Оно очень интересное и приятное дело: читать в книжках про дуэли. Но представить себе, что ты, ТЫ - по-настоящему, без дураков, будешь участником дуэли... ДУЭЛЬ, мысленно говоришь себе. И слегка смешно становится, но тут же морозцем пробирает по плечам: Господи Иисусе, что за чушь выдумал майор, что за бред вытащил из девятнадцатого века, из классиков, из своего не в меру горячего сердца! Ведь пистолеты настоящие и пули настоящие, и... Непонятно! Навел на тебя железку, нажал пальцем - и нет ни стройки, ни голубых небес, ни ощущения твоей живой крови, бьющейся в сердце. И Нины - тоже нет. Конечно, с десяти шагов я не промахнусь, все-таки стрелял не три раза и не только по консервным банкам, все-таки после университета военные сборы проходил. Но это если я буду первый. А если нет? И главное - если бы это было ПОСЛЕ задуманного мною! Что ж я, дурак, не догадался предложить ему перенести дуэль на любой день после шестнадцатого октября? Но поздно. Во-первых, за труса примет - но это плевать, мне его мнение не интересно. А во-вторых, у него как раз цель до свадьбы это сделать. А кого секундантом взять? Ведь если я-таки его убью, а не он меня, никто из известных мне людей не задумается занести этот случай в свою мысленную картотеку - и когда понадобится, извлечет и покажет мне: "Вот ты где у меня, голубчик. Не съездить ли на стройку, не посмотреть: может, вода спала?" И я сделаю все, что мне этот человек скажет. Один кандидат - Алеша Хворостов. Как поэт - и поймет, и согласится, и даже обрадуется. Я поехал к Алеше Хворостову, звонил, стучал... Где его черти носят? Я не знал, что черти носили уже Алешину душу по ухабам запоя, и в тот момент, когда я рвался к нему, он спал беспробудным глубочайшим сном после пьяного трудного дня. Что ж, кроме Морошко - никого не остается? Я затормозил, остановился среди ночной пустой улицы. И подумал: а ведь майор меня убьет. То есть обязательно убьет. Слишком долго мне сопутствовала удача, должна же и расплата прийти. К тому же он, экстрасенс проклятый, обязательно учует своими одаренными пальцами, в каком жребии смерть, а если я буду первый тянуть жребий - наведет мою руку на смертный выбор, для него это пара пустяков! Ай да майор, ай да Александр Сергеевич, ай да сукин сын! - все предусмотрел. Не дуэль это будет, а убийство, самое простое убийство - и он ничем не рискует. Почему ж я должен подставлять лоб под пулю? За что? За то, что собираюсь убить Нину? Но, во-первых, будь он сто раз экстрасенс, я не поверю, что он смог угадать мое намерение во всей его конкретности, а во-вторых, может, это моя умственная игра, может, я этим самым возбудил себя для поиска единственной женщины: ЖЕНЩИНЫ, КОТОРУЮ Я ТАК ПОЛЮБЛЮ, ЧТО СПОСОБЕН БУДУ УБИТЬ, ТО ЕСТЬ - ПОЖЕЛАТЬ УБИТЬ, - но не нужно мне теперь никакого убийства, а нужна мне эта женщина во веки веков. Если, конечно, не бросит меня, как бросали предыдущие по непонятным для меня до сих пор причинам. Но верится - не бросит. И мы будем жить долго и счастливо и родим троих детей. Рассудим холодно и просто. Некий человек, влюбленный в мою невесту, по всем признакам маньяк, хочет убить меня - и убить наверняка - и при этом хитроумно (как все маньяки - я бы вот до такого не додумался, поскольку нормальный человек), оставаясь полностью чистым и невиноватым. Нина ничего не узнает. Пропал человек - и пропал. Ах, Ниночка, мало ли теперь пропадает этого коммерческого люда! Будет около нее, будет терпеливо ждать - и ведь дождется! Вывод: не дать ему меня убить. Не довести до дуэли. Но он придумает еще что-нибудь. Или просто прихлопнет меня, как и грозился. А потом - себя? Ну, сказать-то что угодно можно, особенно после бутылки водки... Вывод: убить его. Не будем залезать в дебри и решать, кто из нас более достоин жить. На меня нападают, я имею право на самооборону. Тут я вспомнил, что взял с собой пистолет. У меня их два. Этот куплен недавно, случайно и у случайного человека, о нем никто не знает. Есть у меня в "бардачке" и перчатки - для работы с машиной, если вдруг поломка. Перчатки потом можно выбросить, пистолет тоже. А хоть бы и на ту химкомбинатовскую стройку, куда сто лет никто не сунется. Правда, следы от машины... А завтра что - не будет следов? О чем, собственно, я? Странно устроен человек: думаю о перчатках, о следах, а ведь в голове уже совсем иное - и вот уже сворачиваю в переулок, глухой и темный, где старые двухэтажные дома. Тихо, очень тихо заруливаю в подворотню одного из домов, там оставляю машину - со двора не видно, а на улице прохожих нет, вероятность же того, что кому-то вздумается в третьем часу ночи проехать через подворотню, слишком невелика. Тихо поднимаюсь по черному ходу (в этих домах еще есть черные ходы), по деревянной лестнице, дверь незакрыта, как всегда: в этом доме не боятся воров. "Сами воры!" - аттестуют себя коммунальные обитатели, но это не так. Если и украдут что-то, то безгрешно - на выпивку, ибо поголовно все пьяницы. Но живет здесь и человек, которого я называю Бен Гурион. Этимология прозвища проста: у него затейливая фамилия Бенгуров. Человек для особых поручений, как охарактеризовал его Морошко. Я общался с ним раза три или четыре, но особых поручений не давал, разве что - сопроводить меня во время некоторых опасных поездок, поприсутствовать при некоторых встречах с ненадежными людьми. Дверь в комнату Бен Гуриона была незаперта - как и положено человеку для особых поручений, который может понадобиться в любой момент. Лишь бы ты не был пьян, просил я мысленно Бен Гуриона. В комнате, к моему удивлению, горел свет. Бен Гурион, невысокий и даже тщедушный с виду (но я знаю, сколько силы и ловкости в этой тщедушности!), сидел за столом, сложив руки, как примерный ученик, сидел под настольной лампой, стеклянный абажур которой был расколот, - и читал. - Что это ты делаешь, Бен? - спросил я, от удивления забыв даже поздороваться. - Читаю, - ответил Бен Гурион. Сам он вообще никогда не здоровался - считал лишним неженством. Оба мы говорили шепотом. Я плотно прикрыл дверь и сел напротив Бена. - А что читаешь? - Книгу. - Интересную? - Не-а! - А чего ж читаешь? - Да зачитался как-то. - Бессонница? - Сроду не было. И днем сплю, и ночью сплю. - Зачем же читать, если неинтересно? Какая книжка-то? Бен не смог ответить, лишь с недоумением посмотрел на книгу. Перевернул, глянул на обложку. "Лев Толстой. Анна Каренина", - прочел я. - Ладно, Бен. Раз ты не спишь, то и не спи до утра. Сможешь? - Запросто. - А утром к половине седьмого, нет, лучше даже к шести, пойдешь по адресу, который скажу, это старый дом, там при выходе закуток есть, из него все видно, а туда посмотреть - темнота. Выйдет человек, я тебе его опишу. Вот и все. - Ясно, - сказал Бен Гурион. И назвал цену. Цена была большая, но не чрезмерная. Я согласился и дал задаток. - Я бы меньше взял, - вежливо объяснил Бен Гурион, - но жилой массив - это тебе не лес, не пустырь. Вдруг бабка за молоком пойдет. Да мало ли... - Давай так. Бабка, наряд милиции - меня не касается. Не сможешь в подъезде, уговори в лес по грибы. Понял? - Да понял, - добродушно улыбнулся Бен. - Тут только одно хорошее место есть. Где? - Да в книге. Одно только хорошее место: как этот, ну... Ну, сено он косит. - Левин? - Может быть. Сено он косит - это хорошо. Я бы покосил. А остальное выдумки все. Ну, изменила баба. Ее измудохал, его тоже - все дела. - Это прошлый век, Бен. - В прошлом веке не мудохали? - Случалось, - сказал я, чтобы отвязаться, и стал излагать ему подробности. Повторять не пришлось - у него была замечательная память. Уходя, но не открывая еще дверь, я шепотом сказал: - Позвонишь из автомата через полчаса после... Скажешь: майора нет. - Понял. - Кстати, а как книжка-то твоя называется? Кто автор? Бен послушно взглянул на обложку и вслух прочел: - Лев Толстой. Анна Каренина. Да я сроду на это внимания не обращаю. Было бы внутри интересно. - Так неинтересно же. - Неинтересно! - со вздохом согласился Бен Гурион и снова углубился в чтение. Подъезжая к своему дому, я увидел одно освещенное окно. Плохо, подумал я, могут обратить внимание, что разъезжаю по ночам. Быстро загнал машину в гараж, вышел, посмотрел: окно горело. Я сделал пару шагов - и встал как вкопанный - и опять задрал вверх свое офонарелое рыло. Светилось мое окно - третье от подъезда на девятом этаже. Чего ты пугаешься, уговаривал я себя, поднимаясь. У Нины же есть ключи. Правда, она никогда не появлялась ночью - но захотела вот. Невтерпеж. Любовь и все такое. И это замечательно: она очень сейчас мне нужна. Очень. Я люблю ее. Я никого никогда так не любил. Мы будем жить долго и заведем множество детей. Целый детский сад. Победим другие народы не качеством, так количеством! Я открыл дверь, торопливо прошел в комнату - и, клянусь, не вздрогнул, не вскрикнул и даже не удивился, когда увидел майора - на давешнем месте, на стуле у стола. - Да вот ушел от тебя, а потом вспомнил, что не предупредил, чтоб ты без фокусов. А тебя нет. Ну, думаю, значит, фокусы уже начались. - Все не было случая спросить: вы не в уголовке работали? - В ней в самой. - И двери взламывать там научились? - Я запомнил ваш ключ, ваш замок. У меня хорошая зрительная память. Без хвастовства - особенная. А дома у меня станочек, слесарю иногда. - Вы прямо на все руки мастер! - Не без этого. - Плохо думаете обо мне, Александр Сергеевич. - Очень плохо. - Я с секундантом ездил договариваться, у него телефон испорчен. Так что отправляйтесь спокойно домой, ложитесь баиньки, никто на вашу драгоценную жизнь не покусится. - За секундантом можно было и утречком - как и за моим. - Ваш-то предупрежден, а моего уговаривать надо! - Ну, допустим. Верю. И все-таки, если позволите, останусь у вас. Время очень уж позднее, пока дойду - ложиться смысла не будет. А поспать хоть немного надо - даже и перед смертью. Как вы думаете? Мне ничего не требуется, я тут на диванчике прикорну. И он, не медля, прикорнул, действительно, на диванчике, сняв ботинки, - и от его носков тут же пошел распространяться по комнате холостяцкий запах. И был это запах реальности, грубой - как неминучая завтрашняя смерть. Я делал все как бы машинально. Пошел принял душ, потом выпил чаю - и отправился в спальню, где разделся и лег - но тут же вскочил: дикость ситуации сводила меня с ума. - Не спится? - послышался голос майора. - Оно понятно, человек не камень, я тоже не сплю. Ну, давайте поговорим. - О чем? - Ну, например... Откажитесь от Нины - и я тут же ухожу. И вы уснете сном младенца. Ведь она вам не нужна. Ведь тут тщеславие одно: красота, молодость, ум. Через год вам это надоест. - Нет уж, гражданин майор! Поскольку я сплю голым, то и явился перед ним в чем мать родила - стоя во весь рост и ничуть не стесняясь. Впрочем, не смутился и он. - Нет, гражданин майор, тут не так, как вам хочется. Тут, извините, все-таки любовь! И какого черта вы в наши отношения лезете - не понимаю. Хотя понимаю: патологическая ревность! - Сто раз вам объяснял. Вы - черный человек. Пойдите к любому, кто имеет дар чувствовать, - от вас каждый убежит и нос зажмет. - Охренела мне ваша метафизика! Факт, хоть один?! Факт! Вы даже намека на криминал какой-нибудь в моих делах не нашли, а кой-какой криминал по финансовой части, признаюсь, есть - ради дела пришлось на него пойти, потому что прекрасно знаете - невозможно у нас совершенно честно работать пока! Невозможно! Первоначальное накопление капитала-с! Товарищ Маркс, если помните, если хорошо учились, а может, и Энгельс, неважно, в общем, товарищи Маркс-Энгельс заявили не без основания: когда капиталист чует сто процентов прибыли, нет преступления, на которое он не мог бы пойти. А тут тысячи процентов мелькают, десятки тысяч! Но ладно, я вам курс политэкономии не буду читать, я еще раз спрашиваю: что вы против меня имеете, кроме метафизики? - Вам все равно не объяснишь. Вглядитесь в себя, вот и все. Нельзя вам жить на этом свете. Сами же пожалеете. И сами же, кстати, говорили, что частенько жить неохота. Чего ж теперь нервничаете? - Вы первый, - сел я в кресло, - кому довелось увидеть, как я нервничаю. Потому что я Нину - люблю. Понимаете вы это? Он помолчал. И вдруг начал размышлять вслух. - В конце концов, есть судьба. Ведь сложилась она у меня так, а не иначе, хотя сложилась дико, нелепо... Может, и тут пусть все идет так, как идет. С чего я решил, что могу что-то изменить? На небесах-то ничего не изменится. Ну, искалечите вы ее, изуродуете, даже убьете - потому что шизоид со склонностью к навязчивой ревности, - что мне с того? Что я о себе возомнил? Вас вон чуть до греха не довел. Убить меня хотели? - Хотел. - Человека наняли? - Нанял. - Это сейчас просто... А из-за чего, из-за страха за свою жизнь? Из-за любви к Нине? - Из-за страха за свою жизнь. Из-за любви к Нине. И из-за того, что понял: вы готовите убийство. Я решил защищаться. - Почему же убийство? - удивился майор и сел на кушетке; воздух всколыхнулся, и запах его носков волной ударил мне в нос. - Сами же согласились на условия. Рулетка настоящая, а не убийство. - А чутье ваше? Вы уверены, что шестым чувством не поймете, какой жребий надо тянуть? О, тут я умно сказал, я правильно сделал, выложив ему свои опасения. Тут и расчет на его честность, и лесть его экстрасенсорскому самолюбию, - и сработало! Он ошарашенно уставился на меня. - А я ведь не подумал об этом... - пробормотал он. - Действительно, я могу этого не хотеть, а оно само получится... Я ведь карты с изнанки угадываю. Не всегда, но часто. Тогда... Тогда пусть наши секунданты... Хотя я и на них повлиять могу... Вы не представляете, как это иногда тяжело! - Что? - Ну, как вам объяснить... Вот я в детстве мечтал: хорошо бы видеть сквозь стены! А вырос и понял, какой бы это был ужас... Я все понимаю. И что вы меня облапошили сейчас - понимаю. Или - сам я себя облапошил. Но знаете, мне соврать нельзя. Почти невозможно. Посмотрите мне в глаза. Я посмотрел. - Значит, вы Нину любите? - Мы что, в детектор лжи играем? - Любите? - почти жалобно переспросил он. - Люблю, - ответил я без всякого напряжения, не делая магнетического взгляда, не округляя честно глаза, как врущий школьник, сказал даже почти с усмешкой. - Самое удивительное - не врет, - обратился к письменному столу Александр Сергеевич - и стал обуваться. - До пяти домой успеете? - спросил я. - Должен. - Ложитесь спать и не выходите из дома. А я пока предупрежу. - Понял. - И с собою не кончайте. Нине будет неприятно. - Вы считаете? - Уверен. Майор подумал и согласился: - Хорошо. И будь что будет. А ничего хорошего не будет, я-то знаю. - И пророки ошибались. - Да, да... - рассеянно ответил майор. - И вдруг: - А как вас по отчеству, Сергей? - Сергей Валентинович. - До свиданья, Сергей Валентинович. Дай Бог, я ошибаюсь. - Несомненно, ошибаетесь. Он ушел, а я помчался к Бен Гуриону. И - застал его на выходе. - Куда так рано, идиот? - Осмотреться. И вообще. - Все отменяется. Прошу вернуть задаток. - Увы. - Это как - увы? - Задаток - плата за готовность. За молчание. И - в счет аванса последующих услуг, - высказался начитавшийся "Анны Карениной" Бен Гурион. - Черт с тобой! Уладив это, я вернулся домой и завалился спать. Свадьба наша, как и предполагалось, была тихой, лиричной. То есть, получив свидетельства о браке, мы приняли поздравления от мамы Нины, которая говорила, что никогда, в сущности, не любила шумных торжеств (глядя на дочь с радостью и тревогой - на меня глядеть почему-то вообще опасаясь), - и скрылись в моей квартире, которую я мог теперь называть НАШИМ домом. - Странно, - сказала Нина. - Ведь ничего не произошло - и все-таки что-то произошло. Ну, стали называться муж и жена. Ну и что? Остальное осталось по-прежнему. Ну, теперь я буду жить с тобой. Ну и что? Остальное-то осталось по-прежнему. И заплакала. - Ба! - умилился я, утирая ей слезы. - Тогда чего ж ты ревешь, дурочка? - А это сырая вечная бабья натура. Потому что все-таки произошло что-то очень важное. - Ладно, - сказал я. - Теперь - свадебное путешествие. Вот тебе глобус, ткни пальчиком - и мы туда поедем. - Нет, - сказала она. - Никаких свадебных путешествий. Во-первых, меня мама много по стране повозила... - Я тебе глобус показываю, а не карту бывшего СССР. - Дело не в этом. Свадебное путешествие, когда на средства жениха, это... Ну, плохо я себя буду чувствовать. То есть - ты только не сердись, пойми - будто платишь сама собой за предоставленные удовольствия, за поездку, за гостиницы-люкс, за берег моря, я ведь знаю, ты именно это представляешь. - Чего ж ты хочешь? - Ничего. Пока лето - буду читать, по хозяйству возиться - свадебные путешествия по магазинам совершать. - Я буду все привозить на неделю, зачем? - Я хочу сама. Я люблю ходить по магазинам. А если в выходные отвезешь меня куда-нибудь на берег реки или в лес - спасибо. Вот чего я хочу. Что ж. Поразмыслив, я это понял. Я это принял. Я это оценил. К чему, действительно, заморские пляжи и ананасы в шампанском, если главная радость - рядом. И - в душе. Касательно же потомства - с обоюдного согласия решили подождать. Университет заканчивать нужно, сказала она. А потом стать свободным специалистом. Психоаналитиком. Ведь до чего мы дикие, у нас только талдычат на всех углах о психоанализе, а уже каждому нужен свой психоаналитик, как свой зубной врач! - горячо говорила она. У меня есть способности и понимать людей, и даже на них действовать, я чувствую. Хочешь, попробую на тебе? Я охотно соглашался. Действовало. Однажды, мотаясь по городу, я остановился перед перекрестком и рассеянно поглядывал на аллею широкой улицы, разделяющую две полосы движения. На лавочках сидели разные люди: погода погожая. Вон юная парочка сидит, девушка очень похожа на мою жену. Уже загудели сзади, требуя, чтобы я поехал - зеленый свет давно, - а я все смотрел и все никак не мог решиться понять, что это моя жена и есть. Наконец я опомнился, переехал перекресток, нашел свободное место у тротуара, вышел - и за деревьями, за коммерческим киоском, за остановкой троллейбуса стал пробираться так, чтобы оказаться у них сзади. Они были довольно далеко, но по каким-то признакам я видел, что говорят они тихо и задушевно. То он что-то скажет, то она. То - помолчат. Это молчание меня больше всего и взбесило. Понимаете, когда встречаются просто знакомые и присаживаются поболтать - ну как, мол, дела, - в их разговоре пауз не бывает. Паузы, а иногда и просто молчание, - бывают только у близких. Так, недавно мы с ней лениво лежали на берегу реки, просто смотрели на воду, на небо, держались за руки - и молчали. Кажется, молчали полдня - не было необходимости говорить, потому что я думал о ней, а она обо мне, и, значит, мы мысленно разговаривали. Она потом сказала мне, что иногда явственно слышала мой голос. "Так и мысли читать научишься", - сказал я. Она рассмеялась. Вечером я ничего не стал у нее спрашивать. Я знаю еще одну тонкость: есть привычные места встреч. Сперва они выбираются случайно: шли - и сели на свободную лавку. А потом это уже становится ритуалом, в этом уже что-то такое... "На том же месте, в тот же час", вот именно! И, колеся изо дня в день по городу, я не менее пяти-шести раз проезжал мимо этой аллеи. И ровнехонько через неделю увидел их - на том же месте, в тот же час. Ну, разве что лавка была другая, потому что "их" лавка была занята группой пьющих пиво и харкающих плевками и словами подростков. На этот раз я не стал выслеживать и присматриваться, с первого взгляда было видно, что говорят они тихо, задушевно. Можно сказать, лирично. Можно сказать, с печалью. Ревнивцы бывают прямолинейно вспыльчивые - и изощренные, притом, что оба типа имеют несомненную манию. Прямолинейно вспыльчивый, едва почуяв повод для ревности, тут же берет супругу за грудки (часто - буквально) и требует объяснений, объяснениям не верит, но тем не менее после продолжительного скандала на время успокаивается. Ревнивец изощренный любит намекнуть жене, что он нечто знает, изводит ее этими намеками и доводит до того, что она сама спрашивает: да в чем ее подозревают, наконец! После этого подозрения помаленьку, в час по чайной ложке, выкладываются. После этого изощренный ревнивец со сладострастием выслушивает оправдания и умело рушит их одно за другим (или ему кажется, что рушит), эту игру оправданий и опровержений он готов длить до бесконечности... Я не отношусь ни к тому, ни к другому типу - и не ревнив вообще. Но я не выношу тайн за моей спиной - тайн существа, ставшего моей частью, - это ведь так же странно, как не знать, что делает твоя левая рука. Поэтому я без дураков спросил Нину, с кем это она так долго сидела сегодня. Она ответила: это бывший сокурсник. У него проблемы в семье, встретились, он рассказал. Я посоветовала, как могла. - Только сегодня встречались? - Нет, еще неделю назад. Он попросил через неделю опять его выслушать, ему ведь некому поплакаться. Я согласилась. - То есть - психологический практикум? Тренируешься? - Да нет, по дружбе. Мы дружили когда-то. Потом он влюбился, женился... Ну и так далее. - А теперь жалеет, что сделал не тот выбор? - Наверно. То есть не наверно, а точно, если начал в любви изъясняться. - Тебе? Она грустно усмехнулась. - Кому ж еще. - Будете опять встречаться? - Нет. Если бы он просто плакался, а раз признания пошли - нет. Зачем ему морочить голову? - Это мудро. Ты умничка. Я тебя люблю. - А я тебя. Потом мы подтвердили любовь делом, и она заснула, а я ворочался, и в голову лезли дурацкие мысли. Счастливый жених, муж, удачливый делец, весь в заботах, я многое упустил из виду. Например, Нина так и не рассказала ничего о посещении Петрова, о том, как он признавался ей в любви накануне своего сумасшедшего пришествия ко мне с пистолетом и предложением дуэли. Я-то ей все описал в подробностях, а она - молчок. Далее. Курсант Сережа, надо полагать, не умер от моих побоев, никуда не исчез и наверняка - то есть стопроцентно наверняка! - приходил к ней с разговорами, с нытьем, с мольбами. Почему она ничего не рассказала об этом? Упаси бог, я не требую подробностей, не собираюсь насмехаться над чужими горестями, к злорадству вообще не склонен. Конечно, с ее стороны тут никакой неправды нет, тут просто - умолчание. Точно такое же, как после встречи со своим обиженным бытом сокурсником - на лавочке в зеленой поэтической аллее. Она рассказала, да, и чистую правду, это я по ее глазам видел, - но рассказала лишь после моего вопроса. Что еще таится в ее умолчании? Где она бывает, пока я кручусь, верчусь, наворачиваю? Почему, кстати, не согласилась на свадебное путешествие? Не хочет, видите ли, зависеть от средств мужа! Чушь собачья! Мужа ведь - а не содержателя и даже не любовника. Может, у нее были какие-то срочные дела, из-за которых она не могла поехать? Ведь когда я недавно обмолвился, что очень устал и осенью если уж не в свадебное путешествие, то просто на море куда-нибудь или в горы хорошо бы съездить, она сказала: пожалуй. Неужели так быстро я начинаю ей не верить? Я именно этого боялся, вот какая штука, именно этого. И дикая моя фантазия найти девушку, чтоб на ней жениться и убить ее в день ее рождения, - теперь понятно, откуда она. Во-первых, конечно, состояние мое было болезненным - отсюда и мысли болезненные. Объяснение для самого себя: ХОЧУ УБИТЬ ЕЈ, ЧТОБЫ НЕ УБИТЬ СЕБЯ - бред полный! Тут другое было, тут было - ПРЕДЧУВСТВИЕ! Предчувствие, что меня опять обманут, выставят лопухом, растопчут, наплюют в душу! А убить - означает не допустить, сохранить ту, кого любишь, в чистоте и, извиняюсь, непорочности, отсюда и мечтания об осиянном тишиной кладбище, и голубом небе, и светлых слезах - параноидальные мечты. Хотя не такие уж параноидальные, еще большая дичь: лить слезки над могилкой покойной юной супруги, успевшей наставить тебе рога самым пошлым и обыкновенным образом. Но с чего я так взбеленился? С того, что у нее есть какая-то своя жизнь? И пусть, и ради бога! Разве у меня нет своей жизни? Разве я ей рассказываю о всех своих делах, встречах и знакомствах? Но, даже и поглядывая привычкой своей на смазливых девиц, я ведь ничего такого не допущу, я не изменю - и это однозначно! Или - если подвернется случай - все же не удержусь? Я сторонник лишь тех теорий, которые тесно соприкасаются с практикой, отвлеченно мыслить не умею - хотя и физико-математик по образованию. Я решил провести эксперимент. В одном из коммерческих пузатеньких ларечков, которые, красные, как клопы, усыпали весь город, сидела на торговле очаровательная глупышка. Мордочка - совершенная Мерилин Монро. Этот ларек был в сфере моей деятельности, хоть и не под моим началом, но я заезжал туда не поэтому, а ради неподдельной водки и хорошего шампанского, которые здесь всегда были, - ну, и ради этой Мерилин. Втайне, любя умную женщину, я остался пошл вкусами, и среди прочих женщин меня по-прежнему привлекало все конфетно-яркое. У этой Мерилин было еще одно достоинство - красивый низкий голос, без писклявости, взрывной хохотливости и гунденья, которые так часто свойственны ларечным красавицам. Они ведь, эти красавицы, своими словами хотят что-то выразить - и получается кошмар, а Мерилин словно ничего выразить не хочет, лениво модулирует, будто тромбон на двух нотах поет, - и получается хорошо. (Ловлю себя. Если вправду, среди ларечных продавщиц немало и неглупых, и с высшим даже образованием, и с нормальными голосами, но они почему-то не так красивы, вот беда.) Итак, однажды вечером (очень вскоре после моей бессонной ночи) я подъехал к сверкающему разноцветными бутылками и банками клоповничку, увидел свою Мерилин - и не стал общаться с ней через окошко, а зашел в дверь, как свой человек. - Скоро заканчиваешь? - спросил я, зная, что на вечерне-ночную смену девушек в большинстве ларьков сменяют парни - по понятным причинам. - А чего? - Да ничего. Надоело мотаться. Устал. - Волка ноги кормят. - Тоска какая-то, - сказал я. - Тоска, Мерилин. Она привыкла к этому прозвищу. Ей нравилось. И она улыбнулась мне, проворчав, однако: - Знаю я вашу тоску. У вас тоска, а я через вас алкоголичкой сделаюсь. Я молча стал ждать объяснения. Мужчине с такими особами надо быть помолчаливей. Это их дисциплинирует. И она объяснила: - У каждого тоска, каждый говорит: давай выпьем. А у меня, как нарочно, все время совпадает - тоже тоска, еще бы не тоска, пожаришься тут весь день, от идиотов покоя нет, конечно, тоска - ну, и так напорешься, что потом себя не помнишь. А с утра работать. Пивом оттягиваешься - а это ж вредно, это к алкоголизму ведет, - очень серьезно сказала Мерилин и задумалась над своим вполне очевидным будущим. - А ты бы помаленьку, - сказал я. - Не получается уже. - Смотря с кем пить. - Нет, - сказала Мерилин. - Все. Вот осенью замуж выйду. - За кого? - Там видно будет. А то все мои знакомые - ночники. Днем работай, а ночью просят: посиди с нами, скучно. Печень у меня уже от этих посиделок болит. Она была проста. И ничего в ней не было, кроме слов, которые она говорила, а говорила - что думала. Но на вид - чудо природы. Я вдруг почувствовал настоящий интерес. - Пропадаю я, Мерилин, - сказал я. - Что, неприятности? Бывает. Стрючка вон убили. Никакого Стрючка я не знал, но выразил соболезнования и сказал, что мои неприятности другого рода. Душа болит. - Ясно... - сказала Мерилин. - Знаешь, что? Не гни оглобли и не топчи мне уши. Ты мне, в общем-то, давно нравишься. Подождешь полчаса? - Конечно. Через полчаса я повез ее на квартиру, которую мы снимали вскладчину со Стасиком Морошко и еще несколькими надежными людьми. Я свой пай внес вперед за полгода и имел полное право там гостевать. На эту ночь - я выяснил заранее - квартира была свободна. Когда мы подъехали, Мерилин сказала: - А-а... - Что, была уже здесь? - Приходилось. Давно. Один раз. - Тогда бери ключ и иди до хаты. Я отогнал машину на платную стоянку неподалеку - и сам пошел до хаты. Шел медленно, лениво, интерес, вспыхнувший было там, в клоповнике, быстро пропал. Я, впрочем, доволен был своим равнодушием. Мерилин вела себя хозяйкой: достала из холодильника водку и закуску, из бара какой-то ликер, сервировала все это на столике меж двумя низкими креслами. Она даже успела застелить постель: в шкафу всегда было полдюжины чистых постельных комплектов, которые потом специально нанятая женщина относила в прачечную. Она же и убиралась здесь - а после некоторых попоек, дебошей и афинских ночей в русском вкусе (с блевотинкой непременной, то есть) дело это нелегкое. Мерилин уже и в тапочках была, по-домашнему, и халат нацепила (их несколько висело в ванной), а под халатом наверняка уже ничего не было. - Ты только Сороке не говори, - сказала она . Сороку я знал ровно столько, сколько неведомого погибшего Стрючка, - и с легким сердцем пообещал. - Я ведь секс не люблю и с кем попало не лягу, - продолжала Мерилин. - Я эротику люблю и люблю тех, кто мне нравится. А мне мало кто нравится. Ты - нравишься. Ты на американца похож. Ковбой. - Ты была в Америке? - Щас прям. Но кино же. Я этих фильмов пересмотрела... - Знаешь что? Ты уже устала от этого, у тебя печень болит. Убери-ка все, кроме еды, покушай как следует да отоспись за все свои бессонные ночи. - А ты? - А я поеду домой. Меня жена ждет. - Не поняла. Прости уж дуру - не поняла. Мне стало жаль ее. Я сказал: - Ты тут ни при чем. Просто я чувствую, что не рассчитал силы. Я две недели работаю как проклятый и почти не сплю. Я не смогу ничего. Извини. Никто другой из мелких гордецов (а почти все мужчины - мелкие гордецы) на моем месте не стал бы придумывать такую позорную отговорку. Но я не мелкий гордец. И я действительно хотел домой, к Нине, к жене. Причем чувствовал влечение к ней большее, чем обычно. - Какого же черта... - начала Мерилин, но тут же себя остановила. Как ни малоразвита она, а по-женски умна и понимает: задевать мужскую честь попреками относительно слабости - опасно. А вот поднять боевой дух, помочь реабилитироваться - дело чести, святой долг каждой настоящей женщины. И она усадила меня в кресло, скинула с себя халат и начала поднимать мой боевой дух. Приникнув к чреслам моим. Я изнутри себя наблюдал за собой - внутренним же. Да, вожделею, пожалуй, но нехотя - и вполне способен держать себя в руках. Пусть она там себе копошится, вздыхает, хлопочет, все это напрасно. - А вот и врешь, вот и врешь, - шептала Мерилин, эротически трудясь. - Ты такой мужик! Вот ты какой мужик! Это просто ужас, какой ты мужик! Сроду у меня не было такого мужика! И шепот глупый, и слова-то глупые, но вдруг вякнул во мне нечленораздельно холодный наблюдатель - как король, обнаруживший себя голым, - и исчез, и уже не я, а кто-то другой идет по комнате, крепко переступая ногами, несет добычу, швыряет на постель - и набрасывается. Даже и в этой ситуации, ничего к Мерилин не испытывая, я не мог не постараться покорить ее своим искусством - и старался. Привычка. ...Я уже одевался, а она все липла, все лезла ко мне. - Когда в следующий раз? - Не знаю. - Хочешь, брошу Сороку? Он пикнуть против тебя не сможет, я обеспечу. Сережа! Сережа! Сережа! - Ну? - Я тебя люблю. Я давно уже люблю, а сегодня совсем. Ты такой... - Знаю, - сказал я. - Завтра заеду, заберу ключ от квартиры. - Почему ты не останешься? - Не твое дело. - Ты врешь! Ты нарочно грубишь! Ты меня уже любишь, но боишься своей любви! - воскликнула Мерилин, выпучивая глаза, что, наверное, означало у нее пароксизм страстного гнева (и она чувствовала себя несчастно-прекрасной в эту минуту). Я расхохотался и ушел. Признаюсь себе: хохот был натужный. Вернулся я домой не так уж поздно, случалось и позднее, но на этот раз подумал: почему она не спросит, откуда я? чем занимался? что за странный запах примешивается к запаху моего одеколона? Не спросила - не заметила? Не хочет замечать? Или ей просто все равно? Или у нее настолько широкие понятия о свободе, что она даже допускает временное увлечение супруга? Значит - и себе может разрешить? Что-то рухнуло. Что-то сломалось во мне. Я выпил стакан водки, сел возле нее (она лежала с книгой), сжал ее руку. Она не могла перевернуть страницу и, значит, не могла читать дальше. Но - молчала. И так я просидел очень долго. И лишь когда я отпустил ее руку, она спросила: - Что-то случилось? - Пустяки. Уже прошло. Но ничего не прошло - и пройти уже не могло. Я опять почувствовал в себе какую-то болезненность - как в пору поисков той, которую... - и так далее. Я все-таки убью тебя, моя любимая, звучало во мне навязчиво, как мотив услышанной с утра песенки. Я убью тебя, будь только повод, только повод. Дня через два вечером, по предварительному сговору, заехал Стасик Морошко: поговорить о деле. Говорить-то он говорил, но пялил глаза на Нину абсолютно беззастенчиво, ее это раздосадовало, и она ушла в спальню читать. Я рассердился. Я пошел к ней. Я сказал: - Понимаю, он тебе неприятен, но правила хорошего тона все-таки существуют. Ты хозяйка дома - и будь ею. Ко мне пришел мой товарищ. Если бы к тебе пришла подруга, я бы не стал ее игнорировать, хотя бы из вежливости. - Разве он тебе товарищ? Я промолчал. - Ты просишь опять присоединиться к вам, я правильно поняла? - Почему ты говоришь со мной таким тоном? Стасик - дерьмо, но я-то что тебе сделал? Ты сейчас глядишь на меня просто с ненавистью! Ты меня ненавидишь? За что? Ты меня боишься? Почему? Если ненавидишь, если боишься - почему не уйдешь? Ты такая добрая? Ты слишком хорошо помнишь те истории, которые я тебе рассказывал, - как меня красиво бросали? И не хочешь поступить так же? Не беспокойся, я привык. Я только понять хочу, за что ты меня ненавидишь? Она смотрела на меня с недоумением (вряд ли, правда, натуральным) и спросила, конечно, то, что должна была спросить: - Ты напился? Я подошел к ней, приблизил свое лицо к ее лицу и мощно выдохнул здоровый чистый воздух из своего здорового чистого организма. - Что с тобой происходит? - спросила она. - Ничего. Я просто не понимаю, зачем мы разыгрываем из себя счастливую парочку? Ты - умная, молодая, красивая. Я - истаскавшийся циник. Я недавно изменил тебе. То есть, конечно, это громко сказано: изменил, просто захотелось употребить одну девицу - и употребил. У нее интересная кличка - Мерилин. Потому что она похожа на Мерилин Монро. Она молчала, она не требовала прекратить. Она молчала - и я не мог этого понять. - В чем дело? - спросил я. - Тебе это не интересно? - Почему? Интересно. Я слушаю. Именно так. Что еще хочешь рассказать? - Ты составляешь на меня досье? То есть - историю болезни? Как психоаналитик? - Нет. Просто слушаю. - Но отношение-то какое-то у тебя есть к этому? - Есть. - Какое? - Отрицательное. Стасик Морошко скучал на кухне, а я не мог остановиться, мне нужно было все довести до конца. - После того, что я тебе сказал, тебе нужно уйти от меня. - Ты этого хочешь? Она лежала на постели, уютно подперев рукой голову, и рассматривала меня с совершенно ясным и спокойным видом. Это что-то невероятное было, что-то невыносимое уже. - Какая разница! - заорал я. - Какая разница, хочу или не хочу! Нормальные женщины после этого уходят! Или хотя бы устраивают скандал! - Я нормальная. Но скандала не хочу. Уйти... Пожалуй, можно. Но ты не ответил: ты этого хочешь? - Нет. - Тогда успокойся и поговорим после. - Почему после? Почему не сейчас? Тут явился Стасик Морошко. Он встал в дверях, ухмыляясь, и сказал: - Ты так орешь, Сережа, что я подумал, что ты вдруг любовью решил заняться. Может, договорим сначала? - Я тебе не Сережа! - подскочил я к нему. - Это ты для меня - Стасик! А я для тебя - Сергей Валентинович! - Ну это, положим... - усмехнулся Стасик. Я схватил его за глотку, сжал пальцами. - Я не прав? - Прав, прав, отстань! - испугался Стасик, отрывая руки от своей драгоценной шеи. - Все должно быть четко. Определенно, - сказал я. - Зачем мы играем в какие-то игры? Тебе нравится моя жена, скажи ей об этом. Ей будет приятно. Больше того, может, она ответит тебе взаимностью. Стасик смотрел на меня во все глаза. - Действуй, действуй! - поощрил я его. И повернулся к Нине. - Извини, хорошая моя, у меня сегодня дела. На всю ночь. Я, конечно, вру, но некоторые приличия все-таки надо соблюдать. Я учусь у тебя. Мы с тобой вместе столько уже времени, и мне тебя абсолютно не в чем упрекнуть. Ну, какой-то там сокурсник, бедолага, несчастная семейная жизнь! - но ты мне все честно рассказала, а другая бы стала врать, отвиливать! Но я пока еще не такой, я привык врать, вот и вру, вот и объявляю: еду на всю ночь по делам, другая бы спросила, по каким делам, но ты никогда не спросишь. Стасик, у меня идеальная жена в этом отношении, ты обзавидуешься, она никогда не спросит, где я был и что я делал - во сколько бы я ни появился, впрочем, это оттого, что ей глубоко наплевать, где я был и что я делал. Я желаю вам сладостных вздохов, родные мои! С этими словами я ушел из дома, уехал. Во мне все дрожало, но, задав себе вопрос - не психоз ли это, я ответил четко и спокойно: нет, не психоз. У меня было ощущение, что я за одну минуту проник в изнаночную суть вещей. В такие-то вот моменты с собой и кончают. Я очень старался. Я мчался по улицам, не обращая внимания на светофоры. Вот - визг тормозов, вот - чье-то испуганное лицо заглянуло, кажется, в самые глаза, проносясь мимо, а вот - ага! - и мигалка гаишников увязалась за мной. Что ж, пусть попробуют догонят. Убедившись, что все больше отстают от меня, они к мигалке добавили сирену. Чтоб напугать. Я засмеялся, свернул, еще раз свернул и еще раз. Я поехал медленнее, совсем медленно. И оказался вдруг у клоповничка Мерилин. Но уже вечер и ее, конечно, там уже нет. Все-таки я вышел из машины, заглянул и обрадовался: она там была. Она сидела на каком-то ящике меж двух юных широкоплечих торговцев и надсаживала свою бедную печень, держа в руках стакашек со спиртным напитком. - Сергей! - обрадовалась она мне. Парни же не обрадовались, но оба сказали что-то вроде: "Здрс..." Они знали меня. - Поехали, - сказал я Мерилин. - Сейчас, сейчас... - Что-то уж очень круто, - пробормотал один из парней. Он мне, кстати, понравился. У него было умное хорошее лицо с большим носом, который не портил его, а наоборот, придавал ему какой-то аристократический вид, я мельком подумал, что такому лицу подошел бы кружевной воротник, ну а к воротнику соответственно - камзол и прочее - и шпага на бедре. Но лицо лицом, а пить всем вредно, он же успел хлебнуть столько, что некстати охрабрел. - Это не Сорока? - спросил я Мерилин. - Какой Сорока, что ты! Сорока в больнице лежит, откачивают его, неизвестно, выберется или нет. Это так, шпундики, - отнеслась она к обоим юным мужчинам. - Я по делу еду, - строго добавила она (информация предназначалась не им, а все