Рудольф Штайнер. Очерк теории познания Гетевского мировоззрения", составленный принимая во внимание Шиллера (Одновременно дополнение к "Естественно-научным сочинениям Гете" в Крюшнеровском издании "Немецкая национальная литература") разрешенный автором перевод Н.Боянуса OCR: Ruslan Kalendar Ё http://www.biocenter.helsinki.fi/bi/bare-1_html/ruslan.htm Предисловие к новому изданию Это теория познания Гетевского мировоззрения написана мною в середине 80-х годов прошлого века. В моей душе жили в то время две душевные деятельности. Одна было направлена на творчество Гете и старалась выяснить и выработать то воззрение на мир и на жизнь, которое открывалось как движущая сила в этом творчестве. Полнота чистой человечности господствовала, казалась мне, во всем, что дал, живя и размышляя, Гете миру. Нигде, казалось мне, кроме Гете не были так представлены новейшее время внутренняя уверенность, гармоническая законченность и чувства действительности по отношению к миру. Из этой мысли должно было возникнуть признание того факта, что и образ действий Гете в познании был таким, как он проистекает из сущности человека и мира. - С другой стороны, мои мысли жили в господствовавших тогда философских воззрениях на сущность познания. В этих воззрениях познание грозило совершенно потонуть в существе человека. Остроумный философ Отто Либман высказал положения, что сознание человека не может перескочить через само себя. Оно принуждено оставаться в самом себе. Оно не может ничего знатьо том, что лежит как истинное действительность по ту сторону сложенного им в самом себе мире. Эти мысли Отто Либман проводил в блестящих сочинениях для самых разных областей человеческого мира опыта. Иоганнес Фолькельт писал свои богатые мыслями книги о "Кантовской теории познания" и об "Опыте и мышлении". Он усматривал в данном человеку мире только связь представлений, образующихся в результате отношения человека к наведанному самому по себе миру. Правда, он допускал, что при переживании мышления, когда оно берется за обработку представлений, обнаруживается какая-то необходимость; мы чувствуем, по его словам, при деятельности мышления как бы своего рода прободение сквозь мир представлений в область действительности. Но что мы при этом выигрываем? Мы можем чувствовать себя благодаря этому в праве выводить суждения, высказывающие что-то о действительном мире; но при этих суждениях человек все же остается всецело внутри самого себя, и в него не проникает ничего из сущности мира. Эдуард фон Гартман, философия которого было для меня очень ценной, хотя я не мог согласиться не с ее основами, ни с ее результатами, стоял в вопросах теории познания вполне на той же точке зрения, которую тогда подробно развивал Фолькельт. Всюду можно было встретить признание, что человек со своим познанием наталкивается на какие-то границы, за которые он не может проникнуть в область истинной действительности. Всему этому я противополагал внутренне мной пережитый и в переживании познанный факт, что человек со своим мышлением если он достаточно углубляет его, живет внутри мировой - как некой духовной - действительности. Я полагал, что обладал этим познанием как таким, которое может с такой же внутренней ясностью предстоять в сознании, как и истины математического познания. Перед этим познанием не может оставаться в силе мнение о существовании таких границ познания, какие считало себя обязанным установить вышеупомянутое философское направление. Ко всему этому примешивалось во мне мысленная склонность к процветавшей тогда теории развития. Она приняла у Геккеля формы, в которых не могло найти себе место признание самостоятельного бытия и деятельности духовного. Позднейшая, совершенная по мнению его, должно было происходить в ходе времен из более раннего, не развитого. Я понимал это по отношению к внешней чувственной действительности. Но я слишком хорошо знал независимую от чувственного, утвержденную в самой себе самостоятельную духовность, чтобы признавать правоту внешнего чувственного мира явлений. Но надо было построить мост между этим миром и миром духа. В чувственно представляемом в ходе времен казалось, что человеческое духовное развивалось из предшествовавшего не духовного. Но при правильном знании чувственного оно всюду обнаруживается как откровение духовного. Перед лицом этого правильного познания чувственного для меня было ясно, что "границы познания", как они тогда утверждались, могли быть допущены только тем, кто, наталкиваясь на чувственное обращался бы с ним наподобие того читателя, который, увидев печатную страницу, обратил бы все свое внимание только на формы букв и, не подозревая о возможности чтения, сказал бы, что никто не может знать, что скрывается за этими формами. Таким образом мой взгляд был направлен от чувственного наблюдения к духовному, твердо стоявшему для меня в моем внутреннем познавательном переживании. Я искал за чувственными явлениями не недуховных атомных миров, а того духовного, которое, по-видимому, открывается внутри человека, но в действительности принадлежит самим чувственным вещам и чувственным процессам. Благодаря положению познающего человека возникает видимость, как будто мысля вещей, находятся в человеке, между тем как они в действительности живут в вещах. Человеку необходимо обособить их от вещей в кажущейся переживании; при подлинном же переживании познания он возвращает их обратно вещам. Развитие мира надо понимать в том смысле, что предшествующее недуховное, из которого впоследствии развивается духовность человека, имеет наряду с собой и вне себя нечто духовное. Позднейшая, проникнутая духовным чувственность, в которой является человек, возникает тогда таким образом, что духовный предок человека соединяется с несовершенными недуховными формами и, преобразуя их, выступает затем в чувственной форме. Эти ходы мыслей увели меня за пределы тогдашних теоретиков познания, остроумие и чувство научном ответственности которых я вполне признавал. Они привели меня к Гете. Я должен теперь вспомнить о моей тогдашней внутренней борьбе. Мне нелегко дался этот уход от ходов мыслей тогдашних философии. Но моей путеводной звездой было всегда обусловленное всецело лишь им самим признание факта, что человек может созерцать себя внутренне как независимого от тела духа в составе чисто духовного мира. До моих работ об естественно-научных трудах Гете и до этой теории познания написал небольшую статью об атомизме, которая никогда не была напечатана. Она была выдержана в намеченном здесь направлении. Я вспоминаю, какую радость доставило мне, когда Фридрих Теодор Фишер, которому я послал эту статью, написал мне несколько сочувственных слов. Но при моих работах над Гете мне стало ясным, как мои мысли ведут к взглядам на сущность познания, которые повсюду выступают в творчестве Гете и в его отношении к миру. Я нашел, что из моих точек зрения проистекала теория познания совпавшая с той, которая свойственна миросозерцанию Гете. В восьмидесятых годах прошлого века Карл юлий Шреэр, мой учитель к отеческий друг, которому я многим обязан, рекомендовал меня для написания вступительных статей к естественно-научным сочинениям Гете в Кюршнеровской серии "Немецкая национальная литература" и редактирования этих сочинений. При этой работе я проследил познавательную жизнь Гете во всех областях, в которых он проявил себя. Все яснее становилось мне в частностях, что мои собственные взгляды приводили меня к теории познания Гетевского мировоззрения. Так написал я эту теорию познания во время этих моих работ над Гете. Теперь, когда я снова провожу ее перед своим мысленным взглядом, она является мне в то же время и теоретико-познавательным основоположением и оправданием всего того, что я говорил и обнародовал позже. Она говорит о сущности познания, открывающей дорогу от чувственного мира в духовный. Может показаться странным, что эта юношеская работа, которой скоро уже минет сорок лет, выходит теперь снова без всяких изменений, дополненная только несколькими примечаниями. Способ изложения носит на себе признаки мышления, вжившегося в философию, господствовавшую сорок лет тому назад. Если бы я писал ее сейчас, я многое сказал бы иначе. Однако как сущность познания я не смог бы указать ничего другого. Не то, что я написал бы сейчас, не могло бы так верно нести в себе зачатки защищаемого мною теперь духовного мировоззрения. В такой зачаточной форме можно писать только в начале своей познавательной жизни. Поэтому, может быть, эта юношеская работа и должна выйти снова в неизменном виде. Теории познания, существовавшие вовремя ее написания, получили свое продолжение в позднейших теориях познания. Я сказал о них то, что мне надо было сказать, в моей книге "Загадки философии". Она появляется одновременно в атом же издательстве новым изданием. То, что я некогда набросал в этой книжке как теорию познания Гетевского мировоззрения, кажется мне сегодня столь же необходимым сказать, как и сорок лет тому назад. Гетеанум в Дорнахе, под Базелем Ноябрь 1923 Рудольф Штейнер Предисловие к первому изданию Когда мне было сделано профессором Кюршнером почетное предложение взять на себя редакцию естественно-научных трудов Гете для издаваемой им серии "Германская национальная литература", я очень хорошо сознавал все предстоявшие мне при этом предприятии трудности. Мне предстояло выступить против воззрения, получившего уже почти всеобщее признание. Убеждение, что художественные произведения Гете составляют основу всей нашей образованности, завоевывает себе все большее число сторонников, но совсем иначе обстоит дело относительно его научных устремлений: здесь даже те, которые идут дальше других в их признании, видят в них не более как предчувствие истин, которые лишь в позднейшем развитии науки нашли свое полное подтверждение. Его гениальному взору будто бы удалось прозреть здесь в такие закономерности природы, которые впоследствии независимо от него были вновь найдены точной наукой. То, что в полнейшей мере признается за прочей деятельностью Гете, а именно, что с нею обязан быть знакомым каждый образованный человек, отрицается по отношению к его научным воззрениям. Отнюдь не допускается, чтобы знакомство с научными трудами поэта могло дать что-либо такое, чего наука не могла бы предложить в настоящее время и без него. Когда я был введен в миросозерцание Гете моим горячо любимым учителем К. Ю. Шреэром, мое мышление уже приняло такое направление, которое сделало для меня возможным, минуя единичные открытия поэта, обратиться к самому главному: к тому, каким образом Гете включал такие единичные факты в свое целостное воззрение на природу, как он ими пользовался для уразумения связи между отдельными природными существам, или -- по его собственному меткому выражению (в статье о "Созерцательной способности суждения") -- для того, чтобы духовно принимать участие в произведениях природы. Я скоро понял, что пришиваемые м Гете современной наукой приобретения наименее существенны, между тем как самое существенное, оно то именно, и упускается из виду. Эти единичные открытия действительно были бы сделаны и без изысканий Гете; но его величественного понимания природы науке будет недоставать до тех пор, пока она не почерпнет это понимание прямо от него. Этим определялось направление, которому должны следовать вступительные статьи к моему изданию. Они имеют целью показать, что каждое отдельное высказанное Гете воззрение может быть выведено из целостности его гения. Принципы, по которым это должно совершаться, составляют предмет предлагаемой книжки. Она должна показать, что мысли, признаваемые нами как воззрение Гете, могут быть и самостоятельно обоснованы. Этим я все сказал, что мне казалось необходимым предпослать последующим статьям. Мне надлежит еще исполнить один приятный долг выразить мою глубокую признательность профессору Кюршнеру за то чрезвычайно благосклонное внимание, с которым он всегда шел навстречу моим научным стараниям, а также за его любезное содействие выходу в свет настоящей книжки. Конец апреля 1886 Рудольф Штейнер А. Предварительные вопросы 1. Исходная точка Если мы проследим назад до его истоков какое-нибудь из главных течений современной духовной жизни, мы пожалуй, всегда натолкнемся на кого-нибудь из гениев нашей классической эпохи. Гете или Шиллер, Гердер или Лессинг дали толчок, и от него берет свое начало немецкая образованность в такой степени опирается на наших классиков, что многие, считают себя вполне оригинальными, высказывают в сущности лишь то, на что давно уже намекали Гете или Шиллер: Мы так вжились в созданный ими мир, что человек, который вздумал бы идти иным, не ими предначертанным путем, вряд ли мог бы рассчитывать на наше понимание. Наш способ смотреть на мир и на жизнь настолько обусловлен ими, что никто не может вызвать в нас участия, если он не ищет точек соприкосновения с этим миром. Однако относительно одной ветви нашей духовной культуры должны мы признать, что она не нашла еще такой точки соприкосновения. Это та ветвь науки, которая выходит за пределы простого собирания наблюдении и ознакомления с единичными опытами, чтобы создать удовлетворяющее общее воззрение на мир и на жизнь. Это то, что обычно именуется философией. Для нее нашей классической эпохи как будто бы не существует. Она ищет своего спасения в искусственной замкнутости и в гордом обособлении от всей прочей духовной жизни. Это не опровергается тем, что изрядное количество старых и новых философов и естествоиспытателей занимались Гете и Шиллером. Потому что свою научную точку зрения они создали не развитием зачатков, заключенных в научных достижениях этих героев духа. Они почерпнули ее вне того миросозерцания, представителями которого были Гете и Шиллер, и лишь задним числом сравнивали ее с ним. К тому же они делали это не с тем, чтобы обогатить свое направление чем-нибудь из научных взглядов классиков, а с тем, чтобы подвергнуть их испытанию: устоят ли они пред судом их собственных воззрений. Мы еще вернемся к этому вопросу. Теперь же мы хотели бы только указать на последствия, вытекающие из такого отношения к высочайшей ступени развития современной культуры для занимающей нас области науки. В настоящее время большинство образованных читателей тотчас же, не читая, отложит в сторону научно-литературную книгу, если она притязает быть философской. Едва ли когда-либо философия пользовалась столь ничтожной симпатией, как в настоящее время. За исключением сочинений Шопенгауэра и Эд.Ф.Гартмана, толкующих о таких жизненных и мировых проблемах которые затрагивают самые общие интересы и получивших поэтому широкое распространение, можно сказать без преувеличения, что в настоящее время философские книги читаются только философами по профессии. Никто, кроме последних, ими не интересуется. Образованный читатель, неспециалист, испытывает неопределенное чувство: "В этой литературе не содержится ничего, что отвечало бы какой-либо из моих духовных потребностей; рассматриваемые здесь вещи меня не касаются; они ничем не связаны с тем, что мне необходимо для удовлетворения моего духа". В этом недостатке интереса ко всякой философии может быть виною лишь указанное нами обстоятельство, потому что это отсутствие интереса сопровождается все более возрастающей потребностью в удовлетворительном воззрении на мир и на жизнь. Служившие в течение долгого времени для многих заменой его религиозные догмы теряют все более свою убедительную силу. И все более увеличивается стремление добыть посредством мышления то, что некогда давалось верою в откровение: удовлетворение духа. Поэтому со стороны образованных людей не было бы недостатка участия, если бы только рассматриваемая область науки действительно шла рука об руку со всем культурным развитием и если бы представители ее стали в какое-либо отношение к великим вопросам, волнующим человечество. При этом всегда необходимо помнить, что никогда не может быть речи о том, чтобы сначала искусственно создать какую-нибудь духовную потребность, а единственно лишь о том, чтобы нащупать существующую и удовлетворить ее. Не возбуждение вопросов составляет задачу науки, а тщательное наблюдение последних, когда они ставятся человеческой природой и соответствующей ступенью культуры и их разрешения. Современные философы ставят себе задачи, которые вовсе не вытекают естественным образом из нашей ступени культуры, и разрешение которых поэтому никем не требуется. Те же вопросы, которые наша культура должна себе ставить благодаря той высоте, на которую она была поднята нашими классиками, эти вопросы наука обходит. Таким образом, мы имеем науку, которой никто не ищет, и научную потребность, которая никем не удовлетворяется. Наша центральная наука, та наука, которая должна нам разрешать настоящие мировые загадки, не должна занимать исключительного положения по отношению ко всем другим отраслям духовной жизни. Она должна искать свои источники там, где их нашли последние. Она должна не разбирать только взгляды наших классиков; она должна также искать у них зачатки для своего развития; по ней должно проходить то же веяние, как и по остальной нашей культуре. Такова лежащая в природе вещей необходимость. Ей обязан своим существованием также и факт упомянутого выше обмена мыслей современных исследователей с классиками. Он не доказывает, однако, ничего иного, кроме лишь смутно чувствуемой невозможности просто пойти мимо убеждений этих гениев. Но он в то же время доказывает, что к действительному дальнейшему развитию их воззрений никто вовсе и не приступал. За это говорит тот способ, как подходил к Лессингу, к Гердеру, а Гете и к Шиллеру. При всех достоинствах многих относящихся сюда произведений необходимо все-таки заметить, что почти все высказанное о научных трудах Гете и Шиллера не вытекает органически из воззрений, а становится в ним лишь в косвенное отношение. Это подтверждается всего лучше тем фактом, что самые противоположные научные направления усматривали в Гете тот ум, который "предугадал" их взгляды. Миросозерцания, не имеющие между собой ничего общего, ссылаются по видимости с одинаковым правом на Гете, когда чувствуют потребность признания своей точки зрения вершинами человечества. Нельзя представить себе более резкой противоположности, как учения Гегеля и Шопенгауэра. Последний называет Гегеля шарлатаном, а его философию пустым словесным хламом, чистой бессмыслицей, варварским набором слов. У обоих, собственно, нет ничего общего, кроме безграничного уважения к Гете и веры в то, что об был сторонником их мировоззрения. Не иначе обстоит дело и с новейшими научными направлениями. Геккель, который с железной последовательностью и гениально отстроил дарвинизм и который мы должны признать самым выдающимся последователем английского исследователя, видит в воззрении Гете прообраз своего собственного. Другой современный естествоиспытатель, Йессен, пишет о теории Дарвина следующее: "Шум, произведенный среди некоторых специалистов и многих профанов этой неоднократно уже излагавшейся и столько же часто опровергавшейся основательным исследованием, а теперь множество мнимых доводов подкрепленной теорией, доказывает, как мало народы, к сожалению, умеют еще ценить и понимать результаты естественнонаучного исследования". О Гете тот же ученый говорит, что он "поднялся к обширным исследованиям как безжизненной, так и живой природы" (K.F.W.Jessen "Botanik der Gegenwart and Vorzei"), найдя "посредством вдумчивого, глубокого наблюдения природы основной закон всего развития растений". Каждый из этих ученых приводит прямо-таки подавляющее количество доказательств в пользу согласия своего научного направления с "вдумчивыми наблюдениями Гете". Но могло бы возникнуть сомнение в целостности образа мышления Гете, если бы каждая из этих точек зрения действительно имела право ссылаться на него. Однако причина этого явления кроется в том, что ни один из этих взглядов не вырос действительно из мировоззрения Гете, а коренится вне его. Она кроется в том, что эти ученые, хотя и отыскивают внешнее согласие с отдельными частностями, теряющими, впрочем, весь свой смысл, будучи вырванными из целого здания Гетевского мышления, однако в то же время не хотят признавать за самим этим целым внутренней пригодности для обоснования научного направления. Взгляды Гете никогда не были исходной точкой научных исследований, а всегда лишь объектом сравнения. Занимавшиеся им были редко учениками, непредвзято предававшимися его идеями, а большей частью - критиками, чинившими над ним суд. Говоря, что у Гете было слишком мало научного склада; чем выше был он как поэт, тем слабее - как философ. Поэтому будто бы невозможно опираться на него с научной точки зрения. Это - совершенное непонимание характера Гете. Он не был, разумеется, философом в обычном смысле слова, но не следует забывать, что удивительная гармония его личности заставила Шиллера сказать: "Поэт - единственно истинный человек". Тем, что подразумевает здесь Шиллер под "истинным человеком", не был именно Гете. В его личности не было недостатка ни в одном элементе, необходимом для высочайшего выражения общечеловеческого. И все эти элементы соединялись в нем в одно целое, которое действовало как таковое. Вот почему в основе его воззрений на природу лежал глубокий философский смысл, хотя этот философский смысл и не входил в его сознание в форме определенных научных положений. Кто углубится в это целое, тот, обладая философскими способностями, сумеет найти и этот философский смысл и будет в состоянии изложить его как Гетевскую науку. Он должен будет, однако, исходить из Гете, а не приступать к нему с уже готовым воззрением. Духовные силы Гете действуют всегда таим образом, как это требуется самой строгой философией, хотя он и не оставил после себя систематически целого ее изложения. Миросозерцание Гете самое многостороннее, какое только можно себе представить. Оно исходит из одного центра, лежащего в целостной природе поэта, и выявляет всегда ту сторону, которая соответствует природе наблюдаемого предмета. Природа Гете свойственна целостность в проявлении духовных сил, но образ этого проявления всякий раз определяется соответствующим объектом. Гете заимствует способ наблюдения у внешнего мира, а не навязывает ему этот способ. Между тем как у многих людей мышление действует всегда только одним определенным образом; оно пригодно только для одного рода объектов; оно не целостное, как у Гете, а однообразное. Выразимся точнее: есть люди, ум которых преимущественно пригоден для мышления чисто механических зависимостей и действий; они представляют себе всю Вселенную как механизм. У других есть стремление воспринимать всюду во внешнем мире таинственный мистический элемент; они становятся приверженцами мистицизма. Все заблуждение происходит оттого, что такой образ мышления, имеющий полное значение для одного рода объектов, объявляется всеобщим. Так объясняется взаимная борьба между многими мировоззрениями. Если теперь такое одностороннее воззрение встречается с воззрением Гете, которое не ограниченно, потому что заимствует способ наблюдения вообще не из духа наблюдателя, а из природы наблюдаемого, то понятно, что оно цепляется за те элементы мысли, которые ему отвечают. Мировоззрение Гете включат в себя в вышеупомянутом смысле многие направления мышления, между тем как никакое одностороннее воззрение не в состоянии когда-либо вполне понять его. Будучи существенным элементом в организме гения Гете" философский смысл имеет значение и для его поэтических произведений. Если Гете и было чуждо стремление излагать в ясной и логической форме то, что давал ему этот смысл, как это делал Шиллер, то все таки, как и у Шиллера, он был у него фактором, участвовавшим в его художественном творчестве. Поэтические произведения Гете и Шиллера совершенно немыслимы без их стоящего позади этих произведений мировоззрения. При этом у Шиллера имеют большее значение его действительно выработанные принципы, а у Гете -- его способ созерцания. Но, что величайшие поэты нашего народа на высоте своего творчества не могли обходиться без философского элемента, это больше всего прочего служит ручательством тому, что этот элемент составляет необходимое звено в истории развития человечества. Именно приобщение к Гете и Шиллеру даст возможность освободить нашу центральную науку от ее профессорского обособления и включить во все остальное культурное развитие. Научные убеждения наших классиков связаны тысячью нитями с их прочими устремлениями, и они таковы, как того требовала создавшая их культурная эпоха. 2. Наука Гете по методу Шиллера Всем вышесказанным мы определили направление, которое примут последующие изыскания. Они должны быть раскрытием того, что проявлялось у Гете как его научный склад, и объяснением его способа смотреть на мир. Против этого можно возразить, что не так должно вестись научное изложение какого-либо воззрения. Научное воззрение ни при каких условиях не должно опираться на авторитет, а всегда лишь на принципы. Мы сейчас постараемся устранить это возражение. Для нас воззрение, основанное на миропонимании Гете, не потому является истинным, что оно вытекает из этого понимания, а потому, что мы надеемся утвердить миросозерцание Гете на прочных основных положениях и доказать его внутреннюю обоснованность. То, что мы берем нашу исходную точку у Гете, нисколько не помешает нам отнестись к обоснованию принятых нами взглядов с такой же строгостью, как это делают представители якобы свободной от предпосылок науки. Мы отстаиваем мировоззрение Гете, но мы обосновываем его согласно требованиям науки. Путь, по которому должны быть направлены подобные исследования, указан Шиллером. Никто не понял величия гения Гете так, как он. В своих письмах к Гете он нарисовал перед ним точный образ его существа; в своих письмах "Об эстетическом воспитании человечества" он вывел идеал художника, как он опознал его в личности Гете; а в своей статье "О наивной и сентиментальной поэзии" он описывает сущность истинного искусства, каким представлялась ему поэзия Гете. Этим одновременно оправдывается, почему мы называем наши изыскания построенными на фундаменте Гете-Шиллеровского мировоззрения. Они ставят себе целью рассмотреть научное мышление Гете согласно методу, образец которого дал нам Шиллер. Взор Гете был обращен на природу и на жизнь, и способ наблюдения, которому он при этом следовал, послужит предметом (содержанием) для нашего исследования; взор Шиллера был обращен на дух Гете, и способ наблюдения, которому он при этом следует, послужит идеалом нашего метода. Таким образом мы думаем сделать научные стремления Гете и Шиллера плодотворными для нашего времени. По принятой научной терминологии, работа наша должна быть названа теорией познания. Разбираемые в ней вопросы будут, правда, во многих отношениях иной природы, чем те, которые ныне обычно ставятся этой наукою. Мы видели, почему это так. Всякое возникающее в настоящее время подобное исследование почти неизменно исходит из Канта. В научных кругах совершенно упустили из виду, что наряду с гносеологией, основанной великим кенигсбергским мыслителем, существует, по крайней мере, возможность еще другого направления, способного не менее, чем Кантовское, к углублению в предмет. Отто Либман в начале шестидесятых годов высказался о необходимости вернуться к Канту, если мы хотим приобрести свободное от противоречий мировоззрение. Это и было, по-видимому, поводом к тому, что у нас теперь существует почти необозримая кантианская литература. Но и этот путь не поможет философской науке. Она лишь тогда будет снова играть роль в культурной жизни, если вместо возвращения к Канту углубится в научное понимание Гете и Шиллера. Теперь мы попытаемся приступить к основным вопросам соответствующей этим предварительным замечаниям науки о познании. 3. Задача нашей науки О каждой науке можно в конце концов сказать то, что Гете так метко выразил в словах: "Теория сама по себе не годится ни на что, она пригодна, лишь поскольку заставляет нас верить в связь явлений". Мы всегда посредством науки приводим в известную связь разрозненные факты опыта. В неорганической природе мы видим причины и действия разъединенными и ищем их связь в соответствующих науках. В органическом мире мы наблюдаем виды и роды организмов и пытаемся установить их взаимные соотношения. Наконец, в истории мы встречаемся с отдельными культурными эпохами человечества; мы пытаемся понять внутреннюю зависимость одной ступени развития от другой. Так, каждая наука должна, в смысле вышеприведенных слов Гете, проявлять свою деятельность в определенной области явлений. Каждая наука имеет свою область, в которой она отыскивает связь между явлениями. Затем остается все еще в наших научных стараниях большая противоположность: с одной стороны -- завоеванного посредством наук идейного мира, а с другой -- лежащих в его основе предметов. Должна существовать наука, которая и здесь разъясняет взаимные отношения. Мир идеальный и мир реальный, противоположность идеи и действительности -- вот предмет этой науки. Должны быть познаны взаимоотношения этих противоположностей. Найти эти отношения и является целью последующих изысканий. Данные науки, с одной стороны, природа и история, с другой, должны быть приведены в известное соотношение. Какое значение имеет отражение мира внешнего в человеческом сознании, какое отношение существует, между нашим мышлением о предметах действительности и самой этой действительностью? Б. Опыт 4. Определение понятия опыта Итак, две области противостоят друг другу: наше мышление и предметы, которыми оно занимается. Последние называются, поскольку они доступны нашему наблюдению, содержанием опыта. Существуют ли помимо поля нашего наблюдения еще какие-нибудь другие предметы мышления и какова их природа -- этого мы пока касаться не будем. Нашей ближайшей задачей будет: резко разграничить каждую из двух названных областей -- опыт и мышление. Мы сначала должны иметь перед собою определенные очертания опыта, а затем -- исследовать природу мышления. Приступим к первой задаче. Что такое опыт? Каждый сознает, что мышление наше зажигается при столкновении с действительностью. Предметы выступают перед нами в пространстве и времени; мы воспринимаем многократно расчлененный, крайне разнообразный внешний мир и переживаем более или менее богато развитый мир внутренний. Первый образ, в котором все это выступает перед нами, предстает нам готовым. В его создании мы не принимаем никакого участия. Возникая как бы из неизвестной нам потусторонности, стоит перед нашим чувственным и духовным восприятием действительность. Сначала мы можем только окидывать взором предстоящее нам многообразие. Эта первая наша деятельность есть чувственное восприятие действительности. То, что предстает ей, нам надлежит удержать. Ибо только это вправе мы называть чистым опытом. Тотчас чувствуем мы потребность проникнуть нашим упорядочивающим рассудком в это предстоящее нам бесконечное многообразие форм, сил, красок, звуков и т. д. Мы стремимся разъяснить себе взаимные зависимости всех предстоящих нам отдельностей. Когда мы встречаем какое-нибудь животное в определенной местности, мы спрашиваем себя о влиянии последней на жизнь животного; когда мы видим, что камень начинает катиться, мы ищем других свершений, с которыми это связано. Но то, что получается в результате, уже не есть более чистый опыт. Оно имеет уже двоякий источник: опыт и мышление. Чистый опыт есть форма действительности, в которой она нам является, когда мы противостоим ей с полным отрешением от самих себя. К этой форме действительности применимы слова Гете, высказанные им в статье "Природа": "Мы окружены и охвачены ею. Непрошено и без предупреждения захватывает она нас в круговорот своей пляски". Относительно предметов внешних чувств это настолько бросается в глаза, что вряд ли кто будет отрицать это. Какое-нибудь тело предстает перед нами прежде всего как множественность форм, красок, тепловых и световых впечатлений, которые внезапно оказываются перед нами, словно они возникли из незнакомого нам первоисточника. Психологическое убеждение, что чувственный мир, как он предлежит нам, не есть что-либо сущее само по себе, а есть уже продукт взаимодействия между незнакомым нам молекулярным внешним миром и нашим организмом, это убеждение не противоречит нашему утверждению. Если действительно правда, что цвет, тепло и т. д. суть лишь не что иное, как род раздражения, производимого на наш организм внешним миром, то все же процесс, превращающий события внешнего мира в цвет, теплоту и т. д., находится всецело за пределом нашего сознания. Какую бы роль при этом ни играл наш организм, мышлению нашему предлежит как готовая, навязанная нам форма действительности (опыт) не молекулярный процесс, а именно упомянутые краски, звуки и т. д. С нашей внутренней жизнью дело обстоит не так ясно. Однако и здесь более точное размышление заставит исчезнуть всякое сомнение в том, что и наши внутренние состояния выступают на горизонте нашего сознания таким же образом, как вещи и факты мира внешнего. Какое-нибудь чувство навязывается мне столь же непрошено, как и световое ощущение. Что я привожу это чувство в более близкое отношение к моей собственной личности, это здесь не имеет значения. Мы принуждены пойти еще дальше. Само мышление является нам прежде всего как предмет опыта. Уже приступая к исследованию нашего мышления, мы противополагаем его нам самим и представляем себе его первоначальный образ возникающим откуда-то из неизвестности. Это не может быть иначе. Наше мышление, особенно если принять его во внимание как форму индивидуальной деятельности внутри нашего сознания, есть собственно рассмотрение, т. е. оно направляет свой взор вовне на нечто ему противостоящее. На этом его деятельность сначала и останавливается. Оно смотрело бы в пустоту, в ничто, если бы нечто не противополагалось ему. Этой форме противополагания должно подчиниться все, чему надлежит стать предметом нашего знания. Мы не в состоянии подняться над этой формой. Если мы хотим иметь в мышлении средство глубже проникнуть в мир, тогда оно само должно сначала стать опытом. Мы должны найти мышление среди фактов опыта как один из таковых фактов. Только в таком случае наше мировоззрение не будет лишено внутренней целостности. Оно тотчас лишилось бы ее, если бы мы внесли в него чуждый ему элемент. Мы выступаем навстречу одному лишь чистому опыту и внутри его самого ищем тот элемент, который бросает свет на самого себя и на остальную действительность. 5. Указание на содержание опыта Посмотрим теперь, что такое чистый опыт. Что содержит он, проходя перед нашим сознанием без обработки нашим мышлением? Он есть лишь некая совместность в пространстве и последовательность во времени; совокупность одних лишь бессвязных отдельностей. Ни один из предметов, появляющихся и исчезающих, не имеет чего-либо связующего их между собою. На этой ступени факты, нами воспринимаемые и внутренне переживаемые, абсолютно безразличны друг для друга. Мир предстоит нам как многообразие совершенно равноценных вещей. Никакая вещь, никакое событие не может предъявлять требования на большую роль в мировом свершении, чем любое другое звено этого мира опыта. Чтобы уяснить себе, что то или иное событие имеет большее значение, чем какое-либо другое, мы должны уже не только наблюдать вещи, но и поставить их в мысленное соотношение между собою. Рудиментарный орган какого-нибудь животного, не имеющий для его органических функций, быть может, ни малейшего значения, для опыта совершенно равноценен с важнейшим органом животного тела. Эта большая или меньшая важность становится нам ясной, лишь когда мы размышляем о соотношениях отдельных звеньев наблюдения, т. е. когда мы обрабатываем опыт. Стоящая на низкой ступени организации улитка для опыта равноценна с наиболее высокоразвитым животным. Разница в совершенстве организации выявляется для нас лишь тогда, когда мы данное многообразие охватываем и прорабатываем посредством понятий. В этом отношении равноценны культуры эскимоса и образованного европейца; значение Цезаря для исторического развития человечества с точки зрения чистого опыта нисколько не больше значения любого из его воинов. В истории литературы Гете стоит не выше Готшеда, если смотреть на них с точки зрения чисто опытных фактов. На этой ступени рассмотрения мир представляет собою мысленно совершенно ровную плоскость. Ни одна часть этой плоскости не возвышается над другой; ни одна часть не обнаруживает никакого мысленного различия перед другой. Только когда искра мысли падает на эту. плоскость, начинают выступать возвышения и углубления, одно оказывается более или менее возвышающимся над другим, все располагается определенным образом, перекидываются нити от одного образования к другому; все становится завершенной в себе гармонией. Полагаем, что нашими примерами мы достаточно пояснили, что мы понимаем под этим большим или меньшим значением предметов восприятия (принятых здесь равнозначными с предметами опыта) и что мы разумеем под тем знанием, которое возникает лишь при рассмотрении этих предметов во взаимной связи. Полагаем, что этим мы одновременно отстранили и возражение, будто наш мир опыта обнаруживает уже бесконечное различие в своих объектах еще прежде, чем мысль прикоснулась к нему. Ведь красная поверхность отличается от зеленой и без содействия нашего мышления. Это правильно. Но если бы кто-нибудь вздумал опровергнуть нас этим, то он показал бы, что совершенно не понял нашего утверждения. Ибо мы как раз утверждаем, что опыт дает нам бесконечное множество отдельностей. Эти отдельности, естественно, должны отличаться друг от друга, иначе они не предстояли бы нам бесконечным, бессвязным многообразием. Не об отсутствии различий между воспринятыми вещами идет речь, а об их совершенной бессвязности, о безусловном безразличии отдельного чувственного факта для нашей цельной картины действительности. Именно потому, что мы признаем бесконечное качественное различие, мы и принуждены так утверждать. Если бы нам предстояло законченное в себе, гармонически расчлененное единство, мы, конечно, не могли бы говорить о безразличии друг для друга отдельных членов этого единства. Если бы кто-нибудь нашел поэтому наше вышеприведенное сравнение несостоятельным, то он показал бы, что взглянул на него не с надлежащей точки зрения. Было бы, конечно, ошибочным, если бы мы захотели сравнить бесконечно разнообразный мир восприятия с гладкой однообразной плоскостью. Но наша плоскость должна изображать вовсе не многообразный мир явлений, а лишь ту единую общую картину, которую мы имеем об этом мире, пока мышление его еще не коснулось. В этой общей картине каждая отдельность после обработки мышлением является не такой, как нам передают ее одни лишь органы чувств, а уже с тем значением, какое она имеет для всей целой действительности. Таким образом, она является с качества