Александр Солженицын. Случай на станции Кочетовка ------------------------------------------------------------------------ (C) Александр Солженицын Источник: ББК 84Р7.С60 Солженицын А. Рассказы.-М.: Инком НВ, 1991 г. 288с., с. 170 - 223 Сканирование, вычитка: Сергей Сметанин (prozelit@altern.org) Р_а_з_р_я_д_к_а авторская. ------------------------------------------------------------------------ Краткое пояснение: Написан в ноябре 1962. Напечатан в "Новом мире", 1963, Й 1; ещИ прежде того, в декабре 1962, отрывок напечатан в "Правде". (Из-за этого обстоятельства никогда не был подвергнут критике в советской прессе, так как "Правда" не могла ошибаться.) "Кочетовка" - реальное название станции, где и произошИл в 1941 году описанный подлинный случай. При публикации название было сменено на "Кречетовка" из-за остроты противостояния "Нового мира" и "Октября" (главный редактор - Кочетов), хотя все остальные географические пункты остались названными точно. ------------------------------------------------------------------------ - АлИ, это диспетчер? - Ну. - Кто это? Дьячихин? - Ну. - Да не ну, а я спрашиваю - Дьячихин? - Гони цистерны с седьмого на третий, гони. Дьячихин, да. - Это говорит дежурный помощник военного коменданта лейтенант Зотов! Слушайте, что вы творите? Почему до сих пор не отправляете на Липецк эшелона шестьсот семьдесят... какого, Валя? - Восьмого. - Шестьсот семьдесят восьмого! - Тянуть нечем. - Как это понять - нечем? - Паровоза нет, как. Варнаков? Варнаков, там, на шестом, четыре платформы с углем видишь? Подтяни их туда же. - Слушайте, как паровоза нет, когда я в окно вон шесть подряд вижу. - Это сплотка. - Что - сплотка? - Паровозная. С кладбища. Эвакуируют. - Хорошо, тогда маневровых у вас два ходит! - Товарищ лейтенант! Да маневровых, я видел,- три! - Вот рядом стоит начальник конвоя с этого эшелона, он меня поправляет - три маневровых. Дайте один! - Их не могу. - Что значит не можете? А вы отдаИте себе отчИт о важности этого груза? Его нельзя задерживать ни минуты, а вы... - Подай на горку. - ...а вы его скоро полсуток держите! - Да не полсуток. - Что у вас там - детские ясли или диспетчерская? Почему младенцы кричат? - Да набились тут. - Товарищи, сколько говорить? Очистите комнату. Никого отправить не могу. Военные грузы и те стоят. - В этом эшелоне идИт консервированная кровь! Для госпиталя! Поймите! - ВсИ понимаю. Варнаков? Теперь отцепись, иди к водокачке, возьми те десять. - Слушайте! Если вы в течение получаса не отправите этого эшелона - я буду докладывать выше! Это не шутка! Вы за это ответите! - Василь Васильич! Дайте трубку, я сама... - Передаю военному диспетчеру. - Николай Петрович? Это Подшебякина. Слушай, что там в депо? Ведь один СУшка уже был заправлен. - Так вот, товарищ сержант, идите в конвойный вагон, и если через сорок минут... Ну, если до полседьмого вас не отправят - придИте доложите. - Есть прийти доложить! Разрешите идти? - Идите. Начальник конвоя круто, чИтко развернулся и, с первым шагом отпустив, руку от шапки, вышел. Лейтенант Зотов поправил очки, придававшие строгое выражение его совсем не строгому лицу, посмотрел на военного диспетчера Подшебякину, девушку в железнодорожной форме, как она, рассыпав обильные белые кудряшки, разговаривала в старомодную трубку старомодного телефона,- и из еИ маленькой комнаты вышел в свою такую же маленькую, откуда уже дальше не было двери. Комната линейной комендатуры была угловая на первом этаже, а наверху, как раз над этим углом, повреждена была водосточная труба. Толстую струю воды, слышно хлеставшую за стеной, толчками ветра отводило и рассыпало то перед левое окно, на перрон, то перед правое, в глухой проходик. После ясных октябрьских заморозков, когда утро заставало всю станцию в инее, последние дни отсырело, а со вчерашнего дня лило этого дождя холодного не переставая так, что удивляться надо было, откуда столько воды на небе. Зато дождь и навИл порядок: не было этой бестолковой людской перетолчки, постоянного кишения гражданских на платформах и по путям, нарушавшего приличный вид и работу станции. Все спрятались, никто не лазил на карачках под вагонами, не перелезал по вагонным лесенкам, местные не пИрлись с вИдрами варИной картошки, а пассажиры товарных составов не бродили меж поездов, как на толкучке, развесив на плечах и руках бельИ, платье, вязаные вещи. (Торговля эта очень смущала лейтенанта Зотова: еИ как будто и допускать было нельзя и запрещать было нельзя - потому что не отпускалось продуктов на эвакуируемых.) Не загнал дождь только людей службы. В окно виден был часовой на платформе с зачехлИнными грузами - весь облитый струящимся дождИм, он стоял и даже не пытался его стряхивать. Да по третьему пути маневровый паровоз протягивал цистерны, и стрелочник в брезентовом плаще с капюшоном махал ему палочкой флажка. ЕщИ тИмная малорослая фигурка вагонного мастера переходила вдоль состава второго, пути, ныряя под каждый вагон. А то всИ было - дождь-косохлИст. В холодном настойчивом ветре он бил в крыши и стены товарных вагонов, в грудь паровозам; сИк по красно- обожжИнным изогнутым железным рИбрам двух десятков вагонных остовов (коробки сгорели где-то в бомбИжке, но уцелели ходовые части, и их оттягивали в тыл); обливал четыре открыто стоявших на платформах дивизионных пушки; сливаясь с находящими сумерками, серо затягивал первый зелИный кружок семафора и кое-где вспышки багровых искр, вылетающих из теплушечных труб. Весь асфальт первой платформы был залит стеклянно-пузырящейся водой, не успевавшей стекать, и блестели от воды рельсы даже в сумерках, и даже тИмно-бурая насыпка полотна вздрагивала невсачивающимися лужами. И всИ это не издавало звуков, кроме глухого подрагивания земли да слабого рожка стрелочника,- гудки паровозов отменены были с первого дня войны. И только дождь трубил в разорИнной трубе. За другим окном, в проходике у забора пакгауза, рос дубок. Его трепало, мочило, он додержал ещИ тИмных листьев, но сегодня слетали последние. Стоять и глазеть было некогда. Надо было раскатывать маскировочные бумажные шторки на окнах, зажигать свет и садиться за работу. ЕщИ много надо было успеть до смены в Девять часов вечера. Но Зотов не опускал шторок, а снял командирскую фуражку с зелИным околышем, которая на дежурстве даже в комнате всегда сидела у него на голове, снял очки и медленно потирал пальцами глаза, утомлИнные переписыванием шифрованных номеров транспортов с одной карандашной ведомости на другую. Нет, не усталость, а тоска подобралась к нему в темнеющем прежде времени дне - и заскребла. Тоска была даже не о жене, оставшейся с еще не рождИнным ребИнком далеко в Белоруссии, под немцами. Не о потерянном прошлом, потому что у Зотова не было ещИ прошлого. Не о потерянном имуществе, потому что он его не имел и иметь не хотел бы никогда. УгнетИнность, потребность выть вслух была у Зотова от хода войны, до дикости непонятного. По сводкам Информбюро провести линию фронта было нельзя, можно было спорить, у кого Харьков, у кого Калуга. Но среди железнодорожников хорошо было известно, что за Узловую на Тулу поезда уже не шлют и через Елец дотягиваются разве что до Верховья. То там, то сям прорывались бомбардировщики и к рязань-воронежской линии, сбрасывали по нескольку бомб, досталось и Кочетовке. А дней десять назад свалились откуда-то два шальных немецких мотоциклиста, влетели в Кочетовку и на ходу строчили из автоматов. Одного из них положили, другой унИсся, но на станции от стрельбы все испереполошились, и начальник отряда спецназначения, ведающий взрывами в случае эвакуации, ушел рвануть водокачку заложенным ранее толом. Теперь вызвали восстановительный поезд, и третий день он работал здесь. Но не в Кочетовке было дело, а - почему же война так идИт? Не только не было революции по всей Европе, не только мы не вторгались туда малой кровью и против любой комбинации агрессоров, но сошлось теперь - до каких же пор? Что б ни делал он днИм и ложась вечером, только и думал Зотов: до каких же пор? И когда был не на службе, а спал на квартире, всИ равно просыпался по радиоперезвону в шесть утра, томясь надеждой, что сегодня-то загремит победная сводка. Но из чИрного раструба безнадИжно выползали вяземское и волоколамское направления и клешнили сердце: а не сдадут ли ещИ и Москву? Не только вслух (вслух спросить было опасно), но самого себя Зотов боялся так спросить - всИ время об этом думал и старался не думать. Однако тИмный этот вопрос ещИ был не последним. Сдать Москву ещИ была не вся беда. Москву сдавали и Наполеону. Жгло другое: а - потом что? А если - до Урала?.. Вася Зотов преступлением считал в себе даже пробегание этих дрожащих мыслей. Это была хула, это было оскорбление всемогущему, всезнающему Отцу и Учителю, который всегда на месте, всИ предвидит, примет все меры и не допустит. Но приезжали из Москвы железнодорожники, кто побывал там в середине октября, и рассказывали какие-то чудовищно-немыслимые вещи о бегстве заводских директоров, о разгроме где-то каких-то касс или магазинов - и молчаливая мука, опять сжимала сердце лейтенанта Зотова. Недавно, по дороге сюда, Зотов прожил два дня в командирском резерве. Там был самодеятельный вечер, и один худощавый бледнолицый лейтенант с распадающимися волосами прочИл свои стихи, никем не проверенные, откровенные. Вася сразу даже не думал, что запомнил, а потом всплыли в нИм оттуда строчки. И теперь, шИл ли он по Кочетовке, ехал ли поездом в главную комендатуру Мичуринска или телегой в прикреплИнный сельсовет, где ему поручено было вести военное обучение пацанов и инвалидов, - Зотов повторял и перебирал эти слова, как свои: Наши сИла в огне и в дыму города... И сверлит и сверлит в исступленьи Мысль одна: да когда же? когда же?! когда Остановим мы их наступленье?! И еще так, кажется, было: Если Ленина дело падИт в эти дни - Для чего мне останется жить? Тоже и Зотов совсем не хотел уцелеть с тех пор, как началась война. Его маленькая жизнь значила лишь - сколько он сможет помочь Революции. Но как ни просился он на первую линию огня - присох в линейной комендатуре. Уцелеть для себя - не имело смысла. Уцелеть для жены, для будущего ребИнка - и то было не непременно. Но если бы немцы дошли до Байкала, а Зотов чудом бы ещИ был жив, - он знал, что ушИл бы пешком через Кяхту в Китай, или в Индию, или за океан - но для того только ушИл бы, чтобы там влиться в какие-то окрепшие части и вернуться с оружием в СССР и в Европу. Так он стоял в сумерках под лив, хлИст, толчки ветра за окнами и, сжавшись, повторял стихи того лейтенанта. Чем гуще в комнате темнело, тем ясней калилась вишнИво-нагретая дверца печи и падал жИлтый рассеянный снопик через остеклИнную шибку двери из соседней комнаты, где дежурный военный диспетчер по линии НКПС сидела уже при свете. Она хотя и не подчинялась дежурному помощнику военного комеданта, но по работе никак не могла без него обойтись, потому что ей не положено было знать ни содержания, ни назначения грузов, а только номера вагонов. Эти номера носила ей списчица вагонов тИтя Фрося, которая и вошла сейчас, тяжело оббивая ноги. - Ах, дождь заливЕнный! - жаловалась она.- Ах, заливенный! А всИ ж сбывает мало-малешко. - Но семьсот шестьдесят пятый надо переписать, тИтя Фрося,- сказала Валя Подшебякина. - Ладно, перепишу, дай фонарь направить. Дверь была не толста и прикрыта не плотно, Зотову был слышен их разговор. - Хорошо, я угля управилась получить,- говорила тИтя Фрося.- Теперь ничего не боюсь, на одной картошке ребятишков передержу. А у Дашки Мелентьевой - и недокопана. Поди-ка поройся в грязЕ. - Скажи, мороз хватит. Холодает как. - Ранняя зима будет. Ох, в такую войну да зима ранняя... А вы сколько картошки накопали? Зотов вздохнул и стал опускать маскировку на окнах, аккуратно прижимая шторку к раме, чтоб ни щИлочкой не просвечивало. Вот этого он понять не мог, и это вызывало в нИм обиду и даже ощущение одиночества. Все эти рабочие люди вокруг него как будто так же мрачно слушали сводки и расходились от репродукторов с такой же молчаливой болью. Но Зотов видел разницу: окружающие жили как будто и ещИ чем-то другим, кроме новостей с фронта,- вот они копали картошку, доили коров, пилили дрова, обмазывали стИкла. И по времени они говорили об этом и занимались этим гораздо больше, чем делами на фронте. Глупая баба! Привезла угля - и теперь "ничего не боится". Даже танков Гудериана? Ветер тряс деревцо у пакгауза и в том окне чуть позвенивал одним стИклышком. Зотов опустил последнюю шторку, включил свет. И сразу стало в тИплой, чисто выметенной, хотя и голой комнате уютно, как-то надИжно, обо всИм стало думаться бодрей. Прямо под лампочкой, посередине комнаты, стоял стол дежурного, позади его у печки - сейф, к окну - старинный дубовый станционный диван на три места со спинкой (из спинки толстыми вырезанными буквами выступало название дороги). На диване этом можно было ночью прилечь, да редко приходилось за работой. ЕщИ была пара грубых стульев. Между окон висел цветной портрет Кагановича в железнодорожном мундире. Висела раньше и карта путей сообщения, но капитан, комендант станции, велел снять еИ, потому что в комнату сюда, входят люди и если среди них затешется враг, то, скосясь, он может сориентироваться, какая дорога куда. - Я - чулки выменивала,- хвастала в соседней комнате тИтя Фрося, пару чулков шИлковых брала у их за пяток картофельных лепИшек. Чулков теперь, может, до конца войны не будет. Ты мамке скажи, чтоб она не зевала, из картошки б чего настряпала - и туда, к теплушкам. С руками вырывають. А Грунька Мострюкова надысь какую-то чудную рубашку выменяла - бабью, ночную, мол, да с прорезями, слышь, в таких местах... ну, смехота! Собрались в еИ избе бабы, глядели, как она мерила,- животы порвали!.. И мыло тоже можно брать у их, и дИшево. А мыло теперь продукт дефективный, не купишь. Ты скажи мамке, чтоб не зевала! - Не знаю, тИтя Фрося... - Чо, тебе чулки не нужны? - Чулки очень нужны, да как-то совестно... у эвакуированных... - У выковыренных-то и брать! Они отрезы везут, кустюмы везут, мыло везут - прям как на ярмарку и снаряжались. Там такие мордатые еду-у-уть! - отварную курицу им, слышь, подавай, другого не хотят! У кого даже, люди видели, сотенные прямо пачками перевязаны, и пачек полон чемойдан. Банк, что ль, забрали? Только деньги нам не нужны, везите дальше. - Ну, вот твои квартиранты... - Э-этих ты не равняй. Эти голь да босота, они из Киева подхватились в чИм были, как до нас доехали - удивляться надо. Полинка на почту устроилась, зарплатка ей недохударная, а и чего - та зарплата? Я бабку повела, подпол ей открыла - вот, говорю, картошку бери, и капусту квашеную бери, и за комнату мне с вас тоже ничего не надо. Бедных я, Валюта, всегда жалею, богатый - пощады не проси! На письменном столе Зотова стояло два телефона - один путейский, такая же старинная крутилка в жИлтой деревянной коробке, как у военного диспетчера, и второй свой, зуммерный, полевой, связанный с кабинетом капитана и с караульным помещением станционного продпункта. Бойцы с продпункта были единственной военной силой кочетовской комендатуры, хотя главная задача их была охранять продукты. ВсИ ж они тут топили, убирали, и сейчас ведро крупного бриллиантового угля в запас стояло перед печкой, топи - не хочу. Зазвонил путейский телефон. Уж преодолев свою сумеречную минутную слабость, Зотов бодро подбежал, схватил трубку, другой рукой натягивая фуражку, и стал ответно кричать в телефон. На дальнее расстояние он всегда кричал - иногда потому, что слышно было плохо, а больше по привычке. Звонили из Богоявленской, просили подтвердить, какие попутные он получил, какие ещИ нет. Попутные,- сопроводительные зашифрованные указания от предыдущей комендатуры о том, какие транспорты куда направляются,- передавались по телеграфу. Только час назад Зотов сам отнИс несколько таких телеграфистке и получил от неИ. В полученных надлежало быстренько разбираться, какие транспорты группировать с какими и на какую станцию, и давать указания железнодорожному военному диспетчеру, какие вагоны сцеплять с какими. И составлять и отправлять новые попутные, а себе оставлять копии от них и подкалывать. И, положив трубку, Зотов тут же поспешно бухнулся в стул, близоруко наклонился над столом и углубился в попутные. Но немного мешали ему опять из той комнаты. Там вошИл, стуча сапогами, мужчина и бросил на пол сумку с железом. ТИтя Фрося спросила про дождь, тишает ли. Тот буркнул что-то и, должно быть, сел. (Правда, из повреждИнной трубы уже не хлестало так слышно, но крепчал и толкался в окне ветер.) - Чего ты сказал, старик? - крикнула Валя Подшебякина. - Студенеет, говорю,- отозвался старик густым ещИ голосом. - Ты ведь слышишь, Гаврила Никитич? - прикрикнула и тИтя Фрося. - Слышу, - ответил старик.- Только в ухУ пощалкивает. - А как же ты вагоны проверяешь, дед? Ведь их простукивать надо. - Их и так видно. - Ты, Валя, не знаешь, он наш кочетовский, это Кордубайло. По всем станциям вагонные мастера, сколько их есть,- его ученики. Уж он до войны десять лет на печи сидел. А вот вышел, видишь. И опять, опять тИтя Фрося что-то завела, Зотову досаждать стала болтовня, и он хотел уже пойти пугнуть еИ, как в соседней комнате стали обговаривать вчерашний случай с эшелоном окруженцев. О случае этом Зотов знал от своего подсменного, такого ж, как сам он, дежурного помощника военного коменданта, которому вчера и досталось принимать меры, потому что на станции Кочетовка не было своей этапной комендатуры. Вчера утром на станции сошлись рядом два эшелона: со Щигр через Отрожку везли тридцать вагонов окруженцев, и на тридцать вагонок отчаянных этих людей было пять сопровождающих от НКВД, которые сделать с ними, конечно, ничего не могли. Другой же, встречный, эшелон изо Ртищева был с мукой. Мука везлась частью в запломбированных вагонах, частью же в полувагонах, в мешках. Окруженцы сразу разобрались, в чИм дело, атаковали полувагоны, взлезли наверх, вспарывали ножами мешки, насыпали себе в котелки и обращали гимнастИрки в сумки и сыпали в них. От конвоя, шедшего при мучном эшелоне, стояло на путях два часовых - в голове и в хвосте. Головной часовой, совсем ещИ паренИк, кричал несколько раз, чтобы не трогали - его не слушал никто, и из конвойной теплушки к нему подмога не подходила. Тогда он вскинул винтовку, выстрелил и единственным этим выстрелом уложил в голову одного окруженца - прямо там, наверху. Зотов слушал-слушал их разговор - не так они говорили, не так понимали. Он не выдержал, пошИл объяснить. Раскрыв дверь и став на пороге, он посмотрел на них на всех через простые круглые свои очИчки. Справа за столом сидела тоненькая Валя над ведомостями и графиками в разноцветных клетках. Вдоль окна, закрытого такой же синей маскировочной бумагой, шла простая скамья, на ней сидела тИтя Фрося, немолодая, матИрая, с властным мужественным складом, какой бывает у русских женщин, привыкших самим управляться и на работе и дома. Брезентовый мокрый серо-зелИный плащ, даваемый ей в дежурство, коробился на стене, а она сидела в мокрых сапогах, в чИрном обтИрханном гражданском пальтишке и ладила коптилку, вынутую из ручного четырИхугольного фонаря. На входной двери наклеен был розовый листок, какие всюду развешивались по Кочетовке: "Берегись сыпного тифа!" Бумага плакатика была такая же болезненно розовая, как сыпь тифозного или как те обожжИнные железные кости вагонов из-под бомбИжки. Недалеко от двери, чтобы не наследить, сидел чуть в сторону печи прямо на полу, ослонясь о стену, старик Кордубайло. Рядом с ним лежала кожаная старая сумка с тяжИлым инструментом, брошенная так, чтоб только не на дороге, и рукавицы, измызганные в мазуте. Старик, видно, сел, как пришИл - не отряхаясь и не раздеваясь, и сапоги его и плащ подтекали по полу лужицами. Между ногами, подтянутыми в коленях, стоял на полу незажжИнный фонарь, такой же, как у тИти Фроси. Под плащом на старике был неопрятный чИрный бушлат, опоясанный бурым грязноватым кушаком. Башлык его был откинут: на голове, ещИ кудлатой, крепко насажен был старый-престарый железнодорожный картуз. Картуз затенял глаза, на свет лампочки выдавался только сизый носище да толстые губы, которыми Кордубайло сейчас слюнявил газетную козью ножку и дымил. РастрИпанная борода его меж сединой сохраняла ещИ черноту. - А что ж ему оставалось? - доказывала Валя, пристукивая карандашиком.- Ведь он на посту, ведь он часовой! - Ну, правильно,- кивал старик, роняя крупный красный пепел махорки на пол и на крышку фонаря. - Правильно... Есть все хотят... - К чему это ты? - нахмурилась девушка.- Кто это - все? - Да хоть бы мы с тобой,- вздохнул Кордубайло. - Вот бестолковый ты, дед! Да что ж они - голодные? Ведь им казИнный паИк дают. Что ж их, без пайка везут, думаешь? - Ну, правильно,- согласился дед, и с цыгарки опять посыпались раскалИнные красные кусочки, теперь к нему на колено и полу бушлата. - Смотри, сгоришь, Гаврила Никитич! - предупредила тИтя Фрося. Старик равнодушно глядел, не стряхивая, как гасли махорочные угольки на его мокрых тИмных ватных брюках, а когда они погасли, чуть приподнял кудлато-седую голову в картузе: - Вы, девки, часом, сырой муки, в воде заболтавши, не ели? - Зачем же - сырую? - поразилась тИтя Фрося.- Заболтаю, замешу да испеку. Старик чмокнул бледными толстыми губами и сказал не сразу - у него все слова так выступали не сразу, а будто долго ещИ на костылях шли оттуда, где рождались: - Значит, голоду вы не видали, милые. Лейтенант Зотов переступил порог и вмешался: - Слушай, дед, а что такое п_р_и_с_я_г_а - ты воображаешь, нет? Зотов заметно для всех окал. Дед мутно посмотрел на лейтенанта. Сам дед был невелик, но велики и тяжелы были его сапоги, напитанные водой и кой-где вымазанные глиной. - Чего другого,- пробурчал он. - Я и сам пять раз присягал. - Ну, и кому ты присягал? Царю Миколашке? Старик мотнул головой: - Хватай раньше. - Как? ЕщИ Александру Третьему? Старик сокрушИнно чмокнул и курил своИ. - Ну! А теперь - народу присягают. Разница есть? Старик ещИ просыпал пеплу на колено. - А мука чья? Не народная? - горячилась Валя и всИ отбрасывала назад весИлые спадающие волосы.- Муку - для кого везли? Для немцев, что ли? - Ну, правильно, - ничуть не спорил старик.- Да и ребята тоже не немцы ехали, тоже наш народ. Докуренную козью ножку он согнул до конца и погасил о крышку фонаря. - Вот старик непонятливый! - задело Зотова. - Да что такое порядок государственный - ты представляешь? - окал он.- Это если каждый будет брать, что ему понравится, я возьму, ты возьмИшь - разве мы войну выиграем? - А зачем мешки ножами резали? - негодовала Валя. - Это по-каковски? Это наш народ? - Должно быть зашиты были,- высказал Кордубайло и вытер нос рукой. - Так - разорничать? чтоб мимо сыпалось? на путя? - возмутилась тИтя Фрося.- Сколько прорвали да сколько просыпали, товарищ лейтенант! Это сколько детей можно накормить! - Ну, правильно, - сказал старик. - А в такой вот дождь в полувагонах и остальная помокнет. - А, да что с ним говорить! - раздосадовался Зотов на себя больше, что встрял в никчИмный и без того ясный разговор.- Не шумите тут! Работать мешаете! ТИтя Фрося уже пообчистила фитиль, зажгла коптилку и укрепила еИ в фонаре. Она поднялась за своим отвердевшим, скоробившимся плащом: - Ну-к, подвостри мне, Валюта, карандашик. Пойду семьсот шестьдесят пятый списывать. Зотов ушИл к себе. Вся эта вчерашняя история могла кончиться хуже. Окруженцы, когда убили их товарища, оставили мешки с мукой и бросились с рИвом на мальчишку-часового. Они уже вырвали у него винтовку - да, кажется, он еИ и отдал без сопротивления,- начали бить его и просто бы могли растерзать, если б наконец не подоспел разводящий. Он сделал вид, что арестовал часового, и увИл. Когда везут окруженцев, каждая комендатура подноравливает спихнуть их сразу дальше. Прошлой ночью ещИ один такой эшелон - 245413-й, из Павельца на Арчеду - Зотов принял и поскорее проводил. Эшелон простоял в Кочетовке минут двадцать, окруженцы спали и не выходили. Окруженцы, когда их много вместе, - страшный, лихой народ. Они не часть, у них нет оружия, но чувствуют они себя вчерашней армией, это те самые ребята, которые в июле стояли где-нибудь под Бобруйском, или в августе под Киевом, или в сентябре под Орлом. Зотов робел перед ними - с тем же чувством, наверно, с каким мальчишка-часовой отдал винтовку, не стреляя больше. Он стыдился за своИ положение тылового коменданта. Он завидовал им и готов был, кажется, принять на себя даже некоторую их небезупречность, чтоб только знать, что за его спиной тоже - бои, обстрелы, переправы. Сокурсники Васи Зотова, все друзья его - были на фронте. А он - здесь. Так тем настойчивей надо было работать! Работать, чтоб не только сдать смену, в ажуре, но ещИ другие, другие дела успевать делать! Как можно больше и лучше успеть в эти дни, уже осенИнные двадцать четвИртой годовщиной. Любимый праздник в году, радостный наперекор природе, а в этот раз - рвущий душу. Кроме всей текучки, уже неделю тянулось за Зотовым дело, имевшее начало в его смену: был налИт на станцию, и немцы порядочно разбомбили эшелон с воинскими грузами, в котором были и продукты. Если б они разбомбили его начисто - на этом бы дело и закрылось. Но, к счастью, уцелело многое. И вот теперь требовали от Зотова составить в четырИх экземплярах полные акты-перечни: грузов, приведенных в полную негодность (их должны были списать с соответствующих адресатов и отнарядить новые); грузов, приведенных в негодность от сорока до восьмидесяти процентов (об использовании их должно было решиться особо); грузов, приведенных в негодность от десяти до сорока процентов (их должны были направлять дальше по назначению с оговорками или частичной заменой); наконец грузов, оставшихся в целости. Усложнялось дело тем, что хотя грузы разбомблИнного поезда все теперь были собраны в пакгаузах, но это произошло не тотчас, по станции бродили непричастные люди, и можно было подозревать хищения. Кроме того, установка процента годности требовала экспертизы (эксперты приезжали из Мичуринска и из Воронежа) и бесконечной переставки ящиков в пакгаузах, а грузчиков не хватало. Разбомбить и дурак может, а поди разберись! Впрочем, Зотов и сам любил доконечную точность в каждом деле, поэтому он много уже провернул из этих актов, мог позаняться ими сегодня, а за неделю думал и всИ подогнать. Но даже и эта работа была - текучка. А выглядел Зотов себе ещИ работу такую. Вот сейчас он, человек с высшим образованием, а в характере с задатками систематизации, работает на комендантской работе и получает полезный опыт. Ему особенно хорошо видны сейчас: и недостатки наших мобилизационных предписаний, с которыми нас застала война; и недостатки в организации слежения за воинскими грузами; видны и многие значительные и мелкие улучшения, которые можно было бы внести в работу военных комендатур. Так не прямой ли долг его совести такие все наблюдения делать, записывать, обрабатывать - и подать в виде докладной записки, в Наркомат обороны? Пусть его труд не успеет быть использован в эту войну, но как много он будет значить для следующей! Так вот для какого ещИ дела надо найти время и силы! (Хотя выскажи такую идею капитану или в комендатуре узла - будут смеяться. НедалИкие люди.) Скорей же разбираться с попутными! Зотов потИр одну о другую круглые ладонца с короткими толстенькими пальцами, взял химический карандаш и, сверяясь с шифровкой, разносил на несколько листов ясным овальным почерком многозначные, иногда и дробные номера транспортов, грузов и вагонов. Эта работа не допускала описки - так же, как прицел орудия. Он в усердии мелко наморщил лоб и оттопырил нижнюю губу. Но тут в стекольце двери стукнула Подшебякина: - Можно, Василь Васильич? - И, не очень дожидаясь ответа, вошла, неся тоже ведомость в руках. Вообще-то не полагалось ей сюда заходить, решить вопрос можно было на пороге или в той комнате, - но с Валей у него уже не раз совпадали дежурные сутки, и просто деликатность мешала ему не пустить еИ сюда. Поэтому он только залистнул шифровку и как бы случайно чистой бумагой прикрыл колонки чисел, которые писал. - Василь Васильич, я что-то запуталась! Вот, смотрите... - Второго стула не было вблизи; и Валя прилегла к ребру стола и повернула к Зотову ведомость с кривоватыми строчками и неровными цифрами.- Вот, в эшелоне четыреста сорок шесть был такой вагон - пятьдесять семь восемьсот тридцать один. Так - куда его? - Сейчас скажу. - Он выдвинул ящик, сообразил, какой из трИх скоросшивателей взять, открыл (но не так, чтоб она могла туда засматривать) и нашИл сразу: - Пятьдесят семь восемьсот тридцать первый - на Пачелму. - Угу,- сказала Валя, записала "Пач", но не ушла, а обсасывала тыльце карандаша и продолжала смотреть в свою ведомость, всИ так же приклонИнная к его столу. - Вот ты "че" неразборчиво написала,- укорил еИ Зотов,- а потом прочтИшь как "вэ" - и на Павелец загонишь. - Неу-жели! - спокойно отозвалась Валя. - Будет вам, Василь Васильич, ко мне придираться-то! Посмотрела на него из-под локона. Но подправила "ч". - Потом во-от что...- протянула она и опять взяла карандаш в рот. Обильные локонцы еИ, почти льняные, спустились со лба, завесили глаза, но она их не поправляла. Такие они были вымытые и, наверно, мягонькие, Зотов представил, как приятно потрепать их рукой.- Вот что... Платформа один-ноль пять-сто десять. - Малая платформа? - Нет, большая. - Вряд ли. - Почему? - Одной цифры не хватает. - И что ж теперь делать? - Она откинула волосы. Ресницы были у неИ такие ж беленькие. - Искать, что! Надо внимательней, Валя. Эшелон - тот же? - У-гм. Заглядывая в скоросшиватель, Зотов стая примеряться к номерам. А Валя смотрела на лейтенанта, на его смешные отставленные уши, нос картошкой и глаза бледно-голубые с серинкой, хорошо видные через очки. По работе он был въедливый, этот Василь Васильич, но не злой. А чем особенно ей нравился - был он мужчина не развязный, вежливый. - Эх! - рассердился Зотов.- Сечь тебя розгами! Не ноль пять, а два ноля пять, голова! - Два-а ноля! - удивилась Валя и вписала ноль. - Ты ж десятилетку кончила, как тебе не стыдно? - Да бросьте, Василь Васильич, при чИм тут десятилетка? И - куда еИ? - На Кирсанов. - У-гу,- записала Валя. Но не уходила. В том же положении, наклонИнная к столу, близ него, она задумалась и пальцем одним играла с отщепинкой в доске столешницы: отклоняла отщепинку, а та опять прижималась к доске. Мужские глаза невольно прошлись по небольшим девичьим грудям, сейчас в наклоне видимым ясно, а то всегда скраденным тяжеловатой железнодорожной курткой. - Скоро дежурство кончится,- надула Валя губы. Они были у неИ свеженькие, бледно-розовые. - ЕщИ до "кончится" поработать надо! - нахмурился Зотов и перестал разглядывать девушку. - Вы - опять к своей ба-а-бке пойдИте... Да? - А куда ж ещИ? - Ни к кому в гости не сходите... - Нашла время для гостей! - И чего вам сладкого у той бабки? Даже кровати нет путИвой. На ларе спите. - А ты откуда знаешь? - Люди знают, говорят. - Не время сейчас, Валечка, на мягком нежиться. А мне - тем более. И так стыдно, что не на фронте. - Так что ж вы? дела не делаете? Чего тут стыдного! ЕщИ и в окопах, небось, наваляетесь. ЕщИ живы ли будете... А пока можно, надо жить как люди. Зотов снял фуражку, растИр стянутый лоб (фуражка была маловата ему, но на складе другой не нашлось). Валя на уголке ведомости вырисовывала карандашом длинную острую петельку, как коготок. - А чего вы от Авдеевых ушли? Ведь там лучше было. Зотов опустил глаза и сильно покраснел. - УшИл - и всИ. (Неужели от Авдеевых разнеслось по посИлку?..) Валя острила и острила коготок. Помолчали. Валя покосилась на его круглую голову. Снять ещИ очки - и ребячья какая-то будет голова, негустые светлые волосы завиточками там и сям поднялись, как вопросительные знаки. - И в кино никогда не пойдИте. Наверно, книги у вас интересные. Хоть бы дали почитать. Зотов вскинулся. Краска его не сходила. - Откуда знаешь, что книги? - Думаю так. - Нет у меня книг. Дома остались. - Жалеете просто. - Да нету, говорю. Куда ж таскать? У солдата - вещмешок, больше не положено. - Ну, тогда у нас возьмите почитать. - А у вас много? - Да стоят на полочке. - Какие же? - Да какие... "Доменная печь"... "Князь Серебряный"... И ещИ есть. - Ты все прочла? - Некоторые.- И вдруг подняла голову, ясно поглядела и дыханием высказала: - Василь Васильич! А вы - переходите к нам! У нас комната вовкина свободная - ваша будет. Печка туда греет, тепло. Мама вам готовить будет. Что за охота вам - у бабки? И они посмотрели друг на друга, каждый со своей загадкой. Валя видела, что лейтенант заколебался, что он сейчас согласится. И почему б ему не согласиться, чудаку такому? Все военные всегда говорят, что не женаты, а он один - женат. Все военные, расквартированные в посИлке,- в хороших семьях, в тепле и в заботе. Хотелось и Вале, чтобы в доме, откуда отец и брат ушли на войну, жил бы мужчина. Тогда и со смены, поздно вечером, по затемнИнным, замешанным грязью улицам посИлка они будут возвращаться вместе (уж придИтся под руку), потом весело садиться вместе за обед, шутить, друг другу что-нибудь рассказывать... А Вася Зотов едва ли не с испугом посмотрел на девушку, открыто зовущую его к себе в дом. Она была лишь годика на три моложе его и если называла по имени-отчеству и на "вы", то не из-за возраста, а из уважения к лейтенантским кубикам. Он понимал, что вкусными обедами из его сухого пайка и теплом от печки дело не кончится. Он заволновался. Ему-таки хотелось сейчас, взять и потрепать еИ доступные белые кудряшки. Но - никак было нельзя. Он поправил воротник с красными кубиками в зелИных петлицах, хоть воротник ему не жал, очки поправил. - Нет, Валя, никуда не пойду. Вообще работа стоит, что мы разболтались? И надел зелИную фуражку, отчего беззащитное курносое лицо его построжело очень. Девушка посмотрела ещИ исподлобья, протянула: - Да ла-адно вам, Василь Васильич! Вздохнула. Не молодо, как-то с трудом, поднялась из своего наклонного положения и, влача ведомость в опущенной руке, ушла. А он растерянно моргнул. Может, вернись бы она ещИ раз и скажи ему твердо - он уступил бы. Но она не возвращалась. Никому тут Вася не мог объяснить, почему он жил в плохо отапливаемой нечистой избе старухи с тремя внуками и спал на коротком неудобном ларе. В огромной жестоковатой мужской толчее сорок первого года его уже раз другой поднимали на пересмех, когда он вслух рассказывал, что любит жену и думает быть ей всю войну верен и за неИ тоже вполне ручается. Хорошие ребята, подельчивые друзья хохотали дружно, как-то дико, били его по плечу и советовали не теряться. С тех пор он вслух не говорил такого больше, а тосковал только очень, особенно проснувшись глухими ночами и думая, каково ей там, далеко-далеко под немцами и ожидая ребИнка. Но не из-за жены даже он отказал сейчас Вале, а из-за Полины... И не из-за Полины даже, а из-за... Полина, чернявенькая стриженая киевляночка с матовым лицом, была та самая, которая жила у тИти Фроси, а работала на почте. На почту, если выдавалось время, Вася ходил читать свежие газеты (пачками за несколько дней, они опаздывали). Так получалось пораньше, и все газеты можно было видеть сразу, не одну-две только. Конечно, почта - не читальня, и никто не обязан был давать ему читать, но Полина понимала его и все газеты выносила ему к концу прилавка, где он стоя, в холоде их читал. Как и для Зотова, для Полины война не была бесчувственным качением неотвратимого колеса, но - всей еИ собственной жизнью и будущим всем, и чтоб это будущее угадать, она так же беспокойными руками разворачивала эти газеты и так же искала крупинки, могущие объяснить ей ход войны. Они часто читали рядом, наперехват показывая друг другу важные места. Газеты заменяли им письма, которых они не получали. Полина внимательно вчитывалась во все боевые эпизоды сводок; угадывая, не там ли еИ муж, и по совету Зотова прочитывала, морща матовый лоб, даже статьи о стрелковой и танковой тактике в "Красной звезде". А уж статьи Эренбурга Вася читал ей вслух сам, волнуясь. И некоторые он ыпрашивал у Полины, из чьих-то недосланных газет вырезал и хранил. Полину, ребенка еИ и мать он полюбил так, как вне беды люди любить не умеют. Сынишке он приносил сахару из своего пайка. Но никогда, перелистывая вместе газеты, он не смел пальцем коснуться еИ белой руки и не из-за мужа еИ, и не из-за своей жены, а из-за того святого горя, которое соединило их. Полина стала ему в Кочетовке - нет, по всю эту сторону фронта самым близким человеком, она была глазом совести и глазом верности его - и как же мог он стать на квартиру к Вале? что подумала бы Полина о нИм? Но и без Полины - не мог он сейчас беспечно утешаться с какой-нибудь женщиной, когда грозило рухнуть всИ, что он любил. И тоже как-то неловко было признаться Вале и лейтенантам, его сменщикам, что было-таки у него вечернее чтение, была книга единственная захваченная в какой-то библиотеке в суматошных путях этого года и возимая с собой в вещмешке. Книга эта была - синий толстенький первый том "Капитала" на шершавой рыжеватой бумаге тридцатых годов. Все студенческие пять лет мечтал он прочесть заветную эту книгу, и не раз брал еИ в институтской библиотеке, и пытался конспектировать, и держал по семестру, по году - но никогда не оставалось времени, заедали собрания, общественные нагрузки, экзамены. И, не кончив одной страницы конспекта, он сдавал книгу, когда шИл с июньской обходной. И даже когда проходили политэкономию, самое время было читать "Капитал" преподаватель отговаривал: "Утонете!", советовал нажимать на учебник Лапидуса, на конспекты лекций. И, действительно, только-только успевали. Но вот теперь, осенью сорок первого, в зареве огромной тревоги, Вася Зотов мог здесь, в дыре, найти время для "Капитала". Так он и делал - в часы, свободные от службы, от всевобуча и от заданий райкома партии. На квартире у Авдеевых, в зальце, уставленном филодендронами и алоэ, он садился за шаткий маленький столик и при керосиновой лампе (не на все дома посИлка хватало мощности дизельного движка), поглаживая грубую бумагу рукой, читал: первый раз - для охвата, второй раз - для разметки, третий раз - конспектируя и стараясь всИ окончательно уложить в голове. И чем мрачней были сводки с фронта, тем упрямей нырял он в толстую синюю книгу. Вася так понимал, что, когда он освоит весь этот хотя бы первый том и будет стройным целым держать его в памяти - он станет непобедимым, неуязвимым, неотразимым в любой идейной схватке. Но не много было таких вечеров и часов, и страниц было записано им несколько - как помешала Антонина Ивановна. Это была тоже квартирантка Авдеевых, приезжая из Лисок, ставшая