ет. Я считаю поэтому крайне важным для понимания механики покаяний вскрыть психологию капитулянтов как политической группы и дать личную характеристику важнейших подсудимых в обоих процессах. Я имею в виду не произвольные психологические импровизации, построенные задним числом в интересах защиты, а объективные характеристики, основанные на бесспорных материалах, относящихся к различным моментам интересующего нас периода. Недостатка в таких материалах у меня нет. Наоборот, мои папки ломятся от фактов и цитат. Я выбираю поэтому один пример, наиболее яркий и типичный, именно, Радека. Еще 14 июня 1929 г. я писал о влиянии могущественных термидорианских тенденций на саму оппозицию: "...Мы видели на целом ряде примеров, как старые большевики, стремившиеся охранить традиции партии и себя самих, из последних сил тянулись за оппозицией: кто до 1925 года, кто до 27-го, а кто и до 29-го. Но в конце концов выходили в расход: не хватало нервов. Радек является сейчас торопливым и крикливым идеологом такого рода элементов" (Бюллетень оппозиции, No 1--2, июль 1929). Именно Радек дал на последнем процессе "фило-софию" преступной деятельности "троцкистов". По свидетельству многих иностранных журналистов показания Радека казались на суде наиболее искусственными и шаблонными, наиболее незаслуживающими доверия. Тем важнее именно на этом примере показать, что на скамье подсудимых фигурировал не реальный Радек, каким его создали природа и политическое прошлое, а некоторый "робот", вышедший из лаборатории ГПУ. Если мне удастся обнаружить это с необходимой убедительностью, то тем самым будет освещена в значительной мере и роль других подсудимых в этих процессах. Это не значит, конечно, что я отказываюсь от мысли осветить физиономию каждого из них в отдельности. Наоборот, я надеюсь, что Комиссия даст мне возможность выполнить ее на следующем этапе своих работ. Но сейчас, связанный рамками времени, я вынужден сосредоточивать внимание лишь на наиболее важных обстоятельствах и на наиболее типических фигурах. Работа Комиссии от этого, надеюсь, только выиграет. ПОЛИТИЧЕСКАЯ БАЗА ОБВИНЕНИЯ: ТЕРРОРИЗМ Если возможен террор на одной стороне, почему считать его исключенным на другой? При всей своей подкупающей симметричности это рассуждение порочно в самой своей основе. Никак нельзя ставить на одну доску террор диктатуры против оппозиции с террором оппозиции против диктатуры. Для правящей клики подготовка убийств через посредство суда или из-за угла есть простой вопрос полицейской техники: в случае неудачи можно всегда пожертвовать второстепенными агентами. Со стороны оппозиции террор предполагает сосредоточение всех сил на подготовке покушений, причем заранее известно, что каждое из них, удачное или неудачное, вызовет в ответ истребление десятков лучших людей. Такого безумного расточительства оппозиция себе никак позволить не могла. Именно по этой причине, а не по какой-либо другой, Коминтерн не прибегает к террористическим покушениям в странах фашистской диктату- ры. Оппозиция так же мало расположена к политике самоубийства, как и Коминтерн. Согласно обвинительному акту, рассчитанному на невежество и леность мысли, "троцкисты" решили истребить правящую группу, чтоб таким образом проложить себе путь к власти. Средний филистер, особенно если он носит значок друга СССР, рассуждает так: оппозиционеры не могли не стремиться: к власти и не могли не ненавидеть 'правящую группу; почему им было в самом деле не прибегнуть к террору? Другими словами: для филистера дело кончается там, где оно на самом деле только начинается. Вожди оппозиции -- не случайные люди, не новички. Вопрос совсем не в том, стремились ли они к власти: каждое серьезное политическое направление стремится овладеть властью. Вопрос в том, могли ли оппозиционеры, воспитавшиеся на огромном опыте революционного движения, хоть на одну минуту поверить, что террор способен приблизить их к власти? Русская история, марксистская теория, политическая-психология отвечают: нет, не могли! Проблема террора нуждается здесь хоть в кратком историческом и теоретическом освещении. Поскольку я изображаюсь инициатором "антисоветского террора", я вынужден придать изложению автобиографический характер. В 1902 году, едва прибыв из Сибири в Лондон после почти пяти лет тюрьмы и ссылки, я в заметке, посвященной 200-летию Шлиссельбурга с его каторжной тюрьмой, перечислял замученных в крепости революционеров. "Они взывают о мести, эти страдальческие тени". Но тут же я прибавлял: "Не о личной, но о революционной мести. Не о казни министров, а о казни самодержавия". Эти строки были целиком направлены против индивидуального террора. Автору их было 23 года. Противником террора он был уже с первых шагов своей революционной работы. С 1902' по 1905 г.г. я прочитал в разных городах Европы перед русскими студентами и эмигрантами десятки политических докладов против террористической идеологии, которая в начале столетия стала снова распространяться среди русской молодежи. Начиная с 80-х годов прошлого века, два поколения русских марксистов переживали историю террора на личном опыте, учились на его трагических уроках и органически впитывали в себя отрицательное отношение к героическому авантюризму одиночек. Плеханов, основоположник русского марксизма, Ленин, вождь большевизма, Мартов157, наиболее выдающийся представитель меньшевизма, посвятили борьбе с тактикой террора тысячи страниц и сотни речей. Идейными внушениями, исходившими от этих старших марксистов, питалось уже в ранней юности мое отношение к революционной алхимии замкнутых интеллигентских кружков. Проблема террора была для нас, русских революционеров, проблемой жизни и смерти в политическом. как и в личном смысле слова. Террорист был для нас не фигурой из романа, а живым и близким человеком. В ссылке мы годами жили бок о бок с террористами старшего поколения. В тюрьмах и на этапах мы встречались с террористами-ровесни- ками. Мы перестукивались в Петропавловской крепости с террористами, осужденными на смерть. Сколько часов, сколько дней уходило на страстные прения, сколько раз мы рвали личные отношения на самом жгучем из всех вопросов! Питавшая и отражавшая эти споры русская литература о терроризме мог- ла бы составить большую библиотеку. Отдельные террористические взрывы неизбежны, когда политический гнет переходит известные пределы. Такие акты почти всегда имеют симптоматический характер. Другое дело -- политика, канонизирующая террор, возводящая его в систему. "По самому существу своему, -- писал я в 1909 г., -- террористическая работа требует такого сосредоточения энергии на "великом миге", такой переоценки значения личного героизма и, наконец, такой герметической конспирации, которые... совершенно исключают агитационную и организационную деятельность среди масс... Борясь против терроризма, марксистская интеллигенция защищала свое право или свою обязанность -- не уходить из рабочих кварталов для учинения подкопов под великокняжеские и царские дворцы". Обмануть или перехитрить историю нельзя. В конце концов она всех ставит на свое место. Основное свойство террора как системы --разрушать ту организацию, которая при помощи химических препаратов пытает-ся возместить недостаток собственной политической силы. Бывают, конечно, исторические условия, где террор может внести замешательство в правительственные ряды. Но кто способен в этом случае пожать плоды? Во всяком случае не сама террористическая организация и не массы, за спиною которых происходит поединок. Так, либеральные русские буржуа неизменно сочувствовали в свое время терроризму. Причина ясна: "поскольку террор вносит дезорганизацию и деморализацию в ряды правительства (ценою дезорганизации и деморализации в рядах революционеров), -- писал я в 1909 г., -- постольку он играет на руку не кому иному, как им, либералам". Ту же мысль, и почти в тех же словах, мы встречаем через четверть века в связи с убийством Кирова. Самый факт индивидуальных покушений является безошибочным признаком политической отсталости страны и слабости . прогрессивных сил. Революция 1905 года, обнаружившая могущество пролетариата, покончила с романтикой единоборства между кучками интеллигентов и царизмом. "Терроризм в России умер", -- повторял я в ряде статей. "...Террор передвинулся далеко на восток -- в область Пенджаба и Бенгалии... Может "быть, и в других странах востока терроризму еще предстоит пережить эпоху расцвета. Но в России он составляет уже достояние истории". С 1907 года я снова оказался в эмиграции. Метла контрре-волюции работала свирепо, и русские колонии в европейских: городах стали очень многочисленны. Целая полоса моей второй эмиграции посвящена докладам и статьям против террора мести и отчаяния. В 1909 году раскрылось, что во главе террористической организации так называемых "социалистов-революционеров" стоял агент-провокатор Азеф158. "В тупом переулке терроризма, -- писал я, "уверенно хозяйничает рука провокации" (январь 1910 г.). Терроризм всегда оставался для меня не чем другим как "тупым переулком". "Непримиримое отношение русской социал-демократии к бюрократизированному террору революции как средству борьбы против террористической бюрократии царизма, -- писал я в тот же период, -- встречало недоумение и осуждение не только среди русских либералов, но и среди европейских социалистов".. И те и другие обвиняли нас в "доктринерстве". Со своей стороны, мы, русские марксисты, объясняли сочувствие к русскому терроризму оппортунизмом вождей европейской социал-демократии, которые привыкли переносить свои надежды с масс на правящие верхи. "Тот, кто охотится за министерским портфелем... как и тот ,кто охотится за самим министром с адской машиной под полою, -- одинаково должны переоценивать министра: его личность и его пост. Для них система исчезает или отодвигается вдаль; остается лишь лицо, наделенное властью". Эту мысль, которая проходит через десятилетия моей деятельности, мы опять-таки встретим позже в связи с убийством Кирова. В 1911 году среди некоторых групп австрийских рабочих возникли террористические настроения. По просьбе Фридриха Адлера, редактора теоретического ежемесячника австрийской социал-демократии "Дер Кампф", я написал в ноябре 1911 г.. для этого органа статью о терроризме. "Вносит ли террористическое покушение, даже "удавшееся", замешательство в господствующие круги, нет ли, это зависит от конкретных политических обстоятельств. Во всяком случае, это замешательство может быть только кратковременным. Капиталистическое государство опирается не на министров и не может быть уничтожено вместе с ними. Классы, которым оно служит, всегда найдут себе новых людей, -- механизм остается в целости и продолжает действовать. Но гораздо глубже то замешательство, которое террористические покушения вносят в ряды рабочих масс. Если достаточно вооружиться револьвером, чтобы добиться своего, то к чему усилия классовой борьбы? Если наперстка пороха и кусочка свинца достаточно для того, чтобы прострелить, шею врага, то к чему классовая организация? Если есть смысл в запугивании превосходительных особ грохотом взрыва, то к чему партия? К чему собрания, массовая агитация, выборы, если с парламентской галерки так легко взять на прицел министерскую скамью? Индивидуальный терроризм в наших глазах именно потому недопустим, что он принижает массу в ее собственном сознании, примиряет ее с ее бессилием и направляет ее взоры и надежды в сторону великого мстителя и освободителя, который когда-нибудь придет и совершит свое дело". Через пять лет, в разгар империалистической войны Фридрих Адлер, побудивший меня написать эту статью, убил в венском ресторане австрийского министра-президента Штюргка159. Героический скептик и оппортунист не нашел другого выхода своему возмущению и отчаянию. Мое сочувствие было, разумеется, не на стороне габсбургского сановника. Однако индивидуальному акту Фридриха Адлера я противопоставлял образ действий Карла Либкнехта, который во время войны вышел на берлинскую площадь, чтоб раздавать рабочим революционное воззвание. 28 декабря 1934 г., через четыре недели после убийства Кирова, когда сталинская юстиция еще не знала, в какую сторону ей повернуть острие своего "правосудия", я писал в "Бюллетене оппозиции" (январь ,1935 г. No 41): "Если марксисты решительно осуждали индивидуальный терроризм... даже тогда, когда выстрелы направлялись против агентов царского правительства и капиталистической эксплуатации, тем более беспощадно осудят и отвергнут они преступный авантюризм покушений, направленных против бюрократических представителей первого в истории рабочего государства. Субъективные мотивы Николаева и его единомышленников для нас при этом безразличны. Лучшими намерениями вымощен ад. Пока советская бюрократия не смещена пролетариатом, -- а эта задача будет выполнена, -- до тех пор она выполняет необходимую функцию по охране рабочего государства. Если б терроризм типа Николаева развернулся, он мог бы при наличии других неблагоприятных условий лишь оказать содействие фашистской контрреволюции. Пытаться подкинуть Николаева левой оппозиции, хотя бы только в лице группы Зиновьева, какою она была в 1926--27 гг., могут лишь политические мошенники, рассчитывающие на дураков. Террористическая организация коммунистической молодежи порождена не левой оппозицией, а бюрократией, ее внутренним разложением. Индивидуальный терроризм есть по самой своей сути бюрократизм, вывернутый наизнанку. Марксистам этот закон известен не со вчерашнего дня. Бюрократизм не доверяет массам, стараясь заменить их собою. Также поступает и терроризм, который хочет осчастливить массы без их участия. Сталинская бюрократия создала отвратительный культ вождей, наделяя их божественными чертами. Религия "героев" есть также и религия терроризма, хоть и со знаком минус. Николаевы воображают, что стоит при помощи револьверов устранить нескольких вождей, и ход истории примет другое направление. Коммунисты-террористы как идейная формация представляют собою плоть от плоти и кость от кости сталинской бюрократии." Эти строки, как успел убедиться читатель, не написаны ad hoc. Они резюмируют опыт целой жизни, который питался в свою очередь опытом двух поколений. Ужо в эпоху царизма молодой марксист, переходивший в ряды террористической партии, представлял сравнительно редкое явление, на которое указывали пальцами. Но там шла, по крайней мере, непрерывная теоретическая борьба двух Направлений, издания двух партий вели ожесточенную полемику, публичные прения не прекращались ни на день. Теперь же нас хотят заставить поверить, что не молотые революционеры, а старые вожди русского марксизма, имеющие за спиной традицию трех революций, вдруг -- без критики, без прений, без объяснений -- повернулись лицом к террору, который они всегда отвергали как метод политического самоубийства. Самая возможность такого обвинения показывает, до какого унижения довела сталинская бюрократия официальную теоретическую и политическую мысль, не говоря уже о советской юстиции. Политическим убеждениям, завоеванным опытом, закрепленным теорией, закаленным в самом горячем огне человеческой истории, фальсификаторы противопоставляют бессвязные, противоречивые, ничем не подтвержденные показания подозрительных анонимов. Да, говорят Сталин и его агенты, мы не можем отрицать того, что Троцкий не только в России, но и в других странах на различных этапах политического развития, в разных условиях с одинаковой настойчивостью предостерегал против террористического авантюризма. Но мы открыли в его жизни несколько моментов, которые составляют исключение из этого правила. В конспиративном письме, которое он написал некоему Дрейцеру (и которого никто не видал); в беседе с Гольцманом, которого привел к нему в Копенгагене его сын (находившийся в это время в Берлине); в (беседе с Берманом и Давидом (о которых я никогда ничего не слыхал до первых судебных отчетов) -- в этих четырех или пяти случаях Троцкий дал своим сторонникам (которые на самом деле были моими злейшими противниками) террористические инструкции (не попытавшись ни обосновать их, ни связать их с делом всей моей жизни). Если свои программные воззрения на террор Троцкий сообщал устно и письменно сотням тысяч и миллионам в течение сорока лет, то только для того, чтоб обмануть их: подлинные взгля- ды он излагал под строжайшим секретом Берманам и Давидам... И о чудо! Этих нечленораздельных "инструкций", стоящих целиком на уровне мысли господ Вышинских, оказалось достаточным для того, чтоб сотни старых марксистов автоматически, без возражений, без слов повернули на путь террора. Такова политическая база процесса 16-ти. Иначе сказать: процесс 16-ти совершенно лишен политической базы. УБИЙСТВО КИРОВА В московских процессах речь идет о грандиозных замыслах, планах и подготовках преступлений. Но все это разыгрывается в области разговоров, вернее, воспоминаний подсудимых о тех разговорах, которые они вели будто бы в прошлом между собой. Судебный отчет о процессе представляет собою, как уже сказано, не что иное, как разговор о разговорах. Единственное действенное преступление -- убийство Кирова. Но именно это преступление совершено не оппозиционерами и не капитулянтами, которых ГПУ выдает за оппозиционеров, а одним, может быть, двумя или тремя молодыми коммунистами, попавшими в сети провокаторов ГПУ. Независимо от того, хотели или не хотели провокаторы довести дело до убийства, ответственность за преступление падает на ГПУ, которое в свою очередь не могло в таком важном деле действовать без прямого поручения Сталина. На чем основываются эти утверждения? Все необходимые материалы для ответа заключаются в официальных документах Москвы. Анализ их дан в моей брошюре "Убийство Кирова и советская бюрократия" (1935), в книге Л. Седова "Le livre rouge" и в других работах. Я резюмирую выводы этого анализа в конспективной форме. 1. Зиновьев, Каменев и другие не могли организовать убийство Кирова, ибо в этом убийстве не было ни малейшего политического смысла. Киров был второстепенной фигурой, без самостоятельного значения. Кто в мире знал имя Кирова до его убийства? Если допустить даже абсурдную мысль, что Зиновьев, Каменев и другие встали на путь индивидуального террора, то они, во всяком случае, не могли не понимать, что убийство Кирова, не обещающее никаких политических результатов, вызовет бешеные репрессии против всех подозрительных и ненадежных и затруднит в дальнейшем какую бы то ни было оппозиционную деятельность, особенно террористическую. Действительные террористы должны были, естественно, начать со Сталина. Среди обвиняемых были члены ЦК и правительства, имевшие свободный доступ всюду: убийство Сталина не представляло бы для них никакого труда. Если "капитулянты" не совершили этого акта, то только потому, что они служили Сталину, а не боролись с ним и не покушались на него. 2. Убийство Кирова привело правящую верхушку в состояние панического замешательства. Несмотря на то, что личность Николаева была немедленно установлена, первое правительственное сообщение связывало покушение не с оппозицией, а с белогвардейцами, пробравшимися будто бы в СССР из Польши, Румынии и других лимитрофов. Таких "белогвардейцев", по опубликованным данным, было расстреляно не меньше 104 человек! В течение свыше двух недель правительство считало нужным при помощи суммарных казней отвлекать внимание общественного мнения в другую сторону и заметать какие-то следы. Только на 16-й день версия о белогвардейцах была оставлена. Никакого официального объяснения 'первому периоду правительственной паники, ознаменовавшейся более чем сотней трупов, не дано до сих пор. 3 В советской печати решительно ничего не было сказано о том, как и при каких условиях Николаев убил Кирова, ни о том, какой пост занимал Николаев, в каких отношениях он находился с Кировым и пр. Вся конкретная, как политическая, так и чисто житейская обстановка убийства, и сегодня пребывает в тени, ГПУ не может рассказать того, что произошло, не раскрывая своей инициативы в организации убийства Кирова. Несмотря на то что Николаев и остальные 13 расстрелян ных показали все, чего от них требовали (я вполне допускаю, что Николаев и его сообщники подвергались физическим пыт кам), они ни слова не сказали об участии в убийстве Зиновь ева, Бакаева160, Каменева или кого-либо из "троцкистов". ГПУ, видимо, даже не предъявляло им таких вопросов. Все обстоя тельства дела были еще слишком свежи, роль провокации слиш ком очевидна, и ГПУ не столько разыскивало следы оппозиции, сколько заметало свои собственные следы. В то время как процесс Радека--Пятакова, непосредст венно задевавший правительства иностранных государств, ста вился на открытой сцене, процесс комсомольца Николаева, убившего Кирова, разбирался 28--29 декабря 1934 г. при за крытых дверях. Почему? Очевидно, не по дипломатическим, а по внутренним причинам: ГПУ не могло выставить напоказ свою собственную работу. Необходимо было втихомолку истре бить прямых участников покушения и близких к ним людей, вымыть тщательно руки и уж затем приняться за оппозицию. 6. Убийство Кирова вызвало такую тревогу в среде самой бюрократии, что Сталин, на которого не могла в осведомлен ных кругах не пасть тень подозрения, оказался вынужден най ти козлов отпущения. 23 января 1935 г. состоялся процесс две надцати главных чиновников ленинградского отдела ГПУ во главе с начальником Медведем. Обвинительный акт признает, что Медведь и его сотрудники своевременно "располагали све дениями о готовящемся покушении на Кирова". Приговор за- являет, что они "не приняли мер, чтобы вовремя вскрыть и прекратить" деятельность террористической группы, "хотя имели полную возможность сделать это". Большей откровенности требовать нельзя. Все обвиняемые приговорены к тюремному заключению от двух до десяти лет. Ясно: через своих провокаторов ГПУ играло головой Кирова с целью впутать в дело оппозицию и затем обнаружить заговор. Николаев выстрелил, однако, не дожидаясь разрешения Медведя, и тем жестоко скомпрометировал амальгаму. Сталин принес Медведя в качестве искупительной жертвы. Наш анализ находит полное подтверждение в роли ла тышского консула Биссинекса, заведомого агента ГПУ. Консул имел с Николаевым, по признанию этого последнего, непосред ственную связь, выдал пять тысяч рублей на совершение тер рористического акта и без всякого смысла выпрашивал у Ни колаева письмо на имя Троцкого. Для того чтобы хоть косвен но связать мое имя с делом Кирова, Вышинский включил этот поразительный эпизод в обвинительный акт (январь 1935), ра зоблачив тем провокационную роль консула до конца. Имя кон сула было опубликовано, однако, лишь по прямому требованию дипломатического корпуса. После этого консул бесследно ис чез со сцены. В дальнейших процессах о Биссинексе не упоми налось ни словом, несмотря на то, что он непосредственно сно сился с убийцей и финансировал убийство. Все дальнейшие "организаторы" террористического акта против Кирова (Бака ев, Каменев, Зиновьев, Мрачковский и пр. и пр.) ничего не зна ли о консуле Биссинексе и ни разу не называли его имени. Трудно вообще представить себе более грубую, путаную и бес стыдную провокацию! Только после того, как были истреблены действительные террористы, их друзья и их пособники, в том числе, несомнен но, и запутанные в заговор агенты ГПУ, Сталин счел возмож ным приняться вплотную за оппозицию. ГПУ подвергает аре сту верхушку бывших зиновьевцев и делит их на две группы. Относительно семи наиболее крупных деятелей, бывших членов ЦК, ТАСС сообщил 22 декабря об отсутствии "достаточных данных для предания их суду". Менее значительные члены груп пы, согласно традиционной технике ГПУ, были оставлены под дамокловым мечом. Под угрозой смерти некоторые из них дали показания против Зиновьева, Каменева и др. Показания гово рили, правда, не о терроре, а о контрреволюционной деятельно сти вообще (недовольство, критика политики Сталина и по.). Но этих показаний оказалось достаточно, чтобы выудить у Зи новьева, Каменева и др. признание своей "моральной" ответст венности за террористический акт. Такой ценою Зиновьев и Ка менев откупились (временно!) от обвинения в прямой причаст ности к убийству Кирова. 9. 29 января 1935 года я писал американским друзьям (письмо напечатано в "Бюллетене оппозиции" No 42, февраль 1935): "Стратегия, развернутая вокруг трупа Кирова, не принесла Сталину больших лавров. Но именно поэтому он не может ни остановиться, ни отступить. Сталину необходимо прикрыть сорвавшиеся амальгамы новыми, более широкого масштаба и... более успешными. Нужно встретить их во всеоружии!" Процессы 1936--37 гг. подтвердили это предостережение. ПОЛИТИЧЕСКАЯ БАЗА ОБВИНЕНИЯ: САБОТАЖ161 Самой грубой частью судебного подлога как по замыслу, так и исполнению, является обвинение "троцкистов" в саботаже. Эта часть процесса, составляющая важнейший элемент всей амальгамы, не убедила никого (если не считать господ типа Дурантии и КА). Из обвинительного акта и прений мир узнал, что вся советская промышленность находилась в сущности в руках "кучки троцкистов". Не лучше обстояло дело и с транспортом. Но в чем, собственно, состояли акты троцкистского саботажа? Из признаний Пятакова, подтвержденных показаниями его бывших подчиненных, сидящих рядом с ним на скамье подсудимых, обнаруживается, что: а) планы новых заводов разрабатывались слишком медленно и многократно переделывались; б) строительство заводов шло слишком долго и приводило к иммобилизации огромных капиталов; в) предприятия вводились в эксплуатацию незаконченными и в результате этого подвергались быстрому разрушению; г) разные части новых заводов оказывались в диспропорции одна по отношению к другой, что чрезвычайно снижало производительную мощь предприятий; д) заводы накопляли излишние резервы сырья и материалов, превращая таким путем живой капитал в мертвый; е) материалы расходовались хищнически и т. д. и т. п. Все эти явления, которые давно были известны как хронические болезни советского хозяйства, объявлены ныне результатом злонамеренного заговора, которым руководил Пятаков, разумеется, по моим директивам. Остается, однако, совершенно непонятным, какова была во всем этом роль государственных органов промышленности, финансов и контроля, не говоря уже о партии, которая во всех учреждениях и предприятиях имеет свои ячейки. Если верить обвинительному акту, то руководство хозяйством находилось не в руках "гениального, никогда не ошибающегося вождя" и не в руках его ближайших сотрудников, членов Политбюро и правительства, а в руках изолированного человека, уже девять лет находящегося в ссылке и в изгнании. Как это понять? Согласно телеграмме "Нью-Йорк таймс" (25 марта 1937 г.) из Москвы, новый шеф тяжелой промышленности В. Межлаук162 на собрании своих подчиненных обличал преступную роль саботажников в деле составления ложных планов. Но до момента смерти Орджоникидзе163 (18 февраля 1937 г.) сам Межлаук стоял во главе Госплана, основной задачей которого как раз и является проверка хозяйственных планов и смет. Так, в погоне за подлогом советское правительство выдает себе самому унизительное свидетельство о несостоятельности. Недаром "Тан", официоз дружественной Франции, писал, что эту часть процесса лучше было бы вообще не выводить на свет божий. Сказанное выше о промышленности целиком относится и к транспорту. Железнодорожные специалисты считали, что провозная способность железных дорог имеет такие-то и такие-то технические пределы. С того времени как Каганович164 стал во главе путей сообщения, "теория пределов" была официально объявлена буржуазным предрассудком; хуже того, измышлением саботажников. Сотни инженеров и техников поплатились за прямую или косвенную приверженность к "теории пределов". Несомненно, многие старые специалисты, воспитанные в условиях капиталистического хозяйства, явно недооценивали возможности, заложенные в плановых методах и потому склонны были вырабатывать слишком низкие нормы. Но отсюда вовсе не вытекает, что темпы хозяйства зависят только от вдохновения и энергии бюрократии. Общее материальное оборудование страны, взаимозависимость разных частей промышленности, транспорта и сельского хозяйства, степень квалификации рабочих, процент опытных инженеров, наконец, общий материальный и культурный уровень населения-- таковы основные факторы, которым принадлежит последнее слово в определении пределов. Стремление бюрократии изнасиловать эти факторы при помощи голого командования, репрессий и премий ("стахановщина") неизбежно вызывает суровую расплату в виде растройства заводов, порчи машин, высокого процента брака, аварий и катастроф. Привлекать к делу троцкистский "заговор" нет ни малейшего основания. Задача обвинения чрезвычайно усложняется еще и тем, что, начиная с февраля 1930 года, я в печати систематически, настойчиво, из года в год и из месяца в месяц обличал те самые пороки бюрократизированного хозяйства, которые ныне ставятся в вину фантастической организации "троцкистов". Я доказывал, что советской промышленности нужны не "максимальные, а оптимальные темпы, т. е. такие, которые, опираясь на соответствие разных частей одного и того же предприятия и разных предприятий между собой обеспечивают непрерывный рост хозяйства в дальнейшем. "Промышленность мчится к кризису,-- писал я в "Бюллетене" 13 февраля 1930 г., --прежде всего по причине чудовищно бюрократических методов составле- ния плана. Пятилетка может быть построена с соблюдением необходимых пропорций и гарантий только при условии свободного обсуждения темпов и сроков, при участии в обсуждении всех заинтересованных сил промышленности и рабочего класса, всех его организаций и, прежде всего, самой партии, при свободной проверке всего опыта советского хозяйства за последний период, и в том числе чудовищных ошибок руководства... План социалистического строительства не может быть дан в порядке априорной канцелярской директивы". "Троцкисты", как мы слышим на каждом шагу, представляют собою ничтожную кучку, изолированную от масс и ненавистную массам. Именно поэтому они и прибегли будто бы к методам индивидуального террора. Однако картина совершенно меняется, когда мы переходим к саботажу. Правда, бросить камень в машину или взорвать мост может и один человек. Но на суде мы слышим о таких методах саботажа, которые возможны лишь в том случае, если весь аппарат управления находится в руках саботажников. Так, обвиняемый Шестов165, заведомый агент-провокатор, показал в заседании 25 января: "Во всех шахтах в Прокопьевске, Анжерке, Ленинске был организован саботаж стахановского движения. Даны были инструкции раздражать рабочих. Прежде чем рабочий доберется до места своей работы, он должен был двести раз обругать управление. Созданы были невыносимые условия труда. Невозможно было работать не только стахановскими методами, но и самыми обыкновенными". Все это сделали "троцкисты"! Очевидно, вся администрация, снизу до верху, состояла из "троцкистов". Не удовлетворяясь и этим, обвинение называет такие виды саботажа, которые не могут быть применены без активной или, по крайней мере, пассивной поддержки самих рабочих. Так, председатель суда цитирует следующее показание подсудимого Муралова166, который, в свою очередь, ссылается на подсудимого Богуславского167: "Работая на железных дорогах, "троцкисты" преждевременно извлекали локомотивы из обращения, саботировали расписание поездов, провоцировали закупорку станций, замедляя таким образом движение товарных поездов". Перечисленные преступления означают попросту, что железные дороги были в руках "троцкистов". Не удовлетворяясь этой выпиской из показаний Муралова, председатель спрашивает его: -- Последнее время Богуславский саботировал постройку линий Эйхе--Сокол? Муралов: Да. Председатель: И в конце концов вы добились неудачи строительных работ? Муралов: Да. И это все. Каким образом Богуславский и два-три других "троцкиста" без поддержки служащих и рабочих могли добиться провала строительных работ целой железнодорожной линии, остается совершенно непостижимым. Даты саботажа чрезвычайно противоречивы. Согласно важнейшим показаниям, саботаж являлся в 1934 году "новым словом". Но названный выше Шестов относит начало саботажа к концу 1931 г. В ходе судебных прений даты передвигаются то вперед, то назад. Механика этих передвижений достаточно ясна. Каждое из конкретных обвинений в саботаже или в "диверсии" опирается в большинстве случаев на какую-либо действительную неудачу, ошибку или катастрофу в промышленности и на транспорте Начиная с первой пятилетки, неудач и аварий было немало. Обвинение выбирает те из них, какие можно связать с кем-либо из подсудимых. Отсюда постоянные скачки в хронологии саботажа. Во всяком случае генеральная "директива" дана была мною, насколько можно понять, только в 1934 г Наиболее злокачественные проявления "саботажа" обнаружены в химической промышленности, где особенно грубо нарушены внутренние пропорции. Между тем уже семь лет тому назад, когда советская власть в сущности только приступала к созданию этой отрасли хозяйства, я писал: "Решение вопроса о том, например, какое место должна занять химическая промышленность в плане ближайших лет может быть подготовлено лишь путем открытой борьбы разных хозяйственных группировок и разных отраслей промышленности за долю химии в народном хозяйстве. Советская демократия не есть требование отвлеченной политики, еще менее -- морали. Она стала делом хозяйственной необходимости". Как же обстояло на этот счет в действительности? "Индустриализация,-- писал я в той же статье, -- все больше держится на административном кнуте. Оборудование и рабочая сила форсируются Несоответствия между разными областями промышленности накопляются". Слишком хорошо зная сталинские методы самообороны, я прибавлял: "Нетрудно предвидеть, какой отклик найдет наш анализ со стороны официальных кругов. Чиновники скажут, что мы спекулируем на кризисе. Негодяи прибавят, что мы хотим падения советской власти .. Это нас не остановит. Кляузы проходят, а факты остаются". Я не могу здесь злоупотреблять цитатами. Но с комплектом своих статей в руках я берусь доказать, что в течение семи лет я на основании данных официальной советской печати неутомимо предупреждал против гибельных последствий перепрыгивания через период лабораторной подготовки, введения в действие незаконченных заводов, замены технического обучения и правильной организации бешеными премиями. Все те экономические "преступления", о которых шла речь на последнем процессе, неоднократно анализировались мною, начиная с февраля 1930 года и кончая моей последней книгой "Преданная революция", как неизбежные последствия бюрократической системы. У меня нет при этом ни малейшего основания гордиться своей проницательностью. Я просто внимательно следил за официальными отчетами и делал элементарные выводы из неоспоримых фактов. Если "саботаж" Пятакова и др. практически начался, согласно обвинительному акту, лишь около 1934 года, то как объяснить тот факт, что уже в течение четырех предшествующих лет я настойчиво требовал радикального лечения тех самых болезней советской промышленности, которые ныне изображаются как результат злонамеренной деятельности "троцкистов"? Может быть, моя критическая работа была простой "маскировкой"? По самому смыслу этого понятия маскировка должна была бы прикрывать преступления. Между тем моя критика, наоборот, обнажала их. Выходит так, что, организуя втайне саботаж, я изо всех сил привлекал внимание правительства к актам "саботажа" и тем самым --к его виновникам. Все это было бы, может быть, очень хитро, если бы не было совершенно бессмысленно. Механика Сталина и его полицейских и судебных агентов совершенно проста. За крупные аварии на заводах, особенно за крушения поездов, расстреливали обычно несколько служащих, нередко тех, которые незадолго до того были награждены орденами за высокие темпы. Результатом явились всеобщая неуверенность и всеобщее недовольство. Последний процесс должен был персонифицировать причины крушений и катастроф в лице Троцкого. Доброму духу Ормузду противопоставлен злой дух Ариман. Согласно незыблемому порядку нынешнего советского судопроизводства все обвиняемые признали, разумеется, свою вину. Удивляться ли? Для ГПУ не представляет никакого труда предъявить известной части своих жертв альтернативу: либо быть расстрелянными немедленно, либо сохранить тень надежды при условии фигурировать на суде в качестве "троцкистов", сознательно саботирующих промышленность и транспорт. Дальнейшее не требует пояснений. Поведение прокурора на суде само по себе является убийственной уликой против действительных заговорщиков. Вышинский ограничивается голыми вопросами: признаете ли вы себя виновным в саботаже? в организации аварий и крушений? признаете ли, что директивы исходили от Троцкого? Но он никогда не спрашивает, как подсудимые практически осуществляли свои преступления, как удавалось им провести свои вредительские планы через высшие государственные учреждения; скрывать саботаж в течение ряда лет от начальников и подчиненных; добиться молчания местных властей, специалистов и рабочих и пр. и пр. Как всегда, Вышинский является главным сообщником ГПУ в деле подлогов и обмана общественного мнения. Как далеко заходит при этом бесстыдство инквизиторов, видно из того, что обвиняемые по настойчивому требованию прокурора показывали, -- правда, не без сопротивления, -- буд-. то они сознательно стремились вызвать как можно большее количество человеческих жертв, чтоб породить таким путем недовольство рабочих. Но дело не останавливается и на этом. 24 марта, т. е. в самые последние дни, телеграмма из Москвы сообщила, что в Новосибирске расстреляны три "троцкиста" за злонамеренный поджог школы, в которой сгорело много детей. Позволю себе тут же напомнить, что мой младший сын Сергей Седов168 арестован по обвинению в подготовке массового отравления рабочих. Представим себе на минуту, что после потрясшего весь мир несчастья со школой в Техасе правительство Соединенных Штатов открывает в стране ожесточенную кампанию против Коминтерна, обвиняя его в злонамеренном истреблении детей, -- и мы получим приблизительное представление о нынешней политике Сталина. Подобные наветы, мыслимые только в отравленной атмосфере тоталитарной диктатуры, сами в себе заключают свое опровержение. * * * Проверить все сказанное выше не составит для Комиссии никакого труда. Мое конспективное изложение опирается на общедоступные материалы: советские газеты и печать оппозиции, главным образом, за