет тому назад (не  важно,  сколько  именно)  в  Англии  было
совершено убийство, наделавшее много шума.  Нам  и  так  приходится  слишком
много слышать об убийцах, по мере того как они один за другим получают право
на этот зловещий титул, и если бы я мог, то  с  радостью  похоронил  бы  все
воспоминания об этом бесчувственном негодяе,  подобно  тому,  как  тело  его
похоронено в Ньюгете. Поэтому я сознательно опускаю все указания на личность
преступника.
     Когда убийство было обнаружено, против человека, впоследствии  за  него
осужденного, не было никаких подозрений - впрочем, вернее будет  сказать  (в
своем рассказе я хочу излагать факты с предельной точностью),  что  об  этих
подозрениях нигде не  упоминалось.  Газеты  ничего  о  чем  не  говорили,  и
следовательно,  в  них  не  могли  тогда   появиться   его   описания.   Это
обстоятельство необходимо иметь в виду.
     Газету, содержавшую первое сообщение об этом  убийстве,  я  раскрыл  за
завтраком, и оно показалось мне настолько интересным, что  я  прочел  его  с
глубочайшим вниманием. А затем дважды перечитал.  Там  сообщалось,  что  все
произошло в спальне, и  когда  я  положил  газету,  меня  вдруг  толкнуло...
захлестнуло... понесло... не знаю, как описать это ощущение, у меня нет  для
него слов, - и я увидел, как эта спальня проплыла через мою комнату,  словно
картина, каким-то чудом  написанная  на  струящейся  поверхности  реки.  Она
промелькнула почти  мгновенно,  но  была  поразительно  четкой  -  настолько
четкой, что я с большим облегчением заметил отсутствие трупа но кровати.
     И  это  необъяснимое  ощущение  охватило  меня  не   среди   каких-либо
романтических  развалин,  а  в  доме  на  Пикадилли,  неподалеку   от   угла
Сент-Джеймс-стрит. Никогда прежде  мне  не  случалось  испытывать  чего-либо
подобного. По телу у меня пробежала странная дрожь, и кресло,  в  котором  я
сидел,  немного  повернулось  (следует,  впрочем,  помнить,  что  кресла  на
колесиках вообще легко сдвигаются с места). Затем я встал, подошел к  одному
из окон (в комнате их два, а сама комната расположена на третьем  этаже)  и,
стараясь отвлечься, устремил взгляд на Пикадилли.  Было  солнечное  утро,  и
улица казалась оживленной и веселой. Дул  сильный  ветер.  Пока  я  смотрел,
порыв ветра подхватил в Грин-парке сухие листья и закружил их  спиралью  над
мостовой. Когда спираль  рассыпалась  и  листья  разлетелись,  я  увидел  на
противоположном тротуаре двух мужчин, двигавшихся с запада  на  восток.  Они
шли друг за другом.  Первый  то  и  дело  оглядывался  через  плечо.  Второй
следовал за ним шагах в тридцати, угрожающе подняв руку.
     Сначала меня поразила  странная  неуместность  такого  жеста  на  столь
людной улице, но затем я был еще  больше  удивлен,  заметив,  что  никто  не
обращает на него ни малейшего внимания. Оба эти человека  шли  сквозь  толпу
так, словно на их пути никого не было, и ни один из встречных,  насколько  я
мог судить, не уступал им дороги, не задевал их, не глядел им вслед. Проходя
под моими окнами, оба они посмотрели на меня. Я хорошо разглядел их  лица  и
почувствовал, что отныне  всегда  смогу  их  узнать.  Однако  они  вовсе  не
показались мне примечательными - только у  человека,  шедшего  впереди,  был
необычайно угрюмый вид, а лицо его преследователя  напоминало  цветом  плохо
очищенный воск.
     Я холостяк; вся моя прислуга состоит из лакея и его  жены.  Я  служу  в
банке и от души желал бы, чтобы  мои  обязанности  в  качестве  управляющего
отделением были и на самом деле  столь  необременительны,  как  это  принято
считать. Из-за них я был вынужден этой осенью остаться в Лондоне,  хотя  мне
настоятельно требовалось переменить обстановку. Болен я не был, но не был  и
здоров. Пусть мой читатель сам по мере сил представит себе  угнетавшее  меня
чувство   безразличия,   порожденное   однообразием   жизни   и   "некоторым
расстройством пищеварения". Мой весьма знаменитый  врач  заверил  меня,  что
состояние моего здоровья вполне  исчерпывается  этим  диагнозом,  который  я
цитирую по его письму, присланному им в  ответ  на  мою  просьбу  дать  свое
заключение, не болен ли я.
     По мере того как выяснились обстоятельства этого убийства, оно начинало
все больше и больше интересовать публику, - но не  меня,  ибо,  несмотря  на
всеобщее возбуждение, я предпочитал  знать  о  нем  по  возможности  меньше.
Однако мне  было  известно,  что  против  предполагаемого  убийцы  выдвинуто
обвинение в предумышленном убийстве и  что  он  заключен  в  Ньюгет,  где  и
ожидает суда.  Мне  было  известно  также,  что  его  процесс  перенесен  на
следующую  сессию  Центрального  суда  по   уголовным   делам,   ибо   общее
предубеждение  против  преступника  было  слишком  велико,  а  времени   для
подготовки защиты оставалось недостаточно. Возможно, я  слышал  также  (хотя
далеко в этом не уверен), когда именно должна была начаться эта сессия.
     Моя гостиная, спальня и  гардеробная  расположены  на  одном  этаже.  В
последнюю можно войти только через спальню. Правда, прежде она сообщалась  с
лестницей, но поперек этой двери уже  несколько  лет  назад  были  проложены
трубы к ванной. Дверь в связи с этими переделками была наглухо заколочена  и
затянута холстом.
     Как-то поздно вечером я стоял в спальне, отдавая последние распоряжения
слуге. Лицо мое было обращено к  единственной  двери,  через  которую  можно
попасть в гардеробную, и дверь эта была закрыта. Слуга стоял к  ней  спиной.
Разговаривая с ним, я  вдруг  заметил,  что  дверь  приоткрылась  и  из  нее
выглянул какой-то человек, настойчиво и таинственно поманивший меня к  себе.
Это был второй из двух мужчин, которых я видел на Пикадилли, - тот, чье лицо
напоминало цветом плохо очищенный воск.
     Поманив меня, он попятился и закрыл за собой дверь. Ровно через столько
секунд, сколько мне потребовалось, чтобы пересечь спальню, я распахнул дверь
гардеробной и заглянул туда. В руке я держал зажженную свечу. У меня не было
внутреннего  убеждения,  что  я  увижу  в  гардеробной  моего   неожиданного
посетителя, и действительно его там не оказалось.
     Понимая,  что  мой  слуга  должен  быть  удивлен  моим  поведением,   я
повернулся к нему и спросил:
     - Деррик, можете ли вы поверить, что, находясь в здравом уме и  твердой
памяти, я решил, будто вижу... - тут я прикоснулся рукой к его груди, и  он,
содрогнувшись, слабым голосом произнес:
     - О господи, сэр! Как же - мертвеца, который манил вас за собой.
     Я совершенно твердо убежден, что Джон  Деррик,  в  течение  двадцати  с
лишком лет бывший моим доверенным и преданным слугой, не видел ничего этого,
пока я не дотронулся до его груди. Но когда я коснулся его, в нем  произошла
разительная перемена, которая могла объясняться только тем, что он  каким-то
оккультным путем воспринял от меня этот образ.
     Я попросил Джона Деррика принести коньяку, дал ему рюмку и сам был  рад
выпить глоток. О том, что я видел этого  мертвеца  до  этого  вечера,  я  не
обмолвился ему ни словом. Обдумывая все случившееся,  я  пришел  к  твердому
убеждению, что никогда прежде не видел этого лица, кроме единственного  раза
- тогда на Пикадилли. И, вспоминая его выражение, когда человек повернулся к
моему окну, я заключил, что в первом случае он  стремился  запечатлеть  свои
черты в моей памяти, а во втором хотел  убедиться,  смогу  ли  я  его  сразу
узнать.
     Ночь я провел беспокойно, хотя испытывал необъяснимую уверенность,  что
образ этот больше пока не явится. Днем  я  впал  в  тяжелую  дремоту  и  был
разбужен Джоном Дерриком, державшим в руке какую-то бумагу.
     Оказалось, что из-за этой бумаги мой слуга и доставивший  ее  посыльный
поспорили у дверей. Меня вызывали присяжным на ближайшую сессию Центрального
уголовного суда в Олд-Бейли. Я впервые назначался присяжным в подобный  суд,
что хорошо было известно Джону Деррику. Он считал - я и по сей день не знаю,
был ли он в этом прав или нет, - что людей моего  положения  присяжными  для
подобных процессов  не  назначают,  и  сперва  отказался  принять  повестку.
Посыльный отнесся к этому с полным  равнодушием.  Он  сказал,  что  ему  все
равно, явлюсь я в суд или нет; он доставил повестку, а как я  поступлю,  его
не касается.
     Дня два я пребывал в нерешительности - явиться ли в  суд  или  оставить
вызов без внимания. Я не испытывал никакого таинственного влияния; у меня не
было никакой необъяснимой потребности сделать тот или иной выбор. Я  убежден
в этом так же твердо, как и во всех остальных приводимых здесь мною  фактах.
В конце концов я решил пойти  в  суд,  чтобы  как-то  нарушить  однообразное
течение моей жизни.
     Было сырое и холодное ноябрьское  утро.  Густой  бурый  туман  окутывал
Пикадилли, а к  востоку  от  Тэмпл-Бара  он  казался  почти  черным  и  даже
зловещим. Коридоры и лестницы Олд-Бейли были ярко освещены  газом,  так  же,
как и залы заседаний. Если память мне не  изменяет,  до  того,  как  пристав
провел меня в Старый суд и я увидел Заполнившую его публику, я еще не  знал,
что в этот день начинается процесс вышеупомянутого убийцы. Если  память  мне
не изменяет, то, когда пристав с трудом прокладывал мне дорогу сквозь толпу,
я еще не знал, в какой  из  двух  судов  был  вызван.  Однако  я  не  берусь
утверждать это с полной уверенностью, так как оба эти факта вызывают у  меня
некоторые сомнения.
     Я прошел к местам, отведенным для  вызванных  присяжных,  сел  и  начал
оглядывать зал сквозь туманный сумрак. Мне запомнилась черная мгла, висевшая
за окном, словно грязный занавес, и приглушенный  стук  колес  по  соломе  и
стружкам, которыми была устлана мостовая, гул  голосов  собравшихся  снаружи
людей, в котором иногда можно было различить пронзительный  свист,  особенно
громкую песню или оклик.
     Вскоре вошли судьи - их было двое - и заняли свои  места.  Шум  в  зале
сменился жуткой тишиной. Было приказано ввести убийцу. Он вошел в зал.  И  в
то же мгновение я узнал его - это был первый из двух мужчин, которые  прошли
по Пикадилли.
     Если бы моя фамилия была названа именно в эту минуту, вряд ли  я  сумел
бы ответить членораздельно. Но она стояла в списке шестой или седьмой,  и  к
этому времени я уже достаточно пришел в себя, чтобы  откликнуться:  "Здесь!"
Но вот что примечательно: когда я прошел в ложу  присяжных,  подсудимый,  до
тех пор следивший за этой процедурой внимательно,  но  без  всякой  тревоги,
вдруг выказал величайшее волнение  и  подозвал  своего  адвоката.  Намерение
подсудимого дать мне отвод было настолько очевидно, что  секретарь  перестал
читать фамилии присяжных и все  ждали,  пока  адвокат,  опершись  о  барьер,
шептался  со  своим  клиентом;  затем  он  отрицательно   покачал   головой.
Впоследствии я узнал от него, что подсудимый в страшном  испуге  потребовал:
"Во что бы то ни стало дайте отвод этому человеку!" Но поскольку он  не  мог
привести никакой причины, которая оправдывала  бы  его  требование,  и  даже
признался, что никогда не слышал моей фамилии, пока секретарь не назвал ее и
я не встал, просьба его выполнена не была.
     Вследствие того, что мне не  хотелось  бы  воскрешать  память  об  этом
злодее, а также вследствие того, что подробное изложение  длинного  процесса
не  является  необходимым  для  моего  рассказа,  я  из  всех  происшествий,
случившихся за те десять суток, пока мы, присяжные, пребывали вместе, изложу
лишь  те,  которые  непосредственно  связаны  с  описываемым  мною  странным
феноменом. Именно этим феноменом, а не судьбой убийцы хочу я  заинтересовать
читателя.  Цель  моя  -  сообщить  о  нем,  а  не  написать  страничку   для
"Ньюгетского календаря" *.
     Меня избрали старшиной присяжных. На второй день  процесса  после  двух
часов опроса свидетелей (я слышал,  как  били  церковные  часы)  я  случайно
бросил взгляд на остальных присяжных и вдруг заметил, что никак не  могу  их
сосчитать. Сколько я их ни пересчитывал, каждый раз один оказывался лишним.
     Наклонившись к своему соседу, я шепнул ему:
     - Окажите мне услугу, пересчитайте нас. Просьба моя его удивила, но  он
все же обернулся и начал считать.
     - Как же так, - сказал он внезапно, - ведь нас тринад...  Впрочем,  что
за нелепость. Нет-нет. Нас двенадцать.
     Сколько раз я ни пересчитывал в этот день присяжных, результат был один
и тот же: кто-то из нас все время оказывался  лишним,  хотя  в  ложе  сидели
только мы. Среди нас не  было  чужой  видимой  фигуры,  присутствие  которой
объяснило бы эту странность, и все же предчувствие подсказывало  мне,  какая
фигура вскоре должна была по явиться.
     Присяжных поместили в Лондонской гостинице. Мы спали все вместе в одном
большом зале, и с нами постоянно находился судебный  пристав,  под  присягой
обязавшийся строго блюсти наше уединение. Я не вижу оснований  скрывать  его
настоящее имя. Он был умен, весьма любезен и обязателен и  (как  я  был  рад
узнать) пользовался большим уважением в Сити. У  него  было  приятное  лицо,
зоркие глаза, завидные черные бакенбарды и красивый звучный голос. Звали его
мистер Хоркер.
     Когда вечером мы расходились  по  нашим  двенадцати  постелям,  кровать
мистера Хоркера ставилась поперек двери. В ночь на третий день, не  чувствуя
желания спать и заметив, что мистер  Хоркер  сидит  у  себя  на  кровати,  я
подошел к нему, присел рядом и предложил ему понюшку табаку. Мистер  Хоркер,
потянувшись к табакерке, задел мою руку -  тут  же  но  его  телу  пробежала
странная дрожь, и он сказал:
     - Кто это там?!
     Проследив направление взгляда мистера  Хоркера,  я  в  глубине  комнаты
снова увидел фигуру, которую ожидал увидеть - второго из двух мужчин, шедших
по Пикадилли. Я встал и шагнул к нему, но потом остановился и  посмотрел  на
мистера Хоркера. Тот рассмеялся и шутливо сказал:
     - Мне было  показалось,  что  у  нас  появился  тринадцатый  присяжный,
которому негде лечь. Но теперь я вижу, что меня обманул лунный свет.
     Ничего не объясняя мистеру Хоркеру, я пригласил его прогуляться со мной
по комнате, а сам следил за тем, что делал наш незваный гость. Он по очереди
останавливался у  изголовья  каждого  из  остальных  одиннадцати  присяжных,
причем неизменно приближался к ним с правой  стороны  кровати,  а  удаляясь,
проходил  в  ногах  соседней.  Судя  по  повороту  его  головы,  можно  было
предположить, что он лишь задумчиво смотрит на этих мирно спящих  людей.  Ни
на меня, ни на мою кровать, которая стояла рядом с кроватью мистера Хоркера,
он не обратил ни малейшего внимания. Потом он покинул комнату через  высокое
окно, поднявшись по лунному лучу, как по воздушным ступеням.
     На следующее утро за  завтраком  выяснилось,  что  все,  кроме  меня  и
мистера Хоркера, видели во сне убитого.
     Теперь я  уже  не  сомневался,  что  второй  человек,  который  шел  по
Пикадилли, был убитый (если можно так назвать призрак), - уверенность моя не
могла бы стать глубже, даже если бы я  услышал  подтверждение  тому  из  его
собственных уст. Однако я получил и такое свидетельство, и притом совершенно
неожиданным для меня образом.
     На пятый день процесса, когда допрос свидетелей  обвинения  близился  к
концу, в качестве улики была представлена миниатюра, изображавшая убитого, -
в день убийства она исчезла из его спальни, а затем была  найдена  в  месте,
где, как показали свидетели, убийцу видели с лопатой в руке. После того, как
ее опознал допрашиваемый свидетель, она была вручена  судье,  который  затем
передал ее для ознакомления  присяжным.  Едва  облаченный  в  черную  мантию
служитель суда приблизился ко мне,  держа  ее  в  руке,  от  толпы  зрителей
отделился второй из мужчин, шедших в тот день по Пикадилли, властно выхватил
у него миниатюру и сам вложил ее в мою руку, сказав тихо и беззвучно  -  еще
до того, как я успел открыть медальон с миниатюрой: "Я был тогда  моложе,  и
лицо мое не было обескровлено"; точно так  же  он  передал  миниатюру  моему
соседу, которому я ее протянул, и следующему  присяжному,  и  следующему,  и
следующему, пока она не обошла всех и не вернулась ко  мне.  Никто  из  них,
однако, не заметил его вмешательства.
     За столом и когда нас запирали на ночь под охраной мистера Хоркера,  мы
имели обыкновение обсуждать то, что услышали в  суде.  В  этот  пятый  день,
когда  допрос  свидетелей  обвинения   закончился   и   все   доказательства
преступления были нам предъявлены, мы, разумеется, говорили о деле с  особым
одушевлением и интересом. Среди нас находился некий член церковного совета -
ни до, ни после мне не случалось встречать такого  тупоголового  болвана,  -
который нелепейшим образом оспаривал  самые  очевидные  улики,  опираясь  на
поддержку двух угодливых  прихлебателей  из  того  же  прихода;  вся  троица
проживала  в  округе,  где  свирепствовала  гнилая  лихорадка,  и  их  самих
следовало бы привлечь к суду за пятьсот убийств. Когда  эти  упрямые  тупицы
особенно вошли в раж - дело близилось к  полуночи  и  кое  кто  из  нас  уже
готовился лечь, - я снова увидел убитого. Он с мрачным  видом  стоял  позади
них и манил меня к себе. Едва я приблизился к ним и вмешался в разговор, как
он исчез.  Это  было  началом  его  постоянных  появлений  в  зале,  где  мы
помещались. Стоило нескольким присяжным заговорить о процессе, как я замечал
среди  них  убитого.  И  стоило  им  прийти  к  неблагоприятным   для   него
заключениям, как он грозно и властно подзывал меня к себе.
     Следует заметить, что до пятого дня процесса,  когда  была  предъявлена
миниатюра, я ни разу не видел призрака в суде. Но  теперь,  после  того  как
начался допрос свидетелей защиты, произошли три перемены. Сначала я расскажу
о двух первых вместе. Призрак теперь постоянно находился  в  зале  суда,  но
обращался он уже не ко мне, а к выступающему  свидетелю  или  адвокату.  Вот
например: горло убитого было перерезано, и  адвокат  в  своей  вступительной
речи высказал предположение, что он  сделал  это  сам.  В  то  же  мгновение
призрак, чье горло было располосовано самым страшным образом  (до  той  поры
оно оставалось  скрытым),  возник  около  адвоката  и  принялся  водить  под
подбородком  то  ребром  правой  ладони,  то  ребром  левой,   неопровержимо
доказывая ему, что нанести себе подобную рану невозможно ни той,  ни  другой
рукой. Еще пример. Свидетельница защиты показала, что обвиняемый  -  человек
редкостной душевной доброты. В ту же секунду перед ней очутился  призрак  и,
глядя ей прямо в  глаза,  вытянутыми  пальцами  простертой  руки  указал  на
злобную физиономию обвиняемого.
     Но более всего меня  поразила  третья  перемена,  о  которой  я  сейчас
расскажу. Я не пытаюсь  как-либо  объяснить  ее  и  ограничусь  лишь  точным
изложением фактов. Хотя те, к  кому  обращался  призрак,  не  замечали  его,
однако стоило ему к ним приблизиться, как они  содрогались  и  на  их  лицах
отражалось  смятение.  Казалось,  он,  подчиняясь  законам,   чье   действие
простиралось на всех, кроме меня, не мог показаться другим людям, и  тем  не
менее таинственно, невидимо и неслышимо подчинял себе их сознание.
     Когда адвокат выдвинул гипотезу о самоубийстве, а призрак  встал  около
этого высокоученого юриста и принялся устрашающе  водить  руками  по  своему
перерезанному горлу, тот совершенно явным  образом  запнулся,  на  несколько
секунд потерял нить своих хитроумных рассуждений, вытер  платком  вспотевший
лоб и побелел как  полотно.  А  когда  призрак  встал  перед  свидетельницей
защиты, нет никакого сомнения, что она обратила  свой  взор  туда,  куда  он
указывал пальцем, и некоторое время смущенно и обеспокоенно глядела на  лицо
обвиняемого. Достаточно будет привести еще  два  примера.  На  восьмой  день
процесса,  после  небольшого  перерыва,  который  устраивался  вскоре  после
полудня для отдыха и еды, я вместе с остальными присяжными вернулся в зал за
несколько минут до появления судей. Стоя в ложе и обводя глазами публику,  я
решил было, что призрака здесь нет, как вдруг увидел его  на  галерее  -  он
наклонялся через плечо какой-то  почтенной  дамы,  словно  хотел  проверить,
заняли уже судьи свои места или нет. И тотчас же дама  вскрикнула,  лишилась
чувств, и ее вынесли из зала. Такой  же  случай  произошел  с  многоопытным,
проницательным   и   терпеливым   судьей,   который   вел   процесс.   Когда
разбирательство  закончилось  и  он  разложил  свои   бумаги,   готовясь   к
заключительной речи, убитый вошел  сквозь  судейскую  дверь,  приблизился  к
креслу его чести и с живейшим интересом заглянул через его плечо  в  записи,
которые тот листал.  Лицо  его  чести  исказилось,  рука  замерла,  по  телу
пробежала странная, столь хорошо знакомая мне дрожь, и он нетвердым  голосом
произнес:
     - Я на несколько минут умолкну, господа. Здесь очень душно... - и  смог
продолжать лишь после того, как выпил стакан воды.
     На протяжении  последних  шести  монотонных  дней  этого  нескончаемого
десятидневного разбирательства - все те же  судьи  в  креслах,  все  тот  же
убийца на скамье подсудимых, все те же адвокаты за столом, все  тот  же  тон
вопросов и  ответов,  гулко  отдающихся  под  потолком,  все  тот  же  скрип
судейского пера, все те же приставы, снующие взад и вперед, все те же лампы,
зажигаемые в один и тот же час,  если  их  не  приходилось  зажигать  еще  с
раннего утра, все тот же туманный занавес за огромными  окнами,  когда  день
был туманным, все тот же шум и шорок дождя, когда  день  выпадал  дождливый,
все те же следы тюремщиков и  обвиняемого  утро  за  утром  все  на  тех  же
опилках, все те же ключи, отпирающие и дотирающие все те же тяжелые двери, -
на протяжении этих мучительно однообразных дней, когда мне каралось,  что  я
стал старшиной присяжных много столетий назад, а Пикадилли  существовала  во
времена Вавилона, убитый ни на мгновение  не  утрачивал  для  меня  четкости
очертаний, и я видел его столь же ясно, как и всех, кто меня окружал. Должен
также упомянуть, что призрак, которого я именую "убитым", ни разу, насколько
я мог заметить, не посмотрел  на  убийцу.  Снова  и  снова  я  с  удивлением
спрашивал себя - почему? Но он так ни разу и не посмотрел на него.
     На меня он тоже не глядел с той самой минуты, как подал мне миниатюру и
почти до самого конца процесса. Вечером последнего дня, без семи десять,  мы
удалились  на  совещание.  Тупоумный  член  церковного  совета  и  два   его
прихлебателя причинили нам столько хлопот,  что  мы  были  вынуждены  дважды
возвращаться в зал и просить  судью  повторить  некоторые  из  его  выводов.
Девятеро из нас нисколько не  сомневались  в  точности  этих  выводов,  как,
вероятно, и все, кто  присутствовал  в  суде,  но  пустоголовый  триумвират,
только и выискивавший, к чему бы придраться, оспаривал  их  именно  по  этой
причине. В конце концов мы настояли на  своем,  и  в  десять  минут  первого
присяжные вошли в зал для оглашения своего вердикта.
     Убитый стоял рядом с судьей как раз напротив ложи  присяжных.  Когда  я
занял свое место, он устремил на мое лицо внимательнейший взгляд;  казалось,
он остался доволен и начал медленно закутываться в серое покрывало,  которое
до той поры висело у него на руке. Когда я произнес:  "Виновен!",  покрывало
съежилось, затем все исчезло, и это место опустело.
     На обычный вопрос судьи, может ли осужденный сказать что-нибудь в  свое
оправдание, прежде чем ему будет вынесен смертный приговор, убийца  произнес
несколько невнятных  фраз,  которые  газеты,  вышедшие  на  следующий  день,
описали  как  "бессвязное  бормотанье,  означавшее,  по-видимому,   что   он
подвергает сомнению беспристрастность суда, поскольку старшина присяжных был
предубежден  против  него".  В  действительности  же  он  сделал   следующее
примечательное заявление:
     - Ваша честь, я понял, что обречен, едва  старшина  присяжных  вошел  в
ложу. Ваша честь, я знал, что он меня не пощадит, потому что накануне  моего
ареста он каким-то образом очутился ночью рядом с  моей  постелью,  разбудил
меня и накинул мне на шею петлю.


VII. Принимать на пробу

     Вряд ли есть где-нибудь такая хорошенькая деревушка,  как  Кэмнер:  она
расположена на вершине холма, откуда открывается вид, красивей  которого  не
сыщешь во  всей  Англии,  а  кругом  тянутся  луга,  знаменитые  чистотой  и
целебностью своего воздуха. Проезжая дорога из Дринга сначала тянется  между
изгородями больших поместий, но на этих лугах ее уже ничто не  закрывает  и,
отделившись от Тенельмской дороги, она вьется вверх по юго-восточному склону
холма, пока не достигает Кэмнера. С каждым шагом лошадь сильнее налегает  на
хомут, и все же этот склон настолько  полог,  что  вы  замечаете  его,  лишь
когда, обернувшись, вдруг видите великолепный пейзаж, расстилающийся  вокруг
вас и под вами.
     Деревушка состоит из одной коротенькой улицы, и среди  разбросанных  по
ее сторонам домиков вы замечаете  маленькую  почтовую  контору,  полицейский
участок и  непритязательный  сельский  трактир  ("Герб  Дунстанов"),  хозяин
которого содержит также лавочку через дорогу. Войдя в улицу,  представляющую
собой тупик, вы прямо перед собой видите старинную церковь, а неподалеку  от
нее - дом священника. Эта тихая деревушка дышит необыкновенной  простотой  и
патриархальностью: недаром  священник  живет  здесь  в  соседстве  со  своей
паствой, и стоит ему только выйти за калитку, как он уже  оказывается  среди
своих прихожан.
     Деревенский выгон с трех  сторон  окружен  домами,  самыми  разными  по
размерам и важности - от маленькой лавки  -  мясника,  стоящей  посреди  его
собственного сада, под сенью его собственных яблонь, до хорошенького  белого
домика, где живет помощник священника, и резиденций тех, кто считается  (или
считает себя) местной знатью. На восточной стороне выгона  видны:  невысокая
каменная стена с воротами, ведущими в имение мистера Малькольмсона; скромное
жилище его управляющего, Саймона Ида, все увитое плющом, чей  осенний  наряд
может поспорить красками с самой яркой  американской  листвой;  и,  наконец,
высокая кирпичная стена (с калиткой посредине), которая совершенно закрывает
"Поместье" мистера Гиббса. С южной его стороны проходит дорога на  Тенельмс,
огибающая обширное  имение  Саусэнгер,  которое  принадлежит  сэру  Освальду
Дунстану.
     Если вы идете из Дринга, вы обязательно остановитесь у перелаза,  почти
напротив кузницы, и, опершись на него,  будете  долго  любоваться  лесами  и
водами, расстилающимися у ваших ног, -  картину  эту  удачно  дополняют  два
старых кедра, растущие неподалеку. Перелазом пользуются  редко,  потому  что
тропинка от него ведет только на ферму Плашетс. Зато  здесь  часто  отдыхают
утомленные путники. Немало  художников  писало  вид,  открывающийся  отсюда;
немало влюбленных юношей шептало здесь нежные слова своим красавицам; немало
усталых бродяг садилось отдохнуть на стертый камень у перелаза.
     Этот перелаз был некогда местом свиданий двух юных влюбленных,  которые
жили по соседству и должны были вскоре соединиться узами брака.  Джордж  Ид,
единственный сын управляющего имением  мистера  Малькольмсона,  был  сильным
красивым молодцом лет двадцати шести; он тоже работал в имении  под  началом
своего отца и получал хорошее жалованье. Прямодушный, любознательный, он был
неглуп, хотя  его  и  нельзя  было  назвать  ученым,  пожалуй  не  отличался
быстротой соображения, зато был очень упорен,  -  короче  говоря,  он  являл
собой прекрасный образчик честного и трудолюбивого английского  крестьянина.
Однако из-за некоторых особенностей своего характера  он  не  пользовался  у
соседей  такой  любовью,  как  его  отец.  Он  был  сдержан,  умел   глубоко
чувствовать, но не умел выражать свои чувства, легко  обижался  и  с  трудом
прощал обиды, но в то же время был способен на искреннее раскаяние  и  тогда
во всем винил самого себя. Его отец, бесхитростный и добродушный человек лет
сорока пяти, который благодаря своим достоинствам  сумел  из  батрака  стать
доверенным  управляющим  всего  имения  мистера  Малькольмсона,  пользовался
большим уважением у своего хозяина и во всей округе. Мать  Джорджа,  женщина
слабая здоровьем, но сильная духом, была образцовой женой и матерью.
     Его родители, как принято в их сословии, вступили в брак слишком  рано,
и поэтому им пришлось испытать немало горя - они одного за другим  схоронили
трех болезненных детей на маленьком кэмнерском  погосте,  где  надеялись  со
временем упокоиться сами.  Всю  свою  любовь  они  излили  на  единственного
оставшегося у  них  сына.  Особенно  мать  питала  к  своему  Джорджу  такое
восторженное обожание, что оно напоминало идолопоклонство. Ей не были  чужды
некоторые слабости ее пола. Она была  ревнива,  и  когда  догадалась,  какое
пламя зажгли в  сердце  ее  сына  ласковые  синие  глаза  Сьюзен  Арчер,  то
прониклась к этой румяной красавице отнюдь  не  нежными  чувствами.  Правда,
Арчеры были о себе самого высокого мнения,  потому  что  арендовали  у  сэра
Освальда большую ферму, и всем было известно, что в их глазах любовь  Сьюзен
была унизительна и для нее и для всей их  семьи.  Любовь  эта,  как  нередко
бывает, вспыхнула на  полях  хмеля.  Сьюзен  часто  прихварывала,  и  мудрый
старичок доктор уверил ее  отца,  что  для  нее  нет  лекарства  лучше,  чем
собирать две недели хмель в солнечную сентябрьскую погоду. Не так-то  просто
было отыскать  поле,  подходящее  для  такой  прославленной  красавицы,  как
Сьюзен. Но родители ее хорошо знали и уважали  управляющего  Саймона  Ида  и
послали свою дочку на хмельник мистера Малькольмсона. Прописанное  лекарство
оказало желанное действие. Сьюзен обрела здоровье,  но  зато  потеряла  свое
сердце.
     Джордж Ид был красив и никогда прежде не любил ни  одной  женщины.  Его
чувство к  нежной  синеглазой  девушке  было  той  всепоглощающей  страстью,
которую дано испытать лишь людям с суровой и  замкнутой  натурой  и  которая
поражает их на всю жизнь. Это чувство смело  все  препятствия.  Сьюзен  была
доброй, простодушной девушкой, и хотя она сознавала  власть  своей  красоты,
это, как ни странно, нисколько ее не испортило. Она отдала все  свое  сердце
верному и стойкому человеку, перед которым она благоговела, чувствуя, что он
гораздо выше ее душой, хотя и  стоит  ниже  по  общественному  положению.  В
душистый вечер, ставший свидетелем их  любовных  клятв,  они  не  обменялись
кольцами, но Джордж снял  со  шляпки  Сьюзен  веточку  хмеля,  которой  она,
смеясь, обвила ее, и, с великой любовью в карих глазах глядя  на  прелестное
личико девушки, прошептал:
     - Я буду хранить ее, пока жив, а когда умру, ее похоронят со мной!
     Однако за красавицей Сьюзен уже давно  ухаживал  некий  Джеффри  Гиббс,
владелец "Поместья" за кэмнерским выгоном. Прежде он был  торговцем,  но  за
несколько  лет  до  описываемых  событий   увидел   в   газете   объявление,
приглашавшее его посетить  такого-то  нотариуса  в  Лондоне,  который  может
сообщить  ему  нечто,  представляющее  для  него  значительный  интерес.  Он
отправился  к  нотариусу  и  вступил  во  владение   недурным   наследством,
оставшимся после родственника, которого он никогда в  жизни  не  видел.  Это
неожиданное богатство решительно изменило  его  судьбу  и  образ  жизни,  но
нисколько не повлияло на  его  натуру:  он  остался  таким  же  чванливым  и
заносчивым, как и  раньше.  Однако  теперь  он  превратился  в  джентльмена,
живущего на ренту, и, следовательно, на общественной лестнице стоял  гораздо
выше Арчеров, которые были простыми арендаторами. Поэтому они были бы  рады,
если бы Сьюзен отнеслась к  его  ухаживаниям  благосклонно.  Правда,  соседи
твердили, что он вовсе  не  собирается  жениться  на  девушке,  и  она  сама
говорила то же, добавляя при этом, что будь он в десять раз богаче и люби ее
во сто раз больше, чем утверждает, - она все равно  скорее  умерла  бы,  чем
вышла за такую образину.
     Он  и  правда  был  страшен,  хотя  черты  его  нельзя   было   назвать
безобразными. Однако на  редкость  непропорциональное  сложение  и  свирепое
выражение лица делали его отвратительным:  ноги  у  него  были  короткие,  а
туловище и руки - необыкновенно длинные, голова же подошла бы только к торсу
Геркулеса, и эта уродливая несоразмерность делала его каким-то  приплюснутым
и неуклюжим. Его маленькие глазки люто поблескивали под густыми  щетинистыми
бровями, а крючковатый нос нависал над огромным ртом с толстыми чувственными
губами. Он щеголял в спортивных костюмах самых  невероятных  расцветок.  Его
часовая цепочка была такой  толстой,  что  казалась  фальшивой,  а  булавка,
закалывающая галстук, и самый  галстук  резали  даже  невзыскательный  глаз.
Величайшим удовольствием для него было пугать беззащитных женщин: катаясь  к
экипаже, он проносился в дюйме от кабриолета, которым правила дама,  или  на
бешеном галопе пролетал мимо какой-нибудь робкой всадницы и громко  хихикал,
наблюдая за тем, как ее конь шарахается в сторону и она в страхе пытается  с
ним справиться. Как все подлые тираны, в душе он, разумеется, был трусом.
     Этот человек и Джордж Ид ненавидели друг друга. Джордж терпеть  не  мог
Гиббса  и  глубоко  его  презирал.   Гиббс   злобно   завидовал   счастливцу
крестьянину, которого полюбила девушка, холодно отвергавшая его  собственные
ухаживания.
     Сердце Сьюзен было отдано Джорджу, но  лишь  когда  ее  здоровье  вновь
пошатнулось, отец  ее  против  воли  согласился  на  их  союз.  Едва  мистер
Малькольмсон услышал  об  этом,  как  он  по  собственному  почину  увеличил
жалованье Джорджа и  на  выгодных  условиях  предложил  ему  один  из  своих
коттеджей, расположенных неподалеку от дома Саймона Ида.
     Однако когда известие  о  скорой  свадьбе  достигло  ушей  Гиббса,  его
ревнивая ярость была беспредельна. Он кинулся на ферму Плашетс и,  запершись
с мистером Арчером, предложил закрепить за Сьюзен солидную  сумму,  лишь  бы
она согласилась отказать жениху и стать его, Гиббса,  женой.  Но  он  только
довел девушку до слез и растревожил ее отца. Этот последний с большой охотой
согласился бы исполнить его желание, но он уже дал слово Джорджу,  и  Сьюзен
требовала, чтобы он его сдержал. Впрочем, не успел Гиббс  уйти,  как  старик
фермер принялся громко жаловаться на ее, как он выражался, глупое упрямство;
к нему присоединился ее старший  брат,  и  они  вместе  обрушили  на  бедную
девушку поток упреков зато, что она отказалась от такой выгодной партии.  На
слабовольную, уступчивую Сьюзен эта сцена произвела большое впечатление.  Их
жестокие слова глубоко поразили  ее,  и  когда  она  пришла  на  свидание  с
женихом, на сердце у нее  была  свинцовая  тяжесть,  а  глаза  покраснели  и
распухли.  Джордж,  испуганный  ее   видом,   с   негодованием   слушал   ее
взволнованный рассказ о том, что произошло.
     - Заведет для тебя карету! -  воскликнул  он  с  горькой  насмешкой.  -
Неужели для твоего отца  какая-то  одноколка  значит  больше,  чем  истинная
любовь? Он хотел бы отдать тебя Гиббсу! Да я такому человеку и собаки бы  не
доверил!
     - Отец смотрит на это по-другому, - рыдала  девушка,  -  отец  говорит,
что, когда мы поженимся, он будет очень хорошим  мужем.  И  я  жила  бы  как
знатная дама, у меня было бы много нарядов  и  слуг.  Для  отца  это  важнее
всего.
     - Да, пожалуй. Но ты не поддавайся ему, Сьюзен, милая! Не  богатство  и
не наряды делают людей счастливыми -  для  счастья  нужно  кое-что  получше!
Знаешь, Сьюзен... -  Он  вдруг  умолк  и  поглядел  на  нее  с  неизъяснимым
чувством. - Я люблю тебя так горячо, что, если  бы  я  думал...  если  бы  я
думал, что ты будешь счастливее, выйдя замуж за Гиббса... если бы  я  думал,
что ты будешь счастливее с ним, чем со мной, я бы... я бы отказался от тебя,
Сьюзен,! Да... И больше никогда бы с тобой не виделся! Да, я отказался бы от
тебя!
     Он умолк, а потом, подняв руку, - в этом  безыскусственном  жесте  было
что-то очень торжественное, - повторил еще раз:
     - Я отказался бы от тебя! Но ты не будешь счастлива с Джеффри  Гиббсом.
С ним тебя ждет горе... а может быть, даже побои. Он не такой человек, чтобы
сделать женщину счастливой, уж это я знаю твердо. Он зол... попросту жесток!
А я... я выполню все, что обещаю у алтаря... все до последнего слова. Я буду
трудиться ради тебя не покладая рук и... и верно любить тебя.
     С этими словами он притянул ее к себе, а она,  успокоенная  его  речью,
еще доверчивее оперлась на его руку, и несколько минут они шли молча.
     - И вот что, Сьюзен, милая, - сказал он потом. - Я себя знаю... и верю,
что... когда мы поженимся и ты станешь моей... чтобы никто уже  не  мог  нас
разлучить... я сумею многого добиться, и, кто знает, может,  ты  еще  будешь
ездить в собственной карете. Ведь человек, когда берется  за  дело  всерьез,
многого добивается.
     Сьюзен поглядела на него с восторженной любовью.  Она  восхищалась  его
силой, особенно потому, что сознавала свою слабость.
     - Не нужно мне никакой кареты, - прошептала она, - мне только ты нужен,
Джордж. Ты же знаешь, я ничего такого не хочу... это отец...
     Поднялась луна, яркая, почти  полная,  сентябрьская  луна,  и  лучи  ее
озаряли влюбленных, когда они возвращались по  тихому  Саусэнгерскому  лесу,
такому торжественному и красивому в этот час, к дому Сьюзен.  И  прежде  чем
они успели достигнуть калитки фермы Плашетс, на  прелестном  личике  девушки
уже сияла улыбка: они уговорились, что из трех недель, которые  остались  до
свадьбы, две она проведет в Ормистоне * у своей тетушки  мисс  Джейн  Арчер,
чтобы избежать дальнейших посягательств Гиббса и упреков отца.
     Так она и сделала, а Джордж решил воспользоваться ее отсутствием, чтобы
съездить на аукцион в дальний городок и купить там кое-какую мебель  для  их
нового дома. Кроме того, он испросил позволения погостить у своего друга  до
возвращения Сьюзен. Ему хотелось на это время уехать из дому,  так  как  его
мать с приближением свадьбы все больше против нее восставала. Она  постоянно
твердила, что женитьба на девушке, избалованной ухаживаниями  и  лестью,  до
добра не доведет и что из нее никогда не выйдет хорошая  жена  для  простого
труженика. Эти слова были особенно мучительны для Джорджа, так как  для  них
имелись некоторые основания, и они не раз приводили к  ссорам  между  ним  и
матерью, что совсем не способствовало смягчению  неприязни,  которую  добрая
женщина питала к своей будущей невестке.
     Приехав домой после двухнедельного отсутствия, Джордж вместо ожидаемого
письма от невесты с сообщением, когда она собирается  вернуться  в  Плашетс,
нашел совсем другое, написанное незнакомым почерком и содержавшее  следующие
слова:
     "Джордж Ид, тебя водят за нос. Приглядывай за Д. Г.

     Доброжелатель".

     Это таинственное  послание  встревожило  Джорджа,  и  его  тревога  еще
увеличилась, когда он узнал, что Гиббс уехал из Кэмнера в один день с ним  и
до сих пор еще не вернулся. Это совпадение показалось Джорджу  странным,  но
он лишь неделю назад получил письмо от Сьюзен, исполненное  такой  нежности,
что он не мог заставить себя усомниться в ее верности. Но в то же самое утро
его мать принесла ему записку от фермера Арчера,  пересылавшего  ему  письмо
своей сестры, в котором она извещала, что ее племянница два дня  тому  назад
тайно бежала из ее дома и обвенчалась с мистером Гиббсом. Сьюзен отпросилась
в гости к двоюродной сестре, которую уже не раз навещала, и  поэтому,  когда
она вечером не пришла домой, тетка решила, что она  осталась  там  ночевать.
Однако  на  следующее  утро  она  не  вернулась,  и  только  пришло  письмо,
извещавшее о ее замужестве.
     Когда Джордж кончил читать эти письма, он сперва просто не  поверил  ни
единому слову. Произошла какая-то ошибка. Этого не могло быть. И  пока  отец
со слезами в честных глазах уговаривал его с твердостью перенести этот удар,
а мать негодующе  твердила,  что  он  счастливо  отделался  от  бессердечной
кокетки, Джордж сидел молча, словно оглушенный. Для человека с его прямой  и
верной натурой подобное вероломство представлялось невероятным.
     Однако через полчаса пришло еще одно подтверждение, и сомневаться долее
было невозможно. К ним с важным видом явился Джеймс Уильямс,  слуга  мистера
Гиббса, и, ухмыляясь, вручил Джорджу записку, вложенную  в  письмо,  которое
ему прислал хозяин. Записка была от Сьюзен, и она подписала ее  своей  новой
фамилией.
     "Я  знаю,  -  гласила  записка,  -  что  мой  поступок  покажется   Вам
непростительным и Вы будете ненавидеть и презирать меня так же  сильно,  как
прежде любили меня и верили мне. Я знаю, что простить меня Вы не можете.  Но
я прошу Вас об одном - не мстить. - Месть не вернет прошлого. О Джордж, если
Вы когда-нибудь меня любили, исполните мою последнюю просьбу. Питайте ко мне
ненависть и презрение - я ничего другого  не  заслуживаю,  -  но  не  мстите
никому за мой дурной поступок. Забудьте меня  -  так  будет  лучше  для  нас
обоих. О, если бы мы никогда не встречались!"
     И дальше все шло в том же духе. Боязливые  самообвинения,  страх  перед
последствиями - нет, Джордж этого  не  заслуживал.  Он  смотрел  на  письмо,
сжимая его в крепких, мускулистых руках, которые так  преданно  и  неустанно
трудились бы для нее. Затем, так и не сказав ни слова, он передал его отцу и
вышел из комнаты. Они услышали, как он поднялся но узкой лестнице, закрыл за
собой дверь своей каморки на чердаке -  и  там  воцарилась  мертвая  тишина.
Вскоре мать, не выдержав, пошла к нему. Хотя она  эгоистически  обрадовалась
его разрыву с невестой, это  чувство  было  полностью  вытеснено  любовью  и
глубокой нежностью - ведь она знала, как он  должен  страдать.  Он  сидел  у
окошка, а на коленях у него лежала сухая ветка хмеля. Мать подошла к нему  и
прижалась щекой к его щеке.
     - Потерпи, сынок, - проникновенно сказала она, - уповай на бога,  и  он
пошлет тебе утешение. Я знаю, тебе тяжело -  очень  тяжело,  но  ради  своих
бедных отца и матери, которые тебя так любят, найди в себе силы терпеть.
     Он холодно взглянул на нее - в главах его не было слез.
     - Потерплю, - сказал он сурово. - Разве ты не видишь,  что  я  стараюсь
терпеть?
     Он смотрел на нее с тупой безнадежностью. Как хотелось матери увидеть в
этих глазах слезы, которые облегчили бы его сердце!
     - Она тебя не стоила, сынок. Я тебе всегда говорила... Но  он  властным
жестом заставил ее замолчать.
     - Матушка, ни слова о том, что случилось, и  ни  слова  о  ней!  Ничего
дурного она не сделала. И я с собой совладаю. Совладаю! Я останусь таким же,
как был прежде, - но только если ни ты, ни отец никогда больше не  будете  о
ней говорить. Она только превратила мое сердце в камень. Но это не такая  уж
большая беда.
     Он прижал руку к своей широкой груди и хрипло застонал.
     - Сегодня утром у меня здесь было живое сердце, - сказал он, - а теперь
вместо него холодный тяжелый камень. Но это не такая уж большая беда.
     - Не говори этого, сынок, - сказала мать  и,  заплакав,  крепко  обняла
его, - ты убиваешь меня такими речами.
     Но он ласково высвободился из ее объятий и, поцеловав в щеку, подвел  к
двери.
     - Мне пора на работу, - сказал он и, раньше ее спустившись по лестнице,
твердым шагом вышел из дому.
     С этого-часа никто не слышал, чтобы он упомянул имя Сьюзен Гиббс. Он не
расспрашивал, что именно произошло в Ормистоне; он  никогда  не  говорил  об
этом, как не говорил о ней самой, ни с ее родными, ни со своими.  Первых  он
избегал, а со вторыми был молчалив и  сдержан.  Казалось,  Сьюзен  для  него
перестала существовать.
     И с этого часа в нем произошла разительная перемена. Он  исполнял  свою
работу так же хорошо  и  добросовестно,  как  прежде,  но  с  таким  угрюмым
безразличием, словно  она  была  лишь  неприятной  обязанностью.  Он  больше
никогда не улыбался и не шутил. Он всегда  был  мрачен  и  суров,  не  искал
ничьего сочувствия и сам никому не сочувствовал, избегал всех  людей,  кроме
своих родителей, и жил в печальном одиночестве.
     Между тем на  воротах  "Поместья"  мистера  Гиббса  появилась  доска  с
надписью "Сдается внаем", а потом туда въехали какие-то никому не  известные
люди, и почти три года ни Гиббс, ни его жена не появлялись  в  этих  местах.
Затем в один прекрасный день пришло известие, что  они  едут  домой,  и  все
жители деревни с ума сходили от любопытства и нетерпения.  Они  приехали,  и
оказалось,  что  кое-какие  слухи,  доходившие  до  деревни,   были   вполне
справедливы.
     Все уже знали - ведь такие вещи всегда  выходят  наружу,  -  что  Гиббс
безжалостно тиранит свою хорошенькую жену и что, хотя он женился на  ней  по
любви, брак их несчастен. Отец и братья Сьюзен за эти три  года  не  раз  ее
навещали, но почему-то предпочитали молчать о ее новой жизни, и соседи давно
решили, что старик фермер теперь так же сильно оплакивает  замужество  своей
дочери, как прежде его желал. И когда они  сами  ее  увидели,  то  перестали
этому удивляться. От прежней Сьюзен  осталась  только  тень.  Она  была  еще
красива, но бледна, печальна, запугана: юность ее увяла, дух ее был сломлен.
Теперь улыбка на ее губах появлялась, лишь когда она играла со своим сыном -
белокурым малышом, очень на нее похожим. Но и эта радость выпадала ей редко:
обычно ее деспот-муж с руганью прогонял мальчика и запрещал жене заходить  в
детскую.
     Несмотря на то, что их  дома  были  расположены  совсем  рядом,  Джордж
встретился  со  своей  бывшей  невестой  лишь  много  времени  спустя  после
возвращения Гиббсов в Кэмнер. Он больше не ходил в кэмнерскую церковь (да  и
ни в какую другую), а она  покидала  дом  только  для  того,  чтобы  поехать
покататься с мужем или пойти пешком через Саусэнгерский лес навестить  отца.
Джордж мог бы не раз  увидеть  ее,  когда  она  проезжала  мимо  их  дома  в
кабриолете, запряженном горячей лошадью, которая, казалось, вот-вот понесет,
но он никогда не смотрел в ту сторону и не отвечал, когда мать  заговаривала
о Сьюзен и ее щегольском экипаже. Однако хотя он замкнул свои  уста,  он  не
мог заставить молчать других людей и не мог заткнуть себе уши. Вопреки  всем
своим стараниям, он постоянно слышал о Гиббсах и их семейной жизни.  Батраки
мистера Малькольмсона только и говорили, что о зверских  выходках  ее  мужа.
Мальчишка пекаря, не жалея красок, описывал, какую ругань  он  слышал  в  их
доме, и утверждал даже, будто видел своими  глазами,  как  Гиббс  бил  жену,
"когда ему вино  особенно  в  голову  ударило".  Ходили  слухи,  что  бедная
запуганная женщина была бы рада обратиться за помощью к мировому  судье,  но
боится ярости своего мужа. Джорджу приходилось выслушивать все это, и соседи
уверяли, что в такие минуты на него просто страшно смотреть.
     Как-то в воскресенье, в час дня, когда Джордж и его родители сидели  за
своим скромным обедом, с улицы  донесся  грохот  бешено  мчащегося  экипажа.
Миссис Ид схватила свой костыль и, забыв о ревматизме, заковыляла к окну.
     - Так я и думала! - воскликнула она. - Это Гиббс  едет  в  Тенельмс  и,
кажется, по обыкновению пьян. Посмотрите, как он нахлестывает лошадь. А ведь
он взял с собой малыша. Нет, он не успокоится, пока не сломает шею  ребенку,
а то и его матери. Симоне говорит...
     Она умолкла, неожиданно почувствовав на  щеке  дыхание  сына.  Он  тоже
подошел к окну и теперь, перегнувшись  через  ее  плечо,  мрачно  глядел  на
седоков кабриолета, мчавшегося по склону к Тенельмской дороге.
     - Хотел бы я, чтобы он сам сломал  шею,  -  пробормотал  Джордж  сквозь
стиснутые зубы.
     - Джордж, Джордж, не говори так! - негодующе воскликнула миссис  Ид.  -
Это не по-христиански. Все мы грешники, а жизнь наша в руце божьей!
     - Если бы ты почаще ходил в церковь, сынок, а не огорчал бы меня  своей
нерадивостью в вере, - строго сказал отец, - ты не таил бы в  сердце  злобы.
Не доведет это тебя до добра, помяни мое слово.
     Джордж уже успел сесть на свое место,  но  при  этих  словах  он  снова
встал.
     - В церковь! - гневно воскликнул он. - Я собирался пойти в церковь,  да
не суждено этому было сбыться. И больше я туда не пойду. Или вы  думаете,  -
продолжал он побелевшими губами, которые дрожали,  выдавая  бушующую  в  его
груди бурю, - или вы думаете, что я забыл, потому что помалкиваю и  работаю,
как прежде? Забыл! - Он в бешенстве ударил кулаком по  столу.  -  Я  забуду,
только когда лягу в гроб. И нечего меня утешать, - добавил  он,  когда  мать
попыталась его перебить. - Я знаю,  ты  мне  хочешь  добра,  но  женщины  не
соображают, когда можно говорить, а когда следует придержать язык. Лучше  не
говорите при мне ни об этом негодяе, ни о церкви.
     С этими словами Джордж повернулся и вышел из дому.
     Миссис Ид очень горевала,  заметив  в  Джордже  такую  злопамятность  и
безбожие. Ей казалось, что он непременно погубит свою душу, и в конце концов
она послала сказать мистеру Меррею, священнику, что у нее большая беда, - не
сможет ли он выбрать время и как-нибудь утром зайти к ней? Но мистер  Меррей
был болен, и прошло две недели, прежде чем он смог выполнить ее  просьбу,  а
за это время случилось много других событий.
     Вся деревня знала, что миссис Гиббс теряет голову от страха,  когда  ее
муж едет кататься и берет с собой сына, по общему мнению подвергая его жизнь
смертельной опасности. Супруги  постоянно  из-за  этого  ссорились,  но  чем
больше она  плакала  и  просила,  тем  больше  ему  нравилось  поступать  ей
наперекор. Как-то раз, желая ее  подразнить,  он  посадил  малыша  на  козлы
кабриолета, дал ему в руки кнут, а сам, отойдя к дверям и небрежно  держа  в
руке вожжи, стал насмехаться над женой, которая в ужасе  молила  его  скорее
сесть в кабриолет или разрешить сделать  это  ей.  Вдруг  с  соседнего  воля
донесся звук выстрела, и лошадь, бросившись в сторону, вырвала вожжи из  рук
пьяного Гиббса; ребенок выпустил кнут, который хлестнул лошадь по спине, еще
больше ее испугав; малыш от толчка  слетел  на  пол  экипажа  и  лежал  там,
оглушенный падением.
     Джордж в это время был неподалеку. Он  бросился  наперерез  обезумевшей
лошади, схватил волочащиеся по земле вожжи, повис на них и не отпускал, хотя
лошадь тащила его за собой. Наконец, запутавшись в вожжах, она упала, тяжело
ударилась о землю и неподвижно  вытянулась.  Джорджа  отбросило  в  сторону,
однако он отделался незначительными синяками.  Ребенок  на  полу  кабриолета
громко плакал от испуга, но был цел и невредим. Не прошло и пяти минут,  как
к экипажу сбежалась вея деревня: кругом слышались  расспросы,  поздравления,
похвалы, а Сьюзен, сжимая в объятиях спасенного сына, покрывала руки Джорджа
слезами и поцелуями.
     - Да благословит вас бог! - воскликнула она, рыдая.  -  Вы  спасли  ему
жизнь. Он был бы убит, если бы не вы. Как я могу...
     Но тут грубая рука отбросила ее в сторону.
     - Что ты задумала? - яростно завопил Гиббс,  сопровождая  каждое  слово
грязным ругательством. - Отойди от  этого  парня,  а  не  то  я...  Ты  что,
радуешься,  что  он  покалечил  лошадь...  и  ее  теперь   остается   только
пристрелить?..
     Бедная женщина упала на траву и разразилась истерическими рыданиями,  а
в толпе послышались восклицания: "Как не стыдно!.."
     Джордж холодно отвернулся от Сьюзен, когда  она  подбежала  к  нему,  и
пытался вырвать у нее свои руки, но теперь, шагнув к Гиббсу, он сказал:
     - Тот, кто застрелит эту скотину, сделает доброе дело. А еще лучше было
бы застрелить тебя, как бешеную собаку.
     Все, кто стоял кругом, слышали эти слова. И все, кто видел его  взгляд,
содрогнулись  от  ужаса.  В  этом  страшном  взгляде  отразилась  вся  лютая
ненависть, копившаяся в течение трех лет.
     Когда через два дня мистер Меррей зашел к миссис  Ид  поздравить  ее  с
мужественным поступком сына, оказалось, что она  совсем  разболелась.  После
вышеописанного происшествия она не смыкала глаз. От соседей она  знала,  что
сказал Джордж и какой у него был взгляд, и ни на минуту  не  могла  об  этом
забыть. Доброму священнику не удалось ее утешить.  Он  уже  не  раз  пытался
уговорить ее сына смягчиться, но тщетно. Джордж сурово, хотя и с  уважением,
отвечал ему, что он работает добросовестно и никому не  причиняет  вреда,  а
остальное касается только его одного, и  он  сам  имеет  право  решать,  как
поступить, - и он твердо решил никогда больше не переступать порога церкви.
     - Это тяжкое испытание, моя милая, - сказал мистер Меррей, -  тяжкое  и
непонятное смертным умам испытание, но я говорю вам - уповайте  на  господа.
Оно ниспослано нам на благо, хотя смысл его пока скрыт от нас.
     - Да уж я ли не благодарю бога, что эта лошадь его не убила, - ответила
миссис Ид. - Страшно подумать,  что  предстал  бы  он  перед  вечным  судией
непростивший и нераскаявшийся. Только вот, сэр...
     Но тут ее взволнованную речь прервал стук в дверь. На  пороге  появился
сын мистера Бича,  деревенского  мясника.  Увидев  священника,  он  неуклюже
поклонился и растерянно перевел взгляд с него на миссис Ид.
     - Мне сегодня мяса не нужно, Джим, спасибо, - сказала та и, заметив его
волнение, добавила: - Может, мистер Бич  заболел?  Ты  что-то  весь  в  лице
переменился.
     - Мне... мне немножко не по себе, - ответил Джим, вытирая потный лоб. -
Я только что видел его, и у меня все нутро перевернулось.
     - Его? Кого его?
     - Да его  же!  Или  вы  не  слышали,  сэр?..  Гиббса  нашли  мертвым  в
Саусэнгерском лесу. Его убили ночью. Говорят...
     - Гиббса убили?!
     На мгновение все в ужасе умолкли.
     - Тело отнесли в "Герб Дунстанов", и я его видел.
     Миссис Ид чуть не лишилась чувств, и священник стал звать  Джемиму,  ее
служанку. Но Джемима, едва услышав страшную новость, как  безумная  выбежала
на улицу и сейчас уже стояла где-то на полдороге между домом хозяина и домом
Гиббса и жадно ловила то, что говорилось в кучке  людей,  которые,  гадая  о
случившемся, с испугом смотрели на калитку в высокой стене,  из  которой  ее
хозяину суждено было выйти еще только один раз - ногами вперед.
     В гостиную Идов скоро набился народ. Туда  явились  почти  все  соседи,
хотя никто из них не решился бы сказать, зачем они сюда  пришли.  Саймон  Ид
тоже поторопился вернуться домой и  теперь,  как  мог,  старался  утешить  и
успокоить бедную больную, которая все еще словно не понимала, что произошло.
И вот, в самый разгар пересудов - что тело лежало так-то,  что  все  карманы
были опустошены, что удар был нанесен сзади,  а  случилось  это  в  таком-то
часу, - снаружи вдруг послышались шаги, и в комнату вошел Джордж.
     И сразу гул голосов, который он, вероятно,  слышал,  подходя  к  двери,
сменился мертвой тишиной. В ней было что-то зловещее.
     Не нужно было спрашивать, знает ли Джордж о  том,  что  случилось:  его
лицо, смертельно-бледное, искаженное, покрытое каплями  пота,  слишком  ясно
говорило,  что  ему  уже   известно   о   страшном   происшествии.   И   все
присутствовавшие долго помнили слова, которые он произнес, едва успев войти,
- произнес негромко, словно про себя:
     - Уж лучше бы меня, а не Гиббса нашли мертвым в этом лесу.
     Одно за другим выяснялись обстоятельства, которые все больше  и  больше
бросали тень на Джорджа.  Саймон  Ид  держался  мужественно,  гордо  отрицал
виновность своего сына, благочестиво повторял, что  провидение  еще  докажет
его непричастность к убийству, и эта вера трогала даже тех, кто  не  мог  ее
разделить. Но бедная мать, ослабевшая от недуга, измученная мыслями о словах
и взглядах, которые она, несмотря на все свои  старания,  не  могла  забыть,
только плакала и прерывающимся голосом просила бога сжалиться.
     Когда Джорджа пришли арестовать, он не сопротивлялся.  Твердо,  хотя  с
каким-то равнодушием, он заявил, что не виновен, и  больше  не  проронил  ни
слова. Лицо его исказилось, когда он на прощание крепко пожал  руку  отцу  и
взглянул на бледное лицо матери, лишившейся чувств при виде полицейских.  Но
самообладание тотчас вернулось  к  нему:  он  твердым  шагом  последовал  за
полицейскими, и его угрюмое лицо казалось спокойным.
     Тело Гиббса было найдено в лесу около десяти часов вечера крестьянином,
который, направляясь на ферму Плашетс, услышал вой  собаки  покойного.  Труп
лежал в кустах у  тропинки,  ведшей  от  перелаза,  о  котором  уже  столько
говорилось выше, через лес к ферме Плашетс. Его, очевидно, туда оттащили. На
тропинке и рядом с ней были видны следы борьбы. Там же  были  найдены  пятна
крови, очевидно брызнувшей из раны на затылке, которая была  нанесена  сзади
каким-то тяжелым тупым орудием. Когда его нашли, он,  по  заключению  врача,
был мертв уже около двенадцати часов. Карманы убитого были вывернуты,  часы,
кошелек и перстень с печаткой похищены.
     Слуги Гиббса, Джеймс и Бриджет Уильямсы, показали, что их  хозяин  ушел
из  дому  в  вечер  убийства  в  двадцать  минут  девятого,  причем,  против
обыкновения, он бил трезв; уходя,  он  поставил  свои  часы  по  кухонным  и
сказал, что сперва зайдет в "Герб Дунстанов", а потом отправится в  Плашетс.
То, что он не вернулся, не вызвало никакой тревоги, - он нередко возвращался
домой под утро и всегда брал с собой ключ от входной двери.
     С другой стороны, Саймон Ид, его жена и их  служанка  показали,  что  в
вечер убийства Джордж ушел из дому около пяти часов и вернулся в девять, что
выглядел и держался он, как обычно, что он поужинал с родителями и  сидел  с
ними до десяти часов, когда все  отправились  спать,  а  на  следующее  утро
Джемима видела, как он уходил, потому что встала раньше обычного.
     На его левом запястье был обнаружен свежий порез  -  он  объяснил,  что
задел себя складным ножом, когда резал себе  сыр  на  завтрак.  Этим  же  он
объяснил следы крови, найденные на подкладке рукавов его куртки и на брюках.
При нем была найдена только одна вещь, принадлежавшая убитому,  -  свинцовый
карандаш, помеченный  инициалами  Д.  Г.  и  тремя  зарубками.  Джоб  Бретл,
деревенский кузнец, показал под присягой, что в день убийства  Гиббс  просил
его отточить этот карандаш. Он (Бретл) заметил и зарубки и инициалы и  готов
поклясться, что карандаш, найденный на арестованном, - тот самый, который он
точил. Джордж утверждал, что  он  нашел  карандаш  на  лугу  и  не  имел  ни
малейшего представления, кому он принадлежит.
     Во время следствия выяснилось, что между мистером и миссис Гиббс в утро
убийства  произошла  особенно  бурная  ссора,  после  которой  миссис  Гиббс
заявила, что не может больше терпеть такую жизнь и обратится  за  помощью  к
тому, кто ей в этой помощи не откажет. Затем она послала  письмо  Джорджу  с
сынишкой соседа, а вечером, через несколько минут  после  ухода  мужа,  сама
куда-то вышла, вернулась примерно через четверть часа и поднялась к  себе  в
спальню, где и оставалась, пока утром не пришло известие о том, что ее  мужа
нашли в лесу убитым.
     Когда следственный судья стал спрашивать ее, куда она  ходила  вечером,
она ничего не ответила; но во время допроса она так часто  лишалась  чувств,
что ее показания вообще были чрезвычайно туманными и сбивчивыми.
     Джордж признал, что в вечер убийства был в Саусэнгерском лесу  примерно
без двадцати девять, но отказался отвечать, зачем  он  туда  ходил,  добавив
только, что пробыл там не больше  четверти  часа.  Он  добавил  также,  что,
подойдя на обратном пути к  перелазу,  увидел  вдалеке  Гиббса  и  его  пса,
которые быстро шли ему навстречу. Светила яркая луна, и он хорошо  разглядел
Гиббса. Не желая с ним встречаться, он свернул на Дрингскую дорогу  и  дошел
почти до шлагбаума, а потом пошел назад и  добрался  до  дома  около  девяти
часов, никого не встретив по пути.

     Таким образом, в пользу обвиняемого говорило следующее:
     1) Показания трех заслуживающих доверия  свидетелей,  что  он  вернулся
домой в девять часов без всяких признаков того, что перед этим бежал, и  сел
ужинать, не выказывая никакого волнения.
     2) Отсутствие достаточного количества времени на  то,  чтобы  совершить
это убийство и надежно спрятать награбленное.
     3) Безупречное поведение обвиняемого в прошлом.

     Против него были следующие факты:

     1) Порез на запястье и следы крови на одежде.
     2) Найденный у него карандаш Гиббса.
     3) Отсутствие свидетельских  показаний,  которые  подтверждали  бы  его
рассказ о том, что он делал в течение тридцати минут между уходом Гиббса  из
"Герба  Дунстанов"  (куда  тот  пошел  прямо  из  дому)  и   его   (Джорджа)
возвращением домой.
     4)  Его  всем  известная  ненависть  к  покойному  и   высказанное   во
всеуслышание пожелание его смерти.

     Согласно  показаниям  хозяина  "Герба  Дунстанов"  Гиббс  ушел  из  его
трактира около половины девятого, заявив, что идет в Плашетс. От трактира до
того места,  где  было  найдено  тело  Гиббса,  обычной  ходьбы  было  около
четырех-пяти минут. Таким образом, на совершение убийства (при условии, что
 его действительно совершил Джордж в указанное время) оставалось двадцать три
- двадцать четыре минуты, если он бежал домой со всех ног, или  девятнадцать
- двадцать минут, если он шел не торопясь.
     На предварительном следствии обвиняемый держался угрюмо и даже  дерзко,
но  не  выказывал  никакого  волнения.  Улики  против  него  были   признаны
достаточными, и дело назначено к  разбору  на  ближайшей  сессии  уголовного
суда.
     Мнения обитателей Кэмнера разделились.  Джордж  никогда  не  был  общим
любимцем, а его мрачность  и  сдержанность  в  течение  последних  трех  лет
оттолкнули от него многих людей, которые искренне сочувствовали  ему  в  дни
его былого несчастья. И хотя он пользовался общим уважением, но за последнее
время  приобрел  репутацию  человека  злопамятного  и  мстительного.  Короче
говоря, даже многие из тех, кто близко знал его, готовы были поверить,  что,
доведенный до исступления страданиями женщины, которую он прежде так  горячо
любил, и жгучими воспоминаниями о нанесенной ему обиде,  он  отомстил  и  за
себя и за нее, убив  своего  врага.  Они  считали,  что  ему  нетрудно  было
потихоньку уйти из дому глухой ночью и убить Гиббса, когда  тот  возвращался
из Плашетса, а потом спрятать  или  уничтожить  его  вещи,  чтобы  направить
полицию по ложному следу.
     Суд над Джорджем будет не скоро забыт в этих краях и потому, что он был
местной сенсацией, и потому, что он привлек внимание всей  страны.  Защищать
его был приглашен знаменитый адвокат - мистер Малькольмсон, твердо  веривший
в его невиновность, не жалел ни денег, ни хлопот, чтобы помочь ему. В  суде,
где на него  с  жадным  любопытством  было  устремлено  множество  глаз,  он
держался с полным  спокойствием,  но  происшедшая  в  нем  перемена  внушила
сострадание  даже  самым  равнодушным  зрителям  и,  возможно,   расположила
присяжных в его пользу даже больше, чем блистательная речь, которую произнес
адвокат. Было очевидно, что он перенес тягчайшие душевные муки. За несколько
недель он состарился на много лет. Волосы его  поредели,  одежда  висела  на
исхудавшем теле. Прежде такой здоровый и  сильный,  он  был  теперь  бледен,
измучен, сгорблен. И даже выражение его лица изменилось: оно больше не  было
суровым.
     Когда  старшина  присяжных  огласил  вердикт   -   "Не   виновен",   по
переполненному залу пронесся глубокий рыдающий вздох; но за ним не раздалось
рукоплесканий, и нельзя было понять, довольна публика этим решением или нет.
И, не сказав ни слова, опустив глаза, как приговоренный к смерти, Джордж  Ид
вернулся с отцом в родной дом, где мать горячо молилась о его оправдании.
     Соседи полагали, что он уедет из Кэмнера искать счастья в чужих  краях.
Но не в характере Джорджа было бояться людского  мнения,  и  теперь  он  это
доказал. В первое же  воскресенье,  ко  всеобщему  удивлению,  он  явился  в
церковь, но сел там  в  стороне  от  остальных  прихожан,  словно  не  желая
навязывать им свое общество; и с этого времени  он  не  пропускал  ни  одной
воскресной службы. Это было  не  единственной  переменой  в  его  поведении.
Угрюмость его исчезла. Он весь как-то притих и  был  трогательно  благодарен
тем, кто обходился с ним  вежливо,  словно  считал  себя  недостойным  такой
снисходительности; он неустанно  заботился  о  своих  родителях,  весь  день
работал, а вечера нередко проводил  за  книгой;  он  никогда  не  говорил  о
прошлом, но ни на минуту его не забывал; он оставался  таким  же  печальным,
как прежде, даже стал еще более печальным, но горечь и злоба исчезли из  его
сердца. Вот каким стал Джордж Ид. Когда он проходил мимо, люди смотрели  ему
вслед и шепотом спрашивали друг друга: "Все-таки это он его убил или нет?"
     Джордж и Сьюзен не встречались. Она долго лежала опасно больная в  доме
своего отца, куда переехала после трагического события. Старик фермер  понес
справедливое наказание  за  то,  что  корыстно  возжелал  богатства  Гиббса:
последний оставил своей жене только  пятьдесят  фунтов  годового  дохода,  с
условием, что она лишится и этого, если выйдет замуж во второй раз. Примерно
через год после этих событий, как-то вечером, когда  ярко  светила  луна,  к
мистеру Меррею, который сидел у себя в библиотеке и занимался, вошел слуга и
доложил, что с ним желает говорить неизвестный человек,  назвавшийся  Льюком
Уильямсом. Был уже одиннадцатый час, а священник привык ложиться рано.
     - Скажите ему, чтобы он пришел завтра утром, - приказал он слуге.  -  Я
не занимаюсь делами в столь позднее время.
     - Я ему это говорил, сэр, - ответил тот, - но он твердит, что его  дело
не может ждать ни минуты.
     - Это нищий?
     - Он не просил милостыню, сэр, но вид у него самый жалкий...
     - Проведите его сюда.
     Посетитель вошел. Действительно, трудно  было  представить  себе  более
жалкое создание. Он был бледен, глаза его запали, сухая кожа туго обтягивала
скулы, его бил мучительный кашель; короче говоря, он был похож на  человека,
умирающего от чахотки. Он смотрел на мистера Меррея со странной  грустью,  а
мистер Меррей смотрел на него.
     - У вас ко мне дело?
     Незнакомец взглянул на слугу.
     - Оставьте нас, Роберт.
     Роберт послушно вышел, но остановился у самой двери библиотеки.
     - Странный вы выбрали час для разговора со мной. Так  какое  же  у  вас
дело?
     - Да, сэр, это странный час для  разговоров,  но  привела  меня  к  вам
причина еще более странная.
     Посетитель отвернулся к незанавешенному  окну  и  устремил  пристальный
взгляд на полную октябрьскую луну,  которая  лила  свой  свет  на  старинную
церквушку  и  на  смиренный  погост,   придавая   этой   обыденной   картине
торжественную строгость.
     - Так какое же у вас дело? - еще раз спросил мистер Меррей.
     Но его гость продолжал смотреть на небо.
     - Да, - сказал он, содрогнувшись, - вот так она светила... вот так... в
ночь... убийства. Она светила на его лицо...  на  лицо  Гиббса...  когда  он
лежал там... светила прямо ему в глаза... а я не мог их закрыть - как  я  ни
старался, они смотрели на меня. Только сегодня я вновь увидел такую луну.  И
я пришел признаться вам во всем. Я с самого начала знал, что так  надо  -  и
лучше скорее с этим покончить. Скорее покончить.
     - Это вы убили Гиббса? Вы?
     - Да, я. Я ходил туда сегодня посмотреть на это  место.  Я  чувствовал,
что должен снова там побывать. И я увидел его глаза так же  ясно,  как  вижу
ваши: широко открытые, освещенные луной. Какое страшное зрелище!
     - У вас очень больной и расстроенный вид. Может быть...
     - Вы не верите мне. Ах,  если  бы  я  мог  сам  себе  не  верить!  Вот,
посмотрите...
     Дрожащей, исхудалой рукой  он  вытащил  из  кармана  часы,  перстень  с
печаткой и кошелек, которые принадлежали  Гиббсу,  и  положил  их  на  стол.
Мистер Меррей узнал их.
     - Деньги я израсходовал, - сказал его гость слабым голосом. - Там  было
всего несколько шиллингов, а я очень нуждался.
     Тут он, громко застонав, опустился в кресло.
     Мистер Меррей дал ему выпить укрепляющего средства, и  через  несколько
минут его странный гость оправился. Устремив лихорадочно блестевшие глаза на
луну и то и дело мучительно содрогаясь, он прерывающимся  шепотом  рассказал
следующее.
     Некогда он  помогал  Гиббсу  в  его  темных  делах  и  в  конце  концов
разорился.  Ему  грозила  нищета,  и  он,  соблазнившись   крупной   суммой,
согласился помочь Гиббсу похитить Сьюзен. Когда Сьюзен и  Джордж  расстались
на две недели перед своей свадьбой, Гиббс  и  его  сообщник  последовали  за
девушкой в Ормистон и, поселившись на окраине, внимательно следили за каждым
ее шагом. Узнав, что она собирается провести день у двоюродной  сестры,  они
подослали к ней подкупленную женщину, которая, перехватив девушку по дороге,
заявила, что ее послал Джордж и что он просит Сьюзен поспешить к  нему,  так
как он попал в железнодорожную катастрофу и ему остается жить лишь несколько
часов. Пораженная этим ужасным известием, бедняжка торопливо последовала  за
женщиной к домику на окраине и, ничего не подозревая, вошла в него;  там  ее
встретили Гиббс и Уильямс и, заперев дверь, сообщили ей, что прибегли к этой
хитрости, чтобы захватить ее, что тут никто не услышит ее криков, а  если  и
услышит, не обратит на них внимания, что бежать отсюда невозможно, что они и
их сообщница будут сторожить ее день и ночь, пока она  не  согласится  стать
женой Гиббса. А последний, грубо выругавшись, прибавил,  что,  если  бы  она
обвенчалась с Джорджем Идом, он застрелил бы ее мужа по дороге из церкви.
     Застигнутая  врасплох,  обезумевшая  от  ужаса,   беспомощная   девушка
сопротивлялась гораздо дольше, чем можно было бы  ждать  от  существа  столь
слабого. Но ее ни на минуту не оставляли в покое, и, страшась за свою  жизнь
(Гиббс стоял перед ней с заряженным пистолетом, осыпая  ее  угрозами),  она,
наконец, согласилась написать под его  диктовку  письма  тетушке  и  жениху,
извещая их о своем браке, хотя в действительности дала согласие на этот брак
только через три недели, когда у нее уже больше не было сил  сопротивляться.
Но даже и тогда, заявил Уильямс, она не согласилась бы, если бы  не  боялась
за своего возлюбленного. Его жизнь была ей дороже ее собственного счастья, а
Гиббс яростно клялся, что тот заплатит жизнью за  союз  с  ней,  и  она  ему
поверила. Поэтому она вышла замуж,  принося  себя  в  жертву  ради  спасения
человека,   которого   любила.   Тогда   Уильямс   потребовал   условленного
вознаграждения.
     Но вероломный Гиббс был не из тех, кто  выполняет  свои  обязательства,
когда дело касается денег. Он уплатил  по  уговору  первую  треть  обещанной
суммы, но постоянно увиливал от двух остальных выплат, и, наконец,  Уильямс,
которому грозил арест за долги, сам приехал в Кэмнер  и,  прячась  в  глухой
чаще Саусэнгерского леса, выжидал удобного случая, пока  как-то  вечером  не
встретил Гиббса, когда тот в одиночестве ехал домой по  Тенельмской  дороге.
Негодяй хотя и был, по обыкновению, пьян, немедленно  узнал  его  и,  назвав
наглым нищим, попытался задавить своим  кабриолетом.  Вне  себя  от  ярости,
Уильямс написал ему письмо, заявляя, что, если Гиббс  в  такой-то  вечер  не
принесет в такое-то место в Саусэнгерском лесу весь свой долг до  последнего
шиллинга, он (Уильямс) на следующее же утро отправится к ближайшему мировому
судье и расскажет всю историю похищения и брака Сьюзен.
     Испугавшись этой угрозы, Гиббс явился на  свидание,  но  без  денег,  и
вскоре стало ясно, что он по-прежнему ничего не собирается платить. Уильямс,
взбешенный этими бесконечными обманами и  доведенный  до  отчаяния  жестокой
нуждой, поклялся, что завладеет теми деньгами и  ценностями,  которые  Гиббс
имеет при себе. Тот сопротивлялся, и завязалась яростная  борьба,  во  время
которой Гиббс старался ударить своего противника  карманным  ножом.  Наконец
Уильямс одолел и изо всех сил  бросил  Гиббса  на  землю,  но  тот  ударился
затылком о ствол  дерева  и  тут  же  умер.  Вне  себя  от  ужаса,  страшась
возмездия,  Уильямс  поспешно  оттащил  тело  с  тропинки,  обшарил  карманы
мертвеца и бросился бежать.  Когда  он  выбрался  из  леса,  церковные  часы
пробили десять. Всю ночь он шел, нигде  не  останавливаясь,  день  провел  в
заброшенном сарае и благополучно достиг  Лондона.  Но  его  почти  сразу  же
арестовали за долги и выпустили всего несколько дней назад, так как  решили,
что он умирает от чахотки. И это правда, добавил он с отчаянием, ибо  с  той
ужасной ночи он все  время  видит  перед  собой  остекленевшие  глаза  своей
жертвы, и жизнь стала для него тяжким бременем.
     Вот что этот несчастный рассказал прерывающимся  шепотом  священнику  в
глухую ночь. Сомневаться в его словах было невозможно, и  они  неопровержимо
доказывали невиновность  того,  кто  так  долго  нес  на  себе  тяжкий  груз
подозрений. На следующее утро уже вся деревня знала о признании  Уильямса  -
весть о нем распространялась с быстротой пожара.
     Но и во время своего торжества Джордж держался так же, как в дни, когда
его несправедливо подозревали в убийстве. В горниле несчастья  его  характер
дивно очистился. Ужасный конец Гиббса, настигший его, как божья кара, вызвал
в то же время у Джорджа сострадание и угрызения совести. Ведь  если  он  был
неповинен в смерти Гиббса, он был повинен в том, что не раз желал ее;  и  он
горько упрекал себя, что, когда это было еще  возможно,  не  простил  своего
врага, как сам надеялся быть прощен. Вот почему,  вернувшись  домой  в  день
убийства, он произнес слова, которые бросили на него такую тень.
     Следует упомянуть, что  в  письме,  полученном  им  от  Сьюзен  в  утро
рокового дня, она умоляла его немедленно пойти к ее отцу  и  попросить  того
как можно скорее принять меры, чтобы увезти ее от мужа, который грозит убить
ее и так неусыпно следит за ней, что сама она ничего  сделать  не  может.  А
поскольку  адресованные  ей  письма   вскрывались,   она   просила   Джорджа
встретиться с ней в этот вечер в Саусэнгерском лесу,  чтобы  сообщить  ей  о
результатах его разговора с ее отцом (на самом деле Джордж не говорил с ним,
потому что фермер в этот день куда-то уехал). Однако, услышав, что Гиббс  из
трактира собирается пойти в Плашетс,  она  бросилась  предупредить  об  этом
Джорджа, чтобы помешать их встрече, которая, как  мы  знаем,  все-таки  чуть
было  не  произошла.  Сьюзен  полностью  подтвердила  рассказ  Уильямса   об
обстоятельствах ее похищения. Этот несчастный прожил  после  своей  исповеди
лишь неделю и умер в тюрьме, очистив душу раскаянием.
     И вот Джордж и Сьюзен встретились снова. Во время  этого  разговора  он
достал со своей груди шелковый мешочек,  в  котором  хранился  пучок  сухого
хмеля - настолько иссушенного временем, что он рассыпался от  прикосновения,
- и протянул его Сьюзен.
     На кэмнерском выгоне, неподалеку от дома Саймона  Ида,  стоит  коттедж,
стены которого увиты розами и жимолостью. Там вы  можете  увидеть  Сьюзен  -
пусть не такую прелестную, как прежде, но все еще  красивую,  -  которая  со
счастливой улыбкой держит на руках кареглазого младенца. А если вы  выберете
удачное время, то можете повстречать и  Джорджа,  когда  он  возвращается  к
обеду или к чаю, такой сильный и красивый; и, заметив веселую улыбку на  его
честном английском лице, вы невольно улыбнетесь сами.


VIII. Принимать всю жизнь

     Софи читала и перечитывала все вышеприведенное, а я, расположившись  на
моем сиденье в Библиотечном фургоне (так мы его назвали), смотрел,  как  она
читает, и был доволен и горд,  точно  какой-нибудь  мопс,  когда  ему  перед
званым вечером хорошенько наваксят  намордник,  а  хвост  с  помощью  всяких
приспособлений еще круче  завьют  в  баранку.  Все  мои  желания  и  надежды
исполнились. Мы снова были вместе, и жизнь стала даже лучше, чем мы мечтали.
Довольство и радость ехали с нами  в  фургонах  и  не  покидали  нас,  когда
фургоны останавливались.
     И только одного я не принял в расчет. О  чем  же  я  забыл?  Попробуйте
догадаться, а я вам подскажу - это такая фигура. Ну-ка, отгадайте, только не
ошибитесь. Квадрат?  Нет.  Круг?  Нет.  Треугольник?  Нет.  Овал?  Нет.  Вот
послушайте,  что  я  вам  скажу.  Это  ведь  совсем  не  такая  фигура.  Это
бессмертная фигура. Тут вы и встали в туник и бессмертную фигуру отгадать не
можете. Так-то. Почему же вы раньше об этом не сказали?
     Да, я не принял в расчет как раз бессмертную фигуру. И это была  фигура
не мужчины, и не женщины, а ребенка. Девочки или мальчика? Мальчика.  "Я,  -
ответил воробей, - луком и стрелой моей" *. Ну, теперь поняли?
     Были мы в Ланкастере, и два вечера у меня  все  шло  как  нельзя  лучше
(хотя по чести должен сказать, что тамошнюю  публику  расшевелить  нелегко).
Фургоны  я  поставил  на  площади  в  самом  конце  улицы,  где  расположена
"Гостиница Королевского Герба" мистера Слая. Странствующий Мимов Великан,  а
другими словами Пиклсон, тоже как раз подвизался в городе. И очень  это  все
было благородно устроено. Никакого тебе  ярмарочного  балагана.  Занавес  из
зеленой бязи в аукционном зале, а за ним - Пиклсон.  Печатная  афиша:  "Вход
только по билетам,  за  исключением  гордости  всякой  просвещенной  страны,
свободной прессы. Воспитанникам школ  и  пансионов  предоставляется  скидка.
Ничего, что могло бы вызвать румянец на щеках  юности  или  оскорбить  самый
взыскательный вкус". И Мим  в  кассе  из  розового  коленкора  ругмя  ругает
нелюбознательную публику. А в лавках раздаются ученые афишки, что,  дескать,
историю Давида возможно понять, только поглядев на Пиклсона *.
     Вот я и пошел в этот аукционный зал, гляжу, а там пусто - одно  эхо  да
плесень по стенам, да еще Пиклсон на красном половичке.  Ну,  а  мне  только
этого и надо было, потому что хотел я ему сказать без посторонних  ушей  вот
такие слова:
     - Пиклсон, будучи обязан вам  большим  счастьем,  я  завещал  вам  пять
фунтов стерлингов; но чтоб поменьше  было  хлопот,  вот  вам  сейчас  четыре
фунта, если вы согласны, на чем и покончим с этим делом.
     Пиклсон до этого сидел такой  унылый,  словно  длинная  римская  свеча,
которая никак не разжигается, но тут его верхняя оконечность сразу просияла,
и он выразил свою благодарность прямо-таки с парламентским красноречием - то
есть для него, разумеется. И затем сообщил мне о том,  что  Мим,  когда  его
римские успехи кончились, хотел было сделать из  него  индейского  великана,
которого обратила на путь истинный Дочь Молочника. Однако Пиклсон, не будучи
знаком с душеспасительной книжкой, названной в честь этой девицы, и не желая
сочетать надувательства со своими серьезными взглядами,  наотрез  отказался.
Вышел скандал, и бедняга лишился обычной  порции  пива.  И  пока  мы  с  ним
беседовали, все, о чем он рассказывал, подтверждалось яростным рычанием Мима
в кассе, от которого великан начинал дрожать как осиновый лист.
     Но нашего с вами дела в рассказе  странствующего  великана,  а  другими
словами Пиклсона, касалось вот что:
     - Доктор Мериголд (я передаю только его слова, а не то, как он тянул  и
мямлил), что это за молодой человек околачивается около ваших фургонов?
     - Молодой человек? - удивленно говорю я, решив, что  он  имеет  в  виду
Софи и по своей поврежденной циркуляции сказал не то.
     - Доктор, - заявляет он с грустью, способной исторгнуть слезу из  самых
мужественных глаз, - я, конечно, слаб, но уж не настолько, чтобы не понимать
своих слов. И готов повторить: молодой человек.
     Тут выясняется, что Пиклсон выходит поразмять ноги,  только  когда  его
даром никто посмотреть не может - то есть глубокой ночью или на рассвете,  и
вот он два  раза  видел,  как  возле  моих  фургонов  в  этом  самом  городе
Ланкастере, где я провел всего две ночи, околачивался этот самый неизвестный
молодой человек.
     Я немного расстроился. Что, собственно, все  это  предвещало,  я  тогда
знал не больше, чем вы сейчас,  но  только  я  немного  расстроился.  Однако
Пиклсону я и виду не показал и распростился  с  Пиклсоном,  посоветовав  ему
истратить свое наследство на подкрепление сил и, как  и  прежде,  стоять  за
свою веру. А под утро  я  начал  высматривать  этого  неизвестного  молодого
человека - и более того, я увидел этого неизвестного молодого человека. Одет
он был очень хорошо и собой был хорош. Он прохаживался совсем рядом с  моими
фургонами и смотрел на них во все глаза, будто сторожил их, а как рассвело -
повернулся и ушел. Я его громко окликнул, но он не вздрогнул, не оглянулся и
вообще никакого внимания не обратил.
     Часа через два мы выехали из Ланкастера и покатили в Карлайл. На другой
день, чуть рассвело, я снова выглянул из фургона.  Но  незнакомого  молодого
человека не увидел. На следующее утро я опять выглянул - и вот он,  тут  как
тут, ходит около фургонов. Я снова окликнул его, однако, как и в тот раз, он
и ухом не повел. Тут мне в голову пришла мысль. Стал  я  за  ним  по-всякому
следить во всякое время (подробностей  рассказывать  не  буду)  и,  наконец,
убедился, что этот незнакомый молодой человек - глухонемой.
     От этого открытия мне стало совсем скверно на душе  -  я  знал,  что  в
Приюте, где она обучалась, было  отделение  для  молодых  людей  (среди  них
попадались очень зажиточные). И я сказал себе: "Если он ей нравится, то  что
будет со мной и со всем, ради чего я столько трудился?"
     Однако, я все-таки надеялся -  ничего  не  поделаешь,  себялюбие  взяло
верх, - что, может, он ей вовсе и не нравится, и решил в  этом  разобраться.
Наконец мне случайно удалось подстеречь их свидание - я прятался за елкой, и
они меня не видели. Трогательное это было свидание для всех троих,  кто  там
присутствовал. Я понимал каждое их словечко не хуже их  самих.  Слушал  я  с
помощью глаз - они у меня понимают речь глухонемых так же  быстро  и  верно,
как мои уши понимают разговоры обыкновенных людей. Он уезжал в Китай,  чтобы
стать конторщиком в торговой фирме, где прежде служил его отец. У него  были
средства, чтобы содержать жену, и он просил ее выйти за него замуж и поехать
с ним. А она упорствовала - нет и нет. Он спросил - может, она его не любит?
Нет, любит,  горячо  любит,  но  она  не  может  огорчить  своего  дорогого,
благородного, великодушного и уж не знаю какого еще отца (и все это обо мне,
простом коробейнике в жилетке с рукавами!) и останется с ним, да благословит
его бог, хоть это разобьет ее сердце! Тут она горько заплакала,  и  я  сразу
принял решение.
     Пока я еще не решил, нравится ли ей этот молодой человек, я  был  очень
зол на Пиклсона, и можно сказать, ему  повезло,  что  он  уже  получил  свое
наследство. Потому что я  частенько  думал:  "Если  бы  не  этот  слабоумный
великан, не пришлось  бы  мне  ломать  голову  и  мучиться  из-за  какого-то
молодого человека". Но как только я понял, что она его любит, как  только  я
увидел, что она из-за него плачет, все сразу  стало  по-другому.  Я  тут  же
мысленно примирился с Пиклсоном и, стиснув зубы, заставил себя поступить как
должно.
     К этому времени она  уже  ушла  от  молодого  человека  (на  то,  чтобы
хорошенько стиснуть зубы, мне понадобилось минуты  две-три),  а  он,  закрыв
лицо руками, прислонился к другой елке (их там был целый лесок). Я  потрогал
его за плечо. Он обернулся и, увидев меня, сказал нашими знаками:
     - Не сердитесь.
     - Я не сержусь, дружок. Я тебе помогу. Пойдем со мной.
     Я оставил его у ступенек Библиотечного фургона и вошел туда  один.  Она
вытирала глаза.
     - Ты плакала, родная?
     - Да, отец.
     - Почему?
     - Голова болит.
     - А не сердце?
     - Нет, голова, отец.
     - Доктор Мериголд выпишет сейчас рецепт от головной боли.
     Она взяла книжечку с моими "Рецептами" и  протянула  мне  с  вымученной
улыбкой, но, заметив, что я не шучу и книги не беру, тихонько положила ее на
место и внимательно посмотрела на меня.
     - Рецепт не там, Софи.
     - А где же?
     - Здесь, родная.
     Я подвел к ней ее жениха, соединил их руки и сказал: "Последний  рецепт
доктора Мериголда. Принимать всю жизнь". А потом ушел.
     На свадьбу я в первый и в последний раз в  жизни  надел  сюртук  (сукно
синее, а пуговицы так и горят)  и  своими  собственными  руками  отдал  Софи
молодому супругу. На свадьбе присутствовали только мы трое и тот джентльмен,
который заботился о ней эти два  года.  Я  устроил  в  Библиотечном  фургоне
свадебный обед на четыре персоны. Пирог с голубями, окорок в  маринаде,  две
курочки и всякие надлежащие овощи. Напитки самые лучшие. Я произнес тост,  и
племянник моего доктора произнес тост, и шутки наши всем пришлись по  вкусу,
и все  было  как  нельзя  лучше.  За  обедом  я  сказал  Софи,  что  сохраню
Библиотечный фургон и буду жить в нем, возвращаясь из поездок, и сберегу все
ее книги в целости и сохранности, пока она не вернется. Так она и  уехала  в
Китай со своим молодым мужем, и прощание наше было очень грустным, а потом я
нашел своему мальчишке другое место, а сам, как в те годы, когда умерли  моя
девочка и жена, зашагал с кнутом на плече рядом со старым конягой.
     Софи мне много писала, и я ей много писал. В конце первого года от  нее
пришло письмецо, написанное нетвердой рукой:  "Мой  любимый  отец,  еще  нет
недели, как у меня родилась прелестная дочурка, но я чувствую себя настолько
хорошо, что мне позволили написать тебе несколько слов. Дорогой мой, любимый
отец, есть надежда, что моя девочка не будет глухонемой,  хотя  твердо  пока
еще ничего сказать нельзя".  В  ответном  письме  я  было  намекнул  на  это
обстоятельство, но Софи о нем больше  не  упоминала,  и  я  тоже  о  нем  не
справлялся - ведь расспросами горю не поможешь.  Сначала  мы  переписывались
аккуратно, но потом письма  стали  приходить  реже,  потому  что  мужа  Софи
перевели в другой город, а я все время ездил с места на место. Но мы  и  без
писем всегда помнили друг друга, это я твердо знаю.
     С отъезда Софи прошло пять лет и несколько месяцев. Я  по-прежнему  был
королем коробейников, и слава  моя  все  росла.  Осень  прошла  на  редкость
удачно, и двадцать третьего декабря тысяча восемьсот  шестьдесят  четвертого
года приехал я в Аксбридж, графство Мидлсекс, и распродал там остатки товара
до последней нитки. И вот налегке и с легкой душой затрусили мы с конягой  в
Лондон, где я собирался в одиночестве отпраздновать сочельник и рождество  у
очага в Библиотечном фургоне, а потом закупить оптом новых товаров  и  снова
отправиться торговать и деньги наживать.
     Стряпаю  я  недурно  и  сейчас  расскажу  вам,  что  я   соорудил   для
праздничного обеда в Библиотечном фургоне. А соорудил  я  мясной  пудинг  на
одну персону - с дюжиной устриц, парочкой  почек  и  двумя  грибками.  После
такого пудинга человек ко всему  относится  благодушно,  кроме  как  к  двум
нижним пуговицам своего жилета.  Покончив  с  пудингом  и  убрав  посуду,  я
привернул лампу, уселся поудобнее у очага и стал смотреть, как отблески огня
играют на корешках книг.
     Книги Софи так напомнили мне о ней самой, что ее милое личико  возникло
передо мной как живое, а потом я задремал. Наверное, поэтому все время, пока
я спал, мне казалось, что рядом безмолвно стоит Софи с глухонемой дочкой  на
руках. Я то ехал по дорогам, то останавливался в самых разных  местах  -  на
север, на запад, на юг, на восток, где ветер гулял, гулял ветерок, здесь вот
и там вот, здесь вот и там, и улетел по горам, по долам,  а  она  все  время
стояла рядом - безгласная с безгласным ребенком  на  руках.  Даже  когда  я,
вздрогнув, проснулся, казалось, она только за миг до этого стояла  рядом  со
мною.
     Разбудили же  меня  самые  доподлинные  звуки,  и  раздавались  они  на
ступеньках фургона.  Это  были  легкие  детские  шажки  -  кто-то  торопливо
карабкался  вверх  по  лестнице.  Они  были,  такими  знакомыми,   что   мне
показалось, будто я вот-вот увижу призрак ребенка.
     Но на ручку двери  легли  пальчики  настоящего  живого  ребенка,  ручка
повернулась, дверь  приотворилась,  и  в  фургон  заглянул  настоящий  живой
ребенок. Хорошенькая малютка с большими темными глазами.
     Глядя прямо на меня, девочка сняла свою крохотную соломенную шляпку,  и
по ее плечам рассыпались черные кудри. Потом она сказала звонким голоском:
     - Дедушка!
     - Господи! - воскликнул я. - Она говорит!
     - Да, милый дедушка. И мне велели спросить тебя, не напоминаю ли я тебе
кого-нибудь.
     Еще миг - и Софи с девочкой уже повисли  у  меня  на  шее,  а  ее  муж,
прикрыв ладонью глаза,  тряс  мне  руку,  и  нам  всем  пришлось  хорошенько
стиснуть зубы, прежде  чем  мы,  наконец,  успокоились.  А  едва  мы  начали
успокаиваться, я вдруг увидел, как крошка-девочка весело, быстро и  уверенно
заговорила с матерью теми самыми знаками, которым я когда-то обучил ее мать,
и по моим щекам потекли слезы счастья и жалости.

КОММЕНТАРИИ  

     Повесть  была  напечатана  впервые  в  рождественском  номере   журнала
Диккенса "Круглый год" в 1865 году.

     Замысел "Доктора Мериголда"  возник  у  Диккенса,  по  его  собственным
словам, в период трудной и утомительной работы над романом "Наш общий друг".
Образ Cheap Jack'а, коробейника, и все связанное с ним "... нахлынуло  вдруг
в таком ярком свете, что оставалось только смотреть и записывать".
     Однако перу самого писателя здесь  принадлежат  лишь  1-я,  6-я  н  8-я
главы. Из пяти соавторов Диккенса наиболее известно  в  Англии  имя  Чарльза
Коллинза (1828 - 1873) - писателя и художника, автора нескольких  романов  и
ряда очерков, также печатавшихся в журнале "Круглый год".

     ..для налога в пользу бедных... - Этот налог  существовал  в  Англии  с
XVII века. Каждый приход облагал  своих  жителей  налогом  в  пользу  бедных
соответственно доходам населения и количеству проживавших в нем бедняков. Но
практическая помощь неимущим от этого налога, как правило, сводилась к нулю,
ибо и без того скудные средства, взимаемые с населения, шли еще на  покрытие
многих других расходов в приходе.

     Единорог - сказочное животное, упоминаемое в библии.

     Опекунский совет. - Несколько приходов объединялись н избирали комитет,
ведающий помощью бедным, - Опекунский совет.

     Налог на солод  -  один  из  косвенных  налогов,  которыми  государство
облагало население Англии.

     Суффолк, Ипсвич. - Суффолк - английское графство  на  берегу  Северного
моря; Ипсвич - его главный город.

     Эксетер - главный город графства Девоншир, лежащий на берегах реки Экс.

     ...потому что фамилия его была Пиклсон. - от английского  слова  pickle
(пикл) - уксус, рассол.

     ...в Коннемарских горах... - горы на западном побережье Ирландии.

     Бюффон Жорж-Луи Леклерк (1707-1788) -  французский  естествоиспытатель,
автор 36-ти томов "Естественной  истории",  в  основу  которой  был  положен
принцип описания животных н их биологии в естественной обстановке.

     ...связанное с Ирландией - Erin - древнее название Ирландии, идущее  от
римской традиции; так  называли  в  своих  трудах  Ирландию  Юлий  Цезарь  и
древнеримский историк Тацит.

     Фении - название древних  обитателей  Ирландии  (от  древне-ирландского
слова fene); в середине XIX  в.  так  назывались  ирландские  революционеры,
боровшиеся за независимость своей родины.

     Исаак Уолтон (1593-1683) - английский писатель.

     Моравские братья - религиозная секта, возникшая в Чехии в  середине  XV
века. Первоначально  Моравские  братья  отрицали  государство,  сословность,
имущественное неравенство, проповедуя "непротивление злу".  Затем  пришли  к
примирению с  существующим  порядком.  В  Англии  общины  Моравских  братьев
появились в начале XVIII века. Диккенс в  своих  произведениях  неоднократно
разоблачает религиозное ханжество членов секты, прикрывающее их  алчность  и
невежество.

     Царь  Ирод  -  иудейский  царь,  по  библейскому  преданию,   вызвавший
ненависть  своего  парода   чрезмерными   тратами   на   увеселения,   своей
развращенностью и чудовищной жестокостью.

     Грешная танцовщица - дочь Иродиады - жены брата царя Ирода; она плясала
перед царем в день его  рождения  и,  пленив  его,  потребовала  в  качестве
награды голову Иоанна Крестителя на блюде.

     Царица Эсфирь - по  библейской  легенде,  родственница  и  воспитанница
еврея Мардохея - пленника  вавилонского  царя.  Персидский  царь  Артаксеркс
избрал ее себе в жены, вызвав этим недовольство  некоторых  придворных.  Они
обманом добились согласия царя  на  издание  указа  об  истреблении  евреев.
Эсфирь своим заступничеством спасла еврейский народ.

     ...жили же благочестиво Даниил и  три  отрока  при  дворе  вавилонского
царя. - Библейское предание рассказывает, как пророк Даниил и трое юношей  -
Ананий, Азарий и Мисаил - попали в плен к вавилонскому  властителю  и  вышли
невредимыми из всех испытаний.

     Килларни - город на юге Ирландии.

     ...дни Георга IV - Георг  Четвертый  (1762-1830)  -  английский  король
(1820-1830); поддерживал крайне консервативное правительство  тори,  которое
провело ряд законов, направленных против свободы и демократии в стране.

     ...Зуав - зуазуа - одно из самых воинственных арабских племен Алжира. В
XIX веке  зуавами  стали  называть  отряды  туземных  войск,  сформированные
французами; затем в эти же отряды стали вступать и  французы.  В  1842  году
арабы были выделены в отдельные полки, а в зуавах остались только  французы.
Обмундирование зуавов напоминало алжирские национальные костюмы.

     Давид Врустер - философ и естествоиспытатель (1781-1868),  автор  книги
"Письма о натуральной матке".

     "Ньюгетский  календарь"  -  многотомное  издание,  содержащее   хронику
уголовных преступлений, начиная с XVIII века.

     Ормистон - город в Шотландии.

     "Я, - ответил  воробей,  -  луком  и  стрелой  моей...  "  -  фраза  из
английской детской песенки "Кто убил петуха Робина?.."

     ...историю Давида возможно понять, только поглядев на  Пиклсона.  -  По
библейской  легенде,  которую  имеет  здесь  в  виду  Диккенс,  юноша  Давид
встретился в единоборстве с великаном Голиафом и победил его.

     Л. Серебрянникова

Last-modified: Tue, 22 May 2001 12:52:36 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321