Рэй Рассел. Бежавшие влюбленные
-----------------------------------------------------------------------
Ray Russel. The Runaway Lovers (1967). Пер. - И.Гурова.
OCR & spellcheck by HarryFan, 28 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Бежавшие влюбленные были схвачены у самой границы герцогства.
Их немедля доставили пред очи его светлости герцога, чей благостный
облик и ореол белоснежных кудрей придавали ему сходство с ангелом на
прекрасной картине, но лицо его было исполнено печали, пока он с укоризной
смотрел на свою юную жену-изменницу и на трубадура, ее любовника, а затем
со скорбным вздохом, со слезами на добрых старых глазах, он уплатил
золотом тем, кто их поймал, а их поручил заботам своего тюремщика.
Краткие распоряжения, которые герцог ему отдал, были необычными, ибо он
вдаль и вширь слыл милосердным и благочестивым правителем.
Любовников надлежало заключить в темницу и строго карать на протяжении
семи дней (по одному дню на каждый смертный грех) с тем, чтобы на исходе
седьмого дня окончательно с ними разделаться. На протяжении этого срока
надлежало наиболее действенным способом воспрепятствовать им смотреть друг
на друга или обмениваться даже двумя-тремя словами, дабы они не
поддерживали друг друга словами мужества или взглядами любви.
- Наиболее действенный способ, - рассуждал добродушный тюремщик, пока,
побрякивая ключами, вел злополучную пару в подземелье замка, - гм-гм... ну
да! Убрать ваши глаза и языки. - Они возмущенно взвыли, но он весело
рассмеялся и заверил их, что это совсем простенькая операция - щипцы да
раскаленный прут - и длится лишь несколько секунд.
Тем не менее по пословице весь мир любит любящих, а тюремщик был
добросердечным человеком и отложил удаление их глаз и языков до следующего
дня, оставив им ночь, чтобы они могли видеть друг друга и говорить друг с
другом. Видеть и говорить, но не ласкать и не обнимать, поскольку, содрав
с них одежду, он запихнул их в отдельные клетки - малюсенькие клетки,
рассчитанные на причинение максимальных неудобств. Оставив один дымный
факел в ввинченном в стену кольце, тюремщик простился с ними. Влюбленные,
скорчившись на голых ягодицах, цепляясь пальцами ног за железный под своих
клеток, могли вволю утешать друг друга словами и взглядами.
Первой нарушила молчание она.
- Видишь, в какое ужасное положение мы попали, - сказала она, - и все
из-за тебя.
- Из-за меня?! - ответил юноша. - Так я же настаивал, чтобы ты осталась
со своим супругом, герцогом, так как мы могли легко дарить друг другу
блаженство под его ханжеским старым носом, и он бы ничего не пронюхал. Так
нет! Тебе понадобилось бежать!
- Все остальное было бы бесчестным. Бегство предлагало единственный
порядочный выход.
- Ты говоришь о порядочности? Ты?! - вскричал он. - Ты же с ног до
головы была одним жарким, голодным ртом, горящим от жажды, пересохшим
из-за воздержанности старика мужа, наглой, неутолимой, развратной...
- Сомкни свои гнусные губы! Это ты виновник нашего ужасного положения.
Я бы не корчилась здесь нагая, будто ощипанная цесарка, в попугаичьей
клетке, ожидая семь дней пыток, если бы ты не липнул ко мне.
- Твоя память так же ущербна, как и твое целомудрие! Это же ты делала
мне авансы!
- Лжец!
- Шлюха!
Она заплакала. Несколько устыдившись своих слов, он пробурчал:
- Вообще-то вина, наверное, не наша, а твоего обомшелого
псалмолюбца-мужа...
- Сластолюбца? Нет, в этом же вся суть - он не...
- Ты ослышалась. Его вина, хотел я сказать, это брак с женой, годами
втрое моложе шести его десятков. Его вина - оставлять ее томиться без
утоления. Его вина - постоянно сводить нас вместе, заверяя меня, как ты
любишь мои песни, заверяя тебя, как я люблю, чтобы ты их пела. Его вина,
что он жил в такой слепой святости, в таком неведении потребностей плоти,
в такой идиотичной невинности, что не предвидел естественного исхода всего
этого. Да, вся вина лежит на нем. Только на нем! Да будь он проклят,
сладкоречивый святоша!
Она глухо зашептала:
- Лишь недавно герцог начал избегать моего ложа. Когда мы только
вступили в брак, моя юная плоть зажигала в нем такое пламя, что его
серебряные власы, благочестие были забыты, и он напоминал не столько
монаха, сколько макаку или, можно сказать, козла, быка, жеребца, сам
выбирай. Потом по непонятным причинам, которые я отнесла на счет истощения
его поугасших от возраста сил, он усмирился и стал для меня не более чем
братом...
- Братом? - насмешливо переспросил трубадур. - Дедушкой!
Сырой сквозняк постукивал костями старого скелета, свисавшего на сухих
запястьях с потолка на заржавелых цепях. Скелет привлек их взгляды и
породил не высказанные вслух вопросы: кто это был и как давно? Мужчина или
женщина? За что он погиб? И какой смертью? Подвешенный под потолок, чтобы
просто Умереть от голода? Или было еще что-то, не такое простое, как
голодная смерть? Он задрожал, она снова разрыдалась, некоторое время оба
хранили молчание.
Потом он сказал:
- Попробуем подумать хорошенько. За всю его долгую жизнь внушал ли
герцог кому-либо страх перед своей безжалостностью? Приговаривал ли он к
пыткам самых отпетых злодеев? Распорядился ли хоть раз, чтобы выпороли
ничтожнейшего крепостного? Разве лакеи не потешаются над его
мягкотелостью? Над его бабской слабостью? Разве его кротость не предмет
насмешек и почитания во всех краях? Разве попы и прелаты не восхваляют его
за благочестие, милосердие, нескончаемые молитвы, его святость, наконец?
Ну? Разве я не говорю чистейшую правду?
Сдавленное "да" вырвалось у узницы, скорчившейся в соседней клетке.
- Так каким же образом, - продолжал он, - подобный человек может
подвергнуть жутким пыткам двух ближних своих? Тем более что речь идет и о
его очаровательной жене?
Она хлюпнула носом, зажав голову к коленям - слезы ручейками стекали по
голым ногам и блестели на ногтях их пальцев.
- Ты цепляешься за соломинки, - простонала она. - Ты слышал, что он
сказал. Семь дней пыток...
- Строгого карания! - торжествующе перебил он. - А что, скажи на
милость, он считает карами, эта елейная монахиня в облике мужчины? Пост,
молитвы на коленях, умерщвление плоти? Семь дней во власяницах? Суровые
проповеди, праведные наставления? - Он засмеялся. - Некоторые неприятные
ощущения, смиренное покаяние и скука, от которой сводит скулы! Вот пытки,
которых ты страшишься! - Он снова засмеялся, покачиваясь на пятках,
насколько позволяла ширина клетки.
Она испустила вздох отчаяния.
- Дурак ты, - сказала она без малейшего раздражения, а просто
констатируя факт. - На исходе седьмого дня мы умрем, вот что он приказал.
- Окончательно разделаться! - возразил он. - С нами должны окончательно
разделаться.
- Это то же самое...
- Ничего подобного! У этого слова много значений! В том числе
"отправить восвояси". Могут ли трупы быть отправлены восвояси? Могут ли
покойники быть отпущены на все четыре стороны? Нет! Просто семь коротких
дней нам предстоит падать на колени и испрашивать прощения - по дню на
каждый из семи смертных грехов, ты же слышала выжившего из ума пустосвята!
А затем нас отпустят. Отпустят! "Окончательно разделаться" - значит
отпустить без всяких условий! Все наши страхи были лишь напрасными
душевными мучениями!
Ее веки, опухшие и покрасневшие от слез, медленно поднялись, и она
обратила на него презрительный и жалобный взгляд.
- У тебя такая короткая память? Неужели у тебя в голове застревает
меньше, чем в разорванной рыболовной сети? И страх настолько лишил тебя
мужества, что ты не способен вспомнить, что еще было сказано? Про наши
глаза и языки?!
Он было открыл рот, чтобы ответить, но сразу же закрыл. Вновь его лицо
исказилось от тошнотворного ужаса. Она съязвила:
- Ну-ка, отмети и это!
Вскоре он улыбнулся.
- За твою недоброту и колкие слова мне следовало бы позволить тебе и
дальше думать, что мы лишимся этих столь необходимых органов чувств,
источников стольких радостей. Зачем мне утешать тебя, когда за все мои
старания я пожинаю лишь ядовитые упреки? - Он усмехнулся. - А потому я
прикушу язык.
Последовала долгая безмолвная пауза. Наконец она закричала:
- Да говори же, подлый!
Он торжествующе засмеялся.
- Я люблю тебя, пышечка, а потому я скажу, а ты выслушаешь. Вспомни эти
ужасные слова о наших глазах и языках. Кто их произнес? Твой святой
супруг? Или кое-кто поничтожнее, жалкий прислужник, а точнее, не кто иной,
как наш олух-тюремщик?
Она задумалась.
- Мой муж сказал...
- Твой супруг сказал, что мы не должны смотреть друг на друга или
говорить друг с другом. И воспрепятствовать этому, сказал он, надо самым
действенным способом. Вот так. Кляпы и повязки на глазах - разве это не
действеннейшие способы? И более простые, чем щипцы и раскаленные прутья.
Наш глупый тюремщик просто дал волю фантазии, беззаконно истолковывая
приказания твоего мужа. А эти приказания, точно исполненные, окажутся не
страшнее, чем удары линейкой по ладошкам ребенка. Поверь, моя острая на
язык цыпочка: страх - лишь призрак, родящийся из воздуха, за ним не стоит
ничего, кроме пустоты. Не мучайся долее, утри глазки. Неделя посыпания
главы пеплом во власянице, и с нами окончательно разделаются: отпустят
наши грехи, помилуют нас и самым великодушным образом отпустят на все
четыре стороны.
В его словах была логика, и она чуть-чуть успокоилась.
- Молю Бога, чтобы ты оказался прав, - сказала она.
- Положись на меня, - ответил он. - Твой муж не допустит, чтобы нас
пытали или убили.
Чуть позже тюремщик, этот добросердечный малый, вернулся, одарил их
бодрящей улыбкой и сел поблизости от них, чтобы съесть миску овсянки, свой
скудный ужин. Хлюпанье и причмокивание он перемежал добродушной болтовней.
- Его светлость герцог говорит, что нехорошо держать вас в неведении о
том, чего вам ждать вскорости. Все должно быть честно-благородно, говорит
его светлость. Он же не жестокий человек, не какой-то там тиран, вроде
некоторых, каким мне доводилось служить. Не дьявол в человечьем обличий,
который позволил бы бедным овечкам вроде вас опасаться самого худшего из
худшего, то есть неизвестно чего. Куда лучше для них, говорит он, знать,
что их ожидает, и в словах этих истина и мудрость, клянусь собственными
гвоздями Христа, вы уж простите, госпожа, что я выражаюсь. А потому,
любезный, пойди, говорит он мне, пойди к ним опять и расскажи им обоим все
до единого, что с ними будут делать - семь раз за семь дней, и не скупись
на подробности, говорит он, ибо для них благо знать побольше, чтобы они
боялись поменьше и в спокойствии сердечном предали души свои Небесам. Да,
хороший он человек, истый праведник, его светлость-то.
Утерев губы и отставив отполированную до блеска миску, доброжелательный
тюремщик продолжал:
- Ну так завтра - первый день из семи, верно? А потому на заре, когда,
надеюсь, вы сладко выспитесь, вот чего сделают с вами обоими...
Когда он поведал им о Первом Дне, они побелели. Когда он поведал им о
Втором Дне, они застонали. Когда он поведал им о Третьем Дне, они
разразились проклятиями. Когда он поведал им о Четвертом Дне, они
зарыдали. Когда он поведал им о Пятом Дне, они закричали. Когда он поведал
им о Шестом Дне, у них началась рвота. Когда он поведал им о Седьмом и
Заключительном Дне, на что у него ушло минут двадцать, они потеряли
сознание, не дослушав, и ему пришлось привести их в чувство, окатив
холодной водой, чтобы все-таки договорить.
- Вот, значит, и все, - улыбнулся он, - а потом никаких там языческих
измывательств над останками, а приличные похороны, христианское погребение
для обоих. Так сказал его светлость. Ну, так доброй ночи вам, госпожа, и
вам, благородный юноша. Сладких снов.
Напевая песенку, он покинул темницу, зловеще лязгнув железной дверью.
Юноша, обезумев от отчаяния, тряс прутья своей клетки, бил по ним
кулаками, царапал замок, пока не искровенил пальцы. Наконец он сполз на
пол - стонущий, дрожащий комок плоти.
Она в ошеломлении смотрела перед собой пустым взором и еле слышным
шепотом бормотала бессвязные слова:
- Чудовищно... отвратительно... омерзительнее всего, что я могла себе
представить... ужаснее всех мук Ада! Семь дней! Каждый бесконечный день! О
Боже! Страдать так? Подвергнуться такому гнуснейшему поруганию за
несколько минут наслаждения? Нет! Нет!..
Ее любовник посмотрел на нее взглядом помешанного. Он всхлипывал:
- Ты должна воззвать к нему, просить, молить! Скажи ему, что это ты
соблазнила меня, и я, ветхий Адам, был затянут неумолимым водоворотом
твоей похоти. Скажи ему это! Почему мы оба должны умереть столь ужасной
смертью? Почему я должен страдать из-за твоей супружеской неверности?
Она закричала на него:
- Трус! Змей подколодный! Ты готов смотреть, как меня колесуют и
четвертуют, лишь бы спасти собственную шкуру? Нет, это ты должен воззвать
к нему о милосердии, сказать ему, что завладел моей душой дьявольскими
уловками, колдовскими чарами, сделал меня беспомощной жертвой своего
сластолюбия.
- Я? Криками в клочья разорвать свое горло в течение семи немыслимых
дней и ночей - и все ради девки? Пары губок, и глазок, и... и... и...
Его заплетающийся язык парализовало то, что он увидел перед своей
клеткой. Он заморгал. Он облизал пересохшие губы.
- Посмотри! - сказал он, указывая дрожащим пальцем.
Она посмотрела. На каменном полу рядом с пустой миской возле клеток, в
которых они скорчились, лежало будящее надежду кольцо - кольцо тюремщика с
ключами!
- Клю... - чуть не вскрикнула она, но "ш-ш-ш!" ее возлюбленного
прервало этот возглас. Прижимая палец к губам, он хрипло прошептал:
- Ни слова! Ни звука! Это же Рука Провидения, не иначе!
И таким же шепотом она отозвалась:
- Не мели богомольной чуши на манер моего мужа, а достань ИХ!
Он просунул руку между прутьями, но ее длины не хватало. Он с трудом
втиснул между ними плечо, не обращая внимания на боль, но все равно
кончики его пальцев зацепляли только воздух, хотя и почти над самыми
ключами. В конце концов, обессилев, он сдался.
Теперь она высунула руку между холодными черными железными прутьями, и
ее тонкие изящные пальцы извивались змейками в попытке ухватить кольцо с
ключами. Плебейски крякая, вульгарно ругаясь, она вытянула прелестную руку
еще дальше, беспощадно расплющив одну круглую, подобную спелому плоду,
грудь о прутья. Все ее тело заблестело от пота, несмотря на подземный
холод темницы. И все-таки ее пальцы не коснулись дразнящих ключей.
Он, наблюдая за ее усилиями, прохныкал:
- Без толку... без толку...
Но она не собиралась так легко сдаваться. Выругавшись сквозь зубы в
манере, не подобающей благородной даме, она теперь разогнула красивейшие,
но затекшие от долгой неудобной позы ноги и, морщась от колющей боли в
них, начала их протискивать сквозь прутья к металлическому кольцу с
ключами, сулящему им спасение. Большие пальцы ступней сгибались и
разгибались, стремясь коснуться ключей. Ее ноги протянулись дальше, так
как теперь прутья клетки царапали и стискивали ее пышные бедра. Кусая
губы, она стиснула прутья в кулаках, беспощадно нажимая животом и лоном на
прут, разделяющий ей ноги, словно в попытке раздвоиться, охала от боли, а
пальцы на этих ногах сжимались и разжимались, а пот градом катился по ее
телу... И вот в конце концов ее усилия были вознаграждены - ее ступни
сомкнулись на кольце, она ощутила желанные холодные стержни ключей между
пальцами и медленно, осторожно начала придвигать кольцо ближе к клетке.
Затем втянула в нее ноги, высунула руку, схватила ключи и откинулась на
решетку сзади, скользкая от пота, смешанного с кровью из многочисленных
царапин, задыхаясь, всхлипывая, но торжествуя победу.
Ее возлюбленный в соседней клетке, пожирая ключи почти сладострастным
взглядом, прохрипел:
- Замки! Отопри замки!
Она попыталась вставить ключ в замок своей клетки, он не подошел. Она
испробовала другой из двенадцати - снова не тот. И опять. И опять. Оба
влюбленных сыпали ругательствами, а отчаяние вновь заползало в их души,
заполняя огромную пустоту, оставленную вспыхнувшей было надеждой, пока она
продолжала примерять ключ за ключом.
Десятый подошел! Она открыла заскрипевшую дверцу своей клетки и
выползла на каменный пол темницы. Медленно, с мучительным трудом она
поднялась на ноги и выпрямилась во весь рост, ослепительная в своей нагой
красоте.
Затем она прошла мимо его клетки к двери темницы.
- Погоди! - вскричал он. - Ты оставишь меня здесь?
- Налегке доберешься дальше! - ответила она и отперла дверь темницы.
- Потаскуха!!! Отопри клетку!!!
Она ласково засмеялась и послала ему воздушный поцелуй.
- Я тебе нужен! - завопил он. - Нужен, чтобы одолеть стражников,
украсть лошадей, еду, одежду. Если уйдешь без меня, я буду орать что есть
мочи, перебужу весь замок, и тюремщик со стражниками схватят тебя, прежде
чем ты доберешься до первой стены!
Она смерила его задумчивым взглядом. Затем с улыбкой вернулась к его
клетке.
- Я тебя просто поддразнивала, - объяснила она и отперла его клетку.
- Я намерен поверить тебе, - пробурчал он. - Лахудра!
Они вместе открыли тяжелую дверь темницы. Бесшумно, быстро, едва дыша,
они прошлепали босыми ногами вверх по каменным ступенькам тесной винтовой
лестницы в оружейный зал.
Там в ожидании стоял сомкнутый строй стражников!
Нет, это им лишь почудилось! Перед ними стояли лишь железные доспехи, и
щели забрал были так же лишены жизни, как пустые глазницы ухмыляющегося
черепа внизу.
Они поднялись еще по одной лестнице и по-паучьи засеменили по темному,
как котел смолы, коридору, который с каждым их шагом становился словно все
уже, а потолок нависал все ниже, ниже, и они были вынуждены нагибаться все
больше и больше, а потом стены настолько сомкнулись, что они уже не могли
идти рядом, а вскоре вовсе поползли на животе в вонючем воздухе и
непроницаемом мраке.
Казалось, миновал час, прежде чем они ощутили прохладу в воздухе и
вскоре выползли в не менее темное место, где, однако, смогли встать на
ноги. По-видимому, они оказались в каком-то туннеле. Они слепо побежали
вперед и обнаружили, что находятся в подобии лабиринта. То и дело они
стукались о каменные стены, а затем услышали журчание и поняли, что
находятся в системе стоков или чего-то вроде. И вскоре они уже зашлепали
по вонючей жиже, погружаясь в нее по щиколотки, затем она дошла им до
колен и вскоре, ввергая их в панику, начала лизать им голые ягодицы.
Они словно целую вечность брели наобум, слыша писк крыс, видя среди
тьмы их красные глаза, но вот пятнышко света далеко впереди вырвало у них
хриплые возгласы торжества, и они побежали к нему очертя голову,
разбрызгивая жижу, скользя, падая, снова поднимаясь на ноги в отчаянном
устремлении к благословенному путеводному свету. Жижа теперь доходила
только до их колен, а затем только до лодыжек - и вот они уже бегут по
сухому полу, а пятно света становится все ярче, все больше... Наконец,
испытывая боль во всем теле, чувствуя, что их легкие объяты пламенем, они
выскочили из туннеля в...
В темницу. Ту самую темницу, из которой спаслись. Вот клетки,
распахнутая дверь, болтающийся на цепях скелет и благодушный их тюремщик с
увесистой дубинкой в руках улыбается им щербатой улыбкой.
- Уловка! - простонал трубадур, падая на колени.
- Верно, малый, - кивнул тюремщик. - Веселая уловка, чтобы скоротать
время и отвлечь ваши мысли от всех ваших неприятностей.
- Сатанинская уловка! - закричала она. - Уловка, чтобы пробудить в нас
надежду и тут же разбить ее! Гнусная уловка злорадного демона!
- Ну-ну-ну, - попенял ей тюремщик. - А теперь назад в ваши уютные
гнездышки, да поторопитесь, не то мне придется переломать пару рук или ног
вот этой... - И он многозначительно помахал дубинкой. Забрав кольцо с
ключами из ее рук, он снова запер их в клетках.
- Совсем мы мокрые, а? Совсем мокрые, и голые, и от холода посинелые? -
сочувственно осведомился тюремщик. - Подбодритесь! На заре тут будет
жарко. - И многозначительным жестом, предварительно лукаво им подмигнув,
он открыл шкаф и, вынув пару прутьев для клеймения, положил на скамью. -
Да-да, и жара, и огня будет вдоволь, - ухмыльнулся он и достал из шкафа
два длинных острых лезвия, похожих на гигантские ножички для срезки
заусениц. - И жара, и огня, и кое-чего еще, - добавил он, укладывая жуткие
ножи рядом с прутьями. Затем он закрыл шкаф, прищурившись, оглядел
страшные пыточные орудия и сказал: - Пожалуй, хватит. То есть на Первый
День хватит. - Потом нарочно потряс кольцо с ключами, так что их лязганье
разнеслось по всей темнице, и направился к двери со словами: - Уж на этот
раз я ключей не забуду, как ленивый рохля. Доброй ночи, госпожа моя,
доброй ночи, благородный юноша, а вернее сказать, с добрым утречком. Заря
ведь займется, и часа не пройдет.
Дверь гулко захлопнулась.
Лицо герцога омрачила скорбь.
- Ты говоришь, мертвы? И она, и он?
- Да, обои, ваша светлость, - ответил тюремщик. - Сами себя прикончили.
Я было отвернулся, а они руки меж прутьев просунули да и ухватили ножики,
которые я по приказанию вашей светлости положил у них на виду. Да помилует
Господь их душеньки.
Герцог перекрестился, отослав тюремщика, и обернулся к прелату с
аккуратной тонзурой.
- Вы слышали, монсеньор? Мучимые раскаянием, в ужасе перед своим грехом
они наложили на себя руки.
- И как самоубийцы, - торжественно возгласил прелат, - прямо
отправились в Адское пламя, дабы там терпеть кару, бесконечно более
суровую, чем казнь, на которую могли бы обречь их вы.
- Истинно, истинно! Бедные, ввергнутые в вечное пламя души, - сказал
герцог. - А ведь, как вам известно, я не собирался причинять им ни
малейшего телесного вреда.
- Ну, разумеется, нет. Такая жестокость повредила бы доброй славе,
которая повсюду сопутствует вам.
- Эти жуткие описания якобы уготованных им кар, которыми по моему
приказу потчевал их тюремщик, эти скелеты и все прочее имели лишь одну
цель: в течение ночи исполнить их сердца ужасом и смирением. О, как я
раскаиваюсь...
- В безобидных россказнях и костях?
- Не столько в них, монсеньор, сколько в своей излишне доверчивой
натуре, которая толкнула эти юные создания на тропу соблазна. Не моя ли
вина? Не моя ли рука привела их к развращенности, обличению и смерти?
Прелат сказал категоричным голосом:
- Нет! Бесхитростная доброта вашей светлости не может считаться
причиной чужих грехов.
- Вы так милосердны!
- Вы ведь не могли ни предвидеть смерть вашей юной супруги, ни тем
более желать этой смерти.
- О нет, нет!
- Вы ведь никак не могли пожелать того, чтобы еще раз стать вдовцом!
- Оборони меня Бог.
- И в очередной раз жить в печальном одиночестве.
- О злополучный день!
- Ни один человек во всей стране не обвинит вас.
- Молю Небо, чтобы это было так.
- Сердца ваших друзей, ваши верные придворные, бедняки крестьяне,
знатнейшие вельможи, его величество, сама Церковь - все скорбят с вами в
этот тяжкий час.
- Благодарю вас, святой отец.
- Однако если мне будет позволено коснуться вашего положения
овдовевшего супруга, чья рука внезапно стала свободной для нового брака,
посмею напомнить вашей светлости о том, что теперь перед вами открылась
возможность породниться через брак с семейством столь высоким, что мне нет
нужды его называть...
- В подобное время, - сказал герцог, - не должно помышлять о браке. Но
когда мое горе поутихнет, тогда мы сможем поговорить об августейшей особе,
вами упомянутой, чья сестра, если не ошибаюсь, как раз достигла пятнадцати
лет, а потому вполне созрела для вступления в брак. Вам, монсеньор, я
поручаю все приготовления к брачной церемонии, которая, нет нужды
напоминать об этом, может состояться лишь после того, что принято называть
положенным сроком.
- После положенного срока, разумеется, - ответил прелат.
Last-modified: Sun, 04 Mar 2001 20:42:49 GMT