, Роман Виссарионович? -- Так, Родион, так, -- подтвердил адвокат с невольной улыбкой. Родион поладил бороду и продолжал: -- Оченно жалко стало их мне, -- вхожу, гляжу, -- на столе-стуле стоят, к решетке рученьки-ноженьки тянут, ровно мартышка кволая. А небо-то синехонько, касаточки летают, опять же облачка -- благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дите малое, со стола-то, -- а сам реву, -- вот истинное слово -- реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала. -- Повести его, что ли, наверх? -- нерешительно предложил адвокат. -- Это, что же, можно, -- протянут Родион со степенным добродушием, -- это всегда можно. -- Облачитесь в халат, -- произнес Роман Виссарионович. Цинциннат сказал: -- Я покоряюсь вам, -- призраки, оборотни, пародии. Я покоряюсь вам. Но все-таки я требую, -- вы слышите, требую (и другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), -- чтобы мне сказали, сколько мне осталось жить... и дадут ли мне свидание с женой. -- Вероятно, дадут, -- ответил Роман Виссарионович, переглянувшись с Родионом. -- Вы только не говорите так много. Ну-с, пошли. -- Пожалуйте, -- сказал Родион и толкнул плечом отпертую дверь. Все трое вышли: впереди -- Родион, колченогий, в старых выцветших шароварах, отвисших на заду; за ним -- адвокат, во фраке, с нечистой тенью на целлулоидовом воротничке и каемкой розоватой кисеи на затылке, там, где кончался черный парик; за ним, наконец, Цинциннат, теряющий туфли, запахивающий полы халата. У загиба коридора другой стражник, безымянный, дружески отдал им честь. Бледный каменный свет сменялся областями сумрака. Шли, шли, -- за излукой излука, -- и несколько раз проходили мимо одного и того же узора сырости на стене, похожего на страшную ребристую лошадь. Кое-где надо было включить электричество; горьким, желтым огнем загоралась пыльная лампочка, вверху или сбоку. Случалось, впрочем, что она была мертвая, и тогда шаркали в плотных потемках. В одном месте, где нежданно и необъяснимо падал сверху небесный луч и дымился, сиял, разбившись на щербатых плитах, дочка директора Эммочка, в сияющем клетчатом платье и клетчатых носках, -- дитя, но с мраморными икрами маленьких танцовщиц, -- играла в мяч, мяч равномерно стукался об стену. Она обернулась, четвертым и пятым пальцем смазывая прочь со щеки белокурую прядь, и проводила глазами коротенькое шествие. Родион, проходя, ласково позвенел ключами; адвокат вскользь погладил ее по светящимся волосам; но она глядела на Цинцинната, который испуганно улыбнулся ей. Дойдя до следующего колена коридора, все трое оглянулись. Эммочка смотрела им вслед, слегка всплескивая блестящим красно-синим мячом. Опять долго шли в темноте, покуда не попали в тупик, где, над свернутой кишкой брандспойта, светилась красная лампочка. Родион отпер низкую, кованую дверь; за ней круто заворачивались вверх ступени каменной лестницы. Тут несколько изменился порядок: Родион, потопав в такт на месте, пропустил вперед сперва адвоката, затем Цинцинната, мягко переступил и замкнул шествие. По крутой лестнице, с постепенным развитием которой совпадало медленное светление тумана, в котором она росла, подниматься было нелегко, а поднимались так долго, что Цинциннат от нечего делать принялся считать ступени, досчитал до трехзначной цифры, но спутался, оступившись. Воздух исподволь бледнел. Цинциннат, утомясь, лез как ребенок, начиная все с той же ноги. Еще один заворот, и вдруг налетел густой ветер, ослепительно распахнулось летнее небо, пронзительно зазвучали крики ласточек. Наши путешественники очутились на широкой башенной террасе, откуда открывался вид на расстояние, дух захватывающее, ибо не только башня была громадна, но вообще вся крепость громадно высилась на громадной скале, коей она казалась чудовищным порождением. Далеко внизу виднелись почти отвесные виноградники, и блаженная дорога, виясь, спускалась к безводному руслу реки, и через выгнутый мост шел кто-то крохотный в красном, и бегущая точка перед ним была, вероятно, собака. Дальше большим полукругом расположился на солнцепеке город: разноцветные дома то шли ровными рядами, сопутствуемые круглыми деревьями, то криво сползали по скатам, наступая на собственные тени, -- и можно было различить движение на Первом Бульваре и особенно мерцание в конце, где играл знаменитый фонтан. А еще дальше, по направлению к дымчатым складкам холмов, замыкавших горизонт, тянулась темная рябь дубовых рощ, там и сям сверкало озерцо, как ручное зеркало, -- а другие яркие овалы воды собирались, горя в нежном тумане, вон там на западе, где начиналась жизнь излучистой Стропи. Цинциннат, приложив ладонь к щеке, в неподвижном, невыразимо-смутном и, пожалуй, даже блаженном отчаянии, глядел на блеск и туман Тамариных Садов, на сизые, тающие холмы за ними, -- ах, долго не мог оторваться... В нескольких шагах от него, на широкий каменный парапет, поросший поверху каким-то предприимчивым злаком, положил локти адвокат, и его спина была запачкана в известку. Он задумчиво смотрел в пространство, левым лакированным башмаком наступя на правый и так оттягивая пальцами щеки, что выворачивались нижние веки. Родион нашел где-то метлу и молча мел плиты террасы. -- Как это все обаятельно, -- обратился Цинциннат к садам, к холмам (и было почему-то особенно приятно повторять это "обаятельно" на ветру, вроде того, как дети зажимают и вновь обнажают уши, забавляясь обновлением слышимого мира). -- Обаятельно! Я никогда не видал именно такими этих холмов, такими таинственными. Неужели в их складках, в их тенистых долинах, нельзя было бы мне --. Нет, лучше об этом не думать. Он обошел террасу кругом. На севере разлеглась равнина, по ней бежали тени облаков; луга сменялись нивами; за изгибом Стропи виднелись наполовину заросшие очертания аэродрома и строение, где содержался почтенный, дряхлый, с рыжими, в пестрых заплатах, крыльями, самолет, который еще иногда пускался по праздникам, -- главным образом для развлечения калек. Вещество устало. Сладко дремало время. Был один человек в городе, аптекарь, чей прадед, говорят, оставил запись о том, как купцы летали в Китай. Цинциннат, обойдя террасу, опять вернулся к южному ее парапету. Его глаза совершали беззаконнейшие прогулки. Теперь мнилось ему, что он различает тот цветущий куст, ту птицу, ту уходящую под навес плюща тропинку. -- Будет с вас, -- добродушно сказал директор, бросая метлу в угол и надевая опять свой сюртук. -- Айда по домам. -- Да, пора, -- откликнулся адвокат, посмотрев на часы. И то же маленькое шествие двинулось в обратный путь. Впереди -- директор Родриг Иванович, за ним -- адвокат Роман Виссарионович, за ним -- узник Цинциннат, нервно позевывающий после свежего воздуха. Сюртук у директора был сзади запачкан в известку. IV Она вошла, воспользовавшись утренним явлением Родиона, -- проскользнув под его руками, державшими поднос. -- Тю-тю-тю, -- предостерегающе произнес он, заклиная шоколадную бурю. Мягкой ногой прикрыл за собой дверь, ворча в усы: -- Вот проказница... Эммочка между тем спряталась от него за стол, присев на корточки. -- Книжку читаете? -- заметил Родион, светясь добротой. -- Дело хорошее. Цинциннат, не поднимая глаз со страницы, издал мычание, утвердительный ямб, -- но глаза уже не брали строчек. Родион, исполнив нехитрые свои обязанности, -- тряпкой погнав расплясавшуюся в луче пыль и накормив паука, -- удалился. Эммочка -- все еще на корточках, но чуть вольнее, чуть покачиваясь, как на рессорах, -- скрестив голые пушистые руки, полуоткрыв розовый рот и моргая длинными, бледными, как бы даже седыми, ресницами, смотрела поверх стола на дверь. Уже знакомое движение: быстро, первыми попавшимися пальцами, отвела льняные волосы с виска, кинув искоса взгляд на Цинцинната, который отложил книжку и ждал, что будет дальше. -- Ушел, -- сказал Цинциннат. Она встала с корточек, но, еще согбенная, смотрела на дверь. Была смущена, не знала, что предпринять. Вдруг, оскалясь, сверкнув балеринными икрами, бросилась к двери, -- разумеется, запертой. От ея муарового кушака в камере ожил воздух. Цинциннат задал ей два обычных вопроса. Она ужимчиво себя назвала и ответила, что двенадцать. -- А меня тебе жалко? -- спросил Цинциннат. На это она не ответила ничего. Подняла к лицу глиняный кувшин, стоявший в углу. Пустой, гулкий. Погукала в его глубину, а через мгновение опять метнулась, -- и теперь стояла, прислонившись к стене, опираясь одними лопатками да локтями, скользя вперед напряженными ступнями в плоских туфлях -- и опять выправляясь. Про себя улыбнулась, а затем хмуро, как на низкое солнце, взглянула на Цинцинната, продолжая сползать. По всему судя, -- это было дикое, беспокойное дитя. -- Неужели тебе не жалко меня? -- сказал Цинциннат. -- Невозможно, не допускаю. Ну, поди сюда, глупая лань, и поведай мне, в какой день я умру. Но Эммочка ничего не ответила, а съехала на пол и там смирно села, прижав подбородок к поднятым сжатым коленкам, на которые натянула подол, показывая снизу гладкие ляжки. -- Скажи мне, Эммочка, -- я так прошу тебя... Ты ведь все знаешь, -- я чувствую, что знаешь... Отец говорил за столом, мать говорила на кухне... Все, все говорят. Вчера в газете было аккуратное оконце, -- значит, толкуют об этом, и только я один... Она, как поднятая вихрем, вскочила с пола и, опять кинувшись к двери, застучала в нее -- не ладонями, а скорее пятками рук. Ее распущенные, шелковисто-бледные волосы кончались длинными буклями. "Будь ты взрослой, -- подумал Цинциннат, -- будь твоя душа хоть слегка с моей поволокой, ты, как в поэтической древности, напоила бы сторожей, выбрав ночь потемней..." (*6) -- Эммочка! -- воскликнул он. -- Умоляю тебя, скажи мне, я не отстану, скажи мне, когда я умру? Грызя палец, она подошла к столу, где громоздились книги. Распахнула одну, перелистала с треском, чуть не вырывая страницы, захлопнула, взяла другую. Какая-то зыбь все бежала по ее лицу, -- то морщился веснушчатый нос, то язык снутри натягивал щеку. Лязгнула дверь: Родион, посмотревший, вероятно, в глазок, вошел, довольно сердитый. -- Брысь, барышня! Мне же за это достанется. Она визгливо захохотала, увильнула от его ракообразной руки и бросилась к открытой двери. Там, на пороге, остановилась вдруг с очаровательной танцевальной точностью, -- и, не то посылая воздушный поцелуй, не то заключая союз молчания, взглянула через плечо на Цинцинната; после чего -- с той же ритмической внезапностью -- сорвалась и убежала большими высокими, упругими шагами, уже подготовлявшими полет. Родион, бурча, бренча, тяжело за нею последовал. -- Постойте! -- крикнул Цинциннат. -- Я кончил все книги. Принесите мне опять каталог. -- Книги... -- сердито усмехнулся Родион и с подчеркнутой звучностью запер за собой дверь. Какая тоска. Цинциннат, какая тоска! Какая каменная тоска, Цинциннат, -- и безжалостный бой часов, и жирный паук, и желтые стены, и шершавость черного шерстяного одеяла. Пенка на шоколаде. Взять в самом центре двумя пальцами и сдернуть целиком с поверхности -- уже не плоский покров, а сморщенную коричневую юбочку. Он едва тепл под ней, -- сладковатый, стоячий. Три гренка в черепаховых подпалинах. Кружок масла с тисненым вензелем директора. Какая тоска, Цинциннат, сколько крошек в постели. Погоревав, поохав, похрустев всеми суставами, он встал с койки, надел ненавистный халат, пошел бродить. Снова перебрал все надписи на стенах с надеждой открыть где-нибудь новую. Как вороненок на пне, долго стоял на стуле, неподвижно глядя вверх на нищенский паек неба. Опять ходил. Опять читал уже выученные наизусть восемь правил для заключенных: 1. Безусловно воспрещается покидать здание тюрьмы. 2. Кротость узника есть украшение темницы. 3. Убедительно просят соблюдать тишину между часом и тремя ежедневно. 4. Воспрещается приводить женщин. 5. Петь, плясать и шутить со стражниками дозволяется только по общему соглашению и в известные дни. 6. Желательно, чтобы заключенный не видел вовсе, а в противном случае тотчас сам пресекал, ночные сны, могущие быть по содержимому своему несовместимыми с положением и званием узника, каковы: роскошные пейзажи, прогулки со знакомыми, семейные обеды, а также половое общение с особами, в виде реальном и состоянии бодрствования не подпускающими данного лица, которое посему будет рассматриваться законом, как насильник. 7. Пользуясь гостеприимством темницы, узник, в свою очередь, не должен уклоняться от участия в уборке и других работах тюремного персонала постольку, поскольку таковое участие будет предложено ему. 8. Дирекция ни в коем случае не отвечает за пропажу вещей, равно как и самого заключенного. Тоска, тоска, Цинциннат. Опять шагай, Цинциннат, задевая халатом то стены, то стул. Тоска! На столе наваленные книги прочитаны все. И хотя он знал, что прочитаны все, Цинциннат поискал, пошарил, заглянул в толстый том... перебрал, не садясь, уже виденные страницы. Это был том журнала, выходившего некогда, -- в едва вообразимом веке. Тюремная библиотека, считавшаяся по количеству и редкости книг второй в городе, содержала несколько таких диковин. То был далекий мир, где самые простые предметы сверкали молодостью и врожденной наглостью, обусловленной тем преклонением, которым окружался труд, шедший на их выделку. То были годы всеобщей плавности; маслом смазанный металл занимался бесшумной акробатикой; ладные линии пиджачных одежд диктовались неслыханной гибкостью мускулистых тел; текучее стекло огромных окон округло загибалось на углах домов; ласточкой вольно летела дева в трико -- так высоко над блестящим бассейном, что он казался не больше блюдца; в прыжке без шеста атлет навзничь лежал в воздухе, достигнув уже такой крайности напряжения, что если бы не флажные складки на трусах с лампасами, оно походило бы на ленивый покой; и без конца лилась, скользила вода; грация спадающей воды, ослепительные подробности ванных комнат, атласистая зыбь океана с двукрылой тенью на ней. Все было глянцевито, переливчато, все страстно тяготело к некоему совершенству, которое определялось одним отсутствием трения. Упиваясь всеми соблазнами круга, жизнь довертелась до такого головокружения, что земля ушла из-под ног, и, поскользнувшись, упав, ослабев от тошноты и томности... сказать ли?.. очутившись как бы в другом измерении --. Да, вещество постарело, устало, мало что уцелело от легендарных времен -- две-три машины, два-три фонтана, -- и никому не было жаль прошлого, да и самое понятие "прошлого" сделалось другим. "А может быть, -- подумал Цинциннат, -- я неверно толкую эти картинки. Эпохе придаю свойства ее фотографии. Это богатство теней, и потоки света, и лоск загорелого плеча, и редкостное отражение, и плавные переходы из одной стихии в другую -- все это, быть может, относится только к снимку, к особой светописи, к особым формам этого искусства, и мир на самом деле вовсе не был столь изгибист, влажен и скор, -- точно так же, как наши нехитрые аппараты по-своему запечатлевают наш сегодняшний, наскоро сколоченный и покрашенный мир". "А может быть (быстро начал писать Цинциннат на клетчатом листе), я неверно толкую... Эпохе придаю... Это богатство... Потоки... Плавные переходы... И мир был вовсе... Точно так же, как наши... Но разве могут домыслы эти помочь моей тоске? Ах, моя тоска, -- что мне делать с тобой, с собой? Как смеют держать от меня в тайне... Я, который должен пройти через сверхмучительное испытание, я, который для сохранения достоинства хотя бы наружного (дальше безмолвной бледности все равно не пойду, -- все равно не герой...), должен во время этого испытания владеть всеми своими способностями, я, я... медленно слабею... неизвестность ужасна, -- ну, скажите мне наконец... Так нет, замирай каждое утро... Между тем, знай я, сколько осталось времени, я бы кое-что... Небольшой труд... запись проверенных мыслей... Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и станет весь как первое утро в незнакомой стране. То есть я хочу сказать, что я бы его заставил вдруг залиться слезами счастья, растаяли бы глаза, -- и, когда он пройдет через это, мир будет чище, омыт, освежен. Но как мне приступить к писанию, когда не знаю, успею ли, а в том-то и мучение, что говоришь себе: вот вчера успел бы, -- и опять думаешь: вот и вчера бы... И вместо нужной, ясной и точной работы, вместо мерного подготовления души к минуте утреннего вставания, когда... ведро палача, когда подадут тебе, душа, умыться... так, вместо этого, невольно предаешься банальной, безумной мечте о бегстве, -- увы, о бегстве... Когда она примчалась сегодня, топая и хохоча, -- то есть я хочу сказать... Нет, надобно все-таки что-нибудь запечатлеть, оставить. Я не простой... я тот, который жив среди вас... Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, -- не только обоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, -- но главное: дар сочетать все это в одной точке... Нет, тайна еще не раскрыта, -- даже это -- только огниво, -- и я не заикнулся еще о зарождении огня, о нем самом. Моя жизнь. Когда-то в детстве, на далекой школьной поездке, отбившись от прочих, -- а может быть, мне это приснилось, -- я попал знойным полднем в сонный городок, до того сонный, что, когда человек, дремавший на завалинке под яркой беленой стеной, наконец встал, чтобы проводить меня до околицы, его синяя тень на стене не сразу за ним последовала... о, знаю, знаю, что тут с моей стороны был недосмотр, ошибка, что вовсе тень не замешкалась, а просто, скажем, зацепилась за шероховатость стены... -- но вот, что я хочу выразить: между его движением и движением отставшей тени, -- эта секунда, эта синкопа, -- вот редкий сорт времени, в котором живу, -- пауза, перебой, -- когда сердце, как пух... И еще я бы написал о постоянном трепете... и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, -- с чем, я еще не скажу... Но как мне писать об этом, когда боюсь не успеть и понапрасну разбередить... Когда она сегодня примчалась, -- еще ребенок, -- вот, что хочу сказать, -- еще ребенок, с какими-то лазейками для моей мысли, -- я подумал словами древних стихов -- напоила бы сторожей... спасла бы меня. Кабы вот таким ребенком осталась, а вместе повзрослела, поняла, -- и вот удалось бы: горящие щеки, черная ветреная ночь, спасение, спасение... И напрасно я повторяю, что в мире нет мне приюта... Есть! Найду я! В пустыне цветущая балка! Немного снегу в тени горной скалы! А ведь это вредно, -- то, что делаю, -- я и так слаб, а разжигаю себя, уничтожаю последние свои силы. Какая тоска, ах, какая... И мне ясно, что я еще не снял самой последней пленки со своего страха". Он задумался. Потом бросил карандаш, встал, заходил. Донесся бой часов. Пользуясь их звоном, как платформой, поднялись на поверхность шаги; платформа уплыла, шаги остались, и вот в камеру вошли: Родион с супом и господин библиотекарь с каталогом. Это был здоровенного роста, но болезненного вида мужчина, бледный, с тенью у глаз, с плешью, окруженной темным венцом волос, с длинным станом в синей фуфайке, местами выцветшей, и с кубовыми заплатами на локтях. Он держал руки в карманах узких, как смерть, штанов, сжав под мышкой большую, переплетенную в черную кожу книгу. Цинциннат уже раз имел удовольствие видеть его. -- Каталог, -- сказал библиотекарь, речь которого отличалась какой-то вызывающей лаконичностью. -- Хорошо, оставьте у меня, -- сказал Цинциннат, -- я выберу. Если хотите подождать, присесть, -- пожалуйста. А если хотите уйти... -- Уйти, -- сказал библиотекарь. -- Хорошо. Тогда я потом передам каталог Родиону. Вот, можете забрать... Эти журналы древних -- прекрасны, трогательны... С этим тяжелым томом я, знаете, как с грузом, пошел на дно времен. Пленительное ощущение. -- Нет, -- сказал библиотекарь. -- Принесите мне еще, я выпишу, какие годы. И роман какой-нибудь, поновее. Вы уже уходите? Вы взяли все? Оставшись один, Цинциннат принялся за суп; одновременно перелистывал каталог. Его основная часть была тщательно и красиво отпечатана; среди печатного текста было множество заглавий мелко, но четко вписано от руки красными чернилами. Неспециалисту разобраться в каталоге было трудно из-за расположения названий книг -- не по алфавиту, а по числу страниц в каждой, причем тут же отмечалось, сколько (во избежание совпадений) вклеено в ту или другую книгу лишних листов. Цинциннат поэтому искал без определенной цели, а так, что приглянется. Каталог содержался в образцовой чистоте; тем более удивительно было, что на белом обороте одной из первых страниц детская рука сделала карандашом серию рисунков, смысл коих Цинциннат не сразу разгадал. V -- Позвольте вас от души поздравить, -- маслянистым басом сказал директор, входя на другое утро в камеру к Цинциннату. Родриг Иванович казался еще наряднее, чем обычно: спина парадного сюртука была, как у кучеров, упитана ватой, широкая, плоско-жирная, парик лоснился, как новый, сдобное тесто подбородка было напудрено, точно калач, а в петлице розовел восковой цветок с крапчатой пастью. Из-за статной его фигуры, -- он торжественно остановился на пороге, -- выглядывали с любопытством, тоже праздничные, тоже припомаженные, служащие тюрьмы. Родион надел даже какой-то орденок. -- Я готов. Я сейчас оденусь. Я знал, что сегодня. -- Поздравляю, -- повторил директор, не обращая внимания на суетливые движения Цинцинната. -- Честь имею доложить, что у вас есть отныне сосед, -- да, да, только что въехал. Заждались небось? Ничего, -- теперь, с наперсником, с товарищем по играм и занятиям, вам не будет так скучно. Кроме того, -- но это, конечно, должно остаться строго между нами, могу сообщить, что пришло вам разрешение на свидание с супругой: demain matin [*]. ---------------------------------------------------------- [*] завтра утром (франц.). ---------------------------------------------------------- Цинциннат опять опустился на койку и сказал: -- Да, это хорошо. Благодарю вас, кукла, кучер, крашенная сволочь... Простите, я немножко... Тут стены камеры начали выгибаться и вдавливаться, как отражения в поколебленной воде; директор зазыблился, койка превратилась в лодку. Цинциннат схватился за край, чтобы не свалиться, но уключина осталась у него в руке, -- и, по горло среди тысячи крапчатых цветов, он поплыл, запутался и начал тонуть. Шестами, баграми, засучив рукава, принялись в него тыкать, поддевать его и вытаскивать на берег. Вытащили. -- Мы нервозны, как маленькая женщина, -- сказал с улыбкой тюремный врач, он же Родриг Иванович. -- Дышите свободно. Есть можете все. Ночные поты бывают? Продолжайте в том же духе, и, если будете очень послушны, то может быть, может быть, мы вам позволим одним глазком на новичка... но чур, только одним глазком... -- Как долго... это свидание... сколько мне дадут... -- с трудом выговорил Цинциннат. -- Сейчас, сейчас. Не торопитесь так, не волнуйтесь. Раз обещано показать, то покажем. Наденьте туфли, пригладьте волосы. Я думаю, что... -- Директор вопросительно взглянул на Родиона, тот кивнул. -- Только, пожалуйста, соблюдайте абсолютную тишину, -- обратился он опять к Цинциннату, -- и ничего не хватайте руками. Ну, вставайте, вставайте. Вы не заслужили этого, вы, батюшка мой, ведете себя дурно, но все же разрешается вам... Теперь -- ни слова, тихонько... На цыпочках, балансируя руками, Родриг Иванович вышел и с ним Цинциннат в своих больших шепелявых туфлях. В глубине коридора, у двери с внушительными скрепами, уже стоял, согнувшись, Родион и, отодвинув заслонку, смотрел в глазок. Не отрываясь, он сделал рукой жест, требующий еще большей тишины, и незаметно изменил его на другой -- приглашающий. Директор еще выше поднялся на цыпочках, обернулся, грозно гримасничая, но Цинциннат не мог не пошаркивать немножко. Там и сям, в полутьме переходов, собирались, горбились, прикладывали козырьком ладонь, словно стараясь что-то вдали разглядеть, смутные фигуры тюремных служащих. Лаборант Родион пустил Родрига Ивановича к наставленному окуляру. Плотно скрипнув спиной, Родриг Иванович впился... Между тем, в серых потемках, смутные фигуры беззвучно перебегали, беззвучно подзывали друг друга, строились в шеренги, и уже как поршни ходили на месте их мягкие ноги, готовясь выступить. Директор наконец медленно отодвинулся и легонько потянул Цинцинната за рукав, приглашая его, как профессор -- захожего профана, посмотреть на препарат. Цинциннат кротко припал к светлому кружку. Сперва он увидел только пузыри солнца, полоски, -- а затем: койку, такую же, как у него в камере, около нее сложены были два добротных чемодана с горящими кнопками и большой продолговатый футляр вроде как для тромбона... -- Ну что, видите что-нибудь, -- прошептал директор, близко наклоняясь и благоухая, как лилии в открытом гробу. Цинциннат кивнул, хотя еще не видел главного; передвинул взгляд левее и тогда увидел по-настоящему. На стуле, бочком к столу, неподвижно, как сахарный, сидел безбородый толстячок, лет тридцати, в старомодной, но чистой, свежевыглаженной арестантской пижамке, -- весь полосатый, в полосатых носках, в новеньких сафьяновых туфлях, -- являл девственную подошву, перекинув одну короткую ногу через другую и держась за голень пухлыми руками; на мизинце вспыхивал прозрачный аквамарин, светло-русые волосы на удивительно круглой голове были разделены пробором посредине, длинные ресницы бросали тень на херувимскую щеку, между малиновых губ сквозила белизна чудных, ровных зубов. Весь он был как бы подернут слегка блеском, слегка таял в снопе солнечных лучей, льющихся на него сверху. На столе ничего не было, кроме щегольских дорожных часов в кожаной раме. -- Будет, -- шепнул с улыбкой директор, -- я тозе хоцу, -- и он прильнул опять. Родион знаками показал Цинциннату, что пора восвояси. Смутные фигуры служащих почтительно приближались гуськом: позади директора уже составился целый хвост желающих взглянуть; некоторые привели своих старших сыновей. -- Балуем мы вас, -- проворчал Родион напоследок, -- и долго не мог отпереть дверь Цинциннатовой камеры, -- даже наградил ее круглым русским словцом, и это подействовало. Все стихло. Все было как всегда. -- Нет, не все, -- завтра ты придешь, -- вслух произнес Цинциннат, еще дрожа после давешней дурноты. "Что я тебе скажу? -- продолжал он думать, бормотать, содрогаться. -- Что ты мне скажешь? Наперекор всему я любил тебя и буду любить -- на коленях, со сведенными назад плечами, пятки показывая кату (*7) и напрягая гусиную шею, -- все равно, даже тогда. И после, -- может быть, больше всего именно после, -- буду тебя любить, -- и когда-нибудь состоится между нами истинное, исчерпывающее объяснение, -- и тогда уж как-нибудь мы сложимся с тобой, приставим себя друг к дружке, решим головоломку: провести из такой-то точки в такую-то... чтобы ни разу... или -- не отнимая карандаша... или еще как-нибудь... соединим, проведем, и получится из меня и тебя тот единственный наш узор, по которому я тоскую. Если они будут каждое утро так делать, то вышколят, буду совсем деревянный..." Цинциннат раззевался, -- слезы текли по щекам, и опять, и опять вырастал во рту холм. Нервы, -- спать не хотелось. Надо было чем-нибудь себя занять до завтра, -- книг свежих еще не было, каталога он не отдал... Да, рисуночки! Но теперь при свете завтрашней встречи... Детская рука, несомненно Эммочки, нарисовала ряд картиночек, составлявших (как вчера Цинциннату казалось) связный рассказ, обещание, образчик мечты. Сначала: горизонтальная черта, то есть сей каменный пол, на нем -- элементарный стул вроде насекомого, а вверху -- решетка в шесть клеток. То же самое, но с участием полной луны, кисло опустившей уголки рта за решеткой. Далее: на табурете из трех черточек тюремщик без глаз, значит -- спящий, а на полу -- кольцо с шестью ключами. То же кольцо с ключами, но покрупнее, и к нему тянется рука, весьма пятипалая, в коротком рукавчике. Начинается интересное: дверь полуоткрыта, из-за нее -- как бы птичья лапа: все, что видно от утекающего узника. Он сам, с запятыми на голове вместо кудрей, в темном халатике, посильно изображенном в виде равнобедренного треугольника; его ведет девочка: вилкообразные ножки, волнистая юбочка, параллельные линии волос. То же самое, но в виде плана, а именно: квадрат камеры, кривая коридора, с пунктиром маршрута и гармоникой лестницы в конце. Наконец эпилог: темная башня и над ней довольная луна -- уголки рта кверху. Нет, -- самообман, вздор. Дитя намарало, без мысли... Выпишем заглавия и отложим каталог. Да, дитя... Высунув справа язык, крепко держа изрисованный карандашик, напирая на него побелевшим от усилия пальцем... А затем -- после удачно замкнувшейся линии -- откидываясь, поводя так и сяк головой, вертя лопатками, и опять, припав к бумаге и переводя язык налево... так старательно... Вздор, не будем больше об этом... Ища, чем себя занять и как оживить вялое время, Цинциннат решил освежить свою внешность ради завтрашней Марфиньки. Родион согласился притащить опять такую же лохань, в какой Цинциннат полоскался накануне суда. В ожидании воды Цинциннат сел за стол, стол сегодня немножко колыхался. "Свидание, свидание, -- писал Цинциннат, -- означает, по всей вероятности, что мое ужасное утро уже близко. Послезавтра, вот в это время, моя камера будет пуста. Но я счастлив, что тебя увижу. Мы поднимались к мастерским по двум разным лестницам, мужчины по одной, женщины по другой, -- но сходились на предпоследней площадке. Я уже не могу собрать Марфиньку в том виде, в каком встретил ее в первый раз, но, помнится, сразу заметил, что она прикрывает рот за секунду до смеха, -- и круглые карие глаза, и коралловые сережки, -- ах, как хотелось бы сейчас воспроизвести ее такой, совсем новенькой и еще твердой, -- а потом постепенное смягчение, -- и складочка между щекой и шеей, когда она поворачивала голову ко мне, уже потеплевшая, почти живая. Ее мир. Ее мир состоит из простых частиц, просто соединенных; простейший рецепт поваренной книги сложнее, пожалуй, этого мира, который она, напевая, печет, -- каждый день для себя, для меня, для всех. Но откуда, -- еще тогда, в первые дни, -- откуда злость и упрямство, которые вдруг... Мягкая, смешная, теплая и вдруг... Сначала мне казалось, что это она нарочно: показывает, что ли, как другая на ее месте остервенела бы, заупрямилась. Как же я был удивлен, когда оказалось, что это она сама и есть! Из-за какой ерунды, -- глупая моя, какая голова маленькая, если прощупать сквозь все русое, густое, которому она умеет придать невинную гладкость, с девическим переливом на темени. "Женка у вас -- тишь да гладь, а кусачая", -- сказал мне ее первый, незабвенный любовник, причем подлость в том, что эпитет -- не в переносном... она действительно в известную минуту... одно из тех воспоминаний, которые надо сразу гнать от себя, иначе одолеет, заломает. "Марфинька сегодня опять..." -- а однажды я видел, я видел, я видел -- с балкона, -- я видел, -- и с тех пор никогда не входил ни в одну комнату без того, чтобы не объявить издали о своем приближении -- кашлем, бессмысленным восклицанием. Как страшно было уловить тот изгиб, ту захлебывающуюся торопливость, -- все то, что было моим в тенистых тайниках Тамариных Садов, -- а потом мною же утрачено. Сосчитать, сколько было у нее... Вечная пытка: говорить за обедом с тем или другим ее любовником, казаться веселым, щелкать орехи, приговаривать, -- смертельно бояться нагнуться, чтобы случайно под столом не увидеть нижней части чудовища, верхняя часть которого, вполне благообразная, представляет собой молодую женщину и молодого мужчину, видных по пояс за столом, спокойно питающихся и болтающих, -- а нижняя часть -- это четырехногое нечто, свивающееся, бешеное... Я опустился в ад за оброненной салфеткой. Марфинька потом о себе говаривала (в этом же самом множественном числе): "Нам очень стыдно, что нас видели", -- и надувала губы. И все-таки: я тебя люблю. Я тебя безысходно, гибельно, непоправимо -- Покуда в тех садах будут дубы, я буду тебя... Когда тебе наглядно доказали, что меня не хотят, от меня сторонятся, -- ты удивилась, как это ты ничего не заметила сама, -- а ведь от тебя было так легко скрывать! Я помню, как ты умоляла меня исправиться, совершенно не понимая, в сущности, что именно следовало мне в себе исправить и как это собственно делается, и до сих пор ты ничего не понимаешь, не задумываясь над тем, понимаешь ли или нет, а когда удивляешься, то удивляешься почти уютно. Но когда судебный пристав стал обходить со шляпой публику, ты все-таки свою бумажку бросила в нее". Над качающейся у пристани лоханью поднимался ничем не виноватый, веселый, заманчивый пар. Цинциннат порывисто -- в два быстрых приема -- вздохнул и отложил исписанные страницы. Из скромного своего сундучка от извлек чистое полотенце. Цинциннат был такой маленький и узкий, что ему удавалось целиком поместиться в лохани. Он сидел, как в душегубке, и тихо плыл. Красноватый вечерний луч, мешаясь с паром, возбуждал в небольшом мире каменной камеры разноцветный трепет. Доплыв, Цинциннат встал и вышел на сушу. Обтираясь, он боролся с головокружением, с сердечной истомой. Был он очень худ, -- и сейчас, при закатном свете, подчеркивавшем тени ребер, самое строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии, ибо оно выражало решетчатую сущность его среды, его темницы. Бедненький мой Цинциннат. Обтираясь, стараясь развлечь себя самим собой, он разглядывал все свои жилки и невольно думал о том, что скоро его раскупорят и все это выльется. Кости у него были легкие, тонкие: выжидательно, с младенческим вниманием, снизу вверх взирали на него кроткие ногти на ногах (вы-то милые, вы-то невинные), -- и, когда он так сидел на койке, -- голый, всю тощую спину от куприка до шейных позвонков показывая наблюдателям за дверью (там слышался шепот, обсуждалось что-то, шуршали, -- но ничего, пусть), Цинциннат мог сойти за болезненного отрока, -- даже его затылок, с длинной выемкой и хвостиком мокрых волос, был мальчишеский -- и на редкость сподручный. Из того же сундучка Цинциннат достал зеркальце и баночку с душистой вытравкой, ему всегда напоминавшей ту необыкновенно густошерстую мышку, которая была у Марфиньки на боку. Втер в колючие щеки, тщательно обходя усы. Теперь хорошо, чисто. Вздохнул и надел прохладную, еще пахнущую домашней стиркой ночную рубашку. Стемнело. Он лежал и все продолжал плыть. Родион в обычный час зажег свет и убрал ведро, лохань. Паук спустился к нему на ниточке и сел на палец, который Родион протягивал мохнатому зверьку, беседуя с ним, как с кенарем. Между тем дверь в коридор оставалось чуть приоткрытой, -- и там мелькнуло что-то... на миг свесились витые концы бледных локонов и исчезли, когда Родион двинулся, глядя вверх на уходившего под купол цирка крохотного акробата. Дверь все оставалась на четверть приотворенной. Тяжелый, в кожаном фартуке, с курчаво-красной бородой, Родион медлительно двигался по камере и, когда захрипели перед боем часы (приблизившиеся теперь благодаря сквозному сообщению), вынул откуда-то из-за пояса луковицу и сверил. Затем, полагая, что Цинциннат спит, довольно долго смотрел на него, опираясь на метлу, как на алебарду. Неизвестно до чего додумавшись, он зашевелился опять... Тем временем в дверь беззвучно и не очень скоро вбежал красно-синий резиновый мяч, прокатился по катету прямо под койку, на миг скрылся, там звякнулся и выкатился по другому катету, то есть по направлению к Родиону, который, так его и не заметив, случайно его пнул, переступив, -- и тогда, по гипотенузе, мяч ушел в ту же дверную промежку, откуда явился. Родион, взяв метлу на плечо, покинул камеру. Свет погас. Цинциннат не спал, не спал, -- нет, спал, но со стоном опять выкарабкался, -- и вот опять не спал, спал, не спал, -- и все мешалось, Марфинька, плаха, бархат, -- и как это будет, -- что? Казнь или свидание? Все слилось окончательно, но он еще на один миг разжмурился, оттого что зажегся свет, и Родион на носках вошел, забрал со стола черный каталог, вышел, погасло. VI Что это было -- сквозь все страшное, ночное, неповоротливое, -- что это было такое? Последним отодвинулось оно, нехотя уступая грузным, огромным возам сна, и вот сейчас первым выбежало, -- такое приятное, приятное, -- растущее, яснеющее, обливающее горячим сердце: Марфинька нынче придет! Тут на подносе, как в театре, Родион принес лиловую записку. Цинциннат, присев на постель, прочел следующее: "Миллион извинений! Непростительная оплошность! Сверившись со статьей закона, обнаружилось, что свидание дается лишь по истечении недели после суда. Итак, отложим на завтра. Будьте здоровеньки, кланяйтесь, у нас все то же, хлопот полон рот, краска, присланная для будок, оказалась никуда не годной, о чем я уже писал, но безрезультатно". Родион, стараясь не глядеть на Цинцинната, собирал со стола вчерашнюю посуду. Погода, верно, стояла пасмурная: сверху проникающий свет был серый, и темная кожаная одежда сердобольного Родиона казалась сырой, жухлой. -- Ну что ж, -- сказал Цинциннат, -- пожалуйста, пожалуйста... Я все равно бессилен. (Другой Цинциннат, поменьше, плакал, свернувшись калачиком.) Завтра так завтра. Но я прошу вас позвать... -- Сию минуту, -- выпалил Родион с такой готовностью, словно только и жаждал этого, -- метнулся было вон, -- но директор, слишком нетерпеливо ждавший за дверью, явился чуть-чуть слишком рано, так что они столкнулись. Родриг Иванович держал стенной календарь -- и не знал, куда его положить. -- Миллион извинений, -- крикнул он, -- непростительная оплошность! Сверившись со статьей закона... -- дословно повторив свою записку, Родриг Иванович сел в ногах у Цинцинната и поспешно добавил: -- Во всяком случае, можете подать жалобу, но считаю долгом вас предупредить, что ближайший съезд состоится осенью, а к тому времени много чего утечет. Ясно? -- Я жаловаться не собираюсь, -- сказал Цинциннат, -- но хочу вас спросить: существует ли в мнимой природе мнимых вещей, из которых сбит этот мнимый мир, хоть одна такая вещь, которая могла бы служить ручательством, что вы обещание свое выполните? -- Обещание? -- удивленно спросил директор, перестав обмахивать себя картонной частью календаря (крепость на закате, акварель). -- Какое обещание? -- Насчет завтрашнего прихода моей жены. Пускай в данном случае вы не согласитесь мне дать гарантию, -- но я ставлю вопрос шире: существует ли вообще, может ли существовать в этом мире хоть какое-нибудь обеспечение, хоть в чем-нибудь порука, -- или даже самая идея гарантии неизвестна тут? Пауза. -- А бедный-то наш Роман Виссарионович, -- сказал директор, -- слыхали? Слег, простудился и, кажется, довольно серьезно... -- Я чувствую, что вы ни за что не ответите мне; это логично, -- ибо и