ет. Тогда я уж громче. Выскочил он из цветов, вынул из жилетки полтинник и сует: -- Скажите, что она... Ее сейчас нет, но скажите, что она... Я по их сделаю, уж я знаю... Для молодой девицы букет или как? И барышням по-французски сказал, а те смеются. Сказал я -- для кого. -- А-а... в ресторане? Хорошо. И вдруг красную розу -- чик! -- Из белых наказали,-- говорю.-- И гвоздику черную в середку. -- Да уж знаю! -- И опять с барышнями по-своему, а те улыбаются.-- Будет с гвоздикой. И посвистывает. Роскошный букет нарезали, на проволочки навертели, распушили, а красную-то растрепали на лепестки и внутри пересыпали. И вышел белый. А черная гвоздика, как глаз, из середки глядит. Лентами с серебром перехватил -- и в бант. Потом поднес лампочку на шнурке к стеклянному шкафу и кричит: -- Наденька, выберите на вкус... Нюточка!.. Стали они спорить. Одна трубку с серебряной змейкой указывает, а другая не желает. -- Им,-- говорит,-- Фрина лучше... Я его знаю вкус. А немец и разговаривать не стал. -- Змею -- это артистке, а тут Фрина лучше, раз в ресторане... И вытащил из шкафчика. Почему Фрина -- неизвестно, а просто женская фигурка вершков восьми, руки за голову, и все так, без прикрытия. Букет ей в руки, за голову, закрепил во вставочку, и вышло удобно в руках держать за ножки. Потом на ленты духами спрыснул и в станок, в картон поместил. -- Осторожней, пожалуйста... И скажите, что Любочка. Не помните... Сам даже дверь отворил. Только я наверх внес, сейчас Игнатий Елисеич подлетел, букет вытянул и на руку от себя отставил. И языком щелкнул, как фигурку увидал. -- Вот так штучка! -- И пальцем пощекотал. Очень все удивлялись и посмеялись. Потом через всю белую залу для обращения внимания понес. Встал перед Иваном Николаевичем, а букет на отлете держит. Очень красиво вышло. А тот ему: -- Дайте на стол! -- даже строго сказал и платочком обтерся. Очень им букет понравился, и директор хвалил. А тот все: -- Вот мой вкус! Очень великолепно? -- Очень,-- говорит,-- хорошо, но она как взглянет... Она от нас в театр все собирается... -- Пустяки...-- И пальцами пощелкали. А тут пришел офицер и занял соседний столик, саблей загремел. Оркестр играет номер, а барышни уж заметили, конечно, букет и поглядывают. Не случалось этого у нас раньше. Ну, в кабинетах бывали подношения разным, а теперь прямо как на театре. А Капулади и не глядит. Водит палочкой, как со сна. Конечно, ему бы поскорей программу выполнить и фундамент заложить. А барышня Гуттелет такая бледная и усталая смычочком водит, как во сне. А офицер вытащил из-за борта стеклышко, встряхнул и вставил в глаз. Отвалился на стуле и на оркестр устремил в пункт, где она в черном платье с кружевами и голыми руками сидела. Уж видно, на что смотрит. Вот, думаю, и еще любитель. Много их у нас. Почти все любители. А он вдруг меня стеклышком: -- Вот что... гм... Вижу, будто ему не по себе, что я им в глаза смотрю, а сам о них думаю. Точно мы друг друга насквозь видим. -- Это,-- говорит,-- давно этот оркестр играет? -- И глаза отвел. А я уж понимаю^ что не это ему знать надо. Я их всех хорошо знаю,-- все больше обходом начинают. -- Так точно,-- говорю.-- Третий год... Как не знает... И раньше бывал у нас. Знает, отлично знает. -- А-а-а...-- А потом вдруг и перевел: -- Кто эта, справа там от середки, худенькая, черненькая:? Вот ты теперь, думаю, верно спросил. -- Нам неизвестно... Недавно поступили. А тут оркестр зачастил -- к концу, значит. Карасев и дал знать метрдотелю: -- Подайте мамзель Гуттелет! Игнатий Елисеич поднял букет кверху и опять его на руку отставил и так держит, что отовсюду стало видать, и дожидается. И все стали смотреть, а директор поднялись и вышли. А барышни так спешат, так спешат, понимают, что сейчас необыкновенное подношение будет, и, конечно, интересуются, так что Капулади палочкой постучал и реже повел. А та-то, как опустила глаза от люстры, посмотрела на букет и как бы не в себе стала. Только Капулади все равно. Водит и водит палочкой, как спит. Потом сделал вот так, точно разорвал слева направо, и кончилось. Сейчас метрдотель перегнулся, даже у него фалды разъехались и хлястик показался от брюк,-- очень пузастый он,-- и букет через подставки подает двумя руками. Очень торжественно вышло и обратило большое внимание. А барышня даже откинулась на стуле и опустила руки. И Игнатию Елисеичу пришлось попотеть. Все протягивал букет в очень трудном положении, как из-за стульев что вытаскивал, и стал у него затылок вроде свеклы. И даже боком изогнулся, чтобы барышню от публики не заслонить. Потом его Иван Николаевич распушил. А как он протягивал, сам-то Иван Николаевич тоже напряглись в направлении букета и лафитничек держат у губ, будто пьют за здоровье. А у метрдотеля голос густой, и на всю залу отдалось: -- Вам-с... букет вам-с от Ивана Николаевича Карасева!.. Но только это сразу кончилось. Капулади увидал, как та удивлена, сам взял букет и поставил на пол у нотной подставки. Потом сразу палочкой постучал, и вальс заиграли. А господин Карасев приказали мне директора пригласить. Конечно, стало очень понятно, для чего букет. И все принялись барышню рассматривать. А меня даже один гость знакомый, старичок, пивоваренный заводчик, господин Арников, очень отважный насчет подобных делов, подозвали и задали вопрос: -- Это Карасевская, что ли, новенькая, хе-хе?.. Ничего товарец... Вот. Как знак какой поставлен. Это и я пойму. Артисткам там -- другое дело, а тут ее и не слыхать в музыке. Это уж обозначение, что, мол, желаю тебя домогаться и хочу одолеть! Так явственно помню я все, потому что этот самый Карасев и потом меня очень беспокоили, а у меня дома такое тревожное положение началось. С Кривого-то и началось... И много хлопот мне в тот вечер выдалось по устройству замечательного пира, а на душе -- как кошки... Посмотришь на окна и думаешь: а что-то дома? Ноет и ноет сердце. И все кругом -- как какая насмешка. И огни горят, и музыка, и блеск... А посмотришь в окно -- темно-темно там и холодно. Рукой подать, за переулком, дом барышень Пупаевых, а на заднем дворе, во флигельке,-- вонючий флигелек и старый,-- Луша халаты шьет на машинке для больницы... И думается: а что завтра-то? А господин Карасев с директором свое: -- Она, конечно, слышала обо мне? Я ей могу место устроить в хорошем театре... И у меня такая мысль пришла, чтобы нам троим поужинать... А Штросс ему наперекор, хоть и вежливо: -- У нас от них подписка отбирается... и у нас аристократический тон и семейный... Вы уж простите, глубокоуважаемый... А господин Карасев, конечно, привыкли видеть полное удовлетворение своих надобностей и настойчиво им: -- Я не по-ни-маю... я не с какой стороны... а из музыки... И директор им объясняет: -- Будьте спокойны, я поста-ра-юсь, но... А офицер вдруг поднялся и -- к Капулади. Как раз играть кончили. Поздоровался за руку и в ноты пальцем что-то... И барышням поклонился и про ноты. В руки взял и головой так, как удивлен. Капулади прояснел, стал улыбаться, и усы у него поднялись, а барышни головки вытянули и слушают, как офицер про ноты им. Пальцем тычет плечами пожимает. Пожимал-пожимал, на подставку облокотился и саблей-то букет и зацепи! И упала Фрина набок. Но сейчас поднял и к барышне Гуттелет с извинении все оглядывается, куда поставить. И спрашивает V она вся пунцовая стала и головкой кивнула. Он мне > час пальцем: -- Унесите. Мамзель просит убрать! Куда убрать? Я было замялся, а он мне строго так: -- Несите! Что вы стоите? Мамзель просит убрать! А тут метрдотель налетел и срыву мне: -- В уборную снести! И понес я букет мимо господина Карасева. Прихожу, а офицер с барышнями про игру разговаривает, и лицо такое умное. -- Я,-- говорит,-- сам умею... Могу слышать каждую ноту... Это даже удивительно, как... Дамская игра,-- говорит,-- много лучше... А с Капулади по-французски. А тот, как кот, жмурится и головой качает: -- Та-та... снаток... приятно шюство... та-та... Еще буду играть. Проснулся совсем, палочку взял и очень тонкую музыку начал. А господина Карасева взяло, вот он и говорит Штроссу: -- Это кто такой, лисья физиономия? -- А это князь Шуханский, гусар... -- А-а... прогорелый!..-- И перстнями заиграл. А потом так радостно: -- У меня план пришел!.. Всему оркестру ужин?.. Ну, это-то возможно или как?.. Я член из консерватории... Вы скажите... А Штросс уж не мог тут ничего и говорит: -- Конечно, они всегда получают у нас ужин... Ежели согласятся... -- От вас зависит!.. Вашу руку!.. А я-то стою позади и вижу аккурат его затылок. Он у них очень широкий, и на косой пробор, и выглажен. Стою и думаю... А-ах, сколько же вас, таких прохвостов, развелось! Учили вас наукам разным, а простой науке не выучили, как об людях понимать... Отцы деньги наколачивали, щи да кашу лопали, с людей драли, а вы на такое употребление. И все ниспровержено! Смотрю ему в затылок и вижу настоящую ему цену! Потом директор Штросс потолковали с Капулади и барышнями и говорит: -- Ничего не имеют против, а напротив... -- Вот видите, какой у меня всегда хороший план! Теперь, прошу вас, обдумаем, чтобы все было как следует и чтобы очень искусственно и сервировка тонкая... А тот ему, уж в хорошем настроении: -- Я бы предложил в гранатовом салоне. Ваша мысль очень хорошая... И пошли на совет... Еще бы не хорошая! На сорок персон ужин со всеми приложениями! Ну, и вышло так, что, я полагаю, долго в конторе счет выписывали и баланц выводили. Велели такого вина пять бутылок, которое у нас очень редко и прямо в натуральном виде подают, в корзине, и бутылки как бы плесенью тронуты. Несут на серебряном блюде двое номеров и осторожно, потому что одна такая бутылка стоит больше ста рублей и очень старинного происхождения. А такое у нас есть, и куплено, сказывали, у одного поляка, у которого погреба остались от дедов невыпитыми и который пролетел в трубу. Более ста лет вину! И крепкое и душистое до чрезвычайности. Сто двадцать пять рублей бутылка! За такие деньги я два месяца мог бы просуществовать с семейством! Духов два флакона дорогих, по семи рублей, сожгли на жаровенке для хорошего воздуха. Атмосфера тонкая, даже голова слабнет и ко сну клонит. Чеканное серебро вытащили из почетного шкафа, и хрусталь необыкновенный, и сербский фарфор. Одни тарелочки для десерта по двенадцати рублей! Из атласных ящиков вынимали, что бывает не часто. Вот какой ужин для оркестра! Это надо видеть! И такой стол вышел -- так это ослепление. Даже когда Кавальери была -- не было! Зернистая икра стояла в пяти серебряных ведеркахвазонах по четыре фунта. Мозгов горячих из костей для тартинок -- самое нежное блюдо для дам! У нас одна такая тартинка рубль шесть гривен! Французский белянжевин -- груша по пять целковых штучка... Такое море всего, такие деликатесы в обстановке! И потом, был секрет: в каждом куверте по записке от господина Карасева лежало на магазин Филе -- получить конфект по коробке. Отыграл оркестр до положенного часу, убрали барышни свои скрипочки и собрались. А уж господин Карасев так это у закусочного стола хлопочут, как хозяин, и комплименты говорят: -- Мне очень приятно, и я очень расположен... Пожалуйте начерно, чем бог послал... Все так стеснительно, а Штросс как корабль плавает с сигарой и очень милостиво так себя держит, с барышнями шутят. И вдруг господин Карасев пальцами так по воздуху и головой по сторонам: -- Кажется, еще не все в сборе... А Капулади уж большую рюмку водки осадил и икрой закусывает с крокеточкой, полон рот набил и жует, выпуча глаза. -- А-а-а... Мамзель Гуттелет нэт... голЃва у ней... и мамаша прикодиль... -- А-а-а... Пожалуйста... кушайте... Только и сказал господин Карасев. И так стало тихо, и барышни так это переглянулись. И такая у него физиономия стала... И смех и грех! Сервировали ужин! А Капулади чокается и вкладывает. И Штросс чокается, и господин Карасев тоже... чокается и благодарит. И лицо у них... физиономия-то у них, то есть... необыкновенная! А там-то, в конторе-то... счетик-то... баланц-то уж нанизывает Агафон Митрич, нанизывает безо всякого снисхождения. Да с примастью, да по тарифу-то, самому уважаемому тарифу... Да за хрусталь, да за сервизы, да за духи, да за... Вышел я в коридор, смотрю -- офицер-то и идут. -- Что это, свадьба здесь? -- спрашивает про пир-то в гранатовом салоне. -- Никак нет,-- говорю.-- Это господин Карасев всю музыку, весь оркестр, ужином потчуют. Сморщил лоб и пошел. И хотел я ему сказать, какой у них приятный ужин получился, но, конечно, это неудобно. Наше дело ответить, когда спрашивают. А очень была охота сказать. IV Пришел я из ресторана в четвертом часу. Луша дверь отперла. Всегда отпирала она мне, сон перебивала. И вот спрашиваю ее про Кривого. Оказывается, не приходил. И гадала она на него весь вечер, и все фальшивые хлопоты и пиковки. Пустое, конечно, занятие, но иногда выходит очень верно. И все казенный дом выходил -- значит, как бы в участке заварил кляузу. Фальшивые-то хлопоты... -- Чует,-- говорит,-- мое сердце... Вон у Гайкина-то сына заарестовали. Уж не он ли это?.. Еще Гайкин-то тебя все про Кривого пытал, будто он у него денег просил на резиновую торговлю... И растревожила она меня этими словами так, что не могу уснуть. А это верно, у Гайкина, лавочника, сына действительно заарестовали. Совершили обыск и нашли книги недозволенные. А он был студент, и мой Колюшка у него раньше книгами пользовался, но потом я сам забрал две книги и самому Гайкину отнес. А Кривой всегда у них в лавке пребывал, будто за папиросами, и все приставал к старику резиновый магазин в компании открыть. Так это мне вдруг -- а ведь Кривой это! Утром сам проговорился спьяну... А про сыщиков я знал, что они рассеяны везде, но только их трудно усмотреть. А Кирилл Саверьяныч даже одобрял для порядка и тишины. Но я-то знаю, что они могут быть очень вредны. Агафья Марковна, сваха, рассказывала, потому что сватала одного сыщика, и он ей открыл, как они избавляют от разорения. И когда меня обокрали и унесли часы, сыщик все разыскал, и я дал ему за хлопоты красную, но если насчет людей, то может быть очень вреден. Сказал я Луше, что нет ли у Колюшки каких книг, но она меня успокоила. Пытала она Колюшку весь вечер, и он ей побожился, что ничего нет. -- Он,-- говорит,-- охапку какую-то снес вечером к Васикову... И скажи ты, -- говорит,-- этому Васикову, чтоб он к нам лучше не ходил. Он все Колюшку сбивает... Так мы и решили. И я даже хотел просить Кирилла Саверьяныча, чтоб он принес ему хороших книг, настоящих. Про историю у него были, от которых он умный стал. И вдруг звонок ударил. Соскочил я босой, отпер. Оказывается, Кривой, и в очень растерзанном виде. Нового пиджака на нем уж нет, а какая-то кофта, и лицо прямо убийственное. Так это у меня сперва поднялось против него, не хотел допускать. Но не могу слова найти, как ему сказать, а дорогу ему загородил. И он молчит. А потом вдруг тихо так и твердо: -- Вот и я! Ну, что же? Могу я войти в свою квартиру? Гордо так, а голос не свой. Однако не входит, а как бы и просится. И хоть и в кофте, но все равно как во фраке, и по тону слышно, что может затеять скандал. И боится как будто. Дрожание у него в голосе. Ну, думаю, завтра я тебя, друга милого, обязательно выставлю, только ночь переночуешь. И говорю ему строго, что спать пора и зачем так оглушительно звониться. А он вдруг как проскочит у меня под рукой и говорит: -- Чи-то-сс? -- прямо к лицу и винным перегаром. II как шипенье голос у него стал.-- Звонки для звона существуют! Заведите английские замки! И скрылся в свою комнату. Плюнул я на эти дерзкие слова. А Луша мне покою не дает: -- Болит у меня сердце... Поговори ты с ним подоброму. Он спьяну-то тебе скажет, жаловался он на нас или нет. А то я ни за что не усну... Томление во мне... Но я терпеть не могу пьяных и сказал, что не пойду на скандал. И уж стал я засыпать, Луша меня в бок: -- Послушай-ка, Яков Софроныч... Что это он там... урчит что-то... Даже за душу берет, а ты как бесчувственный. Выпроводи ты его, что ли... Стали мы слушать. Поглядел я в переборку, где обои треснули,-- свету нет, но слышно, как у него постель скрипит и какие-то неприятные звуки. Так и рыкает. За сердце взяло, как неприятно. Как из нутра у него выскакивает. Постучал я -- без последствий. А Луша требует: угомони да угомони. -- Может, он при расстройстве что скажет... Поди! Зажег я свечку и прошел к нему. Вижу -- лежит Кривой на кровати одемшись, ткнулся головой в си-тцевую подушку и рыкает. -- Прохор Андрияныч...-- спрашиваю.-- Что это у вас за комедия опять? Мы тоже спать хотим... Так непозволительно себя ведете и еще по ночам спать не даете... Вывернул он голову и одним глазом на меня уставился, как не понимает. А лицо у него в слезах и страшный взгляд. -- Ничего, ничего... У меня тут...-- И показал на грудь. Первый раз услыхал я настоящий его голос. И очень жалко посмотрел, будто его гнать хотят. Знал я, что у него жена с околоточным сбежала и сынок у него на пятом году помер. Это он Черепахину открыл. И сказал я ему тогда по душам: -- Вы лучше объяснитесь начистоту. За пиджак я вам заплачу хоть три рубля... Зла мы вам не хотели, а вы на нас так ополчились... Будете вы нам зло делать, вы скажите? Вы сами объявили, что сообщите, и перевернули наш семейный разговор... и мы вас опасались, это правда... Скажите все, и мы разойдемся по-мирному... Что же делать, раз ваша такая специальность... Но не губите людей! А он привстал и головой так: -- Так, так... Вы очень добрый человек... Продолжайте... -- Вы,-- говорю,-- не думайте, что мы бесчувственные какие... Только скажите от сердца и не доводите до неприятности... А вот даже как: я вам даже пирожка принесу закусить, чтобы вы не думали... Сказал, чтобы его в чувство ввести и открыть его планы!. А он подался ко мне, уставил глаз и шипит: -- Чи-то-сс? Пир-рожка-а? Это вы что же, на смех? На тебе пирожка! Ты вот, сукин сын, такой мерзавец, Кривой... Вы меня все Кривым!.. а мы тебе пирожка?.. А? Вам за пирожок надо покою ночного? Купить меня пирожком? А утром вы мне пирожка предложили? Вы два пирога пекли и не предложили!.. Из-за вас меня Гайкин из лавки попросил!.. Я вам прощаю! И так рукой торжественно, и сел на кровать. Слышу вдруг -- топ-топ. Колюшка из-за двери голову выставил и меня за плечо: -- Что это вы его, с квартиры гоните? -- Ничего я не гоню! -- говорю.-- А вот опять... не в себе... А тот действительно голову в руки и трясется. Смотрю, Колюшка сморщился и подходит к Кривому, и голос у него дрожит: -- Оставьте, пожалуйста... Что за пустяки и как вам не стыдно!.. Тогда Кривой поднялся, запахнул свою кофту и так трагически: -- Можете гнать! Меня сегодня из участка выгнали, теперь вы!.. Конец! -- Как,-- говорю,-- выгнали? за что? Ничего не пойму. А он срыву так: -- Гоните в шею! Сейчас прямо на улицу, в темноту! Вы только погоните -- и я в момент! Не беспокойтесь... И не вовсе пьян, а так странно. Схватил подушку, гитару со стены сорвал, под кровать полез, шарит там, юлит, подштанники вытащил и в простынку увязывает, книжку из-под матраса трепаную достал, графа МонтеКриста. И увязал в узелок. -- Думаете, места не найду? Я и без места могу... Все равно... Шебаршит и шарит вокруг себя. Опять из узла все выкидывать стал. -- Можете себе присвоить! Не надо мне ничего... За квартиру получите из имения... Я рассчитываюсь... До свиданья! Пошел было, но я его за руку -- стой! -- С ума,-- говорю,-- не сходите и скандалу не делайте... Куда вы пойдете, раз ночь на дворе?.. Посмотрел он на окно и назад повернул, на кровать сел. Тощий он был и взъерошенный, и глаза какие-то такие. Видать было, что положение его очень отчаянное, а только храбрится в нетрезвом виде. Знал я, что у Луши он тридцать копеек занимал и вечером обещал принести и не принес. Очень упрямый и сам стирал свои рваные подштанники в комнатке, чтобы люди не видали. И насилу признался, что в участке служит, а все хвастал, что приказчиком в резиновом магазине. А это он раньше в резиновом-то был, а потом, после расстройства, запил и в писаря пошел. И спать-то мне хочется, а он сидит и томит. Вот я и говорю: -- Не принимайте к сердцу... Прогнали -- другое место найдете... Мало ли местов!.. А он мне гордо так: -- Во-первых, меня не прогоняли! Я сам приставу в морду плюнул! У меня тетка в имении, у ней сто тысяч в банке!.. Чи-то-ссс?! Извините-с... Я не какой-нибудь обормот! -- Ну и хорошо, и не напускайте на себя... -- Ну, это не ваше дело! Выговоры мне! А может, я наврал? Чи-то-ссс?! И не знаете, гнать меня или нет. Вот молодой человек мне пиджак изгадил, а я, может, все его пиджаки и брюки уничтожил одним почерком пера?! Чито-ссс?! Вижу, что спятил -- и ломается. А Колюшка стоит бледный, и губы у него трясутся. -- Ничего-с... я шучу -- и все наврал. Никогда я сыщиком не был! Не был я сы-щи-ком! Чи-то-ссс? Запомните это! Хорошенько запомните!! А-а... стереглись! Гайкину напели! Он бы мне дело в компании открыл -- шинами торговать... Лезет человек в мурью, а вы его так вот, так... кулаком в морду?! Нате вот, плюньте мне в морду, нате!.. Молодой человек! Плюньте!.. Вы про политику можете говорить... понимаете все... плюньте!.. Вашего парикмахера склизкого позовите... плю-уй-те!.. Реветь начал и все тянет: у-у-у... Колюшка его трясти стал за плечо. -- Что вы говорите? Неправда!.. Мы не такие!.. А тут Луша из-за двери выглядывает. Увидел он ее и поднялся. -- А вы, Лукерья Семеновна, не тревожьтесь... Я вам тридцать копеек завтра... вот с гитары... я еще не все пропил... успокойтесь... И вдруг Черепахин и входит в одном белье. -- Простите за костюм... Да ты угомонишься? Как вошь в пироге! Наталью Яковлевну и всех будишь! Черт ты после этого! Но я его остановил и говорю, что человек до умопомешательства дошел. А он очень горячий и всегда за нас. -- Знаю, какое у него помешательство! Ему бы теперь ассаже на двугривенный! Так ты прямо скажи, и так дам, а то важничаешь... А Кривой посмотрел так укоризненно и загорелся: -- Все супротив меня! Ну, так знайте! Я всем присчитал: и приставу, подлецу, и дорогой супруге, и всем!.. И всем вам язык покажу! Будьте покойны! Итоги подведены. Простите меня, молодой человек! А тридцать копеек и за квартиру за двенадцать дней получите... Вот с гитары... И подает Луше гитару. А она замахала руками и не берет. -- Я предложил... как знаете... Ну-с, прощайте, до радостного утра! Сделал шаг вперед и стал руку протягивать, а сам глазом нас сверлит. А Черепахин ему: -- Пошел ты! Ломается, как обезьяна... Это в тебе даже и не искренне, а так, одна трагедия глупая... -- Ну, как угодно... Как угодно... И вдруг свечу у меня и потушил. -- Занавес,-- говорит,-- опущен! Такой странный оказался человек. Напустил-напустил на себя... Легли мы, а на душе муть. Слышу, чиркнул спичкой за переборкой. Пригляделся я глазом в щель -- Кривой лампочку на стенке зажег. Потом стал узелок свой вытряхивать и все головой качает. Потом поднялся, послушал и гитару на стенку повесил, а подштанники и графа Монте-Криста под кровать сунул. Остановился середь комнаты и осматривается. На углы посмотрел, на иконку в уголочке. Глаза ладонями закрыл и затряс головой. Потом за волосы себя дергать стал, да накрепко. Потом подошел к оконцу на помойку и смотрит. Прижался носом к стеклу и смотрит. И в тишине слышно, как над головой, где у нас машинист с железной дороги жил, граммофон камаринского играет. А там именины были. А Кривой все в окно глядит, в темень... Так я и заснул. А наутро, только на службу идти, уж Колюшка в училище ушел,-- неприятность. Управляющий домов барышень Пупаевых, Емельян Иваныч Ландышев. Так и так, с первого числа надбавка вам в пять рублей! -- Почему такой, надбавка? Прошлый год набавляли... -- По плану. Обязательно ведено... Я ни при чем, с меня спрашивают. У барышень расходы большие, и им не хватает. Даже обижаются на меня... -- Это ваш произвол,-- говорю.-- Я знаю очень хорошо барышень, они образованные и стараются для попечительства. У них вывеска даже... А он мне и говорит: -- Это ничего не составляет, а каждый хочет себе пользы. Сами они не доходят, а с меня спрашивают... Хотите -- платите, не хотите -- как хотите... Вот как! Как заколдованный круг. И накалили же меня этими прибавками и надбавками! Да-а... Я это теперь очень хорошо понимаю. Сами не доходят... Музыкальные вечера у них и ужины... И в попечительствах пекутся... барышни Пупаевы, дай им бог здоровья... Они все науки проходили в пансионах и за границу ездят, и им, конечно, не хватает. И сами лотереи устраивают и салфеточки вышивают... И как же им можно проникать в дела, когда это даже и не барышнины дела! Нежны они очень и тонки, и им, конечно, не хватает... Эх, не то говорил ты, Кирилл Саверьяныч, не то! От этого оборот! Оборот капиталов! Что тебе за прически и локоны по сто рублей с головы платят? Так и мне двугривенные платят эти барышни Пупаевы и другие... Ну, так и я им платил рублями, и они принимали, потому что это их не касается! Знаю я, какой это оборот! на собственной шкуре знаю я всех этих барышень Пупаевых и других, дай им бог здоровья! Да они и без здоровья здоровы, потому что поют и играют... А квартир нет. Много домов настроено, а жить негде, потому что все хотят иметь доходы по плану. И так меня это расстроило... v Постучался я к Кривому, чтобы поговорить как следует в трезвом состоянии, но он спал и дверь запер на крючок, И Луша-то сказала, пусть проспится после куража, а то злой будет. И стали мы рассуждать -- гнать его или оставить. Что с него возьмешь, как он без места! И тетка-то его с ветру. И раньше, бывало, все про тетку, а потом отрекался. Такой гордый человек! И так все обернул ночью, что словно мы его обидели. А это в нем происхождение такое капризное. Хвастал, что у него мать из дворянской крови и содержанкой жила у губернатора и, может, он даже сын губернатора, а не золотарика. Черепахину все изливал: "Мне бы надо по малой мере чиновником быть и начальствовать, а я до такой ступени опустился. Но только я письмо в газеты накатаю и отца своего, подлеца, так изображу, что его с места прогонят, или пусть мне тыщу рублей пришлет,-- велосипедными шинами торговать буду!" Такие вокруг себя сети распространил, думает -- и не узнают, а просто стыдно ему было при его положении. Вот и врал. Пришел я в ресторан, а в официантской наши очень горячо рассуждают. А это Икоркин. Маленький такой и черненький, как блоха, но очень цепкий и может говорить. И Икоркиным-то его прозвали па смех -- очень любил, как поступил, икорку с ложечек и тарелок слизывать. Оказывается, общество устраивается для всех официантов, для поддержки. Вот Икоркин и требовал, чтобы записывались, по полтиннику в рассрочку. Но только нас метрдотель разогнал и оштрафовал Икоркина на рубль за грубость. Потом мне: -- Бери букет, который барышня забыла, вези на квартиру! Карасев записку прислал, велел. Поставили в картонку, пошел я по адресу. И не спросил, нужен ли какой ответ, дорогой уж вспомнил. Пришел, на третий этаж поднялся. Старая барыня отперла. Что такое? Букет барышне от господина Карасева из ресторана. Плечами пожала и зовет: -- Аля, что такое? Букет тебе!.. Вышла та, тоненькая такая, в фартучке, прямо как девочка. Вырвала у барыни картонку, и ушли они. Слышу, разговор у них горячий по-французски. И та кричит и другая... А я жду, будет ли ответ какой. А ко мне девочка вышла черненькая и мальчишка. Стоят и смотрят. Мальчик еще спросил меня, кто я такой, а потом и говорит: -- Там наша Аля работает, где обедают... А девочка мне куклу принесла показать, такая занятная. И вдруг барышня выбегла ко мне и так гордо: -- Можете идти, не будет ответа!.. Так гордо, что я и не думал от нее. И лицо такое злое сделала. Мальчишку дернула за руку, так и отскочил, и за мной дверью -- хлоп! Как вылетел я все равно! Плюнул даже. Провались они все, а я еще ее пожалел. И день этот выдался очень горячий, потому что в золотом салоне свадебный ужин на двести персон -- сын губернатора женился на дочери фабриканта Барыгина, по двадцать рублей с персоны без вина! А в угловой гостиной юбилей делали директору гимназии. И метрдотель в наказание, что букет я от офицера принял, отрядил меня к юбилею. А юбилей -- что! Чиновники!.. Только разговоpы, и еще рассматривают -- двугривенный или пятиалтынный... Начались завтраки. И уморил тут меня пакетчик! Вот поди ты, что значит капитал! Прямо даже непонятно. Мальчишкой служил у пакетчика, а теперь в такой моде, что удивление. Домов наставил прямо на страх всем. И ничего не боится. Ставит и ставит по семь да по восемь этажей. Так его господин Глотанов и называет -- Домострой! А настоящая его фамилия -- Семин, Михаила Лукич! Выстроит этажей в семь на сто квартир и сейчас заложит по знакомству с хорошей пользой. Потом опять выстроит и опять заложит. Таким манером домов шесть воздвиг. И совсем необразованный, а вострый. И насмешил же он меня! По случаю какого торжества -- неизвестно, а привез с собою в ресторан супругу. И в первый раз привез, а сам года три ездит. Как вошла да увидала все наше великолепие, даже испугалась. Сидит в огромной шляпе, выпучив глаза, как ворона. А я им служил и слышу, она говорит: -- Чтой-то как мне не ндравится на людях есть... Чисто в театре... А он ей резко: -- Дура! Сиди важней... Тут только капиталисты, а не шваль... Она ежится, а он ей: -- Сиди важней! Дура! А она свое: -- Ни в жисть больше не поеду! Все смотрят... А он ее -- дурой! Умора! -- А мне так,-- говорит,-- наплевать на всех, что смотрят! Даже не так сказал, а по-уличному. -- На всех,-- говорит,-- мне... Я привык к свету... Нехорошо сказал. Я-то, я-то понимаю даже их необразование. И манит меня: -- Человек! Дай мне чего полегше...-- Прищурился на нее и говорит: -- Дай мне... соль! А она так глаза выпучила -- не понимает, конечно. А он-то и доволен, что дуру нашел. А сам недавно за артишоки бранился. -- Я,-- говорит,-- думал, что мясо на французский манер, а ты мне какую-то репу рогатую подаешь! Бона! И как принес я им камбалу, он и говорит супруге: -- Вот тебе соль, ешь -- не бойся... Это рыба, в море на сто верст в глубине живет! Умора, ей-богу. И сам-то не ест и никогда в компании не ел, а тут для удивления заказал. А она шевельнула вилкой и говорит: -- Чтой-то как она и на рыбу не похожа... А не вредная? Да как распробовала, в пару-то, аромат от нее, и назад: -- Да она тухлая совсем... Михаила Лукич! Не понимает, что такой от нее запах постоянный. Тухлая! Уж и смеялся он, вот как покатывался! -- Эту рыбу-то только француженки употребляют... ду-ура!.. А она чуть не плачет, красная, как свекла, стала и в прыщах. -- Мне бы,-- говорит,-- лучше белуги бы... А он-то ей: -- Не страми ты меня перед лакеями, ешь! Тут за порцию три с полтиной!.. И ни малейшего стыда! А она ест и давится. И случилось нехорошо -- в салфетку даже. А он ей угрожает: -- Дура! Никогда больше не возьму. Необразованная!.. Сейчас подозвал меня и так важно: -- Дай ей... ар-ти-шоков! Вот! Это уж на смех. Потому где ей с артишоками управиться? Вот какие люди. А сам-то, сам! Как-то привез в кабинет девочку лет пятнадцати, так... портнишечку, и напоил. Самому лет пятьдесят, а она девчоночка совсем. И ту-то, ту-то тоже кормил по-необыкновенному, потешался. Устриц давал, лангустов, миног... Нарочно с метрдотелем совещался, как бы почудней. Портнишечку!.. Все своими глазами видел и сам служил. И как иной раз мерзит и мерзит. И образованные тоже... И никто не скажет... И ничего! Хамы, хамы и холуи! Вот кто холуи и хамы! Не туда пальцами тычут!.. Грубо и неделикатно в нашей среде, но из нас не отважутся на такие поступки... И пьянство, и жен бьют -- верно, но чтобы доходить до поступков, как доходят, чтобы догола раздевать да на четвереньках по коврам чтобы прыгали -- это у нас не встречается. Для этого особую фантазию надо. Теперь меня не обманешь, хоть ты там что хочешь говори всякими словами, чего я очень хорошо послушал в разных собраниях, которые у нас собирались и рассуждали про разное... Банкеты были необыкновенные, со слезой говорили, а все пустое... Уж если здесь нет настоящего проникновения, так на момент только все и испаряется, как после куража. Вон теперь полнм-полны рестораны, и опять бойкая жизнь, опять все идет как раньше... Эх, Колюшка! Твоя правда! Теперь и сам вижу, что такое благородство жизни... И где она, правда? Один незнакомый старик растрогал меня и вложил в меня сияние правды... который торговал теплым товаром... А эти... кушают, и пьют, и разговаривают под музыку... Других не видал. И смеялась девчоночка-то, портнишечка-то, смеялась... как коньяком ее повеселили... И потом, потом туда... У нас такой проход есть... плюшем закрытый проход... Чистый, ковровый и неслышный проход есть. И потом в этот проход прошли... В номера проход этот ведет, в особые секретные номера с разрешения начальства. И само начальство ходит этим проходом. Тысячи ходят этим проходом, образованные и старцы с сединами и портфелями, и разных водят и с того, и с этого хода. На свиданье... И был там у нас -- и сейчас есть -- Карп, аховый насчет делов этих. Как порасскажет, что за этими проходами творится! Жены из благородных семейств являются под секретом для подработки средств и свои карточки фотографические под высокую цену в альбом отдают. И альбомы эти с большим секретом в руки даются только людям особенным и капитальным. Там стены плюшем обиты, и мягко вокруг, и ковры... и голос пропадает в тишине, как под землей. И уж с другого конца выходят гости с портфелями, и лица сурьезные, как по делам... А девицы и дамы чрез другие проходы. И все это знают и притворяются, чтобы было честно и благородно! Теперь ничему не верю, хоть ты мне в лепешку расшибись в приятном разговоре. Тысячи в год проживают, всЃ прошли, все опробовали -- и еще говорят, что за правду могут стоять! Один пустой разговор. И вот проходы... И сам Карп чуть однажды не полетел, а очень испробованный и крепкий человек. Криком одна кричала и билась, так постучал он в дверь. И такой вышел скандал за беспокойство, что чуть было наш ресторан со всеми проходами не полетел! И вот как подавал я им артишоки, замутило-замутило меня, дрожание такое в груди. Неприятность, конечно, дома, а еще у меня сердце нехорошее, жмется и бьется: капли ландышевые пью. И так мне подкатило, хоть тут в зале ложись, терпения нет. Пакетчик меня пальцем манит, а я идти не могу. И вдруг товарищ подходит и говорит: -- Скорей, жена тебя спрашивает что-то... Перемогся я, подошел к столу. -- Нарзану мне дай, а ей солянки... Побежал я в официантскую, а Луша сидит в платочке, бле-едная... -- Скорей, скорей! Кривой повесился!.. Околоточный послал... Не понял я сперва, только испугался. А она чуть не плачет: -- Скорей, скорей! Полна квартира народу... никого нет... Стал одеваться, пальто никак не вздену. А та-то мне: -- Скорей, скорей... запутает он нас... околоточный сказал... Прибежал я на квартиру. Народ со двора в окна лезет, а в квартире полиция. Вошел в его комнатку, а уж он на полу лежит, как был, в рваной кофте... На ремешке он задавился от брюк. На спине лежит, руки так свело и в кулаки, как грозится. А на лицо как взглянул... страшныйстрашный. Языком дразнится. Один глаз сощурен, а другой выперло, смотрит. Еще ночью так все рожи корчил. Околоточный наш, Александр Иваныч, у окошечка сидит, курит, в руке записку держит, и строгий. И околоточный-то знакомый: ему по дешевке вино иной раз доставлял, после балов которое... Нам метрдотель с уступкой продавал. -- Ждать тебя мне тут? Что это у вас тут за безобразие?! И пальцем в Кривого, и морщится. Точно я сам его удавил. -- Что знаешь, какие причины? Нет ли чаю стакана... И всегда обходительный был, а тут даже про чай строго. А я совсем расстроился, ничего не понимаю. -- Неприятность тебе будет...-- И запиской по ладошке хлопнул.-- Сын где? Его я должен спросить... Чернил! Сейчас ему чернил и чаю подали, ждем... -- Прикройте его чем... Связался с дрянью, вот и... Голову закройте! Даже и его взяло. А Черепахин тут как тут. -- Почему вы так выражаете про мертвое тело? Занесите в протокол! -- А ты,-- говорит,-- кто такой? Вон отсюда! Тут допрос. Кто он такой? А тот очень горячий и сейчас зуб за зуб: -- Почему мне "ты" говорите? Я совместный квартирант и хочу показание дать о причинах. Я все знаю. И начал так развязно, смешком: -- Вот как было. Утречком так, часов в десять, конечно, выхожу я из ватерклозета, смотрю... Но околоточный ему сейчас: -- Вон! Сам вызову! Очистить комнату! Всю публику выгнал из квартиры. Остались дворник да пачпортист наш, а Черепахину арестом пригрозил за противодействие. Насилу я его увел. -- Ну-с, теперь по пунктам... И читает записку, что вот с квартиры его гнали... -- Так. Вы гнали его, значит, с квартиры... Гнал? Объяснил все и про ночь рассказал. Записал -- и дальше: -- Это не важно, а вот... Вслух прочитал все письмо. Оказывается, он на всех доносы написал и про нас и теперь боится суда. И очень обижен на всю жизнь. И про стакан помянул, и про разговоры. Прочитал околоточный и сморщился. -- Вот какая канитель! Должен дознание вести, тут про политику... Какие слова твой сын про политику говорил? Лучше чистосердечно... все равно записка в производство пойдет... Вот какая канитель!.. Отрекся я, и Луша тоже, а Черепахин из-за двери кричит: -- Знаю, меня извольте допросить! Так я даже удивился на него. Так был расположен -- и вдруг. А околоточный обрадовался. -- Позвать его! Что про политику? Твое показание по пункту! А тот, вижу, хитрое лицо сделал и начал: -- Не твое, а ваше! Про политику -- нуль, а вот как было: утречком, конечно, выхожу я из ватерклозета, смотрю... Прямо на смех. Уж потом сам мне говорил: чтобы обозлить. Сейчас его околоточный выгнал и пригрозил. А я на Кирилла Саверьяныча сослался: уважаемый человек и знакомый околоточному. Сейчас за ним погнали: неподалечку, через улицу жил. Пришел очень сильно испуганный, с околоточным за руку и по отчеству и очень умно стал объяснять: -- Разве вы меня не знаете? Разве,-- говорит,-- я могу в моем присутствии позволить насчет чего?.. Я привержен к администрации, и мне даже обидно с вашей стороны такое недоразумение... А околоточный в записку: -- Что же делать, раз я по обязанности долга... Я очень хорошо знаю... А Кирилл Саверьяныч посмотрел на Кривого и говорит: -- Даже после смерти напакостил! И все из пиджака! А околоточный сейчас в протокол: -- Из какого пиджака? Объяснитесь. Кирилл Саверьяныч бородку оттянул и сделал лицо очень умное и даже как обиделся. -- А вот как. Сидели мы за пирогом и рассуждали... про жизнь. И Кривой слушал у двери. И тогда молодой человек, их сын -- ученик реального училища, стал укорять его, вот этого самого Кривого, зачем он так исполняет свои обязанности, то есть пьянствует, и сказал, что это так не годится... и вообще... нельзя так в политике жизни... Вот она и есть политика... политика жизни... обиход... Так сказать, если выразить по-ученому... -- Верно! -- по