светличку, сбросил торопливо жупан и растянулся на пуховой постели. Он до того был поражен только что происшедшей перед ним сценой, до того взволнован, что долго лежал, тяжело дыша, не могши привесть в порядок своих растерянных мыслей. Мазепа лежал и чутко прислушивался к внешнему шуму; но кругом было тихо, безмолвно... "Должно быть, осмотрели "пысарный покий", никого не нашли там и успокоились, что шум произведен был самим Самойловичем", - решил Мазепа и сам стал приходить в уравновешенное состояние духа, анализ и логика пришли наконец к нашему другу на помощь и помогли собрать в правильный строй его всполошенные мысли. - "А это я хорошо сделал, - одобрил уже свое поведение Мазепа, - что сдержал себя и не поддался первому побуждению, первый порыв всегда слеп, "необачный", только разум может указать нам наивыгоднейший путь в .наших поступках. Ну, что бы путного было, если б я бросился тогда на Самойловича? Не только я не мог тем доказать его гнусности, но, напротив, погубил бы себя, что важнее всего, погубил бы и самое соглашение с Бруховецким... Ведь Самойлович от него посол, оскорбление его есть оскорбление самого гетмана. Какое бы тогда могло быть соглашение? Разве потом, приватным образом вызвать этого смазливого полковника на поединок? Но к чему и за что подставлять свою голову? Что мне эта Фрося? Хороша только и соблазнительна, да черт с ней. Если б и гетман мой выкинул ее из думок, то было б и для него, и для дел великое счастье... Любит только он ее страшно, безумно, - а она? Если гетман будет настойчив в своих ласках, то эта гадюка способна его ужалить смертельно. Нужно будет во что бы то ни стало предупредить гетмана! - решил Мазепа и стал снова прислушиваться; ему показалось, что кто-то прошмыгнул мимо его двери и словно бы зашептал вблизи с кем-то другим... Мазепа приподнял голову, но шум не повторился, и кругом улеглась снова мертвая тишина. - Показалось ли мне, или удостоверяются, где я? - подумал Мазепа, - пожалуй, ему самому следовало бы удостовериться... А как я, однако, ошибся в нем! Он метит высоко и хорошо понимает положение теперешних дел, даже планы его остроумны... Да, с ним нужно считаться... даже сблизиться не мешает, - при этом у Мазепы мелькнула мысль, что Самойлович отозвался и о нем весьма ласково и похвально, - сблизиться, конечно, затем, чтобы выведать от него все происки Бруховецкого и угадать планы самого Самойловича... А Дорошенко открыть ли все? Как поступить тут? Долг службы и долг привязанности, конечно, кричит за то, что нельзя от него скрыть измену, свившую гнездо в его пепелище... Ведь эта измена не только "шарпае" его сердце, но может грозить даже жизни. Конечно, лучше отрубить, как ни больно, зараженную руку, чем зараза пожрет все тело... Но делать ли это сейчас? Теперь так нужны всем его душевное спокойствие, твердость воли, не встревоженный разум... Теперь наступает решительная минута в судьбе нашей отчизны... отнять в эту минуту у нее вождя - преступление, равносильное матереубийству... О, и здесь голова должна взять верх над сердцем! В это время раздался слабый стук в дверь; Мазепа вздрогнул и затаил дыхание: неужели Самойлович? Стук повторился и дверь, под чьим-то нажимом, стала отворяться. Мазепа притворился спящим. LXX - Пане ротмистр, вы тут? - робко спросил показавшийся в дверях Самойлович, освещенный фонарем из коридора; он казался черным силуэтом на красноватой полосе полуотворенной двери. Мазепа что-то промычал и свесил до полу руку. - Спит, - проговорил полковник. - Гей, пане ласкавый! - крикнул он уже смело, шумно войдя в светлицу. - Пора вставать! Мы уже все встревожились даже, не зная, куда делся пан ротмистр! - Га! - приподнялся с кровати Мазепа и сел, как очумелый, стал протирать себе глаза. - Где я? Кто тут?.. - Дома, дома, - потрепал его ласково по плечу Самойло-вич, - а перед паном тут полковник, которому так полюбился пан ротмистр... - Ой! Полковник?.. Прости, вельможный пане, что так принимаю, - схватился на ноги Мазепа и протянул ему обе руки, - заснул, как байбак. - Не мудрено, пане! - обнял его Самойлович. - Поход и дальняя дорога утомят хоть кого... а пан проспал и обед, и подвечорок... - Да! - зевнул Мазепа. - Однако, что ж мы стоим впотьмах? Гей, свечей сюда и венгерского! - крикнул он кому-то за дверь и прибавил, обратясь к Самойловичу. - Вельможный пан не откажет мне в удовольствии распить с ним жбан венгржыны: полковник такой дорогой у меня гость! - Рад, рад! - пожал еще раз руку Мазепе Самойлович. - Я весьма счастлив, что судьба меня снова свела с паном, хотелось бы поближе сойтись... - О, - протянул вкрадчивым голоском Мазепа, прижимая руки к груди, - желания наши встретились, а сердце мое давно уже льнет к пану. Подали свечи и вино. Мазепа взглянул вскользь на своего гостя и не заметил у него ни в глазах, ни в выражении лица никаких подозрений, а напротив, во всей фигуре его было разлито столько спокойствия и самоуверенности, что и у самого Мазепы сбежала тревога с души. Вскоре, за ковшом доброго вина беседа их приняла совершенно дружеский оттенок, хотя все-таки каждый из собеседников был настороже. Мазепа болтал и рассказывал разные интересные и смешные эпизоды из своей жизни, подливал постоянно своему собеседнику в ковш вино, сам пил и видимо хмелел, а в хмеле становился все откровеннее и вызывал Самойловича на таковую же откровенность... Он, между прочим, рассказал, как его чуть не замучил Тамара, как спасло его от рук убийцы лишь чудо... Самойлович искренне возмутился этим рассказом, - он не знал до сих пор ничего о претерпенных ротмистром страданиях. - Да еще представь себе, дорогой пане, - смеялся добродушно Мазепа, - что ездил я к Бруховецкому с самыми дружелюбными предложениями от моего гетмана: он ведь предлагал ему и свою булаву, лишь бы соединил Бруховецкий Украину под одной властью. - И неужели искренне уступал свою власть Дорошенко? - Искренне, - махнул развязно рукой Мазепа. - Он ведь химерник... Что вобьет себе в голову, так и себя не пожалеет. - Да, химерник, - посмотрел пытливо на Мазепу полковник, но у того уже мутились глаза. - И я не знаю, как пан держится химер; с панским умом и эдукацией можно ведь пробить себе дорогу, всякий бы с радостью принял его услуги... и вернее бы обеспечил будущность. - Хе! - пошатнулся на стуле Мазепа. - Так вот обеспечит, как Бруховецкий... Я со щырым сердцем... и мой гетман... всем готовы... чтоб возвеличить его - ради отчизны... а он меня в яму. - Да разве с Бруховецким свет кончается? - Найдутся после него, которые тебя оценят. - А я что?.. Я душою и телом!.. А смотри, мой друже, мой голубе, чтоб и тебя не одурил этот Бруховецкий... Ведь он тебя сюда послал для чего-то, - подливал все вина Мазепа. - Послал, теперь уже на все согласен, только не верит. - Вот тут у меня все, - показал Мазепа на сердце, - и полюбился же ты мне, вот как! Давай побратаемся, пане полковнику! - Побратаемся! - вскрикнул Самойлович и опрокинул ковш... - Ух, да и кохают, верно, тебя кобиты! - Кохают! - засмеялся Самойлович. - Я другу признаюсь! - и Самойлович что-то начал шептать на ухо заплетающимся языком. - У, славно, славно, - поцеловал его в лоб Мазепа. - А инструкции где твои, пане полковнику?.. Смотри, не растеряй! - На, спрячь! - машинально вынул Самойлович сверток бумаг и ткнул в пространство. Мазепа спрятал бумаги за пазуху и уложил в свою постель совершенно охмелевшего уже Самойловича, а сам запер дверь и стал с жадностью пробегать инструкции Бруховецко-го; прочитав, он положил их обратно своему гостю в карман. Долго ждала гетманша на вечерю своих гостей и не дождалась, к великой своей досаде. На другой день, проснувшись, Самойлович был крайне смущен неосмотрительным опьянением своим до самозабвения; он силился вспомнить вчерашний разговор, но в голове у него была одна муть да тяжесть... Осмотревшись, он, впрочем, нашел, что все бумаги при нем, а из первых слов Мазепы увидел, что последний с удвоенным уважением, с утонченнейшею вежливостью относится к нему, не допуская и тени фамильярности, или каких-нибудь подозрительных намеков; очевидно, что Мазепа еще больше был пьян, бесчувственно спал и ровно ничего не помнил из вчерашних бесед; это обстоятельство не только успокоило Самойловича, но еще более расположило его к пану ротмистру. Когда они явились утром к ясновельможной гетманше, то последняя встретила их несколько раздражительно, с надутыми губками. - Я удивляюсь пану ротмистру, - заметила она ядовито, - что он начинает исполнение гетманских поручений с бражничества. - Ах, ясновельможная пани, - нагнул повинную голову Мазепа. - Боги всесильны над нами... Вчерашний приход ко мне пана полковника до того польстил мне, до того меня обрадовал, что я поневоле... от полноты сердца... опрокинул лишний "келых", а остальное уже было дело румяного Бахуса... О, я вознагражу сегодня потерянное время... - Ну, на пана ротмистра, вижу, сердиться нельзя, - смягчилась Фрося и протянула руку Мазепе, которую тот почтительнейше облобызал. - Но, пане полковнику, - погрозила она пальцем, - какая разница между словом и делом! Такое-то вообще у нас лыцарство! Клянется в глаза... горит... и через минуту забывает все "порывания", все "обитныци"... Я говорю о том, - поправилась она торопливо, - что пан поклялся вчера привесть пана ротмистра и прийти с ним сюда, поклялся - и за "венгерськым" сразу забыл свои обещания... - Грешен... лихой попутал, - развел руками Самойлович. - Не карай, ясновельможная... и без того наказан: разве может быть большая казнь, как утеря, через самого себя, радостной, счастливой "хвылькы"? - Полковник уже слишком, - уронила гетманша, опустив глаза. - Утеряна приятная минута дружеской беседы - не больше; но ее всегда можно вернуть... Ну, я прощаю вас, панове, идите! - и она красивым жестом указала на дверь в трапезную. Как ни упрашивала ее мосць Мазепу остаться после "сниданка", но тот просил отпустить его, по неотложным надобностям, для которых он и прислан; с грустью, наконец, согласилась гетманша с доводами пана ротмистра, хотя глаза ее и сверкали благодарностью. Только поздно вечером возвратился в замок Мазепа и возвратился крайне довольный разговорами своими с старшиной и высказанными ею "думкамы". В темном проходе за брамой встретила его, словно случайно, панна Саня. - Я у пана ротмистра кстати хотела спросить, когда можно ожидать приезда пана гетмана? - спросила она, идя с ним рядом. - Думаю, что через "тыждень", не раньше, - подчеркнул Мазепа умышленно. - Ах, как долго! - вздохнула Саня. - Панна скучает так о ясновельможном? - Да, - вспыхнула Саня, - он мой родич, и я его очень люблю и ценю... но и, мимо меня, ему бы следовало поторопить свой приезд. - А что? Может быть, тут лиходеи затеяли козни какие? Польстились на его булаву? - схватил в тревоге Мазепа панну за руку. - Да, лиходеи... только другие... и не о булаве речь, - замялась панна. - А? Так и панна думает? - спросил ее тихо Мазепа. Саня подняла пытливо на него глаза и, сконфузясь, замяла разговор. - Да когда б приезжал гетман поскорее, а пану, пану - "добранич"! Поздним утром, когда Мазепа еще спал крепким сном, после устали и попойки, вдруг поднялась во дворце необычайная суета и суматоха: "вартовый" со сторожевой башни дал знать, что к городу приближается гетман... Шум и беготня разбудили Мазепу; узнав, в чем дело, он стремительно вскочил, оделся, и бегом побежал в главную приемную светлицу замка. Там уже были несколько встревоженная и растерянная пани гетманова, ее воспитанница Саня и Самойлович. Последний хотя и стоял в якобы равнодушной позе, но был бледен необычайно и бросал иногда из-под сжатых бровей на гетманшу знаменательные взоры, а та от них менялась в лице и, видимо, не могла взять себя в руки... Одна только Саня, хотя также была встревожена, выглядела обрадованной, и глаза ее искрились таким счастьем, которого скрыть невозможно. Вдруг раздались "сурмы", послышался в "брами" стук торопливых копыт, и через минуту с юношеским порывом вошел поспешно в светлицу его ясновельможная мосць гетман. Радостным, полным безмерного счастья взором обвел он светлицу, остановил на мгновение с восторгом глаза на обожаемой им супруге и произнес весело: - "Витаю" вас, друзья мои! Измена у нас вырвала плоды победы, но судьба все-таки дала честный мир. - Слава преславному гетману! - ответили дружно собравшиеся в светлице. Гетманша при первом появлении гетмана так побледнела, что Мазепа подскочил к ней, боясь, чтобы она не упала; но прошло мгновение, и сила воли ее взяла верх. - Желанный мой "малжонок", Богом данный "коханый"! - вскрикнула пани гетманова и бросилась на шею к несколько оторопевшему, но опьяненному восторгом супругу. - Простите, панове, - обратилась она потом с обворожительной улыбкой ко всем, - радостное волнения меня заставило забыться... - О, они простят, - успокоил свою дорогую Фросю пан гетман, - счастье семейнрго очага так дорого всем, так любо, что проявление его не должно смущать и постороннего сердца, а, напротив, должно наполнять его такой отрадой. Все поклонились с умилением, разделяя мнение пана гетмана. - Однако, я вижу, - промолвила надорванным голосом гетманша, - что и неожиданная радость подкашивает силы, а потому я прошу "выбачення" и отправляюсь успокоиться в свою светлицу. Гетман поцеловал ее трогательно в лоб и отпустил с миром. Когда ясновельможная пани, облокотившись на руку Сани, повернулась уже к двери, то в это мгновение вошел в нее стремительно Кочубей. Саня взглянула на него, вздрогнула и вспыхнула радостным заревом до макушки волос. - Ой, что с тобой? - заметила гетманша, - чуть не уронила меня! Дорошенко, по уходе жены, подошел торопливо к Самойловичу и, протягивая ему обе руки, промолвил: - Какому погожему ветру обязан я, что славного пана полковника вижу в своем замке? - Искреннему желанью моего гетмана, пославшего меня к ясновельможному пану, - ответил почтительно Самойлович, - я уже о своем умалчиваю. - Спасибо за ласку... Так мой приятель прислал пана с добрыми вестями и "зыченнямы"? - С "найщыришымы" желаниями. - О, этого достаточно... Ну, о делах потолкуем мы завтра... а пока я отпускаю пана полковника, нашего дорогого гостя. - Ну, а ты, мой любый, коханый, - обратился гетман по уходе Самойловича к Мазепе, - что ты мне доброго скажешь? - Все отвечает твоей светлой, великой "думци", наш гетман, наша надежда! - воскликнул тот с искренним воодушевлением, - все только и думают о соединении и о полном освобождении от всяких вражьих пут своей отчизны, и на тебе все останавливают свои очи с мольбой. - Спасибо им... Помог бы только Господь, - вздохнул растроганный гетман, - за них и за нашу "неньку" я голову отдам с радостью... и верь мне, мой друже, что ничего о себе самом я не "дбаю"... не хлопочу... - Нет, гетмане, - возразил Мазепа, - о себе обязан ты "дбаты", так как в тебе одном спасение отчизны... - Так ли еще, Иване? - провел Дорошенко по лбу рукой и потом, словно вспомнив что-то, добавил: - Да, забыл, ведь я тебя за твои услуги назначил генеральным писарем. - Генеральным? - воскликнул Мазепа, - у него захватило дух от восторга. - Такая милость... такая щедрота! Чем смогу отблагодарить? Сердце мое и жизнь давно уже отданы тебе, ясновельможный, и отчизне... - Верю, мой друже! - обнял его гетман и поспешно направился в аппартаменты своей супруги. Не чувствуя земли под собой, вышел из светлицы Мазепа, не зная даже, куда бы отправиться со своей радостью? Сердце у него трепетало "утихою", мысли веселым роем кружились, впереди лучилось счастьем грядущее... - А я еще мог усомниться в нем, моем гетмане? - воскликнул с упреком Мазепа и, направившись к конюшне, велел седлать своего румака. В сумерки уже возвращался Мазепа и, встретив у Тясмина знакомого гайдука, передал ему коня, а сам отправился через старый гетманский сад к замку Могучие дубы, ветвистые осокори и стройные тополи стояли теперь обнаженные, сквозь сетку переплетшихся ветвей сквозило теперь синее, морозное небо. Воздух был неподвижен, и в саду стояла чуткая тишина. Мазепа шел тихо, погруженный в сладостное мечтание, как вдруг ему почудился за густым орешником говор, особенного значения он ему не придал, - мало ли кто мог гулять в такой тихий вечер, - да и сворачивать в сторону ему тоже не приходилось. - Своих садов наши предки не перекрещивали прямолинейными аллеями, а прокладывали по ним одну, две дорожки, от которых уже прихотливо змеились во все стороны протоптанные стежечки, - поэтому Мазепа не зная хорошо сада, мог зайти по ним Бог весть куда. Когда Мазепа подошел ближе к орешнику, то голоса показались ему знакомыми, особенно мужской... - Да это Кочубей, никто, как он, - решил Мазепа и остановился послушать, с кем это молодой подписок так горячо разговаривает? Было так близко, что каждое, даже тихо произнесенное слово доносилось отчетливо. - Радость моя, горличка моя! - говорил взволнованно Кочубей. - Стосковался по тебе... люблю... кохаю, как только может кохать это сердце, а оно знает, что без тебя, моей рыбоныси, ему не жить и не биться. Так реши же, что мне с ним делать? Будь мне подружкой верной, дай мне тихое счастье! Женский голос ответил так тихо, что Мазепа не мог расслышать слов, но смысл ответа он ясно понял, так как вслед за ним донеслись звуки бурных поцелуев. Мазепа двинулся поскорее вперед, чтобы проскользнуть незаметно и не всполошить влюбленных, но, как на грех, дорожка повернула влево, и он почти наткнулся на занемевшую в пламенных объятиях пару. - Ой! - вскрикнула женская фигура, заметив постороннего свидетеля. - Кто тут? - оглянулся тревожно и Кочубей. - А, Иван Мазепа? - Я... Случайно совсем, возвращаюсь от Тясмина в замок, - словно извинялся Мазепа, чувствуя свое неловкое положение. - Успокойся, Саня: это мой друг. - оправился от смущения и Кочубей, - да и чего нам от людей крыться, когда наше дело чистое и святое, когда мы перед этим небом поклялись в вечной любви до смерти! Слушай, друже, мы полюбили друг друга и поклялись перед Богом соединить наши две доли в одну... Так вот я тебя прошу, друже мой, быть моим "старшым боярыном". Мазепа хотел было посмеяться над Кочубеем и напомнить ему его филиппики против всех женщин на свете, но рассудил, что шуткой своей он может нарушить торжественность этой минуты, а потому произнес только с чувством: - Спасибо, от души рад, поздравляю и "зычу"... Господи, да и не знаю, чего бы я только ни пожелал такой паре! Неожиданная встреча закончилась объятиями, дружескими пожатиями рук, искренними порывами. Мазепа прошел тихо в свой покой и бросился на постель, охваченный налетевшей тоской: судьба его все наталкивалась здесь на сцены любви, а его сиротливое сердце оторвано от другого родного, что ноет и тужит по нем... "Что-то с тобой, моя "зиронька" ясная, - думал с тоскою Мазепа, - не встревожил ли кто твой покой? И когда-то моя щербатая доля сведет нас с тобой "на рушныку" перед Божьим престолом? Ох, и как же мне скучно за тобою, как нудно! Полетел бы к тебе, да крылья мои пока приборканы, а без тебя все другие радости меркнут; но я отпрошусь, улучу "хвылыну". Но мысли о дорогой Галине были прерваны появлением Самойловича. - Я уже третий раз у пана, - сказал он, входя в темный покой, - прошу к себе на ковш меду. Мазепа принял предложение с изъявлением живейшей радости, хотя пошел неохотно; его, впрочем, занимал вопрос: приглашает ли его Самойлович просто из долга вежливости, из желания отплатить за радушие тем же, или в его приглашении скрываются и другие цели. Но узнать это Мазепе не удалось: только что начал было Самойлович, после второго кубка, обольщать Мазепу радужными перспективами, привлекать его к себе своей привязанностью и высоким мнением о его талантах, как к ним вошел гайдук и объявил от имени коменданта, что прибыл московский посол, что его нужно торжественно встретить и отвести ему почетные покои. Дружеская попойка оборвалась... Мазепе нужно было спешить. - Слушай, пане ротмистре, - остановил его на минуту Самойлович, - сообщи, друже, гетмаяу, что мне не приходится столкнуться здесь с московским послом, так я уже посижу лучше затворником, пока его мосць не отпустит посла, а тогда уже явлюсь и я с предложениями от Бруховецкого. LXXI На другой день назначена была аудиенция московскому послу, молодому стольнику царскому Василию Михайловичу Тяпкину; но, прежде чем явиться к гетману, сметливый боярин отправился к митрополиту Тукальскому, возвратившемуся вместе с архимандритом Гедеоном Хмельницким еще раньше гетмана в Чигирин. Тяпкин, от имени Москвы, крестом святым заклинал владыку употребить все свое влияние, чтобы отклонить гетмана от союза с нечестивыми агарянами, истинными врагами христиан. Он говорил, что сам великий государь московский печется только о том, чтобы воссоединить под своею державою Малую Россию, по обеим сторонам Днепра, даже до древнего своего наследия - Червонной Руси, но явно пока сего, ввиду договора с Польшей, учинить не может, на гетмана же теперь, на господина Дорошенко великий царь-государь уповает более, чем на Ивана Бруховецкого, в котором изверился. Он рад будет принять гетмана Дорошенко под свою высокую руку, если последний отречется от татар и будет пребывать в повиновении, яко верный раб и слуга его пресветлого царского величества государя московского. В заключение посол заявил, что государь присылает через него, Василия Тяпкина, на монастыри Печерские гарнец жемчугов, а его превелебию двести соболей и парчи на ризы. Митрополит отблагодарил за щедроты великого государя, за его попечение о святых храмах Господних христианских, и обещал, что все пастыри вознесут молитвы к престолу Предвечного за здравие пресветлого царя-единоверца, за исполнение благих его начинаний и за отклонение от него всякого зла. Что же касается гетмана Дорошенко, то он ведает, что сердце его о едином печется - о благе несчастной, разорванной на две части отчизны, для которой он готов пожертвовать всем и даже жизнью своей. Относительно предполагаемого союза с агарянами митрополит уверял Тяпкина, что ничего подобного не было, что татаре только по-соседски помогают казакам, но о подчинении им гетман и не помышляет. Что же касается того, чтобы гетман отложился от Польши, владыка ответил следующее: - Могу ли советовать гетману нарушить мир, самим королем, паном нашим милостивым, клятвою утвержденный? Я - христианин, не хочу быть клятвопреступником, страшусь Суда Божия. Да сохранит Господь мир во всей силе и славе, для блага моих братии ближних... Но да походатайствует великий государь у короля польского, чтобы он утвердил за нами все наши природные права и привилегии, ибо в писании сказано: "Врагу своему веры не даждь", а доколе не будут утверждены все права наши, не будет прочного мира во всех трех государствах. Смущенный такими речами, не обещавшими ничего доброго, согласно инструкциям от Московского приказа явился Василий Тяпкин на аудиенцию к ясновельможному гетману. Последний был в этот день чем-то особенно раздражен; вчерашнего счастливого благодушия не осталось и следа; напротив, по сумрачному лицу его перебегали темные тени, а в глазах горела какая-то неведомая обида... Прием московского посла был обставлен подобающей пышностью. Гетман, опоясанный по адамашковому темному жупану драгоценной персидской шалью, и облаченный в темно-малиновый бархатный, расшитый золотом кунтуш, с наброшенной на плечи мантией, в полном вооружении и с булавой в руке, восседал на высоком золоченом кресле; над ним держали хорунжий и бунчуковые товарищи два бунчука и два знамени. Вокруг кресла справа и слева стояла чинно генеральная старшина, пышно разодетая, во всех регалиях, присвоенных каждому чину, сообразно занимаемой им должности. Перед гетманом впереди стояли еще два "джуры", одетые в яркие цвета, а у дверей светлицы размещены были гайдуки, вооруженные саблями и алебардами. Московского посла торжественно ввели в светлицу. Костюм его был также богат и эффектен, хотя тяжеловат по покрою. Сверх шелковой красной ферязи накинут был парчовый длинный кафтан, украшенный позументами и золотыми пуговицами с бирюзой; бесценный соболий воротник украшал его. Высокая шапка покрывала его голову и придавала всей наружности посла важный и торжественный вид. Гордо "вошел в светлицу Тяпкин, отвесил низкий поклон пану гетману и торжественно начал свою речь: - Его пресветлое царское величество, государь Великия и Малыя России и всех земель обладатель желает тебе, ясновельможный гетман,здравия! - От щырого сердца, - отвечал гетман, подымаясь с кресла и отвешивая низкий поклон, - благодарю пресветлого московского царя и моего пана за его милость и честь, и со своей стороны желаю найяснейшему государю здравия, долголетия и споспешествования во всех его благих начинаниях. - Царь всея России и государь мой всемилостивейший, - продолжал Тяпкин, - скорбит душою, что ты прельщаешься агарянскою прелестью и держишь союз с врагами креста Господня и христианских держав, которым обязан ты повиноваться, состоя, как верный раб, под их опекою и рукою. По лицу гетмана пробежала судорога; оно слегка побледнело, а потом медленно стало разгораться вместе с устремленными на посла глазами. - Вот именно вследствие того, - начал с усилием гетман, - что я поклялся быть покорным моему найяснейшему королю, которому царь московский, государь Великия и Малыя России отдал нас "на поталу", по Андрусовскому договору, - так вот именно вследствие присяги моей, я и не могу "розбрататыся" с татарами - союзниками моего короля, - несть раб более господина своего! А буде укажет найяснейший король идти с ними, хотя бы и на христиан, то я, как верный раб, должен буду исполнять его найяснейшей мосци державную волю. Так вот, вельможный пане посол, стольник и боярин, так и передай о том Москве, что, по царской воле, я должен теперь слушать прежде всего найяснейшего своего опекуна, и что я тоже скорблю о том душой. - И сердце государево, и его царская воля подлежат лишь суду Царя над царями, а нам, подлым рабам, не должно о сем рассуждения даже имети, - возразил Тяпкин, - и что наш господин совершил, должно быть во благо, понеже ему пещися о нас... а тебе, гетман, довлеет воссылать лишь молитвы к Всевышнему о здравии, о долголетии и одолении врагов пресветлого государя нашего и твоего всемилостивейшего благодетеля и господина. - Молюсь, усердно молюсь, - все более и более раздражался Дорошенко, теряя способность владеть собою. - Только вот напомню и тебе, вельможный стольник-боярин, нечто другое. Блаженной памяти гетман Богдан Хмельницкий ударил челом по доброй воле пресветлому государю, одной веры монарху, а значит, и единому природному защитнику нашему, и поклонился всеми русскими землями, как по тот бок, так и по этот бок Днепра, купно с Червонной Русью, аж до Карпат, всем нашим народом, - чтоб принял под свою высокую руку как равных и защитил от ляхов и латынян, ополчившихся на наше бытие. И поклялся нам Богдан, купно со старшиной и народом, быть в верном и вечном братском союзе с нашим единоверным царем, чинить его пресветлую волю, ходить с его ратью на супостатов и действовать на возвеличение его державы, за сохранение своих прав и удержания под его булавою неделимой украинской Руси от Карпат до Пела и от Случи до Перекопа... Ну и что же? Гетман перевел дух. Поднимавшееся волнение зажгло его глаза мрачным огнем, на щеках горел густой румянец. Смущенный Тяпкин стоял молчаливо: он понял, что своими словами вызвал у гетмана не дружелюбие - для какой цели собственно и был командирован, - а напротив, неприязненное раздражение. Но он решительно не мог уяснить себе, что же в его словах могло так раздражить гетмана? - Так кто же нарушил клятвенное обещание? - продолжал Дорошенко. - Кто показал больше усердного служения, как не гетман Богдан Хмельницкий? Он, разумом своим и подручными ему силами и Белую Русь, и всю Литву со стольным городом Вильною под власть Великого Государя отдал, и в Львов, и в Люблин ввел царских ратных людей, он и до самого отхода жизни сей верно работал царскому величеству. А какая ему была за то благодать? А вот какая: в комиссии под Вильной московские послы не дали комиссарам его мест; когда Потоцкий с Чарнецким, закупивши татар, ударили на Подолию, то и помощи не дали своим людям, под опекою Москвы уже сущим. А Выговского, который наиболее споспешествовал Богдану в деле единения, чем отблагодарили? Выставили против него других гетманов и возбудили междоусобную брань в православном войске. А в недавнем прошлом какой договор учинили с поляками? Разорвали нашу Украину на две части. А теперь Андрусовским договором шарпаете эту несчастную Русь уже на три части! В Витебске все православные храмы обращены в костелы, в Полоцке - тоже, кроме одной церкви, в других городах - тоже... Гетман не мог дальше говорить от охватившего его волнения и смолк, тяжело дыша. Его речь произвела на старшину подавляющее впечатление; все стояли, опустив чубатые головы, словно пришибленные обухом, и вдруг в упавшей тишине раздался обилии тяжелый вздох. Тяпкин растерялся: он увидел, что неосторожным словом испортил все дело. - Успокойся, ясновельможный гетман, ты не понял моих слов, или я их не так высказал... Пресветлый царь наш, государь и самодержец денно и нощно печется о благе вашем и о благолепии православных церквей, а равно и об единении всей Руси. Не волен я про тайные наши думы поведати, а могу только сообщить тебе, гетман, великое царское благоволение... На тебя государь уповает и просит, чтобы ты с басурманами не водился, яко сие православному вождю не гоже, а наипаче, чтобы не поднимал с ними походов на пределы царские... Остальное же все приложится... Дорошенко уже овладел собою и с глубокой почтительностью ответил ему: - И сердца наши, и головы за пресветлого нашего господина, за великого государя! О том лишь и скорбит наша душа, что мы невесть за что от его ласки оторваны, а чтобы я имел дерзновение воевать с неверными православного монарха, то пусть падет Каиново проклятье на мою голову. Поведай государю, что и в народе, и в войске казачьем встает ропот и смятение потому только, что он оторван от левобережных братьев и отдан снова в руки злейших врагов своих... - Я передам пресветлой царской милости твои гожие речи, и он услышит милостиво ваши желания... А вот от боярина Шереметьева еще тебе передам, что в Бруховецком он изверился... Лисой прикидывается, а волчьи зубы растит, да и с людишками не обходчив: сам у нас просил воевод с ратными людьми, а не сумел укрепить их и вызвал смуты, да козни... А на тебя боярин больше уповает... - Передай ему, - ответил гетман, - пусть только похлопочет закрепить за нами все права, пактами Богдана Хмельницкого утвержденные, - и я ударю челом государю не только всей Правобережной Украиной, но и всеми городами Галицкой Руси... И тогда пресветлый государь сокрушит все народы, а с татарами я пока не волен ломать мира, - но головой поручусь, что ни один из них не переступит московской границы. Московский посол был приглашен на обед; пили за здравие московского царя, за объединение под его державной рукой всей Руси, за покорение под ноги его супостата, пили и за гетмана обеих Украйн; гремели салюты из орудий при поднятии "келехив" и раздавались веселые, дружественные крики до позднего вечера. Тяпкин, впрочем, успел еще, после пира, побывать у печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, приверженца Москвы, и просил его повлиять на гетмана святым словом, чтобы тот не отдавался под протекцию турецкого султана. Архимандрит обещал молитвами отвратить от этого союза сердце гетмана и успокоил Тяпкина заверением, что простой народ и стоял, и стоит везде за соединение с московским государем. На другой только день принял гетман Самойловича, как посла. Последний заявил, что Бруховецкий теперь, уверившись в искренности Дорошенко и в его благих намерениях, на все согласен, что дарит ему в наследственное владение староство Чигиринское и рад до конца дней своих руководствовать во всем ему советами. Дорошенко искренне был обрадован таким поворотом мыслей у Бруховецкого, хотя им, конечно, не доверял, и не мог скрыть улыбки при уверениях Самойловича, что Бруховецкий потому согласен взять в свои руки и булаву Левобережной Украины, что лишь ему одному дает соизволение на то царь... По уходе Самойловича Богун и старшина возмутились решением гетмана отдать булаву Бруховецкому, что он все врет, и ни единому его слову нельзя верить. - Решится все это на раде, панове, - сказал гетман, - а что рада укажет, тому я должен кориться. - А что до Бруховецкого, - добавил Мазепа, - то он теперь на все будет согласен - и с Москвы холодным ветром задуло, и у себя обступают со всех сторон... Он теперь и свою булаву отдаст, лишь бы сохранить свой живот! - Да откуда ты это знаешь? - изумился гетман. - Из его инструкций! - ответил скромно Мазепа. Все переглянулись с изумлением. LXXII Как ни мечтал Мазепа вырваться на несколько дней и слетать к Галине, но это ему не удалось: в Чигирине приготовлялись к великим событиям, а в такую пору ему, при его новой должности, не было никакой возможности отлучиться и на минутку. После отъезда Тяпкина прибыл еще один московский посол, Дубенский, за ним другой... Каждый день приносил с собой новые хлопоты и дела. Так проходил день за днем в Чигирине. Вскоре после отъезда московского посла начали съезжаться в Чигирин старшина и духовенство к предстоящей раде, назначенной на первое января. Близились Рождественские праздники. С Мазепой прибыл на правый берег и Остап; по приезде в Чигирин Мазепа сейчас же записал его в надворную гетманскую команду, как обещал еще в Волчьем Байраке, и благодаря покровительству столь важного теперь лица, каким стал Мазепа, он был вскоре замечен гетманом и получил значительное повышение. Счастливый ликующий казак платил за это Мазепе безграничной привязанностью и преданностью, да и Мазепа симпатизировал ему; кроме того, ему было чрезвычайно приятно, что здесь, подле него, находился человек, с которым ему можно было перекинуться словечком о Галине и, - в случае крайней необходимости, - послать к своей "коханой". Хотя Мазепа знал, что татары из-под Подгайцев бросились прямо в Крым, не распуская даже по сторонам загонов, и что таким образом ему решительно нет никакого основания опасаться за Галину, но все-таки в груди его ныло то непрерывное беспокойство, которое мы ощущаем всегда за нежно любимых людей. Ему хотелось неудержимо узнать доподлинно, как она поживает, здорова ли, не случилось ли чего, помнит ли его, любит ли? Ему хотелось услышать снова все ее горячие, чистые и наивные признания, хотелось снова прижать к себе ее дорогую головку, но, как сказано, ввиду наступающих важных событий отлучиться не было никакой возможности. Оставалось только удовлетвориться посылкой гонца. Мечтая о Галине, Мазепа не забывал и самой существенной части вопроса, а именно, согласия матери на желанный для него брак. Гетман не позволил ему отлучиться и в Мазепинцы, а потому Мазепа послал к матери Лободу, а вместе с ним отправил и письмо, в котором излагал все пережитые им приключения и сообщал о своем новом повышении, а также объявлял матери о своем намерении жениться, говорил подробно о высоких достоинствах Галины, причем особенно подчеркивал то, что она - дочь полковника Морозенко, и просил у матери благословения и разрешения на этот брак. Ответ пришел довольно благоприятный: мать писала, что если панна, о которой он пишет, действительно дочь славного полковника Морозенко, то она ничего бы не имела против этого брака, конечно, если она окажется достойной ее сына эдукации. Такой ответ обрадовал до бесконечности Мазепу, - главное препятствие к его браку, следовательно, устранялось. Что же касается до эдукации, то он и сам находил, что Галину надо будет еще значительно отшлифовать, для того, чтобы она могла занять с достоинством место жены генерального писаря. Но вот наступили и "Риздвяни святкы". Ежедневно в замок являлись то колядники со звездою, то бурсаки с "вертепом"[37], то казаки с поздравительными "виршамы" и "орациямы", - на короткое время все дела и заботы политические были оставлены, - все поглотили Рождественские празднества и пиры. Бурное веселье, охватившее всю чигиринскую молодежь, навеяло на Мазепу еще большее сознание своего одиночества и желание перекинуться хоть словом с дорогой девушкой. Однажды, в ясный морозный день, он велел позвать к себе Остапа. Бодрый, веселый и счастливый казак, разодетый теперь в дорогую форму надворной гетманской команды, не замедлил явиться на зов своего патрона. - 3 Риздвом светлым, ясный пане! - приветствовал он Мазепу, остановившись на пороге. - Здоров, здоров, - отвечал приветливо Мазепа, - а иди-ка сюда, садись за стол, разопьем по келеху меду да закусим колбасой. Слегка смущенный таким лестным приглашением, но и польщенный высокой лаской столь важной особы, какой являлся теперь Мазепа, Остап подошел к столу и занял указанное место. - Ну, что, наш бунчуковый товарищ, доволен ли ты своей службой? - заговорил ласково Мазепа, наполняя кубок Остапа. - Гм, еще бы... как не доволен! Доволен, - усмехнулся Остап, - до смерти вашей ласки не забуду... Вот, чтобы не сказали... хоть с кручи в воду... хоть голову в аркан... Так доволен, как сатана своим пеклом! Мазепа улыбнулся такому оригинальному сравнению и продолжал дальше. - Ну, а как ты думаешь, друже, отец Григорий отдал бы теперь Орысю за тебя? -- Ге, не отдал бы! Да теперь он и сам просить будет... Сотенный бунчуковый! "Не абыщо!" Да если б он и не отдал, то Орыся мне слово дала, что и убежит со мной! Козырь-дивка! - тряхнул головою Остап и даже покраснел от удовольствия, вспомнив свою девчину. - Так что же ты таишься, казаче, - продолжал с лукавой улыбкой Мазепа, - мясоед-то в этот год короткий, - вон, пан Кочубей боится и день пропустить. - Хе! - вздохнул Остап. - Добро ему, когда у него и поп, и невеста под боком, а тут, как говорят, и рада бы душа в рай, да грехи не пускают... - Так если бы того... если бы и тебе здесь и поп, и невеста, так и ты, может быть, "одружытыся" бы захотел? - гай, гай, казаче, - произнес серьезно Мазепа, придавая своему голосу укоризненный тон. - Есть у тебя бунчук, а тебе еще и жинка понадобилась... Не будет, вижу, из тебя добра. - Да что же, пане генеральный, живой про живое думает, - потупился Остап, - про то сам я знаю, что теперь нельзя отлучаться, ну, я молчу. Он вздохнул и действительно замолчал. В комнате водворилось молчание. Мазепа выдержал паузу и затем произнес с лукавой улыбкой: - А что, если бы я тебе выхлопотал отпуск, а? Поехал бы в степь на хутор к Сычу? - Да что вы, жартуКте, пане, или вправду? - вскрикнул Остап, вскакивая так порывисто с места, что кубки, жбан и миска, все зашаталось на столе. - Стой, стой, божевильный! Перекинешь мне все! - закричал Мазепа, подхватывая со смехом посуду, но Остап не слыхал этого крика. - ЖартуКте или вправду? - повторял он в восторге. - Да если только правда, так мы вам с Орысей всю жизнь... Ей-Богу, не знаю что!.. Только все... все, что захотите... - Постой, постой, успокойся и садись тут, - остановил его Мазепа, - не жартую я, а говорю правду. Я для тебя постараюсь выхлопотать у гет