лобья посматривала одним правым глазом то на меня, то на мой пакет. Она даже посторонилась, чтобы не столкнуться со мной. - Розочка! - окликнул я ее и остановился. Она тоже остановилась, в удивлении всплеснула руками - я увидел темно-синий с вишневым подтеком фингал под левым глазом. Он казался каким-то дополнительным уродливым оком. Музыка стала затихать, то есть я остановился, а сводный духовой оркестр продолжал маршировать в прежнем направлении, унося за собой музыку. - Митя, это ты?! - Розочка шагнула ко мне. - Неужели это ты?! Я обнял ее (конечно, крепко, конечно, истосковавшись!). - Лицо!.. - взмолилась она и стала хлопать меня по спине. - Сумасшедший, отпусти! Давай хоть уйдем с тротуара... Голос ее угас, мы чуть не задохнулись - я поцеловал ее так, как она учила, втянув губы в губы. - Сумасшедший, - опять вскрикнула Розочка, но не обидно, а, узнав свою школу, даже несколько самодовольно. Я осмелел окончательно (почувствовал себя большим, сильным) и потребовал, чтобы она немедленно сказала мне, кто, где и когда поставил ей фингал. - А-а, это еще во время моего первого привода, - ответила Розочка и попросила меня не огорчаться, потому что с фингалом ей повезло, милиционеры испугались за свои шкуры и не подвергли ее задержанию, как некоторых. - Господи, какому задержанию?! - ужаснулся я, но Розочка уже рассердилась, потянула меня за рукав к метро. Впрочем, мы минули метро, прошли по какому-то переулку и оказались на улице Огородная слобода. Стараясь смягчить Розочку, ее рассерженное молчание, я сказал, что о подобной Москве ничего не знал и не ведал, какая все-таки большая Москва, не город, а целое государство! Розочка промолчала. Тогда я напрямую заявил, что поднять руку на человека, красивую женщину, наконец, - это по меньшей мере просто постыдно!.. Разумеется, я старался реабилитироваться в eе глазах. Она остановилась, стала шарить под крылаткой. Кстати, крылатка была много лучше моей, края подвернуты и прострочены самой настоящей машинкой, ее вполне можно было бы принять за фабричную, если бы не овальный штамп на плече с надписью черной несмывающейся тушью: "Бабушкинский район, больница Й ..." Номера не было, вместо него - беловатое пятно, оставшееся от вытравливания. Розочка вынула просторную серую кепку-восьмиклинку с маленьким, едва заметным козырьком. Натянула ее набок, на фингал, теперь только правый темно-синий глаз весело светился из-под козырька. - Ну как одежка, похожа я на свою цель?! Имей в виду, что мать Тереза начинала даже не с медсестры, а с самой простой нянечки. Видит Бог, при всей своей фантазии я не мог представить мать Терезу в кепке. В накидке - пожалуйста, а вот чтобы в кепке и накидке - ни в коем случае. - Ты знаешь, Розочка, - сказал я виновато, - ты все же больше похожа на английскую принцессу Диану. Почему так сказал, и сам не знаю. Я действительно видел фотографии в каком-то журнале мод: "Под принцессу Ди". Топ-модель рекламировала головные уборы, в том числе и очень просторную кепку. И что хорошо запомнилось - она была не в крылатке или какой-нибудь накидке, она была в пляжном костюме, стилизованном под матроску. - Принцесса из Манчестер Сити?! - воскликнула Розочка. Я закрыл глаза. Манчестер Сити всегда вызывал во мне сложные чувства, а после многозначительного восклицания я готов был ко всему. Но Розочка тем и замечательна, что непредсказуема! Вместо пощечины, которую я ждал, она одарила меня восторженными поцелуями. - Какой все-таки ты, Митя, лапидарствующий сибарит! (Новые слова в лексиконе!) Ни один мускул не дрогнул на моем лице, хотя "лапидарствующий сибарит" для меня был так же неприемлем, как мать Тереза в кепке, а принцесса Ди - в крылатке из казенного одеяла. Тем не менее ни один мускул... - Митя, я же тебе сказала комплимент. Ты знаешь значение?! Я мотнул головой - нет, не знаю. Розочка засмеялась - кто не знает, тот отдыхает! И рассказала, что у них на квартире иногда собираются клИвые парни из театральных студий, и вот один из этих клевых (такой хитренький красавчик) недавно, выказывая ей свое полнейшее восхищение, сказал, что она лапидарствующая сибаритка, то есть превосходящая всех своими неисчислимыми достоинствами. Я сразу же возненавидел хитренького красавчика, а когда Розочка стала рассказывать, какой он талантливый, находчивый и невозмутимый, я возненавидел его просто лютой ненавистью. В слове "красавчик" мне стало слышаться "крысавчик". Мы шли под арками больших каменных домов, затем через одноэтажные, почти барачные дворики. Потом опять - под арками и опять - через дворики. Наш разговор был труднопередаваемым, а временами я вовсе не понимал, о чем речь. То Розочка спрашивала, действительно ли моя куртка кожаная, то живо интересовалась качеством джинсов, а мою меховую кепку примерила - и так и осталась в ней. - Знаешь, Митя, - сказала она под одной из арок. - Я говорю тебе это только потому, что ты - Митя. Мы с тобой могли бы, если бы ты захотел, очень выгодно продать твои куртку и джинсы через этого лапидарствующего сибарита. - Крысавчика?! - уколол я и поинтересовался: - А мне придется остаться в нижнем белье?! Розочка успокоила - она знает девчонок, которые из больничных одеял шьют не только моднячие, как у нее, накидки, но и самые настоящие куртки и брюки по фасону шаровар "Рибок". Я отклонил предложение. Розочка рассердилась, молча взяла у меня пакет, положила в него свою серую кепку и пошла впереди. Я поплелся сзади - ну что она, в самом деле, придумывает?! Я прилично одет, и то она привередничает, а когда оденусь в "самиздатский Рибок" - вовсе отвернется. (Кроме того, я подозревал, что куртку и джинсы она присмотрела для хитренького крысавчика.) Мы зашли в глухой одноэтажный дворик. Розочка вдруг круто повернулась: - Слушай, Митяйка, может, у тебя сроду и денег нет - ты что написал в телеграмме? Может, ты решил наколоть свою Розочку? Не выйдет! Никогда я не чувствовал себя столь раздавленным. И кем?! По сути, родным человеком. Я - Митяйка?! Никогда прежде она не называла меня так!.. Дома и дворик покачнулись, мне стало дурно. Наверное, Розочка заметила... Подскочила, обняла меня, чтобы не упал. - Спасибо, - сказал я и отстранился, дескать, все нормально, кризис миновал. - У меня есть деньги, много денег! Я - не Митяйка! Я - капитан Пэрэрро, торговец черным деревом!.. Розочка поняла, что перегрузила корабль, мой "Катти Сарк", засуетилась: - Хорошо, Митяйка... ты - не Митяйка! У тебя есть деньги, много денег, я тебе верю, верю... Я даже не прошу тебя, Митенька, их показывать - не надо... Мы уже пришли... Потом, Митенька, потом... Вот наша крыша. Крыша действительно была замечательная, почти готическая, покрытая рубероидом, местами оторванным от реек, которые высоко вверху смыкались, напоминая некий скелет чума. Она давно бы рухнула, если бы не прилепливалась к торцу трехэтажного дома из красного кирпича, к которому с течением времени припаялась намертво и стала как бы и его частью. Под такой грандиозной крышей самого одноэтажного строения словно и не было. Но оно было: навесная дверь с амбарным замком, маленькое деревенское окно с крестовидной рамой и железной решеткой внутри и, наконец, уборная - тоже прилепленная к торцу трехэтажки и сооруженная как бы наспех из всякого попавшегося под руку стройматериала (от обломанного листа шифера и куска фанеры до побитого кухонного подноса и местами облупленной шахматной доски). Мы с Розочкой прошли к двери по натоптанной на снегу тропинке (в тени многоэтажек снег во дворике только-только подтаивал), висячий на петле замок оказался фикцией (Розочка сняла его без ключа). По-настоящему пугающей выглядела черная дощечка, прибитая над дверью. С надписью "Высокое напряжение" и рисунком черепа с костями. В сенях действительно валялись какие-то оголенные провода, а дверь в помещение была обита жестью, на которой красной краской был изображен зигзаг молнии и выведено "Смертельно!". Словом, в сенях все выглядело настолько правдоподобно, что я постарался не наступать на провода. Между тем Розочка вставила в английский замок ключик, и дверь, недовольно прорычав, отворилась. Она была толстой, массивной, обитой изнутри дерматиновым утеплителем. Из жилого помещения дохнуло лекарствами и больничным теплом. - Вот мы и дома! Входи, - сказала Розочка и, притянув вновь зарычавшую дверь, щелкнула выключателем. Неоновая лампа под потолком, знакомо позванивая, задребезжала и, мигнув, наконец вспыхнула, да так ярко, что я зажмурился. Возле окна, рядом с темно-синей отопительной батареей, стоял стул. Розочка на него сбросила крылатку - пригласила вместе с нею осмотреть "наши апартаменты" - так она сказала. Апартаменты состояли из прихожей, довольно-таки просторной (мебель я уже указал - стул возле окна), и двух отдельных комнат. Розочкиной, когда заходишь с улицы - налево, за окном. И ее соседки (тоже подрабатывающей на "скорой") - направо, за настенным зеркалом и умывальной раковиной с двумя чугунными кранами для холодной и горячей воды. Вначале мы вошли к соседке (так захотелось Розочке). Комната была большой, очень большой, квадратов двадцать! Стены абсолютно голые и желтые (так желтеет водная эмульсия). Окно крестьянское, то есть такое же, как в прихожей, только стекла полностью забеленные, как в общественном туалете, и железная решетка не из рифленых арматурин, а катанки (лампочка на длинном шнуре светила достаточно ярко, я рассмотрел). Рядом с окном стояла белая, явно больничная тумбочка с приоткрытой дверкой. На ней лежали какие-то медикаменты - пахло карболкой и этиловым спиртом. На некотором удалении от нее кровать, полутораспальная, с панцирной сеткой, на которой (у большой спинки) лежал скрученный, как на вагонной полке, матрас без матрасовки, а на нем - подушка без наволочки. (Кстати, я обратил внимание, что в скрученном матрасе никаких простыней не было.) Еще из утвари: вешалка, прибитая к двери, открывающейся внутрь комнаты, и помойное ведро с веником. - Негусто, - сказал я самодовольно (все-таки мое жилье было богаче). Но Розочка тут же парировала, что всякие мебеля - мещанство! Лично ей не нужны ни столы, ни шифоньеры, ни даже электроплитка, которая недавно перегорела, потому что после учебы и двенадцатичасового дежурства проще поесть в какой-нибудь забегаловке, а лишний час лучше поваляться в постели. Она прижалась ко мне, и тут началось что-то невообразимое. Дело в том, что, сбросив накидку, Розочка осталась в медицинском халате. Я полагал, что она надела его на какую-нибудь одежду. Может, на джинсы и кофточку, ну, не джинсы, так трусики, - ничего подобного. На ней были, кроме халата, туфли на полушпильках и сползшие на колени чулки. Вот и всИ... - Что, Митенька?! Она повернула мою меховую кепку козырьком назад и до того потешной стала с этим фингалом - точь-в-точь сорванец-хулиган! А сама плутовски-плутовски так посмотрела на меня снизу вверх, перехватила взгляд и опустила глаза. Но не долу, а в разрез расстегнутого на груди халата, да так красноречиво, словно указывала - вот где твое настоящее богатство, вот где твои настоящие мебеля! Сказать, что я согласился с нею, - стало быть, ничего не сказать. Потому что ее указание глазами открыло мне такие глубины истинной красоты, что в мгновение ока я взлетел в небеса и, грянув оземь, обернулся добрым молодцем Иваном-царевичем. А уж если ты почувствовал себя добрым молодцем, да еще и Иваном-царевичем, то никак не забоишься взять свою царевну на руки. И я взял ее и понес в горенку-то светлую, на покрывала-то атласные, на перины-то мягкие, на перины-то пуховые. Проклятая дверь! Я уже говорил, что она открывалась внутрь комнаты. Одолел я ее. С превеликим трудом, но все ж таки... Одолеть-то одолел, но и силушку-то порастратил свою молодецкую. Розочка хохочет - весело ей, а у меня от напряга огонь в глазах. Шаг ступлю и проваливаюсь - не держит меня мать-земля. А тут еще и раковина умывальная, зацепился за нее, ну и на пол сел. Но Розочки не выпустил, чтобы, не дай бог, не ушиблась она, а уж о своих ушибах я и думать не смел. Розочка вскочила, смеясь, набросила крючок на входную дверь и давай меня поднимать - кепку уронила, туфли свалились, халат раскрылся, но она и не подумала отступать. Хохоча, потащила меня за руку, и тогда я опять взмыл, взмыл в небеса хищной птицей, кречетом, кречетом весьма сильным. И оттуда, с небес, набросился я на свою голубку, а она и сама стряхнула с себя одежды и еще краше стала. - Розочка! - вскричал я в восторге. - Вот твои деньги! Я вынул из внутреннего кармана кожанки триста долларов и вложил ей в руку. - О-о! - воскликнула она. Потом несколько раз пересчитала три сотенные и так быстро и ловко спрятала их, что я не заметил куда. Впрочем, я и не старался заметить. Наоборот, я пытался попасть рукой в карман своей джинсовой сорочки, чтобы извлечь оттуда и другие оставшиеся деньги. Двуносовская предусмотрительность, которой я следовал, показалась мне в тот момент преступной. Но я ничего не мог поделать, рука скользила мимо - клапан кармана мешал мне. Розочка по-своему истолковала мои действия. Стала помогать стаскивать кожанку и другие всякие одежды. Это было так здорово, так великолепно, что в порыве великой откровенности я спросил ее: - Розочка, если я стану богатым человеком, ну, не миллионером, а благосостоятельным - ты вернешься, ты захочешь быть вместе со мной? - А я что делаю, - залилась веселым смехом Розочка, - я уже вернулась, я уже хочу быть с тобой!.. Мы обнялись, как Иван-царевич со царевной, и унеслись в тридевятое царство в тридесятое государство. А все, что там было с нами, - я называю сладостным безумием. Где-то к утру страшный стук в дверь достал нас аж в тридевятом царстве. Розочка приподнялась, мы поцеловались, а потом она сказала, что ей надо одеться и открыть дверь - соседка вернулась. В полумраке комнаты Розочка не смогла отыскать халат, я посоветовал ей надеть мои джинсы и кожанку. Она надела и побежала в своих полушпильках (характерный стук гвоздиков). Потом послышались голоса женские и мужские и общий веселый смех. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Розочка открыла дверь. В полосе света она - новая амазонка! Она молчаливо подходит ко мне, медленно наклоняется, словно выполняет какой-то важный ритуал. Во всяком случае, когда я пытаюсь взять ее за руки, она отстраняется. Я не хочу перечить, она опять наклоняется и очень задумчиво целует меня в лоб. Мне смешно, я привлекаю ее, и мы целуемся в губы. - Сумасшедший, - нежно констатирует она и просит, чтобы я отдыхал - ей нужно поговорить с соседкой. - В любом случае, Митенька, знай, ты для меня лучше всех! Я приподнимаю голову, новая амазонка в полосе света. Дверь закрылась, я роняю голову и засыпаю. Засыпаю легко и радостно, точно святой. ГЛАВА 34 Я открыл глаза. Отставшая от потолка краска свисала как бы складками материи, она создавала эффект купола парашюта. Я лежал и, улыбаясь, парил - жизнь прекрасна! Минуту назад я пришел к выводу, что человек может быть не просто счастливым, а бесконечно счастливым. Да-да, бесконечно... Возьмем меня - выспавшийся, довольный, я не просто валяюсь в постели, а тщусь услышать музыку серебряных струн. Кажется, все получил, все есть, ну что тебе еще надо?! А вот надо... Я оглядываю Розочкину комнату, здесь все как у соседки: кровать, тумбочка, окно... Нет-нет, оконные стекла забелены не полностью, верхний свет как раз и освещает "купол парашюта". И еще - у Розочки нет ведра с веником. Зато у нее есть простыни! Как хорошо, как замечательно! Не зря говорится, что счастье оглупляет. Я жду Розочку - откуда-то знаю, что она пошла приготовить кофе, которое подаст мне вместе с печеньем в постель. Что ни говорите, а жизнь семейная сладостна даже вот таким ожиданием. Зачем прислушиваться к музыке, она приблизится к моему изголовью вместе с Розочкой! Прорычала входная дверь, голоса - мужской, настаивающий, и женский, виновато умоляющий. Голоса другие, не те, что разбудили перед утром. И Розочки среди них нет?! Да, нет - отметил с уверенностью. А где же она может быть? Наверное, побежала в забегаловку за кипятком. Естественно, ведь электроплитка перегорела. И опять блаженство - открою банку с кофе, а она будет наливать кипяток из термоса и размешивать. Мне так отчетливо все привиделось, что я даже услышал запах кофе. Между тем голоса стали глуше. Очевидно, соседка пригласила гостя в комнату. Однако тогда женский голос был совсем другим, более проникающим, что ли! Я еще находился под впечатлением голосов, когда соседская дверь резко хлопнула и сердито спешащие мужские шаги исчезли, то есть утонули в не менее сердитом pыкaнье входной двери. Воцарилась какая-то плотная тишина. Соседки не было слышно. Я уже стал подумывать, что каким-то образом пропустил ее и она ушла с сердитым мужчиной. Но нет, внезапно дверь в нашу комнату отворилась (я почему-то лежал головой к двери). - А-а, вот они где!.. В груди похолодело. Такого радостно-свирепого клика я никогда не слышал. Резко сел, готовый ко всему, но соседка уже выбежала: - Ну Розка, ну миссионерка любви!.. Все никак неймется - опять слямзила простыни! Рычание входной двери поглотило и эту разъяренную брань. Я остался один. Тревожное чувство охватило меня. Какое-то время еще лежал, ждал Розочку, но все-таки решил одеться. Рукой пошарил рядом с кроватью - трусы (не хотелось думать, но невольно подумалось: из Манчестер Сити), кальсоны (голубоватые, финские, с белой мелкой полоской повдоль) и сорочка (джинсовая, с большими нагрудными карманами). Когда надевал ее - выпал паспорт, но я не хватился и, только основательно занявшись поиском брюк, а потом и куртки, нашел его под кроватью. Нашел, и сразу как током ударило - деньги! Деньги, и советские, и двести долларов, оказались на месте, в паспорте, в целлофановом карманчике. Не знаю почему, но это вселило в меня дополнительную уверенность, что Розочка скоро вернется. В самом деле, ведь не может она уйти в моей кепке, куртке и, наконец, в моих штанах?! Я заправил сорочку в кальсоны, надел землистого цвета постиранные носки, обул полусапожки и только после вышел в прихожую. На стуле возле окна лежала Розочкина крылатка, то есть накидка. Я поднял ее, все еще надеясь, что под нею найду хотя бы брюки - ничего... серая просторная кепка упала мне на ноги. Не знаю почему, но именно она подвигнула меня на решительные действия. Я притянул входную дверь и, закрыв на крючок, не стесняясь, вошел в комнату соседки. Здесь все было так же, как и вчера, - голая, практически пустая комната. Говорить, что в поисках своей верхней одежды я перевернул в ней все кверху дном, - глупо. Здесь нечего было переворачивать. Но я осмотрел все углы, все изгибы с такой тщательностью, что, выходя из комнаты, был уверен - в этой квартире моих брюк и куртки нету. Более того, нету и моего пакета с содержимым. Да Бог с ним, с пакетом!.. Я накинул Розочкину крылатку и поспешил во двор. День был великолепным! Солнце стояло в проеме двух темно-серых, почти темно-синих многоэтажек, и весь дворик утопал в дыхании синевы. Нет-нет, я не оговорился, именно в дыхании, так казалось потому, что, соприкасаясь с тенью, лучи как бы вскипали на слюдянисто-синей корочке снега, и он, мерцая, истекал синевой, которая равномерно и медленно колебалась. Эманация синевы была настолько сильной, что дворик стоял в ней, как в воде. Я нисколько не удивился, что затрапезный туалет внутри был достаточно чистым и удобным. Я вообще уже привык, что там, где Розочка, все не так уж плохо. Единственное, что подействовало удручающе, - использованные разовые шприцы, повсюду разбросанные: и под ногами, и в ведре, и даже в ящичке для бумаги. Меня даже стошнило от них. Наша медицина пошла по неправильному пути. Пилы, скальпели, молотки, сверла, ножницы, щипцы, шприцы, дозаторы, амортизаторы и так далее, и так далее (я уже не говорю о специальных столах и креслах) - все эти предметы как-то не вяжутся с понятием врачевания. Все они, может быть, и уместны в застенках нелюдей, но уж никак не в операционных. Наши хирурги (я, конечно, перед ними снимаю шляпу, которой у меня нет) не виноваты - таков уровень медицины. Но все же они больше походят на мясников, чем на врачевателей. Однако мясники имеют дело мы знаем с чем, а хирурги - с живым человеком, сотворенным по Божьему подобию. В будущем медицина будет иной, она пойдет путем Иисуса Христа. Никаких тебе скальпелей - ничего... Войдет врач в операционную и прежде всяких операций с душой больного встретится, если узнают они друг друга, почувствуют взаимную боль, стало быть, врачевание уже началось, стало быть, началось взаимопроникновение... Потому что альфа и омега здоровья человека не в теле - в душе. Есть душа - есть человек, нет души - нет человека. А на улице было так хорошо, так здорово: воздух чистый, свежий; солнце яркое, греющее; небо синее, бездонное; а жизнь моя одна-единственная, которую я хотел бы прожить вместе с Розочкой, только с нею. Сейчас пошли бы в какое-нибудь кафе, посидели, поели пирожных. Или в какой-нибудь зверинец пошли - я люблю смотреть на животных, когда они еще беспечально-маленькие, игривые. А нет, так погуляли бы по Москве: в городской парк зашли бы на какие-нибудь аттракционы или в кино, да мало ли?! Нет, невозможно все это. Рядом, а несбыточно, подумал я вдруг с такой неизбывной горечью, что черная дощечка над дверью с рисунком черепа привела в бешенство. Я сорвал ее, несколько раз ударил о косяк, а потом пошел и приколол к туалету тем самым гвоздем, на котором она висела. Удивительное сооружение, дощечка вписалась в него так гармонично, словно всегда там и была. Все эти разбитые подносы, шахматные доски, обломки шифера есть не что иное, как лепты (и "моя" черная дощечка тоже); лепты бессильного гнева. Я ухмыльнулся (внес свою лепту) и даже повеселел немного. Что ни говорите, а если человек знает, что он не один неудачник, а один из многих, кому не повезло, то ему как-то уютнее на душе. Почему? Весьма и весьма любопытный вопрос! Я вернулся в апартаменты. Стараясь сохранить в себе уличную свежесть, по пояс умылся, попил воды из-под крана (такой родниково холодной никогда не было в нашем общежитии) и вновь, надев крылатку, уселся у окна. Мне была видна подтаивающая тропинка, бегущая к арке, и б?ольшая часть арки. И еще вполне очистившийся от снега тротуар, идущий параллельно тропинке на некотором расстоянии от нее, а потом резко отходящий влево к следующему выходу на соседнюю улицу. В пределах видимости из окна тротуар был достаточно людным, и порой казалось, что прохожие спешат не на соседнюю улицу, а на какое-то собрание за нашим домом. Итак, почему человеку уютнее на душе, если он знает, что многим не повезло и он всего лишь один из многих? Я решил докопаться до истины и, по-моему, более, чем кто-либо, смел надеяться на успех. В самом деле, всю ночь трястись в поезде для того, чтобы в конце концов оказаться у этого крестовидного окна, без штанов, притом в полнейшем неведении, где та, к которой приехал, и где находишься ты, который приехал?! Согласитесь, в моем положении есть нечто такое, что выделяет меня среди себе подобных. И выделяет настолько, что в этом отношении уже можно говорить обо мне как о выдающемся человеке. И как всякому выдающемуся, мне тоже, разумеется, есть что сказать себе подобным. И тут я представил, что прохожие, спешащие на соседнюю улицу, действительно собираются за нашим домом на собрание, на котором гвоздь программы - мое поучительное выступление. Вначале я появляюсь в толпе инкогнито, присматриваюсь - народ в основном большеротый, неуравновешенный, так сказать, "фронтовики", причем многие моего возраста. Меня охватывает сомнение - возможно ли, чтобы я был среди них самым выдающимся и пользовался неоспоримым авторитетом?! Вдруг почувствовал, что не дорожу своей выдающностью и готов, при случае, уступить ее любому... На какое-то мгновение даже представилось, как я уже передаю свои лавры - слегка лысоватый, но по-настоящему большеротый цезарион наклоняет голову, и я, сняв свой лавровый венок, медленно и торжественно возлагаю его... И как только... так сразу ныряю в толпу и, живо работая руками и ногами, стараюсь отдалиться от нового цезариона, насколько возможно. Теперь это уже больше похоже на игру в пятнашки. Однако... Я уже вновь инкогнито. То там, то сям прислушиваюсь к разговорам публики. - Ушла жена?.. Тут у всех ушла жена. Подумаешь, несчастный! А, она увезла с собою всю мебель, включая холодильник и телевизор? Несчастному нечего сказать, потому что не такой уж он несчастный. Зато выныривает другой, еще более небритый и нечесаный. - Моя паскуда (он грязно ругается) увезла с собою всю мебель, включая холодильник и телевизор. Нечесаный стоит подбоченясь, расставив ноги и выпятив живот. Одежда на нем какая-то пожеванно-лохматая, а лицо лохмато-пожеванное. Мне кажется, что этот горемыка непобедим. Но толпа отнюдь не спешила отдавать ему пальму первенства. - Подумаешь, горемыка, - все у него увезли! А после того, как увезли, он собственноручно дал своей жене кругленькую сумму на первоочередное оформление дел, связанных с учебой или трудоустройством на новом месте?.. Горемыку оттеснили. Появился субъект уже совершенно лохматый, с маленькими и необоснованно колючими глазками. - Я, я такой! - теряя равновесие, изрек он (его встряхнули, помогли устоять на ногах, но от этого субъект как будто еще больше взлохматился). - Я не да-авал, но она сама взя-ала кругленькую су-умму, - валясь набок, пролепетал он заплетающимся языком. Кудлато-заросший, он наводил ужас и вызывал отвращение. По-моему, этот спившийся и опустившийся тип уже не может подлежать никакой "реставрации", а потому он вполне более выдающийся, чем я, - неожиданно мелькнула мысль, что где-то там, в моих фантазиях, крутнется нужное колесико и надежда исполнится. Увы, толпа и на этот раз не подумала уступать. - Эка невидаль!.. А после кругленькой суммы... доводилось ли тебе ездить в гости к своей жене? И если доводилось - оставался ли в одних кальсонах? Причем в чужом городе, в неизвестной, чужой квартире?! Я бежал, незаметно, но все же... Потом опять уселся у окна с крестовидной рамой, чтобы уже окончательно подготовиться к своему поучительному выступлению. И вот я стою на возвышении дворовой площадки, передо мною лица - лица! Мне как будто уже доводилось их видеть - мужские страждущие лица. - Дорогие сограждане! Ото всех ли от вас ушла жена? Отвечайте: да - нет. - Да-а! - выдохнуло многоголосое общество, да так дружно, что площадка задрожала, словно рядом проехал танк. Многие в обществе, козыряя своей осведомленностью, что я - это тот самый выдающийся молодой человек, в качестве доказательства стали показывать пальцами на мои финские кальсоны, отчетливо выглядывающие из-под короткой Розочкиной накидки. Я почувствовал уверенность в себе и окрыленность. - Дорогие соотечественники! Приходилось ли вам задумываться, почему на душе уютнее, когда знаешь, что от многих жена ушла и ты всего лишь один из многих? Посыпались пословицы, как бы отвечающие на вопрос: - "На миру и смерть красна!", "За компанию и жид удавился!"... - Все это так, но не совсем, - перебил я. - Посмотрите, сколь много нас, от которых жена ушла! А если бы мы собрались все, со всех городов и весей России, - нам не хватило бы места здесь, разве что на Красной площади! А если бы сюда еще и бывшие жены пришли, то и площади не хватило бы! Получилась бы грандиозная манифестация... Только на долю секунды я позволил себе развлечься и сразу же увидел ровные шеренги жен, которые ушли от своих мужей как от несознательных элементов. Я увидел их в футболках физкультурниц пятидесятых годов, с гордо поднятыми бюстами легкоатлеток, твердо марширующих возле Мавзолея. Мне захотелось, чтобы и их мужья были спортсменами из общества "Трудовые резервы", которые в четкости маршировки и исполнения монументальных живых фигур нисколько бы не уступали, а даже превосходили бы своих жен. Увы, никакой четкости я не сумел добиться у этих тюх-матюх даже своим, казалось бы изощренным, воображением. И сразу - необъятные поля России, снежная круговерть и толпы, толпы каких-то деклассированных элементов, то есть оставленных женами мужей, которые плетутся в онучах неведомо куда и своей полной деморализацией и лохмотьями напоминают разгромленных фашистских захватчиков, откликающихся на всякую подачку хлеба восторженным: "Гитлер - капут!.. Капут!.. Капут!.." "При чем тут капут?!" - досадую я на свое неудавшееся развлечение, и в мгновение ока уже вновь стою на возвышении дворовой площадки и, словно бы и не прерывался, продолжаю поучительную речь: - Нет-нет, не по схемам названных пословиц мы вдруг чувствуем душевный уют (смерть есть смерть, хоть на миру, хоть за компанию), а потому, что на уровне подкорки осознаем - раз ты один из многих, то уже не может быть и речи о твоем невезении (неудачники единичны), скорее здесь надо вести речь о твоей избранности. Да-да, избранности. А избранные - это лучшие, а у лучших только одно должно быть на уме - как облегчить жизнь ближнему, да и дальнему? Вот ушла жена, ну ушла, что теперь?.. Биться головой о стену?! Рвать на груди рубашку и, рыдая, кататься по полу?! Или, пуще того, впасть в озлобление и месть?! И ни то, и ни другое. Осознавая свою избранность, ты должен, в конце концов, почувствовать тихую радость оттого, что она ушла. То есть оттого, что теперь, когда ты не обременяешь ее своим присутствием, ей много легче, а стало быть, ты добился-таки своего и облегчил ей жизнь. Более того, отныне это твоя святая обязанность - во всем споспешествовать ей и на первый же ее зов неизменно являться с помощью... Я осекся. Осекся не потому, что иссяк и мне больше нечего было сказать. А потому, что толпа, внимающая мне, неожиданно для меня (я не уловил той роковой минуты) превратилась в одно единое существо, нечесаное и угрюмое и какое-то уж очень первобытно-дремучее. Именно из-за его дремучести и осекся. Да-да, я вдруг почувствовал, что толпа не понимает меня, что я для нее варвар и, как с варваром, она сейчас разделается со мной - ждет лишь удобного момента... ГЛАВА 35 И снова я у сторожевого окна. На этот раз почувствовал нестерпимый голод, наверное, я понервничал, произнося свою речь?! А день ушел. Во всяком случае, в нашем дворе уже ощущались сумерки - кое-где в окнах зажглись огни. Я посмотрел на арку и на основательно подтаявшую тропку, точнее, подтаявший грязно-пятнистый снег, который казался взрыхленным. И сейчас же вспомнился люмпен-интеллигент, его волосатые, словно покрытые мехом, руки и железный, сотрясающий купе стук. Еще, кажется, не пережил ужаса, который повторился в памяти, а новый стук, тихий и робкий, буквально сбросил меня со стула. - Роза, Розочка! - Нет, это не Розочка и даже не Лилия, это собственной персоной Катрин! - отрапортовала соседка (я узнал ее по голосу, в котором, несмотря на веселую приподнятость, ощущалась готовность к агрессии, так хорошо запомнившаяся утром). - Юра, Юрок, заходи, - слегка растягивая слова, позвала Катрин и, включив свет, выглянула в сени. Я еще толком не рассмотрел эту самую Катрин в черной замшевой куртке и мужском черном берете с красным треугольником у виска (по-моему, берет морского пехотинца), а в прихожую уже вошел молодой человек моего роста, но по возрасту, пожалуй, помладше - кучерявый, розовощекий (ну прямо кровь с молоком!), голубоглазый брюнет. Даже и гадать не надо было - спортсмен, какой-нибудь самбист или каратист. Единственный недостаток - нос, в переносице толстый, напоминающий сосиску. А так - парень хоть куда! Только взглянул - сразу понял, что он и есть тот самый хитренький крысавчик. Неудобно, конечно, подозревать, но одежда на нем задела за живое, мне даже в какой-то момент нехорошо стало. Темно-коричневая турецкая кожанка - точь-в-точь как у меня. Джинсы - темно-синие, новые, в общем, и здесь попадание в яблочко... На кожанке "молния" расстегнута до пупка - видно, что она маленько тесновата в плечах. Еще бы - бугры мышц, словно отдельно живые, подрагивая, катаются под тельняшкой. Может, я и не прав, но мне расхотелось смотреть на него. - Юрок, знакомься, Розочкин муж! - сказала Катрин в своей манере, растягивая слова, и вдруг ни с того ни с сего захохотала, запрокинув голову. Ее хохот (диковатый и необъяснимый) привел меня в замешательство. Юрок подмигнул мне и, пожимая руку, шепнул (в нос ударило тяжелым винным перегаром): - Травки накурилась, а твоей бабы не видел, не знаю твоей вообще! Ложь! Наглая, беспардонная!.. Я по глазам заметил - зрачки задергались, словно он отсчитывал что-то невидимое. Я отвернулся. - Чего шепчетесь? - рассердилась Катрин. Я глянул и обомлел. И вовсе не оттого, что она была большеротой и некрасивой (вот уж в ком легче простого узнавалась "фронтовичка", тем более в берете морского пехотинца). Нет-нет, не берет и не стареющая на корню молодость поразили воображение - меня поразил английский красный шарф, который я увидел на шее Катрин. - Чего уставился, чего выпятил свои зенки?! - возмутилась Катрин, запихивая под куртку слишком уж наглядно выбившийся наружу шарф из королевского мохера. - Да так, ничего... Просто он тебе очень идет, этот английский шарф. Наверное, пришлось за него хорошо заплатить?! - сказал безо всякого умысла - и не думал ехидничать, тем более намекать на толстые обстоятельства. Катрин рассвирепела, едва не бросилась на меня: - А ты кто такой?! Почему ты здесь?! Кто тебе дал право сидеть в моей квартире?! Когда я сказал, что жду жену, что она ушла в моей одежде и у меня нет никакой возможности покинуть квартиру, пока она не вернется, Юрок, потоптавшись у двери, тихо вышел на улицу. А Катрин закатила настоящую истерику, стала бегать по комнатам, зачем-то заглядывать под кровати, стащила с нашей постели простыни и наволочку. И всякий раз, пробегая мимо меня, кричала, что Розочка уехала домой, в Крым. Но пусть она не думает, такая-сякая, что на нее управы нет, что чужими вещами она откупится. У матери Катрин остался ее паспорт, и они через милицию еще устроят ей привод! Слово "привод" добило меня, я впал в прострацию. Во всяком случае, перестал слышать беготню и крики. Я стоял и смотрел в окно, как с каждой секундой все больше и больше смеркалось и все больше и больше зажигалось окон в огромном доме напротив. Пришел в себя, когда меня толкнули в плечо: - Где Юрок? Не дожидаясь ответа, Катрин выбежала на улицу вместе с простынями. Продолжая смотреть на залитые светом окна, я теперь не видел их. Я прокручивал в сознании услышанное, а точнее, оно само прокручивалось, и пришел к выводу, что в эту квартиру Розочка не вернется. Она наверняка уехала, и причиною - я, моя одежда, которую она, очевидно, вынуждена была обменять на свою, отданную под залог ростовщице, матери Катрин. Ведь не случайно же Розочка встречала меня в халате на голое тело?! Да-да, такое не бывает случайным. Я представил весь ужас положения, в которое она попала, и мне стало больно за нее (когда по-настоящему бедствуешь - на все пойдешь). А потом, стесняясь встречи со мной, точнее, объяснений, которые и объяснять-то неловко, она взяла и уехала. Уж кто-кто, а Розочка знала, что ее Митя не промах, что ее Митенька что-нибудь придумает и не в пример ей выпутается. Какая все же она молодец! Мое сердце пролилось теплом благодарности к Розочке. Разрубила гордиев узел и - до свидания!.. Это просто счастье, что я приехал в Москву в новой одежде и Розочка смогла беспрепятственно выменять на нее свою. Я услышал шум в сенях и говор. Вернулись Юрок и Катрин со стопочкой чистого постельного белья. Не обращая на меня внимания, прошли в комнату. Потом, уже без белья, вернулась Катрин, подошла к окну и бросила какую-то книжицу на подоконник. - Маман сказала, что Розочка просила отдать тебе. Книжица оказалась паспортом, я открыл его - Слезкина Роза Федоровна. Стараясь не выдавать своих чувств, спросил: - Она заплатила все свои долги? - Все, - ответила Катрин. - Тебя облапошила и заплатила. Мы многозначительно посмотрели друг на друга. - Она уехала в Крым - куда именно? Катрин, слегка приподняв брови, усмехнулась, и я в ответ, наверное, ухмыльнулся. Во всяком случае, выдержал ее взгляд. - В Черноморск, - сказала Катрин и пояснила: - В семидесяти километрах от Евпатории, только севернее. Пряча в карман сорочки Розочкин паспорт, я нарочно порассуждал вслух о Черноморске, мол, никогда не думал, что такой город в действительности существует. Дескать, всегда считал его не более чем плодом воображения Ильфа и Петрова, и вот н?а тебе... Не знаю, какое впечатление произвели мои рассуждения на Катрин, но она вдруг предложила остаться переночевать. - А что, уже пора идти? - сказал я и, натянув Розочкину кепку и поправив на плечах ее накидку, направился к двери. Внезапно Катрин преградила дорогу: - Ты что?.. В самом деле ее так... любишь?! И никаких объяснений, и никакой злости?! В ответ я ничего не сказал. Честно говоря, я даже не понял, о чем она. Мне показалось, что она опять на грани истерики. Я молча вышел и осторожно затворил рычащую дверь. Потом так же осторожно, чтобы не запутаться в проводах, прошел через сени и вышел на улицу. Во дворике было достаточно светло, я направился к арке и, пока шел по тропке, чувствовал, что из окна на меня смотрит Катрин. Смотрит недобро, но ее тяжелый взгляд не мешал мне, а наоборот, веселил и придавал легкость шагу. Я был уверен, что Катрин завидовала мне в чем-то для нее очень важном, настолько важном, что она хотела бы оказаться на моем месте. За аркой я немного постоял, обдумывая, куда идти, и решил, что надо ехать на железнодорожный вокзал, возвращаться домой. Розочкин муж должен быть материально обеспеченным прежде всего для того, чтобы она могла отдохнуть возле него от своей ужасающей нищеты. ГЛАВА 36 Домой я приехал в шесть часов утра. Ехал в плацкартном на второй полке. Пассажиров было - под завязку! Некоторым даже одеял не хватило. Я, например, свое отдал бабке с нижней полки, которая по причине больных ног все откладывала сходить к проводнику, а когда сходила - одеял уже не было. Бабка ездила к сыну. Он окончил при Московском экспериментальном ювелирном заводе ремесленное училище (стал классным гранильщиком алмазов), а его жена учится в медтехникуме (этот факт меня тронул до глубины души). И вот, поженившись, они мыкаются, потому что его не пускают к ней в общежитие (женское), а ее - к нему (его общежитие на территории завода, и все они, гранильщики, живут в нем под охраной, как в тюрьме). Меня до того расстроил рассказ, что уже ночью, отдыхая под крылаткой, я несколько раз просыпался весь в слезах. Мне снились какие-то вооруженные люди кавказской национальности, которые, стоя у железных ворот, никак не пускали меня к Розочке, а ее - ко мне. - Ро-озочка! - со всхлипом кричал я. - Ми-итенька! - не менее горестно отзывалась она. И я в слезах просыпался. Если бы не одно маленькое происшествие, никто никогда бы не догадался, что я ехал в одних кальсонах - без штан