к как Бог неизмеримо отличен от всего тварного, эти слова к нему не применимы. Можно лишь говорить о том, чем Бог не является: А то, что мы говорим о Боге утвердительно, показывает нам не естество Бога, но то, что относится к естеству... Ибо если познание имеет предметом своим вещи существующие... то, что превышает бытие, то выше и познания. (Св. Иоанн Дамаскин) Поэтому о Нем -- слава Ему! -- нельзя задать вопрос: «Что есть Он»? -- ибо у Него отсутствует самость, как нельзя спросить: «Каков Он?» -- ибо у него отсутствует качество... Наше знание об Аллахе ограничивается утверждением, что нет Божества, кроме Него. (Ибн Араби) В даосизме, где вообще нет концепции Бога, сколько-нибудь сопоставимой с авраамическими религиями, можно найти похожие утверждения и даже формулировки, напоминающие библейские: Что же суть Единое? Верх его не светел, низ его не темен. Тянется не прерываясь ни на миг, а по имени не назовешь. Круг за кругом все в него возвращается, а вещей там никаких нет. Вот что называется иметь облик, которого нет, обладать существованием, не будучи вещью. Вот что называется быть неясным и смутным, подобно утренней дымке. Встречаю его, но не вижу его лица, следую за ним, но не вижу его спины. (Дао Дэ Цзин 14) Сходство научного познания и познания Бога, разумеется, чисто методологическое: в обоих случаях речь идет о трудностях при описании выходящего за пределы нашего чувственного опыта в терминах, связанных с этим опытом. Но в богословии решение этой проблемы на рациональном уровне невозможно в принципе. Описание же микромира в терминах обыденного языка возможно, но при этом необходимо использовать дополнительные картины, каждая из которых охватывает лишь часть реальности. По Бору, ситуация выглядит так. Мы не можем описывать в наглядных образах (или в терминах обыденного языка) электрон -- он не похож ни на что нам знакомое, но мы можем описывать так действие электрона на классические объекты-приборы: скажем, говорить об отклонении стрелки измерительного устройства. Тем самым, если принять интерпретацию квантовой механики, основанную на принципе дополнительности, соотношение квантовой и классической физики оказывается очень сложным. С одной стороны, классическая физика является предельным случаем квантовой в том смысле, что при переходе к рассмотрению достаточно массивных тел, больших расстояний и т. д., вероятность движения объекта по единственной траектории, определяемой законами Ньютона, стремится к единице, а по всем остальным -- к нулю. В то же время сам язык (координата, скорость и т. д.) является чисто классическим, и заменить его, по Бору, нечем. Поэтому существование классических объектов (приборов) необходимо для квантовой механики. Ситуация здесь в корне отлична от теории относительности, которая целиком содержит классическую механику как частный случай, соответствующий движению со скоростями, малыми по сравнению со скоростью света. Начиная с самого Н. Бора, идеи дополнительности широко используются в гуманитарных науках. В частности, их высказывает современная диалектическая теология, противопоставляя священную историю естественным наукам (впрочем, как мы видели, в отношении квантовой механики это противопоставление не совсем справедливо): Отношение человека к истории не похоже на его отношение к природе. Человек отличает себя от природы, если он познает себя в своем подлинном бытии. Если он обращается к истории, то он вынужден сказать себе, что он есть часть истории и поэтому обращается к совокупности связей, в которую он сам вплетен своим бытием. Стало быть, человек не может рассматривать эту совокупность связей просто как нечто наличное, как природу, ибо в каждом высказывании об истории он некоторым образом высказывается и о самом себе. Потому не может быть объективного рассмотрения истории в том смысле, в каком существует объективное рассмотрение природы. (Р. Бультман) Эти аргументы современного теолога напоминают те, которые использовал Бор в дискуссии с Эйнштейном о полноте квантовой механики. По Бору, измерительный прибор должен рассматриваться как существенная часть системы (подробнее смотри обсуждение парадокса Эйнштейна-- Подольского-- Розена в главе 12). Конечно, уподобление человека «прибору», измеряющему характеристики исторического процесса, может шокировать «гуманистически» настроенных читателей, но с функциональной точки зрения оно вполне оправдано. Говорить об исторических событиях вне человеческого восприятия попросту не имеет смысла. В наполеоновских войнах есть общие моменты с миграцией леммингов -- в обоих случаях происходит перемещение больших масс органического вещества практически того же химического состава (если не обращать внимание на пуговицы, пушки и другие металлические изделия, не используемые леммингами). Содержание истории как науки составляет как раз то, что отличает эти два явления. Истинный ход исторических событий скрыт для любого предвзятого наблюдателя, а наилучшее доступное нам «научное» (объективное) описание должно компоноваться из дополнительных, по Бору, картин (в простейшем случае -- картин, построенных противоборствующими сторонами). Иначе речь идет не о науке истории, а об идеологии и пропаганде. На более глубоком уровне можно обсуждать эти вопросы, если иметь в виду события священной истории. Наивное восприятие этих событий (скажем, трактовка Библии как одного из исторических источников в ряду других) столь же неоправдано, как и классическое однозначное описание электрона. Смысл событий священной истории словесно невыразим (о чем подробнее пойдет речь в следующей главе), и любая их интерпретация всегда личностна (так же как и интерпретация электрона как волны и частицы предполагает совершенно конкретный тип эксперимента и использование совершенно конкретных измерительных устройств). Сами же события бесконечно важнее любой их интерпретации (т. е. восприятия их как «исторических фактов»). Как пишет К. Барт, религия переживается во времени, откровение происходит в точке (отметим, что факт локальности взаимодействия весьма важен также и в физике микромира). По словам Бультмана, остается единственный точечный факт: Иисус некогда существовал в истории. Современный же человек встречается с Христом только в слове Евангелия: Потому отныне мы никого не знаем по плоти; если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем. (2 Коринфянам 5:16) Я избегаю всякой встречи с историческими явлениями, в том числе и встречи с Христом во плоти, и обращаюсь к единственной встрече с возвещаемым Христом, а Он встречает меня в керигме, которая застает меня в моей исторической ситуации. (Р. Бультман) Историческое христианство -- галиматья и нехристианская путаница; ибо сколько бы ни было в каждом поколении настоящих христиан, они одновременны с Христом. Его жизнь на земле протекает параллельно с родом людским, протекает с каждым отдельным поколением людей, как вечная история, его жизнь на земле обладает вечной одновременностью. (С. Кьеркегор) Мы ничего не можем «объективно» знать ни о прошлом, ни о будущем. Каждый человек производит свое «измерение» высшей реальности и получает свой результат. В этом смысле любая «формализованная» религия подобна классической физике. «Ни одна религия в своей конкретности не избежит суда» (К. Барт). Великий Путь ведет к согласию и покою, но люди обычно предпочитают ходить напрямик, чтобы было быстрее. Они больше любят посещать святые места, чем прокладывать собственный путь. (Дао Дэ Цзин 53) Я им говорю: дескать, так-то и так-то, мол, Ну а что не так -- значит, ложь. А они кричат мне: А факты, мол, факты, мол, Аргумент им вынь да положь. И хоть человек я совсем не воинственный, Я вот погожу, погляжу, А потом возьму аргумент свой единственный, Выну и на них положу. (Ю. Ким) Важно еще раз подчеркнуть, что невозможность выразить знание о божественном средствами языка не означает полной непознаваемости Бога. Григорий Палама использовал такое толкование «божественного мрака» Дионисия Ареопагита: «Бог выше не только знания, но и непознаваемости», хотя «если виденье выше отрицанья, то слово, толкующее это виденье, остается ниже отрицательного восхождения» (Григорий Палама. Триады). Применительно к обсуждавшейся выше аналогии между апофатическим богословием и принципом дополнительности это означает примерно следующее: постижение «невидимого мира» (в том числе микромира!), вероятно, в силах человека и все-таки возможно -- но только в рамках некоторого аналога мистического опыта. Известный американский психиатр С. Гроф утверждает, что некоторые из его пациентов демонстрировали такую способность в особых «холотропных» состояниях сознания (см. его книги «За пределами мозга», «Психология будущего», и -- в форме беллетристики -- «Зов ягуара»). Воспроизводимое погружение человеческого сознания в микромир имело место и в традиции современного духовного учителя Шри Ауробиндо. К сожалению, результаты таких переживаний не могут быть формализованы и не представляют интереса для современной науки в ее западном понимании. Из боровского анализа следует, что качественное понимание уравнения Шредингера -- основного динамического закона квантовой физики -- может быть только невербальным. Эти, очень нетривиальные, вопросы более подробно рассматриваются ниже. Мы же сейчас обсудим другой, тоже весьма непростой, поворот нашего сюжета. ГЛАВА 9. Священный текст и мир Прибегаю к совершенным словам Аллаха от зла того, что Он создал! (Исламский хадис) Принцип дополнительности впервые в истории западной науки поставил возможности научного познания в зависимость от возможностей языка. Это было, между прочим, очень в духе времени -- 20-- 30-х годов ХХ века; приблизительно тогда же похожий анализ возможностей философского познания предпринял Л. Витгенштейн (см., напр., эпиграф к главе 8). Язык кажется на первый взгляд слишком хрупким инструментом для того, чтобы задавать рамки познания -- в конце концов, он содержит ограниченное число слов, подчинен принципам грамматики, которые явно не выглядят столь же фундаментальными, как законы природы, и т. д. Достаточен ли язык, чтобы быть основным инструментом познания? В рамках нашей задачи сопоставления естественнонаучной и традиционной (религиозной) картин мира важно подчеркнуть и пояснить безусловно положительный ответ на этот вопрос, который дают все основные религии. Роль Текста (Священного Писания) в познании не только тварного мира, но и Бога, обычно считается решающей. С философской точки зрения роль текста можно проиллюстрировать следующим высказыванием М. Мамардашвили: «Текст есть зеркало, коррегируя по которому мы проходим Путь. Не начав строить текст, то есть продуктивным воображением не начав собирать что-то... я ничего не пойму». Прежде всего, отметим, что конечное (и даже небольшое) число единиц (символов) языка не противоречит утверждению, что текст может содержать потенциально бесконечное количество информации -- так же как любое иррациональное число может быть записано в виде бесконечной непериодической дроби с использованием только десяти цифр (или, в двоичной системе, даже двух). Здесь очень важно соотношение текста и контекста: истинно великое литературное произведение (а в пределе -- священный текст) способно продуцировать бесконечное богатство смыслов и связей с фактами внешней и в особенности внутренней жизни индивида. Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. б...с Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку. (О. Мандельштам. Разговор о Данте) Понятие контекста содержит много слоев и обязательно включает «наблюдателя»; подробнее об этом см., напр., «Мифологические размышления» А. М. Пятигорского, где дан анализ индийских мифов, а также мифа об Эдипе. «Контекстом слова является весь мир» (Станислав Ежи Лец). Важнейшей задачей (если речь идет о серьезных текстах) является поэтому их толкование. Толкование священного текста позволяет развернуть целый мир и пройти по «дереву» (или по сети-графу) к «райскому» неиспорченному состоянию, вернуться к истокам творения. Через верное толкование текст становится «нелокальным» и вмещает всю полноту творения (плерому), все связи реального мира. Согласно еврейскому мидрашу, Всевышний приделал корону к каждой букве Закона (Торы), чтобы из каждого значка («йоты и черты») можно было вывести галаху (правило). Священный текст работает подобно голограмме, которая, будучи разбита, не теряет своих чудесных свойств: благодаря когерентности (сохранению информации о фазе светового луча) каждый осколок воспроизводит всю картину, если взглянуть «внутрь» него. Лишь один понятый (хотя бы на определенном уровне и под определенным углом) стих Библии способен обратить человека к вере или дать начало целому религиозному движению, новой конфессии, как это не раз происходило во времена Реформации. Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: Сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки. (От Матфея 22:37-- 40) Как известно, еврейский мудрец Гиллель сумел так же быстро объяснить суть Торы с помощью «золотого правила» одному требовательному прозелиту, пока тот стоял на одной ноге (Талмуд, Шаббат). Процитируем также авторитетный текст из буддийского цикла Праджняпарамиты (запредельной мудрости): Субхути, если какой-нибудь человек соберет в таком количестве семь сокровищ, сколько в трех тысячах тысяч больших миров существует Сумеру, царей гор, и поднесет их в дар, и если другой человек извлечет из этой праджняпарамита-сутры хотя бы одну гатху в четыре стиха, заучит, прочтет, изучит и проповедует ее другим людям, то количество благости счастья, полученного [в награду] в первом случае, не составит и одной сотой благости счастья, полученной за второе даяние, не составит и одной стомиллиардной этой благости счастья, и количество их даже нельзя будет сравнить... Субхути, пусть добрый муж или добрая женщина будут жертвовать жизнью столько же раз, сколько песчинок в Ганге, а какой-нибудь человек проповедует людям пусть даже только одну гатху в четыре стиха, извлеченную из этой сутры, и счастье его будет во много раз больше. (Алмазная Сутра) В противоположность священному, профанный, искусственно сочиненный текст является «плоским», т. е. не содержит глубоких внутренних связей. Идеологически-пропагандистский набор букв (или реклама, или современный газетно-бюрократический язык) вовсе тривиален и беден, поскольку построен из штампов, готовых дискретных блоков. Задача разрушения языка (а значит, и человеческого сознания) такими методами может претворяться в жизнь и вполне сознательно. Цель новояза не только в том, чтобы последователи Ангсоца имели необходимое средство для выражения своих мировоззренческих и духовных пристрастий, но и в том, чтобы сделать невозможными все иные способы мышления (ср. Гал. 2:4-- 5 -- Авт.)... Слово «свободен» по-прежнему существовало в новоязе, но употребить его можно было лишь в таких выражениях как «Собака свободна от блох» или «Поле от сорняков свободно»... Язык не только очищался от явно еретических слов -- сокращение словарного состава рассматривалось как самоцель, и ни одно слово, без которого можно было бы обойтись, не оставлялось. Новояз не расширял, а свертывал сферу мысли... Сочетание «Коммунистический Интернационал», например, порождает в воображении сложную картину всеобщего человеческого братства, красных флагов, баррикад, Карла Маркса и Парижской коммуны. Слово «Коминтерн», напротив, предполагает тесно сплоченную организацию, точно изложенную доктрину. Оно относится к понятию... назначение которого так же ограничено, как у стола или стула. Коминтерн -- это слово можно произнести, не утруждая разум, в то время как Коммунистический Интернационал -- это фраза, над которой всякий раз приходится задумываться (ср. с языком науки и особенно математики. -- Авт.)... Выражение неортодоксальных мыслей на новоязе было почти невозможным, за исключением самого примитивного уровня. Конечно, можно было сказать какую-нибудь низкопробную ересь, нечто вроде богохульства. Можно было, например, сказать: «Большой Брат нехорош». Но для ортодоксального уха подобное заявление оказалось бы не более чем самоочевидным абсурдом, который разумными доводами подкрепить нельзя, поскольку необходимых для этого слов просто не было. (Дж. Оруэлл. Принципы новояза. Приложение к «1984») Писатель, увлеченно работающий над книгой, быстро замечает, что он оказывается захвачен ею и начинает жить со своим сочинением общей жизнью, вплоть до реальных физических событий в своем окружении. Не только автор, но и читатель серьезного текста является его частью или соавтором -- как и экспериментатор в квантовой механике является частью экспериментальной установки (см. ниже анализ парадокса Эйнштейна-- Подольского-- Розена и общей концепции entanglement, квантового «зацепления» подсистем). Когда мы имеем крупное произведение или великое произведение, оно содержит в себе не только то, что содержит... Есть что-то, звучащее в романе между строк -- некоторое бытие самого произведения, отличное от того, что получило существование текстом данного произведения... Само произведение есть как бы актуально данная, дискретно данная бесконечность... Такие произведения имеют множество интерпретаций, которые есть способ жизни или бытия самого этого произведения, -- мы как бы находимся внутри сознательной бесконечности, открытой этим произведением. Обратите внимание на то, что хотя никогда нельзя заранее предположить или предсказать никакой интерпретации произведения, но когда она есть, она, несомненно, есть интерпретация смысла именно этого произведения. То есть является его частью. (М. К. Мамардашвили. Психологическая топология пути) Простой факт бытия текста... не имеет никакого отношения к тому, как, в каком качестве и кем он читается, слушается, понимается и т. д. Иными словами, содержание текста, в феноменологическом смысле, есть то, что порождается внутри и в процессе его восприятия, чтения, понимания и интерпретации. (А. М. Пятигорский. Мифологические размышления) Любой текст, обладающий подобными свойствами, является в некотором смысле священным -- так же как в любом человеке обитает Христос (Логос, Слово). Напротив, научные тексты, особенно выраженные математическим языком, написаны так, чтобы по возможности восприниматься обезличенно и однозначно. Наряду с огромными прагматическими преимуществами (компактность, четкость, ясность), в таком использовании языка заложены и определенные опасности. Стоит раскрыть рот, И жизнь уже погублена. (Хуэйкай. Застава без ворот) Словами пользуются для выражения смысла. Постигнув смысл, забывают про слова. Где бы найти мне забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить! (Чжуанцзы) Наведение порядка началось с того, что появились названия. Но и названий может не хватить, и нужно уметь вовремя остановиться. А когда умеешь вовремя остановиться, можешь пользоваться словами сколько угодно. (Дао Дэ Цзин) Эти опасности четко осознавали и ученые-естествоиспытатели (по крайней мере, наиболее глубоко мыслящие): Первичным языком, который вырабатывают в процессе научного уяснения фактов, является в теоретической физике обычно язык математики, а именно -- математическая схема, позволяющая физикам предсказывать результаты будущих экспериментов... Но и для физика возможность описания на обычном языке является критерием того, какая степень понимания достигнута в соответствующей области... Логический анализ приносит с собой опасность слишком большого упрощения. В логике внимание направлено на специальные языковые структуры, на однозначное связывание посылок и заключений, на простые схемы рассуждений. Всеми другими структурами в логике пренебрегают. Эти структуры могут получаться, например, благодаря ассоциациям между определенными промежуточными значениями слов... Тот факт, что любое слово может вызвать в нашем мышлении многие, только наполовину осознаваемые движения, может быть использован для того, чтобы выразить с помощью языка определенные стороны действительности более отчетливо, чем это было бы возможно с помощью логической схемы. (В. Гейзенберг. Физика и философия) Приведем для сравнения слова одного из крупнейших поэтов ХХ века: Поэтическая речь, или мысль, лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней лишь скрещиванье двух линий, из которых одна, взятая сама по себе, абсолютно немая, а другая, взятая вне орудийной метафоры, лишена всякой значительности и всякого интереса и поддается пересказу, что, на мой взгляд, вернейший признак отсутствия поэзии... Вообразите нечто понятое, схваченное, вырванное из мрака, на языке, добровольно и охотно забытом тотчас после того, как совершился проясняющий акт понимания-исполнения... Внешняя, поясняющая образность несовместима с орудийностью. (О. Мандельштам. Разговор о Данте) Если угодно, идеалом научного языка является язык компьютеров; научный текст замкнут в том смысле, что может быть понят как часть фиксированного ограниченного супертекста (состоящего из словарей, предыдущих научных работ, учебников и т. д.). В то же время священный текст принципиально является открытым -- для его адекватного восприятия необходим совокупный жизненный опыт всех живых существ, полная информация об истории этого мира и всех возможных миров, и т. д. Практически понимание священных текстов осуществляется внелогическим иррациональным образом -- «через дух, по благодати». С формальной точки зрения, компьютерный язык состоит из программ, или алгоритмов -- попросту говоря, инструкций (переписать число в другую ячейку, прибавить единицу, и т. д.). Научный текст, в силу принципа воспроизводимости научных результатов, в пределе тоже должен представлять собой инструкцию, не допускающую многозначных толкований (возьми монокристалл такого-то вещества, помести его под пучок нейтронов с такими-то характеристиками, измерь число нейтронов, рассеянных под таким-то углом...). Понимание священного текста (скажем, Библии) как набора противоречивых инструкций (например, в области этики) широко распространено среди людей с естественнонаучным типом мышления и ведет к тяжелым недоразумениям и полному неприятию. Противоположности здесь сходятся: по такому же пути идут религиозные сектанты, которые пытаются заменить слишком сложное Писание удобным, простым и однозначным катехизисом, пусть даже состоящим из тенденциозно подобранных библейских цитат, обычно трактуемых крайне прямолинейно. Разумеется, такое «понимание» -- худшая форма профанации, которая запрещена самой Библией («буква убивает, а дух животворит», 2 Кор. 3:6). Одним из инструментов для решения этих проблем является чувство юмора, к которому заведомо неспособен компьютер. Шутка всегда, помимо своего буквального смысла, содержит «обертоны», и поэтому может выражать несколько, иногда формально противоречащих друг другу, утверждений одновременно. Юмор позволяет преодолеть несовместимость пары оппозиций, выйти на следующую ступень понимания, соотнести разные уровни реальности, без страха и стеснения говорить о самом высоком. «Мифы представляют богов плачущими не всегда, а вот смеющимися -- непрестанно, ибо слезы означают их промысел о вещах смертных и бренных, как бы о знаках, которые то суть, то не суть, между тем как смех относится к целокупным и непрестанно движущимся полнотам (pleromata)... всеобъемлющей энергии... Если мы распределим демиургические действия между людьми и богами, то смех достанется роду богов, а слезы -- собранию богов и животных. (Прокл, цит. по С. Аверинцеву) В повседневной жизни юмор позволяет выразить двойственную природу человека как «образа и подобия Божьего» и как животного, обремененного «низменными» инстинктами. Грубые шутки свидетельствуют о том, что мы -- животные, которые стыдятся своего животного начала или хотя бы смеются над ним. Если бы дух и плоть (организм) не были в ссоре, этого быть не могло бы. Однако нелегко представить себе, что так оно и было, -- нелегко представить себе существо, которое изначально гнушается самим собой. Собаки не видят ничего смешного в том, что они -- собаки, и ангелы, наверное, не видят ничего смешного в том, что они -- ангелы. (К. С. Льюис. Чудо) Именно поэтому потеря чувства юмора и в особенности самоиронии является очень тревожным симптомом духовного неблагополучия: так как мало кто согласен с тем, что он -- собака, чаще всего в этих случаях речь идет о (необоснованной) претензии на ангельские добродетели. Еще одним поучительным примером неоднозначности языка, призванного выразить глубокую суть, могут служить алхимические тексты. Их рецепты кажутся современному читателю загадочными или даже абсурдными из-за наличия большого числа темных и неясных символов, прямое понимание которых ведет к бессмыслице. В то же время к выполнению инструкций не сводится и настоящая научная деятельность современных ученых. Наиболее ценные и нетривиальные результаты в самой науке, полученные как теоретиками, так и экспериментаторами, являются «некомпьютерными». Применительно к самой формализованной из всех наук, то есть к математике, это утверждение подробно обосновывается в книгах Р. Пенроуза «Новый разум императора» и «Тени разума». Вернемся к вопросу о принципиальной многозначности священных текстов. Здесь возможна еще одна интересная аналогия с квантовой физикой. В последнее время большое внимание уделяется проблеме «квантовых компьютеров» (хотя возможность их физической реализации все еще не вполне ясна). Основное отличие квантового компьютера от классического состоит в том, что в качестве элементарного «кирпичика» программы в квантовом случае выступает не сама по себе ячейка (кубит), а элемент полного пространства состояний квантовой системы (гильбертова пространства). Если система состоит из N элементов, каждый из которых может находиться в двух состояниях (двоичный код -- 0 и 1), то размерность гильбертова пространства равна 2N и очень велика даже при небольшом числе элементов. Поэтому есть надежда использовать квантовые компьютеры (если их удастся когда-нибудь реально создать!) для решения задач, которые в классическом случае требуют экспоненциально большого числа операций. Примером такой задачи, важным для криптографии, является разложение очень больших целых чисел на простые множители; способ ее решения с помощью квантового компьютера называется, по имени автора, алгоритмом Шора. Так вот, размерность гильбертова пространства -- это число подмножеств множества всех «кубитов», то есть, грубо говоря, число возможных способов связывать исходные элементы. До некоторой степени, информационное богатство священных текстов тоже можно связать с их принципиальной «многочастичностью» (дальнодействующими «квантовыми» корреляциями), когда сочетания и сопоставления слов из разных частей текста (параллельных мест, не обязательно имеющих исторические причинные связи) дают новое содержание. Еще более важна принципиальная незамкнутость текста, отмечавшаяся выше: речь идет о связях фрагментов текста с фактами внешней и внутренней жизни человека, общества и т. д. В результате, с практической точки зрения информационная емкость священного текста оказывается бесконечной. С этим связана и упомянутая проблема противоречий и «нестыковок» в священных текстах. Дело в том, что в действительности текст (понимаемый как часть контекста, включающего в себя все мироздание!) является «многомерным» объектом, а его записанная на бумаге версия -- всего лишь некоторой проекцией, распластанной в нашем мире с неизбежными при этом разрывами и повреждениями. Текст как таковой, восстанавливаемый по всем возможным проекциям (то есть понимаемый как совокупность возможных толкований), может быть непротиворечивым в соответствующем «высшем» смысле. Вообще, религиозные символы, по сравнению с математическими, имеют дело с гораздо более серьезными сторонами реальности. Они предназначены для того, чтобы вывести человека на новые уровни сознания, относящиеся к запредельному миру. Соответственно, они также могут восприниматься на разных уровнях и раскрываются постепенно по мере духовного роста человека. Символическое толкование текста ведет к снятию противоречий по мере достраивания недостающих связей. Используя понятие символа, можно решить (точнее, снять) средневековый спор между реалистами и номиналистами о реальности общих понятий. Для «квантового» сознания в любом единичном просвечивает общее как совокупность всех возможностей -- все они одновременно реальны. Исаия ответил: «Я не слыхал Бога ушами и не видал глазами, но чувства мои нашли бесконечность в каждом предмете, и я уверовал, что голос праведного гнева есть глас Божий, и, не думая о последствиях, написал [книгу]». (В. Блейк. Бракосочетание рая и ада) Понимаете, ведь роза, которую ты описываешь, не есть та роза, для которой существуют тысячи и миллионы экземпляров. Точно так же, как женщина, которую ты любишь, не есть женщина как представитель класса женщин, где есть тысячи подобных -- таких, каких ты мог бы полюбить. И то, что я сейчас сказал, в нашей традиционной языковой символике очень часто обозначено, как ни странно, словом «золотой век» или «потерянный рай» (ср. с нашим обсуждением грехопадения. -- Авт.)... В данном случае под «раем» мы должны понимать полноту своего собственного присутствия (плерому. -- Авт.). Но дело в том, что если ребенок в своей полноте (евангельское «будьте как дети». -- Авт.) присутствовал и реагировал, и видел индивидуальность вещи, то есть верил в нее как во что-то уникальное, но ведь скорость этой веры меньше и скорость движения по линии этой веры меньше, чем скорость мира, готового, рассудочного мира, закодированного в языке, который тебе приносят взрослые и который с большой скоростью становится на место твоего, еще по своей линии не прошедшего переживания (нарушение когерентности за счет взаимодействия с окружением, роль которого играет язык. -- Авт.). Например, ты пережил уникальность розы, а в языке ты узнал значение «розы». А значение розы есть значение тысячи экземпляров розы (и надо видеть все эти индивидуальные экземпляры присутствующими в общем понятии. -- Авт.). (М. К. Мамардашвили. Психологическая топология пути) Однажды проповедь Будды свелась к тому, что он молча показал цветок своему любимому ученику Маудгальяяне, вызвав тем самым особое состояние сознания у него и у всех присутствующих. Следующий очень важный поворот темы -- это дуализм священного текста и мира. Все традиции настаивают на исключительном, даже космологическом, значении первичных священных текстов, содержащих божественное откровение. Им отдается приоритет перед догматическими системами и комментариями, излагающими основные положения религиозного учения в простой логической форме. В западной (иудеохристианской) традиции основной Книгой является Библия (в переводе с греческого это слово и означает «книги»). Канон часто формируется не без влияния числовой символики. Наибольшим авторитетом в иудаизме пользуется Тора -- первые пять книг Библии, записанные Моисеем. По преданию, еврейский язык -- единый праязык человечества; более того, Бог творил мир, заглядывая в Тору. Даже отдельным буквам Торы приписывается невероятное могущество. Еврейская легенда говорит: «Хорошо весьма» (см. Быт. 1:31) -- «тов ме'од». Но у мудрецов наших хранился свиток Торы с опиской: «тов мавед» -- «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хороша смерть». Прочесть такой свиток -- рухнет мир». (См. комментарий к книге Ш. Агнона «В сердцевине морей». М., 1991) По Талмуду, р. Меир добавил в свой экземпляр Торы заметку «весьма хорошо -- это смерть». И действительно, смерть означает красоту вечного, вневременного. В христианской традиции наиболее почитаемы четыре евангелия, но Ветхий Завет безусловно сохраняет свое значение во всех трех авраамических религиях (иудаизме, христианстве, исламе), имеющих свои священные книги. По ветхозаветному закону Торы до сих пор функционирует мир, поскольку он создан на ее основе. Что касается отдельного человека, то даже осознание евангельской свободы вряд ли сразу освобождает его от законов физического мира (хотя бы потому, что он обладает материальным телом). Впрочем, святые способны творить чудеса... Но эта возможность обычно покупается дорогой ценой. Вы, по всей вероятности, действительно не увидите чуда. Наверное, вы правы и тогда, когда находите естественное объяснение всем странным происшествиям вашей прошлой жизни. Господь не сыплет чудес на природу, как перец из перечницы. Чудо -- большая редкость. Оно встречается в нервных узлах истории -- не политической и не общественной, а иной, духовной, которую людям и невозможно полностью знать. Пока ваша мысль от таких узлов далека, вам нечего ждать чуда. Вот если бы вы были апостолом, мучеником, миссионером -- дело другое. Тот, кто не живет у железной дороги, не видит поездов. Ни вы, ни я не присутствуем при заключении важного договора, или при научном открытии, или при самоубийстве диктатора. Еще меньше шансов у нас присутствовать при чуде. Но я и не советую к этому стремиться. Насколько известно, чудо и мученичество идут по одним дорогам; а мы по ним не ходим. (К. С. Льюис. Чудо) Безусловность авторитета Писания утверждается и в иных религиях, например, в индуизме. Наиболее древний слой индуистского канона -- ведические гимны поэтов-риши, от которых ведут происхождение мистическая философия упанишад, а затем бесчисленные комментарии научных трактатов различных религиозных школ. Тексты всегда освящались традицией; личные идеи, мнения и прозрения ценились очень мало. Хотя буддисты отвергли авторитет четырех индуистских Вед, они быстро сформировали свой собственный обширный канон. Входящие в его состав сутры часто имеют исторически позднее происхождение, но все равно трактуются как слова, переданные от Будды, а потому цитируются как основной аргумент не только в религиозных, но и в философских и психологических трудах буддийских ученых. Священный текст как божественная реальность пересекается с исторической реальностью земного мира в определенных «точках» бытия. Согласно ортодоксальному иудаизму, вся Тора (в широком смысле слова, то есть включая все тексты Библии, позднейшие талмудические и каббалистические комментарии и даже всю последующую историю еврейского народа) была открыта Моисею на горе Синай. По преданию, Моисею было передано все, что будет говориться в каждом споре и «что каждый прилежный ученик скажет своему учителю» (а не только наоборот). Христианский Символ Веры содержит упоминание о распятии Христа при Понтии Пилате; «сингулярность» Голгофы -- решающее событие мировой истории. Однако это же событие воспроизводится в жизни каждого человека, проходящего крестный путь Христа. Между Писанием и жизнью (прежде всего, духовной!) существует глубокая двойственность, которая может также пониматься как дополнительность. С этой точки зрения снимается вопрос об исторической достоверности событий, описанных в Библии, требование буквальной реализации пророчеств и т. д. В зависимости от конкретной ситуации и применительно к конкретному человеку на первый план может выходить либо один, либо другой аспект этой двойственности (подобно тому, как в данном физическом эксперименте мы можем исследовать либо корпускулярные, либо волновые свойства электрона). Организующая роль текста как инструмента постижения реальности подчеркивается и некоторыми современными философами, в частности, это одна из ключевых тем в лекциях М. К. Мамардашвили, изданных под заглавием «Психологическая топология пути». Приведем несколько характерных цитат из этой книги: Текст, то есть составление какой-то воображаемой ситуации, является единственным средством распутывания опыта; когда мы начинаем что-то понимать в своей жизни, и она приобретает какой-то контур в зависимости от участия текста в ней; Все дело в том, что получить смысл, установить, что есть на самом деле, нам удается, если мы построим для этого текст... Текст есть то, что соединяет... Текст есть нечто, посредством чего мы читаем что-то другое. Текст есть нечто, посредством чего мы читаем событие; Мы имеем дело, скажем так, с трагической конечностью человека. Дело в том, что мы не можем -- поскольку мы конечны, у нас нет бесконечного времени -- встретиться эмпирически со всем тем, что создано для нас. Не можем -- потому что пространство нашей жизни ограничено, даже географические возможности ограничены... Есть что-то, что действует против человеческой ограниченности и против человеческой конечности. Такими действующими инструментами являются те вещи, которые я назвал текстами; Нет таких механизмов, которые сами по себе обеспечивали бы, чтобы красота длилась, свобода длилась, и т. д. Каждый раз мы своим усилием и риском должны воспроизводить. Но есть инструмент, который помогает человеку в этом усилии. Такой помощью в усилии является те