по шкафу и объявила лысому, что, как ни странно, от моей забавной одежды веет не куревом, как от некоторых, а - ароматом фиалок. В знак благодарности я прочел экспромт "Наш путь все уже, уже, уже...", чем неожиданно для начальницы привел лысого в неописуемый восторг. Он не только простил мне "аромат фиалок", но даже пожал мою руку. В ответ начальница посмотрела на него с веселым сожалением: мол, кому что! В общежитие вернулся на автобусе и, наверное, позабыл бы и о начальнице, и о лысом, если бы не еще одна встреча с ними, которая, как понимаю сейчас, оказалась судьбоносной... ГЛАВА 23 Старшина оставил мне бесценный клад - девять банок тушенки. По тем временам подарок неслыханно щедрый. Но более всего меня тронуло его послание, написанное химическим карандашом на плотном клочке бумаги, оторванном от мешка, которое я прочел уже в общежитии. "Дорогой кронштейн Оболенский, - писал он, - возьми паек, как подарок тебе на Новый год! Ты в нужное время был в нужном месте и спас меня. Теперь буду жить потому, что, встретив тебя, убедился: жить с пользой для нуждающихся можно в самом затрапезном виде. Главное - не хмуреть. До встречи, брательник, ищи меня в Книге рекордов Гиннесса. Жму руку, твой ефрейтор Голицын - не хмурей!" Незамысловатое и даже как будто глупое послание старшины. Его девять банок тушенки, на окрайках не отертые от солидола, поразили меня так сильно, что с призывами "не хмуреть!" я уткнулся в подушку, как красная девица. Это не был горестный плач от невыносимой утраты или невысказанной обиды. Нет, нет и еще раз - нет. Я плакал от радости и умиления своей нужностью, о которой раньше даже не подозревал. Если я кому-то помог, не помогая, то скольким могу помочь, если это поставлю своей целью?! Именно в эту минуту я по-настоящему понял Розочку и по-настоящему простил ее. Я плакал от необъяснимого везения, которое всякий раз, когда я оступался и допускал непростительную ошибку, приходило на помощь и указывало единственно верный путь. Вот и сейчас: жить с пользой для нуждающихся - вошло в меня, словно глас свыше. И я, как и всякий православный на моем месте, тут же покаялся, что давненько уже не был в церкви, и тут же пообещал Всевышнему, что еще до Рождества побываю и непременно причащусь Святых Тайн. Любой мало-мальски верующий, вспомнивший о Боге, никогда не скажет в сердце своем: мол, с такого-то числа начну делать людям добро. Напротив, он постарается приблизить время и уже с той секунды, что вспомнил, будет искать случая для доброделания. Я не был исключением и воистину испытал великую радость уже от одной только мысли, что могу воспользоваться подарком старшины прямо по назначению и облагодетельствовать им весьма многих. Вначале постучал в комнату к своим, так сказать, доброхотам. Никто не ответил. Потом в ближайшие двери - тоже молчание. Оказалось, что большинство жильцов уехали на праздники к родителям - остались совсем уж одинокие или связанные необходимостью по работе. (Что же касается компании Двуносого, то они уже давно не жили в общежитии и заходили лишь изредка, чтобы оплатить комнату. Мне сказали, у них есть огромное подвальное помещение в самом центре города, которое они используют и под склад, и под жилье.) Разузнав обстановку, сложил всю, что была, тушенку в сетку (от первого визита к старшине оставалась еще одна банка) и прежде всего постучал к соседке напротив. Она открыла мгновенно и так же мгновенно захлопнула. Только и успел заметить мелькнувшую вязаную кофту шахматного цвета. - Чего тебе надо? - сердито спросила из-за двери. - Разрешите поздравить вас с ?Артуром с Новым годом, - сказал я как можно ласковее. - Прошу принять от меня небольшой презент. - Катись отсюда - презент! - крикнула она раздраженно. Конечно, с ее стороны это была несправедливая грубость, но и ее в общем-то можно было понять. Я растерялся, не зная, что делать. - Еще раз говорю - уходи! ?Артура нет, он в деревне у бабушки! Помолчав, вдруг поинтересовалась, что за презент. - Банка тушенки, - сказал я. Соседка стала выяснять, какой тушенки, говяжьей или свиной. На мой ответ, что не знаю, банка без этикетки, чуть-чуть приоткрыла дверь, по локоть выпростала руку - давай! Следующие несколько комнат были заперты, и соседка, теперь стоявшая у двери, подсказала, чтобы прошел в конец коридора, за умывальник. Действительно, все оставшиеся комнаты при одном моем приближении разом отворились, даже не надо было стучать. Молодые хозяюшки выстроились в ряд, и в мигающем свете неона казалось, что их длинные скачущие тени, любопытствуя, выпрыгивают у них из-за спин. Иллюзию любопытствующей суеты усиливали и их вопросы, адресованные соседке через мою голову. - Тома, чего ему нужно?.. Ой, девоньки, никак наш насильник наконец-то и к нам маньячит?! Скорей держите меня, Томку-то он уже обратал!.. Тома, обратал?! И еще всякие непристойности, игриво пугаясь, смело выкрикивали наши так называемые девоньки, что, не будь позади меня соседки, я непременно бы бежал от них. Однако пришлось пересилить себя. - Дорогие сударушки! Разрешите поздравить вас с Новым годом и преподнести небольшой презент! - сказал я и, пользуясь их замешательством, быстро обежал всех. Моя энергичность оправдала себя. Они, громко удивляясь, благодарили и тут же спрашивали друг дружку, что бы все это значило. Возвращаясь назад, я уже загодя решил, что все оставшиеся банки отдам соседке. Я чувствовал перед нею какую-то необъяснимую виновность. И тут меня догнала внезапная догадка сударушек, нелепейшее предположение о том, что, наверное, завтра, как некогда Гиву, меня арестуют. Дескать, тот тоже вот так же раздавал презенты. Это была ужасная глупость! От неожиданности я даже маленько приостановился. - Том, а Том, а этого-то за что забирают? Соседка нырнула в комнату и перед моим носом так остервенело хлопнула дверью, что с косяков посыпалась штукатурка. Уже лежа на кровати, решил не выходить из комнаты, чтобы не портить ей настроения и не усугублять своего. Встречать Новый год за праздничным столом в кругу семьи или друзей - это, конечно, здорово, но можно встречать и за чтением какой-нибудь хорошей книги. Моя библиотека - это я. Да-да, без всяких шуток. Она разделяется на три части. Первая - всевозможные словари, справочники и очень много всякой специальной литературы: собаководство, птицеводство, овощеводство, садоводство и так далее, и так далее... Вторая - моя гордость, произведения, которые мне понравились или удивили, и я приобрел их, чтобы всегда иметь под рукой. Большинство из них досталось мне бесплатно, потому что я приобретал их в библиотеках как списанные, как макулатуру. Я даже прошел курсы реставратора-переплетчика, чтобы многие любимые произведения привести в надлежащий вид. Третья часть - священные писания: Библия, Бхагавад-гита, стихи Будды (так называю книгу "Дхаммапада"), Коран, несколько брошюр о конфуцианстве и Лао-цзы - вот и все, маленькая по объему часть. Вообще-то человечество сохранило двенадцать священных писаний, двенадцать религий исповедуется людьми. Еще в студенческие годы влекла мысль написать некую быль о Едином Боге, который устал выслушивать жалобы и похвалы людей, враждующих на религиозной почве и всегда призывающих в судьи Его, Единого. Запомнилось начало произведения, которое озаглавил "Двенадцать истин". x x x - Ну, это уже становится просто смешно, - раздосадованно сказал Бог вслух, и повсюду в райских кущах, весело выглядывая и прячась, стали смеяться ангелы, повелевая божественным животным и цветам вести себя так, чтобы это действительно было смешно. Бог засмеялся. "Глупо, конечно, но хорошо, - подумал Он и скрыл свои мысли. - Однако земных дел здесь не решишь, их надлежит решать на земле". Господь Бог тайно явился на землю и подошел к костру, возле которого сидели Христос, Будда, Аллах, Яхве, словом, все двенадцать Учителей (к тому времени они уже слыли пророками, апостолами Его Божественной Истины). И вот Господь Бог в облике странника снял котомку и, славя мир за то, что в нем много хороших и разных Учителей, вдруг высказал сомнение - как так, чтобы множество учений были истинными - ведь Истина одна?.. - В таком случае что такое Истина? - спросил Бог Учителей народов, а по духовной сути спросил Своих Сыновей. Все Они, естественно, ответили Ему в строгом соответствии со своим учением, то есть Священным Писанием, так, что у меня сразу возникла загвоздка: а как же быть с ответами Сыновей, священные книги которых отсутствуют в моей библиотеке?! В стране поголовного атеизма я натолкнулся на непреодолимую стену, - пришлось отказаться от сочинения "Двенадцать истин", чтобы не оказаться истинным ялземцем. Я присел на корточки и, взяв сборник стихов Будды, открыл наугад. Глава о просветленном, стих 187: "Он не находит удовлетворения даже в небесных удовольствиях. Полностью просветленный ученик радуется только уничтожению желания". Невольно задумался - в общем-то сказано и обо мне. Во всяком случае, у меня нет желания искать встречи с кем бы то ни было в общежитии. В комнату постучали - какой-то веселый игривый стук. x x x Я верю в народную примету: как встретишь Новый год, таким и будет весь год. Чтобы не вспоминать, как встретил (душа, словно рана, кровоточила от всякой неосторожной мысли), и в то же время желая вспомнить самые мельчайшие подробности прошедшей ночи, я придумал игру. Я не вспоминал, а как бы обдумывал повествование своего нового романа... (Романа с соседкой Томой.) Я надеялся обмануть себя, саднящую под сердцем боль. Поэтому, чем ничтожней я представлялся самому себе, тем более значительным и эпически возвышенным должно было быть повествование. Кроме того, чтобы усыпить боль, я должен был думать о себе отвлеченно, то есть в третьем лице, то есть как бы о герое литературного романа, который хотя и заставляет сопереживать, но конкретно ко мне никак не относится. Поздним вечером, как раз в канун Нового года, из своей общежитской комнаты вышел молодой человек лет двадцати трех от роду. Он был в байковой крылатке с откинутым капюшоном, поверх которой празднично блестели вразброс приклеенные из фольги звезды и луны. Лицо молодого человека скрывала черная полумаска, он был сам себе на уме, и ему стоило больших усилий, чтобы вот так, прервав полезное чтение, выйти из своей комнаты. Но он вышел, ему показалось неудобным отсиживаться. Зная нравы жильцов, он был уверен, что после третьего приглашения они воспримут его отказ как личное оскорбление: мол, сам сохатый-рогатый, жена ушла, а гляди-кось, брезгует! Им нельзя, они беленькими рученьками по мусорным контейнерам шныряют... И еще всяко-разно будут за глаза поносить его, так что он не только облитый помоями войдет в Новый год, но еще и прошествует по нему обвешанным всякими непотребными очистками. Человек в полумаске легкой летящей походкой пересек коридор - хор голосов отозвался на его стук. Он отворил дверь и сразу оказался как бы участником застолья. Сдвинутые в торец столы, густо уставленные бутылками и всякой домашней снедью, словно бы наехали на него, притиснув к косяку. - Ура-а, поэт-звездочет!.. Мистер икс!.. Наш гадатель-предсказатель!.. Девки, девки, пусть погадает! Колька, Колька, пусть угадает, что я сегодня уже хочу?! - Еще всякое не столько весело и пьяно, сколько развязно кричали раскрасневшиеся так называемые женщины-одиночки, которые никак не походили на одиночек. (При каждой сидел свой Колька из тех тертых, какие четко знают цену своему приглашению.) Откровенность намерений всех присутствующих была так доходчиво запечатлена на лицах, что молодой человек смутился. Ему показалось, что он нежданно-негаданно прервал уже сам акт воплощения намерений. Это было так глупо, так мерзко, так стыдно, что, ни слова не говоря, он толкнул дверь, чтобы ретироваться, и едва не налетел на соседку. Она взвизгнула и весьма удачно увернулась, потому что впереди себя держала огромную пышущую сковородку тушеной картошки. - А-а, это ты?! А я к тебе опять заходила, - объявила она так запросто, по-свойски, что не только у окружающих, но и у него самого сложилось впечатление, что они давние друзья, прямо-таки неразлейвода. Вообще-то все очень кстати получилось. Он помог соседке поставить сковородку на стол и по линиям ладоней, словно заправский хиромант, предсказал ей таинственную встречу с загадочным человеком, который вначале похитит ее на иную планету, а потом вернет счастливой и прекрасной. Он даже пообещал ей, что это случится в сегодняшнюю новогоднюю ночь. - На себя намИкивает, на себя! - шумно загоготали Кольки. Тем не менее его предсказания нашли бурный отклик. Женщины наперебой стали протягивать к нему руки, прося погадать. Да, давно он не испытывал к себе такого повышенного интереса со стороны прекрасной половины. Особую настойчивость проявляла подруга конкретного Кольки, который сразу же запротестовал: "Лялька, ревную!" - и, налив почти полный стакан самогонки, потребовал, чтобы звездочет осушил штрафную. И он осушил и чуть было не упал навзничь, так резко в голову ему ударил хмель. Соседка удержала его, и усадила рядом, и стала опекать его, будто своего Кольку или Гиву. Молодой человек радостно смеялся: впервые в жизни его ревновали. - Тома, твой звездочет в фокусе, - между тем продолжал жаловаться Колька. - Заслоняй его, а то с Лялькой уже нет никакого сладу! Действительно, Лялька тянулась через стол, опрокидывала стаканы, а он, молодой человек, чувствуя невыразимое веселье души, не мог даже привстать. (Ноги не слушались, и все предметы вокруг плавали, словно в воде.) На помощь опять пришла соседка, она весьма чувствительно хлестанула Ляльку по рукам (во всяком случае, Лялька вскрикнула) и, загородив звездочета собою, стянула с него полумаску, а потом и крылатку. Все было очень весело, но с этого момента в памяти обнаруживались обширные пустоты и бессвязные эпизоды, которые, несмотря на все ухищрения, отзывались саднящей болью даже в душе этого, казалось бы постороннего, молодого человека. Он хорошо помнил, что еще задолго до двенадцати Лялька и Колька демонстративно целовались, а все, в том числе и он, хором кричали "горько!" и после каждого поцелуя хлопали в ладоши и даже устраивали овацию. Потом каким-то образом брачные пары менялись, и всякая новая невеста непременно облачалась в его крылатку и уже в полумаске доступно подставляла губы. Он тоже несколько раз обнимал и целовал какую-то Ляльку, может, это была соседка Тома, а может, и нет... Просверком вспоминался пик вечеринки - бой курантов по телевизору и хлопок шампанского. Затем сразу улица, праздничные возгласы, песни. Снег вспыхивал яркими голубыми искрами, они смеялись, играли в снежки, а потом его откапывали из сугроба и волокли по лестнице вверх, и какое-то длинное эхо превращалось в снежную лавину, из которой выскакивали белые лопающиеся пузырьки - го-тов, го-тов, го-тов... Среди ночи к нему пришла Розочка, холодно легла с ним, он просил у нее прощения, но она была неприступной. Потом в каком-то внезапном порыве она притянула его к себе - он прощен, он полон невыразимого восторга, ему кажется, что сейчас, как в детстве, он потеряет сознание! И точно, все смешалось, утратило очертания и формы... И вдруг режущий глаза свет. И совершенно ужасная картина: он лежит на огромном белом как бы операционном столе, лежит голый (как говорится, в чем мать родила), а над ним в знаменитой шахматной кофте с абсолютно обнаженной грудью и коленями соседка Тома с сантиметровой лентой в руках. - Спокойно, спокойно, - сказала она и легонько похлопала по животу. - Закрой глаза и спи, не обращай внимания. Он закрыл глаза, а когда открыл - было уже утро и он лежал под простынею все так же совершенно голый и боялся пошевелиться, чтобы не потревожить саднящую под сердцем боль. Он силился вспомнить подробности прошедшей ночи, касающиеся лично его, но при этом думал о себе в третьем лице, как бы о некоем литературном герое, конкретно не имеющем к нему никакого отношения. Впрочем, это удавалось ему лишь отчасти, и он - страдал. ГЛАВА 24 Все дни после Нового года я думал о себе и воспринимал себя не иначе как в третьем лице. И звездочет (гадатель-предсказатель), и поэт Митя Слезкин были моими хорошими знакомыми и даже больше чем знакомыми - они были частью меня, как и я их частью. Они знали все друг о друге и почти ничего - обо мне. То есть они как-то догадывались, что есть Я, но - кто такой?.. В самом деле, кто Я, если ношу в себе и того и другого и сам являюсь их плодом - плодом неудачных отношений? Более того, точно знаю (и они этого побаиваются в своих догадках), что именно распри между ними как раз и вызвали меня к жизни. Тем не менее именно Я, некто третий, жаждал не только примирения звездочета и поэта Мити Слезкина, но и их слияния. Да-да, слияния в единое общее "я", в результате которого Я, некто третий, рассеялся бы и исчез, как дым, как дурной сон, то есть уступил бы свое место новому Мите Слезкину, обогащенному опытом звездочета. Но именно этого-то как раз и не хотел прежний Митя! (Ему представлялось слияние со звездочетом каким-то добровольным безумием, которое если и явит его, нового, то только в качестве сумасшедшего.) Конечно, такая перспектива не устраивала никого. Или шаг влево (со всеми исходящими и восходящими - "побег"), или уж лучше смерть, чем сумасшествие!.. В общем, всем "я" было чего побаиваться, тем более что все они свидетельствовали об одном - ужасном разладе в душе былого Мити Слезкина, достигшем критической точки. Однако по порядку - о распрях. Утром, когда я (еще не ведавший, что Я - некто третий) лежал под простынею и силился понять, что случилось, почему соседка в таком же, как и я, Адамовом одеянии обмеривала меня, послышались легкие уверенные шаги. Они, не замедляясь, вошли в комнату, как входят к себе. Каким-то непонятным чутьем сразу угадал - соседка! И она, в отличие от меня, озабочена не тем, что произошло вчера, а тем, что должно произойти сегодня, сейчас. Поэт Митя Слезкин, точно комок задохнувшегося крика, трепыхнулся в груди и в ужасе забился в угол. (Мне стало жаль его. Вот здесь я почувствовал, что Я - некто третий, что Я - всего лишь наблюдатель, наблюдения которого никому не мешают действовать себе в угоду.) "Туда тебе и дорога", - безжалостно констатировал звездочет и, потянувшись, как потягиваются мартовские коты, раздулся от важности - заполнил собою освободившееся пространство. "Это тебе не Розочка, которая бросила тебя как пустое место, - уже, как хозяин положения, с гордым превосходством резюмировал звездочет. - Учись, поэт, мы сейчас свои затеем страсти-мордасти!" И Я, и поэт Митя, и звездочет легко слышали мысли друг друга и, естественно, обменивались ими, не прибегая к речи. Для всех окружающих нашей раздельности не существовало, никто не воспринимал нас обособленно: это - звездочет, это - поэт Митя, а это - Я, некто третий. Нет-нет, разделившись, мы находились в оболочке единого "я", и только в нем, как в представительском мундире, каждый из нас мог появляться перед окружающими и своим отдельным Я представлять всех нас троих. Вот в этом-то как раз и крылась причина разлада, причина распрей, но не буду забегать вперед. В комнату вошла соседка - с распущенными волосами, в голубеньком мини-халатике, полная какой-то показной энергичности. - Поэт-звездочет (наглядный пример, что в видимом мире никто нас не разделял), хватит дрыхнуть! - сказала она и, сняв шлепанцы, с ногами взобралась на кровать. - Ты-то хоть помнишь, как вчера наизусть декламировал мне стихи?! Поэт Митя Слезкин, в отличие от звездочета Слезкина, невольно съежился, он вспомнил, что действительно читал стихи. - И все о любви, и все презентовал мне! - самодовольно сообщила соседка. Митя устало пошевелился - он не просто читал стихи, он, намекая на Гиву, во всеуслышание объявлял, что презентует их очаровательной Томе и ее сыну ?Артуру. - Да что ты?! Ничего не помню - перебрал! - "признался" звездочет, поворачиваясь к соседке. - Хотя нет, помню, среди ночи появилась очаровательная незнакомка с сантиметром в руках... Он неожиданно отбросил простыню (Митя невольно сжался в комочек) и, обхватив соседку за талию, бесцеремонно потащил на себя, валясь на подушку. - Она замеряла, кого она замеряла, уж не сеньора ли?! - давясь смехом, многозначительно вопрошал звездочет. Соседка тоже рассмеялась, она поняла скабрезность намека, но именно скабрезность и рассмешила ее. В ней она уловила законное право звездочета на нее как на свою... Да-да, на свою женщину. Она, может, только потому и заявилась к нему с распущенными волосами и в мини-халатике, чтобы выяснить, насколько он хочет воспользоваться предоставившимся ему правом. - Совсем, совсем не то, на что ты намИкиваешь! - притворно отбиваясь, сказала она, смеясь. - Я тоже хочу сделать презент. - Как бы желая сообщить, о каком презенте речь, оттолкнулась двумя руками и вдруг, уступив новому внутреннему порыву, сама припала к его груди и прошептала с неожиданной горячностью: - А ты, Митя, знаешь, очень даже ничего!.. Что произошло дальше?! Об этом, как говорится, история умалчивает. Назвав звездочета Митей, соседка и думать не думала, что станет своего рода яблоком раздора между ними. Но так случилось и не могло не случиться уже потому хотя бы, что всему, о чем история умалчивала, поэт Митя был не только невольным свидетелем, но и невольным участником и соучастником. Разумеется, его, как влюбленного в Розочку, вся эта внезапно открывшаяся зависимость от сладострастника звездочета не только возмущала и оскорбляла, но просто приводила в отчаяние. Вообще все в этот день складывалось для поэта Мити чрезвычайно плохо: опустошенность, провалы в памяти, появление соседки и, главное, ее обескураживающая доступность. Именно тогда, чтобы избежать контакта с нею, он самоустранился, а звездочет воспользовался - ни его, ни соседки не пощадил. Правда, она и не нуждалась в пощаде. Раскрасневшаяся, счастливая соседка удовлетворенно лежала подле звездочета в сладостном забытьи, а он, вперившись в потолок, бесстыже подтрунивал над Митей: - Учись, поэт, брать быка за рога! Прошу прощеньица - буренку за вымя. Просто "милки мэ-э" - замычишь от удовольствия! Он нарочно, для Мити (показал свою власть), помял ее обнаженные груди и, балуясь, поиграл сосцами, словно своими личными принадлежностями. В заключение, точно телку, похлопал по заду. - Бьюсь об заклад, ничем не хуже твоей Дульсинеи! Ну, может, линии не такие округлые, зато и норовом не такая взбрыкистая. Соседка по-своему расценила действия звездочета, придвинулась к нему: - Митя, поглянь, какой ты ненасытный?! А если тебя подкормить?! Она прыснула и, поднырнув звездочету под руку, вдруг сжалась, словно от внезапной боли. - Ты, наверное, сильно на меня обиделся? Она затаилась, даже дышать перестала. - С чего, за что?! - не понял звездочет. "Он туп, глуп и, как следствие, самодоволен", - подумал поэт Митя. - За деньги, которые должна была отправить твоей матери, а получилось, что присвоила. Какое-то время вновь ее как будто не было, исчезла - ни дыхания, ни шороха, только сердцебиение. Потом всхлип - жалобный, задыхающийся. Она рассказала звездочету, как пошла на почту, а там, как на грех, санитарный день. Они с ?Артуром поехали на привокзальную площадь, но и там не повезло - перерыв на обед. Крутнулись туда-сюда, а тут уже и автобус подошел. Решила, что из села пошлет. Но как приехала, так все и пошло кверху дном: мать приболела, корова оголодала, куры и ути не кормлены... пришлось срочно закупать комбикорма. Но пусть Митя не думает - она вернет долг, и очень даже скоро. Соседка вытерла непрошеные слезы и, привстав, заглянула в лицо звездочета. Что она там увидела - бог весть! Лицо его было бледным и усталым - мысли отдыхали где-то вовне... Такие лица встречаются у спортсменов, особенно у футболистов, проигравших кубковый матч и бездумно валяющихся на газоне, - победа, она была так близка, так близка!.. Впрочем, даже такая реакция или рефлексия оказалась бы для звездочета слишком сложной. В душе у него не было ничего. Он не знал, да и не хотел знать, что соседка имела в виду. Он уже решил, что спросит ее, мол, а она сама на его месте обиделась бы или нет?.. И спросил, оглоушил, продолжая смотреть в потолок. Соседка вначале задумалась, а потом тихо стала сползать с "полатей". - Я, пожалуй, пойду. Она вдруг вспомнила, что сегодня едет к матери за ?Артуром и еще нужно собраться - если все получится, как она планирует, то вернется к Рождеству, а если нет - тогда придется задержаться. Соседка полагала, что звездочет обязательно среагирует на ее информацию - все-таки теперь они не чужие. Однако он как лежал, так и продолжал лежать, даже не пошевелился. Единственное - глаза прикрыл, словно бы впал в забытье. Чтобы в данной ситуации он мог уснуть - она не могла поверить... Опустив ноги в шлепанцы, она медлила уходить, ей казалось, что вот сейчас, в следующую минуту, он сменит гнев на милость и тогда она побудет с ним еще - время позволяло. Соседка ошибалась, все ее выводы и предположения не имели никакого отношения к звездочету. И это лучше всего и лучше всех понимал поэт Митя уже потому хотя бы, что он доподлинно знал, что звездочет действительно уснул. Разумеется, с Митиной точки зрения, его поведение было крайне бесстыжим, наглым и не имело оправдания. Когда соседка поняла, что ждать нечего, и направилась к двери, Митино терпение кончилось - он сбросил звездочета, лишил его пьедестала, то есть представительского мундира. - Погоди, Тома, какие могут быть обиды, если деньги ты потратила, чтобы помочь матери?! Ведь разницы нет - моя мать или твоя, все равно мать, понимаешь! Соседка поняла только то, что хотела понять, а именно, что звездочет признал - они теперь не чужие. Но все же медлительность оставила неприятный осадок, она решила маленько проучить его, холодно сказала: - Ладно уж, поговорим по приезде... Мите пришлось употребить все свое красноречие и смекалку, чтобы погасить в душе соседки обиду, вызванную равнодушным поведением звездочета. Поначалу ее обида как будто даже возросла от внезапно обрушившейся Митиной душевности, но потом, когда он предложил ей заглянуть в утюг и взять оттуда пятьдесят рублей на дорожные расходы, соседка сдалась. Наверное, она уступила обычному женскому любопытству. Тем не менее живые деньги произвели на нее весьма выгодное для Мити впечатление, особенно новенькие купюры Двуносого. - Ничего себе! - сказала она восхищенно. - Ты мог бы приодеться по самой последней моде, по самой последней!.. Она взяла пятьдесят рублей и почти неуловимым движением спрятала под лифчиком. Звездочет, все это время как будто спавший, не подавал никакого намека на свое присутствие. Но он не спал, он ждал благоприятного момента, чтобы вновь овладеть пьедесталом. Более того, он ни секунды не сомневался в успехе - пока соседка здесь, силы его удвоены и даже утроены, потому что, симпатизируя Мите, она на самом деле симпатизировала ему, звездочету, - ведь это он обладал ею. Так и вышло, стоило соседке в знак благодарности бpocиться к Мите, как он, закрыв глаза, сиганул с пьедестала. И тут уж во всей красе выступил звездочет. Он бесстыдно отбросил простыню и, широко раскрыв объятия, на каждый ее поцелуй отвечал двумя-тремя встречными. Он цвел, он благоухал на пьедестале общего "я", словно узурпатор на троне. Он в удовольствие позволял себе насмехаться над бежавшим поэтом Митей. - Ну что, литературный работник, ты наконец понял, кому принадлежит настоящая власть над женщиной?! Смотри и учись, как надо наслаждаться жизнью!.. Что, не нравится?! Тогда забейся в угол, занавесься юбками своей Дульсинеи и сиди - не вылезай. И Митя занавесился - и не вылезал. И вовсе не потому, что был согласен со своим визави, а потому, что происходящее между звездочетом и соседкой вызывало оторопь, разрушало все его представления о чести и достоинстве молодого человека, причем человека, как выразился Двуносый, с высшим гуманитарием. - Митя, ты такой хороший, такой добрый, такой отзывчивый! - горячо шептала соседка в не менее горячих объятиях звездочета. - А я, дура, рассердилась на тебя! Думала, что ты бесчувственный. Ах, дура я, дура! - сладостно целуя, шептала она. - Нет, Тома, ты молодец! Ты своего не упустишь и, если надо, чужое подберешь! - вдруг как-то чересчур прямолинейно и некстати восхитился звездочет. Впрочем, ум как свойство сердечности, присущий поэту Мите, звездочету был несвойствен. - Тома, всегда и везде держи себя в центре, в фокусе - тебе хорошо, стало быть, всем хорошо. Лично я только из этого исхожу - и всИ "хоккей"! Соседку очень рассмешило внезапное заявление Мити. Получалось, что ему должно быть хорошо и оттого, что она присвоит и эти его деньги. Но потом ей пришло в голову: если он влюбился в нее или по крайней мере проникся к ней какими-то родственными чувствами, то его заявление не так уж глупо. Наверное, поэтому с большей, чем прежде, страстью она ласкала и целовала его. А уходя, кокетливо заметила: - Митенька, жди свою Томочку! В ответ звездочет, точно робот, закинул руки за голову и, прикрыв глаза, совершенно не к месту продекламировал: - Тома, тебя ждут дома. Соседка не знала, что и подумать. - Ох и грубиян же ты, Митя... грубиян! - Потому что от дурмана пьян, - опять в рифму и опять с оттенком оскорбительного самодовольства заметил звездочет. Его примитивная настроенность усматривать во всем только комплименты в свою пользу вдруг вывела ее из себя настолько, что она даже не нашлась с ответом. Впрочем, слова были излишни - в энергичной твердости удаляющихся шагов ощущалось обещание достаточно скорого реванша. ГЛАВА 25 Соседка вернулась в сочельник. Она вернулась без ?Артура, но с огромным, туго перетянутым пакетом в руках и в весьма хорошем расположении духа. Все эти дни перед Рождеством она шила для Мити демисезонное пальто из великолепного темно-серого драпа и приехала с одной целью - преподнести его в качестве обещанного презента. Она рассчитывала на благодарность, на то, что Митя померит пальто в ее присутствии и таким образом она возьмет реванш. Она ошиблась. Он даже не развернул пакета. И вообще был каким-то другим, ненастоящим - "мешком притюкнутым". Бухнулся перед ней на колени, каялся в каких-то немыслимых грехах, умолял пощадить его высшую и разъединственную любовь к Розочке. При чем тут высшая любовь?! При чем мольбы, стенания и прочее, прочее?! Ей тоже разъединственно чего хотелось - чтобы он понял, что они квиты. Будет он примерять пальто или не будет - ей наплевать, главное, что она с ним в расчете... Драп, подклад, нитки, пуговицы - если посчитать по нынешним расценкам, как раз потянут на ту сумму, что она задолжала. А еще работа?! По своей обычной глупости он хотел опять отдать ей все деньги. Но она взяла всего тридцать рублей, и то только для того, чтобы подчеркнуть: что на что променял?! Все выглядело жалким, униженным и отталкивающим. Она уехала обратно в тот же вечер без всякого сожаления. Ей не хотелось более ни думать о Мите, ни встречаться с ним. "Какой-то он совсем уж чокнутый, не зря от него жена ушла!" - подумалось ей тогда с каким-то особенным удовольствием, и она уже больше не вспоминала о нем. Бросившаяся в глаза соседки притюкнутость и даже ненастоящность Мити на самом деле объяснялась как раз большей, чем прежде, его настоящностью. Все эти дни, воюя со звездочетом, ему удалось-таки вновь одолеть последнего, сбросить его с пьедестала. Единственная беда - успех не принес облегчения. Преобладание одного Я над другим не обеспечивало устойчивости мира, и Митя решил сходить в Георгиевскую церковь Юрьева монастыря. Выбор объяснялся не тем, что Митя по отцу Юрьевич (хотя это его порадовало). Просто все эти дни местная печать денно и нощно оповещала горожан об историческом событии - передаче оного монастыря под юрисдикцию местной епархии, то есть верующим. Именно в связи с этим торжеством в Георгиевской церкви предстояло богослужение с крестным ходом, и Митя искренне верил, что покаяние в грехах и причащение Святых Тайн в стенах столь древнего храма непременно восстановит его распавшееся "я", его подлинную личность. Итак, захватив поутру пакет с пальто, который накануне преподнесла соседка, поэт Митя отправился в Юрьев монастырь, точнее, в сторону монастыря (по пути еще предстояло заехать на крытый рынок и сдать пальто в комиссионку). Затея с пальто была исключительной - поэту Мите хотелось освободиться от него как от вещественного напоминания об интимных связях с соседкой. Звездочет, напротив, возражал - пальто служило наглядным свидетельством его недавних побед. В общем, поэт Митя ехал в сторону Юрьева монастыря и, чтобы лишний раз не спорить со звездочетом, глазел на ранних пассажиров, спешно запрыгивающих в автобус. Устремленно деловитые, они запрыгивали обязательно с мешками на загривках или навьюченными через плечо. Присутствие какой-нибудь поклажи в руках было настолько естественным, что редкие люди без нее казались прямо-таки подозрительными субъектами. Все от них настороженно отодвигались, бдительно загораживали свои мешки. Митя тоже отодвинулся, прикрыл свой объемистый пакет полосатым краем крылатки. И сразу, словно на условный пароль, отозвалась сухопарая женщина в желтой собачьей шапке, претендующей на лису. - Сзади вас какой-то криминальный тип!.. Ха-ха, мы старые знакомые, я беседую с вами на отвлеченную тему, не оглядывайтесь, смотрите прямо перед собой! - наклонившись, потребовала полушепотом обладательница желтой шапки. - Так ты говоришь, что пил пол-полу, а мне показалось - что-то более крепкое?! Ха-ха!.. Она изобразила смех и, пододвигая к себе туго набитые сумки, так натурально закатила глаза под лоб, что Митя невольно испугался - ей стало плохо!.. Впрочем, закатывание глаз только как бы относилось к крепости напитка, а на самом деле указывало на какие-то предосудительные действия криминального типа, обосновавшегося в некотором отдалении от Мити. - Не волнуйтесь, я слежу за ним, - как бы отвлеченно известила сухопарая женщина и голосом, не допускающим возражений, приказала положить пакет на ее пузатые сумки. - У вас сбоку тоже... какой-то субъект с газетой, возможно, вор-рецидивист?! Хо-хо, мы старые знакомые, вы следите за моим типом, а я за вашим субъектом, - нарочно заедая слова в скороговорке, сообщил поэт Митя, пристраивая пакет, и уже для всех, умеющих слушать и слышать: - Если бы пил что-то крепкое, наверное, еще дрыхнул бы?! Шапка, претендующая на лису, восторженно подпрыгнула, и поэт Митя предстал ей не просто случайным знакомым, а идейным единомышленником. Из автобуса они вышли вместе. Поэт Митя помог сухопарой женщине дотащить ее узлы до рынка, а она в качестве компенсации взялась продать его пальто. Она довольно удачно продала - за триста восемьдесят рублей, так что поэт Митя не только вернул деньги, отданные соседке, но и несколько приумножил их. Впрочем, это случилось после посещения монастыря, а тогда, отдав пальто на продажу, он вновь вернулся на автобусную остановку и поехал в храм. Удивительное место Юрьев монастырь. Именно здесь, сразу за его южной стеной, располагалась гостиница турбазы, в которой они, Митя и Розочка, провели свои лучшие три дня. (Сам монастырь был, конечно, в страшном запустении. Тогда на его территории хранили уголь для городского коммунального хозяйства и разбитые сельхозмашины. А в монашеских кельях и трапезной располагалось СПТУ.) Теперь монастырь был совсем другим: и снег, и снежная изморозь на каменных стенах, и вход в монастырь со стороны седого Волхова, и множество прибывающего и прибывающего народа, толпящегося у трапезной (именно там епископ торжественно принимал из рук областной администрации храм), - все обнаруживало прежде скрытое от глаз приподнято-праздничное величие монастыря. Как это ни странно, но на фоне верующих поэт Митя не только не выделялся, а напротив, своим присутствием привносил в этот фон какую-то высшую гармонию. Во всяком случае, стоило Мите появиться в толпе верующих, как он тут же перестал чувствовать свою тройственность. Все его Я вдруг слились в одно, обычное, пишущееся с маленькой буквы. Это было так внезапно и так естественно, что он даже не заметил, что послужило поводом... и вообще, зачем он пришел в храм? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я - есть я. И это я - Дмитрий Юрьевич Слезкин. В сонме старушек я наклонился к одной из них (чтобы расспросить о плане предстоящих мероприятий) и сразу же был окружен ими. - Сынок, а ты откуда?.. Чей будешь?.. Никак, ты птичек торгуешь возле Витославлицы?.. Седенькие, с ясными доверчивыми глазами, они произвели на меня такое сильное впечатление, как будто я вдруг оказался на каких-то райских покрывалах, а не среди зимы. - Нет, я - поэт Митя, - сказал и не почувствовал, как прежде бывало, угрызений совести. Я действительно сказал именно то, что как бы печатью лежало на сердце. Старушки каким-то всеобщим оком аккуратно оглядели меня и согласились: да, поэт Митя, и взяли надо мной опеку. Перед крестным ходом попросили облачиться в стихарь и вручили хоругвь с изображением Божией Матери. В тот день я был в старых, со стертыми каблуками полуботинках и белых носках (туфли унесли субъекты в малахаях, а финские полусапожки приберегал для настоящих холодов; что касается носков, то других просто не нашлось). Золотой атлас стихаря и разбитые бахилы не очень-то сочетались, но старушки единогласно решили, что я "в ентом одеянии как ангель". В Георгиевском храме, просторном и темном (большинство оконных проемов и дверей было закрыто огромными тесовыми щитами, как раз на время проведения службы), я опять с помощью старушек облачился в свое прежнее одеяние и чувствовал себя вполне великолепно, пока не началось целование иконы Георгия Победоносца. Тут произошла неувязка, невольная толкотня оттеснила меня в людской поток, выливающийся из храма, и я, чтобы протолкнуться к иконе, вынужден был довольно-таки чувствительно поработать локтями. Целование иконы всегда представлялось мне высшим актом, тем более что здесь, в мерцающем свете свечей, я явственно видел, как лик Божией Матери, изображенной на хоругви, полностью повернулся ко мне и она, Божия Матерь, словно бы моя родная матушка, перекрестила меня. Ее внезапное благословение преобразило действительность. Мне втемяшилось, что Георгий Победоносец как-то отзовется на мое целование. Словом, с помощью острых локтей я пробился к иконе и на радостях стал до того упиваться ее лобзаниями, что многие вокруг забеспокоились: кто это?! А когда я бухнулся на колени, перед тем как поцеловать крест в руках епископа, они и вовсе пришли в смятение. - Это Митя, наш поэт Митя!.. - вступились за меня старушки. Я приподнял чело и увидел чуть в стороне от священнослужителей ряд черных самодовольных туфель. Отбитые от брючин белыми носками, они словно бы принюхивались... - Это Митя, наш Митя, - вновь услышал над головой.