енного, да и от Учредительного тоже). И только просят произвести перевыборы этих советов со свободной агитацией партий. Слышите? слышите? Вот оно! Вот оно где прорвалось враждебное буржуазное звериное рыло! Да нешто можно? Да ведь серьезный момент! Да ведь окружены врагами! (И через двадцать, и через пятьдесят, и через сто лет так будет.) А вам -- свободную агитацию партий, сукины дети?! Люди политически трезвые, говорит Крыленко, могли в ответ только рассмеяться только плечами пожать. Справедливо было решено: "немедленно всеми мерами государственной репрессии пресечь этим группам возможность агитировать против власти".21 А именно: в ответ на отказ эсеров от вооруженной борьбы и на мирные их предложения -- ВЕСЬ ЦК ЭСЕРОВ (кого ухватили) ПОСАДИЛИ В ТЮРЬМУ! Вот это по-нашему! Но держа их (не три ли уже года?) в тюрьме, -- надо было судить, что ли. А в чЃм обвинять? "Этот период не является в такой мере обследованным судебным следствием" -- сетует наш прокурор. Впрочем, одно-то обвинение было верное: в том же феврале 19 г. эсеры вынесли резолюцию (но не проводили в жизнь, -- однако по новому уголовному кодексу это всЃ равно): тайно агитировать в Красной армии, чтобы красноармейцы отказывались участвовать в карательных экспедициях против крестьян. Это было низкое коварное предательство революции! -- отговаривать от карательных экспедиций. Еще можно было обвинить их во всЃм том, что говорила, писала и делала (больше говорила и писала) так называемая "Заграничная делегация ЦК" эсеров -- те главные эсеры, которые унесли ноги в Европу. Но этого всего было маловато. И вот что было удумано: "многие из сидящих здесь подсудимых не подлежали бы обвинению в данном процессе, если бы не обвинения их в организации террористических актов!.." Когда, мол, издавалась амнистия 1919 года, "никому из деятелей советской юстиции не приходило в голову", что эсеры организовали еще и террор против деятелей советского государства! (Ну, кому, в самом деле, в голову могло прийти, чтоб: эсеры -- и вдруг террор? Да приди в голову -- пришлось бы заодно и амнистировать! Или не принимать дыры в колчаковском фронте. Это просто счастье, что тогда -- в голову не приходило. Лишь когда понадобилось -- тогда пришло.) А теперь э т о обвинение не амнистировано (ведь амнистирована только борьба) -- и вот Крыленко предъявляет его! А сколько, наверно, раскрылось! Сколько раскрылось! Да прежде всего: что с к а з а л и вожди эсеров22 еще в первые дни после Октябрьского переворота? Чернов (на 4 съезде с-р): что партия все свои силы "противопоставит всякому покушению на права народа, как она это делала" при царизме. (А все помнят, как она делала.) Гоц: "Если Смольные самодержцы посягнут и на <Учр. Собр.>... партия с-р вспомнит о своей старой испытанной тактике". Может быть и вспомнила, да не решилась. А судить уже как будто и можно. "В этой области исследования", -- жалуется Крыленко, -- из-за конспирации "свидетельских показаний... будет мало". "Этим до чрезвычайности затруднена моя задача... В этой области <т. е. террора> приходится в некоторых моментах бродить в потемках".23 Задача Крыленки тем затруднена, что террор против Советской власти обсуждался на ЦК с-р в 1918 г. и был отвергнут. И теперь, спустя годы, надо доказать, что эсеры сами себя обманывали. Эсеры тогда говорили: не раньше, чем большевики перейдут к казням социалистов. Или в 1920-м: если большевики посягнут на жизнь заложников-эсеров, то партия возьмется за оружие.24 Так вот: почему с оговорками? Почему не абсолютно отказались? Да как смели думать взяться за оружие! "Почему не было высказываний абсолютно отрицательного характера?" (Товарищ Крыленко, а может террор -- их "вторая натура"?) Никакого террора партия не проводила, это ясно даже из обвинительной речи Крыленки. Но натягиваются такие факты: в голове одного подсудимого был проект взорвать паровоз совнаркомовского поезда при переезде в Москву -- значит, ЦК виноват в терроре. А исполнительница Иванова с ОДНОЙ пироксилиноваой шашкой дежурила одну ночь близ станции -- значит, покушение на поезд Троцкого и значит, ЦК виноват в терроре. Или: член ЦК Донской предупредил Ф. Каплан, что она будет исключена из партии, если выстрелит в Ленина. Так мало! Почему не -- категорически запретили? (Или может быть: почему не донесли на неЃ в ЧК?) Только то и нащипал Крыленко с мертвого петуха, что эсеры не приняли мер по прекращению индивидуальных террористических актов своих безработных томящихся боевиков. Вот и весь их террор. (Да и те боевики не сделали ничего. Двое из них, КоноплЃва и СемЃнов с подозрительной готовностью обогатили в 1922 г. своими добровольными показаниями ГПУ и теперь Трибунал, но не лепятся их показания к эсеровскому ЦК -- и вдруг также необъяснимо этих заядлых террористов полностью освобождают.) Все показания таковы, что их надо подкреплять подпорками. Об одном свидетеле Крыленко разъясняет так: "если бы человек хотел бы вообще выдумывать, то вряд ли этот человек выдумал бы так, чтобы случайно попасть как раз в точку".25 (Очень сильно! Это можно сказать обо всяком подделанном показании.) Или (о Донском): неужели "заподозрить в нЃм сугубую проницательность -- показать то, что нужно обвинению?" О Коноплевой наоборот: достоверность еЃ показания именно в том, что она не всЃ показывает то, что необходимо обвинению. (Но достаточно для расстрела подсудимых). "Если мы поставим вопрос, что КоноплЃва выдумывает всЃ это... то ясно: выдумывать так выдумывать (он знает! -- А. С.), уличать так уличать"26 -- а она вишь не до конца. А есть и так: "Подводить КоноплЃву ни с того ни с сего под расстрел -- едва ли Ефимову было нужно".27 Опять правильно, опять сильно. Или еще сильней: "Могла ли произойти эта встреча? Такая возможность не исключена". Не исключена? -- значит, была! Катай-валяй! Потом -- "подрывная группа". Долго о ней толкуют, вдруг: "распущена за бездеятельностью". Так что' ж уши забиваете? Было несколько денежных экспроприаций из советских учреждений (оборачиваться-то не на что эсерам, квартиры снимать, из города в город ездить). Но раньше это были изящные благородные эксы, как выражались все революционеры. А теперь перед советским судом? -- "грабеж и укрывательство краденого". В обвинительных материалах процесса освещается мутным желтым немигающим фонарем закона вся неуверенная, заколебленная, запетлившаяся история этой пафосно-говорливой, а по сути растерявшейся беспомощной и даже бездеятельной партии, никогда не возглавленной достойно. И каждое еЃ решение или нерешение, и каждое еЃ метание, порыв или отступление -- теперь обращаются и вменяются ей только в вину, в вину, в вину. И если в сентябре 1921 г., за 10 месяцев до процесса, уже сидя в Бутырках, арестованный ЦК писал новоизбранному ЦК, что не на всякое свержение большевистской диктатуры он согласен, а только -- через сплочение трудящихся масс и агитационную работу (то есть, и сидя в тюрьме, не согласен он освободиться ни террором, ни заговором!) так и это выворачивается им в первейшую вину: ага, значит, на свержение согласны! Ну, а если всЃ-таки в свержении не виноваты, в терроре не виновны, экспроприаций почти нет, за всЃ остальное давно прощены? Наш любимый прокурор вытягивает заветный запасец: "В крайнем случае недонесение есть состав преступления, который по отношению ко всем без исключения подсудимым имеет место и должен считаться установленным".28 Партия эсеров уже в том виновна, что НЕ ДОНЕСЛА НА СЕБЯ! Вот это без промаха! Это -- открытие юридической мысли в новом кодексе, это -- мощеная дорога, по которой покатят и покатят в Сибирь благородных потомков. Да и просто, в сердцах выпаливает Крыленко, -- "ожесточенные вечные противники" -- вот кто такие подсудимые! А тогда и без процесса ясно, что с ними надо делать. Кодекс так еще нов, что даже главные контрреволюционные статьи Крыленко не успел запомнить по номерам -- но как он сечет этими номерами! как глубокомысленно приводит и истолковывает их! -- будто десятилетиями только на тех статьях и качается нож гильотины. И вот что особенно ново и важно: различения методов и средств, которые проводил старый царский кодекс, у нас нет! Ни на квалификацию обвинения, ни на карательную санкцию они не влияют! Для нас намерение или действие -- всЃ равно! Вот была вынесена резолюция -- за неЃ и судим. А там "проводилась она или не проводилась -- это никакого существенного значения не имеет".29 Жене ли в постели шептал, что хорошо бы свергнуть советскую власть, или агитировал на выборах, или бомбы бросал -- всЃ едино! Наказание -- одинаково!!! Как у провидчивого художника из нескольких резких угольных черт вдруг восстаЃт желанный портрет -- так и нам все больше выступает в набросках 1922 года -- вся панорама 37-го, 45-го, 49-го. Но -- нет, еще не то -- ПОВЕДЕНИЕ ПОДСУДИМЫХ. Они еще -- не подученные бараны, они еще -- люди! Мало, очень мало сказано нам, а понять можно. Иногда Крыленко по оплошности приводит их слова, произнесенные уже здесь, на суде. Вот подсудимый Берг "обвинял большевиков в жертвах 5 января" (расстрел демонстрантов в защиту Учредительного Собрания). А вот и прямехонько, Либеров: "я признаю себя виновным в том, что в 1918 г. я недостаточно работал для свержения власти большевиков".30 И Евгения Ратнер о том же, и опять Берг: "считаю себя виновным перед рабочей Россией в том, что не смог со всей силой бороться с так называемой рабоче-крестьянской властью, но я надеюсь, что мое время еще не ушло". (Ушло, голубчик, ушло.) Есть тут и старая страсть к звучанию фразы -- но есть же и твердость! Аргументирует прокурор: обвиняемые опасны Советской России, ибо считают благом всЃ, что делали. "Быть может некоторые из подсудимых находят свое утешение в том, что когда-нибудь летописец будет о них или об их поведении на суде отзываться с похвалой". И постановление ВЦИК уже после суда: они "на самом процессе оставили за собой право продолжать" прежнюю деятельность. А подсудимый Гендельман -- Грабовский (сам юрист) выделился на суде спорами с Крыленко о подтасовке свидетельских показаний, об "особых методах обращения со свидетелями до процесса" -- читай: о явности обработки их в ГПУ. (Это уже всЃ есть! всЃ есть! -- немного осталось дожать до идеала.) Оказывается: предварительное следствие велось под наблюдением прокурора (Крыленки же) и при этом сознательно сглаживались отдельные несогласованности в показаниях. Есть показания, впервые заявленные только перед Трибуналом. Ну что ж, ну есть шероховатости. Ну, недоработки есть. Но в конце концов "нам надлежит с совершенной ясностью и хладнокровностью сказать... занимает нас не вопрос о том, как суд истории будет оценивать творимое нами дело".31 А шероховатости -- учтем, исправим. А пока, выворачиваясь, Крыленко -- должно быть, первый и последний раз в советской юриспруденции -- вспоминает о дознании! о первичном дознании, еще до следствия! И вот как это у него ловко выкладывается: то, что было без наблюдения прокурора и вы считали следствием -- то было дознание. А то, что вы считаете переследствием под оком прокурора, когда увязываются концы и заворачиваются болты -- так это и есть следствие! Хаотические "материалы органов дознания, не проверенные следствием, имеют гораздо меньшую судебную доказательную ценность, чем материалы следствия",32 когда направляют его умело. Ловок, в ступе не утолчЃшь. По-деловому говоря, обидно Крыленке полгода к этому процессу готовиться, да два месяца на нЃм гавкаться, да часиков пятнадцать вытягивать свою обвинительную речь, тогда как все эти подсудимые "не раз и не два были в руках чрезвычайных органов в такие моменты, когда эти органы имели чрезвычайные полномочия: но благодаря тем или иным обстоятельствам им удалось уцелеть"33 -- и вот теперь на Крыленке работа -- тянуть их на законный расстрел. Конечно, "приговор должен быть один -- расстрел всех до одного!"34 Но, великодушно оговаривается Крыленко, поскольку дело всЃ-таки у мира на виду, сказанное прокурором "не является указанием для суда", которое бы тот был "обязан непосредственно принять к сведению или исполнению".35 И хорош же тот суд, которому это надо объяснять!.. И Трибунал в своем приговоре проявляет дерзость: он изрекает расстрел действительно не "всем до одного", а только четырнадцати человекам. Остальным -- тюрьмы, лагеря, да еще на дополнительную сотню человек "выделяется дело производством". И -- помните, помните, читатель: На Верховный Трубунал "смотрят все остальные суды Республики, <он> даЃт им руководящие указания"36, приговор Верхтриба используется "в качестве указующей директивы".37 Скольких еще по провинции закатают -- это уж вы смекайте сами. А пожалуй всего этого процесса стоит кассация Президиума ВЦИК: утвердить расстрельный приговор, но исполнением приостановить. И дальнейшая судьба осуждЃнных будет зависеть от поведения эсеров, оставшихся на свободе (очевидно -- и заграничных). Если будут против нас -- хлопнем этих. На полях России уже жали второй мирный урожай. Нигде, кроме дворов ЧК, уже' не стреляли (в Ярославле -- Перухова, в Петрограде -- митрополита Вениамина. И присно, и присно, и присно). Под лазурным небом, синими водами плыли за границу наши первые дипломаты и журналисты. Центральный Исполнительный Комитет Рабочих и Крестьянских депутатов оставлял за пазухой вечных з а л о ж н и к о в. Члены правящей партии прочли шестьдесят номеров "Правды" о процессе (они все читали газеты) -- и все говорили ДА, ДА, ДА. Никто не вымолвил НЕТ. И чему они потом удивлялись в 37-м? На что жаловались?.. Разве не были заложены все основы бессудия -- сперва внесудебной расправой ЧК, потом вот этими ранними процессами и этим юным Кодексом? Разве 1937-й не был тоже ЦЕЛЕСООБРАЗЕН (сообразен целям Сталина, а может быть и Истории)? Пророчески же сорвалось у Крыленки, что не прошлое они судят, а будущее. Лихо косою только первый взмах сделать. ___ Около 20 августа 1924 г. перешел советскую границу Борис Викторович Савинков. Он тут же был арестован и отвезен на Лубянку.38 Следствие состояло из одного допроса -- только добровольные показания и оценка деятельности. 23 августа уже было вручено обвинительное заключение. (Скорость невероятная, но это произвело эффект. Кто-то верно рассчитал: вымучивать из Савинкова жалкие ложные показания -- только бы разрушило картину достоверности). В обвинительном заключении, уже отработанною выворотной терминологией, в чЃм только Савинков не обвинялся: "и последовательный враг беднейшего крестьянства"; и "помогал российской буржуазии осуществлять империалистические стремления" (то есть был за продолжение войны с Германией); и "сносился с представителями союзного командования" (это когда был управляющим военного министерства!); и "провокационно входил в солдатские комитеты" (то есть, избирался солдатскими депутатами); и уж вовсе курам насмех -- имел "монархические симпатии". Но это всЃ -- старое. А были и новые -- дежурные обвинения всех будущих процессов: деньги от империалистов; шпионаж для Польши (Японию пропустили!..) и -- цианистым калием хотел перетравить Красную армию (но ни одного красноармейца не отравил). 26 августа начался процесс. Председателем был Ульрих (впервые его встречаем), а обвинителя не было вовсе, как и защиты. Савинков мало и лениво защищался, почти не спорил об уликах. Он -- лирически этот процесс понимал: это была его последняя встреча с Россией и последняя возможность объясниться вслух. Покаяться. (Не в этих вмененных грехах -- но в других.) (И очень сюда пришлась, смущала подсудимого эта мелодия: ведь мы же с вами -- русские!.. вы и мы -- это м ы! Вы любите Россию, несомненно, мы уважаем вашу любовь, -- а разве не любим мы? Да разве мы сейчас и не есть крепость и слава России? А вы хотели против нас бороться? Покайтесь!..) Но чуднее всего был приговор: "применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка и, полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс" -- заменить расстрел десятью годами лишения свободы. Это -- сенсационно было, это много тогда смутило умов: помягчение? перерождение? Ульрих в "Правде" даже объяснялся и извинялся, почему Савинкова помиловали. Ну, да ведь за 7 лет какая ж и крепкая стала Советская власть! -- неужели она боится какого-то Савинкова! (Вот на 20-м году послабеет, уж там не взыщите, будем сотнями тысяч стрелять.) Так после первой загадки возвращения был бы второю загадкою несмертный этот приговор, если бы в мае 1925 года не покрыт был третьею загадкой: Савинков в мрачном настроении выбросился из неогражденного окна во внутренний двор Лубянки, и гепеушники, ангелы-хранители, просто не управились подхватить и спасти его крупное тяжелое тело. Однако оправдательный документ на всякий случай (чтобы не было неприятностей по службе) Савинков им оставил, разумно и связно объяснил, зачем покончил с собой -- и так верно, и так в духе и слоге Савинкова письмо было составлено, что даже сын умершего Лев Борисович вполне верил и всем подтверждал в Париже, что никто не мог написать этого письма, кроме отца, что кончил с собою отец в сознании политического банкротства.39 А все главные и знаменитые процессы -- всЃ равно впереди... 1 Крыленко, стр. 381 2 Стр. 382-383 3 Крыленко, стр. 439, курсив мой. 4 Крыленко, стр. 433 5 Стр. 434 6 Крыленко, стр. 435 7 Крыленко, стр. 438 8 Стр. 458 9 Провинциальные процессы эсеров, вроде Сартовского 1919 г., были и раньше. 10 Париж, 1922 и Самиздат, 1967г. 11 Статьи "Церковь и голод", "Как будут изъяты церковные ценности". 12 Материалы взяты мною из "Очерков по истории церковной смуты" Анатолия Левитина. Ч. 1, Самиздат, 1962 и Записки допроса патриарха Тихона, том 5 Судебного дела. 13 Т. е. как Выборгское воззвание, за что царское правительство врезало по три месяца тюрьмы. 14 Ленин, Собр. соч. 5 изд., т.45, стр. 189 15 Ленин, Собр. соч. 5 изд., т.39, стр. 404-405 16 Ленин, Собр. соч. 5 изд., т.45, стр. 190 17 Другое дело -- очень вяло пытались, тут же и колебались, тут же и отрекались. Но в и н а их от этого не меньше. 18 А крах-то конечно был, хотя выяснился не враз. 19 На тех же основаниях незаконны и все местные и окраинные правительства -- Архангельское, Самарское, Уфимское или Омское, Украинское, Кубанское, Уральское или Закавказские, поскольку они объявили себя правительствами уже п о с л е того, как объявил себя Совнарком. 20 Вернули ему эту кличку. 21 Крыленко, стр. 183 22 А чего эти говоруны не высказали за жизнь!.. 23 Стр. 236 (а язычек-то!) 24 А других заложников пусть хоть и добивают... 25 Крыленко, стр. 251 26 Стр. 253 27 Стр. 258 28 Крыленко, стр. 305 29 Стр. 185 30 Крыленко, стр. 103 31 Стр. 325 32 Стр. 238 33 Крыленко, стр. 322 34 Стр. 326 35 Стр. 319 36 Стр. 407 37 Стр. 409 38 Об этом возвращении много плелось догадок. Но вот недавно некий Ардаматский (явно связанный с архивами и лицами КГБ) напечатал с дутыми побрякушками претенциозной литературы, повидимому историю, близкую к истине (журнал "Нева", 1967, N 11). Склонив к предательству одних агентов Савинкова и одурачив других, ГПУ через них закинуло верный крючок: здесь в России, томится большая подпольная организация, но нет достойного руководителя! Не придумать было крючка зацепистей! Да и не могла смятенная жизнь Савинкова тихо окончиться в Ницце. Он не мог не попытать еще одной схватки, не вернуться сам в Россию на гибель. 39 И мы-то, мы, дурачье, лубянские поздние арестанты, доверчиво попугайничали, что железные сетки над лубянскими лестничными пролетами натянуты с тех пор, как бросился тут Савинков. Так покоряемся красивой легенде, что забываем; ведь опыт же тюремщиков международен! Ведь сетки также в американских тюрьмах были уже в начале века -- а как же советской технике отставать? * В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Прюбель рассказал кому-то из окружающих, что он был в числе тех четырех, кто в ы б р о с и л и Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор! (И это не противоречит нынешнему повествованию Ардаматского: этот низкий подоконник, почти как у двери балконной, а не окна, -- выбрали комнату! Только у Ардаматского ангелы зазевались, а по Прюбелю -- кинулись дружно.) * Так вторая загадка -- необычайно милостивого приговора, развязывается грубой третьей. * Слух этот глух, но меня достиг, а я передал его в 1967 г. М. Н. Якубовичу, и тот с сохранившейся еще молодой оживленностью, с заблескивающими глазами воскликнул: "Верю! Сходится! А я-то Блюмкину не верил, думал, что хвастает". Разъяснилось: в конце 20-х годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это о н написал так называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо -- он "развлекал" его вечерами. (Почуял ли Савинков, что это смерть к нему зачастила -- вкрадивая, дружественная смерть, от которой никак не угадаешь формы гибели?) Это и помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова в круг его последних мыслей. * Спросят: а зачем из окна? А не проще ли было отравить? Наверно, кому-нибудь останки показывали или предполагали показать. * Где, как не здесь, досказать и судьбу Блюмкина, в своем чекистском всемогуществе когда-то бесстрашно осаженного Мандельштамом. Эренбург начал о Блюмкине -- и вдруг застыдился и покинул. А рассказать есть что. После разгрома левых эсеров в 1918 г. убийца Мирбаха не только не был наказан, не только не разделил участи всех левых эсеров, но был Дзержинским прибережен (как хотел он и Косырева приберечь), внешне обращен в большевизм. Его держали видимо для ответственных мокрых дел. Как-то, на рубеже 30-х годов, он ездил в Париж тайно убить Баженова (сбежавшего сотрудника секретариата Сталина) -- и успешно сбросил того с поезда ночью. Однако, дух авантюризма или восхищение Троцким завели Блюмкина на Принцевы острова: спросить у законоучителя, не будет ли поручения в СССР? Троцкий дал пакет для Радека. Блюмкин привез, передал, и вся его поездка к Троцкому осталась бы в тайне, если бы сверкающий Радек уже тогда не был стукачом. Радек з а в а л и л Блюмкина, и тот поглощен был пастью чудовища, которого сам выкармливал из рук еще первым кровавым молочком. -------- Глава 10. Закон созрел Но где же эти толпы, в безумии лезущие на нашу пограничную колючую проволоку с Запада, а мы бы их расстреливали по 71 УК за самовольное возвращение в РСФСР? Вопреки научному предвидению не было этих толп, и втуне осталась статья, продиктованная Курскому. Единственный на всю Россию такой чудак нашелся Савинков, но и к нему не извернулись применить ту статью. Зато противоположная кара -- высылка за границу вместо расстрела, была испробована густо и незамедлительно. Еще в тех же днях, вгорячах, когда сочинялся кодекс, Владимир Ильич не оставляя блеснувшего замысла, написал 19 мая: "Тов. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим... Надо поставить дело так, чтобы этих "военных шпионов" изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу. Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро".1 Естественная в этом случае секретность вызвалась важностью и поучительностью меры. Прорезающе-ясная расстановка классовых сил в Советской России только и нарушалась этим студенистым бесконтурным пятном старой буржуазной интеллигенции, которая в идеологической области играла подлинную роль военных шпионов -- и ничего нельзя было придумать лучше, как этот застойник мысли поскорей соскоблить и вышвырнуть за границу. Сам т. Ленин уже слег в своем недуге, но члены Политбюро, очевидно, одобрили, и т. Дзержинский провел излавливание и в конце 1922 года около трехсот виднейших русских гуманитариев были посажены на... баржу? нет, на пароход и отправлены на европейскую свалку. (Из имен утвердившихся и прославившихся там были философы Н. О. Лоссовский, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, Ф. А. Степун, Б. П. Вышеславцев, Л. П. Карсавин, С. Л. Франк, И. А. Ильин; затем историки С. П. Мельгунов, В. Л. Мякотин, А. А. Кизеветтер, И. И. Лапшин и др.; литераторы и публицисты Ю. И. Айхенвальд, А. С. Изгоев, М. А. Осоргин, А. В. Пешехонов. Малыми группами досылали еще и вначале 1923 г., например, секретаря Льва Толстого В. Ф. Булгакова. По худым знакомствам туда попадали и математики -- Д. Ф. Селиванов). Однако, постоянно и систематически -- не вышло. От рева ли эмиграции, что это ей "подарок", прояснилось, что и эта мера -- не лучшая, что зря упускался хороший расстрельный материал, а на той свалке мог произрасти ядовитыми цветами. И -- покинули эту меру. И всю дальнейшую очистку вели либо к Духонину, либо на Архипелаг. Утвержденный в 1926 г. (и вплоть до хрущевского времени) улучшенный уголовный кодекс скрутил все прежние верви политических статей в единый прочный бредень 58-й -- и заведен был на эту ловлю. Ловля быстро расширилась на интеллигенцию инженерно-техническую -- тем более опасную, что она занимала сильное положение в народном хозяйстве, и трудно было еЃ контролировать при помощи одного только Передового Учения. Прояснилось теперь, что ошибкою был судебный процесс в защиту Ольденборгера (а хороший там центрик сколачивался!) и -- поспешным отпускательное заявление Крыленки: "о саботаже инженеров уже не было речи в 1920-21 годах".2 Не саботаж, так хуже -- вредительство (это слово открыто было, кажется, шахтинским рядовым следователем). Едва было по'нято, что' искать: вредительство, -- и тут же, несмотря на небывалость этого понятия в истории человечества, его без труда стали обнаруживать во всех отраслях промышленности и на всех отдельных производствах. Однако, в этих дробных находках не было цельности замысла, не было совершенства исполнения, а натура Сталина да и вся ищущая часть нашей юстиции очевидно стремились к ним. Да наконец же созрел наш Закон и мог явить миру нечто действительно совершенное! -- единый, крупный, хорошо согласованный процесс, на этот раз над инженерами. Так состоялось л) Шахтинское дело (18 мая-15 июля 1928 г). Спецприсутствие Верховного Суда СССР, председатель А. Я. Вышинский (еще ректор 1-го МГУ), главный обвинитель Н. В. Крыленко (знаменательная встреча! как бы передача юридической эстафеты),3 53 подсудимых, 56 свидетелей. Грандиозно!!! Увы, в грандиозности была и слабость этого процесса: если на каждого подсудимого тянуть только по три нитки, то уже 159, а у Крыленки лишь десять пальцев, и у Вышинского десять. Конечно, "подсудимые стремились расскрыть обществу свои тяжелые преступления", но -- не все, только -- шестнадцать. А тринадцать извивались. А двадцать четыре вообще себя виновными не признали.4 Это вносило недопустимый разнобой, массы вообще не могли этого понять. Наряду с достоинствами (впрочем, достигнутыми уже в предыдущих процессах) -- беспомощностью подсудимых и защитников, их неспособностью сместить или отклонить глыбу приговора -- недостатки нового процесса били в глаза, и кому-кому, а опытному Крыленке были непростительны. На пороге бесклассового общества мы в силах были, наконец, осуществить и бесконфликтный судебный процесс (отражающий внутреннюю бесконфликтность нашего строя), где к единой цели стремились бы дружно и суд и прокурор, и защита, и подсудимые. Да и масштабы Шахтинского Дела -- одна угольная промышленность и только Донбасс, были несоразмерны эпохе. Очевидно тут же, в день окончания Шахтинского Дела, Крыленко стал копать новую вместительную яму (в неЃ свалились даже два его сотоварища по Шахтинскому Делу -- общественные обвинители Осадчий и Шейн). Нечего и говорить, с какой охотой и умением ему помогал весь аппарат ОГПУ, уже переходящий в твердые руки Ягоды. Надо было создать и раскрыть инженерную организацию, объемлющую всю страну. Для этого нужно было несколько сильных вредительских фигур во главе. Такую безусловно сильную, нетерпимо-гордую фигуру кто ж в инженерии не знал? -- Петра Акимовича Пальчинского. Крупный горный инженер еще в начале века, он в мировую войну уже был товарищем председателя Военно-Промышленного Комитета, то есть руководил военными усилиями всей русской промышленности, сумевшей на ходу восполнить провалы царской подготовки. После февраля он стал товарищем министра торговли и промышленности. За революционную деятельность он преследовался при царе; трижды сажался в тюрьму после Октября (1917, 1918, 1922), с 1920 г. -- профессор Горного института и консультант Госплана. (Подробно о нЃм -- ч. III, гл. 10). Этого Пальчинского и наметили как главного подсудимого для нового грандиозного процесса. Однако, легкомысленный Крыленко, вступая в новую для себя страну инженерии, не только не знал сопромата, но даже о возможном сопротивлении душ совсем еще не имел понятия, несмотря на десятилетнюю уже громкую прокурорскую деятельность. Выбор Крыленко оказался ошибочным. Пальчинский выдержал все средства, какие знало ОГПУ -- и не сдался, и умер, не подписав никакой чуши. С ним вместе прошли испытание и тоже видимо не сдались -- Н. К. фон-Мекк и А. Ф. Величко. В пытках ли они погибли или расстреляны -- этого мы пока не знаем, но они доказали, что МОЖНО сопротивляться и МОЖНО устоять -- и так оставили пламенный отблик упрека всем последующим знаменитым подсудимым. Скрывая свое поражение, Ягода опубликовал 24 мая 1929 г. краткое коммюнике ОГПУ о расстреле их троих за крупное вредительство и осуждение еще многих других непоименованных. А сколько времен зря потрачено! -- почти целый год! А сколько допросных ночей! а сколько следовательских фантазий! -- и все впустую. Приходилось Крыленко начинать все с начала, искать фигуру и блестящую, и сильную -- и вместе с тем совсем слабую, совсем податливую. Но настолько плохо он понимал эту проклятую инженерную породу, что еще год ушел у него на неудачные пробы. С лета 1929 г. возился он с Хренниковым, но и Хренников умер, не согласившись на низкую роль. Согнули старого Федотова, но он был слишком стар, да и текстильщик, не выигрышная отрасль. И еще пропал год! Страна ждала всеобъемлющего вредительского процесса, ждал товарищ Сталин, -- а у Крыленки никак не вытанцовывалось.6 И только летом 1930 года кто-то нашел, предложил, директор Теплотехнического института Рамзин! -- арестовали, и в три месяца был подготовлен и сыгран великолепный спектакль, подлинное совершенство нашей юстиции и недостижимый образец для юстиции мировой -- м) процесс "Промпартии" (25 ноября -- 7 декабря), Спецприсутствие Верхсуда, тот же Вышинский, тот же Антонов-Саратовский, тот же любимец наш Крыленко. Теперь уже не возникает "технических причин", мешающих предложить читателю полную стенограмму процесса -- вот она,7 или не допустить иностранных корреспондентов. Величие замысла: на скамье подсудимых вся промышленность страны, все еЃ отрасли и плановые органы. (Только глаз устроителя видит щели, куда провалилась горная промышленность и железнодорожный транспорт). Вместе с тем -- скупость в использовании материала: обвиняемых только 8 человек (учтены ошибки Шахтинского). Вы воскликнете: и восемь человек могут представить всю промышленность? Да нам даже много! Трое из восьми -- только по текстилю, как важнейшей оборонной отрасли. Но тогда наверно толпы свидетелей? Семь человек, таких же вредителей, тоже арестованных. Но кипы уличающих документов? чертежи? проекты? директивы? сводки? соображения? донесения? частные записки? Ни одного! То есть -- НИ ОДНОЙ БУМАЖОНКИ! Да как же это ГПУ ушами прохлопало? -- стольких арестовало и ни одной бумажки не цапнуло? "Много было", но "всЃ уничтожено". Потому что: "где держать архив?" Выносятся на процесс лишь несколько открытых газетных статеек -- эмигрантских и наших. Но как же вести обвинение?!.. Да ведь -- Николай Васильевич Крыленко. Да ведь не первый день. "Лучшей уликой при всех обстоятельствах является всЃ же сознание подсудимых".8 Но признание какое -- не вынужденное, а душевное, когда раскаяние вырывает из груди целые монологи, и хочется говорить, говорить, обличать, бичевать! Старику Федотову (66 лет) предлагают сесть, хватит -- нет, он навязывается давать еще объяснения и трактовки! Пять судебных заседаний кряду даже не приходится задавать вопросов: подсудимые говорят, говорят, объясняют, и еще потом просят слова, чтобы дополнить упущенное. Они дедуктивно излагают всЃ необходимое для обвинения безо всяких вопросов. Рамзин после пространных объяснений еще даЃт для ясности краткие резюме, как для сероватых студентов. Больше всего подсудимые боятся, чтоб что-нибудь осталось неразъясненным, кто-нибудь -- не разоблачен, чья-нибудь фамилия не названа, чье-нибудь вредительское намерение -- на растолковано. И как честят сами себя! -- "я -- классовый враг", "я -- подкуплен", "наша буржуазная идеология". Прокурор: "Это была ваша ошибка?" Чарновский: "И преступление!" Крыленке просто делать нечего, он пять заседаний пьет чай с печеньем или что там ему приносят. Но как подсудимые выдерживают такой эмоциональный взрыв? Магнитофонной записи нет, а защитник Оцеп описывает: "Деловито текли слова обвиняемых, холодно и профессионально-спокойно". Вот те раз! -- такая страсть к исповеди -- и деловито? холодно? да больше того, видимо свой раскаянный и очень гладкий текст они так вяло вымямливают, что часто просит их Вышинский говорить громче, ясней, ничего не слышно. Стройность процесса нисколько не нарушает и защита: она согласна со всеми возникающими предложениями прокурора; обвинительную речь прокурора называет исторической, свои же доводы -- узкими и произносимыми против сердца, ибо "советский защитник -- прежде всего советский гражданин" и "вместе со всеми трудящимися переживает чувство возмущения" преступлениями подзащитных.9 В судебном следствии защита задаЃт робкие скромные вопросы и тотчас же отшатывается от них, если прерывает Вышинский. Адвокаты и защищают-то лишь двух безобидных текстильщиков, и не спорят о составе преступления, ни -- о квалификации действий, а только: нельзя ли подзащитному избежать расстрела? Полезнее ли, товарищи судьи, "его труп или его труд". И каковы же зловонные преступления этих буржуазных инженеров? Вот они. Планировались уменьшенные темпы развития (например, годовой прирост продукции в с е г о  л и ш ь -- 20-22%, когда трудящиеся готовы дать 40 и 50%). Замедлялись темпы добычи местных топлив. Недостаточно быстро развивали Кузбасс. Использовали теоретико-экономические споры (снабжать ли Донбасс электричеством ДнепроГЭСа? строить ли сверхмагистраль Москва-Донбасс?) для задержки решения важных проблем. (Пока инженеры спорят, а дело стоит!) Задерживали рассмотрение инженерных проектов (не утверждали мгновенно). В лекциях п о  с о п р о м а т у проводили а н т и с о в е т с к у ю  л и н и ю. Устанавливали устарелое оборудование. Омертвляли капиталы (вгоняли их в дорогостоящие и долгие постройки). Производили ненужные (!) ремонты. Дурно использовали металл (неполнота ассортимента железа). Создавали диспропорции между цехами, между сырьем и возможностью его обработать (и особенно это выявилось в текстильной отрасли, где построили на одну-две фабрики больше, чем собрали урожай хлопка). Затем делались прыжки от минималистских к максималистским планам. И началось явное вредительское у с к о р е н н о е развитие всЃ той же злополучной текстильной промышленности. И самое главное: планировались (но ни разу нигде не были совершены) диверсии в энергетике. Таким образом вредительство было не в виде поломок или порч, но -- плановое и оперативное, и оно должно было привести ко всеобщему кризису и даже экономическому параличу в 1930 году! А не привело -- только из-за встречных промфинпланов масс (удвоение цифр!) -- Те-те-те... -- что-то заводит скептический читатель. Как? Вам этого мало? Но если на суде мы каждый пункт повторим и разжуЃм по пять-по восемь раз -- то, может, получиться уже не мало? -- Те-те-те, -- тянет свое читатель 60-х годов. -- А не могло ли это всЃ происходить именно из-за встречных промфинпланов? Будет тебе диспропорция, если любое профсобрание, не спрося Госплана, может как угодно перекарежить все пропорции. О, горек прокурорский хлеб! Ведь каждое слово решили публиковать! Значит, инженеры тоже будут читать. Назвался груздем -- полезай в кузов! И бесстрашно бросается Крыленко рассуждать и допрашивать об инженерных подробностях! И развороты и вставные листы огромных газет наполняются петитом технических тонкостей. Расчет, что одуреет любой чита