ах слов и слогов, где за ней следует гласный звук. Поэтому слово "солнце", начинающееся с буквы S, прозвучит: 2117 в английском -- sun -- "сан"; во французском -- soleil -- "солей"; в немецком -- Sonne -- "зоннэ". Итальянцы произносят S как "з" не только между двумя гласными звуками, но и перед звонкими и плавными согласными: "b", "d", "v", "g", "l", "n" и "m". Поэтому они выговаривают слово tesoro как "тэзоро", а слово sbieco -- как "збьеко" -- "кривой". А у испанцев звук "з", вообще говоря, отсутствует. Но странное дело: переводчики с испанского в XIX веке должны были бы, казалось, знать это, и тем не менее во всех переводах "Кармен" главный герой этой новеллы, несчастный Jose, именовался Хозе. Лишь теперь, в наших новых изданиях сочинений Проспера Мериме, можно прочесть: "А, дон Хосе, -- промолвила она..." Прежде испанские имена приходили к нам через французское их произношение. Получался гибрид из французского Жозе и испанского Хосе... Тем более что первыми исполнителями оперы "Кармен" были французы... Вернемся, впрочем, "к родным осинам". Наше З выражает, как почти подавляющее большинство русских букв, не один звук, а несколько. На концах слов и перед глухими согласными внутри слов оно служит знаком глухого свистящего "с". В русском произношении "подвоЗ" и "подноС", в написании вполне различающиеся, прозвучат совершенно аналогично друг другу. Это затрудняет обучающихся нашему языку и письму иностранцев, в частности французов, у которых согласный в любом месте слова сохраняет свои свойства глухоты и звонкости; у французов слово chose -- "шоз" -- "вещь" произносится с тем же звонким "з", какое вы можете встретить и в слове "шозэтт" -- вещица. Заучив русское слово "воз" со слуха, француз произведет от него родительный падеж "воСа", а узнав в письме, что множественное число от этого слова "воЗы", он будет "не по-русски" произносить "воз" так, чтобы в нем "слышалась" конечная буква З. Никогда не следует, начав изучение чужого языка, ни считать, что он "труднее нашего", ни, наоборот, что наш -- ого! -- "самый трудный". Каждый язык незатруднителен для того, кто овладевает им с детства. 2118 Точно так же каждый язык, изучаемый во взрослом периоде жизни, будет удивлять несходством с вашим родным языком. Последнее в связи с З. Случается у нас, что, сталкиваясь со своей ближайшей соседкой -- буквой Ж, оно начинает и звучать как "ж": "изжить" -- "ижжить". На первый взгляд это может показаться вам странным: что общего между свистящим "з" и шипящим "ж"?! А ведь, по-видимому, общее есть; недаром маленькие дети с одинаковой охотой говорят то "езык" вместо "ежик", то "жмея" вместо "змея"... Впрочем, это все опять уже фонетика! Запоминать бессмысленное нагромождение составных частей куда труднее, чем уложить в памяти какой-нибудь организованный ряд -- вещей, понятий, слов. Неважно, по какому принципу ор-низованы предметы. Нужно только, чтобы чувствовалась упорядоченность. На этом и построена "мнемоника" -- искусство запоминать всевозможные совокупности. Говорят, что мнемоника, механизируя запоминание, приносит больше вреда, 2119 чем пользы. Не знаю, так ли это. Удачно найденный мнемонический прием может действовать долгие годы и десятилетия. В 30-х годах, работая в детском журнале "Костер", я придумал литературную игру с читателями; она называлась "Купип" -- "Комитет удивительных путешествий и приключений". По ходу игры читатели-ребята должны были звонить в редакцию, номер телефона которой был 6-44-68. Мне не хотелось, чтобы мальчишки и девочки просто записали этот номер. Я придумал для них мнемоническую фразу-запоминалку: "На шесте (6) две сороки (44); шест и осень (68)". Художник нарисовал картинку: две сороки, мокнущие на шесте в вихре листопадного дождя. Не скажу, как запомнили редакционный телефон мои юные читатели, но я вот уже больше тридцати пяти лет могу "ответить" его, хоть разбуди меня ночью. Точно так же в любой момент могу я назвать и число "пи" с десятью десятичными знаками, потому что в возрасте двенадцати лет по учебнику А. Киселева "Геометрия" заучил такие две пренеприглядные французские стихотворные строки: Que j'aime a faire apprendre Un nombre utile aus hommes. Там же было и составленное по-русски творение преподавателя казанской гимназии Шенрока. Кто и шутя и скоро пожелаетъ Пи узнать число -- ужъ знаетъ! Если вы выпишете подряд число букв в каждом слове этих виршей, у вас и получится 3,1415926536... Заучиванье порядка букв в любом 2120 алфавите -- занятие достаточно трудное для каждого, кто не обладает феноменальной памятью: ведь в этой последовательной цепи знаков нет решительно никакого объединяющего принципа. Между тем во всех изучаемых нами азбуках число букв колеблется от 28 или 30 в настоящее время до 42-- 43 в старину. Когда возникает надобность запомнить беспорядочную последовательность, хочется придумать какие-то облегчающие приемы. Например, триаду букв "И-К-Л" заменить словом "ИсКаЛ"; сочетание "П-Р-С-Т-У" -- словом "ПРоСТотУ"... Соблазнительно предположить, что уже поднадоевшие нам названия букв в алфавитах были измышлены именно с этой целью. Многие ученые соблазнялись такой догадкой. Пушкин в одной из своих заметок вспомнил филолога Николая Федоровича Грамматина, неплохого слависта, исследователя "Слова о полку Игореве". Помянул он его, однако, только для того, чтобы отмахнуться от его домыслов. "Буквы, составляющие славянскую азбуку, -- пишет Пушкин, -- не представляют никакого смысла. Аз, буки, веди, глаголь, добро etc. суть отдельные слова, выбранные только для начального их звука. У нас Грамматин первый, кажется, вздумал составлять апоффегмы из нашей азбуки. Он пишет: "Первоначальное значение букв, вероятно, было следующее: аз бук (или буг!) ведю -- т. е. я бога ведаю (!), глаголю: добро есть; живет на земле кто и как, люди мыслит. Наш Он покой, рцу. Слово (λογος) твержу..." и прочая, говорит Грамматин; вероятно, что в прочем не мог уже найти никакого смысла. Как все это натянуто! 2121 Мне гораздо более нравится трагедия, составленная из азбуки французской..." Пушкин лишь мимоходом коснулся выдумок Грамматина и не затруднил себя указаниями на прямые нелепости в его рассуждениях. А они были недопустимы для филолога. Ни "букы" нельзя было превращать в "бог", ни форму глагола "веди" превращать в "ведаю". Ни в одном случае глагольная форма -- имя буквы и та форма, которую притягивает за волосы Грамматин, не совпадают. Слепленные при помощи таких ухищрений "изречения" не выдерживают критики. Можно допустить: а что, если именно так, неловко и неудачно, подгоняли под подобие "мыслей" имена букв древние, жившие за века до Грамматина, педагоги? Но крайне маловероятно, чтобы можно было в одной явной бессмыслице отыскать скрытую вторую бессмыслицу при помощи логических рассуждений. Грамматинские "апоффегмы" возникли не "когда-то", а именно его трудами и в начале XIX века. Пушкин же, со своим "абсолютным слухом" художника слова, уловил фальшь и мягко упрекнул ее автора. Пушкина было почти невозможно обмануть во всем, что касалось слова. Но еще очень долго ученые продолжали возвращаться к намерению облегчить запоминание названий букв путем создания таких, грамматинского типа, "азбучных истин". Так, примерно через столетие после Грамматина, в 1914 году, профессор Юрьевского, теперь Тартуского, университета Н. Грунский в "Лекциях по древнеславянскому языку" писал: "Можно думать, что первоначально, например -- в азбуке, послужившей в этом случае образцом для греческой, названия были2122 придуманы с целью скорейшего изучения азбуки: каждой букве давались названия, начинавшиеся с этой буквы, причем названия соединялись по смыслу в одну картину, в один рассказ..." Наверное, вам и без подсказки ясны слабые места этого рассуждения. Нельзя говорить о финикийской азбуке как образце для отбора греками "значимых" имен для их буквенных названий: ведь финикийский алфавит был воспринят греками, так сказать, "целиком" с тамошними, непонятными грекам наименованиями-словами. Греки никак не могли свести финикийские названия букв в "картину", потому что слова, слагавшиеся в нее, были бы для них "пустыми звуками". Никак нельзя, как это делал Грунский, и приравнивать то, что произошло между Финикией и Грецией, со случившимся затем между греками и славянами. У финикийцев были полные смысла наименования букв, но греки усвоили только их звучания, оставив смысл за бортом. Славяне и не подумали заимствовать греческие буквенные имена, не имевшие реального значения, а вместо них придумали имена свои собственные, "значимые", но ничем не связанные с греческими. При всем желании никак нельзя поддержать почтенного профессора, когда он уподобляет друг другу совершенно разные явления: "Как в греческом алфавите каждая буква имела свое название, так и буквы древнецерковнославянской азбуки: "аз", "буки"... Каждое из этих названий (отчасти и теперь) сохраняет какой-либо смысл..." Названия букв у греков никакого смысла не сохраняли. Значит, и принцип 2123 называния был в обоих случаях совершенно иным. Допустил Грунский (и многие в его время) и еще одну существенную неточность; она объясняется состоянием науки о древностях Востока в те дни. Он забыл, что в финикийском алфавите дело начиналось с иероглифики. Первоначально знак "алеф" был рисунком и звался "алефом" не для того, чтобы с него можно было начинать то или другое слово, а потому, что он и на деле изображал голову бычка, тельца. Грек же назвал свою первую букву "альфой" не потому, чтобы слово это напоминало ему какой-либо предмет или понятие, а просто потому, что слово "альфа" было созвучно со словом "алеф", для грека абсолютно беззначным. Таким образом, если названия букв в тех алфавитных системах, где они существовали, и имели некогда мнемонический характер, то, во всяком случае, характер этот возникал не в момент изобретения алфавита, а значительно позднее. Все это могло быть только лукавым притягиванием названий букв к тем или другим словам и понятиям (или слов и понятий к буквам). Настаивать на обратном было бы так же разумно, как уверять, что человек, вычисливший в давние времена число "пи" до десятого десятичного знака, сознательно подгонял их к числу букв в словах стихотворения, составленного казанским учителем Шенроком. Но самая идея -- подкрепить изучение азбуки той или иной мнемонической подпоркой, -- бесспорно, привлекательная идея. Она пленила в какой-то степени и самого Пушкина, так трезво отбросившего азбучные фантазии Грамматина. 2124 Правда, на сей раз речь шла не о русской азбуке, а о латинской, в которой не существовало традиции связывать буквы с какими-либо значимыми словами. Во-вторых, никто не пытался в этом случае выдавать связную "картину", основанную на наименованиях букв азбуки, за измышляемую во времена создания римской письменности или при ее приспособлении к надобностям галльского, позднее романского или франкского языков. Сочинителю французской "алфавитной трагедии" удалось то, чего не смог достигнуть Грамматин, -- добиться изящества и чисто французской ироничности в самой выдумке своей. Современные ученые склонны не так уж сурово, как Пушкин, расценивать попытки Грамматина. Они указывают на существование древнейшей из известных старославянских молитв X века, так называемой "азбучной молитвы" Константина Болгарского, построенной именно на значениях названий букв. Но ведь Пушкин не отрицал теоретической возможности создания духовного или светского произведения, в котором бы так или иначе обыгрывались эти нарицательные значения букв кириллицы. Он констатировал только, что у Грамматина такая попытка получилась неудачной. Слабость Грунского не в полном ниспровержении возможности построения тех или иных, мнемонического характера словосплетений на основе азбук -- финикийской, греческой или славянской. Его слабость в том, что он полагал возможным видеть начало всех этих алфавитов в такой филологической игре, тогда как мы знаем, что они создавались иными приемами. Финикийский и греческий -- наверняка! Итак, о какой же "трагедии" говорит Пушкин? Вот она. 2125 ENO ET IKAËL. Tragédie Personnages. Le Prince Eno. La Princesse Ikaël, amante du Prince Eno. L'abbè Pècu, rival du Prince Eno. Ixe Igгес gardes du Prince Eno. Zede Scène unique Le Prince Eno, la Princesse Ikaël, l'abbè Pècu, gardes Eno Abbè! cèdez... L'abbè Eh! F... Eno (mettant la main sur sa hache d'arme). J'ai hache! Ikaël (se jettant dans les bras d'Eno) Ikaël aime Eno (Us s'embrassent avec tendresse). Eno (se retournant vivement) Pecu est resté? Ixe, Igrec, Zède! prenez m-r l'abbé et jettez-le par les fenêtres. ЭНО И ИКАЭЛЬ Трагедия Действующие лица Принц Эно. Принцесса Икаэль, возлюбленная принца Эно. 2126 Аббат Пекю, соперник принца Эно. Икс Игрек стража принца Эно. Зед Сцена единственная Принц Эно, принцесса Икаэль, аббат Пекю, стража. Эно Аббат, уступите... Аббат Черт! Эно (налагая руку на секиру) У меня секира! Икаэль (бросаясь в объятия Эно) Икаэль любит Эно (они нежно обнимаются). Эно (с живостью обернувшись) Пекю остался? Икс, Игрек, Зед! Возьмите аббата и бросьте его в окошко. Как видите, соблюдены все три классических единства -- времени, места и действия. Неудивительно, что Пушкин, прочитав во французском журнале эту забавную безделушку, улыбнулся, запомнил ее и сохранил для нас среди своих записей. Автор "Икаэль и Эно" весьма небрежно обошелся с французской азбукой. Он опустил все буквы, которые содержатся в ней между нужными для его целей -- "жи", "ю", "ве", поскольку с ними ему было "делать нечего". Надо отдать ему должное, с остатком он распорядился2127 весьма остроумно. Возьмите французскую азбуку и произнесите подряд все входящие в нее названия букв так, как произносят их, изучая алфавит, маленькие французы: а, бе, сэ, дэ, э, эф, жэ, аш, и (жи), ка, эль, эм, эн, о, пе, кю, эр, эс, тэ (ю, ве, дубль ве), икс, игрек, зед. Как видите, "трагедия" получается как бы по волшебству сама собой. Даже трудно укладывающиеся в текст сочетание "э" и "эф" послужило материалом для растерянного восклицанья аббата... По личному опыту знаю, что "Икаэль и Эно" очень облегчает положение того, кому приходится в каких-либо целях изучать французский алфавит. Разумеется, не каждой азбуке и не во всех случаях "мнемоники" так везет. Во-первых, данную "трагедию" сочинял веселый и остроумный человек. Не будь он остроумным, ему не подвернулась бы вовремя под горячую руку идея превратить три последние буквы в трех гвардейцев-охранников, поскольку уже давно названия этих букв во Франции равносильны выражению "трое неизвестных". Во-вторых, чистая случайность, что сложенные "поездом", "вагон за вагоном", буквенные названия французской азбуки сами собой образуют такую смешную пьесу. Попробуйте подогнать наш азбучный букворяд "а, бе, ве, re..." к какому-нибудь осмысленному отрывку русской речи, и вы убедитесь, что для этого нужно быть гением. Допустим, вы проявите гениальность или примените компьютер, который переберет для вас все возможные комбинации... Чего? Слогов! А ведь тому, кто захотел бы построить рассказ, драму или сонет из названий2128 букв кириллицы, пришлось бы иметь дело не со слогами, а со словами. Возьмите карандаш, бумагу и превращайте на досуге в связный рассказ такой набор слов: я, буква, знай, говори, добро, есть, живите, весьма, земля, -- и вы почувствуете, что это занятие не из самых успокоительных. Вот почему я весьма сомневаюсь, чтобы дело когда-нибудь происходило так, как оно рисовалось Грамматину, Грунскому и другим их единомышленникам. Вам сейчас хорошо: вы знаете букву И, а рядом с ней несколько похожий на нее азбучный знак Й. Знак этот, надо прямо сказать, изображает звук, весьма отличный от передаваемого обычной буквой И. Вряд ли кому-либо неясно, каков именно звук, для выражения которого придумана буква И. Сказав, что фонетики определяют его как нелабиализованный гласный верхнего подъема, я вряд ли многое прибавлю к тому, что вы с детства "понимаете" под звуком "и". Хуже было лет шестьдесят назад мне и всем моим ровесникам, еще нетвердым в грамоте мальчишкам. 2129 В нашем распоряжении были тогда целых четыре буквы для звука "и": И, I, Й и Ѵ. Укажите, какая фонетическая разница в словах "Mip" -- вселенная и "мир" -- спокойствие? Слово же "мѵро" -- благовонное масло писалось через "ижицу". "Ижица" встречалась в дюжине богослужебных терминов, которых вы, я уверен, никогда и не слыхали: "ѵпакой" -- священное песнопение, "vпарх" -- правитель области, "vпостась"-- воплощение... Как же мы, тогдашние малыши, услышав слово "инок", могли сказать наверняка, через "ижицу" оно пишется или нет? Откуда была на нас такая напасть? Откуда они взялись, все эти буквы? Буква И в кириллице имела внешность Н, свидетельствуя тем самым, что она вела свой род от прописного варианта греческой "эты" или "иты", которые писались как Н, а читались как "и". В разное время наши ученые определяли звук "и" то как краткий узкий небный гласный, то как передний закрытый негубной. Точно такой же звук выражала и буква Н кириллического алфавита. В системе буквенных обозначений чисел И знаменовало 8, поэтому ее и называли "и восьмеричное". Титул сей следует запомнить. Хорошо известно, что почти не существует букв, которые во всех случаях своего написания передавали бы один и тот же звук. Так и буква И. Нередко мы ее спокойно читаем как "ы" (после твердого согласного "жывот", "шырина"). Фонетисты отмечают и куда более тонкие отличия: по их мнению, безударный "и" и "и", стоящий под ударением, -- не один и тот же звук. Одно дело "би́тый", другое "бито́к". Простое, или "восьмеричное", И носило в кириллице название "иже". Это слово значило "тот, который, кто". Странное имя для буквы, но приходится признать -- не страннее, чем "како" или "глаголь". Конечно, и до 1918 года каждый образованный человек понимал, что в названиях романа "Война и мир" и журнала "Мир божий" буквы И звучат одинаково, что здесь один и тот же звук. А писалось в первом слове "и восьмеричное", во втором -- "и с точкой". Почему -- можно было исторически объяснить. Ответить "зачем" -- было немыслимо. 2130 Но даже в счете буквы эти разнствовали. И значило 8, I -- 10. Отсюда и их названия. Форма буквы I была такой потому, что она происходила не от "иты", а от греческой "йоты", родоначальником которой был финикийский "иод". "Йота" писалась в виде палочки и передала свою внешность нашей букве I с точкой. В русской фонетике не было решительно никаких реальных причин "содержать" на потребу звука "и" две различные буквы, и грамматикам приходилось пускаться на разные хитрости, чтобы определить каждой "должность" и "место работы", которые не вызывали бы междоусобиц. Даже такой простой, казалось бы, вопрос, как правописание заимствованных, чужеязычных имен и названий мест. Некоторые из них, начинающиеся со звука "и", за которым следует гласный, изображались при помощи букв, предназначенных для передачи йотованных гласных. Имя "Иануарий" всегда писалось и выговаривалось как "Януарий". Имя "Иулия" изображалось так только в церковных текстах, "миряне" писали и произносили его как "Юлия". Но тут же рядом существовало имя "Иисус", которое писалось с I и И: "Iисус". Наконец, существовали имена, поддававшиеся и такому, и иному написанию и произнесению: "Яков" и "Иаков", "Iапет" и "Япет"... "Честней всего" вела себя буква Й, "и с краткой", как она значится в словаре Даля, или "и краткое", как ее предпочитал именовать законодатель нашего правописания в XIX веке академик Я. К. Грот. Й Й -- буква, которой в русском письме обозначались в разных случаях два совершенно разнородных звука. Если вы, не мудрствуя лукаво, заглянете в XIX том Большой Советской Энциклопедии, то прочитаете там, что в системе русского письма Й обозначает неслоговой 2131 гласный (отнюдь не согласный среднеязычный фрикативный "j", с которым его часто неточно сопоставляют). Но, раскрыв трехтомную "Грамматику русского языка", вы сможете увидеть там фразу о том, что в ряде случаев буквы Е, Ј, Ю, Я обозначают сочетания согласного "й" с последующими гласными, а выше этого несколькими строками столкнуться с распределением русских фонем на 6 гласных и 41 согласную, причем в ряду этих последних обнаружится и "й". Да так оно и есть на самом деле, ибо в одних случаях, когда мы встречаем букву Й в словах "мой", "твой", "май", "чай", она выражает краткий неслоговой гласный "й", в других же -- ну, скажем, в имени английского графства Йорк или арабского государства Йемен -- передает бесспорный согласный "йот". Впрочем, не будем вмешиваться в споры между фонетистами, да еще в споры такого формального свойства, у нас и своих забот хватает! Вообще-то говоря, мы должны были бы писать подобные названия примерно так: "государство Емен", "Еллоустонский парк". Однако, чтобы осуществить даже такую скромнейшую азбучную реформу, понадобились бы и постановления самых высоких государственных и ученых органов, и миллионные расходы. Позволим уж Й самозванно замещать буквы Е, Ј, Ю, Я, где это вошло в обычай. Тем более что таких слов немного. В БСЭ их всего 59. Шесть из числа географических названий СССР (нерусских), 53 -- относятся к зарубежным топонимам или понятиям, заимствованным из чужих языков. Так "пусть называются!" -- как говорил Хлестаков. Из всех мною перечисленных русских букв Й в некотором роде "Иван, родства не помнящий". В кириллице никакой буквы Й не было. Ее ввели в употребление только в 1735 году. При этом до самой революции буква Й была каким-то полупризнанным знаком. Ни в "Толковом словаре" В. Даля, ни в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Эфрона, естественно, нет такого раздела: "Слова на букву Й". У Брокгауза за названием сибирской речки "Iя" сразу же следует буква "К". Впрочем, это, пожалуй, разумно: русских слов, начинающихся с неслогового гласного звука, нет, а чужие слова можно написать и без него. В том же томе БСЭ, где содержится справка о букве Й, некоторые 2132 иноязычные (японские) географические названия даются сразу двумя способами: "Йоккаити" и "Еккаити"; "Йонаго" и "Енаго". Непонятно только, почему "Йокосука" не удостоилось написания "Екосука". Теперь рассмотреть осталось одну только "ижицу". Откуда взялась эта буква на нашем азбучном горизонте? У греков, кроме упомянутых "иты" и "йоты", от которых пошли И и I, существовал еще "ипсилон". Выглядел он как U или V. Привычней всего видеть его в значении знака для звука среднего между "и" и "ю" (но таким "ю", как в слове "бювар"). Мы, передавая теперь этот звук, чаще всего ставим на его место букву И, а в началах слов, чтобы отметить греческое придыхание, даже буквосочетание ГИ -- "гидротехника", "гипноз". В старых же церковных писаниях тут ставилась "ижица" -- греческий ипсилон, чтобы сохранить греческую традицию. Вот почему некоторые слова -- "мѵро", "сѵнод" -- писались через "ижицу" и тогда, когда "ипсилон" не был начальной их буквой. Не в одной только русской азбуке звук "и" передавался столь сложно. Вот небольшая новелла из одной языковедной книжки научно-популярного склада. Русский, удивленный трудностями английского правописания, будучи в Англии, обратился к профессору языковедения, фамилия которого пишется Knife, а выговаривается "найф". Почему? -- ...Буква К перед N у нас вообще не выговаривается, а буква I выговаривается как "аи". -- Всегда? -- удивился Иванов. -- Что вы! Совсем не всегда! -- с негодованием вскричал профессор. -- В начале слов она произносится как "и". -- Но в началах слов -- тут уж всегда так? 2133 -- Ни в коем случае! Например, слово iron -- железо произносится как "айэн". Ice -- лед -- "айс". Я хотел сказать: в начале некоторых не чисто английских слов. Но их у нас добрая половина. Поняли? -- Отчасти... Как же у вас означается звук "и"? -- Звук "и". Да проще простого: тысячью различных способов. Иногда, как я уже вам доложил, через обыкновенное I (мы его для большей понятности называем "ай"); например indigo. Иногда через букву Е (ее-то мы и переименовали в "и"). Вот возьмите слово essence -- сущность, в нем первая буква Е читается как "е", а вторая и третья никак не читаются. Если же вы возьмете производное слово essential -- существенный, то в этом случае первая Е будет читаться как "и", вторая -- как "е", а как будут читаться I и А в последнем слоге, мы даже и говорить не станем... Впрочем, иногда, разнообразия ради, вместо I пишется ЕЕ. Слово sleep -- спать вы хорошо сделаете, если выговорите просто "слип". А то еще для этого же с удобством применяется сочетание из букв Е и А (букву А мы, чтобы не перепутать ее с другими, предпочитаем называть "эй"). Скажем, слово "шарик" -- "бид" -- мы напишем так: bead. Слово "дешевый" будет выглядеть как cheap -- "чип". Если этого вам мало, могу предложить букву Y, по-английски она зовется "уай", и слово beauty -- "красота" прозвучит в устах англичанина как "бьюти"... -- Довольно, довольно! -- обливаясь холодным потом, закричал Иванов. -- Ну и правописание! ...Конечно, нам до 1918 года с изображением звука "и" хватало хлопот (сами подумайте: И, I, Й, Ѵ). Но с английскими сложностями их не сравнить. Впрочем, можно кое-что и добавить. В ряде ситуаций наша буква И может читаться как "ы". Так, весьма непоследовательно мы пишем рядом "цифра" и "цыган", "цыпленок" и "цимлянское"... Недаром же один из героев Тургенева выговаривает слово "циник" как "цынык"! На мой взгляд, следовало бы уже давно во всех руcских и полностью обруселых словах вроде "цифра", "цыган" писать Ы, а не И. Но недопустимо переносить наши законы следования И -- Ы за звуком "ц" на слова, явно заимствованные и уж тем более на иностранные названия и имена. У очень любознательных читателей может возникнуть2134 вопрос: а почему же все-таки, избирая в XVIII веке письменный знак для "й", остановились именно на И хотя бы и с "краткой"? Были ли тому какие бы то ни было основания? Пожалуй, да. Наша буква Й, как указывают некоторые специалисты, которые относят ее к неслоговым гласным и не считают знаком для согласного "йот", отличается в произносительном отношении от И лишь еще более суженной артикуляцией; все же остальное расположение органов речи при произнесении звуков, выражаемых обеими этими буквами, остается сходным. Тогда естественно, что в качестве знака для неслогового гласного избрали именно "и с краткой", а не "о с дужкой" или не "а с двумя точками". Гораздо менее резонно (если стоять на этой точке зрения) поступили те ученые, которые в 1758 году разбили букву И на И, I и "ижицу". Мне вздумалось напомнить вам некоторые "поэтические образы" и языковые тропы, связанные с буквой I, теперь уже почти никому, кроме тех, кто имеет дело с книгами старой печати, не знакомой. Во французском языке, да и вообще во всех пользующихся латиницей языках образ "и с точкой" и "точки над и" вполне осмыслен и законен. Когда А. Мюссе говорит, что "над пожелтевшей колокольней луна подобна точке над "и", каждый его читатель представляет себе единственно возможную форму латинского строчного i. Образ Мюссе сохранил полную силу свою и для читателя -- нашего современника, если он западноевропеец. Когда Достоевский писал, "неужто нужно размазывать, ставить точки над "и", он тоже мог уверенно рассчитывать на "сопонимание" своего тогдашнего читателя: для того времени образ "и десятеричного" был законен, привычен и близок. Но интересно, как сильна языковая инерция. С момента, когда была поставлена последняя "точка над "и" в русском письме, прошло уже по меньшей мере 45 -- 50 лет (некоторые "староверы" еще в 1925 году продолжали писать "по-дореволюционному"), а мы и сейчас преспокойно и охотно говорим2135 и пишем: "пора поставить точки над "и", призывая к самым решительным выводам из какого-либо факта. Не то удивляет, что такая метафора срывается с языка или пера у стариков вроде меня, переставивших за первые 18 лет своей жизни сотни тысяч этих пресловутых точек. Нет, весьма спокойно употребляют тот же образ и совсем молодые люди, в глаза не видевшие "и десятеричного", да нередко и не настолько хорошо знающие латиницу, чтобы слово "и" вызывало в их представлениях образ i... У Ломоносова есть неоконченное, к сожалению, произведение, широкой публике мало известное. То, что великий русский энциклопедист не довел эту работу до конца, тем огорчительней, что в ней он намеревался свободно и полно выразить свои взгляды на живые соотношения между русскими буквами и русскими звуками. То, что дошло до нас от этого произведения, носит, по обычаям того времени, достаточно замысловатое, а по нраву самого автора -- довольно ироническое заглавие: "СУД РОССИЙСКИХ ПИСЬМЕН ПЕРЕД РАЗУМОМ И 2136 ОБЫЧАЕМ ОТ ГРАММАТИКИ ПРЕДСТАВЛЕННЫХ". Как обещано заглавием, в "пьесе" действуют "персоны" -- Обычай, Разум, Грамматика и, кроме них, Сторож, а также множество букв российской азбуки, занятых, наподобие бояр еще очень памятной в ломоносовские времена допетровской Москвы, местничеством, самолюбивыми перекорами и соперничеством по части возможно более "хлебных" и "теплых" мест в правописании. Суд начинается с того, что важный вельможа Обычай, заслышав некий шум за сценой, спрашивает у Сторожа: в чем там дело? Оказывается: "Пришла боярыня, которая завсегда в белом платье с черными полосами ходит и одно слово говорит десятью". По этому краткому, но выразительному описанию и Обычай и Разум -- оба судьи -- легко догадываются: "Никак госпожа Грамматика?" Уже самое начало показывает, что жанр, избранный Ломоносовым для своего сочинения, есть жанр отнюдь не академически строгий, а скорее развлекательный. Сразу же выясняется, что у обоих Судей нет особой "предилекции" к этой даме. "Куда какая досада! -- говорит Обычай. -- Она, право, весь день проговорит, да и того на одно правописание недостанет. Наверное, устами Обычая говорит тут сам Ломоносов. Не то чтобы он был противником науки Грамматики; ему надоели бесконечные споры по грамматическим пустякам с его оппонентами Тредиаковским и Сумароковым, да и с более мелкими чинами "де Сьянс Академии". 2137 "На одно правописание? -- подхватывает ироническое замечание Обычая Разум. -- Нет, сударь, она имеет такое особливое искусство, что об одной запятой может написать великую книгу..." Обычай горько жалуется, что. "непостоянная госпожа Мода" мешает ему "удержать и утвердить в прежнем своем добром состоянии, что от меня зависит", "стараясь все то развратить или и вовсе отменить, что я уже давно за благо принял"... ...Сторож меж тем у входа ведет борьбу, не пуская в "зал суда" просительницу. Грамматика рвется в суд, утверждая, что ее "дело есть нужное". "Пусти ее", -- приказывает Разум. Добившись своего, Грамматика требует вмешательства Суда в дела ее подчиненных и подданных -- "письмен". Положение тревожно: "Письмя письменем гнушается, письмени от письмене нет покою, письмена о письменах с письменами вражду имеют и спорят против письмен". "Мы, -- не без яда отвечает Разум,-- знаем, сударыня, давно твои спряжения и склонения". Обычай приказывает: "Пожалуй, говори как водится..." Выясняется грустная картина. "Российские письмена давно имеют между собою великие распри о получении разных важных мест и достоинств. Каждое представляет свое преимущество. Иные хвалятся своим пригожим видом, некоторые приятным голосом, иные своими патронами, и почти все старинною своею фамилиею. Сего... их несогласия... прекратить невозможно". Судьи, естественно, хотели бы увидеть тяжущихся, но со слов Грамматики выясняется, что это сложно. Буквы 2138 "существуют в разном образе". На улице можно видеть их "в широких шубах, какие они носят в церковных книгах", а в горнице "предстанут в летнем платье, какое надевают они в гражданской печати". Буквы, оказывается, могут ходить на ходулях, "как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают". Буквы... "наденут на себя ишпанские парики с узлами, как они стоят у псалмов в начале, а женский пол суриком нарумянится...". "Наконец, если видеть желаете, как они недавно между собою подрались, то вступят (они) к вам, сцепившись как судьи одним почерком (росчерком.-- Л. У.) крепят указы..." Эту цитату я привел, чтобы показать вам, что Ломоносов здесь имеет в виду именно буквы, а никоим образом не звуки русской речи. Его интересует именно графика, а не фонетика языка, и все споры, которые придется разбирать Разуму и Обычаю, суть споры графические, "азбучные", а не фонетические. Я уже говорил, что четкое различие букв и звуков дело сравнительно недавнего времени; в старину эти понятия смешивались, и сам Ломоносов был в этом смысле "не без греха". Но в данном случае никак нельзя заподозрить, чтобы, пишучи "буквы", или "письмена", ученый мог подразумевать звуки, с ними связанные. Он описывает разные стили и шрифты -- церковных книг, гражданской печати, даже вяземских пряников. Он говорит о "буквах на ходулях" и о "нарумяненных суриком"; а ведь самое слово "миниатюра" когда-то по-итальянски значило "заставочная, окрашенная суриком в красный цвет буква". В одном только случае он намекает, что "письмена" могут 2139 хвастаться "приятными голосами": вот тут речь зашла о звуках, но видно, что Ломоносов четко отличает их от самих "письмен", рассматривая звуки лишь как атрибут этих последних... Вот между письменными знаками и имел он в виду устроить "судебный процесс". Огорчительно лишь, что как раз с того места, где "Суд" предложил ввести в зал тяжущиеся стороны, задуманное Ломоносовым произведение и претерпело крушение.. От него остались лишь наброски сооружения, местами весьма любопытного и поучительного, местами -- смешного. Приведу сохранившиеся фрагменты текста. "Первый А хвалится первенством в алфавите: Аполлон -- покровитель наук, начинается с А; жалуется на О, что он был у евреев только точкою и ставился при других литерах внизу; когда же греки по рассуждению своих республик малых с великими сверстали, то и его с нами сравнили..." Понять эту претензию можно. Как мы уже, наверное, теперь хорошо помним, "алеф", предок греческой "альфы" и нашего А, был "правофланговой буквой" в азбучном строю. Другой вопрос, что в той древности он означал вовсе не "а", а совсем на "а" непохожий звук, притом не гласный. Этого ломоносовский Аз помнить не желает. Буквы же, соответствовавшей О, у древних финикийцев не было, да и быть не должно было. Ведь финикийская азбука не знала знаков, передававших на письме гласные звуки. Вначале даже никаких намеков на существование их между согласными не делалось; позднее их присутствие стало означаться диакритическими значками, точками под 2140 буквами... Видимо, на это обстоятельство и намекает заносчивый "потомок алефа". Любопытен проскользнувший здесь по буквенному поводу намек на достоинства разных политических устройств. Ломоносов по меньшей мере без осуждения говорит о временах, когда греки "великих с малыми сравняли". Можно уверенно сказать, что безнаказанным такой намек на демократизм республиканской Греции мог проскочить только в рассуждении о буквах. Впрочем, Он тоже чванлив и самонадеян. "Я значу вечность, -- это потому, что круг и яйцо считались в свое время символом вечности, -- солнцу подобен, меня пишут астрономы и химики, мною означают воскресные дни, мною великолепен язык славенский, и великая и малая Россия меня употребляет". Он говорит Азу: "Ты так презрен, что почти никаких российских слов не начинаешь". По-видимому, Он получил неплохое филологическое образование: мы уже говорили о нелюбви языка русского к "а" начальному в словах. Он помнит, что в старославянском языке не существовало аканья, и все О произносились именно как "о" (хотя оканья там тоже не было). Знает он и о том, что звук "о" в равной степени широко распространен и в крайне южных и в крайне северных говорах восточнославянских языков, в том числе в Малой Руси, то есть на Украине. Буква Буки гордо именует себя "второй персоной в стате" -- в ранге, за что получав незамедлительный нагоняй от Грамматики, которая согласным отводит второстепенное значение и грозит за неумеренные претензии "штрафом". Тут же звучит и тысячекратно повторенное в дальнейшей полемике по поводу "твердого знака", ставшее 2141 афористическим и преисполненное иронии ломоносовское выражение "Немой место занял, подобие как пятое колесо!". До упразднения "ера" из нашей азбуки оставалось еще около ста семидесяти лет. Еще десятки и сотни профессоров и академиков будут доказывать не просто его "необходимость", но примерно такую же государственную, политическую опасность его исчезновения, как и по отношению к "ятю". А Ломоносов уже ясно увидел полную ненужность этой буквы во всех тех случаях, где она фигурировала именно как "твердый знак". Вполне возможно, что он и для разделительной функции "ера" придумал бы какое-нибудь изящное замещение. Бурный спор происходит между Е и Ятем. Ять жалуется, что Е изгоняет его из "мѣста, владѣния и наслѣдия", которые писались именно через ѣ. "Однако я не уступлю! -- кричит Ять. -- Е недоволен своими селением и веселием (слова, писавшиеся через Е), гонит меня из утѣшения: Е пускай будет довольствоваться женою,