ндр Иванович зацепился рукой за зазубринку пилочки; засверкало и завизжало: "визз-визз-визз". А хозяин оглядывал исподлобья захожего покупателя; неудивительно, что он глядел исподлобья: Александр-то Иванович выскочил с чердака невзначай; как лежал в пальтеце на постели, так и выскочил; пальтецо же было помято и измазано грязью; но что главное: шапки-то он не надел; вихрастая, нечесаная голова с непомерно блистающими глазами напугала бы всякого. Потому-то хозяин оглядывал его исподлобья, морща лоб, поднимая гнетущие и самой природою тяжело построенные черты; с отвращением необоримым лицо уставилось в Дудкина. Но лицо это, перемогая себя, пробубукало жалобно: -- "Вам пилу?" А пытливо сверлящие глазки говорили свирепо: "Э, э, э!.. Белогорячечный: вот так штука..." Это только казалось. -- "Нет, знаете ли, пилу -- это мне неудобно, пилою... Мне бы, знаете, финский, отточенный ножик". Но особа грубо отрезала: -- "Извините: ножей финских нет". Как будто бы сверлящие глазки говорили решительно: 382 -- "Дать вам ножик, так вы еще... натворите делов..." Приподнять бы им веки, стали бы пытливо сверлящие глазки просто так себе глазками; все же сходство какое-то поразило Александра Ивановича: представьте -- с Диппанченко сходство. Тут фигура почему-то повернулась спиной; и окинула она посетителя таким взором, от которого повалился бы бык. -- "Ну, все равно: ножницы..." Сам же подумал при этом: почему эта ярость, это сходство с Липпанченко? Тут же сам себя успокоил: какое там в сущности сходство! Липпанченко -- бритый, а у этого толстяка курчавая борода. Но при мысли о некой особе Александру Иванычу теперь вспомнилось: все-все-все -- все-все-все! Вспомнилось с совершенной отчетливостью, почему осенила мысль его прибежать в магазинчик подобных изделий. То, что намеревался он сделать, было в сущности просто: чирк -- и все тут. Он так и затрясся над ножницами: -- "Не завертывайте -- нет, нет... Я живу тут поблизости... Мне и так: донесу я и так..." Так сказав, он засунул в карман миниатюрные ножницы, которыми, наверное, франтик по утрам стрижет ногти, и -- бросился. Удивленно, испуганно, подозрительно ему вслед глядела квадратная, узколобая голова (из-за блещущего прилавка) с выдававшейся лобной костью; эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве -- понять происшедшее: понять, что бы ни было, понять какою угодно ценою; понять, или... разлететься на части. И лобная кость понять не могла; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах; казалось, он плачет. ............................................................... Конец шестой главы 383 ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или: происшествия серенького денька все еще продолжаются Устал я, друг, устал: покоя сердце просит. Летят за днями дни... А. Пушкин1 БЕЗМЕРНОСТИ Мы оставили Николая Аполлоновича в тот момент, когда Александр Иванович Дудкин, удивляясь потоку болтливости, вдруг забившему из уст Аблеухова, пожал ему руку и проворно шмыгнул в черный ток котелков, а Николай Аполлонович чувствовал, что он вновь расширяется. Мы оставили Николая Аполлоновича в тот момент, когда тяжелое стечение обстоятельств неожиданно разрешилось в благополучие. До этого мига громоздились тут какие-то массивы из бредов и чудовищных мороков; прогромоздились грозящие Гауризанкары событий2 и обрушились -- в двадцать четыре часа: ожидание в Летнем саду и тревожное карканье галок; облечение в красный шелк; бал,-- то есть: пролетающие по залам испугом, пролетающие арлекинадою -- полосатые, бубенчатые, арлекины, пламенноногие шутики, желтогорбый Пьеро и мертвецки бледный паяц, пугающий барышень; голубая какая-то маска, танцевавшая с реверансами, подавшая с реверансом записочку; и -- позорное бегство из зала чуть не к отхожему месту -- у подворотни, где его изловил паршивенький господин; наконец -- Пепп Пеппович Пепп, то есть: сардинница ужасного содержания, которая... все еще... тикала. Сардинница ужасного содержания, способного превратить все вокруг в сплошную, кровавую слякоть. Мы оставили Николая Аполлоновича у магазинной витрины; но мы его бросили; меж сенаторским сыном и нами закапали частые капельки; набежала сеточка накрапывающего дождя; в сеточке этой все обычные тяжести, 384 выступы и уступы, кариатиды, подъезды, карнизы кирпичных балконов потеряли отчетливость очертаний, мутнея медлительно и едва-едва выделяясь. Распускали зонты. Николай Аполлонович стоял у витрины и думал, что имени тяжелому безобразию -- нет: безобразию, которое длится сутки, то есть двадцать четыре часа, или -- восемьдесят тысяч шестьсот стрекотавших в кармане секундочек: восемьдесят тысяч мгновений, то есть столько же точек во времени; но едва мгновение наступало и на него наступали,-- секунда, мгновение, точка,-- как-то прытко раскинувшись по кругам, превращалось медлительно в космический, разбухающий шар; шар этот лопался; пята ускользала в мировые пустоты: странник по времени рушился, неизвестно куда и во что, низвергался, может быть, в мировое пространство, до... нового мига; так тянулись круглые сутки, восемьдесят тысяч стрекотавших в кармане секундочек, каждая -- разрывалась: пята скользила в безмерности. Да, имени тяжелому безобразию -- нет! Лучше было не думать. И -- думалось где-то; может быть,-- в разбухающем сердце колотились какие-то думы, никогда не встававшие в мозге и все же встававшие в сердце; сердце думало; чувствовал-- мозг. Сам собою вставал остроумнейший, в мелочах проработанный план; и -- сравнительно -- план безопасный, но... подлый: да... подлый! Кто его только продумал? Мог ли, мог ли до этого плана додуматься Николай Аполлонович? Дело вот в чем: -- все последние эти часы сами собою перед глазами маячили иглистые кусочки из мыслей, переливавшиеся все какими-то пламенно-цветными вспышками и звездистыми искрами, как веселые канители рождественской елки: безостановочно падали в одно сознанием освещенное место -- из темноты в темноту; то кривилась фигурка шута, а то проносился галопом лимонно-желтый Петрушка -- из темноты в темноту -- по сознанием освеченному месту; сознание же светило бесстрастно всем роящимся образам; а когда они впаялись друг в друга, то создание начертало на них потрясающий, нечеловеческий смысл; тогда Николай Аполлонович чуть не плюнул от отвращения: -- "Идейное дело?" 385 -- "Никакого идейного дела и не было..." -- "Есть подлый страх и подлое животное чувство: спасти свою шкуру..." -- "Да, да, да..." -- "Я -- отъявленный негодяй..." Но мы видели прежде, что к точно такому же убеждению приходил постепенно и его почтенный папаша. ............................................................... Неужели же все это (что мы увидим впоследствии) протекало сознательно в воле, в прытко бившемся сердце и в воспаленном мозгу? Нет, нет, нет! А какие-то все же тут были рои себя мысливших мыслей; мыслил мысли не он, но... себя мысли мыслили... Кто был автор мыслей? Все утро он не мог на это ответить, но...-- мыслилось, рисовалось, вставало; прыгало в колотившемся сердце и сверлило в мозгу; возникало оно над сардинницей -- там именно: вероятно, все это переползло из сардинницы, когда он очнулся от теперь забытого сна и увидел, что покоится на сардиннице головой -- переползло из сардинницы; тогда-то он и припрятал сардинницу -- он не помнит куда, но... кажется... в столик; тогда-то он заблаговременно выскочил из проклятого дома, пока там все спали; и крутился по улицам он, перебегая от кофейни к кофейне. Мыслила не голова, а... сардинница. Но на улицах это все еще продолжало вставать, формируя, рисуя, вычерчивая; если мыслила его голова, то его голова -- и она!-- превратилася тоже в сардинницу ужасного содержания, которая... все еще... тикала, или мыслями правил не он, а громозвучный проспект (на проспекте все личные мысли превращаются в безличное месиво); но если и мыслило месиво, месиву проливаться чрез уши не препятствовал он. Потому-то и мыслились мысли. Что-то серое, мягкое болезненно копошилось под головными костями: мягкое и, главное,-- серое, как... проспект, как плита тротуара, как от взморья безостановочно перший туманистый войлок. Наконец,-- продуманный, готовый во всех отношениях план (о котором мы скажем впоследствии) появился и в поле сознания -- в самый неподходящий момент, когда Николай Аполлонович, Бог весть почему забежавший в переднюю университета (где церковь)3, прилонился небрежно к 386 одной из четырех массивных колонн, беседуя с захожим доцентом, который к нему наклонился и, обрызгивая слюной, торопливо спешил передать ему содержание немецкой статьи, где...-- да: в душе его неожиданно лопнуло что-то (так лопается водородом надутая кукла на дряблые куски целлулоида, из которого фабрикуют баллоны): он,-- вздрогнув, откинувшись, вырвавшись -- побежал, сам не зная куда, потому что -- именно: в это время открылось: -- -- автор плана-то -- он... Он -- отъявленный негодяй!.. Вот когда это понял он, то бросился на Васильевский Остров, к восемнадцатой линии; вез его захудалый извозчик; и из пролетки, прямо в спину извозчику, раздавался прерывистый, негодующий шепот: -- "А?.. Скажите пожалуйста?.. Притворщик... обманщик... убийца... Просто -- спасти свою шкуру..." Негодовал, вероятно, он громко, потому что извозчик на него повернулся с досадою. -- "Ась?" -- "Нет-с... Ничего..." Извозчик же думал: -- "Барин, право, чудной..." Николай Аполлонович, как и Апбллон Аполлонович, сам с собой разговаривал. Ветры вторили: -- "Отцеубийца!.." -- "Обманщик!.." Сам не свой, выскочил Николай Аполлонович из пролетки; пересекая и асфальтовый дворик, и сажени осиновых дров, влетел в черную лестницу, чтобы броситься по ступеням и -- неизвестно зачем; вероятно, просто из любопытства: заглянуть в глаза виновнику происшествия, притащившему узелок, потому что "отказ", который придумал он, был -- конечно -- предлогом: можно было "отказ" не бросать им в лицо (и тем выиграть время). Тут-то столкнулся с Александром Ивановичем: остальное мы видели. ............................................................... Имени тяжелому безобразию -- нет! Да-- но сердце его, разогретое всем, бывшим с ним, стало медленно плавиться: ледяной сердечный комок -- стал-таки сердцем; прежде билось оно неосмысленно; 387 теперь оно билось со смыслом; и бились в нем чувства; эти чувства нечаянно дрогнули; сотрясения эти теперь -- потрясли, перевернули всю душу. Та громадина дома только что громоздилась над улицей грудами кирпичных балконов; перебежав мостовую, он мог бы рукою нащупать ее каменный бок; но как стал накрапывать дождик, то в тумане заплавал ее каменный бок. Как и все теперь плавало. Стал накрапывать дождик,-- и громадина сцепленных камней вот уже расцепилась; вот уже она поднимает -- из-под дождика в дождик -- кружева легких контуров и едва-едва обозначенных линий -- просто какое-то рококо: рококо уходит в ничто. Мокрый блеск заяснел на витринах, на окнах, на трубах: первая струечка хлынула из водосточной трубы; из другой водосточной трубы закапали частые капли; бледные тротуары изошли мелким крапом; побурела медлительно сухая их мертвизна; фыркнула грязью мимо летящая шина. И пошло, и пошло... В дымновеющей мокроте, накрытый зонтами прохожих, пропадал Николай Аполлонович: плавали в дымах проспекты; казалось, что громадины зданий повыдавились из пространства в какое-то иное пространство; смутно их оттуда маячили узоры из перепутанных -- кариатид, шпицев, стен. Голова его закружилась; он прислонился к витрине; что-то в нем лопнуло, разлетелось; и -- встал кусок детства. ............................................................... У старушки, у Ноккерт4,-- у гувернантки -- на дрожащих коленях, он видит, покоится его голова; старушка читает под лампой: Wer reitet so spt durch Nacht und Wind? Es ist der Vater mit seinem Kind...5 Вдруг,-- за окнами кинулись буревые порывы; и бунтует там мгла, и бунтует там шум: совершается там, наверно, за младенцем погоня; на стене подрагивает гувернанткина тень. И опять...-- Аполлон Аполлонович -- маленький, седенький, старенький -- Коленьку обучает французскому контредансу; выступает он плавно и, отсчитывая шажки, выбивает ладонями такт: прогуливается -- направо, 388 налево; прогуливается -- и вперед и назад; вместо музыки он отрезывает -- скороговоркою, громко: Кто скачет, кто мчится под хладною мглой: Ездок запоздалый, с ним сын молодой...6 И потом поднимает на Коленьку безволосые брови: -- "Какова же, гм-гм, мой голубчик, первая фигура кадрили?" Все остальное было хладною мглой, потому что погоня настигла: сына вырвали у отца: В руках его мертвый младенец лежал...7 Вся протекшая жизнь оказалась игрою тумана после этого мига. Кусок детства закрылся. ............................................................... Мокрый блеск яснел на витринах, на окнах, на трубах; прядала струечка из водосточной трубы; глянцеве-ла бурая мокрота тротуара; грязью фыркала шина. В дымно-веющей мокроте, накрытый зонтами прохожих, пропадал Николай Аполлонович; казалося, что громадины зданий повыдавились из пространства в пространство; замаячили их оттуда узоры из перепутанных линий -- кариатид, шпицев, стен. ЖУРАВЛИ Николаю Аполлоновичу захотелось на родину, в детскую, потому что он понял: он -- малый ребенок. Надо было все, все -- отрясти, позабыть, надо было -- всему, всему -- опять научиться, как учатся в детстве; старая, позабытая родина -- он теперь ее слышит. И -- уже: надо всем раздался вдруг голос сирого и все же милого детства, голос давно не звучавший; зазвучавший -- теперь. Того голоса звук? Как невнятно над городом курлыканье журавлей, он так же невнятен; высоко летящие журавли -- в грохоте городском горожане не слышат их; а они летят, пролетают над городом,-- журавли!.. Где-нибудь, положим, На Невском Проспекте, в трепете мимо летящих пролеток и в гвалте газетчиков, где надо всем поднимается 389 разве что горло автомобиля,-- среди металлических этих горл, в час предвечерний, весенний, на панели, как вкопанный, встанет обитатель полей, в город попавший случайно; остановится,-- кудластую, бородатую голову набок он склонит и тебя остановит. -- "Тсс!.." -- "Что такое?" А он, обитатель полей, в город попавший случайно, на твое изумление бородатою, кудластою головой потрясет и хитро-хитро усмехнется: -- "А разве не слышите?" -- "?.." "Послушайте..." "Что? Да что же?.." Он же вздохнет: -- "Там... кричат... журавли". Ты тоже слушаешь. Сперва ничего не услышишь; и потой, "УгКуда-то сверху, в пространствах услышишь ты: звук родимый, забытый -- звук странный...8 Там кричат журавли. Оба вы поднимаете головы. Поднимает голову третий, пятый, десятый. Мировые пространства сперва ослепляют всех вас; ничего, кроме воздуха... И -- нет: есть, кроме воздуха..., потому что среди всего голубого такого там явственно проступает -- все же знакомое что-то: на север... летят... журавли! Вокруг -- целое кольцо любопытных; у всех подняты головы, и тротуар -- запружен; городовой пробирается; и -- нет: не сдержал любопытства; остановился, голову запрокинул; он -- смотрит. И ропот: -- "Журавли!.." -- "Опять возвращаются..." -- "Милые..." Над проклятыми петербургскими крышами, над торцовою мостовой, над толпой -- предвесенний тот образ, тот голос знакомый! ............................................................... И так -- голос детства! Он бывает не слышен; и он -- есть; курлыканье журавлей над петербургскими крышами -- нет-нет -- и раздастся же! Так голос детства. 390 Что-то такое расслышал теперь и Николай Аполлонович. Будто кто-то печальный, кого Николаи Аполлонович еще ни разу не видывал, вкруг души его очертил благой проницающий круг и вступил в его душу; стал душу пронизывать светлый свет его глаз. Николай Аполлонович вздрогнул; раздалось что-то, бывшее в душе его сжатым; в необъятность теперь оно уходило легко; да, тут была необъятность, которая говорила нетрепетно: -- "Вы все меня гоните!.." -- "Что, что, что?"-- попытался расслышать тот голос и Николай Аполлонович; необъятность же говорила нетрепетно: -- "Я за всеми вами хожу..." Так она говорила. Николай Аполлонович удивленно окинул глазами пространство, будто он ожидал обладателя нетрепетно певшего голоса увидать пред собой; но увидел он нечто другое; а именно: увидал плывущую гущу -- котелков, усов, подбородков; дальше шел -- просто туманный проспект; и в нем плавали взоры, как все теперь плавало. Туманный проспект показался знакомым и милым; ай-ай-ай -- каким грустным казался туманный проспект; а котелковый поток с его лицами? Все эти тут проходящие лица -- проходили задумчивы, невыразимо грустны. Обладателя голоса ж не было. ............................................................... Только кто это там? Вон на той стороне? У вон той громадины дома? и -- под грудой балконов? Да, там кто-то стоит. Как и он, Николай Аполлонович; и тоже -- у магазинной витрины, стоит себе -- под распущенным зонтиком... Да ничего себе: он разве что смотрит... как будто; нельзя лица его разобрать. И что тут особенного? На этой вот стороне -- Николай Аполлонович, так себе, для своего удовольствия... Ну и тот -- ничего себе тоже: как Николай Аполлонович, как все проходящие мимо,-- только случайный прохожий; и он тоже грустный и милый (как и все теперь милые); посматривает с независимым видом: я, де,-- что ж, ничего себе: сам я с усами!.. Нет,-- бритый... Очертание его пальтеца напоминает, но... что? Он не кивает ли?.. Просто в каком-то картузике. 391 И где это было? Не подойти ли к нему, к милому обладателю картуза? Ведь проспект публичный; ну, право же! Всем место найдется на этом публичном проспекте... Просто так себе,-- подойти: посмотреть на предметы, которые там... под стеклом за магазинной витриной. Всякий же право имеет... Рядом там постоять независимо, и при случае мельком окинуть притворным, будто бы рассеянным, а на самом деле внимательным оком,-- -- его! Удостовериться: что, дескать, это такое? Нет, нет, нет!.. Прикоснуться к наверное костенеющим пальцам, и плакать от глупого счастья!.. На панели пасть ниц! -- "Я -- больной, глухой, обремененный... Успокой меня, учитель, укрой..." И услышать в ответ: -- "Встань..." -- "Иди..." -- "Не греши..." Нет, конечно, не будет ответа. Конечно же -- ничего не ответит печальный, потому что и не Может быть никаких ответов пока; ответ будет после -- через час, через год, через пять, а пожалуй, и более -- через сто, через тысячу лет; но ответ -- будет! А теперь печальный и длинный, никогда не виданный в снах, но оказавшийся всего-навсего незнакомцем, но незнакомцем неспроста, а, так сказать, незнакомцем загадочным -- просто печальный и длинный на него поглядит и приложит палец к устам. Не глядя, не останавливаясь, он пойдет там по слякоти.. И в слякоти скроется.. Но настанет день. Изменится во мгновение ока все это. И все незнакомцы прохожие,-- те, которые друг перед другом прошли (где-нибудь в закоулке) в минуту смертельной опасности, те, которые о невыразимом том миге сказали невыразимыми взорами и потом отошли в необъятность -- все, все они встретятся! Этой радости встречи у них не отнимет никто. 392 Я, СЕБЕ, ИДУ... Я, СЕБЕ, НИКОГО НЕ СТЕСНЯЮ... -- "Что это я",-- подумал Николай Аполлонович, -- "замечтался не вовремя..." Времени терять теперь нечего... Время идет, а сардин-ница. себе тикает; прямо бы к столику; бережно завернуть все в бумагу, положить в карман, да в Неву... И уже отводил он глаза от той громадины дома, где стоял себе незнакомец под грудой кирпичных балконов с оаспущенным зонтиком, потому что опять стала течь пресловутая гуща из туловищ на своих на многих ногах -- гуща тел человеческих, тут бегущих веснами, летами, зимами: тел неизменных. И не вытерпел, опять посмотрел. Незнакомец не двинулся с места; очевидно, он ждал, как ждал Николай Аполлонович: ждал окончания дождика; вдруг он тронулся, вдруг попал в людской ток -- в эти пары и в эти четверки; треуголка, блиставшая лоском, позакрыла его; беспомощно вытарчивал зонтик. -- "Отвернуться бы, да идти себе прочь! А ну его, незнакомца -- вот тоже, право!" Но едва он подумал так, как (заметил он) из-под блещущей треуголки и из мимо бегущих плечей любопытный картузик выясняться стал снова; рискуя попасть под извозчика, перебежал мостовую он; он смешно протягивал зонтик, вырываемый ветром. Ну, как отвернуться тут? Как идти себе прочь? -- "Что это он",-- подумал Николай Аполлонович и неожиданно для себя удивился: -- "А, так вот он какой из себя?" Незнакомец вблизи несомненно проигрывал; издали был авантажнее; вид имел загадочнее; грустнее; движения -- медлительней: -- "Э!.. Да помилуйте: у него идиотический вид? Ай, картузик! Вот так картузик? Бежит себе на журавлиных ногах; пальтецо трепыхается, зонтик прорванный; и одна калоша не по ноге..." -- "Фью!"-- нечленораздельно тут выразился бы себя уважающий гражданин и пошел бы себе, поджав обиженно губы с независимым видом: уважающий себя гражданин непременно бы почувствовал нечто -- что-то в роде такого: -- "Ну и пусть!.. Я, себе, иду... Я, себе, никого не стесняю... Я могу при 393 случае дать дорогу. Но чтобы я?.. Ни-ни-ни: у меня дорога своя..." Уважающим себя гражданином Николай Аполлонович, признаться, нисколько не чувствовал (уж какое тут уважение!); но, вероятно, таким себя чувствовал незнакомец, вопреки пальтишке, зонтишке и с ноги спадавшей калоше. Будто он говорил: -- "А ну вот же: я, себе, посторонний прохожий, но прохожий, себя уважающий... И я, себе, никого не пущу на дорогу... Никому дороги не дам..." Николай Аполлонович тут почувствовал неприязнь; и уже собравшись посторониться, переменил свою тактику: не стал сторониться; так едва они не столкнулись носами; Николай Аполлонович -- изумленный; незнакомец -- без всякого изумления; удивительно: закоченелая, большая рука (с гусиною кожею) поднялась к картузу; деревянная же и хриплая дробь решительно отчеканила: -- "Ни-ко-лай А-пол-ло-нович!!.." Тут только Николай Аполлонович заприметил, что стремительно налетевший субъект (может быть, из мещан) перевязал себе горло; вероятно, на горле был чирий (чирий же, как известно, стесняя свободу движений, появляется неудобнейшим образом на кадыке, на позвоночнике (меж лопаток) -- появляется... в неописуемом месте!..). Но более подробное размышление о свойствах злокозненных чирьев было прервано: -- "Вы, кажется, не узнаете меня?" (Ай, ай, ай!)... -- "С кем имею честь",-- начал было Николай Аполлонович, поджимая обиженно губы, но, приглядевшись к незнакомцу внимательней, вдруг откинулся, скинул шляпу и воскликнул с перекривленным лицом: -- "Нет... вы ли это?.. Да какими же способами?.." Он хотел, вероятно, воскликнуть: "какими судьбами". Естественно: в случайном прохожем, имеющем вид попрошайки, Сергея Сергеича все же узнать было трудно, потому что, во-первых, Лихутин облекся в партикулярное платье, и оно сидело на нем, как на корове седло; во-вторых: Сергей Сергеич Лихутин был -- ай, ай, ай! -- выбрит: вот в чем была сила! Вместо вьющейся, белокурой бородки торчала какая-то прыщавая, несуразная 394 пустота; и -- куда девалися усики? Это-то от волос свободное место (меж губами и носом) превратило знакомую физиономию в незнакомую физиономию,-- в просто какую-то неприятную пустоту. Отсутствие собственной лихутинской бороды и собственных лихутинских усиков придало подпоручику потрясающий вид идиота: -- "Нет... Или глаза мои изменяют мне, но... мне, Сергей Сергеевич, кажется, что... вы..." -- "Совершенно верно: я в штатском..." -- "Я не то, Сергей Сергеич... Не это... Я не тем изумлен... Изумительно все же..." -- "Что изумительно?" -- "Вы как-то преобразились весь, Сергей Сергеич.. Вы меня, пожалуйста, извините..." -- "Это все пустяки-с..." -- "О, конечно, конечно... Я так себе... Я хотел сказать, что вы выбрились..." -- "Э, да что там",-- обиделся тут Лихутин,-- "э, да что там "побрились": отчего же и нет? Ну, побрился... Я не спал эту ночь... Отчего же мне не побриться?.." В голосе подпоручика Николая Аполлоновича поразила просто какая-то злость, какая-то подавляющая такая чреватость, и столь не идущая к бритости. -- "Ну, и выбрился..." -- "Конечно, конечно..." -- "Ну, и пусть!" -- не угомонялся Лихутин.-- "Я службу бросаю..." -- "Как бросаете?.. Почему бросаете?.." -- "По причинам приватным, касающимся лично меня... Вас, Николай Аполлонович, эти мелочи не касаются... Не касаются вас приватные наши дела". Подпоручик Лихутин тут стал придвигаться. -- "Впрочем, есть дела, которые..." Николай Аполлонович, спиною толкая прохожих, стал явственно пятиться: "Есть дела, Сергей Сергеич?" "Дела, которые, сударь..." Явственно зловещую ноту уловил Николай Аполлонович в хриплом голосе подпоручика; и ему показалось, что отчетливо тот собирается для чего-то такого изловить его руки. -- "Вы простудились?"-- переменил он порывисто разговор и соскочил с тротуара; в пояснении своего замечания прикоснулся он к собственной шее, 395 разумея шейную перевязку Лихутина, какую-нибудь такую горловую простуду -- ну, жабу там, или -- грипп. Но Сергей Сергеевич покраснел, стремительно соскочил с тротуара, продолжая свое наступление для того, чтоб... чтоб... чтоб... Некоторые из прохожих остановились, смотрели: -- "Ни-ко-лай Аполло-нович!.." -- "?" -- "Право же, не для того я за вами бежал, чтобы мы говорили тут о какой-то, черт возьми, шее..." Остановился третий, пятый, десятый, вероятно подумавши, что изловлен воришка. -- "К делу это все не относится..." Внимание Аблеухова изострилось; про себя он шептал: -- "Так-так-так?.. Что же к делу относится?" И избегая Лихутина, он опять очутился на сыром тротуаре. -- "В чем же дело?" Где была память? Дело с поручиком предстояло нешуточное. Да -- домино же! черт возьми, домино! О домино Николай Аполлонович основательно позабыл; он теперь только вспомнил: -- "Есть дело, есть..." Софья Петровна Лихутина, без сомнения, поразболтала... о случае в неосвещенном подъезде; поразболтала и о случае у Зимней Канавки. С этим-то делом теперь и приступает Лихутин. -- "Недоставало только вот этого... Ах, черт возьми: как все это некстати!.. Вот ведь некстати!.." И вдруг все нахмурилось. Потемнели рои котелков; мстительно заблистали цилиндры; отовсюду снова стал понаскакивать обывательский нос: носы протекали во множестве: орлиные, петушиные, курьи, зеленоватые, сизые; и -- нос с бородавкой: бессмысленный, торопливый, огромный. Николай Аполлонович, избегая взгляда Лихутина, это все обозрел и глазами уткнулся в витрину. Между тем Сергей Сергеич Лихутин, завладевая ру-кой Аблеухова и не то ее пожимая, не то просто сжимая, собирая вокруг толпу любопытных зевак -- неумолимо, неугомонно отрезывал деревянною фистулою: ведь вот барабанные палки! 396 -- "Я... я... я... имею честь известить, что с утра уже я... я... я..." -- "?" -- "Я по вашим следам... И я -- был: всюду был -- между прочим, у вас... Меня провели в вашу комнату... Я сидел там... Оставил записку..." -- "Ах, какая досад..." -- "Тем не менее",-- перебил подпоручик (ведь вот барабанные палки),-- "имея к вам дело: безотлагательный деловой разговор..." -- "Вот оно, начинается",-- шарахнулось в мозгу Аблеухова, и он отразился в большой магазинной витрине меж перчаток, меж зонтиков и тому подобных вещей. Между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, чтобы дробными, мелкими, частыми каплями нападать, стрекотать и шушукать по зонтам, по сурово согнутым спинам, обливая волосы, обливая озябшие жиловатые руки мещан, студентов, рабочих; между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, поливая вывески ядовитым, насмешливым, металлическим бликом, чтобы в воронки закручивать миллиарды мокрых пылиночек, вить смерчи, гнать и гнать их по улицам, разбивая о камни; и далее, чтобы гнать нетопыриное крыло облаков из Петербурга по пустырям; и уже рассвисталась над пустырем холодная свистопляска; посвистом молодецким, разбойным она гуляла в пространствах -- самарских, тамбовских, саратовских -- в буераках, в песчаниках, в чертополохах, в полыни, с крыш срывая солому, срывая высоковерхие скирды и разводя на гумне свою липкую гниль; сноп тяжелый, зернистый -- от нее прорастает; ключевой самородный колодезь -- от нее засоряется; поразведутся мокрицы; и по ряду сырых деревень разгуляется тиф. Разорвалось крыло облаков; дождь кончился: мокрота иссякла... РАЗГОВОР ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ Между тем разговор имел продолжение: -- "Я имею к вам дело... Хочу я сказать -- объяснение, не терпящее отлагательств; я повсюду расспрашивал, как бы это нам встретиться: между прочим, я был и вас расспросил у... как ее?.. У нашей общей знакомой, у Варвары Евграфовны..." 397 -- "Соловьевой?" -- "Вот именно... С Варварой Евграфовной у меня состоялось очень тяжелое разъяснение -- относительно вас... Вы меня понимаете?.. Тем хуже... Но о чем это я... Да,-- эта-то Соловьева, Варвара Евграфовна (между прочим, я ее запер) мне дала один адрес: приятеля вашего... Дудкина?.. Ну, все равно... Я, конечно,-- по адресу, не дойдя до господина -- Дудкина, что ли? -- встретил вас на дворе... Вы оттуда бежали... Да-с... И притом -- не один, а с неизвестной мне личностью... Нет, оставьте: nomina sunt odiosa... Вы имели взволнованный вид, а господин...? Nomina sunt odiosa... имел вид болезненный... Я беседы вашей прервать не решился с господином... Извините -- можете фамилию этого господина сохранить про себя..." -- "Сергей Сергеевич, я..." -- "Погодите-с!.. Я беседы прервать не решился, конечно, хотя... правду сказать, вас с таким трудом удалось мне поймать... Ну вот: я за вами проследовал; разумеется, на известной дистанции, чтоб случайно не быть свидетелем разговора: я просовывать нос, Николай Аполлонович, не люблю... Но об этом мы после..." Тут Лихутин задумался, почему-то тут обернулся, глядя в даль Невского. -- "Проследовал... До вот этого места... Вы все время о чем-то вдвоем говорили... Я -- за вами ходил и, признаться, досадовал... Послушайте",-- оборвал он повествованье, похожее на типографский, случайно рассыпанный, собранный и случайно прочтенный набор,-- "вы не слышите?" -- "Нет..." -- "Тсс!.. Слушайте..." -- "Что такое?" -- "Какая-то нота,-- на "у"... Там... там... загудело..." Николай Аполлонович повернул свою голову; странное дело -- как торопливо полетели мимо пролетки -- и все в одну сторону; ускорился бег пешеходов (поминутно толкали их); иные оборачивались назад; сталкивались с идущими им навстречу; равновесие совершенно нарушилось; он озирался и не слушал Лихутина. -- "Вы потом остались одни и прислонились к витрине; тут пошел дождик... Прислонился к витрине и я, на той стороне... Вы все время, Николай Аполлонович, на 398 меня глядели в упор, но вы делали вид, что меня и не заметили вовсе..." -- "Я не узнал вас..." -- "А я кланялся..." -- "Так и есть",-- продолжал досадовать Николай дполлонович, -- "он за мной гоняется... Он меня собирается..." Что собирается? Николай Аполлонович получил от Сергея Сергеича письмецо тому назад два с половиной месяца, в котором Сергей Сергеич Лихутин убедительным тоном просил не смущать покоя горячо любимой супруги -- это было уже после моста; некоторые выражения письмеца были трижды подчеркнуты; от них веяло чем-то очень-очень серьезным -- был эдакий неприятный словесный сквозняк, без намеков, а -- так себе... И в ответном письме Николай Аполлонович обещался... Обещание дал, и -- нарушил. Что такое? Запрудив тротуар, остановились прохожие; широчайший проспект был пуст от пролеток; не было слышно ни суетливого кляканья шин, ни цоканья конских копыт: пролетели пролетки, образуя там, издали,-- черную, неподвижную кучу, образуя здесь -- голую торцовую пустоту, о которую опять свистопляска кидала каскадами рои растрещавшихся капелек. -- "Посмотрите-ка?" -- "Ах, как странно, как странно?" Точно тут пообнажились мгновенно громадные гранитные голыши, над которыми тысячелетия проносилась белая водопадная пена; но оттуда, из дали проспекта, из совершеннейшей пустоты, чистоты, между двух рядов черного от людей тротуара, по которому побежал тысячеголосый, крепнущий гул (как бы гул шмелиного роя),-- оттуда понесся лихач; полустоя на нем, изогнулся безбородый, потрепанный барин без шапки, зажимая в руке тяжелое и высокое древко: и отрываясь от деревянного древка по воздуху гребнями разрывались, трепались и рвались легкосвистящие лопасти красного кума-чевого полотнища -- в огромную, в холодную пустоту; ЫлА странно увидеть летящее красное знамя по пустому проспекту; и когда пролетела пролетка, то все ко-телки, треуголки, цилиндры, околыши, перья, фуражки и косматые манджурские шапки -- загудели, зашаркали, 399 затолкались локтями и вдруг хлынули с тротуара на середину проспекта; из разорванных туч бледный солнечный диск пролился на мгновение палевым отсветом -- на дома, на зеркальные стекла, на котелки, на околыщи. Свистопляска промчалась. Дождь кончился. Толпа смела с тротуара и Аблеухова, и Лихутина; разъединенные парой локтей, они побежали туда, куда все побежали; пользуясь давкою, Николай Аполлонович имел намерение ускользнуть от объясненья некстати, чтобы броситься в первую там стоящую в отдаленье пролетку и, не теряя драгоценного времени, укатить по направлению к дому: ведь бомба-то... в столике... тикала! Пока она не в Неве, успокоения нет! Бегущие его толкали локтями; черные фигурки выливались из магазинов, дворов, парикмахерских, перекрестных проспектов; и в магазины, дворы, боковые проспекты черные фигурки убегали спешно обратно; голосили, ревели, топтались: словом -- паника; издали, над головами там будто хлынула кровь; поразвились из чернеющей копоти все кипящие красные гребни, будто бьющиеся огни и будто оленьи рога. И, ах как некстати! Из-за двух-трех плечей, на одном уровне с ним, выглянул ненавистный картузик и два зорких глаза обес-покоенно уставились на него: подпоручик Лихутин и в суматохе его не утеривал из виду, выбиваясь из сил, чтобы снова пробиться к пробивавшемуся от него чрез толпу Аблеухову: Аблеухов же только-только хотел вздохнуть облегченно: -- "Не утеривайте меня... Николай Аполлонович; впрочем, все равно... я от вас не отстану". -- "Так и есть",-- убедился теперь окончательно Аблеухов,-- "он за мною гоняется: он меня никогда не отпустит..." И пробивался к пролетке. А за ними, из далей проспекта, над головами и грохотом голосов вылизывались знамена, будто текучие языки и будто текучие светлости; и вдруг все -- пламена, знамена -- остановились, застыли: грянуло отчетливо пение. Николай Аполлонович через толпу, наконец, пробился к пролетке; но едва он хотел в нее занести свою ногу, чтоб заставить извозчика пробиваться далее чрез толпу, как почувствовал, что его опять ухватила просунутая чрез 400 чужое плечо рука подпоручика; тут он стал, будто вкопанный, и, симулируя равнодушие, он с насильственной улыбкой сказал: -- "Манифестация!.." -- "Все равно: я имею к вам дело". -- "Я... видите ли... Я... тоже с вами совершенно согласен... Нам есть о чем побеседовать..." Вдруг откуда-то издали пролетел пачками рассыпанный треск; и издали, разорвавшись на части, все те в копоти над головою толпы повосставшие светлости, над головою толпы заметались и туда, и сюда; заволновались там красные водовороты знамен и рассыпались быстро на одиноко торчавшие гребни. -- "В таком случае, Сергей Сергеевич, поговоримте в кофейне... Отчего бы нам не в кофейне..." -- "Как так в кофейне...",-- возмутился Лихутин.-- "Я в подобных местах не привык иметь объяснения..." -- "Сергей Сергеевич? Где же?.." -- "Да и я тоже думаю... Раз вы садились в пролетку, так сядемте и поедемте ко мне на квартиру..." Эти слова были сказаны тоном явно притворным: до крови прикусил себе губы тут Николай Аполлонович: -- "На дому, на дому... Как же так -- на дому? Это значит с поручиком с глазу на глаз запереться, дать отчет о неуместных проделках над Софьей Петровною; может быть, в присутствии Софьи Петровны дать отчет возмущенному мужу о несдержании слова... Явно: здесь западня..." -- "Но, Сергей Сергеевич, я полагаю, что по некоторым обстоятельствам, вам понятным вполне, мне у вас неудобно..." -- "Э, полноте!" К чести Николая Аполлоновича, -- он более не перечил; он покорно сказал: "Я готов". И держался спокойно он; чуть дрожала нижняя челюсть -- вот только. -- "Как человек просвещенный, гуманный, вы, Сергей Сергеевич, меня поймете... Словом, словом... и по поводу Софьи Петровны". Вдруг, запутавшись, оборвал. Они сели в пролетку. И -- пора: там, где только что метались знамена и откуда рассыпался пачками сухой треск, ни одного уже знамени не было; но оттуда хлынула такая толпа, напирая на впереди тут бегущих, что сроенные в кучи пролетки, стоявшие тут, полетели в 401 глубь Невского -- в противоположную сторону, где уже циркуляция была восстановлена, где вдоль улицы бегали серые квартальные надзиратели и конями плясали жандармы. Поехали. Николай Аполлонович видел, что многоножка людская здесь текла, как ни в чем не бывало; как текла здесь столетия; времена бежали там, выше; был и им положен предел; и предела того не было у людской многоножки; будет ползать, как ползает; и ползает, как ползла: одиночки, пары, четверки; и пары за парами: котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо. Вот все пропало: они свернули с проспекта; выше каменных зданий в небе навстречу им кинулись клочковатые облака с висящею ливенной полосою; Николай Аполлонович весь согнулся под бременем нежданно свалившейся тяжести; клочковатое облако подползло; и когда серая, синеватая полоса их накрыла,-- стали бить, стрекотать, пришепетывать хлопотливые капельки, закруживши на булькнувших лужах свои холодные пузыри; Николай Аполлонович сидел согбенный в пролетке, завернувшись лицом в итальянский свой плащ; на мгновение он позабыл, куда едет; оставалось смутное чувство: он едет -- насильно. Тяжелое стечение обстоятельств тут опять навалилось. Тяжелое стечение обстоятельств,-- можно ли так назвать пирамиду событий, нагроможденных за последние эти сутки, как массив на массиве? Пирамида массивов, раздробляющих душу, и именно -- пирамида!.. В пирамиде есть что-то, превышающее все представления человека; пирамида есть бред геометрии, то есть бред, неизмеримый ничем; пирамида есть человеком созданный спутник план