ки дает полную волю своему бешенству и злобе, делается яростным и дерзким. Но у лося еще сохранился какой-то скрытый запас сил для сопротивления. Огромным прыжком он рванулся, но в это время на его груди повисла тяжелая туша волка, брызнула кровь из прокушенных ран. Удар передней ноги -- и хищник полетел мертвым комом через колоду. Второй уже сидел на крестце, третий впился клыками в брюхо. Сомкнулось кольцо. Сохатый упал, но мгновенно вскочил, стряхнул с себя прилипшую тяжесть. Удар задней ногою, и второй волк попал в чащу с перебитым хребтом. Но стая, предчувствуя близость развязки, свирепела. Сгустки крови на снегу еще больше озлобили ее. Клубы горячего пара, вырываясь из открытого рта, окутывали голову сохатого. Окончательно выбился из сил лесной великан, затуманились глаза. Поблизости не было ни толстого дерева, ни вывернутого корня, чтобы прижать свой зад, подверженный нападению, и лось, сам того не замечая, стал отступать к реке. Как только его задние ноги коснулись скользкого льда, зверь, словно ужаленный, бросился вперед. Теперь всюду смерть. Завязалась последняя схватка. Взбитые ямы, сломанные деревья, разбросанная галька свидетельствовали о страшной борьбе, какую выдержал лось, прежде чем отступить на предательский лед... Когда мы подошли к реке, на берегу нашли еще одного убитого волка. Сохатый был растерзан в двух метрах от берега, лежал распластавшись, как летяга, всеми четырьмя конечностями... В его глазах застыл ужас. x x x Через полтора часа мы с Лебедевым были в лагере. Левка остался сторожить мясо. Из принесенной нами печенки Алексей приготовил вкусный завтрак. Немного раньше нас пришел и Днепровский. Оказывается, это он ночью встретил лося, стрелял его в темноте, но неудачно, и тот вместе с собаками ушел через Кизир. Над горами томилось солнце. По ущельям дыбился туман. Кизир, притихший за ночь, пробуждался на далеких перекатах. Пугачев с Днепровским стали собираться на речку Ничку, чтобы разведать по ней проход к тем тупо-вершинным горам, которые видны с гольца Чебулак. Павел Назарович и я собирались на хребет Крыжина. Остальные должны были перенести мясо лося в лагерь и до нашего прихода привести в порядок уже изрядно потрепанное снаряжение. Болезнь Мошкова все больше и больше тревожила меня. Палец совсем почернел. Испробованы были все средства. Чего только бедняга не прикладывал к пальцу: и еловую серу, и печенку, и хлеб с солью. Тогда мне пришла в голову страшная мысль: не гангрена ли у него? Об этой болезни я имел весьма отдаленное представление, но знал, что она очень опасна для жизни. Мы с Павлом Назаровичем ушли из лагеря последними, захватив с собой Черню. В рюкзаках имелся запас продовольствия на три дня, главным образом мясо, небольшое полотнище брезента, два котелка, топор и прочая походная мелочь. Наша задача -- пройти по реке Белой до ее истоков и подняться на белок (*Белок -- горная вершина на Саянах, покрытая снегом) Окуневый, одну из значительных вершин хребта Крыжина в этой части. Белая берет свое начало совсем недалеко от Кизира, в образовавшейся в глубине гор котловине. С юга котловина граничит с несколько пониженным в этой части хребтом Крыжина, справа и слева ее обнимают отроги хребта. Они почти сошлись у Кизира и разделяются только небольшой щелью, по которой и протекает Белая. Не более чем через час мы прошли теснину. Нависшие над ущельем горы широко раскинулись, образовав котловину, напоминающую гигантский котел. Дальше река, разбившись на несколько ключей, затерялась в густом лесу. Вправо, высоко над нами, виднелся белок Окуневый. Его тупая вершина и крутые отроги, спадающие в котловину, поражали нетронутой снежной белизной, и только кое-где, будто тени, лежали полоски снеговых обвалов. По густому кедровику, без тропы, мы пробирались к Окуневому белку. Лес, прикрывающий котловину, карабкался по склонам, пронизывая языками снежную белизну отрогов. Путь нам преграждали массы давно упавших великанов да глыбы твердых пород, в беспорядке скатившихся с откосов. По ложкам и рытвинам лежал водянистый снег, придавленный тенью курчавых кедров. Ноги тонули в мокром снегу, сплошным ковром накинутым на "пол" леса. На пути часто попадались следы диких оленей, места их кормежек и бесконечное количество лежек. Надо полагать, что котловина служила местом постоянного пребывания зверей. Черня нервничал не без основания. То, натягивая поводок, он влажным носом "глотал" воздух, то вдруг останавливался и, замирая, прислушивался к звукам, доносившимся из глубины леса. А мы, теряясь в догадках, напрасно присматривались и прислушивались: нигде ни единого живого существа, ни единого звука. -- Тут, тут, близко, -- шептал взволнованно Павел Назарович, следя за собакой. Черня, захваченный азартом, вдруг сделал прыжок, струной вытянул повод и в нерешительности остановился. Метрах в трехстах, на краю редколесья, стоял вполоборота к нам встревоженный марал. Подняв голову, он прислушивался, всматривался, стараясь разгадать, кто ходит по лесу. Зрение марала слабее человеческого, на расстоянии он плохо различает предметы, но слух в минуты напряжения чрезвычайно остер, так же как и чутье. Мы не собирались стрелять, а хотели лишь рассмотреть зверя поближе. Марал сделал несколько прыжков, но вдруг остановился. Он отбросил зад, пятненный светложелтым фартучком, повернул чутко настороженную голову в нашу сторону. Мы замерли, рассматривая друг друга. Природа не поскупилась наградить этого зверя строгими внешними формами, приятно ласкающими глаз. Его грудь, ноги, туловище развиты пропорционально, небольшая же голова в это время бывает увенчана толстыми, симметрично развивающимися рогами. Походка бесшумная, грациозная. По красоте зверь мало уступает собрату -- благородному оленю и не имеет равного себе в Сибири. Надолго осталась в памяти картина гор, с клочками тумана на вершинах, с редкими плешинами мысов и маралом на поляне, окруженной кедровой тайгою. Зверь стоял перед нами как изваяние, не шевелясь, но готовый в миг исчезнуть с глаз. У меня под ногою, от неловкого движения, хрустнул сучок. Этого слабого звука было достаточно, чтобы через мгновенье изюбр уже мчался по склону горы. Метров через двести он вспугнул большое стадо диких оленей. От стада изюбр свернул вправо и исчез в расщелине, а олени скрылись в лесу. Часа в три миновали верхнюю границу леса. Он проходит по крутому склону гольца на высоте примерно 1350 метров. Туман, прикрывавший с утра вершины гор, приподнялся, потемнел, скучился в облака. Из его дальнего крыла сочился дождь. Узким распадком мы поднимались на верх отрога. Брели по снегу. Но чем выше, тем снег становился глубже и суше, а распадок все больше сужался и заканчивался гранитными скалами, с трех сторон нависшими над ним. Туда никогда не заглядывало солнце. Избегала этого уголка и растительность. Только лишайники стлались по потемневшим от времени скалам. Склоны боковых отрогов покрывал снег, на котором там и здесь виднелись следы соболей и колонков. Это лесные бродяги не оставляют без присмотра даже безжизненные уголки гор. На проталине, где мы на минуту присели отдохнуть, увидели золотистый лютик. Это нетребовательное растение в отношении тепла является первым украшением склона гор. Сильно опушенные головки лютика сравнительно легко переносят весенние ночные заморозки. Иногда странно бывает видеть цветок, бодро выглядывающий из-под только что выпавшего снега. Поднимались по крутизне. Кое-где торчали скалы, обросшие кустарником да клочками сухой травы. Изредка попадались и одинокие кедры, прилипшие к камням и согнувшиеся в покорном поклоне к хребту. До вершины гольца уже было недалеко, а идти все труднее. Свернули в расщелину, но и там не лучше. При первой попытке подняться на гребень мы чуть не скатились по скользкому надувному снегу под скалу. Горько было нам, не достигнув вершины вернуться в тайгу. В лесу мы развели костер, обсушились, пообедали и тронулись дальше. Маршрут решили изменить: сначала выйти на вершину хребта, огибающего котловину с восточной стороны, и уже оттуда подниматься на белок Окуневый. -- Надо поспешить -- буран будет. Вишь, как там вверху завывает, -- говорил Павел Назарович, с тревогой посматривая на горы. Только теперь я заметил на их вершинах как бы полоски тумана. Это, вздымая снежную пыль, гулял ветер. Он скоро спустился к нам и зашумел по вершинам деревьев. Мы уже подумали о ночлеге, не было только поблизости подходящего места. -- Опять чего-то занюхтил, -- показал Павел Назарович на Черню. И действительно, собаку охватило беспокойство. Она то останавливалась, то рвалась вперед. За первым ложком идущий на своре Черня вдруг свернул влево и стал подниматься на возвышенность. Он совсем разволновался, засеменил ногами, закрутил хвостом и напряженно всматривался в окружающие нас предметы. Не было сомнений, что зверь где-то близко. Мы вышли на верх гребня. Вдруг Черня остановился и, повернув голову вправо, замер, В сорока метрах я увидел крупного медведя. Он стоял задом к нам и так был занят своей работой, что не заметил нашего приближения. Его внимание привлекала щель между камней. Запустив в нее морду, зверь старался что-то достать. Но щель была узкая. Медведь злился, принимался рыть землю, намереваясь проникнуть в щель снизу. Вот он снова запустил морду среди камней и с такой силой фыркнул, что из щели вырвался буквально сноп пыли, а сам медведь отскочил и замер, видимо, полагая, что вместе с пылью вылетит и интересующий его предмет. Павел Назарович, навалившись на Черню, зажал ему рот и подал мне знак стрелять. Я медлил, хотя штуцер был готов к выстрелу. Вдруг медведь повернулся, и несколько секунд мы смотрели друг на друга. Выстрел нарушил напряжение. Зверь, споткнувшись, не то побежал, не то покатился вниз по гребню. Собака рванулась следом за ним, и скоро из распадка долетел ее злобный лай. Мы подошли к камню. Павел Назарович заглянул в щель. -- Э... да тут зверь! -- крикнул он, запуская глубоко руку. Старик достал бурундука. Бедный зверек! Его крошечные глаза переполнились страхом. Он тяжело дышал, а маленькое Сердце билось часто-часто. Вместо хвоста у него торчал голый стержень. Видимо, медведю все же удалось поймать бурундука за хвост. -- Какая же ему теперь жизнь, без хвоста?! -- говорил сочувственно Павел Назарович. -- Придется и стержень отрезать. Так и сделали. Бурундук, получив свободу, не убежал, как мы ожидали, а начал вертеться на месте, прыгать, вообще вел себя странно. -- Видно, с ума сошел зверек, -- удивился я. -- Нет, -- ответил Павел Назарович, -- без хвоста он словно лодка без руля. Бурундук спрыгнул с камня; только теперь у него не получилось прыжка. Он проделал в воздухе сальто и упал на землю. Затем вдруг вскочил и странными, неуверенными скачками направился к лесу. Мы спустились в лог. Медведь лежал недвижимо, растянувшись на краю россыпи. Черня сидел на нем верхом. Мы сняли котомки, а Павел Назарович достал нож, ощупывал зверя. -- Хорошо мяско! Жирное! Медведь оказался крупным самцом, одетым в пышную шубу. Решили его не обдирать, а только выпотрошить и целиком со шкурой подвесить на кедр. Погода стояла холодная, и мы не беспокоились, что мясо испортится за два-три дня, пока мы сходим на Окуневый. После того как с медведем было покончено, мы накинули котомки и ушли к скалам, разбросанным по склону отрога. А ветер усиливался. Котловину придавила бурая туча. Взлохмаченный лес шумел непрерывно. За Окуневым гольцом лоскутом голубел кусочек неба. В лицо хлестнуло мокрым снегом. Мы приютились у скалы, под кедром, в недоступном для ветра месте. Наступила темная и холодная ночь. Но нам было уютно и тепло, хотя вокруг бушевала непогода. После ужина Павел Назарович долго пил чай. Я сидел за дневником. Напротив спал Черня. Не пробуждаясь, Черня то вдруг начинал двигать лапами, словно кого-то догоняя, то громко тянул носом. Он весь дергался, а потом добродушно вилял хвостом. Иногда, как будто в схватке, тихо, но так азартно лаял, что даже просыпался и с минуту удивленно озирался по сторонам. Я с интересом наблюдал за ним. Собаки, как и люди, видят сны. В темноте что-то прошумело над скалой, тяжелым комком свалилось на кедр. Вспыхнул брошенный в костер сушник. Разрядился мрак, и я увидел огромного филина. Он сидел на толстом сучке, торчком подняв короткие уши и выпучив желтые округлые глаза. Птица вертела головою, явно с любопытством рассматривая нашу стоянку, но вдруг сорвалась с места, исчезла в темноте, унося в когтях еще живой серый комочек. В полночь буран резко ослабел, сквозь ветви кедра сверкала одинокая звезда, появившаяся за разорванными облаками. Когда я проснулся, было светло. Посеребренные снегопадом горы нежились в лучах ликующего солнца. На дне котловины таяли остатки ночного тумана. В тайге все давно пробудилось, отовсюду доносились победные звуки утра. Где-то в чаще, поблизости от нас, услаждая песней подругу, высвистывал дрозд. Торопливо пролетали мимо стайки мелких птиц, ползли куда-то сотни различных букашек. Всех их пробудило к жизни солнце, обещая теплый день. -- Хорошая ночевка, -- говорил Павел Назарович, приставляя к стволу кедра концы недогоревших дров. -- На земле они сгниют бестолку, а так могут пригодиться не мне, так другому охотнику. -- И, немного помолчав, добавил: -- Сюда за соболем можно когда-нибудь прийти! Накинув на плечи рюкзаки, мы пробирались между скалами на верх отрога. По пути все время попадались кедры. Удивительна приспособленность и жизнестойкость саянского кедра! Он растет не только в низине, по крутым отрогам, но и в скалах, там, где даже трудно подыскать место, чтобы стать ногой. Иногда основанием ему служит незначительный выступ; примостившись на нем, кедр разбрасывает всюду по щелям свои корни. Туда не проникает солнце, и дольше задерживается влага. Цепляясь за эти корни руками, мы поднимались все выше и выше, пока не достигли границы леса. Дальше скалы попадались реже, скоро позади осталась и крутизна. Еще полчаса подъема -- и мы вышли на вершину. Взгляд поражали непрерывные нагромождения хребтов, их причудливые контуры и дикие изломы. Мы снова пережили то странное чувство волнения и удовлетворения, которое неизменно испытывают путешественники, наконец увидевшие перед собою, что было много лет их мечтою. Со мною рядом сидел Павел Назарович. Низко склонив голову, он смотрел на безграничное море сверкающих утесов, что непрерывной зубчатой стеной выросли на пути экспедиции. Взгляд его был задумчив. Он что-то вспоминал, сдвигая нависшие брови. Так он и просидел, забыв про трубку, пока я не закончил записи в журнале. Впереди, где теряется в залесенной дали серебристая лента Кизира, поднялся веерообразный Кинзилюкский голе, весь залитый солнцем, отчего он казался еще белее высоким и величественным. На его гранитном "постаменте", который почти упирается в Кизир, лежали полосы скалистых обрывов, опоясывающих голец со всех сторон и снизу доверху. Этот пик, словно часовой, стоит над входом в самую, дикую часть Восточного Саяна. Бесконечная группа гольцов растянувшихся непрерывной цепью перед нами, являлась как бы границей, за которой мы уже не различали сдельных горных массивов. Ближе этих гольцов горы несколько принижены и контуры их мягче, а снежные поля более цельны. Вершина Окуневого мало отличается от вершин соседних белков: Надпорожного, Воронко, Козя, но является наиболее высокой в западной части хребта Крыжина. С Окуневого видны долины Кизира, и Казыра, с их многочисленными водостоками и глубокими ущельями, оголенные плоскогорья, изредка увенчанные скалистыми или тупыми вершинами, и широкая кромка высоченных гольцов, загромоздивших восток, начиная от Пезинского белогорья до крутых склонов Торгака. Когда смотришь на Саяны с белка Окуневого, поражаешься контрастом в очертании этих гор. Рядом с грандиозными пиками, манящими своей недоступностью, видишь примостившиеся небольшие плоскогорья. Эти плоскогорья простираются в самых различных направлениях. С северной стороны они обрываются мрачными цирками, а с южной заканчиваются сглаженными, словно приутюженными отрогами. Образованием такого рельефа Восточный Саян прежде всего обязан тектоническим явлениям и действию ледников, некогда покрывавших эти горы. Если бы мы могли перенестись в далекое прошлое и взглянуть на территорию этих гор, то увидели бы совсем другую картину. Длительна и очень сложна геологическая история Восточного Саяна. Несколько поколений геологов, ежегодно отправляясь в различные уголки этого красивого, но сурового горного массива, кропотливо, шаг за шагом изучают его скалистые обнажения. Опытный глаз пытливого исследователя не опускает ни одного штриха, который может помочь восстановить историческое прошлое Саянских гор, уходящее далеко в глубь веков. Свыше 500 миллионов лет назад в тех местах, где ныне подымаются к небу горделивые вершины этих гор, было море. Волны его разбивались о берега раскинувшегося к северу бескрайнего древнейшего континента, получившего у геологов название Сибирской платформы. Ложе морского бассейна было неспокойно. Частые землетрясения сопровождались энергичной вулканической деятельностью, что вызывало мощные потоки лав. Периоды активной деятельности подводных вулканов, окруженных известняковыми рифами, сменялись периодами относительного покоя, во время которого миллиметр за миллиметром на морское дно отлагался ил, песок и галечник. Спустя много миллионов лет, мощные горообразовательные процессы смяли в складки эластичные толщи отложений морского дна и вывели их из-под уровня моря, которое отступило к югу. Колоссальная энергия внутренних сил Земли, способная сгибать в складки отложения горных пород многокилометровой мощности, вызвала также внедрение в них огромных масс магмы, которая, не найдя выхода к поверхности, застывала в недрах Земли. Поднявшиеся с морского дна цепи гор древнего Саяна явились прообразом современного горного хребта. Горообразовательные движения были решающим этапом в геологическом прошлом Саян. С тех пор на протяжении последующих 400 с лишним миллионов лет море никогда на продолжительный срок не затопляло эту территорию. Наступил длительный период континентального режима, продолжавшийся более 100 миллионов лет. За это время разрушающее действие воды и ветра снивелировало горы, превратив страну в почти плоскую равнину. Однако, внутренние силы земли не оставляли ее в покое и время от времени проявлялись в виде мощных тектонических разрывов, по которым из глубоких недр устремлялась расплавленная лава. Достигнув земной поверхности, лава растекалась в виде потоков, так же, как это имеет место сейчас в районах деятельности современных вулканов. В середине девонского периода истории Земли, т. е. около 290 миллионов лет тому назад, море, давно уже изгнанное с территории Восточных Саян, делает новую попытку погрузить ее в свою пучину. Однако оно достигает лишь восточной и западной окраин Восточных Саян, где на короткое время сохраняется морской режим. Во внутренних же частях современного Саяна в то время существовали многочисленные озера и лагуны. После отступления девонского моря страна навсегда освободилась от моря. В мезозойский период вокруг Саян существовали обширные озера, а внутри него среди отдельных возвышенностей, не превышавших 300 -- 500 метров высоты, сохранялись небольшие водоемы. Такой рельеф страны сохранился до середины третичного периода. Примерно 15 миллионов лет назад начался общий подъем Саян и обособление его в качестве самостоятельной орографической единицы. Жесткая глыба Саян была расколота мощными тектоническими разрывами, которые открыли доступ к дневной поверхности базальтовой лавы. Эти лавы покрыли обширные пространства в восточной части Саян и примыкающих к нему территорий Монголии, Забайкалья и Тувы. Покровы базальта, похоронившие под собою древнюю поверхность Саян, подобно гипсовому слепку, позволяют сейчас геологам довольно точно восстановить рельеф страны середины третичного периода. Поднятие Саян продолжалось до середины четвертичного периода. Оно было настолько значительным, что в Саянах, располагающихся на широте 52 -- 54А, образовался мощный центр оледенения, Саяны подымались не в виде сплошного монолита. Они были разбиты на отдельные глыбы, возвышавшиеся одна над другой. Распределение высот во время этого поднятия было близко к плану современного горного массива, наиболее сильно подымались зоны современных альпийских цепей. После того, как ледники своими языками выпахали долины, отходящие от главного горного массива, уже сравнительно совсем недавно, новые тектонические подвижки привели к возобновлению вулканической деятельности. По дну некоторых долин, перекрывая ледниковые отложения, полились "огненные" реки, которые, после того как остыли, превратились в черный звенящий базальт. Но даже и в этот период, отделенный от нас тремя-четырьмя сотнями тысяч лет, Восточный Саян был не таким, каким мы его видим сейчас. Этой горной стране суждено было пережить еще ряд сложных геологических процессов. Всесокрушающая сила движущейся воды промыла многочисленные глубокие ущелья, которые расчленили массив на сложную систему хребтов и отрогов. Фирновые поля нетающих снегов и остатки некогда мощных ледников, сохранившихся в истоках некоторых рек наряду с разрушающим действием морозного выветривания, придали хребтам обостренные очертания. Таково геологическое прошлое этих гор. До наших дней еще сохранились в центральной части совсем незначительные остатка саянских ледников. Базальтовый покров можно увидеть на многочисленных горах, характерных своими плоскими -- столовыми -- вершинами. Находясь в центральной части Восточного Саяна, мы не раз слышали подземные толчки -- это отголоски тектонических явлений. Бывают и довольно значительные землетрясения. Солнце, ветер и вода продолжают разрушать мягкие породы, придавая хребтам еще более заостренные очертания (*Использован материал геолога Г. В. Пинус). Жаль, что в это время хребет Крыжина еще был покрыт плотным зимним снегом и мы не могли представить себе летний наряд вершин, седловины и небольших тундр. Из-под снега вылупились только россыпи, но они бесплодны, как будто недавно образовались, даже еще не успели почернеть и украситься лишайниками. Вершину белка мы покинули только в шесть часов. Солнце скатывалось к горизонту. Быстро таял снег. По лощинам все громче и задорнее шумели мутные ручьи. Легкий, еле уловимый ветерок нет-нет да и налетал с востока, окатывая нас холодными струями. С Окуневого белка впервые нам открылся Восточный Саян широченной панорамой, с его сложным рельефом, мрачными ущельями и первобытной кедровой тайгою, накинутой на долины и второстепенные вершины. В семь часов мы покинули вершину. Спускались напрямик, по каменистым ребрам гольца, да по скользким надувам. На горы лег тихий вечерний час, и солнце, умиротворенное тем, что день прошел без помех, млело у горизонта. Дальние горы растворялись в тиши сиреневой дымки. В тайге нас встретила ночная прохлада, благоухание только что появившейся травы и сырость набухших влагой мхов. Как легко и как просторно дышится в лесу в весенние ночи. Хочется вечно жить, любить, творить, неисчерпаемыми кажутся твои силы, идешь и не знаешь усталости, а уснешь -- долго не пробудишься. Такова весна в Саянах. Под сомкнутым сводом толстых кедров темно. Луна запаздывала. Кое-где в просветах голубели кусочки звездного неба. Шли долго, придерживаясь склона. Но вот до слуха долетел давно желанный шум Кизира, и тотчас же из глубины леса послышалось пронзительное ржание лошади. Ей ответило протяжное эхо, и снова все смолкло. В темноте блеснул огонек. Лагерь был недалеко. Мы ускорили шаги. На стоянке все спали, догорал костер. Было тихо, и только река, взбудораженная вешней водою, плескалась в крутых берегах. Под кедром, среди еще не убранной после ужина посуды, сидел Алексей. Склонившись над кухонным ящиком, он читал то самое письмо, которое принес ему Мошков. Черня прибежал раньше нас в лагерь и расположился напротив Алексея, поджав задние лапы. Повар читал и улыбался, потом поднял голову и долго смотрел на собаку. Черня шагнул вперед, и Алексей обнял его. -- Иди сюда, я все расскажу тебе. Он развернул письмо, но вдруг увидел нас и сейчас же вскочил. -- С Пантелеймоном Алексеевичем плохо... Из темноты показался Мошков. Он до того исхудал и измучился, что приходилось удивляться, как после стольких бессонных ночей человек еще мог двигаться. Мошков не поздоровался, ни о чем не спросил и ни слова не сказал о болезни. Я молча разбинтовал его больную руку. Большой палец совсем почернел, вздулись вены, и опухоль на руке дошла до локтя. Тогда я окончательно решил, что у Пантелеймона Алексеевича гангрена и операция неизбежна. Мошков был близким мне человеком, не один год мы делили с ним радости и невзгоды путешествия по тайге, и теперь я должен был отрезать ему часть руки, отрезать, не имея ни опыта в этом деле, ни знаний, и в обстановке, самой невероятной для операции. Отправить его обратно в жилые места было невозможно, да и поздно. "А что, если все кончится смертью?" Такая мысль назойливо вертелась в голове. Погибнуть от нарыва было бы нелепо. Мошков прошел тяжелый жизненный путь и не раз смотрел смерти в лицо. Еще юношей, в гражданскую войну, партизанил. С боями прошел до Владивостока и, вернувшись в родную деревню, руководил комсомольской организацией. Позже он находился на партийной работе. Жизнь выработала в Мошкове уравновешенный характер. Все мы его любили и уважали. Осмотрев руку, я в упор взглянул на Мошкова, все еще не решаясь произнести последнее слово. -- Ну что? -- спросил он тихо, и в голосе прозвучала мольба, будто целую вечность он ждал меня, надеясь, что я принесу облегчение. -- Придется резать палец! -- решительно ответил я. -- Это ведь долго будет, отруби топором сразу, чтобы не мучиться. -- И я увидел, как задрожал выдвинутый вперед подбородок больного, как помутнели влажные глаза. Договорились отложить операцию до утра. Хотелось еще верить, что время окажется для него лучшим лекарством. Когда я проснулся, утро только что осветило бледным светом долину. На горах лежал клочьями туман, по небу лениво ползли облака. Мои спутники были уже на ногах. Мошков полулежал под кедром, а Павел Назарович качал его больную руку. Я твердо решил делать операцию и сразу же начал приготовления. Пришлось еще раз осмотреть руку. Большой палец был весь черный, боль притупилась, и опухоль распространилась по всей руке. -- День-то давно наступил, чего тянешь... -- сказал Мошков с упреком. -- Жизнь не мила стала. Совсем неожиданно выяснилось, что во вьюках нет железной коробки с нашими хирургическими инструментами. Они были отправлены с грузом, который Кудрявцев забросил вверх по Кизиру. Пришлось готовить охотничий нож. Шелковая леска для рыбы оказалась как нельзя кстати: она заменила материал, которым врачи зашивают раны. Вторым инструментом была обыкновенная швейная игла -- это все, чем мы располагали. Пока я готовил бинты, йод, а Самбуев и Алексей расплетали леску, Лебедев успел отточить на гладком оселке нож и все инструменты хорошо прокипятил и промыл в спирте. Мошкова усадили на мох, под тонким кедром. Он беспрекословно подчинялся всем распоряжениям и, видимо, не думал о том, что может быть после операции, сделанной неопытной рукой. Кто-то принес белое длинное полотенце. Павел Назарович обмотал им ниже локтя руку Мошкова и крепко привязал к дереву. Отказываться от операции было поздно. Когда я взял кисть больного, все сомнения отлетели прочь. Теперь ни температура, от которой буквально пылала рука Мошкова, ни боль не смогли бы удержать меня. Я нащупал сустав большого пальца, и лезвие необычного хирургического инструмента врезалось в мышцы. К моему удивлению, кровь не брызнула из раны, она стекала медленно, густой массой, а Мошков даже не вскрикнул, не вздрогнул. Еще небольшое усилие -- и фаланга отпала. -- Не больно? -- спросил я Мошкова. -- Нет, -- чуть слышно ответил он, холодный пот ручьем катил по его лицу, слепил глаза. Я был поражен. Оказалось, что палец уже омертвел и потерял чувствительность. Нужно было резать дальше, до живого места, до боли. Я зажал в левой руке вторую фалангу с большим суставом, и нож отсек его от кисти. Кровь хлынула из раны. Мошков закричал, повис на привязанной руке и забился от невыносимой боли. Я начал зашивать. Игла не лезла, узел не завязывался, а кровь лилась не переставая. Все же кое-как мне удалось стянуть рану, залить ее йодом и забинтовать. Павел Назарович уговорил Мошкова выпить полкружки спирта. Через две-три минуты больной впал в забытье. Он еще некоторое время пытался о чем-то рассказывать, но язык плохо повиновался ему, и вместо слов из уст вылетали непонятные звуки. Так он и уснул под "операционным" кедром. День был пасмурный. Потемневшие облака ползли низко над горами. В тайге было тихо. За дневником я не заметил, как пошел дождь. Мы перенесли Мошкова в палатку, а сами разместились кто под кедром у Алексея, кто с Павлом Назаровичем, и каждый занялся своим делом. Во второй половине дня по долине пронесся холодный ветер, туман покрыл отроги, хлопьями повалил мокрый снег. Казалось, весна покинула нас. Цветы теперь сиротливо выглядывали из-под снега, печально покачивая сморщенными от стужи лепестками. Мошков бредил, ворочался, но не пробуждался. Вечером от реки, разрывая тишину, прокатился выстрел. Мы выскочили на берег. Перерезая вкось Кизир, к нам приближались две лодки. Это Арсений Кудрявцев с товарищами возвращался с верховьев Кизира. Я схватил бинокль. Гребцов было шесть человек. "Все живые", -- подумал я. Не хватало одной лодки, которая, как оказалось, уже на обратном пути разбилась в шиверах. Сколько искренней радости принесла встреча! Прибывших забросали вопросами: докуда дошли, большие ли там горы, есть ли зверь? О чем только не расспрашивали! Алексей схватил в объятия своего огромного приятеля Тимофея Курсинова, повел "к себе" под кедр и стал шепотом читать ему таинственное письмо. Читал и плакал, а Тимофей, хлопая его по плечу загрубевшей рукой, чуть слышно басил: -- Чего зря роняешь слезу!.. -- Эх, брат... -- говорил Алексей после глубокого вздоха. -- Хорошая Груня у меня, добрая да ласковая... А он-то грамотей какой!.. Скоро все в лагере угомонились. Только у Павла Назаровича под кедром горел огонек, Кудрявцев рассказывал нам подробности своего путешествия. -- Немножко не дотянул до Кинзелюка, -- говорил он. -- Днем вода вровень с берегами, идти на лодках нельзя -- шесты дна не достают: ночью, правда вода спадает, но по темноте куда поедешь, того и гляди перевернешься. Бились-бились, кое-как дотянули до неизвестной реки да там и сложили весь груз. Километров двадцать не дошли до больших гольцов, что стояли с двух сторон реки Ну и горы же там!.. Сколько глаза видят -- все пики да пики, ни конца им, ни края, непроходимой стеной загородили все кругом. Дикое место, -- продолжал он после минутного перерыва. -- Долины узкие, все в скалах, а притоки -- страшно подойти, словно звери ревут... К нам присоединился проснувшийся Мошков Мы усадили больного возле огня. Меня больше всего беспокоило то, что весь день у него была повышенная температура. Неужели началось заражение? Никогда бы я не простил себе его смерти!!.. Но все обошлось благополучно. Инструменты, хотя и были слишком примитивны, но достаточно продезинфицированы, а лес, напоенный чистым горным воздухом, в котором меньше всего содержится болезнетворных микробов, -- оказался отличной "операционной" и одновременно лучшей здравницей. За долгие годы своей работы вдали от населенных пунктов я не припомню, чтобы кто-нибудь в экспедиции болел гриппом или ангиной; у людей не было насморка кашля или недомогания, хотя все мы, с точки зрения городского человека, жили в самых неблагоприятных условиях: спали на снегу, на сырой земле, у костра то согреваясь до пота, то замерзая. Мы тогда долго сидели у Павла Назаровича под кедром. Старик то и дело поправлял костер, и пламя, вспыхивая на миг, освещало лагерь. Бедная весна! Ее бледнозеленый наряд был засыпан толстым слоем снега. Непробудно уснули, отморозив ножки, первые цветы, поверившие теплу и потянувшиеся к солнцу. Снег все продолжал идти. От тяжести снежных гирлянд ломались ветки деревьев. Неловко шурша крыльями, перелетали с места на место промерзшие птицы. В полночь в лагерь пришли лошади. Для них в лесу не осталось корма. Мокрые, истощенные, они шарили между палатками и воровски заглядывали под брезент, где был сложен груз, надеясь стащить что-нибудь съедобное. Когда на другой день, 18 мая, я вышел из палатки, передо мной стоял зимний безмолвный, весь покрытый хлопьями снега лес. Я долго смотрел на преобразившийся мир. Зима, соревнуясь с весною, решила показать, какая она искусная мастерица. В необычном для леса майском наряде не было контрастных красок; гладкое и до ослепительности белое покрывало лежало на земле. Из соседнего ущелья налетел ветер. Лес очнулся и зашумел. Еще минута -- и все изменилось: слетела с кедров белая бахрома, сломились искристые гирлянды. А ветер усиливался и, сбивая с деревьев остатки снежной пыли, носился в долине. НА ВЕРШИНЕ НАДПОРОЖНОГО БЕЛКА Мошкову стало легче. Ночной пир хищников. С котомками на вершину белка. Крепкий чай над скалой. Побежденная вершина. Мы ждали сегодня Пугачева и Днепровского, ушедших на Ничку, чтобы всем сообща выйти на хребет Крыжина и там, на одной из вершин, соорудить геодезический знак. В лесу, по полянам снова хлопотала весна, вдыхая жизнь в замерзшие цветы, поднимая прижавшуюся к земле зелень и оглашая воздух радостным пением птиц. Мне предстояло сделать перевязку Мошкову, а это оказалось труднее операции. Бинт так присох к ране, что больной кричал буквально на всю тайгу. Рана была большой, плохо зашитой, и перевязка унесла много крови. После того, как рука снова была забинтована, Пантелеймон Алексеевич еще долго стонал. Позже к нему подошел Алексей. -- Ты бы рассказал, что Груня пишет? -- спросил успокоившийся Мошков. -- Эх, и письмо, Пантелеймон Алексеевич... Посмотри, какой грамотей у меня сын, расписал все до мелочи, -- обрадовался повар вопросу и побежал к своему ящику. Он вернулся со знакомым нам конвертом, осторожно вытащил письмо, состоявшее из двух листков, и один из них развернул перед Мошковым. Я подошел к ним. Весь лист был исчерчен неуверенной детской ручонкой. -- Как подробно?.. а? -- сказал отец сияя. -- А сколько же ему лет? -- поинтересовался Мошков, хотя хорошо знал возраст ребенка. -- Васильку-то? Полтора. И в кого он такой способный удался? Ишь, какие начертил росписи!.. -- И у Алексея снова глаза покрылись прозрачной влагой. Подошли остальные. Письмо пошло по рукам, и все внимательно рассматривали детские иероглифы, милые и понятные нам, так же как и Алексею. Затем Алексей прочел вслух письмо жены Груни, в котором сообщалось, что дома все здоровы, а Василек уже ясно выговаривает: "Папа-ту-ту". Пугачев и Днепровский вернулись на стоянку во второй половине дня. Им удалось добраться до подножья гольца Кубарь и пройти далеко по реке Ничке. Ее долина оказалась тоже заваленной погибшим лесом. Рано утром, как только алая заря окрасила восток, мы, завьючив несколько лошадей снаряжением, песком, цементом, материалами, покинули лагерь и направились к Надпорожному белку. С Мошковым остался Павел Назарович. Шли гуськом. Впереди, не смолкая, стучали топоры,-- это наши прорубали проход. Изредка кричали погонщики. Долина наполнилась шумом передвигающегося каравана. В кедровой тайге было много погибших деревьев. Одни из них еще стояли, опираясь на оголенные корни, другие, изломавшись на куски, лежали на земле. Местами нам попадались недавно сваленные бурею кедры. Падая, они вырывали корнями огромные пласты земли. Всюду виднелся валежник. Зеленый влажный мох, покрывающий "пол" кедровых лесов, обычно поглощает все, что падает на землю. Он не терпит по соседству травы и цветов, не дает расти лиственным породам -- там все однообразно, одноцветно. Разве только лучи летнего солнца, проскользнув сквозь густые кроны деревьев, скрасят этот скучный фон причудливым узором света и теней. Обойдя вершину первого правобережного распадка, мы остановились отдохнуть. Дальше груз можно было нести только на себе. Его оказалось много: тут и продовольствие, и материалы, и палатка, и разная мелочь. Кроме этого, нам нужно было поднять на вершину белка лес для постройки пирамиды. Это самое трудное в работе геодезистов. Пока варили обед да готовили лес для пирамиды, Прокопий, Лебедев и я пошли к убитому медведю. Левка побежал вперед. Когда мы были уже близко к тому месту, где висел медведь, донесся собачий лай. Мы бросились на шум и минут через пять оказались на верху возвышенности, за которой можно было увидеть кедр с медведем. Впереди шел Прокопий. Пригнувшись к земле, он почти ползком добрался до верха и осторожно выглянул из-за камня. Теперь лай слышался совсем близко. Мы с волнением следили за Прокопием, стараясь по его движениям угадать, что он видит. И вдруг, совсем неожиданно для нас, Прокопий выпрямился во весь рост, махнул безнадежно рукой и зашагал вперед. Лай доносился из глубины ложка. Заглянув туда, мы увидели недалеко от места, где висел медведь, Левку. Он вертелся под молодым кедром и, задрав морду, азартно лаял. -- Неужели на белку?! -- говорил Прокопий, сламывая прут. -- Уж я ему задам!.. Сохранившийся на дне ложка снег был утоптан мелкими следами колонков и горностаев. Днепровский отбросил прут, которым собирался пороть собаку, и, подойдя к кедру, осмотрел дерево. Собака неистовствовала. Она высоко подпрыгивала, обнимала лапами ствол, грызла кору, злилась. Вдруг послышалось злобное ворчание. -- Соболь! -- крикнул Лебедев. Чуть пониже вершины, прижавшись к стволу, на сучке сидел зверек, одетый в темнокоричневую шубку. Ни головы, ни хвоста не было видно. Свернувшись в комок, он подобрал к ножкам хвост и так втянул в себя голову, что неопытному глазу трудно было узнать в нем соболя. Правда, его выдавали две черные, как угольки, точки, хорошо видневшиеся на коричневом фоне. Это глаза, неподвижно застывшие чуть выше светлого пятнышка, чем обозначена у соболя передняя часть мордочки. При нашем приближении он не пошевелился, словно прирос к стволу, и продолжал ворчать. Наблюдая за ним, я удивлялся, сколько в этом маленьком комочке непримиримой злобы! Днепровский подошел к кедру и ударил по стволу палкой. Соболь мгновенно сорвался с места, вскочил на соседний сучок и через минуту, снова свернувшись в клубок, замер. Мы поймали Левку и насильно увели его вниз по ложку. Собака рвалась, прыгала, тащила Прокопия назад, пока кедр не затерялся среди других деревьев. Чем ближе мы подходили к убитому медведю, тем больше недоумевали. -- Что они тут делали? Ишь, как все утоптали! -- говорил Прокопий, рассматривая следы на снегу, среди которых много было и соболиных. Разгадка пришла неожиданно. Виновником такого большого скопления в ложке мелких хищников