-  какое  бывает  при   внезапном
воспоминании. Но оно исчезло, ничем не выразив себя.
     По  ставшему  чрезвычайно  серьезным  лицу комиссара  и  по  количеству
исписанных им страниц я начал понимать,  что мы все трое не минуем ареста. Я
сам   поступил  бы  так  же  на  месте  полиции.  Опасение   это  немедленно
подтвердилось.
     -  Объявляю,  -  сказал  комиссар,  встав,  -  впредь до выяснения дела
арестованными:  неизвестную  молодую  женщину,  отказавшуюся  назвать  себя,
Томаса Гарвея и Элиаса Бутлера.
     В  этот момент раздался  странный  голос. Я не  сразу его  узнал: таким
чужим,  изменившимся  голосом  заговорил Бутлер.  Он  встал,  тяжело,  шумно
вздохнул и с неловкой улыбкой, сразу побледнев, произнес:
     - Одного Бутлера. Элиаса Бутлера.
     - Что это значит? - спросил комиссар.
     - Я убил Геза.




        Глава ХХVIII

     К тому времени  чувства мои были  уже оглушены и захвачены  так сильно,
что даже объявление ареста явилось развитием одной и той же неприятности; но
неожиданное признание Бутлера  хватило  по  оцепеневшим  нервам,  как  новое
преступление,  совершенное на глазах всех. Биче Сениэль рассматривала убийцу
расширенными  глазами  и,  взведя  брови, следила с пристальностью глубокого
облегчения за каждым его движением. Комиссар  перешел из одного  состояния в
другое,  - из состояния запутанности  к  состоянию иметь здесь, против себя,
подлинного  преступника, которого считал туповатым свидетелем, - с  апломбом
чиновника, приписывающего каждый, даже невольный  успех влиянию своих личных
качеств.
     - Этого надо  было  ожидать, - сказал  он  так значительно, что, должно
быть, сам  поверил своим словам. - Элиас Бутлер, сознавшийся при свидетелях,
- садитесь и изложите, как было совершено преступление.
     - Я решил, - начал Бутлер,  когда сам несколько освоился с перенесением
тяжести сцены, целиком  обрушенной на него и бесповоротно очертившей тюрьму,
- я решил рассказать все, так как иначе  не будет понятен случай с убийством
Геза. Это -  случай, я не хотел его  убивать.  Я молчал потому, что надеялся
для барышни на благополучный исход ее задержания. Оказалось иначе. Я увидел,
как  сплелось подозрение вокруг невинного человека.  Объяснения она не дала,
следовательно, ее надо арестовать. Так, это правильно. Но я не  мог остаться
подлецом. Надо  было сказать. Я  слышал, что она выразила надежду на совесть
самого преступника. Эти слова я  обдумывал, пока вы допрашивали других, и не
нашел никакого  другого выхода, чем этот, - встать и сказать: Геза застрелил
я.
     - Благодарю вас, -  сказала Биче с участием, - вы честный человек, и я,
если понадобится, помогу вам.
     - Должно  быть, понадобится,  - ответил Бутлер, подавленно  улыбаясь. -
Ну-с, надо говорить все.  Итак,  мы прибыли  в  Гель-Гью  с контрабандой  из
Дагона. Четыреста ящиков нарезных болтов. Желаете посмотреть?
     Он  вытащил  предмет,  который  тайно отобрал  от меня,  и передал  его
комиссару, отвинтив гайку.
     - Заказные формы,  - сказал комиссар, осмотрев начинку болта. - Кто  же
изобрел такую уловку?
     - Должен заявить, -  пояснил Бутлер, - что  все дело вел  Гез.  Это его
связи, и я участвовал в операции лишь деньгами. Мои отложенные за десять лет
триста пятьдесят фунтов пошли как пай. Я должен  был  верить Гезу  на слово.
Гез  обещал  купить  дешево,  продать  дорого.  Мне  приходилось,  по  нашим
расчетам,  приблизительно тысяча двести  фунтов. Стоило рискнуть. Знали  обо
всем лишь я, Гез и Синкрайт. Женщины, которые плыли с нами  сюда,  не  имели
отношения  к этой погрузке и  ничего не подозревали.  Гез был против Гарвея,
так  как по  крайней  мнительности опасался  всего.  Не очень  был  доволен,
откровенно сказать, и я, потому что, как-никак,  чувствуешь  себя спокойнее,
если  нет посторонних.  После того как произошел скандал, о  котором  вы уже
знаете, и  несмотря  на  мои  уговоры  человека  бросили в  шлюпку  миль  за
пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует -  значило потерять все потому,
что  Гез, взбесившись,  способен на открытый грабеж, - я  за  остальные  дни
плавания  начал  подозревать  капитана  в  намерении  увильнуть  от  честной
расплаты. Он жаловался, что опиум обошелся вдвое дороже, чем он рассчитывал,
что  он  узнал  в  Дагоне о понижении  цен, так что прибыль может  оказаться
значительно меньше.
     Таким  образом капитан  подготовил почву  и  очень этим  меня тревожил.
Синкрайту  было просто  обещано пятьдесят  фунтов, и он  был спокоен,  зная,
должно быть,  что все пронюхает  и  добьется  своего в большем  размере, чем
надеется Гез. Я ничего не говорил, ожидая, что будет в Гель-Гью. Еще  висела
эта история с  Гарвеем,  которую мы думали  миновать,  пробыв здесь не более
двух дней, а потом уйти в Сан-Губерт или  еще дальше, где и отстояться, пока
не замрет дело. Впрочем, важно было прежде всего продать опий.
     Гез утверждал, что переговоры с агентом по продаже  ему партии железных
болтов  будут  происходить  в  моем  присутствии,  но когда мы  прибыли,  он
устроил, конечно, все самостоятельно.  Он исчез вскоре  после того,  как  мы
отшвартовались,  и явился веселый, только стараясь казаться озабоченным.  Он
показал деньги. "Вот все, что удалось получить, - так он заявил мне. - Всего
три  тысячи  пятьсот. Цена товара упала,  наши  приказчики предложили  ждать
улучшения условий  сбыта или согласиться на  три  тысячи  пятьсот фунтов  за
тысячу сто килограммов".
     Мне приходилось,  по расчету моих и его денег, - причем он уверял,  что
болты стоили  ему по три гинеи за сотню, - неправедные остатки. Я выделился,
таким  образом,  из  расчета  пятьсот  за  триста  пятьдесят, и  между  нами
произошла сцена.  Однако доказать  ничего было нельзя,  поэтому я  вчера  же
направился к одному сведущему по этим делам человеку,  имя которого называть
не буду,  и я узнал от него, что наша партия  меньше,  как за пять тысяч, не
может быть продана, что цена держится крепко.
     Обдумав,  как  уличить  Геза,  мы отправились  в один  склад,  где  мой
знакомый усадил меня за перегородку, сзади конторы, чтобы я слышал разговор.
Человек, которого я не видел, так как он был отделен от меня перегородкой, в
ответ на мнимое предложение моего  знакомого сразу же предложил ему четыре с
половиной фунта за килограмм,  а когда тот начал торговаться, - накинул пять
и даже пять с четвертью. С меня было довольно. Угостив человека за услугу, я
отправился  на  корабль и,  как  Гез  уже  переселился  сюда,  в  гостиницу,
намереваясь  широко  пожить, - пошел  к  нему, но его не  застал. Был  я еще
вечером,  - раз, два, три раза - и безуспешно. Наконец сегодня утром,  около
десяти  часов,  я  поднялся  по лестнице со  двора  и, никого  не  встретив,
постучал  к Гезу. Ответа я не получил,  а тронув за ручку двери, увидел, что
она не заперта, и вошел.  Может быть, Гез  в это время ходил вниз жаловаться
на Пегги.
     Так или иначе, но я был здесь один в  комнате, с неприятным стеснением,
не зная,  оставаться ждать или  выйти  разыскивать капитана. Вдруг я услышал
шаги Геза, который сказал кому-то: "Она должна явиться немедленно".
     Так  как я напряженно думал  несколько дней о продаже опия, то подумал,
что слова  Геза относятся к одной пожилой даме, с которой он имел эти  дела.
Не могло  представиться  случая узнать все.  Сообразив свои выгоды, я быстро
проник в шкап, который стоит у двери, и прикрыл его изнутри, решаясь на все.
Я дополнил свой план, уже стоя в шкапу.  План был очень прост: услышать, что
говорит  Гез  с  дамой-агентом, и,  разузнав  точные цифры,  если  они будут
произнесены, явиться в  благоприятный момент.  Ничего другого не оставалось.
Гез вошел, хлопнув дверью. Он метался по комнате, бормоча: "Я вам покажу! Вы
меня мало знаете, подлецы".
     Некоторое  время  было  тихо.  Гез,  как  я видел  его  в  щель,  стоял
задумчиво, напевая, потом вздохнул и сказал: "Проклятая жизнь!"
     Тогда  кто-то  постучал  в  дверь, и, быстро кинувшись ее  открыть,  он
закричал: "Как?! Может ли быть?! Входите же скорее  и докажите мне, что я не
сплю!"
     Я говорю  о  барышне,  которая  сидит  здесь.  Она отказалась  войти  и
сообщила, что приехала уговориться о месте для переговоров; каких, - не имею
права сказать.
     Бутлер замолчал, предоставляя комиссару обойти это положение вопросом о
том, что произошло  дальше, или обратиться за  разъяснением к Бичи,  которая
заявила:
     - Мне нет больше причины скрывать свое имя. Меня  зовут Биче Сениэль. Я
пришла к Гезу условиться,  где встретиться с ним относительно выкупа корабля
"Бегущая по  волнам".  Это  судно  принадлежит  моему  отцу.  Подробности  я
расскажу после.
     - Я вижу уже, - ответил комиссар с некоторой  поспешностью, позволяющей
сделать благоприятное для девушки заключение, - что  вы будете допрошены как
свидетельница.
     Бутлер продолжал:
     - Она отказалась войти, и я слышал, как Гез говорил в коридоре, получая
такие же тихие  ответы. Не знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен тем,
что напрасно засел в шкап, но выйти не мог, пока  не будет никого в коридоре
и комнате. Даже  если  бы Гез  запер  помещение на  ключ, наружная лестница,
которая находится под самым  окном, оставалась в моем распоряжении. Это меня
несколько успокаивало.
     Пока я соображал так, Гез возвратился с дамой, и разговор возобновился.
Барышня сама расскажет,  что  произошло между ними. Я  чувствовал  себя  так
гнусно,  что забыл  о  деньгах. Два раза я  хотел  ринуться из шкапа,  чтобы
прекратить безобразие. Гез  бросился  к  двери и  запер  ее  на ключ.  Когда
барышня  вскочила  на окно и спрыгнула  вниз,  на ту лестницу, что я видел в
свою щель,  Гез сказал: "О  мука! Лучше умереть!" Подлая мысль  двинула меня
открыто  выйти  из шкапа.  Я рассчитывал на его  смущение и расстройство.  Я
решился на шантаж и не боялся нападения, так как со мной был мой револьвер.
     Гез был убит быстрее,  чем я вышел  из шкапа. Увидев меня, должно быть,
взволнованного и бледного, он сначала отбежал в угол, потом кинулся на меня,
как отраженный от стены мяч. Никаких объяснений он не спрашивал. Слезы текли
по его лицу; он крикнул: "Убью, как собаку!" - и схватил со стола револьвер.
Тут  бы  мне и конец. Вся  его дикая радость немедленной расправы передалась
мне. Я закричал, как он, и увидел  его лоб. Не знаю,  кажется мне  это или я
где-то слышал действительно, - я вспомнил странные слова: "Он получит пулю в
лоб „." -  и мою руку, без прицела, вместе с движением  и  выстрелом, повело
куда  надо,  как магнитом.  Выстрела  я  не  слышал.  Гез уронил  револьвер,
согнулся  и стал качать головой. Потом он ухватился за стол,  пополз  вниз и
растянулся. Некоторое время я не мог двинуться с места; но надо было уйти. Я
открыл дверь и на носках  побежал  к лестнице,  все  время ожидая,  что буду
схвачен за руку  или  окликнут.  Но я опять,  как  когда  пришел, решительно
никого не  встретил и  вскоре был на улице.  С минуту я то уходил прочь,  то
поворачивал  обратно,  начав  сомневаться, было  ли  то, что  было. В душе и
голове гул был такой, как если бы я лежал среди рельс под мчавшимся поездом.
Все звуки  кричали, все  было страшно и ослепительно. Тут я увидел  Гарвея и
очень обрадовался,  но  не  мог радоваться  по-настоящему. Мысли  появлялись
очень быстро и с  силой. Так я,  например, узнав, что Гарвей  идет к  Гезу -
немедленно,  с  совершенным  убеждением  порешил,  что  если  есть  на  меня
какие-нибудь неведомые мне подозрения, лучше всего будет  войти теперь же  с
Гарвеем. Я думал,  что  барышня  уже  далеко. Ничего  подобного, такого, чем
обернулось все это несчастье, мне не  пришло  даже в голову. Одно  стояло  в
уме: "Я вошел и увидел,  и я так же поражен, как и все". Пока я здесь сидел,
я внутренне отошел, а потому не мог больше молчать.
     На этих словах показание Бутлера отзвучало и смолкло. Он то вставал, то
садился.
     -  Дайте вашу  руку,  Бутлер,  -  сказала  Биче.  Она  взяла его  руку,
протянутую медленно и тяжело, и крепко встряхнула ее. - Вы тоже не виноваты,
а если бы и  были виноваты, не виновны теперь. - Она обратилась к комиссару.
- Должна говорить я.
     - Желаете дать показания наедине?
     - Только так.
     - Элиас Бутлер, вы арестованы. Томас  Гарвей - вы  свободны  и  обязаны
явиться свидетелем по вызову суда.
     Полисмены,  присутствие  которых  только  теперь  стало заметно,  увели
Бутлера. Я вышел, оставив Биче и  условившись с  ней, что буду  ожидать ее в
экипаже.  Пройдя  сквозь  коридор, такой  пустой  утром и так полный  теперь
набившейся  изо  всех  щелей квартала  толпой,  разогнать  которую не  могли
никакие усилия, я вышел через  буфет на улицу. Неподалеку стоял кэб; я нанял
его и стал ожидать Биче, дополняя воображением немногие слова Бутлера, - те,
что развертывались  теперь в показание, тяжелое для женщины и в  особенности
для девушки. Но  уже  зная ее  немного,  я  не  мог  представить,  чтобы это
показание было дано иначе,  чем те движения  женских рук, которые мы видим с
улицы, когда они раскрывают окно в утренний сад.




        Глава XXIX

     Мне  пришлось ждать  почти час. Непрестанно оглядываясь  или  выходя из
экипажа на тротуар, я был занят лишь одной навязчивой мыслью:  "Ее еще нет".
Ожидание  утомило  меня  более, чем  что-либо другое в этой мрачной истории.
Наконец  я  увидел  Биче.  Она  поспешно шла  и,  заметив  меня, обрадованно
кивнула. Я помог ей усесться и спросил, желает ли Биче ехать домой одна.
     - Да  и  нет; хотя  я  утомлена, но  по дороге мы  поговорим. Я вас  не
приглашаю теперь, так как очень устала.
     Она была  бледна и  досадовала. Прошло несколько минут молчаливой езды,
пока Биче заговорила о Гезе.
     -  Он запер дверь. Произошла сцена,  которую я постараюсь забыть. Я  не
испугалась,  но  была так зла, что сама могла бы убить  его, если бы у  меня
было  оружие.  Он обхватил  меня  и, кажется,  пытался  поцеловать. Когда  я
вырвалась  и подбежала к  окну, я увидела, как могу  избавиться от него. Под
окном проходила лестница, и я спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже
пришли туда!
     - Увы, я не мог ничем вам помочь!
     - Достаточно, что вы там были. К тому же вы старались если  не обвинить
себя, то внушить  подозрение. Я вам  очень  благодарна, Гарвей.  Вечером  вы
придете к нам? Я назначу теперь же, когда встретиться. Я предлагаю в семь. Я
хочу вас видеть и говорить с вами. Что вы скажете о корабле?
     - "Бегущая по волнам", - ответил я, - едва ли может быть передана вам в
ближайшее  время,  так как, вероятно,  произойдет допрос  остальной команды,
Синкрайта,  и судно не  будет выпущено  из  порта, пока  права  Сениэлей  не
установит портовый суд, а для этого необходимо снестись с Брауном.
     - Я не понимаю, - сказала Биче, задумавшись, - каким образом получилось
такое грозное и  грязное противоречие. С любовью был  построен этот корабль.
Он возник из внимания и  заботы. Он был чист. Едва ли  можно  будет забыть о
его  падении, о тех историях,  какие произошли на нем, закончившись  гибелью
троих людей: Геза, Бутлера и Синкрайта, которого, конечно, арестуют.
     - Вы были очень испуганы?
     - Нет. Но тяжело видеть мертвого человека, который лишь несколько минут
назад говорил как в бреду и,  вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как
за этим поворотом, налево, тот дом, где я живу.
     Я  остановил  экипаж  у старых каменных ворот с фасадом внутри двора  и
простился.  Девушка быстро пошла внутрь; я смотрел  ей вслед. Она обернулась
и, остановясь, пристально посмотрела  на меня издали,  но без улыбки. Потом,
сделав неопределенное усталое движение, исчезла среди деревьев, и я поехал в
гостиницу.
     Было  уже  два  часа. Меня  встретил  Кук,  который при  дневном  свете
выглядел  теперь  вялым.  Цвет  его  лица  далеко  уступал  розовому  сиянию
прошедшей ночи. Он  был  или озабочен, или  в неудовольствии, по неизвестной
причине.  Кук сообщил,  что  привезли мои  вещи. Действительно,  они  лежали
здесь, в полном порядке, с письмом, засунутым в щель чемодана. Я  распечатал
конверт, оказавшийся запиской от Дэзи. Девушка извещала, что  "Нырок" уходит
в  обратный  путь  послезавтра,  что  она   надеется  попрощаться  со  мной,
благодарит за книги и просит еще раз извинить за вчерашнюю  выходку. "Но это
было  смешно, -  стояло в  конце.  - Вы, значит, видели еще  одно  такое  же
платье, как  у меня. Я хотела быть скромной, но не  могу. Я очень любопытна.
Мне нужно вам очень много сказать".
     Как я ни был полон  Биче, мое отношение к ней погрузилось в дым тревоги
и  нравственного  бедствия,  испытанного  сегодня, разогнать  которое  могло
только дальнейшее  нормальное  течение  жизни, а потому эта милая  и простая
записка  Дэзи была  как ее улыбка. Я словно услышал еще раз звучный, горячий
голос,  меняющийся в  выражении  при каждом колебании  настроения.  Я  решил
отправиться на "Нырок" завтра утром. Тем временем состояние Кука начало меня
беспокоить, так  как он  мрачно  молчал  и  грыз  ногти - привычка,  которую
ненавижу. Встретившись  глазами, мы довольно долго  осматривали друг  друга,
пока Кук, наконец, не вышел из тягостного момента глубоким вздохом и кратким
упоминанием  о  черте.  Соболезнуя,  я получил ответ, что  у  него  припадок
неврастении.
     - Как  я  вам себя рекомендовал,  это все верно, - говорил  Кук, бешено
разламывая коробку, -  то есть  что я  сплетник, сплетник  по убеждению,  по
призванию, наконец  - по эстетическому уклону. Но я  также и неврастеник. За
завтраком был  разговор об  орехах. У одного человека червь  погубил урожай.
Что,  если бы это  случилось  со мной? Мои сады! Мои замечательные орехи! Не
могу  представить  в  белом сердце  ореха -  червя,  несущего  пыль, горечь,
пустоту. Мне стало грустно, и я должен отправиться  домой, чтобы посмотреть,
хороши ли мои  орехи.  Мне не дает покоя мысль,  что  их, может быть, грызут
черви.
     Я высказал надежду, что это  пройдет у него к вечеру, когда среди толп,
музыки,  затей  и цветов загремит  карнавальное торжество,  но  Кук  отнесся
философически.
     - Я смотрю мрачно, - сказал он, шагая по комнате, засунув руки за спину
и смотря  в пол. - Мне  рисуется  такая картина. В мраке расположены  сильно
озаренные круги, а  между ними - черная тень. На свет из тени мчатся веселые
простаки. Эти крути - ловушки. Там расставлены стулья, зажжены лампы, играет
музыка и много хорошеньких  женщин. Томный  вальс  вежливо просит вас обнять
гибкую  талию.  Талия за талией,  рука  за  рукой наполняют  круг  звучным и
упоительным вихрем. Огненные надписи вспыхивают  под ногами  танцующих;  они
гласят:  "Любовь навсегда!" - "Ты муж, я жена!" - "Люблю и страдаю и верю  в
невозможное счастье!" - "Жизнь так хороша!" - "Отдадимся веселью, а завтра -
рука об руку, до гроба, вместе с тобой!..". Пока это происходит, в тени едва
можно  различить  силуэты  тех  же простаков, то есть их  двойники.  Прошло,
скажем,  десять лет.  Я слышу  там зевоту и брань,  могильную плиту  будней,
попреки  и  свару, тайные  низменные  расчеты,  хлопоты  о детишках, бьющих,
валяясь  на  полу, ногами в тщетном протесте  против  такой участи,  которую
предчувствуют они,  наблюдая  кислую  мнительность когда-то  обожавших  друг
друга родителей.  Жена думает о другом, - он  только что  прошел мимо  окна.
"Когда-то  я  был свободен,  -  думает  муж,  - и  я  очень любил  танцевать
вальс..."  -  Кстати,  - ввернул Кук,  несколько  отходя  и  втягивая воздух
ноздрями, как прибежавшая на болото  собака, -  вы не слышали ничего о Флоре
Салье? Маленькая актриса, приехавшая  из  Сан-Риоля?  О, я вам расскажу!  Ее
содержит Чемпс,  владелец бюро похоронных процессий. Оригинал Чемпс завоевал
сердце  Салье   тем,  что  преподнес  ей  восхитительный  бархатный  гробик,
наполненный ювелирными побрякушками. Его жена разузнала. И вот...
     Видя,  что  Кук  действительно сплетник, я  уклонился  от  выслушивания
подробностей этой истории просто тем, что взял шляпу и вышел, сославшись  на
неотложные дела,  но он,  выйдя  со мной в  коридор, кричал  вслед  окрепшим
голосом:
     -  Когда вернетесь,  я расскажу! Тут есть  еще одна история, которая...
Желаю успеха!
     Я ушел  под впечатлением его громкого свиста, выражавшего окончательное
исчезновение неврастении. Моей целью было увидеть Дэзи, не откладывая это на
завтра, но, сознаюсь, я  пошел теперь только потому, что не хотел  и не  мог
после утренней картины в портовой гостинице внимать болтовне Кука.




        Глава XXX

     Выйдя, я засел  в ресторане, из  окон  которого видна  была над крышами
линия  моря. Мне  подали  кушанье  и  вино.  Я  принадлежу  к  числу  людей,
обладающих  хорошей памятью  чувств, и, думая  о Дэзи, я  помнил  раскаянное
стеснение,  - вчера, когда так растерянно  отпустил  ее, огорченную неудачей
своей затеи. Не тронул ли я чем-нибудь эту ласковую, милую девушку? Мне было
горько опасаться, что она, по-видимому, думала обо мне больше, чем следовало
в  ее  и  моем  положении.  Позавтракав,  я разыскал "Нырок", стоявший,  как
указала Дэзи в  записке,  неподалеку от  здания  таможни, кормой к берегу, в
длинном ряду таких же небольших шкун, выстроенных борт к борту.
     Увидев Больта, который красил кухню, сидя на ее крыше,  я спросил  его,
есть ли кто-нибудь дома.
     -  Одна Дэзи,  -  сказал матрос.  - Проктор и  Тоббоган отправились  по
вашему делу, их  позвала  полиция. Пошли и другие  с ними. Я уже все знаю, -
прибавил он. - Замечательное происшествие! По крайней мере,  вы избавлены от
хлопот. Она внизу.
     Я сошел  по трапу  во  внутренность судна. Здесь было четыре двери;  не
зная, в которую постучать, я остановился.
     -  Это вы  Больт? -  послышался  голос девушки.  - Кто там,  войдите! -
сказала она, помолчав.
     Я постучал на голос; каюта находилась против трапа, и я в ней не был ни
разу.
     -  Не заперто! -  воскликнула  девушка.  Я  вошел, очутясь  в маленьком
пространстве,  где справа была занавешенная простыней койка. Дэзи сидела меж
койкой  и столиком. Она была  одета и тщательно причесана, в том же кисейном
платье,  как  вчера,  и,  взглянув  на  меня,  сильно покраснела.  Я  увидел
несколько иную Дэзи: она не  смеялась, не вскочила порывисто, взгляд  ее был
приветлив и замкнут. На столике лежала раскрытая книга.
     -  Я знала, что  вы придете, -  сказала  девушка.  -  Вот мы и  уезжаем
завтра. Сегодня  утром разгрузились так рано, что  я  не выспалась,  а вчера
поздно заснула. Вы тоже утомлены, вид у вас  не блестящий. Вы видели убитого
капитана?
     Усевшись, я рассказал ей,  как я и  убийца  вошли вместе, но  ничего не
упомянул о Биче.  Она слушала молча, подбрасывая пальцем  страницу  открытой
книги.
     -  Вам было  страшно? -  сказала Дэзи, когда я кончил рассказывать. - Я
представляю, - какой ужас!
     - Это еще так свежо, - ответил я, невольно улыбнувшись, так как заметил
висящее в углу желтое платье с коричневой бахромой, - что мне трудно сказать
о своем чувстве. Но ужас... это был внешний ужас. Настоящего ужаса, я думаю,
не было.
     - Чему, чему вы улыбнулись?! - вскричала Дэзи, заметив, что я посмотрел
на платье.  -  Вы вспомнили? О,  как вы  были поражены! Я дала слово никогда
больше не шутить так. Я просто глупа. Надеюсь, вы простили меня?
     -  Разве можно  на вас  сердиться,  - ответил я искренно.  - Нет, я  не
сердился. Я сам чувствовал себя виноватым, хотя трудно сказать почему. Но вы
понимаете.
     -  Я понимаю,  -  сказала девушка, - и я всегда знала, что вы добры. Но
стоит рассказать. Вот, слушайте.
     Она  погрузила лицо  в  руки и сидела  так,  склонив голову,  причем  я
заметил,  что она, разведя пальцы,  высматривает  из-за  них  с  задумчивым,
невеселым   вниманием.  Отняв   руки  от  лица,   на  котором   заиграла  ее
неподражаемая  улыбка,  Дэзи  поведала  свои  приключения.   Оказалось,  что
Тоббоган пристал к толпе игроков, окружавших рулетку под навесом, у какой-то
стены.
     -  Сначала,  -  говорила девушка,  причем  ее  лицо очень  выразительно
жаловалось,  -  он пообещал мне, что  сделает всего три ставки,  и  потом мы
пойдем куда-нибудь, где  танцуют;  будем  веселиться  и есть,  но,  как  ему
повезло, - ему здорово вчера  повезло, - он уже  не мог  отстать.  Кончилось
тем,  что  я назначила ему полчаса,  а он  усадил меня за  столик в соседнем
кафе, и я за выпитый там стакан шоколада выслушала столько  любезностей, что
этот  шоколад  был  мне одно  мучение.  Жестоко  оставлять меня одну в такой
вечер, -  ведь и  мне хотелось повеселиться, не так  ли? Я отсидела полчаса,
потом пришла  снова  и попыталась увести Тоббогана, но  на него  было  жалко
смотреть.  Он  продолжал выигрывать. Он  говорил так,  что следовало  просто
махнуть рукой. Я не могла ждать всю ночь. Наконец кругом стали смеяться, и у
него покраснели виски. Это плохой знак,  "Дэзи, ступай домой,  -  сказал он,
взглядом умоляя меня. - Ты видишь, как мне везет. Это ведь  для тебя!" В  то
время  возникло у меня одно  очень ясное представление. У  меня бывают такие
представления,  столь  живые,  что   я   как  будто  действую  и  вижу,  что
представляется. Я представила,  что иду одна по разным  освещенным  улицам и
где-то  встречаю вас. Я  решила наказать  Тоббогана и, скрепя сердце,  стала
отходить  от того места  все  дальше и дальше, а когда  я  подумала,  что, в
сущности, никакого преступления с  моей  стороны нет, вступило мне в  голову
только  одно:  "Скорее,  скорее,  скорее!"   Редко  у  меня   бывает   такая
храбрость... Я  шла  и присматривалась,  какую  бы мне купить маску.  Увидев
лавочку с  вывеской  и  открытую дверь, я там кое-что  примерила, но мне все
было не по  карману,  наконец,  хозяйка подала это  платье  и  сказала,  что
уступит на нем. Таких было два. Первое уже продано, - как вы сами, вероятно,
убедились  на ком-нибудь другом, -  вставила  Дэзи. - Нет, я ничего  не хочу
знать!  Мне просто не повезло.  Надо  же было так случиться! Ужас что такое,
если  порассудить! Тогда я ничего, конечно,  не знала и была очень довольна.
Там же купила я полумаску, а это платье, которое сейчас на  мне, оставила  в
лавке.  Я  говорю  вам,  что помешалась.  Потом  -  туда-сюда...  Надо  было
спасаться,  потому  что ко мне начали приставать, О-го-го! Я бежала,  как на
коньках.  Дойдя до  той  площади, я  стала  остывать  и уставать,  как вдруг
увидела вас. Вы стояли и смотрели на статую. Зачем я солгала? Я уже побыла в
театре и малость,  грешным  делом, оттанцевала разка три. Одним словом - наш
пострел везде поспел! - Дэзи расхохоталась. - Одна, так одна!  Ну-с,  сбежав
от очень пылких кавалеров своих, я, как говорю, увидела вас,  и тут мне одна
женщина оказала услугу. Вы  знаете  какую. Я вернулась и стала представлять,
что вы мне скажете.  И-и-и... произошла неудача. Я так рассердилась на себя,
что  немедленно вернулась, разыскала  гостиницу, где  наши уже пели хором, -
так  они  были  хороши, и  произвела  фурор.  Спасибо  Проктору;  он  крепко
рассердился  на Тоббогана и тотчас послал матросов отвести  меня на "Нырок".
Представьте, Тоббоган  явился под утро. Да, он выиграл. Было  тут упреков  и
мне и ему. Но мы теперь помирились.
     -  Милая  Дэзи,  -  сказал  я,  растроганный  больше,  чем  ожидал,  ее
искусственно-шутливым рассказом,  -  я пришел  с вами  проститься. Когда  мы
встретимся, - а мы должны встретиться, - то будем  друзьями. Вы не заставите
меня забыть ваше участие.
     - Никогда, - сказала она с важностью...  -  Вы тоже были  ко мне очень,
очень добры. Вы - такой...
     - То есть - какой?
     - Вы - добрый.
     Вставая,  я  уронил  шляпу, и Дэзи бросилась ее поднимать.  Я  опередил
девушку; наши руки встретились на поднятой вместе шляпе.
     - Зачем так? - сказал я мягко. - Я сам. Прощайте, Дэзи!
     Я  переложил  ее  руку  с  шляпы  в свою  правую  и  крепко пожал. Она,
затуманясь, смотрела на меня прямо и строго; затем  неожиданно бросилась мне
на грудь и крепко обхватила руками, вся прижавшись и трепеща.
     Что не было мне понятно,  - стало понятно теперь. Подняв за  подбородок
ее упрямо прячущееся лицо, сам  тягостно и нежно взволнованный этим  детским
порывом, я посмотрел в ее влажные, отчаянные глаза, и у меня не хватило духа
отделаться шуткой.
     - Дэзи! - сказал я. - Дэзи!
     - Ну да, Дэзи; что же еще? - шепнула она.
     - Вы невеста.
     - Боже мой, я знаю! Тогда уйдите скорей!
     - Вы не должны, - продолжал я. - Не должны...
     - Да. Что же теперь делать?
     - Вы несчастны?
     - О, я не знаю! Уходите!
     Она,  отталкивая меня одной рукой, крепко притягивала  другой. Я усадил
ее, ставшую покорной, с бледным и пристыженным  лицом; последний взгляд свой
она пыталась скрасить улыбкой. Не  стерпев,  в  ужасе я поцеловал ее  руку и
поспешно  вышел. Наверху  я  встретил  поднимающихся  по трапу  Тоббогана  и
Проктора. Проктор посмотрел на меня внимательно и печально.
     -  Были у  нас? - сказал  он.  -  Мы от  следователя. Вернитесь,  я вам
расскажу. Дело  произвело шум. Третий  ваш  враг, Синкрайт,  уже  арестован;
взяли и матросов; да, почти всех. Отчего вы уходите?
     - Я занят, - ответил я, - занят так сильно, что у меня положительно нет
свободной минуты. Надеюсь, вы  зайдете  ко  мне. - Я дал адрес. - Я буду рад
видеть вас.
     - Этого я не  могу обещать, - сказал  Проктор,  прищуриваясь на море  и
думая. - Но  если  вы будете свободны в. „ Впрочем, - прибавил он с неловким
лицом, - подробностей особенных нет. Мы утром уходим.
     Пока я  разговаривал, Тоббоган  стоял отвернувшись и смотрел в сторону;
он хмурился. Рассерженный  его очевидной враждой, выраженной  к  тому же так
наивно и грубо, которой он как бы вперед осуждал меня, я сказал:
     - Тоббоган, я хочу пожать вашу руку и поблагодарить вас.
     - Не знаю, нужно ли это, - неохотно ответил он, пытаясь  заставить себя
смотреть мне в глаза. - У меня на этот счет свое мнение.
     Наступило  молчание,  довольно   красноречивое,   чтобы   нарушать  его
бесполезными объяснениями. Мне стало еще тяжелее.
     -  Прощайте,  Проктор!  -  сказал  я  шкиперу,  пожимая  обе его  руки,
ответившие с горячим облегчением конца неприятной сцены. Тоббоган двинулся и
ушел, не обернувшись. - Прощайте! Я только  что прощался с Дэзи. Уношу о вас
обоих самое теплое воспоминание и крепко благодарю за спасение.
     -  Странно  вы  говорите, -  отвечал Проктор. -  Разве  за  такие  вещи
благодарят? Всегда  рад  помочь человеку.  Плюньте на  Тоббогана.  Он сам не
знает, что говорит.
     - Да, он {<i>не знает</i>}, что говорит.
     - Ну, вот видите! -  Должно быть, у Проктора были сомнения, так как мой
ответ ему заметно понравился. - Люди встречаются и расходятся. Не так ли?
     - Совершенно так.
     Я еще раз пожал его руку и ушел. Меня догнал Больт.
     -  Со  мной-то  и  забыли  попрощаться,  -  весело  сказал он,  вытирая
запачканную  краской руку о колено штанов.  Совершая  обряд рукопожатия,  он
прибавил: - Я,  извините, понял, что вам не по  себе. Еще бы, такие события!
Прощайте, желаю удачи!
     Он  махнул  кепкой  и побежал  обратно.  Я  шел  прочь  бесцельно,  как
изгнанный,  никуда   не  стремясь,  расстроенный  и  удрученный.  Дэзи  была
существо, которое меньше всего в мире  я хотел бы обидеть. Я припоминал,  не
было ли мной сказано нечаянных слов, о которых так важно размышляют девушки.
Ока нравилась  мне,  как теплый ветер  в лицо; и я  думал, что она  могла бы
войти  в совет министров,  добродушно осведомляясь,  не  мешает  ли  она  им
писать? Но,  кроме сознания, что мир время от времени пускает бродить детей,
даже не позаботившись обдернуть им рубашку, подол  которой они суют  в  рот,
красуясь  торжественно и  пугливо,  не было  у  меня  к этой девушке  ничего
пристального или знойного, что могло бы быть выражено вопреки воле и памяти.
Я  надеялся,  что ее порыв случаен и что  она сама улыбнется над  ним, когда
потекут  привычные  дни. Но я  был  благодарен ей за  ее  доверие, какое она
вложила  в  смутившую  меня отчаянную  выходку, полную  безмолвной просьбы о
сердечном, о пылком, о настоящем.
     Я  был  мрачен  и  утомлен; устав ходить по еще  почти пустым улицам, я
отправился переодеться в гостиницу. Кук ушел. На столе он оставил записку, в
которой  перечислял места, достойные  посещения  этим вечером, указав, что я
смогу  разыскать его за  тем же  столом у памятника. Мне  оставался час, и я
употребил  время  с  пользой,  написав  коротко  Филатру  о  происшествиях в
Гель-Гью.  Затем я вышел и, опустив письмо в  ящик, был к семи, после заката
солнца, у Биче Сениэль.




        Глава XXXI

     Я застал в гостиной Биче и Ботвеля. Увидев ее, я стал спокоен. Мне было
довольно ее видеть и говорить с  ней. Она  была сдержанно оживлена,  Ботвель
озабочен и напряжен.
     -  Много  удалось сделать,  -  заявил он. -  Я был у  следователя, и он
обещал, что Биче  будет выделена из дела, как материал для газет, а также  в
смысле ее личного присутствия на суде. Она пришлет свое показание письменно.
Но я  был  еще  кое-где и всюду оставлял деньги. Можно  было подумать, что у
меня карманы прорезаны. Биче, вы будете хоть еще раз покупать корабли?
     -  Всегда, как  только мое право нарушит кто-нибудь. Но я действительно
получила  урок. Мне было не так  весело, - обратилась она ко мне, - чтобы  я
захотела  тронуть еще  раз что-нибудь сыплющееся на голову.  Но нельзя  было
подумать.
     - Негодяй  умер,  - сказал Ботвель. - Я пошлю  Бутлеру в  тюрьму сигар,
вина  и цветов. Но  вы,  Гарвей, вы  - неповинный и не замешанный ни  в  чем
человек, - каково было {<i>вам</i>} высидеть около трупа эти часы?
     - Мне  было тяжело по другой причине, - ответил я, обращаясь к девушке,
смотревшей  на меня с  раздумьем и  интересом. -  Потому,  что  я  ненавидел
положение, бросившее на  вас свою  терпкую тень.  Что касается обстоятельств
дела,  то они хотя и просты по  существу, но странны, как встреча после ряда
лет, хотя это всего лишь движение к одной точке.
     После того были разобраны все моменты драмы в их отдельных, для каждого
лица, условиях. Ботвель неясно представлял внутреннее расположение помещений
гостиницы.  Тогда Биче  потребовала  бумагу, которую Ботвель  тотчас принес.
Пока он ходил. Биче сказала:
     - Как вы себя чувствуете теперь?
     - Я думал, что приду к вам.
     Она  приподняла  руку и  хотела  что-то  быстро  сказать,  по-видимому,
занимавшее ее мысли, но, изменив выражение лица, спокойно заметила:
     - Это я знаю.  Я стала размышлять обо всем старательнее, чем до приезда
сюда. Вот что...
     Я  ждал,  встревоженный ее спокойствием больше,  чем то было бы вызвано
холодностью или досадой. Она улыбнулась.
     - Еще раз благодарю за участие, - сказал  Биче.  - Ботвель, вы принесли
сломанный карандаш.
     -  Действительно,  - ответил  Ботвель. - Но эти дни  повернулись такими
чрезвычайными сторонами,  что  карандаш, я  ожидаю,  -  вдруг очинится  сам!
Гарвей согласен со мной.
     - В принципе - да!
     -  Однако возьмите  ножик, - сказала  Биче, смеясь и  подавая мне ножик
вместе с карандашом. - Это и есть нужный принцип.
     Я очинил карандаш, довольный,  что  она не сердится.  Биче  недоверчиво
пошатала его острый конец, затем стала чертить вход, выход, комнату, коридор
и лестницу.
     Я  стоял,  склонясь над ее  плечом. В маленькой  твердой  руке карандаш
двигался  с  такой правильностью и  точностью, как  в прорезах шаблона.  Она
словно  лишь  обводила  видимые ей  одной  линии.  Под  этим  чертежом  Биче
нарисовала контурные фигуры: мою, Бутлера, комиссара и Гардена. Все они были
убедительны, как японский гротеск. Я выразил уверенность, что эти мастерство
и легкость оставили более значительный след в ее жизни.
     - Я не люблю  рисовать, - сказала она и, забавляясь,  провела  быструю,
ровную, как сделанную линейкой черту. - Нет. Это для  меня очень легко. Если
вы охотник,  могли бы вы находить удовольствие  в охоте на кур  среди двора?
Так же и я. Кроме того, я всегда предпочитаю оригинал рисунку. Однако хочу с
вами посоветоваться относительно Брауна.  Вы знаете его, вы с ним  говорили.
Следует ли предлагать ему деньги?
     - По всей щекотливости положения Брауна, в каком он находится теперь, я
думаю, что это дело надо вести так, как если бы он действительно купил судно
у Геза  и действительно заплатил ему. Но я уверен,  что он не возьмет денег,
то есть  возьмет их лишь на бумаге.  На вашем месте  я  поручил бы  это дело
юристу.
     - Я говорил, - сказал Ботвель.
     - Но дело  простое, - настаивала Биче, -  Браун даже  сообщил  вам, что
владеет кораблем мнимо, не в действительности.
     - Да,  между  нас это так бы  было, - без  бумаг и формальностей.  Но у
дельца есть культ формы, а так как мы предполагаем, что Брауну нет ни нужды,
ни   охоты  мошенничать,  получив  деньги  за  чужое  имущество,  -  незачем
отказывать ему в формальной деловой опрятности, которая составляет часть его
жизни.
     -  Я еще  подумаю, - сказала Биче, задумчиво  смотря на  свой рисунок и
обводя  мою  фигуру  овальной  двойной  линией. -  Может  быть,  вам кажется
странным, но уладить  дело с покойным Гезом мне представлялось естественнее,
чем сплести теперь  эту официальную  безделушку. Могу ли  я смутить  Брауна,
явившись к нему?
     - Почти наверное, - ответил я.  - Но почти наверное он выкажет смущение
тем, что отправит к  вам своего поверенного,  какую-нибудь лису, мечтавшую о
взятке, а поэтому не лучше ли сделать первый {<i>такой</i>} шаг самой?
     -  Вы  правы.  Так  будет  приятнее  и  ему  и  мне.  Хотя...  Нет,  вы
действительно  правы.  У  нас   есть  план,   -  продолжала  Биче,  устраняя
озабоченную морщину, игравшую между ее тонких бровей, меняя позу и улыбаясь.
- План вот в чем: оставить  пока все дела и отправиться на "Бегущую".  Я так
давно не была  на палубе, которую знаю с детства! Днем было  жарко. Слышите,
какой шум? Нам надо встряхнуться.
     Действительно,  в  огромные  окна  гостиной  проникали  хоровые  крики,
музыка, весь  праздничный  гул собравшегося  с  новыми  силами  карнавала. Я
немедленно  согласился.  Ботвель отправился распорядиться о выезде. Но я был
лишь  одну  минуту с  Биче,  так как вошли  ее родственники, хозяева  дома -
старичок  и  старушка,  круглые, как два  старательно одетых мяча, и  я  был
представлен  им девушкой, с облегчением убедясь,  что они ничего не знают  о
моей истории.
     - Вы приехали  повеселиться,  посмотреть, как  тут  гуляют?  -  сказала
хозяйка, причем ее сморщенное лицо  извинялось за беспокойство и шум города.
- Мы теперь не выходим, нет. Теперь все не так. И карнавал плох. В мое время
один Бреденер  запрягал  двенадцать лошадей. Карльсон  выпустил "Океанию"  -
замечательный павильон на колесах, и я была там главной Венерой. У Лакотта в
саду фонтан бил вином.. О, как мы танцевали!
     -  Все не  то,  - сказал  старик, который, казалось, седел,  пушился  и
уменьшался с каждой минутой,  так он был дряхл.  -  Нет желания даже выехать
посмотреть.  В тысяча  восемьсот...  ну,  все  равно,  я  дрался на  дуэли с
Осборном. Он был в костюме "Кот в сапогах". Из меня вынули три пули. Из него
- семь. Он помер.
     Старички  стояли рядом, парой,  погруженные в  невидимый  древний  мох;
стояли с трудом, и я попрощался с ними.
     - Благодарю вас,  -  сказала старушка  неожиданно твердым голосом, - вы
помогли Биче устроить все это дело. Да, я говорю о пиратах. Что же, повесили
их? Раньше здесь было много пиратов.
     - Очень, очень много пиратов! - сказал старик, печально качая головой.
     Они все  перепутали.  Я  заметил  намекающий взгляд Биче  и, поклонясь,
вышел вместе с ней, догоняемый старческим шепотом:
     - Все не то... не то... Очень много пиратов!




        Глава XXXII

     Отъезжая  с  Биче  и  Ботвелем,  я  был стеснен, отлично  понимая,  что
стесняет  меня. Я  был неясен Биче, ее отчетливому  представлению о  людях и
положениях. Я  вышел  из  карнавала в  действие жизни, как бы  просто открыв
тайную  дверь, сам храня  в  тени свою душевную линию, какая,  переплетясь с
явной линией, образовала узлы.
     В экипаже я сидел рядом  с Биче, имея перед собой Ботвеля,  который, по
многим приметам,  был для  Биче  добрым  приятелем, как это  случается между
молодыми  людьми  разного пола, связанными родством,  обоюдной  симпатией  и
похожими  вкусами.  Мы начали  разговаривать, но скоро  должны были оставить
это, так  как, едва  выехав, уже  оказались в  действии законов игры, - того
самого карнавального  перевоплощения,  в  каком  я  кружился  вчера.  Экипаж
двигался с великим трудом, осыпанный цветным  бумажным снегом, который почти
весь приходился на долю Биче, так же как и серпантин,  медленно опускающийся
с  балконов  шуршащими  лентами.  Публика дурачилась,  приплясывая, хохоча и
крича. Свет  был  резок и бесноват,  как  в кругу  пожара. Импровизированные
оркестры  с кастрюлями,  тазами и бумажными трубами, издававшими дикий  рев,
шатались по перекресткам.  Еще не было  процессий  и кортежей; задавала  тон
самая ликующая часть  населения - мальчишки и  подростки всех цветов  кожи и
компании на балконах, откуда нас старательно удили серпантином.
     Выбравшись на набережную, Ботвель приказал вознице ехать  к тому месту,
где стояла  "Бегущая по  волнам", но, попав туда, мы