аршина закрыл лифт и нажал кнопку этажа -- но номеров этажей не было
обозначено.
Едва загудели моторы лифта -- Иннокентий сразу узнал в этом гудении ту
таинственную машину, которая перемалывала кости за стеной его бокса.
И улыбнулся безрадостно.
Хотя эта приятная ошибка теперь ободрила его.
Лифт остановился. Старшина вывел Иннокентия на лестничную площадку и
сразу же -- в широкий коридор, где мелькало много надзирателей с небесными
погонами и белыми лычками. Один из них запер Иннокентия в бокс без номера,
на этот раз просторный, с десяток квадратных метров, неярко освещЃнный, со
стенами, сплошь выкрашенными оливковой масляной краской. Бокс этот или
камера вся была пуста, казалась не очень чистой, в ней был истЃртый
цементный пол, к тому же и прохладно, это усиливало общую неприютность. Был
и здесь глазок.
Снаружи сдержанно доносилось многое шарканье сапог по полу. Видимо
надзиратели непрерывно приходили и уходили. Внутренняя тюрьма жила большой
ночной жизнью.
Раньше Иннокентий думал, что будет постоянно помещЃн в тесном
ослепительном жарком боксе Й 8 -- и терзался оттого, что там негде протянуть
ног, свет режет глаза и дышать тяжело. Теперь он понял свою ошибку, понял,
что будет жить в этом просторном неприютном безномерном боксе -- и страдал,
что ноги будут зябнуть от цементного пола, постоянное снование и шарканье за
дверьми будет раздражать, а недостаток света -- угне- {354} тать. Как здесь
необходимо окно! -- хоть самое бы маленькое, хоть такое, какое устраивают в
оперных декорациях тюремных подвалов -- но и его не было.
Из эмигрантских мемуаров нельзя было себе этого представить: коридоры,
лестницы, множество дверей, ходят офицеры, сержанты, обслуга, снует в
разгаре ночи Большая Лубянка, но нигде больше нет ни одного арестанта,
нельзя встретить себе подобного, нельзя услышать неслужебного слова, да и
служебных почти не говорят. И кажется, что всЃ огромное министерство не спит
в эту ночь из-за одного тебя, одним тобою и твоим преступлением занято.
Уничтожающая идея первых часов тюрьмы состоит в том, чтобы отобщить
новичка от других арестантов, чтоб никто не подбодрил его, чтоб на него
одного давило тупее, поддерживающее весь разветвлЃнный многотысячный
аппарат.
Мысли Иннокентия приняли страдательное направление. Его телефонный
звонок казался ему уже не великим поступком, который будет вписан во все
истории XX века, а необдуманным и главное бесцельным самоубийством. Он так и
слышал надменно-небрежный голос американского атташе, его нечистое
произношение: "А кто такой ей?" Дурак, дурак! Он, наверно, и послу не
доложил. И всЃ -- впустую. О, каких дураков выращивает сытость!
Теперь было где походить по боксу, но у истомлЃнного, изведенного
процедурами Иннокентия не было на это сил. Он прошЃлся раза два, сел на
лавку и плетьми опустил руки мимо ног.
Сколько великих беззвестных потомству намерений погребали в себе эти
стены, запирали в себе эти боксы!
Проклятая, проклятая страна! ВсЃ горькое, что глотает она, оказывается
лекарством лишь для других. Ничего для себя!..
Счастливая какая-нибудь Австралия! -- забралась к чЃрту на кулижки и
живЃт себе без бомбЃжек, без пятилеток, без дисциплины.
И зачем он погнался за атомными ворами? -- уехал бы в Австралию и
остался бы там частным лицом!..
Это сегодня бы или завтра Иннокентий вылетал бы {355} в Париж, а там в
Нью-Йорк!..
И когда он представил себе не поездку за границу вообще, а именно в эти
наступающие сутки -- у него перехватило дух от недостижимости свободы. Впору
было стены камеры царапать ногтями, чтоб дать выход досаде!..
Но от этого нарушения тюремных правил его предохранило открытие двери.
Снова проверили его "установочные данные", на что Иннокентий отвечал как во
сне, и велели выйти "с вещами". Так как Иннокентий несколько озяб в боксе,
то шапка была у него на голове, а пальто наброшено на плечи. Он так и хотел
выйти, не ведая, что это давало ему возможность нести под пальто два
заряженных пистолета или два кинжала. Ему скомандовали надеть пальто в
рукава и лишь таким образом обнажившиеся кисти рук взять за спину.
Опять защЃлкали языком, повели на ту лестницу, где ходил лифт, и по
лестнице вниз. Самое интересное в положении Иннокентия было -- запоминать,
сколько поворотов он сделал, сколько шагов, чтобы потом на досуге понять
расположение тюрьмы. Но в ощущении мира в нЃм свершился такой передвиг, что
шЃл он в бесчувствии и не заметил, на много ли они спустились -- как вдруг
из какого-то ещЃ коридора навстречу им показался другой рослый надзиратель,
так же напряжЃнно щЃлкающий, как и тот, что шЃл перед Иннокентием.
Надзиратель, ведший Иннокентия, порывисто отворил дверь зелЃной фанерной
будки, загромождавшей и без того тесную площадку, затолкнул туда Иннокентия
и притворил за собою дверцу. Внутри было только-только где стать, и шЃл
рассеянный свет с потолка: будка, оказалось, не имела крыши, и туда попадал
свет лестничной клетки.
Естественным человеческим порывом было бы -- громко протестовать, но
Иннокентий, уже привыкая к непонятным передрягам и втягиваясь в лубянскую
молчанку, был безмолвно покорен, то есть, делал то самое, что и требовалось
тюрьме.
Ах, вот отчего, наверно, все на Лубянке щЃлкали: этим предупреждали,
что ведут арестованного. Нельзя было арестанту встретиться с арестантом!
Нельзя было в его глазах черпнуть себе поддержки!..
Того, другого, провели -- Иннокентия выпустили из {356} будки и повели
дальше.
И здесь-то, на ступенях последнего пройденного им марша, Иннокентий
заметил: как были стЃрты ступени! -- ничего похожего нигде за всю жизнь он
не видел. От краЃв к середине они были вытерты овальными ямами на половину
толщины.
Он содрогнулся: за тридцать лет сколько ног! сколько раз! должны были
здесь прошаркать, чтобы так истереть камень! И из каждых двух шедших один
был надзиратель, а другой -- арестант.
На площадке этажа была запертая дверь с обрешеченной форточкой, плотно
закрытой. Здесь Иннокентия постигла ещЃ новая участь -- быть поставленным
лицом к стене. ВсЃ же краем глаза он видел, как сопровождающий позвонил в
электрический звонок, как сперва недоверчиво открылась, потом закрылась
форточка. Затем громкими поворотами ключа отперлась дверь, и некто вышедший,
не видимый Иннокентию, стал его спрашивать:
-- Фамилия?
Иннокентий естественно оглянулся, как привыкли люди смотреть друг на
друга при разговоре, -- и успел разглядеть какое-то не мужское и не женское
лицо, пухлое, мягкомясое, с большим красным пятном от обвара, а пониже лица
-- золотые погоны лейтенанта. Но тот одновременно крикнул на Иннокентия:
-- Не оборачиваться! -
и продолжал всЃ те же надоевшие вопросы, на которые Иннокентий отвечал
куску белой штукатурки перед собой.
Убедясь, что арестант продолжает выдавать себя за того, кто обозначен в
карточке, и продолжает помнить свой год и место рождения, мягкомясый
лейтенант сам позвонил в дверь, из осторожности тем временем запертую за
ним. Снова недоверчиво оттянули форточный задвиг, в отверстие посмотрели,
форточку задвинули и громкими поворотами отперли дверь.
-- Пройдите! -- резко сказал мягкомясый красно-обваренный лейтенант.
Они вступили внутрь -- и дверь за ними громкими поворотами заперлась.
Иннокентий едва успел увидеть расходящийся натрое -- вперЃд, вправо и
влево, сумрачный коридор со многи- {357} ми дверьми и слева у входа -- стол,
шкафчик с гнЃздами и ещЃ новых надзирателей, -- как лейтенант негромко, но
явственно скомандовал ему в тишине:
-- Лицом к стене! Не двигаться!
Глупейшее состояние -- близко смотреть на границу оливковой панели и
белой штукатурки, чувствуя на своЃм затылке несколько пар враждебных глаз.
Очевидно, разбирались с его карточкой, потом лейтенант скомандовал
почти шЃпотом, ясным в глубокой тишине:
-- В третий бокс!
От стола отделился надзиратель и, ничуть не звеня ключами, пошЃл по
полстяной дорожке правого коридора.
-- Руки назад. Пройдите! -- очень тихо обронил он. По одну сторону их
хода тянулась та же равнодушная оливковая стена в три поворота, с другой
минуло несколько дверей, на которых висели зеркальные овалики номеров:
"47" "48" "49".
а под ними -- навесы, закрывающие глазки. С теплотой от того, что так
близко -- друзья, Иннокентий ощутил желание отодвинуть навесик, прильнуть на
миг к глазку, посмотреть на замкнутую жизнь камеры, -- но надзиратель быстро
увлекал вперЃд, а главное -- Иннокентий уже успел проникнуться тюремным
повиновением, хотя чего ещЃ можно было бояться человеку, вступившему в
борьбу вокруг атомной бомбы?
Несчастным образом для людей и счастливым образом для правительств
человек устроен так, что пока он жив, у него всегда есть ещЃ что отнять.
Даже пожизненно-заключЃнного, лишЃнного движения, неба, семьи и имущества,
можно, например, перевести в мокрый карцер, лишить горячей пищи, бить
палками -- и эти мелкие последние наказания так же чувствительны человеку,
как прежнее низвержение с высоты свободы и преуспеяния. И чтобы избежать
этих досадных последних наказаний, арестант равномерно выполняет ненавистный
ему унизительный тюремный режим, медленно убивающий в нЃм человека. {358}
Двери за поворотом пошли тесно одна к другой, и зеркальные овалики на них
были:
"1" "2" "3"
Надзиратель отпер дверь третьего бокса и движением, несколько комичным
здесь, -- широким радушным взмахом, отпахнул еЃ перед Иннокентием.
Иннокентий заметил эту комичность и внимательно посмотрел на надзирателя.
Это был приземистый парень с чЃрными гладкими волосами и неровными, как
будто косым ударом сабли прорезанными глазами. Вид его был недобр, не
улыбались ни губы, ни глаза -- но из десятков лубянских равнодушных лиц,
виденных в эту ночь, злое лицо последнего надзирателя чем-то нравилось.
Запертый в боксе, Иннокентий огляделся. За ночь он мог себя считать уже
специалистом по боксам, посравнив несколько. Этот бокс был божеский: три с
половиной ступни в ширину, семь с половиной в длину, с паркетным полом,
почти весь занят длинной и неузкой деревянной скамьЃй, вделанной в стену, а
у самой двери стоял невделанный деревянный шестигранный столик. Бокс был,
конечно, глухой, без окон, только чЃрная решЃточка отдушины высоко вверху.
ЕщЃ бокс был очень высок -- метра три с половиной, все эти метры были --
белЃные стены, сверкающие от двухсотваттной лампочки в проволочном колпаке
над дверью. От лампочки в боксе было тепло, но больно глазам.
Арестантская наука -- из тех, которые усваиваются быстро и прочно. На
этот раз Иннокентий не обманывался: он не надеялся долго остаться в этом
удобном боксе, но тем более, увидев длинную голую скамью, бывший неженка,
час от часу перестающий быть неженкой, понял, что его первая и главная
сейчас задача -- поспать. И как зверЃныш, не напутствуемый матерью, под
нашЃптывание собственной природы узнаЃт все нужные для себя повадки, так и
Иннокентий быстро изловчился простелить на лавке пальто, собрать каракулевый
воротник и подвЃрнутые рукава комом -- так, что образовалась подушка. И
тотчас лЃг. Ему показалось очень удобно. Он закрыл глаза и приготовился
спать.
Но уснуть не мог! Ему так хотелось спать, когда не {359} было для этого
никакой возможности! Но он прошЃл насквозь все стадии усталости, и дважды
уже прерывал сознание одномиговой дремотой -- и вот наступила возможность
сна -- а сна не было! Непрерывно обновляемое в нЃм возбуждение расколыхалось
и не укладывалось никак. Отбиваясь от предположений, сожалений и
соображений, Иннокентий пытался дышать равномерно и считать. Очень уж обидно
не заснуть, когда всему телу тепло, рЃбрам гладко, ноги вытянуты сполна и
надзиратель почему-то не будит!
Так пролежал он с полчаса. Уже начинала, наконец, утрачиваться
связность мыслей, и из ног поднималась по телу сковывающая вязкая теплота.
Но тут Иннокентий почувствовал, что заснуть с этим сумасшедше-ярким
светом нельзя. Свет не только проникал оранжевым озарением сквозь закрытые
веки -- он ощутимо, с невыносимою силой давил на глазное яблоко. Это
давление света, никогда прежде Иннокентием не замеченное, сейчас выводило
его из себя. Тщетно переворачиваясь с боку на бок и ища положения, когда бы
свет не давил, -- Иннокентий отчаялся, приподнялся и спустил ноги.
Щиток его глазка часто отдвигался, он слышал шуршание, -- и при
очередном отодвиге быстро поднял палец.
Дверь отперлась совсем бесшумно. Косенький надзиратель молча смотрел на
Иннокентия.
-- Я вас прошу, выключите лампу! -- умоляюще сказал Иннокентий.
-- Нельзя, -- невозмутимо ответил косенький.
-- Ну, тогда замените! Вверните лампочку поменьше! Зачем же такая
большая лампа на такой маленький... бокс?
-- Разговаривайте тише! -- возразил косенький очень тихо. И,
действительно, за его спиной могильно молчал большой коридор и вся тюрьма.
-- Горит, какая положено.
И всЃ-таки было что-то живое в этом мЃртвом лице! Исчерпав разговор и
угадывая, что дверь сейчас закроется, Иннокентий попросил:
-- Дайте воды напиться!
Косенький кивнул и бесшумно запер дверь. Неслыш- {360} но было, как по
дерюжной дорожке он отошЃл от бокса, как вернулся -- чуть звякнул
вставляемый ключ, -- и косенький стоял в двери с кружкой воды. Кружка, как и
на первом этаже тюрьмы, была с изображением кошечки, но не в очках, без
книжки и без птички.
Иннокентий с удовольствием отпил и в передышке посмотрел на
неуходившего надзирателя. Тот переступил одной ногой через порог, прикрыл
дверь, насколько позволяли его плечи, и, совершенно неуставно подморгнув,
спросил тихо:
-- Ты кем был?
Как необычно это звучало! -- человеческое обращение, первое за ночь!
ПотрясЃнный живым тоном вопроса, тихостью утаенного от начальства, и
затягиваемый этим непреднамеренным безжалостным словечком "был", вступая с
надзирателем как бы в заговор, Иннокентий шЃпотом сообщил:
-- Дипломатом. Государственным советником.
Косенький сочувственно покивал и сказал:
-- А я был -- матрос Балтийского флота! -- помедлил. -- За что ж тебя?
-- Сам не знаю, -- насторожился Иннокентий. -- Ни с того, ни с сего.
Косенький сочувственно кивал.
-- Так все сначала говорят, -- подтвердил он. И неприлично добавил: --
А сходить по... не хочешь?
-- Нет ещЃ, -- отклонил Иннокентий, по слепоте новичка не зная, что
сделанное ему предложение было наибольшей льготой, доступной власти
надзирателя, и одним из величайших благ на земле, вне расписания не
доступных арестанту.
После этого содержательного разговора дверь затворилась, и Иннокентий
снова вытянулся на скамье, тщетно борясь с давлением света сквозь
беззащитные веки. Он пытался прикрыть веки рукой -- но затекала рука. Он
догадался, что очень удобно было бы свернуть жгутиком носовой платок и
прикрыть им глаза -- но где же был его носовой платок?.. Остался не поднятым
с пола... Какой он был глупый щенок вчера вечером!
Мелкие вещи -- носовой ли платок, пустая ли спичечная коробка, суровая
нитка или пластмассовая пуго- {361} вица -- это теснейшие друзья арестанта!
Всегда наступит момент, когда кто-то из них станет незаменим -- и выручит!
Вдруг дверь открылась. Косенький из охапки в охапку передал Иннокентию
полосато-красный ватный матрас. О, чудо! Лубянка не только не мешала спать
-- она заботилась о сне арестанта!.. В перегнутый матрас была вложена
маленькая перяная подушка, наволочка, простыня -- обе со штампом:
"Внутренняя тюрьма", и даже серое одеяльце.
Блаженство! Вот когда он поспит! Его первые впечатления от тюрьмы были
слишком унылы! С предвкушением наслаждения (и впервые в жизни делая это
собственными руками) он натянул наволочку на подушку, расстелил простыню
(матрас несколько свешивался со скамьи из-за узости еЃ), разделся, лЃг,
накрыл глаза рукавом кителя -- ничто больше не мешало! -- и уже начал
отходить в сон, именно в тот сладкий сон, который назвали объятиями Морфея.
Но с грохотом отперлась дверь, и косенький сказал:
-- Выньте руки из-под одеяла!
-- Как вынуть?! -- чуть не плача воскликнул Иннокентий. -- Зачем вы
меня разбудили? Мне так трудно было уснуть!
-- Выньте руки! -- хладнокровно повторил надзиратель. -- Руки должны
лежать открыто.
Иннокентий подчинился. Но не так оказалось просто заснуть, держа руки
сверх одеяла. Это был дьявольский расчЃт! Естественная укоренившаяся
незамечаемая человеком привычка состоит в том, чтобы спрятать руки во сне,
прижать их к телу.
Долго Иннокентий ворочался, прилаживаясь к ещЃ одному издевательству.
Но, наконец, сон стал брать верх. Сладко-ядовитая муть уже заливала
сознание.
Вдруг какой-то шум в коридоре донЃсся до него. Начав издалека и всЃ
приближаясь, хлопали соседние двери. Какое-то слово произносилось всякий
раз. Вот -- рядом. Вот открылась и дверь Иннокентия:
-- ПодъЃм! -- непреклонно объявил матрос балтийского флота.
-- Как? Почему? -- взревел Иннокентий. -- Я всю {362} ночь не спал!
-- Шесть часов. ПодъЃм, как закон! -- повторил матрос и пошЃл объявлять
дальше.
И тут с особой густой силой Иннокентию захотелось спать. Он повалился в
постель и сразу одеревянел.
Но тотчас же -- разве минутки две он успел поспать -- косенький с
грохотом отпахнул дверь и повторил:
-- ПодъЃм! ПодъЃм! Матрас -- закатать в трубку!
Иннокентий приподнялся на локте и мутно посмотрел на своего мучителя,
час назад казавшегося таким симпатичным.
-- Но я не спал, поймите!
-- Ничего не знаю.
-- Ну, вот закачу матрас, встану -- а что я буду делать?
-- Ничего. Сидеть.
-- Но -- почему?
-- Потому что шесть часов утра, вам говорят.
-- Так я сидя усну!
-- Не дам. Разбужу.
Иннокентий взялся за голову и закачался. Как будто сожаление мелькнуло
по лицу косенького надзирателя.
-- Умыться хотите?
-- Ну, пожалуй, -- раздумался Иннокентий и потянулся за одеждой.
-- Руки назад! Пройдите!
Уборная была за поворотом. Отчаявшись уже заснуть в эту ночь,
Иннокентий рискнул снять рубаху и обмыться холодной водой до пояса. Он
вольно плескал на цементный пол просторной холодной уборной, дверь была
заперта, и косенький не беспокоил его.
Может быть, он и человек, но почему он так коварно не предупредил
заранее, что в шесть часов будет подъЃм?
Холодная вода выхлестнула из Иннокентия отравную слабость прерванного
сна. В коридоре он попробовал заговорить о завтраке, но надзиратель оборвал.
В боксе он ответил:
-- Завтрака не будет.
-- Как не будет? А что же будет?
-- В восемь утра будет пайка, сахар и чай. {363}
-- Что такое пайка?
-- Хлеб значит.
-- А когда же завтрак?
-- Не положено. Обед сразу.
-- И я всЃ время буду сидеть?
-- Ну, хватит болтать!
Он уже закрыл дверь до щели, как Иннокентий успел поднять руку.
-- Ну, что ещЃ? -- распахнулся матрос балтийского флота.
-- У меня пуговицы обрезали, подкладку вспороли -- кому отдать пришить?
-- Сколько пуговиц?
Пересчитали.
Дверь заперлась, вскоре отперлась опять. Косенький протянул иглу, с
десяток отдельных кусков ниток и несколько пуговиц разного размера и
материала -- костяные, пластмассовые, деревянные.
-- Куда ж они годятся? У меня разве такие срезали?
-- Берите! И этих нет! -- прикрикнул косенький.
И Иннокентий первый раз в жизни начал шить. Он не сразу догадался, как
крепить нитку на конце, как вести стежки, как кончать пришивание пуговицы.
Не пользуясь тысячелетним опытом человечества, Иннокентий сам изобрЃл, как
надо шить. Он много раз укололся, от чего нежные оконечности его пальцев
стали болеть. Он долго пришивал подкладку мундира, вправлял выпотрошенную
вату пальто. Иные пуговицы он пришил не на тех местах, так что полы его
мундира взморщились.
Но неторопливый требующий внимания труд не только скрал время, а ещЃ и
совершенно успокоил Иннокентия. Внутренние движения его упорядочились,
улеглись, не было больше ни страха, ни угнетЃнности. Ясно представилось, что
даже это гнездо легендарных ужасов -- тюрьма Большая Лубянка -- не страшна,
что и здесь люди живут (как хотелось бы с ними встретиться!). В человеке, не
спавшем ночь, не евшем, с жизнью, переломленной в десяток часов, открывалось
высшее проникновение, открывалось то второе дыхание, которое возвращает
каменеющему телу атлета неутомимость и свежесть.
Надзиратель, уже другой, отобрал иголку. {364}
Затем принесли полукилограммовый кусок чЃрного сырого хлеба с
треугольным довеском и двумя кусочками пиленого сахара.
Вскоре из чайника в кружку с кошечкой налили окрашенной горячей
жидкости и пообещали добавки.
ВсЃ это значило: восемь часов утра двадцать седьмого декабря.
Иннокентий бросил весь дневной сахар в кружку, хотел, опростившись,
размешать пальцем, но палец не терпел кипятка. Тогда, помешивая вращением
кружки, он с наслаждением выпил (есть не хотелось нисколько), поднятием руки
попросил ещЃ.
И вторую кружку, уже без сахара, но обострЃнно ощущая плохонький чайный
аромат, Иннокентий с дрожью счастья втянул в себя.
Мысли его просветлились до ясности, давно не бывалой.
В тесном проходе между скамьЃй и противоположной стеной, цепляя за
скатанный в трубку матрас, он стал ходить в ожидании боя -- три крохотных
шага вперЃд, три крохотных шага назад.
Ему вообразилось столкновение, сшибка американской статуи Свободы и
нашей мухинской, вертящейся, столько раз повторенной в фильмах. И туда, на
расплющивание, в самое страшное место, сунулся он позавчера.
И -- не мог иначе. Безучастным остаться он не мог.
Выпало это ему...
Как это говорил дядя Авенир? как это Герцен говорил: "Где границы
патриотизма? Почему любовь к родине...?"
Дядю Авенира ему сейчас было всего важней и теплей вспоминать. Сколько
мужчин и женщин он почасту встречал многими годами, дружил, делил
удовольствия -- а тверской дядюшка из смешного домика, два дня виденный, --
был ему тут, на Лубянке, самый нужный. Изо всей жизни -- главный человек.
Чуть похаживая в тупичке на семь ступней, Иннокентий старался больше
вспомнить, что говорил ему тогда дядя. Вспоминалось. Но лезло почему-то:
"Внутренние чувства удовольствия и неудовольствия суть высшие критерии
добра и зла". {365}
Это -- не дядя. Это -- глупое что-то. Ах, это Эпикур, вчера понять не
мог. А сейчас ясно: значит, то, что мне нравится -- то добро, а что не
нравится мне -- то зло. Например, Сталину приятно убивать -- значит, для
него это добро? А нам сесть в тюрьму за справедливость не приносит же
удовольствия, значит -- это зло?
И как мудро кажется, когда этих философов читаешь на воле! Но сейчас
добро и зло для Иннокентия вещно обособились и зримо разделились этой
светло-серой дверью, этими оливковыми стенами, этой первой тюремной ночью.
С высоты борьбы и страдания, куда он вознЃсся, мудрость великого
материалиста оказалась лепетом ребЃнка, если не компасом дикаря.
Загремела дверь.
-- Фамилия? -- круто бросил ещЃ новый надзиратель восточного типа.
-- Володин.
-- На допрос! Руки назад!
Иннокентий взял руки назад и с запрокинутой головой, как птица пьЃт
воду, вышел из бокса.
Почему любовь к родине надо распростра...?
--------
94
А на шарашке тоже было время завтрака и утреннего чая.
День этот, не предвещавший с утра ничего особенного, отмечен был сперва
только придирчивостью старшего лейтенанта Шустермана: он готовился к сдаче
смены и старался помешать арестантам спать после подъЃма. И прогулка была
неладная: после вчерашнего таяния взял ночью морозец -- и прогулочные
торЃные дорожки обняла гололедица. Многие зэки выходили, делали один круг,
оскользаясь, и возвращались в тюрьму. В камерах же зэки, сидевшие на
кроватях кто внизу, а кто, свесив или поджав ноги, вверху, не спешили
вставать, а тЃрли грудь, зевали, начинали "с утра пораньше" невесело шутить
друг над другом, над своей злополучной судьбой, {366} да рассказывали сны --
любимое арестантское занятие.
Но хотя среди этих снов были и переход мутного потока по мостику, и
натягивание на себя длинных сапог -- не было, однако, сна, который бы ясно
предсказывал гуртовой этап.
Сологдин с утра, как обычно, ходил на дрова. Он и ночью держал окно
приотворенным, а уходя на дрова, отворил его ещЃ шире.
Рубин, головой лежавший к тому же окну, не говорил с Сологдиным ни
слова. Он и сегодня ночью страдал бессонницей, лЃг поздно, ощутил теперь
холодную тягу из окна, -- но не стал вмешиваться в действия обидчика, а
надел меховую шапку со спущенными ушами, телогрейку, в таком виде укрылся с
головой одеялом и лежал подобранным кулЃм, не вставая на завтрак,
пренебрегая увещеваниями Шустермана и общим шумом в комнате, -- стараясь
дотянуть часы сна.
Потапов из первых встал, гулял, из первых позавтракал, уже попил и чаю,
уже заправил койку в жЃсткий параллелепипед, сидел читал газету -- но душой
рвался на работу (ему предстояло сегодня градуировать интересный прибор, им
самим сделанный).
Каша на завтрак была пшЃнная, поэтому многие завтракать не шли.
Герасимович, напротив, долго сидел в столовой, аккуратно и неторопливо
вкладывая в рот маленькие кванты каши. Невозможно было со стороны
предположить в нЃм теоретика дворцового переворота.
Из другого угла полупустой столовой Нержин глядел на него и размышлял,
верно ли отвечал ему вчера. Сомнение есть добросовестность познания, но до
какого же рубежа отступать в сомнении? Действительно, если нигде в мире не
останется свободного слова, "Таймс" будет послушно перепечатывать "Правду",
негры с Замбези -- подписываться на заЃм, луарские колхозники -- гнуться за
трудодни, партийные хряки -- отдыхать за десятью заборами в калифорнийских
садах -- для чего тогда останется жить?
До каких же пор уклоняться за "не знаю"?
Вяло отзавтракав, Нержин взобрался на последние пятнадцать свободных
минут к себе на верхнюю койку, {367} лег и смотрел в купол потолка.
В комнате продолжалось обсуждение события с Руськой. Ночевать он не
приходил и уже точно, что был арестован. В тюремном штабе содержалась
маленькая тЃмная клетушка, там его заперли.
Говорили не вполне открыто, не называли его вслух двойником, но
подразумевали. Говорили в том смысле, что паять ему срока уже некуда -- но
не переквалифицировали б ему, гады, двадцать пять ИТЛ на двадцать пять
одиночного (в тот год уже строились новые тюрьмы из камер-одиночек и всЃ
больше входило в моду одиночное заключение). Конечно, Шикин не станет
оформлять дело на двойничество. Но не обязательно же обвинять человека
именно в том, в чЃм он виноват: если он белобрысый, можно обвинить, что он
чернявый -- а дать приговор такой же, какой дают за белобрысого.
Глеб не знал, далеко ли зашло у Руськи с Кларой, и надо ли, осмелиться
ли успокоить еЃ? И как?
Рубин сбросил одеяло и предстал под общий хохот в меховой шапке и в
телогрейке. Смех лично над собой он, впрочем, сносил всегда безобидно, он не
терпел смеха над социализмом. Сняв шапку, но оставаясь в телогрейке и не
спуская ног на пол для одевания, так как это не имело теперь большого смысла
(сроки прогулки, умывания и завтрака всЃ равно были упущены), -- Рубин
попросил налить ему стакан чая -- и, сидя в постели, со всклоченной бородой,
бесчувственно вкладывал в рот белый хлеб с маслом и вливал горячую жидкость,
-- сам же, не продравши глаз, ушЃл в чтение романа Эптона Синклера, который
держал одной рукой рядом со стаканом. В настроении он был самом мрачном.
По шарашке уже шЃл утренний обход. Заступал младшина. Он считал головы,
а объявления делал Шустерман. Войдя в полукруглую комнату, Шустерман, как и
в предыдущих, объявил:
-- Внимание! ЗаключЃнным объявляется, что после ужина никто не будет
допускаться на кухню за кипятком, -- и по этому вопросу не стучать и не
вызывать дежурного!
-- Это чьЃ распоряжение? -- бешено взвопил Прянчиков, выскакивая из
пещеры составленных двухэтаж- {368} ных коек.
-- Начальника тюрьмы, -- веско ответил Шустерман.
-- Когда оно сделано??
-- Вчера.
Прянчиков потряс над головой кулаками на тонких худых руках, словно
призывая в свидетели небо и землю.
-- Это не может быть!! -- протестовал он. -- В субботу вечером мне сам
министр Абакумов обещал, что по ночам кипяток будет! Это по логике вещей!
Ведь мы работаем до двенадцати ночи!
Раскат арестантского хохота был ему ответом.
-- А ты не работай до двенадцати, му...к, -- пробасил ДвоетЃсов.
-- Мы не можем держать ночного повара, -- рассудительно объяснил
Шустерман.
И затем, взяв из рук младшины список, Шустерман гнетущим голосом, от
которого сразу всЃ стихло, объявил:
-- Внимание! Сейчас на работу не выходят и собираются на этап... Из
вашей комнаты: Хоробров! Михайлов! Нержин! СЃмушкин!.. Готовьте казЃнные
вещи к сдаче!
И проверяющие вышли.
Но четыре выкрикнутых фамилии как вихрем закружили всЃ в комнате.
Люди покинули чай, оставили недоеденные бутерброды и бросились друг ко
другу и к отъезжающим. Четыре человека из двадцати пяти -- это была
необычная, обильная жатва жертв. Заговорили все разом, оживлЃнные голоса
смешивались с упавшими и презрительно-бодрыми. Иные встали во весь рост на
верхних койках, размахивали руками, другие взялись за голову, третьи что-то
горячо доказывали, бия себя в грудь, четвЃртые уже вытряхивали подушки из
наволочек, а в общем вся комната представляла собой такой разноречивый
разворох горя, покорности, озлобления, решимости, жалоб и расчЃтов, и всЃ
это сгромождено в тесноте и в несколько этажей, что Рубин встал с кровати,
как был, в телогрейке, но в кальсонах, и зычно крикнул:
-- Исторический день шарашки! Утро стрелецкой {369} казни!
И развЃл руками перед общей картиной. ОживлЃнный вид его вовсе не
значил, что он рад этапу. Он равно бы смеялся и над собственным отъездом.
Перед красным словцом у него не устаивала ни одна святыня.
Этап -- это такая же роковая грань в жизни арестанта, как в жизни
солдата -- ранение. И как ранение может быть лЃгким или тяжЃлым, излечимым
или смертельным, так и этап может быть близким или далЃким, развлечением или
смертью.
Когда читаешь описание мнимых ужасов каторжной жизни у Достоевского, --
поражаешься: как покойно им было отбывать срок! ведь за десять лет у них не
бывало ни одного этапа!
Зэк живЃт на одном и том же постоянном месте, привыкает к своим
товарищам, к своей работе, к своему начальству. Как бы ни был он чужд
стяжанию, неизбежно он обрастает: у него появляется или присланный с воли
фибровый или сработанный в лагере фанерный чемодан. У него появляются:
рамочка, куда он вставляет фотографию жены или дочери; тряпичные тапочки, в
которых он ходит после работы по бараку, а на день прячет от обыска;
возможно даже, что он закосил лишние хлопчатобумажные брючки или не сдал
старые ботинки -- и всЃ это перепрятывает от инвентаризации к
инвентаризации. У него есть даже своя иголка, его пуговицы надЃжно пришиты,
и ещЃ у него хранится пара запасных. В кисете у него водится табачок.
А если он фраер - он держит ещЃ зубной порошок и иногда чистит зубы. У
него накопляется пачка писем от родных, заводится собственная книга,
обмениваясь которой, он прочитывает все книги лагеря.
Но как гром ударяет над его маленькой жизнью этап -- всегда без
предупреждения, всегда подстроенный так, чтобы застать зэка врасплох и в
последнюю возможную минуту. И вот торопливо рвутся в очко уборной письма
родных. И вот конвой -- если этап предстоит телячьими красными вагонами --
отрезает у зэка все пугови- {370} цы, а табак и зубной порошок высыпает на
ветер, ибо ими в пути может быть ослеплЃн конвоир. И вот конвой -- если этап
будет пассажирскими вагон-заками -- ожесточЃнно топчет чемоданы, не
влезающие в узкую вагонную камеру, а заодно ломает и рамочку от фотографии.
В обоих случаях отбирают книги, которых нельзя иметь в дороге, иголку,
которой можно перепилить решЃтку и заколоть конвоира, отметают как хлам
тряпичные тапочки и отбирают в пользу лагеря лишнюю пару брюк.
И очищенный от греха собственности, от наклонности к оседлой жизни, от
тяготения к мещанскому уюту (справедливо заклеймЃнному ещЃ Чеховым), от
друзей и от прошлого, зэк берЃт руки за спину и в колонне по четыре ("шаг
вправо, шаг влево -- конвой открывает огонь без предупреждения!"),
окружЃнный псами и конвойными, идЃт к вагону.
Вы все видели его в этот момент на наших железнодорожных станциях, --
но спешили трусливо потупиться, верноподданно отвернуться, чтобы конвойный
лейтенант не заподозрил вас в чЃм плохом и не задержал бы.
Зэк вступает в вагон -- и вагон прицепляют рядом с почтовым. Глухо
обрешеченный с обеих сторон, не просматриваемый с платформ, он идЃт по
мирному расписанию и везЃт в своей замкнутой душной тесноте сотни
воспоминаний, надежд и опасений.
Куда везут? Этого не объявляют. Что ждЃт зэка на новом месте? Медные
рудники? Лесоповал? Или заветная сельхоз-подкомандировка, где порой удаЃтся
испечь картошечку и можно есть от пуза скотий турнепс? Скрутит ли зэка цынга
и дистрофия от первого же месяца общих работ? Или ему посчастливится дать
лапу, встретить знакомого -- и он зацепится дневальным, санитаром или даже
помощником каптЃра? И разрешат ли на новом мете переписку? Или на много лет
пресекутся от него письма, и родные причтут его к мертвецам?..
Может быть, он и не доедет до места назначения? В телячьем вагоне умрЃт
от дизентерии? оттого, что шесть суток эшелон будут гнать без хлеба? Или
конвой забьЃт его молотками за чей-то побег? Или в конце пути из нетопленной
теплушки будут выбрасывать, как дрова, око- {371} ченевшие трупы зэков?
Красные эшелоны идут до СовГавани месяц...
Помяни, Господи, тех, кто не доехал!
И хотя с шарашки отпускали мягко, оставляли зэкам до первой тюрьмы даже
бритвы -- все эти вопросы с их вечной силой щемили сердца тех двадцати
арестантов, которые при утреннем обходе комнат во вторник были выкликнуты на
этап.
Беззаботная полу-вольная жизнь шарашечных зэков для них кончилась.
--------
95
Как ни был Нержин охвачен заботами этапа, -- в нЃм вспыхнуло и
обострилось настроение оттянуть на прощанье майора Шикина. И по звонку на
работу, несмотря на приказ этим двадцати оставаться в общежитии и ждать
надзирателя, он, как и все остальные девятнадцать, ринулся сквозь проходные
двери. Взлетев на третий этаж, он постучал к Шикину. Ему велели войти.
Шикин сидел за столом угрюмый, тЃмный. Что-то дрогнуло в нЃм со
вчерашнего дня. Одной ногой он провЃл над пропастью и знал теперь ощущение,
когда не на что стать.
Но прямого и скорого выхода не имела его ненависть к этому мальчишке!
Самое большее (и самое безопасное для себя), что мог сделать Шикин -- это
помотать Доронина по карцерам, сердечно нагадить ему в характеристику и
отправить назад на Воркуту, где с такой характеристикой он попадЃт в
режимную бригаду -- и вскоре подохнет. И результат будет тот же самый, что
судить бы его и расстрелять.
Сейчас, с утра, он не вызвал Доронина на допрос потому, что ожидал
разных протестов и помех со стороны отправляемых.
Он не ошибся. ВошЃл Нержин.
Майор Шикин всегда не терпел этого худощавого не- {372} приязненного
зэка с его неуклонно-твЃрдой манерой держаться, с его дотошным знанием
законов. Шикин давно уже уговаривал Яконова отправить Нержина на этап и
сейчас со злорадным удовольствием посмотрел на враждебное выражение
входящего.
У Нержина был природный дар не задумываясь сложить жалобу в
немногочисленные разящие слова и произнести их единым духом в ту короткую
секунду, когда открывается кормушка в двери камеры, или уместить на клочке
промокательно-туалетной бумаги, выдаваемой в тюрьмах для письменных
заявлений. За пять лет сидения он выработал в себе и особую решительную
манеру разговаривать с начальством -- то, что на языке зэ-ков называется
культурно оттягивать. Слова он употреблял только корректные, но
высокомерно-иронический тон, к которому, однако, нельзя было придраться, был
тоном разговора старшего с младшим.
-- Гражданин майор! -- заговорил он с порога. -- Я пришЃл получить
незаконно отнятую у меня книгу. Я имею основания полагать, что шесть недель
-- достаточный при транспортных условиях города Москвы срок, чтобы
убедиться, что она допущена цензурой.
-- Книгу? -- поразился Шикин (потому что так быстро не нашЃлся ничего
умней). -- Какую книгу?
-- В равной мере, -- сыпал Нержин, -- я полагаю, что вы знаете, о какой
книге речь. Об избранных стихах Сергея Есенина.
-- Е-се-ни-на?! -- будто только сейчас вспоминая и потрясЃнный этим
крамольным именем, откинулся майор Шикин к спинке кресла. Седеющий Ѓжик его
головы выражал негодование и отвращение. -- Да как у вас язык поворачивается
-- спрашивать Е-се-ни-на?
-- А почему бы и нет? Он издан у нас, в Советском Союзе.
-- Этого мало!
-- Кроме того, он издан в тысяча девятьсот сороковом году, то есть, не
попадает в запретный период тысяча девятьсот семнадцатый тире тысяча
девятьсот тридцать восьмой.
Шикин нахмурился.
-- Откуда вы взяли такой период? {373}
Нержин отвечал так уплотнЃнно, будто заранее выучил все ответы
наизусть:
-- Мне очень любезно дал разъяснения один лагерный цензор. Во время
предпраздничного обыска у меня был отобран "Толковый словарь" Даля на том
основании, что он издан в 1935 году и подлежит поэтому серьЃзнейшей
проверке. Когда же я показал цензору, что словарь есть фотомеханическая
копия с издания 1881 года, цензор мне охотно книгу вернул и разъяснил, что
против дореволюционных изданий возражений не имеется, ибо "враги народа ещЃ
тогда не орудовали". И вот такая неприятность: Есенин издан в 1940-м.
Шикин солидно помолчал.
-- Пусть так. Но вы, -- внушительно спросил он, -- вы -- читали эту
книгу? Вы -- всю еЃ читали? Вы можете письменно это подтвердить?
-- Отбирать от меня подписку по статье девяносто пятой УК РСФСР у вас
сейчас нет юридических оснований. Устно же подтверждаю: я имею дурную
привычку читать те книги, которые являются моей собственностью, и, обратно,
держать лишь те книги, которые я читаю.
Шикин развЃл руками.
-- Тем хуже для вас!
Он хотел выдержать многозначительную паузу, но Нержин заметал еЃ
словами:
-- Итак, суммарно повторяю свою просьбу. Согласно седьмому пункту
раздела Б тюремного распорядка верните мне незаконно отобранную книгу.
ПодЃргиваясь под этим потоком слов, Шикин встал. Когда он сидел за
столом, большая голова его, казалось, принадлежала не мелкому человеку, --
вставая же, он становился меньше, очень короткими выдавались и ноги его и
руки. Темнолицый, он приблизился к шкафу, отпер и вынул малоформатный томик
Есенина, осыпанный кленовыми листьями по суперобложке.
Несколько мест у него было заложено. По-прежнему не предлагая Нержину
сесть, он удобно расположился в своЃм кресле и стал не торопясь
просматривать по закладкам. Нержин тоже спокойно сел, опЃрся руками о колени
и неотступно-тяжЃлым взглядом следил за Шикиным. {374}
-- Ну вот, пожалуйста, -- вздохнул майор, и прочЃл бесчувственно, меся
как тесто стихотворную ткань:
Неживые чужие ладони!
Этим песням при вас не жить.
Только будут колосья-кони
О хозяине старом тужить.
Это -- о каком хозяине? Это -- чьи ладони?
Арестант смотрел на пухлые белые ладони оперуполномоченного.
-- Есенин был классово-ограничен и многого недопонимал, -- поджатыми
губами выразил он соболезнование. -- Как Пушкин, как Гоголь...
Что-то послышалось в голосе Нержина, от чего Шикин опасливо на него
взглянул. Ведь просто возьмЃт