Оцените этот текст:


     1998

     Кристофер Грнвз
     София: Пер. с англ. - М.: ИВФ Антал, 1998
     ISBN 5-85269-026-0
     ╘ Кристофер Гривз, 1998
     ╘ Перевод М.Рашеевой, 1998
     ИВФ Антал, 1998
















































     Кристофер Гривз родился на  южном побережье Англии  в  июне  1952 года.
Роман "София",  написанный  от  лица  Апостола  Иоанна,  создавался в  конце
восьмидесятых годов  в Италии и Бристоле,  где  в настоящее  время проживает
автор.  С  того  времени  К.  Гривзом написан  ряд  произведений  для детей,
являющихся своего рода продолжением "Софии", и его основная работа "Духовная
история западного искусства".































     В

     моем саду есть колодец с вкусной и  свежей  водой, но люди из города не
обращают на него внимания. Они довольствуются своими источниками,  хотя вода
в них мутная и затхлая.  Летом она загрязнена еще больше, и все  же ее пьют,
потому что к ней привыкли и другой не пробовали.
     Я  говорю своим  соседям о  воде в  колодце  моего  сада,  но  они лишь
усмехаются в  ответ.  Я  понимаю:  они думают, старик выжил из  ума и  несет
околесицу.
     Они правы:  в  моей телесной  жизни  уже сгущаются  сумерки.  Шаги  мои
нетверды,  и  кожа  моя  обожжена  солнцем,  некогда  стройная осанка теперь
сгорбилась, а твердая походка стала неуверенной.
     В  день Господа нашего молодые люди  нашей веры приходят, чтобы отнести
меня  на носилках  в Ефес,  в  церковь нашей  Матери,  помолиться и  воздать
благодарение. В зеркалах, в серебре, в воде я вижу  отражение  своего лица и
думаю: нет, это морщинистое, осунувшееся лицо не мое, а чужое. Но я свыкся с
ним,  будто оно  дано мне от рождения. Просто тогда оно было невыразительной
маской, но я научился им пользоваться, сросся, сроднился с ним, а теперь оно
опять переходит в маску.  Я  смотрю на нее и думаю: нет, эта маска  - не мое
лицо.
     В жизни моей плоти сгущаются сумерки, слышен рокот моря, поет последняя
птица. Спускаются сумерки,  и рыбацкие  лодки бросают якоря, их улов вынесло
на берег. Сумерки  спускаются на  Ефес, и  группа людей  возвращается в свою
цитадель:  они устали, их  лошади поднимают пыль, слышится  пение соловья  в
оливковой роще,  сверкают  звезды  высоко в небе,  из-под копыт  поднимается
пыль, будто курится фимиам. Люди думают только о своем доме и не сводят глаз
с чернеющей дороги - их труд завершен. Незаметно и неотступно подкрадывается
ночь, и в жизни моей плоти тоже уже ни зги не видно.
     Но я чувствую, как в душе моей поднимается ветер и занимается  заря.  В
душе моей снова рассвет.

     Кое-кто все же приходит в мой сад. Приходит  из ближних и дальних мест:
из  Антиохии и Рима, из  небольших  городов  Сирии,  из  Египта,  Галлии, из
Британии  и Тира. Приходят ли они потому, что я -  Иоанн,  последний апостол
Христа и последний свидетель времени, которое уже стало легендой,  о котором
теперь рассказывают всякие небылицы, или потому, что хотят что-то узнать? Не
знаю.  Одни приходят, и  я  вижу выражение  разочарования на их лицах, когда
вместо ангела они обнаруживают старика,  слышат старческий голос и смотрят в
тусклые  глаза. Другие  слушают мои  рассказы о  прошлом так, как будто  они
что-то  коллекционируют,  может  быть  опыт.  Но  этот  опыт  оставляет   их
равнодушными. Они смогут о нем говорить, но не передадут другим.


     Мои  посетители  хотят  услышать о  Христе,  о  зарождении  Церкви,  об
апостолах, о деве Марии и Марии Магдалине, но они ищут только  информацию, а
не возрождение. Лишь  немногие приходят и  неловко,  сами едва понимая, чего
они  хотят,  просят:  "Научи меня, чтобы я тоже  знал". Каждому и всем  им я
предлагаю напиться вкусной и свежей воды из колодца,  а также каждому и всем
я предлагаю это последнее завещание - все то, что я искал, познал и полюбил.
     Итак, я хочу говорить о Христе...
     Но  сказать  хоть что-то  о  Христе  нелегко.  Когда  я слышу, с  какой
уверенностью  священники в нашей Церкви  говорят о Нем, я поражаюсь  и теряю
дар речи. Они совершают крещение от Его имени, порицают от Его имени, карают
от Его  имени,  они  используют Его святое имя как оружие, которым  угрожают
язычникам или  запугивают  неправедных.  Они и говорят,  и  благословляют, и
судят, и наказывают - от Его имени. Так откуда же  у них эта  уверенность, с
которой они вершат свои дела?
     Они  говорят, что от Веры; но я  говорю: что  есть Вера без Истины? что
есть Убеждение без Знания?
     Я знаю, что  не следует говорить о Христе  без такого  Знания, и все же
иногда оно ускользает и от меня, и тогда мне кажется, что им в большей мере,
чем я, обладают дети, в чьих  глазах отражается море, на берегу которого они
играют.

     Итак, я  ищу в  своей  памяти слова и поступки Иисуса, но не  знаю, где
грань между воспоминанием и воображением.
     Когда я  думаю о событиях полувековой давности, то вижу,  что некоторые
из  них сохранились в моей памяти, как кубики  мозаики: краски  не поблекли,
формы не изменились, материал сохранился. Это те  слова и деяния, которые мы
записали  в евангелиях  и  столько  раз  пересказывали.  Но  есть  и  другие
рассказы, которые мы, первые Его ученики, обсуждали между собой: это детство
Христа, эпизоды Его служения и Его желание, чтобы мы снова родились, которое
он так  часто высказывал. И наконец,  есть  истории, которые я поведал очень
немногим,  лишь  тем,  кто  готов  был  поверить  мне. А если  я  расскажу о
сокровенном и мне опять не поверят, - что тогда? Не будет ли так, как сказал
Фома, когда мы стали сомневаться в том, что Иисус действительно  произнес те
слова, о которых  он говорил нам: "Да  если  я повторю хотя бы одно слово из
того, что Иисус сказал мне, вы возьмете  камни и бросите их в меня, и  огонь
поднимется из тех камней и вы сгорите в нем".
     Под этим сокровенным я имею в виду все, что касается Матери.
     И еще: очень часто я вспоминаю настроение Христа в ту  или иную минуту,
а  не  подробности  какого-то случая; или значение того,  что Он  сказал  по
какому-то  поводу, а  не сами слова.  Но,  на  мой взгляд,  таково  свойство
памяти.  Пытаешься вспомнить любимое лицо, которого  не  видел много лет,  -
например,  лицо  той  девушки из  Вифсаида, -  а  черты  его ускользают  или
перемежаются  с чертами  других лиц,  других  девушек.  И  все  же  остается
впечатление  о  человеке: его  нежное живое  лицо или  его  радующая  сердце
чистота.  Впечатление это  истинно,  несмотря  на то,  что  подробности  его
внешности и  речи давно позабыты. И  если кто-то скажет:  "Опиши  их",  - мы
сможем это сделать благодаря таким впечатлениям и с помощью слов и  образов,
хотя и не совсем точных, но верных по сути.
     Вот и я, как мог,  облек в форму настроения и смыслы запомнившихся слов
Христа.

     Еще   ребенком  я   всегда  чего-то   искал.   Ходил  по   охристым   и
оливково-зеленым холмам и  думал о Боге, Который  создал и эти холмы, и  эти
краски, и небо, и облака, и звезды.
     Я любил псалмы Давида и Книгу Иова, где голос Бога раздается из купины,
но больше всего я любил слова Исайи, когда он говорит о Господе грядущем.  Я
сам был ребенком,  и меня  влекло к этому  мальчику-царю, который  сидел  на
троне  Давида и правил миром. Не то  чтобы я понимал все эти пророчества, но
среди них были слова, на которые моя душа отзывалась, как на музыку.
     Например, когда пророки говорили о сострадании Бога.
     Но  священнослужители мало  говорили о сострадании Бога, а больше о Его
гневе. Я думаю, для них Он был кем-то вроде архиепископа, чье одобрение надо
было  заслужить  показным благочестием и ученостью; а еще Он был в их глазах
каким-то ростовщиком, который  ссудил нам наши жизни под огромные проценты и
докучает  нам  тайными напоминаниями о выплате,  которую  берет, однако,  не
деньгами, а официально одобренной моралью. Эти священнослужители были старые
люди, и мне казалось, что они пренебрегли реальной жизнью.
     Священнослужители  рисовали  образ  Бога,  Который  озабочен  тем,  как
Человек соблюдает букву Закона, будто Он не видел того, о чем Закон прямо не
говорит: благородства  любви или  красоты  творения. Не то чтобы  я  считал,
будто Богу нет дела до Закона, однако я  не мог  представить себе Его в роли
неумолимого  судьи, денно  и нощно следящего за тем, чтобы мужчины и женщины
соблюдали букву Закона. Я думал: хороший отец строг со своими детьми ради их
же пользы, но он не шпионит за ними и не судит их на месте за каждую ошибку,
ибо если они не будут ошибаться, как же они  научатся? Или как будут, расти,
если не дать им свободы?
     Если отец человеческий таков, если  хороший отец терпелив и добр, каким
же должен быть Всемогущий Бог?
     Бог невинен -  не педантичен  и  не  подозрителен, а  невинен. И  Иисус
невинен.  Он  пришел в этот мир не  затем, чтобы навязать нам наше прошлое в
виде предрассудков, ибо Он  был невинен. Не хотел Он и того, чтобы  мы стали
рабами будущего, обольщенные планами  и мечтами нашего маленького "эго", ибо
Он был невинен. Ни ненависть, ни похоть, ни алчность не были Ему ведомы, ибо
Он был невинен. Его  нельзя было обмануть и  купить лестью и  деньгами -  Он
смотрел на все без предубеждения, ибо Он невинен.
     Он, как ребенок, жил  в  настоящем;  как ребенок, прощал; как  ребенок,
любил искренне и непосредственно. Мы всегда чувствовали, что хотя  дело  Его
трудное и  опасное и оно  привело Его на Голгофу, это все  же была  для Него
своего рода игра, ибо Он был sahaja - мудрый и невинный.
     Кто видел, слышал Его и был с Ним, в том вновь пробуждалась невинность,
ибо Он был сама невинность и непосредственность, вечный царь-ребенок.


     Но есть  Закон,  заложенный в Человеке.  Если преступить Закон, то  это
скажется на чувствах, уме, плоти, жизни человека. Надо соблюдать Закон, дабы
стать сильным и здоровым, дабы, наконец, приобрести право  на свое рождение,
которое  есть  Царствие  Божие. И человек  знает этот Закон благодаря  своим
инстинктам  и  эмоциям,  своему  разуму и  опыту,  а также  словам Моисея  и
Пророков и своим собственным наблюдениям над Природой.
     Закон внутри нас необходим для нашего бытия,  он и есть наше бытие, наш
образ жизни, который обеспечивает в нас развитие личности  и помогает поиску
истины;  в самых общих чертах он  дан нам  в  десяти  заповедях; это путь  к
праведности и к Царствию Божию внутри нас.
     Если  мы сворачиваем  с  этого пути, значит,  уклоняемся  от  источника
своего бытия и  от своего  восхождения.  Поэтому  и  все  Пророки стремились
удержать   мужчин   и   женщин  на   этом  узком   пути:  одни   посредством
предупреждения, другие посредством  поэзии или  призыва  к оружию; некоторые
утверждали законы силой и наказаниями; и все прибегали к личному примеру. Но
при любых внешних проявлениях Закона он всегда внутри нас.
     Истинный Закон не меняется, тогда как его  внешняя  форма относительна.
Он  фигурирует  в законах,  действующих и  в  моралях  и  культурах, которые
изменяются и со временем, и со сменой царей.
     Однако фарисеи присвоили себе истинный Закон и сначала приравняли его к
внешним  проявлениям,  а потом  стали что-то к ним  прибавлять, усложнять  и
всячески определять  до тех пор, пока внешняя форма закона перестала служить
развитию   Человека   и  стала  его  связывать.   Они  опутали  нас   своими
интерпретациями  Закона,  своими  инструкциями  по  поводу Субботы,  которая
должна быть  днем  отдыха,  а  стала днем обязанностей. Они раздули Закон до
такой  степени,  что  с утра  до  вечера  наше  поведение стало определяться
правилами и на всякое событие полагалась определенная реакция. Тем самым они
лишили нашу жизнь всякой непосредственности, которой они боялись. И что хуже
всего, - они заставили нас поверить, что таким образом представляют Бога.
     Но  я  и в  молодости не верил  им  и считал, что  Бог есть  Бог любви,
невинности, что Он отец  и мать. Однако меня  все-таки  мучили сомнения, ибо
фарисеи были могущественны.  Они называли себя хранителями веры, а тех,  кто
не был согласен с ними, - неверными и нелюбимыми чадами Бога. Большинство же
моих соотечественников  не оспаривало это  суждение, так что я не мог  им не
верить.
     Поэтому,  когда  много  лет спустя  я  услышал Иисуса  из Назарета,  то
испытал  чувство  облегчения и мое сердце,  как и сердца всех ищущих истину,
наконец получило  голос.  Он одним ударом  разрубил все  узлы, которыми были
связаны наши души, и заявил  с уверенностью абсолютного авторитета: "Суббота
- для Человека, а не Человек - для Субботы".
     Это было в полях за Капернаумом, когда уже заколосилась пшеница.

     Детство  кончилось, и я вместе с братьями и отцом стал забрасывать сети
в море Галилейское.
     Среди   рыбаков   было  много   разговоров  об  оккупации:  большинство
поддерживало зелотов и хотело бы восстать  против римлян и их марионеточного
царя Ирода Антипа, если бы у них было  достаточно силы.  Но у них не хватило
сил, и они по-разному смотрели на то, каким должен быть  мир после свержения
римского  правления.  И двигал  ими гнев, который  питал  их  противоречивые
взгляды, теории и мечты. И были среди  них фанатики и,  что еще  хуже,  были
сикарии - убийцы тех, кто симпатизировал римлянам. Хотя меня и волновали эти
разговоры,  но  я  чувствовал,  что  это  "не  та цель,  к  которой  следует
стремиться, - есть что-то другое и большее".
     Если я и мечтал о чем-то, так это о гармонии в человеческих отношениях,
и как мы  забрасывали сети, чтобы так было бы во все времена и во всем. Если
я мечтал  о чем-то,  так это о  том, чтобы  разделенные  объединились. Иисус
сказал потом: "Я  выберу тебя,  одного из тысячи, и двух из десяти  тысяч, и
они будут стоять, как один". Я мечтал об Адаме Кадмоне в саду мира.
     Но юноши моего  возраста не думали о таких вещах, а если и думали, то с
тоской,  будто  увидели  прелестную девушку, которая прошла мимо  их лодок у
берега,  и на  ней  было  шафрановое платье,  а волосы  темные,  как морская
пучина, и кожа цвета жасмина, и она  мимолетом  улыбнулась им,  и улыбка  ее
была щедрой, как солнце. А имя той девушки было Иерусалим.
     Или ее звали София.
     И девушка  была прекрасна,  но она  была чужая... и по  мере того,  как
юноши взрослели, они  начинали ее  ненавидеть за то, что она не принадлежала
им. В конце  концов, они  стали насмехаться над ней  и  говорить, что  у нее
лукавая  улыбка, а сама она не нужна им. Затем,  они  спрашивали ее, что она
делала  на  берегу  одна,  потому  что  подозревали,  что у  нее есть тайные
любовники. Проходило время,  и они начинали ненавидеть девушку за ее свободу
и красоту и называли ее за глаза проституткой, а потом в лицо  ей и ведьмой.
Так они изгоняли ее из своей жизни.
     Но все  это  происходило постепенно,  времена года сменяли  друг друга,
юноши стали подумывать о женитьбе и о преимуществах такой  жизни,  в которой
ничего  не  меняется.  В  праздники  они  пили молодое  вино и непочтительно
говорили  о  женщинах  и  друг  о  друге.  Они забывали  мечты своей юности,
довольствовались   радостями,  которые  перепадали   им  в  жизни.  Если  им
напоминали легенду  о Мессии,  то они представляли себе,  как Он устроит все
по-другому, но в их жизни все останется по-прежнему.
     Точь-в-точь, как у слуг богатого купца, который задумал заново украсить
свой дом, но не собирается прогонять их со двора.  Изменится дом, но  не они
сами. Так и Мессия: Он все изменит, но только не их самих.
     Если  они когда-нибудь говорили  об  Истине, то это  было  нечто вне их
самих, а не их сутью.
     А  тем  временем  на Галилейском  море  в сетях  билась рыба, мокрая  и
беспомощная...

     Моим первым учителем был Иоанн Креститель.
     Он завоевал  мир.  Любые тяготы, жажда  и  голод  были ему  нипочем. Он
смотрел на свою плоть, как на тягловое животное; ел стебли лотоса и одевался
в шкуры диких животных. Он был обуян пылкой страстью к истине.
     Я его боялся.
     Но Иоанн был велик. Только  он один знал, кто был Иисус; и  наш Господь
сам сказал, что не родился еще более великий человек, чем Иоанн. И все.
     Иисус  ответил   без  улыбки,  тихо  и  задумчиво,  как  царь,  который
вспоминает  о своем  слуге,  служившем ему хорошо,  но рано  ушедшем: "Чтобы
доставить Иоанну удовольствие".
     Я  и тогда, и сейчас почувствовал: в конце концов, мы как дети, которые
играют в игру, название и правила которой забыли.

     Впервые   я  увидел  Иисуса,  когда  был   в  отцовской  лодке  в  море
Галилейском. Был вечер, Иаков был со мной, и мы везли домой дневной  улов. И
тут я услышал голос, зовущий нас с берега, - оглянулся и увидел Сына Бога.
     Но я не знал, что это Он. Я только узнал тех, кто был с Ним, - Симона и
Андрея. Но что-то в Нем  не давало оторвать от Него взгляд, пока мы плыли  к
берегу.
     Позже  Иаков сказал, что  сначала ему  показалось,  будто  нас  зовет с
берега  ребенок, но я сразу увидел  мужчину лет тридцати. В нем  безошибочно
указывалась какая-то сила и вместе с тем полная гармония с самим собой. Шаги
его  по грубой прибрежной гальке были легки, как у танцора. Он двигался так,
будто всех окружала  тьма,  а его одного - свет  дня. Он двигался так, будто
стихии хорошо знали его  и приветствовали,  склонялись перед  ним  и  желали
только, чтобы ему было хорошо.
     Он двигался так, будто мог прошествовать по воде, если бы пожелал.
     Но когда наша лодка приблизилась к берегу, я всего этого не видел столь
отчетливо, а  только чувствовал  сердцем, ибо я  не  знал, кто  он. И все же
что-то внутри меня  знало его. Перед моим внутренним взором вставала фигура,
сотканная  из света, с мечом в  правой руке, с  цветком -  в левой,  а у ног
разлилось  солнце.  И  еще  я увидел выражение безмерного сострадания на его
лице.  Воочию же я видел  на  берегу просто  человека,  зовущего меня, и над
головой у него в пронизанном светом воздухе кричали чайки.
     Помню, как  я  оглянулся к морю,  где волны  света и  тьмы сменяли друг
друга, и показалось, будто он позвал меня выйти из океана иллюзий.

     В который уже раз меня спрашивают: "Какой Он был, Иисус? Что за человек
был этот Мессия?"
     К этим вопросам я добавлю еще один: "С чем можно сравнить несравнимое?"
или "Как можно описать Бога словами?" Это невозможно.
     Но что-то мы все же должны  сказать  и тем самым передать свое знание и
выразить свою любовь. Однако не следует забывать, что слова есть слова:  они
содержат смысл, но могут не передать, а только затемнить, завуалировать его.
     Ведь, в самом деле, люди  по отдельным простым словам Евангелия создают
себе  представление   об   Иисусе,  которое  не   имеет  ничего   общего   с
действительностью, но,  очевидно, не потому,  что  эти слова неверны сами по
себе,  а  потому,  что  не  выражают  единства.  Люди  извлекают  из  текста
разрозненные  фразы  и  говорят:  "Иисус  был  смиренным",  или  "Иисус  был
самоотверженным", или  "Иисус велел богатому молодому человеку  раздать свое
состояние бедным: следовательно, Он больше  всего любил бедных",  или "Иисус
говорил, что бедные  будут  всегда с нами: следовательно, Он  не заботился о
бедных"  (так говорят  богатые), и тому подобное. Но Иисус  был  не  тем, не
другим, а был един. Он был Все, pleroma.
     В  отличие  от простых  смертных,  Он не обладал  импульсивным неровным
характером. В отличие от нас, Ему не были свойственны причуды и  странности,
и поэтому Его трудно  описать,  ибо  когда  мы хотим о ком-то рассказать, то
вспоминаем о его слабостях и привычках,  и если воссоздаем его внешность, то
вспоминаем какие-нибудь шрамы и родинки. У Иисуса же не было странностей. Не
было  в  Нем и внутреннего противоборства,  в  Нем царило согласие  с  Самим
Собой, как и со звездами, и с морем, которое безошибочно знает время прилива
и отлива.
     Иисус  был един.  Он  благословлял ищущих  во  всех частях света; в Нем
соединялись  полюса  компаса. Он  одинаково  непосредственно  смеялся  и над
шалостями ребенка, и  над глупостью людей и  их  суетой,  а иногда  даже над
священнослужителями, над  их важным  видом и  манерами  - смех Его был,  как
солнце, светлый и теплый.
     Он и смеялся, и плакал. Я вспоминаю, как Он рыдал, когда пришла весть о
смерти  Лазаря.  Слезы  сострадания  появлялись  у  Него  на  глазах, когда,
например, пастушонок  играл  на дудочке прелестные  мелодии Его родных мест;
или  когда какой-нибудь странник в толпе, выслушав  внимательно и с трепетом
речи Спасителя нашего, не просил Его об исцелении или чуде, а просто стоял и
кланялся нашему  Учителю, пока Он не  скроется  из виду;  или  когда там,  в
эвкалиптовых рощах Капернаума, горожане пели  и  танцевали, приветствуя Сына
Бога - так было каждый раз, когда Он сталкивался с  благородством, красотой,
величием человека в разнообразных проявлениях.
     Он плакал  и смеялся; Он  изливал свой  гнев на  лицемеров, фарисеев  и
книжников,  на  равнодушных  и  меркантильных купцов,  которым  нет  дела до
соотечественников и до истины. Он  боролся со злом и изгонял духов, демонов,
призраков.  Он был и страстным, и нежным, любил Своих братьев, сестер, мать.
Он был весел и счастлив, как ребенок. Он был разный и единый.
     Ему не были чужды все  человеческие  чувства и  настроения.  Но если мы
испытываем то одни, то другие эмоции, которые каждый раз будто  уподобляются
замкнутым кельям,  в  которые мы себя  заключаем, то Он,  напротив, свободно
передвигался за их стенами, заглядывал в любую из них, когда хотел.
     Он был свободен.  Он  был сама свобода в  человеческом обличий. Ему  не
были чужды  человеческие чувства  и настроения, но  не в такой  степени, как
нам, ибо Он не погружался в них, не терял свободы и Духа.
     Он был  совсем  не такой,  как все.  Но  не  все это  понимали,  многие
равнодушно  проходили мимо Него на улице или прислуживали Ему  за столом, не
подозревая о Его  божественной  природе,  или  слушали Его  проповеди  и  не
понимали, что  перед ними  непохожий  на них  святой  и совершенный человек.
Многие приходили послушать, посмотреть на Него, думая, что если Он - Мессия,
как  о  Нем говорят, то они узнают  Его  с  первого взгляда. Но всегда  люди
уходили со  словами: "Мы разочарованы: Он такой же обыкновенный человек, как
и мы".  Просто  им хотелось разочароваться, чтобы на их маленькое  "эго"  не
пала тень сомнения, чтобы показать, что они могут судить о  таких вещах, как
Дух,  хотя  у  них  не  было ушей,  чтобы  слышать  музыку  мудрости  нашего
Спасителя, и не было глаз, чтобы видеть сияние Его святости.
     Он  был  совсем  не  такой,  как  все.  Но  было  бы  неверно  говорить
(приписывая  эти слова  мне), что  у Него  особенная внешность, например, Он
никогда не моргал  или  не закрывал  глаза (хотя  у Него  глаза  никогда  не
бегали, как у некоторых  людей), или  что Его стопы  не оставляли  следов на
песке,  и  тому  подобное.  Напротив, Он  всячески  старался не  выделяться.
Правда,  Он иногда казался выше, чем был на самом деле, а иногда  - сильнее,
чем человек Его комплекции, иногда же казалось, что Он бесплотный, созданный
из света, а однажды, когда фарисеи попытались схватить Его, Он просто исчез.
Но никто не  видел  Его исчезновения и не  мог  подтвердить  этого. Он и  не
рассчитывал на эффект. Он был совсем не такой, как все, и все же старался не
показывать этой разницы, чтобы жить среди нас  как наш  друг. Он преломлял с
нами хлеб, словно отец  наш  или брат, но вместе с  тем  стихии повиновались
Ему, море расступалось пред Ним, когда Ему было  нужно, и более того, Он был
сутью творения.
     Мы знали Его в те  годы, когда Он был в самом расцвете сил, молодости и
здоровья. Он был выше среднего роста, крепко сбитый, не толстый  и не худой.
С золотистой кожей и рыжеватыми волосами, словно в жилах Его текла кельтская
кровь. Его  волевое лицо сияло, а  глаза светились  не виденной  мной доселе
добротой.
     Он никогда не  говорил впустую,  не  делал ни  единого  лишнего  жеста.
Двигался  энергично,  Его речь  звучала уверенно  и внушительно.  Раввины  и
учителя  часто  говорят:  "Истина есть  любовь"  или  "Мир  с  вами" и  тому
подобное. То же самое может  сказать  и сатана (и говорит  не  раз,  и будет
говорить), но в устах истинно святого от этих  слов исходит благодать.  Если
дьявол скажет: "Мир вам",  -  ничего не получится,  разве что все  обернется
иллюзиями и кончится распрями.  Когда же  Иисус произносил эти слова, с неба
тихо и незаметно спускались ангелы с дарами  величайшего блаженства для тех,
кто отзывался на любовь.
     В  своей  материальной жизни Он был, как и  отец Его, искусен в ремесле
плотника. Сегодня в Палестине еще можно встретить людей, которые с гордостью
говорят: "У меня есть  стол  (или стул,  или  оглобля, или еще  какой-нибудь
предмет), сделанный Иисусом из Назарета".  Еще юношей Он служил плотником на
торговых  кораблях  своего  дяди   и  плавал  к  тому  далекому  острову  на
северо-западе, где добывают олово.
     Бытует много  легенд о Его детстве: в одних  - доля выдумки, в других -
правды. Сам Иисус мало говорил о Своем прошлом, тем самым подавая нам пример
того,  как   надо   жить  в  настоящем.  В  Его  присутствии  наше  внимание
сосредоточивалось  на  насущном,  так что,  хотя  при  всем  желании  узнать
побольше о Его детстве,  мы не расспрашивали Его,  и  Он  не поощрял  нас  к
этому. Если  кто-то иногда заговаривал о своем прошлом, Он давал нам понять,
что оно  - только сон. Кто же  любил  повторять: "Пророки предсказывали Твой
приход" и тому подобное,  тем Он иногда отвечал: "Да, и теперь настало время
жить не обещаниями, а их воплощением". Какие бы ни ходили слухи, я знаю, что
Он нигде специально не обучался, что не жил среди ефесян и не получил знания
о Боге в школах Египта. Напротив, Он часто  говорил, что хотя египтяне много
знают  о смерти, но мало сведущи в Божественном. Что касается Его знаний, то
дело  просто  в том,  что  Он  сам  был  Логос. Он  был Альфа. Он  знал  все
изначально.
     Таков  вот  был трансцендентный  всемогущий Бог,  Пантократор,  Который
много лет назад преломлял  с  нами хлеб и жил среди нас на высоких выжженных
холмах Иудеи у берегов моря Галилейского.

     Год  близился  к  концу,  Мария  и  Иосиф  отправились  в Вифлеем,  где
Август-кесарь проводил  перепись. Так  как в гостинице  не  было мест,  они,
несмотря на состояние Марии, укрылись на ночь в хлеву.
     Говорят,  даже  животные преклонились перед  Марией  и  в  ту  холодную
осеннюю ночь теплом своих тел согревали ее, как могли.
     Ночь  в Иудее, которую они провели в хлеву, была, как говорят восточные
мудрецы, безлунной и самой  темной в  том году. Люди  зажигали огни во  всех
комнатах в честь праздника света или, как они называли его, Дивали.
     В кромешную полночь и родился  наш Господь Иисус Христос, потому что Он
был Свет. И свет должен был явиться во мраке мира,  населенного призраками и
тенями,  проникнутого  тьмой нашего  пренебрежения Духом  и  нашего незнания
Бога,  нашими предрассудками,  суевериями и  страхами, нашим  смутным мелким
"эго" и черной тенью человеческой жестокости. В ту беспросветную мглу должен
был прийти Он - воплощение света.

     Он пришел, как Свет для  детей света, которые пропали бы без  Него. Они
искатели  истины, которые  чувствуют  в себе  свет, но еще не обрели его. Он
явился для них как факел во тьме мира.
     Где была истина?  И что было истиной? Люди не знали ее,  и кто толковал
об  истине,  тот не  обладал ею;  кто говорил о свете,  тот не нес его.  Они
зажигали  в  храмах свечи с длинными вощеными  фитилями и толковали о свете,
будто обладали им. Но от них лишь исходило тусклое свечение.
     То  были  фарисеи. Большинство  из них, и  еще  священнослужители  всех
религий Рима, Греции, Египта и Востока.
     Они  толковали  о  свете,  но   изображения  Бога  в   их  храмах  были
закопченными  из-за  нечистого  масла в  лампадах,  а  образ  Бога  в  своих
синагогах они  заслоняли своими тенями, потому  что становились между  нашим
Отцом и  нами. Они  заслоняли  не самого Отца  нашего,  а  те формы,  имена,
образы,  по  которым  люди  узнавали  о  Нем   и  поклонялись  Ему.  Иисусу,
воплощающему  свет,  предстояло  зажечь в  храме  Божьем  этот свет, который
невозможно было бы ни заслонить, ни погасить не только в  Иерусалиме, но и в
сердцах людей.
     Он был факельщиком, который во  время  ночного похода по трудной дороге
ведет  домой своих  спутников.  В  лесах встречаются духи  и  воры,  которых
привлекает Его  свет, но Он бесстрашен,  и  тот,  кто вверится  Ему,  осилит
дорогу.
     Воют волки, и  лают лисы, но коснуться Его они  не  смеют. Его окружают
духи, некоторые зовут Его по имени, бросают Ему вызов, но не приближаются, и
для них Он всегда недосягаем.
     Он факельщик и светоч,  огонь и  тепло, и Он  освещает  путь к Царствию
Божиему.
     В каждом человеке  есть  свет  Духовный, но никто об  этом либо  еще не
знает, либо считает это нереальным. Он и явил собой пример, символ, знамение
воплощенного солнечного света.
     Он  был подобен солнцу,  и в свете солнца человек  мог разглядеть  свою
тень, а также  ощутить окружающий его мрак. Солнце не указывает ни  на тень,
ни  на  темноту, но само его  присутствие позволяет  их увидеть, что само по
себе и есть уже суд.
     Наш Господь - свет  Духа,  в котором мы ясно себя  видим. Хотя это и не
суд  как  таковой,  но  под этим  светом  мы  можем  судить  и в  лучах  его
совершенствоваться.
     Он был светом в очах  своей  матери,  когда она  смотрела на  страдания
убогих, сирых, немощных и беспомощных мужчин и женщин.
     Он был светом любви Бога, струящегося в полночную тьму мира.

     Все в жизни Христа было символично, а отголоски ее беспредельны.
     Он  не  случайно  родился во  время переписи, которую  проводил кесарь.
Призыв  Августа к  мужчинам  и женщинам империи  собраться для переписи  был
символом деяний нашего Господа.
     Он пришел в этот мир, чтобы  с  севера и  с юга, с  востока  и с запада
собрать всех жаждущих мудрости,  призвать отовсюду заблудших  и ищущих пути;
подать знак  грешным,  обремененным  тяжкой ношей  повседневности;  призвать
искателей  истины из городов  Де-каполиса  и маленьких  приморских  городков
Галилеи,  из деревень Иудеи  в Город Бога; обратиться  ко  всем  мужчинам  и
женщинам  и словом  и делом  своим  с тем, чтобы  они  посмотрели  на  себя,
заглянули в свои души, увидели свою жизнь.
     Ибо они  надели  терновый венец на  голову того,  кто был императором и
судьей этого мира.

     Говорят также, что, когда Он  родился, в небе над  Вифлеемом  появилась
звезда и трое  восточных  мудрецов,  следуя за  ней, пришли к Его колыбели и
поклонились Ему.
     Я  верю,  что  на  самом  деле  эти  мудрецы были  Trimurtis,  великими
олицетворениями  Бога, -  творца, хранителя и  разрушителя -  и,  поклоняясь
Иисусу,  они  поклонялись  чистейшему  из  чистых,  субстанции всей чистоты,
чистому могуществу Бога-младенца.
     Астрологи  говорят, что взошедшая над Вифлеемом звезда была не звездой,
а двумя соединившимися планетами: одна - Сатурн, представляющая Отца Христа,
а  другая  -- Юпитер,  представляющая его  Мать,  - будто  так Его  небесные
родители с  горячей любовью  взирали на  Его рождение. Впоследствии  Господь
Иисус, приветствуя или благословляя, поднимал руку и соединял большой  палец
с  безымянным  и  мизинцем, а указательный и средний вытягивал вверх,  и эти
пальцы означали для  него  отца  и  мать, соответственно  всемогущего Бога и
святой Дух.

     Иисус был совершенен.
     Я слышал, как люди говорили, злословя и  завидуя, что, несмотря  на Его
труды, на Его  любовь, Он все же не был совершенен,  и приводят пример того,
как  однажды  в  окрестностях Иерусалима  Он проклял фиговое  дерево,  и оно
завяло и погибло.
     Но поступил Он  так не в минуты гнева или слабости, как думают те,  кто
хочет осудить Иисуса. Дерево, о котором идет речь, было бесплодно и, прокляв
его, Иисус показал на  примере, -  не повредив человеку, какая  ждет  участь
тех, кто  ведет бесполезную  для  человечества жизнь,  не  заботясь  о Духе.
Сегодня  мертвы их души, ибо ничто живое не может произойти от  них, но если
они не  начнут  искать  свой Дух,  то завтра будет мертва и их  плоть  и они
окажутся вне круга бытия.
     А  гностики  считают,  что  когда  наш  Господь   был   на  кресте,  Он
заколебался. Но если бы они  присутствовали на Голгофе, то убедились бы, что
Он  пожертвовал  собой не  в  отчаянии, но как король на поле брани.  Они бы
увидели,  что  Он до конца сыграл  человеческую драму и не  дрогнул.  Они бы
сказали вместе с сотником, который наблюдал за Ним: истинно человек этот был
Сыном Божьим.
     А еще говорят: конечно, Он был святой, но вместе с тем и человек, такой
же, как и мы. Он любил вино и однажды в Кане превратил в него воду, совершив
чудо.  Но  то был  лишь чистый, неперебродивший виноградный  сок. Неужели Он
затуманил бы столь чистое свое сознание  алкоголем?  Был Он  не  святым и не
человеком, а Духом во плоти - Он был божественным.
     Тем не  менее  некоторые  утверждают,  что Он  считал  себя святым  или
пророком,  и  Павел  впоследствии  объявил  Его  Мессией.  Он,  конечно,  не
прославлял Себя, как другие, Он был лишен амбиций и тщеславия. Источаемая Им
божественность  подобна солнцу,  которое сияет  без  всяких  объяснений  или
оправданий, без гордыни и самохвальства, и она очевидна для всех, кто мог ее
видеть, ибо Он действительно был Сын Бога.
     Будучи  божественным,  Он олицетворял  собой  совершенство,  и  все Его
деяния были совершенны.  Его  слова и  поступки,  казалось, не  были заранее
обдуманы,  и  когда  Он  что-то делал,  то будто разбрасывал по земле  яркие
кубики,  которые  сами  собой,  исподволь складывались  в  мозаику.  Он  был
совершенен, и посему все Его действия были взаимосвязаны формой и смыслом, и
более того, выражали добрую волю.
     Он  не  преследовал  цели выдавать Свои дела  как пример для подражания
всему  человечеству, просто они гармонировали с  Его природой, которая  была
божественной.  Он  специально  не  выполнял  и  предсказания  пророков,  ибо
действовал  по собственной  воле и был тем, кем был,  а  Его  дела неизбежно
соответствовали пророчествам.
     Он был совершенен и поэтому недоступен соблазнам. Помню, как однажды во
время сбора  урожая я  по наивности хотел полюбопытствовать, как  Он  творит
Свои чудеса и чем занимается в наше отсутствие и во время молитвы. И  я стал
следить за Ним, чтобы застать Его врасплох. Однажды Он вдруг схватил меня за
бороду,  резко притянул к Себе и твердо заявил: "Иоанн, не сомневайся во Мне
и  не любопытствуй". Я смутился, но притворился,  будто не понимаю Его, а Он
нахмурился и отвернулся. Но  вот уже истек месяц жатвы,  а подбородок у меня
все  еще болел,  и я, осмелев, сказал:  "Господи, если  Ты шутя  так  больно
дергаешь, что  будет, если  Ты ударишь?"  Он невесело  и  уклончиво ответил:
"Отныне поберегись и не искушай того, кто не поддается искушению".
     Но  случай этот  -  пустяк.  Говорят,  когда  Он  ушел в пустыню,  дабы
размышлять  о великом деле,  которое  Ему предстояло  совершить, вся скверна
мирская в  обличьи  самого дьявола  явилась  Его  искушать и  была полностью
повержена.
     Итак, Иисус был совершенный  человек, безукоризненно чистый,  рожденный
от девственницы, Сын Всемогущего Бога.

     Человек  не мог бы сделать того,  что сделал Иисус,  - ни говорить,  ни
любить, как Он, - если бы только он абсолютно не знал страха.
     Изо дня в день фарисеи и саддукеи  боролись против Него, считая, что Он
может возбудить народ против них, ибо  они богатели на приношениях и за счет
выручки от торговли  в Храме. День за днем они спорили  с Ним, угрожали Ему,
насмехались над Ним, но тщетно, ибо Его это не трогало.
     Его существование было вызовом их падению, поэтому они хотели  отнять у
Него жизнь. Он знал об этом и знал им цену, однако Он шел своим путем.
     Когда они  привели к нему женщину, которую застали за прелюбодеянием, и
по своей порочности спросили Его,  не побить ли ее камнями, как того требует
закон  Моисея, Он лишь наклонился и  стал писать что-то на земле, будто и не
слышал их  вопроса.  Они  снова  спросили  Его  с  нетерпением, как быть,  в
надежде,  что на сей раз Ему не  отвертеться, ибо  они рассчитывали,  что Он
сразу  объявит их закон неверным, или Ему придется побить  ее камнями. Я был
там  и  видел  их:  внешне они походили на  людей, однако сущность  их  была
кровожадной, как у  волков, окруживших  ягненка,  который  отбился от стада.
Иисус  же  был тот пастух,  который по их расчетам,  должен убежать, вели не
хочет, чтобы Его тоже сожрали.
     Но  Он  не  испугался  и  не  смутился,  а  неспешно  поднял  голову  и
несколькими  словами  обратил  их в бегство.  А та женщина, Мария Магдалина,
назвала  Его  Господом и  с  тех  пор  следовала за  Ним,  ибо  увидела  Его
непоколебимое бесстрашие и поняла, кто Он.
     Некоторые думают, что раз сказано, будто Мессия будет человеком печали,
то наш Господь был  тщедушным  и  слабым.  Однако Он  был  хорошо  сложен  и
мускулист,  как  и  подобает  плотнику,  и,  когда  Он  был  среди  нас,  мы
воспринимали Его как источник жизни.
     Некоторые думают, что раз Он родился в хлеву, и благословлял смиренных,
и Сам  страдал на кресте, то Он  всегда говорил мягко и был робким. Но таким
людям я бы  сказал: как может Божественное быть робким, если оно  знает, что
оно Божественное? Как  может  человек  быть слабым,  если  он знает, что  он
Господин среди Господ, Царь Царей? Разве же молчаливый  и неуверенный в себе
человек мог проповедовать Евангелие Царствия под носом  у  своих врагов? Мог
ли объявлять  книжников  и священнослужителей  лицемерами и  ворами?  Мог ли
говорить им в лицо, что они исчадия ада?
     Если Он вел себя покорно,  то только ради  нас, чтобы мы могли  учиться
смирению, чтобы не гневались на Него за  слишком уверенный и менторский тон,
ибо это повредило бы нам.
     Его природе были абсолютно  чужды робость и раболепство. Он не мог и не
искал   компромисса   с   неверными.  Он  шел   против   скопища   надменных
священнослужителей  и предубежденных людей  и ничего  не боялся.  И когда Он
перед  Пасхой очищал Храм в Иерусалиме,  Он  ни на секунду  не дрогнул. Он с
бичом в руке вступил в эту толпу дельцов, торгашей, покупателей - служителей
Храма, готовящих животных к жертвоприношению,  принимающих дары за отпущение
грехов  и благодарности  за  прощение  пороков, менял, торгующих  святынями,
продавцов голубей и мясников,  лавочников разных мастей, - и  ни один из них
не осмелился  воспротивиться  Ему. Мы шли  за  Ним следом, и  Он опрокидывал
столы,  рассыпал по  полу товары и деньги, выгонял их овец и быков, выпускал
их голубей  на  свежий утренний воздух, объявляя  громким, сотрясавшим стены
голосом:  "Вы дом Отца Моего превратили в притон  воровской". Мы  с трепетом
видели  Его сокрушающую силу,  мы  видели  бедных и ищущих  истину,  которые
ликовали, ибо они наконец почувствовали, что пришел их защитник.
     Люди  называют  Его Агнцем Божиим - оно  так  и было. Но в Нем вместе с
агнцем уживался и лев, поэтому Он был и Лев Божий.

     Я  помню  Марию  Магдалину,  когда  она впервые  пришла  к  Христу.  Он
приветствовал  ее, как брат сестру,  которая грешила, но тем не менее всегда
оставалась сестрой Его сердца.
     Мы не могли понять, как такой чистый может говорить с такой нечистой.
     Но  со  временем  мы  поняли: Он был  настолько  чист,  что  не  боялся
обвинений в  грехе, и, как я уже  говорил, был выше всякого соблазна - ничто
не могло запятнать Его чистоту.
     Потом мы увидели, что и сами во многом не чище Магдалины, и устыдились.
     Однако Он только вместе с нами посмеялся нашему стыду, и мы поняли, что
это не позор, а что-то  преходящее,  нечистое. На самом деле  суть наша - не
грехи, а наш Дух.

     Мне  нравилось,  что  Мария  Магдалина  вначале  держалась  от  нас  на
расстоянии,  и  я  думал, ей подобает  такая  почтительность по  отношению к
первым ученикам. Она держалась  в  стороне и от Иисуса, как будто  не хотела
ничем привлечь  к  себе  Его  внимание,  но  всегда  ждала случая  и  охотно
прислуживала Ему. Мне  это тоже нравилось, потому что я считал неправильным,
если бы проститутка держалась вольно с Иисусом Христом и его учениками.
     Потом я  понял,  что причина ее почтительности  и не в ней самой.  Она,
казалось, забыла, кем она была, забыла прошлое, не думала  о будущем  и жила
только настоящим. Она жила рядом с Богом и была почтительна к Иисусу потому,
что знала, кто Он.
     Мы  тоже знали, кто Он,  но в  то  время как  мы видели жаворонка,  она
видела орла, видела феникса в его славе.
     Она сторонилась  нас не потому, что  стыдилась, а  потому, что не могла
понять, как мы можем держаться так фамильярно с Сыном Бога.

     Наш Господь и Мария Магдалина были  как брат  и сестра, хотя и родились
от разных родителей, и олицетворяли собой эти родственные отношения.
     Однажды в  разгар лета  в  саду  Вифсаида, когда Марии  не было  рядом,
Господь Иисус  сказал нам: "Как Я веду Себя с Марией, так и вы ведите себя с
женщинами,  с  которыми  у  вас нет других  отношений.  Они  ваши  сестры, и
смотрите на них глазами невинности.
     А  если вам кажется, что Я  тем самым ограничиваю вас, то  знайте: ради
вашей же пользы и вашей радости.
     Как, повинуясь  закону, вы его не  чувствуете, ибо он вас  не касается,
так и, соблюдая это ограничение, вы не будете чувствовать себя связанными.
     Ваше внимание должно быть, как та вода  в саду. Если  бы она текла куда
попало без  разбора, то испарялась бы и зеленый сад зачах бы. И Дух, который
должен  радоваться, не  заглянул бы сюда  больше,  ибо  тут нечему  было  бы
радоваться.
     Когда же ваше внимание уподобится текущей по верному руслу воде, то оно
будет глубоким и сад  в вашей душе зацветет". Так Он говорил. Кто же думает,
будто  втайне, в глубине души,  Ему, наверное, хотелось бы жениться на Марии
(и таким образом отказаться от своей миссии) и Он подавлял свое  желание, то
как же мало они знают Дух! Как мало они знают Бога!
     Кто же думает, что и она, наверное, хотела быть невестой Христа, то как
мало  они знают о возвышенной любви! Как мало знают о любви, которая  ничего
не желает взамен и что способному на такую любовь воздастся сторицей.
     Если  говорят: "Нам нравится эта история, потому что в ней Иисус больше
похож на человека", -  то я так отвечу: Говоря это, вы имеете в виду, что Он
больше похож на вас,  как похотливый, замороченный, обремененный слабостями.
В таком случае как же  Он мог стать  Путем, Светом, Истиной, тем,  кто несет
спасение?"

     Он говорил: "В Моей жизни нет места для брака, но Я не говорю, что  вам
не  следует брать себе жен и  мужей. И Я не говорю, что если  вы предпочтете
взять себе жену или мужа, то должны это сделать во имя Меня.  И Я не говорю,
что если вы не женитесь, то должны это сделать во имя Меня".
     О  мужчинах,  которых  привлекают  мужчины,   и   о  женщинах,  которых
привлекают  женщины, таинственно говорил в тот  же день в саду: "Уж не хотят
ли они, чтобы солнце светило день и ночь? Или чтобы луна сияла ночь и день?"
     Кто-то на это возразил нашему Господу, утверждая, что Сам Бог создал их
такими и поэтому это совершенно естественно.
     Но наш Господь ответил: "Если бы твои родители были такими,  как  бы ты
появился на свет?" И еще: "Если бы твари лесные вели себя так, ты бы сказал,
что они сошли с ума. Так что не говори, будто тебя создал таким Бог, ибо это
не так; и не говори, что это естественно и в природе вещей, ибо это не так".
     Он  сказал это  с тревогой за того человека, а не с гневом, однако  тот
рассердился и покинул нас, сначала убедив своих друзей идти с ним. Однако до
того,  как это случилось, он привел к нашему Господу много искателей истины,
и мы, ученики, его ценили. Варфоломей и Филипп пошли с ним, чтобы отговорить
его и товарищей покидать нас, но тщетно.
     Возвратившись, Филипп  обратился к Иисусу: "Многие могут покинуть  нас,
если Ты будешь так говорить". Я тоже был огорчен и в душе соглашался с ним.
     Но  Иисус  ответил:  "Что же Я, по-вашему, должен говорить?  Может, Мне
лучше молчать, чтобы  не  обидеть кого-нибудь из ищущих?  Может, мне  только
изредка  говорить  правду?  Может, сказать детям света: "Пути  света и  тьмы
почти  неразличимы?" Может, Я должен  благословлять тех,  кто нарушает закон
собственной жизни,  который  не  Я  придумал? Может,  Мне  сказать  слепому,
который идет  по  дороге, ведущей в  лесную чащу или в  пропасть: "Иди, тебе
ничего не грозит?"
     Так знайте:  Я пришел  не для того, чтобы  потакать вашим чувствам  или
мыслям, а говорить от имени Духа.
     Я  пришел не для того, чтобы  потакать вашей плоти, а говорить от имени
Духа.
     Я  пришел не  для  того, чтобы  потакать  вашему  маленькому  "эго",  а
победить  его! Я  пришел  не  для  того,  чтобы подтвердить привычное вам, а
развеять его!
     Если  некоторые  мужчины и женщины тяготятся состоянием, в котором  они
пребывают, и  им  кажется, что они связаны  по рукам  и ногам  путами  своих
иллюзий,  подавленности или боли, то знайте: Я  пришел с  мечом сострадания,
чтобы разрубить и освободить их от этих пут!"

     Если бы  даже я не встретил Христа, и не знал о Его чудесной жизни, все
равно поэзия Его слов убедила бы меня в том, что Он Сын Бога.
     Он  не писал и не  хотел писать  книги. Он выводил письмена на папирусе
сердца, и это был и Его инструмент, и голос.
     Все,  что Он сказал, было поэмой  во славу  Человечества и благодарения
Богу.
     Именно "во славу Человечества", ибо Он любил  Человека, знал, на что он
способен, и не  щадил его, не говорил с ним снисходительно. Он называл  себя
Сыном Человеческим  и воплотился в Человеке,  Он ел пищу  Человека и говорил
языком Человека.
     Все,  что Он говорил, было  поэзией: когда проповедовал в  Храме, когда
говорил во время наших  странствий на заре, указывая на восток: "Видите, как
солнце встает,  как  одевается  в  багрянец и золото, как неутомимо идет  по
небу, потому что любит Человека". Еще он говорил, оглядываясь на деревню, из
которой мы вышли: "Но Человек сам себя не любит".
     Если бы  Человек  мог  видеть  красоту этих  камней  на  дороге,  он бы
возрадовался;  если бы мог видеть красоту своих братьев и сестер в Духе,  он
бы зарыдал и обратился  к своему Отцу: "Я не знал! Я не мог представить себе
такого великолепия!"

     Люди  поднимают голову  к солнцу, видят,  как оно сияет  над  Ефесом, и
благодарят его за свет и тепло, без которых не было бы жизни. Но подолгу они
не смотрят на солнце, даже  через  стекло,  чтобы  получше рассмотреть  его,
потому  что боятся обжечь глаза; да  и свое тело они берегут от него. Так же
было и с Иисусом. Несмотря на Его доброту и сердечность, никому не пришло бы
в голову держаться с Ним слишком вольно. Он ни разу не говорил с нами резко,
и  в  Нем  было  какое-то  внутреннее  величие  и утонченность,  которые  не
допускали никакой вольности, строптивости или фамильярности  со стороны тех,
кто окружал Его.
     Это  чувствовал  даже Иуда,  и до самого  конца  хитрый и  злой дьявол,
сидевший в нем, прятал голову в присутствии нашего Господа.
     Это  чувствовали даже  фарисеи  и,  несмотря  на всю свою  ненависть  к
Христy, не смели прикоснуться к Нему своими руками. Когда они привели к Нему
Марию Магдалину, чтобы испытать Его,  Он сказал: "Пусть тот, кто без  греха,
первый  бросит в нее камень", и они отступили и разбежались, потому  что  не
могли вынести солнечного света Его праведности. Они часто спорили и обвиняли
Его, но потом - стоило Ему сделать шаг - расступались перед Ним, хотя Он был
один и невооружен, а их было так много.
     Даже Пилат почувствовал это, когда, как рассказывают, Иисус назвал Себя
Сыном Бога. Хотя Пилата окружали вооруженные охранники и  фавориты, хотя ему
служил Синедрион и он олицетворял собой весь Рим, его сковал страх, когда он
посмотрел  на Господа,  Который  был одинок,  в  плену, без друзей среди тех
евреев.

     Наверно, Иисусу частенько было одиноко, ибо с кем Он мог разделить свою
святость?
     Мы  были не боги,  а простые  мужчины  и женщины, занятые повседневными
заботами.  Мы  жили  среди  соседей,  по  обывательским  меркам,  суетились,
огорчались по  всяким пустякам. Он же думал обо  всем.  Он жил во Вселенной.
Его горизонты простирались до края звездного неба,  наши же  были ограничены
холмами, окружающими озеро Тивериадское.
     Мы не могли постичь Его святость.
     Однажды  в Капернауме, в первые дни Его  служения, нас  окружили  люди,
которых заинтересовали  проповеди  нашего Учителя.  То  ли им любопытно было
увидеть  Его лицо, то  ли  они хотели  излечиться  от  недуга, но  они стали
спорить между собой и  кричать, чтобы  Он взглянул на  них:  одна женщина  о
чем-то  молила Его,  другая  все  кашляла  и  плакала, третья просила нашего
Господа объяснить  какое-то место из Его проповеди на горе (я и сейчас слышу
этот неустанно  вопрошающий жалобный  голос),  кто-то еще просил, кажется, о
благословении. Иисус в обступившей Его толпе, пробираясь по улицам в гавань,
все же  был  бесконечно  терпелив с  жестикулирующими, толкающимися  людьми.
Однако, думал я, внутренне Он  как будто жаждал чего-то, чего не мог найти у
них: мудрости, способности смотреть в лицо истине.
     Вдруг все умолкли, вперед выступил книжник  и объявил звенящим голосом,
что  было  удивительно,  поскольку книжники  до тех  пор все как  один  были
враждебны к нашему Господину: "Учитель, я буду следовать  за Тобой повсюду".
Меня  охватила огромная  радость:  книжник перешел  на  нашу  сторону,  и мы
выиграли  битву. Но к моему удивлению, Господь наш ответил  на это эффектное
заявление,  как  будто  non sequitur,  сказав: "У  лисы есть  нора, и у птиц
небесных - гнезда, а  Сыну Человеческому  негде преклонить голову". И сказав
так,  Он  внимательно  посмотрел  в  толпу, как будто их  разделяло  большое
расстояние  и не  только  белая пыль,  которую эти возбужденные люди подняли
вокруг него, но еще и какое-то тонкое тело мешало Ему видеть.
     Так  Он и стоит в моей памяти,  смотрит на  них, а позади Него плещется
море, слегка покачиваются на ветру пальмы, и лодка покоится на берегу.
     А  растерявшийся книжник и  я не  можем  понять, что хотел сказать  наш
Спаситель, поскольку вокруг столько  любопытных и  было бы совсем  не трудно
найти Ему приют на ночь. Но теперь я понимаю, что настоящее место отдыха для
Сына Бога только в сердце Чело-века. Но многие ли из нас говорили: "Господин
среди Господ, прошу Тебя, поселись в моем сердце", - хотя так домогаются его
внимания?
     Многие ли  из нас  очищали и готовили свои сердца,  дабы Он мог войти в
них  с радостью -  и  во  славе - и тем самым найти, наконец, отклик  в этом
мире?
     А  позже, когда, несмотря на все Его призывы любить друг  друга, мы все
же,  бывало,  ссорились  в  Его  присутствии  из-за какого-то  пустяка,  Он,
казалось, из дальнего далека, смотрел на нас  с непостижимым достоинством, и
будто птицам, деревьям, скалам  под Его  ногами легче было  понять Его,  чем
нам, которых Он пришел спасти, чем человечеству.


     Бывало  и так,  что  Он говорил, будто обремененный знанием, которое не
может  передать, потому  что нам  оно  непонятно.  Иногда  казалось, что  Он
чужеземец и говорит на языке, которого мы не знаем, о местах, которые мы  не
можем себе представить.
     Так Он говорил о Царствии Божием.
     Видя, что  мы  плохо  понимаем,  Он пытался воспользоваться  жестами  и
намеками,  простыми  словами и загадками,  символами и  притчами, прибегал к
логике и поэтической игре, дабы объясниться и выразить Себя, как можно более
доступно.
     Он хотел рассказать нам о том, что путь в  то Царствие в нас самих, и о
том,  как его  найти,  как  узнать,  когда  мы  подойдем  к  его границам  и
приблизимся к узким, бдительно охраняемым воротам, и как пройдем  через них.
Он хотел подготовить нас к тому дню, когда дети света, все как один, захотят
обрести свой Дух.
     Царствие Божие не что иное, как сад Духа.
     Не сковывать человека старой или новой моралью, не вводить нравственные
или этические законы,  не основывать светскую империю, христианский  мир, не
подавлять,  не  внушать  чувства  вины  и страха,  а волновать  души  людей,
заставлять их искать освобождения  и  представлять им пути  его  достижения.
Такова была Его главная миссия, и именно так Он и поступал.
     Хотя Он  и говорил:  "Мое Царствие  не  от  мира сего",  - все  же люди
хотели,  чтобы Он основал  империю  или  установил  теократию сегодня или  в
будущем.
     Хотя  Он и  говорил: "Мое Царствие в  вас самих",  все же многие из нас
мечтали  об идеальном  граде  где-то за  пределами  этой жизни,  где  только
мертвые узнают истину.
     Хотя  Он  и говорил: "Царствие  Божие повсюду на Земле,  но  вы  его не
видите", многие верили, что мир по сути своей есть зло.
     Хотя Он и говорил: "Царствие уже здесь, но вы этого не понимаете", люди
воображали,  что Бог предстанет перед нами,  возведет шатер и пригласит  нас
войти, даже если они не попросят Его об этом.
     Хотя  Он  и  говорил: "Царствие Божие  среди вас", и  "Где  двое и трое
сойдутся, любя, посередине,  там и Я", и "Возлюби ближнего своего, как  свою
душу,  береги  его, как зеницу  ока своего",  все  же люди отворачивались от
ближних своих и всякий искал своего Царствия.
     Хотя Он и говорил: "Пока вы не станете невинны, как дети, вы не войдете
в  Царствие",  все  же мужчины  и  женщины  думают, будто  благодаря  пышным
ритуалам, власти, титулам "священника"  и "епископа",  которые они дают друг
другу,  или показному добру,  самоистязанию, постам, беспутству во имя веры,
либо другим ухищрениям они попадут в Царствие.
     В  который уже раз мы понимали и толковали Его  речи неверно, так,  как
было выгодно и удобно нашему .мелкому тщеславию.
     Вот почему я говорю, что хотя Он олицетворял Слово, Логос, силу Святого
Духа и одухотворил все  Творение, хотя приблизил нас, и любил нас,  и омывал
ноги своим  ученикам,  Иисус истинно должен был чувствовать Себя в этом мире
чужеземцем.

     Однажды  мы пришли  в деревню в  Самарии.  Было холодно.  Нас встретили
равнодушно  и  подозрительно.  Оказалось,  что  до  нас  там  побывали некие
поклонники  Митраса  и  еще одна  гадалка-предсказательница с Севера,  и они
вскружили головы молодежи своими необычайными историями. А старшие встретили
нас так  холодно, будто им осточертели чужестранцы с их призывами к покаянию
и разговорами  о спасении.  Мы для них  были  лишь досужими  болтунами, а не
носителями  истины.  Они  полагали,  что нас  просто  околдовали, причем  не
священники, а несведущий в религии сын плотника.
     Иисус в тот день все  же говорил  на базарной  площади.  Но из тех, кто
пришел  послушать  Его,  одни в  отдалении  наблюдали  за Ним, будто  пришли
поразвлечься,  и  Он  будто  ублажал  их  какой-то  ролью,   другие   дерзко
допрашивали  Его. Кто-то, специально нанятый священниками, перебивал  Его  и
засыпал вопросами. Кто же действительно хотел  что-то знать и  вышел вперед,
не очень-то верили Ему  и критиковали. Они желали чудес, но не главного чуда
- своего перевоплощения.
     Все это привело  меня и моего брата в ярость, ибо то были уже последние
дни  Его  служения, и  Господь  наш уже неоднократно доказал величие  Своего
духа,    подтвердил   Свое    божественное   происхождение,    и   об   этом
свидетельствовало каждое Его слово. Тем не менее  эти  люди желали знаков  и
знамений, сверхъестественных  явлений, и, не доверяя  Ему, устраивали допрос
на каждом шагу или демонстративно выказывали свое равнодушие.
     Но худшее было еще  впереди. В соседней деревне люди не пожелали видеть
нашего Господа, не дав никаких объяснений. Мы с Иаковом были возмущены такой
враждебностью  и  леностью  деревенщины:  как  они  могли  пренебречь  нашим
Спасителем  и,  как я теперь понимаю, в какой-то степени и нами. Мы  пошли к
Иисусу той ночью и спросили, не призвать ли огонь небесный и уничтожить этих
людей без следа, как бывало в дни Илии.
     Но  к нашему  удивлению, Господь  наш сурово осудил нас и  сказал:  "Не
думаете ли вы, что Я прихожу только к праведникам? или что Я говорю только с
самыми лучшими?"
     Если человек безупречен, ему не нужны Мои речи и Мой пример: он это уже
слышал, уже делал так и уже очистился.
     Но Я пришел для заблудших, ищущих истину.
     Я пришел для  детей,  заблудившихся  во время грозы в темном  лесу, где
бродят духи, где гремит гром...
     Я пришел для женщин, которым достались шипы, а не розы.
     Я пришел для  мужчин,  которые своими  словами  и делами  попрали цветы
жизни, а теперь, когда наступила ночь, кричат: "Мы не ведали, что творили!"
     Я  пришел для "Человека, который желает снять урожай  радости,  но сеет
только боль и печаль.
     Я  пришел  для Человека,  чья сокровенная мечта  - освобождение,  но он
денно и нощно вращает колесо желаний левой рукой и колесо поступков - правой
и потому страдает.
     И  вы должны не судить или  миловать. Не сомневайтесь,  наступит  время
суда и Всемогущий Бог возгласит: "Вот столько, и столько - и не более", - но
это время еще не пришло. А ваше  дело спасать: сначала себя, потом других, а
не  осуждать.  Ваше дело  нести Божье сострадание: всеми средствами, в любом
виде, во все времена.
     Потом Он  улыбнулся и назвал нас Воянергес, то есть  "сыновьями грома",
из-за нашего гнева на жителей той деревни.
     Однако Он знал, что в нашем гневе  все же была  толика чистоты, так как
мы разгневались за неуважение к  Нему, и толика недоумения, так  как для нас
было непостижимо, что  люди могут  отворачиваться от Его Евангелия, несмотря
на  все ими услышанное и увиденное, и что Бог почему-то  не может растрогать
души этих людей, дабы они пошли за ним, устилая Его путь пальмовыми листьями
и осыпая цветами. И посему Он сказал: "Мужчина и женщина могут сами свободно
решить, служить ли рабски своему  мелкому тщеславию и  убеждениям, если  они
того  желают.  Сын Человеческий пришел не для того, чтобы отнять  у  них эту
свободу, а  чтобы ее преумножить". И я понял Его так,  что если они  сами не
предпочтут свободу  Духа, то  даже Бог со всеми Своими ангелами и властью не
лишит  их свободы следовать своим  желаниям.  Не потому, что Он  не  смог бы
этого сделать, если бы пожелал, но для того, чтобы человек сам  имел свободу
выбора между рабством и освобождением: это было  частью той формы Вселенной,
в которую Святой Дух облек ее, и Бог не станет по Своей воле менять ее.
     Услышав Его  слова,  я  задумался  и более  не испытывал к  жителям той
деревни ни антипатии, ни  симпатии,  а лишь  жалел их за нищету духа, за  их
несчастье и их судьбу.

     Было  время, когда  я стал бояться и  стыдиться  в присутствии Господа.
Когда Он говорил о человеке,  который  зарыл талант, полученный от богача, я
думал о себе. Когда Он говорил: "Благословенны чистые сердцем", я видел свою
душу погруженной во тьму  гнева  и желаний.  Когда Он  говорил о "месте, где
стон и скрежет зубовный", я воображал неприступных, безжалостных  ангелов, в
гневе  препровождающих меня туда. Короче, я видел в  своей особе  средоточие
всех  грехов  человечества,  и,  хотя  Господь Иисус  был  рядом, я  не  мог
приблизиться к Нему. Я не  был более  "Сыном грома", как Он называл меня, но
ослабел от беспричинного и смутного страха.
     Иисус не говорил ничего.
     Мы  много путешествовали в то  время, и  ежедневно, где бы мы  ни были,
толпы  людей бросали  свои  насущные дела  и  приходили  послушать Иисуса. Я
чувствовал  себя чужим среди  них. Некоторые  чтили меня как спутника нашего
Господа, но чем больше почтения они  выказывали мне, тем больше я чувствовал
себя актером, который в любую минуту  будет разоблачен как самозванец. Самый
ничтожный из них по сравнению со мной казался великим либо в своей уверенной
добродетели, либо  в неведении своего  несовершенства. Я видел надежду в  их
глазах,  улыбки на их губах, когда они шли домой после проповеди Христа, а я
чувствовал, что предал себя самого и Бога, потому что  все вокруг меня  были
счастливы,  и  только  один  я,  как   мне  казалось,  страдал.  Я   пытался
успокоиться,  твердил, что не  желаю  зла и ищу истины, что надо верить, ибо
вне сомнений ученики и я сам были его избранниками среди всех людей... И все
же счастливым я  себя не чувствовал,  несмотря на свою  избранность, а из-за
этого испытывал еще большую вину,  которая не отпускала мою душу.  И  все же
Иисус ничего не говорил.
     В снах  своих я  видел восхождение  как опасный  подъем.  Мои  товарищи
достигали вершины с легкостью, но когда подходила  моя очередь  идти вперед,
тропа сужалась,  склон  внезапно становился  крутым,  вокруг  летели  острые
обломки скалы; я не мог сдвинуться с места от страха упасть в пропасть.
     И  вот  однажды Иисус отвел меня в  сторону и сказал: "Иоанн,  чего  ты
боишься?
     Я не знал, что ответить, и подумал: ничего определенного, всего вообще,
Ему я сказал: "Тебя, Господи".
     Ответ Иисуса  прозвучал  для  меня неожиданно. Он  только сказал:  "Жил
когдa-тo царь, и  однажды к нему  пришли трое. Первым  пришел утром принц из
далекой  страны, с которой  царь враждовал. Принца привели к царю, и тот был
поражен  величием  государя. Второго, мелкого преступника  и  грешника, царь
принял днем, чтобы поговорить с ним до того, как тот предстанет перед судом.
А третий был его сын, который любил царя. Его царь принял вечером.
     Так  вот,  двое  их  этих  людей боялись царя,  а третий нет.  Кто  был
третий?"
     Я ответил: "Его любящий сын". Иисус кивнул.
     "А почему?"
     Не задумываясь, я ответил: "Потому что он любил его".
     "Ты  так сказал. Потому  что он любил его,  а  такая  любовь  не  может
сосуществовать со страхом.
     А разве  сын был совершенен? Разве душа  его не знала  греха? Но он был
сыном своего отца  и любил его. Он чувствовал в себе эту любовь,  а не  свои
грехи, поэтому и не боялся.
     Итак, открой мне свое сердце и не бойся, - сказал Господин всех миров и
махнул рукой в сторону холмов  над Геннисаретом, дремавших в вечернем свете.
- Как тебе не захочется, глядя на эти холмы,  думать о червях, копошащихся в
грязи, так и Мне не хочется замечать черноту в твоей душе.
     Итак, открой Мне свое сердце и не бойся.
     Правду говорят: Я - Свет, который сам освещает  душу.  Но не бойся, ибо
он  не только  освещает, но  и разгоняет  мрак,  и когда  этот свет в  твоем
сердце, он разгоняет все темное вокруг твоей души.
     Итак, открой  Мне  свою душу и  не  бойся. Ибо Сын Человеческий  жаждет
войти  в  сердца  людей,  но  по  природе  Своей  Он  не   может  войти  без
приглашения".

     Иисус  не  волновался.  Иисус, задумавшийся  над каким-то вопросом  или
трудной  ситуацией,  напоминал  колодец,  в который  бросили камушек:  ждешь
всплеска  воды, но ни-чего  не слышишь. Камушек падает,  падает, но никак не
долетит до воды.  Когда же берешь из этого колодца воду, видишь, что  ее там
очень  много.  Вот   так   и   Иисус  реагировал  на  сложные   проблемы   и
обстоятельства: с  внешней  невозмутимостью. Он давал ответ и решал проблему
так, как было лучше для  Духа всех тех,  кто был к ней  причастен. В Иисуса,
как в колодец, фарисеи бросали камень за камнем и ни разу не услышали плеска
воды, хотя  люди  постоянно и  сполна  черпали  из  него живую  воду,  чтобы
освежиться, омыться и утонуть.
     Иисус  держался внешне  хладнокровно,  или,  как говорят, Его  действия
нельзя  было  предсказать.  Сталкиваясь с мирскими  заботами,  Он не обращал
внимания на пустяки, не  волновался и  не возмущался; никто не мог польстить
Ему  или  оскорбить.  Не  выказывая  эмоции,  Он,  скорее,  был   свидетелем
происходящего  и  действовал,   побуждаемый  Своим  собственным  бесконечным
состраданием.  Импульсом  к действию  служило  для Него  не взаимодействие с
миром, а был Он сам.
     Можно  даже  сказать,  что  Он  вообще не  действовал, а,  как  сам  Он
выражался, во всем следовал воле Своего Отца. Не он, а Отец действовал через
Него. Когда Иисус говорил,  двигался или решал, по какой дороге идти или что
сделать, Он не задумывался,  не медлил и не колебался, не отделял предмет от
цели. Мы говорим: "Я сделаю то" или "Я сделаю это", а Иисус просто делал.

     Я  думаю, нашего Господа ничто так не  радовало, как хорошее  отношение
Его учеников друг к другу. У духовных учителей обычно было один-два ученика,
а Он обращался к толпе. Искатели истины обычно удалялись от мира, уединялись
в горах  или  пустыне, а  Иисус шел в самую гущу  повседневной жизни, где  и
творил свое дело.
     Он  прославлял нашу  невинность как основу  единения в любви, которая и
есть  Дух.  Именно  поэтому  Он утверждая,  что  даже смотреть  на женщину с
вожделением  во  взгляде  -  уже  прелюбодеяние. Это  грех,  который  нельзя
совершать.  Однажды в Иерусалиме Он  пошел к белильщику  Левию. На полу  там
валялись разноцветные лоскутки, и Иисус велел нам подобрать и отдать их Ему.
Он бросил их в ближайший чан, и когда по приказу Левия рабочие вынули их, то
они все оказались белыми.
     И Иисус сказал: "Вот так и Сын Человеческий пришел, как белилыцик, дабы
объединить и очистить".
     Мы  думали о  том, как  люди разобщены, даже когда ищут  истину,  когда
спорят друг  с другом о своей  стране, о  религии,  о сути  вещей. И в споре
ничего в  них  не  напоминает  о  любви. Более того, мы были очевидцами, как
сторонники Христа начинали объединяться в секты и каждая из них  ревностно и
непреклонно придерживалась какого-то  одного  аспекта  Его учения: например,
как Он поклоняется Отцу, как далек от мира сего, как исцеляет и так далее.
     Мы думали и о том, что Он, пожалуй, впадает в крайность, когда говорит:
лучше совсем не видеть, чем смотреть с прелюбодеянием; если твоя правая рука
заставляет тебя грешить, лучше бы ее совсем не было.
     Если  единство и целомудрие - условия  вхождения  в Царствие  Божие, то
сколько же в таком случае туда войдет?
     Об этом мы и спросили у Иисуса в тот день у белильщика.
     Иисус засмеялся. Он показал на отбеленную ткань и сказал: "Сейчас время
проповедей,  образов и  притч, вот Я  и показал  вам образ. Но когда во всей
своей  силе  явится Утешительница, Она  вас  самих бросит в чан и вы выйдете
оттуда совершенно белые!"

     Иисус любил  слушать игру одного  цимбалиста.  Когда Господь наш был  в
Иерусалиме, он  иногда  приходил в дом, где  мы  жили,  и  далеко за полночь
раздавалась его чудесная музыка.
     Он играл, и  нам начинало казаться, будто Время теряет свою  власть над
нами  и  будто рабы на галерах  переплыли  наконец,  через  океан  иллюзий и
достигли порта  назначения,  выйдя на  бе-рег  освобожденными. После  одного
такого  концерта Иисус, растрогавшись, сказал: "Есть левая и правая сторона,
но этот  человек  посередине. Есть  левая и правая  сторона, но этот человек
уравновесил обе, и получилось то, что вы слышите".
     Слева - женщина, ночь и луна.
     Слева - ритм.
     Слева  тот,  кто  живет   эмоциями,  кто   понимает  взаимоотношения  и
преданность; тот,  кто  занят только  своей  любовью к  мужу, или жене,  или
семье; тот, кто забыв об истине, не думает о Единстве.
     Слева - прошлое  и  все  человеческие предубеждения; слева  темнота,  и
Страх и предрассудки; и налево идет тот, кто сам себя превратил в раба.
     Справа же - мужчина, день и солнце.
     Справа - мелодия.
     Направо идет тот, кто рассуждает, кто думает о действии, цели, власти и
материи.  Справа  оказывается  тот, кто честолюбив, суров и меркантилен, кто
больше  заботится  о  деньгах,  чем  о  чувствах других  людей,  кто  больше
интересуется идеалом, чем реальностью.
     Справа - иллюзии мелкого тщеславия.
     Этот  же  человек  -  посередине, и  его игра  создает равновесие между
техникой  и творчеством, страстью и  разумом, между ритмом и мелодией, между
левым и правым.
     И говорю вам: "Чтобы так владеть крайностями, которые и слева и справа,
надо сначала выйти за их пределы. Надо стать сначала Духом.
     Итак, когда  вы соедините две половины  в единое  целое, как это сделал
музыкант, тогда  вы войдете в Царствие. Когда женское и  мужское в  вас друг
другу уподобятся и внешнее будет выражением внутреннего, то есть Дух и плоть
сойдутся в  своем единстве,  это будет означать, что вы вошли в Царство, где
звучит абсолютная музыка".

     Мы  поужинали  и отдыхали  на подушках в верхней комнате таверны. Иисус
страстно проповедовал нам о Царстве, ибо то были Его  последние часы с нами.
Затем Он встал, запел гимн и повел нас танцевать.
     Это происходило перед самым Его арестом.
     Он  пригласил нас на танец невинности и дружбы и заставлял  каждого  по
очереди повторять: "Я - Дух, а не плоть; я - Дух, а не разум; я -  Дух, а не
эмоции; я - Дух, а не память; я - Дух, а не страдалец; память, разум и плоть
подвержены мукам, а кто  свободен  от них, тот  не страдает,  потому  что он
воплощает радость".
     Он вновь  повторял: "Я - Дух, а  значит - радость, я - Дух,  а значит -
истина. Я - Дух, а значит - невинен. Я -  Дух, а значит - знание. Я - Дух, а
значит - весь мир".
     .Он  повторял:  "У  Меня  нет  дома,  но  дом Мой повсюду.  У  Меня нет
имущества, но Мне  принадлежит  Вселенная". Oн  повторял: "Я  беззаботен, но
забочусь обо всем мире. Я свободен, но то, как воплощается  свобода  по Моей
собственной воле, и есть сострадание ко всему миру".
     Думаю, что в этом танце, когда мы касались рук друг друга  и собирались
в едином ритме вокруг нашего  Господа, который оставался в центре, Он  хотел
передать нам, что у Него нет предубеждений. Он  хотел, чтобы мы  поняли, что
это путь освобождения, а не порабощения; путь жизни и истины, а не догмы.
     Когда  кто-то направляет путника к  его  цели,  то говорит: "Надо  идти
туда, но не  слишком  далеко,  а потом вон туда,  и опять не слишком далеко;
нужно взять еду, но не слишком много, и  по таким-то  и таким-то приметам ты
узнаешь,  что путешествие  твое  пришло к концу". Так и наш Господь  пытался
рассказать нам о Царствии.  Но  последователи  Иисуса  вновь  превращали Его
учение в самоцель,  словно важна была  дорога, а  не золотой град, в который
она вела.  Верно, что дорога  важна, но та, которую Он указал нам как дорогу
жизни во всем  ее единстве, а не та, которая отделена от повседневной жизни,
не  та,  на  которую люди допускаются только  через Церковь, не  та, которую
охраняют священники и которая усеяна правилами и догмами.
     Иисус шел  по  пути истины и жизни; однако для  догматиков истина  есть
догма,  а жизнь кажется подчиненной смерти. Даже самого  Христа они сводят к
Его  действиям, которые  предписаны доктринами, даже Иисуса они  связали  бы
догмами  и  прошлым. Но  единственное, чем Он позволил связать Себя, так это
любовью.
     Дабы показать нам, что  Его путь  свободен от предубеждений, радостен и
открыт  для   всех,  Он   пригласил   нас  на  танец  радости,  братства   и
непринужденности, в котором сам  по себе наладился порядок, ибо  путь вечной
жизни по своей природе не хаотичен, а упорядочен и милосерден.
     Мы вышли в ночь.

     Когда они вели Его к месту распятия, шедшие впереди  римляне спрашивали
нас: как же Бог позволит, чтобы в него плевали бы, убили и издевались бы над
нашей верой?
     Мы  не  возражали. Но  все  же  я  тоже  хотел, чтобы  в  ту  последнюю
бесконечную ночь в Гефсиманском саду Иисус призвал Свои силы и поразил Своих
врагов тут же  на  месте, чтобы слава Его (и наше сознание Его славы) прошла
бы по всему миру...
     Я представлял себе ангелов с  огненными мечами,  спускающихся с небес и
подпаливающих дома священников, сам Храм... и тут я уснул под эти видения.
     Но Иисус не спал. Он не воспользовался оружием, которое дал Ему Отец, и
не вознегодовал на Свою судьбу. Вместо этого в ту последнюю бесконечную ночь
в Гефсиманском  саду Он спокойно принял решение идти вперед навстречу Своему
предателю и толпе главных священников, старейшин и палачей.
     А они придут от имени Смерти, чтобы казнить Его, потому что у них самих
мертвы души и они сами рабы смерти.
     Я  тем самым  хочу  сказать, что  Его палачами были  те, кто перешел за
грань обеих крайностей, что слева и справа, а значит, себя предали Смерти.
     Это были те, над кем властвовали предубеждения, кто жил в прошлом,  кто
свои рутинные и закостеневшие  взгляды и предрассудки  навязывал живым.  Так
было, когда они хотели запретить Господу исцелять в субботу.
     Это были те, кто думал  лишь о своем иллюзорном маленьком "эго", а не о
Духе.  Если наши  предубеждения - это отголосок прошлого,  то наше маленькое
"эго"  - отзвук  будущего, которое  никогда не удовлетворяется  и вечно ищет
себя  в будущем,  обращено  в  будущее и  живет  им.  Однако будущее  всегда
нереально и тоже мертво.
     Иисус же был олицетворением самой Жизни, реальной и вечной. Поэтому они
и  пришли убить  Его; ибо, поглощенные предрассудками и тенями прошлого,  не
могли  вынести   свет  настоящего  в   лице  Иисуса.  Столкнувшись  с  живой
светоносной сутью,  они  ощутили бремя собственного  небытия и потому хотели
убить Его.

     Он действительно Сам Себя распял.
     Со  стороны это выглядело  иначе, но если  вы  знаете, кто Он  на самом
деле, то согласитесь, что так оно и было: Он распял Себя.
     Иисус хотел  Своим поступком открыть путь в Царствие Божие внутри  нас.
Этот путь  был закрыт  нашим маленьким тщеславным  "эго"  и предубеждениями.
Хотя немногие, подобно  Иоанну Крестителю,  открыли Его  для себя  благодаря
своей  приверженности  истине  и  раскаянию,  но  для  массы  людей  Он  был
недоступен,  словно  загорожен  железным  занавесом.  Иоанн, как  я  слышал,
сказал: "Зачем это нужно? Правильнее было бы предоставить людям самим решать
свою судьбу,  ибо они  ничего  не ведают о борьбе  за  истину,  о раскаянии,
которое может очистить душу, и смеются над теми, кто истину ищет".
     Но Иисус сказал:  "Нет. Я пришел, чтобы это сделать, и сделаю. Сделаю в
Израиле, где находятся ведущие  туда врата,  в Иерусалиме,  где лежит ключ к
тем вратам; сделаю это распятием, ибо нет другого способа".
     Так Он и поступил - открыл путь в Царствие Божие во внутренней незримой
вселенной  Духа, а мы только видели человека на кресте, окруженного в жаркий
день стражей и ворами, видели в осязаемом внешнем мире.

     Я  мысленно  вижу тех  двух воров,  которые похитили нашу бдительность:
один подобен  нашим  предубеждениям, а другой -  нашему  маленькому "эго"; и
между ними Христос ведет напряженную внутреннюю работу, дабы заронить в наше
сознание свет Царствия Божиего.

     Страдал ли Он?
     Я не могу сказать.
     Думаю, в тот день Он страдал и не страдал на кресте.
     Лицо  атлета  искажено,  его  дыхание умерло,  мускулы  напряжены, ноги
подкашиваются, но его истинная суть сосредоточена на победе,  а  не на боли.
Происходило ли нечто подобное с Иисусом на кресте?
     Я видел, как Его вели на Голгофу, и могу засвидетельствовать, что Он не
страдал, как страдал бы человек.  Может ли вообще страдать Божество, как это
свойственно людям, ведь оно воплощение истины, а истина - это радость.
     Но тем не менее, могу ли я утверждать,  что Он совсем  не страдал, если
они жгли Его плоть и насмехались  над Его  терновым  венцом, а в  глазах Его
Матери я видел ужас?
     Думаю,  Он  страдал  и  не  страдал  на Голгофе.  Возможно  ли  было не
чувствовать боль и унижение такой смерти? И все же природа Духа - радость, а
Иисус был неотделим от Духа. Более того, Он и  был Дух. Так что возможно, Он
созерцал свои  страдания  как  бы  от-страненно,  и Его  душевные  силы были
поглощены выполнением  возложенной  на  Него миссии.  Или  же  Он  испытывал
радость состояния, когда все переживание преображается? Тогда Он как бы и не
страдал, и не  наслаждался страданием, а  просто оно и  не  было таковым - в
нашем понимании. В Его же понимании страдание перевоплотилось в нечто такое,
чему у нас нет названия, ибо мы не знаем такого опыта.
     Ошибаются  те,  кто рассуждают о  Его страдании,  ибо не  понимают, что
Иисус  подвергся распятию  ради  нас,  Он  пережил ту  драму,  чтобы  мы  не
страдали. Отчасти Он  подвергся распятию из-за того, чтобы мы  избавили себя
от страдания. Поэтому  глупо и неверно воображать, будто мы можем или должны
воздать Ему, предаваясь скорби или подвергая себя страданиям. Это нездорово,
ошибочно и противно тому, чего Он желал.
     Но будь эти люди там во время распятия, они бы рассуждали более  здраво
и не  захотели  бы  подражать  Ему. Они поняли бы,  что это было бы противно
стремлениям души.
     В  своем  невежестве  они  думают,  что  если  мысленно  проследуют  за
страданиями, вообразят,  как Его истязали и распяли на кресте,  почувствуют,
будто  сами подвергаются  тем  же  мукам,  то  это  будет  угодно Господу  и
приблизит их к Нему. Но если бы они знали о своем
     Духе, то поняли бы, как противно такое самоистязание.
     Ведь  Христос пришел  для  того, чтобы заложить  не культ  страдания, а
культуру радости.

     Иногда Иисус облачался в одежды печали, однако Он носил в Себе радость.
Хотя,  проклиная книжников, Он  гневался,  но в Себе Он лелеял радость. Хотя
они надели Ему терновый венец, Его сутью оставалась радость. Хотя они давали
Ему  пить уксус, чтобы в  последние минуты жизни  Он  испил ее горечь, в Нем
по-прежнему лучилась радость. Хотя  они обставили Его мраком  своей сути, но
свет радости в Нем не  угасал. Хотя Он и умер среди  преступников, проклятый
священниками, поруганный  толпой,  отвергнутый  или  осужденный  теми,  кого
пришел спасти, Он воплощал  Собой блаженство, счастье, которые выше  всякого
страдания. Он был чистой радостью, nirananda; был любовью.

     Все же мне  невыносимо  было видеть нашего  Господа на кресте,  как Его
судил и пытал  весь мир, который  должен был бы  поклоняться Ему  как своему
Спасителю. Я был в  отчаянии. Мой гнев  был безнадежен, и  я чувствовал себя
абсолютно беспомощным, как муж при родах своей  жены. Мне хотелось  остаться
наедине со своими  смятенными мыслями. В то  же время мне казалось, будто  я
попал   на  тихий  остров,  и  в  уединении  воспринимал  собственные  мысли
отрешенно, потому что внутренне был спокоен.
     Итак,  нутром  я  чувствовал  эфемерность  происходящего,  и я ушел  на
Масличную Гору.
     Там, в  пещере,  я увидел Иисуса Христа,  тогда  как Его  распинали  на
Голгофе. Я не мог вымолвить ни слова. Он приветствовал меня, и я понял, что,
сколько  бы я ни размышлял о  Нем, Его божественная  природа  была для  меня
недосягаема.
     Когда я теперь рассказываю  об  этом моим  друзьям, то  многие  мне  не
верят.Они судят  о Христе по себе и думают, что для  Него распятие  было тем
же, чем было бы и для них. Они воображают, что Христос, олицетворяющий собой
Логос, рожденный  девственницей,  исцеляющий  больных,  изгоняющий  бесов  и
воскрешающий мертвых, ходивший по воде и обладавший  великим даром прощения,
был вместе  с тем всецело во  власти Своих врагов, не отстранялся  от Своего
распятия  и  был  им  поглощен.  Однако на  самом  деле Иисус  шел  к  Своей
собственной святой  цели,  подвергая Себя распятию,  и  только  случайно Его
казнь совпала с намерениями Каиафы и священников.
     "Людям в Иерусалиме казалось, что Меня бьют палками, - сказал Он. - Они
увидят, как Мне дадут уксус, как пронзят копьем, и подумают, что  Я умер. Но
это просто драма, которая разыгрывается для них, не более".
     "Такая драма, перевоплощение нужны мужчинам и  женщинам, дабы  получить
знание  и утешение через те символы, которые Я даю им, и продвинуться вперед
на пути к Духу.
     Это  - пьеса о Боге, в которой Я принял человеческое обличье и разыграл
драму, дабы Человек уразумел, что он -  Дух, и более того,  он  должен стать
Духом, ибо Дух бессмертен в любови и радости.
     Чтобы открыть человеку путь к Духу, Я разыграл драму распятия.
     Не отчаивайся, ибо без rakshasas и фарисеев не будет игры света и тьмы;
без  искушения в пустыне, без несчастий и  превратностей  судьбы и насмешек,
без предательства и суда и, наконец,  без этого распятия Человек не лицезрел
бы драмы.
     Не бойся, ибо происходящее на Голгофе  - иллюзия, а  не реальность, как
полагают  те,  кто  распял Меня. Это реальность, но  в ином смысле,  то есть
драма, которую можно постичь только умом души, любовью сердца.
     Цель драмы - совсем не то, о  чем  мечтают  Мои палачи. Они воображают,
что  связали  Меня  своим  законом,  наказанием, терновым венцом,  железными
гвоздями,  крестом и  гробницей,  которую приготовили для Меня, но Я -  сама
свобода и пришел в мир доказать это.
     Они   думают,  что  на  кресте   полностью   лишили  Меня   возможности
действовать,  однако Я  наделен  полной  свободой  действий  в  том  смысле,
которого они не ведают.
     Они  думают,  что  навязали  Мне свою волю, однако  Я  тот, кому нельзя
ничего навязать. Так что и ты не навязывай Мне свои идеи и свою жалость, ибо
Я превыше этого.
     Они думают, что убивают человека, однако как раз в эту  минуту тем, кто
ищет истину, Я предоставляю шанс вечной жизни.
     Они думают, что  предают Меня тьме, однако как раз в эту минуту, Иоанн,
Я становлюсь чистым светом".

     Иисус был нашим Спасителем.
     Мы были рабами прошлого, ибо совершили грехи, которые  потом  сказались
на нас,  ограничивая нашу свободу личности, нашу жизнь. Мы  были заложниками
будущего, ибо последствия  наших поступков в  силу закона действия  или, как
говорят  на Востоке,  закона  кармы, ограничивают  нашу  жизнь, нашу свободу
личности.
     Когда  же Иисус открыл в нашем сознании  врата  между  прошлым и нашими
предубеждениями,  с одной  стороны, и нашим маленьким  "эго"  и  будущим,  с
другой, Он освободил нас.
     Однако  и поныне не  всякий проходит в эти врата. Некоторые, а порой  и
многие  из Его последователей восклицают, точно тот  раб, который по прихоти
своего хозяина  к  старости  был освобожден: "Но что  я  буду делать? Куда я
пойду?  Это  единственная  жизнь,  которую  я  знаю."  И они  же  растерянно
озираются, точно осел, с которого сняли уздечку, когда он уже состарился, но
он по-прежнему ведет себя  так, будто все еще на привязи, и неловко топчется
на месте. Но великий подвиг на кресте нашего Господа освободил нас от грехов
и кармы и ввел в настоящее.
     Иногда, когда я  после долгих блужданий и размышлений, наконец, вхожу в
те ворота, то  снова поражаюсь,  как в этом ограниченном мире можно все-таки
вести неограниченную жизнь!


     Огненными  буквами  выведены на тех  воротах слова:  "Тот, кто проходит
здесь, должен сначала простить".
     Не  сковывать нас более законами морали, а простить  нас и дать нам дар
прощения, - вот в чем миссия Иисуса.
     Но прощение и бездеятельность  - не  одно  и  то  же.  Например, раб не
должен  мириться  с несправедливостью своего  рабства и  плохим  обращением,
потому что как последователь Христа обязан прощать. Мы не должны оправдывать
грехи, которые совершаются против нас,  потому  что как последователи Христа
обязаны прощать. Когда Иисус шел выгонять ростовщиков  и торговцев из Храма,
Он не остановился на пороге и не сказал Себе: "Нет, Я должен  простить их, а
посему  оставлю  их  в  покое". Он,  конечно, простил их,  но в  то же время
переступил порог и набросился на них, как лев на свою жертву.
     Он делал то,  что было необходимо, но не обременяя себя ни  гневом,  ни
тревогой, ни жаждой отмщения. Он делал то, что было необходимо, и прощал.
     Он таким же образом простил  и  нас. Простил не только  тех, кто  хотел
убить Его, не только солдат на Голгофе  и двуличных  лицемеров, фарисеев, не
только  жестокую  и зверскую  толпу,  которая  единственно ради  развлечения
требовала Его  крови, но простил  и прощает  всех мужчин и  женщин,  которые
ежедневно приносят в жертву своей надменности и  раболепству, своей жадности
и похоти принцип истины, воплощенный в Нем.
     Он сказал: "Вы должны  простить себя. Вы должны просить прощения у Бога
Отца вашего за ваши грехи. Вы должны  простить тех, кто грешил против вас. Я
говорю вам, что хотя  весь мир считает, что прощение - не оружие, однако оно
гораздо  сильнее и меча, и пращи, потому что  ими можно ранить друг друга, а
прощением - излечиться от ран".
     Ведь действительно, не простив тех, кто ранит нас, разве  можем мы быть
свободными? Можем ли быть спокойны, как бы нас хорошо ни охраняли?
     Без прощения что  есть любовь?  Без прощения можем  ли  построить Новый
Иерусалим?
     Без прощения что  общего у нас с Христом, как бы твердо мы  ни верили в
христианство?

     Иисус преодолел  материю.  Хотя Он был само  совершенство,  Он  все  же
принял человеческое обличье, в  котором были  тонкие элементы  земли и воды,
огня  и  воздуха,  составляющие  материю.  Несмотря   на  то,  что   материя
безупречна, она также ограничена и несет в себе инерцию или незнание Духа. А
тот, кто хочет стать духом, должен преодолеть материю.
     Так  как  Иисус  носил  в себе человеческое и материальное,  то  мог бы
погибнуть, когда пришел на Голгофу. Это либо возможно,  либо нет. А для Бога
и вероятное, и недосягаемое могут сосуществовать.
     Много  времени  спустя   Мария  сказала   нам,   что  Христос  проделал
эксперимент  и мог бы потерпеть  неудачу. Я пытался понять, как это могло бы
случиться.
     Иисус  мог  погибнуть  не  по  слабости  Своей,  ибо  Он не  поддавался
искушению. Сатанинская мечта  о власти  не привлекала  Его, Он остался к ней
равнодушен. Предательство Иуды тоже не нанесло  Ему поражения: Он не удержал
его.  Равнодушие  толпы не  смутило  Его: Он  дал  ей остаться  самой собой.
Снисходительность Пилата, когда тот допрашивал Его, злоба стражников,  когда
они бичевали  Его,  когда  нарядили  в багрянец и  насмехались  над  Ним,  и
презрение  толпы,  которая  поносила  Его,  -  ничто  Его  не  отвлекало; Он
позволил,  чтобы  все  это  лицезрели  очи Отца  Его,  и  отошли туда,  куда
отправляется все,  что  прощено. Бездеятельность  Его учеников, их апатия  в
Гефсиманском саду, перед тем как Его увели в тюрьму, тоже не склонили Иисуса
отступиться от великого подвига любви.
     Так  как в Христе была и  человеческая  материальная суть, Он не мог не
обращать внимания на плоть, что они и желали, не мог не отвлекаться на боль,
унижение и печаль Своей Матери, которая стояла там и смотрела на Него. Разве
не мог Он прийти в ярость?
     Но в таком  случае, что было бы тогда? Пусть бы Он отказался  простить,
пусть бы взором испепелил город и в мгновение ока покинул бы этот мир.
     Но этого не произошло. Велико было милосердие  и самодисциплина Иисуса,
и Он преодолел  материю. Он всецело отделился от нее во имя человечества. Он
сбросил с Себя все материальные оболочки, как одежду в жаркий день,  пока ни
остался только свет, чистый абсолютный свет Духа, каковым, по существу, Он и
был, и победа досталась Ему.

     На  Масличной горе  Он показал  моему  воображению  то, что  на Востоке
называют Adi Agnya  Chakra; это  было похоже  на  огромный  крест  света.  Я
пригляделся и увидел, что он
     состоит из мужчин и женщин. Они, казалось, сплетены из света, но по обе
стороны  креста,   в  сгущающейся  тьме,  было  множество  людей,  очевидно,
кричавших и дравшихся. (Я  говорю "очевидно", ибо я наблюдал это явление, но
ничего  не  слышал). Я  снова  посмотрел  на  крест  света,  который  теперь
показался мне дверью или воротами, а люди света - святыми, шедшими в великой
радости. Крест как  будто был окружен ярким светом, и  я посмотрел на толпы,
по обе стороны от него: кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то яростно нападал
на другого,  кто-то  был в отчаянии, кто-то держался надменно, кто-то сгорал
от  желания,  а   кто-то  был  изуродован  -  и  все  стиснуты  между  двумя
водоворотами.  Один из  них  спирально спускался  слева к сиявшему пятну,  а
другой - справа,  в бесцветное, но теплое пространство.  И  я услышал  голос
Иисуса,  Который  говорил: "Те,  кого ты видишь на кресте, спасены,  ибо они
остались  верны  своему предназначению  среди людей,  они  любят  Меня, и их
любовь - прощение, невинность, истина, Дух, воскресение, они любят Меня так,
как ты; и Я  тоже люблю их. Но справа и слева - это ад сатанинских  иллюзий:
насилие, власть, титулы и демоны, неверные и темные дела, козни, хитрости  и
жестокость, и  туда  должны попасть те,  кто не  хотят быть людьми и принять
Сына Бога и Святой Дух..."
     Мое  видение  было  Макрокосмосом  в  конце  времен. Но  я  смотрел  на
страдания  проклятых  с  ужасом и сказал: "Неужели  такое  может свершиться?
Неужели  грядет  судный  день?" И  Иисус ответил  словами, которые я  забыл,
скорее, не  понял, ибо был поражен этим видением, и Его голос становился все
тише, будто я просыпался ото сна. Но позже я осмыслил, что Он говорил: "Этот
суд  должен свершиться, потому что так  устроен мир; он  - важнейшая частица
творения,  и Я явился, чтобы возвестить о ней. А суть  мира - одна из версий
ее проявлений".
     Помню, как Он еще сказал: "Иоанн, смотри, чтобы Мои дети ходили в свете
и знали, что Я люблю их".
     Я вновь был один на Масличной горе, шел шестой час.

     Я вернулся  к  кресту  на Голгофе. Иисус, казалось, все  это время  был
погружен  в размышления. Он открыл глаза и огляделся. Он заметил меня и Свою
Мать, которая стояла рядом, и заговорил  тихим, но  твердым голосом. Сначала
Он обратился ко мне: "Се, Матерь твоя!", а потом - к Марии: "Се, сын твой!",
и Она посмотрела на меня с великой любовью.
     Взгляд  Марии  вернул  мне  уверенность,  ибо  несмотря  на видение  на
Масличной  горе,  как  только  я  взглянул  на  распятого  Христа, то  снова
засомневался в себе и в нашей силе против сил  зла. Может быть, причина была
не  столько в злой  воле фарисеев,  солдат и  толпы, которая  казалась такой
страшной, сколько в  виде  мужчин  и женщин,  спешащих  мимо по своим делам,
совершенно равнодушных и не понимающих значения того, что происходит рядом с
ними.  Когда  я вернулся,  увидел все  снова, то  подумал: "Пусть  злые души
участвуют в драме, а невежественным нет дела до всего происходящего..."
     Однако  взгляд Марии рассеял  мои сомнения. Сначала мне показалось, что
Она постарела, стала  более тщедушной, чем раньше,  но  теперь я увидел в Ее
глазах  силу,  о  которой  прежде не  подозревал.  Это  была  возвышающая  и
поддерживающая сила, подобная той, с помощью которой солнце освещает небеса,
луна  вращается вокруг земли, времена года сменяют  друг друга и цветет  все
живое. Казалось, Мария все  понимает, во все проникает и  стоит выше всякого
невежества и зла.
     Я  стал  заботиться  о  Ней.  Мы покинули  Иерусалим  и  отправились  к
Тивериадскому озеру, к морю Галилейскому.
     Но значение слов Христа я понял позже.

     Небо  покрылось тучами, и  много часов подряд  на нем не  было видно ни
зги, словно свет навсегда покинул мир. Все это время наш Господь не открывал
глаз.
     Потом Он открыл их и объявил  сильным голосом: "Свершилось," и тело Его
обмякло. Пытка распятием закончилась.
     Говорили,  будто Он выкрикивал слова псалмов Давидовых: "Боже мой, Боже
мой, для чего Ты Меня оставил?", - но это не так. Я могу засвидетельствовать
как  очевидец, что Он никогда этого не говорил. И не мог бы, потому  что эти
слова противоречили бы всей Его сущности.
     Однако,  возможно, люди  почувствовали,  что  слова  Давида  говорят  о
распятии и, в конце концов, поверили, что Иисус их произнес. Возможно также,
что они  сами чувствовали  себя  покинутыми,  когда  Мессия, за которым  они
последовали, погибал  на  их  глазах на  кресте, и  приписали свое  отчаяние
Иисусу, а в памяти у них запечатлелись собственные чувства.
     Но Иисус  и не подумал бы, что Он может  быть покинут Богом, потому что
Сам  был Божеством. Он не молил о спасении, потому что именно через распятие
и  нес  спасение. Хотя наш Господь подготовил нас  заранее к этому  событию,
сказав:  "Сын  Человеческий  должен  совершить  то,  что  предназначено",  -
подразумевая,  что  Его  ждет  крест, нам  трудно было  понять,  почему  это
происходит, и  мы не  могли  не  поколебаться в нашей  вере, не  предаваться
печали,  не испытывать ненависти к  властям или  не  жаждать  отмщения. Было
трудно устоять перед искушением  отчаяния, и хотя  Господь  говорил, что все
подвергнутся искушению прежде, чем смогут войти в  Царствие, все думают, что
искушение придет  в виде удовольствия, а не боли. Так что мы были застигнуты
врасплох и поглощены ощущением потери. Было трудно держаться отстраненно  от
внешних проявлений  распятия, когда казалось, что наш Господь  действительно
тот человек печалей, который предстал Исайи. Но если бы мы прониклись только
внутренней  сутью  события,   то  увидели  бы  Его  таким,  какой  Он  есть:
Спасителем, львом Иудеи, князем мира.
     Извне распятие казалось наказанием, возможно, за все страдания творения
мира, а изнутри  - освобождением от страдания. Человек не хочет страдать, но
он  то  и  дело  создает  условия  для  страдания: мечется  направо, налево,
связывает  себя  поступками  и  желаниями,  ожиданиями,   эмоциями,  плотью,
материей, понятиями - всяческими нереальными вещами, из чего и рождаются его
муки.  Но Иисус открыл внутри сознания человека ворота в вечное бытие  Духа,
куда нет доступа страданию.
     Он  сделал  для нас возможным  отгородиться от страданий, но, по-моему,
мои  товарищи  не понимают  этого, а если и  понимают,  то отделить  себя от
страданий - для них непосильная ноша. Поэтому они все же должны страдать.
     Но  Некоторые  не  пожелали освободиться  от  страданий, как  предлагал
Иисус. Это были евреи, которые кричали Пилату: "Пусть кровь Его будет на нас
и наших детях!" - и считали это шуткой. Мне страшно  за них: не  потому, что
Его Отец будет искать отмщения за содеянное с Христом (хотя Он все  помнит),
а  потому, что они хотели получить плоды  своих действий. А это не что иное,
как невообразимые страдания.
     Но Иисус - это вечная жизнь,  и Он ее предлагал, предлагает и будет еще
предлагать всем тем, кто любит Его за то, что Он есть.
     "Он  был  распят и воскрес  таким,  каким был  раньше,  дабы  мы  могли
убедиться, что Дух бессмертен: не убывает, не  прибывает, как божественная и
вечная субстанция.
     Потом, как известно,  Он  явился среди нас, и мы, его  ученики, впервые
поверили, что Он воистину Сын Бога. А может, мне следует говорить так только
за себя.
     Когда  я думаю  о  Нем после распятия, я  будто вижу Его в ореоле былой
славы и слышу Его речь: "Я - Сын Человеческий, Я - суть и плод человечества,
который разделят все ищущие.  Я пришел доказать,  что хотя  плоть тленна, но
Дух бессмертен,  что Истина  есть Любовь, и Я это доказал. Я Сам есть вечная
жизнь, и вы соприкасаетесь с  нею,  когда Я приветствую вас  поцелуем, когда
улыбаюсь вам, когда говорю с вами, когда поправляю вас. Если вы оказываетесь
в одиночестве и смятении, знайте, что Я - вечная жизнь, и она любит вас".

     Я  часто  думаю о  том,  как Иисус  появился  перед  нами  после Своего
воскресения. Хотя Он  стоял  в саду, прошел через Еммаус, появился на берегу
Моря  Тивериадского,  но  прибыл  осторожно  и  никто  не  узнал  Его, кроме
учеников, да и это было им нелегко. Может  быть, и в день Суда Утешительница
придет  столь же незаметно,  и  только бодрствующие узнают в ней ту, кто она
есть?
     "Будьте бдительны и молитесь,  -  сказал нам Господь,  чтобы  мы узнали
Утешительницу,  когда она придет. -  Молитесь, чтобы  почувствовать тепло ее
любви в  своем  сердце; будьте бдительны,  чтобы бодрствовать  и возделывать
свой ум, чтобы чувствовать тепло ее любви  и чтобы нас  не могли  обмануть и
увести с пути истинного лжеХристосы".
     Они тоже придут, сказал Иисус, и будут продавать свою правду за деньги,
и  люди  будут покупать ее. Они  объявят,  что Царствие находится  слева или
справа, и люди поверят им. Некоторые якобы  будут творить чудеса и исцелять,
и  люди пойдут  за  ними, не  понимая  разницы между их дьявольской магией и
властью Бога,  не видя,  что их чудеса материальны, и их исцеление  - яд для
души. Многие ищущие подпадут под чары, будут петь и танцевать или креститься
и молиться,  выкрикивая:  "Господи!  Господи! Мы  следуем за  Господом!" - и
ступая по дороге в ад.
     Если же мы  будем  бдительны и преданы  истине,  уверял Христос,  мы не
обманемся.
     Утешительница будет любить нас, и  не  множить наши  предубеждения,  не
потакать  нашему маленькому "эго". Будет  любить, но не баловать нас.  Будет
любить и преображать нас.
     Она пробудит в  нас силу, которая  научит всему, о чем следует знать: о
правде, о лжи, о себе  и о Духе. Она поведет нас по праведной дороге, узкой,
законной, царской дороге в Царствие Божие. Она защитит нас от зла. Она будет
не отмерять  свое сострадание, а ниспошлет его на нас с лихвой. Она утвердит
Новый Иерусалим.
     Она освободит нас от наших  предубеждений и нашего маленького смертного
"эго"  и развеет их по ветру. В ее  присутствии мы ощутим  умиротворенность,
радость и будем хранить молчание.
     В  ее присутствии мы почувствуем на своей голове и руках святое дыхание
Духа Святого, pneuma.
     Вот как мы узнаем Утешительницу, когда она придет.

     Иисус  много раз после воскресения говорил о той нашей внутренней силе,
которую разбудит Утешительница.
     Сила  притаилась в нас, как искра, говорил Он. Так как  Он подготовил и
очистил нас,  то она скоро возгорится и соединит нас  с Духом.  Более  того,
наступит время, когда нам будет дана эта власть будить силу в других.
     Он и  раньше  говорил об этой силе, но всегда загадочно. "Царствие Бога
подобно горчичному  зерну", -  говорил  он, то  есть мы ничего  не ведали  о
великой силе,  которая  была точно невидимка для нас,  так же как  горчичное
зерно пока не прорастет.
     Он  говорил еще и по-другому: "Она  подобна закваске, которую  женщина,
взявши, положила в  три  меры муки,  доколе не вскисло все".  Закваска - это
поднимающаяся, преображающая сила, а та женщина - Утешительница, Святой Дух.
     Он говорил так, возможно, потому, что мы были  рыбаками, а не учеными и
наш закоснелый  ум не понимал Его. Либо, возможно, Он знал, что потом придет
человек, который переберет наши законы и отбросит все, что не подойдет к его
собственной философии. Поэтому Он говорил о силе с помощью  загадок, которые
остались бы незамеченными. Так оно и произошло.

     Иисус сказал после воскресения: "Если Я  расстанусь с вами в этом мире,
то в действительности никогда не оставлю вас".
     "Но где же Ты будешь, Господи?", - спросил Натаниэль из Каны.
     Иисус внимательно посмотрел  на нас, приложив палец к  середине лба. "Я
буду здесь,  -  ответил он, - здесь находятся  нервы глаз, образующие крест,
Мое место внутри вас.
     Здесь Мой  дворец, украшенный  алмазами, здесь Мой тронный зал, здесь Я
буду пребывать в тех, кто принял Меня и любит Меня.
     Здесь Я буду действовать на ваши предубеждения, дабы рассеять их, здесь
ваше маленькое "эго" будет распылено  благодаря моему состраданию, и здесь Я
зажгу лампу, которая будет светить и наполнять ваше существо любовью.
     Здесь же и дверь в Царствие Божие, которую  с помощью Своего распятия Я
отпер.
     Но  кто глух к  Духу,  к  тем и Я  глух. Кто  неправильно распоряжается
собой, кто смотрит с прелюбодеянием, кто не прощает, кто нарушает покой, кто
все время гневается, кто ненавидит братьев своих или кто фанатичен, - от тех
Я ухожу.
     Пользуйтесь  своим  зрением  мудро, и  прощайте, прощайте,  прощайте  и
творите мир,  и  Я всегда  буду бодрствовать  с вами, здесь, на Своем месте,
между ваших глаз".
     Фома мне потом сказал, что Он имел в виду Agnanya Chakra.

     Более того,  Он  посоветовал нам  оставаться в Иерусалиме, имея в  виду
Иерусалим - город сердца.
     Оставаться и быть  внимательными: не выходить на дороги, ведущие вправо
или влево, не выходить за стены.
     Дух живет в сердце.
     И  что бы мы ни говорили, мы должны говорить голосом сердца;  что бы мы
ни думали,  мы должны думать  мудростью сердца;  чем бы мы ни занимались, мы
должны на все  смотреть  глазами сердца;  что бы мы  ни  делали,  мы  должны
вкладывать  в творение рук своих сострадание сердца, дабы Дух мог лучше себя
проявить в нас.

     В день  Пятидесятницы мы собрались в  одном  доме в  Иерусалиме: десять
учеников  и  я,  Матфей, Саломия, Руфь, Мария  Магдалина и  Дева Мария, Мать
Христа. Мы поговорили немного о том, что нужно сделать, и Мать Мария твердым
голосом призвала  нас замолчать и  раскрыть свои ладони.  Мы повиновались, и
тогда будто ветер молчания поднялся в комнате и нежно окутал каждого из нас.
Я  почувствовал,  как что-то  шевельнулось в моем  сердце, потом показалось,
будто что-то поднимается по всему моему телу и навевает покой в моих мыслях,
и вокруг воцарился чудесный мир. На темечке я уловил шевеление, будто горело
пламя, но не грело. Позже и  остальные подтвердили, что ощутили то же самое:
одни сильнее, другие слегка, в зависимости от их состояния. На ладонях обеих
рук мы ощутили  легкий  ветерок, хотя в комнате  было безветренно,  и  следы
огня, хотя его и не было.
     Мария научила нас  языку  ветра и огня: как с помощью движений  рук или
молитв, обращенных к нашему  Господу  и к Духу Святому, управлять прохладным
дуновением тишины  в нашем теле и рассеивать излишние тепло и холод, которые
там скапливаются как следствие наших проблем. А  ветер - это pneuma,  ruach,
это прохладное дуновение Святого Духа.
     Хотя  каждый из нас и почувствовал  себя очищенным, но  мы все же стали
потом  сомневаться  и  в  словах  Марии  и  в  том,  что  произошло.  Многие
последователи Христа не понимали  нового  языка жестов: одни думали, что  мы
сумасшедшие, другие смеялись, и большинство заявляли, что это несовместимо с
учением  Иисуса. В то трудное  время такая реакция не могла не подействовать
даже на самых сильных из нас, и мы впали в уныние и  ушли в себя. Постепенно
мы растеряли многие из тех жестов и молитв, сам ветер молчания стал казаться
выдумкой и в конце концов покинул нас на долгое время.
     Мария же потом  долго не говорила на людях  о прохладном ветре, но, как
казалось  мне, смотрела на  нас как мать,  которая пыталась  научить  своего
ребенка тому, что он еще не готов уразуметь.

     Иисус молился в синагоге. Если  бы Он родился на Востоке, Он поклонялся
бы Своему  Отцу на Элефанте или в пещерах  Аянты, или Своей Матери в храме в
Колхапуре. Если бы Он пришел в Ефес, то поклонялся бы Ей там, в храме Дианы,
потому что Он не отвергал веру наших предков, а пришел, чтобы исполнить  ее.
Он не отворачивался от  храмов тех, кто любил Божество в  других ипостасях и
не знал закона Моисеева, но входил туда и пытался очистить их.  Он пришел не
для  того, чтобы восстановить  одну религию против  другой или заявить,  что
Богу надо поклоняться под тем, а не иным именем...
     Всюду, где почитали Бога и поклонялись Ему, там Иисус вел Себя, как Сын
в присутствии Своего Святого Отца.

     Сам Иисус не принадлежал ни одной религии.
     При Его рождении присутствовали  не  дьяконы или брамины, а  мудрецы  и
пастухи; и родился Он не в пределах храма, а в хлеву.
     Он не провозглашал никаких догм и  не диктовал никаких правил, а только
добавил одну заповедь к тем, которые мы уже знали, - заповедь любви, которую
нельзя навязать законом.
     Его мудрость была прозорлива,  и Он видел, как люди срывают живые цветы
с Древа Жизни и  обламывают  его ветви,  говоря: "Это  мое"  или "То мое", и
таким  образом  убивают  то,  что  себе  присваивают.  Он  видел,   как  они
превозносят аромат и красоту цветов, которые уже давно мертвы. Он видел, как
они делают дубинки из ветвей Древа, чтобы бить друг друга.
     Он  видел,  как  священнослужители  всех религий  любят  окутывать себя
тайной, как они  подменяют  символы  знаками,  значение  - помпой, знания  -
спекуляцией, преображение - изображением.
     Он  видел  их  такими,  какие  они были на  самом  деле.  Он  видел  их
лицемерие,  алчность и самообман. Он стоял в  Храме  в Иерусалиме и  изливал
чашу  Божьего  гнева на  них; и кругом не слышно было ни шороха, ни  звука -
толпа затаила дыхание. Мы,  которые  знали  Его, сидели не  шелохнувшись,  с
благоговением, пораженные очистительной яростью Его слов.
     Мы  говорили  не  потому,  что были мудры и  терпимы, а из  симпатии  и
привычки: "Конечно, среди них много хороших людей, которые отдали свои жизни
служению  Богу". Но  Он видел, что,  хотя Истина и  предстала  перед ними  в
обличий Сына Человеческого, они первые закричали: "Распни Его! Распни Его!"
     Благодаря своей проницательности, Он, должно быть, чувствовал, что, как
только покинет нас, Его ученики начнут спорить между собой о Его учении: кто
пойдет путем  гностиков,  кто-то -  апостолов, кто-то  последует  за Павлом,
кто-то превратит Его слова в догмы и будет навязывать своим последователям и
так далее. Он завещал Свое Слово всем мужчинам и женщинам; тем же, кто будет
драться  из-за этого  наследия,  делить  или предъявлять  свои права на  Его
Евангелие и спорить от Его имени,  Он оставил на прощание, и  мне кажется, в
шутку, подарок и символ - Свое неделимое одеяние, хитон цельнотканый.

     Я спрашиваю  себя,  что  мне не нравится в том образе  Христа,  который
проповедуют наши священнослужители.
     Может, они извращают Его учение? Но ведь они проповедуют по евангелиям,
а в евангелиях - слова  Христа. Может, повторяя слова Христа, навязывают нам
свою  собственную интерпретацию?  Но Иисус и Сам  по-разному акцентировал то
или иное предписание, в зависимости от  Своих слушателей. Когда Он обращался
к  малодушным, Он  говорил:  "Я  несу  не мир, а  меч";  когда  обращался  к
надменным, говорил: "Ударившему тебя по щеке подставь и другую".
     Нет,  что-то  другое не нравится мне в изображении Христа,  в котором я
Его не узнаю.
     Думаю,  что  они  лишают образ  Христа  непосредственности.  Когда  они
повторяют Его слова, с нами говорит не живой Христос; они  молятся не живому
Христу, самому сильному, мудрому, невинному и  вечно  присутствующему в нас.
Христос у них застыл во времени и пространстве, Он живет в истории Его жизни
и смерти,  а ученье  Его ограничивается несколькими словами, которые мы сами
записали.
     Думаю, они поклоняются распятому, а не воскресшему Христу.

     Наши священнослужители всегда проповедуют  прошлое.  Они  твердят: "Как
говорил Петр в своем письме изгнанникам...", "Как  писал Матфей...", а чаще:
"Как  говорил  Павел..."  -  будто  истина  потому только  истина,  что  так
написана.
     Рассказывать  своим  прихожанам о  том,  что говорили  первые  ученики,
конечно, интересно,  но повторение одного и  того же подчиняет жизнь тексту,
настоящее - прошлому.
     Когда они  говорят:  "Как  сказал Христос, делая то-то  и  то-то...", я
иногда не могу не думать,  что это только уводит  наше внимание к  прошлому,
влево, к мертвым, тогда как важен живой Христос.
     Даже когда  они говорят о распятии,  я порой думаю: "Да, но это  сделал
наш Господь. А что же Утешительница, которая грядет?"

     Господь Иисус был средоточием щедрости, изобилия.  В Его  речах о жатве
чувствовалась  грядущая  весна.  Его полночное рождение  оповещало  о  заре,
свежести земли, чистом  ветре,  поднимающемся  с моря. Его  речи о серьезных
материях не были  тягостны  и вызывали легкое настроение;  Его пророчество о
суде в конце времен порождало ощущение, будто мир еще только начинает жить.

     Сразу  после воскрешения, когда я  был  Марии как сын  и  жил  у нее, я
мечтал  когда-нибудь  снова  заговорить с Иисусом. Я  думал, как бы поскорее
пойти распространять Евангелие, подобно моим братьям, а Его Мать оставить на
попечении кого-нибудь. Я  мечтал  о чистом  поле и море в конце пути,  может
быть, о путешествии в Рим  или о поездке в Иерусалим.  Я беспокоился о своих
товарищах,  которые разбрелись по всему миру,  трудились  в поте  лица, вели
борьбу и споры, подвергались преследованиям и одерживали триумф. Павел тогда
трудился в  Иудее, Фома был  в Индии. Мне  также  хотелось  путешествовать в
качестве свидетеля и  глашатая нашего Господа.  Я  знал, что в далеких краях
сердца людей были подобны  неприступной крепости, и страстно мечтал взять ее
во имя Сына Бога. Смерть Стефана  смутила меня, и безмятежная жизнь, которую
я  вел  в  Ефесе,  показалась  мне  бесполезной.  Я  считал,  что  мне  надо
действовать,  и  видел  в  этом спасение;  а  тот  мир,  который  постепенно
воцарялся во  мне в присутствии  Марии, нарушался в моем воображении шумом и
гамом враждующих и умирающих людей.
     Я и мечтал уйти, и вместе с тем боялся. Но  желание уйти было сильнее и
брало верх.
     Мысленно я  об этом беседовал с Иисусом, то  ли Он как-то улавливал мои
желания и отвечал:
     "Благословен ты, остающийся здесь".
     "Да, - говорил я,  - но меня  беспокоит, что наша вера  будет утрачена,
если мы не будем нести ее людям. Меня беспокоит, что сгинет семя, которое Ты
посеял".
     Он же выговаривал мне и спрашивал, неужели я думаю, что, однажды посеяв
семя истины, Бог позволит; ему умереть? "Это семя спрятано в земле, где силы
тьмы не могут его найти. Оно спрятано внутри тебя: не Я его посеял, ибо  оно
всегда  было  там.  Но Я  убедил  тебя,  что оно существует, полил его Своей
кровью и слезами сострадания, очистил путь, дабы оно взросло, превратилось в
древо вечной жизни  в  тех, кто в корне заботится о  своем бытии. Ты  должен
рассказать об этом семени и питать его, и следить, дабы оно расцвело, но  ты
не можешь заставить его расти и не тебе беспокоиться, что оно умрет".
     "Но почему Ты говоришь, что я, остающийся здесь, благословен? - спросил
я.  -  Разве не был бы я  более полезен, если бы проповедовал Евангелие либо
здесь, либо в других краях?"
     "Люди  думают, что  от них больше пользы  Богу,  когда они на  базарной
площади произносят речи от Его имени. Но если от них нет никакого толку даже
их ближним, как же
     они могут оказаться полезны Богу? Люди понятия не имеют о своем Духе  и
воображают, что, возводя храмы, приносят пользу Богу, пытаясь заключить туда
Его и  поклонение  Ему.  Но они не  могут понять, что  весь мир и есть  храм
Божий, а жизнь человека - Его алтарь".
     Я в третий  раз спросил, почему благословен  я, остающийся  дома. Но на
сей раз Иисус не ответил, а лишь посмотрел на меня внимательно, я бы сказал,
с  суровой печалью,  и  тут  я пробудился.  Пробудившись, я понял, кто такая
Мария и почему я благословен.

     Она пекла хлеб на кухне. Я стоял в дверях и тихо говорил сам с собой:
     "Теперь я знаю, кто Ты. Ты - Мать мира. Теперь я знаю, кто Ты. Ты - Дух
Святой. Ты -мать моя.
     Не давай мне повторять глупости  в  моей жизни после жизни,  ибо теперь
мне ясно, что я пребывал в заблуждении.
     И оно было  вездесущим. Я был рядом с Тобой и, вместе с тем, вдалеке. Я
ел Твой  хлеб, но  ничего  не чувствовал. Я видел, что Господь наш старается
угодить Тебе во всем, что  бы  Он  ни  делал,  видел славу в  Нем, но все же
воспринимал вас только как мать и дитя. Я слушал, но не слышал.
     Как же так: мне ведь казалось, что я  понимаю, что  такое  святость, и,
оказывается, я все время был у источника святости.
     Может, Ты тоже источник заблуждения, как говорят учителя с Востока?"
     Мне показалось, что я вижу перед собой женщину без возраста, которой не
коснулось время,  которую  не  изменил опыт, Она была словно  воздушная,  Ее
любовью был создан мир, и Она с терпением, точно кремень, смотрела на меня и
улыбалась.  Я,  Иоанн,  видел  улыбающуюся  Марию, Мать  Христа,  в  голубом
одеянии, но одновременно  как бы другим оком я различал Святой  Дух, главную
силу Бога, которая превыше всяких заблуждений.
     Я воскликнул:
     "Мать, мы дети в Твоих руках! Мать, мы ничего не знаем!"

     Спустя три дня Она ушла.
     Перед уходом  я задал Марии много вопросов о будущем и прошлом. Правда,
не сразу,  ибо  в первый день я был погружен в молчание и  смотрел  на Нее с
благоговением. Я служил Ей,  как мог, и мысленно корил себя за  то, что  был
невнимателен к Ней раньше и хотел расстаться с Ней.
     Когда Мария смотрела на меня,  я всякий раз  ощущал, будто Она касается
моей души, как горшечник глины во время лепки.  Он месит,  мнет ее,  придает
форму,  обтесывает,  чтобы вылепить и  обжечь сосуд, который будет  наполнен
водой. Она таким же образом превращала мою душу в сосуд, где хранилась бы Ее
благодать.
     На  второй день повторилось  то же самое: в  доме, там, где была Мария,
бесшумно поднимался ветер и наполнял тишиной мое сердце. Вечером того же дня
я  почувствовал,  что  должен  заговорить  и  спросить  Ее  не  только  ради
собственного удовлетворения,  но  от имени всех ищущих, ибо предвидел скорый
уход Марии. Она  смотрела на меня  уже не как Царица Небесная, а  как  Мать,
будто хотела ободрить меня.
     Я  сказал: "Почему же Господь не объявил  миру, кто Ты? Почему Ты Сама,
будучи среди нас, не объяснила, кто Ты?"
     На что Она отвечала: "Я могла бы сказать: если у вас есть глаза,  чтобы
видеть,  вы бы увидели.  Если бы вы понимали, кто был Иисус, то  знали бы, и
кто его Мать. Если бы вы слушали и ум ваш  не был затуманен  предрассудками,
когда Он говорил  о своей Матери, Духе Святом, то  знали  бы,  что та вечная
Мать  должна  быть  и  этой  земной Матерью,  которая  родила  Его,  любила,
вскормила и так Им гордилась.
     Если бы вы  действительно  поняли, что  произошло в день Пятидесятницы,
знали бы, кто такая Мария.
     Если  бы  вы  постигли  невинность  Христа, то  признали  бы непорочное
зачатье и опять-таки поняли, кто такая Мария.
     Но даже Матфей, как ты знаешь, не мог понять суть этого зачатья, хотя и
написал о нем", -  сказала  Она и как бы пожала плечами. Я вспомнил споры  и
диспуты  в  то  время,   когда  писались  евангелия:  сначала   общее,  ныне
утраченное, потом евангелия от Марка, Матфея и Луки - все это Мария  читала.
Я вспомнил,  как  Марк  и  Матфей спорили с Ней,  как кое-что недооценивали,
переоценивали или пропускали. Мы тогда чувствовали, что  невозможно передать
единство  Иисуса,   Его  человечность,  звучание   Его  голоса,  Его   юмор,
настроение, когда Он медитировал.
     "Все-таки, - отвечал я, -  если бы Иисус сказал нам прямо, что Ты - Дух
Святой, мы бы попытались понять". "Если бы Он в открытую заявил о этом, Меня
бы тоже арестовали, обвинили бы в святотатстве и предали бы смерти...
     Он бы  такого никогда не допустил, потому что Сын Бога по природе Своей
всегда повинуется Своей  Матери, защищает Ее и  старается угодить Ей. Такова
Его суть. Если бы они арестовали Меня, Он бы  воспользовался Своей властью и
обрушил  бы на  них  Свою  разрушительную  силу  и этому, думаю, не  было бы
конца", - сказала Мария сурово и неколебимо.
     Она помолчала,  потом  продолжила: "Это  означало бы,  что Его  великие
старания тоже бы рухнули; поэтому Иисус и не сказал, кто Я.
     Я же - Дух Святой. Я - Мудрость  Соломонова. Я была  вначале,  Я есть и
буду в конце. Я существовала и до начала. Я - основа Божией власти.
     Это правда: Я - София".

     В воздухе разлился аромат  роз. Я преклонил колена перед Матерью Христа
и сказал:
     "Но люди не понимают, что такое Святой  Дух.  Для одних это  то же, что
Дух, для других - источник  вдохновения, для третьих Сам Иисус - Святой Дух,
а для четвертых - это Отец в ином обличьи..."
     "Нет,  - ответила Она, -  люди мало  знают о Святом Духе, потому что не
приблизились к Нему. Он  рядом  с  ними,  Он  в них самих, но они  так и  не
приблизились к Нему".
     "Я слышала и наизусть знаю их рассуждения", - продолжала Она с усмешкой
и сделала жест, будто от чего-то отмахнулась, и опустила руки на колени. Она
сидела на стуле в главной комнате дома.
     "Да,  некоторые говорят:  "я  люблю"  или  "я  не  люблю"  такого-то  и
такого-то, потому что  так мне  велит Святой  Дух, но они либо путают Святой
Дух со своими эмоциями, либо они одержимы.
     Для  других Святой Дух  -  абстракция. Они считают, что  это  безличная
нейтральная субстанция, далекая от повседневной жизни. Кое-кто говорит: "Это
тайна", - добавила Она со смехом. - Либо представляют его в виде голубки или
чего-то в этом роде", - закончила Она, улыбнулась и снова стала серьезной.
     "Нет, люди  не знают,  что такое Святой  Дух. Но  единственное, что  ты
должен знать, - Он - Мать.
     Он - Мать, подарившая вам жизнь.
     Он - Мать, которая  любит вас вечно и не хочет ни владеть, ни выбирать.
Она чиста и абсолютна в обличии вечного сострадания.
     Мать  хочет,  чтобы вы познали себя,  причем такими,  какие вы  есть  в
действительности, в Царствии Божием.
     И только Мать может дать вам это знание, это озарение".

     "Так  Ты  одна  даешь  то  самое  знание,  которое,  по  словам  нашего
Спасителя, освободит нас?" - продолжал я.
     "Да, - сказала  Мария с нежностью. - Я та Мать, которая должна дать вам
второе рождение. Если бы вы поняли эту фразу, когда Иисус произнес ее, вы бы
знали, для второго рождения должна быть Мать. Все очень просто.
     Но второе рождение не во  плоти, а в  Духе  и совершается в вас  самих,
через Мое отражение в вас, через  пробудившуюся  плодотворную и  материнскую
силу.
     И  это реально. Вы слышали, как мужчины и  женщины говорят, обращаясь к
учению  Христа:  "Мы теперь родились  заново". Но неужели вы  думаете, что в
действительности так и происходит? Их заявление:  "Мы чувствуем, что  заново
родились",  -  эмоционально;  их  слова:  "Мы в  Церкви, значит,  мы  заново
родились",   -  рассудочны.  Однако  в  том  и  другом  случае  их  ощущения
беспочвенны".
     Мария наклонилась вперед,  нахмурилась, озабоченно  покачала  головой и
сказала:
     "Почему же  они  обманывают самих себя?  Почему  говорят, что  родились
заново, когда ничего подобного не произошло? Ищут они истину или нет?"
     Мне показалось, что Она ждет ответа, и я сказал, что, по-моему, ищут.
     "Почему же они делают подобные заявления, когда еще не преобразились? -
продолжала Она. - Это не только самообман,  но это еще и опасно.  Они играют
на руку тем силам, которых не понимают". Она снова помолчала, выпрямилась на
стуле и посмотрела в окно: в саду над кипарисами летал орел.
     "Нелегко совершить  второе рождение,  - сказала Она  тихо, будто то  ли
что-то вспоминая, то  ли повторяя  в уме  строчку какого-то стиха. -  Я была
девственница, зачала в Своем сердце
     Господа Иисуса и родила Его.  Так это выглядело внешне. Я внутри зачала
и родила тебя и других учеников, точно так же, как Своего Сына".
     Она озабоченно и серьезно посмотрела на меня и сказала:
     "Но с вами все обстояло  нелегко. Иисус  трудился  и трудился  с  вами,
однако вы были глухи и жестокосердны.
     В день Пятидесятницы ваше второе рождение  завершилось, но вы все же не
поняли, что произошло. Ум ваш не был ясен и все вы упорствовали.
     Ведь вы апостолы Христа, и если вы такие, то как же быть с другими?"
     "Что же с нами будет?" - воскликнул я, чуть не плача.
     "Не спрашивай Меня, что будет с вами, спроси лучше, что будет с  миром.
Ты знаешь, что сказал Иисус: "Вы свет мира, но если люди зажигают лампу, они
не держат ее под спудом, а ставят ее высоко, чтобы осветить весь дом".
     Пусть  же весь мир  узнает, что ищущие  вновь  родятся  и  только тогда
войдут  в Царствие  Божие.  Пусть  же  все знают, что  нет  другого  пути  в
Царствие, кроме как через второе рождение, но только  прежде преобразившись,
они его достигнут.
     Так вот, дети Божиего Царствия, те, кто будут играть в  чудесных  полях
вечности, должны сначала прийти к Матери".

     Что-то  еще  произошло   со  мной,   и  я  спросил:  "Так   Ты  и  есть
Утешительница, советница и заступница, обещанная Христом?"
     Мария ответила:
     "Да.
     Да, это Я, ибо кто же, как не  Мать, принесет утешение в мир, в котором
мужчины и  женщины  в таком  смятении и растерянности? Кто же, как не  Мать,
может  исцелить расколовшийся мир? Кто лучше Матери рассеет маленькое "эго",
все  ваши предубеждения и поможет вам вырасти? Кто,  как не Мать, вооружится
терпением, чтобы вывести своих детей из пагубного невежества?
     Но Я буду утешать и советовать в другой ипостаси, с другим  лицом и под
другим  именем.  Я буду  рождена  в другой стране и буду  говорить на другом
языке; и Я приду во всей Своей силе.
     В  этой жизни  Я пришла как  та,  которая  питает восхождение; а в той,
другой  жизни,  Я  приду  только как  Мать мира,  во  всем  величии  Божьего
сострадания, во всей глубине Его любви.
     В  день Суда Я  вернусь, дабы утешать,  наставлять и пробуждать  в Моих
детях ту  всеисцеляющую,  материнскую  силу,  через  которую  они  войдут  в
Царствие. Но увидите, что все же это будет таинством..."
     "Но,  Мать  Мария, - спросил я, - как же я Тебя узнаю,  если  Ты будешь
другая?"
     "У подсолнуха нет глаз, однако он поворачивается к солнцу. Воды Нила не
умеют думать, однако у  Розетты они  находят  море. Так что не  беспокойся и
живи только в настоящем, ибо смысл только в настоящем.
     Будь храбр и скромен в настоящем, потому что в этом радость. Не пытайся
заглянуть в будущее, ибо оно не существует. Реалии мира  скорее содержатся в
настоящем, как  дерево в  семени; так что если хочешь познать реальность, то
сначала познай настоящее".
     В кипарисах гулял ветер, и хотя я  чувствовал, что  спала  жара, видел,
что  спустились синие, как море, сумерки, но  все же мне казалось, будто все
это происходит не в саду, а в моем сердце. Ветер, деревья,  сад, а также мои
товарищи на Востоке  и на Юге, дети света  там, наверху, и Сама Мария -  все
это  в моем сердце. Ни о чем больше я не мог думать и спрашивать и склонился
перед ней в молчании.

     Ночью я  смотрел на свечу, стоявшую у моей кровати, и белое пламя  было
похоже на Господа Иисуса, а голубой свет по краям чем-то напоминал Марию.
     Это был ненадолго зажегшийся в мире, очень яркий белый огонь Бога, и он
стремился  вверх, и в нем, как в  фокусе, были сосредоточены Смысл,  Истина,
Восхождение,  Воскресение.  Яркий  и   сильный,  он  был   окружен  сиянием,
освещающим наши жизни и поглощающим тени внутри нас.
     Она  же была холодным синим  огоньком,  питавшим Его существование.  По
своему обыкновению Она не выступала вперед, а отступала назад; не порывалась
на первый план, а поддерживала,  питая Его; не  вбирала в Себя, а  расточала
сочувствие и  милосердие; не  привлекала  нашего внимания  к Себе,  но  едва
заметно в свете дня являла Собой основу, корень, подспорье, shakti, источник
Его сострадания. Мария в голубом одеянии была Святым Духом.
     Между Ними был фитилек человеческой души.

     На следующий день Она ушла.
     Говорят,  Она умерла в Ефесе,  но это не так. Попрощавшись со мной, Она
ласково,  по-матерински благословила меня  и  сказала: "Мы  еще  встретимся,
когда Я приду,  чтобы пробудить мир," и, повернувшись в сторону  восходящего
солнца, ушла.
     Она  держала  путь  в Индию, к подножьям высоких гор,  в страну Кашмир,
чтобы снова встретиться со  Своим Сыном. Иисус ушел именно  туда, после того
как  явился нам  у  Еммауса, а потом  у моря  Тивериадского.  Он ушел  через
Андрапу в Битинии, через Месопотамию и Персию, через двор Царя Гондафароса в
Таксиле.  Он ушел незаметно, позвав с Собой только Дидиму Фому, ибо завершил
Свою  миссию в  Израиле, драма  была сыграна,  и Он должен был  трудиться  в
других краях.
     Думаю, Он  выбрал  Кашмир потому,  что, открыв ворота Агии Чакры, хотел
подготовить  в  нас путь  в Царствие Божие. Как  прежде во внешнем мире Агия
Чакра воплотилась в Израиле, так же теперь путь ее оттуда в Царствие лежал в
сторону Кашмира.
     Но только спустя  много времени  после того, как  Он покинул нас, стали
доходить вести о пути, которым Он шел, и  о Его появлении в  Кашмире. К тому
времени  многие  из нас этому не хотели  или не могли поверить.  Хотя  они и
убеждали, что верны вечно живому Господу, но не верили, что Он еще жив; хотя
в теории признавали Его Господином над всем  Творением, но не верили, что Он
покинул нашу землю и ушел в другие края с чужими обычаями и языком.
     Однажды,  когда Фома  вернулся на Запад, он подтвердил, что это правда.
Он сказал,  что Иисус известен в Кашмире  как Исса, как Юз Асаф, "Повелитель
Исцеленных", и что одни поклоняются Ему как святому или волшебнику, другие -
как  Исса-месиху, Мессии, третьи - как  перевоплощению  Шри  Ганеши, который
есть Бог в  обличий ребенка, или Шри Картикейи, его воинственного брата, или
в обличий великого Сына Бога-Отца, Шри Махавишну.
     Мария отправилась  именно в Кашмир, и я, Иоанн  Богослов,  заявляю, что
это правда. Именно там, в  холмистой местности, Она потом  умерла,  и там же
наш Господь сбросил, наконец, Свое человеческое обличье.

     Фома же  вернулся, дабы прожить свои последние годы в Израиле, но этому
не суждено  было  случиться.  Вскоре  он увидел, что  его рассказ  о Христе,
которого прозвали Исса, Шри Ганеша,  многие  принимали за бред сумасшедшего,
губительный для нашей Веры или в лучшем случае смущающий верующих. Он понял,
что красный  кумкум и  масло, которые  он  использовал (одно -  для  защиты,
другое -  для крещения), считают ересью и что его жизни, по-видимому, грозит
опасность (не от правителей, а от фанатиков из среды наших братьев), и бежал
в Индию,  доверив свои писания тем, кто верил  в Господа Иисуса, но  не  был
близок Церкви.
     Больше я его не встречал.
     Тревоги Фомы смущают и теперь меня,  ибо то, с  чем он столкнулся, было
попыткой наших священнослужителей  присвоить историю жизни Христа, ограничив
ее тем периодом, который Он прожил в Израиле, отрицая или скрывая то, что не
совпадало с  их целями, а, по  существу, старались  подогнать Его жизнь  под
новую смертоносную ортодоксальную теорию, называемую Христианство. Например,
то уважение, которое Христос оказывал женщинам, Его слова о материнской силе
внутри  нас,  Его слова об  Утешительнице,  Святом  Духе, который Он  считал
женским  началом,  а  также роль  Матери в  день  Пятидесятницы - все это по
прошествии времени они стали игнорировать преднамеренно или по неведению.
     Они  отрицали  также  Его признание о том, что  мы рождаемся не один, а
много раз, хотя Матфей ясно написал: "И Иисус сказал  об  Иоанне Крестителе:
"Если хотите принять, он есть Илия, которому должно прийти"".
     Все его  рассказы о путешествиях  в юности к  белым  берегам Британии с
Иосифом  из  Аримафеи,  о  строительстве  там  храма  из  глины  и  прутьев,
посвященного Матери - Святому Духу, они также игнорировали, как  и рассказ о
жизни  Иисуса  в Кашмире,  ибо все это не укладывалось в  догму, которую они
проповедовали.
     Я расскажу об этом немного подробнее.

     Я вернулся в Иерусалим и обнаружил смущение в наших рядах. Было трудное
время: мы учились жить как апостолы, распространяли Евангелие, узнавали, как
далеко можно  зайти в этом труде и как вовремя удержаться - прекратить спор,
оставить в покое более равнодушных из искателей истины. После ухода Иисуса и
Марии нам приходилось действовать без руководства.
     Мы учились многому, понимая, что сами не идеальны. Надо было продолжать
поиски  совершенства,  всегда  демонстрировать  учение  Христа на  практике,
прощать  и еще  раз прощать, организовывать нашу растушую общину, но с такой
гибкостью, чтобы она принимала бы во внимание дух, а не букву закона.
     Было важно также сохранять  традицию в неприкосновенности. Честолюбивые
и злонамеренные люди рвались заявить, что они видели Христа, что у Него были
тайные учения, к которым только они имеют доступ, распространяли дикие слухи
о Его поведении  на земле. Этим пересудам следовало что-то противопоставить,
и поэтому мы устраивали чтения и  изучение евангелий, которые сами написали;
но опасаясь,  что  Слово  Христово  перестанет быть  живым  и станет  чем-то
закостеневшим и книжным, мы большое внимание уделяли беседам о миссии Иисуса
в  неформальной  обстановке,  рассказывали  истории  из Его жизни,  особенно
стараясь, чтобы они произвели на  других такое же впечатление, как и на нас.
Нам хотелось, чтобы любой последователь  Христа преобразился через любовь  и
понимание, стал маяком в темноте, учителем для всех, кто ищет истину.
     Однако  у  нас  самих  не  было учителя,  и  после  стольких  лет нашей
привязанности к Иисусу  и моего общения с Марией  было  страшно видеть,  что
подавляющее большинство живет жизнью, в которой Иисус из Назарета, казалось,
не сыграл никакой роли. В Ефесе такое не удивляло,  но в Иудее, в Самарии, в
Галилее, казалось, все  должно было быть иначе. Страна, которая, когда я жил
с  нашим  Господом, представлялась мне новым, другим миром, теперь для  моих
соседей была все той же землей, как и в незапамятные времена; язык, которому
я  выучился и  на  котором  звучали  притчи  нашего  Господа,  Его поучения,
Нагорняя Проповедь, потрясающая душу поэзией речи,  не был  понятен  простым
смертным. Они знали  какие-то  обрывки Его речей, и я начинал понимать, что,
несмотря на перемены в  нас, мир не  изменился вместе с нами.  Я  чувствовал
себя человеком, который после  долгого и трудного путешествия вернулся домой
в надежде увидеть знакомые лица и удостоиться сердечного приема  и  веселого
праздника,  однако вместо этого он увидел  лишь чужих недоверчивых и угрюмых
людей.
     Где те толпы  людей, которые  внимали Христу, следовали за Ним в горы и
чтили  Его как Божество? Они разбрелись.  Многие из тех, кого Иисус исцелил,
были удовлетворены и более не искали Духа. Многие из тех,  кто слушал нашего
Господа, были удовлетворены воспоминаниями о том, что видели и  слышали Сына
Бога. Многие также считали нашего Господа святым,  пророком, волшебником, но
для  них было непостижимо поверить,  что  Он - Мессия. Многие, услыхав,  что
Иисус распят,  теперь избегали собраний и при встрече  качали головой и даже
притворялись, что не знают нас. Короче, они утратили свою  веру, более того,
боялись за свою жизнь  и  считали, что после распятия нашего  Учителя  могут
последовать  другие  казни.  Они  боялись  толпы,  боялись  римлян,  боялись
священнослужителей, боялись доносов и были так  смущены, что боялись Божьего
гнева, который,  как  говорили  фарисеи, обрушится на тех, кто последовал за
Христом.
     Не  стану притворяться, но эти сомнения и страхи действовали  и на нас.
Мы знали нашего Господа не  всю  жизнь,  даже не  с детства, а  лишь три или
четыре коротких года. Теперь,  когда  Его  не  было, те годы великой  веры в
приход Царствия Божиего  казались одним мгновением по сравнению с веками, за
которые  во внутренней жизни  Человека  ничего  не  менялось.  В  те  дни  в
Иерусалиме  нам  иногда  казалось,  что бремя  ушедших  времен  раздавит нас
окончательно.
     Порой я впадал в отчаяние, порой мечтал об одиночестве.
     Хотя было много простодушных людей, которые воспринимали веру Христову,
но они  не могли  как  следует  понять  Его Евангелие  о Царствии  и оценить
необходимость преображения.  Они  довольствовались  верой  в  Бога, которому
можно молиться; ни  о чем не  тревожились  в  надежде, что  когда-нибудь все
изменится. Так как они привыкли к хозяевам, тетрархам и правителям, им легче
было   признать  таинственного,  трансцендентного  Бога,  чем   понять  Сына
Человека.
     Что  я мог рассказать им  о  Марии? Тем более, как бы я  передал другим
ученикам  то,  что узнал  о  Святом  Духе?  Слишком  поразительное  было  бы
откровение. Если б даже мне кто-то и поверил, то одни бы  испытали ревность,
другие  отвергли  бы меня.  Возникли  бы  споры  и раздоры,  в то время  как
требовалось как  можно  больше единства. Верно  это было или неверно,  но я,
кроме Фомы, никому ничего не рассказал.
     "Верно или неверно", - как же самодовольно это звучит! Однако мне порой
кажется, что есть два Иоанна. Глазами первого из них я смотрю теперь на свое
прошлое и вспоминаю о странствиях  в поисках истины, о пребывании у ног Сына
Человека, о контакте с Духом, о некотором познании  глубин бытия. Но все эти
годы  был и  второй  Иоанн. Он  скользит  по  поверхности  жизни,  незрелый,
рассеянный  и,  подобно  другим,  предающийся  иллюзиям.  Он  идет  в  Город
Повседневной Жизни и теряется там, его ошеломляет шум базаров, голоса поющих
в  храмах,  зрелища  и гомон  вокруг него; его внимание привлекают  девочки,
играющие  на флейтах, и ветер,  наполненный ароматами  деревьев и  цветов  в
парках  и  садах, раскинувшихся  террасами на склонах  реки; он  зачарованно
бродит  по царским  площадкам  для  развлечений  либо увлекается заботами  о
деньгах,  еде,  жилище, о  будущем. Его втягивают  в споры о  правительстве,
судьях,  претензиях царей. Короче,  его  чувства  не могут постичь сложности
мира, более того, на него, как яд, действует  привычный запах мирских дел, и
он начинает забывать о своем Духе.
     Я  хорошо  знаю  этого Иоанна, который в те трудные  первые годы  после
распятия Христа часто побеждал. То же происходило и  со всеми остальными. Мы
беспокоились о своем житье-бытье, о том, как следует себя вести, что делать,
куда идти; мы мало доверяли и много боялись; мы вновь и вновь предавали себя
и других.
     Очень  часто  казалось, будто  кормчий  уснул и ночью  маленькая  лодка
потеряла  свой курс. Настало утро, и мы  проснулись под гаснущими звездами и
видим, что нас унесло далеко в открытое безбрежное море - море Иллюзий...

     И  вот  среди нас появился человек по имени Саул, или Павел.  Но  молва
опережала его,  и одни из последователей Христа превозносили его, чуть ли не
поклонялись  ему, а другие не  верили и не  любили его. Это  был  тот  самый
человек,  который,  когда  умирал  Стефан,  насмехался  над  верой  молодого
человека и прислуживал тем, кто забивал его камнями.
     После того он  возглавил  преследования наших братьев и сестер в первые
дни   после  воскресения   Христа   и  поступал  даже   более  жестоко,  чем
первосвященники, в стремлении уничтожить нас.
     Мы слышали, что когда Павел ехал в Дамаск, дабы восстановить против нас
местные власти, по  дороге ему было  то ли видение  света,  то ли он  слышал
голос, который принял  за голос  Иисуса, и  Тот его спрашивал, почему он так
восстает  против нашего Господа,  и  тогда  Павел  сразу же обратился в нашу
веру. Какое-то время  после этого видения  он был  слеп,  но снова прозрел и
поехал за границу, а может, домой, в Тарсу, дабы пересмотреть всю свою жизнь
и  учиться.  Появившись вновь на севере,  стал обращать  других в  евангелие
Христа, теперь пришел оттуда в Иерусалим, дабы встретиться с апостолами.
     Говорили  также, что  Павел обладает великой  силой  Святого Духа,  что
изъясняется  на  иных языках,  что  у него бывают видения  и  он общается  с
Господом. Более  того,  наложением рук он  передает  свой провидческий дар и
владение иными языками другим, и те тоже иногда начинают изрекать тайны Духа
или свидетельствовать о даре Христа.
     Рассказчики  были  искренни:  они  видели  Павла собственными  глазами,
убедились,  что за ним, действительно,  следует  все более и  более людей. В
конце   концов  очевидцы  объявляли,  что  это  было  самое  большое   чудо,
совершенное Христом:  тот,  кто был самым  злым  врагом,  теперь  стал самым
верным другом.
     Павел  пришел к нам как  человек, который  приходит  в суд после смерти
царя  и говорит: "Смотрите, вот мои  документы и вот что я совершил. Я  тоже
его сын, отдайте то, что принадлежит мне".

     Но мы не были судьями, и Царь не умер.
     Кажется, мы все  отнеслись к Павлу  с подозрением, но  никто из  нас не
высказал  своих сомнений  вслух, ибо повсюду  среди наших братьев и недавних
последователей  Христа  происходило  большое  волнение в  связи  с  приходом
чудесно обратившегося Павла. Много было сказано о том, как Иисус завещал нам
прощать своих врагов, и о силе этого прощения.
     Когда Павел прибыл,  мужчины стали обнимать его, а женщины обращались с
ним, как  с  той заблудшей  овцой  из  притчи, которой  пастухи  чрезвычайно
обрадовались, когда она нашлась.
     Но в моем сердце не было радости, и  я не мог преодолеть свои сомнения.
Я улыбался,  но  как-то нарочито,  и те,  кто знал меня, тихонько  журили за
холодность.  Возможно, то же самое испытывали и другие апостолы,  но я этого
не заметил. Я был погружен в свои мысли среди всеобщего шума.
     Когда  Павел  вошел, я  был  удивлен,  увидев  перед  собой  маленького
невзрачного  человека.  Другим  тоже бросилось в глаза, как  он  тщедушен  и
некрасив, и поэтому ему стали оказывать больше внимания.
     Еще я  почувствовал в нем какую-то  силу,  и  те,  кто  пришел  с  ним,
смотрели  на него  с почтительностью, как на святого, как на пророка.Теперь,
спустя много  лет, когда Павел  написал о том  времени, он клянется,  причем
вопреки  словам Фомы, что встретил тогда только  Петра и  Иакова.  А Фоме он
сразу не понравился, и  его слова о Павле христиане передавали из уст в уста
по всей Иудее. Может быть, Павел просто забыл  нас, мы ему не запомнились и,
наверное,  не соответствовали его представлению о нас как о важных персонах,
достойных учениках Христа.
     У Петра же реакция была неоднозначна. Павел подошел к нему первому, и у
них состоялась  долгая и  сложная  беседа  о том, как надо  дальше  идти.  Я
чувствовал, что Петр испытывал и смущение, и влечение к нему.
     Потом мы все вместе сели за трапезу в честь прихода Павла, и между нами
прошла непринужденная беседа. Однако я заметил, как он мало ел и говорил. По
сравнению  с  ним мы выглядели обжорами и болтунами, предающимися  праздному
веселью. Когда мы разошлись, он и его люди молились далеко за полночь.
     Поэтому,  когда на следующий  день мы  собрались  в своем  кругу, чтобы
обсудить его идеи, мне  показалось,  что  у  всех  был пристыженный вид. Вот
перед  нами  человек,  который был очень далек от Иисуса, но обратился через
видение  и  теперь так  серьезно  относится  к своей вере. Вот как далеко он
ушел, а  что же мы? Что мы сделали и делаем со своей жизнью? Что делаем ради
Господа нашего?
     Но вместе с тем мы интуитивно противились идеям Павла о распространении
Евангелия.  Пожалуй, даже не сами идеи были нам  враждебны,  а та манера,  в
которой он проповедовал их. Павел желал, чтобы мы  запретили евреям жить  по
их законам, если они крестились.  Но, говорили мы, какое это имеет значение?
Суть  не в  законах и обычаях, а  в  сердце человека.  Кроме  того, ведь  мы
соблюдаем те обычаи, которые не противоречат нашему братству  последователей
Христа.  Ведь мы говорим с греками и самаритянами, как братья с братьями,  и
едим  и  молимся с  ними.  Со  временем  во всем  мире  законы  изменятся  в
соответствии с истиной, как это  произошло среди нас. А до тех пор  разумнее
было бы отдать кесарю кесарево и  воздержаться от вражды со своими соседями,
насколько это возможно.
     Однако Павел  хотел,  чтобы мы создали  законы, которые  были  бы  выше
законов. Хотя, может, потому, что он сам был  еврей, в прошлом так преданный
еврейским обычаям, именно поэтому он страстно желал объявить войну еврейским
обычаям и судил так, будто одни евреи были виновны в распятии Христа.
     "Но в нашей стране правят римляне, - говорил Фома, - и, в конце концов,
они предали смерти Христа".
     Или  римляне вступили в  союз  с  евреями, мог  бы  сказать он:  первые
воплощали маленькое "эго", а вторые - все предубеждения Человека.
     Павел, тем  не менее,  не  мог  успокоиться,  пока  вопрос  о еврейских
законах досконально не разложил  бы по  полочкам. Он  приводил аргументы, то
цитируя пророков, то ссылаясь на собственный  пример, пытался доказать  свою
правоту,  взывая к Богу  и Господу Иисусу,  или,  как он называл его, Христу
Иисусу. Все это время два его соратника молча сидели  рядом с ним, наблюдая,
какое впечатление его речи производят на нас.
     В его  поведении я не видел ничего  похожего на свободную  и  степенную
манеру  Иисуса. Павел  никогда  не  говорил  об  Иисусе как  о  человеке, не
вспоминал о  Его  даре  сострадания,  не  говорил о  прощении грехов  или  о
Царствии Божием.
     Иаков  сказал:  "Ты хотел бы,  чтобы  мы  изменили души  людей, изменив
прежде их обычаи. Но как только изменятся души, изменятся и сами обычаи".
     Павел не мог с ним согласиться и видя, что идет  против  ветра,  избрал
другой курс. "Как же мы свидетельствуем о Христе? - спросил он. - Почему все
меняется  так медленно? Разве мы  так  должны выполнять то, что, как все  мы
знаем, завещал нам Господь?"
     Он   задел   Иакова  за  больное   место.   Время   шло,   а  евангелие
распространялось долго и с трудом, так как надо было,  чтобы всякий  человек
понял  евангелие своим сердцем и оно бы  изменило его  жизнь. В этом  темном
мире многие были готовы услышать слово света, но мало кто понимал это слово,
а  еще меньше  кто готов был сам обрести  этот свет. Многие хотели слушать о
Царствии, которое уготовано кротким и тихим, но мало кто желал его настолько
горячо, чтобы искать это Царствие внутри самого себя.  "Ищите и обрящете", -
говорил наш Господь,  но  искатели в Иерусалиме были большей частью слабы  и
понимали плохо.
     Удивляться не надо, ибо мы и сами, знавшие Иисуса, все еще  не понимали
значения Его слов: "Царствие подобно  человеку, который зарыл свое богатство
в  поле  и  не знает,  где  оно", или "Царствие Божие  подобно той  женщине,
которая  несла горшок с мукой". Неудивительно, что искатели в  Иерусалиме не
могли этого понять, потому что даже сами мы, о которых наш Господь говорил в
ночь  нашего  последнего  ужина,  что  мы  "не от  мира  сего",  часто  были
подвержены  бурным событиям  этого мира  и воздействию  своей  несовершенной
природы.
     Тем  не менее,  мы знали, что мы - искатели, что  Иисус  Христос  - наш
Спаситель.В то  время как  те, с  которыми мы говорили в  Иерусалиме о нашем
Господе,  были не уверены или мало верили в  свой путь исканий истины и были
полны сомнений насчет Сына Божьего. Им было больше  по душе,  что  их святые
принадлежат  далекому  прошлому,   давно  получили  признание  старейшин   и
священнослужителей, и потому они неохотно верили,  что  их Учитель  тот, кто
совсем  недавно жил  среди  них. Им было трудно  представить такого  Мессию,
которого   отнюдь  не  признавали   власти,  которого  Синедрион  обвинил  в
святотатстве и  которого  распяли на кресте. Да, они  искали  истину, но  не
хотели  поверить,  что их Учитель тот, чье  имя окружено всякими слухами, из
которых одни правдивы и утверждают Его славу, другие выдуманы лжесвидетелями
или  книжниками.  У  этих  людей возникало множество вопросов, они требовали
объяснить  притчи  Христа,  хотели  знать,  когда наступит Последний Суд, не
могли понять, почему Сын Бога мог допустить, чтобы Его клеймили и убили, как
преступника,  и  так  далее.  Короче,  они  искали  чего-то,  но  не  желали
отказаться от установившегося порядка вещей.  Но такой отказ  был необходим,
если  они хотели  обратиться  к Христу,  ибо  тот установившийся порядок  не
допускал любви и признания нашего Господа.
     Однако были и такие,  которые  жаждали  восстать  против  укоренившихся
устоев, понимали, чего ищут, принимали веру с большим энтузиазмом, но вскоре
отходили от нее  в какую-либо из сект, возникавших  по всей империи. Фарисеи
все это время ждали подходящего момента поразить нас.
     Вопрос  о  распространении  Евангелия  тогда  особенно тяготил  Иакова,
потому  что  именно  ему  было  завещано  руководить  этим  делом.  Ситуацию
усугубляла  еще   и   напряженность   в   лагере,   частые   разногласия   и
неопределенность  в том, как  следует  организовать  движение последователей
Христа.  Возникало множество  групп Его сторонников,  но вопрос о том, каким
образом их организовать,  был  предметом  постоянных  дискуссий,  в  которых
никогда  ничего  не решалось.  Все мы  по  природе своей  не любили  слишком
строгой организации и помнили пламенные речи  Иисуса, в которых он обрушивал
свои проклятия на книжников  и фарисеев, предупреждал нас никого не называть
своим раввином, ибо у нас только один  Учитель  -  Бог.  Иисус  Сам в  жизни
избегал  навязывать людям и событиям негибкие формы руководства, дисциплины,
отчего души становились косными. Он регулировал, организовывал  спонтанно, в
живой форме, которая приспосабливалась к той среде, в которой зарождалась.
     Он решал все вопросы  легчайшим  прикосновением,  исходя  из конкретной
ситуации.
     Если мы куда-то приходили и  нам  нужна  была еда, Он кого-либо посылал
раздобыть  ее, а  еще  кому-то  поручал  заняться  вопросом ночлега. Если не
оказывалось ни  пищи,  ни  крова, это ничего не меняло, ибо  мы  не нарушали
заранее обдуманного  распорядка,  ни  разбивали  ничьих  надежд,  не срывали
никаких планов.
     С  Иисусом любой распорядок,  контроль,  организация подчинялись  Духу,
дабы Его можно было бы свободнее выражать.
     Он учил, что живое  само знает, как себя организовать. Сикомору человек
не  должен говорить: "Расти так",  ибо он сам растет, не думая.  Телу своему
человек не должен говорить: "Расти так", ибо оно само растет, не думая. Дитя
в утробе не должно заявлять: "Я буду такого-то роста  и такого-то цвета...",
ибо это все равно будет так.
     Все, что происходит, это дело рук Бога, Святого Духа. .
     Но  когда речь  заходит  о  том,  как человеку  прожить свою  жизнь, он
чувствует  себя  обязанным сказать:  "Я  буду  и  должен делать так,  и  это
произойдет,  и тогда я так  сделаю".  Поэтому человек подчиняет жизнь  своим
идеям, по сути, безжизненным.
     Если все  идет по плану, человек не  удивляется,  если же задуманное не
сбывается,  он  разочаровывается. Его будущее -  заложник  планов  и идей об
организации своей и чужой жизни.
     "Потому, - говорил Иисус, - не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо он  сам
о себе позаботится".
     "Живите в настоящем, которое отмечено присутствием Бога".
     Мы  старались  соблюдать  заветы  и  не связывали  ни  себя, ни  других
излишними  запретами и  установками. Где  было  возможно, мы сеяли в богатую
почву семена понимания  Христа  и  не боялись, что земля оскудеет.  Там, где
семена прорастали,  мы  их  взращивали,  как  могли,  но  предоставляли Богу
заботиться об их росте. Иначе говоря, с теми, кто услышал слово Христово, мы
делили свою пищу,  кров,  знание  и опыт; но  мы  не могли открыть им  двери
Царствия - это мог сделать только Бог. Не могли мы и навязывать им идею, что
Царство следует искать в себе самом. Мы могли только верить, как верил в нас
Иисус, что они сами найдут смысл.
     Мы старались пасти  овец нашего Господа, зная, что они принадлежат Ему,
а не нам.
     В память о Нем мы преломляли хлеб и вместе молились, повторяли Отче Наш
и  пели песни,  которые  любил  Иисус.  Но  сверх  этого  мы  не  стремились
ограничивать Его  последователей  ритуалами  и установками,  ибо этого у них
было  достаточно в  синагогах  и храмах. Наш  труд  продвигался  с  большими
трудностями и медленнее, чем мы ожидали.
     Но Павел торопил нас, требовал  работать успешнее,  закладывать церкви,
назначать  учеников,  которые  должны были их возглавлять и  следить,  чтобы
члены церкви выполняли правила. Говорили, что раньше Павел был воином, и вот
теперь он говорил на языке воинской стратегии и тактики.  Он требовал, чтобы
мы,  как  он, прибегли к своему авторитету апостолов  и  выступили бы против
врагов истины, которые мешают нам идти по ее пути.
     Тогда Иаков ответил: "Но ты не апостол". На что Павел возразил, что  он
не такой, как мы, но тем не менее  апостол, поставленный  Христом  Иисусом в
Его видении, и мы должны признать  это. "Взгляните,  - говорил  он,  - какую
работу  я уже проделал, какие страдания принял за  веру, сколько проповедую,
как убеждаю ближних своих,  сколько церквей основал в Антиохии  и на Кипре".
Хотя когда-то  он  и  был  великим грешником,  Господь избрал  его первым из
первых для этой работы и  простил  ему грехи. "И мы, - говорил он, -  должны
признать это. Кроме того, апостолы, и Павел в том числе, должны распределить
между собой обязанности и всерьез взяться за распространение церквей".
     Послышался  ропот.  Я, Фома  и Иаков, мой  брат, тоже  были  смущены  и
пристыжены этим человеком, который, по свидетельству других  и  самого себя,
сделал за короткое  время так  много для  продолжения  дела  Христа.  Тем не
менее, в его присутствии наши души испытывали смятение.
     По знаку  Иакова  мы  стали молиться, и видя,  что его  слова  не нашли
сочувствия у нас, хотя мы в открытую его и не осудили, Павел ушел.

     Он пошел в Сирию и Селевкию, держась подальше от Иерусалима.
     Тем   временем   наши  труды  в  Иерусалиме  встречали   все   растущее
сопротивление евреев, и мы были изгнаны из Синагоги, как  и предсказывал наш
Господь.  Более того, при Ироде Агриппе начались  аресты, и мой любимый брат
Иаков  был  убит. Одним словом, мы снова оказались  между  жерновами  власти
римлян и предрассудков евреев.
     Все это  время мы  получали известия о  том,  что Павел выполняет  свою
миссию  в Сирии,  на Кипре, в Греции и  проповедует странное евангелие -  не
Евангелие Иисуса, а свое собственное.
     Вначале  мы  не  обращали  внимание  на   эти   слухи,  потому  что  он
действительно  прославлял Иисуса как  Сына Бога и трудился во имя Его. Кроме
того, многие честные искатели приходили к нам благодаря встрече с Павлом.
     Так как это  были всего  лишь слухи, то мы не обращали на них внимания,
занятые  другими вопросами. Время было  беспокойное, связь плохая, и  слухи,
точно тучи, то набегали,  то  исчезали с  восходом солнца.  Воцарилось время
сумасшедших  императоров,  праздных  надменных  правителей,  Каиафов  и  ему
подобных, когда  детей  света хватали  без разбора.  Это  было  время магов,
мечтателей,  провидцев  и диковинных религий, когда мужчины ждали последнего
пришествия,  а  женщины  предавались  немыслимым  порокам.  Это  было  время
купцов-идолопоклонников и кесаря, который был сам себе Бог, время лжехристов
и лже-мессий. Мы, носители учения Христа, должны  были принимать во внимание
эти идеи, мечты и учения.
     Воцарилось время  сильной  императорской  власти,  с одной  стороны,  и
полного упадка - с другой. Отверженные и прокаженные, истощенные и ютившиеся
в  трущобах и  гетто, они  требовали  к себе нашего внимания, и убывали наши
силы в сострадании к ним, и возрастало чувство нашего бессилия.
     Это было и время вспыхнувшей среди  последователей Христа в  Иерусалиме
ревности и  мелочных  ссор.  Великие сомневались  в своих  силах,  авторитет
Иакова  часто подвергался сомнению, нас  ежечасно  призывали прислушаться  к
словам Павла, который был далеко за морем.
     Но личность Павла, его манеры не вызывали во мне симпатии, не нравилось
мне, как он  резко и  обезличенно говорил об Иисусе.  Но не желая  выглядеть
немилосердным, я старался всего этого не замечать.
     Наконец,  мы  не  обращали  внимания  на  слухи, потому  что  не  могли
представить,  чтобы враг Христа повсюду его проповедовал. Правда,  у нас уже
был пример Иуды, но тот был молчаливый и скрытный человек и никогда, даже  с
нами, не говорил с таким волнением о Христе. Кроме того, он все-таки был наш
друг, который потом оказался предателем. Сейчас  же мы столкнулись с врагом,
который стал  потом другом,  а это совсем другое  дело.  Павел  был заклятым
врагом,  бросал  нас в тюрьмы, убивал, но  для иных именно  такое его рьяное
усердие  было  предметом  восхищения.  Происшедшие  затем в нас  перемены  и
заставляли  людей повторять  слова самого  Павла: через прощение его  грехов
Господь  проявил милосердие ко  всем. Так что многие  продолжали  восхвалять
Павла  и восхищаться  его  энтузиазмом в распространении вести об  Иисусе по
всему свету. Я тоже уважал Павла за его усердие, но не знал, откуда оно и на
что направлено.

     Шли  годы, и  слухи  превращались  в  легенды,  а  легенды  -  в факты.
Появлялись свидетели  деятельности Павла  в Греции;  о нем рассказывали  те,
кого  он  отлучил; Мария Магдалина и другие женщины  протестовали;  наконец,
перед нами лежало его евангелие, которое он проповедовал.
     Я  говорю  здесь  о событиях,  давно  минувших,  и  в  этом  есть  своя
положительная  сторона:  теперь мне доступны  все послания Павла, которые он
рассылал повсюду, и его  книга  "Деяния  апостолов", а  тогда,  насколько  я
помню, мы знали только о его послании к Римлянам. Я и теперь помню все четко
и ясно, как тогда.
     Теперь  многие  считают,  что книгу "Деяния  апостолов"  написал  Лука.
Возможно,  что только начало было им  написано,  а  в целом ее содержание  и
направление принадлежат Павлу.
     Правда,  несмотря  на то, что  такое мнение  бытовало  и раньше, все же
автором книги считали Луку, потому что она начинается  обращением к Теофилу,
как и евангелие от Луки. Но  сторонники  этой точки зрения  игнорируют суть,
материал книги. В отличие от евангелия от Луки, здесь, даже в начале, ничего
не говорится об  Иисусе как человеке и Сыне Человеческом;  апостолы, которым
книга  как  будто  посвящена, сначала представлены  как братство  медиумов и
пророков, что  отнюдь  не  похоже на описание  Луки,  а  затем они  и  вовсе
исключены из повествования и забыты. Вместо них фигурирует Павел из Тарсы, и
книга становится панегириком ему.
     Лука был  художник,  человек  искусства,  а не  автор небылиц.  А Павел
фальсифицировал  правду, как  хотел,  и  изобразил  себя героем  легенды,  о
которой  сам поведал, так что  сегодня люди благословляют его имя, а вымыслы
считают достоверными.
     Павлу нельзя доверять, даже когда он  говорит о своем обращении. Трижды
он рассказывает об этом: по одной версии, Господь  просто говорит ему, чтобы
он шел в Дамаск; по  другой - Господь добавляет, что там ему будет сказано о
том,  что  ему  предназначено  делать;  и  по  третьей -  Господь  будто  бы
произносит речь, в то время как  Павел лежит ослепленный на земле, и Господь
объявляет этого нераскаявшегося убийцу своим посланником к язычникам.
     Вот как  он описывает  Пятидесятницу. Он пишет, как Святой  Дух сошел в
наши души, но может показаться,  будто этот Дух лишь  отнял  у нас разум. Он
изображает,  как мы  говорили  с  незнакомыми  людьми на чужом и  непонятном
языке; и более того, он приписывает эту глоссолалию Святому Духу.
     Во всем  этом нет ни толики правды. Я сам видел много раз тех, кого  он
описывает, они бродят по  деревням,  называют  себя пророками,  колдунами  и
якобы исцелителями верой,  это и больные, которые приходили  к  Христу.  Это
одержимые духами.  Душа их омрачена  некой  сущностью, которая  и говорит, и
кричит,  и плачет. Но это не дар Духа  Святого,  как  заявляет Павел, а  дар
мертвых.  По-моему, и не  дар  вовсе,  а  долг, который  должен быть оплачен
десятикратно. Человек, впустивший в себя мертвых, впитывает смерть, несет на
себе это бремя, выполняет их желания, и у него много причин страдать.
     Если человек  говорит на ином, ему самому непонятном языке, то от этого
никому нет пользы. Если иногда кто-то его и понимает  или если вселившаяся в
него сущность и  говорит на своем языке, - что Павел называет прорицанием, -
то мы должны  помнить, что все  это исходит от мертвых  и мертво. Это  не те
мертвецы,  которые  где-то  еще  снова родятся или  ждут  на  небесах, а те,
которые пребывают в мире, не принимая своей смерти, не ища  своего рождения,
а существуя  через  других.  Они разноликие  тени: назойливые  и вездесущие,
злонамеренные и порывающиеся к освобождению.
     Христос бросал этих духов в огонь и в воду, дабы  живые тела, в которые
они вселились,  освободились  от них,  вернулись  в свою  среду,  а их  души
родились бы  заново. Хорошо известно,  что  однажды Иисус изгнал их в  стадо
свиней, которые понеслись прямо в море. Но несмотря  на это, сегодня  многие
вызывают эти  сущности к себе во имя Христа и думают, что, одержимые духами,
они совершают какое-то святое дело.
     Павел же  вдохновлял  и  больше  всех практиковал этот  культ. Об  этом
говорится  в одном из его посланий к коринфянам, где он  хвастает, что умеет
говорить  на незнакомых языках лучше всех.  Значит, такое  несчастье - нечто
для  него чудесное,  а нас,  собравшихся  вокруг  Марии  в Иерусалиме в день
Пятидесятницы, изображает одержимыми.
     Это  сущая  ложь,  но  и святотатство показывать одержимость  как  дело
Святого  Духа. Неужели  мы должны поверить, что Святой  Дух хочет сделать из
людей  посмешище?  Неужели  он так глуп,  взбалмошен,  говорит банальности и
несет какую-то  околесицу? Неужели мы  должны поверить, что Сын Человеческий
пришел,  чтобы   вогнать  тех,  кого  Он   любит,  в  транс,  заставить   их
непроизвольно  стонать,  вскрикивать   или  же   отнять  у  них  способность
контролировать себя, чтобы они пускали слюни  на глазах у толпы и  бормотали
тарабарщину?   Иисус  пришел,  дабы  возвысить  Человека,  а  не  дать   ему
бесноваться и визжать, как животному или юродивому.
     Кроме  того,  немало  иммигрантов ученых  и  путешественников  в  чужих
странах знают много языков,  и это в порядке вещей; а Святой Дух должен дать
нам нечто необычайное.
     Спустя шестьдесят лет я хорошо помню тот  день в Иерусалиме, будто  это
было вчера. Помню уверенность и нежность Марии.  Помню, как  я вдруг увидел,
почему Царствие  Божие вечно присутствует в  нас и среди  нас,  как  говорил
Иисус, и в то же время сокрыто и грядет. Таково измерение нашего сознания, и
наступит день, когда ищущие Царствие всем сердцем войдут в него en masse.
     Я помню, как Мария пыталась научить нас тому, что pneuma  есть язык, на
котором  все  люди могут понимать  друг  друга.  Не посредством произносимых
слов,  а  благодаря  языку своей сути,  ибо  слетающие  с  наших  уст  слова
относительны и мимолетны, а природа нашей
     сокровенной сути иная и заявляет о себе через слова ветра и огня.
     Человек,  услышавший  этот  язык,  может  заговорить  с другими  людьми
словами ветра и огня и посредством чудесного священного ветра заговорить и с
их душами, утешать  и исцелять их. А  среди тех, кто познал самих себя, душа
говорит с душою на этом языке - языке любви.
     Однако мы не  придавали значения и не  понимали  того,  чему  учила нас
Мария,  и Петр не  признавал Ее права  учить нас. Таким образом завещанное в
тот день было растеряно, и  его уцелевшие крохи сохранились в моей памяти, в
рассказах одного-двух людей, в жестах, которые все еще в ходу в  Церкви, и в
легенде, которую пересказал Павел.
     Что же касается Петра, то его Павел изобразил по своему усмотрению. Его
сны  переданы  как  видения,  речи  превратились  в  лекции, помогавшие  ему
христиане преобразились в ангелов, и так далее. Я знал не такого Петра.
     Особенно бросается в глаза то, что Павел выделяет Петра как главного из
апостолов. Он рассказывает именно о его деяниях, цитирует его слова. Правда,
Петр  был человек открытый, часто  высказывался от нашего  имени, увереннее,
чем другие, чувствовал себя  с Господом Иисусом, задавал Ему  вопросы, когда
хотел, но все  это еще не значит, что его надо  считать  нашим  лидером. Наш
Господь  завещал нам, если у  нас возникнут  вопросы,  советоваться с братом
Господа Иаковом. То, что у нас должен быть лидер, тоже вымысел Павла. Просто
он знал Петра лучше и вывел его лидером.
     В   "Деяниях"  и   слова,  и  поступки,  и  мысли   Петра  изменены  до
неузнаваемости. Вопрос о том,  должны ли евреи-ученики  Христа есть вместе с
язычниками, следовать  законам Моисея,  не представлял ни  для  нас, ни  для
Петра никакой важности. Но имел значение для самого Павла, потому что,  хотя
он и  не  признавался в  этом,  он  воспринимал жизнь в рамках буквы закона,
который так  или иначе довлел над его умонастроением. С самого  начала Павел
был чужим  и  всегда  стремился  завоевать симпатию  высшего духовенства,  с
непримиримой яростью травил  тех,  кто нарушал закон, - и чего же он достиг?
Он  по-прежнему  оставался   воинственным   и  не  искупившим  своей   вины.
Несомненно,  он сам нарушал закон, но, с  другой  стороны, закон был  против
него, так что и не следовало его соблюдать.
     Главное  то,  что Павел представлял нас так, будто мы радели  только  о
евреях  и еврействе, так как он хотел  иметь собственное  поле деятельности.
Все знали, что он не такой апостол, как мы. Павел представлял дело  так, что
нас Иисус  поставил апостолами среди обрезанных, а  его  с самого начала Бог
назначил  быть апостолом среди  язычников,  то  есть  в  том  мире,  что  за
пределами нашей родины.
     А таким образом он мог удовлетворить свои амбиции.
     Так  какое же это имеет отношение  к  истине? Ведь  Иисус не ставил нас
апостолами только  среди обрезанных,  потому  что Он  и Сам учил,  исцелял и
благословлял не только их. Конечно, Он родился евреем среди евреев, но разве
Он кого-нибудь прогонял  от  Себя только  потому, что тот был  необрезанным?
Разве  Он  говорил  толпам,  которые  следовали  за  Ним  в  горы над  Морем
Галилейским: "Уходите все, кто не рожден евреем?" Напротив, Он делился своей
мудростью  со  всеми,  кто  желал  Его  слушать.  Особенно  Он  проповедовал
Евангелие  Царствия  детям  света,  будь  то  евреи, римляне, греки,  люди с
Востока или из Африки.
     В притче о человеке, к  которому пришли воры, сосед был самаритянин,  а
не  еврей. Центурион,  чей слуга был исцелен Иисусом,  был  римлянин,  а  не
еврей.  Женщина  в  Сидоне,  ребенка  которой  Он  исцелил,  была  гречанка,
рожденная   сирофиникиянкой.   А    после    воскресения   Он    велел   нам
свидетельствовать о Нем и  идти не  только по всей Иудее,  но  в  Самарию  и
дальше - до самого края земли.
     Разве в первую очередь не на евреев был направлен Его гнев, на тех, кто
приравнивали истину  еврейскому  обычаю и считали себя ее хранителями? Разве
иногда Он  не приходил  в отчаяние  от  того, что  мы искали  в псалмах и  в
пророчествах свидетельства о  Его  жизни, в то время как Он Сам  был рядом с
нами? Если мы заявляли:  "Двадцать четыре пророка говорили в Израиле", то он
отвечал: "Вы забыли о том, кто живет среди вас, и говорите о мертвых". Иисус
родился  в  Палестине,  потому  что  именно  там  Моисей  и  другие  пророки
подготовили  для  Него почву,  и Он  был  воплощением их учения, видений. Но
зачастую  Его  ученики,  прослеживая Его  родословную  в  пыльных фолиантах,
думали о Нем исключительно в прошедшем времени. Они преподносили  Ему только
засохшие  цветы, тогда  как  Он указывал им  на  Древо Жизни.  Он обращал их
внимание на горящий куст, а они взамен давали Ему пепел.
     Наше писание  и традиции говорили о Его приходе именно в  Палестине. Но
когда Он пришел, кто же узнал Его? Старик на пороге  смерти по имени Симеон,
старуха Анна, Иоанн-Креститель, который потом сомневался, и какая-то горстка
людей.  Но большинство  были  равнодушны, и хранители  тех писаний  либо  не
признавали Его,  либо также  читали и перечитывали свои  книги и не замечали
Его.
     Евреи были избраны, потому  что в отличие  от других ждали  Христа. Они
знали, чего ждут, и потому с  них спросится больше.  Все же  до самого конца
они были  слепы  к Его  славе и встречали Иисуса  не  дарами, а  сомнениями,
терновым венцом и смертью на кресте.
     Поэтому я и говорю последователям Павла:  так вы воображаете, что после
всего, что мы испытали, еврейский обычай остался для нас священным?  Где  он
имел смысл,  там мы его сохранили,  но в нем было много  такого,  что только
отягощало  наши  души,  и  мы это подвергали осуждению. Помню,  как  однажды
кто-то  спросил  Иисуса, полезно  ли  для  людей  обрезание,  и  наш Господь
ответил: "Если было бы полезно, ваши отцы  зачинали бы вас от ваших  матерей
уже обрезанными. Но важны  только очищение  души". Вот  как обстояло дело  с
нами. Очищение души - вот что было важно.
     Однако Павел представляет  дело так, будто  мы  были в  первую  очередь
евреи, а потом только ученики Христа. Возможно,  были и  такие, но  не среди
учеников, которые жили с Христом и следовали за Ним, и служили Ему,
     Но кто же поверит тому, что  я говорю? Давно умер и Петр, и апостолы, а
эти "Деяния" живут, и  всякий, кто считает себя  христианином, хочет  читать
их. И они верят написанному, сердце их ни в чем не сомневается.

     Думаю,  "Деяния"  были написаны позже, когда Павел  находился  в Риме и
ждал суда, евангелие же его было нам уже известно, когда мы жили  и работали
в Иерусалиме.
     Сегодня люди говорят, что евангелие от Павла - это  евангелие Христа  и
что  Павел,  который  повсюду  связывал  обращенных  им  цепями  умственного
рабства,  унаследовал  мудрость  нашего  Господа и был  апостолом свободного
духа. Я этого не могу понять.
     Какое  отношение  имел Павел к  Христу?  Он никогда не  встречал нашего
Господа,  и я не верю, что ему было  видение Иисуса. Когда  он направлялся в
Дамаск и был ослеплен,  он услышал голос собственных сомнений, но  ни тогда,
ни потом он не видел Иисуса  Христа. Он видел свет, и  это часто случается с
честолюбивыми людьми.  Все, что с ним происходило позже, люди считали удачей
и благословением, а он сам - чудом. Таков уж был избранник Павел.
     В  своих  писаниях  он  ни  разу  не  упоминает Иисуса, который  жил  и
незадолго до того был распят. Он ни  разу не проявляет даже интереса к Нему,
не  цитирует  Его, хотя время от  времени использует слова  Иисуса  как свои
собственные, например, в главе о  любви, которой он  прерывает свое послание
коринфянам. Он слово в слово повторяет Иисуса, когда Тот ходил среди ефесян.
     Тем же, кто верит, будто Павел и Иисус были единомышленниками, Господь,
наверное,  кажется философом, интеллектуалом, выверяющим  теории  древних, к
которым присовокупляет  кое-какие  собственные рассуждения. Но Иисус был Сын
Бога и Сам  Божество. Его учение было абсолютно и спонтанно,  и Ему не  надо
было   ничего   ни   придумывать,  ни   записывать,   ни   переписывать,  ни
пересматривать и  обсуждать с  другими, как делают философы.  Он не обучался
этому в школе, и евангелие, как я уже говорил, было Его с самого начала.
     Павел же рассуждает и  доказывает,  пользуется словами,  которыми Иисус
никогда не  говорил, сам себе противоречит, из нагромождения  идей сооружает
систему, которая не имеет смысла.  Мои  же  братья называют  эту бессмыслицу
"трансцендентной".
     В этой системе мы не находим понимания  греха, страданий и воскресения,
которое Иисус стремился нам дать.
     Павел - плоть, греховная сама по себе. "Ибо я знаю, что ничего хорошего
нет во мне, то есть в моей плоти", -  говорит он, рассуждая о "законе греха,
который  обитает  в моих членах,".  Но если плоть греховна, то  каков же сам
мир, сама материя? Следовательно,  они  тоже  должны быть отягчены грехом. А
если  мир греховен, то  что же  Бог создал его  таким? Какой извращенный  ум
должен был  задумать  мир, состоящий из греха,  и  населить его существами с
греховной  плотью? Мы приближаемся к  идеям  гностиков и их Демиурга, только
тех они привели к анархии, а Павел утверждал силу авторитета.
     Но Бог -  это добро, и добрый Бог  никогда бы не создал греховный мир и
Демиурга, которого не  допустил  бы к творению. Не забудем, что Иисус всегда
говорил о Боге как о Своем самом чтимом и великодушном Отце...
     Добрый Бог никогда бы не приобщил всех людей к ответственности за Адама
и не вложил бы  греховность в плоть и материю. Они невинны. Греховно то, что
люди делают с плотью и материей. Помню, как Иисус говорил после воскресения.
Петр спросил его: "Господи, что есть грех  мира?", - и  Он ответил:  "Мир не
имеет греха в том  смысле, в каком ты говоришь, это люди творят грех, когда,
например, прелюбодействуют, гневаются или боятся".
     Нельзя сказать, что Павел прямо  высказывает  ту мысль, что творец есть
зло, но она лежит в основе всего, что он говорит. Его Бог преисполнен ярости
и жажды обрушить на мир Свой суд.
     Сын Божий в евангелии от Павла - это просто абстракция, ноль. Его слова
ничего  не значат,  жизнь, которую  Он  прожил  среди  нас,  тоже  не  имеет
значения, Его воскресение  во плоти - несущественно для Павла; однако смерть
Его  на кресте -  это  важно. Это значит, что  таким  способом яростный  Бог
закона и суда освободил от греха тех, кто сегодня в лоне Церкви.
     На  этой  бессмыслице  Павел строит свою  Церковь и говорит  тем,  кого
обращает:  "Христос умер  за  ваши грехи, следовательно, вы должны  быть Ему
верны. А если нет у вас веры в Него, вы будете вечно  виноваты".  Короче, он
вымогает у людей некую веру.
     Что же означает  освобождение от грехов? Согласно Павлу, когда мы верим
в Иисуса, мы повинуемся не закону, а благодати. Но что же эта благодать дает
нам? Что происходит  с  законом? Реально, по-видимому, ничего. Известно, что
нам дано благословение, но все же мы не должны грешить, не должны "позволять
нашим членам грешить и быть инструментами  зла", и надо продолжать жить, как
раньше.  Нам дано благословение, но "закон все же свят", и  мы не должны его
отрицать, но не должны и есть с язычниками.
     Так что же мы  получили?  По сути, ничего.  Но  мы должны  ждать вечной
жизни и судного  дня. А почему нам дана такая благодать? Потому что мы верим
в Иисуса. Наша вера служит оправданием.
     На вопрос,  что значит оправдание, я отвечаю:  не  знаю. Иисус не часто
использовал  это  слово. Но если оно означает, что только через нашу веру  в
Иисуса  мы спасемся теперь и в судный день, то я отвечаю, что  дьявол первым
войдет  в Царствие  Божие,  ибо  он-то верит в  существование  и дело Иисуса
Христа.
     В конце концов, верить легко. Каиафа тоже  верил  в Бога, но каков  был
плод его  веры? Преследование Христа.  Фарисеи,  которые допрашивали Иисуса,
верили  в  Бога,  но то  был бог, которого они выдумали по  образу и подобию
своему. Философы,  которые спорили  с Христом, говорили:  "Мы верим, что Бог
существует", - но кто они такие, чтобы оказывать  Богу услугу  своей верой в
него? В  церквях  я  слышу, как люди говорят: "Я  верю, что  Бог такой-то  и
такой-то",... но какое имеет значение, что они говорят и во что верят?
     Это не  настоящая  вера,  а просто мнение или рассуждение. Бога  нельзя
охватить нашей  верой, как  и нашими чувствами и мыслями.  Кто преисполнился
Духом, тот и знает Бога; тот знает истину о материи.
     Я  ни в  грош  не  ставлю веру, о  которой говорит Павел и  которая его
оправдывает. Мы верили в Иисуса и собственными  глазами видели Его чудеса и,
более того,  Его  преображение. Тем  не менее Он говорил нам, что  у нас нет
веры,  что "Если  вы  имеете  веру  с горчичное зерно  и  скажете  горе сей:
"Перейди отсюда  туда", и  она перейдет; и ничего  не будет невозможного для
вас".  Вера имеет глубину.  Это мера,  сила знания нашего Духа, которое есть
знание Бога.
     Вера встречается не часто. Взрастить  ее  - дело  целой  жизни.  Ее нет
среди  новообращенных Павлом.  Он  же считал,  что вера  оправдывает все его
грехи, желания, то,  как он выволакивал наших братьев и сестер и предавал их
смерти еще до его судьбоносного путешествия  в Дамаск. Думаю,  он  так  и не
поверил  в серьезность своего преступления и в греховность своей природы. Он
заявил, что все люди были непременно грешны,  ибо повиновались закону, а как
только поверили в Христа, то  таинственным образом были оправданы и получили
благословение.
     После   крещения   обращенные  Павлом  и  его   ученики,  несмотря   на
благословение,  продолжали предаваться тому, что мир  считает грехом. Как же
философия Павла объясняет  такую банальную безнравственность? Никак.  Однако
нельзя   было   допустить   такой   разгул   непочтительности   среди  своих
последователей, а  значит, и издевательства над евангелием от Павла. Поэтому
он  и  ввел  жесткую  мораль  в  свою  Церковь,  и  виновные  в прегрешениях
подвергались страшным наказаниям. Судьей стал он сам. Он не заботился о том,
как другие судят о нем: "Очень мало значит, как судите обо мне вы или другие
люди; я  и  сам не сужу  о  себе.  Хотя  я ничего  не знаю за  собою,  но не
оправдываюсь; судия  же мне  Господь". Осужденных он  отдавал в руки Сатаны,
который должен был уничтожить их плоть. Кто  сомневался в его заповедях, тех
более не признавали; кто сомневался в его евангелии, тех проклинали.
     Почему же Павел  жил по одним  законам, а  от своих обращенных требовал
жить по  иным?  Он  считал  себя  хозяином-строителем Церкви,  а остальных -
своими наемными рабочими. Себя  он считал отцом обращенных, и слово его было
закон.
     Церковь Павла  была  основана  на иллюзии,  и  его  учение  состояло из
воздуха, слов и нашептываний духов. Разговоры  о благословении  и оправдании
ничего не значат,  ибо кого Павел  обратил, в лучшем случае сменили веру или
внешние представления.  То же самое  произошло  с Павлом: когда он  упал  по
дороге  в Дамаск,  то  сменил свою философию,  как человек меняет одежду, но
суть его осталась прежней. Он не испытал никакого преображения, не произошло
оно и в его Церкви. Реально ничего не изменилось. Возникло какое-то ощущение
одержимости в завоевании симпатий других, которое испытывают одинокие,  став
членами сообщества.
     Какая-то  опустошенность   в  Павле   подвигала   его   внушать   своим
последователям мысль не о настоящем, а о грядущем. Многие рассуждали так же:
дескать, они ждут своей смерти, когда войдут в Царствие  Божие, что живут по
необходимости или чтобы славить Бога, пока они еще во плоти.  Таким образом,
истина переносится в будущее, хотя Иисус говорил, что "Царствие Отца повсюду
на земле, но люди не видят его".
     Евангелие от Павла - это ожидание  конца, когда его абстрактный Христос
отомстит неверующим, грешникам и по волшебству вознесет праведных на небеса.
     Под знаком распятого Бога все эти церковники опять будут  ждать в своем
заблуждении, пока не проснутся, но благодаря не выдуманному благословению, а
здравому  смыслу.  Царствие  Божие  вокруг  них,  но по  слепоте  своей  они
переносят  его  в  загробную  жизнь.  Царствие Божие  в  них  самих,  но  по
невежеству своему они ищут его вовне, в Церкви Павла.
     Пока они  ждут,  силы, которым они  подчиняются, правят бал. "Рабы, под
игом находящиеся,  должны почитать господ своих  достойными всякой чести,  -
говорит Павел Тимофею.  - Всякая душа да будет покорна  высшим властям,  ибо
нет власти  не от  Бога; существующие  же власти от Бога установлены. Посему
противящийся  власти  противится  Божию  установлению;  а  противящиеся сами
навлекут на себя осуждение",  -  заявляет он  римлянам, несмотря на  то, что
рабство  - зло, а  цари часто  греховны.  Народом правил  Ирод, и  он убивал
невинных, обезглавил  Иоанна Крестителя. Правил Пилат, и он умыл руки, когда
Иисуса вели  на казнь.  Хотя  Иисус  действительно  Сам  позволил, чтобы Его
казнили, и  призывал к миру, Он подорвал авторитет фарисеев  и осудил всякое
подавление  человека человеком. Он требовал, чтобы мы не были надменными, но
Он и не позволял нам мириться с угнетением других. Кто такие одержимые, если
не те,  что подчинились власти другого? Кто  были те  люди, которым он велел
оставить своих  матерей и  отцов  и следовать за ним,  если не  одураченные,
рабски покорные и внутренне не омраченные?
     В  евангелии от  Павла ничто  не  меняется.  Солнце  движется по  небу,
восходит луна, сменяются времена года, но никто ни на йоту не преображается.
Они  только мысленно  являются последователями  Христа. У  них  воображаемая
благодать,  нереальное  крещение, иллюзорная свобода, бесполезная  сила. Еще
хуже то, что через обращение они поиск истины подменили образом истины, свет
-  картинами  света;  братство святых  - принадлежностью к  Церкви;  сияющую
власть   Духа   -   властью   священнослужителей,   епископов,  дьяконов   и
архидьяконов; прощение - оправданием; а Евангелие Царствия - законами морали
и  абстрактной  риторикой.  А  Иисус  Христос,  Сын  Человеческий,  подменен
безжизненным  понятием: плотью, лишенной  воли, или трупом, в чей полотняный
покров  таинственным  образом  облекаются обращенные Павлом.  Это  не  живой
Иисус, Сын Бога, а ложный, извращенный образ, некий Христос Иисус,  которого
проповедует Павел и в которого верят невежественные и потерянные.

     Павел  с   гордостью  перечисляет  свои  страдания,  хвастается  своими
тревогами и теми опасностями, которые  грозили ему  среди  дикарей  во время
кораблекрушения, и  тем, как его  избили розгами. Он заявляет,  что в сердце
его поселилась великая печаль и неутолимое страдание,  что ему дано  жало  в
плоть и неизлечимые раны.
     Он хвастается  страданиями, потому  что желает представить  их как знак
его величия. Он будто хочет сказать: "Страдания мои велики, как и усердие во
имя Христа. Я наименьший  среди апостолов",  -  заявляет  он, однако желает,
чтобы мы поверили,  будто на  самом деле  он -  величайший: "Я более их всех
потрудился". Слабость он превращает в знак  своего апостольства, а болезнь -
в знак своего совершенства,  утверждая,  что Господь заверил его:  "Довольно
для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи".
     Здравый смысл поставлен с ног на голову: болезнь, нужды, которые мучают
человека, объявлены его силой. Павел желает также, чтобы мы  поверили, будто
его страдания - частица страданий Христа, и своими испытаниями он восполняет
то, чего не сделал  Христос. Поэтому он говорит колоссянам: "Ныне  радуюсь в
страданиях моих за вас и восполняю недостаток в плоти моей скорбей Христовых
за  Тело Его,  которое есть Церковь..." Но  это доктрина  Павла, потому  что
Иисус никогда не говорил о Своем Теле как о Церкви. Таким образом он рядится
в Христа. Думаю, что это было написано позднее.
     Если  верить  Павлу,  то  страдать  -  хорошо,  ибо,  как   говорит  он
филлипийцам,  страдая  как  христиане,  мы  делаем это  во  имя  Христа,  и,
по-видимому,  таким  образом становимся подобны Христу.  Он утверждает: "Для
Него  я от всего  отказался",  но  ради того,  "чтобы  познать  Его, и  силу
воскресения Его, и участие  в страданиях Его, сообразуясь  смерти Его, чтобы
достигнуть воскресения мертвых".
     Таким  образом, круг смыкается. В евангелии, которое проповедует Павел,
предлагается
     фантастическое благословение и гарантируется теоретическая свобода.
     Никто   не   преображается,   и,   следовательно,   страдания    должны
продолжаться. Но  Павел отнюдь  не считает,  что ничего  не произошло.  Люди
по-прежнему  страдают,  что  расценивается,   как  их  достоинство,  как  их
святость, причем все это делается во имя Христа, ложится  на чашу страданий,
которые Сам Господь принял, и завершает дело, которое Он не смог завершить.
     Так это же насмешка надо всем тем,  что совершил  Иисус! Он страдал как
Сын Божий для того, чтобы мы не страдали. Он распял себя, чтобы принять наши
грехи  на  Себя, то  есть  освободил нас от  последствий содеянного  нами  в
прошлом.   Если   мы  поступаем  дурно,   то  последствия   худых  поступков
накапливаются в нашей жизни, вызывают страдания, и это продолжается из одной
жизни в другую. Иисус освободил нас от этого.
     Когда Фома  вернулся  с Востока,  он  рассказал мне историю о  хозяине,
слуга  которого никогда  не улыбался. Шли годы, но хозяин  ни разу не увидел
слугу  улыбающимся. Однажды  он  спросил  слугу  о причине  его  печали. Тот
объяснил,  что  в наследство  ему  достались  семейные  долги  его  дедов  и
прадедов,  а по  закону этой страны ему надлежало  их  заплатить,  да еще  с
процентами.  Но проценты  были  такие  большие,  что  он со  своим маленьким
заработком  никогда  бы не расплатился  с долгами, сколько бы он ни прожил и
как бы много ни работал, так что задолженность переходила к  его  детям. Его
рождение, вся жизнь были  омрачены  и отягощены этими  долгами, и  он так  и
умрет в беспросветной безысходности. Поэтому он никогда не улыбается.
     Хозяин был потрясен рассказом  слуги  и объявил, что сам  заплатит  все
долги.  Баснословный  для слуги  долг для хозяина был мизерной суммой. Слуга
бросился к ногам хозяина, благодарил его  от всего  сердца и  от  всей души,
рыдал и славил Бога.
     Хозяин в этой легенде был, как наш Господь Иисус, который освободил нас
от долгов нашего прошлого.
     Его  же распятие  позволило  нам  освободиться  от  страданий,  которые
выпадают  в  жизни, и преисполниться Духом. Радость и  печаль  сменяют  друг
друга -  такова природа вещей. Но когда человек преисполнится Духом, он лишь
безучастно наблюдает  эту игру настроений. Скорее, мы радуемся, ибо  природа
Духа - радость. Истина всегда радостна.
     Предаваться  страданию,  если  хотите,  греховно,  почитать страдание -
противно истине.  Иисус пришел, дабы сделать  человека  счастливым, и вокруг
Него  собрались мечтатели  вечного  света. Он  исцелил  их  болезни, рассеял
смятение,  в окружавший их  мрак  внес свет и  беззаботность. Он не говорил:
"Тяжела Моя  ноша".  Кто хочет  жить мирскими законами и  отворачивается  от
Христа, тот несет на своих плечах тяготы мирские, и кто желает страдать, тот
находит страдание. Он же пел песнь вечной  радости, и кто ее жаждал, были  в
восторге.

     Мы призвали Павла в Иерусалим, чтобы он поведал о своих деяниях. По его
словам,  он  пришел  "по откровению",  но это не  так. Прибегнув  к  власти,
которой наделил его Господь, Иаков приказал Павлу явиться  до конца  года  и
объяснить свое евангелие лично. Все это время он избегал Иудеи и, как он сам
говорит, целых четырнадцать лет прошло  с  тех пор, как  мы в  последний раз
видели его.
     Павел  отважился  встретиться  с  нами в  сопровождении  двух учеников:
одного звали Титус, и был он нрава агрессивного, а другого - Варнава, а этот
был  нрава доброго. Павел с годами изменился: он стал не только старше, но и
увереннее в том, что считаем своей харизмой,  однако  он  научился и держать
язык за зубами, не спешил высказываться.  Он спросил, что от него требуется,
и такая кротость застигла Иакова врасплох.  Нам  хотелось узнать все, что он
проповедовал  людям.  Он  согласился,  но  сначала  захотел,  чтобы  Варнава
произнес нам панегирик о его трудах, а Тит - привел доказательства того, что
Павел был поставлен апостолом самим Богом, и поэтому не  обязан ни перед кем
отчитываться, кроме Бога. Потом он сам взял слово. Он говорил о своей миссии
и  откровениях  и,  наконец,  о евангелии,  которое  проповедует  язычникам.
Никогда до  тех  пор нам не приходилось сталкиваться  с  такими  людьми, как
Павел. Мы знали  многих, которые, узнав об Иисусе, воодушевлялись и начинали
запугивать  других, сами не понимая, что имел  в виду Иисус. Знали тех,  кто
стремился руководить своими братьями, проповедуя слово Христово со страстью,
но  без  любви. Некоторые  использовали  учение Иисуса,  чтобы приправить им
собственные  теории.  Нам  всегда удавалось  помешать  таким  последователям
Христа развращать фальсифицированными  идеями тех, к кому они обращались. Но
никто из них не был наделен столь сильной волей и честолюбием, как Павел.
     Павел  вооружился всеми  возможностями своего маленького "эго", и мы не
могли убедить его не проповедовать. Кроме того, он попытался пойти с нами на
компромисс, заявив, будто его главная идея в том, что Иисус был Сын Бога.  В
дальнейшем  он  скромно предоставил  Варнаве и Титу  говорить от его  имени.
"Если  я не прав, - сказал он, - в своем строительстве Церкви Иисуса Христа,
прошу  вас  исправить  мою  ошибку".  Павел,  как  и  я,  видел,  что  Иаков
растерялся.
     Мы   заклинали   Павла  говорить  в  своей   Церкви  об   Иисусе,  Сыне
Человеческом, нести  сокровенное учение нашего Господа, призревать  бедных и
угнетенных,  к  которым наш Господь всегда  выражал  Свое сострадание. Но  о
них-то Павел забывал, ибо бедные не в состоянии строить церкви. Мы высказали
неудовольствие  тем, что  он  говорит  на  иных  языках;  внушали  ему,  как
необходимо братство учеников Христа  и  как  ценна  любовь  во  всем, что мы
говорим, думаем и делаем.  Наши внушения, по-видимому,  не произвели нужного
воздействия,  ибо,  к нашему удивлению, мы не встретили никаких  возражений.
Павел снизошел  ко  всем нашим  просьбам, кроме  речей на незнакомых языках,
сказав,  что один Бог,  когда  пожелает, может либо даровать, либо  отнять у
него этот дар.
     Вдруг он объявил, что уходит, и  снова застиг нас врасплох. Мы говорили
о  любви и  были искренни, и теперь обязаны  были  поступать  по  любви.  Мы
дружелюбно пожали ему руку,  и он сказал: "Вы должны  остаться в Иудее,  а я
должен вернуться к язычникам". Так он ушел от нас в Антиохию.
     Прошло  немного времени,  и  до нас  дошли вести  о том, что  Павел  не
изменил своего  евангелия ни на йоту.  Он по-прежнему говорил  на незнакомых
языках,   по-прежнему   проповедовал   абстрактного   Христа   вместо   Сына
Человеческого, по-прежнему проклинал тех, кто был с  ним не  согласен, и так
далее.  Поэтому  Петр  решил заняться этим вопросом  лично  и  отправился  в
Антиохию в конце лета, которое выдалось в том году сухим.
     Он встретил там совсем другого Павла, не похожего на того, с которым мы
беседовали  в  Иерусалиме  меньше  полугода  тому  назад.  В  Антиохии Павел
возглавлял  Церковь  и  всячески  подчеркивал   это  перед  Симоном  Петром.
Произошло  недоразумение,  когда  Петр   сначала  захотел  есть   вместе   с
обрезанными и язычниками, но  потом, из любезности, отдельно с теми евреями,
которых  Иаков  послал  к  нему;  они  интересовались  Евангелием, но еще не
освободились от пут фарисейства. Вдруг явился Павел и в присутствии большого
числа  христиан Антиохии обвинил Петра в двойной  игре  и трусости.  Сначала
Петр  подумал,  что  его  хозяин  шутит.  Потом  понял,  что  Павел  говорит
совершенно  всерьез  и  снова хочет вызвать  его на  диспут  об обрезанных и
язычниках  и разных обычаях  в  вопросах  пиши. Тем временем  люди,  которых
прислал  Иаков,  ушли,  увидев,  как  тут  обращаются  со своими  гостями, и
убедившись, чего стоит  христианская  любовь  к  ближним. Петр  рассердился.
Ярость его была так сильна, что даже Варнава был потрясен и склонился на его
сторону. Но Павел твердо  стоял на  своем, и  большинство  поддерживало его,
ибо, как стало ясно Петру, они с самого начала готовы были встать на сторону
Павла. Об Иисусе они знали только со слов Павла, Тита Аполлоса и им подобных
и в течение многих лет  слушали  лживые утверждения  Павла  о  том,  что мы,
апостолы, ленивы и скудны  духом. Так что  ярость Петра не произвела  на них
особого впечатления, и он немедленно отправился обратно в Иерусалим.
     Наконец, мы  поняли, как далеко  зашло дело, и вознамерились всюду, где
только можно, препятствовать  Павлу.  Но  как  это  сделать?  Павел  засорил
пшеницу плевелами, и мы не могли выполоть их, не повредив пшенице. Мы уже не
могли  сказать: "Все,  чему он  учит вас, неправда", а также: "Все,  чему он
учит вас, правда". Однако в  те дни людям было нужно такое учение, в которое
они могли бы поверить безоговорочно, а не такие идеи,  которые надо было еще
проверять и самим осмысливать.  Достаточно  было  несколько  камушков, среди
которых  они могли  бы  найти  золото, которое не нужно  уже  промывать. Они
понимали,  что такое "да"  и "нет", но не разбирались  в оттенках согласия и
разногласия.
     Задача  перед  нами  стояла  не  легкая.  Мы рассылали  послания, слали
гонцов. Павел называл их шпионами, и отвечал нам своими посланиями галатам и
коринфянам. В  них  сквозит ненависть к нам, когда  он говорит о "знаменитых
чем-либо,  какими бы ни были они когда-либо, для меня нет ничего особенного:
Бог  не взирает на лице человека", и о "Иакове  и Кифе" (то  есть Петре)  "и
Иоанне,  почитаемых  столпами".  Он  выдает  свою тревогу  по  поводу  наших
посланий, когда заявляет: "У меня  ни  в  чем нет недостатка  против  высших
апостолов",  и  еще  раз:  "У  меня ни  в чем нет недостатка  против  высших
апостолов, хотя я и невежда". Павел построил свою Церковь таким образом, что
ее нельзя было свергнуть ни за день,  ни  за  год, и  наш спор о  его учении
вносил  больше  смуты,  чем  ясности  в  ума  ищущих. Тем временем  в  Иудее
происходили  беспорядки  другого свойства, и Иерусалим был разрушен. Кто  из
нас еще оставался там, вынужден был  скрываться. Основы здания, в котором мы
жили,  были сотрясены, и  наше братство распалось. Уже Фома испугался  того,
каким путем  идет  Церковь Павла, и,  ненадолго  присоединившись к нам, ушел
затем  в  Индию;  другие  ученики  также  засомневались  или  растерялись  в
диаспоре. Копии  наших посланий  Павлу исчезли. Одним  словом, наш  труд был
прерван, а Павла - завершен.

     Однако, если бы не Петр, Павел не добился бы таких результатов.
     Спустя два-четыре года после  посещения  Павла Петр  снова отправился в
Антиохию, но на сей раз не для спора или отчета, а для жалобы.
     Я не знаю, что и почему произошло.  Правда, я слышал, что Павел сначала
послал  каких-то  людей, дабы задобрить Петра:  дескать,  в глазах Павла он,
Петр, главный апостол, и что (во имя Иисуса Христа) им  следует разрешить те
недоразумения, которые имели место в прошлом, и трудиться вместе.
     Думаю, что Павел, несмотря на все свои заявления, что Христос  поставил
его  апостолом, когда  "явился" ему, вынужден  был  признать, что  народ  не
считает  его  равным тем апостолам, которых наш  Господь Сам  выбрал  Себе в
ученики.  Кто  не сомневался в  Павле,  тем не  менее  совершали  длительные
путешествия,  чтобы  только взглянуть на Петра или Иакова, и  мы,  не  из-за
своих проповедей или деяний,  а  просто потому, что это были мы, внушали  им
трепет, а  Павел  -  страх.  Видимо,  поэтому Павел решил,  что ему  следует
трудиться  вместе с нами,  а не против нас  или  в одиночку; кроме того,  со
временем,  по мере того  как  мы  продвигались все  дальше, он не  мог более
представлять дело так, будто его миссия - проповедовать необрезанным, а наша
- обрезанным. Было уже ясно, что наши деяния предназначены и для  язычников,
как, собственно,  всегда  и было. Так что все претензии Павла на равенство с
нами  ему  самому, наверное,  казались мало  основательными.  Пора было  ему
заново себя утверждать, и для этой цели  из  всех учеников Христа  он избрал
Петра.
     Павел знал  этого  человека. Петру  всегда  было  досадно,  что  Иаков,
отличающийся  трезвостью, рассудительностью,  здравомыслием,  занимал  более
почетное место в деле распространения Евангелия,  хотя  сам  он считал  себя
гораздо способнее Иакова. Петр был смелее, увереннее. Был прямолинеен и в то
же время дипломатичен, и его легко можно было представить в  роли царя, а не
министра.  Слишком импульсивный  и противоречивый, он, по-видимому, сознавал
это, и ему казалось, что, будь у него  такие же организаторские способности,
как у Павла, эти черты характера не были бы помехой в достижении цели.
     Какова же была его цель? Стать властелином всего христианского мира?
     Или,  как он заявил, распространять Евангелие как можно дальше  и шире?
Возможно, эти две цели  как-то соединились в его сознании.  Он действительно
хотел нести слово Христово, но считал, что добьется лучших результатов, если
будет нашим лидером. Рассудив,  что раз уж ему не суждено быть главным среди
учеников,  ибо  им  был Иаков, то по крайней  мере он  может претендовать на
первенство повелителя Церкви.
     Павел убедил его в этом.
     Они помирились  и создали союз. Приписываемые  Христу слова о Петре как
камне, на  котором наш Господь построит Свою Церковь,  должно быть, выдуманы
ими  самими. Павел мог  это сделать, потому что  для  него  цель оправдывала
средства.  Петр же, осмелюсь предположить, верил, что это пересказ какого-то
полузабытого изречения или шутки нашего Господа, а не чистый вымысел.
     Христос никогда бы не  сказал такого. Он хотел не построить Церковь,  а
открыть врата на Небеса!
     Я все-таки  знаю, что многие не поверят моим  словам о  Петре. Сказать,
что Павел был против  нас, было бы слишком. А говорить, что Петр совратился,
значит дать повод думать, что я  свожу с ним какие-то счеты или же попал под
влияние гностиков.  Не  будь  я старым человеком,  Иоанном, нашлись бы люди,
которые давно бы уже прогнали меня и побили камнями.
     Петр  действительно вступил  в союз с Павлом  и  подменил  живую истину
Христа пустым саркофагом.
     Я говорю  о Петре не в гневе,  хотя  это было естественно, а, скорее, с
жалостью. Наделенный величием и немалыми достоинствами, он все-таки встал на
сторону человека, а не  Бога, позволил использовать себя там,  куда  ему  не
следовало идти.
     Мои друзья в  этом сомневаются. Но я спрашиваю:  кому  Христос  сказал:
"Встань позади  меня,  Сатана?"  Разве  то  не был  Петр? О ком наш  Господь
говорил: "Мало веры в том человеке, которого поглотили волны". Разве  то был
не Петр? А те волны - не суета и страсти
     повседневной жизни? Кто из  нас предал Господа не один, не  два,  а три
раза до того, как прокричал петух? Разве то  был не Петр? Кому Иисус трижды,
да так настойчиво, сказал,  когда воскрес,  и  все были  даже в  недоумении:
"Любишь ли  Меня? - и добавил повелительно: -  Иди за Мною". Разве то не был
Симон Петр?
     Несмотря  на физическую силу,  на  любовь к  Христу, он был слаб, и его
немощь происходила от его  тщеславия, маленького "эго", которое как раз было
твердым,  как  камень. Если не  принимать  во внимание  силу  власти над ним
Павла, на его слабость достаточно ясно указано  в Евангелии,  дабы  желающие
увидели и сделали свои выводы.
     Петр  стал   трудиться  с  Павлом,  и  они  отправились  в  Рим.  В  их
сотрудничестве, как я слышал, бывали и разногласия, но они добились успеха в
строительстве своей Церкви, что укрепляло связывающие их узы.
     Говорят, будто однажды в  окрестностях Рима  к  концу своей жизни Симон
Петр  увидел Христа, явившегося  ему, и Тот  посмотрел  на  него серьезно  и
печально. "Учитель, куда Ты
     идешь?"  -  спросил Петр.  Иисус ответил: "В  Рим, чтобы  быть распятым
снова".
     Церковники говорят,  что Петра  потрясло это  видение,  поскольку,  как
Епископ Римский,  он опасался, что не  досмотрел  за  своей паствой. Мне  же
кажется,  что в момент озарения он понял, кто он  есть, по какой дороге и  к
какой цели  идет; он  понял, как предал истину.  Петр,  бывший  некогда моим
другом, когда попросил  распять  его на кресте  вниз  головой,  хотел подать
знак: он понял свою ошибку и полон раскаяния.
     Мне кажется, что в Риме, на кресте, он, наконец, полностью смирился.

     В  то же время  в Риме умер  и Павел, но его смерть  мало  утешила нас.
Когда мы пытались выпестовать свободный  народ, он создал Церковь. Свободные
люди  умирают,  а Церковь  -  нет.  Мы  хотели  поклоняться  Богу  в  церкви
человеческого сердца, а он создал  формы поклонения и молитвы  в кирпичных и
каменных зданиях, управляемых церковной  властью. Она не менялась с приходом
и  уходом отдельных лиц, пережила их всех, и меня  переживет.  Мы умрем,  но
страх,  насажденный Церковью  и Павлом, останется и распространится, омрачая
детей света.
     Зачем я  все это говорю? Даже здесь,  в Ефесе,  люди считают  мои  идеи
бреднями, а  страхи  - иллюзиями.  Они спрашивают: "Разве  мы не поклоняемся
Богу в церкви и не исполняем Его заповеди, разве мы не стараемся любить друг
друга, как говорил нам  Павел?" Я отвечаю: "Да, это так, но это еще не  все.
Вы услышали только часть и сказали: "Это хорошо, значит, таково и целое". Но
вы не видите, кто и как с вами говорит".
     И Иисус и Павел говорили правду, но один был божество, и слово Его было
божественно, было истиной; другой же  таил в себе сильную неприязнь, руки  у
него  были омыты кровью,  он стремился навязать себя другим, и под-стать ему
было его слово. Ведь каков человек, такова и цена его словам.
     Реченная  Иисусом истина подобна свету  над  главой, освещающему  мрак.
Свет  источается и по сей день,  людей влечет  к нему, и, приблизившись, они
могут  зажечь  свои  лампады.  Павел  же  говорил   правду  с  оговорками  и
риторически, уговаривая людей,  играя на их надеждах  и страхах, прибегая  к
угрозам, придумывая правила. Он заявлял, что несет свет истины, но от правды
в  его словах  ничего  не оставалось,  когда он  проповедовал;  так  же  как
исчезает  свет в лампаде, когда  ею  слишком сильно размахивают в воздухе, и
пламя мигает и гаснет совсем.
     Кто оправдывает Павла, тем  я говорю: "Вы не видите, кто говорит с вами
и какие элементы он внес, а какие опустил, как  изменил окончания и извратил
смысл". Иисус из  Назарета проповедовал Евангелие вечной  жизни,  а в Церкви
Павла из  Тарса  проповедуется  евангелие  смерти.  Сердце  мое преисполнено
беспокойством. Я вижу, как паломник ищет Царствия  Божиего и какие испытания
выпадают на его долю. Он блуждает в  пустыне  мира  и вдруг встречает группу
странников. Они дружелюбны, говорят ему, что знают дорогу в святой город его
мечты.  Говорят об Иисусе Христе,  Спасителе,  и очарованный,  он следует за
ними. Проходит время, но они так  и не приходят в город братства  и  истины.
Странники,   которые   назвали   себя  священнослужителями,  спорят,  рисуют
воображаемые картины того города, отправляют лжеритуалы, проклинают тех, кто
им не верит,  и все время  ходят  кругами.  Паломник  понимает,  что это  не
настоящие  священнослужители, а грабители, и они ведут его не к свободе, а в
рабство.
     Мои слова оскорбляют людей,  приводят в замешательство. Может быть, они
и не очень любят  Павла,  но говорят: "Все-таки ты несправедлив к  нему. Сам
проповедуешь сострадание, а к нему так беспощаден".
     Я отвечаю: "Терпимость к злу не есть сострадание". Они снова вопрошают:
"Все-таки, почему  ты так резко говоришь о Павле, ведь это  не  он, а Каиафа
требовал смерти нашего Спасителя, не он, а Иуда предал Его, и не он, а Пилат
позволил распять Его?"
     Я отвечаю: "Допустим,  человек пришел в страну, где народ порабощен. Он
законный Царь и желает освободить их, но, как обычно бывает, находятся люди,
которые не согласны с ним.
     Как вы думаете, кто из его врагов доставит царю больше хлопот? Тот, кто
рано или поздно открыто  выступит и заявит, что он враг  ему, либо тот, кто,
действуя от имени царя,  на самом деле задастся  целью исказить его образ  и
планы, стараясь сохранить в стране прежний строй?"
     Бесспорно,  последний доставит царю  гораздо  больше хлопот.  Таков,  в
сущности, и Павел.
     Сначала я думал, что  он просто плохой человек, склонный  к разрушению.
Потом он решил, что  обратился.  Не доверяя подсказке моего сердца  и боясь,
что  меня обвинят в  немилосердии, я  решил  поверить  в  его  обращение. Он
казался мне  честолюбивым и чрезмерно усердным, но не более  того. Он сильно
заблуждался,  но  не  более  того.  Позже  я  думал,  что  ему  надо  помочь
исправиться. Но я окончательно понял, что Павел из  Тарса всегда стремился к
разрушению, к мраку. Словом, он просто был сущий дьявол.

     Иисус пришел, дабы сделать человека счастливым. Когда Он был с нами, Он
всячески старался приобщить нас  к  счастью именно здесь, в этом мире, сутью
которого Он был.
     Правда, Он  с самого начала стоял  выше этого мира, но не презирал его.
Он не был слеп к красоте нашего мира и не  был глух к  тем, кто  затерялся в
нем.
     Я  вижу Его под  кедрами Ливана,  за Тибром, с розой в руке, но  Он  не
отвернулся от  мира  и не смотрит на него  сверху, прикрыв рукой глаза,  как
некоторые и  представляют Его себе. Иисус песет благословение на эту богатую
землю, радуется ей и хочет, чтобы и мы радовались.
     Тем  не менее Он вовсе не  принадлежал этому  миру и хотел, чтобы и  мы
вели себя так, будто мы не от мира сего.
     Он  говорил:  "Будьте прохожими"; "Этот мир  только  мост.  Пройдите по
нему,  но не  стройте  на нем свой  дом". Тем  самым  Он хотел  сказать нам:
"Радуйтесь жизни  на этой  земле, как радуется путешественник видам, которые
открываются ему". Ведь путешественник не живет в этих краях и не привязан ни
к горам и долинам, через  которые лежит его путь, ни к тем людям, которых он
встречает. В таком случае он  может радоваться тому, что видит:  луне, будто
отделанной из  кварца  и  недосягаемой; вечернему  лазоревому  морю, которое
никогда  не  будет  ему  принадлежать;  великолепию звездной  ночи,  которой
никогда  не  будет обладать; изображениям  на старинных монетах, которые  не
ценятся  в других  странах;  красоте  темноокой  девушки, которая подает ему
сладкую  воду в придорожном трактире, смеется  и убегает  к воротам города с
его большими домами, - он никогда больше ее не увидит.
     Иисус вовсе хотел не лишить нас этого мира, а только научить радоваться
и  познать  счастье.  Он созвал нас из  наших домов, увел от наших  отцов  и
матерей, от нашего прошлого, от нашей алчности  и нашего рабства, извлек нас
из мира как средоточия неприязни или желаний только ради того,  чтобы взамен
дать нам все. Он приобщал нас к мысли, что  мы жители вечности, что  мы есть
наш собственный Дух.
     Когда проникаешься этим сознанием, начинаешь видеть мир таким, каков он
есть:  удаляешься от  него по  дороге,  ведущей  домой, или входишь  в  него
впервые.  Наше  сердце  открывается миру, и  мы  смотрим  на  его жителей  с
безграничным состраданием.

     Люди приносили  Ему  свои  горькие обиды, а взамен Он предлагал сладкий
мед Своего сострадания. Женщины несли  Ему свою боль, а  взамен  Он давал им
бальзам Своей любви.
     Однажды мы вошли в трактир.  Хозяином  был старик,  и когда  мы позвали
его, он стал ругаться, а когда прислуживал нам, ворчал. Когда он ушел, Иисус
сказал: "Смотрите, он на пороге смерти, но что он вынес из всей своей жизни?
Не нектар мудрости, а  лишь  кислое вино  разочарования и злой язык". Андрей
сказал: "Да, он как первосвященник", - и Иисус рассмеялся.
     Он сказал:  "Священник  скажет вам,  что Бог создал Человека  по образу
Своему, и  это  правда.  Но неужели они думают,  что  Бог  - это озлобленный
старик, как они сами, что для Него  самая большая радость -  запрещать? Нет,
Он вовсе не такой".
     Он протянул руки, одну  ладонью к  нам, другую вверх, благословляя нас.
Силуэт  Его  головы  вырисовывался на фоне окна, в котором были видны зимние
звезды  над Галилеей. Над  Иисусом,  на  притолоке,  висело медное  блюдо, в
котором  отражалось пламя  огня,  горевшего в очаге. Звезды и языки  пламени
образовали что-то вроде короны над Господом нашим. Так что слова, которые Он
произнес, могли  относиться к  Нему Самому: "Бог  --  это  ребенок,  который
старше всех времен".

     Иисус сказал:  "Если вы знаете  свой Дух, то не  должны быть несчастны,
ибо  Дух  есть  радость. Когда человек становится  своим  Духом,  то находит
радость в  работе и в  отдыхе, в печали и в  жертве. Даже  когда он стоит на
пороге  смерти, то  находит не  печаль,  а радость, и ангелы не  скорбят,  а
танцуют".
     "Эта радость всегда одна и та же или разная?" -- спросил Левий.
     "Она всегда и одна,  и разная, -- ответил Господь. -- Алмаз всегда один
и тот же, но  свет отражается  в  нем  по-разному  и играет  всеми  цветами.
Сколько мгновений в вечности, столько цветов  у радости для тех, кто познает
свой Дух".

     Когда мы иногда сгибались под тяжестью забот и впадали в  уныние, Иисус
упрекал нас: "Если хозяин  освободил раба,  разве ему следует  печалиться  и
унывать? Он  должен  смеяться  и петь. Сын Человеческий освобождает  вас  от
цепей более тяжелых, чем рабство. Думайте о своей благодати и радуйтесь".
     Он говорил: "Пока  сияет свет, дети играют; пока с вами Свет, радуйтесь
игре Света над вашими головами".
     Павел  и его  приспешники  изгоняют  беспечность из  своей Церкви.  "Не
должно  быть  легкомыслия, - пишет он в своих посланиях. - Дьяконы и женщины
должны быть серьезны", - и так далее.
     А как же дети, которых любил  Иисус? Не думаю,.что  им  найдется  место
там, где  царит такая унылая набожность, будь то в храмах,  которые  основал
Павел, или в римских катакомбах, среди костей мертвых.

     Но  вот  чего  я боюсь: поклонение  Богу  в  наших церквях  уподобилось
похоронам.  Священники  стали одеваться  в черное,  как  будто они здесь  не
затем,  чтобы  славить,  а  для  того,  чтобы  оплакивать  мертвых.  Завтра,
наверное,  они  будут читать  молитвы  медленно,  с  нарочито  искусственной
интонацией, как будто говорят об ушедших,  и символом  своим сделают memento
mori.
     Они  наденут на  шею крест  распятия, и  в  глазах их  не  будет  света
воскресения.
     В Риме они собираются и  проводят  свои пиршества  так, словно  империя
превратилась в кладбище, словно достойно поклоняться Господину Жизни в месте
смерти.
     Понятно, что они оказались там, так как боятся  преследований. Но Иисус
учил оставлять мертвых позади - не брать их с собой, как делают эти люди.
     Они, движимые то  ли предрассудками,  то ли  сентиментальностью,  несут
останки мертвых  в  свои  храмы.  Однажды утвердившись, этот  обычай находит
подражателей  повсюду, где есть последователи  Христа. Но  мертвое не  может
служить живым, не  может быть полезным,  как и телесная оболочка  той  души,
которая  покинула  ее для жизни  в ином мире. Так давайте же  с  подобающими
церемониями  предадим   огню  то,  что  принадлежит  прошлому,   и  займемся
настоящим, где пребывает истина.
     Мертвое  может привлекать души мертвых,  которые  не хотят или не могут
смириться  с тем, что покидают этот  мир. Это назойливые  или  злонамеренные
призраки,  которые  существуют   как  паразиты  на  теле  живых  и  начинают
преследовать наши церкви, наших прихожан.
     Кому  смешно от  моих опасений, те  не  видят, что происходит на  самом
деле. Я  же вижу эти призраки в глазах фанатиков и рабски покорных  мужчин и
женщин,  которые  не  в  ладах сами  с  собой,  и  из  них  образуется  тень
христианства.
     Кто  смеется  и  говорит  "Нет,   нет,  это  все   выдумки  Иоанна,  он
преувеличивает", тем я отвечаю, что  приносящие мертвых в храм Христа  могут
принести смерть в храм  человека.  Одевающиеся  в  темное  во  имя святости,
живущие  на пути к Голгофе во имя Духа, присваивающие себе не  принадлежащее
им  право   благословлять,  крестить  и   прощать  грехи,   внедряющие   или
распространяющие предрассудки во имя Христа -  те  несут мрак в человеческое
сердце.

     Путешественник из  Греции заговорил с Христом о  Сократе,  философе его
родной страны. Христос  сказал: "Я знаю, знаю  его", будто он еще жив, стоит
перед Ним и толпой и говорит вместе с Иисусом: "Ищите Духа в себе"; будто не
лежал он в могиле уже пятьсот лет.
     Человек  из  Индии  вышел  вперед и  сказал: "А как  же  Будда?"  Купец
спросил: "А как Махавира из  Джейнза?"  Иисус снова кивнул, слегка улыбнулся
всем, будто они были Его братья-князья при невидимом нам дворе, и заговорил,
обращаясь не только к чужеземцам-странникам, но  и ко  всем  присутствующим:
"Кто не против Меня,  тот  со Мной. Тот, кого ты называешь  Буддой, стоит по
одну сторону, и  Махавира - по другую. А Сократ-учитель был Бог, как были до
него Джанака, Зороастр и другие. Кто не против Меня, тот со Мной".
     Так сказал  Иисус при всем  народе  на  площади в Иерусалиме. Но  Павел
потом  изменил Его слова: "Тот, кто не со Мной, тот  против Меня". Он хотел,
чтобы следующие Христу на словах, признающие себя членами Церкви и крещенные
священниками, могли войти в Царствие Божие, так как он рассуждал, прибегая к
понятиям  организации, власти, избранности, а не единения, любви  и здравого
смысла.

     Гностики  говорят, чтобы  войти в  Царствие  Божие, мужчинам и женщинам
нужна не  Церковь, a gnosis, истина, постигнутая изнутри.  Если бы их учение
сводилось только к  этому, я  бы тоже  был гностиком. Но я общался  с ними и
знаю, что  они только  говорят о гностицизме, судачат и муссируют  слухи  об
истине. Они  подробно описали воды жизни, но ни один из гностиков не дал мне
их испить. Я видел у них не  воплощенную  в  жизнь  истину, а своевольное ее
толкование:  одни  предаются  умственной фантазии,  другие -  чувственности,
поэтому и сбиваются с пути...
     Гностики убеждены, что Всемогущий Бог не  мог бы  создать эту землю: на
ней слишком много зла и грехов, чтобы премудрое существо могло замарать себе
руки. Дабы утвердиться  в  таком  понимании  мира,  они постоянно  твердят о
несовершенствах  плоти, о  власти похоти и  муках  деторождения и так далее,
точь-в-точь как  Павел, но  только  он пошел и  построил  Церковь, а  они  -
анархисты, не хотят никому подчиняться.
     По  их мнению, мир возник  по ошибке.  По  сути, он  лишен  гармонии  и
является   не  творением  Бога,  а  делом  рук  какого-то  божка-посредника,
демиурга,  которого в  их  школах иногда  называют Jaldabanth - ищущий себя,
могущественная, враждебная человеку субстанция.
     Подобное мировоззрение, по-моему, рождается той враждебностью,  которую
они  испытывают к миру. Они считают,  что на их долю выпала жестокая судьба:
нищета  и рабство, лишения и несчастия и неосуществившиеся мечты, и  поэтому
их  искания приняли  форму  борьбы против космоса,  а в  итоге  и против его
создателя. Они верят в Дух, но  воплощенный в материю, которую считают злой.
Зависимость  характера человека  от движения  планет они расценивают как его
порабощение неким властелином.
     Здесь все те же постулаты: Дух спрятан в мужчинах и женщинах,  характер
наш  заранее определен,  материя нам мешает  и  так далее. Но я абсолютно не
согласен с их выводами. Для гностиков мир не имеет  цены и навязан  Духу; от
него следует избавиться. Однако для меня наш мир, особенно сейчас, когда мне
уже скоро  придется покинуть его, - это  место, где можно  гулять в сумерках
под  кипарисами,  позолоченными  закатом, любоваться  на заре мерно  дышащим
морем, приветствовать  друга,  это  место,  где  Дух  может  проявлять  себя
свободно, прекрасно и где мы можем любить и быть любимы. Это - счастье.
     То, что для них борьба против, есть  для  меня борьба вместе с огромным
миром, окружающим нас; иначе, то, что для них борьба, для меня - драма. Я не
признаю  их  демиурга. Их  властелин  есть  мой  ангел.  Невразумительные  и
противоречивые  космогонии,  которыми они  пытаются объяснить  происхождение
мира, я  нахожу жалкими и  смешными. Интерпретация Софии у них ошибочна, а с
делением ее на две  части - меньшую и  большую - невозможно согласиться. Кто
дал им право  выдумывать легенды о Святом Духе? Кто дал им право критиковать
Бога?
     Кто дал им право говорить так развязно о гностицизме, когда они его еще
не осуществили?
     Я читал их новомодные евангелия, как  и евангелие Павла,  и  нахожу  их
вздорными и  натянутыми.  Они то и дело ссылаются на Христа,  но лишь затем,
чтобы  построить  на Его словах  свои  эзотерические  измышления.  Апостолам
приписывается  то, что они  никогда  не говорили. Все это порождает мистику,
которая призвана убедить читателя, что гностики владеют истиной в  последней
инстанции - Абсолютной истиной.
     Мудрость  проста,  она  не  бывает  странной и сложной.  Она  всегда  в
середине,  она  - в Иерусалиме,  она -  в  сердце, о котором говорил Христос
вскоре после воскресения.
     Но гностики презирают мир, влекомые к вольнодумству, с одной стороны, и
к аскетизму  - с  другой. Мудрость же  -  в устах  младенца, в невинности, а
пути, ведущие вправо или влево, не для детей...

     В  царствование  Домициана  меня  призвали  в  Рим  и  пытали, а  потом
отправили на остров Патмос в Эгейском море.  Там ко мне постепенно вернулись
силы, но  следы  пыток до сих пор на моем теле. Шли  годы, я чувствовал себя
так, будто побывал на дне морском, но выжил,  дабы  рассказать свою историю.
Но меня  не покидали  мысли об ужасах, которые я  видел  и которые выпали на
долю наших братьев и сестер до меня, при Нероне.
     В Риме  я  видел  мрак в человеческом  обличьи, сатанинскую  иллюзию  и
власть Смерти.
     Трудно  было простить, трудно забыть.  Более того, нелегко было понять:
разве мы не шли за Богом живым?  Однако в который раз мы  пали  жертвой этих
rakshasas.
     Я  молился. Я искал  утешения через  понимание. Но  многим из нас легче
было   поверить,  что   миру  все-таки  свойственно  зло.  Миром   управляют
дьявольские силы, и его можно только разрушить, а не преобразовать.
     Я  этому  не  верил, однако их аргументы  обременяли и  меня. Все  же я
надеялся дожить до  того  дня,  когда  свет  озарит  мир, однако  вновь стал
свидетелем массового убиения  невинных. Я  мечтал дожить до того  дня, когда
Спасителя  узнают повсюду, однако стал свидетелем того, как люди поклоняются
дьяволу, который  выдает  себя  за  Бога.  Неудивительно, что отвратительная
безжалостная  жестокость Нерона или  Тигеллина  еще  больше ожесточила наших
товарищей против мира.
     Во мне росли напряжение и сомнение.
     Неужели  я  тоже ожесточу  свое  сердце против  наших врагов,  сделаюсь
тверже стали,  дабы эта  мимолетная  материальная жизнь  не  могла разрушить
меня? Но когда я заглянул в себя, то увидел, что душа моя уже очерствела.
     Путник,  зная,  что  идет  не  той  дорогой, тем  не  менее  решает  не
задерживаться  в негостеприимном  доме  ночью и идти  дальше, пока  утром не
отыщет  верный путь. Так и я решил  ожесточить свою душу еще больше, пока не
превращусь в чистое и несокрушимое орудие, как меч, который  очистит Церковь
и поразит врагов истины.
     Меня всегда привлекала аскеза. На Патмосе я стал судить себя за ошибки,
неудачи,  за слишком прямолинейный взгляд на  мир.  Именно за это, наверное,
меня и наказали в Риме, и  я решил  полностью посвятить себя восхождению.  Я
тяжко  трудился,  по  нескольку  часов  в  день  предавался  размышлениям  и
стремился быть праведным в мыслях, слове и деле.
     Если сравнить  восхождение  с  винтовой  лестницей, то в своем  желании
стать совершенным я, в общем, пытался придерживаться центральной колонны: не
делать больше ошибок и таким образом войти в Царствие Божие как можно  более
прямым путем. Но ступеньки такой лестницы тем уже, чем ближе к центру, и мое
восхождение становилось все более тяжелым  и опасным. Как уже бывало со мной
раньше, я боялся упасть.
     Таким образом, напряжение в моей душе еще больше возросло.
     Я страдал, что находился в изгнании, на Патмосе, на самом краю света. Я
чувствовал,  что  могу много дать, но некому  было вручить  мои дары.  Более
всего я был огорчен тем, что происходило в нашей Церкви.
     Церковь росла, как никогда быстро;  но даже  если бы нас осталась всего
горстка, я перенес бы это легче, чем строительство Церкви. В ней поклонялись
не живому Христу, а Его искаженному образу; в  ней женское начало отрицалось
и очернялось;  в  ней  властвовало иерархическое  духовенство  -  Церковь не
ведала Святого Духа, заселенная душами мертвых.
     На Патмосе я  был бессилен что-либо предпринять. Кроме  того, движение,
создавшее эту Церковь, уже нельзя было повернуть вспять. Павел хорошо сделал
свое дело, может быть, оно так  преуспело не благодаря его энергии, а потому
что  мужчины  и  женщины  были  слишком  обременены  своими  предрассудками,
привязанностью  к  своему  маленькому  "эго".  Наш  Господь  приходил,  дабы
устранить  эту мелкую тщету.  Хотя  мы говорим  о  Его победе над дья-волом,
миром, сердцем и душой, даже над нашими старыми предрассудками, все же в нас
сохранилась привязанность к предрассудкам, тяга к своему маленькому "эго"; и
мы истолковали Его мысли в свете этой привязанности.
     Иначе как же объяснить наши  слова: когда Христос говорит о любви или о
Царствии Божием,  Его  наставление вечно, но  когда Он осуждает  книжников и
фарисеев, оно относится к другим временам и ситуациям, то есть  когда Он Сам
был  еще с  нами.  Как еще можно объяснить, что мы считали  Его наставления,
касающиеся священнослужителей, более недействительными.
     Фарисеи  и  книжники, саддукеи и  зелоты  повсюду,  только под  другими
именами.  Это люди, либо субстанции, через которые человеческие предрассудки
и маленькое "эго" выражают себя и существуют и в нашей Церкви.
     Конечно, не все  наши священники и слуги Церкви  плохие люди; среди них
много   благожелательных    и    искренних   представителей.    Огромна   их
ответственность,  но  не перед  Церковью,  которую они сами  построили, и не
перед  Богом,  которого  они  сотворили  отчасти  из  суеверий,  отчасти  из
теологии, а перед ищущими истину, которым они представляют себя как Духовные
лица.
     На Патмосе  я сокрушался о  направлении Церкви, но не мог найти способа
его изменить. То страдая, то  негодуя в душе, я наблюдал со стороны, как мои
братья строят воображаемое  святое царство  из собственных  предрассудков; и
все  же  я  всегда и неизбежно  был  частью этой Церкви, хотя бы потому, что
другие считали меня причастным к ней.
     У  нашего  Господа враги  были  повсюду,  но предал  Его тот,  кто  Его
поцеловал.  Продал Христа  в плен, отдал на растерзание Его ученик, тот, кто
претендовал представлять Его. Я помнил об этом и не знал, что мне делать.
     Напряженное состояние и размышления породили мой апокалипсис.

     Всю свою жизнь я любил красоту, впитывал ее зрением, слухом и умом.
     В детстве  идея города братской  любви, Нового Иерусалима, казалась мне
прекрасной. Его образ запечатлелся в моем  сердце. В молодости я  восхищался
цветами Галилеи; по вечерам, когда воздух был напоен их ароматом, я ощущал в
этом тленном  мире  нечто бессмертное,  таинственное, и душа  преисполнялась
верой в существование Бога. Я любовался красотой прелестного лица девушки из
Вифсаида  и  видел в нем  всю  бесконечность  бессмертия, которое,  как  мне
казалось, улыбалось. Я слышал красоту в музыке  арф и барабанов, звучавшей в
горах,  окутанных вечерней  мглой; улавливал чувственную беспредельность вод
Тивериада. Однако таких мгновений  было не  так уж много, ибо красота в моем
понимании  -  не просто  свойство определенных предметов,  а  опыт, чувство,
ощущение этого свойства.
     Я ощутил кристально чистую  красоту жизни Христа, Его символов, жестов,
поэзии  Его  речи.  Например,  когда  Иисус улыбался,  наблюдая  за  детьми,
играющими на пыльных улицах Иерусалима.
     Однажды  в  мастерской  Своего  отца  Он  взял  в  руки  кусок  еще  не
обработанного кедрового дерева и стал разглядывать его со всех сторон, будто
прикидывал,  что  бы  Он мог из  него  сделать, если  бы не оставил  ремесло
плотника. Он весело и с любовью стал разглядывать каждого из нас по очереди,
будто пытался определить по чертам  лица,  отражавшим  наши заботы,  силы  и
слабости, что Он может из нас сделать. И Он улыбнулся... В такие мгновения я
чувствовал, как в мое сердце закрадывалась абсолютная красота.
     На Патмосе сердце  мое окаменело,  стало  невосприимчиво к  красоте.  Я
искал ее в предметах, в великолепии вещей, - все без толку.
     Я так ожесточился, что засомневался: а какое отношение имеет  красота к
истине, да и может ли всегда чистая истина быть и прекрасной?
     Я отрекся от своей любви к красоте, решил, что она только помеха в моем
восхождении. Я не хотел видеть  окружавших  меня  образов, дочерей  Патмоса,
летних  звезд  и  зимнего  моря,  восхода  солнца  и  пения птиц,  заката  и
наступления ночи - все для меня сводилось к тщете и бренности материи.
     Хотя   спящий  человек  и   не  смотрит   на  мир,   но  он  не   может
воспрепятствовать снам  посещать его.  Так и отгоняемые мной образы внешнего
мира возникали во мне в ином виде, наделенные огромной  силой. Они всплывали
в  необычайных,  катастрофических,  напряженных  и  страшных  видениях  и  в
откровениях о грядущем, преломленных сквозь призму моего воображения.

     Перечитывая написанное о пророческих фантазиях, я поражаюсь заключенным
в  них ярости, суровости,  отвращению ко всему  нечистому.  Пусть все  так и
останется. Вряд ли я  могу  сказать,  какая доля этих  откровений была  лишь
сном, какая  -  искусством, сколько в  них видений,  галлюцинаций и  сколько
писательских домыслов.
     Мудрые увидят в этих семи светильниках семь chakras, а в семи ангелах -
великие  архетипы Бога, сидящие в  chakras. Они  увидят в зверях и в драконе
некое  слияние внешнего и  внутреннего;  в знаке зверя увидят  то, что может
различить  только  просветленная  душа;  в  рассказе о преследовании женщины
драконом  увидят  опасности, которым  подвергнется  Мария, Утешительница.  В
жене, облаченной  в солнечные лучи, с  луной  в ногах и  венцом из звезд  на
голове  увидят  Марию,  Святой  Дух. Во  всаднике  на белом коне они  узнают
Иисуса,  Господа   Калки,  судью  при  конце  времен,  и  его  армию  святых
соратников, объединенных одним духом сострадания.

     Спустя некоторое  время  меня освободили, я покинул  Патмос и  добрался
морем  до  Ефеса.  Море,  этот  образ  огромной  свободной  силы,  и   вечно
движущейся,  и  в глубинах  своих  неподвижной, утешало меня в последние дни
моего изгнания. Друзья нашли мне дом  на берегу, недалеко от города, чтобы я
мог всегда видеть волны и слышать чаек.
     После долгого  напряженного труда обычно наступает  реакция, и, когда я
закончил  свои  Откровения,  меня  охватили  опустошенность,  безразличие  и
безволие. Я чувствовал приближение конца,  к которому, как мне  казалось, не
был еще готов.
     Так продолжалось некоторое время.
     Однажды,  когда  цвел  миндаль,  я  возвращался  из   города  домой  и,
почувствовав усталость  и  жажду, присел у  дороги отдохнуть. Чуть погодя за
поворотом, между миндальными деревьями, появилась женщина. Правой рукой  она
придерживала кувшин с водой  на голове, а левая двигалась ритмично в такт ее
шагам,  помогая  сохранить равновесие. Она  была бедно  одета, и я  подумал:
наверное, продавщица воды. Ноги у нее, как и у  меня, были  в дорожной пыли.
Видно, покупателей  не нашлось,  ибо  дорога  была  почти  пустынна,  и  она
возвращалась в одну из лачуг на окраине города. Маленький мальчик, видно, ее
сын, бежал впереди, хлопал в ладоши и в свободном изящном ритме то приседал,
то  пританцовывал. Он был подпоясан  ремнем из овечьей кожи, а к  ремню  был
подвешен  глиняный кувшин,  но  лицом  и  осанкой он  походил  на  царевича,
скрывающегося в изгнании. Они медленно приближались ко мне в горячем мареве,
поднимавшемся  над  дорогой,  между поблескивавшими  миндальными  деревьями,
будто  двигались  под  музыку   торжественного  величественного  танца,  под
аккомпанемент цикад, птиц и моря. Я любовался  ими и вдруг почувствовал себя
уже не старым,  но  и  не  молодым, и  забыл и  о своих  ноющих  ранах, и  о
лишениях, и о своих заботах о будущем.
     Они приблизились, и, глядя на меня своими добрыми и серьезными глазами,
мальчик  спросил, не нужно  ли мне  чего.  Во рту у меня пересохло, мне было
трудно говорить. "Воды, если можно", - сказал я. С готовностью он беззаботно
побежал к матери и протянул  ей свой кувшин. Она налила в него воды, даже не
взглянув в  мою сторону. Он прибежал обратно ко мне, смеясь и распевая,  как
птичка,  так,  будто  затренькали  миндальные  деревья от легкого  эгейского
ветерка.  Он напоминал существо, живущее всегда в настоящем. Отмахнувшись от
монетки, которую я ему протянул, мальчик дал мне воды со словами: "Это вам".
     Я посмотрел  на его мать, и по глазам ее, кажется, узнал Софию, которая
смотрела на усталого путника из вечного настоящего, полная вечной любви.
     Казалось,  она видит мой  Дух, а  я  соединяюсь  с этим Духом,  который
смотрит на нее. Я заглянул в вечное настоящее, и там мы оба смотрели друг на
друга.
     Это было вблизи Ефеса, и в то же время - в Царствии Божием.
     Вот  где  надо  искать   Божественное.  Когда  мы  говорим  о  Нем  или
поклоняемся  Ему, то обычно не обращаемся к  Нему прямо, а через  имя, через
понятие. Поэтому говорим: "Я думаю так" или "Я  думаю эдак" о Боге - и можем
создать религии от Его имени, развивать свою  теологию. Поэтому  можем, если
захотим, отрицать Его, потому что не знаем Божественного непосредственно, не
испытали Его.
     Пыльная  дорога,  петляющая  вдали,  Ефес на  горизонте,  прозрачный  в
полдневном зное, старое тело человека  по имени Иоанн,  страдания в Риме - и
все это показалось нереальным. Будто разыгрывалось  театральное действие,  и
Дух   следил  за   ходом  пьесы,  которую  непрерывно  рождает  Божественное
воображение.   Пьеса  стала  обретать  очертания,   будто  я  был   ребенок,
высматривающий рисунок созвездий в хаосе звезд. Мгновение кончилось, мальчик
с матерью прошли мимо. Я утолил жажду, встал и пошел домой.

     Пьеса  порождена  не  случаем,  а  логикой,  и  когда  кто-то  из   нас
подвергался преследованиям, причина тому была в его собственной жизни, в его
поступках.  Страдания возникали не по воле  Бога или по Его желанию, ибо Бог
любит, Он един и  у Него нет желаний. Когда же мы в своих  поступках отходим
налево или направо, это отражается на нас, становится нашей судьбой, которую
мы творим либо сообща, либо каждый в отдельности.
     Эта пьеса -  драма. Мы  видели, как  наших братьев и сестер приносили в
жертву диким зверям в Колизее,  но не заметили тогда, как они в своей тонкой
оболочке  поднимаются  с  поля  арены,  отряхивают пыль  и, не  оглядываясь,
улетают  к  невообразимому  свету,  а оттуда  навстречу  возрождению, другой
жизни,  в  которой снова  будет  борьба  со злом  и  долгий тернистый путь в
Иерусалим.
     У  этой пьесы  есть  свой режиссер. Мы не просто ходили  кругами, вечно
борясь с одними и теми же сатанинскими силами, учась на своих  ошибках,  ища
дорогу домой. История, как я понимаю, развивается не по кругу, а по спирали.
Времена  года сменяют друг друга, и мы движемся  в одном и том же  ритме, но
как годы проходят  один  за другим,  так и  мы  приближаемся к судному дню и
преображению мира.
     Мы живем под  знаком рыб. Они плывут в разные стороны, будто к границам
наших предрассудков  и маленького  "эго". Но  в  конце времен наступит суд и
преображение мира.
     Я предчувствую это сердцем.
     Иисус сказал: "Я дал миру огонь, и вот  смотрите, Я берегу его, пока он
не разгорится". Как очистительный огонь, пришел Он в этот  мир и так сказал:
"Кто близ Меня - близ  огня". Как очистительный огонь, пришел Он в этот мир,
потому что в  Нем  выразилась очистительная сила Его  матери, скорее, Он был
этой силой во плоти.
     В Христе проявилась очистительная сила Святого Духа, но люди не приняли
Его таким, каков Он был, поэтому  Его огонь не распространился. Приняли  Его
немногие, и они сами были приняты огнем и стали, как огонь. Он не сжигал их,
потому что огонь не сжигает огонь; потому что в них пробудился огонь Святого
Духа, и поглотил  не  их,  а предрассудки  и  тщету, несущественную  материю
маленького "эго", и не коснулся Духа, с которым они соединились.  Дух нельзя
ни сжечь огнем, ни загасить.
     Они стали и становятся, как  огонь.  Он горит  в их существе неярко, по
мере того как становится их огнем, и они подобны лампаде во мраке.
     Это святые, которые несут миру свет.
     Но  святых  немного и  огонь  невелик. Иисус сказал:  "Я  пришел,  дабы
принести огонь  на землю, и да разгорится он!" - ибо Ему не терпелось  суда.
Но не потому, что Ему интересно было сосчитать  наши  грехи и предъявить нам
обвинение (хозяин не вмешивается в дела своих  слуг), а потому, что Он хотел
завершить Свое дело, чтобы мы увидели Новый Иерусалим. Ему не терпелось суда
не  ради  суда,  а  ради  Царствия, которое  грядет  нам,  как  только  пыль
человеческих мелких забот и дьявольское зло сгорят в этом огне. Он заботился
о  том, что войдет в Царствие,  а не о том,  что  останется за его воротами,
точно так же, как скульптор заботится не о бесполезной мраморной крошке, а о
той фигуре, которая возникает под его резцом.
     Христу передалось и терпение  Его  Матери, поэтому наш  Господь ждал  и
ждет по сей день, охраняя маленькие огоньки истины в мире.
     В конце времен, когда придет Святой Дух, очистительный огонь перерастет
в пожар, точно как подпаленное  дерево, которое  сначала тлеет, а в какой-то
момент из него вырывается пламя.
     Она пробудит  огонь во  всех, кто  ищет истину, и  народы постепенно, к
вящему  своему удивлению, загорятся  чистым  метафизическим огнем, и  мир со
всех четырех сторон будет объят пламенем судного дня.
     Дети света  поднимутся из кромешной тьмы, сбросят  свое мелкое "эго"  и
все  омертвевшее в  них - сгорит  всякое желание, и они узнают  Дух.  Кто не
поверит  Матери  и  не откажется от своего маленького иллюзорного  "эго", те
сгинут в  яростном искупительном священном  огне, ибо то,  что  безжизненно,
должно исчезнуть.
     Для одних  возгорится огонь возмездия, для  других -  огонь  благодати,
любви. Таков Страшный суд  над человечеством, который  иногда с наступлением
ночи видится мне, когда я заглядываю в свою душу.

     В душе своей  я вижу  город  братства  в  Святом Духе, поднимающийся из
пламени судного огня; вижу Новый Иерусалим, огромный, прекрасный, окруженный
стеною  с  двенадцатью  основаниями и двенадцатью воротами. Двенадцать ворот
выражают лепестки чакры  души. Они окружают  фонтан, из  которого бьет живая
вода, в разуме макрокосмоса, и они  проявляются во всяком мужчине и женщине,
в моих братьях и сестрах, детях света.
     В  снах  своих  я хожу между колоннад  этого  города,  встречаю друзей,
которых помню  или забыл, и все так знакомо  и вместе  в  тем удивительно  и
ново. Когда  мы разговариваем,  то кажется, будто  входим в  величественные,
поразительно  красивые  города,  заключенные  один в  другом, с  двенадцатью
воротами,  бесчисленными  улицами,  садами и парками,  с башнями  и шпилями,
окруженные  полями, лугами и  холмами,  морями и лесами.  На каждом  шагу мы
сталкиваемся с приключениями и то и  дело спрашиваем: "Как же так: внешне  у
человека определенный  рост и вес,  а изнутри  он безграничен, и нет предела
любви, которую он может отдать и получить?"
     В памяти моей души встают картины моря, цветущих миндалевых рощ,  образ
девочки из  Вифсаида,  слова моего Учителя,  смирение  Марии  Магдалины и ее
любовь  к Христу, бесконечная доброта Марии; видятся Новый  Иерусалим и дети
света  на его  бесконечных  улицах,  их  невинные  игры  и  добрые поступки,
радостная непосредственность. Во всем  этом  царит порядок, подобный законам
гармонии, не ограниченный и выражающий все аккорды и оттенки любви.
     Во всем: в  искусстве  Человека, в  его  играх, в  работе, в  спорах  и
аргументах,  в повседневных  заботах,  в  его святынях -  я вижу  проявление
символики,  бесконечное в конечном, вечное в мимолетном. Что бы ни открылось
мне  в Новом Иерусалиме, оно всегда безгранично; во время  можно  войти так,
как мы  входим в огромный город, где двенадцать башен и улицы ведут в рай. В
Новом  Иерусалиме Божественное воображение бьет фонтаном  из любой  частички
кирпича здания,  а мужчины и женщины  ходят по городу,  пораженные  тем, что
открывается их взору, и вспоминают о своем прошлом, как о сне.
     Подобно тому, как фиговое дерево может родить только фиги, а лимонное -
лимоны, так и я вижу плод желания, растущим на древе невинности.
     В  самом  сердце  города  вместо фонтана  видна  Защитница, Заступница,
Утешительница, Святой  Дух,  Мать - простодушная, как ребенок, и непостижимо
таинственная. В Ее правой руке - свет, подобный луне, на голове  - венец  из
сверкающих  лучей света,  вокруг Ее ног -- лотосы  в  живой воде,  и Ее дети
омывают  Ей  ноги,  а  из  глаз  Ее,  устремленных  на  нас,  струится  свет
сострадания, и радостно трубят ангелы.
     Все  это  я  неотрывно разглядываю  в  своей  душе, будто  в  сумерках,
различаю неясные во мраке очертания города на отдаленном холме.

     Спускается  ночь, и, сняв  свою обувь и сложив руки, как показывала мне
Мария  в  Иерусалиме  на  Пятидесятницу, я  возношу  хвалу  Господу  Иисусу,
повторяя размеренно и громко:
     Ты - Сын Бога, и я поклоняюсь Тебе.
     Ты - Сын Святого Духа.
     Ты был зачат в душе Твоей Матери - так Ты невинен.
     Ты был рожден девственницей.
     Ты - вечное дитя.
     Ты - Шри Ганеша.
     Ты - Шри Картикейя.
     Ты Шри Махавишну.
     Ты родился в самый сумрачный час.
     Ты родился в хлеву, дабы научить нас смирению.
     Тебя положили в ясли, в сухую солому мира.
     Простодушные обожали Тебя.
     Тебя нашли Шри Брахмадева, Шри  Вишну и Шри Шива, и они предложили Тебе
благовония, золото и миро.
     Твои ноги коснулись души мира.
     Ты недосягаем для соблазнов.
     Ты превратил воду в вино.
     Ты прошел по воде.
     Ты крестил живой водой Святого Духа и огнем.
     Ты - огонь, и Ты сказал: "Кто близ Меня - близ огня".
     Ты пришел, дабы принести огонь в мир.
     Ты бичевал лицемеров.
     Ты изобличал фарисеев.
     Ты не признавал догм.
     Ты очистил Храм от материалистов.
     Ты излечил больных, изгнал демонов, прозрел слепых.
     Ты  накормил голодных, дал покой обремененным, надежду - угнетенным, Ты
сказал: "Блаженны познавшие нужду в Боге".
     Ты воскрешал мертвых.
     Ты принес спасение.
     Ты принес освобождение.
     Ты сказал: "Вам следует родиться заново".
     Ты проповедовал Евангелие Царства Божиего.
     Ты проповедовал прощение грехов, и Сам прощал грехи.
     Ты завещал нам любить друг друга.
     Ты сказал о Марии  Магдалине:  "Ее грехи, которых  было много, прощены,
ибо она имеет много любви".
     Ты - любовь Человека к брату Своему.
     Ты вбираешь карму тех, кто любит Тебя.
     Ты очень добр.
     Любовь создала  Тебя, любовь родила Тебя,  любовь оплакала Тебя, любовь
восславлена в Тебе.
     Ты названный, Сын Человеческий.
     Ты - Друг Человека.
     Ты - Старший Брат.
     Ты омыл ноги Своим ученикам.
     Ты отдал жизнь за человечество.
     Ты пришел, дабы сделать нас счастливыми.
     Ты всячески старался угодить Своей Матери.
     Ты на каждом шагу восславлял Своего Отца.
     Ты сказал: "Постучите по  дереву -  и Я в  нем. Поднимите камень - Я  в
нем". Ты - повсюду.
     Ты - воплощение святости.
     Ты - бесконечная мудрость.
     Ты - душа щедрости.
     Ты - мир, и Ты сказал: "Блаженны миротворцы".
     Ты - невинность, непорочная и абсолютная.
     Ты - смысл Вселенной.
     Ты - смысл творения.
     Ты - Слово, Логос.
     Ты - Надежда Мира.
     Ты - Свет Мира.
     Ты - Путь.
     Ты - Врата.
     Ты - Агнец Божий.
     Ты - Здоровая Лоза.
     Ты - Хлеб Жизни.
     Ты - сын Праведности.
     Ты - Пантократор, Правитель.
     Ты - Салватор Мунди, Спаситель.
     Ты - Омкара.
     Ты - Искупитель.
     Ты - Мессия.
     Ты - Омега.
     Ты - Лев Иудейский.
     Ты - Сахаджа.
     Ты - Еммануил, и Ты всегда с теми, кто любит.
     Ты - чистая энергия.
     Ты - сила Святого Духа.
     Ты  призвал  ребенка и сказал: "Кто мал,  как  этот ребенок, тот  самый
большой в Царствии Божием".
     Ты обитаешь в Ади Агии Чакре.
     Ты предпринял тапасию творения.
     Фарисеи обвинили Тебя, Ты был предан поцелуем, толпа выказала Тебе свою
ненависть, солдаты били Тебя, и меркантильные насмехались над Тобой, но Тебя
это не трогало. Человек обрушил на Тебя все, что было в нем  самого темного,
но Твой свет не погас.
     Ты подверг Себя распятию - так велика Твоя сила.
     Ты простил тех, кто распял Тебя.
     Когда   Тебя   распинали,   завеса  в  храме   организованной   религии
разорвалась.
     Говорят, Ты  сошел в ад и проповедовал Евангелие проклятым - так велико
Твое милосердие.
     На третий день Ты восстал.
     Ты - Воскресение.
     Ты - вечная жизнь.
     Ты доказал, что Любовь сильнее зла.
     Ты доказал, что Любовь сильнее смерти.
     Ты доказал истинность Духа.
     Ты Тот, Кто снова грядет на белом коне коллективного сознания.
     Тебя нельзя осквернить.
     У Тебя одиннадцать разрушительных сил.
     Ты - Шри Калки.
     Ты - Повелитель Страшного Суда.
     Ты внушаешь трепет и непобедим.
     Ты отбрасываешь жестокосердных и равнодушных направо и налево.
     Ты - Повелитель Жатвы.
     Ты - Повелитель Нового Иерусалима.
     Ты - опора для плода Древа Жизни.
     Куда Ты обратишь Свой взор, там великие архангелы, Гавриил и Михаил.
     В Тебе сострадательная сила Бога.
     Ты обещал миру Утешительницу.
     Повелитель Повелителей, мы преклоняем голову пред Тобой!
     Царь Царей, мы приветствуем Тебя!
     Сын Бога, мы обожаем тебя!
     Ты - воплощение любви Твоей Матери.

     Ночь опустилась на  Ефес, и я  оставляю незаконченный  труд  одного дня
ради   утра  другого.   Все  спят:   и   лодочник,   и  крикливые  чайки,  и
священнослужители в Храме  Дианы,  и хозяева,  и слуги, и  рабы; даже  шепот
влюбленных в сосновой роще над берегом давно смолк. Не спят только  соловьи,
я и сонный ветер. Я слушаю море, как музыку.
     Видно, в  этом мое утешение  на старости лет: голос моря слышнее ночью,
чем днем.  Днем  шум лодок, крики  чаек,  гам  людей, безостановочный  поток
мыслей мешают внимать вечной музыке моря, а ночью наступает тишина.
     В   жизни  моей   плоти   тоже  опускается  ночь,  и  я  слышу   музыку
действительности лучше,  чем  в  юности.  Голоса  моих  "я",  которые  тогда
волновали меня, спорили, желали одно и требовали другое, теперь смолкли.
     Главное, я вижу теперь яснее, и  мимолетное предстает  в истинном своем
виде.
     Когда  в  Ефесе  спрашивают мое  мнение о чем-либо  или  просят совета,
спорят  друг с  другом  или  рассуждают об  абсолютном, то я  не  знаю,  что
сказать.
     Мы тоже, когда были молоды, досаждали Иисусу  мелкими заботами,  и  Он,
бывало, говорил: "Огонь горит  пред алтарем Духа,  и  если воистину  желаете
приблизиться к Духу,  прежде сбросьте  повседневные заботы,  свое  маленькое
"эго" и свои предрассудки в тот огонь".
     Он говорил: "Забудьте о  своих проблемах, ищите Царствие Божие; а когда
найдете, все ваши проблемы будут решены".
     И еще  говорил:  "В невинности  и честности ищите Царствие,  ибо должны
узнать,  чего хотите, должны спастись  от  адских иллюзий, должны знать, что
радость с вами".

     Когда ночь опускается в моей  жизни,  все чаще меня охватывает чувство,
будто внутри нас есть что-то  неугасимое, схожее  с улыбкой, которая озаряет
лицо молодой матери, когда она любуется своим ребенком, играющим в оливковой
роще и не подозревающим, что на него смотрят.
     Это  чувство  все разрастается во  мне,  подобно улыбке молодой матери,
которая становится  еще  прекраснее, потому  что тот,  на кого она смотрит с
любовью, не догадывается о ее присутствии.
     Это  нечто внутри  нас  не  в силах  погасить ни время,  ни печаль,  ни
смерть, ни дьявол.
     Что  же  это?  Это  Дух.  Дух  наблюдает. Наблюдает и ждет. Наблюдает и
любит.
     За кем наблюдает Дух?
     За нами.
     Дух видит все.
     Это внимание Бога в сердце человека.
     Это наша истинная суть.
     Дух видит наши устремления и заботы, ненависть и страсти, наше рождение
и нашу  смерть в  затемненной комнате,  где  мы одни, а  извне, за ставнями,
происходят дела  другого  дня. Дух видит  наши усилия и неудачи, слабость  и
великодушие. Дух любит нас.
     Дух - это мы,  хотя мы - еще  не  Дух.  Мы  прячемся в наши стремления,
заботы,  желания,  мысли,  чувства,  сны.  Мы  потерялись во всем этом,  как
ребенок, который вышел из родительского сада и бродит по улицам  города.  Он
бродит  вокруг  да около,  его влечет будущее, прошлое  гонит по  лабиринтам
переулков, по бесконечным запутанным дорогам.
     Он  бродит  до тех пор,  пока  не забудет родительский  сад и даже свое
собственное  имя.  Он уже воспитан  другими,  и  сам  стал  другим,  у  него
появились предрассудки. Он потерял себя.
     Таково положение вещей  в этом мире: мы  облачены  в  одежды  времени и
пространства,  рождаемся,  живем  и  умираем,  снова  рождаемся,  испытываем
желания и страдания, не зная, что мы есть Дух.
     Мы  говорим:  воистину  мы есть  Дух; поклоняемся  Духу  или, наоборот,
сомневаемся и отрицаем, но все  же мы еще не стали Духом.  Единственная цель
Христа была в том, чтобы мы стали Духом, чтобы поняли до конца, кто мы.
     Когда ночь спускается в моей  жизни, и  ощущение чего-то неугасимого  и
прекрасного снова растет  во мне, я знаю,  что теперь не случится то, чего я
когда-то боялся: то есть как бы Его дело не оказалось тщетным и вся мудрость
Духа не была утрачена.  Этого не случится, даже если Павел и его приспешники
будут строить Церковь  за  Церковью, совершать свои  лжекрещения, изобретать
свои  догмы, создавать  духовенство,  пренебрегать  Духом и забывать о своей
Матери, выдавать черное за белое, отрицать или извращать слова Иисуса. Этого
все равно не случится.
     Не может этого случиться, потому что нереальное,  наконец, потеряло под
собой  почву,  и  когда   холодный   ветер  Божьей   любви  дунет   на  наше
существование, оно рассеется, как сон.

     Ночь тихо спускается в моей жизни, и я чувствую,  что  написанного мной
недостаточно.
     Что же  еще  мог  бы я  сказать?  Может,  мне следовало  оставить своим
друзьям только молчание, свет, знак любви и сердечные пожелания.
     Когда я размышляю, то будто говорю Иисусу: "Когда  я думаю о Тебе, я не
могу думать о Тебе и погружаюсь в молчание".
     Когда я вспоминаю Тебя, я вспоминаю свет, который наполняет меня.
     Когда я повторяю Твое имя, в душе моей уста произносят "любовь".
     Из всех Твоих наставлений я  помню  одно  - то  ли  это просьба,  то ли
завет, то ли предостережение или обещание. Эти Твои простые слова я хотел бы
оставить миру в его немощи и смятении, как и Ты когда-то оставил мне:
     "Се, Матерь твоя".

Last-modified: Wed, 14 Jun 2006 17:53:13 GMT

Оцените этот текст: