Константин Прохоров. Божие и кесарево
---------------------------------------------------------------
╘ Copyright Константин Прохоров
Email: cap2@list.ru
Омск: Издательский дом "Наука", 2005.
---------------------------------------------------------------
Содержание:
Лев V, Иконоборец
Император Феодосий и епископ Амвросий
Государь Иоанн Васильевич и митрополит Филипп
Рождественский улов
Безумие Христа ради
"Луч последний за горами..."
Ночь в страшном доме
Баптистка-монахиня
Солнце клонилось к закату, медленно погружаясь в Босфор, озаряя
поздними кровавыми лучами бухту Золотой Рог и древний Константинополь.
Молодой император Лев V стоял у окна Асикрития, зачаровано провожая взглядом
дневное светило. Мысли о величии Божьем, совершенстве творения и,
одновременно, ничтожности человека наполняли его сердце. ""Что есть человек,
что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?" - прошептал
император слова псалма и вновь задумался. - Солнце то уверенно поднимается
вверх, в зенит своей славы, то стремительно катится вниз, утопая в бездне
моря... Не такова ли и судьба царей? Совсем недавно Лев был простым
полководцем, каких в империи множество, сегодня он - василевс, повелевающий
народами, - и это пьянит кровь и заставляет сердце учащенно биться, - но что
ждет его в грядущем?" Тишина дворцовых покоев в памяти императора сменилась
шумом жестокой сечи с болгарами, свирепыми язычниками, уже не в первый раз
теснившими христианское воинство... Бездарная подготовка к решающему
сражению и позорное бегство византийцев с поля боя низвергли с престола
робкого Михаила и, по воле Провидения, возвели к вершине власти
воинственного Льва. Если Михаил был другом монахов и покровителем вновь
распространившегося в империи иконопочитания, то Льва выдвинула
иконоборческая военная элита, воспитанная в суровых традициях Константина V.
После бесславного возвращения армии в столицу, преисполненная возмущения
толпа ворвалась в церковь, где покоился прах Константина, и вопияла к нему:
"О, восстань, отец наш, и спаси погибающее отечество!"
Молодой император Лев обещал вернуть сильное царство и былую славу
византийскому оружию. В сознании многих граждан этот путь связывался, прежде
всего, с отказом от икон. Ибо все на небе и на земле, включая военные победы
и поражения, - от Вседержителя, не от людей, а Он не благоволит к попирающим
святые заповеди и дерзающим изображать своего Господа. Действительно,
императоры-иконоборцы, начиная со Льва Исавра, победителя агарян, были
великими правителями и мужественными воинами, прославившими империю. Судьба
царей, поклонявшихся иконам, как правило, была незавидной. Враги теснили их
со всех сторон... Едва ли то было случайным совпадением. Однако простой
народ, скорее, больше любил тех, кто разрешал им чтить "священные
изображения". Толпе, как детям, нравится все, что блестит, притягательно для
глаз и внешне благолепно. Как быть теперь новому императору? Он веровал в
Господа Иисуса Христа и ревновал о Боге. Едва ли не каждый день его можно
было видеть в церкви, где, обладая замечательно сильным голосом, Лев любил
сам начинать пение тропарей.
Солнце зашло, стало смеркаться. Лев повелел зажечь огни и взял в руки
книгу Иоанна Грамматика, своего юного друга, богослова и знатока вопроса,
обладавшего правом "свободной речи".1 Иоанн обещал царю помочь разобраться в
некоторых исторических и философских тонкостях вот уже на протяжении целого
столетия терзавшего империю бесконечного спора об иконах. И в прежние
времена сей вопрос многократно вставал перед правителями. Теперь же во всей
своей неразрешимой сложности он встал и перед Львом. Армия и часть высшего
духовенства ожидали от императора решительных действий по устранению икон из
храмов как "пережитка язычества", над которым смеются как враги внешние
(мусульмане), так и внутренние (иудеи и павликиане2). Патриарх Никифор,
помазавший Льва на царство, умолял иконы не трогать, дабы не стать в один
ряд с "гонителями христианской веры"... До времени лавируя между двумя
непримиримыми партиями в своем окружении, молодой император должен был рано
или поздно сделать между ними выбор.
Длинные аккуратные ряды греческих букв, история последнего столетия,
сжатая в небольшой рукописи Иоанна Грамматика...
В прошлом веке император Лев, великий основатель Исаврийской династии,
первый из государей-иконоборцев, муж сильный и счастливый полководец,
защитил Константинополь от диких орд арабов и затем отогнал их далеко от
византийских пределов.3 Укрепив дисциплину в армии и упрочив личную власть,
Лев пожелал заняться церковным реформированием (что, кстати, не было
редкостью среди византийских царей) и, прежде всего, решительно высказался
против икон, разумея их препятствием на пути народного благочестия.
Действительно, вошедшие однажды в храмы в качестве "книг для неграмотных",
иконы вскоре превратились в собственно предмет поклонения. Императору
доносили, что некоторые его фанатичные подданные уже берут образа в
восприемники детей при крещении! Другие не причащаются, прежде чем не
положат святое Тело на икону. Священники в храмах нередко соскабливают
частицы краски с образа и примешивают их к святой Крови, говоря об особой
благодати, обретаемой при этом. И уже совершенно повсеместно распространено
убеждение, что иконы - сами по себе - помогают, лечат, защищают от врагов...
Потому Лев, ревнуя о поклонении Богу "в духе и истине", прежде всего
повелел удалить любого рода изображения святых мужей из общественных мест, а
в церквах - поместить их повыше, дабы народ не имел возможности прикасаться
к ним и целовать. Демонстративное удаление с ворот на дворцовой площади
столицы образа Спасителя Споручника привело к пролитию первой крови "за
святые иконы": разъяренная толпа растерзала нескольких императорских солдат,
за что десять человек были вскоре публично казнены...
Из-за иконоборческой политики у Византии тут же осложнились отношения
со всем прочим христианским миром. Римская церковь громогласно осудила
действия императора Льва и подтвердила правильность традиции иконопочитания.
Красноречивый Иоанн Дамаскин, высокопоставленный чиновник в арабском
царстве, написал известные "защитительные слова" в пользу священных
изображений, в то время как в христианской греческой державе все больше
иереев иконы стали отвергать. Закончилось же царствование Льва Исаврийца
одновременно - победой над всеми внешними врагами империи и расколом
собственного населения на два враждующих лагеря.
Лев V оторвался от рукописи Иоанна Грамматика и утомленно прикрыл
глаза. Его красивое, еще почти юношеское лицо отобразило сильнейшее
внутреннее борение. "Пытаться угодить обеим враждующим сторонам - дело
бесполезное. - подумалось императору. - Это все равно, что сеять зерно на
камни, взывать к морю или пытаться отмыть эфиопа добела.1 Болезненный вопрос
следует либо вовсе замалчивать, - что едва ли при сложившихся
обстоятельствах возможно, - либо принимать решение, которое заведомо
настроит половину общества против тебя. Как это случилось в жизни Льва
Великого и достопамятного сына его Константина..." Государь вновь обратился
к рукописи и стал читать о деяниях Константина V, многократно превзошедшего
своего отца в жестокости гонений на иконопочитателей.
В начале царствования Константин едва не лишился власти, когда один из
его способных полководцев, Артавазд, во время военных действий против арабов
воспользовался отсутствием императора в столице и захватил город. Стремясь
привлечь к себе симпатии народа, самозванец торжественно вернул иконы в
храмы. Перепугавшийся патриарх Анастасий признал Артавазда императором и
вознес хвалу его благочестию, приветствуя свободу иконопочитания.
Константина же объявили еретиком. Однако уже через год законный император
пришел к столице с сильным войском и без труда вернул себе власть. Артавазд
был низвергнут и ослеплен,2 а вновь перепугавшийся Анастасий - подвергнут
осмеянию, но все же сохранил сан, раскаявшись и выразив готовность вновь
искоренять в Церкви "несмысленное поклонение иконам".
В 754 году Константин вместе со всем многочисленным византийским
епископатом - числом 338 архиереев! - провозгласил Седьмой вселенский собор,
направив его преимущественно против иконопочитания. Полгода заседали
убеленные сединой отцы собора, разобрав в деталях существо вопроса, и
наконец, определи:
"Под личиной христианства диавол ввел идолопоклонство, убедив своими
лжемудрованиями христиан не отпадать от твари, но поклоняться ей, чтить ее и
почитать тварь Богом под именем Христа. Ввиду этого император собрал собор,
чтобы исследовать Писание о соблазнительных обычаях делать изображения,
отвлекающие человеческий ум от высокого и угодного Богу служения к земному и
вещественному почитанию твари, и по Божию указанию изречь то, что будет
определено епископами...
Есть единственная икона Христова - это евхаристия. Из всего,
находящегося под небом, не названо другого вида или образа, который мог бы
изображать Его воплощение... Христос преднамеренно для образа своего
воплощения избрал хлеб, не представляющий собой подобия человека, чтобы не
ввелось идолопоклонства...
Кто неизобразимые сущность и ипостась Слова, ради Его вочеловечения,
осмелится изображать в формах человекообразных и не захочет разуметь, что
Слово и по воплощении неизобразимо, - анафема...
Кто будет изображать Бога-Слово на том основании, что он принял на себя
рабский образ, изображать вещественными красками, как бы он был простой
человек, и будет отделять его от нераздельного с Ним Божества, вводя таким
образом четверичность в Святую Троицу, - анафема...
Кто лики святых будет изображать вещественными красками на бездушных
иконах, которые не приносят никакой пользы, - ибо эта мысль лжива и
произошла от диавола, - а не будет отображать на себе самом их добродетелей
- этих живых икон, - анафема..."
Заручившись определениями собора, император Константин приступил к
решительным и зачастую чрезмерным действиям. Все иконы из храмов были
вынесены, фрески с ликами Божьих угодников замазывались, а поверх их
изображались пейзажные картины... Уничтожались и калечились книги,
содержавшие иконные иллюстрации. Поскольку монашество оказало упорное
сопротивление реформам, император повсеместно запретил постриг в монахи. В
короткое время явилось множество мучеников за веру. Наиболее дерзких
иконопочитателей, публично протестовавших против "осквернения храмов",
наказывали в духе своего сурового времени: отрубали руки, отрезали носы и
уши, выкалывали глаза, обжигали лица... Один из столпов константинопольского
монашества, Стефан Новый, не пожелав подчиниться приказу убрать иконы, был
приведен во дворец к императору. И там, возревновав о вере, Стефан достал
монету с изображением Константина и вопросил: "Буду ли я виновен пред тобой,
царь, если брошу сей портрет твой на землю и стану попирать его ногами? Не
сомневаюсь, как ты ответишь... Но точно также, представь, виновны пред Богом
те люди, которые оскорбляют святые изображения на иконах!" После этих слов
смелый монах презрительно швырнул монету на пол и топтал ее. За что Стефана
сначала заключили под стражу, а затем подвергли публичному побитию палками и
камнями...
В целом, подобно своему отцу, Константин был успешен в войнах и внешней
политике, но внутреннее положение империи было неутешительным. Десятки тысяч
людей, прежде всего из числа монашествующих, спасались бегством и искали
себе убежища в других странах.
Император Лев вновь прервал чтение. Несмотря на наступившую ночь, с
городских улиц доносились песни и отдаленные счастливые голоса горожан,
продолжавших праздновать брумалий.1 Лев в глубине души с детства тоже любил
сей старинный обычай, хотя официально теперь и не приветствовал его,
поскольку было не очень красиво, когда у христиан языческий брумалий, с его
соблазнительными обрядами и представлениями мимов, внезапно переходил в
Рождество Спасителя. Если держаться благочестивой строгости в отношении
икон, объясняя их существование прежде всего непростительной уступкой
язычеству, то тогда следовало быть нелицеприятным и в отношении других
нехристианских обычаев, включая известные народные торжества. Иоанн
Грамматик весьма неодобрительно отзывался о политике наполнения языческих
праздников и традиций "христианским содержанием", опасаясь, что вместо
христианизации язычества вполне можно получить оязычивание христианства. И с
таким мнением трудно было не согласиться. Помолившись о даровании мудрости
свыше в управлении царством, Лев с интересом продолжил чтение.
Сын Константина, Лев IV, стал следующим императором. Однако
процарствовал он недолго, настоящей же властью обладала его супруга,
императрица Ирина. И вот как раз через нее произошел новый общественный
поворот к иконопочитанию. Ревнующие о Божьих заповедях христиане - плакали,
насельники монастырей, возлюбившие больше церковное предание, -
торжествовали. Осенью 787 года состоялся еще один Седьмой вселенский собор,2
собравший 308 святых отцов из разных стран, торжественно предавших анафеме
всех иконоборцев. В то время как на предшествующем соборе его участникам
раздавались Евангелия, дабы во всех решениях сверяться с божественным
Словом, на новый собор принесли преимущественно иконы, чтобы им воздать
честь и поклонение.
"Приемлю и лобызаю с глубоким почитанием святые иконы, но что касается
поклонения в смысле служения, то я воздаю его исключительно Святой Троице",
- выразил общее мнение собравшихся архиереев кипрский епископ Константин.
Определение же собора гласило:
"Подобно изображению честного и животворящего Креста, полагать во
святых Божьих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на
досках, в домах и на путях честные и святые иконы, написанные красками и
сделанные из мозаики и из другого пригодного к этому вещества, иконы Господа
и Бога и Спасителя Нашего Иисуса Христа, непорочной Владычицы нашей Святой
Богородицы, также и честных ангелов и всех святых и преподобных мужей.
...Чем чаще через изображение на иконах они бывают видимы, тем более
взирающие на них побуждаются к воспоминанию о самих первообразах и к любви к
ним... Ибо честь, воздаваемая образу, восходит к первообразу, и
поклоняющийся иконе поклоняется ипостаси изображенного на ней...
Осмеливающихся же иначе думать или учить, или согласно с нечестивыми
еретиками отвергать церковные предания... постановляем, если это будут
епископы или клирики - извергать из сана, если же монахи или миряне -
отлучать от общения".
В то время как императрица Ирина безмерно прославлялась
иконопочитателями, именовавшими ее "спасительницей истинной веры", сама она
переживала ужасную семейную драму. По Божьему попущению, на пути к
единовластию Ирины в империи встал ее собственный, еще юный, сын Константин.
Армия, недовольная изнеженной императрицей, традиционно придерживавшаяся
строгой иконоборческой позиции, не без оснований чувствовала в Константине
грядущего выразителя своих чаяний. И потому Ирина, после известных
нравственных борений (разумеется, в целях высокой политики, торжества
истинной веры и неделимости империи, а не из банального властолюбия!)
повелела тайно ослепить сына в столице, что и было сделано с особой
жестокостью - так, что Константин вскоре умер - в августе 797 года в
Пурпуровой палате1 Большого царского дворца. Однако после сего деяния и сама
Ирина процарствовала недолго. Она была вскоре свергнута с престола одним из
своих приближенных, "спасителем империи" Никифором. Ирину немилосердно
лишили всего имущества и сослали на остров Лесбос, где она через год и
скончалась. Иконопочитатели недоуменно вздыхали: "Одна женщина с ребенком
восстановила благочестие, но она же стала и детоубийцей!"
За время правления Ирины казна была опустошена, монастыри и их
насельники, пользовавшиеся государственной поддержкой, размножились в
невероятном количестве. Почти некому стало защищать державу от врагов.
Потому арабы при Ирине беспрепятственно заняли большую часть Малой Азии, а
болгары - Фракию. Территория империи стремительно сжималась...
Описание царствования императоров Никифора, Ставракия и Михаила,
занявшее в общей сложности не более одиннадцати лет, Лев лишь бегло пробежал
глазами. Все эти события произошли на его памяти, да и не столь тесно были
связаны с вопросом, который ему предстояло теперь решить. Никифор
почтительно относился к иконам, но прослыл сторонником иконоборцев,
поскольку, укрепляя казну, разорил немалое число монастырей. Ставракий,
тяжело раненный в битве с болгарами, процарствовал всего два месяца и ничем
особенным себя не проявил. Пришедший ему на смену Михаил был фигурой слабой
и впечатлительной, что только оттенялось его трогательной привязанностью к
иконам. Не решаясь непосредственно задеть сильную иконоборческую партию,
Михаил развязал во Фригии и Ликаонии гонения на общины павликиан, которые,
среди прочих своих "печальных заблуждений", отвергали и любого рода
священные изображения. Однако это гонение не принесло Михаилу славы, а
скорее еще больше разделило и ослабило византийское общество. Народ,
истосковавшийся по сильной руке, нуждался в царе, который бы вновь, подобно
Льву Великому и Константину, заставил империю уважать себя и трепетать -
окружающие народы. На этой волне радикальных настроений, подогреваемых
неудачами войны с болгарами, Михаила принудили отречься от престола и тихо
уйти в монастырь. Власть же перешла в руки Льва V...
Не пожелав читать вторую половину рукописи, содержавшую пространные
рассуждения из области богословия, как осуждающие, так и оправдывающие
иконопись, император решил дождаться завтрашней дискуссии во дворце,
объявленной еще несколько недель назад, в которой сторону иконопочитателей
должен был представить небезызвестный в Константинополе авва Феодор из
Студийского монастыря вместе с другими монахами (патриарх Никифор от участия
в дискуссии благоразумно воздержался), а сторону иконоборцев должны были
возглавить знаменитый Антоний, епископ Силлейский, и сам Иоанн Грамматик.
Была уже глубокая ночь, когда Лев, повелевший никому его не беспокоить,
коротко помолился в дворцовой церкви и отправился спать. Его супруга
Феодосия вместе с малыми детьми давно мирно спала, мало заботясь о
государственных трудах венценосного мужа. Охрана бодрствовала и радостно
приветствовала императора у дверей опочивальни. Лев устало лег на ложе и
закрыл глаза. Перед его мысленным взором кружились образа, доброе лицо
матери, научившей сына в детстве целовать лики Спасителя и Богородицы,
суровый пустынник Николай, гневно именовавший иконы безгласными идолами,
император Михаил, приказавший вырезать язык Николаю... Все смешалось в
голове засыпавшего Льва. "Нет, иконы - все же не идолы", - подумалось ему, и
он тут же погрузился в тревожный и по-военному короткий сон без сновидений.
Утром следующего дня проснувшийся в бодром расположении духа Лев
взглянул на орологий,1 который он предпочитал роскошным, но громоздким - со
многими фигурками танцоров и воинов - механическим часам, находившимся во
дворце, и в самой скромной одежде прошел в дворцовую церковь Богородицы на
утреню, где в этот день особенно усердно молился. По окончанию службы Лев
направился в вестиарий,2 где при помощи слуг облачился в пышную пурпурную
мантию и сапожки, и, наконец, в условленный час вошел в свою излюбленную,
богато украшенную палату Лавсиак, отведенную для дискуссии. Собравшиеся там
несколько десятков духовных лиц, представляющие обе партии, преклонились
перед императором. Особую радость при его появлении выразила иконоборческая
сторона, считавшая - по известным причинам - Льва своим единомышленником.
Однако император выразил равную ласку всем, решив попытаться все же каким-то
образом стать над спором и, сколько возможно, искать путей мира среди
несогласных своих подданных.
После совместной молитвы и короткого вступительного слова блистающего
первосвященническими ризами, но печального лицом патриарха Никифора, слова,
на котором все же настоял Лев, - о желании христианского сердца жить братьям
в единодушии - обсуждение вопроса началось. Император избрал для себя роль
слушателя и призвал всех присутствующих к точности в изложении фактов и
краткости, памятуя о словах Писания, что "при многословии не миновать греха,
а сдерживающий уста свои - разумен".
Прежде Лев дал слово защитникам икон, никак того не поясняя. Из их
рядов тут же выделился необыкновенно высокий и худой ученый старец Феофан и,
превозмогая волнение, произнес следующее.
- О, государь! Да будут тебе известны суждения отцов наших, издревле
почитавших священные изображения, включая иконы Спасителя, Божьей Матери и
всех святых угодников. Это вера древняя, христианская. Держись ее, государь!
До сего дня дошел рассказ о царе Авгаре (разумею царя Эдесского), который,
слыша о великих деяниях Господа нашего, возжелал увидеть Его. Послы царские
встретились с Иисусом, но так как Ему недосужно было идти с ними к Авгарю,
то Он, умывшись, взял полотенце и приложил к лицу Своему, и так,
нерукотворно, запечатлелся образ Спасителя, сохраняемый в Эдессе и поныне.
- Видели мы святыню ту, авва Феофан, во время военного похода, - мягко
сказал император Лев, - ничего разобрать на ней уже невозможно, и откуда
образ сей - никому неведомо, но продолжай...
- Много и других есть свидетельств, государь, - горячась, заговорил
вновь старец, - едва ли обо всех сказывали тебе ближние твои! Искусство
иконописи имеет основанием реальное, а не призрачное, как у еретиков (да не
будет у тебя того заблуждения!), воплощения Бога-Слова в человеческое тело.
Помысли, государь: если святые апостолы лицезрели Спасителя лицом к лицу,
если имели возможность к нему прикоснуться, как сказано в святых Писаниях:
"Что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что
рассматривали и что осязали руки наши",1 - то почему сегодня нам сие в
христианской державе загорожено?
Авва Феодор (Студит), почтенного и благообразного вида муж,
рассудительно продолжил слово иконопочитателей:
- Осязаемая икона есть образ Бога невидимого, государь. Если написано,
что тень
от апостолов, их платки и опоясания исцеляли от болезней и изгоняли
бесов,2 то неужели думаешь, тень Божия - икона Спасителя - останется
бессильной? Подобно тому, как истинные Тело и Кровь нашего Господа
благодатно являются в таинстве евхаристии, так, несомненно, и Божье
присутствие в святом изображении. Что же относится к поклонению, то, конечно
же, мы кланяемся не куску дерева или доске - безрассуден, кто так помышляет!
- но честь, воздаваемая образу, всякий раз восходит у нас к Первообразу,
Богу истинному и невидимому...
- Да простится мне, государь, - воспользовавшись секундной паузой,
поднялся от противоположной стороны епископ Антоний, при этом все его
крупные, далекие от аскетических, формы тела трепетали от возмущения, - если
я скажу лишь несколько слов в уточнение только что нами слышанного!
Лев доброжелательно кивнул головой.
- Беда в том, - с горечью в голосе воскликнул Антоний, - что
неискушенный в богословии христианский люд, ремесленники и крестьянине,
отнюдь не замечают столь явного для ученого мужа различия между образом и
Первообразом, как мы это сейчас слышали. Пробудитесь от сладких снов,
братия, раскройте глаза и посмотрите, к чему сие учение приводит в народной
жизни! Икона - помогает, оберегает, лечит и прочее. Перед иконой нужно
встать на колени, украсить ее цветочками, поцеловать, поместить в рамку,
возжечь вблизи нее лампаду... Если почтенные иереи - не сомневаюсь в том! -
и помышляют в молитвах перед иконой о Боге невидимом, то рядовые прихожане,
боюсь - поголовно, обожествляют саму икону, вместо великого Первообраза
поклоняясь лишь жалкому образу. И во что же тогда как не в отвратительное
идолопоклонство превращается изначально доброе желание лишний раз напомнить
людям о Господе?
Император, нахмурив брови, обвел взглядом иконопочитателей и вопросил:
- Кто желает ответить владыке Антонию, столь же кратко и веско?
Феодор Студит вновь поднялся с места и неожиданно для всех
присутствующих продолжил свою речь с верноподданническим пафосом, однако
какая-то неискренняя улыбка при этом играла на его устах:
- Я бы ответил так, государь. Во всех благородных домах, по
обыкновению, есть портрет хозяина, главы семейства, и уж тем более в любой
державе есть портрет царский, который, несомненно, тогда особенно
почитается, когда государь отправляется в дальний поход. По возвращению
правителя почитание его изображения, разумеется, становится излишним, но
пока он отсутствует (как и наш Господь Христос ныне), почтение к картине
ясно свидетельствует и о любви к самому господину. Если же некто при сем
чересчур усердно лобызает портрет, едва ли государь, вернувшись, на то
рассердится. Ведь не чужой портрет (скажем, царя вражеской державы) в таком
почтении пребывает, а его собственный. Хотя крайности, конечно, всегда
следует поправлять.
Заметив, что императору Льву пример с царским портретом явно
понравился, монахи довольно загудели. Однако вскоре они снова встревожились,
поскольку слово затем было дано весьма нелюбимому ими юноше с безупречными и
благородными чертами лица, близкому другу порфироносца, небезызвестному
Иоанну Грамматику.
- Что бы мы сегодня ни услышали о пользе икон из сладкоречивых уст
человеческих, государь, заповедь Божия не напрасно изречена и гласит
следующее: "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе
вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не
служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель..."1 Должны ли мы прежде
слушаться Господа нашего или людей? Полагаю, все согласятся, что невозможно
изобразить красками Бога живого и невидимого, сотворившего небо и землю, и
каждого из нас. Это истина, к которой возможно добавить лишь самые простые
слова: аминь, аллилуйя! А потому рисующие Христа на иконах не смогут никогда
передать Его божественности, не смогут показать нам Бога-Сына. Им по силам
изобразить Христа лишь как Человека (и то с изрядной долей фантазии
художника). Но поклонение человеку, по Писанию, - грех тягчайший,
откровенное язычество... И многого ли тогда стоит икона? Если же кто-то
осмелится сказать, что на картине можно изобразить Бога, то тогда это будет
совсем не тот Бог, Которому поклоняются истинные христиане. Это будет,
скорее, Христос ариан,2 не признающих единосущности Сына с Отцом,
ограничивающих Вседержителя и не разумеющих подлинной божественности
Спасителя. Если же представить, что божественность Христа в иконописи
сливается с Его человеческой природой, и потому как будто дает основание для
изображения, то тогда почитатели икон выходят на деле евтихианами,1 а не
чадами древней апостольской Церкви. Да, Спаситель был на земле во плоти, но
уже на многих соборах святые отцы определили и подтвердили неслиянность и
нераздельность божественного и человеческого естества нашего Господа. И если
вы настаиваете сегодня лишь на человеческой стороне воплотившегося Слова, до
которого могли дотронуться апостолы, и потому Его пишете красками, то вы по
сути - несториане!2 И вот итог: с какой стороны ни посмотришь на иконы ваши,
выходит только какая-нибудь гадкая ересь...
- Боюсь, о ученейший муж, - ответил Иоанну даже побледневший старец
Феофан, - что ты напрасно сравниваешь нас с еретиками, чьи имена только
приводят нас в содрогание! Мы, так же как и вы, хотя и приемля иконы,
поклоняемся единой Богочеловеческой Личности Спасителя нашего Иисуса Христа.
Икона же, как мы ее понимаем, изображает не природу - божественную или
человеческую - а Ипостась, то есть как раз Личность Спасителя, которая
всегда едина. И хотя никакой подбор красок не выразит вполне Господнего
присутствия в иконе, все же и на несовершенный портрет указуя, люди говорят
о личности знакомого им человека и даже имя его называют в его отсутствии!
Боюсь также, что неверно вы толкуете заповедь Божью, хотя и правильно ее
читаете. Повеление не делать "кумира" и "никакого изображения" относится к
твари - вот ведь как! - а не к Творцу, как и читаем разъяснение сего
предмета в последней книге Моисея: "...Дабы вы не развратились и не сделали
себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или
женщину, изображения какого-либо скота, который на земле, изображения
какой-либо птицы крылатой, которая летает под небесами, изображения
какого-либо гада, ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая
в водах ниже земли; и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и
звезды - все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не
служил им..."3
- Если вы ссылаетесь на сию заповедь, - возразил раскрасневшийся
епископ Антоний, также поспешно развернув Писание, - тогда начинайте читать
немного выше: "Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого
образа в тот день, когда говорил к вам Господь на горе Хориве из среды огня,
дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний..."4 Так, все-таки прежде
о твари или о Творце идет здесь речь? Ведь не случайно иудеи, в
благоговейном страхе пребывая, никогда не изображали Бога! Не рисовали они и
людей, доходя, пожалуй, до крайности в толковании человека как образа
Всевышнего (с чем можно и не соглашаться), однако этим объясняется вполне,
почему апостолы Христовы не оставили нам никакого детального изображения
Спасителя. А раз уж Господь это допустил, то почему и нам не смириться? И
еще, мне непонятно, как можно нарисовать Ипостась или личность человека, со
всеми его душевными качествами и переживаниями сердечными? Боюсь, что
художнику под силу более или менее удачно отобразить лишь внешность кого бы
то ни было...
Тут красноречивый старец Феофан вновь взялся поправить дело следующим
рассуждением.
- Напрасно мы сегодня, пребывая под изобилующей благодатью Божьей,
ответы ищем под убогой сенью закона иудейского. Как не находим полной истины
о Святой Троице у Моисея и пророков, но тотчас обретаем ее в Евангелие, так
и разрешение спора о священных изображениях следует искать скорее во времени
христианском. Но даже и евреям еще Господь повелел устроить скинию и сделать
там некоторые неслучайные образы, начиная с херувимов чеканной работы на
крышке ковчега и медного змея Моисеева. Когда же приближаемся к событиям
евангельским, то видим, как наш Спаситель ответствовал лукавым фарисеям,
позволительно ли платить подати кесарю. Господь вопрошает, чье изображение
на динарии. "Кесаря", - отвечают ему. И Христос тогда учит: "Отдавайте
кесарево кесарю, а Божие - Богу".1 То же сподобились мы лицезреть и в сей
день: на монетах - изображения царские, и потому отдаем их, как подати,
государю, нашему властелину земному, а на иконах - изображения Господа
Христа, и их мы воздаем Ему, Царю небесному, ибо образа те - Христовы!
- Хорошо, - согласился внешне по-прежнему невозмутимый Иоанн Грамматик,
хотя некоторая оживленность его жестов уже выдавала известное внутреннее
волнение, - давайте от Ветхого Завета перенесемся к Новому. Находите ли вы
где-то в Евангелие описание внешности Спасителя? На чем основываетесь,
изображая красками черты Его лица? Да, Христос был на земле в человеческом
теле, и мы в это свято веруем. Но Он не оставлял пределов Палестины, а в ней
не нашлось ни единого мужа или жены, кто бы подлинно запечатлел дивный облик
Спасителя, который, без страха исказить, сегодня можно было бы представить
всем на обозрение и копировать. Апостолы, происходя из иудеев, также не
решились нарушить традиционное понимание известной нам заповеди. Предания о
святом Луке как живописце - весьма зыбки, и то относятся по большей мере к
образу святой Матери Господней, о холсте царя Авгаря мы уже сегодня слышали,
- что можете представить еще? То, что Сам Христос мистически предстает перед
иконописцами? Но почему тогда изображения Его на иконах, при всем вашем
старании, столь различны? Ужели Ипостась Его меняется? Не честнее ли
признать, что художники больше фантазируют, чем видят "духовными очами"
Господа? Если желаете, я укажу вам одно описание внешности Иисуса в Новом
Завете. Изобразите Его, если сможете: "Я обернулся, чтобы увидеть, чей
голос, говоривший со мной; и, обернувшись, увидел семь золотых светильников
и посреди светильников подобного Сыну Человеческому, облеченного в подир и
по персям опоясанного золотым поясом. Голова Его и волосы белы, как белая
волна, как снег; и очи Его, как пламень огненный; и ноги Его подобны
халколивану, как раскаленные в печи, и голос Его, как шум вод многих. Он
держал в правой руке Своей семь звезд, и из уст Его выходил обоюдоострый
меч; и лицо Его, как солнце, сияющее в силе своей".1 Итак, кроме чеканных
херувимов в скинии, превратно истолкованных, вам больше в святом Писании и
опереться не на что, одна философия языческая!
Феодор Студит, уже немало разгорячившись, гневно ответил иконоборцам:
- Думаю, что различия в изображениях Спасителя на иконах не столь
велики, как это нам пытаются здесь представить. Есть строгая преемственность
в облике Христа, от самых первых древних Его образов, и Церковь строго
следит за этим. Но я желаю сказать сейчас о другом. Когда язычники
поклоняются своим истуканам, изделиям рук человеческих, изображающим
какую-либо тварь, то они, несомненно, через то поклоняются бесам,
противникам Божьим.2 Мы же чтим изображения Самого Господа, Его Матери и
друзей Его, положивших душу свою за Него. Осознайте же, наконец, эту
разницу! Только Богу и мученикам в Господе мы поклоняемся, а не каким-нибудь
Божьим противникам. И еще скажу, хотя наши простые притчи вас и раздражают
(но так же учил и Спаситель!), итак, скажу: когда перстень царский оставляет
оттиск на различных мягких веществах - воске, смоле, глине - то печать будет
повсюду одинакова, хотя каждое вещество придает ей своеобразие, вместе с тем
первообраз всегда остается на царском перстне. Также и подобия Христа - Его
иконы - несколько разнятся между собой, но непременно несут на себе светлый
"небесный оттиск" Самого Спасителя. И как ценна царская печать, ибо за ней
стоит государь со всею державою, так же ценна и икона, ибо за ней видим
Господь и Его небесное Царство. Когда же поклонение не воздается иконе,
тогда уничтожается поклонение Христу! И еще скажу: идолам всегда приносились
жертвы, невинная кровь лилась перед истуканами, но где вы видели, чтобы
такое нечестие творилось перед святыми иконами? И если вы все время к закону
Моисея прибегаете, то тогда по закону тому и все прочее в своей жизни
совершать должны! Мы же живем под Христовой благодатью. И благодать эту
Господь являет нам через Свои священные изображения. Хотя вы на то и
закрываете глаза и пренебрегаете свидетельствами очевидцев, но от икон
исходят исцеления, - которые вам, как неверным, недоступны, - и столь многие
уже исцелились от недугов тяжких на моей только памяти, что и перечислить
здесь не сумею. Жалкие вы борцы с благодатью Божьей!
После этих слов епископ Антоний вскочил со своего места и, потрясая в
воздухе древним свитком Писания, взволнованно произнес ответное обличение:
- В Святом Слове находим пример того, как чудесное изображение, даже
сделанное по прямому Господнему повелению и с самыми благими намерениями,
спустя некоторое время становится предметом идолопоклонства. Защитники икон
сегодня уже упоминали медного змея. И мы читаем, что некогда Сам Господь
повелел своему рабу Моисею сделать того змея и вознести его на шесте над
народом - что разумеем тенью распятого Спасителя нашего1 - и взглянув на
которого ужаленный змеей грешный муж оставался жив2 (чем не чудо исцеления,
только что упомянутое аввой Феодором?). Казалось бы, что еще лучше и
желаннее может быть такого священного изображения, и чем оно не основание
для сегодняшних икон? И все же, далее в Писании читаем о благочестивом царе
Иудейском Езекии: "И делал он угодное в очах Господних во всем так, как
делал Давид, отец его. Он отменил высоты, разбил статуи, срубил дубраву и
истребил медного змея, которого сделал Моисей, потому что до самых тех дней
сыны Израилевы кадили ему и называли его Нехуштан. На Господа, Бога
Израилева, уповал он..."3 И вновь, государь, умоляем тебя: истинным
христианам следует больше слушаться глаголов Божьих, чем лукавых
мудрствований человеческих! Кто же скажет, что пример наш был из Ветхого
Завета почерпнут, прочтем ему и из Деяний Апостольских слова блаженного
Павла: "Итак, мы, будучи родом Божьим, не должны думать, что Божество
подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и
вымысла человеческого. Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает
людям всем повсюду покаяться..."4 Писание нигде, ни единым словом или
строкою, не учит нас изображать Господа и святых мужей красками, но повсюду
побуждает - подражать в жизненном поприще их добродетелям, этим единственно
угодным Богу "иконам"!..
- Довольно дискуссий! - остановил епископа император, уже сам теряющий
беспристрастность и явно услышавший то, что желал услышать, а потому
оставивший последнее слово за иконоборцами. - Мы познакомились с доводами
обеих сторон, пусть теперь новый собор архиереев, который следует созвать
как можно скорее, скажет последнее слово по сему болезненному вопросу.
Почувствовав, куда склоняется чаша весов, авва Феодор, разгневанно
возвысил голос и публично обличил государя:
- Слушай, царь, что сказал апостол и не нарушай мира в собственной
державе: Бог поставил в Церкви иных апостолами, иных пастырями и учителями,
но не упомянул ничего о царях... Тебе вверены законы земные и войско, о том
заботься, а Церковь Божью оставь. Если бы даже ангел в сей день сошел с неба
и стал возвещать истребление святой веры нашей, не послушали бы и его!
Патриарх Никифор, ради мира и хотя бы видимости только единства веры
промолчавший весь день, на этот раз сочувственно к решительным словам
Феодора едва заметно для окружающих склонил свою седую голову. Лицо
императора Льва вспыхнуло, но он совладал с собой и, ничего не ответив,
вышел из этой ставшей для него вдруг невыносимо тягостной палаты.
Однако миновало еще много месяцев и произошло немало событий, прежде
чем состоялся новый собор. За это время отважный Лев прославился как
"укротитель болгар" и обезопасил, наконец, империю от славянской угрозы с
севера. Получив в наследие от императора Михаила слабую и немногочисленную
армию, Лев сумел в короткий срок ее укрепить и расположить к себе сердца
солдат, воодушевив их древним и пьянящим византийскую кровь
воинственно-римским духом. "Кого вы боитесь? - громовым голосом вопрошал
перед солдатскими рядами император. - Варваров необрезанных, бегающих по
лесам с дикими зверями, истуканам поганым кланяющихся, не ведающих ни
законов человеческих, ни живой христианской веры... Я поведу вас, чтобы
надеть железную узду на этот нечестивый сброд. Помните, что вы - потомки
тех, кто силой креста Господнего завоевал все народы на западе и востоке,
навеки прославив великую римскую империю!"
Не имея все же в достатке воинов, чтобы в лобовом столкновении победить
огромное болгарское войско, вновь пришедшее разорять византийские земли, Лев
прибегнул к военной хитрости. Он открыто выступил в поход на врага, но
ночью, накануне генерального сражения, вместе с наиболее опытными воинами
неожиданно покинул поставленный в низине - подчеркнуто неудачном месте -
лагерь, бросив, как казалось, свою армию на произвол судьбы. Когда взошло
солнце, в стане византийцев началась паника, ибо все решили, что император
испугался болгар и бежал. Лев же со своими людьми спрятался на поросшем
густым лесом соседнем холме и оттуда одновременно с любопытством и скорбью в
сердце наблюдал за последующими событиями. Нет лучшей возможности узнать
своих подчиненных, - кто действительно храбр и достоин награды, а кто
труслив и ненадежен, - чем однажды стать свидетелем их, не предназначенных
для чужих глаз, действий! Болгары, оценив ситуацию, немедленно выступили и
вскоре мощным крикливым напором своего разношерстного войска обратили
византийцев в бегство, захватив и разграбив их лагерь. Лишь небольшие отряды
императорских войск сражались до конца, предпочтя смерть позорному бегству.
Лев с восхищением вглядывался в лица погибающих воинов, а его писцы заносили
имена героев в памятные книги, дабы затем прославить их среди народа и
позаботиться об их семьях. Иногда подобные сцены наблюдать было совсем
непросто. Когда у подножия холма, на котором скрывались византийцы, вдруг
десятки варваров, воя как волки, окружили одного могучего лохага1 - Фому,
сына конюха Арсавира - вооруженного лишь копьем и обломком меча, однако и не
помышлявшего о сдаче в плен, воины Льва натянули луки, умоляюще взирая на
царя, который и сам в тот момент неосознанно схватился за меч... Когда же
после нескольких безуспешных попыток, среди горы вражеских тел, поверженных
Фомой напоследок, его, наконец, повалили наземь, отсекли голову и понесли ее
на копье, ликуя, в болгарский лагерь, Лев зарыдал, как ребенок, и все воины
его молились, чтобы, в противоположность желанию Иисуса Навина,2 скорее
наступила ночь...
Едва-едва на небо взобралась луна, как Лев уже отдал своему отряду
приказ атаковать безбрежный вражеский стан со всех сторон одновременно, где
счастливые победители уже частью спали, а больше - предавались безудержному
пьянству, горланя языческие песни. Удар, нанесенный по ним, был настолько
внезапен и силен, что почти никому не удалось спастись бегством. Византийцы,
копившие ярость весь день, излили ее теперь на врагов в полной мере. И даже
"огненосец не спасся", по пословице,3 так что Льву пришлось утром долго
искать нескольких оставшихся в живых болгар, чтобы отправить их обратно на
родину со скорбной вестью о гибели всего нашествия и предостережением для
соотечественников от военных походов на будущее.
Так с болгарской угрозой было покончено. Лев, одетый в пурпуровый плащ
и шлем, победителем вернулся в Константинополь, вместе со своим малым
войском триумфально войдя в город через Золотые ворота. Народ ликовал. Льва
повсеместно сравнивали с Гедеоном. Императрица Феодосия не скрывала сияющих
глаз, все же царские недоброжелатели вынуждены были на время умолкнуть.
Победителей, как известно, не судят.
Император принялся деятельно восстанавливать города, разрушенные
болгарами, и реформировать армию, стремясь придать ей должную боеспособность
в преддверии грядущей войны с сарацинами. На высшие чиновничьи должности Лев
старался избирать людей способных и неподкупных, всякий раз прежде
назначения на пост испытывая их христианское благочестие. Прославился
государь и как ревностный поборник правосудия в своем царстве. Эту его
добродетель, хотя и сдержанно, признавали самые отъявленные царские
ненавистники. Наиболее трудные судебные дела Лев старался разбирать сам. При
этом ни богатство, ни знатность рода не могли оградить от наказания
совершившего серьезное преступление. Судил государь обычно в Лавсиаке, где
однажды из-за обиды простого горшечника сместил с должности эпарха Косьму,
градоначальника Константинополя, чем прославился в народе даже более, чем
своей победой над болгарами.
У бедного горшечника Мирона была красавица-жена, на которую засмотрелся
некий знатный муж, стратилат.1 Не в силах совладать с греховной страстью, он
похитил женщину и содержал при себе как наложницу. И сколько законный муж ни
обивал чиновничьи пороги, дойдя до самого эпарха, пытаясь вернуть жену, все
было бесполезно, никто не пожелал связываться с влиятельным распутником. Но
вот, по милости Божьей, пробился однажды Мирон на суд к государю. Выслушав
дело, Лев повелел тут же доставить к нему Косьму. Тот, бывши доверенным
лицом императора, надеялся, что все ему сойдет с рук, но когда слезный
рассказ бедняка подтвердился, Лев сделался страшен от гнева, разжаловал
эпарха, изгнав его из столицы с позором, вернул жену к мужу, а
прелюбодейного стратилата распорядился предать строгому суду. "Военному
положено любить сражения, а не чужих жен!" - заключил дело государь.
По всему было видно, что долгожданное благословенное царствование
снизошло на империю, однако новый церковный собор, созванный Львом в 815
году для обсуждения проблемы иконопочитания, принес ему смертных врагов
внутри державы, которые вскоре и увенчали жизнь молодого царя
мученичеством...
В тот год, перед самой Пасхой, столичные епископы, с согласия
императора, избрали нового патриарха - тихого и немногословного Феодота.
Яркая личность, но бескомпромиссный защитник икон, Никифор лишился
патриаршего звания и с достоинством удалился в монастырь, где посвятил свой
досуг богословским трудам, впоследствии прославившим его. Феодот же был
строг в вере и скромен, известен своим неприятием любых необоснованных
церковных традиций и пышных украшений, чем, разумеется, и был тогда
обусловлен его выбор.
Пасхальные празднества, впервые за многие годы, прошли в
Константинополе без роскошных полуязыческих обрядов. Церковь сосредоточила
внимание христиан собственно на благой вести о Воскресении. Победа жизни над
смертью, пустая гробница Спасителя, восстание Его из мертвых и новая жизнь
во славе возвещались повсеместно в христианских храмах империи. "Если ты
радуешься празднику, не разумея его истинного смысла, - проповедовал тогда
Иоанн Грамматик, - то нет несчастней тебя человека! Если ты не в силах
помолиться Христу без иконы, то сколь жалок ты в очах Божьих! Как бы имея
дивный самоцветный камень в футляре, ты не дорожишь самой драгоценностью, не
любуешься ею, а лишь бессмысленно радуешься красивой оболочке... Помысли,
несчастный, что все же ценнее!" Многим, однако, тогда не понравились
подобные речи, которые были расценены как неуважение к памяти предков,
несоблюдение старых благочестивых обычаев и прочее. Словом, в тот год вышла,
как говорили, скучная Пасха...
Вскоре после празднования Воскресения Христова император Лев и патриарх
Феодот в величественной Святой Софии открыли церковный собор. Великолепие
убранства первого храма империи со времени восстановления иконопочитания при
императрице Ирине еще ничуть не было затронуто, хотя это и вступало в
известное противоречие с основными идеями собора. Однако Лев поступил так
осознанно, вынашивая планы "умеренного иконоборчества" и будучи более терпим
к иконам, чем многие высокопоставленные лица в его окружении. Приглашены на
собор были все византийские епископы, настоятели монастырей и известные
богословы. Большинство священнослужителей с радостью съехались в престольный
град и в условленный час явились в Святую Софию. Вместе с тем, некоторое
число архиереев-иконопочитателей приглашением пренебрегли, возмущаясь
недавним смещением Никофора и не ожидая от предстоящего собора ничего
доброго. Государь, стараясь избежать никому не нужных раздоров, направил к
мятежным епископам своих послов с увещаниями о смирении, уважении к царю и
необходимости соблюдать общественные приличия. Но не тут-то было. Ободряя
друг друга, иконопочитатели смело обвинили отцов собора в "ереси" и вновь
отказались придти.
Тогда патриарх Феодот, в присутствии императора, обратился к собранию
архиереев в Св. Софии, напомнив им притчу Спасителя о званных на брачный
пир.1
- Как быть нам, святые отцы, если государь приготовил для своих
подданных духовное пиршество, заранее пригласил избранных, но часть из них,
будучи в телесных силах, вот уже дважды отказывается явиться? Святое Писание
говорит, что "услышав о сем, царь разгневался... брачный пир готов, а званые
не были достойны".
Лев сидел перед очами сотен мужей, потупив взор и тяжело переживая
нанесенное всему собору и царскому достоинству оскорбление. В его власти
было казнить и миловать. С какой радостью он шел сегодня в храм Божий,
мечтая о примирении противоборствующих сторон, и вот такое начало! Это много
труднее сражения с варварами... Гул возмущения стоял под церковными сводами,
однако Лев по опыту знал, что в таких случаях прислушиваться к мнению
большинства не следует. Бог дарует мудрость не всем сразу, но лишь немногим
и не в шуме собраний. Желая сохранить в себе то светлое христианское
чувство, которым он был движим с утра, Лев поднялся и отчетливо произнес
следующее:
- Думаю, что наказание лиц духовных не должно быть в моей, простого
мирянина, власти, хотя и государя христианской державы. То следует делать
скорее архиерейскому суду, я же прошу вас не быть слишком суровыми, дабы
никакой поспешностью или несправедливостью не омрачить грядущих, во славу
Господа, определений собора, открываемого сегодня нами. Если бы мне, рабу
Божию и человеку грешному, было позволительно предложить нечто святым отцам,
то я бы советовал сходить к недовольным еще раз и просить их покаяться, а
если уже вновь станут упорствовать или хулить собрание наше, то тогда
объявить им о лишении сана и выслать в дальние монастыри, но так, чтобы даже
и обители те они избрали себе сами, да не бесчестится служение их, и мы были
бы чисты перед Господом.
Не желая тратить много времени на мятежников и чувствуя несомненную
мудрость императора, епископы сразу же согласились с его просьбой. Однако
это неприятное происшествие вскоре привело к несколько большей суровости
решений собора, чем предполагал в своих планах Лев.
В последующие дни собранием архиереев были обсуждены определения
вселенского - 787 года - собора, утвердившего иконы, и по большей части
отвергнуты как противоречащие заповедям Священного Писания об изображениях и
"противные воле Божьей". Наоборот, главные идеи иконоборческого - 754 года -
собора были одобрены, впрочем, без именования его вселенским, дабы излишне
не раздражать иконопочитателей как внутри страны, так и в ревнивом Риме.
Стремясь к взаимопониманию с теми соотечественниками, которые уже не мыслили
служения Богу без образов, собор, по настоянию императора, особым решением
запретил кому бы то ни было публично сравнивать иконы с идолами. Поясняя это
мнение, патриарх Феодот сказал:
- Да обретет мудрость свыше и христианскую кротость каждый из
разумеющих "путь превосходнейший", отвергающий всякое изображение
непостижимого Божества, ради искреннего служения Ему в духе. Исследовав
вопрос в весьма многих деталях и зная сердечные помышления почитателей икон,
что они далеки от намерения оскорбить Господа нашего Иисуса Христа, Его
Матерь и святых мучеников Церкви, что они разумеют иконы как несовершенное
пособие в вере для не имеющих святые книги и как Евангелие для неграмотных,
мы просим оказать всем таковым снисхождение, как бы к юным летами, дабы их
меньшее зло (иконы) не привело к нашему большему злу (ненависти к братьям).
И потому было решено, всячески осудив писание новых образов, наиболее
ценные и почитаемые иконы из уже имеющихся оставить в храмах, поместив их,
однако, на достаточно высоких местах, как это делал прежде Лев Великий, с
тем, чтобы никто не мог возжигать перед ними лампады или целовать, но всем
желающим возможно было лицезреть их - "взамен назидания Писаниями".
Одновременно, строгому осуждению собора подверглась императрица Ирина,
которая, как было сказано, "по женскому слабоумию" узаконила красочные
украшения и образа в Церкви Божьей, неосторожно усматривая в том торжество
христианской веры.
Наиболее же болезненным для иконопочитателей определением нового собора
было обращение ко всем епископам и игуменам, либо подписаться под принятыми
решениями, либо немедленно отправиться в изгнание. Некоторые предпочли
ссылку. Многие, впрочем, подписались. Феодор Студит, ставший к тому времени
духовным лидером иконопочитателей, обличал подчинившихся собору словами:
"...Дали подписку повиноваться императору вопреки Христу". Страсти
накалялись.
Лев не желал никакого принуждения, охотнее полагаясь на время и здравое
воспитание молодежи, однако, в политических целях, был вынужден в чем-то
уступить и более радикально настроенным иконоборческим лидерам. В короткое
время из богослужебного канона были изъяты все тропари и стихиры,
содержавшие в себе идеи иконопоклонения. На их место сочинялись новые,
славящие непосредственно Господа. В храмах стали чаще читать Священное
Писание, отведя обрядам куда более скромное место. Монастыри почти перестали
получать средства из казны. По повелению государя, для школ были написаны
новые книги, ставящие целью научить детей истинам Божьим в духе
иконоборчества.
Подобная государственная политика встретила упорное сопротивление части
простого народа и особенно - рядового монашества. В этих впечатлительных
слоях населения то и дело распространялись слухи о неких императорских
слугах, по ночам выковыривающих глаза святым на иконах, явлениях пустынникам
Богородицы, ангелов и апостолов, длинными речами поддерживающих иконы и
пророчествующих о скором возмездии свыше и гибели императора Льва. Появились
и желающие исполнить пророчества, ссылаясь на то, что ими движет рука
Божия... Бродячие проповедники непрестанно хулили имя Льва и много сетовали
на "жестокие гонения" за веру в империи. Однако кроме ссылок непокорных
влиятельных лиц, да порки и заключения под стражу наиболее дерзких монахов
из простолюдинов, никаких других "изуверств" никто не засвидетельствовал.
Бывали в истории гонения и посильнее.
Приближалось Рождество 820 года. Государь был радостен и вместе со всем
семейством готовился к встрече праздника Христа-Младенца. Феодосия с детьми
разучила восхитительную рождественскую песнь. Лев вместе с патриархом
условились о широкой раздаче милостыни нищим и заключенным под стражу. И тут
императору донесли, что несколько имеющих доступ во дворец лиц составили
против него заговор. Главным среди заговорщиков назвали старого друга Льва -
шепелявого Михаила, одного из лучших полководцев империи. Слуга, принесший
эту весть, имел вид столь перепуганный, что в серьезности намерений
бунтовщиков сомневаться не приходилось. Допросив слугу самым тщательным
образом, Лев, однако, не услышал ничего вразумительного, кроме путаного
пересказа отрывка разговора Михаила с каким-то незнакомцем при дворе,
отрывка, впрочем, довольно мрачного, с недвусмысленным намеком на скорое
убийство императора.
Встревоженный Лев, желая поскорее разобраться в этом деле, направил к
Михаилу своих соглядатаев во главе с весьма проницательным в дворцовых делах
Иоанном Эксавулием, хранителем царских покоев. Когда слуги удалились, Лев
задумался о Михаиле. Вспыльчивый и отчаянно смелый, незаменимый в военных
походах, Михаил, несомненно, был способен на решительный поступок. Даже
досадное косноязычие придавало ему какое-то особое очарование в глазах
многих людей, особенно дам. Он был другом Льва с ранней юности, и потому ему
многое прощалось. Однажды Михаил был даже обвинен судом в публичном
оскорблении царского величества (он порою забывал, что они со Львом уже
давно не подростки, некогда евшие из одного котла и разрешавшие свои
пустяковые споры кулаками), но государь оправдал его, пропустив мимо ушей
оскорбительное словечко, прозвище, которое ему приходилось много раз слышать
с детства от своего несдержанного друга. Хотя по закону царю следовало
только избрать для виновного один из многих видов казни, издревле
практикуемых в империи... Михаил, правда, тут же обелил себя, совершив
успешный поход против взбунтовавшихся фракийцев.
Неужели кто-то сговорил Михаила восстать против него? Или старое
забавное пророчество, что они оба станут императорами, услышанное ими в
молодости от одного таинственного отшельника, все-таки запало ему в сердце?
"Откуда мне это, что сразу два императора посетили меня?" - воскликнул тогда
безумный пустынник, к которому они однажды, разгоряченные, в полдневный зной
подъехали на конях, чтобы попросить напиться. Ведь неожиданно сбылось же то
пророчество в отношении Льва! Он помнил, как тогда это произвело на Михаила
едва ли не большее впечатление, чем на него самого... А если то предсказание
было действительно от Господа, то кто теперь сможет что-либо изменить или
остановить осуществление небесного произволения? Однако сам Лев не составлял
заговора против своего предшественника и тем более не убивал его, он до сих
пор аккуратно выделяет достаточные средства для бывшего императора, ныне
смиренного инока Афанасия на острове Плат, и всех членов его семьи...
Спустя два часа Иоанн Эксавулий тихо вошел в царскую палату и
поклонился Льву.
- Шепелявый, действительно, - мятежник. Прикажи взять его под стражу,
государь!
- Что тебе удалось узнать? - нахмурился царь.
- Он таит на тебя какую-то старую обиду, считает, что ты его
недостаточно ценишь и мало награждаешь. Знай также, что у него немало
сторонников среди иконопочитателей - Михаил тайно обещал им, в случае своего
восшествия на престол, возвратить в столицу всех сосланных тобой епископов и
монахов, а также вернуть все образа в церкви. У заговорщиков, несомненно,
есть люди и во дворце... Они только ждут удобного случая, чтобы напасть на
тебя. Это может случиться в любой момент, может произойти хоть сегодня, на
сочельной трапезе, например. У них все готово!
- Спасибо, верный друг, за предупреждение! Но как ты узнал об этом? -
восхищенно воскликнул Лев.
- Не теряй времени, государь: сделай нужные распоряжения, смени охрану!
- Иоанн устало улыбнулся и кратко пояснил. - Я узнал подробности о заговоре,
потому что формально сам теперь заговорщик... Михаил пообещал мне титул
куропалата.1
- Считай, что этот титул у тебя уже есть! И да поможет нам Бог воздать
"лукавому по лукавству его".2
В следующие полчаса, призвав наиболее верных людей из личной охраны,
Лев внезапным ударом, как он это любил делать на войне, захватил Михаила и
нескольких его гостей - всех, кто в тот момент неосторожно находился в
дворцовой резиденции военных. Начались допросы, и под давлением многих
свидетельств и улик, обескураженный Михаил вынужденно признался в подготовке
им дворцового переворота... Казалось, с заговором вот-вот будет покончено,
однако Лев, не желая омрачить празднование Рождества, не стал по горячим
следам выискивать всех сторонников Михаила в своем окружении, решив
перенести это неприятное занятие на несколько дней позже. Царь допускал, что
кто-то из его врагов за это время может скрыться, однако он не мог
представить, что у мятежников хватит духу осуществить задуманное без своего
главнокомандующего и самозваного претендента на престол. Но страх перед
скорым наказанием подтолкнул этих дерзких людей на отчаянный шаг. Впрочем,
даже из темницы самозванец побуждал их к действию.
Зная набожность своего венценосного друга, Михаил не сомневался, что
ему не откажут в исповедальной беседе со священником. Придворный же святой
муж Христофор, которого просил прислать к себе самозванец, оказался
сочувствующим заговору, тайно ревнуя об иконах. Через него Михаил, отнюдь не
помышлявший об исповедании своих тяжких грехов, передал сообщникам, чтобы
те, ничего не страшась, стремительно действовали по заранее оговоренному
плану, если же не осмелятся, то он непременно всех их выдаст императору.
Дворцовый комендант Роман, в чьи функции входило ежедневно отворять Слоновые
ворота Большого дворца, отчаянно труся, все же внял прочувствованному
призыву Михаила.
Заговорщики, зная обыкновение Льва ежедневно посещать дворцовую церковь
Богородицы, не сомневались, что император не пропустит утреню на Рождество
Спасителя. И вот, в четыре часа утра, в едва озаряемой факелами темноте,
Роман с подчиненной ему охраной отворил огромные ворота для пришедших
совершить торжественные службы в дворцовых церквах многочисленных
священников. С ними-то и смешался отряд наемных убийц, бесстыдно спрятавших
мечи и кинжалы под праздничными священническими одеждами. И все они были
беспрепятственно пропущены внутрь дворца трепетавшим Романом.
Вслед за не подозревавшими ничего дурного священниками, убийцы быстро
прошли в указанный им храм Богородицы и до времени затаились в темном углу.
Злодеям, как известно, мрак приличествует больше света. Вскоре пришел в
церковь и государь, переполненный светлой радостью и, желая в сей великий
день самолично послужить и прославить Господа, встал вместе с певчими.
Немногочисленные придворные, сопровождавшие его в столь ранний час, стояли
вблизи. Служба началась. Убийцы, неспособные с точностью определить, где
царь, тихо перешептывались и, наконец, условились напасть на него во время
ирмоса седьмой песни, рассчитывая, что Лев сильным голосом сам выдаст себя в
плохо освещенной церкви. Так и произошло: когда государь начал канон,
торжественно и умилительно зазвучавший в утренней тишине, убийцы
одновременно выскочили из своего укрытия и волчьей стаей кинулись вперед.
Однако они все же ошиблись вначале, приняв за императора стоявшего рядом с
ним пышно одетого царедворца Мартинака. Увидев направленные на него мечи,
Мартинак отчаянно закричал, - отнюдь не схожим с царским голосом, - и убийцы
в растерянности остановились. Это дало мужественному Льву драгоценные
мгновения, чтобы попытаться защитить себя.
Он вбежал в алтарь1 и схватил попавшуюся под руку увесистую кадильницу,
чьей цепью и стал затем смело отражать удары врывавшихся через святые врата
убийц. Лев от юности своей был воином, и оружием в его руках мог стать любой
предмет, однако, зная это, враги и не искали счастья в благородном
единоборстве, а лишь цинично полагались на свою многочисленность. Получив
несколько ранений от сверкавших со всех сторон мечей, Лев прижался спиной к
жертвеннику и воззвал к Господу. В его памяти тут же, подобно видению,
предстал лохаг Фома, который так же в одиночку безнадежно бился с болгарским
отрядом, и во власти Льва было тогда спасти его, однако он этого не сделал,
пожертвовав верным своим солдатом во имя цели превосходнейшей, которая
вскоре и осуществилась... Не то же ли теперь совершает и Господь, к Которому
он отчаянно взывает? И истекавший кровью Лев вдруг решительно отбросил в
сторону цепь, оставшись безоружным. Убийцы замерли, поняв, что Лев желает
что-то сказать напоследок. Государь поднял в правой руке крест, который он
непроизвольно схватил со святого престола, когда его оттесняли вглубь
алтаря, и страстно произнес:
- Заклинаю вас не совершать убийства в обиталище Господнем, дабы Сам
Бог не сделался вам Судией страшным!
Убийцы, слушая царя, лишь ухмылялись. Затем из их рядов вышел высокий и
суровый видом крамвонит,2 сказавший - прежде чем опустить свой меч - с
сильным акцентом:
- Теперь, царь, время не заклинания, а убийства!
Рассеченный пополам крест, вместе со смертельно раненым телом
императора, едва слышно упали на каменный пол. Кто-то хладнокровно отрубил
Льву голову, тем самым еще больше увеличивая сходство происходящего с
гибелью отважного Фомы. Но государь уже не мог этого знать или оценить. Душа
Льва в тот миг была столь далеко от залитого кровью храмового жертвенника,
что никакие раны бренной плоти не могли более омрачить ее неземной радости.
Так на вожделенный престол взошел новый царь - Михаил II Аморийский.
Его, как мученика, под руки вывели из темницы. На ногах у него были
увесистые кандалы, ключи от которых в суете переворота никак не могли
отыскать. Так и сел Михаил на царский трон, в кандалах, так и принимал
первые поздравления от своих новых подданных.
Радость иконопочитателей была неописуемой. Тут же вернувшийся из
ссылки, - вместе со всеми, пострадавшими за иконы, - преподобный Феодор
Студит приветствовал дворцовый переворот самыми восторженными и вполне
мстительными словами: "Да возвеселятся небеса и радуется земля! Да искаплют
горы сладость и холмы правду! Пал враг, сокрушен мучитель наш. Заградились
уста, глаголющие неправду. Обуздана рука Авессалома. Погиб жестокосердный
фараон. Отступнику именно и надлежало таким образом лишиться жизни. Сыну
тьмы и следовало встретить смерть ночью. Обнажавшему божественные храмы и
надлежало в храме Господнем увидеть обнаженные против него мечи. Разрушителю
божественного жертвенника и следовало не получить пощады у жертвенника..."
Однако в те же дни об императоре Льве прозвучало и куда более
уважительное слово от его противников. Лишившийся патриаршей кафедры Никифор
тем не менее дал Льву весьма высокую оценку: "Империя потеряла хотя и
неправославного, но великого своего заступника". После такого мнения, к тому
же высказанного публично, Никифор не рассматривался более в качестве
возможного кандидата на патриарший престол.
Сам Михаил правил недолго, - девять лет, - и было его царствование
весьма беспокойным. Что, впрочем, неудивительно: посеявший ветер пожинал
бурю,1 и все годы, проведенные на престоле, самозванный царь был вынужден
защищаться от других, подобных ему, самозванцев. Скончался Михаил от
неизлечимой болезни, неожиданно постигшей его.
Примечательна и кончина убийц императора Льва. Юный Феофил, сын
Михаила, наследовавший царство после смерти отца, возлюбил народные рассказы
о правосудии Льва и, по-своему подражая государю-мученику, решил
восстановить справедливость в деле, столь ужасно запятнавшем его родителя.
Феофил, в самом начале своего правления, однажды строго вопросил на совете
царедворцев, какого наказания достойны люди, врывающиеся с оружием в храм
Божий, оскверняющие алтарь убийством и поднимающие руку на помазанника
Божьего... Все сановники вынуждены были единодушно ответить: "Смерти". Так
бывшие в почете у отца сразу же оказались в пренебрежении у сына. Когда
убийц Льва схватили, они попытались оправдаться словами: "Помилуй, государь,
ведь мы же боролись за воцарение твоего батюшки!" - намекая на то, что без
сего убийства и Феофил не стал бы порфироносцем. Однако венценосный юноша не
внял тем коварным речам, с презрением взглянул на преступников и повелел их
казнить.
Отрицание икон не прекратилось с убийством Льва, благочестивое желание
поклоняться Господу, не преступая его заповеди, пережило века, пока,
наконец, со времени великой Реформации, не обрело действительную силу и не
распространилось широко по всему безбрежному протестантскому миру.
2002-2003 г.
Слезы текли по щекам епископа. Молитвы, крики отчаяния, стоны тысяч
безоружных людей - мужчин, женщин, детей - стояли в его ушах, помутненному
взору представлялась белая одежда, забрызганная кровью жертв, и ужасный
римский меч, беспощадно разящий все живое. И еще представлялось Амвросию,
епископу Миланскому, улыбающееся лицо императора Флавия Феодосия, главного
виновника этого избиения в Фессалониках, который вскоре придет в храм Божий
как ни в чем не бывало и будет благочестиво молиться, причащаться и
спрашивать его, "своего епископа": можно ли быть уверенным, что Господь
Иисус слышит его высочайший голос среди беспорядочных прошений этих
миллионов бедняков, взывающих к Нему одновременно в христианских храмах
империи?
Амвросий с отвращением до мельчайших подробностей представил эту
картину. Он хорошо знал императора и не сомневался, что Феодосий будет
изображать искреннее недоумение, если епископ ограничится холодностью тона,
и когда, не выдержав, все же спросит о событиях в Македонии, то император,
облегченно вздохнув, скажет: "Ах, вот в чем дело! Право, не стоит ссориться
из-за кучки дурных подданных, которые нарушили общественный покой и
совершили убийства. Фессалоникийцам свойственно буйство и неприятие
христианских добродетелей. От них и святой Павел претерпел немало и вынужден
был покинуть их богомерзкий город до срока, как сказано о том в Святых
Писаниях".
Вина части жителей Фессалоник была несомненна: чуть ранее, в том же 390
году от Рождества Христова, они убили готского военачальника, поставленного
над этой частью Македонии самим императором, за отказ последнего выпустить
из под стражи на время состязания колесниц одного любимого толпой, но
преступившего закон наездника. Разъяренная толпа растерзала нескольких
высокопоставленных военных, и город с тех пор ожидал суда цезаря. Однако
никто и представить не мог, что в империи, кичащейся своим древним и
совершенным правом ("Пусть погибнет мир, но свершится правосудие!") и
имеющей христианского императора, публично сложившего с себя полномочия
великого понтифика и высмеивающего язычество, может произойти такая ужасная
трагедия. Амвросий уже не раз беседовал с императором об этом деле и получил
твердые заверения, что будет проведено подробное судебное разбирательство. В
тайне же от епископа Феодосий принял совет своих полководцев и послал войска
с приказом напасть на жителей Фессалоник во время циркового ристания и не
щадить никого.
Амвросий вновь, вот уже в который раз за последние тревожные часы,
преклонил колени и раскрыл свое сердце Господу. Спустя полчаса тихой
молитвы, угадываемой только по шевелению губ, епископ, наконец, почувствовал
успокоение и мир в душе, что, как он знал по опыту, означало: небесный Отец
сейчас дарует Свой ответ и укажет угодное Его воле решение... "Да, Господь,
- лицо Амвросия вдруг сделалось строгим, - я в точности все исполню... Да
будет воля Твоя!" Свет солнца, прорезав тучи, наполнил комнату, где молился
епископ, словно подтверждая ниспосланный свыше ответ. Еще несколько минут
Амвросий провел на коленях в благодарственной молитве. Затем он в
благоговении поднялся и, взяв письменный прибор, отправился составлять
послание императору. Смысл письма заключался в следующем:
император-христианин пребывает в Церкви, а не выше Церкви; в духовном смысле
он не имеет никакого преимущества пред Богом в сравнении с прочими братьями
и сестрами во Христе Иисусе; за свой тяжкий грех император отлучается от
святого причастия; прощение его возможно лишь после подлинного и искреннего
раскаяния в содеянном...
Отправив с доверенным слугой императору это необыкновенное по силе
письмо, Амвросий приготовился к худшему. Сладкое ощущение близкой смерти
наполнило его. Тем не менее он хладнокровно привел в порядок дела, сделал
необходимые распоряжения об имуществе, отправил свои наиболее важные
рукописи друзьям. В продолжение всех этих занятий его мысль постоянно
возвращалась к евангельскому тексту: "Отдавайте кесарево кесарю, а Божие
Богу". Очевидно, Господь нечто важное желал открыть ему через эти слова. Всю
жизнь Амвросий, воспитанный в строгих римских традициях, отдавал "кесарево"
земному престолу. Он никогда не был в числе мятежников или недовольных
граждан, и близкие епископа не раз даже сравнивали его с Моисеем, названного
Писанием "человеком кротчайшим из всех людей на земле". Но и Моисей однажды
в гневе разбил скрижали с Божьими письменами, увидев с горы грех народа, во
главе с Аароном поклоняющегося золотому идолу. Вот и пришел такой черный
день в жизни Амвросия, с той лишь разницей, что едва ли император, как
некогда народ израильский, покается в ужасном грехе своем. Скорее
ожесточится "сердце фараоново", вновь станет упругой шея его, а лоб -
медным, глаза нальются кровью и изречет он недоброе о своем противнике.
Много раз свидетелем подобных сцен бывал епископ Миланский. И каждый раз
дивился он, как сей жестокий патриций спустя какой-нибудь час после
вынесения смертного приговора мог плакать в храме Божьем, умиляясь новому
гимну Амвросия, написанному им на манер чудесных антиохийских песнопений.
Случалось иногда, правда, что император уступал епископу -
единственному своему подданному, кто осмеливался указывать Феодосию на
неправоту его. И тот, в чей власти находилась вся империя, недоумевал,
откуда бралась решимость противоречить ему у этого смиренного раба Божьего.
Но смутное ощущение, что врата небесного рая скорее в руках Амвросия, чем в
его императорской власти, побуждали Феодосия к снисхождению. Однако столь
решительного и открытого противодействия власти цезаря в жизни Амвросия еще
не было. И все же он явственно чувствовал, что это и есть в данной ситуации
отдавать "Божие Богу". Амвросий вспомнил Моисея, который вновь и вновь
являлся пред лицо жестокого фараона и, не боясь смерти, упорно повторял
слова Господа: "Отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение". Вспомнил
епископ также помазанника Божьего Давида, сколь много тот некогда претерпел
от гнавшего его царя Саула. И всегда Господь выводил всякую неправду на
свет, защищал детей Своих от гнева сильных мира сего. Неужели Он не поможет
и ему, рабу Своему и епископу города Милана, не по собственному произволению
или безрассудству, но по слышанному им слову Господа определившему духовное
наказание для цезаря Феодосия? Бледный, как белое погребальное полотно,
укреплялся Амвросий в молитвах и чтении Писания. Шли часы, слагаясь в дни.
Никаких известий от императора не было, присутствие же епископа в храме,
наконец, стало необходимым.
Был воскресный весенний день, солнечный и прекрасный, день, в который
Флавий Феодосий и Амвросий должны были по обыкновению встретиться на
богослужении. Придя в центральную базилику, епископ поймал на себе взгляды
священников и дьяконов, полные ужаса. Стало быть, дело уже получило огласку.
Амвросий поставил двух слуг у паперти, строго наказав им тотчас сообщить ему
о приближении императора, если тот действительно направится к церкви. Службу
начал викарий, помощник Амвросия. И вот после вступительного песнопения
прибежал слуга и сообщил, что идет император со всей своей свитой. Епископ,
протиснувшись сквозь удивленно взиравшую на него толпу, вышел к паперти.
Здесь они через минуту и встретились лицом к лицу: всемогущий правитель всех
римских земель и провинций Феодосий и слуга небесного Царя священнослужитель
Амвросий.
Епископ раскинул руки, закрывая собственным телом вход в храм.
Император, недоуменно улыбаясь, приблизился к нему.
- Ты раскрыл для меня объятия или так встал в память о распятом
Спасителе? - добродушно засмеялся он.
Амвросий, слегка нагнувшись, взял Феодосия за край его роскошной тоги и
с негодованием произнес слова, которые мгновенно передались среди бывших в
базилике, а затем по всей империи:
- Ты разве не видишь, цезарь, что вся одежда твоя и ты сам с головы до
ног обагрены кровью? Как можешь ты войти ныне в дом Божий!
Император побледнел от такой дерзости. Глаза многих свидетелей - его
воинов, прихожан церкви, просто праздных людей - были вопросительно
устремлены на него. Феодосий с трудом справился с соблазном тут же взять под
стражу мятежного епископа.
- Твое письмо ко мне было полно несправедливостей, и все же я раскаялся
в случившемся в Фессалониках. Все семьи пострадавших безвинно могут
рассчитывать на мою милость, вскоре на этот счет выйдет особый эдикт...
- Справедливость вопиет, цезарь, чтобы твой ужасный грех, совершенный
явно, был искуплен таким же явным, а не тайным покаянием. Всего, что ты
сказал, - недостаточно.
- Не будь слишком строг ко мне, Амвросий. Вспомни, как ты сам учил нас
в храме о царе Давиде и о том, что милосердный Бог все же простил его
великие прегрешения...
- А-а, ты напомнил о грехе Давида, - в исступлении воскликнул Амвросий,
- так вспомни же и о его покаянии! Рыдай вместе с ним, как он рыдал в своих
псалмах!..
Еще мгновение Феодосий колебался, как поступить. Всякий здравый смысл и
государственные интересы требовали сурово наказать этого безумного человека.
С другой стороны, император любил быть милостивым на публике. Амвросий вдруг
напомнил ему одного бесстрашного гладиатора, которого Феодосий видел в
детстве: тот поразил на арене сначала многих ужасных диких зверей,
выпущенных против него, а затем еще нескольких сильных воинов. И вот он
стоял, израненный и усталый, перед глазами тысяч римлян и смотрел, как
устроители игр готовят ему неминуемую гибель, намереваясь добить его мечами
двух свежих гладиаторов. Все зрители плакали и, обращаясь к императору,
божественному Валентиниану, молили о пощаде храбреца. Плакал и молил о
пощаде тогда и юный Феодосий...
Служба в храме продолжалась, пелся, по Божьему Провидению, один из
лучших гимнов Амвросия. Всемогущий цезарь и простой христианин боролись в
душе Феодосия.
- Быть по сему, - наконец, с трудом проговорил император, с дрожью в
теле ощутив, что унизив епископа, он унизит и саму Церковь Христову, - я
подчиняюсь власти, данной тебе Богом. Я буду искупать свою вину в молитвах в
уединении и ждать, пока ты не простишь меня, Амвросий.
С этими словами император повернулся и быстро пошел прочь от храма. Вся
многочисленная свита бросилась за ним.
Велика сила Божия! Восемь месяцев, сняв с себя царские одеяния,
пребывал Феодосий в покаянии, отлученный от Церкви. "Храм Божий и небо,
отверстые для нищих и рабов, закрыты для меня", - со слезами говорил римский
император. Господь, по молитвам тысяч и тысяч христиан, даровал ему истинное
покаяние и возрождение. Наконец, в рождественскую ночь 390 года Феодосий был
принят вновь в лоно Церкви. В простой тунике он стоял на коленях в храме и
вся церковь плакала и молилась вместе со своим императором. Слезы радости
текли и из глаз епископа Амвросия. Спустя пять лет он говорил надгробное
слово над прахом человека, вошедшего в историю под именем Флавия Феодосия I
Великого. Епископ Миланский поведал тогда изумленным слушателям о глубокой
перемене, происшедшей в последние годы жизни цезаря, о том, что сей великий
человек не пропустил ни единого дня, чтобы не вспомнить в молитве о своем
тяжком грехе, на который подтолкнуло его однажды ослепление гневом.
2000 г.
ГОСУДАРЬ ИОАНН ВАСИЛЬЕВИЧ
На усыпанное звездами ночное небо величественно взошла полная луна и
серебристыми лучами осторожно высветила страшную Александровскую слободу.
Новый царский терем мирно спал, утомленный и пресыщенный за день кровавыми
судами государевыми, роскошными застольями и непомерно длинными церковными
службами. Спали захмелевшие и счастливые опричники, названные братией
грозного самодержца. Безмятежно почивал оружничий Афанасий Вяземский, до
времени нареченный верным, в сладкой дреме забылись царские любимцы Малюта
Скуратов и Василий Грязной, давно удалились в свои покои сладкоречивые
слепцы, рассказывавшие Иоанну по обыкновению на ночь сказки...
В ту позднюю пору не спал лишь сам государь, ворочался на ложе, вставал
и бродил по просторным палатам, подобно неприступной крепости обнесенным
внушительными валом и рвом, под охраной верных и сильных слуг не чувствовал
себя вполне в безопасности... Тяжкие думы омрачали радость его близящейся
победы над непокорным старым боярством. Кровавые тени убиенных им славных
мужей земли русской мерещились по углам царской опочивальни. Их вопли к Богу
о мщении надо было как-то унять или хотя бы смягчить, не то они грозили
стать вскоре нестерпимыми для ушей. Иоанн дрожащими руками зажег огни и стал
на колени перед образами. Он громко и долго читал, пел псалмы, молился
ревностно, не стыдясь оставить болезненных знаков на челе своем от многих
земных поклонов, и все же молитва не неслась к небесам, слова никак не
складывались в благозвучные и святые сочетания, а скорее напоминали лукавые
речи в суде.
Вера Иоанна в Бога отличалась поразительным непостоянством и
изменчивостью, порождая нередко самые противоречивые поступки. Царь,
несомненно, был сведущ в христианском Писании и строил множество храмов,
щедро жертвовал на монастыри, но в случае нужды мог последние и ограбить;
был способен помногу часов выстаивать церковную службу, молясь истово, а в
другой день во время литургии отдавать шепотом приказания пытать и казнить
несчастных; боялся юродивых, слыша в их безумных речах недобрые для себя
предзнаменования на будущее и в то же время легко менял епископов и
митрополитов, считая их обязанными подчиняться своей воле во всякое время и
не вмешиваться в дела управления царством земным.
Много архипастырей сменилось на его веку... Иоанн с трудом встал с
колен, вновь лег на бессонное ложе и принялся вспоминать.
Бог рано оставил его без отца и матери. Бояре из рода Шуйских и
Глинских самовольно управляли державой в малолетство Иоанна и не пеклись о
его христианском воспитании. Они бесцеремонно свергли митрополита Даниила,
избранного его батюшкой, великим князем Василием Иоанновичем, и посадили на
кафедру угодного боярам Иоасафа, но вскоре и последний стал им не люб. Царю
вспомнилось, как заговорщики однажды преследовали Иоасафа в самом
государевом дворце и грубо схватили митрополита в присутствии Иоанна, когда
тот был еще ребенком... С тех давних пор страх перед боярами, их
разрушительной силой, противостоящей полноценной царской власти, был в крови
Иоанна. "Словно Ироды, младенцем меня хотели погубить!" - стискивая кулаки
от гнева, шептал сам себе, словно в бреду, мстительный царь.
Следующим первосвятителем стал Макарий. Этот благочестивый старец,
вместе со священником-пророком Сильвестром и боярским защитником Адашевым,
смогли на какое-то время направить мысли юного Иоанна на мир духовный. Тогда
он "венчался на царство", изучал Писание, женился на добродетельной первой
своей супруге Анастасии, сдерживавшей его природную жестокость, простил всех
негодных бояр... Казалось, счастливое царство пришло на русскую землю. Но
Бог забрал у Иоанна Анастасию! "Зачем Ты, Боже, отнял ее у меня?" - с
отчаянием спрашивал царь в молитве вновь и вновь. Небеса безмолвствовали, и
тогда воспаленный мозг Иоанна изобрел свой собственный ответ, ответ
устрашающий: Анастасия, с ее излишней мягкостью, мешала ему исполнить волю
Божию и укрепить царство, истребив твердой рукой всех тайных врагов его! И
словно пелена спала с глаз Иоанна, он вдруг ясно увидел себя окруженным
злодеями и мятежниками, которые вот-вот свергнут и уничтожат его, если
только он сам не опередит их...
Сильвестра, пророка, обличавшего некогда Иоанна, злоупотребляя
молодостью царской, государь велел сослать навечно на север, в обитель
Соловецкую, дабы поостыл немного. Хитрого Адашева, благотворителя нищих,
державшего в своем доме прокаженных и собственными руками умывавшего их -
каков лицемер и злодей! - так же отправил в изгнание, где скорая смерть лишь
спасла его от казни лютой. Макарий был весьма стар, и Иоанн был вынужден
подыскать на его место преемника, которым сначала стал добродушный Афанасий.
Последний, однако, пробыл на митрополии совсем недолго и вскоре сам
попросился уйти в монастырь. Тогда огонь царского гнева разгорался против
бояр уже во всей своей силе. Кровь в Москве лилась рекою... Иоанн едва
успевал выслушивать доносы верных людей и раскрывать заговоры против себя.
Из крупных фигур, среди немногих, смог бежать князь Курбский; скрылся, иуда,
у иноземцев и оттуда жалил Иоанна: мол, "сильных во Израиле" уничтожаешь,
Господь будет мстителем за них... "Нет, - ответствовал тогда ему русский
государь, - все сильные да верные служат мне и здравствуют. Казню одних
изменников, а где же их щадят? Да, много опал людей известных, и это
горестно для сердца, но еще больше измен гнусных, подобных твоей,
Курбский!.. Угрожаешь мне судом Божьим на том свете? А разве Бог не властен
и над этим миром, вот где ересь манихейская!.."
Царь между тем лихорадочно подбирал нового главу русской Церкви. Нужен
был достойный человек, одновременно влиятельный среди духовенства и
послушный государю. Его выбор уже было остановился на архиепископе Казанском
Германе, но тот даже еще прежде своего посвящения осмелился рассуждать пред
Иоанном о пользе покаяния и отмене опричнины. Германа тут же изгнали, и
опечаленный государь принялся искать другого первосвятителя.
Наконец, вспомнил царь об игумене Соловецкого монастыря, Божьем слуге
Филиппе. И не подумалось тогда Иоанну, что сосланный им в северную обитель
коварный Сильвестр мог оказать там пагубное влияние на кроткого и
доверчивого игумена, старого друга Иоанна... Сколько раз царь
благодетельствовал Филиппа и дикий монастырь его, возвел самолично в
архипастыри Церкви, обидев других достойных мужей, но вот неблагодарность
человеческая - и этот монах полез туда же: презрев дружбу, защищает теперь
врагов царских и пытается унизить своего государя.
И тут Иоанн вдруг понял, что более всего гнетет его сердце, - это та
недавняя и опасная выходка Филиппа, которую царь еще должным образом не
пресек... Со всеми подробностями в который уж раз припомнилось ему, как в
минувший воскресный день зашел он в час обедни в соборную церковь Успения. С
ним было тогда немалое число опричников, все - веселы, в черных одеждах,
столь устрашающе действующих на врагов государевых, из-под одежд грозно
блестят ножи и кинжалы. Иоанн с улыбкой подошел к Филиппу и ожидал
привычного благословения. Но гордый митрополит неожиданно сделал вид, что не
замечает царя: отвернулся к лику Спасителя и не захотел благословлять! О,
как выдержало только сердце Иоанново и не разорвалось от горя!.. Наконец,
когда положение стало совсем уж неприличным, кто-то из стражи громко сказал,
обращаясь к Филиппу: "Святый владыко, здесь государь - благослови его!" Тут
только митрополит, наконец, поворотился лицом своим, но при том заявил
громогласно: "В сем одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю
его и в делах царства!.." И затем выплеснул на Иоанна беспощадно всю грязь,
какую только насобирал по боярским семействам: жесток, мол, русский царь,
казнит всех без разбора, даже татары и другие языческие народы знают больше
правды и мира, чем Русь, но близится суд небесный, и определение того суда
будет ужасно...
Верные опричники хотели было заставить замолчать зарвавшегося
митрополита, но Иоанн не велел трогать. Сказал лишь Филиппу напоследок,
сдерживая гнев: "Вижу, что слишком мягок был с вами, мятежниками... Теперь
же буду, каковым меня нарицаете!" Вслед за тем Иоанн приказал взять под
стражу всех родственников и окружение митрополита. Кого допрашивали мягко,
кого - с пристрастием, выведывая о заговоре Филиппа с боярами против
государя. Хотя мало что узнали, казнили многих. Но все это не удовлетворяло
вполне огорченного монаршего сердца, ему требовалось нечто намного большее,
следовало научить духовенство навеки знать свое место. И потому надумал
Иоанн той бессонной ночью произвести над митрополитом царский суд.
Утро государь, как всегда, начал с долгой молитвы. Просил себе у Бога
твердости и мужества в деле защиты русского царства. Злобные враги -
литовцы, немцы, шведы, турки и их бесчисленные сателлиты - жаждали узреть
однажды слабость Иоанна. И потому строгость внутри державы была призвана
помочь и политике внешней. Знал царь, что делал, когда казнил своих! И
теперь суд над Филиппом занимал Иоанна более всего. Надлежало поскорее найти
негодных людишек, которые правдоподобно раскрыли бы перед архиереями всю
глубину падения митрополита Московского. И потому направил царь вместе с
искусным в интригах духовником своим протоиереем Евстафием расторопных
следователей на Соловки, дабы тень подозрения пала на доброе имя Филиппа
прежде всего в родной его северной братии.
Дело оказалось непростым: монахи, ведая, что сослать их дальше уже
некуда, сговорились и, как один, хвалили своего прежнего игумена. Какое-то
время ни угрозы, ни уговоры не помогали. Наконец, мечтая об епископстве,
новый игумен Паисий и несколько приближенных к нему монахов согласились
лжесвидетельствовать против Филиппа, неуверенно обвиняя его в
заговорщических речах, тайном колдовстве и других тяжких грехах. Царские
послы не скупились на обещания, и дело ко всеобщему удовлетворению
сдвинулось с мертвой точки...
Митрополит Филипп все это время продолжал исполнять свои пастырские
обязанности и внутренне готовился к мученичеству. По-христиански тихо и
незаметно наступила осень 1568 года. Филипп чувствовал, как вокруг него
сгущаются тучи, но будучи не в силах что-либо изменить, а тем более
потворствовать духовной погибели расстроенного умом Иоанна, назидался
евангельским чтением о страстях Господних и житиями святых, положив в сердце
своем претерпеть до конца, что ему ни пошлет рука Божия. Иногда он с болью
вспоминал начало своего невольного архипастырского служения. Со слезами
Филипп, вызванный как будто для духовного совета в Москву, умолял тогда
Иоанна отпустить его обратно в пустыню и "не вручать малой ладье бремени
великого". Царь был непреклонен. Тогда Филипп просил его, подобно другим
смельчакам, уничтожить опричнину, но и здесь был вынужден вскоре уступить,
отчасти усматривая в царском самовластии волю Божию. Однако, в первый год
после посвящения в митрополиты Филипп мог к радости своей лицезреть
известное смягчение тиранства Иоанна и прославлял Бога. Затем все ужасы
опричнины возобновились. Несколько раз Филипп пытался увещевать царя
наедине, но Иоанну подобные разговоры были в тягость, и тогда, после многих
сомнений и молитв, архипастырь решился на публичное обличение...
Приближалось время суда над митрополитом. Все близкие ему люди и
сторонники были уже либо замучены, либо лишились своих мест. И лишь простой
люд, наполнявший церкви во время служб и ничего не ведавший, облегчал сердце
пастыря и говорил ему, что у него еще есть паства. В начале ноября Филиппа
призвали в царские палаты на суд. Он явился туда, бледный, но спокойный,
готовый как к лишению кафедры, так и самой жизни.
Царь, архиереи, поредевшие бояре сидели в торжественном молчании. Их
глаза блуждали по сторонам и поначалу не решались смотреть на уже
осужденного ими митрополита. "Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли
лица?" - пришли на сердце Филиппу слова Писания. Оглядевшись, он увидел
скромное место, приготовленное для него явно не в соответствии с саном. В
смирении сел. Тогда поднялся, преисполненный важности, игумен Паисий и,
ободряемый едва заметной царской улыбкой, принялся излагать все
приготовленные против Филиппа обвинения. Клеветал обстоятельно и
вдохновенно. Обвинению всерьез никто не верил, однако Иоанн время от времени
сочувственно кивал головою, а остальные судьи старательно изображали на
лицах все растущее возмущение, как бы в связи со вновь открывшимися
обстоятельствами дела...
Желая соблюсти внешние приличия и справедливость суда, царь в
заключение дал слово и Филиппу. Митрополит не стал оправдываться, негромко,
но пророчески точно сказал своему недоброжелателю Паисию, что сеяние злого
не принесет заветного плода, на который тот надеется. Затем, движимый духом,
возвысил голос и обратился к главному обвинителю: "О государь! Знай, что не
боюсь ни тебя, ни смерти... Достигнув доброй старости в пустынной жизни,
желаю так же не ведать мирских страстей и придворных козней, но в мире
предать свой дух Господу. Лучше умереть мучеником, чем оставаться
митрополитом и безмолвно наблюдать все ужасы сего несчастного времени.
Твори, что тебе угодно..." Несколько слов Филипп произнес и к архиереям:
"Пасите верно стадо Христово! Готовьтесь дать отчет Богу и страшитесь
Небесного Царя более, нежели земного..." Сказав это, митрополит хотел
вернуть государю свой пастырский посох и белый клобук - символы высшей
духовной власти, - однако Иоанн их не взял, раздосадованный тем, что слово
поверженного Филиппа неожиданно прозвучало столь сильно. "Надлежит прежде
дождаться приговора, - угрюмо заключил царь, - а пока ступай и совершай
службу!"
Наконец, 8 ноября сердце государево утешилось в полной мере. Филипп
тогда служил обедню в Успенском соборе и стоял на том же месте перед
алтарем, что и в день обличения им Иоанна Грозного. Внезапно церковные двери
отворились и в храм с шумом вошла толпа вооруженных опричников,
возглавляемых боярином Алексеем Басмановым. Эффект был велик: народ в
изумлении замер, богослужение прекратилось, Басманов велел громко читать
царскую грамоту. Было оглашено, что церковным собором митрополит лишается
сана. После чего, во исполнение царского повеления, с Филиппа сорвали
архиерейские ризы, облекли в простую монашескую одежду и, изгнав из церкви
метлами (которые опричники для устрашения привязывали к седлам своих коней
рядом с собачьими головами), на дровнях увезли в Богоявленский монастырь.
Взрослые прихожане бежали за пастырем, плача как дети.
Царь был милостив к Филиппу. Он не сжег его живым на костре как колдуна
и не затравил медведями, как советовали ему приближенные. Он довольствовался
только истреблением рода Колычевых, из которого происходил бывший
митрополит. В заключение к Филиппу приносили голову его любимого племянника
в подарок от государя, которую старец кротко благословил и возвратил
пославшему. Последний год жизни Филипп провел в суровых условиях в Тверском
монастыре, называемом Отрочим. В конце 1569 года, проезжая Тверь, Иоанн
вдруг вспомнил прежнего друга и послал к нему, как будто за благословением,
своего искусного палача Малюту Скуратова. Филипп ответил, что благословляет
только добрых и на доброе, после чего святотатец задушил старца в его келье.
По требованию высокопоставленного убийцы, монахи тут же погребли тело,
пребывая в страхе и печали.
В царствование Алексея Михайловича мощи святого мученика были
перенесены в московский Успенский собор, некогда ставший безмолвным
свидетелем духовного подвига митрополита Филиппа.
2002 г.
"Голод усилился на земле"*...
В самом начале 1933 года, в сочельник, колхозник-передовик Захар
Семерюк, отец пятерых детей из украинского села Октябрьское (бывшее
Боголюбово), вместе с семьей преклонил колени и, со слезами помолившись
Господу, отправился проверять поставленные им накануне в полынье на старице
небольшие сети. Дело то было безнадежное. В местной старице и в добрые
времена рыбы водилось негусто, а как настал голод, мужики еще осенью
исходили ее вдоль и поперек с бреднем, выловив все живое. Но с болью глядя
на страшно исхудавших жену и детей, Захар, и сам едва передвигавший ноги,
как только на ночном небе поднялась луна, достал из потаенного места
испеченную к Рождеству одну-единственную безвкусную, смешанную с отрубями
лепешку, разделил ее между членами семьи и двинулся в путь. "Съедим это и
умрем", - вспомнились ему печальные слова бедной вдовы из Сарепты
Сидонской.** Себе он, однако, усилием воли сегодня не взял ни крошки, твердо
решив, либо вернуться домой с уловом, либо умереть на льду старицы. "Папочка
поймает нам много рыбки!" - радостно щебетала трехлетняя Даша, и старшие
дети тоже с надеждой смотрели на отца, ведь завтра утром - Рождество...
Дорога, по которой пошел Захар, проходила мимо бывшего молитвенного
дома, отобранного у верующих сразу же после начала достопамятной
коллективизации и превращенного теперь в колхозную контору. Всякий раз мимо
этого места Семерюк проходил с тяжелым сердцем. Сколько воспоминаний с ним
связано! Сейчас дом выглядел холодным и высокомерным, подобно всякому
богоотступнику, однако Захар хорошо помнил его другим: само рождение, когда
будущую церковь строили едва ли не всем селом; юность и зрелость, когда -
еще совсем недавно - в нем собиралась большая дружная община, пресвитер и
диаконы читали святые Писания, пел хор, из ворот дома выезжали подводы с
благовестниками, направляясь с христианской проповедью по соседним хуторам,
многие люди тогда каялись в своих грехах... А затем в том же доме, но уже
оскверненном, судили их замечательного пастыря Василия Ткаченко и других
братьев. Всех проповедников церкви безжалостно "раскулачили", объявив их
всенародно, правда, не "кулаками-кровопийцами" (для чего местные баптисты
оказались бедноваты), а некими "подкулачниками". Так и записали в заведенных
на них уголовных делах, перед отправкой на крайний Север. Бумага, как
известно, все стерпит.
Оставшиеся в селе верующие какое-то время из страха перед властями не
собирались вместе, однако затем небольшая группа все же начала тайно,
преимущественно по ночам, проводить богослужения по домам. Днем это были
примерные колхозники, добросовестно исполняющие волю поставленного Советской
властью председателя, а по ночам - славословящие Господа ученики, отдающие
всю славу лишь Ему. Прошлой ночью такое тайное служение проходило и в доме
Семерюков. Как обычно в то страшное время, вполголоса приглушенно пели
гимны, так же негромко читали Евангелие, горячо молились обо всей рассеянной
Церкви, а более всего - о хлебе насущном, чтобы, несмотря на усиливающийся
голод, как-то дотянуть до лета. И все верующие, ради Господа Иисуса Христа,
чем могли, делились друг с другом.
Урожай зерновых, собранный осенью в их местности, был вполне достаточен
для безбедной жизни. Однако вскоре весь хлеб, свезенный в колхозные закрома,
исходя из высшей государственной целесообразности, был до последнего
зернышка сдан в район, и потому голод сделался неизбежным. К началу зимы
положение стало просто отчаянным. Люди быстро опускались, ища себе хоть
какое-то пропитание. В селе начисто исчезли кошки и собаки. Появились первые
смерти от истощения. В соседнем колхозе рассказывали о случае людоедства.
Власть безмолвствовала, грандиозных масштабов голод в стране замалчивался,
газеты же преимущественно писали о победах в социалистическом колхозном
строительстве...
Захар поначалу тоже сильно страдал от хронического недоедания. Все
овощи, собранные с их маленького личного огорода, он со своей женой Марией
скрупулезно разделил по месяцам до весны, но семья постоянно не укладывалась
в эту скудную норму, и запасы таяли на глазах. С грустью заметив однажды,
как ослабевает духом, начинает пререкаться с супругой из-за малого кусочка
пищи, Захар возревновал о Боге, молился много часов кряду, не поднимаясь с
колен, и с ним вдруг произошла удивительная перемена, необъяснимая для людей
неверующих. Он почему-то перестал бояться умереть от истощения, явственно
почувствовал себя готовым к таковому исходу, и, по-видимому, потому как раз
и продолжал жить достойно образа Божьего, сохраняемый высшей силой посреди
окружавшего его земного ада.
И теперь, с трудом идя морозной ночью по глубокому снегу, Захар совсем
не чувствовал голода, думая лишь о семье. "Господи, о жене и детях молю, не
о себе, - беззвучно взывал он к Богу. - Спаси и сохрани их от голодной
смерти! Соделай чудо, чтобы поставленные мною сети оказались не пусты, ведь
вся вселенная в Твоей руке и власти..."
Он вышел к покрытой снежным покровом старице. Пушистый иней на
замерзших прибрежных кустах таинственно искрился в лунном сиянии. Пробитая
им накануне полынья успела уже довольно прочно затянуться. Достав из-за
пояса приготовленный заранее топорик, Захар принялся рубить лед. Из-за
телесной немощи ему приходилось часто останавливаться и отдыхать, слезы
неудержимо текли из глаз. "А что, если все напрасно, и дети его уже завтра
начнут тихо угасать?" - эта мысль надрывала отцовское сердце. И тогда он
вновь начинал отчаянно рубить лед, так, что колючие крошки летели во все
стороны. "Если не будет рыбы, - ожесточился на какой-то миг Захар, - видит
Бог, не сойду с этого места, лягу умирать пред очами всего воинства
небесного, радующегося Рождеству... Пусть ангелы тогда спросят с Господа,
почему Он омрачил Свой великий праздник смертью верующих в Него малышей
несмышленых... Да, замерзну прямо у полыньи, хоть одним ртом в семье да
будет меньше..." Захару представились его дети, мал мала меньше, с плачем
бегущие утром к старице, рыдающая жена... "На все воля Божия, - вновь
рассудил он с верою, вздыхая. - "Насадивший ухо не услышит ли? И
образовавший глаз не увидит ли,"* в какой мы оказались беде?"
Наконец, полынья была вновь прорублена. Рыбак, не спеша, с затаенной
надеждою, что каждая лишняя минута даст Господу больше возможностей ответить
на вопиющие к небу молитвы, принялся убирать лезвием топора плавающие на
поверхности льдинки, и делал это до тех пор, пока в черной воде ясно не
отразились далекие мерцающие звезды. Однажды, давным-давно восточные волхвы
в такой же канун Рождества, как сегодня, увидели на небе одну таинственную
звезду... "Господи! - положив руку на сеть, страстно воскликнул Захар. - Как
Ты не допустил смерти Младенца Иисуса от кровавых рук Ирода, не допусти же и
смерти моих детей! - он еще немного помедлил и, набравшись мужества, добавил
почти беззвучно. - Но да будет воля Твоя, верую..."
С этими словами Семерюк легонько потянул сеть и сразу же ощутил, как
она тяжела. "Неужели примерзла где-то еще подо льдом?" - первое, что пришло
ему в голову. Однако сеть понемногу начала поддаваться, и рыбак вскоре
ощутил в ней бурное шевеление. "Благодарю Тебя, Отче!" - беспрерывно
скороговоркой повторял Захар, лихорадочно подтягивая сеть с неизвестно
откуда взявшейся силой. Первая рыба грузно посыпалась на лед. "Господи, ведь
это налимы!" - безошибочно определил он самый ценный сорт рыбы, который
когда-либо только ловился на его памяти в этой старице. А сеть, между тем, с
трудом проходила в неширокую полынью, рыбак только и успевал откидывать
крупных налимов в сторону...
После непродолжительной борьбы восемьдесят семь больших и средних рыбин
замерли на снегу у ног отца семейства Семерюков. Несмотря на мороз, Захар
снял шапку, стал на колени на льду и, простирая руки к небесам, от всего
сердца прославил Вседержителя: "Жив Господь Бог! И весь мир по-прежнему
подчиняется Тебе! Ликует дух, ибо ныне укрепилась вера моя, как никогда в
жизни, слава Тебе, аллилуйя!" Ему было уютно и радостно в эти минуты, как
ребенку на коленях у отца. А из разверстого сверкающего ночного неба,
казалось, лились умилительные рождественские хоралы.
Затем, вновь сложив рыбу в сеть, Захар натужно потянул ее по снегу
домой. Это был последний труд его жизни. Тяжесть груза показалась бы
значительной и здоровому сильному мужчине. Семерюк же чувствовал, что он уже
больше не сможет вернуться на старицу, и потому не стал делить улов на
части. Путь домой продолжался несколько часов. Когда уже под утро,
обессиленный, Захар дополз до своих ворот и едва слышно постучал, Мария
вскрикнула от радости, увидев мужа живым со столь щедрым рождественским
Божьим подарком. Дети еще спали, и было достаточно времени поухаживать за
супругом и приготовить для всей семьи вкусный праздничный завтрак. Рождество
прошло весело. Дети были счастливы, что Бог ответил на их слезные молитвы.
Лишь отец пролежал весь день, не вставая. Его организм, настроившийся на
отшествие к Господу и растративший всю энергию без остатка, уже почти не
принимал пищу. Захар тихим голосом распорядился хранить рыбу замороженной во
льду в укромном углу двора, лишь понемногу добавляя ее в ежедневную пищу. Он
повелел также отдать несколько крупных рыбин наиболее бедствующим братьям и
сестрам из общины. Через три дня, непрестанно беззвучно молясь, он с
благодарной улыбкой перешел в небесные обители.
Чудесный улов спас от голодной смерти семью, даже сильно ослабевшие
дети скоро поправились. Так Семерюки, оставшиеся без отца, но хранимые
Господом, прожили до весны, когда небесный Отец послал им другую пищу. А вот
еще наловить рыбы в этой загадочной старице больше уже никому не удавалось.
2003 г.
Вот и стихли последние звуки в угрюмом длинном коридоре, небрежно
выкрашенном зеленой краской. Погас тусклый дрожащий свет, пробивавшийся
через щели массивной двери. Не слышно стало раздражающего позвякивания
связки ключей в руках дежурного санитара. Перестали ворочаться и забылись в
тревожном сне соседи по палате. Наступила глубокая ночь.
О, каким наслаждением для измученной за бесконечно долгий день души
было дождаться этих счастливых минут! Теперь можно вновь беспрепятственно
помолиться и обрести столь необходимое утешение. Павел Степанович - быстро
постаревший и поседевший человек, хотя ему не было еще и сорока пяти лет -
бесшумно откинул одеяло и опустился на колени возле своей привинченной к
полу железной кровати. Повернувшись лицом к окну, в которое через частую
решетку пробивался лунный свет, он с жаром принялся молиться.
Вот уже второй год баптист Павел Степанович Скворцов находился в
специализированной психиатрической лечебнице в крупном областном центре.
Последняя запись о нем в книге лечащего врача гласила: "Улучшения состояния
не наблюдается, религиозных фантазий о "близящемся пришествии Христа" не
оставил. Своими беседами дурно влияет на других больных, а также на
некоторых медицинских работников". Поэтому беспокойному пациенту приходилось
часто назначать уколы сульфозина, хотя и болезненные (температура тела
повышалась до сорока градусов, а мышцы ломило), и не поощряемые официальной
отечественной психиатрией, но зато эффективно действующие и быстро смиряющие
даже самых злостных нарушителей больничного режима.
Судили Павла Степановича в 1972 году за нарушение советского
законодательства о религиозных культах. И получил бы он свои положенные три
года лагерей, если бы не коснулся неосторожно на суде темы библейских
пророчеств о "последнем времени". Произошло это следующим образом.
- Почему у вас дети не пионеры? - сурово глядя из-за толстых стекол
очков, спросила подсудимого известная в городе своей нетерпимостью к
сектантам судья Нинель Андреевна Никифорова.
- Потому что у них есть своя христианская организация, - спокойно
ответил Павел Степанович.
- Ах, вот как! - возмутилась Никифорова. - У всех советских детей -
одна организация, а у ваших, Скворцов, - другая? А вам известно, что в нашей
стране запрещено распространять религиозные взгляды среди учащихся? Кто еще
из известных вам лиц занимается такой незаконной деятельностью?
- Слава Господу, есть еще благочестивые люди...
- Преступники, Скворцов, преступники! Если хотите смягчить свою вину в
глазах суда, назовите их имена, адреса собраний...
- Их знает Бог.
- Но мы тоже хотим их знать!
- Их имена записаны в одной книге...
- Вот как? - оживилась судья. - Продолжайте!
- В книге жизни.
- Что это за книга? - заволновалась Никифорова. - Покажите ее, нам
нужны документы...
- Боюсь, сегодня вы ее не увидите. Книга жизни откроется лишь в тот
день, когда Господь Иисус Христос вновь придет в этот мир и возьмет верующих
в Него на небеса!
- И вы, Скворцов, отправитесь на небеса? - язвительно спросила судья.
- Даст Бог, и меня Господь возьмет к Себе в небесные обители, - со всей
серьезностью ответил Павел Степанович.
- Вы что, сумасшедший? - гневно воскликнула Никифорова, впервые
произнеся это, как оказалось, совсем небезобидное слово.
- "Мы безумны Христа ради", - процитировал слова Писания подсудимый.
- Если будете продолжать уводить суд от существа дела своими
бессмысленными репликами, предупреждаю: мы направим вас на
судебно-психиатрическую экспертизу.
- Спасибо за предупреждение, но без Божьей на то воли вы не сможете мне
сделать ничего...
- А вот увидите, что сможем, Скворцов! У Советской власти силы на всех
хватит, у нас ее, этой силы, побольше, чем у вашего несуществующего Бога!
- "Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога"".
- Это вы кого оскорбляете, советского судью оскорбляете? - Никифорова,
вспыхнув, поднялась с места и, срываясь на крик, гневно вопросила. - Вы,
вообще, гражданин СССР?!
- Я, прежде всего, раб Божий...
Так, разъярив судью, Павел Степанович, в конце концов, был направлен на
обещанную ему судебно-психиатрическую экспертизу. Советские врачи-психиатры
сочувственно отнеслись к просьбе советского же суда: "тщательно исследовать
причины очевидных странностей в поведении подсудимого Скворцова и его
мракобесия". Вскоре Павел Степанович, согласно неведомым ему критериям, был
признан невменяемым и отправлен на принудительное длительное лечение.
В психиатрической больнице его поначалу несколько раз пытались
подвергнуть гипнотическому воздействию.
- Смотрите мне прямо в лицо, - внушал ему опытный гипнотизер с лукавыми
черными глазами, - вы слышите только мой голос...
Но Павел Петрович, мысленно молившийся в тот момент, хладнокровно
отвечал:
- Извините, но я всегда слышу голос своего Пастыря Иисуса Христа!
- Ничего, мы вам поможем, мы вас вылечим, - уверенно обещал гипнотизер.
Однако, столкнувшись с твердой верой и реальной силой молитвы, он день
ото дня становился все менее уверенным, и вскоре был вынужден констатировать
"полную невосприимчивость больного Скворцова к психотерапевтическим методам
лечения".
После этого, ссылаясь на какой-то новый прогрессивный опыт, Павла
Степановича несколько раз морили голодом по две недели. Телесно он сильно
ослабевал, к тому же ему регулярно ставили неизвестные уколы, после которых
болела голова, однако вожделенного исцеления все равно не наступало. "А я и
мой дом будем служить Господу", - тихо шептал Скворцов своим истязателям в
белых халатах.
Затем кормить стали регулярно, но перестали выключать по ночам свет,
грубо будили и не давали спать по двое суток. И при этом постоянно вели
беседы, длительные "задушевные" беседы в кабинете главного врача.
- Вы понимаете, что тяжело больны?
- Я совершенно здоров, доктор, и вы это хорошо знаете.
- Почему же тогда вы здесь, в нашей больнице?
- Думаю, что из-за вашего неуемного атеизма.
- Ошибаетесь, Павел Степанович. У нас за веру или неверие никого не
преследуют. Это у них там, на Западе, несправедливое общество. А у нас -
справедливое. Но больные люди должны быть изолированы, чтобы не мешать
здоровым, да и чтобы самим поскорее вылечиться...
- Что же у меня за болезнь такая?
- А вот скажите нам, Павел Степанович, скоро ли "конец света" наступит?
- Скоро, доктор.
- И гореть тогда всем небаптистам в "геенне огненной"?
- Я такого не говорил, я говорил: "неверующим".
- А верующие отправятся на небеса?
- Да, так написано в Библии.
- А как вы, интересно, это себе на практике представляете? Как полетите
туда, если у вас, скажем, нет крыльев?
- Бог все усмотрит. Если будут нужны крылья, Он даст и крылья. Может
быть, духовные. Есть ли что невозможное для Бога?
- Я тут с вами сам сумасшедшим стану! - не выдерживал очередной врач. -
Спрыгните с крыши высотного дома и - разобьетесь, и никакие "духовные"
крылья не помогут! Так или не так?
- Сегодня это так, но когда придет Христос - будет иначе.
- Павел Степанович, сколько у вас классов образования? - утомленно
спрашивал врач.
- Семь.
- Вот посудите сами: у вас - только семь классов, у меня - прибавим
училище и институт. А есть еще в нашей стране доктора наук и академики. И
все они единогласно утверждают: никакого Бога нет. А, значит, и некому будет
спускаться на землю, как вы того ожидаете.
- Слышали мы такое мнение, в одной стране живем... Но вот написано в
Священном Писании: "Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых". Если
вам Христос однажды откроется, вы тогда сами не станете слушать ничего не
смыслящих в духовных вопросах академиков!
- Павел Степанович, но ведь это самообман! Вы совсем некстати внушили
себе подобные мысли: социализм в нашей стране победил. Может быть, вам
трудно признать, но признать это необходимо... В светлом будущем для религии
места нет. Старикам у нас не запрещается верить, это их дело, но молодежь,
детей - не троньте! И вообще вне церкви никому не проповедуйте. Если вы с
нами не согласитесь, то никогда не выйдете из этой больницы. Понятно вам -
никогда! Смиритесь с поражением. Не этому ли учит и ваша Библия?
Однако Павел Степанович христианское смирение понимал иначе и при любой
возможности продолжал говорить о Боге. Однажды он даже затронул религиозную
тему на бутафорском "совете больных", собранном в честь приезда какого-то
начальства. Ночью проповедника избили санитары. Затем в течение месяца его
переводили из палаты в палату и, наконец, заточили в "камеру для
неблагополучных". Находившиеся там больные были не столько буйными, сколько
- наименее поддающимися известным науке методам лечения. Таковых в больнице,
вместе со Скворцовым, набралось восемь человек.
Поначалу, войдя в их палату, запираемую, по сути, тюремной дверью,
Павел Степанович оробел. Его искушала тревожная мысль, что эти больные люди,
тотчас повернувшие к нему свои головы, в любой момент могут наброситься,
убить, растерзать... Но затем, мысленно помолившись о каждом из обитателей
палаты, он решил всегда разговаривать с ними, как со здоровыми. Ведь
зачем-то он здесь оказался? Стало быть, такова непреложная воля Божия.
Семь пар глаз продолжали рассматривать новичка.
- Меня зовут Павел. Я здесь потому, что верю в Бога, Иисуса Христа.
Буду рад, если мы с вами подружимся! - собравшись с духом, громко сказал
Скворцов.
У шестерых из этих людей вид был, несомненно, болезненный и глаза -
неосмысленные, такие, от взгляда которых становилось больно. Но один молодой
человек в палате выглядел совершенно иначе. Его бледное юное лицо было
одухотворено непобежденным разумом. Павел Степанович тут же протянул ему
руку, и они познакомились.
Олегу было двадцать лет. Он отказался служить в армии из-за своих
политических убеждений. Его тоже судили. На процессе он заявил, что
коммунизм - жестокое несправедливое общество, и что он не желает ни
участвовать в его строительстве, ни защищать с оружием в руках еще
недостроенное... Неудивительно, что он вскоре оказался в этой больнице.
Много ночей подряд Павел Степанович и Олег провели в оживленных
духовных беседах. Крайний антикоммунизм и ненависть к окружающей
несправедливости, длительное время ожесточавшие сердце Олега, постепенно
стали ослабевать, уступая место нежному ростку христианской веры. Заметив
что-то неладное, врачи внезапно перевели Олега в другую палату, лишив друзей
возможности общаться. Но главное - чудо духовного рождения - уже
совершилось. Олег напоследок крепко обнял Павла Степановича и, улыбаясь,
шепнул ему на ухо заветные слова: "Господь - Пастырь мой!" - и ушел из
палаты "неблагополучных" совершенно новым человеком.
Оставшись наедине с тяжелобольными людьми, часто что-то мычавшими и
тревожно метавшимися между кроватями, Скворцов грустил об Олеге, которого
успел полюбить, как сына. Но Господь готовил для него в той же палате еще
одну удивительную встречу: Павел Степанович неожиданно почувствовал на себе
горящий взор дурачка Колюни (так этого больного называли все врачи и
санитары). Какая-то из ночных бесед с Олегом - не всегда тихих! -
несомненно, коснулась убогого сердца и этого человека.
- Дяденька, а ведь я верю в Бога! - в старой затертой больничной
пижаме, с всклокоченными волосами, босиком подбежал к нему возбужденный
Колюня, чей возраст можно было определить одновременно и в тридцать, и в
сорок лет. - Ты не думай, что я совсем больной, я...я...чувствую Бога!
- Я очень рад, Коля, это слышать. Не только мы с тобой, но - весь мир
болен неизлечимо. Ты думаешь, наши врачи здоровы? Духовно они очень и очень
больны...
Колюня залился тихим счастливым смехом, и тогда ослепительные искры
рассудка освещали его блаженное лицо.
- Ты, дяденька, скоро выйдешь на волю! Ты рад, скажи, рад?
- Откуда ты это знаешь, Коля?
- Ангелы вступились за тебя, много ангелов... И свет яркий был, а река
- бежит, разливается... Широко-широко! Веришь ли?
- Спасибо, Коленька, я верую в Бога и воинство небесное, в ангелов Его.
Никто не сможет им противостоять... Давай помолимся и о тебе, и обо мне!
Они взялись за руки и стоя молились, стараясь не привлекать к себе
лишнего внимания. В те минуты Колюня был тих и кроток, лишь не умел закрыть
сияющих глаз, и сердце его торжественно билось, вторя словам негромко
звучавшей молитвы.
Все эти воспоминания разом нахлынули на Павла Степановича, пока он
стоял на коленях в ночной тиши. Лунный свет, по-прежнему, мягко наполнял
спящую палату. Скворцов еще раз помолился за всех врачей и больных, с
которыми хоть однажды обмолвился словом в этой ужасной больнице, затем со
светлым чувством поднялся с колен и лег на кровать. Через минуту этот Божий
человек умиротворенно спал. Он не знал, что документы на его выписку уже
готовы. Врачи проявляли недовольство, недоуменно говорили друг другу, что
еще не долечили больного, но приказ пришел сверху, причем, с такого верху, с
которым немыслимо было и спорить. Множество братьев и сестер по вере
непрестанно ходатайствовали за Павла Степановича в различных инстанциях.
На улице стояла теплая весенняя ночь. Завтра Скворцов, радостно славя
Бога, будет ехать по залитой солнечным светом асфальтированной дороге вдоль
широко разлившейся в половодье великой русской реки...
2003 г.
"ЛУЧ ПОСЛЕДНИЙ ЗА ГОРАМИ..."
Однажды, во времена достопамятной гласности и перестройки, теплым
летним вечером в южном городке N-ске прошел рядовой молодежный вечер,
посвященный теме христианского ненасилия. Присутствовало - как обычно в этой
евангельской церкви - человек двадцать. Во время дискуссии мнения
разделились. Одни юноши и девушки, как водится, цитировали слова Христа из
Нагорной проповеди и приходили к благочестивой мысли, что брать в руки
оружие или применять силу не следует ни при каких условиях, поскольку Сам
Господь защитит и поможет избранным Своим, если будет на то Его воля. Другие
молодые люди ссылались на разговор Иоанна Крестителя с пришедшими к нему
воинами и на христианскую историю в целом и приходили к трудному заключению,
что иногда силу ("святой кулак") необходимо применять, если Господь
допускает крайние обстоятельства. При обсуждении с обеих сторон выделились
свои лидеры: мнение готовых пострадать, но подставить обе щеки обидчику, в
основном выражал известный кротостью семнадцатилетний Саша Шишкин, который
был верующим уже в третьем поколении; "воинственную" партию представлял
несколько самоуверенный восемнадцатилетний Кирилл Шаховской, недавно
принявший крещение и тоже имевший верующих родителей. Оба молодых брата были
красноречивы и по-своему интересны, их рассуждения и заняли основную часть
вечера. Сестры в восхищении взирали на обоих.
В заключение встречи почему-то решили спеть не молодежный и в общем-то
редко вспоминаемый в церкви гимн:
Луч последний за горами
Вспыхнул и погас.
О Господь, останься с нами
В этот поздний час.
Под покровом ночи темной
Зло и грех творят,
Лишь у ног Твоих спокойно
Души верных спят...
Затем, помолившись, стали расходиться. Начинало темнеть, автобусы уже
не ходили, и Кирилл с Сашей вызвались проводить сестер, которые жили в
наиболее отдаленной части города. Девушки инстинктивно потянулись к Кириллу,
болезненно для Саши пошутив, что он "сам нуждается в защите".
Шишкин хотел уже пойти домой один, но тут Руфь, первая красавица среди
сестер, потянула его за руку и очень просила идти вместе с ними. Так они и
пошли: Кирилл - впереди, в окружении четырех сестер, а Руфь с Сашей -
немного отстав от них.
По дороге Кирилл развлекал своих спутниц, они много смеялись и пели. А
Саша и Руфь негромко беседовали. Их взгляды на жизнь и Священное Писание
оказались очень близки: нужно как можно больше доверять Господу и Его слову,
случайно не может и волос упасть с головы человека...
Путь молодежи проходил по старому шоссе. Машин на нем не было, и потому
все спокойно шли по середине дороги. Но вот вдалеке показались огни
автомобиля. Вся компания отбежала на обочину. Огни приближались, и вскоре
стал различим старенький заводской автобус, который, поравнявшись с юношами
и девушками, притормозил, водитель - кучерявый парень - высунулся в окно и с
улыбкой объявил, что может подвезти желающих за умеренную плату. Все весело
забрались в пустой салон. "Обратите внимание, как чудесно нам был послан
этот блуждающий в ночи музей на колесах, современник побед над несчастным
бароном Врангелем!" - продолжал смешить сестер Кирилл.
Автобус тронулся, но не проехали и ста метров, как неожиданно свет фар
высветил на обочине шоссе машущего рукой человека. Водитель вновь
остановился и открыл переднюю дверь. В салон запрыгнул довольно мрачного
вида тип лет сорока в черной кожаной куртке. "И не жарко же ему!" - шепотом
обсудили внешний вид незнакомца сестры. Попутчик же бегло посмотрел по
сторонам и, хотя было много свободных мест, молча простоял несколько минут,
напряженно вглядываясь через стекло в окружающую местность. Когда автобус
доехал до пустынного железнодорожного переезда, незнакомец вдруг достал из
куртки пистолет, направил его на водителя автобуса и угрожающе выкрикнул:
- Стоп, машина!
Шофер, увидев обращенное к нему дуло, испуганно остановился. Молодежь,
которая в этот момент оживленно обсуждала планы на завтрашний день, тут же
умолкла.
- Деньги, быстро! - рявкнул грабитель, проводя оружием по салону и
давая понять, что его требование распространяется на всех.
Водитель трясущейся рукой дал несколько мелких купюр и извиняющимся
голосом пролепетал:
- Больше ничего нет, они еще не заплатили...
- Сейчас заплатят! - ухмыльнулся преступник, блеснув золотой "фиксой",
и вновь направил пистолет на молодежную компанию. - Ну?!
Все лихорадочно принялись доставать мелочь. Грабитель обшарил карманы
брюк Саши и Кирилла и забрал у них бумажники.
- Где серьги, кольца? - рассматривая сестер, злобно закричал он. - Уже
спрятали? Сейчас будете раздеваться!
- Они не носят украшений, потому что христианки, - попытался вступиться
за сестер Саша, но тут же получил рукояткой пистолета по лицу.
У него из носа и из разбитой губы сильно пошла кровь, которую он стал
вытирать рукавом рубашки. Руфь, сидевшая вместе с другими сестрами,
бросилась на помощь Саше.
- Стоять! - заорал преступник и, видя, что больше с пассажиров взять
нечего, схватил Руфь за руку и грубо привлек к себе. - А ты пойдешь со мной!
- Никуда я не пойду! - вскрикнула в испуге Руфь. - Кирилл, сестры,
помогите!
Уголовник стоял в проходе автобуса, как раз между сидящими Кириллом и
Сашей. В правой руке он по-прежнему держал пистолет, а левой, испещренной
наколками, тянул за собой отчаянно сопротивлявшуюся девушку. Вскоре
преступник, однако, почувствовал, что одной рукой ему со своей жертвой не
совладать, и тогда он, еще раз злобно обведя всех дулом пистолета, небрежно
сунул оружие в боковой карман куртки и уже обеими руками подхватил Руфь,
намереваясь вынести ее из автобуса. Испуганный водитель предусмотрительно
открыл переднюю дверь. Все сестры в один голос закричали.
В этот момент блестящая рукоять пистолета, торчавшая из кармана
уголовника, оказалась прямо перед носом Кирилла. Он ее отчетливо видел, но в
страхе отвернулся. Тогда неожиданно для всех Саша, хотя с его места это было
намного неудобнее сделать, вытянул руку в сторону, полуобняв бандита, и
мгновенно выхватил пистолет из его куртки.
- А ну, отпусти ее! - поднимаясь на ноги, проговорил Шишкин таким
грозным голосом, что всем в салоне автобуса стало еще страшнее. - Стреляю
без предупреждения!
Кровь по-прежнему текла из носа Саши, но от этого он выглядел только
еще более воинственно. Преступник неохотно ослабил хватку, и Руфь тут же
вырвалась из его рук и забежала за спину юноши.
- Прыгай из автобуса или стреляю! - твердо сказал Шишкин, направив дуло
в лоб бандита.
Пистолет был, несомненно, заряжен, потому что уголовник тут же
выпрыгнул из салона и, отвратительно сквернословя, скрылся в ночной тьме.
- Гони! - велел тогда Саша водителю, опуская оружие.
Молодой шофер тут же закрыл дверь, и автобус тронулся.
- Бумажники, деньги надо было у него забрать! - возбужденно стал
выговаривать Саше Кирилл, когда автобус немного отъехал от места
происшествия.
Однако идею Шаховского никто не поддержал. Сестры обступили Сашу,
вытирали ему кровь платочками, радостно щебетали и благодарили за
избавление. Руфь сидела рядом с брошенным на сидение пистолетом и, закрыв
лицо руками, плакала.
- Молодец, парень! - радостно выкрикнул водитель, заглядывая в салон. -
Куда теперь ехать, в милицию?
Все посмотрели на Сашу. Он же, хотя и был в возбужденном состоянии,
рассудительно ответил:
- Не нужна нам милиция... Никто из нас, слава Богу, всерьез не
пострадал, так что и с властями лучше лишний раз не встречаться. А пистолет
выбросим в реку, когда будем проезжать ее...
- Хорошо, как скажешь, - согласился водитель. - Только ночью я больше
не подвожу, здоровее буду!
Через несколько минут подъехали к реке, где с облегчением и бросили
пистолет с моста в воду, договорившись оставить это неприятное происшествие
в тайне. Конечно, в церкви вскоре все равно стало известно о мужественном
поступке Саши (ведь сразу несколько сестер были его свидетельницами), однако
до милиции дело все же не дошло.
Вот такой у братьев и сестер вечер о ненасилии однажды вышел. Так уж их
Господь рассудил. Чудны дела Его и пути - непостижимы!
2002 г.
Вечернее богослужение подходило к концу. Члены общины восхищенно
вслушивались в слова заключительного гимна, исполняемого приезжим хором, но
некоторые из присутствующих уже озабоченно поглядывали на часы.
- А теперь, братья и сестры, - сказал Николай Тимофеевич, - у нас с
вами есть замечательная возможность на деле проявить некоторые христианские
добродетели... Вам понравились наши гости?
- "Да", "очень", "конечно"! - зазвучало с разных сторон.
В гостях у этой сельской баптистской общины на юге Украины была группа
одесских семинаристов, которые сегодня много пели и возвещали слово Божие.
- А теперь пришла наша очередь послужить. - продолжил пресвитер. - Кто
имеет возможность и желание принять к себе на ночлег одного или нескольких
братьев, пожалуйста, задержитесь, и мы распределим их по домам.
- Пусть сначала немного расскажут о себе! - предложил кто-то из зала. -
Откуда они, чем занимаются, женатые или нет?..
Все засмеялись.
- Да, холостяки так просто от нас не уедут, - подтвердил Николай
Тимофеевич, - невесты у нас замечательные!
В следующие полчаса семинаристы коротко изложили свои нехитрые
биографии и рассказали о церквах, направивших их учиться.
- Ну что ж, время позднее, - сказал в заключение Николай Тимофеевич, -
пожалуйста, разбирайте наших дорогих гостей!
Радушные сельчане тут же обступили семинаристов. В поднявшемся гуле
голосов, как это часто бывает, приглашения в первую очередь получили
понравившиеся всем проповедники и певцы, а также "перспективные" - холостые
- братья. Довольные и улыбающиеся, они уходили вместе с избравшими их
зажиточными хозяевами, снисходительно помахав рукой на прощание остающимся.
На Давида и Вениамина, двух скромных и незаметных братьев, долгое время
никто не обращал внимания. Давид был задумчивым и очень рассеянным молодым
человеком. Даже сегодня, рассказывая о себе, он вновь погрузился в
собственные мысли, и потому начало его автобиографии прозвучало примерно
следующим образом: "Меня зовут Давид. Мне двадцать два года... (пауза, и
затем задумчиво) Да, двадцать два года..."
- Кажется, мы зря с тобой признались, что женаты, - огорченно шепнул
Веня на ухо Давиду.
Впервые после свадьбы Вениамин смотрел на свое обручальное кольцо со
смешанным и не вполне радостным чувством.
- Ничего, возьмет и нас какая-нибудь благочестивая старушка! -
философски ответил Давид.
В последнее время он увлеченно изучал иврит и, похоже, даже сейчас,
нимало не беспокоясь, повторял про себя спряжение какого-то трудного
глагола. Едва слышное бормотание и характерное покачивание головой выдавали
это его тайное занятие.
- Старушка? - грустно переспросил Веня. - И придется нам тогда вместо
доброго ужина лишь туже затянуть пояса...
И тут к ним действительно подошла одна старица.
- Пойдемте ко мне, хлопчики! - с улыбкой пригласила она. - Меня зовут
Оксана Петровна, я здесь недалеко живу...
Не думавшие оказаться в положении "девиц на выданье", ожидающих хоть
какого-то жениха, друзья охотно согласились идти со старушкой.
- Утром, в восемь часов, сбор здесь, в молитвенном доме, - напомнил им
Алексей Иванович, студенческий декан и руководитель группы.
И Давид с Веней вышли вслед за хозяйкой на улицу. Лишь слабая луна и
звездное небо освещали им путь в засыпающем селе.
- Я давно хотела, чтобы кто-нибудь из братьев заночевал у меня! -
говорила по дороге словоохотливая Оксана Петровна.
- Это желание доброе, поощряемое в Святых Писаниях, - поддержал
разговор Веня, осторожно ступая по незнакомой дороге.
- Есть у меня и особая причина, братики... Ваши молитвы, быть может,
мне помогут!
И после этих слов, очень просто и бесхитростно, Оксана Петровна
рассказала нечто такое, от чего у Вени с Давидом мороз пробежал по коже и
они одновременно невольно подумали: "И почему мы не остались ночевать в
церкви, у алтарей Божьих?"
Оказывается, их гостеприимную хозяйку еще не приняли в общину. В
прошлом же она была известной знахаркой в своем селе. Услышав однажды
проповедь о Христе Спасителе, уверовала, однако прежние сомнительные занятия
так просто не отпускали ее. Даже после прекращения "лечения всех болезней" в
доме Оксаны Петровны оставался нечистый дух (как она его определяла),
который время от времени опрокидывал предметы, даже ломал их, стучал,
щелкал, вздыхал и всячески отравлял жизнь одинокой хозяйки. И вот теперь она
простодушно желала, чтобы кто-то из сильных в вере христиан провел ночь в ее
доме...
- Надо бы вам, бабушка, обратиться к пресвитеру, чтобы он как-нибудь
помолился у вас основательно, - начал было Давид увещевать Оксану Петровну.
- Ничего, ничего, здесь недалеко... а вот уже и пришли! - отозвалась
старушка, подведя друзей к вполне мрачного вида дому, стоявшему, к тому же,
на пустыре. - Сейчас повечеряем, помолимся, и ляжете отдыхать.
Затаив дыхание, друзья робко вошли внутрь, прошли через сени и
оказались в довольно вместительной комнате. Тусклая электрическая лампочка
осветила убогую обстановку.
- Вот здесь я вам сейчас и накрою стол, - сказала Оксана Петровна и
суетливо стала выносить припасенное к ужину.
- Ты хочешь есть? - спросил Давид Веню.
- Нет! - взволнованно ответил тот.
- Я тоже, но отказываться неудобно...
Быстро выставив на стол немудреную деревенскую пищу, хозяйка встала
вместе с гостями на молитву.
Веня горячо и проникновенно помолился вслух, вкладывая на этот раз
особенно глубокий смысл в традиционную просьбу к Господу об освящении пищи.
Хозяйка умилилась.
- Как хорошо, братики, что вы меня посетили. У вас такие молитвы
сильные, дай Бог вам здоровья!
- Затем Оксана Петровна куда-то вышла, а друзья ужинали молча, глядя
друг на друга расширенными глазами и напряженно прислушиваясь к каждому
шороху в доме. В их памяти пробуждались забытые детские страхи и расхожие
народные истории о нечистой силе.
- Надо же, к бывшей ведьме попали! - обмирая сердцем, прошептал Веня.
- Это хорошо еще, если к бывшей! - едва слышно отозвался Давид.
- Покушали уже? - внезапно появилась на пороге Оксана Петровна. В
неестественном освещении ее лицо казалось мертвенно бледным.
Друзья удивленно посмотрели на свои пустые тарелки: как-то незаметно
для себя они, действительно, уже все съели.
- Пойдемте со мной, я вам постелила.
Семинаристы, прижимая к себе Библии, которые они, к счастью, не забыли
взять с собой, прошли вслед за хозяйкой в какую-то дальнюю комнату.
- Вот здесь он особенно и лютует, дух тот шумный, про которого
сказывала. Вы уж помолитесь покрепче, братики, чтобы он, окаянный, ушел из
дому... Спокойной ночи!
С этими словами Оксана Петровна плотно закрыла за ними дверь, оставив
одних в едва освещенной страшной комнате. Упавшие духом от подобного
гостеприимства друзья с опаской осмотрели свое пристанище на ночь. Старая
мебель в комнате, действительно, кем-то была переломана, и потому гостям
было постелено на полу.
- Что, она на нас опыты собирается ставить? - возмутился Веня. - Мы
ведь с тобой не рукоположенные даже, как нам бороться с этой нечистью!
- Может, убежим через окно? - в растерянности предложил обычно более
хладнокровный Давид. - Но где тогда ночевать будем и как в темноте отыщем
церковь?
- Который теперь час? - спросил Веня.
Давид посмотрел на часы и ответил:
- Без пяти минут двенадцать.
- Ну вот, сейчас начнется! Читал "Вия" Гоголя?
- Нет, но слышал, вроде там гроб с ведьмой летал...
- Замолчи, ты! Не надо им советы подавать, что делать.
Помолчали, пытливо вслушиваясь в ночную тишину. Неизвестно почему, но
было, действительно, жутко в этой внешне заурядной комнате.
- Слушай, Веня, - наконец возвысил голос Давид, - я думаю, что у нас с
тобой только один выход.
- Какой же? - с надеждой спросил Веня.
- Вспомнить, что мы христиане, помолиться, призвать имя Господа к нам в
помощь и по очереди читать Псалтырь всю ночь.
Веня с жаром согласился. Друзья, преклонив колени, долго молились,
взывая о небесной защите и об очищении ужасного дома, ставшего им темницей
на эту ночь. Затем, раскрыв Псалтырь, с упоением читали вслух до трех часов
ночи. Дойдя до 90-го псалма, семинаристы совсем ободрились.
Живущий под кровом Всевышнего
Под сению Всемогущего покоится.
Говорит Господу: "прибежище мое
И защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю"!
Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы.
Перьями Своими осенит тебя,
И под крыльями Его будешь безопасен;
Щит и ограждение - истина Его.
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы,
Летящей днем, язвы, ходящей во мраке,
Заразы, опустошающей в полдень.
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч
Одесную тебя; но к тебе не приблизится.
Только смотреть будешь очами твоими
И видеть возмездие нечестивым.
Ибо ты сказал: "Господь - упование мое";
Всевышнего избрал ты прибежищем твоим...
- Может, спать уже ляжем? - сонным голосом, наконец, спросил Давид.
- Да, кажется, уже всю нечисть изгнали, - согласился Веня.
Еще раз поблагодарив Господа, друзья выключили свет и легли спать.
Радостное теплое чувство Божьего покровительства наполняло их души. И за всю
ночь в этом страшном доме ничто ни разу не щелкнуло, не стукнуло, не
хрюкнуло...
"Истинно Божьи люди ночевали у меня сегодня!" - рассказывала на
следующий день соседям Оксана Петровна. А Давид с Веней утром присоединились
к своей группе и на вопрос любопытных друзей: "А вы где ночевали?" - с
уверенностью отвечали: "В Божьем доме!"
2002 г.
История древняя, как мир: Маша полюбила Сашу, ее любовь длилась не один
год, однако надменный юноша не обращал внимания на застенчивую девушку. Саша
питал чувство к красавице Кате. И не стоило бы о том писать вовсе - есть
темы куда интереснее - если бы история наша не случилась в баптистской
общине. А такая деталь, согласитесь, вносит некоторое своеобразие в
тривиальный сюжет. Ведь не столь часто у нас пишут о безответной любви - что
за "неевангельская тема"! - среди юных христиан.
Впрочем, молодость, как известно, - недостаток, стремительно
преходящий. И когда счастливые Саша и Катя, объединенные в скором будущем
фамилией Васнецовы, с сияющими лицами, раздали всей церкви пригласительные
на свадьбу, Маше Симоновой исполнилось уже двадцать пять. При живых
родителях она чувствовала себя бесконечно одинокой и никому не нужной.
Вчерашние подруги все более или менее удачно вышли замуж, во время коротких
встреч в церкви с упоением рассказывали о своих необыкновенных детях, часто
бестактно задавали болезненный вопрос: "Ну, а как ты? Никого еще нет на
примете?" - при этом благочестиво уверяли Машу, что будут о ней молиться,
тут же, как правило, об обещании забывали, зато неутомимо сплетничали о
"бедняжке" - словом, были очень добры и внимательны к ней.
Брачный пир Васнецовых прошел весело, насыщенный традиционными
песнопениями, смешными сценками и прочими невинными забавами. Однако Маше
тяжело далось присутствие на том торжестве. Ее думы неудержимо уносились
вдаль. Она пыталась себя заставить по-христиански радоваться за молодоженов,
но это у нее выходило плохо. Маша с грустью думала о том, что годы идут, она
же, к чему скрывать, не слишком красива, вдобавок, несмотря на свое высшее
образование и работу в городской библиотеке, - робка и необщительна. Вполне
возможно, что теперь она так и останется одинокой до конца своих дней.
Развивалась депрессия. В голову то и дело лезли соблазнительные мысли о
неверующем молодом человеке, который несколько месяцев назад мимоходом
оказал Маше сомнительные знаки внимания на улице. Он неожиданно подошел к
ней на автобусной остановке и заговорил как со старой знакомой. Парень был
довольно симпатичным и остроумным, но от него за несколько метров несло
тяжелым винным духом. Девушка, с трудом справившись с робостью, попыталась в
ответ сказать ему что-то о своей вере в Бога, но парень лишь посмеялся,
откровенно и недвусмысленно давая понять, чего ему от нее было нужно...
Тогда Маша в страхе села в первый попавшийся автобус, чтобы поскорее убежать
от этого циника.
В целом, невеликий выбор - причем, из равно неприятных возможностей -
постепенно вырисовывался перед Симоновой: либо так и оставаться одинокой в
своей небольшой строгой общине, которую она, впрочем, любила и в которой
пребывала с детства, либо... "пасть" в миру, как некоторые другие сестры, с
тем лишь, чтобы родить ребенка, после чего неизбежно последуют отлучение и
отвержение всеми, но зато через несколько лет, в заранее запланированных
слезах покаяния, можно будет в новом качестве возвратиться в церковь... О,
если бы Господь указал ей какой-то иной выход! Маша много молилась о своей
нужде, однако небеса, казалось, безмолвствовали.
Но вот несколько недель спустя после той памятной свадьбы, когда бездна
отчаяния, казалось, уже поглотила несчастную девушку, однажды ночью ей
приснился удивительный сон. Причем, сновидение было настолько ярким, можно
сказать, осязаемым, а, главное, повторяющимся на протяжении нескольких ночей
подряд, что трудно было усомниться в том, из какого благословенного
источника оно исходило. Маше снилось, будто она в жаркий полдень в белом
подвенечном платье стоит на огромном зеленом лугу, с любопытством
оглядывается по сторонам, затем поднимает голову вверх и зачарованно
смотрит, как в синем бездонном небе тихо скользят далекие облака. И в этот
момент, словно блеснувшая молния, с неба сходит прекрасный юноша-ангел с
нежными чертами лица, почтительно кланяется Маше, с разрешения девушки берет
ее за руку, и тут же вместе они взлетают в заоблачную высь. Маша видит
проплывающие внизу моря и горы, счастливо смеется, ничуть не пугаясь
необыкновенного полета, и затем вдруг оказывается у высокого небесного
престола, на котором восседает Сам Господь Иисус. Девушка сразу узнает Его,
низко кланяется и слезно молит простить ее, грешницу, за все недостойное
небесного Царства, что когда-либо случилось в ее земной жизни. Иисус же
неожиданно, вместо слов осуждения, подает ей руку и с ласковой улыбкой
произносит следующие волнующие девичье сердце слова:
- Это ты прости Меня, Машенька, что так долго испытывал тебя.
Благодарность тебе великая, что сохранила верность Мне! Ведь ты - невеста
Моя, Отцом небесным от вечности данная... Вспомни, как сказано в Святом
Писании: "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои
голубиные под кудрями твоими; волосы твои - как стадо коз, сходящих с горы
Галаадской... как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки
гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими... Пленила ты сердце
мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей
твоих..."
И чувствуя, как щеки ее заливаются румянцем и из глаз безудержно текут
слезы радости и благодарности Господу, Маша после этих слов Спасителя
внезапно просыпалась. "Благодарю, Иисус, за то, что ты любишь меня! - затем
долго молилась она в ночной тиши, стоя на коленях. - Моя вера в Тебя словно
воскресла из мертвых, возродилась из тленного праха... Как я счастлива, что
Ты открылся мне, мой возлюбленный Иисус!.."
Еще через неделю девушку было не узнать: при любых обстоятельствах, в
любую погоду спешила она на богослужение, не пропуская ни единого, сделалась
вдруг весела, общительна и даже внешне заметно похорошела. "У нее кто-то
появился!" - перешептывались опытные в сердечных делах сестры,
неодобрительно покачивая головами. Однако в их маленьком городке, где все
друг друга знали, плотский грех быстро бы обнаружился. О Маше же никто не
смел сказать ничего дурного. Она даже одеваться, в отличие от большинства
своих сверстниц, молодых сестер, стала еще строже. "Наша монашка", -
прозвали ее тогда злые языки, теряясь в догадках, что же с ней, в самом
деле, происходит.
Вскоре Маша вновь удивила всех, испросив у Степана Кузьмича, пожилого
пресвитера их церкви, разрешение помогать преподавателю воскресной школы.
При прежнем ее робком характере такое служение было бы немыслимо. Теперь же
у девушки почему-то все стало получаться. В то же время, Маша имела мудрость
не спешить рассказывать другим о своих снах. Она хорошо понимала, чем это
может окончиться, тот же Степан Кузьмич первым ее осудит... "На сны и
"чудесные откровения" обращают внимание лишь последователи расплодившихся
ныне шумных деноминаций! - время от времени в своих по обыкновению длинных
проповедях, вознося указательный палец правой руки к потолку, поучал пастор.
- Мудрый же Соломон словно для нас, баптистов, написал: "Сновидения бывают
при множестве забот... во множестве сновидений, как и во множестве слов, -
много суеты..."
"Интересно, почему у нас никогда не вспоминают о вещих снах Иосифа,
пострадавшего от единокровных братьев, или о ночном видении апостолу Павлу
мужа-македонянина? - ни с кем не споря, в глубине сердца размышляла Маша. -
Стало быть, случаются сны и от Господа..." Степан Кузьмич происходил из того
рода служителей, для кого традиция была превыше всего. "До нас положено,
лежи оно так вовеки веков!" - эти сильные, но, увы, односторонние слова
протопопа Аввакума вполне могли бы выразить принципиальную позицию Машиного
пастыря. Однажды, во время "испытания" перед крещением, Степан Кузьмич задал
одному пожилому человеку свой излюбленный вопрос: "Что вы почувствовали в
день вашего покаяния?" Старик сначала не расслышал вопрос, ему повторили,
он, напряженно подумав, развел руками и простодушно и честно ответил: "Не
знаю, ничего не почувствовал..." Степан Кузьмич нахмурился, крестить
человека, неправильно отвечающего на такой вопрос он был не намерен.
"Подумайте еще немного..." - не предвещающим ничего доброго голосом дал он
последний шанс пенсионеру. "Радость! Счастье! Как на крыльях домой летел!" -
начали подсказывать старику со всех сторон сестры. У них все правильные
ответы уже давно были записаны в тетрадках... "Как на крыльях... домой
летел", - неуверенно повторил за общим хором голосов старик. Степан Кузьмич
смягчился, подобие улыбки появилось на его суровом лице: "Вот это другое
дело, именно так рожденная свыше душа и должна отвечать!"
К счастью, был еще в их общине и другой служитель, диакон Николай
Харитонович, которому только и могла доверить свое сердце Маша. В советские
времена Николай Харитонович служил морским офицером, многое повидал в жизни
и потому, возможно, был более терпимым к неизбежному разнообразию
христианского опыта и человеческих характеров.
- Что, Машенька, у тебя на сердце сегодня? - с отеческой улыбкой
спросил он, когда, после очередного вечернего богослужения, Симонова
дождалась его у дверей церкви. Все члены общины уже разошлись по домам, один
лишь сторож, с неразлучной метлой в руках, важно прохаживался по двору.
Присели на последнюю скамью в зале, прямо под строгой надписью "Иди и
впредь не греши!" на выкрашенной голубой краской стене.
- Вот скажите, Николай Харитонович, - Машино лицо отобразило глубокое
волнение, глаза заблестели, - можем ли мы, люди, в чем-то ограничить Бога
или за Него решать, как Ему следует поступать, что делать?
- Конечно, не можем! - ответил диакон, внимательно глядя на девушку. -
Господь - Создатель всей вселенной, Горшечник, в руках Которого мы только
глина, и Он лепит из нас то, что пожелает...
- Слава Богу, что вы это подтвердили! - с горячностью воскликнула Маша.
- А если это так, то может ли Господь порою и протестантам открываться не
"по-нашему", то есть не только через Писание, а, скажем, даже и во сне, в
видении? Он же Бог!
- Почему ты об этом спросила? - настороженно осведомился Николай
Харитонович. - Нечто подобное случилось с тобой?
- Да! - закивала головой Маша, и слезы хлынули из ее глаз.
- Что же тебя смущает? - диакон положил руку на плечо девушки,
успокаивая ее. - Ты боишься ошибиться, от Господа ли твое видение? Боишься
быть прельщенной?
- О нет, совсем не то! Так больно, что я не могу поделиться с другими
тем, что открыл мне Спаситель Иисус... Наша вера почему-то такая сухая и
рассудочная... Так не должно быть!
- Что же Иисус открыл тебе, Машенька? - мягко спросил Николай
Харитонович.
- То, что Он - живой и любящий Бог, и многое еще другое... - Маша
вытерла слезы и умолкла, не решаясь поведать свой сон до конца.
- Рассуди сама: то, что ты сейчас сказала, несомненно, известно и
другим членам общины, - Николай Харитонович говорил медленно, осторожно
подбирая слова, чтобы не ранить девушку, только Маша, не выдержав, все равно
его перебила:
- Да, это известно каждому, - кто не знает, что "Бог есть любовь"! -
вот только, многие ли у нас пригласили Иисуса войти в глубину их души и
сердца, многие ли пережили и почувствовали в действительности, сколь
безмерно любит их Иисус, и ответили Ему искренней взаимностью? Не скользит
ли наше благочестие где-то по поверхности, на уровне всезнающего и
расчетливого ума, житейской привычки, почему-то принимаемой за святость?
Николай Харитонович улыбнулся.
- Боюсь, что сказанное тобой есть "вино неразбавленное", и не каждому
по силам испить его. Нельзя требовать от других в точности того, что пережил
ты сам. Бывает, и со мной Господь говорит не вполне обычно, только не думаю,
что нам с тобой непременно следует теперь смущать общину своими
таинственными рассказами. У каждого христианина, видишь ли, накапливается
отчасти неповторимый духовный опыт...
- Хорошо, - голос Симоновой задрожал от волнения, - но вы, по крайней
мере, вы, Николай Харитонович, верите мне?
- Да, Машенька! - твердо сказал диакон, и его глаза озарились светом
веры. - Я ведь не слепой и тоже вижу, как ты переменилась в последние
недели. Только не оставляй Слово, пусть общение с Богом через Священное
Писание останется для тебя главным разговором с Ним! Теперь же давай
помолимся...
Николай Харитонович совершил короткую молитву о защите и небесном
благословении Маши, и она в тех терпеливых, заботливых словах окончательно
нашла покой своему сердцу.
Прошло два года или немногим более того. И вот однажды к ним в церковь
приехал жених из большого города. Он так неосторожно и сказал кому-то из
местных братьев, что всюду ищет себе невесту... Сам из себя видный, с
черными усами, лет тридцати. Приятным голосом пел на собрании, трогательно
свидетельствовал о своем покаянии: дескать, всю жизнь шел к Богу, все церкви
прошел, нигде не встретил истину, и вот я у вас... Нашлись добрые люди, тут
же ему подсказали: есть, мол, у нас здесь одна, засиделась в девках, за
любого пойдет. Пришел тот гость на занятия к Симоновой в воскресную школу. А
у Маши как раз один из лучших уроков вышел - о верности Господу, какие бы
злоключения ни случились в жизни... Дети в радостном возбуждении, тянут
руки, хорошо отвечают. Маша сама взволнована, мила, чудные примеры приводит
из Писания и христианской истории. В общем, запала она в сердце гостя. Не
долго думая, на следующий день он и сделал ей предложение. Пообещал любить
до гроба, если она, конечно, ответит ему своей благосклонностью...
Половину ночи провела Маша в молитве, а утром жениху отказала. Так он,
разобиженный, и уехал. Вся община замерла в изумлении. Пересудам не было
конца. Симонову искренне не понимали, однако ее положение в общине тут же
укрепилось. Маша не была совсем уж равнодушной к разговорам о ней, однако
внешне ничем того не выражала, в глубине сердца сохраняя истинную причину
всех последних перемен и ежедневно тихо повторяя в молитве: "О, возлюбленный
мой Иисус, я навсегда останусь верной Тебе!.."
2004 г.
---------------------------------------------------------------
(Полный печатный текст этой книги можно заказать по
адресу: cap2@list.ru)
---------------------------------------------------------------
Одно из административных зданий Большого дворца византийских
императоров.
Старое именование арабов-мусульман, потомков Измаила, сына Агари.
1 Возможность откровенно разговаривать с императором и даже возражать
ему, право немногих избранных при дворе.
2 "Протестантское" учение, возникшее в VII веке и просуществовавшее
много столетий, отвергало обрядность официальной Церкви и было известно
строгостью нравов своих последователей.
3 Невозможно переоценить роль этих побед Льва Великого, которые, наряду
с разгромом арабов французскими рыцарями Карла Мартелла в битве при Пуатье в
732 году, спасли христианскую Европу от насильственной исламизации (что
имело место, например, в покоренной Испании).
1 Древние византийские пословицы.
2 Традиционное наказание для самозванцев.
1 Древний народный праздник, длившийся 24 дня (начиная с 24 ноября),
каждый из которых посвящался отдельной букве греческого алфавита. Византийцы
имели обыкновение особенно отмечать тот день, в который вспоминалась
начальная буква их имен.
2 Прежний собор, 754 года, в исторических церквах не признается
вселенским в связи с его иконоборческим (а потому "еретическим") характером.
1 Примечательно, что в этой палате Ирина и родила Константина.
1 Солнечные часы.
2 Дворцовая палата, служившая царским гардеробом.
Знаки царского достоинства в Византийской империи.
Прит. 10.19.
1 1 Ин. 1.1.
2 Деян. 5.15,16; 19.12.
1 Исх. 20.4,5.
2 Последователи Ария, ересиарха IV века, утверждавшего, что Сын не
вечен, не существовал до рождения и не был безначальным.
1 Или монофизиты, сторонники ересиарха Евтихия (V век), учившего тому,
что человеческая природа Христа "растворяется" в Его божественной сущности.
2 Последователи Нестория (V век), которые, как считалось, разделяли
человеческую и божественную природы Христа в ущерб их гармонии в
Богочеловеке.
3 Втор. 4.16-19.
4 Втор. 4.15-16.
1 Мф. 22.21.
1 Отк. 1.12-16.
2 1 Кор. 10.20.
1 Ин. 3.14.
2 Чис. 21.8,9.
3 4 Цар. 18.3-5.
4 Деян. 17.29,30.
1 Т.е. командира лоха, небольшого отряда.
2 Иисус Навин просил Бога остановить солнце, чтобы довершить разгром
аморреев (И. Нав. 10.12).
3 Смысл этой византийской пословицы в том, что врагу было нанесено
самое сокрушительное поражение.
1 Один из высокопоставленных военных чинов.
1 Мф. 22.1-14.
1 Один из высших титулов в византийской иерархии.
2 Пс. 17.27.
1 По древним церковным установлениям, цари - единственные лица из
мирян, имеющие право по особым случаям входить в алтарь (через "царские
врата").
2 Народность в Византийской империи.
1 Ос. 8.7.
* Быт. 43.1.
** 3 Цар. 17.12.
* Пс. 93.9.
53
Last-modified: Tue, 05 Jul 2005 04:37:36 GMT