следние _считанные_минуты_. Место тамады на добродушном пиру Лизаветочкиных именин, в квартире на Можайской, нежданно, непрошеный и незваный, занял сын садовника и горничной из имения Ап-Парк в Кенте Герберт Джордж Уэллс. И если никто из нас не увидел на стене надписи "мэнэ тэкэл фарэс", то не потому, что ее там не было, а по слабости зрения. Она -- была. КОШМАРНЫЙ СЛУЧАЙ "Борис Суворин разбил дорогое трюмо..." "Десять гнусных предложении за одну ночь!" "Кошмарный случай на Можайской улице..." "Петербургский листок", 1911 г. Помнишь, Сергей Игнатьевич, такие заголовки? Эх, знали бы репортеры "Листка", что произошло в ночь на двадцать пятое апреля одиннадцатого года на Можайской, дом 4, -- все мы стали бы знаменитостями. Видите: у него и сегодня ужас на лице написался... у Сладкопевцева! Ну-с, так вот-с... Был на Венцеслао в тот день серенький, очень приличный пиджачок, хотя рубашка всЃ же с приставными манжетами и манишкой... "Не имитация, не композиция, а настоящее _белье_линоль_!" -- как было тогда написано на всех заборах. Вамто эти вдохновенные слова рекламы ничего не говорят, а для нас в них -- наша молодость! Как фокусник, он протянул смуглую ручку свою к вентилю бомбы. Из-под "не композиции" выглянуло волосатое узкое запястье, -- всЃ помню! Все кругом -- кого не заинтересует фокус? -- замерли. Стало слышно, как ворчит Федосьюшка на кухне... -- Двери плотно! -- вдруг требовательно скомандовал Шишкин, и ктото торопливо захлопнул дверь. -- Прошу не нервничать! -- проговорил он. -- Внимание! Начинаю! Мы все -- я в общем числе -- дрогнули. Тонкая, быстро расширяющаяся на свободе струйка зеленоватого пара или дыма тотчас вырвалась из маленького сопла. Она била под таким давлением, что, ударившись с легким свистом о потолок, мгновенно заволокла его зелеными полупрозрачными клубами. Свист перешел в пронзительное шипение... Стрелка на крошечном манометре дошла до упора... В тот же миг золотисто-зеленое, непередаваемого оттенка облако окутало лампу, волнуясь и клубясь, оно поползло по комнате. Никем и никогда не слыханный запах -- свежее, лесное, лужаечное, росистое благоухание достигло наших ноздрей еще раньше, чем туман окутал нас... Ландыш? Да нет, не ландыш... Может быть и ландыш, но в то же время -- всЃ весеннее утро, со светом, со звуками, с ропотом вод... Пахнуло -- не опишешь чем: молодостью, чистотой, счастьем... Я взглянул вокруг... Все сидели, счастливо зажмурившись, вдыхая эту нечаянную радость... Боже мой, что это был за запах! В следующий миг странные, иззелена-желтые лучи брызнули нимбом от лампы. В их свете лица приобрели не только новый колорит, казалось даже -- новые черты. Помню, как поразила меня в тот миг глубина и неземная чистота этого зеленого цвета: только в спектроскопе, да при работе с хлорофиллом, натыкаешься на такую золотистую зелень... А в то же время у стен комнаты, по ее углам забрезжило вовсе уж сказочное, непредставимое винноаметистовое сиянье... Оно точно бы глухо жужжало там... Не знаю, долго ли росло зеленое облако, много ли газа выпустил Венцеслао: на манометр мы не глядели, куда там! Едва первые глотки воздуха, насыщенные всем этим, влились в мои легкие, я перестал быть самим собой. Блаженное головокружение заставило меня закрыть глаза. Нежные, неяркие радуги поплыли перед ними, в ушах зазвенели хрустальные звоночки... В терцию, потом -- в квинту. В квинту, Сережа, лучше не спорь! Они слились в простую и сладкую мелодию -- флейтовую, скрипичную. Вроде прославленных скрипок под куполом храма Грааля в "Парсифале" у Вагнера. Одна нота выделилась, протянулась, понеслась, как метеор, как ракета, крутой параболой, всЃ дальше, дальше, всЃ выше в зеленый туман... Захотелось как можно глубже, полнее вдохнуть, вобрать в себя всю ее радость, всЃ ее счастье, весь ее бег... Я вздохнул полной грудью... Звук лопнул ослепительной вспышкой, и -- как будто именно в этот миг -- я открыл глаза... Он был прав, этот Венцеслао: я не лежал на полу, не сидел на стуле, даже не стоял. Жестикулируя и громко говоря, я шел в этот миг от стола к окну, -- шел уверенно и прямо, не шатаясь, не хватаясь ни за что руками. Шел так, как люди с помраченным сознанием не ходят... Примерно с четверть часа (не секунды! -- кто-то из Коль умудрился всЃ же засечь время) нас держало в плену это новое, никому до того дня не известное состояние сознания. Все эти минуты мы двигались, говорили, жестикулировали -- следовательно, не были "в беспамятстве"... Ничто в тесной, загроможденной большим столом комнате не было разбито, сломано: ни опрокинутой рюмки на скатерти, ни разлитого бокала... Значит, живя в своем удивительном _отсутствии_, мы всЃ время действовали разумно. Мы сознавали _что-то_. Спрашивается -- _что_? Потом мы -- все разом! -- очнулись. В комнате ничто не изменилось, разве только воздух... Воздух стал таким прозрачным и _целебным_, как если бы, пока мы _отсутствовали_, кто-то открыл окна навстречу упругому морскому ветру, не на крыши, между Можайской и Рузовской, а на океан, плещущий вокруг благоуханных тропических островов... Новым был, пожалуй, и свет лампы -- голубоватый, милый, ласкающий глаза... Или он нам таким показался? В этом ясном свете, в этом чистом воздухе у конца стола на прежнем месте сидел Венцеслао Шишкин и смотрел на нас тоже так, словно ничего не случилось. И если бы рядом с ним на мраморном самоварном столике не стояла, растопырив черепашьи ножки, та самая бомбочка, -- каждый из нас поклялся бы, что ровно ничего и не произошло. Тем не менее баккалауро-то знал, что это не так! -- Ну, господа, -- что же? -- произнес он несколько фатовским тоном, тоном модного профессора, показавшего публике эффектный опыт и теперь ожидающего аплодисментов. -- Как вы себя чувствуете? Присаживайтесь. Обменяемся впечатлениями. Что каждый из нас ощущает? "Позвольте! -- мелькнуло у меня в голове. -- Так а он-то что же? Или на него это не подействовало? Или и для него всЃ ограничилось лишь коротким выключением из жизни? Что каждый из нас ощущает? А что ощущаю я?" Мне было _просто_легко_дышать_: удивительно легко, неправдоподобно! Даже дым от шишкинской папиросы казался дымом от лесного костра где-нибудь над вольной рекой, а не вонью от "Пажеских" фабрики "Лаферм"... Ясная незнакомая сила вливалась в мои легкие, пропитывала всЃ тело, трепетала в венах, звала, требовала... Чего? Я бросил взгляд вокруг и встретился глазами с Лизаветочкой. Она сидела теперь на низенькой табуретке у окна, откинувшись спиной к стене, уронив руки свободным, спокойным жестом. "И взоры рыцарей к певцу, и взоры дам -- в колени..." Живой незнакомый румянец играл на ее щеках, никогда не виданная мною улыбка -- такую можно встретить только на лицах у художников Возрождения, -- полнокровная, торжествующая улыбка женщины в расцвете нерастраченных сил волнами сходила на ее лицо, новое, невиданное мною, нынешнее... "Господи, какой идиотизм! -- вдруг с нежданной и непривычной самораскрытостью ужаснулся я сам в себе. -- Чего же ты ждешь, тряпичная душа? Чего вы боитесь? Как можно хоть на час откладывать собственное счастье? Иди сейчас же... Скажи всЃ... И тете Ане, и ей, ей прежде всего!.. Ведь так же можно упустить жизнь, свет, будущее..." Где-то далеко-далеко шмыгнула мысль: "Ты с ума сошел! Это же _оно_ и есть -- _его_газ_! Разве можно?..", но могучее чувство подхватило меня, повернуло лицом к окнам, к собравшимся, к миру... Я раскрыл рот. Я поднял руку. Я шагнул вперед... Но тут -- совершенно неожиданно -- меня опередил дядя Костя. Инженерных войск генерал Константин Флегонтович Тузов... Генерал оказался, по-видимому, более энергичным "реципиентом" этого газа, нежели все мы. Я изумился, когда он вдруг крякнул на своем стуле. Я не узнал генерала. Фельдфебельский нос его шевелился от возбуждения, рыжие усы топорщились. В маленьких глазах под мощными бровями вспыхивали небывалые огни. -- Эх! -- крякнул он вдруг и махнул рукой, "была не была", обращаясь к Анне Георгиевне. -- Слушай-ка, что я тебе скажу, Нюта!.. Смотрю я вот сейчас, знаешь ты, на них... На именинницу нашу дорогую, да на Павла свет Николаевича вот этого... Смотрю, говорю те бе, и думаю: "А ведь -- дураки! Ох, дуралеи!.." Ну чего они ждут? Что хотят выиграть, объясни мне это? Гляди: оба молоды. Гляди: оба -- кровь с молоком, веселы, здоровы, жизнь кипит!.. Хороши собой оба. Так объясни ты мне -- чего же им, болванам, не хватает? Молчи! Отвечай мне сама, Лизок! Прямо, не виляя, по-военному... По сердцу тебе сей вьюнош честной? По сердцу! Замуж -- пора тебе? Скажу сам: давно пора! Так чего же вам прикидывать, чего скаредничать? Кому это нужно? Живете бок о бок, во цвете лет... Так чт о же вы? По комнате пробежал как бы электрический разряд -- испуг, трепет, возмущение, согласие... А Лизаветочка... Нет, Лизаветочка не опустила снова глаз в колени, как сделала бы вчера, как сделала бы час назад. Она не вспыхнула, не упала в обморок, не выбежала в прихожую... Она вдруг выпрямилась, подняла голову и большими, широко открытыми глазами уставилась на дядю. -- Да, дядя Костя, -- негромко, но очень внятно проговорила она, чуть-чуть бледнея, и Раичка Бернштам заломила руки в уголку на диване, впившись в подругу с жадным восторгом. -- Да... Ты -- верно... Только... Павлик... Он -- не _нравится_ мне, дядя Костя... Я... Я... _люблю_ его, дядя Костя... ...Бог весть, что вышло бы из этого, если бы мы могли в тот миг говорить, соблюдая очередь, последовательность, слушая друг друга... Страшно подумать, до чего мы договорились бы в ту ночь... Но сразу поднялся такой шум, такая неразбериха вопросов, признаний, восклицаний, торопливых ответов, смущенных взрывов смеха, всхлипов каких-то, что... ВсЃ смешалось в доме Свидерских!.. -- Браво-брависсимо, дядя Костя! -- вскочил со своего стула который-то из двух Коль. -- Пррравильниссимо, старый воин! Мы всегда хорошо думали о вас, хоть вы и арррмейский генерал... Только... Ну что тетя Анечка в этом понимает? Вы меня, конечно, извините, тетя Аня, дорогая... Я очень... Очень я у... уважаю вас, -- глаза его выпучивались всЃ сильнее, пока он, сам себе не веря, выпаливал эту тираду, -- но... тетушка! Да ведь вы же запутались, устраивая Лизкино счастье... Ну что вы ей готовите? Кого? Старика с денежным мешком? Этого косопузого грекоса? Папаникогло этого? Губки и рахат-лукум в Гостином дворе, в низку? "Ах, Фемистокл Асинкритович, мы вас ждем, ждем..." Кто ждет? Она? Лизка? Чего ждет? Рахат-лукума его, халвы его липкой? Да как же вы не видите!.. У Анны Георгиевны и без всякого эн-два-о глаза были на мокром месте... Губы ее сразу же задрожали, подбородок запрыгал, слезы полились по щекам... Она рванулась было к дочери. Но генерал Тузов, оказывается, еще не кончил. -- Что? -- загремел он, вырастая над пустыми бутылками, над мазуреками и тортами, как древний оратор на рострах. -- Деньги? Чепуха! Молчать! Лизавета! Я _тебя_ люблю, как родную дочь... А, да какое -- как родную! Ты -- и моя Катька! Туфельки номер тридцать три, два фунта пудры в неделю, "хочу одежды с тебя сорвать..." Я тебя люблю, не Катьку! Слушай, что я говорю. Сам был глуп: женился по расчету... Стерпится-слюбится, с лица не воду пить, -- мерзость такая!.. Подло упрекать? Весьма справедливо-с: достойнейшая дама, генеральша в полном смысле... Имеем деток: дети не виноваты!.. Но сам-то я, старый дурошлеп? Я-то чего ради душу заморил? Чем я теперь жизнь помяну, ась? Надечкиными "Выселками", семьдесят две десятины и сорок сотых, удобица и неудобица, рубленый лес и кочковатое болото, будь они прокляты: на генеральном плане так обозначено! Никого не слушай, Лизавета! Любишь -- иди на всЃ! Не любишь? В старых девках оставайся, коли на то пошло, только... Но тут пришел черед тети Мери... Она никому не приходилась здесь тетей, эта сухая, высокая, всегда затянутая в старомодный корсет, всегда весьма приличная учительница музыки, с ее слегка подсиненными серебристыми сединами, с лорнетом на длинном шнурке, с гордо откинутой маленькой головой, несомненно когда-нибудь красивой, с фотографией пианиста Гофмана, им же надписанной, в ридикюле... Такой ее везде знали. Везде. И -- всегда! С малых Лизаветочкиных лет, она "ставила ей руку" (так и не поставила до этого дня)... "Тетя Мери -- вся в музыке..." "Тетя Мери -- сонатина Диабелли" и "Ль'армони дэз анж" Бургмиллера..." Теперь эта тетя Мери, как сомнамбула, поднималась со своего стула: одна из всех она не переменила места, пока шишкинская зелень владела нами, одна, если не считать самого Шишкина... Я обмер, увидев ее, думается, не я один... Худые длинные руки пианистки были прижаты к плоской груди. Лицо стало мертвеннобледным... Всем корпусом она рванулась через стол к генералу Тузову, и генерал Тузов в ужасе отшатнулся от нее... -- Константин Флегонтович! -- зазвенел вдруг ее никем и никогда не слыханный, неожиданно молодой высокий голос -- такой голос, что у нас у всех мороз пробежал по коже. -- Нет, Константин Флегонтович... Этого я вам не позволю! Как -- Лизаветочке тоже? Нет, нет, нет! А вы, если уж начали, -- договаривайте до конца. Мон дьЃ! /Боже мой (франц)/ Да, вы не любили Надин, не спорю. Ей не легко, вам -- тоже не легко! Ну а той-то, которой вы клялись в вечной страсти? Той, которая отдала вам всЃ, что имела, господин поручик Тузов, Кокочка Тузов, Котик? Отдала даже то, что принадлежало другому... Та, которую вы -- да, вы! -- отвергли... Она-то что же? Ей-то чем помянуть свое страшное, свое бессмысленное существование? Точку замерзания свою? Ах, она поступила по вашему мудром у совету. Она осталась "барышней", да, да! Сначала -- просто барышней. Потом -- немолодой барышней. Наконец -- старой барышней, старой девой... Вы знаете, что ей выпало на долю? Откуда вам это знать, это знаем мы... О, эти уроки в разных концах города, в сля коть, в пургу, под летними ливнями -- в чужих, живых, счастливых семьях! О, эти детские головки -- с бантами, с косами, стриженные ежом, кудрявые, касайся их, ласковая старая дева, -- у тебя никогда не будет ребенка! Вдыхай хоть их теплый чистый младенческий аромат! Серый дождь, заплатанные калоши, пустая комната на пятом этаже. "Мария Владимировна, сыграйте нам "Аппассионату". "Душечка, вы с такой душой ее играете!" "Аппассионату!". Я!.. Мокрая юбка бьет по ногам, надо платить за прокат пианино... Беги, старая ведьма, кому ты нужна?! Разучивай фортепьянную партию "Крейцеровой! -- ты же аккомпаньяторша, ты -- умеешь! Играй "Мазурку" Венявского, играй танго, тапЃрша! Не оборачивайся, тебе играть, извиваться будут другие... "Аппассионаты" не для тебя, -- бренчи! "Странно, откуда у нее такой темперамент, у этой седой летучей мыши, пустоцвета, старой девы? Что она-то понимает в страстях?.." Горло у нее перехватило. Судорожный жест: сухая рука ее рванула со стола первый попавшийся бокал, она выпила с жадностью привычного пьяницы, голос ее почти перешел в крик: -- Лиза, Лизанька... Милая! Только не это... нет, -- не это! Умоляю тебя, что угодно, только... Лучше пусть всЃ летит к черту! Лучше -- какой угодно травиатой, /Сбившаяся с пути, в переносном смысле -- кокотка (итал.)/ только не такой смертельный холод, не такое про... про.. прозябание... Как червяк под землей... Как увяд... как увядший... С силой оттолкнув от себя стол (вот тут бокалы и рюмки попадали на скатерть, по полотну побежали красные пятна), она кинулась прочь... Генерал Тузов, человек с именем, преподаватель Академии Генштаба, посерев лицом, схватил ее за руки: -- Мери... Мурочка... Ты права... Я знаю, я -- негодяй, трус. идиот... Но... как же теперь, Мурочка?.. И -- точно прорвало плотину. Все как один вскочили, кинулись кто куда. Все загалдели, перебивая друг друга, хватая друг друга за лацканы тужурок, за локти, за пуговицы пиджаков... Мейерхольду бы такую сцену ставить -- и то... Не знаю, как... Взрыв парового котла! ВсЃ, что в душах людей десятки лет слеживалось под всЃ нараставшим давлением, что кипело, клокотало, пузырилось, распирало болью грудные клетки, вдруг, громыхнув, вырвалось наружу... ВсЃ взорвалось! Ничего нет: условностей, приличий всяких... К дьяволу, к дьяволу, ко всем чертям мира!!! Раичка Бернштам, с рюмкой в руке, этакое колибри в золотистом шелку, вскочила на стул, проливая вино на скатерть, на платье, на плечи соседей... Сергей Сладкопевцев -- он вот, он! -- с выражением ужаса ("Рая, Рая... Не сейчас, не здесь!") держал ее за талию, умоляя сойти, уйти, подождать. Ольга Яновна Стаклэ -- этой было легче всех! -- Ольга Стаклэ, огромная, великолепная, как статуя прибалтийской Венеры, отбрасывая движением головы за спину удивительные, в руку толщиной, косы свои, с жаром, -- и, видимо с полной откровенностью, -- грозя ему п альцем, отчитывала, уговаривала, исповедовалась перед дядей Костей и тетей Мери... -- но полатышски, по-латышски! Ей можно было что угодно говорить, и видно было, она себя не стесняла: глаза ее сверкали, зубы тоже... Ее ведь никто не понимал, умницу! Коля положительный продолжал громить несчастную Анну Георгиевну, зажав ее в дальний угол. А -- Лизаветочка? Лизаветочка-то что же? Обернувшись, я снова увидел ее. ВсЃ так же, руки на коленях, она сидела на табуреточке, обратив девичье свое лицо к еще не белой, но уже совсем светлой ночи. А, будь всЃ оно неладно! Чего бы я не дал, чтобы еще раз в жизни, хоть один-единственный раз увидеть такое лицо, встретить такой взгляд... Я бросился к ней. -- Ни-че-го... -- одними губами прошептала она. -- Ничего не говори! Мне ничего больше не надо... если такое чудо... Иди, иди к себе... Я сейчас в окошко закричу, что люблю тебя... Иди скорее!.. Я метнулся к двери: задержаться на миг, значило бы заговорить, а заговорив -- до чего бы каждый из нас договорился? Последнее, что я запомнил в тот миг, было оливково-смуглое лицо этого страшного человека. Он пересел из-за стола в угол за финиковую пальму, выращенную Лизаветочкой из зерна, из косточки. Оттуда, из ее тени, он зорко, жадно, пытливо и с торжеством смотрел на нас. Нет, это был уже не индусский принц, не капитан Немо! Там, за пальмой, сидел какой-то темный дух из заброшенного храма, чернобородый и лукавый обольститель людей. Было что-то нелюдское даже в движении его маленькой руки, скручивавшей папироску... А бомбочка с эн-два-о спокойно стояла теперь у его ног, как черный пес у ног Мефистофеля, как страж хозяина, готовый по первому его указанию вцепиться в горло кому угодно... Как говорилось в те времена: "Облетели цветы, догорели огни..." Гости стали разбегаться -- впервые в жизни этого дома -- преждевременно. Хозяйка (она же надышалась газа правды!) никого не удерживала. Все чувствовали, что произошло нечто из ряда вон выходящее, каждому неодолимо хотелось как можно скорее выложить кому-то всЃ, что у него рвалось из души. Каждый все-таки соображал на первых-то порах, что для этого надо найти подобающих слушателей. Как потом было выяснено: человек, испытавший действие эн-два-о, жаждет открыться непременно тому, кто не подвергся вместе с ним этому действию... Вспомните: шишкинский газ парализовал только те мозговые центры, которые ведают воображением, весь же остальной мозг (не говоря о центрах речи, центрах Брока) лишь слегка стимулировал, как. бы освежал. Надышавшись этой пакости, человек не только не глупел -- он умнел, и умнел чрезвычайно. Да, верно, ни с чем не считаясь, не справляясь с собой, он начинал, так сказать, правду-матку резать, но делал-то это он с блеском, вдохновенно, с упоением, и в то же время отлично понимая, чем это грозит. Страшно, а говорю... Стыдно, а -- говорю! Не могу молчать... Так что же делать? Бежать, только бежать, куда глаза глядят... И гости бежали. Швейцары в те времена великолепно знали все торжественные дни стоящих жильцов, вели им учет и в нужные даты являлись с "проздравлениями". Швейцар Степан и тут с утра уже "повестил" находившихся в ленной зависимости от него извозцев о возможной поживе. К полуночи с десяток ванек дежурило у нашего подъезда". Ваньки, сидя на своих козлах, ожидали обычного -- появления людей навеселе, под мухой, заложивших за галстук, жизнерадостных, пошатывающихся, но обыкновенных! А из парадной на улицу выходили люди почти не хмельные, а в то же время явно не в своем уме. Они садились в пролетки и, еще не застегнув на коленях кожаных фартуков, начинали выкладывать ничего не соображающему вознице _правду_. Правду, подумайте над этим! Каждый свою, все -- разную, но зато уж -- всю правду, до конца... ...Сначала в недоумении, потом в панике питерские автомедоны (так про них писали тогда в газетах), то в ужасе оборачивались на седоков, то принимались отчаянно гнать своих кляч, а во влажном воздухе весны в их уши врывались такие признания, такие исповеди, каких петербургские улицы не слышали со времен восторженного романтизма... Генерал Тузов -- нет-с, он не рискнул довериться извозчику! -- пошел было к Техноложке пешком. Но на первом же углу он заметил городового и, среди пустых трамвайных рельсов взяв его за пуговицу шинели, понес в утреннем сереньком свете такое, что тот, выпучи в рачьи глаза, остановил первый, на великое счастье проехавший мимо таксомотор и приказал шоферу срочно отвезти их превосходительство в номера "Виктория", на Мал-Царскосельский... -- Домой -- ни-ни! -- зловещим шепотом, слышным от Забалканского до Владимирского, внушал он удивленному таксомоторщику. -- Вовсе из ума вышедши господин генерал-лейтенант... Дома ее превосходительству такое натарабарят -- до гроба потом не разберутся... Тетя Мери тихо плакала за кухней, на скудной Палашиной кровати. Около нее была мудрая Ольга Стаклэ. Латышка наотрез отказалась покинуть квартиру Свидерскпх, "пока из меня этот болтливий чертик не вискочит!" Она то обнимала бедную старую учительницу, как ребенка, повторяя ей утешительно: "Пустяки, крустматэ, мила! Бодро!", то вдруг, быстро отойдя в угол за плитой, начинала громко, страстно, точно споря с кем-то, говорить полатышски... Ох, умна была! Оба Коли исчезли, как воск от лица огня. Бесследно испарилась и черненькая, неистовая Раичка Бернштам вместе со своим рыцарем... Ну, она и без эн-два-о не держала свой язык за семью замками, -- так что ей никаких особых опасностей не грозило... А вообще-то несколько странно: каким образом роковая ночь эта не вызвала всЃ же в городе и даже в кругу наших знакомых какихлибо существенных бед, драм, трагедий... Впрочем, что же тут странного? Люди тогда были _очень_хорошо_воспитаны_, воспитаны ничуть не хуже, чем черепахи в костяных панцирях. Испытав потрясение, они на следующий же день втянули под панцири лапы, хвосты, головы -- всЃ, заперлись на все засовы спрятались как кроты в норах... Во всяком случае -- проштудируйте- тогдашние газеты, -- нигде ни слова о том, чему мы были свидетелями, о необыкновенном случае на Можайской. А ведь любой репортер "Петербургской газеты" или "Биржевки" жизнь бы отдал за такое сенсационное сообщение... Значит -- не знали! Вот так-то, друзья... Тысячи раз в дальнейшей своей жизни я -- он пусть сам за себя говорит! -- жалел я, что действие эн-два-о было таким кратким, что оно никогда больше не возобновлялось, что... ВсЃ бы, конечно, сложилось иначе в наших жизнях, если бы... Ну, да и за то, что он нам тогда дал, спасибо этому удивительному бородачу... Не так ли, Сладкопевцев? ВОЙНУ ОБЪЯВЛЯТЬ НЕТ НАДОБНОСТИ Я начинаю войну, а затем нахожу ученых- правоведов, которые доказывают, что я сделал это по праву. Фридрих II Ну что же, пора закругляться (странное какое выражение, -- вы не находите?..). Когда наутро я вошел в свою комнату, Шишкин преспокойно пил чай с земляничным пирогом от Иванова. На минуту мне захотелось вытянуться перед ним и попросить разрешения сесть, -- так мал и ничтожен показался я себе в сравнении с ним. Он не слишком усердствовал, чтобы восстановить меж нами равенство. -- Ну, видел? -- снисходительно поинтересовался он. -- Понимаешь, какая сила в моих руках? Бертольд Шварц или Альфред Нобель... да они щенки рядом со мной. Сообрази, голубчик, -- до этого он никогда не звал меня голубчиком, -- если некто, в секрете, наладит производство этой _субстанции_. Наладит в промышленных масштабах... Где тогда будут пределы _его_ власти над миром?.. Не веришь? Какое там -- не верить! _Теперь_ я верил каждому его слову: холод ходуном ходил у меня между лопаток. Ведь на самом деле -- в его маленькие индусские руки попала чудовищно большая потенциальная власть. А кто он такой, чтобы ею распорядиться? Что мы знаем о нем? Что, кроме исключительной одаренности ученого, таится за его невысоким смугловатым лбом? Какие нравственные законы значимы для него, и к каким из них он ра внодушен? Что же хочет он извлечь из своего открытия? Стать новым Прометеем? Одарить человечество великой силой, силой _правды_? Ничего подобного! Он, кривясь, мечтает о том, как бы унести свой клад в темное место, как собака тащит найденную кость в конуру. "Соблюдая тайну, наладить производство..." Тайна, патент, собственность, что в конце всего этого? Богатство! Великое богатство. Власть! Чья? Его! Говорю вам это и думаю: кто это говорит? Это -- членкор Коробов, убеленный сединами, не Павлик Коробов, не студенттехнолог одиннадцатого года... Членкор хорошо знает, что к чему: выучили за долгие годы. А Павлик?.. Да мне даже и не вообразить теперь, что он думал и чувствовал в то время... Меня охватило смятение, пожалуй даже и страх... неприязнь к нему... Мы вот с ним тогда Маркса-Энгельса не читали, что говорить... Не в пример другим своим коллегам -- не читали! Герберта Уэллса -- почитывали. "Человека-невидимку" я считал гениальным памфлетом, ясно видел по судьбе несчастного Гриффина, что "гений и злодейство суть вещи великолепно совместимые"... Ну, а коли так, -- чего это я из себя выхожу? Человек, добыв из собственного черепа самородок золота, хочет поступить с ним себе на утеху... Так в едь все кругом -- Цеппелины и Райты, Маркони и Эдисоны -- разве они иначе поступают? Может быть, Шишкин этот потом тоже какой-нибудь там Шишкинианский университет на свои деньги, как Карнеги, откроет... Не переоцениваю ли я благородство своих эмоций? Говоря начистоту, я не только и не столько в этаком "мировом плане" оробел. Я испугался проще, лично.., Вот он нас всех свел с ума, а сам? Ведь похоже, что он-то остался "трезвым". Значит, у него было противоядие? Но тогда он обманул меня... Зачем? Стоило ему теперь захотеть, насмотревшись и наслушавшись всякого за те четверть часа или полчаса, что мы не владели собою, он мог превратить наши существования в совершенный кошмар. Да... Я не хотел попасть в лапы преуспевающего Гриффина, но мне -- да и всем нам -- претила бы и роль Уэллсова доктора Кемпа, мещанина, во имя своего мещанского покоя осудившего голого и беззащитного гения на смерть. Да, Гриффины были _угрозой_, но Кемпы были вечными _филистерами_. А из этих двух репутаций для каждого из нас наиболее отвратительной была вторая... Доводись, случись чтолибо страшное, никто из нас не сможет встать, пойти куда-то, забить тревогу и в каком-то смысле _выдать_ своего товарища. И проклятый Венцеслао отлично учитывал это. Он возлежал на моем диванчике, курил черт его знает какие папиросы, укрепленные вместо мундштуков на соломинках, и говорил со мной топом доверительно-откровенным. Но что он говорил?! -- Я вот думаю (мне пришлось о многом подумать в последние дни) -- мне, собственно, сам бог велел теперь стать этаким Мориарти... Королем преступников, страшным и неуловимым... Но -- не стоит, верно? Лучше -- всЃ по честности, ха-ха... Сам подумай: вот мы с т обой могли бы... Ты вообрази: маленький аптекарский магазинчик, тихая лавчонка, торгующая -- так, всякой дрянью... Реактивами, химической посудой... Стеклянными трубками (он вдруг ни с того, ни с сего рассмеялся, и я со страхом посмотрел на его папиросу).. . На Шестой линии, представляешь себе? Под сенью бульварчика, а? "Коробов и Шишкин"... Так, для начала... Теперь прикинь: двести кубометров эн-два-о -- это семь гривен затрат да сутки сидения над перегонным кубом... И -- "пожалуйста, заходите! Вам сколько угодно? Двести кубометров? Ради бога, двести по рубль двадцать три -- это..." Морщишься? Кустарщина? Ну давай искать финансиста... С ушами и с головой, но -- без языка! Ваши деньги, наша идея, начала паритетные... Завод -- где-нибудь у черта на куличках, подальше от всяких глаз... И через три года. -- его глаза вспыхнули, он вскочил на ноги, -- к чертям собачьим всю эту говорильню, все эти сантименты, дурацкие споры!.. Шовинизм, пацифизм, идиотство: Вячеслав Шишкин не желает, чтобы в мире были войны! И -- баста ! И -- точка! ВсЃ! И -- не будет! Лицо мое выразило: "Ну, это уж ты, друг мой..." -- Ах, ты всЃ еще не веришь? Хочешь -- картинку? Две армии -- на позициях. На стороне одной -- я, Шишкин... Мой газ. Противники готовы ринуться вперед... Вдруг -- дальний гул... Странные снаряды. Взрыва почти нет, осколков нет, только клуб темнозеленого дыма... Солдат окутывает изумрудный туман... А дальше... дальше тебе всЃ известно. Прошло, скажем, четверть часа.. "Ваше благородие, дозвольте спросить... Чего это ради нам помирать надо? Не пойду я, господин ротный, в атаку, ну его!.. До поры в яму лезть никому не охота!" -- "А что, Петров (или там Сидорчук), ты ведь прав!.. Идем на смерть ни за хвост собачий. Царь у нас юродивый, министры -- ракалии, всех пора долой, слово офицера!" Повоюй в этих условиях! А ведь я, -- он в одних носках забегал по комнате, -- я пока создал только икс дважды! А кто тебе сказал, что через год не найдется игрека трижды, зета, кси или пси? Кто сказал, что, если вместо закиси азота я возьму какоенибудь йодистое, бромистое, натриевое соединение, я не получу вещества с совершенно иными свойствами? Таблетка, а в ней -- все инстинкты Джека-Потрошителя?.. Флакончик -- а там одаренность Скрябина или Бетховена? Порошок, и за ним -- фанатическая одержимость всех Магометов, всех Савонарол... Ты уверен, что такие "снадобья" не были уже -- кустарно, конечно, вслепую! -- открыты и изготовлены? А средневековые мании? А дикий фанатизм Торквемады? А семейка Борджиа?.. Гении рождались всегда: эти Борджиа мне весьма подозрительны. А коли так... "Сам ты маньяк!" -- промелькнуло у меня в голове. -- Слушай, баккалауро, ты же теряешь меру! Ну тебе повезло: ты наткнулся... Но теория вероятностей говорит... Он остановился, точно уперся в песок, и уставился на меня острым, колючим взглядом. Потом не спеша вытащил из жилетного кармана что-то, напоминающее маленькую плиточку шоколада, тщательно завернутую в свинцовую бумажку. -- Вспомни историю химии, милый... Восемьдесят лет назад ВЃлеру _повезло_: он _наткнулся_ на синтез мочевины... А спустя два-три десятилетия -- и понесло, и замелькали... Зинин и Натансон, Перкин и Грисс, Гребе и Либерман... Теория вероятностей? Нет, фуксин, ализарин, индапрены... Видимо, тебя не было припугнуть их этой самой вероятностью! Хочешь? -- он протянул мне свою плитку. -- Попробуй, не бойся, не помрешь... На вкус -- терпимо, а результаты... Ага, побаиваешься всЃ-таки? И правильно делаешь: после Вячесла ва Шишкина народ начнет остерегаться химии. Еще как! Ну а я? Что я мог сказать ему теперь путного, после того, что произошло накануне? -- Сергей Игнатьевич, помнишь, что было потом? Мы-то с тобой помним, а вот коллегам... Трудно им всЃ сие даже вообразить... А каково же нам было _решать_? Ты пришел ко мне назавтра, весьма смущенный. Баккалауро не терял времени: он побывал у тебя и, несколько высокомерно информировал тебя о сути дела, предложив тебе переговорить на эту тему с твоим батюшкой, может быть, твой родитель пленится идеей и выложит деньги... Ты пришел посоветоваться со мной. Так ведь? Мы весь вечер просидели в моей комнате: ты, Лизаветочка и я. Мы говорили почти что шепотом: мы хотели, чтобы Шишкин ничего не узнал о наших сомнениях, а в то же время нам начало казаться -- не слишком ли сильное влияние с его стороны испытывает Анна Георгиевна? Да, всем было понятно: судьба поставила нас, как говорится, у колыбели очень важного открытия... Неужто в этом положении брать на себя роль обскурантов, маловеров? Это нам никак не подходило. Мы помнили десятки примеров: французские академики за год до Монгольфье объявили полет немыслимым делом. Английские ученые ратовали за запрещение железных дорог: коровы от грохота потеряют молоко! Уподобляться этим мракобесам? Конечно, нет! Но в то же время... Имели ли мы право _запретить_ человеку реализовать его удивительное изобретение? Не имели. Но было ли у нас и право _позволить_ ему в тайне и секрете реализовать открытие _для_ _себя_? Помешать этому? _Выдать_товарища_? Но ведь это -- предательство самой чистой воды... _Не_выдавать_его_? Но не окажется ли это чем-то куда более худшим, предательством человечества?", И у меня, и у него, Сергея, за то время, что баккалауро убеждал нас, _открылись_на_него_глаза_: человеком-то он, по-видимому, был далеко не на уровне своих ученых достоинств... Как же нам поступить? Ах, какими маниловыми мы все тогда были, такие интеллигентики! Мы решили _подождать_, а что могло быть хуже?! Мы сделали великую ошибку: "Попробуем затянуть, отсрочить решение дела... Поговорим со Сладкопевцевым-отцом. То да се.., Авось..." И баккалауро в свою очередь допустил не меньший промах, _видимо_, допустил! В самонадеянном нетерпении своем он не нашел в себе силы ждать. Кому-то (были смутные основания думать, чго тем самым Клугенау, о которых уже шла речь) он открыл свою тайну. Возможно, над ними он проделал такой же опыт, как у нас на Можайской. У нас все "обошлось", если не считать, что дядя Костя Тузов внезапно разошелся с женой и уехал за границу с тетей Мери Бодибеловой. А вот у Клугенау разыгралась настоящая трагедия: в июне месяце восемнадцатилетняя Матильда отравилась, ее едва спасли... А вскоре события понеслись таким галопом, что наша тактика кунктаторов оказалась вовсе не применимой, и всЃ пришло к печальному концу раньше, чем мы успели ее проверить. После Лизаветочкиных именин Венцеслао сразу же исчез с наших глаз. Когда это случалось раньше, мы не тревожились: явится! Теперь начались волнения: где он, что делает, какие новые сюрпризы готовит там у себя, не то на Охте, не то за Невской заставой? Что ожидает ничего не подозревающий мир? Больше других тревожился вот он, Сладкопевцев. -- Так еще бы! -- неожиданно проявил сильное чувство до сего времени помалкивавший сопроматчик. -- Если только икс дважды -- шут с ним! А если он и впрямь нащупал общий путь воздействия на человеческую психику (об условных рефлексах кто тогда знал?)? Изобрете т какой-нибудь там "антиволюнтарин" или "деморалин" и не то что сам его применять будет, а продаст на толчке любому сукину сыну с тугой мошной... Нет ничего на свете опасней сорвавшейся с цепи науки, если ею не управляет добрая воля!.. Я не прятал голову под крыло, как вы... Я. предлагал сразу же начать действовать... -- Верно, Сереженька, верно, -- подмигнув Игорьку, благодушно согласился Коробов. -- Мы были Рудины, а ты ориентировался более на Угрюм-Бурчеева... Положи мой ножик на стол: нет поблизости Шишкина!.. Он его тогда буквально возненавидел! Да, по правде сказать, и все мы... помешались на Шишкине, бредить им стали. Сидим с Лизаветочкой в Павловске, в весенней благости, на скамейке у Солнечных часов, и -- "Шишкин! Шишкин, Шишкин... Баккалауро! Венцеслао!" Тошно, ей-богу! Но и понятно. Вообразите: пришел к вам приятель и на ухо шепчет, что вчера случайно заразился чумой... Как быть? Как уберечь от заразы людей, не повредив себе самому?.. Премучительное наступило для нас время.. Жизнь, однако, шла своим руслом... Венцеслао обретался в нетях, приближались весенние экзамены. И вот, мая пятого числа, в девять часов пополуночи, направились мы с тобой, Сереженька, можно сказать -- тут же через улицу, в альма-матер. В Техноложку... Шли спокойно, но... АЛЬМА-МАТЕР ВСКИПЕЛА! Гаудеамус игитур, Ювенес дум сумус... Студенческая песня Странный гул и возбуждение встретили нас уже в вестибюле. Не слышно было обычного шарканья профессорских калош, швейцар, прославленный Демьяныч, не возглашал, как заведено было: "Здравия желаю вашество", студенчество не мчалось опрометью по лестницам в аудитории... Подобно киплинговскому "Злому племени", потревоженному Маугли, оно по-пчелиному гудело и жужжало у всех летков. Скинув шинели, мы ахнули. У гардероба на деревянном диванчике лежал студент-второкурсник, прикрытый каким-то пальтецом, с головой, забинтованной белым. Кто-то щупал ему пульс, кто-то требовал воды, кто-то уже ораторствовал: "Мы не можем пройти мимо случая возмутительного произвола..." Что случилось, коллеги? Случилось нечто из ряда вон выходящее. В тогдашней восемнадцатой аудитории (помнишь, Сережа, в конце коридора, за кабинетом химической технологии?) должна была состояться очередная лекция адъюнкт-профессора Кулябки-Борецкого по этому самому предмету. Кто ходил на Кулябку? Никто. Его терпеть не могли: талдычит от и до по собственному же учебнику. И личность сомнительная!.. Но где-то рядом сорвалась лекция Гезехуса. Образовалось окно, без дела скучно. Аудитория Кулябки заполнилась случайной публикой. Кулябко, как всегда, гнусил что-то себе под нос, скорее недовольный, нежели обрадованный неожиданным многолюдием. Студенты -- кто да что: читали романы, дремали, собеседовали. ВсЃ было тихо и мирно. Внезапно c вспоминали очевидцы -- где-то под потолком небольшого амфитеатра раздался негромкий звук, хлопок, точно бы пробка вылетела из бутылки зельтерской... Почти тотчас же через небольшой душничок -- вентилятор, подававший воздух откуда-то с чердака, поме щение начало заполняться каким-то дымом или паром своеобразного, зеленоватого, похожего на флуоресцин, оттенка. Окажись этот туман остропахучим, зловонным -- началась бы паника. Но в воздухе вдруг запахло какими-то цветами, заблагоухало, так сказать... Ни у кого ни удушья, ни раздражения в горле... Профессор, принюхавшись, приказал служителю подняться на чердак, узнать, что это еще за шалопайство? Кулябке было не впервой сталкиваться с тем, что тогда именовалось "устроить химическую обструкцию", странно только, что запах-то -- приятный... Впредь до в ыяснения он прервал свою лекцию (и напрасно!). Студенты, пользуясь тишиной, стали всЃ громче и громче обсуждать случившееся. Шепот возрос, перешел в довольно громкий шум. И вдруг кто-то из второкурсников, сидевший почти против кафедры, подняв руку, пожелал обратиться с вопросом к самому Кулябке. Без особой радости Кулябко процедил что-то вроде: "Чем могу служить?" Студент встал и с какой-то странной ухмылкой оглянулся... Похоже, он сам не понимал, с чего это его дернуло заводить такой разговор. Потом, помявшись: -- Господин профессор... Вы меня уж извините, но я... Вам, верно, приятно, что собралось так много народа? А? Так вот -- я хочу предупредить: не обольщайтесь, господин Кулябко! Ваша популярность не возросла... Я давно уже собираюсь вам всЃ сказать... Как на духу! Мы ведь вас терпеть не можем, а? Да вот, все мы... Химик вы... ну, средней руки, что ли... Сами знаете! А то