Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Монахова
     Email: imonahova@list.ru
     Date: 17 Nov 2003
---------------------------------------------------------------



     Монахова И.Р.

     М., Московский философский фонд, 2000.

     Некоторые вопросы  христианства, рассматриваемые на основе мистического
опыта.









     Часть первая



     1. Рождение свыше 4

     2. Видение 14

     3. Что скрывается за внешней оболочкой 22

     4. Безразличие и любовь к людям 30

     5. "Я - путь" 44


     Часть вторая




     1. Что такое любовь к Богу ? 49

     2. Любовь и вера 66

     3. Осуждение 74

     4. Раб Божий 81

     5. Кроткие враги мира сего 98

     6. Свобода выбора 108

     7. Религия - спутник земной жизни 115

     8. Единственный оппонент 123

     9. Еще один мир 127











     Рождение свыше,  или  явление истины,  или  откровение об истине -  это
просто свет после  тьмы,  продолжавшейся  в  течение  всей предыдущей земной
жизни.  Всего лишь свет  и ничего больше, но  это  главное. Как без дневного
света не  было  бы жизни на  земле, так без света  истины не было  бы другой
жизни  -  жизни вечной. Жить без  такого  света  - все  равно, что постоянно
находиться в темном помещении или в темной  местности, когда нельзя  увидеть
окружающие  предметы  и  явления и узнать,  какие они  есть  на самом деле и
вообще  что  собственно  вокруг происходит,  а  можно  только  догадываться,
пытаясь по  звукам,  запахам или наощупь представить всю картину. Причем эти
догадки   совсем   не   обязательно   будут   правильными   и   объясняющими
действительное положение вещей, скорее наоборот.
     Что можно понять из  окружающей  обстановки, будучи  всю  жизнь слепым?
Совсем не то, что она собой на  самом деле представляет,  а  свои фантазии о
ней, отражающие в основном не ее, а  того, кто фантазирует. Что можно понять
о жизни,  воспринимая ее  вслепую,  без света  -  какие-то обрывки  чувств и
мыслей, которые никак не складываются в нечто целое, законченное и понятное,
как ни  старайся. Ясно, что слепому предпочтительнее не подробное объяснение
окружающей обстановки, а обретение зрения. Тогда просто, в один момент,  без
всяких дополнительных усилий он может узнать сразу все. Нужен только свет.
     Так и истина не представляет собой каких-либо сложных умозаключений,  а
ее  явление  не  содержит   никакого  действия,  никакой   суеты,   никакого
постороннего   (потустороннего)  вмешательства,  ничего   не   трогает,   не
перемещает, не  переставляет с места на место. Просто освещает  все. А  сама
является тем светом, по сравнению с которым  земной, то есть солнечный, свет
- это тьма.
     Соответственно, если человек нашел истину, то это вовсе не значит,  что
он за ней куда-то  шел,  специально ее искал или старательно вычислял. Вовсе
не эти действия требуются с его стороны и  не способности идти  за истиной и
вычислять ее, а  какие-то совсем  другие способности. Потому что идти никуда
не надо  и вычислять ничего не  надо.  Явление истины можно назвать  светом,
заполняющим все окружающее пространство вместо бывшей до этого тьмы, а можно
назвать и обретением зрения после слепоты. И тогда истина видится без всяких
усилий, как какой-либо предмет, находящийся тут же рядом. Можно сказать, что
явление истины, или  рождение свыше  - это одновременно и предоставление той
информации, которая до сих пор была скрыта, и вдруг приобретенное умение эту
информацию увидеть.  Причем,  это умение,  раз обнаружившись, так и остается
насовсем, и свет истины, появившись, уже не исчезает.


     Рождение свыше, или явление истины, - это еще и полный переворот в том,
что приблизительно  можно  назвать шкалой ценностей. Все  ее содержание  (то
есть все ценности этой жизни,  построенные друг за другом по мере уменьшения
их ценности для этой жизни) переворачивается и становится  с головы на ноги,
и  то,  что было  в  начале,  во  главе этой  шкалы, оказывается  в конце, и
наоборот.  И  именно  с  головы  на  ноги,  то  есть  с  некоего  совершенно
неправильного,  ложного положения  -  на  нормальное, настоящее.  Дальнейшая
жизнь с такой перевернутой шкалой ценностей среди многих других (не всех, но
многих), у кого шкала ценностей обыкновенная, земная, - на самом  деле очень
трудна,  бывает,  что  и   непосильна.  Выдерживать  такое  существование  и
продолжать  жить как  ни в чем  не  бывало  возможно,  наверное, только  при
большой доле смирения - за счет этого смирения. А иначе... Знать, совершенно
точно знать,  что  на самом деле все  не так, как  утверждается, насаждается
окружающей  жизнью  и  царящим  в  ней  порядком  вещей, стать  в ней  неким
чужеродным  предметом и в то же время продолжать  оставаться ее частью - для
кого-то,  слишком  увлекающегося   и   нетерпеливого,  это  может  оказаться
невыполнимо трудным.
     Тем  более,  что как  оказывается, как открывается рождением свыше, эта
замечательная жизнь, земная  жизнь,  которую  многие считают  самой  большой
драгоценностью, на самом  деле еще не самое замечательное, что  существует -
"есть магнит попритягательней". Ведь рождение свыше - это не только  явление
истины,  все  освещающей  и переворачивающей всю  шкалу ценностей  (то  есть
информация, касающаяся этого, земного, мира), но и информация о другом мире.
Впрочем, это все взаимосвязано, и сам факт присутствия и даже просто наличия
другого   мира   с   соответственно   другими    (качественно    другими   -
противоположными) свойствами как раз и  является источником истины и света и
одновременно   причиной   переворота   всей  шкалы   ценностей  (или  силой,
осуществляющей этот переворот).


     Другой  мир  и  рождение  свыше  обусловлено  тем,  что невозможно ведь
родиться второй раз, уже  живя на земле, уже родившись здесь. Рождение свыше
имеет смысл и возможность именно при наличии того другого мира, куда человек
входит при его втором рождении. Подобно  тому, как при первом своем рождении
он входит в земной мир.
     Другому рождению  соответствует другой мир и другая жизнь в этом  мире.
Подобно тому, как  рождение в земном мире (или в земной мир) начинает земную
жизнь, так  рождение свыше  начинает другую  жизнь в  другом мире.  При этом
испытываешь  странное, непривычное, но и замечательное, великолепное чувство
вдруг  открывшейся  в  необозримом  будущем  новой  жизни.   Это  совершенно
определенное ощущение  огромного,  несравнимого  с масштабами  земной  жизни
бесконечного будущего.  По сравнению  с ним так мало  имеет значения степень
продолжительности  оставшейся  земной  жизни (это  тоже  сложный и  коварный
момент  - с точки зрения  сохранения  равновесия, существуя  как  бы в  двух
измерениях сразу).
     Одновременно  понимаешь,  что оставшаяся  часть земной жизни  с  каждым
днем, как шагреневая  кожа, сокращается, и  чувствуешь бесконечность  своего
существования в  другой жизни. Даже в самом  юном возрасте,  в самом  начале
жизни  не  дано ощутить  так буквально, что  все  еще впереди,  как в начале
другой, бесконечной жизни.  Не  говоря  уже  о  том, что  даже сама смерть -
главный страх, главное  "пугало"  земной  жизни, этот  постоянный  "дамоклов
меч", нависающий над каждым, - даже она меркнет, отодвигается на второй план
и из  некоего  ужасающего  события в  итоге жизни, а для  кого-то  -  просто
катастрофы, превращается всего лишь в  промежуточный  остановочный  пункт на
едином непрерывном  пути без  конца.  И оказывается, что  нет тупика, глухой
стены,  в которую упирается в конце  концов все сущее, а есть наоборот столь
безмерная, безграничная  перспектива, что и невозможно ограниченными земными
возможностями воспринять и постичь ее вполне.
     Нет  смерти,  оканчивающей  (или  прерывающей)  жизнь  -  есть  смерть,
меняющая (изменяющая)  жизнь  - всего лишь меняющая.  Другой  вопрос -  как,
каким  образом  каждую  конкретную  жизнь  она  меняет.   И  всем  ли  такая
перспектива изменений  и вечной жизни покажется  великолепной. Всем ли нужна
эта  бесконечная перспектива, где смерть  - всего лишь  промежуточный пункт.
Может   быть,  кто-то   наоборот  предпочел  бы  ее  в  качестве  полного  и
окончательного конца - чтобы никаких неизвестных (и неподвластных) поворотов
и чтоб концы в воду. Для таких действительно вечность, неизбежная вечность -
большая проблема.


     Так вот рожденным свыше вряд ли эта перспектива может представляться  в
каком-либо ином виде,  чем только радость, только  свет,  только великолепие
неких невиданных и неведомых до сих пор пространств.
     Сказать,  что великолепие этих неведомых пространств заключается  в  их
красоте и  величии  -  это не совсем точно. Вернее, эти слова и обозначаемые
ими понятия полностью принадлежат земной  жизни  и обозначают впечатления от
земных явлений.  Рождение  свыше,  или  явление  другого  мира,  или явление
вечности  - явление неземное. Красота и величие - эти понятия, хотя и  могут
по  опыту  земных  впечатлений  приблизительно  обозначить и впечатление  от
явления другого  мира (явления вечности), но все же очень отдаленно и слабо,
и даже искаженно.
     Великолепие в явлении другого мира не в его красоте и величии - там нет
таких вещей. Свет, освещающий  все до конца, до  дна, свет истины -  вот что
есть там. Атмосфера, состоящая  полностью из  любви,  только  из  любви, как
земная  атмосфера состоит из воздуха  -  вот  что  там  есть. И  еще  полное
отсутствие  времени,  временности  и  материальности.  Вполне  передать  это
земными  словами,  земными   ощущениями  невозможно,   на  земной  язык  это
непереводимо. Однако всякий имеющий глаза  - видит, то есть всякий рожденный
свыше, получающий при этом рождении еще один мир, вечный мир - видит его.
     И это единственный вариант познания этого мира - только непосредственно
видеть его. Или  при отсутствии такого непосредственного познания  - верить.
Обрисовать  его  черты с помощью наших  земных  слов  и  понятий невозможно.
Насколько же  далекими, куцыми и бедными  кажутся  все  наши  земные  слова,
понятия  и масштабы, которые  мы  им придаем, в присутствии другого мира,  в
присутствии  вечности и  настоящего, не имеющего  теней, границ  и  преград,
света. Как ни  трудно было бы это  себе представить, но свойственные другому
миру свет истины и "атмосфера", состоящая из любви, подобно тому, как земная
состоит из воздуха, - далеко  и недостижимо превосходят все то, что в земном
понимании  превознесено до  самой высокой степени, так  что  дальше  и выше,
казалось  бы,  ничего уже  не  поместится. И вот то,  что там  тем  не менее
свободно и  бесконечно  помещается,  превосходя все земное -  это всего лишь
истина,  всего  лишь  любовь   -  "всего   лишь",  с   точки  зрения  земной
действительности,  где  они   являются  весьма  эфемерными  вещами  и  вечно
вытесняемыми куда-то на задворки, на задний план. И еще вечность, которая не
то чтобы является в этом мире эфемерной, а вообще здесь не присутствует.
     И вот из этих  эфемерных, не принимаемых всерьез,  пренебрегаемых вещей
сделан, как из строительного материала, целый мир, так же, как  земной мир -
из земли, воды, воздуха, причем первый из них, эфемерный -намного "прочнее".
И с этими вещами, с которыми здесь не привыкли считаться, там надо не только
считаться - надо им соответствовать.
     Но это уже другой вопрос, привносящий драматическую подробность в общее
великолепие иного  мира -  мира радости. Мир радости это, возможно, и не для
всех,  а для его,  так сказать,  участников или, вернее, его детей - словом,
для причастных  к нему, живущих в нем. Живущих  даже еще (или уже)  при этой
жизни. То есть для рожденных свыше - для тех, кому другой мир дан, подарен.


     Как это происходит  - как его дают, дарят? Свет, радость - вещи, хотя и
понятные,  известные,  но все же слишком  общие,  как  бы статические. А что
все-таки  происходит, какое совершается  действие,  знаменуя рождение свыше?
Что  происходит  в  этот  краткий  (или  не  очень краткий)  момент времени,
отделяющий жизнь до рождения свыше от жизни после рождения свыше?
     Может быть, это всегда бывает по-разному, а  может быть,  это  всегда в
сущности  бывает одинаково - точно  этого  знать  невозможно.  Не всегда  же
остаются свидетельства  об  этом. Скорее  всего,  наоборот  - обычно  их  не
остается. Но в данном случае и нет  такой задачи - обобщить этот опыт, каким
он вообще  в  жизни бывает. Есть задача сказать только то,  что  известно не
понаслышке, а непосредственно,  на собственном опыте - то  есть написать как
бы картинку с натуры. При том что изобразить эту натуру так же наглядно, как
какой-либо земной предмет, в принципе невозможно.
     Картина эта, если быть точнее, предстает не глазам все-таки, а  некоему
внутреннему зрению. Разница  между этими двумя зрениями  такая, что с  точки
зрения первого все  остается на своих местах, небо ясное и спокойное, ничего
лишнего, а с точки зрения второго -  как говорится, "разверзаются небеса"...
Нет,  все-таки  они  не  "как  говорится" и не в кавычках,  а  действительно
разверзаются, открываются (или приоткрываются), как окно  или дверь, и через
образовавшийся проем, как  ветер с улицы в окно, входит вечность. Потому что
присутствие другого мира - это присутствие вечности. Это точно и однозначно,
как аксиома. Это очень просто и ясно видно (конечно, внутренним взором).
     Так вот  это  одновременно все врывается в распахнутый проем: и  другой
мир, и  вечность,  и свет, и истина, и осознаваемый и оцениваемый постепенно
факт рождения свыше. Сказать, что это счастливый и радостный момент - значит
ничего не сказать. Слов и  чувств, соответствующих данной ситуации, как бы и
вообще нет.  Возможно, потому,  что сама ситуация нездешнего происхождения -
не от мира сего, а от того мира, где вообще нет слов и чувств в нашем земном
варианте.
     В частности, явление истины (одной из составляющих, так сказать, частей
данной ситуации), которое, казалось  бы, не может  обойтись без слов, вполне
успешно без них обходится. И даже  лучше, чем могло бы  быть с помощью слов.
Слова,  произнесенные,  написанные,  прочитанные,  могли  бы   быть  слишком
несовершенным, ненадежным способом передачи информации в такой ответственный
момент - и такой ответственной информации.
     Каким  же  образом  она  без слов  передается? Очень  просто, предельно
просто  -  то  есть   без  каких-либо  посредников,  без  затрат  времени  и
пространства, материалов, усилий. В одно мгновение ты еще не знаешь этого, в
следующее мгновение -  ты уже знаешь и ты уже другой человек.  Сразу, вдруг,
без  всякого  процесса,  без  труда, без всякого  зазора  между  этими двумя
мгновениями. Подобно тому,  как не надо ни  труда, ни времени, чтобы увидеть
при  полном свете находящийся прямо перед глазами предмет.  Только  вот этот
свет  и нужен. Такой вот  предельно простой  и  совершенный способ  передачи
информации, не зависящий ни от каких внешних  условий и помех: ни от  языка,
ни от расстояния, ни даже от желания или нежелания эту информацию узнать, ни
даже  от способности или  неспособности ее  воспринять. Вернее,  способность
такая  у  кого угодно,  кто бы ни оказался в этом качестве, сразу  возникает
одновременно с самой информацией.
     Более  легкого,  простого и  совершенного  способа передачи информации,
наверное, не  существует.  Однако  при  всей  его  легкости  и  незаметности
отчетливо понимаешь, что  все это не  само собой происходит ни  с  того ни с
сего.  Не  сам  собой  откуда-то взялся свет посреди тьмы,  не само  по себе
приоткрылось "окно" в вечность  и таким  же образом не само по себе в тот же
самый момент возникло в уме, в душе знание истины.
     Все это сам для  себя  человек сделать не может.  Ни узнать все это  по
своей воле, ни не узнать, если по судьбе ему это  выпало. Здесь присутствует
некое  непостижимо  могущественное  и  эффективное и  одновременно легкое  и
незаметное  усилие.  (Может быть, таким  же  незаметным  усилием  был и  мир
когда-то  создан  - незаметно  и  легко - не так,  как  каменщик  кирпич  за
кирпичем в поте  лица постепенно по несколько сантиметров наращивает стену.)
Человек хоть и меньше целого мира, но создать его заново, как бы второй раз,
внутренне нового и противоположного всем тем, кто еще заново не создан - эта
задача,  очевидно, сложнее.  Иначе все давно уже были бы созданными заново -
рожденными свыше.
     Это сложное  и великое (для  каждого,  с  кем оно  происходит)  событие
почему-то больше всего  похоже  просто на весьма совершенный способ передачи
информации, а  результат этого события, то есть  рождение свыше  - просто на
некий довольно высокий уровень информированности.
     Совершенство данного способа передачи информации состоит в  том, что он
предполагает  не  только  ее доведение  на  расстояние,  отделяющее источник
информации  от ее  адресата,  но и  доведение самого адресата  (качественное
доведение, как бы дозревание) до того  уровня (или состояния), чтобы он стал
способным эту информацию понять и, что важно - оценить. Важно, потому что ей
(информации) предстоит, начиная с этого  момента и на всю дальнейшую  жизнь,
затмить и отодвинуть на второй план все остальное ее содержание.
     Сказать,  что  для совершения такого  переворота  нужна  какая-то очень
большая сила - не совсем  точно. Не сила,  а возможность совершить чудо. Это
нечто совсем другое.
     Долго ли продолжится это усилие и этот  момент совершения чуда, надолго
ли приоткрывается  окно в  другой  мир,  надолго ли устанавливается, подобно
солнечной погоде, присутствие вечности здесь,  рядом прямо  перед внутренним
взором живущего  еще  в земном мире человека? Мгновенье, несколько мгновений
или  несколько  дней  -  нет  точного ограничения  во  времени.  Потому  что
вторжение  другого  мира постепенно из внешнего  впечатления,  из  наглядной
картинки,  на которую  смотришь со стороны, превращается  в свое собственное
ощущение,  в  часть  жизни,  часть души. И другой  мир (как бы частица  его)
поселяется в душе, и душа  начинает существовать отчасти в другом  мире, еще
живя  здесь.  И  душа  начинает  постепенно привыкать  к  своему  новому  (и
настоящему)  месту  жительства,  где,  однажды  поселившись, она,  возможно,
останется навсегда.
     Дальше уже  необязательны  такие экзотические внешние  впечатления, все
уходит вглубь, в жизнь, в ежедневную и ежеминутную практику существования, в
которой, может  быть,  данные  экзотические впечатления  не  имеют  большого
значения. Однако и само земное существование  обретает свое настоящее место,
как когда-то Земля из  центра вселенной  "превратилась" всего лишь в спутник
светила. И обнаруживается  настоящий центр,  к которому все притягивается  и
отношением к которому все измеряется.
     Остается душа, уже поселившаяся в какой-то степени там, где этот центр,
и содержащая в  себе некий отблеск  или осколок его  притягивающей силы.  От
этого, от резкой смены направления притяжения для души здесь, в земном мире,
для нее образуется  не то чтобы невесомость, а, скорее, просто - свобода. Та
самая, о которой сказано, что "истина сделает  вас свободными". (Иоан.8:32).
Впрочем, невесомость, в переводе с языка физических  явлений на язык явлений
другого порядка, и есть свобода.


     Во всем  этом рассказе, в описании  процесса  рождения  свыше,  явления
истины,  явления  другого  мира,  что,  в  сущности,  сводится   к  передаче
информации  весьма совершенным способом, явно не хватает  одной немаловажной
детали - собственно  содержания этой информации. Из-за чего все это событие,
которое, на первый взгляд, может показаться  мистическим  и  экзотическим, и
произошло.  Хотя на  самом деле мистическая часть здесь очень незначительна,
просто минимальна, по сравнению с тем количеством (не говоря уже о качестве)
информации, которую она с собой несет или сопровождает.
     Конечно,  весь объем информации,  как бы он  ни был  велик,  дан  очень
концентрированно,  как  бы  зашифровано.  В  том  виде,  в  каком  ее  можно
воспринять, понять, но не передать дальше - кому-то другому или другим. Не в
виде слов,  фраз или умозаключений, а  в виде некоего  сгустка  знаний  (или
информированности)  с добавлением  еще  и внешней, наглядной  стороны  этого
явления. Больше всего из земной реальности это напоминает такое явление, как
художественный   образ  -  вещь  тоже  очень  концентрированную,  до   конца
необъяснимую  и   воспринимаемую  каждым   индивидуально  именно   в   таком
необъясненном, концентрированном  виде.  Но  для того, чтобы  передать  этот
образ,  его неизбежно нужно расшифровать, расписать, как роман, по отдельным
словам, фразам и предложениям, разложить, как мозаику, по  всем составляющим
частичкам.
     Так  и  информация, данная  свыше,  - для того, чтобы  ее передать, для
того, чтобы  кто-то другой мог воспринять ее если не в таком же первозданном
виде,  то  хотя  бы  приблизительно  в  таком, -  ее  так же  нужно  сначала
расшифровать, расписать на отдельные  слова, перевести с  языка оригинала на
другой, общедоступный язык. И  в таком расшифрованном, переведенном виде эта
информация  представляет  собой не фразу,  не предложение,  а целый довольно
большой текст, являющийся второй частью данной книги.






     Этот  текст  возник вследствие  не  только того события, о котором было
сказано. Кроме рождения  свыше,  явления истины  и другого  мира, есть и еще
один, более наглядный и конкретный  источник информации для того же  текста,
который  является  как бы общей  расшифровкой  двух информаций  из этих двух
источников.
     Во  втором источнике информации, появившемся  через  год-полтора  после
первого,  можно  было  все  четко   видеть  и  назвать  своими  именами.  Он
представлял собой наглядную картинку и основывался, в отличие от первого, не
на  труднообъяснимых ощущениях, впечатлениях  и внутренних переменах,  а  на
объективном, внешнем действии, которое воспринималось как бы со стороны.
     Этот второй источник  информации  был сон  (или видение).  Впрочем,  не
важно - сон  или  видение. Важно  здесь то,  что по степени воздействия,  по
своим возможностям  передачи огромного количества информации (по сравнению с
минимальным  количеством времени -  наверное,  несколько  секунд) и  по  той
ценности, с которой намертво увиденная раз картинка прикрепляется  как бы  к
внутреннему  взору и так и остается перед глазами, наверное,  навсегда -  по
всем этим незаурядным свойствам, доведенным до весьма высокой  степени, этот
источник  информации очень далек от  обычных  сновидений, которые чуть ли не
каждую  ночь  снятся  и забываются, и,  может  быть,  и от  многих  видений,
являющихся порой кому-то.
     Отличие  это в том,  что каким бы замечательным ни  было само  по  себе
видение, но заключенная в нем информация обычно не выходит за рамки здешней,
земной жизни (или  земных требований к жизни, или объяснения каких-то земных
обстоятельств). Но  так ли  уж важны наши  земные, чисто земные подробности,
чтобы искать для них руководства свыше? Все-таки  о себе и своих  делах мы и
сами  более или менее информированы и  можно в этих делах  самим  как-нибудь
разобраться.
     Наверное,  большее,  что  может  сообщить   всякое  явление  из  другой
реальности, другого  мира, - это информацию о себе  как о части этого  мира.
Ведь  о  нем  мы   ничего  непосредственно  не  знаем  -  только   из  книг,
преимущественно  из Библии.  Но это знание  не  непосредственное  -  знание,
требующее еще и веры.
     Увидев собственными  глазами (пусть  во сне  или в видении -  а как  же
иначе, ведь предусмотрено  только еще второе пришествие, не больше), - можно
узнать  то же самое, во  что обычно только верят, непосредственно. Наверное,
это единственная  возможность  в земной жизни что-то узнать о том  мире  и о
взгляде  на  человека  и его  земную жизнь и  о требованиях к человеку и его
земной  жизни с  точки зрения другого мира,  другой  жизни - с  точки зрения
свыше.
     Может ли быть  для человека в его земной жизни что-либо интереснее, чем
эта информация? И интерес этот - самый непосредственный, а не умозрительный,
не  из  любопытства, самый жизненно важный - это его судьба, его  дальнейшая
судьба. Что с ним будет - но не на  время, как в земной жизни, а в вечности?
Что от  него требуется здесь  для  получения им той или  иной  судьбы - там,
причем,  не временно, как сейчас,  а уже окончательно,  навсегда? Это  ли не
самое интересное?


     Так  вот, сон. Иисус Христос явился  двум  людям. Эти люди, двое мужчин
лет 30-40, находились в обычной комнате, но не жилой, а, скорее, в  каком-то
учреждении или библиотеке.  Они сидели рядом за одним длинным  столом или за
двумя  рядом стоящими столами и  листали  какие-то бумаги,  как будто искали
что-то в них. Вроде бы занимались  своей работой. Больше никого там не было.
Люди эти были неизвестно кто, да и вообще  какие-то неопределенные, средние,
как  бы среднестатистические  -  вообще люди, ничего  конкретного  о  них не
скажешь. Правда,  лиц их было толком  и не видно, взгляд  на них был сбоку и
сзади. Но  в то  же время сон этот  представлял собой такой  способ передачи
информации,  что,   независимо  от  угла   зрения   и   других  ситуационных
подробностей, если было бы что передать, это было бы передано.
     Иисус Христос  возник перед ними  непонятно  как, но вряд ли Он вошел в
дверь, потому что невозможно войти в  дверь мгновенно. Появление же Его было
мгновенно: в  одно мгновение Его здесь еще не было, а в следующее  мгновение
Он уже  здесь  был.  Он возник прямо перед  ними  почти рядом.  Кажется,  их
разделял только тот стол, за которым они сидели.
     У Него была очень ясно  и ярко видимая  внешность. Но сам факт видения,
такого  простого  и  близкого  видения  Его  внешности  производит  странное
впечатление  - как  взгляд  на солнце  без  темных очков.  Явная излишность,
чрезмерность этого  взгляда требуют какой-нибудь преграды  (и одновременно -
защиты)  и отдаления, роль которых  обычно  успешно  исполняет  земная жизнь
человека,  вообще вся  земная  реальность,  стремящаяся максимально  отвлечь
человека от Бога, затмить Его в глазах человека.
     Непривычно и странно,  когда столь  внушительная  преграда,  как земная
реальность,  вдруг  отсутствует и видишь непосредственно и без помех то, что
обычно  несовместимо с земной жизнью человека  и доступно взгляду, наверное,
только за  ее  пределами.  Наверное, за ее  пределами это запросто  доступно
каждому,  запросто -  ценой этой  жизни. Но еще  в ее присутствии... Слишком
странна эта преждевременная (неоплаченная и неожиданная) информированность.
     Он был одет в длинную неопределенной формы одежду темно-красного (может
быть,  бордового)  и   черного  цветов.  Вид  этой  одежды   был   несколько
мрачноватый, но красивый, как и вообще весь Его вид. Лицо Его было  смуглое,
глаза и  волосы темные,  но не  черные,  возраст - Его, то  есть немного  за
тридцать.
     Что  неожиданно в  Его внешности - это то, что  Он очень  красив,  даже
кажется, что слишком. Это  вообще один из немногих удивительных  и не вполне
понятных моментов этого сна (или видения) -  необыкновенная, преувеличенная,
доведенная  до  некоего  совершенства,  не существующего в земных  условиях,
красота Его внешности.  Все-таки, казалось бы, здесь главное - содержание, а
не форма.
     И вот эта идеализированная, нереальная  для земного мира красота делает
Его  внешний  облик,  с  виду вроде  бы  вполне  земной, неким нездешним, не
относящимся  к земной  реальности явлением. Да  и само Его лицо,  являющееся
вроде бы нормальным человеческим лицом, хотя  и слишком  красивым, в  то  же
время не  является как раз просто  человеческим лицом, а  представляет собой
как  бы  обобщенный и улучшенный, идеализированный  образ человеческого лица
вообще.
     В  нем  нет  тех  индивидуальных  черточек,  особенностей, недостатков,
неправильностей,  морщинок  и  т.д.,  делающих  человеческое  лицо вообще  -
конкретным человеческим лицом.  В нем нет индивидуальности,  которая есть  в
лице каждого человека. И поэтому можно точно сказать, что такое лицо никогда
никому из людей, живших или живущих на земле, не могло бы принадлежать. И не
только потому  что оно обобщенное и идеализированное,  но  и выражение  его,
особенно  выражение глаз, отражающее Его сущность, Его внутреннее содержание
-  оно тоже не имеет ничего общего, близкого ни с чем земным, оно тоже не от
мира  сего.  Потому  что  не от  мира  сего само это содержание, которого ни
сравнить  ни с чем,  существующим в земном мире, невозможно, а  значит, и ни
постичь вполне и ни передать.
     Можно только  или  верить, постигая  это каким-то необъяснимым образом,
или  непосредственно  видеть, о чем  вполне  можно  рассказывать  и пытаться
объяснить, но тоже невозможно  передать все вполне - адекватно увиденному. И
в связи с этим становится совершенно ясно, что никакой рисунок,  картина или
икона не могут изобразить Христа так же просто и точно, как могут изобразить
человека. Невозможно более  или менее точно передать даже только внешний вид
Его, потому что в нем отражены (или выражены) Его внутренние  качества,  Его
нечеловеческие свойства - а это не поддается изображению.
     Многочисленные,  вызванные, наверное, верой и  познаниями,  изображения
(или попытки изображений) Христа на рисунках, картинах и иконах подтверждают
эту невозможность.  Их  изобразительные  возможности  заканчиваются там, где
заканчивается земная  реальность  с ее земными  подробностями. То, что не от
мира  сего,  не может  быть  "вытащено",  так  сказать, на поверхность таких
земных предметов, как картина или икона.
     А  лицо  Христа   (якобы  лицо  Христа)  со  взглядом  человека,  а  не
Богочеловека  - это  уже  не  лицо Христа. Во  всем  земном мире  нет ничего
похожего на взгляд Христа, отражающий Его нечеловеческие, неземные свойства,
не  с чем сравнить,  не с чего списать (нет такой натуры) - земное искусство
тут бессильно. И  словом  (словами)  тоже,  конечно,  невозможно  это вполне
передать - если только намекнуть, приблизительно обозначить.


     Внешний и  самый поверхностный  сюжет  этого  сна  (или видения)  очень
краток и  прост. Он спросил двух людей о том, как они живут (или что делают,
чем занимаются).  Они вкратце рассказали  Ему то ли  о своей жизни, то ли  о
своей  работе.  Он им ответил очень  доброжелательно, одобрительно и в то же
время безучастно к подробностям их рассказа - буквально одно-два слова. И на
этом сон закончился.
     Вообще своей  предельной краткостью и  лаконичностью этот сон похож  на
аудиенцию большого начальства: ни одного лишнего слова и движения,  ни одной
лишней  секунды сверх необходимого. Но в эти несколько секунд умещается все,
вся информация, больше  которой уже  нечего желать узнать, находясь здесь, в
пределах земной жизни. Единственное исключение - лицо Бога, которое осталось
неувиденным, неизвестным.  Но это как раз в порядке вещей - странно, если бы
было наоборот.
     И, конечно, эта информация заключается вовсе не в  том кратком, в  двух
словах, разговоре, содержание которого само по себе еще ничего не значит. Не
случайно, наверное, как  бы он ни был краток,  ни одного слова из него точно
не  запомнилось.  Хотя  в  то  время, в  те  секунды,  когда  этот  разговор
происходил,  все  слышалось  дословно,  каждое  слово.  Но когда  закончился
разговор и одновременно и весь сон, тут же  забылись  все  сказанные слова и
помнился только смысл сказанного.
     Вряд ли  вообще эти  слова  произносились,  как в  обычном разговоре  -
иначе, наверное, запомнились бы. Скорее всего, передавались как  бы мысли на
расстоянии, которые  уже в моем восприятии превращались  в слова, но лишь на
короткое мгновенье  -  только чтобы быть  воспринятыми и  понятыми,  а потом
сразу исчезали.
     Не в нем, конечно, не в этом разговоре и не  в  этом поверхностном слое
смысл и  содержание этого сна. Хотя даже и на этом поверхностном уровне, при
самом  первом  впечатлении   удивляет  то  весьма  равнодушное,  безучастное
отношение Его  к подробностям  земной жизни людей, о которой Он  сам же их и
спрашивал.
     На первый взгляд, возникает вопрос:  зачем Он этим  интересовался, если
Ему   безразличен  их  ответ,   да  и  вообще  все  подробности  их  земного
существования? Так велика степень этого безразличия, что, на первый опять же
взгляд,  просто   наглядно  создается  такое   впечатление,  что  эти  люди,
находящиеся перед Ним, что бы  они тут ни делали:  мирно листали свои бумаги
или  делали  бы  что-нибудь  ужасное,  убивали  кого-нибудь   -  Он  так  же
невозмутимо и безучастно отнесся бы и к этим "подробностям".
     Это самый непонятный, удивительный, поразительный  момент из всего сна.
Это  очень хорошо  видимое,  явное, бросающееся  в глаза с  первого  взгляда
безразличие  как  бы  не  вмещается  в восприятии - это невозможно до  конца
понять и смириться с этим.
     Правда, смягчается этот удивительный  момент тем, что Его безразличие к
подробностям их земной жизни имеет в то же время очень  доброжелательный, да
и просто  добрый характер  (или оттенок) по отношению  к ним самим,  к  этим
людям - кто бы и какие бы они ни были  и чем бы они ни занимались. Как будто
независимо от "качества", так сказать, любого человека Он все равно заведомо
добр к нему,  заведомо  любит его  (хотя самому человеку такая заведомая  и,
казалось бы, беспричинная любовь,  может быть, и  непонятна) и в  каждой без
исключения  душе пытается найти  что-то  родственное  Себе  и одновременно -
всему другому миру, нечто общее, общую как бы точку соприкосновения.
     Что это  общее,  как  не  способность  любить  ("ближнего, как  себя"),
которая  присуща  Самому  Христу  настолько  же  явно,  зримо,   как  и  Его
божественные свойства?


     В   связи   с   таким   всеобщим   подходом   к   человеку,   то   есть
заинтересованностью  в каждом, а не  только в некоторых избранных, и люди  в
этом сне тоже  явлены  как  бы вообще - не  какие-то особенные, избранные, а
"вообще люди". Такое впечатление о "вообще людях" возникает оттого, что они,
хотя  и   имеют  вполне   конкретную   внешность,  но  проявляют   себя  так
неопределенно и непонятно  по отношению к Христу, который, ни много ни мало,
стоит перед ними на расстоянии вытянутой руки. И вот именно в отношении этой
ситуации, в отношении Его они ведут себя совершенно неопределенно, как будто
они сонные или замороженные, как будто они помещены в эту ситуацию не в роли
конкретных людей,  а в роли "людей вообще", и  даже, может быть, совсем не в
роли, хотя  и  второстепенной,  а просто в качестве статистов,  изображающих
"людей  вообще".  Такой  полуживой,  полуодушевленный  объект,  обозначающий
собой: "вот это - люди".
     Они как  бы не заслоняли  своей индивидуальностью (вернее, своими двумя
индивидуальностями)  всю ситуацию  в  целом  и  ту  информацию,  которую эта
ситуация содержит и которая важней, чем их индивидуальное восприятие Христа,
их реакция на  Его  появление,  их эмоции и т.д. Впрочем, как-то значительно
заслонить  Его явление  они  не могли  бы,  если только  в какой-то  степени
помешать,  отвлечь внимание, хоть на секунду - одну из тех  немногочисленных
секунд, отведенных для Его аудиенции.
     И  вся  ситуация  в таком  случае выглядит  не  как  Его  явление  двум
конкретным людям, а как  Его явление людям вообще. Каждый,  кто видел бы эту
ситуацию со стороны,  легко мог бы представить на месте  этих двух людей  (и
одновременно  -  на свободном как бы  месте)  себя, свое  восприятие явления
Христа,  свою  реакцию, эмоции,  мысли, слова и т.д.  Потому  что они вместо
всего  этого  оставили  пробел, пустоту  - они никак  не реагировали на  Его
явление, не удивились, даже не встали со своих мест, никаких эмоций, жестов,
слов и даже ответ  на  Его  вопрос был какой-то машинальный. Если бы обычный
прохожий  на улице спросил бы у них "который час",  то это вызвало  бы у них
больше эмоций.
     Вот весь  внешний слой данного источника  информации  - этого  сна (или
видения). И сам по себе этот внешний слой - мимолетная картинка и  еще более
мимолетный разговор - еще мало что значат.


     Все содержание этого  сна, которое собственно  и делает  его не  просто
картинкой, а источником информации, в  том, что кроме первого поверхностного
уровня,  здесь   существуют  еще   и  другие,  более  сложные,  и  все   они
воспринимаются одновременно.
     В общей сложности это огромное  количество информации (не говоря уже  о
качестве),  и все  это за несколько секунд,  и для не  очень подготовленного
восприятия - и  в то  же время существует,  наверное, стопроцентная гарантия
восприятия и полного понимания этой информации каждым, кто бы ее ни получил.
Это еще одно  замечательное  свойство данного способа передачи информации  -
чтобы  она была  воспринята  и понята  в любом  случае, несмотря  ни на что.
Замечательный и,  кажется, не встречающийся в земной  жизни способ  передачи
информации.





     Другой  уровень  (или другой слой) этой  информации - это  как бы более
глубокий  уровень,  открывающий то,  что спрятано  за внешним, и то,  что  в
земных условиях  при земных  возможностях восприятия  обычно  так и остается
спрятанным и неузнанным.
     Так,  за  внешностью  человека  невозможно  видеть  его  свойства,  его
внутренние качества,  его сущность, особенно если видеть его так мимолетно -
всего  несколько  секунд.  Можно только  догадываться и предполагать,  но не
видеть  и знать. Внешний, видимый слой - непроницаемый,  и информированность
им и ограничивается.
     Так   вот   другой   уровень   этой   информации    каким-то   образом,
труднообъяснимым  в  пределах земных  понятий,  дает  возможность  увидеть и
внутреннее содержание (свойства, возможности) этого Существа (или Явления) -
Богочеловека.
     Этой  возможности,  наверное,   не   было   у   современников   Христа,
современников  Его земной жизни,  видевших  Его в виде земного человека. Они
видели  Его  так  же,  как и всех других людей,  то есть видели  только  Его
внешность и не  видели Его божественных свойств. Иначе они не сомневались бы
в   Его   божественном   происхождении   и   не  удивлялись   бы  проявлению
соответствующих качеств - то есть Его чудесам.
     Впрочем, может быть, дело не в существовании такой возможности самой по
себе, а в том,  что Он сам  в своей земной жизни  был другим и действительно
имел вид обычного человека, в котором  сколько ни смотри,  ничего особенного
не  разглядишь.  Ведь  понадобилось  такое  опять же  чудесное  событие, как
Преображение, чтобы  сделать  сам  вид  Его  весьма отличающимся от простого
человеческого.
     В данном случае  информация совсем  не  ограничилась  одним  только Его
внешним  видом.  Его внешний человеческий  облик вовсе не был  непроницаемой
преградой и  не скрывал  Его божественной сущности. То ли эта проницаемость,
открывающая как  бы второй  план  картины,  вообще  свойственна  для  такого
способа передачи информации, то ли просто  в данном случае этот второй  план
существует так же реально,  как и первый - то есть Его божественная сущность
явлена  так же зримо, как и  Его  человеческий облик, чего не было  при  Его
земной жизни.
     Но скорее всего и  то, и другое: и Его облик в данном случае отличается
от  того, каким он (облик) был при Его  земной жизни,  и  возможность Его  в
таком облике увидеть, находясь еще в этой жизни, еще в этом мире, существует
только такая  и с помощью такого способа передачи информации, о котором идет
речь.


     Одновременно с Его внешностью, вроде бы вполне человеческой, были также
явно  и  определенно  видны  Его  совершенно  не  человеческие   свойства  и
возможности:  нечеловеческое  величие, передать  которое словами невозможно,
потому  что не  с чем  сравнить в земной  реальности -  если только  со всем
земным миром, с величием такого неколебимого монолита, как весь земной мир -
если было бы возможно вот так в целом его себе представить.
     Да и  все остальные Его  свойства  тоже не были человеческими,  и  даже
одного из них было бы  достаточно, чтобы увидев, сразу  понять: Кто это. Все
Его божественные  свойства  трудно  представить  себе,  не видя, потому  что
будучи  не  от  мира сего, они  не имеют ничего похожего  в этом  мире:  Его
нечеловеческая способность любить людей (именно любить  ближнего, как себя),
Его нечеловеческое  по масштабу безразличие к  подробностям земной жизни тех
же самых людей, Его способность легко и естественно совершать  любые чудеса.
Эти  качества  по  своим масштабам  настолько  далеки  от человеческих,  что
человек  со  своими  земными  качествами  в принципе не  может  к  ним  даже
приблизиться - никакой, никогда. И во всем земном мире им можно  найти нечто
соразмерное если только в качестве самого земного мира - всего в целом.
     В  связи  с  этим  становится  вполне  ясна  и  проста  и  даже как  бы
естественна та  кажущаяся на  словах фантастической и невероятной картина, о
которой  сказано: "Как  молния  исходит  от востока и  видна бывает  даже до
запада,  так будет  пришествие Сына  Человеческого".  (Матф.24:27).  В  этом
сравнении с молнией не так уж много собственно сравнения - настолько эти два
явления соразмерны по своему величию. И это  можно видеть в какой-то степени
уже  и  сейчас,  не в такой  грозной ситуации, а  просто по Его божественным
свойствам.
     Да и  все другие Его  нечеловеческие  свойства и  возможности,  которые
кажутся  фантастическими, в которые одни  верят, другие  не верят - все  они
просто  видны  как  внутреннее  содержание  этого  Существа  или  Явления  -
Богочеловека. Видны без  каких-то  особенных усилий и проницательности - при
первом же взгляде на Него.
     Это трудно представить  -  насколько,  оказывается,  просто может  быть
явлена божественная  природа Христа.  Трудно представить - учитывая  то, что
столько сомнений,  споров и разногласий возникало и  возникает о возможности
или невозможности связанных  с Ним  различных чудес,  о  которых говорится в
Евангелии,   как   о  доказательствах   Его   божественного   происхождения.
Предлагаются  даже  иногда  гипотезы  их  научного обоснования  -  не  менее
фантастические, чем они сами.
     Можно  сказать  совершенно  точно,  что увидев  Его  в  таком  виде, не
скрывающем Его  божественной  природы,  все, кто  когда-либо сомневался  или
трудился   искать   научные   объяснения,  были   бы  убеждены  в   реальном
существовании  всех  этих чудес  и  бесчисленных  других -  и совершенных, и
возможных.  Потому  что  очень  хорошо видно,  что для  этого  Существа (или
Явления)  вовсе  не является  чудом  или чем-то сверхъестественным  то,  что
является  чудом  и сверхъестественным для человека. Для Него это  как раз  -
естественно,  это проявление Его естества,  Его характера взаимоотношений  с
миром, то есть со всем мирозданием и в том числе с его частью - человеком.
     То, что считается чудом,  -  это чудо только для человека. Для Него это
такое же  естественное,  обыкновенное  действие,  как  для  человека ходить,
видеть, говорить. Так же легко и просто и соразмерно Его природе  ходить  по
морю,  укрощать бурю, родиться  от  Девы,  воскрешать  мертвых,  воскреснуть
Самому.


     Единственный и неожиданный вопрос, возникающий в связи с этим, - как Он
умудрился  умереть. Кажется,  это  единственное, что в отношении  Его трудно
представить. Тем более, не просто умереть самому, а быть убитым людьми. Ведь
очень хорошо, наглядно видна разница между  Ним и людьми, находящимися перед
Ним (то  есть вообще  людьми)  - огромная разница, почти  бесконечная, почти
пропасть. И очень хорошо видно, что никто из людей, ни все они вместе ничего
не могли бы с Ним сделать, если бы Он сам этого не захотел.
     Вообще  о каком-то воздействии  на Него людей, тем  более  насилии,  не
может быть и речи. Речь  может быть только о соответствии в какой-то степени
человека  -  Ему, Его природе, Его закону, Его  требованиям, предъявляемым к
человеку.
     Этот  вопрос  вообще   единственный,  возникающий  в  отношении   всего
содержания этой информации.  Впрочем, в этом вопросе есть частица той, может
быть, непостижимой до конца тайны такого явления, как Богочеловек.
     При Его земной жизни  существовала  очень  правдоподобная видимость Его
смертности, в том числе и возможности ее по  воле  людей. И была непонятна и
диковинна Его возможность воскреснуть. Так же как сейчас, при Его уже совсем
другом   виде,  непонятна  возможность   Его  смерти,  зато  по  поводу  Его
способности воскреснуть нет никаких вопросов.
     Здесь, на этом неясном и  противоречивом месте наступает некая граница,
за  которой кончается информация  о столь  сложном явлении, как Богочеловек.
Кончается  (в данном  случае) информация, и  дальше  можно  было  бы  только
рассуждать, предполагать, верить, не верить и т.д.
     Но оставаясь  в пределах  жанра (то  есть свидетельства),  рассуждать и
предполагать  -  это  уже  лишнее.  Тем  более,  что  за  исключением  этого
единственного вопроса, в остальном вся информация состоит из  ответов. И как
бы  ни  было оно сложно  и  таинственно, это явление  - Богочеловек,  однако
наглядный вид Его позволяет  полностью  (за исключением только того вопроса)
Его узнать. Не только увидеть, как, например,  человека,  но  и узнать о Нем
все (или почти все).


     Странно иметь  такую  информацию  еще при  этой жизни. Но, наверное, за
пределами ее она  (информация) становится доступна каждому  - почему-то есть
такая уверенность.
     И  уж  совершенно  точно  можно сказать,  что  никакими  умозрительными
усилиями, сколько бы их  ни было, невозможно создать даже хотя бы  более или
менее приблизительное представление  о Нем и о  том, что такое  Богочеловек.
Это можно только видеть, если дано видеть. Или верить в это.
     Земная  реальность просто  не  дает подручного материала,  из  которого
можно  было  бы  такое  представление соорудить. Даже  такая на вид  простая
(более  простая,  по  сравнению  с  остальными  Его  свойствами)  вещь,  как
сосуществование  и  единство Его  человеческой,  пусть  и  не совсем обычной
внешности   и   Его  нечеловеческих,  божественных  свойств,  совершенно  не
представима в ее настоящем, действительно существующем, живом виде.
     В этом смысле легче, наверное, представить Его существование в пределах
Его  земной жизни и вообще Его самого, каким Он тогда был. Ведь тогда Он был
гораздо больше  похож на обычного  земного  человека -  всего  лишь  земного
человека. Вернее,  Он с виду просто  - был таким человеком, что  и  вызывало
постоянные сомнения в Его божественном происхождении,  и  только совершаемые
Им чудеса могли убедить людей в этом божественном  происхождении, да и то не
всех.
     В отличие от Христа  в  Его земной жизни,  тот Христос, что явился двум
людям, при Его человеческой внешности  все-таки не похож на обычного земного
человека и даже на необычного не похож - вообще ни на какое земное существо.
И  встретив Его такого,  никто  не мог  бы  принять Его  за человека  -  Его
нечеловеческие, божественные свойства  очень хорошо видны всякому с  первого
же взгляда. И вряд ли кто-нибудь  стал бы с Ним общаться и обращаться, как с
человеком.
     Довольно  удивительна  и  непонятна эта разница между Ним и Ним, так же
как и вопрос о возможности Его, земного, смерти. Простые,  наверное, вопросы
- если  знать  на них  ответ.  Так же как просты эти две фразы из Евангелия,
которые если не дают точного ответа, то, возможно, на него намекают: "Будете
искать  Меня и  не найдете",  "Я  иду к Отцу Моему, и уже не увидите  Меня".
(Иоан.7:34,  16:10). "Не найдете", "не  увидите" - значит  ли это только "не
найдете и не увидите на земле" или значит "не найдете и не увидите никогда и
нигде - такого, каким был на земле"?
     Если никогда и нигде, то, значит, Его, земного,  с тех  пор уже никогда
не было, нет и не будет. А если кто и видит Его, то видит Его такого,  какой
Он, наверное, есть  сейчас, то  есть Его  современный, так сказать,  вид, не
скрывающий ни Его божественной природы, ни Его  величия, ни  Его славы. И не
только  современный  (в  смысле  -  сегодняшний),  а  вообще   такой,  какой
существует за пределами Его земной жизни.
     В этой  разнице между Ним и  Ним есть нечто, слишком трудно постижимое.
Трудности  добавляет  то,  что один из  Них  -  как  бы  навсегда утраченный
"объект"  для  познания  или   "общения"  (насколько  это  в  данном  случае
возможно).  Даже если  и можно Его увидеть, сегодняшнего, то Его, земного, -
"не найдете" и "не увидите", также как и связанной с Ним,  земным, тайны Его
(Его!) смерти.


     Еще дальше от Его земного облика и вообще  от Него,  земного, следующий
(уже третий) уровень информации о  Нем,  существующий тут же,  одновременно.
Его содержание и сам  факт  его существования  еще более  труднообъяснимы  с
точки  зрения  возможностей  земного  восприятия.  Но  он  как  бы   придает
окончательную  полноту  и  завершенность  информации  об  этом Явлении  (или
Существе)  -  Богочеловеке,  насколько   здесь   вообще   окончательность  и
завершенность возможны. К  тому же за счет этой  многоплановости  становится
возможен и такой большой объем  информации в столь краткое время, потому что
воспринимается она сразу на всех трех уровнях.
     Так вот если  первый план -  чисто внешний, второй - вмещает внутреннее
содержание,  то  третий  -  открывает  другие  возможности (или  формы)  Его
существования. То есть не в том человеческом облике, в котором Он существует
в данный момент,  а в  облике  уже совершенно не земном и не имеющем  ничего
общего с земной реальностью.
     Трудно понять, как именно, каким образом эта  информация сообщается, но
она сообщается:  не  видя  наглядно этого другого облика,  знаешь, что он не
только существует,  но и является  более близким Его существу, Его сущности,
чем внешность человека.
     Что представляет собой этот другой облик -  точно назвать невозможно, а
может быть, и  нет  вообще этому названия. Больше всего он  похож  на  некий
сгусток  света.  Но  свет  этот не  подобен  земным  примитивным  источникам
освещения, будь то солнце  или электрическая лампочка. Этот свет - выражение
чего-то совсем другого и значительно лучшего, чем земной физический свет.
     Именно  этот  облик,  а  не  человеческий,  больше всего  соответствует
существу  Богочеловека и  лучше всего  выражает Его сущность. Как ни жаль (и
как ни неожиданно  это  узнать),  но  человеческий  облик,  столь  близкий и
понятный  нам  - его носителям, вовсе не  является  таким уж  гармоничным  и
соответствующим Его  сущности. Видно, что Его настоящая и лучшая сущность  -
вот этот свет.  А Его человеческий облик - не лучшая форма Его существования
и  в данной  ситуации  (не в Его  земной жизни,  а именно в данной ситуации)
является как бы "вынужденной мерой"  -  только для общения с земными людьми,
для  того, чтобы  быть близким и понятным  земным людям.  Потому  что  некую
сущность,  напоминающую сгусток  света,  земному человеку  понять,  конечно,
труднее.
     Но вот за пределами земной жизни, скорее всего  - наоборот, и различные
чисто   внешние  моменты,  вроде   человеческой   внешности,  не  только  не
необходимы, но  даже неуместны. Почему-то  есть такая уверенность, что и без
всех этих внешних моментов одна сущность узн*ет (если ей это суждено) Другую
Сущность.



     Вообще отношение  Его к человеку,  к людям,  явленное  в этом сне  (или
видении) - это самый радостный и счастливый его момент. Люди - это, конечно,
не те  конкретные два  человека, вернее, не только они,  а вообще люди,  все
люди.
     На  первый  взгляд  кажется,  что отношение  это выражается  через  Его
взгляд,   который  представляет  собой   нечто,   столь  же   невыразимое  и
непередаваемое, как  и Он Сам. Действительно, этот Его взгляд,  обращенный к
людям  и  наполненный Его отношением к  ним  - самый  привлекательный момент
этого видения, самая  яркая его точка. К нему, необыкновенному, небывалому и
выражающему как бы в  концентрированном виде все Его  существо, больше всего
притягивается внимание  и  именно его  больше  всего хотелось бы сохранить в
памяти и всегда как бы держать перед глазами, как фотографию или картинку. В
этом смысле это видение имеет свойство быть "всегда с тобой".
     Но  при  более  пристальном  рассмотрении  Его  отношение выражается не
только в одном Его взгляде, но и каким-то образом - вообще в Нем  Самом, так
же как и другие Его свойства, одновременно и скрытые за Его внешним видом, и
очень явно видимые.





     Отношение Его к людям - двойственное. Это одновременно большой интерес,
даже заинтересованность (точнее, наверное, сказать -  любовь) к ним и полное
равнодушие и холодность - к ним же.
     Труднопредставимое  сочетание в одном  существе в один и тот же  момент
несоединимых, казалось бы, свойств (или чувств). Но, наверное, именно в этом
невероятном  экзотическом сочетании,  в самих  этих  свойствах  (чувствах) -
смысл  всей информации и вообще Его явления людям в данном случае. В этом, в
основном, смысл, а не в содержании Его разговора.
     Равнодушие  и холодность Его относятся не  ко  всему человеку в общем и
целом,  а только к подробностям его земной жизни, то есть ко всему земному в
его существовании -  ко всему, что в его жизни есть земного (для кого-то это
вообще  все,  что   есть).  Словом,  очень   большая  часть   всего  земного
существования человека,  к  которой  относятся Его равнодушие  и холодность.
Если совсем точно, то это вся земная жизнь, за исключением  только того, что
выходит за ее рамки и принадлежит не только ей - то есть души.
     Получается, что и весь разговор, произошедший между Ним и двумя людьми,
относящийся  именно  к  земным подробностям,  произошел специально для того,
чтобы продемонстрировать Его отношение к  этим земным подробностям  - полное
безразличие. Оно выражается и в Его ответе, по смыслу слов одобрительном, но
по тону - совершенно безразличном и каком-то отстраненном, и  во взгляде Его
на людей, и в Нем Самом, во всем Его существе.
     И не только разговор, но в какой-то  степени  и само присутствие людей,
земных, с видимыми и рассказываемыми земными подробностями их жизни - только
объект для демонстрации Его совершенно  равнодушного и прохладного отношения
к ним (подробностям). Причем эти безразличие и холодность, как  и все другие
Его свойства,  имеют нечеловеческие масштабы и  нечеловеческую силу. И  ни с
чем земным невозможно их сравнить - если только с равнодушием и холодностью,
опять  же  -  по отношению к человеку, всей природы,  всего мироздания. Даже
сама земная  жизнь не  может достичь  такого размаха, таких масштабов, какие
свойственны Его равнодушию к ней.
     Довольно неожиданный поворот  сюжета  - если  видеть в  этой информации
некий внутренний  сюжет. Его  (Его!) равнодушие и холодность, да еще в такой
максимальной степени  -  к  человеку, к людям.  Поверить  в это, смириться с
этим, перестать  удивляться этому очень трудно, даже увидев это собственными
глазами.
     Почему-то, несмотря на всю очевидность, все  равно хотелось  бы,  чтобы
это было не так  - видимо, все-таки земное сознание притягивает  к земле. Но
это  так.  Хотя  и  неожиданно, и  непривычно,  и не столь благообразно, как
хотелось  бы. И  естественная  реакция  -  свой  собственный  холодок  -  от
неожиданности,  необъяснимости и  невмещаемости  непостижимого  ни  в  какие
по-земному понимаемые рамки.


     Его  равнодушие  к  земным  подробностям  жизни  людей,  даже  при  его
максимальной  степени,  все-таки  имеет  очень  мягкий характер, может быть,
потому  что существует  (во  всяком  случае, является  людям) одновременно с
любовью к ним  - в  такой  же  степени.  Поэтому равнодушие и холодность  не
делают  Его чужим и далеким,  но,  скорее,  - несерьезным.  То, что в земном
контексте называется:  юмор, насмешка, ирония.  Поэтому Его отношение  так и
неожиданно, что у самого человека неискоренимо (в крови) отношение  к земным
подробностям своей жизни, наоборот, максимально серьезное,  иначе  он не был
бы человеком. Находясь в самой  этой  жизни и являясь  ее частью, невозможно
относиться к ней несерьезно.
     И даже Христос в своей земной жизни вроде бы не проявлял таких качеств,
как  юмор,  ирония, несерьезность. Но здесь,  в данном случае, эти  качества
придают  всему  Его  облику  некий  оттенок   несерьезности  (односторонней,
впрочем,  несерьезности  - не в  отношении людей к Нему, а в отношении Его к
людям),  каким-то непостижимым  образом  сочетающейся со всем  тем величием,
которое все равно остается при Нем и также в максимальной степени.
     Как Его видимое величие, так и эта несерьезность - довольно непривычная
черта Его облика. И этим Он тоже не похож на  Себя, бывшего в пределах своей
земной жизни.
     Почему?   Наверное,  вполне   объяснить   невозможно.   Хотя  некоторые
объяснения вроде  бы лежат на поверхности. Слишком  велика разница между тем
земным миром, в котором Он жил (и вообще земным миром), и тем миром,  где Он
сейчас.  Слишком  чужим  Он был земному миру  - со  всеми вытекающими отсюда
последствиями. То  есть помимо  тяжелой ноши  своего  предназначения, своего
креста, была еще и просто тяжесть существования в чуждом  мире. Как-то не до
юмора в  такой  ситуации.  Слишком много сразу тяжести и  несовместимости  с
окружающим, несмотря на всю Его любовь к людям.
     В Его современном состоянии, точнее - за рамками Его  земной жизни - из
всего этого осталась только любовь к людям. А любовь - это  Его стихия и Его
сущность, так же как и стихия всего другого мира.


     Явление  Его  равнодушия  и  холодности  к  земным  подробностям  жизни
человека имеет смысл, конечно, не само по себе и не для произведения эффекта
непонятности и неожиданности. Так же как и вся информация меньше всего имеет
целью  удивить,  озадачить.  Скорее,  наоборот  -  объяснить  и,   по   мере
возможности, быть понятой. И смысл этот  как бы служебный - для  того, чтобы
было понятно что-то другое и, может быть, главное во всей информации.
     Удивление и непонимание должны как  бы  "разбудить", растормошить вечно
успокоенное  (или  стремящееся  к  успокоенности)  понятие  о  Боге,  о  Его
отношении  к человеку и требованиях к нему. В какой-то степени, в силу своей
сложности  и  противоречивости,  такую  же  задачу  выполняет  и  Евангелие.
"Проснувшись",  можно  обрести  совсем  другие   возможности  и  способности
понимать то, что действительно существует, а не только то, что содержится  в
собственных представлениях.
     Наверное, для того, чтобы произошло такое "пробуждение", нужен довольно
сильный толчок - что-то  такое, чего не заметить невозможно.  Обычно человек
так усиленно погружен в земные подробности своей жизни и так уверен, что они
не  только  его самого  интересуют, так  уверен  в  предельной значимости не
только для себя  этой стороны жизни, что наткнуться вдруг  на столь полное и
непредставимое  по   масштабам   безразличие  свыше  ко   всему   этому  его
драгоценному  "хозяйству"  -  означает  именно  такой  толчок,  от  которого
"проснуться" можно надолго, если не навсегда.
     А "проснувшись", наткнувшись на ледяную стену полного равнодушия вместо
столь же  полного участия, естественно отпрянуть от  этой стены и попытаться
найти что-то лучшее  в другом направлении. Что как раз  и требуется в данной
ситуации. Потому что единственное "другое" направление здесь может быть лишь
то, что не  входит  в область земной жизни или не только  в  эту  область, а
именно  -  душа.  К ней,  видимо,  (больше не  к чему)  в  результате  столь
драматического  столкновения  с ледяной стеной  должно  обратиться  внимание
человека,  отвлеченное  от земных  подробностей  его  существования.  И  так
трудно, наверное, произойти этому обращению  и отвлечению,  что  понадобился
столь жесткий способ.
     Такова  своего рода "внутренняя драматургия" данной  ситуации  и данной
информации, вернее, одного ее момента. И  на первый взгляд, можно удивляться
степени и масштабу равнодушия и холодности свыше к земным подробностям жизни
человека,  но ведь известно,  как намертво он к этим подробностям привязан и
оторвать  его от них хоть в какой-то  степени - тоже своего рода чудо. А вот
для чего оторвать и обратить внутрь себя, к своей сущности, к душе?
     Для того, что именно здесь находится главный  (и  даже  - единственный)
объект  интереса к человеку  - не его самого  к  себе,  а  как бы со стороны
свыше.  Именно к душе, к сущности  человека обращено  выраженное в столь  же
максимальной  степени,  как  безразличие  и  холодность,  но противоположное
отношение  Христа  -  бесконечный интерес,  даже заинтересованность  и (что,
может быть, то же самое) любовь.
     И все это  противоположное  выражено  каким-то  образом одновременно  в
одних и тех же взгляде и  голосе  Христа, обращенных  к двум людям, и в  Нем
Самом, во всем Его облике и существе.


     Но  если  все  остальные Его  свойства,  явленные  тем  же людям, могут
вызвать лишь интерес  или удивление, или восхищение, то Его любовь  к людям,
так наглядно явленная, вызывает гораздо более личные и  более индивидуальные
чувства  -  радость и счастье, только радость и счастье. Такой  своего  рода
свет без теней.
     И, наверное,  каждый,  кто  стал  бы свидетелем такого  явления, был бы
поражен  не только самим этим  явлением, но  и тем впечатлением, которое оно
производит - однозначно радостным и счастливым. И для каждого, независимо от
его представления о Христе, настоящий, наглядный Его вид был бы неожиданным.
Дело  в том, что как бы кто ни пытался представить  себе эту любовь, сколько
бы ни  надеялся на нее, ни верил в нее, ни был бы даже уверен в ней - увидев
ее, встретившись с ней на самом деле, он найдет нечто большее.
     Как  бы  человек  ни умел  верить, любить,  надеяться и  как бы  он  ни
старался (если вообще старался бы) заслужить "ответную", так сказать, любовь
Христа, Его  любовь все равно будет больше и поэтому ее все равно в принципе
невозможно заслужить вполне. В какой-то степени  именно  от этого  создается
столь  однозначное  впечатление радости и счастья, света без теней  - потому
что  здесь нет места подсчетам, расчетам, соотношениям, условиям. Потому что
Его любовь во всяком случае максимальна, беспредельна и гарантирована.
     Отступая  несколько  в  сторону,  можно  сказать,  что  это,  наверное,
единственное во всей земной жизни явление,  столь однозначно положительное и
столь однозначно гарантированное.
     Любовь  Христа  к  людям,  как и  все  другие  Его свойства  -  явление
необыкновенное  и небывалое для  земной жизни. В  буквальном смысле, то есть
такого  здесь не бывает, в  принципе  не бывает, и сравнить не  с чем, чтобы
можно было бы хотя бы приблизительно представить.
     Это явление чужеродное  здесь  - пришелец из другого мира,  как  и  сам
Христос. И даже  несколько странное для обычного земного  восприятия. Потому
что вряд ли  какой-либо человек, увидев всю степень любви Христа к людям,  в
том  числе и  к нему, был  бы  в силах понять, почему его  так любят, чем он
заслужил  эту любовь? Тем  более что он, может быть, вовсе и не стремился ее
заслужить. Зачем он вообще нужен Христу при таком явном "неравенстве", такой
дистанции, почти как пропасть, между ними?
     Можно  еще понять  намерение  спасти душу  человека. Но любовь,  именно
любовь, бесконечную заинтересованность в человеке - этого  до  конца понять,
наверное, невозможно.


     Чем уж он так дорог (каждый без исключения) и что в нем такого ценного,
чтобы  так  его  любить  и быть настолько  в  нем заинтересованным? Ведь сам
человек не только никого другого, но и  сам себя так  не  любит и сам в себе
так не  заинтересован, как,  оказывается, его  любят и в нем  заинтересованы
свыше. Может быть, просто не знает ценности всего того, чем он является. Так
подобное наглядное явление любви к человеку свыше должно сообщить и об этом.
Потому что кому много дано, от того много и требуется.
     Но о требованиях - это другой вопрос. Каким-то образом в любви Христа к
людям  заключается  и  большая  требовательность  к  ним, и  одновременно  -
безусловность, несмотря на вполне вероятную безответность этой любви.
     При  этом требования -  вещь более или менее знакомая на примере земной
реальности, где они на  каждом шагу встречаются,  а вот любовь, безусловная,
безграничная  и к  тому же еще  и "беспричинная", которая как раньше, так  и
сейчас земному миру не свойственна - это действительно новость.
     Впрочем, новость - для тех,  кто еще этого  не знал. Не для тех, кто не
слышал об этом, а для  тех, кто - не знал,  лично  и непосредственно. Потому
что даже  тот, кто слышал  и  теоретически осведомлен об этом,  был бы  тоже
удивлен, узнав,  то есть  - увидев. И для  него это  тоже  была бы  новость:
качество и степень любви к  человеку свыше представить себе невозможно,  она
всегда  превзойдет   любые   представления.  Так  же  как  невозможно  точно
представить себе жизнь (вернее, формы жизни) на другой, неизвестной планете.
     Любовь к человеку  свыше - это тоже  своего рода "форма жизни на другой
планете", то есть вещь  из другого  мира, из  другой  реальности.  Поэтому -
всегда новость.
     В  составе, так сказать,  данной  информации  это, может  быть, главная
новость,  главная информация.  И  если надо  было  бы  свести все содержание
данной информации к нескольким словам, то это выглядело  бы довольно просто:
если  кто  не знал до сих пор, то знайте, знайте еще при этой жизни, что  вы
здесь отнюдь не одиноки и не предоставлены сами себе, что вы нужны как некая
большая ценность, вас любят, в вас бесконечно заинтересованы - именно в вас,
земных - владельцах и растителях ваших душ.
     Обретение  такого  заинтересованного покровительства свыше для  земного
человека можно приблизительно сравнить в земной реальности только с тем, что
значит  для  ребенка  найти  своих  родителей  и  избавиться  от   пугающего
одиночества в чуждом мире. Наверное, такое  же, если не большее, одиночество
заключается в самом существовании человека посреди неизвестности, окружающей
его земную жизнь.
     Любовь к человеку свыше означает для него не только избавление от этого
одиночества,  а невозможность  его, наверное, уже  никогда.  А  это,  помимо
радости  и счастья,  как и всякое  неодиночество, подразумевает и  некоторые
требования к человеку свыше.


     Эти требования - еще один немаловажный пункт данной информации, имеющий
не  меньшее значение, чем предыдущий,  а  "практическое", "прикладное",  так
сказать, значение -  может быть,  и  большее.  Для того,  чтобы  понять  эти
требования  и  их значение, в  том  числе  и практическое, надо  понять, что
представляет собой такое свойство Христа, как любовь.
     Такое свойство Христа, как любовь, подобно другим Его свойствам, явлено
в максимальной степени, но, в отличие от них, оно неоднозначно.
     Есть любовь Христа к людям - это наглядно явленное отношение Его к ним.
     И  есть  любовь  -  сущность   Самого  Христа,  то   есть  нечто  более
основательное, чем просто Его свойство. Это как бы вещество или материал, из
которого Он состоит, как какой-либо земной предмет состоит из материи.
     Трудно представить себе воплощенным и  наглядно видимым столь необычное
существо - состоящее только из любви.  Однако существует известная  и  часто
повторяемая формула "Бог есть любовь". Может быть, некоторые из тех, кто это
повторяют, думают, что это только  метафора. Но это не метафора, это простое
обозначение.
     Таким образом, любовь Христа к людям, вернее, та  максимальная  степень
этой любви,  которая Ему  присуща,  -  это не только  Его воля (или милость)
любить людей, но  и  способность к такой степени любви. Возможно, такая  Его
способность  и   означает  живое,  наглядное  воплощение  заповеди  "возлюби
ближнего твоего, как самого  себя".  (Мар.12:31). Правда, в  реальной земной
жизни такой степени любви нет даже по отношению к себе самому, не говоря уже
о ближнем.
     Эта способность, как и другие свойства  Христа, явлена вполне наглядно:
Христос  представляет  собой  существо,  как  бы  лишенное  всякой  защитной
оболочки, свойственной любому земному существу, всякой преграды  между Ним и
окружающим миром, в  том  числе  и  людьми.  Эта максимальная  открытость  и
незащищенность   (по   земным    понятиям   -    слабость)   позволяет   Ему
беспрепятственно передать Свое содержание, Свою сущность - окружающему миру,
в том числе и людям.
     Естественно, такие свойства невозможны в условиях земной жизни. Если бы
человек не был более или менее надежно  огражден и  защищен от агрессивности
окружающего  мира,  то  он просто  не  мог  бы существовать.  Но та же самая
ограждающая и  защищающая оболочка  мешает  ему любить ближнего  своего, как
себя.
     Довольно суровое требование представляет собой  эта заповедь, выполнить
которую человек  в принципе  не  способен  в пределах земной жизни.  Это как
какой-нибудь  измерительный   прибор,   шкала  которого  заведомо  превышает
возможные колебания измеряемого параметра.
     Человек  не  может  соответствовать  той заповеди  вполне,  не способен
действительно  любить ближнего,  как самого  себя, подобно  Христу. Но может
быть разная степень такой способности. Или  степень неспособности. Вот очень
важный   момент,  имеющий   более   практическое  значение,   чем  остальное
содержание.


     Дело  в  том,  что отношение Христа к  людям не ограничивается явлением
любви  и  заинтересованности.  Есть   и  в  столь  же  максимальной  степени
требовательность  к  ним.  Вернее,  в  самой  этой  заинтересованности  есть
одновременно момент  любви  и момент требовательности. То есть человек -  не
только объект любви,  как избалованный несмышленый  ребенок,  но  и тот, кто
что-то должен - что-то сделать или чему-то соответствовать.
     Взгляд Христа на людей - необыкновенный не только по той степени любви,
которая в нем выражена, но  и по его  проницательности, по его  проникающей,
так  сказать,  способности. Он как будто  хочет  проникнуть взглядом в самую
сущность,  самую сердцевину этих людей, чтобы узнать, что собой представляет
их сущность, какова она.
     И этот вопрос, судя по степени  заинтересованности и проницательности в
Его взгляде, так важен, как будто от этого зависит вся их судьба, вся жизнь,
вообще все. Наверное, это действительно так и есть,  только  они  об этом не
знают или не вполне  знают. Видимо, вполне знает об этом  только  Христос, и
Его любовь к ним заставляет Его так усиленно интересоваться их сущностью, то
есть их судьбой - больше, чем они сами интересуются.
     Что  такое  эта  сущность,  как не  душа?  Что в  этой  душе может  так
интересовать и притягивать внимание Христа (единственное вообще в человеке),
как что-то  близкое Ему самому и непосредственно Его касающееся?  Для  Него,
существа, состоящего из любви и воплощающего Собой в полной мере способность
"любви к  ближнему, как  к  себе",  этим единственным предметом  интереса  и
притяжения может быть только  та же самая способность в человеке, вернее,  в
его душе.
     Конечно, в той же мере, как у Христа, этой  способности ни у  кого нет,
но она  может быть  хоть в какой-то степени. И даже если  ее нет  ни в какой
степени,   всегда   есть   потенциальная   возможность   ее   существования.
Осуществлена ли эта возможность и  в  какой  степени - вот единственное, что
интересует Христа во  всем  человеке  и во всей его земной жизни. И  вот для
того, чтобы указать,  обратить внимание на интерес к этому (только к этому!)
вопросу  и   отделить  этот   вопрос   от   всего  остального,  понадобилось
"продемонстрировать",  так  сказать,   максимальное   безразличие  ко  всему
остальному.
     И  наверное,  одному  Богу  известно (в буквальном  смысле),  насколько
незначительно  все остальное содержание  человека в  его  земной  жизни,  по
сравнению  с состоянием его души  - наличием в ней  любви. Возможно,  каждый
человек в свое время,  то есть за пределами земной жизни, тоже все это легко
и просто поймет и узнает. Легко и просто, но поздно и непоправимо.
     В  этом  и  причина  столь  требовательного,  при всей любви, отношения
Христа к людям. И  в какой-то степени в этом же и причина самого факта  всей
данной информации, самого  факта этой "аудиенции" Христа двум людям. Один из
способов  напомнить  об  истине,  которая  для   любого  человека   жизненно
(буквально - жизненно) важна, но судя по всему, малоизвестна.


     Так вот требования к человеку свыше довольно жесткие, при всей любви, -
как  можно  понять  из  данной  информации.  Дело  в  том,  что  Христос  не
иносказательно,  не метафорически "есть любовь", а просто  - есть любовь. То
есть это не игра в слова и понятия - это просто факт.
     Возможно, и весь мир, частью которого (органической, однородной частью)
Он является, имеет  ту  же  природу, то  есть так же состоит из любви.  Ведь
сказано: "Бог есть любовь". Подобно тому, как земной человек состоит из того
же материала, как и весь земной мир.
     Соответственно и от  человека  требуется не игра в  слова и  ни во  что
другое,  а  само  его существо,  нутро.  При этом  слова  и какие-то  другие
поверхностные вещи не имеют  никакого значения. Этим существом, нутром нужно
просто,  элементарно  соответствовать  тому недостижимому  образцу,  который
представляет собой и сам Христос, и, возможно, весь другой мир.
     Степень соответствия -  настолько определенная и  примитивная вещь, что
этот образец,  наверное, мог  бы просто  "измерить" ее в  каждом  конкретном
случае, как  некий  прибор.  И  никакие слова и внешние ухищрения  здесь  не
помогут.  Соответствовать  -  и  все.  То  есть  не  хотеть   или  стараться
соответствовать,  не говорить  или думать об  этом, а уже соответствовать на
самом деле.
     Примерно  так же,  как  нужно соответствовать  требованиям земной жизни
(дышать,  есть,  пить  и  т.д.),   чтобы  просто   физически  смочь   в  ней
существовать.  И  только  потом, после выполнения этих  минимальных условий,
может идти речь обо всем остальном ее содержании.
     Таким   же  минимальным,  а   может  быть,  и   единственным,  условием
существования в другом  мире является способность любить, которая или  есть,
или нет. Поэтому  вряд ли можно надеяться, что  какие-то  другие способности
смогут в этом случае  помочь. Да и  есть ли возможность существования в душе
каких-то других способностей, кроме способности любить.
     В том числе не приходится  надеяться и на  разум,  которым человек  так
привык гордиться  и  который, казалось  бы,  должен "роднить"  его с "высшим
разумом".  Но вот  не  видно этого  родства между  Христом  (и,  в  какой-то
степени, представляемым  Им миром) и  людьми,  которым  Он явился.  Не видно
вообще  возможности такого  родства,  да и  самого "высшего разума"  - тоже.
Откуда только  возникла такая  распространенная идея  о  Боге как  о "высшем
разуме"? Среди  многочисленных и замечательных  свойств Христа  (и Его мира)
нет ничего похожего на разум, который, видимо, полностью является достоянием
только  человека как некая  неполноценная компенсация за отсутствие  гораздо
более ценных качеств.
     Приписывание же этого чисто человеческого  качества Богу,  пусть даже в
высшей  степени, - совсем не комплимент Ему. Хотя само стремление  найти как
бы  общий язык, общую точку соприкосновения  и момент родства с Богом в этой
области, в  разуме, вполне понятно  -  так легче, гораздо  легче, чем искать
настоящий путь к Нему.
     Действительно,  любые  усилия  в  области разума всегда  более  просты,
понятны  и,  так  сказать,  "человечны",  то  есть   вполне  в  духе  земной
реальности,  чем  самые незначительные  усилия в области  души - те  усилия,
которыми "всякий входит в  Царствие Небесное". Вся область души и тем  более
столь высокое требование к ней:  состоять в какой-то степени из  любви - это
такая  экзотика,  которая  своей труднодоступностью  не перестает каждый раз
подтверждать свое происхождение "не от мира сего".


     Малоосновательной  представляется  даже   и  та   последняя,  наверное,
надежда, которая, казалось  бы, всегда может быть у человека  -  надежда  на
милость Бога  к  нему  в  любом случае, независимо ни от  чего. Безграничная
любовь Бога  к  человеку означает  и  столь  же  безграничную и  безусловную
милость к нему. Но в то же время Его весьма высокая  требовательность (может
быть,  столь  же  бесконечная, как и любовь)  к  человеку,  как ни  странно,
ограничивает  даже и  Его  бесконечную милость.  Слишком уж  определенное  и
четкое  это  требование  (или другим  словом  -  закон),  данное человеку  в
качестве единственного задания на всю его земную жизнь.
     Для  того, чтобы он мог существовать в  Боге и в  Его  мире, чт*, может
быть,  одно  и  то же,  он  должен быть сам "физически" (как  сказали  бы  в
условиях земной  реальности) быть способен там существовать. То есть  должен
быть не чужд, не чужероден, а однороден в какой-то мере Богу и тоже,  как  и
Он, состоять хоть в какой-то степени из любви.
     Может быть, то,  что называется загадочным словом "рай", и означает эту
возможность существовать в какой-то мере в Боге и Его мире - наверное, в той
же мере,  в какой человек,  вернее, его душа  состоит  из  любви в итоге  ее
земной жизни. В той же мере эта душа будет способна и воспринять любовь Бога
к ней. Впрочем, это, наверное, одно и то же: способность воспринимать любовь
Бога и способность существовать в Его мире. Слишком все определенно и четко,
нет места какой-либо субъективности, которое могла бы занять милость.
     Действительно, сколько бы ни было любви Бога к душе человека и каким бы
"раем"  она  ни была окружена, но если она "физически"  не способна все  это
воспринять  -  что  ей может  помочь?  Для нее  наоборот это  будет  как  бы
чужеродная,  невыносимая среда, в  которой ей невозможно  существовать, как,
например, для земного человека - в безвоздушном пространстве.
     Но если в  земном мире  можно умереть,  и  на  этом все  закончится, то
вечный мир даже  такого избавления  не предполагает. Не эта ли действительно
бесконечно (буквально -  бесконечно)  трагическая ситуация обозначена другим
загадочным словом "ад"?
     Если  ни "рай",  ни  "ад"  вовсе не  обеспечиваются какими-то  внешними
усилиями для ублажения или истязания человека, а только в нем содержатся, то
есть каждый сам в себе  воспитывает, выращивает свой будущий рай  или ад, то
надежда на милость свыше кажется  в этом случае весьма иллюзорной. Она имеет
основание, скорее всего, только  для времени земной жизни.  Если  бы милость
Бога не  ограничивалась ее  пределами,  если бы  все  было так фантастически
легко и просто, то зачем надо было бы ценой  таких усилий, в том числе и Его
же  собственных усилий, заставлять человека думать о спасении  своей души  в
течение его земной жизни, потому что потом будет поздно.
     Существование  (и  явление столь  наглядное)  одновременно  бесконечной
милости Бога и Его бесконечной требовательности, которая каким-то образом ее
ограничивает - вещь труднопостижимая, несмотря  даже  и  на эту наглядность.
Наверное, в  этом есть так же момент чуда  и  тайны  для  человека, как  и в
других свойствах Христа и Его мира.
     Каким-то образом вся  та  бесконечная требовательность, о которой здесь
говорилось, принадлежит  тому же Существу, чье  явление для земного человека
производит  впечатление только радости,  только счастья. Есть, правда, более
простое объяснение того же  самого: Сам  Он  не обещает никого ни карать, ни
миловать, но это  будет делать закон, оставленный Им  на земле. "Я пришел не
судить мир, но спасти мир.  Слово, которое Я говорил, оно будет судить его в
последний день." (Иоан.12:47,48).
     Поэтому, наверное, ни  страха,  ни священного  трепета  не внушает  Его
явление, а только радость и счастье от такого наглядного явления Его любви к
людям и такой непостижимой степени этой любви. Несмотря на  в высшей степени
проницательный и вопросительный интерес  к  ним же - насколько они, со своей
стороны, соответствуют  той  любви,  которая предназначена  для  них  свыше,
насколько  они способны сделать то усилие, которым человек входит в Царствие
Небесное.





     Путь,  или дверь,  в  Царствие  Небесное -  еще одно  свойство  Христа,
которое  явлено  в данном случае  так  же  наглядно, как  и  другие.  И  эта
наглядность показывает, что формулировки "Я есть дверь" и "Я -  путь", также
как и  "Бог есть любовь" - не метафоры.  Потому что Христос  в данном случае
(как,  наверное, и  вообще всегда Он существует) явился не один сам по себе.
Вместе с Ним, а  вернее - за Ним, как бы за Его спиной явилось и присутствие
Бога.  Не Сам Бог, лица  Которого  никто  не видел и  никто не знает, чт* Он
собой представляет, а только Его присутствие.
     Присутствие  Бога  выглядит как присутствие другого  мира.  Присутствие
другого  мира  выглядит как присутствие  вечности - это  совершенно  точно и
однозначно.  Как  выглядит  и на  что похоже  присутствие вечности  - трудно
сказать точно.
     Приблизительно  это можно сравнить с присутствием как бы другой среды в
том же самом месте. Как, например, вода вместо воздуха, то есть водная среда
вместо воздушной.  Если там, где  обычно  существует воздух, вдруг  окажется
вода, то  это место на вид не очень изменится. Предметы, если они там  есть,
не исчезнут  и, возможно, даже не сдвинутся со своих мест. Но в то же  время
что-то существенное изменится - может быть, самое существенное,  может быть,
главное.  Так, например, человек или другое сухопутное  существо,  бывшее  в
воздушной среде живым, в водной - станет  утопленником, хотя внешний вид его
останется   примерно  тем  же   самым.   Но   нечто   главное  изменится  до
противоположности.
     Таково  и  присутствие  вечности в  нашем земном невечном мире.  Она не
нарушает,  не  меняет, вообще  не  трогает ничего  внешнего,  материального,
потому что  сама  не  материальна и  потому  что  ей  как  бы  дела  нет  до
материальных, внешних подробностей. Но  она  несет с собой что-то в сущности
принципиально  другое,  противоположное  земной  реальности, чт*,  минуя  ее
внешние  подробности, касается  самой  сущности ее, то  есть  самой сущности
человека, и своим  прикосновением  изменяет ее до  противоположности. Пример
такого присутствия вечности,  ничего не меняющего внешне и все  меняющего  в
сущности, и был наглядно явлен - в некой комнате с некими двумя людьми.


     Так вот Христос соотносится и с вечностью, и с Богом, и Его миром (что,
может быть,  все одно и то же) как часть их, но как единственная открытая их
часть,  доступная всему окружающему, внешнему. Действительно, как  вход, или
дверь,  в доме.  И  других  входов  там  нет,  в  остальном все замкнуто  и,
наверное, непроницаемо. Кроме Христа, там  нет ничего, что искало бы прямого
контакта с этими двумя людьми.
     Другой  мир, кроме Христа  - это  как  бы вещь в  себе, которая  только
продемонстрирована, показана этим людям. Непосредственного  отношения к  ним
она вроде бы и не имеет. В другом  мире, вернее, в  присутствующей его части
(если  может быть у  этого мира -  часть) вовсе  не наблюдается той любви  и
заинтересованности к людям, как у  Христа. Хотя  тем, кто  находится в  этом
мире  и является его частью, наверное, (можно  предположить) там очень  даже
неплохо. Но в  отношении земного  человека он  как  бы чужой, как чужой дом,
стены  которого для  того и существуют,  чтобы оградить то,  что внутри,  от
того, что снаружи.
     Создается такое впечатление  - из данной наглядной картинки  -  что вся
тяжесть  взаимоотношений и контакта  с земными людьми переложена на  Христа,
или,  мягче  говоря,  поручена  Ему.  Он  как  будто  даже  заслоняет  собой
присутствующую часть другого мира -  и вход, и заслон одновременно. Впрочем,
на  словах   все-таки  невозможно  вполне  передать,  насколько  наглядно  и
буквально  место и роль Христа  соответствуют этим обозначениям:  дверь, или
вход, или путь.
     Такое  единое  с  другим   миром  и  с  Богом  существование  Христа  и
одновременно в  какой-то  степени отдельное  - из-за  Его  открытости вовне,
наверное,   и   есть  единство   Отца  и  Сына  -  одно  из  необъяснимых  и
непредставимых явлений,  в  которое  в пределах  земной жизни  можно  только
верить.  Или видеть,  то  есть  знать.  Так  же,  как и  такое  явление, как
Богочеловек.
     Оба  эти явления, как, наверное,  и все, что принадлежит другому  миру,
невозможно представить, вообразить по аналогии с чем-то земным. Нет в земной
реальности того материала, из которого воображение могло бы, ориентируясь на
словесный рассказ, составить, слепить нечто, хотя бы приблизительно похожее.
Правда, есть  в  этих  явлениях что-то  настолько  далекое  от  нашей земной
реальности и  нашего  земного  сознания,  далекое  не по  расстоянию  или не
столько по расстоянию, а по существу, по своему качеству (как снежная горная
вершина, далекая от остальной земли не только своей высотой, но и чистотой),
что, наверное, можно спокойно оставить всякие  попытки вообразить, чт* собой
представляют  эти явления.  Тем более,  что в свое время  легко можно  будет
увидеть и узнать их. Прикасаться к этой ослепительной вершине так просто еще
при  этой жизни даже  как-то странно вдруг ни с того  ни с сего без крайней,
так сказать, необходимости.


     Христос  и  присутствие  Бога  (и  другого  мира)  одновременно  вместе
возникли в этом сне и одновременно исчезли. Друг без друга, отдельно  их  не
было.  Но в то же время  Они при  всем Их единстве - не  одно и  то же  и не
сливаются до неразличимости.  Есть Христос - и часть, и как бы представитель
другого  мира вовне. И есть сам другой мир. Разница между этим другим миром,
присутствие которого  есть присутствие Бога и присутствие  вечности, и Самим
Богом трудноразличима и  вообще, наверное, непостижима для человека при  его
скромных земных возможностях.
     Есть эта разница или нет?  И если нет,  то следует ли из этого, что все
это одно и то же: Бог, другой мир, вечность? Что Бог, лица Которого никто не
видел, и есть тот  другой мир?  И что  какого-то лица,  удобопонимаемого для
человека  (да и вообще хоть в какой-то степени доступного для его понимания)
у  Него и  нет? А то,  что есть,  находится  за  пределами его  возможностей
понимания?  И  вообще Сам Он, то,  что Он есть - тоже за этими же пределами?
Может быть, и видеть Его лица не дано не просто потому, что  на то Его такая
воля, а потому что слишком уж оно непостижимо для человека, как и вообще  Он
Сам. Таким образом  получается, что не только  благодаря убеждению  атеистов
для человека на  земле Бог и есть и нет одновременно, но это и на самом деле
так.
     Такого Бога, каким Он понимается  и представляется  человеком,  вернее,
каким он Его в силах представить - такого,  наверное, и на самом деле нет. А
такого, какой Он есть, -  человек не способен понять, воспринять, вообразить
- словом,  хоть как-нибудь  (мыслью, чувством, движением  души) достичь Его,
как  это возможно по отношению к Христу. Во всяком случае, пока не способен.
Или,  может   быть,  это   ему   вообще   не  дано,  не  предназначено,   не
запрограммировано, так сказать,  в его  земной судьбе. И  смертельно опасным
для него лик Бога является именно поэтому. Не из-за его  слишком яркого, или
слишком  светлого, или  слишком  величественного вида,  а из-за  совершенно,
безусловно  непреодолимой  разницы  между  способностью  человека  понять  и
предметом понимания.
     Для  того,  чтобы  понять  это запредельное,  человеку, возможно,  надо
перестать быть собой, выйти за пределы своей  природы  и перейти  в какие-то
другие пределы.  Перестать быть  собой, а значит,  для  начала, -  перестать
быть.









     Путь человека к Богу не проходит через боязнь Его. И в отношении Бога к
человеку  ни в какой степени нет  угрозы, осуждения,  насилия. Отношение это
состоит только  из любви  и  указания  той единственной дороги, ведущей душу
человека в жизнь вечную,  которое (указание) и происходит только по  причине
этой любви.  Если бы ее не  было, то  не  было бы и возможности  у нас жизни
вечной, к которой мы просто не знали бы  дороги. И, сколько бы ни блуждали в
темноте, мы не вышли бы из пределов этой земной,  очень ограниченной и очень
временной жизни. И никакие наши страдания,  сколько  бы их ни было у нас, не
помогли бы нам обрести жизнь вечную, потому что мы не знали бы их смысла.
     Любовь Бога к человеку - тот свет, при котором видны  и ясны смысл всех
событий, происходящих на  земле, в том числе и наших  страданий,  и  дорога,
ведущая в жизнь вечную.
     Отношение человека к Богу тоже состоит только из любви,  если оно есть,
это отношение. Из страха перед Богом это отношение состоять не может, потому
что,  боясь Бога,  человек не идет  к  Нему  единственно  возможной дорогой,
которой  является любовь, а стоит на месте.  Отношение же человека к  Богу -
это движение к Нему по дороге любви. Нет этого движения - нет и отношения. А
значит, для такого человека Бог остался неузнанным, непроявленным в жизни.
     Только добровольно, самому сделав первый  шаг к Богу, что  само по себе
уже является выражением любви к Нему, человек может найти, открыть  для себя
Бога и начать ту часть своей жизни, где будет  присутствовать  не только Бог
(так  как  Он и  так  везде  и всегда  присутствует), но  и отношение  этого
человека к Богу.


     Но  что  же  такое любовь к  Богу, в чем  проявление ее в наших  земных
условиях и в чем выражается этот  шаг человека к  Богу? Вернее, что в  нашей
земной жизни можно считать таким шагом?
     Конечно, понятие Бога, так  же  как  понятие вечности,  непостижимо для
нашего  земного рассудка,  во всяком случае, не вполне постижимо.  Поэтому и
любовь к Богу тоже  не вполне  постижимое понятие.  Ведь мы здесь, в области
времени, а  Его  царство там,  в  области вечности,  и  только  одна  тонкая
тропинка соединяет эти две области.
     Может быть, и не надо нам стараться постичь такие заведомо непостижимые
понятия,  как вечность,  Бог,  любовь  к Богу?  Тем  более,  что одно только
рассудочное постижение этих понятий,  в какой бы  степени оно ни состоялось,
само по себе еще не имеет смысла. И может оказаться просто зря потерянным на
это временем,  если  не  найдет своего  выражения в  земной жизни  человека.
Выражения, а не только мысленного постижения.
     Выражение  же, проявление  в нашей  земной  жизни и  любви  к  Богу,  и
причастности к вечности - это  любовь к  ближнему, то есть к  любому другому
человеку.  К другу,  врагу  или просто постороннему.  Главное, что именно  к
другому, а не к себе. А это вещи не только разные, но даже противоположные и
несовместные.
     Любовь  к  себе  - это интересная,  увлекательная и  иногда даже весьма
приятная  сторона  жизни.  Любовь к другому - тяжелая  работа, за которую не
платят, не награждают, не благодарят, скорее, наоборот, осуждают,  презирают
и, чаще всего, снисходительно жалеют, как жалеют несчастных.
     Но это не так  уж важно  для человека, осознавшего, что есть что в этой
жизни. Что эта любовь к  другому,  к ближнему и есть единственно возможное в
этой жизни для  человека  выражение, осуществление его  любви к Богу. Каждый
момент такой любви, пусть даже и единственный  во  всей жизни человека - это
шаг на  пути  к  Богу.  И  это,  только  это  составляет  все  положительное
содержание нашей жизни и положительный ориентир, дающий направление движения
всей земной жизни на много лет вперед.
     В хаосе и темноте, которыми оказывается при ближайшем рассмотрении наша
земная жизнь,  если мы вдруг  захотим разглядеть  в  ней какой-нибудь смысл,
этот  ориентир  представляет собой негасимый огонек,  единственный в темноте
жизни, способный осветить ее смысл,  впрочем, для тех, кто хочет его видеть.
Без  такого огонька мы в темноте жизни блуждали бы, как слепые, и нам  много
пришлось  бы ухищряться в  придумывании различных  небылиц  для  того, чтобы
как-то объяснить самим себе этот смысл.
     Так вот, слава Богу (в буквальном смысле),  что нам не надо придумывать
никаких небылиц.  Нам был дан  однажды и навсегда такой негасимый огонек,  с
начала христианской  эры он существует для  нас и как единственный  источник
света, который  один только  и может  сделать  видимым  для нас смысл  нашей
жизни, и как своего рода  ориентир, указатель  пути для человека в темноте и
хаосе жизни.
     И это постоянное, неподвижное, как Полярная звезда,  направление нашего
движения существует для  человека еще с  тех пор до сегодняшнего дня и будет
существовать  еще  неопределенно  долго,  и  не   известно,  дойдем  ли   мы
когда-нибудь до  этой цели,  к  которой человек призван  идти  последние две
тысячи  лет  и все последующие годы, сколько  бы  их  еще  ни  осталось. Все
события,  происходящие  с  ним,  направляют  его  по  этому  пути,  стремясь
увеличить  в  нас  количество этого  положительного  содержания и  уменьшить
количество противоположного содержания.


     Все  развитие  человека и  состоит  в  этом  движении,  в  качественном
изменении  его.  Цель  этого  движения,  совершенствования  - заполнить этим
положительным качеством  человека целиком, вытеснив все остальное. Весь он в
итоге долгого и мучительного пути должен состоять только из любви к Богу и к
ближнему  своему, что  одно и то же.  То есть  вернуться к тому, что было  с
самого  начала, но  неосознанно, как  данность. А теперь он  должен прийти к
этому же изнутри, свободно выбирая из всего  именно это  -  любовь  к  Богу,
любовь к ближнему.
     Допустим, нам сейчас, на нашем сегодняшнем уровне такой итог многих лет
страданий и усилий может показаться скучным и нестоящим всех тех страданий и
усилий, сколько их произошло за много веков. Потому  и может так показаться,
что мы  находимся  на весьма низком  уровне и нам  еще  очень далеко до цели
нашего  движения, тем более что  движемся мы в этом направлении  максимально
медленно,  медленно  как  только возможно,  что,  конечно,  не оставляет нам
каких-то особенных надежд до нее дойти.
     Видимо, вполне осознать ценность этой цели можно только приблизившись к
ней.  Так  же как  невозможно описать звуки -  их надо слышать, и невозможно
описать картину -  ее надо видеть.  Вот  тогда и  можно было  бы ощутить  на
собственном примере, что это значит -  человек, состоящий только из любви  к
Богу и к ближнему, что одно  и то же. То есть с  виду, может быть, и тот  же
самый человек, но по существу совсем другого качества.
     Трудно представить, что это может существовать не только как идея, но и
как реальность.  Но независимо  от того,  как близко  мы  подойдем  к  этому
качеству,  все-таки другого направления  у  нас  нет  и  никогда не будет. А
сейчас можно только поверить  на слово тому, кто скажет, что, кроме любви  к
Богу  и к ближнему, человеку  в сущности ничего не надо на свете. Если бы он
переродился  до  такой  степени, что весь  состоял бы  из  любви к Богу  и к
ближнему, ему было бы дано  все, само собой было  бы дано все, и он нашел бы
потерянный рай.
     И  если это возможно на земле - значит  на земле.  Если  не на  земле -
значит, не  на земле. Не земля - мера вещей, а  человек -  мера вещей, но не
только тот,  что существует  сейчас, а вообще  весь, в  том  числе и  его не
существующее сейчас, но требуемое от  него  качество. Конечно, рамки земного
времени вряд ли  позволят  ему это  требуемое качество  осуществить, так что
задача, наверное, заведомо невыполнима, но это ничего не меняет.
     Как это  ни могло бы показаться далеким от истины,  но все происходящее
на  Земле, вся история, какая она была, есть и будет, существует  только для
того, чтобы осуществить это движение человека к Богу. Однако не механическое
перемещение того же самого человека, каким он был тысячи лет назад или какой
он  есть сейчас -  такой человек  еще  очень далек от Бога, а внутреннее его
движение от одного качества к другому.
     Все  это  нагромождение  событий,  и  мелких,  частных,  и  глобальных,
поражающих своими масштабами, различных страстей, идей,  страданий - как  бы
все это,  вместе  взятое,  называемое  историей,  ни  выглядело  грандиозно,
внушительно, но  это не самоцель. Это всего лишь своего  рода  декорации, на
фоне которых происходит собственно действие - изменение самого человека. Как
нелепо  было  бы  прийти  в  театр  только  для  того, чтобы  посмотреть  на
декорации,  стоящие на сцене, так же нелепо и  события внешней, материальной
жизни  воспринимать как  нечто само для себя существующее  и имеющее в самих
себе  цель  своего  существования  и  смысл  его.  Хотя  чаще  всего  так  и
получается.
     Громоздкая, иногда весь  свет застящая материальная  часть  жизни с  ее
лежащими  на поверхности событиями воспринимается не как  часть,  а как  вся
жизнь,  а  значит,  тут  ее и  смысл,  и цель, и  вообще  все, что  надо для
человека.  Наверное,  жаль тех  людей, которые именно так все воспринимают -
они как бы  пробыли в  зрительном зале два-три часа, глядя  на декорации,  в
полной уверенности, что для этого и пришли в театр, но сегодня так поступает
большинство. Видимо, не имеет смысла приходить в театр  только для просмотра
декораций. Поэтому главная, вернее, считающаяся главной  на сегодняшний день
идея  и  забота человеческого общества - продолжение своего  рода.  Так  это
осознается и для многих действительно  это самое существенное, что они могут
сделать в жизни, самая большая работа.


     А  работа души гораздо  труднее,  и  немного  есть  желающих делать ее.
Поэтому так медленно,  такими  черепашьими  шагами  осуществляется  главное,
вернее, единственное  происходящее в этом мире движение -  движение человека
от себя  к себе, от  себя, состоящего немного из  любви  и много -  из всего
остального, к себе, состоящему из одной только любви.
     На что похоже это движение? На выращивание на одной грядке и пшеницы, и
сорняков  одновременно,  при  том  что   пшеница  все  время  охраняется   и
подкармливается  хозяином  грядки,  а  сорняки постоянно  им же  вырываются,
вырываются из земли.
     Сначала, когда ростки еще маленькие, они как бы наравне с сорняками. Их
даже не  вполне  можно  с  виду  различить,  кто есть  кто, как в  известной
евангельской притче. Их  силы как бы  уравновешиваются. И  кажется,  вот-вот
сорняки  возьмут  верх и  вытеснят,  выживут ростки пшеницы,  ведь  сорняков
гораздо  больше,  они  наглее,  сильнее.  А  пшеница  слаба  и  противостоит
сорнякам, выживает рядом с ними только благодаря помощи хозяина.
     Такое состояние равновесия - мучительное своей неопределенностью, когда
силы добра и зла примерно равны и  каждая минута не свободна от страха из-за
возможности  победы  зла.  Именно  такое  состояние  равновесия  существует,
кажется, и сейчас, и существует  оно  уже  давно,  и  долго,  видимо,  будет
существовать.  Словом, затянулось  время  этого  равновесия.  Очень медленно
растут  драгоценные  ростки, и много заботы  о них  требуется  от  хозяина и
терпения,  чтобы так  долго  ждать  их  роста и  при  этом  все  заботиться,
заботиться о них.
     Мы никогда или почти никогда не  задумываемся, не вспоминаем о том, как
мы,  весьма  нерадивые  и  ленивые  ученики, испытываем терпение  Того,  кто
заботится  о  нас, вернее, о  тех пока еще слабых, но  драгоценных  ростках,
которые  существуют  в нашей  жизни. Мы обычно ограничиваемся  сочувствием к
своим, таким земным и  понятным  страданиям. Не думая о  том,  что само наше
существование, вернее, качество нашего существования  и взаимоотношений друг
с другом может причинить гораздо большие страдания всякому, кто посмотрит на
них со стороны, особенно если этот смотрящий любит нас.


     Если бы когда-нибудь закончился этот мучительный неопределенный  период
равновесия,  период  небольших  слабых  ростков,  когда  пшеница  наравне  с
сорняками и неизвестно еще кто кого, мы увидели бы совсем другую ситуацию на
той же  самой грядке.  Заботами хозяина пшеница, охраняемая им,  приняла уже
более  зрелый вид. Теперь  понятно, что она выжила рядом с сорняками и ей не
страшно их  соседство,  потому что  сама она стала более сильной  и  сила ее
больше их наглости. Ростки  пшеницы  превратились в  колосья, и стало видно,
для чего  они  растут,  для  чего  вообще существуют  на свете,  почему  так
заботливо  оберегались  хозяином в то время, когда были слабы и беспомощны и
не могли выжить без его содействия. Когда же колосья окончательно созреют и,
таким образом, выполнят полностью свое предназначение на земле,  тогда рядом
с ними скорее всего не останется ни одного постороннего растения, ни  одного
сорняка, для которого здесь не хватит ни места, ни земли, ни света.
     Вот  на  что  похоже  то  движение,  для  которого  мы  существуем  все
отведенное нам время.  И как это ни печально сознавать, сегодня мы находимся
еще в  том  самом трудном и  мучительном периоде  небольших ростков, которые
еле-еле  выживают рядом  с многочисленными сорняками и  то  только благодаря
помощи и защите посеявшего эти ростки, но все-таки выживают. И каждую минуту
мы  не свободны от колебаний этого неустойчивого равновесия, колебаний между
добром и злом, не свободны от страха перед этими постоянными колебаниями, от
страха неопределенности.
     Мы  не видим в нашей жизни каких-либо наглядных подтверждений того, что
добро, любовь,  свет когда-нибудь останутся  одни  в душе человека  и  будут
полностью ею владеть, что зло на самом деле имеет короткий век (по масштабам
вечности) и вовсе оно не равно добру по своим правам на существование в душе
человека, и вовсе оно не равносильно добру и у него нет будущего и отмирание
его - дело времени. Но какого времени? Сколько мы уже живем с тех пор, когда
были  посеяны  в душе человека семена христианства, а все  еще  мы никак  не
пройдем  этот  период слабых небольших  ростков, все  еще у нас  добро и зло
существуют наравне,  и, кажется, многие уверены,  что  это так и должно быть
всегда,  что  это нормально. Нормально,  конечно,  для  нашего  сегодняшнего
состояния и соответствующего ему понимания самих себя и всего остального.
     И  сколько еще будет продолжаться этот период слабых небольших ростков,
сколько  еще человеку  мучиться на  этом свете, живя так, как  сейчас, и при
таком  уровне   взаимоотношений,  как  сейчас,  весьма  низком,  неизвестно.
Проблема в том, что мы и не  хотим расти, вернее, не делаем усилий для того,
чтобы  ростки   добра,  существующие  в   наших  душах,  росли.  Не   просто
существовали, а  росли.  Хотя,  может быть, наши усилия не  то  чтобы совсем
отсутствуют, но микроскопически малы.  А насильно в рай за уши не тянут. Вот
и получается, что,  хотя и мучаемся,  но  все же никак из этого мучительного
периода выбраться не спешим.


     Что из себя представляют  эти ростки, наши спасительные ростки, которые
являются  нашей единственной надеждой на  лучшее? И мы должны были бы их так
воспринимать  и цепляться  за них, как за соломинку  утопающий. Но на  самом
деле эти  наши ростки  настолько заслонены от  наших  же  глаз  сорняками  и
притесняемы  ими постоянно, что мы почти не замечаем и не выделяем  их. И уж
если и возлагаем на что-то надежды, то на что-то совсем другое.
     А  могли  бы хотя  бы из любопытства иметь  побольше интереса  к своему
будущему,  далекому будущему,  каким  оно будет и как  будет  выглядеть. Это
можно уже и сейчас увидеть  по тем небольшим  слабым росткам, из которых это
будущее  вырастет,  если  хватит  для  этого времени.  Оно  будет  выглядеть
примерно так же, как они, но гораздо более зрело и совершенно.
     Ну и как же  выглядят эти ростки? Они выглядят, как это простое и очень
редкое  сейчас явление -  любовь к ближнему,  к другому,  а не к себе. Они и
есть  эта  любовь и ни  что  другое.  И  если  присмотреться  пристальнее  к
многочисленным разнообразным явлениям  нашей здешней жизни,  можно заметить,
как выделяется среди других явлений,  как непохоже  на них,  как будто не от
мира сего  (что действительно так и  есть), как в сущности бесконечно далеко
от всего остального это диковинное явление - любовь к ближнему, к другому, а
не к себе, то есть любовь к Богу, что одно и то же.
     Как  раз по  количеству любви к  ближнему можно  вполне точно составить
впечатление о существующем на данный момент среди  людей количестве  любви к
Богу. Так, например, сейчас это количество очень мало, особенно по сравнению
с количеством лет,  столетий, прошедших  с тех пор, как  мы впервые услышали
эти слова и узнали эту истину - любовь к ближнему.


     Для того,  чтобы понять, что  это  такое - любовь к ближнему, именно  к
другому, а не к себе, а значит, и любовь к Богу,  во-первых,  наверное, надо
забыть само это понятие  - любовь. Оно,  в его традиционном понимании, может
только   ввести  в  заблуждение,   увести  совсем  в  другую  сторону,  даже
противоположную. Потому что  то, что в  нашей  земной жизни принято называть
любовью  к кому-то или к чему-то - это  на самом деле  нечто другое и иногда
даже противоположное,  хотя и называется тем же словом.  Это тоже любовь, но
любовь  к себе. Не  к чему-то  и не к кому-то, как  на словах говорится, а к
себе - это то, что на самом деле, а не на словах.
     Почему же все-таки говорится о любви к чему-то или к кому-то конкретно,
почему ощущение любви  связано именно с этим предметом, явлением, человеком?
Ведь кажется, что любишь  вот этот предмет, вот  этого человека,  а не себя,
любимого. Это  означает только  то, что в данный момент именно этот предмет,
это  явление,  этот  человек может удовлетворить  твои  собственные желания,
потребности, то есть стать средством для осуществления любви к себе.
     В самом деле, невозможно же удовлетворять свои желания, не имея в жизни
ничего,  кроме самого  себя. Вот  потому и любят, например, любимую  еду или
любимого человека. В переводе с русского языка на русский это означает,  что
любят себя,  себя. И  может  быть,  не  было бы  потребности  во  всех  этих
"любимых" вещах в  нашей  жизни, мы и не  утверждали бы,  что "любим" их. Но
поневоле приходится с ними иметь дело. Ведь жизнь так устроена, что есть сам
себя не  будешь,  нужно что-то постороннее, чтобы  его съесть. И жить сам  с
собой не будешь. Ну и где же тут любовь к другому, предмету или человеку?
     Правда, что касается  предметов,  то в этом случае мы  не притворяемся,
что будто бы  любим сами  эти предметы, а не себя, употребляя их.  Например,
говоря, что  "любим  жареного  цыпленка", мы все-таки совершенно точно имеем
ввиду, что  мы  "любим есть  жареного  цыпленка", а не то,  что мы любим его
самого, а зажарили  его, видимо,  тоже  от  очень большой  любви.  То есть в
случае с  предметами  мы вполне понимаем, что здесь имеет место просто  игра
слов  и  выражение  "люблю цыпленка"  означает  на  самом деле нечто  совсем
противоположное:  "люблю есть цыпленка",  для чего его  надо  предварительно
убить и поджарить.
     Таким образом, оказывается, что  настоящее содержание  понятия любви на
самом деле противоположно  названию этого слова. Действительно, ведь если ты
не "любишь" жареного цыпленка, ты  его не убьешь и не зажаришь, а оставишь в
покое. И это будет как раз действительно  любовь к нему -  уже  в  настоящем
смысле  слова. Но поскольку  любовь  в случае с жареным цыпленком существует
все-таки к себе, а ведь любовь  к себе требует удовлетворения своих желаний,
а значит, и чужих жертв в свою пользу, то так в результате и получается, что
"любовь" выражается в  необходимости бесконечных жертв от  предмета  "любви"
себе, любимому.


     Так вот со всеми остальными предметами, кроме человека, нет неясности и
нет каких-то лишних иллюзий в том случае, когда речь идет о любви. Ясно, что
говоря о  "любви"  к этому предмету,  имеют  ввиду любовь к себе посредством
этого  предмета. А вот что  касается любви к человеку,  то здесь  существует
столько  красивых  иллюзий, столько самообмана  и самообольщения. Будто бы в
мире существует столько любви (имеется ввиду любовь к другому человеку, а не
к себе), будто бы каждый человек хоть кого-то  любит,  а  некоторые и многих
даже  в  жизни  любят.  То  есть  просто море любви, океан  любви к человеку
существует в жизни. И все, что связано с этой любовью  - ярко, увлекательно,
а иногда и счастливо.  Просто не жизнь, а какой-то праздник на фоне жизни. И
весь  этот   праздник,  весь  этот  фейерверк,  при   всей  его   бесспорной
увлекательности  и красоте,  все же в сущности представляет собой все то  же
самое, что и в  случае  с жареным  цыпленком - любовь к себе. Правда,  она в
этом   случае  так  красиво  расцвечена,  разукрашена  до  неузнаваемости  и
сопровождается  столь  сладкоголосыми  комментариями   в  виде  произведений
искусства и просто мыслей, идей и слов на эту тему, витающих в  воздухе, что
многие  считают  этот  праздник  на фоне жизни, без которого  она  не  очень
увлекательна, самой любовью, любовью  к человеку, к другому человеку, а не к
себе.
     И так удачно получается, что это одновременно и красиво, и нравственно,
и гуманно. Словом, все в этой любви соединяется, как  в фокусе лучи, и самое
несоединимое, и приятное с полезным, и волки сыты, и овцы целы. Но не бывает
таких фокусов в жизни. И то, что приятно, - это всего лишь приятно, что само
по себе уже немало и достаточно для того, чтобы существовать на свете. И то,
что  красиво  - это тоже всего лишь красиво, и  это тоже  ценно уже само  по
себе. Так же, как  и любовь к себе - это  красиво, приятно и весьма ценное и
значительное явление в жизни. Но при всей его ценности и значительности, все
же  волки  не  станут овцами, а овцы -  волками,  и  никогда  они  не  будут
совместимы, только лишь как хищник, пожиратель и его жертва.
     Так же несовместимы любовь к себе и любовь к другому человеку. Любовь к
себе принадлежит  к  той области жизни, где красота,  счастье  и  несчастье,
иллюзии и разочарования и  другие тому подобные страсти-мордасти. А любовь к
другому человеку  - это  просто  жертва. Любовь к другому человеку вообще не
выглядит как любовь, как ее обычно понимают. И это явление  совсем из другой
области     жизни,     где    нет    особенного     блеска    и     красоты,
очарований-разочарований, но есть нечто совсем другое, что есть только здесь
- соприкосновение с вечностью, или путь к Богу.
     Настоящая  любовь к другому, а не к себе, вовсе не напоминает  праздник
или фейерверк,  выделяющийся  на  фоне всей  остальной  жизни.  Она  как  бы
растворяется в жизни и,  растворяясь, становится самой жизнью,  и  с первого
взгляда  так сразу  можно  и  не заметить, что это - любовь. Вроде -  просто
жизнь. Потому что эта любовь заключается в том, чтобы отдать,  только отдать
что-то  - часть  жизни, времени,  здоровья,  жизненных  сил, не  рассчитывая
получить  в  ответ что-то соответствующее.  То  есть  отдать другому то, что
нужно именно ему для его интересов, а не то, что служило бы как бы платой за
его ответную любовь.
     А поскольку отдавать  возможно только  свое, значит, нужно это оторвать
от себя, причинить  ущерб себе - иначе невозможно отдать.  Поэтому любящий -
это непременно наносящий  себе ущерб, страдающий  в жизни - и это заметно со
стороны по нему и по его жизни. А любимый - это, наоборот, прирастающий теми
жертвами, которые получает от любящего - и это тоже  по нему и по его  жизни
заметно.


     Внешне такие отношения  вовсе  не  похожи  на любовь  в  обычном смысле
слова.  Одному человеку трудно, плохо всю жизнь или часть ее -  он  любящий,
отдающий. Другому  лучше  и  легче -  он любимый,  берущий. Но  разве придет
кому-то в голову, что человек, которому плохо - просто отдает себя другим, а
значит, любит, поэтому  ему и  плохо. Нет, скорее  всего он  будет считаться
несчастным, не  умеющим быть счастливым.  Что  означает: не умеющим взять на
себя роль берущего,  любимого в жизни. И разве подумает кто-то, что человек,
которому легче и лучше - преимущественно любимый, берущий. Скорее всего, его
сочтут  более  счастливым, сумевшим  быть  более счастливым.  Что  означает:
сумевшим взять на себя роль преимущественно берущего, любимого в жизни.
     А  человек почему-то устроен так,  что, получая, он вовсе  не стремится
ответить тем же. И если с него не требуют ответной  отдачи, как, например, в
магазине денег за купленный товар, то он спокойно проглатывает все, что  ему
безвозмездно  отдают,  и  даже  не подумает отдать  что-нибудь в  ответ. Тем
более, что ответ  может быть  только аналогичный - то есть  надо оторвать от
себя, чтобы отдать что-то в ответ. Ну а  кто же будет просто  так, только из
сознательности отдавать другому часть себя, часть своей жизни,  если ничто к
этому не принуждает. И даже наоборот:  будешь раздавать себя  другим - скоро
иссякнешь  и  будешь  самым несчастным  человеком. А  будешь  только брать -
будешь, естественно, процветать.
     И вот такие взаимоотношения, когда один отдает, не рассчитывая получить
ничего в ответ,  а другой  берет не думая отвечать  тем же, и есть настоящая
любовь  к  ближнему, к любому другому человеку, а  не  к себе. И внешне  она
ничем не напоминает ту любовь, которая обыкновенно считается любовью. Просто
обычная жизнь, как обычный обед, за которым мы, не замечая  этого, в который
раз вынуждены съесть чью-то чужую жизнь.
     И эти  люди,  участвующие  в  таких  взаимоотношениях,  кто в  качестве
берущего, кто в качестве отдающего, это совсем не обязательно любовники, это
могут быть  и родственники, и  знакомые, и  незнакомые, вообще  кто  угодно.
Ближний - это ведь всякий человек.


     Ну а что же заставляет несчастного отдающего  человека отдавать, рискуя
остаться ни с чем? С берущим все ясно  - чем больше удастся взять, тем лучше
жить.  С отдающим  - еще  яснее.  У него вообще  нет  никаких  побудительных
мотивов. Просто судьба заставляет.
     Судьба, которая у каждого своя, делает одного человека  преимущественно
берущим (любимым то есть), и тогда  он сам  изо всех сил  способствует  этой
своей особенности и старается  развить  ее  до  бесконечности, и считает эту
свою  особенность и связанные с ней выгоды в жизни только  своей заслугой, а
не просто тем местом в жизни, которое  ему предназначила судьба.  Другого же
так же просто судьба определяет на некое противоположное место и делает  его
преимущественно  отдающим (то  есть любящим), хотя  сам  он,  может  быть, и
против своего  такого предназначения и  скорее всего против, кому же хочется
быть  несчастливым,  и упирается, насколько может, как животное,  ведомое на
живодерню, не желая  занимать  в жизни  то место, которое  предназначено ему
судьбой.
     Впрочем,  каких-то крайностей в этом отношении  обычно  не  бывает.  Не
бывает только берущих  и  только отдающих. У  каждого в разных  соотношениях
встречается  в  жизни  и то, и другое.  Но  воспринимается  каждый  из  этих
моментов  всеми  примерно  одинаково. Если  кому-то  хоть  один раз  в жизни
пришлось  побыть в качестве  отдающего,  он так же  чувствовал  себя в  этот
момент несчастным и забытым своей судьбой (или Богом), как и  тот, кто почти
всю  жизнь  проводит  в таком  качестве. И  воспринимается  это  всегда  как
несчастье, недоразумение, ошибка, трагедия, но не  как  просто осуществление
своего предназначения в жизни.
     И, конечно, такое свое предназначение никто осуществлять не стремится и
даже  не  хочет признавать это  за  свое  предназначение. Ведь известно, что
"человек рожден для счастья". И даже если вся судьба человека,  весь ход его
жизни говорит  о чем-то противоположном, заставляя его все время  или  почти
все  время отдавать,  все равно он  не хочет видеть  в  этой  закономерности
признак своего предназначения, а только не перестает удивляться,  что  нет у
него счастья, для которого  он рожден. К  тому же  так называемое счастье, а
точнее,  участь человека, преимущественно  берущего  в жизни,  гораздо более
престижна   и  почетна  в  обществе,  так  что  несчастный  (преимущественно
отдающий)  несет  двойную  отрицательную   нагрузку  -  своего  несчастья  и
общественного пренебрежения одновременно.
     Конечно, никто сам добровольно никогда не согласится на такую  участь в
жизни  -  быть  преимущественно  отдающим, чем  берущим,  то есть быть более
любящим, чем любимым. Такое только по принуждению судьбы делается. Любить (в
настоящем, христианском смысле слова) только судьба  может заставить, оказав
этим, на самом деле, большую честь.
     Эту большую честь  обычно за честь не  признают  и считают  несчастьем,
свалившимся на  человека ни за что ни про что.  Со стороны это действительно
похоже  на  несчастье, а сам человек,  преимущественно  отдающий  (а значит,
по-христиански  - любящий)  - на  несчастного. Отдать - значит нанести ущерб
себе, отдать ведь надо  свое собственное что-то, часть  себя,  а  не  что-то
чужое, это была бы уже и любовь - чужая.
     А отдав  часть себя, нанеся  ущерб себе,  становишься  соответственно -
ущербным. Ни красоты, ни молодости,  ни здоровья, ни  богатства, ни престижа
такой поступок не приносит. Приносит нечто обратное - ущербность в чем-то, а
значит, пренебрежение или  сочувствие  общества.  Многочисленные  по-разному
несчастные  люди  получают   обычно   от  окружающего  мира  сочувствие  или
пренебрежение в зависимости от рода их несчастья.
     У всех  у  них жизнь как бы со знаком  "минус":  по какой-то непонятной
причине в их судьбе слишком  много теневой стороны. Гораздо больше,  чем они
могли бы  "заработать" своими грехами  за  всю свою  жизнь.  Тем  более, что
особенно  больших  возможностей совершать грехи  у  них  в жизни и нет. Так,
человек тяжело больной и занятый в основном  своими страданиями и лечением -
много ли у него  времени и сил  совершать грехи? Поэтому и расплачивается он
явно  не  столько  за   себя,  сколько  за  других,  которым  таким  образом
предоставляется возможность и грешить побольше, и страдать поменьше, словом,
полегче жить.


     Интересно, что этих самых несчастных людей, которые  берут на себя - не
добровольно, а по  судьбе  - основную  тяжесть  жизни, основную  ее  тень  и
горечь, позволяя другим быть более благополучными, совсем не  ценят. Кого-то
жалеют,  кого-то презирают,  то есть  относятся совсем  не  так, как  обычно
принято относиться к благодетелям.
     А  ведь именно  их, а не кого-то другого, можно  назвать  нашими общими
благодетелями, именно они позволяют,  так сказать, остальным жить более  или
менее  сносно, позволяют  им  больше смеяться, чем плакать, потому  что сами
больше плачут, чем  смеются. Но им за  это  никто  даже спасибо не  говорит,
наоборот,  снисходительно  или,  в  зависимости  от  степени  воспитанности,
брезгливо терпят их присутствие на этом свете  в  качестве некоего балласта,
некой  безликой  серой  массы, которая  своим  присутствием несколько портит
общий вид. Они и в самом деле серые и безликие, у них  ведь  нет возможности
всю жизнь заниматься самоутверждением, они занимаются чем-то обратным.
     Может быть, поэтому и обещано, что "многие будут  первые  последними, а
последние первыми" (Матф.19:30), хотя и сказано это  по другому поводу. Ведь
те, кто  больше похож на  последних, чем  на  первых, по  своей  способности
отдавать, а  значит,  по-христиански,  любить,  действительно первые.  И уже
здесь,  в этой  жизни можно  было бы эту их  первость заметить, но обычно не
замечают, так как у нас другая шкала ценностей.
     В христианском  смысле именно они больше  всего любят в жизни. Не те, с
кем у нас происходят  любовные свидания, а те  близкие и далекие  люди, чьей
жизнью мы  как  бы  питаемся, как  за  обедом каждый день тоже чью-то  жизнь
съедаем. И без  того, и без другого питания не обойтись,  конечно. И счастья
без  чьего-то  несчастья  не  получается,  и  благополучия  -  без  чьего-то
неблагополучия. Так оно, видимо, навсегда  определено. Никто не откажется от
более легкой участи добровольно. "Нищие духом", нищие по велению духа  - это
не из нашей действительности.
     И не удивительно, если и в самом деле "многие будут последние первыми",
просто таким образом все  встанет с головы  на  ноги. И окажется, что кто-то
невзрачный, плохо  живший,  мало живший, на самом  деле прошел такой большой
путь любви за время своей жизни,  а значит,  такой большой  путь к Богу, что
оказался намного ближе к Нему, чем  некоторые  другие, которые,  может быть,
достаточно много думали и говорили о любви к ближнему и к Богу, но судьба не
предоставила  им случая  эту любовь  осуществить. Вот  этот  случай,  данный
судьбой, и составляет большую честь.


     Еще  один  явно  напрашивающийся вопрос:  почему  любовь,  христианская
любовь,  любовь к ближнему, или  к  Богу, "окрашена" в  такие  мрачные тона?
Разве столь мрачна та любовь, о которой в Новом Завете сказано, что  без нее
все - только пустой звук?  Сама по себе  она,  конечно, не мрачна, но все же
несет на  себе тот оттенок, который  накладывается на нее временем, а именно
тем уровнем отношений между  людьми,  а значит, и  уровнем  развития  самого
человека, который существует в это время.
     Тот  уровень,  который  существует  сейчас  и  существовал в  обозримом
прошлом, настолько низок, что делает  атмосферу  времени довольно мрачной  и
тяжелой  от   того   количества   зла  и  грехов,   которое  данному  уровню
соответствует. От этого груза зла и грехов не свободно ничто, существующее в
то же время, в том числе и любовь.
     Оставаясь любовью, то есть единственным  положительным и  созидательным
началом,  то есть  светлым началом, она  несет на  себе этот груз.  И всякий
носитель любви должен нести на  себе, таким образом, двойную ношу: и светлую
ношу любви, и темную ношу зла и грехов - одновременно.





     Если единственный  способ движения  к  Богу  - любовь  (к  ближнему,  а
значит, и к Богу), то где тут место вере? Все же это нечто иное, чем любовь.
Иное в принципе. Любовь - это деятельность, а вера, наоборот, - желание быть
объектом  чьей-то   деятельности.  Эти   два  понятия,   в  чем-то  близкие,
родственные,   в   то   же   время   в   чем-то   противоположные   и   даже
взаимоисключающие.
     Любовь   (действие)  требует  от  человека  осознания  обязанности  или
необходимости, или призванности совершить это действие. То есть сделать  это
самому, а не ждать, что это сделается само или сделает кто-то. И чувствовать
в себе самом способность и силы совершить действие.
     Вера  требует  противоположного от  человека -  отречения  от себя,  от
осознания  своих  способностей  и  сил  в  пользу  осознания  сил  высших  и
безграничных возможностей и власти этих сил над его судьбой.
     Совместить   одновременно  действие   и  бездействие,   любовь  и  веру
невозможно. Им  приходится существовать в  жизни человека не смешиваясь, как
масло и вода, и  даже в  некотором противоборстве:  что из них займет больше
места. А  поскольку человек в  его земной  жизни не безграничен,  время его,
сознание его не безграничны, то занимать больше места они  могут только одна
за счет  другой,  вытесняя  друг  друга. То есть чем больше в жизни человека
занимает  вера, тем меньше  его остается для любви,  и наоборот - чем больше
любви, тем меньше веры.
     Правда,  полностью вытеснить  что-то одно  из  них  и  оставить  что-то
другое, наверное, невозможно.  И такого, видимо, никогда не  бывает. Но  вот
соотношение  их  говорит  о  многом.  Какое  оно  у  каждого человека  или у
большинства  людей в  обществе, в сегодняшнем  обществе или  в  любой другой
момент времени.
     Ведь обычно приобщение  человека к христианству ограничивается призывом
верить - в Единого Бога, а не в языческих идолов. Главное, верьте в Христа -
и  вы христиане.  А как  же  все остальное содержание  Евангелия, где, кроме
призывов верить, содержится и много других призывов и заповедей? Но все они,
в  отличие от веры, требуют от  человека  действия, поступков,  а  значит, и
возможного риска, ущерба для себя.
     Не  так  это   просто  -  призвать  людей  к  поступкам,  связанным   с
самоотвержением, самоотречением.  К  любви, например, к  ближнему. И поэтому
эта  главная в  христианстве  идея  любви  к  ближнему так слаба в  сознании
христиан,  так  мало   места  занимает  там,  а  преобладает  идея  веры.  И
христианин,  долженствующий   по   идее   называться  "любящим",  называется
"верующим".
     И  это название  вполне отражает его реальный современный облик. Потому
что современный христианин,  вернее, его сознание  состоит большей частью из
веры,   то   есть   из   бездеятельности,   пассивности,   такой   блаженной
расслабленности.
     Возникает хорошая возможность соединить приятное с  полезным без всяких
усилий, без потерь  и страданий. Приятное, потому что все равно ведь надо во
что-то верить в жизни, так жить  легче, а полезное -  потому что за эту веру
еще и награда на небесах обещана (каждому воздастся по вере его).
     И вот такой верующий человек сидит спокойно дома и  верит, потом идет в
церковь,  довольный тем,  что  он не  один  здесь такой, а  в обществе  себе
подобных.  На  что  это  похоже? Скорее,  на  отдых,  развлечение,  приятное
времяпрепровождение,  что само по  себе,  конечно, замечательно. И для всех,
наверное, это легко и приятно  - пребывание в церкви, в  молитве,  в вере. И
все,  казалось  бы, прекрасно.  Но разве  для отдыха мы созданы  и находимся
здесь, в земной жизни?
     Этот христианский отдых,  называемый верой,  был  бы  совсем прекрасен,
если  бы не происходил  за  счет христианской деятельности, а именно  любви,
деятельной христианской любви. Невозможно одновременно отдыхать и  работать,
ничего не делать и что-то  делать. Невозможно одновременно  доставлять  себе
удовольствие верой и доставлять себе ущерб и страдания любовью к ближнему.


     Вера - это то, что человек делает для себя и думая о себе. Любовь - то,
что человек  делает  для  другого. И это тоже несовместимо  в один  и тот же
момент.
     Вера  очень  легко проникает  в  душу, суля  человеку  только  хорошее:
умиротворение, надежду, будущую жизнь.  Любовь,  если и проникает  в  душу и
оказывается существующей в душе, то, наверное,  только вопреки всему. Потому
что ничего, кроме ущерба, потери, она  не несет, ну может быть, еще сознание
выполненного долга, выполненной христианской  работы. Как она еще умудряется
существовать,  хоть  и  в  небольшой  степени, но  все же существовать,  эта
христианская  работа  любовь, при  повсеместном  преобладании в христианском
мире  христианского  отдыха:  молитв,  обрядов,  посещения  храмов,   чтения
священных книг - словом, веры!
     Так и весь смысл христианства  в понимании  многих современных христиан
сводится  в основном к  вере, и это  выражено в названии: христианская вера.
При том, что вера -  это всего лишь меньшая часть  айсберга, основная  часть
которого, скрытая под водой, не доступна поверхностному взгляду.
     Эта основная часть - все же деятельность, а не  отдых, как бы неприятно
это  нам  ни  было.  Деятельная христианская  любовь,  которая  теоретически
составляет  основную часть христианства, да  и  практически  должна была  бы
составлять основную его  часть. Может  быть,  это  когда-нибудь так и будет.
Все-таки  Новый  Завет в  основном состоит  из  проповеди  любви, и сущность
такого понятия, как Бог, связана именно с любовью.
     Вера кому-то дана судьбой,  кому-то - нет. Закон же, выраженный в Новом
Завете, действителен для  всех,  и  для  тех, кто верит, и для  тех,  кто не
верит, для всего  христианского мира. Кто-то может и не знать Нового  Завета
или не  принимать всерьез,  но каждый его шаг в жизни  будет оценен по этому
закону, по закону любви. А Новый Завет  говорит в основном о делах человека,
а не о его словах, о поступках, а не о молитвах. "По  плодам их узнаете их".
(Матф.7:16).
     Как  показывает  опыт,  можно  не молясь  совершать  всю жизнь  главную
работу,  главный подвиг  христианина - любить ближнего. Можно и  наоборот  -
выучив хоть наизусть все молитвы и обряды,  и  не подумать при  этом сделать
главное  дело христианина -  полюбить  ближнего.  Такие, на  первый  взгляд,
странные, а по существу,  совсем не неожиданные сочетания встречаются сплошь
и рядом. Ничего неожиданного в них нет, потому что увлечение  более легкой и
приятной частью христианства  - верой - мало того, что с легкостью вытесняет
более трудное и опасное дело - любовь  (к Богу,  то есть  к  ближнему), но и
создает иллюзию  быстрого и  успешного движения по  пути к Богу.  Появляется
даже некоторая уверенность, что в отношениях с Богом все в порядке или почти
все.
     Однако жизнь не состоит из  слов и молитв, а состоит в основном из дел,
поступков, любви, жертв. Соответственно и путь к Богу состоит не только и не
столько  из  слов  и  молитв, сколько из тех  самых дел, поступков,  любви и
жертв, из  которых  и жизнь  в основном  состоит,  если, конечно, эти дела и
поступки таковы, что ведут к Богу. Иллюзия полного или почти полного порядка
в отношениях с Богом может только помешать движению к Нему, тем она и плоха.
"Горе вам, книжники и фарисеи". (Матф.23:13).


     Но и обойтись без веры, положиться только на собственные силы на пути к
Богу тоже  невозможно.  Ведь мы  находимся  не в Царствии Небесном и состоим
совсем не только  из  одной любви, и одних только наших сил и способностей к
любви к  ближнему  не  хватит,  чтобы  осилить  этот путь. Непройденное нами
расстояние на этом пути, на преодоление которого у нас не хватает ни сил, ни
возможностей, ни способностей  -  это как расстояние от нашей реальной жизни
до заповедей Нового  Завета,  которых  здесь,  в  земной жизни, мы выполнить
полностью все равно никогда не сможем. И всегда будет  оставаться расстояние
между  этими  заповедями  и  возможностями человека, находящегося в условиях
земной жизни.
     Так,  например,  самая  простая  заповедь  "не убивай" не осуществима в
земной жизни.  Даже если человек не  будет убивать людей и животных, включая
клопов, тараканов,  мышей и т.д., то все-таки хотя бы  растения (тоже живые)
ему  придется  убивать,  чтобы ими питаться. Для  продления жизни необходимо
поглотить жизнь чужую.
     Как не  можем мы усовершенствоваться настолько,  чтобы не убивать чужую
жизнь для продления своей, так  не  можем мы усовершенствоваться  настолько,
чтобы состоять из одной только любви к Богу, то есть к ближнему. Между таким
совершенным  состоянием,  невозможным   в  условиях  земной  жизни,   и  тем
состоянием, которое  в  этих условиях  возможно, неизбежно  всегда  остается
некое  расстояние,  хотя,  наверное, оно  может быть  весьма разным у разных
людей  и  в  разные  времена  у  общества  в  целом.  Вот это  расстояние  и
заполняется верой.
     Вера  - это  как  бы  мостик  через пропасть между  Богом  и человеком,
непреодолимую  для него без этого мостика.  Вот место веры  -  там, где  она
незаменима,  над  пропастью.  Но расположить ее  всюду, занять  ею как можно
больше места - это  все равно что  этот чудный мостик, движение по  которому
над пропастью есть  чудо, растянуть, как резиновый, на всю площадь земли для
более легкого передвижения по ней.
     Но мостик этот предназначен для чуда, а не для удобства. И ни для каких
других  целей, кроме как  для чуда,  он и  не служит. Как  золотая  рыбка не
служит на посылках.  Можно, конечно, сделать  вид, что  являешься владельцем
золотой рыбки и она служит на  посылках. Но  тешиться этим самообманом можно
вполне спокойно,  только если никогда не предстоит  лично встретиться с этой
самой рыбкой, которая может  спросить: так кто  на самом деле кому служит  и
кто  у  кого  на посылках,  и  была охота всю жизнь  морочить  себе  голову,
убаюкивать себя самообманом, если все равно все когда-нибудь встанет на свои
места и будет  названо  своими  именами,  а время, потерянное на иллюзии, не
повторится никогда.
     Так и  вера, предназначенная  быть  средством сотворения чуда  (которое
сотворяется,  конечно,  не  человеком), если  ее  пытаться приспособить  для
каких-то   утилитарных   повседневных    целей,    превращается    в    свою
противоположность - преграду между человеком и  этим возможным чудом. Потому
что для чуда, как это ни странно, нужно быть достаточно беспомощным.


     Эта  беспомощность -  беспомощность  всего лишь  в  этой  области,  где
"кесарю - кесарево". Но она же является могуществом в той области, где "Богу
-  Божие".  Поэтому и  появляется  возможность  чуда  в этот  момент,  когда
человек,  казалось бы, особенно беспомощен с  виду. Конечно, такое состояние
не  из приятных,  и каждый или почти каждый человек всю жизнь стремится быть
как можно более защищенным от агрессивного окружающего мира.
     Защищенность эта  обеспечивается всеми  доступными  средствами, которые
зачастую вовсе  не выглядят как  средства  защиты, а  маскируются под что-то
совсем другое. Вот  и веру  тоже научились  использовать  в  качестве такого
средства  защиты от жизни, особенно часто используемого в отсутствие других,
более труднодоступных средств. Например, не  получается  карьера, такая, как
хотелось бы, не получается счастье в личной жизни, такое, как хотелось бы (а
это все очень существенные варианты  защищенности) - можно увлекаться верой,
это тоже хороший  вариант, причем, в отличие от других, вполне доступный для
многих.
     Многие так и  поступают с  верой  - успокаиваются,  убаюкиваются верой,
даже гордятся ею, то есть используют  для вполне земного удобства. Ну а есть
ли смысл в  этом  использовании,  если  как  раз  эта самая незащищенность и
неудобство, предназначенные  кому-то судьбой,  и есть его  возможность самой
большой защиты, какая только возможна - защиты Богом,  для  которой Он может
даже и сотворить чудо. Вот для этого чуда и необходима вера.
     Использовать  же веру  для успокоения  и  самоутверждения  бессмысленно
вдвойне.  Это  значит  лишить  себя  дарованной  судьбой  возможности   быть
защищенным Богом и в  то же время утратить  представление о  настоящем месте
веры в жизни. Как сказано: "если вы будете иметь  веру с горчичное зерно..."
(Матф.17:20).
     Так вот, делая веру  обыденным средством успокоения  и защиты от жизни,
мы забываем, что ее, веры, предназначение и место в жизни - совершать чудо -
укрощать бурю, передвигать гору, ходить  по  морю. Остальное же (и основное)
пространство  жизни,  где  чудеса  на  каждом  шагу  неуместны,  принадлежит
христианской работе - любви к ближнему. Вернее, должно было бы принадлежать,
если бы мы этому так усиленно не сопротивлялись.


     Получается  такое как  бы "распределение обязанностей": то,  что  можно
сделать  самому,  вроде  бы и естественно  сделать  самому, а там,  где  уже
кончаются  собственные  возможности,  вернее,  где  кончается вообще область
человеческих  возможностей,  там  остаются  только  те  возможности, которые
свыше. Человеку  там делать  нечего, кроме как только верить  - это  область
чуда, область веры.
     Эта область  в нашей  земной  жизни  занимает минимальное  место. И эта
минимальность   постоянно  стремится  к  бесконечному  уменьшению,  как   бы
освобождая место  для того, чтобы возрастали  возможности самого  человека -
возможности сделать самому,  своими силами  все или  почти  все то, о чем он
постоянно просит  Бога. "Сделать своими силами"  -  это, в духе христианской
идеи, означает только одно  -  полюбить  ближнего,  все остальное  -  только
следствие этой любви или нелюбви, вернее, степени этой любви.
     Возможно, ничего, совсем ничего не пришлось бы просить у Бога, все было
бы,  если  бы человек сумел  полюбить ближнего  своего,  то  есть  выполнить
главную  в своей жизни работу любви. Но, правда,  это требование касается не
только  отдельного человека,  но и общества  в  целом.  Та  степень любви  к
ближнему, тот уровень отношений между людьми, который существует в обществе,
определяет все события, происходящие в нем сейчас или в ближайшем будущем.
     И  напрасно стараться искать какие-то другие  причины, пытаться достичь
успеха в каких-то конкретных земных делах, если степень  любви к  ближнему и
уровень взаимоотношений между людьми довольно низкие,  то есть не  выполнена
главная работа человека на земле.  Мы большие  должники у Бога по части этой
работы, но как ни в чем не бывало все просим и просим Его ежедневно о чем-то
и удивляемся, если чего-то  не получаем. Предназначено же  "каждому по делам
его". (Матф.16:27). Не по словам.





     Наш большой долг перед  Богом  по части любви к Нему  очень заметен  по
тому  низкому  уровню отношений между людьми, который  существует  сейчас. И
этот низкий  уровень даже  не осознается  как  низкий,  а воспринимается как
некая данность, которая всегда была и будет такой, как сейчас.
     Но надо признать, что не  для вечного почивания на месте, на этом самом
уровне, мы  находимся на земле, а для движения в  лучшую сторону. Вот только
не движемся или почти не движемся, за что и попадает нам, и бьют нас за это,
но не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы заставить нас двигаться. И
в ходе этого движения, может быть, и  понять,  как же мало мы еще прошли, по
сравнению с прожитым  временем,  на каких  еще низких  ступеньках  лестницы,
ведущей вверх, мы находимся.
     Больше всего (или лучше всего) это можно видеть в отношении к тому, что
вызывает у нас осуждение, отрицание, вражду. Это как  бы лакмусовая бумажка.
Наше отношение к таким явлениям так просто, как арифметика: люди, достойные,
с нашей  точки зрения, осуждения, отрицания, раздражения, тут же все  это от
нас получают. Как будто мы решаем задачу 2+2=4. Но мы давно уже находимся не
в  том классе,  где решают такие  задачи. Не в том  времени. Курс арифметики
закончился,  и началась, наверное, алгебра,  и нам задано  решать  уравнение
хотя бы с одним неизвестным, которым  является наша душа, вернее, степень ее
наличия.
     Разнообразные  чужие,  неприятные,  омрачающие   нашу  жизнь  люди,  не
достойные, с нашей точки зрения,  любви, даны нам как  раз  для любви к ним.
Хотя и не только они даны для любви, но они особенно.
     Проще или, может  быть,  упрощенно говоря, так и складываются отношения
человека  с  Богом, так  и проявляется  любовь  к  Нему. Опять  же упрощенно
говоря,  человек  хотел бы, может  быть,  отчасти и неосознанно,  чтобы  его
отношения  с Богом складывались напрямую и  только  напрямую, уединенно, без
посторонних. Чтобы все, что "Богу  -  Божие", заключалось бы  в этих рамках:
человек со своей молитвой к Богу - и Бог, внимающий этим молитвам.
     Различные  варианты таких отношений,  например, присутствие священника,
иконы, храма с другими такими же молящимися, не изменяет их сущности: Бог  -
это Тот, Кто присутствует  на другом конце молитвы,  в  храме, в общении  со
священником. Хотя  теоретически  вроде бы известно,  что Бог присутствует  в
каждом ближнем и то, что сделано для ближнего - сделано для Бога.
     Но  это  знание  так  чаще  всего в  теории  и остается. Что-то  мешает
проникновению его  в нашу ежедневную, ежеминутную  жизнь. Что-то на каком-то
темном, глубинном, подсознательном уровне ограждает нас от лишних сложностей
и  мы  остаемся  все  на   том   же  самом  арифметическом  уровне,   где  и
довольствуемся умением решать  задачу  2+2=4. Но как  обычно и бывает,  если
теория  не совпадает с практикой, то тем хуже для практики.  Теория остается
на  месте,  такой, какая есть,  а  вот мы, не совпадающие с ней, получаем по
заслугам  за свое  несовпадение,  иногда или,  может быть, чаще  всего  и не
подозревая, что именно за это.


     Все  же, хотим мы или нет, но  отношения  человека с  Богом строятся не
напрямую, а  опосредованно, с заходом в такой нежелательный и неприятный для
нас пункт,  как отношения с ближним. Вот так и происходят отношения с Богом,
когда человек  хочет  общаться с  Ним,  а  ему  судьба  подсовывает на  пути
неприятного, чуждого человека, от которого хочется быть  как  можно  дальше,
для того,  чтобы его любить.  Именно его нужно умудриться  полюбить -  это и
будет любовь к Богу.
     Для  того  и существуют  рядом с нами все эти чуждые,  непонятные  нам,
раздражающие  нас  люди,  чтобы  мы  их,  наших  врагов, любили,  а  вернее,
научились бы рано или поздно в конце концов любить. Возможно, поэтому судьба
так  настойчиво  нас  ими  обеспечивает всю  жизнь,  чтобы  мы  когда-нибудь
все-таки этому научились - любить врагов.
     Если  считать, что друзей  мы худо-бедно  все  умеем любить,  то умение
любить врагов  должно сделать вполне законченным,  завершенным умение любить
вообще ближнего. И, кажется, это единственное во всей нашей жизни, что в нас
интересует  Бога.  Все  остальное  мы  делаем  только  постольку,  поскольку
существует еще и "кесарю - кесарево", но это уже  только  наше земное дело и
никого, кроме нас самих, не интересует.
     И, возможно, нам когда-нибудь  еще устроят экзамен по этому предмету  -
любви к ближнему, и  многие окажутся не вполне готовыми к этому экзамену. Но
это все теория.  А на практике для не нравящегося нам человека у нас  всегда
наготове осуждение как самая естественная реакция.
     Вот это осуждение, почти автоматически, то есть с почти  автоматической
неизбежностью возникающее у нас, очень наглядно свидетельствует о том низком
уровне отношения к человеку, а значит, и к Богу, который мы сейчас имеем.
     Сколько  же  еще надо прожить  сотен  или тысяч лет,  чтобы понять, что
попадающиеся нам на пути на каждом  шагу многочисленные поводы для осуждения
даны для того, чтобы мы сознательно пренебрегли ими (именно как поводами для
осуждения) и совершили почти невозможное: заменили в своей душе осуждение на
милость.
     Возможно,  теоретическое понимание  этого  и существует,  но сколько же
должно  пройти  сотен  или  тысяч  лет,  чтобы  с  такой  же  автоматической
неизбежностью,  как сейчас осуждение,  возникала бы в таких случаях милость.
Даже трудно представить себе  такой  противоположный вариант  воплощенным  в
жизни,  а не только  в теории - так далеко это  от нас сегодняшних.  И может
быть, нам  не  хватит всех отведенных нам столетий или тысячелетий на  Земле
для такого изменения.


     Сейчас   столь   бесполезное,   бесплодное   и   уводящее   далеко    в
противоположную  сторону   от   Бога  занятие,  каким   является  осуждение,
отрицание,  так основательно въелось в нашу  жизнь, что мы  даже не замечаем
его тяжелого груза на себе, как не замечаем тяжести земного притяжения.
     Заметить  его  -  уже  сложная  задача. Привычка  к осуждению настолько
срослась с нашей жизнью, что претендует казаться ее естественной необходимой
частью.  Отказ от нее подобен операции - так же сложно, тяжело и не хочется.
Именно до такой степени не хочется признать своего  врага (не в смысле врага
на войне, а  в христианском смысле - своего личного недоброжелателя, чуждого
и  достойного  осуждения  человека) равным себе и достойным  своей  милости,
любви и  радости  от его присутствия  в  своей  жизни. Радости  от того, что
присутствие этого врага, раздражающего  нас,  дает  нам  возможность большей
любви к Богу, чем отсутствие его и вообще каких-либо поводов для раздражения
и осуждения.
     И это все тоже хорошо известно теоретически. "Любите врагов ваших. Ибо,
если вы  будете любить любящих  вас, какая вам награда?"  (Матф.5:44,46). Но
никто, конечно, и не  думает  следовать  этой  теории.  Эта заповедь, как  и
многие другие,  остается неким  недосягаемым  маяком, свет  которого  хорошо
виден издалека, но эта хорошая  видимость обманчива  - не  так-то просто  до
него добраться даже при большом желании.


     Так же, как  у каждого в жизни свои напрашивающиеся на осуждение люди и
явления, так у общества в целом - свои. Свои обычаи и  каноны осуждения, тем
более  укоренившиеся,  что  распределены  между  всеми, как  бы  растворены.
Примеров  может быть много, но есть наиболее  бросающиеся в глаза: осуждение
по поводу в чем-то иного отношения к  вере (первый напрашивающийся  пример -
Лев Толстой, хотя речь идет не о конкретных примерах, а об общем отношении с
растворенным  в  нем,  чаще всего  не  так ярко  проявляющимся осуждением) и
осуждение по поводу в чем-то иного отношения к жизни и смерти (самоубийцы).
     Кажется, нетрудно  заметить -  это вроде бы  лежит на поверхности - что
такое  резко осуждающее отношение общества к самоубийцам,  существовавшее  и
существующее до сих пор именно как бы с  точки зрения христианства, на самом
деле совсем  не в  духе  христианства.  Это такая  в  своем  роде получается
самодеятельность, которая легко объясняется вполне понятными и уважительными
причинами социального характера, то  есть  из  той области,  где  "кесарю  -
кесарево".
     Осуждение вообще не в  духе  христианства,  за исключением, может быть,
осуждения всего мертвого (духовно) и бесплодного. Зато  о жертве, искупающей
чужие грехи и приносящей "много плода", сказано вполне ясно и определенно. А
самоубийца - это одновременно и убийца и жертва в одном лице. Причем убийца,
который  не  стремится внешне, формально соблюсти  приличия  и  скрыть  свои
разрушительные  намерения  по   отношению  к  собственной  жизни  под  видом
одобряемых  обществом  действий.  Вернее, не  одобряемых,  а  сопровождаемых
сочувствием, как, например, усиленное пьянство, медленно убивающее даже и не
только своего владельца.
     Это  не единственное,  конечно, такое явление,  есть и другие, не менее
замаскированные, что нужно для того,  чтобы соблюсти приличия. Причем даже и
не перед обществом, а получается так, что  перед  Богом  соблюсти  приличия,
хотя чаще  всего, наверное, неосознанно. Забывая о том, что такая маскировка
бессмысленна и перед Богом все  тайное становится явным. Так вот  самоубийцы
не прибегают к такой маскировке, не оставляют себе надежды хотя бы выглядеть
более  или  менее  приличными  и  не  слишком  грешными.  И  берут  на  себя
одновременно и участь жертвы, и  лишний грех,  необходимый для осуществления
этой  участи,  и  не  ищут  лазейку,  чтобы  грех этот  скрыть  и  выглядеть
поприличнее.
     Выглядят  они  для  общества,  может быть, действительно  неприлично  и
неприглядно, но  душа  их, не  стремящаяся быть, как говорится, "святее папы
римского" и слепо исполняющая  свое  печальное предназначение жертвы, чище и
ближе к Богу, чем у тех, кто придумал их осуждать. Чище, потому что уж точно
не мнят  себя  во  всем правыми и  потому что какими бы они ни были сами  по
себе,  при  всех своих  личных особенностях и  нюансах судьбы  они во всяком
случае являются жертвами, нашими общими жертвами.
     А жертва - едва ли не самое высокое предназначение в христианстве. Выше
жертвы,  наверное, только  любовь. Но где-то эти две вещи и сходятся, потому
что жертва - это тоже любовь по отношению к тем, кто этой жертвой освобожден
от  подобной участи и  может продолжить более  или менее  благополучно жить,
несмотря на свои и другие грехи.


     Жертва -  не что иное, как самая большая (или высокая)  и самая тяжелая
степень  любви.  Кроме  своего  прямого  назначения  -   искупления  грехов,
поглощения зла, она  сама  по  себе  еще  самое  сильнодействующее  средство
воздействия  на  остальных  в направлении обращения человека, конкретного, и
общества к любви к ближнему.
     Обычно такое воздействие и происходит, что само по  себе очень трудно -
способствовать тому,  чтобы сдвинуть человека или  общество  с мертвой точки
того  довольно низкого  уровня любви к  ближнему, где  он (и оно) находится.
Большое количество жертв очень наглядно, как  лакмусовая бумажка, показывает
этот низкий уровень.
     Таким образом, каждый шаг, каждое движение человека и общества по этому
пути  любви  к ближнему  (к Богу)  довольно тяжел  и невесел  -  это  чье-то
несчастье, чья-то жертва. Хотя, наверное, бывают и исключения.
     Других  исключений,  таких,  чтобы  зло, отрицание, осуждение давало бы
плоды,   результаты,   такого  не  бывает.  Если   не  считать  результатами
отрицательные результаты. Но отрицательные результаты  - это не  плоды,  это
изъяны,  ущербы. Какими бы справедливыми, правильными, полезными ни казались
все проявления  агрессии -  осуждение,  отрицание и тому подобное -  словом,
нелюбовь, они никогда не означают движения человека к Богу, только от Него.
     Движение человека к Богу и к своему собственному новому качеству только
так  и  происходит  шагами,  состоящими  только  из  любви  в  различных  ее
проявлениях:  понимания, содействия,  соучастия  -  в случае,  так  сказать,
счастливой, или  разделенной,  любви,  то есть  любви, находящейся  рядом  с
любовью   же,  добра,   находящегося  рядом  с   добром,  когда   происходит
приумножение  любви, приумножение добра,  и жертвы - в случае  несчастливой,
или  неразделенной,  любви,  то  есть  любви, находящейся рядом с нелюбовью,
добра,  находящегося  рядом со злом, когда происходит всего лишь  поглощение
любовью нелюбви, добром - зла, и хотя и не происходит движения вперед, но не
происходит  и движения назад ценой жертвы, которой  вынужден стать  носитель
любви.
     Можно сказать,  что это и есть жизнь, вся  жизнь. Остальное  - балласт,
прицепившийся к ней мертвым, пустым грузом, каким бы он ни казался красивым,
полезным,  целесообразным.  Возможно,  красота его  и  чрезмерная  видимость
полезности  и  целесообразности  только и  держат  его на  плаву  в качестве
ложного  ориентира  для  нас.  Ведь   "много  званных,  но  мало  избранных"
(Лук.14:24), и, наверное, есть задача отличить одних от других.







     Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что как бы ни складывалось
отношение человека к  Богу, но во всяком  случае  его жизнь  не  свободна от
этого  отношения  и  очень  основательно   не   свободна.  И  это  отношение
заключается  не  в познании  или признании Бога  или  общении  с  Ним,  а  в
обязанности по отношению к Нему.
     Как для раба, наверное, самая основательная и  постоянная в жизни мысль
-  это то, что он не свободен,  и это он осознает прежде всего  остального в
своей  жизни.  И  эта  мысль, превратившаяся  в чувство, ощущение  и ставшая
естественной  частью   сознания,  является   той   информацией,  которая  не
забывается  никогда  -  что называется,  "разбудить  среди ночи" -  и  сразу
вспомнится. Это главное  различие и главный признак человека в той  области,
где "кесарю - кесарево" - свободный или раб.
     В  области  же,  где "Богу  -  Божие",  несвобода  относится  к  любому
человеку. И так же, как для раба -  его рабство, так для любого человека его
несвобода  по  отношению к Богу  должна была  бы быть самой  основательной и
постоянной мыслью или чувством, осознанным или неосознанным, растворенным во
всей  жизни  - но быть.  А  его нет.  Чаще всего  нет,  за некоторым  редким
исключением.
     Нет такой  идеи, витающей в воздухе или  растворенной  в  воздухе. Есть
идея  свободы  и неопределенности - не высказываемая, может быть, буквально,
но именно растворенная,  сильно  растворенная,  до внешней  незаметности, во
всем.
     И  по  этой идее выходит, что человек на  Земле (не кто-то конкретно, а
вообще), как свободный художник, предоставлен сам себе  и все содержание его
жизни определяется только его  собственными  желаниями, мыслями,  чувствами,
находящимися в пределах той области, где "кесарю - кесарево".
     И где-то среди всех этих мыслей имеется  в том  числе и мысль о Боге, а
среди всех чувств - чувство тревожной неизвестности, ведущее к мысли о Боге.
Но это так,  как бы между  прочим, между другими всеми  делами и интересами:
захотел - помыслил о Боге, не захотел - не помыслил.
     Словом,  самочувствие,  или  самоощущение,  свободного человека - ни от
кого не завишу,  никому ничем не обязан, гуляю сам по себе.  Так не всегда и
не  для  всех,  но в основном,  для многих.  Но  идеи,  витающие  в воздухе,
создаются как раз многими.
     Так  вот  человек  (большинство  людей)  со  своим  самочувствием,  или
самоощущением,  свободного, а не  зависимого, являясь на самом  деле  именно
зависимым, а не  свободным, производит  впечатление несколько  нелепое - как
невежда,  простодушно  не ведающий  и о  своем невежестве в том  числе,  или
ребенок, еще не успевший понять, что  родился на  свет рабом. Жаль  его  - и
этого  невежду,  и этого  ребенка.  В  этом смысле участь  человека на Земле
заслуживает сочувствия.


     Откуда  это  ощущение  свободы  у несвободного? Или мы действительно  в
большинстве своем  еще  такие  дети  по степени зрелости души, что не  можем
воспринимать Бога в качестве Отца нашего небесного, кем Он и приходится нам,
а способны пока еще представить себе Его в  качестве  такой няньки земной, к
которой и относимся соответственно - несерьезно.
     Но как бы то ни было, доросли мы  или еще  не доросли до ощущения своей
несвободы  по отношению к  Богу, независимо от этого, она существует, и наше
непонимание ее или незнание о ней ничего не меняет.
     Эта  несвобода  -  не  самоцель,  конечно.  Ее  смысл,  да  и  вся  она
заключается только в обязанности  человека по  отношению к Богу. То есть нам
дана не просто  свободная, беспечная жизнь на  земле, чтобы мы  устраивались
здесь сами по себе,  как придется,  кто во что горазд, а поручено выполнение
определенных задач, которые  и устраивают нам нашу жизнь.  И  она получается
такой, какие мы сами в данный момент по отношению к этим  задачам. Насколько
мы умеем и хотим их выполнять, насколько вообще знаем об их существовании.
     Так вот о знании. Хотя и не витает в воздухе идея несвободы человека по
отношению к  Богу,  но, правда,  звучат слова  об этом.  Словосочетание "раб
Божий" настолько же  привычно, насколько мало ощущаемо и  чувствуемо, потому
что слова -  еще не ощущение и не чувство. Ощущение  и чувство, доходящие до
глубины подсознания - это только идея.
     В некоторых притчах Евангелия  тоже речь  идет о  рабах и господине. Но
насколько  бы  мы ни  ощущали или не ощущали совсем  это  словосочетание  по
отношению к себе, как раз эти слова и обозначают настоящее место человека. И
хотя такое название "раб Божий" по  отношению к человеку может выглядеть как
бы унизительным для него, но  оно отражает реальную ситуацию, реальную, а не
угодную или удобную для него. Да и слово "раб" в  этом  случае  скорее всего
все-таки не имеет унизительного смысла для человека и имеет целью не унизить
его, а указать на наличие его несвободы.  На то,  что помимо несвободы в той
области, где "кесарю - кесарево", существует и несвобода в  той области, где
"Богу - Божие".


     Подобно  тому, как материальный мир требует от человека выполнения хотя
бы  самой элементарной  обязанности -  сохранения своей жизни и  продолжения
рода,  так и область  "Божия", к которой  относится душа, требует выполнения
обязанности, относящейся к душе, а не к телу.
     Вот эта-то  обязанность, вернее, сам факт  ее существования для многих,
кажется,  неведом, не  говоря уже  о ее выполнении,  вернее,  о желании  или
усилии  к выполнению ее  хоть в  какой-то степени,  при том, что  слова "раб
Божий"  в отношении  человека  произносятся привычно, как  нечто само  собой
разумеющееся. Правда, какой смысл здесь подразумевается: "раб" - это признак
униженности и зависимости? Или это признак прикрепленности к какой-то работе
и тогда от человека требуется выполнение  этой работы, не  говоря уже  о  ее
осознании?
     "Раб"   в   этом  случае   означает,   скорее,  "работник",   то   есть
долженствующий  выполнять порученную  ему работу, а  не  свободный художник,
который что хочет, то и делает. Это обозначение роли человека в отношениях с
Богом, а  не  унизительности его положения. В  таком  же  смысле упоминается
слово "раб" и в Евангелии. Раб - не в смысле лакей, который должен кланяться
и прислуживать, а в смысле - работник,  который  должен  работать, работать,
для этого его и держат в имении господина (в жизни).
     И работа эта должна приносить результаты, плоды. Вот эти плоды  и нужны
от раба господину. Плоды, а не его  рабство  само по себе,  не его униженное
положение.
     Хотя,   конечно,  что  называется,  "по-человечески"   (вот  именно   -
по-человечески,  то есть с  точки  зрения  самого  человека  на себя)  можно
понять, какое это неприятное чувство зависимости, несвободы, прикрепленности
к чему-то или к кому-то, к какой-то  работе.  То есть вроде бы сам  по себе,
оказывается, ничего не значишь  - только постольку, поскольку выполняешь эту
работу.
     Ощутить  это  вдруг,  понять вполне, до конца,  конечно,  не радостно и
скучно - как вернуться из  волшебного сна в явь или  попасть из сказки,  где
все возможно, в реальность.  Эта очень  простая разгадка оставляет на  жизни
как бы  привкус ножа на яблоке. И трудно  смириться с тем, что нет  каких-то
особенных чудес в  сердцевине  жизни  - да и  какие могут быть  чудеса - для
раба. Для свободного могут быть чудеса - с точки зрения раба.
     Может  быть,  предчувствуя это  скучное  разоблачение, мы и  не  спешим
осознать до конца  то, что произносим  или слышим по  отношению к человеку -
"раб Божий"? Или просто - слыша,  не слышим и, видя, не видим. И  узнавая то
же из Нового Завета, все равно не осознаем вполне. И  принимая христианство,
то  есть Новый Завет, выходит,  не вполне знаем, чт*  принимаем,  или не все
знаем из  того, что принимаем. Хотя кто-то и знает, но принимают - многие, а
знает - кто-то.
     Далеко не многие осознают эту скучную реальность и могут сознаться сами
себе,  что - да, мы все  от рождения не свободны и рождены  уже "рабами", то
есть  работниками, привязанными  к  порученной  нам  работе, что нам  задана
определенная цель, задача, обязанность,  направление движения, и отступления
в  сторону  не  приветствуются.  Это менее приятное чувство, чем быть вполне
свободным, но, возможно, без этой задачи не было бы и самого человека, и  не
она прикреплена к  нему, а он  - к ней. А  скорее всего, они  равнозначны  и
равноценны, и равнолюбимы Богом - человек и его задача на земле.


     В связи с этим можно заметить, как наивен чисто словесный, рассудочный,
философский   подход  к   определению   (или   выявлению,   или   пониманию)
взаимоотношений  человека  и  Бога.  Наивен,  потому  что  в   любом  случае
предполагает как  бы зависимость  этих взаимоотношений,  а иногда  и  самого
существования  Бога,  от  каких-то опять  же чисто  словесных умозаключений.
Вроде  бы  - как скажем, так и будет.  Скажем:  есть Бог - так Он и есть  на
самом деле. Скажем: нет, так, значит - нет, и так далее в том же духе. Пусть
не  буквально так, не в таком  примитивном виде, но по существу  именно так.
Может быть, это  выглядит очень умно, как и  всегда книжный подход  к любому
предмету,  но по отношению к данному  предмету  это  одновременно  и умно, и
очень наивно.
     Как бы это ни было скучно для кого-то, но роль  человека по отношению к
Богу  такова, что не  предполагает его каких-либо умозаключений на эту тему,
его согласия на зависимость от Бога и вообще каких-либо мнений о Нем,  а тем
более  изучения данного предмета, наподобие других  наук. От  него требуется
совсем  другое: работа, выполнение своей обязанности, от чего книжный подход
только отвлекает и уводит совсем в другую сторону.
     Словесным, умственным, умозрительным путем никогда не прийти  к  Богу и
даже не сделать ни шагу в направлении Его. Только делом, а не словом, только
путем  работы,  выполнения своей обязанности,  и таким путем - очень просто.
Слова  же  все  давно уже  сказаны, только  они  еще  не  вполне поняты,  не
превратились  еще из слов, читаемых  на  бумаге или хранящихся  в памяти,  в
жизнь - в ощущения, чувства, идеи, витающие в воздухе.
     Что можно сделать в отношении этих  слов - это не состязаться с ними на
каком-то  очень  поверхностном,  словесном  уровне, не рассматривать их  как
предмет изучения или созерцания, а только глубже и полнее понимать. И только
в  этом  направлении  есть  смысл  о  чем-то  говорить,  вернее,  прояснять,
проявлять, притягивать к жизни (или жизнь  - к ним) все давно уже сказанные,
но не вполне понятные слова.


     При всей неразрывности человека с его задачей, или призванием, на земле
надо признать, что  к ее  (его) выполнению  он очень мало приспособлен. Это,
видимо,   стало  причиной,   или   источником,  другой,  оборотной   стороны
христианской идеи -  милосердной и снисходительной, беспредельно милосердной
и  снисходительной,  которая каким-то образом  уживается с другой стороной -
беспредельно  требовательной и  жесткой к человеку -  и,  наверное, все-таки
главной.
     Конечно, человек  сам виноват,  что ленится,  стоит  на месте, не хочет
выполнять  свою работу,  приближаться  к  Богу,  а значит, и в  то  же время
становиться более совершенным и приспособленным для выполнения своей задачи.
Но ведь он и создан таким - ленивым, не очень-то расположенным идти  к Богу.
И жизнь его  на земле  создана такой,  чтобы максимально отвлечь человека от
выполнения его  задачи  по отношению к Богу.  И  отвлечься хоть  в  какой-то
степени от притяжения земной жизни с ее шкалой ценностей и осознать свою  (и
общую) настоящую задачу на земле - это, скорее, исключение, чем правило.
     Но  одни  только  эти  исключения  погоду  не делают.  Их  малое  число
поглощается  общей трясиной окружающей  их жизни.  А окружающая  жизнь - это
тоже  люди,  имеющие  каждый  свою  более  или  менее живую душу,  а значит,
теоретически,  и возможность идти к Богу. Теоретическая возможность, которая
редко  когда  осуществляется  и даже осознается.  Это  реальные  возможности
человека и его реальный уровень. Между ним, реальным, и его задачей на земле
существует расстояние, величину которого просто трудно себе представить.
     И вроде  бы направление вполне ясно (хотя бы  на словах), но расстояние
таково,  что  хотя  и   может  на   первый  взгляд  показаться  теоретически
преодолимым,   оно  при  ближайшем  рассмотрении  практически  для  человека
непреодолимо. Правда, если человеку, реальному, какой  он есть, предоставить
на  земле  жить  некое астрономическое  число  лет, исчисляемое  миллионами,
миллиардами,  тогда,  наверное, возможно  все  что  угодно,  в  том числе  и
осуществление его  задачи на  Земле.  Но  есть  ли  в его  распоряжении  эти
миллионы, миллиарды лет? Кажется, это уже из области фантастики.
     Ну  а  если  не  увлекаться  такими  фантастическими   перспективами  и
оставаться в рамках скромной реальности, то приходится признать, что  данное
нам свыше задание полюбить ближнего, как себя, в принципе невыполнимо в этом
мире, на этой  земле,  этим человеком. Такое впечатление, что все созданное,
все сущее вот так  именно и создано, чтобы максимально усложнить  выполнение
этой задачи  теоретически, а практически - сделать  ее невыполнимой  и  даже
малоосознаваемой в жизни.
     А за невыполнение ее бьют  -  не для того, чтобы  наказать, а для того,
чтобы  направить  на истинный путь. Но если человек,  какой он реально есть,
так мало  способен  идти  по этому истинному пути и  земная жизнь, какая она
есть,  так  мало способствует этому, то сколько ни бить человека, что толку,
раз он такой.
     Может  быть, там,  за порогом  земной жизни, его и спасет вера  в Бога,
одна  только эта вера, независимо  от  содержания его земной  жизни -  может
быть, и так, это  никому не известно.  Но  здесь, в земной жизни, человек не
может  вырваться из порочного круга  слишком высоких  для него  требований и
слишком скромных  своих возможностей. Достойная сожаления участь человека  в
этой земной жизни.


     Может быть,  потому так снисходителен и несерьезен взгляд свыше на всех
нас и на все, что здесь с нами происходит, на все наши земные дела. Ведь все
равно,  что бы мы здесь ни делали, мы не можем соответствовать  тому уровню,
который нам  предназначен, как  далекая и  всего лишь возможная  перспектива
нашего развития, и тому  заданию, которое невыполнимо для нас, а  значит, не
можем  не  быть  наказываемы  за  это несоответствие.  Достойная  сочувствия
участь.
     И  нам, видимо,  сочувствуют,  потому что любят.  Сочувствуют всей  той
ерунде, из которой состоит наша земная жизнь,  да  и  мы сами тоже в большой
степени, и любят нас за что-то совсем другое.
     Но,  правда,  нам  непозволительна  такая  роскошь  -  считать  ерундой
что-либо земное  вокруг  или  в  нас  самих  и  разбираться  во  всем  этом,
сортировать - что серьезно,  что несерьезно,  что  достойно внимания, что  -
недостойно, что ведет к Богу, что - нет.
     Область  нашего выбора - душа, и только  две вещи  для выбора - добро и
зло. Все  остальное, что ни есть сущего - та  область,  где мы не хозяева  и
даже не  гости, мы всего лишь составная  часть ее и не можем  отделить самих
себя от  нее, не можем  посмотреть на нее со  стороны, на  расстоянии  или с
высоты, свысока (не на словах, а на деле). Так же как невозможно самому себя
вытащить  за волосы из болота и откуда бы  то ни было. И  так  же невозможно
решить,  какая часть земной ноши подходит, с точки зрения -  сопутствует  ли
она  движению  к  Богу  или  нет,  какая -  не подходит,  так  невозможно  и
отказаться   от   какой-то  такой  части,  которая  покажется  неподходящей.
Невозможно, потому что эта ноша, отвергаемая кем-то, двойным грузом ляжет на
тех, кто не отказался и от своей.
     Человек (не конкретно,  а вообще) не может отделиться от своего земного
груза, который становится  чем дальше,  тем сложнее и, если не физически, то
морально,  тяжелее. И  этот груз  имеет  очевидные  свойства:  он неумаляем,
неупрощаем со временем и так прочно привязан к человеку, как земля и воздух.
Пользоваться землей и воздухом - значит, тащить на себе весь этот груз. И не
искать  Царствия  Небесного  (или  его моментов,  частиц)  на земле, которое
освободило бы хоть в какой-то мере от земной ноши.


     Земная жизнь - это своего рода вечный пир во время чумы. Даже осознавая
присутствие  рядом  чумы  (зла  и греха, сопровождающих  неотрывно  жизнь  и
превращающих многие души из пшеницы в плевелы), невозможно остановить пир  -
эту  заведенную  навечно  или  надолго машину  бесконечного  воспроизведения
красоты и материальности.
     Все земное  крутится  вокруг этого,  надеяться избавиться  от  этого  -
иллюзия  несбыточная.  Если только умереть. Избавиться от  этого  в какой-то
степени, достаточной, с точки  зрения  человека (конкретного  или общества),
для спасения души и вообще соответствия  как бы христианскому  облику - тоже
иллюзия.
     Тем самым человек хочет  как  бы отойти в сторону от жизни, отступить с
основной,  общей дороги на обочину. Но  нет  такой обочины в  жизни,  мы все
взаимосвязаны,  соединены  горизонтальными  связями (не  человек  -  Бог,  а
человек - человек)  и  не  можем быть отделенными  от этих  связей, грозящих
иногда бедой, несчастьем, расплатой за чужие грехи.
     Не  от  этого  ли  на  самом  деле  стремится  уйти  человек,  стараясь
отодвинуться от главной дороги на  обочину. Ведь на главной дороге не только
соблазны, грехи, красоты и суета, но и жертвы, страдание, искупление.
     Кроме  того,  устанавливая, пусть  и  с сознанием  и  признанием  своей
греховности, некие как бы пределы для  соответствия христианским требованиям
(то   есть   определенного  набора  добродетелей,   некоего  образа   жизни,
достаточных для того, чтобы соответствовать), человек, может быть, незаметно
для себя вторгается  в  ту область, где он  хозяйничать не должен,  да и  не
может.
     Не  может  он себе  устанавливать  подобных  пределов  и  определять  -
достаточно или недостаточно он  сделал,  чтобы быть  христианином.  В  любом
случае у  него остается  неосвоенный  дальнейший  путь в  этом  направлении,
которого (пути) он пока не видит или никогда не увидит.
     Пределов на этом пути нет. Так, человек, осознающий, что нельзя убивать
людей, доволен этим  своим  пониманием,  хотя он еще  не понял,  что  нельзя
убивать также  и,  например, кошек и  собак. Человек, понявший,  что  нельзя
убивать кошек и  собак, доволен  этим  более высоким уровнем понимания  и не
знает, что за ним  есть другой уровень, на  котором можно понять, что нельзя
также  убивать  и  мышей  и тараканов.  И нет  такого  последнего уровня, на
котором  человек  может  успокоиться в этой земной  жизни. Его дело - идти в
этом направлении, а не устанавливать пределы, пытаясь тем самым превратиться
из  объекта в субъекта в отношениях между Богом и человеком, то есть  ввести
или  заключить  эти  отношения  в  какое-то  спокойное, удобоприемлемое  для
человека русло.
     Но  могут  ли быть какие-нибудь  удобные рамки или приемлемые  русла  в
области   отношений   человека   и  Бога?  Для   человека  эти  отношения  -
непознаваемость до конца,  недостижимость в земной жизни каких-либо конечных
или просто успокоительных результатов.
     Конечно,  и  субъектом, действующим  лицом человек  в  этих  отношениях
бывает (или может быть), но только в  одном случае -  в случае  его  любви к
ближнему. В  остальном же он  не субъект,  который  решает,  где его пределы
взаимоотношений с  Богом и  каковы  его возможности на этом пути, а  объект,
который  должен  не  только  усвоить  некие  как  бы  правила  христианского
поведения,  но и соответствовать своей конкретной участи  на земле,  то есть
тому, что решила для него  судьба, а  не тому, что он сам  хотел бы для  нее
решить.
     То же самое, что для какого-нибудь конкретного человека,  можно сказать
и  вообще  для человека на земле. У него есть тоже своего рода участь, общая
для  всех участь - это материальность и красота земного мира, в  том числе и
его самого.
     Из  этой  участи происходит весь  тот набор  обязанностей  человека  по
отношению к земной жизни. И он как бы обязан, хочет - не хочет, отдать  дань
всему тому содержанию, которое  навязывает жизнь. Вынести  эту  ношу, причем
всерьез, а не понарошку.
     Ведь не  наше дело разбираться в этом содержании, откладывая  в сторону
не годящееся, с нашей точки зрения, для спасения души  и оставляя годящееся.
То есть,  наверное, есть  то, что годится  и что не годится, но решать самим
то,  что должно  быть  решено  только  свыше  -  это, скорее,  такой как  бы
хитроумный ход, имеющий целью "подстелить соломку" там, где есть вероятность
упасть. Но  это все тоже входит в  состав нашей земной участи. И  какая  она
должна  быть конкретно, и в  чем больше смысла,  в подстелении соломки или в
падении, которое  может сделать кого-то  жертвой, приносящей "много плода" -
это все неведомо  нам,  мы  же не  знаем, какова  наша  судьба  и каков  наш
завтрашний день и кому что предназначено.
     А такие вещи, которые в нас собственно и интересуют: любовь к ближнему,
жертва  -  они находятся где-то в самой  глубине жизни, земной жизни, не  на
обочине, не в тени, не на соломке.


     Как бы  ни было  иллюзорно, тленно, да и  просто тяжело со всеми своими
требованиями к человеку его земное содержание,  ему предназначено  не только
нести его полностью на себе, все без исключения, но и увлекаться им всерьез.
Такая странная участь человека на земле - так безвыходно он  привязан  к его
земному содержанию и при этом так оно никому не интересно, кроме его самого.
     И сам он в качестве носителя своего земного содержания, только земного,
такого дорогого ему,  тоже никому,  кроме себя, не нужен. В  этом смысле,  в
смысле этой ненужности человек как бы сирота в этой земной жизни. Его земное
содержание -  сирота. Оно одновременно  навязано ему, навязано  так,  что не
отвязаться, и оставлено с ним наедине: тащи его, как хочешь, на своем горбу,
умудряйся не  рухнуть  под его тяжестью  и на какую-то постороннюю помощь не
особенно  рассчитывай.  Ведь сказано: "Какая  тебе польза,  если приобретешь
весь мир, а душе своей повредишь". (Матф.16:26).
     И  пусть здесь речь идет  не столько о мире, сколько о душе,  но как же
дешево ценится этот мир, какое прохладное и отчужденное отношение  к нему, к
нему  самому  по себе, а не как  к  вместилищу душ. И  такое же прохладное и
отчужденное отношение ко всему нашему земному содержанию, составляющему этот
земной мир.  Это земное содержание нашей жизни не любимо никем, кроме нас же
самих, оно сирота в вечности, и ему холодно, как сироте, и страшно.
     Нам самим, насколько в  нас есть этого земного  содержания, настолько и
нам  холодно  и  страшно.  И  только  наша погруженность в него,  полная,  с
головой, если она иногда случается, отвлекает нас от этого страха и холода и
заставляет на время забыть о них.
     Это  сиротство   человека   как   носителя   земного  содержания,   его
заброшенность  и  оставленность наедине с  ним обнаруживается и  чувствуется
человеком обычно  тогда,  когда  он,  немного  отвлекшись от своего  земного
содержания, только чуть-чуть высунувшись за его пределы, то есть пытаясь как
бы  со  стороны  взглянуть на  свою  земную  жизнь и понять ее смысл,  сразу
сталкивается  с таким  равнодушием  и отчуждением со стороны  вечности к его
земной жизни, которое выражается в совершенной невозможности обнаружить этот
смысл,  да  и  вообще  хоть  какую-нибудь  информацию  о  человеке,  данную,
подсказанную извне, а не то, что он сам о себе и для себя придумал со своими
ограниченными возможностями, ограниченными его принадлежностью земной жизни.
     Он как  бы ждет разъяснений от  того,  кто  понимает о нем и его земной
жизни больше его самого. И в ответ не  слышит ничего. И поэтому ему кажется,
что, во-первых, отвечать просто  некому и,  во-вторых, что он  такой  полный
сирота на земле со всеми своими земными делами и так холодно и одиноко ему в
этом  сиротстве и страшно, как всякому  сироте.  Ведь общий вид нашей земной
жизни изнутри ее, как  бы с ее точки зрения, представляется таким, что мы  в
нее неизвестно откуда, из неназванной, не пославшей нам никакой информации о
себе, а значит,  чужой  и  холодной  для  нас неизвестности  в земную  жизнь
приходим и туда же из нее уходим.
     Вот эта  неинформированность,  неданность  каких-либо сведений  как  бы
доказывает нелюбовь к нам со стороны  всего  остального,  что  не  есть этот
земной мир. И если представить, что рядом с нашей земной жизнью,  вокруг нее
находится нечто  большее, всеобъемлющее, то  мы как носители нашего земного,
именно  земного, содержания  находимся среди этого большего,  как чужие  или
незваные и незнакомые гости, которых не хотят знать, или беспризорные дети.
     Страх  находиться внутри  такого  холодного, просто ледяного равнодушия
существует  обычно  в виде  страха смерти, хотя  он и  не обязательно связан
именно с событием смерти,  а существует в отраженном и  распыленном  виде во
всей жизни.  Но просто обычно он  не  чувствуется и не помнится, заслоненный
материальностью этой  жизни,  а при напоминании о конце этой  материальности
сразу возникает.


     Это  ощущение  ненужности,   заброшенности  на  земле  внутри  ледяного
пространства  (ледяного  не  в  смысле  температуры, а в  смысле равнодушия,
безразличия), которое,  кажется, что-то знает о нас, чего мы здесь,  внутри,
узнать о себе не в  состоянии, но настолько холодно  по отношению к нам, что
как бы  не  снисходит  к  нам,  к нашему  убожеству  и  несовершенству  и не
принимает за своих, чтобы доверить нам какие-то недостающие нам тайны  - это
ощущение вполне соответствует действительности.
     Чутье нас не обманывает, так и есть:  все наше земное содержание, такое
важное для нас, и вся наша земная ноша, на несение которой мы тратим столько
сил  и энтузиазма - все  это здесь  у нас на земле начинается и  здесь  же и
кончается, не  умея  пробиться  за  некие  рамки  и  вызвать  хоть  какое-то
отношение  к  себе,  плохое ли,  хорошее ли, и  поколебать  то  невероятной,
непостижимой (неземной) силы равнодушие, которое существует  извне и которое
мы так хорошо ощущаем.
     Чтобы представить себе, чт* это  за  равнодушие,  можно представить его
примерно так, что это такое же равнодушие, которое может быть и человеческим
свойством, но преувеличенное до такой  степени,  что его можно сравнить если
только с равнодушием всей земли, всей природы (если только можно представить
ее  целиком)  по отношению к человеку. Конечно, равнодушия  в такой степени,
такого величия  и силы  человек достичь  не в  состоянии и постичь тоже,  не
говоря уже о том, чтобы поколебать, нарушить его.
     Но  и зачем пытаться  нарушить его? Ведь оно  вряд ли существует только
для того, чтобы  наши попытки как-то пробиться  сквозь  его  ледяное величие
неизменно заканчивались поражением и мы так всегда и оставались бы в темноте
и  страхе  неизвестности  наедине  со  всей  земной  реальностью.   Вряд  ли
существуют именно  такие намерения у владельца этого равнодушия по отношению
к человеку, такие бесплодные и бесперспективные намерения.
     Может  быть,  эта  ледяная  стена  равнодушия  ко всему  нашему земному
содержанию  так  непоколебима  именно  для того,  чтобы  наше внимание, наши
вопрошающие   движения  души  отражались  от  ее  ледяной  поверхности,  как
солнечный луч от зеркала и направлялись совсем в другую сторону.
     Нас,  естественно,  больше  всего и прежде  всего интересует  отношение
извне к  своей любимой земной жизни. Нам все это так бесконечно  дорого, что
мы как будто  и не  видим ничего другого, кроме  этого, чт* в  нас могло  бы
вызвать интерес  извне. Вот, может быть, именно  такое  ледяное, чрезмерное,
демонстративное  равнодушие ко  всему  этому, внимания  к  чему мы так ждем,
необходимо для того,  чтобы  достаточно основательно потрясти нас неизбежным
столкновением с этим равнодушием и заставить вспомнить или  узнать впервые о
чем-то  другом  в  нас,  чт*  как   раз  наоборот  вызывает  преувеличенный,
бесконечный интерес. Степень этого интереса (или даже - заинтересованности),
этого внимания извне можно сравнить только со степенью происходящего из того
же источника равнодушия.
     Так    вот    одновременно   существуют   (сосуществуют)    бесконечная
заинтересованность и  бесконечное равнодушие извне  по отношению к  одному и
тому же -  к человеку. И  таким образом человеку как бы указывают: посмотри,
обрати  внимание  на  то  в  себе,  что  действительно  достойно интереса  и
внимания. Эта некая тайная сердцевина, сущность, глубоко запрятанная внутри,
которая неспроста привлекает, притягивает такое внимание извне. Неспроста, а
по какому-то созвучию, родству этой сущности с той сущностью извне, внимание
которой она привлекает. Как существа одного вида в природе.
     Во  всей  природе  только существо  того  же  вида  может  так  глубоко
интересовать.  Таким  же  образом  из  всего  человека выбирается  только то
единственное, что тождественно, родственно и предназначено для более тесного
родства,  более  непосредственной  связи с  тем,  что  извне. И  это родство
избирательно, как  магнит только металл, притягивает друг к другу только то,
что - свое, родственное,  родное, принадлежащее друг другу, или части одного
целого, как  бы жителей одного  мира. Но если это внимание извне и сообщение
между явно разными мирами, то скорее, это будущие, или потенциальные, жители
одного мира.
     Вот в качестве носителей (или владельцев) этой сердцевины,  сущности мы
и представляем, видимо, большую ценность, если уж эту сердцевину, сущность в
нас так любят.


     Степень этой любви и заинтересованности,  внимания  извне к  нам в этом
качестве (только в этом) так  же невозможно себе представить, как и  степень
равнодушия извне к нам же, но во всех остальных качествах. Вернее, еще более
невозможно,  потому  что если равнодушию  еще  можно  найти более  или менее
соответствующий  аналог в нашей земной  жизни (о  чем уже было сказано),  то
такой безграничной любви, бесконечной заинтересованности и вниманию никакого
аналога в нашем земном мире нет.
     Человек  даже  себя  не  любит  так  и  даже  в себе  не  заинтересован
настолько, не говоря  уже о  других, как  его любят и заинтересованы  в  нем
извне.  Нужно быть принципиально  другим существом,  а  не человеком,  чтобы
иметь способность такой любви.
     Разница заключается еще и в том, что о равнодушии к нам извне мы знаем,
потому что совершенно непосредственно, так сказать, на собственной шкуре его
испытываем в виде страха смерти, а о  любви к нам  извне, тем более в  такой
бесконечной степени, мы  чаще всего не знаем, вернее, не можем знать так  же
непосредственно   и   просто.   Это   знание  как   бы   затруднено,   более
труднодоступно, и между ним и человеком существует, хоть и не непреодолимая,
но труднопереходимая граница, некое препятствие.
     Обычно  мы не  можем знать, чт* там за этой  преградой, а можем  только
предполагать  и надеяться,  что это нечто - благоприятно для  нас,  и искать
этому   подтверждение,   потом  искать   подтверждение   тому,  что   первое
подтверждение  истинно.  Но не  знать  так же  определенно, непосредственно,
собственным  ощущением, что называется  - из  первых рук,  как известен  нам
почти всю жизнь страх смерти.
     Такое  вот  несоразмерное,  несимметричное  соотношение  получается:  о
равнодушии к нам извне мы очень хорошо знаем, а о любви  к  нам  извне можем
только  предполагать.  И  это  норма,  хотя,  казалось  бы,  несправедливая.
Редкость  - знание  об этой  любви, точное знание очевидца,  свидетеля,  для
которого  труднопреодолимая  преграда  оказалась  как  бы  прозрачной, легко
позволяющей видеть собственными  глазами  истину, скрытую обычно, как солнце
за  облаками для землян,  как  видят любой  другой  предмет  -  просто,  без
посредников. Свидетельство - то, что увидено собственными глазами.
     Надо ли  свидетельствовать  о том бесконечном  равнодушии к  нам  как к
носителям всего нашего земного содержания? Вроде бы каждый и  сам это вполне
ощущает,  только не  всегда,  далеко  не  всегда осознают,  что  значит  это
ощущение  на самом деле, вернее,  чем  оно  еще  является, кроме  привычного
страха смерти.
     А  вот  о любви, столь  же бесконечной, как  и равнодушие, и  оттуда же
происходящей, свидетельствовать надо бы. Ощущения ее у  нас чаще всего  нет,
тем более знания о ней.
     При этом неизбежном страхе смерти и ощущении  бесконечного равнодушия к
нам извне и  нашего земного сиротства, возможно,  трудно  себе  представить,
поверить, осознать, что все-таки не страшно  нам должно быть ни  в вечности,
ни на  земле:  нас  любят, в  нас бесконечно  заинтересованы,  мы бесконечно
нужны. Но не в качестве земных жителей, носителей своих тел и всей остальной
земной  ноши, воспроизводителей  своего рода,  части всей  земной красоты  и
материальности. А в качестве носителей наших же собственных заложенных в нас
и  пока  еще  не  осуществленных  и почти  не осуществляемых возможностей  -
возможностей нашего нового качества.






     Свидетельства  о  том,  что невозможно  самим  непосредственно знать  и
видеть  собственными глазами, непреодолимые  или  труднопреодолимые преграды
между  человеком и его знанием  (не верой, не  надеждой, а знанием)  о Боге,
вернее,  о Его  отношении к человеку, невозможность, нереальность выполнения
человеком своей задачи на земле и даже,  чаще  всего, и незнание о ней - все
это недопонимание, недознание себя и всей земной жизни в соотношении с Богом
происходит,  для  христианского мира,  от  неполного  и  даже  часто  весьма
поверхностного понимания христианства,  то есть  того  пути  (или  способа),
который дан христианскому миру для движения к Богу  и понимания себя  и всей
земной жизни в соотношении с Ним.
     Понимание,  знание  этого  предоставляется человеку,  как  элементарная
справка,  простой ответ  на  простой  вопрос,  в  конце пути,  обозначенного
христианством. Но именно в  конце,  в полном варианте познания  христианской
идеи, который возможен, конечно, не книжным путем или не только и не столько
книжным и который, видимо, и  означает то самое "рождение свыше", возможное,
наверное, только по воле свыше.
     И не то  чтобы человек  становится ангелом во плоти. Но Отца  Небесного
приобретает  и  получает  всю, именно всю информацию о  себе,  какая  только
существует.  Наверное,  от Него  же Самого  и  получает  как  ощутимый  знак
родства.
     Кому именно  определено родиться свыше, получить всю информацию, пройти
весь путь  познания, содержащийся в христианской идее - это такая  же тайна,
как  и  все,  в чем  есть воля  свыше.  Пути  Господни  неисповедимы.  Хотя,
возможно, знающие все могут объяснить и это.
     Но не так важны  заложенные, видимо, в судьбе причины избранности  этих
немногих,  прошедших весь путь. Важно то, что  их  неизменно  мало всегда, в
любые времена. Их малость неизбежно теряется среди недопонимания и их самих,
и христианства одновременно.
     Но  как раз с  этими  немногими,  хоть они  и теряются среди  многих  и
кажутся странными, чужими и слишком трудно живущими - с  ними как раз все  в
порядке.  У  них нет или почти нет вопросов.  При всей трудности их  жизни в
действительно чужом для них мире, который так же неудобен для них, как и они
для него, именно они наиболее спокойны и благополучны.
     Неудобство,  нелепость их -  только  на поверхности. Весь путь познания
христианской идеи, пройденный до  конца,  неизбежно отражается на жизни,  на
самой жизни, а не  только на  степени информированности того, кто этот  путь
прошел.  И  отражается так основательно,  затрагивает эту жизнь так глубоко,
что меняет самые ее основы.
     Это  тоже  своего  рода  тайна  - к*к рождение  свыше,  что  в сущности
означает предельную информированность, может  так  основательно  перевернуть
жизнь, поставить все на  свои  места,  настоящие места, и с головы на ноги и
сделать всю  жизнь как  бы  оболочкой,  окружением  или сопровождением  того
нового  центра,  которым  и  становится  факт  рождения  свыше.  И  как  это
становится  непреодолимой  пропастью  между обладателями таких  перевернутых
жизней и всеми  остальными, пропастью говорящих на  разных языках - это тоже
тайна.
     Перевернутость  и поставленность с головы на ноги выглядит очень нелепо
и  всегда  в  большей  или  меньшей  степени  причиняет  неудобства  каждому
владельцу  перевернутой жизни.  Но это не так важно, по сравнению с  глубоко
упрятанной под  гладкой  поверхностью  настоящей нелепостью  всей  остальной
жизни -  вот то,  что действительно  непоправимо  и  безнадежно, потому  что
неизвестна, не обнаружена,  не выявлена, во  всяком случае  настолько, чтобы
была  ясна,  причина этой  нелепости  и  способ исправления. Если  нелепость
считается скорее  нормой, чем аномалией, кто будет ее исправлять или хотя бы
пытаться исправлять?
     Эта  невыявляемость происходит для христианского мира от  недопознания,
недоузнавания, недопонимания им христианства - то есть данного  ему  пути не
столько  к  некоему  уровню  информированности,  просвещенности  в  качестве
увлекательного приложения к жизни, а к изменению ее самой.
     А  информированность  в   этом  вопросе,  которая,  на  первый  взгляд,
действительно может показаться неким необязательным приложением к "основной"
жизни, на  самом деле  оказывается как бы ловушкой, где в качестве съедобной
приманки    используется   как    раз   необязательность,   поверхностность,
увлекательность  неполного  познания  христианской  идеи.  Ее  верхний  слой
действительно  кажется простым, спокойным, радостным  и  дающим  утешение  -
почему бы не приобщиться.
     Приобщившись  и  приняв  в  основном слова о христианстве (этот верхний
слой), а не  само его, но считая уже себя христианами, сразу оказываемся как
бы в другом мире. На том же  месте, но  в другом мире, где существует другой
закон над  жизнью.  Потому  что  слова,  воспринимаемые  как  необязательное
дополнение  к  жизни, -  воспринятые,  оказываются  ее законом,  действующим
независимо от того,  признали его  и  вообще узнали о  его существовании или
продолжают  считать его всего лишь словами, необязательными для  исполнения.
Просто словесная  информация оказывается чем-то совсем другим  и  бесконечно
б*льшим, но только узнав ее полностью, до конца, можно понять - чем именно.
     Это  тоже  своего рода тайна  - как слова  становятся  законом,  причем
таким, который  всегда исполняется. И от этой тайны начинает  веять холодом,
как при удалении от нагретой солнцем поверхности вглубь.


     Первый шаг  вглубь: ни повторять, ни уговаривать  никого не собираются,
однажды  все сказано  - и  на  этом словесная  (лирическая) часть закончена.
Дальше - можно догадаться, что будет дальше, по всему, по  нам  самим. "Если
бы я  не пришел  и  не говорил им,  то не имели бы греха; а  теперь не имеют
извинения во грехе своем" (Иоан.15: 22).
     Впрочем, в этой ловушке нас не оставляют на произвол судьбы. Нас вообще
никогда не оставляют, просто  мы сами то замечаем, то не замечаем этого. Нам
все  время  пытаются  объяснить,  втолковать  все  одно  и  то  же:  изредка
по-хорошему - на словах, чаще же по-плохому - во всей остальной жизни.
     Но мы не очень спешим идти навстречу  этим  попыткам, и, как  много лет
назад, когда христианство впервые  принималось христианским (теперь)  миром,
так и сейчас, при многолетнем опыте приобщения к христианству, уровень этого
приобщения  всегда  был  довольно  поверхностным   и  таким   он   постоянно
воспроизводится из поколения в поколение до сих пор.
     Правда,  если  говорить не  о личностях,  а о народах,  то этот уровень
неизбежно будет  похож  на "среднюю температуру по больнице"  - у кого-то он
максимально глубок, у кого-то он  максимально поверхностен. Но как бы он  ни
был  глубок у некоторых, отдельно взятых, это не делает  погоды. Ведь каждый
человек, без исключения, является объектом  неравнодушия  и внимания  свыше,
каждый  потенциально  способен,  при  желании, идти к Богу, а не в  обратную
сторону.
     Так вот огромное  численное преимущество тех, кто  остановился на самом
поверхностном уровне,  не  говоря  уже о  тех,  кто  вовсе идет  в  обратном
направлении, по  сравнению с теми,  кто имеет  представление о  христианской
идее полное, создает некую самостоятельную величину, самостоятельно ценную.
     И   эта  величина,  какая  она  была  и  есть,  производит  безнадежное
впечатление.  Как будто кому-то дали  задание пройти километр, а он за много
лет  прошел  пять  метров  и  каким-то  чудесным образом  не  понимает,  что
положение его безнадежно, что если  идти с такой скоростью, то или он сам не
доживет  до конца пути, или дорога зарастет непроходимыми зарослями, или еще
что-то случится.


     Христианская идея  действительно такова,  что можно узнать только самый
поверхностный ее слой и при  этом быть уверенным, что знаешь и понимаешь все
до конца и не беспокоиться о незнании остального ее содержания.
     Это  странное и таинственное свойство книги, кажущейся просто  одной из
всех существующих  книг - Нового Завета, а вернее, в основном, Евангелия. Ее
предельная  простота, элементарность,  которая  притягивает многих, всяких и
разных, и все кому не лень могут, только услышав или прочитав несколько фраз
из Евангелия, уже считать себя христианами и быть  уверенными, что это так и
есть на самом  деле. И  ее бесконечная сложность  и трудность постижения ее,
что делает ее неизвестной и непрочитанной для многих из тех, кто ее читал.
     Интересно, что эти многие по-своему правы и они действительно  являются
христианами в том смысле,  что  несут всю ответственность  за свою  и  чужую
жизнь,  за  жизнь  христианского  мира  вообще  -  ответственность,  которая
предусмотрена  для людей христианством, как  неким  законом.  И  именно всю,
полную ответственность, как  если бы  познание и понимание христианства,  то
есть самого закона, было  бы тоже - полным,  а не в той пропорции, в которой
оно известно и  понято.  И эта ответственность,  как легко можно  видеть  по
всему, довольно тяжелая для человека, для христианского  мира, и она гораздо
больше, чем узнанная и понятая им часть христианства.
     Из  этого  напрашивается такой простой  вывод,  что  именно сам человек
должен  быть  максимально  заинтересован  в  большей,  чем  сейчас,  степени
познания и понимания христианства -  того  закона, по которому он живет и по
которому с него взыскивается, независимо от того, знает он его, не знает или
знает  частично.  Ведь это незнание или  частичное знание  очень дорого  ему
обходится.  Но  этой  заинтересованности   не   чувствуется,  хотя  вопросы,
удивление и недоумение по  поводу большой разницы между количеством знаний и
количеством ответственности возникают.
     Вот  эти вопросы, обычно вызываемые экстраординарными обстоятельствами,
и  напоминают  время от  времени как самому  человеку,  у которого возникают
вопросы, так и  окружающим, о существовании  этой разницы  и  о том, что он,
видимо, призван,  по мере возможностей, преодолевать эту разницу или хотя бы
стараться делать это. И  тут оказывается, что заниматься этим преодолеванием
очень  трудно.  Труднее, чем  нести  ответственность  за  бездействие в этом
направлении. Тем более,  что часто  существует  некое  распределение  ролей,
когда одни отличаются наибольшей степенью неведения, а другие за  это бывают
битыми.
     Для того, чтобы между этой причиной и этим следствием установилась  как
бы обратная  связь, да  и даже  хотя бы прямая связь  - уже  для этого нужен
другой уровень познаний, чем преимущественно существующий.  Получается такой
замкнутый  круг.  Особую  замкнутость  и  сомкнутость  ему добавляет то, что
большая   степень  познания  не  способствует   обыкновенной   живучести  ее
носителей, и они, даже при всем их желании, иногда просто физически не могут
разбавить своим  присутствием неведающее  или маловедающее большинство и тем
самым улучшить общий уровень.


     Впрочем,  наверное,  этот  уровень является оптимальным  для  реального
человека, общества,  какое оно есть, и его реальной земной  жизни, какая она
есть. Не зря  же он сохраняется в почти неизменном виде много лет, столетий.
И если до сих  пор  ничто не могло сдвинуть с его места и подвинуть в лучшую
сторону,  то можно предположить, что он  застрял на этом месте безнадежно. И
как  ни воздействуй  на человека,  вернее,  на  человеческое  общество, хоть
по-хорошему -  словом, хоть по-плохому - всем остальным, оно будет стоять на
своем,  на  стихийно  установившемся  и остановившемся уровне и  лучше будет
всегда битым, чем сойдет с этого места.
     Такой  вот союз, альянс между  тем миром и этим, между реальной  земной
жизнью  и  христианской идеей  -  союз,  который в принципе невозможен.  Это
иллюзия  дружбы  между ними, которой не  может  быть  и которая христианской
идеей и не предусмотрена.
     Кажущаяся  дружба  эта заключается в  попытке  примирить непримиримое и
соединить несоединимое - чтобы и жизнь земная продолжалась, не прекратилась,
и христианская идея чтобы  тоже существовала, и все это  в  одном  и том  же
месте - в человеке, что  невозможно в чистом виде. В  чистом виде может быть
что-то одно - или то, или другое, но не вместе.
     Иллюзия мира  и дружбы между ними может быть только  за  счет  качества
того и другого, за счет ущерба в том и другом. Уменьшить уровень восприятия,
или  причастности,  к  христианству  до  незначительного,  безопасного,  как
лечебная  доза яда,  для жизни, для земной жизни, уменьшить  и уровень самой
этой земной жизни до соответствующего уровню восприятия христианства - такие
вот взаимные потери с обеих сторон создают иллюзию дружбы.
     Иллюзия дружбы, снижение дозы от  ядовитой  до лекарственной совершенно
необходимы.  Яд  ни  для  кого  быть привлекательным  не  может, вернее, для
большинства. Привлечь многих может если  только лекарство, дающее  надежду и
утешение.


     Вот  именно  в качестве утешения и  приглянулась,  видимо, христианская
идея многим.  Хотя  утешения она как раз и не содержит и вообще не  подходит
для такого прикладного  применения. Она вовсе не служит  некой приправой или
дополнением к  земной жизни. Ее  настоящая  роль скорее похожа на посланника
иного  мира,  причем,  враждебного  мира.  И  каждый,  кто  попадает  на  ее
территорию,  оказывается  на территории  враждебной  стороны, и  последствия
этого могут быть соответствующие.
     Что-нибудь утешительное в этой  ситуации трудно увидеть. Тем более, что
защищать  своих  жителей эта  враждебная территория  вовсе не  стремится,  а
предпочитает, чтобы они, тайные враги здешнего  мира,  будучи с виду этакими
кроткими и безобидными голубями, каким-то образом  продолжали существовать в
теперь  уже, в сущности, враждебной  им  земной жизни, когда-то родившей их.
При  этом  они должны  и  враждовать,  и  не  враждовать  со  здешним  миром
одновременно, и воевать и не воевать с ним.
     Можно,  конечно, постараться сделать  вид, что не существует  такой  уж
принципиальной вражды и попробовать как-нибудь тихо и незаметно отсидеться в
уголке, "убить время" своей земной  жизни. Но и  это тоже не приветствуется.
Как известно,  Христос  принес с  собой  "не мир, но меч" (Матф.10:34).  Это
очень  известно  (потому что  нет ничего не очень  известного в канонических
текстах   Евангелия)  и  одновременно  очень  неизвестно  -  так  как  иначе
невозможно представить христианскую  идею  в качестве утешения.  А  в другом
качестве  она многим  не  нужна. Немногим, некоторым  может понадобиться,  а
многим - нет. А ей нужны многие - в этом смысл.
     Слишком  важна  каждая  душа,  как бы  много их  ни  было, важна  своей
потенциальной  возможностью   быть  спасенной,  как  бы  она  сама  к  этому
легкомысленно ни относилась. И, возможно, некоторые из этих многих обнаружат
в христианстве большее,  чем утешение, и отделятся "зерна от плевел". Но это
потом, а для начала  нужно, чтобы просто  о существовании христианской  идеи
было известно всем, чтобы она была той идеей, которая витает  в  воздухе,  и
невозможно было бы не знать о ней.
     Вот  для  этого  и  используется  свойство христианской идеи быть  (или
казаться)  утешением, то есть чем-то притягивающим и приятным. Это странное,
таинственное ее свойство быть (или казаться) частью себя, оставаясь при этом
всем   целым.   Необходимое,   видимо,  свойство,   которое   вносит   некую
дополнительную сложность и дополнительный драматический момент в и без  того
уже  сложные  отношения  христианства   и  общества,  его  принимающего  или
принявшего.


     Знало  ли  общество (или  общества),  много лет назад впервые принявшие
христианство,  чт*  они принимают? Так же  как и  многочисленные последующие
поколения, продолжающие принимать христианство и примерно в такой же степени
не  знать, чт* принимают.  Возрастающий  уровень  просвещенности  ничего или
почти ничего не меняет. Представление  о  христианстве и  много  лет назад и
сейчас напоминает  видение небольшой  части айсберга над водой.  Остальная и
основная часть невидима, скрытая под водой, и поэтому для многих ее как бы и
нет.  Разве такую экзотическую задачу,  как враждовать со всем  или почти со
всем  земным миром,  который в основном чужд христианству, или  любить своих
врагов, или еще  что-нибудь такое  невероятное в этом  духе, берет  на  себя
человек, принимающий христианство сейчас или тысячу лет назад?
     Задача, чаще всего -  просто  избавиться в какой-то степени  от  страха
смерти и приобрести, почти автоматически, дальнейшую жизнь. Как, каким путем
и чего это стоит - в эти подробности как-то особенно вникать не стараются. А
все христианство в этих подробностях.
     Но все  же в  самом христианстве,  в  сущности, нет осуждения  неверия,
неспособности  или  очень  небольшой   способности  понимать  его.  Но  есть
постоянное намерение  объяснить  то, что не понятно,  напомнить  о  том, что
забыто, вообще  позаботиться  о  том,  чтобы христианская  идея,  витающая в
воздухе, не выветривалась  и чтобы не вздумали вдруг  ее забыть. По-хорошему
или по-плохому - это в зависимости от  нашей способности понимать, то есть в
основном по-плохому.
     И   в  результате  возникают  такие  драматические  ситуации,   которые
совершенно   не   соответствуют   утешительному  и   благообразному   облику
христианства, который  широко известен  и  распространен  в качестве  самого
христианства. Это несоответствие каждый раз вызывает естественное недоумение
и непонимание и даже протест, что заставляет  на минуту или больше очнуться,
проснуться  от утешительности и  благообразности, как от сна, и  ощутить всю
пропасть между христианством и  своим представлением о нем, Богом  - и своим
представлением   о  Нем.   Ощутить,   скорее  всего,  не  разумом,  а  таким
естественным страхом, ужасом перед вдруг открывшейся пропастью.
     Обычно  страхом  все и  заканчивается,  он  не  вызывает желания  найти
какой-нибудь путь через пропасть, чтобы ее  не так бояться.  Это,  наверное,
самые  тяжелые  и  драматические  ситуации  во  всей  земной   жизни,  когда
происходят такие напоминания.


     Вообще   то  поверхностное   представление  о   христианстве,   которое
преобладает во всем христианском мире,  настолько устойчиво и неколебимо уже
очень много лет, что, возможно, это не случайное и временное несовершенство,
а  раз и  навсегда  сложившееся оптимальное  соотношение, как  в  кулинарном
рецепте: столько-то христианства (очень немного) и столько-то земной жизни с
ее противоположной христианству шкалой ценностей.
     Возможно,  именно это  соотношение нужно  для того, чтобы земная жизнь,
пока не наступил еще ее предел, продолжалась, несмотря на присутствие в  ней
несовместимой с  ней христианской идеи. Наверное, в этом есть свой смысл,  с
точки зрения земной жизни, ее интересов.
     И  все было бы ничего, и все (многие) были  бы довольны, имея  себе для
жизни такой облегченный, ручной как бы, прирученный вариант христианства. Но
остальная часть айсберга существует независимо от того,  видят ее или нет. И
успокоившись знанием  о надводной  части  и  заботясь  только  о том,  чтобы
провести свой корабль мимо  нее,  можно запросто  столкнуться с ее подводной
частью, до сих пор не видимой, и  только тогда понять, что она, оказывается,
существует, несмотря на незнание о ней.
     Так  обычно и  происходит  со считающими  себя христианами  и  имеющими
только частичное представление о христианстве. И мы, принимая христианство и
желая быть христианами, должны были  бы соответствовать ему всему, во всяком
случае,  спрашивается  с  нас  за  несоответствие, так  сказать,  по  полной
программе,  как если бы мы имели  представление обо всем  христианстве, а не
только о его небольшой части.
     Если  бы  имели  такое  представление,  то  увидели  бы, какая  это,  в
сущности, жесткая,  тяжелая,  суровая для человека  вещь - христианство, как
много оно от  него требует, как на  самом  деле невыполнимы, невыносимы  для
человека эти требования. А читаемый в качестве книги Новый Завет - не книга,
а закон, обязательный к исполнению, и одновременно - приговор.
     Интересно,  что  самый  обязательный к исполнению закон  - одновременно
самый неизвестный  в  качестве закона.  И поэтому, наверное, исполнение  его
происходит  чаще  всего  не в  виде послушания ему,  а  в  виде наказания за
непослушание,  которое (наказание)  также  отличается  от  наказания по всем
другим законам своей стопроцентной неизбежностью.






     Возможно,  столь скучные  слова,  как закон, исполнение,  наказание,  в
отношении христианства  и  вообще отношений Бога и человека могли бы отчасти
объяснить тот мрачноватый, причем, устойчиво, неизменно мрачноватый  оттенок
всей  земной  жизни,  который  стереть  с  лица земли  не  удается  никакими
усилиями.   Чисто  по-человечески  и  чисто   по-земному  это  трактуется  и
воспринимается как несовершенство этого мира.
     Идея усовершенствования его различными чисто  внешними приемами  - одна
из самых старинных  и постоянных  идей, носящихся в воздухе. При этом как бы
подразумевается,  что  с  помощью  этих  внешних  приемов  (что-то  поменять
местами, что-то  передвинуть, что-то совсем убрать и на его место установить
нечто  новое,  вновь  изобретенное)   можно  ликвидировать  этот  постоянный
мрачноватый оттенок,  который, однако, происходит  из  глубины, откуда-то из
сущности и не  иссякает. В этом легко  можно  убедиться,  заметив,  с  каким
постоянством  он  снова  и снова  восстанавливается, да  и,  вернее,  просто
никогда, ни на  минуту не исчезает. Как бы его усилия к выживанию неотступно
следуют   параллельно  усилиям   его  уничтожить,   исходящим  от  человека,
сопровождая их с вежливым, но твердым постоянством.
     Вместе  с этой идеей, такой древней,  что  она уже не только в воздухе,
но, наверное, и в крови, и в сознании, и в подсознании человека,  существует
гораздо более новая, во  всяком случае, для христианского  мира, вернее, для
мира, ставшего  христианским,  идея земного  мира  как  некоего праздничного
подарка  человеку свыше,  предназначенного осчастливить его.  (Что  связано,
видимо, с исчезновением постоянного  страха перед высшими силами или хотя бы
в   такой   степени,   как   в   дохристианское  время.)   Существующие   же
несовершенства, сильно омрачающие общий вид подарка - случайные, временные и
при желании и старании (то есть тех же самых поверхностных усилиях) подлежат
устранению, исправлению или сведению к минимуму.
     Такой несколько  детский подход, подразумевающий подарки  себе,  причем
исключительно  приятные, как нечто само собой разумеющееся, как-то незаметно
и простодушно заменяет в нашем представлении Отца Нашего Небесного на няньку
нашу  земную. И  после  этой замены  уже  очень  трудно  и  даже  невозможно
представить,  чтобы земля и земная жизнь была дана нам  вовсе не с целью нас
облагодетельствовать.
     Небесным Отцом нам обещано что-то лучшее - соответственно  на  небесах.
На земле нам ничего лучшего не обещано, вернее, для этого лучшего поставлены
совершенно  невыполнимые  условия. Слова "радуйтесь"  и  "не  бойтесь" имеют
отношение лишь к нашим перспективам и  возможностям за пределами этой земной
жизни. В  пределах  ее никаких особенных поводов для  радости  не обещано  и
никаких радостных  перспектив, потому что эти  перспективы зависят от нашего
же  состояния (или уровня зрелости) души: соотношения количества добра и зла
в ней, желания  идти по пути  к  Богу или  в  противоположную сторону. А это
состояние оставляет желать лучшего.
     Все внешние усилия, задуманные как средство усовершенствовать что-то на
земле,  отрубают  лишь  голову  гидры, на  месте  которой  вырастает другая.
Уязвимая сердцевина этой гидры находится в нашей же собственной сердцевине -
в душе, куда направлять свои усилия гораздо труднее, а может  быть, и вообще
самое  трудное  на этом  свете, хотя, казалось  бы, нет  ничего  проще.  Это
напоминает  известную мысль о  том, что двери  рая открыты для всех, но идти
туда никто особенно не хочет.


     Такая  двойственная  и  сложная  ситуация  максимальной  доступности  и
простоты   любого  усовершенствования   и  в  то  же   время  его   реальной
невозможности  способствует тому,  что  постоянно  сохраняются  неустойчивое
равновесие  между  добром и злом в  земном мире,  необходимость выбора между
ними и возможность этого  свободного  выбора, что  и требуется  для человека
здесь, на земле, больше всего. Вернее, требуется это прежде  всего - от него
свыше, но  и  ему самому - тоже, потому что этим выбором он определяет  свою
судьбу.
     Для   того,  чтобы  продолжали   существовать  такие   условия,  должно
сохраняться и то  неблагополучие земной жизни  человека, которое все время и
сохраняется и  в связи с этим, видимо,  является безвыходным. А предложенные
нам  условия  для  усовершенствования  земной  жизни  одновременно  являются
условиями для невозможности этого усовершенствования.
     В  обществе,  принявшем   христианство,  считающем  себя  христианским,
существование этих  условий обеспечить  очень  легко. Христианство, при всей
его  внешней смиренности  и  безобидности,  принятое  обществом,  становится
все-таки  для него  законом, и,  каким бы оно ни было  по содержанию,  но  в
качестве  закона все что угодно окажется  довольно  жестким,  тем более, что
смиренным и безобидным христианство, в сущности, и не является.
     Жесткость  отчасти  состоит  в  том, что кто-то в этом обществе  принял
всерьез данный закон и старается в какой-то мере ему соответствовать, кто-то
- нет, а действует он  для всех.  Причастность к нему не зависит от чьего-то
желания или нежелания, чьей-то веры или отсутствия у кого-то веры. Если даже
ее у кого-то и нет, то во всяком случае есть информированность, без  которой
не  остается   никто  в  обществе,  принявшем  христианство.  И   этого  уже
достаточно, чтобы никто не был свободен от христианской идеи, независимо  от
того, нравится это или не нравится.
     И  пока кто-то решает,  верить ему или не  верить, соответствовать  или
нет,   он   является  дополнительным  грузом   к   общей   ноше   неверия  и
несоответствия, которую приходится нести  всем,  но  особенно тем, кто верит
или соответствует.
     Те  же,  кто решил не верить и не соответствовать - груз  еще  больший,
добавляемый к общей ноше. Причем принцип распределения ее (кому  какую часть
нести)  настолько  сложен в  каждом  конкретном  случае  и  непостижим,  что
разгадать  его,  наверное, в  принципе  невозможно,  как  неисповедимы  пути
Господни.
     Но  все-таки  есть  некоторые  закономерности. Обычно  чем больше  ноша
человеку достается, тем меньше он в  ней виноват, то есть он несет  ее и  за
себя, и за других.
     Это   постоянная  и  основная   причина  неисправимого  и  безнадежного
несовершенства,  преследующего  земную  жизнь. Те, кто  стараются  исполнить
христианский  закон,  не избавляют себя  этим от тяжелой  ноши  наказания за
грехи - не за свои, так за чужие. Те же, кто эти грехи в основном совершают,
изо всех сил  стараются избежать наказания  за них, и это им часто  удается,
что влечет их продолжать в том же духе.


     В   таком   бесконечном   и   безвыходном   взаимодействии   приходится
сосуществовать  под  одним законом, как под одной крышей,  людям  бесконечно
далеким, как с разных планет: тем, кто идет в сторону добра, по пути к Богу,
и тем, кто идет в противоположную сторону.
     Разность и противоречие между ними -  наиболее глубокое, непреодолимое,
по сравнению со всеми другими различиями и противоречиями. Не между богатыми
и  бедными, старыми и молодыми,  белыми и  черными,  а между  более  зрелыми
(близкими  к Богу)  душами  и  менее зрелыми.  Эти  менее  зрелые,  основные
носители  зла, являются постоянной, неизменной, никогда  не  исчезающей и не
уменьшающейся как бы "ложкой дегтя в бочке меда",  из-за чего  мед  в  бочке
обречен на горький вкус, тем более, что ложка эта довольно велика и по своей
величине сопоставима с самой бочкой, во всяком случае, с половиной ее.
     Постоянность  присутствия  этой ложки  дегтя обеспечивавет  необходимую
возможность  выбора пути  (к Богу или в противоположную  сторону,  в сторону
добра или зла) и отделения зерен от плевел.
     Постоянно присутствующая возможность выбора - единственное, чем человек
обеспечен всегда,  что  гарантировано ему  на этом  свете. Ему  навязывается
необходимость выбора, то есть совершения своего рода непрерывной работы,  но
не сам выбор.
     Каким-то образом совмещается призыв идти по пути добра, по пути к Богу,
который  (призыв)  и  составляет  христианскую  идею,  большая,  бесконечная
заинтересованность  свыше  именно  в  этом  выборе  человека   и  совершенно
нейтральное,  безучастное отношение к самому  процессу выбора - не тянут, не
толкают в нужную сторону, не стоят над душой, оставляя в этот момент (только
в этот момент) человека наедине со своей свободой и совершаемой работой.
     И  вроде бы вполне спокойно  и безучастно относятся к  тому  факту, что
направление  добра  не пользуется  особенным  вниманием  и  никак  не  может
привлечь на свою сторону большинство.  То  есть количество спасенных в конце
концов не важно,  пусть даже их  будет очень мало, все  равно "в рай за уши"
никого  не  потянут. Важна только  постоянная возможность  и  обязательность
выбора.


     Количественное  соотношение  выбравших то  или  другое -  не  важно.  А
значит, не важно качество земной жизни человека и вероятность его (качества)
улучшения. Даже если оно довольно посредственное и вероятности нет никакой -
мы этим сочувствия  к себе  не вызовем. От человека в земной жизни требуется
совершение работы, работы  души, и способность  совершать  эту  работу, а не
способность  вызывать  к  себе жалость  своим  несчастьем, так  же как  и не
способность устроиться получше на этом свете.
     К нам и не существует ни  жалости, ни сострадания, ни сочувствия свыше,
как  бы  тяжела  ни  была  земная  жизнь  и  сколькими жертвами  она  бы  ни
сопровождалась. Существует только большая,  беспредельная заинтересованность
в спасении каждой души, что не зависит от комфортности условий существования
тела - в любом случае, выбор направления есть всегда.
     Какой смысл тогда обращать внимание на эти самые условия - какие они. И
они сами собой складываются из зла (носителей зла) и его жертв, наказания за
это  зло, которое (наказание)  заключается тоже в  жертвах, и, если остается
после этого свободное место, то  и из  добра, которое уцелело то того, чтобы
сделаться жертвой.
     Конкретные  подробности земной  жизни  сами  по себе,  как  самоцель  и
самостоятельная ценность, то есть  в таком качестве, в каком они  существуют
для нас, только нас же самих и интересуют.
     В нашей земной  жизни, вернее,  во всем, что в нас есть только земного,
Он нам не Отец. И те, кто кроме земного, никакого другого содержания в своей
жизни не  имеют - не имеют и Отца Небесного. Здесь,  в земном  мире хозяин -
известно кто. "Князь мира  сего",  распространенный, растворенный  в большей
или меньшей  степени  во  всех нас,  имеет  пока только  одного "оппонента",
потенциально  способного  не  соглашаться с  ним,  противостоять  ему,  даже
сражаться с ним по мере возможностей - нас же самих.
     Реально,  конечно,  далеко не все  используют эту возможность  и не все
желают   быть  таким  "оппонентом",  противостоять  и  не  соглашаться   или
используют  и  желают  в  очень  небольшой  степени. Мы пока оставлены с ним
наедине,  и  нам  не  помогают  сражаться  с  ним,  не  вмешиваются  в  этот
постоянный, не прекращающийся поединок. Мы, естественно (в буквальном смысле
- в силу своего естества), сами одни  далеки  от того, чтобы быть способными
его победить или даже более или менее противостоять ему.
     При таком соотношении сил земная жизнь может представлять собой то, что
она собой  и  представляет  - то  есть нечто  при  более или  менее красивой
видимости,  в  сущности,  трагическое.  Этот  постоянный  "привкус  ножа  на
яблоке",  привкус  трагедии на  жизни  неистребим  и ничем не заглушаем.  Не
чувствовать  этого привкуса - не значит  быть от этой трагедии свободным,  а
значит - иметь в  ней соответствующую роль или просто быть достаточно, чтобы
многого не чувствовать, толстокожим, что часто одно и то же.
     И никто нам,  живущим в здешнем земном мире, не придет на помощь, как и
не приходили до сих пор,  чтобы  убрать эту  трагедию из нашей земной жизни.
Нет вообще такой заботы. Хоть бы и еще сильнее был привкус - не важно.
     Масштаб этого равнодушия свыше к человеку как к носителю своего земного
содержания можно сравнить только с равнодушием к нему же всей земной природы
-  этого монолита, способного пережить с  максимальным безразличием все, что
исходит от человека, и с еще большим, в непостижимой степени, безразличием -
его самого.
     Этот  наглядный пример  невероятного,  немыслимого  равнодушия  к нашей
земной  жизни, как нарочно, навсегда помещен у нас перед глазами  - чтобы мы
из этого что-то поняли.






     В какой-то степени  от равнодушия,  безразличия  свыше, относящегося ко
всей земной жизни,  достается и религии (религиям)  как части  именно земной
жизни.
     Любая религия  со  всеми  ее подробностями  (историческими, обрядовыми,
наглядно-материальными),  все  различия,  противоречия,  особенности  разных
религий и направлений внутри них - все это только земное явление.
     Представляющие собой довольно  тяжеловесное нагромождение подробностей,
условностей, текстов,  требований к  человеку,  касающихся его земной жизни,
религии  вполне  соответствуют  общему облику земной жизни, ее сущности. Они
представляют собой примерно такое же нагромождение, как и все другие явления
земной жизни. И только ею их существование и смысл ограничиваются.
     Сущность такого  предмета, как религия, имеет мало общего с тем, другим
миром, о котором религия  призвана известить жителей этого мира. Так  же как
мало имеют общего с  Богом, Который  и есть  в какой-то  степени этот другой
мир, во всяком случае, не разделен с  ним.  Смысл и признаки его -  вечность
(отсутствие времени и временности), нематериальность и присутствие любви как
основной  части  или одной из  основных частей, как бы  атмосферы, наподобие
земной, воздуха, который так же естественен и необходим, как земной воздух -
для земного человека. Вот и все. Все предельно просто.
     И, видимо, способность любить, которой все время добиваются от человека
свыше, нужна  ему не для лишнего или большего  украшения его души, а  просто
как  элементарная  необходимость,   как  способность   существовать  в   той
атмосфере,  где любовь -  вместо  воздуха. Наподобие  того, как на  земле от
человека  требуется  способность  дышать  воздухом  -  тоже  не  как  лишнее
украшение или достоинство, а как самая первая необходимость, первое  условие
его  существования   здесь  -   чтобы   не  задохнуться,   чтобы  продолжать
существовать.
     Даже при том, что  здесь  способность любить не только не требуется  от
человека, но даже  вредна ему и  доставляет  лишние трудности, но она должна
приобрестись,  воспитаться,  выработаться   за   время  земной   жизни   как
потенциальная,  до  поры скрытая, вернее,  не  известная в  своем  настоящем
качестве. Так же как ребенок, рождаясь на свет, имеет уже способность дышать
воздухом,  хотя до сих  пор, при  существовании  в  другой среде, делать ему
этого не приходилось и не было необходимости.
     Требуемая  от  человека  способность   любить,   с   одной  стороны,  и
соответствующий  этой  способности мир,  предоставляемый  его душе  Богом, с
другой стороны, - вот  и все, что получается в результате долгого и тяжелого
взаимного  пути  Бога к человеку и человека  -  к Богу.  Никаких  признаков,
примет  и различий всего  того, что в нашей жизни  называется религией  (или
религиями), здесь нет.
     Все  остальное,  что  при  земной  жизни  человека  плотной  и  толстой
оболочкой из многих материальных и нематериальных подробностей окружает идею
Бога (или понятие о Боге), облетает, как шелуха, оставляя сердцевину.
     Эта  сердцевина, означающая способность любить (если она есть)  глубоко
спрятана  в душе, а  может быть,  и  является самой душой и недосягаема  для
каких-либо  конкретных  реалий  любой  религии.  Уже  хотя  бы  потому,  что
способность  любить  не  имеет   никаких  ни  национальных,  ни  религиозных
признаков, это признак - только человеческий. Еще и потому, что религиозные,
как и национальные, признаки и подробности - всегда разъединяющие, в чем нет
никакого смысла.
     Способность  любить  -   объединяющий,  всеобщий,  чисто   человеческий
признак,  объединяющий  не  по  каким-либо  формальным,  а  по  человеческим
качествам. И одновременно разделяющий всех на  две неравные части. Только на
две -  способных любить  (и существовать в другом мире) и неспособных. Очень
простая целесообразность  этого  разделения - отделить зерна от  плевел. Как
видно, никакие другие подробности и различия здесь ни при чем.


     Все религии (а человек не  может быть, видимо,  вполне свободен на этом
свете   от   всех  религий  -   хоть  какая-нибудь  в  его  сознании  всегда
присутствует)  - это  одновременно и  путь к Богу и множество отвлекающих от
этого пути вещей.
     Эти  противоположности  причудливо соединены и переплетены  между собой
затем, чтобы земным языком  передать нам неземную информацию (или информацию
о  неземном). Причем язык должен  быть  не только земной, но и доступный для
всех и как бы идущий к человеку и в то же время притягивающий его к себе.
     Именно в этом направлении - чтобы быть более доступными многим и больше
притягивать  многих  -  меняются  со  временем реальные формы  существования
религии.  Во  всяком  случае,  это  очень характерно  для  христианства  как
наиболее  живой  религии, вернее,  для  конкретных форм  его существования в
обществе  -  видоизменяться   со  временем,  приспосабливаясь  к  конкретной
духовной обстановке  данного  времени, -  с  тем,  чтобы иметь  максимальное
распространение  среди  современного населения,  отчасти идя ему навстречу и
отчасти усиливая свою притягательность для него.
     Причем,  эти  видоизменения  иногда  назревают  в  самой религии как бы
изнутри, вернее, в ее конкретных проявлениях в  данное время в данном месте,
а иногда они происходят поневоле  под влиянием воздействия извне. И уже даже
по  этим видоизменениям  можно видеть, насколько эта  область земной  жизни,
называемая   религией,  является   именно  областью  земной  жизни,  которая
(область), как и все остальные реалии земной жизни, существует только  в  ее
пределах и сопровождает  только земную,  телесную  жизнь человека,  и  ничто
отсюда  в  другую  жизнь  не  проникает,  кроме  души,  которая тоже никаких
религиозных отличий в себе не несет.
     Информация,  которую религия имеет целью сообщить душе - не самоцель, а
только указатель  пути, по которому  призывают идти человека. И  этот путь -
один для  всех, на нем тоже нет религиозных различий, но для каждого народа,
общества и даже каждого конкретного человека этот путь индивидуален, вернее,
не сам путь, а окружающие и сопутствующие ему обстоятельства.


     В  какой-то  степени  можно  сказать, что у каждого человека существует
своя  индивидуальная   мини-религия,  которая   связана  с   его  конкретным
индивидуальным путем к Богу, индивидуальность которого ограничивается только
этими  окружающими  обстоятельствами  и  зависит  от  его  земной  судьбы  и
особенностей его личности как земного  человека. Сам этот путь один для всех
- способность любить, и индивидуальные различия на этом пути  имеют значение
только постольку, поскольку  влияют  на возможность человека  идти по  этому
пути.
     Также  и религии,  существующие  для  целого  народа,  общества,  имеют
значение только постольку, поскольку доводят до сведения людей информацию об
этом  пути и  призывают идти по нему, причем, не  только  качественно,  но и
количественно,  то  есть  максимальное  количество   людей.  И  если  учесть
индивидуальность  каждого в  принципе невозможно, то индивидуальность разных
народов  и  обществ, стран учесть вполне реально для  того, чтобы у  каждого
народа была та  религия, которая легче всего дойдет до его сознания и  будет
воздействовать на него с наибольшей притягивающей силой.
     Являясь как бы провожатым или сопровождающим в земной жизни человека на
его пути к Богу, религия доходит  с ним только до конца  его земной  жизни и
дальше его не провожает.


     Для  христианского мира,  например, таким путем является Христос.  И по
тому,  как,  каким  образом Он  являет Себя  человеку в  этой жизни и  каким
образом  -  в  другой  жизни, можно  наглядно видеть  разницу  между  земным
вариантом  отношений  человека  и  Бога,  в  пределах   земного  времени,  с
обязательным   присутствием   религии  с  ее  конкретными   материальными  и
нематериальными  подробностями,  и неземным вариантом,  за пределами земного
времени,  при  отсутствии всего того,  что составляет область  земной жизни,
называемую религией.
     В  земном   варианте  Христос  являет   Себя  человеку  в  материальных
проявлениях своей земной  жизни и рассказывающих о ней канонических текстах,
на  которые  позже  накручивались   многочисленные  обряды  и  разнообразные
материальные детали.  Иначе, другим путем  Он  в этой жизни, как правило, не
является  человеку,  только  через  довольно  обширный  слой  материальных и
нематериальных подробностей, составляющих религию.
     Вне   земного   времени   Его   явление   человеку   лишено   подобного
посреднического слоя,  Он непосредственно  Сам является человеку, причем, не
столько разуму  и чувствам его,  которые, возможно, уже отсутствуют, сколько
его душе. При этом все прилагавшиеся к Нему религией подробности отсутствуют
-  ни слов, ни других каких-либо  символов или  знаков отличия  христианской
религии  нет.   Он,  в  сущности,  только  свет,  нечеловеческое  величие  и
нечеловеческая способность любить - все это уже не имеет никакой религиозной
принадлежности. Для того, чтобы  душе человека постичь эти свойства, не надо
никакого посредничества,  это понятно не только без  каких-либо материальных
вещей и символов, но даже и без слов.
     В  таком  своем  виде,  то  есть   в  настоящем,  не  окруженном  ничем
дополнительным, Он представляет собой нечто однородное, родственное для души
человека,   говорящее  с  ней  на  одном  языке  и,  значит,  понятное   без
переводчиков и посредников.
     В  то же  время  и  Сам  Он в таком своем  виде, в такой  форме  своего
существования, максимально выражающей Его сущность, наиболее близок к Богу.
     Видимо,  на  этом,  на  обретении душой, то  есть способностью  любить,
соответствующей   ей   среды   обитания,    то   есть   возможности   любить
беспрепятственно, безопасно и,  так сказать, "безнаказанно", и заканчивается
путь человека к Богу.
     Способность и возможность явления  Христа в  виде богочеловека во время
Его земной  жизни  и вообще в человеческом облике необходимы, видимо, только
для того,  чтобы быть  максимально близким и понятным для  людей в их земной
жизни.  Явление, например,  света,  насколько бы оно ни было величественным,
человек просто не понял бы и к тому же еще и испугался бы.
     Человеческий  облик  создает Ему видимость  наибольшей  доступности для
человека, хотя  сам  по  себе  и не  является  для Него наиболее  близким  и
гармоничным,   скорее,  наоборот,  этот   облик  далек  от  Его  сущности  и
предназначается  Ему вынужденно - только для  явления земному человеку с его
земными возможностями восприятия и понимания. Его  же лучший и ближайший Его
сущности  облик,  одновременно ближайший и к Богу, так же как и душа,  лишен
или свободен от всего того,  что составляет  такую область земной жизни, как
религия, как и от всего другого содержания земной жизни.


     Неизвестно,  нужно  ли  знание  этой  информации,  способной  в  чем-то
обнадежить и в чем-то  разочаровать, находящимся  еще здесь, в пределах этой
земной жизни.  Казалось бы, у земного человека  сама способность иметь такое
знание  о чем-то, находящемся за  пределами земной жизни, отсутствует. Ему в
основном оставлена способность и возможность верить, но не знать.
     Из  этого можно понять, что такое знание человеку в пределах его земной
судьбы, как бы заранее, не нужно, не целесообразно - не предусмотрено свыше.
Хотя,  наверное,  это  недоступное  и  так тщательно  скрываемое  от земного
взгляда  и ума  знание о  другой  жизни  и  другом мире становится  известно
каждому, но только за пределами земной жизни.
     А пока, находясь в  ее  пределах, жить без этих  знаний одновременно  и
легче, чем было бы с ними, и труднее. Легче,  потому что можно свободно, кто
во что горазд, трактовать все что  угодно и как угодно - знания-то нет, есть
только предположения,  трактовки. Труднее,  потому что  все эти  трактовки в
лучшем случае  нейтральны - в них не  может присутствовать радость - не  как
чья-то эмоция,  а  как нечто объективно, незыблемо и не зависимо  ни от кого
существующее - почти так, как воздух в земном  мире или любовь - в неземном.
Похоже, что  радость  - второе  после любви по значимости и  основательности
явление, или обстоятельство, того, другого мира.
     Но  при всем этом,  при всей его  вроде  бы ненужности здесь и вроде бы
непредусмотренности   свыше,   иногда   почему-то  где-то  когда-то  кому-то
(неисповедимо - кому)  знание о  другом мире  со всем  его  содержанием  или
частью его дается и заранее, еще (или уже) здесь, в пределах земной жизни.
     То есть при его, знания,  кажущейся на первый взгляд ненужности  в  нем
есть некий смысл. Нет необходимости, но есть смысл.
     Такое   неопределенное   взвешенное  состояние  или   местоположение  -
наподобие некой частицы  в толще воды - не опускается на дно  и не всплывает
на поверхность. Слишком  неопределенное  и  слишком  свободное,  непостижимо
неопределенное  и  непостижимо свободное  в  этом не  допускающем свободы  и
неопределенности мире и при соответствующем ему земном восприятии всего.
     Эта свобода, вернее ее степень  - предмет как бы чужеродного нездешнего
происхождения и бытования, так же как и те знания, которые ею сопровождаются
в этим  мире. Поэтому понятно,  что определить,  постичь полный смысл и цель
существования нездешних  знаний в  здешнем мире невозможно - это превосходит
земные пределы понимания.
     Такое своего рода непосредственное  вмешательство того  мира  в  земную
жизнь, неожиданное, всегда неожиданное для любого человека вторжение свыше в
его  собственную  земную жизнь.  Наподобие  метеоритов,  сумевших прорваться
сквозь атмосферу и достичь  земли. Причем, редкость - не метеорит, летящий к
Земле, а тот, что сумел прорваться.
     Никому,  наверное,  не  известно,  сколько  на  самом  деле  существует
безуспешных  попыток  прорваться   к  человеку  сквозь  толщу  его   земного
содержания, окружающего  его  в качестве  брони, и донести до  него неземную
информацию  о   неземном.   Удачных  попыток  мало.  А  оставленных  о   них
свидетельств еще меньше.


     В чем можно предположить, в ограниченных пределах земного  восприятия и
понимания,  смысл этой информации, вернее, самого факта  ее  существования в
здешнем мире, ее проникновения сюда?
     Например, другое отношение к религии, причем,  к любой, которая сама по
себе  еще  не  означает  приближения человека к Богу - для  этого  требуется
гораздо больше, чем причастность к какой-либо религии.
     Или  не  столь  серьезное  отношение  к  считающимся  столь  серьезными
различиям между разными религиями - несерьезно как раз к ним, различиям, так
серьезно относиться, не в них, этих различиях, дело.
     Или то, что не все так сложно на пути человека к Богу, как мы боимся, и
не все так просто, как нам хотелось бы.
     Или просто еще один знак, в поддержку тех, кто в этом здесь  нуждается,
смысл  которого, помимо  всей  связанной  с  ним  информации, только  один -
радость. Для всех или  не для всех, для многих или для немногих и для кого в
какой степени - другой вопрос, но во всяком случае смысл его один - радость,
воплощенная и переданная, как некое конкретное, видимое и слышимое послание.






     Религия, с другой стороны, извне, не со стороны ее отношения к Богу или
к идее Бога,  а  со  стороны  окружающего  ее  извне  мира, земного  мира  -
единственный  оппонент  или противовес  тех представлений о  здешней  жизни,
писаной и  неписаной  философии, трактующей ее  так  или иначе, носящихся  в
воздухе  или  зафиксированных идей, которые в общей сложности создают  некую
обобщенную  картину или  собирательный образ здешнего  мира, каким он  якобы
представляется человеку, человеку вообще, то есть вроде бы всем.
     На самом деле не может  быть одной, даже и обобщенной, картины и одного
образа  на всех.  Не может  быть общей на  всех картины, так как при больших
возможностях обобщать  все  что угодно, у этих возможностей есть  совершенно
определенные  границы, и  за этими границами находится еще столько  же того,
что не подлежит обобщению и смешению.
     Невозможно  смешать, объединить, обобщить  совершенно противоположные и
взаимоисключающие  направления  движения:  добра   и   зла,  к  Богу  или  в
противоположную  сторону. Невозможно обобщить идущих  в этих противоположных
направлениях людей. Между ними непреодолимая пропасть, так же как и между их
предназначениями, местами, ролями в жизни.
     Такая же  пропасть и между их взглядами  на мир.  Они как бы смотрят  в
противоположных  направлениях и видят разные миры,  а  не  один и тот  же. И
нахождение рядом, на одной земле в одно и то  же  время этих людей -  только
механическое соединение,  подобно тому, как за обеденным  столом соединяются
те, кто едят, и те, кого или что едят.
     Однако, кроме этого  чисто формального и  механического  соединения, во
всем остальном между ними  нет  ничего общего, и обобщить  их нельзя: нельзя
составить ни  общего для тех и других взгляда на мир, ни какой-то обобщенной
картины или  образа. При  всем их формальном соседстве в  жизни между ними -
непреодолимая пропасть,  которая,  как  естественная  преграда,  гарантирует
полную изоляцию и несмешиваемость разделенных ею предметов.
     Теоретически должно было бы существовать не одно представление человека
об этом мире, пусть самое обобщенное, а два, причем, противоположных - как о
двух разных мирах.  Два собирательных образа, собранные из подручного или из
подножного материала, находящегося по разные стороны, или на разных берегах,
пропасти.
     Но,  естественно,  представление такое существует только  одно.  Это  в
буквальном смысле очень даже естественно,  потому что выходит на поверхность
и укрепляется  на ней более или менее прочно только то, что исходит  с одной
стороны (или  с  одного  берега)  -  с  той  стороны,  где  есть возможность
бесконечно  взращивать,  культивировать и распространять  все,  что  от  нее
исходит, в том числе, а может быть, и в первую очередь, свою трактовку всего
- всего сущего, всего мира.
     Понятно,  что вечно убывающей,  уничтожаемой, съедаемой стороне  не  до
того -  она не  в силах соорудить нечто подобное, но свое, конкурирующее. Ее
трактовка того же самого мира  и существует, и не существует. Она существует
в виде  многочисленных, разрозненных, разбросанных моментов,  которым далеко
до того, чтобы объединиться  в некую обобщенную картину.  Они так и остаются
лишь в качестве случайных  моментов, которые не  воспринимаются всерьез даже
их носителями (если не всеми, то многими из них), то есть даже не доходят до
поверхности  их  собственного  сознания,  не  то  что  до  общей   для  всех
поверхности - такой  своего рода витрины этого мира,  отображающей якобы все
его содержание и утверждающей, что именно таким оно и является.
     Таким  образом,  этой  бессильной  стороне  хотя  и  не  препятствуется
существовать,  тем более,  что без нее  не обойдешься (не пообедаешь), но не
вынося  ничего  своего  на  поверхность,  на  витрину   -   то  есть   нужно
притвориться, как  будто  ее  и нет.  А  витриной  предлагается пользоваться
общей, то  есть смотреться в  такое странное зеркало, которое упорно  всегда
отражает кого-то другого и в котором невозможно увидеть себя.


     В   результате   это  общее   зеркало,  или  витрина,  или   обобщенное
представление  об этом мире (обо всем этом мире) не соответствует ему всему,
а  различного  рода  идеи, как носящиеся  в воздухе, так и  зафиксированные,
имеющие  целью составить некую общую философию этой  жизни,  очень  жесткие,
даже жестокие, просто спартанские.
     Впрочем,  этот результат неудивителен - идеи, производимые этим миром и
поддерживаемые  им, соответствуют  самому этому миру и его хозяину  - "князю
мира сего". Хотя удивительной все-таки  может показаться степень привычности
этой ситуации - во всяком случае, претензия спартанской философии быть общей
для всех в большой степени удовлетворяется. Если не все, то почти все, очень
многие, и спартанцы и неспартанцы, считают ее своей, действительно общей. Ее
жесткость,  жестокость, односторонность настолько  незаметны, узаконены, что
ее обычно так же естественно воспринимают, как дышат воздухом.
     И одновременно  она настолько  основательна и громоздка,  что  не может
быть и речи о том,  чтобы составлять ей оппозицию, идти вразрез  этому столь
драгоценному произведению мира сего. Единственный  оппонент  его (и  мира, и
произведения) - религия, любая  и  все  вообще  религии -  противник, хотя и
слабый, но не настолько, чтобы с ним не считаться вовсе и не замечать его.
     Трудно  даже представить, что  изображало бы наше  общее (якобы  общее)
зеркало,  наша якобы общая витрина, если бы  не постоянное присутствие этого
противовеса - религии, от которой человек, видимо, не был  свободен никогда.
Это - постоянно существующее вторжение другого мира к нам, неизвестного нам,
о котором  можно только догадываться, верить, предполагать, но  одновременно
это каким-то образом  и отражение нашей земной  жизни, вернее, той ее части,
которая сама себя отразить не  в  силах, то есть довести свое  отражение  до
поверхности - до этой общей, якобы общей витрины.
     Слабым этот противник становится потому,  что существуя здесь, в чуждом
мире, неизбежно отчасти поглощается им.
     Религия, вернее, ее сущность - идея Бога,  отношений  человека и  Бога,
оказываясь в земном мире, как в некой агрессивной среде или в перенасыщенном
растворе, сразу  начинает обрастать слоем земных материальных подробностей и
чем  дальше, тем больше.  Однако,  это - неизбежное  условие  существования,
сохранности в чуждой, враждебной среде, которая  все же не может, в принципе
не  может растворить, поглотить это  чуждое  ей  явление  до  конца,  хотя и
стремится.
     Просто для кого-то это будет означать лишние трудности  на пути к Богу,
но для кого-то - сохранение самой возможности этого пути.






     Путь человека к Богу - не  такое эфемерное и умозрительное, отвлеченное
понятие, как это может показаться. Это  вполне реальная и даже ощутимая вещь
(или  явление,  или событие). Правда,  может быть,  ощущается  это  реальное
событие  только тогда,  когда  оно  происходит,  и  только  тем,  с кем  оно
происходит. Примерно так же, как узнать вкус пудинга можно только попробовав
его.
     Это  элементарная  и  в  то  же  время  очень  жесткая  закономерность.
Получается, что не ощущать это событие - означает то, что оно не происходит.
Не ощущать этого пути значит - не идти по нему.
     Знание о пути к Богу и ощущение пути к Богу не ограничиваются знанием и
ощущением  только самого этого пути (иначе как можно было бы отличить его от
пути  в каком-то совсем  другом направлении и  совсем к  другому  месту), но
подразумевает  знание  и  ощущение  в некоторой  степени и цели пути, пункта
назначения - то есть ощущение, или знание в виде ощущения, присутствия Того,
Кто находится на том конце пути.
     Это  знание  (и  ощущение)  вполне  определенное,  и  хотя  возможности
изобразить и передать его довольно  ограничены, но это именно ограниченность
изобразительных возможностей, а не неточность самого знания и ощущения.
     Пусть  довольно  упрощенно  и  слишком  лаконично,  но  все  же  вполне
определенно это  знание  (ощущение)  обозначает, что  присутствие Бога - это
присутствие  вечности,  во-первых,  и  присутствие  Бога  - это  присутствие
другого мира, во-вторых.
     Присутствие всего этого не  характеризуется  расстоянием -  близко  или
далеко. Это как бы везде, и готово  в любой момент открыться тому, кто имеет
к  этому  хоть  какое-то  отношение  (впрочем,  кому  именно  -  невозможно,
наверное, знать точно или даже предполагать - неисповедимы пути Господни - в
буквальном смысле - неизвестно, к  кому Он придет  и кому Он явится), и в то
же  время нигде и всегда закрыто  и невидимо, и неизвестно (не ощущаемо) для
остальных.
     Путь туда не означает никакого  физического видимого  движения.  Однако
происходит  именно движение, приобщение в какой-то степени к тому  миру, где
присутствует вечность, то есть и к самой вечности тоже. Или это, может быть,
одно и то же.
     Возможности  такого   приобщения   для  человека  в  его  земной  жизни
максимально  ограничены. Обычно и  нормально вообще  не  знать  и  не  иметь
представления о вечности и о  другом мире  и о самом факте их существования.
Хотя и  есть  такое  слово -  вечность,  обозначающее  чисто  теоретическое,
умозрительное  понятие без какой-либо  возможности это обозначаемое увидеть,
узнать. О  том, что это такое практически, на самом деле, где находится, как
выглядит, как ощущается и как ее найти, если  вообще возможно - можно только
догадываться и предполагать.
     Странно, что  вообще  существует это  понятие вечности,  если в  земном
мире,  полностью  временн*м   и  вр*менном,  никакой  информации  о  ней  не
содержится.
     Земной  мир  отгорожен  от  другого мира  некой плотной  и непрозрачной
завесой,  наподобие облаков, окружающих  землю. Можно подумать, что ничего и
нет за этой завесой,  раз  ничего  конкретно не известно о том, чт* за  ней.
Можно  подумать,  что  что-то   есть,  но  бесконечно  далеко,  недостижимо,
непостижимо и вполне равнодушно к человеку в его земной жизни.
     Однако свойства этого другого мира, заполненного, пронизанного насквозь
вечностью  так же,  как земной мир заполнен и  насквозь  пронизан  временем,
таковы, что он может  находиться здесь  же, то  есть к  нему не надо  никуда
идти, физически идти.  Может, наверное, находиться  и  вообще  везде,  в том
числе  и  присутствовать, как  бы негласно присутствовать,  здесь,  в земном
мире,  потому  что  у него нет ничего  такого, что могло бы  конкурировать с
содержанием  земного  мира:  ни  времени  своего,  ни  своей материальности,
которые должны  были бы вытеснить  частично  здешние время и  материальность
(что вряд ли возможно), чтобы присутствовать здесь хотя бы отчасти.
     Но  та   же  самая  вневременность   и  внематериальность   делают  его
непостижимым, невидимым, непознаваемым для человека в его земной жизни и как
бы и не существующим практически, а только в слове - отвлеченно и непонятно.


     Другой  мир,  вечность  вовсе  не связаны с  какими-либо  вещественными
ориентирами:  небом, звездами,  космосом. Дорога  в другой мир -  это только
выявление, проявление его для себя.
     И  посреди некой непроницаемой завесы,  отделяющей  этот  мир от  нас и
делающей его для нас невидимым и несуществующим, есть  только одна тоненькая
тропиночка, по которой движение возможно и всегда открыто. Она не содержит в
себе ничего необыкновенного и сверхъестественного.
     Тропиночкой является любовь к ближнему, то есть вещь простая и понятная
и  одновременно столь скрытая  и  заброшенная, непопулярная в здешней жизни,
как  бы спрятанная в  толще других  повседневных  вещей.  Слишком  простая и
неприметная,  чтобы предполагать о  ней  такие чудеса.  Своего рода Золушка,
бесконечная, видимо,  и безнадежная Золушка здешнего мира.  Однако  именно с
ней  связана основная нагрузка, заключающаяся в нашей земной жизни, и именно
ей мы обязаны возможностью идти по пути к Богу.
     Видимо, из-за ее весьма  скромного места в  нашей здешней  жизни, из-за
этой невзрачности,  серости  ее существования среди  нас она, то есть путь к
Богу, остается непривлекательным, затерянным среди многих других путей этого
мира,   которые  никуда  не  ведут.  И  этим,  наверное,  объясняется  столь
основательная  и  труднопреодолимая преграда  между нами и  неизвестным  нам
миром, который не спешит информировать нас о себе.
     Так что информированность или весьма  ограниченная  информированность в
этом  плане  непосредственно  связана  с  наличием, вернее, со  значительным
преимуществом отсутствия над наличием этой скромной вещи - любви к ближнему.
И так,  оказывается, значителен этот пробел  в нашей  жизни, что делает  нас
слепыми  при  имеющемся зрении, не видящими  и, скорее всего,  безнадежно не
видящими того, что находится не  просто близко, а прямо перед глазами, здесь
же, где и все мы.
     Еще  один  мир, кроме этого - материального,  видимого  и временного  -
существует  так же реально, но ощущается другим  образом и  с помощью других
возможностей.
     Те, кто идут по единственной ведущей туда тропинке, получают в какой-то
степени  информацию и  о другом мире,  и  о пути, ведущем к нему. Или, может
быть, точнее  сказать - они не  остаются  неинформированными, хоть  каким-то
образом, хоть в какой-то степени, и, наверное,  не всегда в  виде откровений
об  истине -  это, видимо, самое сильнодействующее средство  или  способ изо
всех  способов  объяснения по-хорошему, о  котором сказано: "Кто любит Меня,
тот возлюблен будет  Отцем  Моим,  и  Я  возлюблю  его и  явлюсь  ему  Сам".
(Иоан.14:21).


     Еще один мир и, значит, еще  одна жизнь в этом мире - это,  может быть,
максимально возможная информация для человека в пределах его  земной жизни и
его земных возможностей понимания.  Максимально возможная информация  о том,
что находится за пределами его земной жизни.
     Может  быть  даже,   эта   информация,  это  знание  освобождает  и  от
необходимости верить в то же самое. Ведь что-то одно: или знать, или верить.
Во  всяком случае, насколько присутствует знание  у человека, настолько и он
сам присутствует в том другом мире, знание о котором он получил, и настолько
же  меньше  становится  его  зависимость  от  веры.   Так  же  как  ему  нет
необходимости верить в свое существование на земле - это он просто знает.
     Впрочем, знание или вера - уже в таком случае становится не важно. Вера
ведь существует только при отсутствии и невозможности знания, взамен его.
     С верой или знанием  связана информация о том, что так труднопознаваемо
- о другом мире, о Боге - главное, что она существует у нас и без нее нас не
оставляют. В данном случае вера тоже напоминает своего рода способ познания,
но довольно  сложный и замысловатый и не для всех, не все  способны к этому.
Но вряд ли это недостаток, скорее, вариант нормы.
     Вера не оставляет  свидетельств - не о чем и незачем и, главное, вполне
самодостаточна и без  них. К  неспособным или  малоспособным верить имеется,
видимо,  некоторое снисхождение и сожаление, как  к несмышленым детям, но не
осуждение. И им порой предоставляется видеть и слышать то, во что они должны
были  бы  уметь верить.  Как  не  умеющим  еще  читать  показывают  в книжке
картинки, чтобы хоть так поняли содержание, наглядно увидев.
     И  в  результате  "Фома неверующий"  становится  не  столько  верующим,
сколько знающим, это нечто совсем другое. Наверное, в подобных случаях такой
наглядный  способ  просвещения или убеждения всегда действует безотказно, со
стопроцентным результатом.


     Привилегия  и одновременно дополнительная нагрузка знания  в отличие от
веры - оставлять свидетельства. О предмете знания в отличие от предмета веры
можно свидетельствовать,  потому что есть о чем.  Ведь  свидетельство -  это
только то, что увидено собственными глазами и услышано собственными ушами.
     Такую  информацию  "из  первых  рук",  наверное, однозначно радостно  и
счастливо  получить -  как наглядное,  вроде  книжки  с картинками,  явление
Истины. Это может затмить многое другое в жизни.
     Можно   предположить,   что   далеко   не   все,   кому   есть  о   чем
свидетельствовать,   оставляют   об  этом   свидетельства.   Возможно,   это
объясняется непередаваемостью в полной мере наглядного  знания -  картинку и
ощущение невозможно полностью передать словами.
     Однако вряд ли подобные знания  кому-нибудь передаются только в  личное
пользование,  и  невольный  свидетель,  независимо  от  своего  желания  или
нежелания, должен  быть посредником,  как  бы  проводником,  а  не  конечным
пунктом,  и  в меру своих возможностей  свое свидетельство, наподобие этого,
оставить.

Last-modified: Mon, 17 Nov 2003 17:13:15 GMT

Оцените этот текст: