Владимир Крупин. Как только, так сразу --------------------------------------------------------------- "Наш современник", N12, 1992 г. OCR: DM --------------------------------------------------------------- Владимир Николаевич Крупин - уроженец села Кильмезь Кировской области. В "Нашем современнике" печатается двадцать лет. В его творчестве, начиная с "Зерен", "Живой воды", "Сорокового дня" и кончая повестями "Великорецкая купель", "Прощай, Россия, встретимся в раю", прослеживаются два основных мотива: писатель жив своей кровной связью с родиной, в данном случае - с Вяткой, и второе: спасение России может быть только на путях Православия. ("Наш современник", N12, 1992 г.) Владимир Крупин КАК ТОЛЬКО, ТАК СРАЗУ повесть Один Дарвин от обезьяны Сейчас настолько никто никому не верит, что даже бессмысленно что-то объявлять. Скажу: завтра будет переворот, ну и что? Их вчера было четыре, послезавтра будет пять, кому это надо? То есть надо тому, кому это надо, но что тут нового? Вместе с тем каждый человек все равно знает то, что другие не знают, и это хоть кому-то да интересно. Жизнь моя - жизнь врача-психиатра. В последнее время к психиатрии растет интерес. Это оттого, что любой и каждый подвержен отклонению от нормы, но вот тут-то мы сразу спотыкаемся, что есть норма и нормальны ли те, кто объявляет других ненормальными? И если бы это - норма - было нормой, то разве бы шло все в России ненормально? Но по порядку. Фамилия моя Корсаков, Алексей Корсаков. Два человека в прошлом - знамени тый флотоводец и знаменитый психиатр - обессмертили ее. Оба они, говорили родители, мне как-то родия, и я - единственный ребенок в семье - обязан продолжить славу предков. Отец прочил меня в адмиралы, мать в психиатры. Я уже в отрочестве чуть не сдвинулся от этого противостояния. Отец наряжал меня в матросские костюмчики, мать мучила фонендоскопом; отец говорил: владеющий морями владеет миром, мать, что психика, корка и подкорка - последнее, что осталось непознанным в человеке. Перекуковала мать. Берегла от товарищей, от влияния отца. Вырастила меня стеснительным да, пожалуй что, и безвольным. Это я ощутил потом, когда меня женила на себе одна особа, нелюбимая мною. А любовь у меня была, была - Верочка. Как была она первой, так я осталась единственной. И поэтические позывы были из-за нее. Она вышла замуж, а я учился на психиатра. Еще какое- то время поэзия не отпускала меня, но я перевел ее в практическое русло, заставил помогать заучиванию бесчисленных названий костей, мышц, нервов, например: "Как возьму я фибулю да стукну по мандибуле, так узнает церебрум, как звенит краниум", то есть малой берцовой костью совершается удар по нижней челюсти с такой силой, что мозг чувствует, как звенит череп. Или о ревматизме: "Отныне я навеки знаю: у гранулемы фокус есть, и клепки крупные по краю, и лейкоцитов в ней не счесть. Среди включений этих разных, как указатель на обмен, у крупных клеток протоплазма содержит также гликоген. При ревматизме боль жестока, суставы все избороздит, но тяжесть главная - пороки сердечные, эндокардит". Последние три курса я работал медбратом, привык к больным настолько, что больными их не считал, мне даже было интереснее находиться с ними, нежели, например, ходить по приказу жены в магазин, особенно тот, где она работала. У меня она не бывала, тем более что работа моя отстояла от города на шестьдесят километров. Это была огромная психиатрическая лечебница, упрятанная, как все такие больницы, в лесах, далеко от шоссе. Мне сразу дали отделение, самое большое, потом его слили еще с одним, работы хватало. Жену я не любил, единственный наш сын был маленьким, и никто ому не рассказывал ни о флотоводцах, ни о психиатрах; чтобы расхотеть ехать домой, мне достаточно было представить ковры и хрусталь в нашей квартире и сына, лежащего на диване, жующего какую- то американскую мерзость и смотрящего по видеомагнитофону опять же американскую киноблевотину. Нет, с моими подопечными было приятнее, полезнее и спокойнее. Тем более в последнее время, когда отделение стало пополняться новенькими людьми. Это не были пораженные наследственными болезнями, или зачатые по пьянке, или врожденные гидроцефалы, нет, пошел народ отборный, какого и на так называемой воле не встретишь. Почему на так называемой? Да потому, что наше отделение было куда вольнее, чем остальной мир. Один из новых сообщил, что он враг масонов, хоть масонов и в глаза не видел, что зовет их моськами визгливыми, что Россия гибнет, а моськам это в радость. Россия питает мосек своей гибелью, а те не дают ей сразу умирать, сыплют в корыто мелко крошенную демократию, живи, мать! Скрывать не буду, да и от кого нынче что скроешь, - велели многих новых объявлять больными, внушать им болезнь. Это же элементарно. "Ну-с, проверим на тремор, - в просторечии, на трясучку. - Встань, вытяни руки, закрой глаза. - Тут у кого хошь затрясутся, тем более если в сумасшедшие записывают. - Моча? - и в моче у всех всего полно, только вспомнить, что едим и что пьем. - Кровь? Кардиограмма?.." Дети, дальше не надо, клиент готов, он ступорозен, мутичен и абуличен, он весь наш. Да еще недельки две поживет среди остальных - тут ему, как говорят мои клиенты, полный шандец. В отделении стало все больше тех, кто, как бы мягче выразиться, умней лечащего врача. Хотя... хотя быть умнее всех - прерогатива, по-русски - преимущество, именно врачей-психиатров. Это ведь от нас анекдот: "У вас в отделении есть Наполеон?" - "Есть. Только он заблуждается, ведь Наполеон-то я". Таковы мы, психиатры. Ну-ка, чтоб закончить вводную, пройдем по пешеходной улице большого города, где профессиональные убийцы торгуют куклами, и послушаем песню пьяного баяниста: "И в последний ты раз поцелуешь, когда крышкой накроют меня". Давайте разберитесь, пока не сдвинулись, как можно поцеловать закрытого крышкой гроба и как может петь покойник, это ж от его имени поют, имея опрокинутую шляпу под ногами. Другой из новых потребовал, чтобы его выслушал не только я, но и остальные. Уважение к любому чужому мнению было нормой для нашего отделения, мы собрались. - Из всех людей один Дарвин произошел от обезьяны, но, чтоб не обидно было, он и остальным это внушил. Кант отрицал сверхъестественное, хотя уже одно это сверхъестественно. Ренан додумался до кощунства, что Христос - обыкновенный человек. Маркс, Энгельс - эти шли только от капитала, экономики и желудка. Ницше вывел, что жизнь - борьба, в которой побеждает сильнейший, что жалость к слабым есть безумие. Об остальных повелевателях умами помолчим для краткости, но достаточно и указанных, чтобы спросить: эти чокнутые гордецы нормальны? Конечно, нет. Но они влияли на мир и постепенно сделали его "под себя", чтобы удержаться в гениях. Не знаю, интересно ли это, но знаю одно, даю не руку, голову на отсечение, что все наши беды оттого, что мы не слушаем друг друга. От этого гибнут государства, рушатся судьбы, от обиды невысказанности уходят в затвор, на плаху, сходят с ума. Давайте всех выслушаем Давайте. Но чтобы это сделать, надо отказаться знаете от чего? От сюжета. Вот я писатель молодой, но и то дошурупил, что сюжет выдуман хитрыми умами, овладевшими письменностью. Владение сюжетом объявляется доблестью. То есть сюжет притягивает внимание к произведению. Для чего? Чтобы дочитать, досмотреть, дослушать до конца сюжетное произведение. Здесь два больших вреда: потеря времени и видимость приобщения к искусству. Ума нет, таланта нет, а хитрость есть - давай плести сюжет. Бог дару не дал, плети интригу, бесы на нее мастера. Вся драматургия на искусственном столкновении заданных характеров. В жизни все не так, сюжет у жизни один - смерть, путей к смерти триллионы квадрильонов. Сюжет - выдумка писателей, сделавших литературу средством проживания и прославления (одни), или средством оглупления людей (вторые), или тем и другим вместе (особенно кино и сцена). Сюжет - подпорка, костыль не умеющим ходить и ходули карликам. Когда есть что сказать, зачем сюжет? Если нечего сказать, пусть тебя не читают. Не бессовестно ли надувать мыльный пузырь выдуманных событий, для видимости похожих на жизненные? Начнем с того, что, если кому не нравятся мои рассуждения, он дальше не читает. У меня девять десятых отделения не читают, и ничего, живут. Правда, поговорить мастера. Уже у них язык заплетается, а они все говорят. До звону в голове. Лекарства от буйства есть, а от поноса слов -- нет. Причем понос слов всегда означает запор мыслей. Доказать? Включайте телевизор. Видите, опять и опять одни и те же двухмерные говорящие маски. Вот Марк Захапов, вот Ролан Смыков. Когда они спят? Может, там, в студии, и спят. Там и полысели. И когда кто из них ставит и снимает, снимает и ставит свои нетленки, непонятно. Ну-ка дружно вспомним, о чем они говорят? И еще можно назвать сотню-другую говорунов, я уж им придумал сводную фамилию: имя - Бургай, фамилия - Чубруц. Но что мне до них, у меня наиважнейшая работа, я со студенческого медбратства занимался научными изысканиями по борьбе с отклонениями в психике. И в отделении их продолжил. Краткие тезисы В мое отделение приходили навсегда. Кладбище за рекой росло, наполнялось и пустело отделение, а мы все так же, как и вся психиатрия, лечили не болезнь, а ее следствие. Лекарства глушили то, чего боялась медицина. Половину мирового коечного фонда занимали психобольные (по-русски - душевнобольные, именно у русских болит вначале душа, потом все остальное). Лечение с шестидесятых годов вроде бы стало гуманнее, появились нейролептики, уже не было холодной воды па голову, смирительные рубашки (вязка) стали принадлежностью не больниц, а вытрезвителей. Но в нейролептиках таилась огромная опасность, сродни наркотикам. Аминозин становился слаб, требовался тизерцин, болезни в насмешку прибавляли силу, явился галаперидол... гонка подавления болезни и ее неизлечимость нарастали одновременно. Журнал имени моего однофамильца С. С. Корсакова печатал бесчисленные труды по невропатологии и психиатрии, но прошу вас вчитаться хотя бы в одну фразу: "Влияние Д-пеницилламинана на мелатонин и медьсодержащий фермент тирозиназу элиминацию меди из организма и обмен сульфигидрильных групп при шизофрении неясен". Каково? Или: "При воздействии безбелковых фракций достоверно снижены скорость фосфолирования, сопряженность окисления с фосфолированием, а под влиянием ультрафильтрата - и дыхательный контроль митохондрий". Как? Ну, мои ребята выражались стократно яснее: "Меня усыпляют, у меня отнимают мысли и держат здесь, чтоб взять во сне мои изобретения". Или: "Однажды я проснулся в желудке акулы. Там был морской воздух, и там играли лилипуты". Первый, как понятно, считал себя ученым (а может, и был им), открывшим все, вплоть до обратного расщепления атома, второй просто фантазер. Но говорили-то они понятно. И если кого попросить сопоставить два первых и дна вторых отрывка, то, конечно, по простоте изложения первые принадлежали свихнувшемуся уму. Я готовил труд, понять который помогут такие тезисы: Психобольные не есть душевнобольные, нужно отделить понятие души от понятия нервов. Действие нейролептиков не душеполезно. Душевнобольные нормальны, ибо именно они всегда говорят правду, тогда как так называемые здоровые сплошь и рядом прибегают ко лжи, чтобы правду скрыть. Душевнобольные (юродивые, блаженные) обладают даром предвидения, идут впереди обычного времени. Труд мой двигался медленно, еще бы. У меня пока вышло два предварительных труда, две статьи, в которых я проводил параллели с высказываниями Чижевского и Вернадского. Чижевский говорил о влиянии солнечной активности на биологическую и общественную жизнь, Вернадский о том, что вода есть минерал, минерал единый, поэтому любое происшествие с водой в любой части планеты отражается на всей ее планетарной массе. Так и психика. Она едина. Поодиночке с ума не сходят. Мы связаны, писал поэт, единой нервною системой. Мы делаем больно кому-то, это обязательно возвращается к нам. Вот это - единая общечеловеческая психика, которая с годами опускается во всЃ большие подвалы безумия, - могло бы считаться меняющейся нормой. Но когда я касался этой совместной нервной системы, спотыкался именно на русской психике. Утренний прием С утра пораньше я сидел над главкой "Что сводит людей с ума?" и уже углубился в рассуждения о системе капитализма и социализма: какая система сводит быстрее? Сводили обе. Социализм я и раньше не защищал, только после его свержения увидел что он лучше капитализма хотя бы тем, что не смог угробить Россию, а капитализм загубил полмира. Всякая система, если она неестественна, есть искажение природы человека, отсюда вывод, что любая система губительна для психики. Вопрос: насколько? Здоровенный, как мы говорили, "пролеченный", медбрат явился с сообщением о новом больном, я взглянул, фамилия - Батюнин. - Переодевают. Вначале, может, успеете наших принять. - Кто? - Как всегда. Халявин, Голев, Заев. Избаловали вы их. Травили бы в курилке, нет - надо к завотделением. - Зовите. Заев. Рождения военного года. Детдомовец. Склонен к побегу. Будет проситься на работу. Да и хорошо бы, на пилораму нужны рабочие, но бригадиры - вольнонаемные - не возьмут. Убежит - им отвечать. - Ну что, Коля, лучше тебе? - Алексей Иваныч, есть слово "лучше", а есть слово "легче". Выпишите на работу. - Убежишь ведь. - Куда? Кабы лето. В прошлые разы Заев рассказывал, что это он убил Гитлера. - Ты зачем ко мне просился? - Бумаги надо, стихи сочинил. - Ну садись, пиши. - Я еще на другом языке сочинил. Тоже писать? - Пиши. Заев сел в сторонке и, шепча и задумываясь, стал писать. Следующим был Халявин. Он всегда по пояс раздевался у порога, привык к медосмотрам, и всегда сразу заявлял: - Справок не надо! У него фронтовая контузия. Болел, работал, был несправедливо обижен, поехал жаловаться, заболел психически. Его надо просто выслушать, он успокоится до следующего раза. - Халявин, - отрекомендовался он, - офицер запаса. Участник войны. Двадцать четыре года в больнице. При строгом соблюдении приема лекарств он мог бы быть взят кем-то на патронаж. Но некому. Не берут и таких больных, у которых есть родственники. Боятся. "А пенсию за них получать не боятся", - сердито подумал я. - Жить надо по-будущему! - воскликнул Халявин. - Отправлялись с Москвы, город Липны. Фрицы рыжие, ростом под потолок. Подходит одна немка в полушубке: "Где Москва?" Мы на ура берем: "Москва сгорела. А вот теперь как жгли, так и стройте". Летит самолет, "рама" летит, в шары на запад наблюдает. Тут встреча с танком "тигр", это немецкий трактор. Когда идет танк, берешь гранату с бензином и кидаешь, - Халявин показал, как, - кидаешь на запад под танк. Ранило осколочным (он показал шрам), вытекло с бутылку крови... А здесь нет воевавших, одна шпана, ходил я на пилораму, но нет пальто, нет галстука, в войну было пальто и носил галстук, сапоги со шпорами, садишься на коня и скачешь на запад. Были усы, закручивал. По- будущему надо жить! Голев, такой здоровый, на пилораму не ходит. Заев, писавший стихи, услышав фамилию Голева, вскочил и возбужденно заговорил: - Да ему даже пол мыть нельзя - сразу доски приходится менять. А протрет койки - они ржавеют. Его родня из другого мира, они нас поджигали. - Написал стихи? Давай... Павел Николаевич, идите. Хорошо поговорили. Жить будем по-будущему. На смену Халявину пришел Голев, сел в углу. - Ты чего это в чалме? - спросил я. Голова его была покрыта платком. - Сигналов не хочу от волшебников, - мрачно ответил Голев. - Ладно, посиди. - Я читал стихи Заева: "Тебя все нет в тиши ночной, ах, что со мной, ах, что с тобой. Вот вижу - призраком идешь ко мне, и тут же потерялась во мгле. Одна луна лишь на меня глядит, да сердце все мое горит. И так всю ночь мне не спится, пока не вспыхнет первая зарница". - Очень хорошо. Можно Голеву почитать? - Конечно, - ответил Заев. Я протянул листок Голеву, сам взял следующий. Там был "другой" язык: "Тартень пронь келаша не пронь кретошь пелу и пала печь кетлана ушечь кара лету уни кенану и наша таль пана мердана..." - Это о чем? - Тоже о любви. Доктор, как мне быть, ведь я в побеге числюсь, срок добавят. - Не добавят, я скажу им. -- Это Заев беспокоится за то, что он из тюрьмы сразу пришел в психолечебницу, почему-то думая, что убежал. А перевели тогда, когда установили невменяемость в момент преступления. - Иди спокойно, я им скажу, что ты у нас. - А на работу выпишете? - Телогреек и сапог не хватает. Вот уж ближе к лету посмотрим. - Надо же награждать трудом, верно? Гитлера же не каждый убьет. А я убил. - Расскажи, как, - в который раз попросил я, и в который раз совершенно искренне Заев ответил: - Не помню, я же был маленький. Остался Голев. - Ты чего на прием просился? - Алексей Иванович, не хочу с дураками сидеть. В истории болезни Голева хранилось много его заявлений и писем. Все они требовали "выслать Человека", "перевести в госпиталь, поскольку я имею трехпулевое ранение". - Мне подсыпают наркотики, да чуть меня не сожгли. Даже пыж тряпочный подготовили. У меня легкие отморожены зелеными лучами. Не хотели пижаму давать и компоту, только с самолетов волшебники велели дать, тогда дали... Голев служил радистом. - Тебе понравились стихи Заева? - Буду я читать, дурак писал. Думаете, что солнце жаркое, значит, там углем топят? А это волшебство. - Платок сними. - Голоса не велят. А галаперидол отмените, и сами здесь не работайте. Вы же наш человек. А у меня еще все органы болят. - Витя, ты себе меньше внушай болезней. Тебе одной хватит. А перестать тебя лечить, ты кого-нибудь убьешь. - Как это еще? Если я убил, так это волшебники велели. Да, в его истории болезни значилось убийство. - Плохие твои волшебники. Что ж они не подскажут, как тебя лечить. - Я здоровый. Это они дураки. - Пусть помогут Заева вылечить. Халявина. Аскинадзе, Мошегова... - А их лечи не лечи. - Эгоист ты, Витя. Возьми сигарету. Иди. - Я же не показал еще трехпулевое ранение. - Голев задрал рубаху и обнажил живот без каких-либо следов повреждений. Раньше я успокаивал, говоря, что ранение хорошо зажило, сегодня сделал вид, что рассматриваю живот, и сказал: - Ничего у тебя нет. Но тут же получил в ответ совершенно логичную фразу: - У вас глаза по-другому устроены, вот и не видите. Здорово девки пляшут Получив такую поправку, я не мог не улыбнуться. Пододвинул заветную папку со своей работой, но дверь отворилась, впустив звуки гармоники. Это Халявин играл, как всегда, одну и ту же песню "Ой, полным-полна моя коробушка, пожалей, душа моя, зазнобушка..." - дальше его как будто захлестывало, и он начинал снова: "Ой, полным-полна моя коробушка пожалей, душа моя, зазнобушка..." - и снова. В дверях стоял высокий красивый мужчина, примерно мой ровесник. Соматическое (общее) состояние по всем показателям было просто отличное. - Садитесь. - Доктор, это свершилось - я здесь. И мы вместе с вами докажем остальным, что конец света не только наступил, но что уже и состоялся, прошел, мы и не заметили, что живем после конца света, что мы не люди, а нелюди. Докажем? Но о том, как я сюда попал, не скажу, это был мой расчет. Я исследовал сумасшедших на свободе, пора логически начать исследовать их в заключении, то есть здесь. - Здесь обычная больница... - Только зарешеченная? - сощурился новый больной. - Но это хорошо, пора отгораживаться от бесов. Прошу создать мне условия для труда, выставить охрану, так как мой труд вольется в труд моей республики. Медбрат из-за его плеча сделал знак, что успокаивающее введено и что больной скоро успокоится. И он действительно прямо на глазах сникал, взгляд его пронзительных глаз становился плывущим и ускользающим. - А моя проститутка где? - спросил он. - А бумаги где? Отберете - вам же хуже. - Может быть, вы пойдете в палату? - Уводите, - надменно сказал он, вставая. - Мне как, руки за спину? - Можно и за голову... - Да вы, кажется, с юмором, - сказал больной, - может, еще вы мне и пригодитесь. - Чем-то на вас похож, - сказал, вернувшись, медбрат. - У него записки какие-то, будете смотреть?.. Жена его здесь, позвать? Но если вам некогда... - Позовите. Навстречу мне шла старуха В кабинет вошла женщина. Я остолбенел - показалось, что эта женщина - мать моей Веры. Женщина, нервно смеясь, заговорила: - Какой вы старый. И седой. И лысеете. Седой, это красиво, седой бобер дороже, да? А я вот мужа довела, он говорит. И он меня довел. Тазепам горстями, валерьянку стаканами, никакого толку. А ревновал! У меня ни с кем ничего не было, ведь мы только целовались, да? Но ему ничего не докажешь. Он может и больницу поджечь, вы смотрите. А я психопатка, да? Но женщины на работе успокаивают, что я еще молодая. И мое решение одобряют и поддерживают, ведь иначе он убьет. Он пил, ой пил! Обои со стен сдирал и пропивал. С топором за мной бегал. А вначале робкий был, и я тоже детдомовка, тоже забитая, мы бы и ужились. А жена у вас врач? Ну, правильно. - Простите, что это за бумаги мужа? - Дурость сплошная. С Львом Толстым спорит. Повести недописанные за Пушкина и Лермонтова дописывал. Я хранила, хранила, да и выкинула. Ой тут было! Другие и спят, и гуляют по ресторанам, и вида не теряют, а я что? Вот вы водите жену в ресторан? Не водите, дурной тон. А не будете водить - ей обидно. Ну, как я выгляжу? Еще ничего, да? - Да нет, все нормально. - Где уж нормально? Чего врать-то! Врать-то чего? Это вы больным врите. А женщины есть у вас в отделении? Нет? Поглядеть бы, как с ума от любви сходят. Есть такие? Нет? Начинайте с меня. А с жиру бесятся? У нас одна - чего не хватало? Муж тыщи таскал, все было мало, удавилась. Хоть бы кто пожалел - смеялись. Говорили: он удушил и в петлю вставил; нет, следствие, даже двойное, ответило: сама. Вначале местные следователи занимались, им не поверили, у нас же все продано, кого хочешь засудят, кого хочешь выгородят. Пригласили из центра. Этим поверили. Удавилась сама. Такое заключение. Муж мне говорит: я тебе тоже так подстрою, что, кого ни пригласят, все сделают такой же вывод. И мне все время показывает разные веревки. Пойду в ванную стирать, там сверху висит веревка. Или: показывают по телевизору удавов и змей, а их часто показывают, и не только в "Мире животных", говорит: "Смотри и запоминай". Это как вынести? И меня же все осудят, что дала согласие на излечение. А я от вас без тазепама не уйду. Да и он уже не действует. А дочь меня продает. Он за мной бегает с топором, она уходит в кино и меня называет дурой. Она уже давным-давно не девушка. Как зубы почистила! А я как это перенесла? У вас дети есть? - Сын. - Это лучше. Хотя тоже на какую нарвется. Моей стыдно стало быть девушкой, немодно, несовременно. Весь запад давно покончил с невежеством, это как? Они, значит, передовые, ищут партнера, сексуального совпадения, а мы отсталые. Так и умру без радости в постели. Да уж хоть бы в постели умереть, а не в петле. Не муж меня в петлю загонит, а дочь. Мне заранее ее дети не в радость. И никуда не денусь, буду нянчиться с дитей расчета. А не буду - со свету сгонит. Нам говорили - дети по любви красивые. А дочь у меня страшная такая, значит, я его не любила. И не хочу. Не могу и не хочу, как Пугачева поет. Ее бы на мое место - попела бы. У меня матери не было, отца не было, в детдоме росла. Нас стригли наголо от вшей, дразнили, мы в одинаковых мешках-платьях ходили, всегда голодные, всегда злые, ждали своей жизни. И дождались. Я так дождалась, что и в петлю не надо загонять, сама залезу. А повеситься думаю на площади, где были митинги демократов, пусть любуются на свои плоды. Какое вранье кругом! А я защищаю правду и буду защищать! И муж - молодец, с бесами. Правда, он решил, что я бесовка и к нему приставлена. А ты женат? - Да. Она продавщица. То есть пусть бы была продавщица, но по психологии продавщица. - Приставлена к тебе. Не замечал? - Мы почти не видимся. Я отвечал механически, заторможенно, как-то оглушенно. Все оборвалось, и рухнуло, и сыпалось под ноги, в чем-то застрял и шагу сделать не мог. - А он тоже Алексей, ты прочел документы? Да? Он, кстати, болен теорией двойников. Но только как-то наоборот. То есть один двойник плюс, второй минус, посередине нуль, ну он тебе объяснит. Ты ведь любил меня? Любил, и он любил, вас двое таких дураков, чтоб такую дуру любить, вы и есть двойники. Ой, а я ведь узнала, что ты это ты, хотела насмешить, спросить, чем отличается кокарбоксилаза от капролактама, смешно? А от карболата? - Ты когда обратно? - Ухожу, ухожу, ухожу. А стихи-то пишешь? Ну, звоните, пишите, заходите! У меня не нашлось ни слов, ни сил, чтобы задержать ее. Даже не встал. Слишком силен был удар. Сияние любви, юности, мечтания по ночам, надежды на встречу - и вот эта старая психопатка. Боже мой, как хорошо, что это случилось, как хорошо, что больше нечего ждать, как хорошо, что осталась мне только работа. Когда не слышат на свободе, услышат в психушке Труд мой, как всякий труд для всякого мужчины, - вот мое лечение. Тем более и труд мой весь о лечении. Отчего люди сходят с ума? От очень разного. Для моих больных, прежних, не тех, что пошли в последнее время, не важен был человек в мире, все заключалось в мире человека, это понятно? Олигофрены и гидроцефалы были в любую эпоху, в любой стране, но таких, как у нас, нет нигде. Это плоды цивилизации и перестройки. Сводила с ума угроза войны, армия, страх, обостренное правдоискательство. Но сразу же: если ищут правду, значит, ее нет. Но что есть правда? Это представление каждого отдельного человека о порядке вещей и явлений. Все должно быть так, как он представляет, а не иначе. И вполне может ошибиться, ибо другой все представляет иначе. Конечно, если они равны, они договорятся, но равенства нет, забудем этот масонский крик для дураков о свободе, равенстве, братстве. Нет равенства. Правда начальника превысит правду подчиненного. Если даже допустить, что мы складываем общее мнение и делим его на всех, то будет ли это общей правдой? То есть суммарная окопная правда солдата плюс блиндажи начальства плюс главная ставка, поделенные на всех, означают ли правду войны? Нет, конечно. Вообще доверить смертному критерий правды невозможно. Тем более святое слово истина. Для русских истина - Христос, другой не будет отныне и довеку. Пока до этой истины мы не поднялись, будем копошиться в своих правдах. "Хотя бы вкратце переберем некоторые случаи, характерные для клиентов последнего времени, - читал я свои записи. - Вот случаи боязни, рабство страха, ибо забыто правило "Бога боюсь - никого не боюсь, а Бога не боюсь - всех боюсь". Больной С. боялся начальников, старался избавить себя от страха таким способом: набирал номера их телефонов до рабочего дня или поздно вечером. Представлял, как и кабинете на просторе стола звонит один из телефонов. Говорил в трубку громко и уверенно. Однажды один начальник, в свою очередь боясь своего начальника, пришел пораньше и ответил С. Что-то сдвинулось в его сознании. Вскоре он потерял свою записную книжку, в которой были номера телефонов многих начальников. С. вообразил, что книжка попала к чекистам, что за ним ведется слежка. Этого хватило для следующей ступени болезни. В отделении он всегда сидит возле столика дежурного медбрата. Смотрит на телефон. Когда телефон звонит, С. вздрагивает и счастливо улыбается. Больные - изобретатели. Это целая когорта, мы легко могли бы сделать первичную организацию БРИЗа. Их идеи заскакивают в дали, которых человечество, по своему безумному устремлению к самоуничтожению, может и не достигнуть. Например: изобретение тепла без дров. К. пишет: "Не надо угля, торфа, нефти, расщепления атома, нужна скорость молекул в воздухе. Доказательство: два вентилятора, дующие один на другой, в середине пластина съема энергии". Идея М. "Перевод часов совершать не дважды в год, а дважды в сутки, то есть утром на час раньше, а вечером на час позже. В сутках становится двадцать шесть часов, увеличивается световой день, продолжительность работы, ее результаты также увеличиваются"... Отложив записки, я вспомнил еще случай, забавный, если б не искалеченная от этого судьба. Один работник планирующих органов в прямом смысле рехнулся от того, что ему открылся настоящий смысл слова "планировать". Произнесение этого слова с ударением на втором слоге, как все произносят, означает планИрование, летание, парение в воздухе без мотора с помощью воздушных потоков. По-настоящему, в применении к хозяйствованию, надо произносить с ударением на последнем слоге - планировАть. Открытие было не из слабых, оказывается, наши планирующие органы десятками лет парили в пустоте. Вообще бывшие начальники почти всегда смотрятся смешно. Они и в отделении пыжатся. Один и в палате кричал на всех, что все лодыри, что надо дать всем твердое задание. Но это был один пунктик, другой заставлял мучиться самого начальника. Он не спал, когда на Камчатке начинался рабочий день. "А в Воронеже сплят! - кричал он. - В Ростове сплят! Украина сплит беспробудно, Беларусь храпака дает, Прибалтика ладно, она на шведов ориентиры держит, хай сплит, но Поволжье дрыхнет, вот что преступно!" Так же было и наоборот. Когда в Воронеже и на Украине работали, Камчатка, опять же преступно, засыпала. Начальник с ума сходил каждый день. Ночью вес начиналось сначала. "Рыбзасольщицы Курил и Сахалина красными от холода руками пытаются снизить цены ни сардины и сардинеллы, а Саратов? А взять Астрахань, а в Архангельске вообще беспробудный народ!" Вместе с рассветом он проходил Азию, продвигался к Уралу, проходил Европу, ближнее и дальнее зарубежье. Доставалось и полякам, и румынам, не щадил и болгар. Отдыхал он только тогда, когда день уходил к капиталистам. Он мечтал даже, чтоб капиталисты спали побольше, чтоб пили из нас соков поменьше. "Да нет, это не наши лодыри", - горько говорил неугомонный погоняльщик и вскакивал: пора было будить Дальний Восток. Японская мама Скрывать какие-либо запрещенные методы лечения мне незачем, я их не знаю. Они жестоки, эти методы, да, но запрети их - и как лечить? Болезненные, "горячие" уколы называли у нас "японская мама" из-за сопровождающего вскрика. Опять и опять повторяю, что мы не знаем, как лечить душевнобольных. Мы знаем следствие, а не причины. Причина одна - ненормальность мира, в котором мы живем, он сводит с ума. Я могу только назвать несколько свойств, обладая которыми, человек остается в своем уме. Это - присутствие постоянной критики и самокритики, чувство юмора. Не издевательства, не насмешек, именно юмора, в котором опять же самовысмеивание и самоукоры. Так же ограждены от ударов по психике верующие. Но не фанатично верующие, это непременное условие. Фанатики любого толка - спортивные, эстрадные - это наши клиенты. Надо думать об успокоении мира, о естественности его, о чистоте природы - вот единственный путь к здоровью. "В нервы головы, - говорит мой клиент, и его рассуждение более чем здраво, - входят нервы зубов. Их вырывают, сокращая нервы головы на несколько сантиметров, это отражается ни голове. Надо иметь здоровые зубы. Как? Не курить, есть только здоровую пищу, химию исключить вообще". Другой резонно требует отменить тюрьмы - в тюрьмах сходят с ума, и зря юриспруденция изображает это так, что симптомы сумасшествия вызываются искусственно, в тюрьму такую юриспруденцию, посмотрим через неделю на се симптомы. Третий говорит, что жадность, корысть, зависть - путь в наше отделение. Совершенно точно. Как перекрыть этот путь? Очень, просто - исключить золото, богатство из жизни. И вообще исцеление просто в любом случае: убрать из жизни испуг, хамство, плохие запахи (да, есть и такие больные, которых преследуют определенные запахи); убрать понятие славы, это избавит от мании величия. Тем, кто сходит с ума от бессонницы, нужно создать три условия: тишина, темнота, чистый воздух... То есть устранять причины. Но главное, повторяю, общее состояние общества. Я не люблю уходить из отделения, мне стало тяжко ходить по улицам, вижу, особенно в последнее время, измученные лица, затравленные взгляды, или наоборот - лица гневные, яростные, искаженные, - все это признаки невеселые, все они значатся в моих институтских учебниках. Есть вековечное правило: кого Бог хочет наказать, лишает рассудка. Так, но Господь же повелевает любить ближнего. Разве исцеление - не любовь, не прощение ближнего? Капитализм гибнет от капитала, а социализм погиб от "Капитала" Маркса И действительно, в отделении интереснее. Я все себя проверял, может, я того (кручу пальцем у виска), да нет, не того, а этого, пока адекватного. Ну, скажите, разве не интересно то, что у нас создано несколько клубов. Конечно, главный из главных - это клуб КТТС (как только, так сразу), то есть все тут можно применить. Как только грянет гром, так сразу мужик перекрестится; как только ставится вопрос, так сразу на него находится ответ. Можно и поразвернутей, можно целую цепочку событий, например: как только к нам приезжал дядя Вася, так сразу отец бежал в магазин. Как только дядя Вася поднимал третий стакан, он сразу запевал. Как только дядя Вася запевал, так сразу наша собака начинала выть. Как только наша собака начинала выть, так сразу соседи говорили: к покойнику. И покойник являлся. Но были клубы и попроще, как бы мини-клубы. Клуб любителей покойного сиамского кота Фени, весившего при жизни двенадцать килограммов и умершего при невыясненных обстоятельствах. Существовал клуб награждений почетными грамотами по незначительным поводам. Хотя одно награждение было весьма и весьма уместным для нас - награждение по случаю пробуждения умственных способностей. Был клуб конца света. Его представители отвоевали право выключать свет в отделении. Так как им не хотелось конца света, то свет в отделении не выключался всю ночь. Конечно, всех давили своим интеллектом поэтические клубы. Еще и оттого, что я, в прошлом рифмовщик, им потакал, И зря: одолели. Ходил по отделению неприсоединившийся ни к кому поэт Турусин, он говорил только стихами. "О, Боже мой, прости меня, живу я в мире, как свинья. Тело мое мою и наряжаю, а душу свою в ад провожаю. Чем же? Осуждением, блуждением, неправедным в мире хождением. Я, Федор Турусин, никогда перед бесами не трусил, в православную веру крестился, с бесами простился, пошел в мир мир обличать, администраты решили меня кончать. Дала мне власть сто рублей за честный труд, вот и поживи тут. Велели мне сделать такую замашку, чтобы я ел безбожную кашку. Ходили вослед за мной комсомолки, включали на всю мощь языкомолки, лица бесстыжие, волосы стрижены, груди голые, мысли комолые, сами лохматые, рогатые, дуры языкатые. Как их воспитать, мать не сообразила, сама безбожна, как тупая кобыла. Гореть вам в огне, живодристы, демократы и коммунисты. Сегодня двадцать пятое, среда, отойди от меня, беда, ибо мной управляет Христос, а не безбожный барбос. Научил барбос церкви ломать и чужих баб обнимать. Барбосовы родители с Богом воители, но скоро-скоро закроет рот безбожный урод. А эти чужие бабы хуже болотной жабы, обнимают женатого мужика и делают из него дурака. А ты, дева, расти косу, не подчиняйся барбосу. Голова твоя не болванка, и утроба твоя - не лоханка..." Я любил слушать Федю. Не первый снег на голову Для этого Феди я держал нюхательный табак. Федя, естественно, называл меня на ты, очень меня жалел. - Иваныч, разреши родителей помянуть! - так он просил табачку. Нюхал, морщился, встряхивался как при ознобе, наконец чихал и, глядя на меня мокрыми, восхищенными глазами, спрашивал: - Хошь политический анекдот расскажу? Выступает хор беременных женщин, поют: "Ленин в тебе и во мне". Ах, Иваныч, не повезло России с женщинами, податливы на пропаганду чуждых идей, вот твоя, например... - Федя, у меня работа. - Твоя работа - моя забота. А какую горчичку мать моя разводила, хватанешь капелюшечку - и слезы льются, слезы льются из очей. А тятя сажал такой табак, куда там твоему. Нюхнешь, чихнешь - и голова пуста и очищена от всякого агитпропа. Вот чего большевики не дотумкали - табак запретить, чихать запретить. Чихнешь на все - и обновился. Не зря на Руси уважали чиханье. Будь здоров, говорили. А ты не сказал, не уважил. - Мало чихал. Давай еще да иди, дела, Федя. - Я придвигал свои бумаги, Федя уходил. Итак, нейролептики ужасны, даже такие сопливые, как тазепам, элениум, родедорм, нозепам, реланиум и иже с ними. Нейролептики снимают нервность, снижают агрессивность, заглушают буйство, психический больной безопаснее самого примитивного хулигана. Но как снижают? Заглушают. Загоняют внутрь, отодвигают, убивают что-то другое. Лечим легкие - убиваем печень, лечим желудок - угнетаем почки. А в психиатрии тем более - мы убиваем способности, мы варвары, мы не знаем, кто и насколько болен, кто здоров, нет нормы психического здоровья. Все условно. Если бы всех, больных и здоровых, содержать вместе, норма могла бы хотя опять же условно, выражаться, как постоянно меняющаяся среднесоставная. "Дурак! Псих ненормальный!" - кричат у нас то и дело в очередях и в автобусах, дома и на работе. Кто тогда не дурак, когда каждого в его жизни называли дураком. Но кто называл? И почему дураки, а особенно дуры, лучше живут? И кто напишет учебник о дурости, в котором обозначит конкретные признаки свихнутости? Сразу на ум приходит поглощение ума сверхидеей. Таких поглощенных в отделении достаточно. Но разве плохо увлечение, даже поглощение сверхидеей? Человек ушел в изучение недоступного для других или не привлекающего других, разве он ненормален? Он что-то познает, что-то втолковывает, нет, мы тащим его в психушку, он страдает от непонимания, срывается на крик, санитар озлобленно бьет его. А озлобление - признак животного, страдание - признак мыслящего. Кто нормален: санитар или "больной"? Теперь о лекарствах. Лекарства не с неба падают, делаются людьми. Разве может, спросим мы, несовершенный человек сделать совершенное лекарство? Не может. Качественно лучше природные лекарства, но уже и природа искалечена, искалечены и мы, здесь прямо пропорциональные отношения. То есть лекарств от психических болезней нет. Я не солнышко, всех не обогрею Жестокая фраза, напоминает мерзейший крик кассирши: "Вас много, я одна", но приходится сказать, что отделение мое не поддается исчислению. Пришел Федя, ушел Федя, пришел пан Спортсмен, ушел. Только и запомнил, что Федя чихал, а Спортсмен кричал, что луна похожа на олимпийский диск, а солнце на олимпийскую медаль, вот и все, а я опять шуршу своими бумагами, И сколько же их! Как я с ними справлюсь? Надо вычленить цель, сверхидея же моя ясна - устранить причины расстройства психики, дорогу наметить к путям, тропинки к дорогам. Пойдем от отдельных случаев. Зиновий С. Холостяк. По успел жениться из-за... совещаний. Он сидел на них страстно, до самозабвения, до принятия всех резолюций, до подсчета голосов тайного голос