Оцените этот текст:


     ВОСПОМИНАНИЯ ДОЧЕРИ
     МОСКВА - 2001
     И.В.Захаров, правовладелец и издатель 2000
     OCR: Сергей Сдвижников

     

     От издателя
     Матрена Распутина -- старшая дочь Григория Распутина -- родилась в 1898
году. 5  октября  1917 года вышла  замуж за офицера Бориса Соловьева. Вскоре
после  революции  Матрене   с  мужем   удалось  выехать  из   России.  Семья
обосновалась  в  Пари­же. В  1924 году  муж  умер.  Матрена осталась с двумя
дочерьми на руках, практически без средств. К тому времени относится на­чало
ее  карьеры (довольно  удачной) танцовщицы.  Позже,  уже  в Америке, Матрена
освоила   профессию,  возможно,   больше   отвечавшую  ее   темпераменту  --
укротительницы тигров.
     Умерла она в Лос-Анджелесе (Калифорния, США)  в 1977 году от сердечного
приступа.
     Свои  записки об отце -- она  назвала их на  иностранный лад "Распутин.
Почему?" -- Матрена Григорьевна  (впрочем,  в  Америке она была известна как
Мария) писала с  1946 по  1960 год. По неизвестным причинам сама она  их  не
опубликовала,  хотя  и стремилась --  даже согласилась  на  их использование
своей американской соседкой по дому престарелых (см. ниже).
     Я приобрел эту рукопись  в 1999 году у ее последней владе­лицы, которая
почему-то не разрешила мне объявить ее имя. Назову ее госпожой X.
     Сама г-жа X. родилась и живет в Парагвае. Ее дед по матери был одним из
тех казаков, которые, бежав из Крыма в 1920 году, решили попытать  счастья в
Южной Америке --  их тогда целыми сотнями  сманивали плодородными  землями и
воз­можностью быстро встать на ноги.
     Тетка г-жи X. вышла замуж и уехала  в Америку в 1957  году. По каким-то
соображениям она почти не поддерживала связи с  родными, так что сообщение о
наследстве  от  бездетной  ма­лознакомой  родственницы  стало  для  г-жи  X.
неожиданным. Кроме довольно значительной суммы денег она привезла из Америки
деловые бумаги и коробку с рукописью, в  которую, разумеется,  заглянула, но
не  более.  По-моему, из-за недоста­точного  знания русского языка  г-жа  X.
толком даже  не пред­ставляла,  чем  заполнены три толстые  тетради с массой
вкле­ек, доставшиеся ей от тетки. Как рукопись Распутиной попала к ее тетке,
она не знает.
     Осенью  1998 года  г-же  X.  показали  изданные мною  книги  "Романовы.
Императорский дом в изгнании" и "Мемуары"  кня­зя Юсупова, убийцы Распутина.
"Тогда я и  решила, что, может, вы захотите издать записи  его  дочери",  --
объясняла мне позже г-жа X.
     Полгода ушло  у нас на  переговоры (ведь все  только по почте,  никаких
факсов  у  нее  нет),  еще  несколько  месяцев рукопись  морем добиралась до
Москвы...
     Что же представляют собой записки Матрены Распутиной?
     Это, если  попытаться определить одной фразой, --  объяс­нение  с теми,
кто считает Григория Распутина виновником едва ли  не всех бед, обрушившихся
на Россию.
     И тут надо сказать,  что, приобретая  вслепую записки доче­ри Распутина
(на мое предварительное знакомство  с рукопи­сью  г-жа X. не соглашалась), я
действовал  с  некоторым  опасе­нием.  Оправданным  было  ждать  от  Матрены
Распутиной  вари­аций на  тему  ее  же записок об  отце,  выпушенных  еще до
вой­ны, -- книги очень наивной и совершенно апологетической. (Отдельно  надо
сказать о книге, вышедшей по-английски в США в 1977 году под двумя фамилиями
-- Пэт Бархэм и Марии Рас­путиной --  "Распутин по ту  сторону мифа". Я даже
заказал  ее перевод, но издавать  не  стал --  в  ней  доля  участия  дочери
Рас­путина  свелась  к передаче эпизодов  жизни  отца, и они,  к со­жалению,
совершенно потонули  в клюкве  и  патоке. Однако  пе­рекличка  с  записками,
которые перед вами, бесспорна.)
     На сей раз меня ждал приятный сюрприз. Теперь он ждет вас. Три тетради,
исписанные  почерком не слишком усердной ученицы, оказались  весьма занятным
чтением. Чтением увлекательным и познавательным как широкому читателю, так и
узкому специалисту.
     Книга  построена  как  толкование  жизни отца  -- от  рожде­ния в  селе
Покровском до смерти в водах Невы в  Петрограде.  И именно в неожиданном (но
всегда  абсолютно  логичном  психологически)  толковании поступков  Григория
Распутина заключается  прелесть записок Матрены. При этом естествен­но, что,
отвечая  на  вопрос  "почему?",  Матрена   передает   мас­су   подробностей,
ускользавших от других, как она пишет, "вос-поминателей".
     Какая связь между смертями братьев -- Михаила и  Григо­рия  Распутиных,
случившимися с почти сорокалетним  раз­рывом;  между Елизаветой Английской и
Анной Вырубовой;  между тягой великого князя Николая  Николаевича к охоте  и
вступлением России в войну в  14-м году; между религиознос­тью и эротизмом в
самом Распутине и т.д.? Матрена Распути­на обо всем этом знает.
     Насколько  точно  ее  знание?  Ровно настолько,  чтобы  то,  о чем  она
говорит, "было  вполне возможным". Прелесть запи­сок Матрены Распутиной  и в
том, что каждый читающий  сам сможет, если захочет, определить  дистанцию от
возможного до действительного. Кстати, Матрена  Распутина намекает на это --
вот, дескать  и Жевахов об этом говорит,  и Коковцов,  только они  так и  не
поняли, о чем говорили...
     Чтению  абсолютно   не  мешает  не  всегда  точное  следование  автором
хронологии -- сохранена лишь временная канва,  а некоторые события "положены
не на свое место". "Почему?" побеждает в борьбе с "когда?".
     Степень  внутренней вовлеченности  Матрены  в  описывае­мые  ею события
видна и из того, как она отражает бытовые подробности. Они для нее -- далеко
не главное, но  она  из  того времени и  никак  не может ими пренебречь. Так
милые детали будто проступают сквозь первый план.
     Особое дело --  тон записок.  Никакого  придыхания, санти­ментов  ровно
столько,  сколько положено, чтобы они не раз­дражали. Но никаких сомнений --
Матрена обожает  своего отца. Но обожает, так сказать, достойно, оставляя за
другими  право   на  нелюбовь  к  нему  (не  любите,  но  хоть  поймите,  не
отмахивайтесь). И право,  отмахнуться трудно. Временами на  страницы записок
просто-таки врывается темперамент, явно унаследованный дочерью от отца.
     Наверное, именно темперамент вынуждал Матрену Рас­путину пренебрегать в
самых  напряженных  местах  правилами  орфографии  (разумеется,  старой), не
говоря  уже  о  пунктуа­ции. Она  словно торопится  высказаться,  иногда  не
дописывая слова или сокращая их самым причудливым образом.
     Собственно, работа  издателя и свелась к  расшифровке  не­которых слов,
очень незначительной  правке  стиля (исключи­тельно из-за  того, что по мере
продвижения   к   концу   русский   язык  Матрены   становился   все   более
американизированным), сверке  цитат и  приведению  их  к виду,  в каком  они
воспроиз­водятся в современных изданиях.
     Для  облегчения чтения я разбил  текст на главы и подглав-ки  и  дал им
названия. Приложения также добавлены мною.
     И, наконец, я завершаю это  затянувшееся объяснение с читателем краткой
справкой "Кто есть кто в воспоминаниях М.Г. Распутиной". Даю только  имена и
род занятий (во время описываемых событий) основных упоминаемых ею персон.

     Александр  Михайлович  (Сандро)  --  великий  князь, дядя  Николая  II,
женатый  на его сестре  Ксении.  . Анастасия  Николаевна (Стана) --  великая
княгиня,  дочь  черногорского  князя  Негоша, жена  великого  князя  Николая
Николаевича.
     Бадмаев    Петр    Александрович    --    сын    богатого    бурятского
скотопромышленника, врач, пользовался приемами восточ­ной медицины.
     Белецкий  Степан  Петрович  --  и.о.  директора  Департамента  полиции,
товарищ министра внутренних дел.
     Боткин Евгений Сергеевич -- домашний врач царской семьи.
     Боткина-Мельник -- его дочь.
     Бьюкенен Джордж -- посол Великобритании в России.
     Витте Сергей Юльевич -- граф, государственный деятель.
     Воейков Владимир Николаевич -- дворцовый комендант.
     Вырубова   Анна  Александровна   --  фрейлина  императрицы   Александры
Федоровны и доверенное лицо царской семьи.
     Гермоген  (Долганев  Георгий  Ефремович)  --  епископ   Сара­товский  и
Царицынский, уволен на покой.
     Головина  Мария  Евгеньевна  (Муня) --  невеста Николая,  брата Феликса
Юсупова, поклонница Распутина.
     Гурко Владимир Иосифович -- камергер, товарищ мини­стра внутренних дел,
отправлен в отставку после скандала, связанного с денежными махинациями.
     Дмитрий Павлович -- великий князь, двоюродный брат Николая II, любовник
Феликса Юсупова.
     Евреинов Николай Николаевич -- театральный деятель, ли­тератор.
     Елизавета   Федоровна   (Элла)  --  великая   княгиня,  старшая  сестра
императрицы Александры Федоровны.
     Жевахов  Николай   Давидович  --  князь,   камер-юнкер,  и.о.  товарища
обер-прокурора Св. Синода.
     Илиодор -- см. Труфанов.
     Иоанн  Кронштадтский  (Сергеев Иоанн Ильич) -- настоятель  Андреевского
собора в Кронштадте, церковный проповедник и писатель.
     Ковалевский П. -- публицист.
     Ковыль-Бобыль Иван -- публицист.
     Коковцов Владимир Николаевич -- граф, министр финан­сов, после убийства
П.А.Столыпина был назначен премьер-министром (до 1914 года).
     Лахтина  Ольга   Владимировна  --   жена   действительного   стат­ского
советника, поклонница Распутина.
     Мария Федоровна -- жена Александра  III,  мать Николая II, вдовствующая
императрица.
     Милнца Николаевна -- великая княгиня, дочь черногорс­кого князя Негоша,
жена великого князя Петра Николаевича.
     Николай Николаевич -- великий князь, дядя Николая Второго.
     Палеолог Морис -- посол Франции в России.
     Протопопов  Александр  Дмитриевич --  последний министр  внутренних дел
царской России.
     Пуришкевич Владимир Митрофанович -- крупный земле­владелец, депутат II,
III и IV Государственной Думы, основа­тель Союза  русского  народа и "Палаты
Михаила Архангела".
     Родзянко Михаил Владимирович -- крупный землевладелец, председатель III
и  IV Государственной Думы.  Был  одним  из  тех,  кто  объяснял Николаю  II
необходимость дарования кон­ституции во имя сохранения монархии.
     Руднев Владимир  Михайлович  -- товарищ  прокурора  Ека-теринославского
окружного суда, в марте 1917-го включен в Чрезвычайную следственную комиссию
с поручением "обсле­довать источник безответственного влияния при дворе".
     Симанович  Арон Семенович  --  купец первой  гильдии,  юве­лир,  личный
секретарь Распутина.
     Труфанов  Сергей  Михайлович  (иеромонах   Илиодор)   --  на­чинал  как
многообещающий проповедник и ревнитель веры. В 1912 году публично отрекся от
"Бога, Веры и Церкви".
     Феофан  (Василий  Быстрое)  -- епископ, ректор  Петербург­ской духовной
академии и одно время духовник императрицы Александры Федоровны.
     Филипп -- французский авантюрист.
     Юсупов-Сумароков-Эльстон   Феликс  Феликсович   --   князь,   наследник
богатейшего состояния в России,  муж  Ирины Алек­сандровны, дочери  великого
князя Александра Михайловича, племянницы Николая II.
     Имеющиеся в тексте неправильности в написании автором  имен, фамилий  и
должностей не оговариваются.



     Матрена Распутина
     РАСПУТИН. ПОЧЕМУ?
     Я -- дочь Григория Ефимовича Распутина.
     Крещена Матреной, домашние звали меня Марией.
     Отец -- Марочкой. Сейчас мне 48 лет.
     Почти столько же, сколько было отцу,
     когда его увел из дома страшный человек -- Феликс Юсупов.
     Я помню все и никогда не пыталась забыть ничего
     из происходившего со мной или моей семьей
     (как бы ни рассчитывали на это недруги).
     Я не цепляюсь за воспоминания, как это делают те,
     кто склонен смаковать свои несчастья.
     Я просто живу ими.
     Я очень люблю своего отца.
     Так же сильно, как другие его ненавидят.
     Мне не под силу заставить других любить его.
     Я к этому и не стремлюсь, как не стремился отец.
     Как и  он, хочу только  понимания. Но, боюсь, -- и это чрезмерно, когда
речь идет о Распутине.



     Предисловие автора
     Однажды  я  уже  принималась  писать   об  отце,  пола­гая,  совершенно
искренне, в этом свой долг перед его памятью и даже своей совестью.
     К сожалению, я тогда не вполне еще  отстранилась от происшедшего с моей
семьей, чтобы противостоять желаниям советчиков, вдруг объявившихся рядом со
мной. Записки, давно  уже вышедшие под  моим име­нем, меньше всего похожи на
те,  которые хотелось бы  написать.  Тогда был взят  чужой тон. И сейчас мне
если и не стыдно, то грустно от этого.
     И  все равно я ни за  что не хотела приниматься за обреченный  труд  --
новые записки.
     Но кто скажет заранее, как сложится, наверное оши­бется.
     Отец говорил  (и это часто  откликалось  в  моей жиз­ни):  "Нет никакой
напрасности".
     Четырнадцать  лет  назад ко мне  в  дом  пришла (по  рекомендации) одна
русская  дама.  Правда, в отноше­нии ее надо было бы сказать -- одна  бывшая
советская дама.  Тогда  часто можно было  встретить  русских-советс­ких,  из
перемещенных лиц. В  сущности, беженцев,  как и я. Она  пришла посмотреть на
дочь Распутина.  И  не скрывала своего  любопытства, которое другой  на моем
месте принял бы за неприличность.
     Я  никогда не делала  тайны  из  обстоятельств своей частной жизни. Все
знают, к примеру, -- чтобы прокор­миться после  смерти мужа, я была какое-то
время танцовщицей. Словом, меня смутить трудно.
     Пришедшая не была мне неприятна, и я охотно от­вечала на  вопросы. Боже
мой, какая же у нее в голове была каша!
     Так бы и остался этот вечер обычным в своем роде, если бы под конец его
гостья  не  протянула  мне  тоню­сенькую книжицу  без  обложки, по  виду  --
зачитанную.
     Я  приняла подарок, не  ожидая  подвоха. И что  же я увидела -- "Сказка
наших дней о старце Григории и русской истории", начальными строками которой
были: "Мы расскажем эту сказку и про Гришку, и про Сашку".
     От негодования я чуть не задохнулась. У меня в доме -- и  такое! Я было
собралась указать на дверь, но гостья опередила меня словами, перевернувшими
все:
     --  Вы хотите,  чтобы  от вашего  отца  осталось  только это?  --  Дама
выразительно посмотрела на книжицу.
     Я тут же, разумеется, расплакалась, понимая, как она права,  что  судит
обо мне так, и понимая свое бес­силие что-либо изменить.
     Так мне казалось в ту минуту.
     Кое-как проводив гостью, я  отправилась спать. В го­лове крутилась одна
фраза:  "Не  хочу!". Так бывает, когда в полузабытьи пытаешься ухватиться за
обрывок како­го-то смысла,  ускользавшего раньше. Что -- "не хочу"? Чтобы от
жизни  отца  остался  пасквиль,  или  не хочу сделать  так, чтобы остался не
только он?
     Не в силах заснуть, я встала. Я поняла, чего хотела.
     Для  начала дочитала  до конца  принесенную  мне с таким явным  умыслом
книжицу.
     Приведу только один, не самый гнусный отрывок.

     Между тем почтенный Гриша
     Забирался выше, выше,
     Был он малый крепких правил,
     Уважать себя заставил,
     От девиц не знал отбою
     И доволен был собою.
     С Гришкой спорят иерархи, Рассуждают о монархе,
     И вещает Джиоконда
     Из столичного бомонда:
     "Vous savez, простой мужик,
     А такой приятный лик".
     Так его открыла Анна,
     Дама фрейлинского сана,
     А открыв, к царице скок --
     "Объявляется пророк:
     В нем одном такая сила,
     Что на многих нас хватила,
     Эта поступь, этот взгляд,
     С ним не страшен целый ад".
     Словом, лезет Гриша выше,
     Красны дни пришли для
     Гриши: И в столицу Петроград
     Прибыл он, как на парад.
     Едет он в почете, в славе,
     Приближается к заставе,
     Бьет поклон, и наконец
     Попадает во дворец.
     По палатам Гриша ходит,
     Всех собой в восторг приводит,
     Гриша старец хоть куда --
     И взошла его звезда.
     Изрекает он словечки,
     Дамы ходят как овечки,
     А потом, наедине,
     Изнывают, как в огне...
     Велика у Гриши сила,
     До того вещает мило,
     Что кругом бросает в жар:
     "Вот так старец -- а не стар".
     А достойная Алиса,
     Без любого компромисса,
     С ним сидит и день, и ночь,
     День да ночь и сутки прочь.
     Завелась деньга у Гриши,
     Дом в селе с узорной крышей, Перевез детей и женку,
     Пьет в салоне ром и жженку;
     У самой графини И...
     У него всегда свои.
     Свет потушит, порадеет,
     Тихой лаской обогреет,
     А когда Григорий зол.
     Изорвет в клочки подол.
     И так далее.



     Почему эта поделка так расстроила (впрочем, не то  слово) меня? Ведь за
довольно  длинную  к тому време­ни  жизнь я прочитала и выслушала немало. Но
"сказка"  была  сделана под народный  говор, она хотела  уязвить  моего отца
голосом его  слоя, голосом тех, ради кого отец в конце концов и предпринимал
все доступные ему усилия.
     Это было гадко так же, как описанное Пуришкеви-чем ликование народа при
известии  об убийстве отца. Да что они, люди,  о нем знали?То, что им сказал
Пуришкевич. А не он, так другой...
     В общем, я села писать.
     О том, что  знают все, и  о том, чего не знает никто. О том, почему все
сложилось так, а не иначе.
     Вполне осознавая,  что упрекнуть  меня в пристраст­ном отношении к отцу
всякому будет приятно, я взяла за правило  опираться (там, где это возможно)
на изве­стных людей, чьи  записки, касающиеся моего отца и сопутствующих его
жизни обстоятельств, читаны уже многими, но не поняты правильно почти никем.
     6 июля 1960 года.



     Глава 1 ПАДУЧАЯ ЗВЕЗДА
     Мальчик -- Ветеринар-чудотворец --
     -- Смерть в пруду -- Где Бог? -- Чужой в своей
     семье -- Половой вопрос по-деревенски --
     -- Любовный морок -- Вдовий грех
     Мальчик
     В Покровском, большой деревне в Западной Сиби­ри, была одна церковь  --
Покрова  Богоматери.  Бого­мольные крестьяне, ставившие ее давным-давно, еще
до  всякого  поселения,  надеялись  призвать  таким обра­зом  ее  защиту.  И
Богородица не отвернулась от них.
     Небо над деревней ночью 23 января 1871 года осве­тила падучая звезда --
предвестница великого события.
     В ту  же минуту жена Ефима Алексеевича  Распутина --  Анна  Егоровна --
родила второго сына. Его крестили Григорием.
     Двор  Распутиных  ко  времени  рождения Григория  можно было отнести  к
богатым. Дом на восемь  комнат, хозяйство. Как и все в Покровском, Распутины
делали обычную крестьянскую работу, занимались извозом и рыболовством.
     "Бог  помогал"...  Так  часто  говорила  бабушка. В этой фразе не  было
ничего нарочитого. Произносилась она просто, между делом.
     Я множество  раз перечитывала  "Житие  опытного  странника", написанное
отцом, и всякий  раз, доходя До фразы "Очень трудно было все это пережить, а
де­лать  нужно  было,  но  все-таки  Господь  помогал...",  останавливалась.
Однажды поняла: если другим Он помо­гал, то отца -- вел.
     Кстати скажу, что  "публика" не  смогла простить мо­ему отцу, --  кроме
всего прочего,  разумеется,  --  напи­сания им "Жития опытного странника"  и
"Мыслей и  размышлений". Тут  же заговорили о,ловкой подделке, даже  о краже
рукописи.  Предполагая, что  многие  не со­чтут  возможным положиться на мое
слово,  прибегу к ссылке на Владимира Иосифовича  Гурко,  в своих  за­писках
отметившего  по  этому  поводу: "В период  молит­венного  углубления были им
написаны    и    его    духовные    размышления,    составленные,    вопреки
распространен­ному  мнению  о  подделке,  им самим, как  это установи­ла, по
словам А.Ф.Романова, специальная экспертиза".
     Отцу   было  отказано   в  самой  возможности  написания  им  чего-либо
возвышенно-духовного,  того,  что выка­зывало ум  глубокий  и  оригинальный,
только  лишь  по­тому,  что  отец --  мужик,  из  среды  чуждой,  во  многом
непонятной. То, что писал отец, было так непохоже на косноязычие прирученных
юродивых. Но, как часто  по­вторял отец, "дух Божий  витает, где хочет". Эти
слова из Писания знали, безусловно, все. Но поверить в них...
     Об отце почти никто ничего достоверно не знал. Многие думали, что он из
бедной   семьи.  И  этим  объяс­няли  его   стремление   к  богатой   жизни,
странничеству, смешивая его  с  попрошайничеством. О представлениях  отца по
этому поводу я еще скажу. Тут же замечу, что мой дед был старостой, а нищего
и нерадивого хозяина главным в деревне не поставят.
     По  моему малолетству,  когда отец говорил: "У Бога дорог много",  а он
часто это повторял, представлялись причудливо переплетавшиеся тропинки. Куда
захочешь, туда и пойдешь. Со временем и я  поняла --  "Дух Божий витает, где
хочет".
     Что  я знаю  о  детстве отца?  Как  и многие,  -- гораздо  меньше,  чем
хотелось бы.
     Знаю,  что  родился он  семифунтовым  (этим  почему-то очень гордилась,
представьте, свекровь, а не его мать), но крепким здоровьем не отличался.
     Метался  в люльке, не желая мириться с  пеленками. К  шести месяцам уже
мог подтянуться и встать, а в во­семь начал ходить по избе.
     Долго не  мог  заговорить,  а  когда  все-таки стал  раз­говаривать, то
произносил слова нечетко. Хотя косно­язычным не был.
     Чувствую,  что те, кто готовится  читать "Четьи-Ми-неи", думают, что  я
таким  образом  готовлю  разговор  как бы  о Моисее (косноязычном  пророке).
Ничего  тако­го не ждите. Я пишу о человеке.  Жития  святого Распутина -- не
было. Распутин был по преимуществу человеком.
     Отец никогда не  стеснялся себя  самого и написал  в  своем "Житии" то,
чего не написали бы о себе другие: "Вся жизнь моя была болезни. Медицина мне
не помо­гала, со мной ночами бывало, как с маленьким: мочил­ся в постели".
     Еще о том, что отец не играл в кого-то и не приду­мывал себя. Симанович
оставил свидетельство, относя­щееся к петербургской жизни отца: "Распутин не
ста­рался  перенять  манеры  и  привычки   благовоспитанного  петербургского
общества. Он вел себя в аристократичес­ких салонах с  невозможным хамством".
"С  невозможным хамством" -- здесь  значит  "по-мужицки",  то есть  так, как
"невозможно", "нельзя", с точки зрения аристок­рата, вести себя.
     Почти  с  младенчества его  взгляд  (глаза  были  ярко-синими,  глубоко
посаженными)  отличался  от  мутного,  несфокусированного  взгляда  обычного
ребенка. Как ска­зали бы сейчас -- глаза делали лицо.
     Читая у бесчисленных мемуаристов описания внешно­сти отца, я всякий раз
отмечала, что  почти никто из них не мог верно передать их  цвет. Чаще всего
называли  серый,  голубой.  Иногда  серо-стальной.   Надо  сказать,  что   в
Покровском вся порода такая была -- светлоглазые, Даже и брюнеты.
     Был костляв и нескладен.

     Однажды, еще не оправившись от болезни, отец уве­рял бабушку, что у его
постели  сидела  красивая  город­ская  женщина  и  успокаивала,  пока жар не
прошел.  Никто ему  не  поверил. И не обратил  внимание на то, что  ребе­нок
выздоровел внезапно.
     Я бы  поверила. Но это потому, что знаю о нем все,  что знаю. Я просила
бабушку рассказывать мне эту исто­рию, когда мы оставались  в Покровском без
отца. Мне казалось, что так я могу призвать ту женщину на по­мощь к нему. Не
женщину -- Богородицу.
     У отца  не было в детстве друзей. (Как и позже.) Нуж­дался ли он в них?
Вряд  ли. Слишком хорошо все видел. Буквально. Рассказывали, что  с детства,
если пропадала  какая-то вещь, он видел, кто  ее украл.  Говорили, что  он и
мысли читает.
     Ветеринар-чудотворец
     От деда я знаю о необыкновенной способности отца обращаться с домашними
животными. Стоя  рядом  с  норовистым  конем,  он мог,  положив ему  на  шею
ла­донь, тихо произнести несколько слов,  и животное тут же успокаивалось. А
когда он смотрел, как доят, корова становилась совершенно смирной.
     Как-то за обедом дед сказал, что захромала лошадь, возможно,  растянула
сухожилие  под  коленом.  Услыхав  это,  отец  молча  встал  из-за  стола  и
отправился на ко­нюшню. Дед пошел следом и увидел, как сын несколь­ко секунд
постоял  возле  лошади в  сосредоточении,  по­том  подошел  к задней  ноге и
положил ладонь  прямо на подколенное сухожилие,  хотя прежде никогда даже не
слышал  этого  слова. Он стоял, слегка откинув назад го­лову,  потом, словно
решив,  что  исцеление  соверши­лось,  отступил на  шаг,  погладил лошадь  и
сказал: "Те­перь тебе лучше".
     После того  случая отец стал  вроде ветеринара-чудо­творца и лечил всех
животных в хозяйстве. Вскоре его
     "практика"  распространилась  на всех животных Покровс­кого.  Потом  он
начал лечить и людей. "Бог помогал".
     В  Петербурге отец  привлечет  к себе  внимание велико­го князя Николая
Николаевича  как   раз  тем,  что  вылечит  его  любимую  собаку,  казалось,
безнадежно больную.
     В "Житии" есть такая фраза: "Все меня интересовало. И хорошее, и худое,
а спросить  не у кого было, что это значит?  Много путешествовал и вешал, то
есть прове­рял  все  в жизни". Из  рассказов  бабушки и деда  я поня­ла, что
таким он был  с  ранних  лет --  "опытным стран­ником". "В  природе  находил
утешение и нередко помыш­лял о Самом Спасителе".
     Он мог уставиться на небо, скорее,  в  небо. (Мне  он говорил: "Вера --
это небо  на  земле,  тут  и спасайся".)  Или на  долгие  часы погрузиться в
созерцание  обыкно­венной  травинки,  да  так  увлеченно,  что  мать  иногда
пугалась, в своем ли он уме.
     Но самыми странными и не понятными для окру­жающих были его способности
предсказателя и ясно­видящего.
     Он мог сидеть возле печки и вдруг заявить: "Идет незнакомый человек". И
действительно, незнакомец  сту­чал в дверь в поисках работы или куска хлеба.
Гостя са­жали за стол рядом с собой. Отец  мне рассказывал, что почти каждый
ужин они делили с чужими.
     Обладал  он  и  даром,  без  которого  был бы  гораздо  счастливее,  --
способностью предсказывать смерть. Его никто не тянул за язык, а он не лез в
душу,  но иногда 'слова сами вылетали. Помню, что дедушка истово крес­тился,
когда рассказывал о том, какой плач стоял тогда в деревне.
     В присутствии отца было зряшным делом врать.
     Как-то  торговец лошадьми,  пытаясь  взвинтить  цену,  нахваливал  свой
товар. Отец отвел деда в сторонку и предупредил:
     -- Он врет.
     Дед, разумеется, отмахнулся. Через некоторое время лошадь ни  с того ни
с сего, как казалось деду, околела.

     Смерть в пруду
     В  те годы единственным товарищем моего  отца  был  старший  брат Миша.
Отец,  большую   часть  времени  про­водивший  в  одиночестве,  иногда,  под
настроение, лю­бил  погулять с братом в лесу или порыбачить,  иску­паться  в
реке Туре неподалеку от Покровского.
     В тот день мальчики отправились на свое любимое  место на реке.  Оттуда
почему-то  перебрались на пруд. Миша  нырнул первым. Как там что -- не знаю,
но он стал  тонуть. Миша уже  исчез из  виду, когда  отец  подбе­жал к воде.
Протянул руку, пытаясь нащупать брата под  водой. Миша схватился за его руку
и попытался выб­раться, но лишь  утащил за  собой под воду и отца. Маль­чики
цеплялись  друг за  друга,  пытаясь  встать  на  ноги. К  счастью, их увидел
проходящий  мимо  крестьянин,  бро­сился к пруду, дотянулся до них и схватил
одного из мальчиков за руку. Они так вцепились друг в друга, что стали одним
клубком. Только потому их и вытянули.
     К вечеру  оба слегли с  воспалением  в груди. До бли­жайшего доктора, в
Тюмени,  -- примерно 120 верст.  Помощи можно было ждать только  от  местной
повиту­хи.  А толк от  такой помощи известно какой. Добрая жен­щина  сделала
все, что могла, но ее скудных познаний не хватило, чтобы помочь Мише.
     Отец,  чей  организм,  к  удивлению,  оказался  крепче,  чем  у  брата,
выкарабкался.
     Но исцелился он только физически. Тоска посели­лась в его душе.
     Отец очень любил брата, Мише было  в  ту  пору всего 10 лет. Отцу -- 8.
Обычно  детям удается преодолеть тяже­лое уныние,  вызванное подобным горем,
довольно бы­стро. Но отец никак не  отходил. И мне  кажется, что смерть Миши
-- не единственная причина тоски, "черной не­мочи", как говорили в то время.
     Когда  отца  затягивала  черная  стоячая  вода  пруда  и  гнилая  жижа,
поднимавшаяся  со дна, заливала нос, рот и уши, проникая, казалось,  в самый
мозг, он детским
     еще сознанием  прозрел  свой конец. Черная  обжигаю­щая  невская  вода,
веревки, обвившие его -- и  никакой  надежды на спасение. Ужасная репетиция.
Со страшным знанием о своей смерти он и жил.
     Он называл Петербург смердящей бездной (яма, куда затянуло  их с братом
в  пруду?). Говорил, что там "воздух пахнет гнилью" (как жижа со  дна пруда,
где он едва не утонул?).
     Французский посланник  Морис  Палеолог,  как по­чти весь великосветский
Петербург, не любил отца. Но передавал  приметы  событий часто верно. Он вел
днев­ник, сейчас доступный всякому любопытствующему.
     "Среда, 26 апреля 1916 г.  Обедню служил отец Васи­льев в раззолоченной
нижней  церкви Федоровского со­бора. Царица  присутствовала с тремя старшими
дочерь­ми; Григорий  стоял  позади нее вместе  с Вырубовой и  Турович. Когда
Александра Федоровна подошла к  при­частию, она взглядом подозвала "старца",
который при­близился  и причастился  непосредственно после нее. За­тем перед
алтарем они обменялись братским поцелуем.  Распутин поцеловал императрицу  в
лоб, а она его в руку.
     Перед  тем  "старец"  подолгу   молился  в  Казанском  соборе,  где  он
исповедался в среду вечером у отца Ни­колая. Его преданные друзья, г-жа Г. и
г-жа  Т., не  остав­лявшие  его ни на  минуту,  были  поражены  его грустным
настроением. Он несколько раз говорил им о своей  близ­кой  смерти.  Так, он
сказал г-же Т.: "Знаешь  ли, что  я вскоре умру в  ужаснейших страданиях. Но
что же де­лать? Бог предназначил мне высокий подвиг  погибнуть для  спасения
моих дорогих государей и святой Руси. Хотя грехи мои и  ужасны, но  все же я
маленький  Христос..." В Другой раз, проезжая с теми же своими  поклонницами
Мимо  Петропавловской  крепости,  он  так  пророчество-Вал:  "Я  вижу  много
замученных; не  отдельных людей, а  толпы;  я  вижу тучи  трупов,  среди них
несколько великих Князей и сотни графов. Нева будет красна от крови".
     Поразительно,  спасти Россию,  как  брата... "Малень­кий Христос" ("Дух
Божий витает, где хочет") отдал  Себя на  заклание.  И этой жертвы оказалось
мало. Нева стала красна от крови. Уверена -- в Казанском соборе он молился о
том, чтобы чаша миновала его и Россию, хотя знал, что неизбежное -- рядом.
     Он то погружался в  мрачное молчание, то становил­ся  чересчур  резвым.
Его непредсказуемость изводила ба­бушку.
     В  семье Ефима Распутина родилось пятеро детей.  В живых остался только
Григорий. Еще и так ему самой судьбой давался знак  -- на нем лежит какой-то
долг. Не  случайно  же  именно  ему суждено было остаться  жить.  Отец часто
говорил:
     -- Никакой напрасности нет на земле,  -- а потом непременно добавлял --
как и на Небе.
     Бабушка рассказывала мне,  что никогда  не знала, чего ждать  от  сына.
Сегодня он бежит в  лес, надрывая сердце плачем и криком; а завтра  крутится
под ногами домашних или в непонятном страхе забивается в угол.
     Где Бог?
     В четырнадцать лет отца захватило Святое Писание.
     Отца  не учили ^итать и писать,  как  почти  всех  дере­венских  детей.
Грамоту он не без труда освоил только взрослым, в Петербурге. Но у него была
необыкновен­ная память, он мог  цитировать огромные куски из Пи­сания, всего
один раз услышав их.
     Отец рассказывал  мне, что  первыми поразившими его  словами из Писания
были:  "Не  придет Царствие Божие приметным образом, и не  скажут:  вот, оно
здесь, или: вот, оно там. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть".
     Слова священника  так поразили отца, что он  бро­сился в лес, опасаясь,
как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое.
     Он рассказывал, что именно тогда почувствовал Бога.
     Он рассуждал:  "Если Царство Божие, а, стало быть, и сам Бог, находится
внутри каждого существа, то и звери не лишены его? И если Царство Божие есть
рай, то  этот рай -- внутри  нас?  Почему  же отец Павел гово­рит о рае так,
словно тот где-то на небе?"
     Слова эти означали -- и не могли означать ничего иного -- Бог -- в нем,
Григории Распутине. И  чтобы найти  его, следует обратиться  внутрь себя.  И
правда, если Царство Божие -- в человеке, то разве грешно рас­суждать о нем,
рассуждая о  Боге? И если в церкви об этом не говорят, -- что ж, надо искать
истину и за ее пределами.
     Отец рассказывал, что как только он понял это, по­кой снизошел на него.
Он  увидел  свет.  Кто-то написал бы в этом  месте: "Ему  показалось, что он
увидел свет". Но только  не я. Я твердо знаю, что свет был. По словам  отца,
он молился в ту минуту с таким пылом, как ни­когда в жизни.
     Несколько лет назад я познакомилась с одной жен­щиной. Не буду называть
ее  имени, да  это и  неважно. Узнав, что  я русская  и  православная,  она,
истовая  ка­толичка,  принялась обращать  меня. Когда она в  очеред­ной  раз
приступила  к  урокам веры и начала  говорить о Франциске Ассизском, как тот
обращался  к  птицам  и  деревьям: "Мои  братики",  --  я замерла. Отец тоже
гово­рил:  "Братик, хлебушек,  небушко, милой, маленькой". Для него все было
равно  одушевленным,  равно  заслу­живавшим  любви.  Моей  новой  знакомой и
проповедни­це не удалось  увлечь  меня.  Но она дала толчок мыслям. Отец был
православным и только  православным. И  ни­когда никто, даже  желая доказать
обратное, не смог  этого сделать. Но  в его вере было то,  чего не доставало
"книж­никам" -- знание о  необходимости спасения в  самой жизни.  Он говорил
мне: "Вера -- это небо на земле,  тут и спасайся".  Я, насколько хватит сил,
скажу об этом.
     Отец  рассказывал,  что  когда  он возвращался домой из  леса,  его  не
оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски. Ему представлялось,
что он чуть было не увидел Бога.
     Отцу надо было поделиться с  кем-то. Его мать при­шла в ужас --  это же
святотатство,  только  святым  дано видеть  Бога.  Она  наказала сыну никому
ничего не рас­сказывать и повела есть.
     Я слышу бабушкин голос:
     -- Иди поешь, все как рукой снимет!
     Бедная бабушка, она всегда считала, будто хорошая еда может избавить от
всех недугов -- и душевных, и физических.
     Как ни странно, подходящие слова я  нашла у Арона Симановича, человека,
совершенно чуждого правосла­вию. "Распутин был верующим, но не  притворялся,
молился  мало  и неохотно,  любил, однако, говорить  о Боге,  вести  длинные
беседы  на религиозные  темы  и,  несмотря  на свою  необразованность, любил
философ­ствовать. Его сильно  интересовала духовная жизнь чело­века.  Он был
знаток человеческой психики, что оказы­вало ему большую помощь".
     Вот --  "любил философствовать, интересовала ду­ховная жизнь человека".
Философствовать, зная только  крестьянскую  науку, постигать духовную  жизнь
челове­ка, зная  только один  слой  --  крестьянство. Это надо  помнить  все
время, говоря об отце.
     Относительно  замечания о "неохотности", то  есть неусердии в  молитве.
Здесь  тоже надо  делать  скидку на то, что это  --  слова  не  христианина,
имеющего свои представления о том,*как  следует отправлять обряды. К тому же
есть огромное число свидетельств совершенно другой направленности. Некоторые
я  приведу  позже.  Зато  непритворство  отца отмечено  верно. При некоторой
склонности  к  позе,  отцу  было совершенно  чуждо  дур­ное  актерство,  так
отличавшее многих "известных мо­литвенников".
     Чужой в своей семье
     Бабушка говорила -- она потеряла сына.  Да в сущно­сти, так  и было. Он
совершенно ушел в себя. Все вали­лось у него из рук.
     Дед был, разумеется, недоволен. Он думал, что  сын  просто увиливает от
работы. За то и получал частенько тычки и подзатыльники.
     Дед, слывя человеком религиозным, считал, что ре­лигия не должна мешать
крестьянскому  труду.  Сын  же его, если  и принимался за  работу, то как-то
через силу,  не переставая  бормотать что-то о Боге  в  человеке и  о другом
непонятном. И потянулась за отцом слава без­дельника, ледащего человека.
     Особой близости между отцом и сыном не было. (Правда, увидев внимание и
даже преклонение, с ка­кими относилась к моему отцу петербургская знать, дед
нехотя признал, что, как он говорил, "парню, может быть, и дано...")
     Дед  хотел только одного  --  чтобы сын усердно  гнул спину. Семье надо
кормиться. А для этого -- много и тяжело работать, даже надрываться, бабушка
говорила: "Жилы рвать".
     И отец со временем  стал работать прилежнее, хотя, случалось, и замирал
посреди борозды. Беда, если дед заставал его в такую минуту.
     Вообще отношения  между отцом  и сыном  напоми­нали, в  лучшем  случае,
вооруженное перемирие.
     Как бы там ни было, хозяйство в то время процвета­ло. По меркам русской
деревни, конечно.
     Отец  рассказывал  нам,  детям,  о том,  как  бабушка,  напуганная  его
замкнутостью, даже отрешенностью, пыталась  подтолкнуть сына  к сверстникам.
Она называ­ла это "развеяться". Совершенно напрасно. Отец ни за что на свете
не хотел бы "развеяться", перестать быть  "странным".  К  ужасу родителей он
твердил: "Не надо мне никаких друзей. У меня есть Бог".
     Но все  же приходилось иногда уступать уговорам и идти на  улицу.  Отец
рассказывал,  что  самое  трудное для него  было -- подойти  к  ребятам.  Он
представления не имел, как вести себя, что  сказать, как им понра­виться. Он
был слишком другим. И соседские дети это чувствовали.
     Одним словом, идиллии не получалось.
     К четырнадцати годам отец выровнялся и не выгля­дел уже хилым и слабым.
Но  драться по-прежнему не Хотел. Именно не хотел!  "Нельзя поганить образ",
-- го­ворил он.



     Подростки жестоки, они воспринимали постыдное в их глазах миролюбие как
порок, достойный наказания. Иначе как слабаком отца  на улице не дразнили. А
при первой возможности и били.
     Однажды,   устав   от  издевательств,  отец,  под   гиканье  и   свист,
вступил-таки в драку. Его соперник, уверенный в своем превосходстве, ткнул в
него  кулаком, но отец отбил  удар. Да  так, что  нападавший  упал. Пока тот
ле­жал,  другие навалились  на  отца  скопом.  Но он  справился  с  ними.  И
оставался при этом абсолютно спокойным.
     На  улице воцарился мир. А вот в душе отца мира не  было. Раскаявшись в
том,  что полез в  драку, отец долго  не  мог придти  в  себя. Молился,  ища
успокоения.
     Половой вопрос по-деревенски
     Тем  не менее, эта драка принесла  ему одно преиму­щество:  деревенские
перестали дразнить его и начали уважать. Но это мало заботило отца.
     Еще меньше его волновала растущая популярность у деревенских девушек.
     Среди  них ходили шуточки насчет любовной темно­ты отца. Всерьез они не
считали его ухажером. Но каж­дой было лестно оказаться" первой л юбкой.
     Замечу здесь, что полового вопроса в русских дерев­нях не существовало.
Добавьте  к этому  картины,  свиде­телями  которых  деревенские  жители всех
возрастов ста­новились, наблюдая за любовными играми животных.
     Все деревенские  жители рано  приобретают познания о физической стороне
отношений между мужчинами и женщинами. Покровское не  составляло исключения.
До­статочно  сказать об обычае устраивать  общие купания в  Туре. При этом в
воду погружались в первозданном виде, а потом так же обсыхали. Хотя глазение
считалось серь­езным проступком, все все видели. Остальное предста­вить было
не так уж трудно.
     Тем,   кто   не  сталкивался  с  этим  обычаем,  он   может  показаться
безнравственным, но я могу засвидетельство­вать,  что в  нем нет ничего, что
способно  было бы  вызвать смущение.  И  он никогда не  становился  причиной
непристойного поведения.
     Так что и для отца особых тайн в этом отношении не  было.  Но тогда его
совершенно не трогало все это.
     В  его  мозгу роились  вопросы, ответы  на  которые,  казалось, вот-вот
откроются ему. Но ответы в после­дний момент ускользали.
     Любовный морок
     Хозяйственные дела Распутиных шли все лучше. Ржи собрали много. Вдоволь
осталось  и после того, как стор­говались с местной мукомольней. Дед вошел в
азарт. Ре­шил подзаработать на остатках. Куда податься? В город, ясное дело.
Ближе всего -- Тюмень.  Она казалась немыс­лимо большой: в то время там жило
пятьдесят-шестьде­сят тысяч человек.
     Единственным членом  семьи,  которого дед  с наи­меньшими  потерями мог
оторвать от хозяйственных ра­бот,  был  мой  отец. Ему и  поручили  ехать  в
город.
     Отцу  тогда  исполнилось шестнадцать.  Это был  пер­вый  его  выезд так
далеко. Думаю, именно тогда он по­чувствовал вкус к странствованию,  к смене
впечатле­ний, к возможности сравнивать. "Вешать, проверять все в жизни".
     Отец  благополучно  добрался  до Тюмени и  с выгодой продал  товар.  Он
обескуражил деда, привезя денег го­раздо больше, чем тот рассчитывал.
     Когда  спрашивали,  каким  образом  удалось  приворо­жить  удачу,  отец
отшучивался:
     -- А ты торгуйся, она и не устоит...
     Его стали посылать в город часто.
     Однажды на главной улице Тюмени отец увидел вы­ходящую из  мастерской с
вывеской "Модистка" "неви­данную красоту": стройная фигура, белокурые волосы
выбиваются из-под  вуали,  одета  в  лиловое  шелковое  платье  с  маленьким
турнюром.
     Объектом обожания оказалась госпожа Кубасова -- скучающая  жена старого
богатого мужа. Кокетка, которой польстило  восхищение мужика. И это при том,
что она его и за человека-то не считала.
     С ним можно поиграть, решила она.
     Ирина  Даниловна специально  стала  приезжать к го­родским воротам, ища
встречи с парнем.
     И вот как-то, когда коляска барыни поравнялась с возом отца, из экипажа
высунулась служанка и сказала:
     --  Госпожа  велела  передать:  через час  ты должен си­деть  на ограде
имения Кубасовых напротив черного хода.
     Бедный, бедный отец! Если бы он знал, что было ему уготовано.
     Ясно, что через  час он сидел  на ограде  поместья, на одной  из лужаек
которого могло поместиться все хозяй­ство Распутиных. В дверях появилась уже
знакомая ему служанка,  и по ее знаку  отец  перебрался во двор. Оттуда -- в
летний домик.
     Увидев  предмет  своего  обожания   так  близко,  он   ос­толбенел.  По
представлением деревенского  парня, она была  голая. Не считать  же  платьем
нечто, почти полно­стью открывающее грудь и плечи. Голова пошла кругом.
     Она улыбалась ему ободряющей  улыбкой.  Хотя  каж­дой каплей  крови  он
рвался вперед,  все мышцы сковал благоговейный страх. Быстро  догадавшись  о
его состоя­нии, она с видимой готовностью  распахнула объятия. Повинуясь, он
с трудом двигался. Очутившись в объя­тиях  почти божества, отец погрузился в
самое  настоя­щее   блаженство.  Он  не  имел   представления   о  духах   и
ароматических притираниях.
     Что  делать  дальше, он  не знал.  Просто  стоял, неуклю­же сжимая ее в
объятиях. Ирина Даниловна велела ему раздеться, а сама быстрыми шагами вышла
из комнаты.
     В  лихорадочном волнении отец  сорвал с себя одежду и, оставшись  в чем
мать родила,  последовал за ней, как он полагал в ту минуту, в райские кущи.
В  полумраке  комнаты он едва  различал возлюбленную, лежащую на диване. Она
все  еще  оставалась  одетой. Думая,  что она поступает  согласно  какому-то
странному обычаю  выс­шего  общества,  он  внезапно застеснялся  собственной
наготы, но горящий в нем огонь сжег остатки разума.
     Он ринулся вперед.  И тут Ирина Даниловна  произнесла одно-единственное
слово:
     -- Теперь!
     Тяжелые  шторы,  скрывавшие  четыре  окна  комнаты,  были  одновременно
раздвинуты  четырьмя служанками,  прятавшимися за ними.  Яркий  свет  и  вид
четырех  оде­тых женщин там, где он ожидал увидеть  одну обнажен­ную, привел
его в ужас.
     Появилась пятая служанка с ведром в руках. Она ока­тила его с головы до
ног.  Обожженный ледяной  водой, он  отпрянул, споткнулся  и упал на  шестую
девушку, которая стояла за его спиной на четвереньках.
     Как  только он рухнул, все  девушки,  за  исключением  госпожи, которая
хлопала в ладоши, хохотала и под­бадривала остальных, накинулись на него.
     Самая  младшая   из   девушек,   четырнадцатилетняя,   только   недавно
поступившая в услужение к  Кубасовым, Дуня Бекешова,  быстро убежала, увидев
искаженное ужасом лицо жертвы.
     Натешившись,  несчастного выволокли  из  летнего  домика  и бросили  на
траву. Как долго он там пролежал, и сам не знал.
     Я рассказала об этой истории,  знакомой мне со  слов одной из  участниц
событий, Дуни, служанки Кубасо­вой, которой  суждено будет  тесно сойтись  с
нашей се­мьей. И сделала это потому, что все, произошедшее тог­да,  способно
многое объяснить в поведении отца гораз­до позже -- уже в Петербурге. Прежде
чем  продолжить интригу, передам один эпизод, описанный тем же Си-мановичем.
"Были у Распутина почитательницы, кото­рые навещали его по праздникам, чтобы
поздравить, и при этом обнимали  его пропитанные  дегтем сапоги.  Рас­путин,
смеясь, рассказывал, что в такие  дни он особен­но обильно мажет свои сапоги
дегтем, чтобы валяющи­еся  у  его ног элегантные дамы  побольше бы испачкали
свои шелковые платья. По малейшему поводу он ругал аристократических дам".
     Уверена,  многие  упрекнут  меня в  том, что  я, приво­дя  эти примеры,
оказываю плохую услугу отцу. Однако
     я повторю,  что намерена показать человека, а  не героя "Четьих-Миней".
Кто-то назовет подобное поведение отца местью, предметом которой становились
вместо Ирины Даниловны аристократки вообще, а кто-то -- уроком смирения.
     Для меня важнее другое. Тогда отцу хотели внушить:  "любовь" -- слишком
хорошее слово для мужика. С этим он не согласится никогда.
     Отец был опытным  странником, много чего видел, еще больше  чего понял.
Надо отшелушить  лишнее, и ос­танется:  "Любовь  -- большая цифраПророчества
пре­кратятся и знания умолкнут,  а любовь никогда"; "А  до­биваться любви до
крайности нельзя! А какую Бог дал, такая пусть и будет!"; "Все мы беседуем о
любви, но  только слыхали о ней, сами же далеко отстоим  от любви"; "О любви
даже  трудно  беседовать,  нужно  с опытным. А кто на опыте  не  бывал,  тот
перевернет ее всячески"; "Лю­бовь живет в изгнанниках, которые пережили все,
вся­ческое, а  жалость у всех есть";  "Любовь --  миллионщик духовной жизни,
даже  сметы нет"; "Нужны  только  уни­жение  и  любовь --  в  том  и радость
заключается".  Из при­веденного видно,  что  для отца физическая  и духовная
любовь сочетается и так становится силой.
     Отец  был на грани  отчаяния. Жить не хотелось.  И  сам не помнит  как,
добрался до дому. Там  уже ждали.  Оказа­лось,  он  неизвестно  где проездил
почти сутки. Словно в мороке.
     Анна Егоровна видела, что сын вернулся сам не свой. ("Хоть  не ограбили
и не прибили "-- и то ладно".) Но разговорить его было невозможно.
     У нас  в  семье притчей  стало  бабушкино (Анны  Его­ровны)  упрямство,
особенно там, где дело касалось близких. Но мой отец -- был ее сыном во всех
отноше­ниях, а значит, не менее упрямым, чем мать.
     Бабушка  чувствовала, что  причина его тревоги  кро­ется в душе гораздо
глубже, чем она может проникнуть.

     Вдовий грех
     В тех местах, откуда я родом, не  считалось зазорным для  молодых людей
вступать  в  половую  связь  до  свадьбы. Но  эти  отношения  регулировались
строгими, хотя  и  неписаными,  правилами. Неразборчивую  в  связях  деви­цу
зачисляли  в разряд  гулящих,  а  парня,  отказавшегося  жениться на девице,
которую он "обрюхатил", подвер­гали суровому наказанию, в некоторых деревнях
могли даже оскопить.
     Прежде  же  всего требовалось соблюдение приличий. "Делать --  делай, а
честь блюди".
     В Покровском жила молодая вдова.  Среди парней по­старше  ходили слухи,
будто она охотно соглашается  поразвлечься. Доподлинно никто ничего не знал,
но так говорили. А для деревни и этого достаточно.
     Женщина, о которой пойдет речь, -- Наталья  Пет­ровна Степанова, хотя и
не считалась распутной, есте­ству не противилась.
     Когда однажды ночью в  дверь постучал  бродяга  и  попросил поесть, она
пустила его  не  только  к  столу,  но  и в свою  постель. К  ее  несчастью,
свидетельницей  (вер­нее, слушательницей, потому  что расположилась она  под
окном) страстных воркований стала местная блюс­тительница нравственности.
     Она со всех  ног бросилась к старосте --  моему деду -- и выложила все,
что видела, и, наверное, о чем пред­ставления не имела.
     Старосте  оставить  без  последствий такой донос нельзя было  никак. По
дороге  к избе Степановой он зашел за подмогой, для мирского суда нужны были
свидетели.
     Не  спрашивая, естественно,  разрешения войти,  дед  распахнул дверь  и
увидел  вдовушку,  развлекавшую  гос­тя  самым   интимным   образом.  Дед  с
товарищами, под­стрекаемые жужжанием старухи, вытащили несчастную Женщину из
постели -- бродяга под шумок убежал, -- и доставили в дом священника -- отца
Павла, где и поса­дили под замок.
     Скоро  вся деревня  собралась у церкви, горячо об­суждая,  каким именно
способом наказать виновную.
     И вот Наталья  Петровна, под  руки  выведенная  из  дома  двумя  дюжими
мужиками, стоит у церкви, на позоре.
     Решать надлежало священнику -- отцу Павлу.
     Приговор был таким:  грешницу раздеть донага и вы­пороть всей деревней.
А потом изгнать из общины.
     Привели оседланную лошадь, руки женщины связа­ли веревкой, другой конец
которой привязали к седлу. Все собравшиеся,  и  мужчины  и женщины, встали в
два ряда. Староста  хлопнул  лошадь ладонью  по  крупу.  Жи­вотное пустилось
медленным шагом между рядами сель­чан, вооружившихся кольями и плетьми.
     Мой отец присутствовал при этом, хоть и не прини­мал участия в кровавой
драме. Его  приводило  в ужас, что палачами стали  друзья-соседи,  даже  его
собствен­ный отец. Я помню его лицо, когда он говорил: "И мой отец!.." Я уже
замечала,  что между  ними не  было  осо­бой близости. Так  вот, этот случай
перевернул взгляд сына на отца. Дело не в том, что бьют  женщину. В рус­ских
деревнях это  бывает очень часто и не  считается преступным. Кто бьет -- вот
что  поразило  отца.  Они вы­строились,  чтобы  избить бедную женщину,  чьим
един­ственным грехом было  то, что ее поймали  за тем же, что  делали  и  ее
судьи. Чей грех был тяжелее? И кто пер­вым должен ударить, кто без греха?
     Жертва  потеряла сознание после первых ударов, и в конце  концов лошадь
потащила  впавшую  в беспамят­ство жертву  прочь  из  деревни.  Ряды палачей
распались.

     Прервусь, потому что именно до этого места я  слы­шала историю от отца.
(Незадолго до  его смерти.) О том, что сталось с  Натальей несколько  позже,
мне, со слов отца же, рассказала Дуня, но спустя время.
     Мне  было неловко и даже стыдно слушать историю молодой  вдовы от отца,
ведь эта  сторона  жизни была  от  меня  тогда совершенно  скрыта.  И  я  не
понимала,  поче­му  вдруг  он  вспомнил  об  этом.  Какая появилась  в  этом
надобность? Картина, обрисованная рассказчиком, так
     ярко  запечатлелась в моем мозгу, что не шла прочь,  хотя я и гнала ее.
Она стала кошмаром моих снов.
     И  вот  отец  умер. Потоки  грязи,  выливаемые  на  него,  не только не
умерились,  но  стали  еще зловоннее.  В  ка­кой-то  из  дней, когда я  была
доведена почти до отчая­ния сплетнями,  надо сказать, старательно доносимыми
до меня и  вообще домашних, в голове у меня абсолют­но четко прозвучал голос
отца:
     -- Кто без греха, пусть бросит первый камень.
     Я  словно очнулась.  Пока отец  был жив,  он, как мог,  защищал нас  от
сплетен, опутавших его всего.  Предви­дя смерть и  зная, что недоброжелатели
не оставят его душу в покое, он  хотел так предупредить меня и даже утешить.
Бедная  Наталья  прошла  сквозь  строй,  приняла  побои  и  некому оказалось
защитить ее, пусть и не без­грешную. Но в чьих руках были плети?  Кто  судил
ее?..
     Когда  все разошлись,  отец пошел по следу, остав­ленному телом Натальи
Петровны, пока не вышел в поле. Он  шел  на ржание  лошади, и в конце концов
на­шел  бесчувственную  вдову.  Освободив  ее,  опустился  рядом на  колени,
осмотрел  ссадины и  синяки.  Тело пре­вратилось  в  кровавое  месиво.  Отцу
удалось унять кровь очень быстро. Под его прикосновениями боль исчезала.
     Они оставались  в поле до  вечера,  а после благопо­лучно добрались  до
какого-то убежища в лесу.
     Наталья Петровна, сама еще не вполне  поверившая в чудесное избавление,
хотела было  отблагодарить отца  единственным понятным ей  способом,  но тот
уклонился.
     Отец приходил к ней каждую  ночь всю неделю, при­носил еду, и  к  концу
недели женщина почти оправилась.
     Тайком она пробралась в свой дом, достала из под­пола золотой империал,
припасенный на  черный  день, чтобы сесть  на пароход, идущий в Тобольск, --
"начи­нать новую жизнь".
     Проводив Наталью  Петровну до середины дороги, отец вернулся в деревню.
А там играли свадьбу.
     Тогда-то отец впервые напился.
     Слово  за слово,  пьяные  парни и мужики начали ог­лядываться вокруг  в
поисках  женщин. Кто-то  подсказал, что  видел за деревней Наталью Петровну.
Решили ее догнать. Кинулись к лошадям. И отец тоже.
     Наталью  Петровну  догнали  быстро.  Женщина  при­шла  в  ужас.  Кошмар
неминуемо должен был повторить­ся, но с еще более ужасными последствиями.
     Увидев отца  среди преследователей, Наталья Петров­на совсем пала духом
-- она решила, что это он надоу­мил их погнаться за ней.
     Отец  говорил Дуне,  что взгляда Натальи Петровны,  каким  она на  него
тогда  посмотрела,  он  никогда не  за­будет.  Этот  взгляд  и заставил  его
действовать. Он загоро­дил Наталью Петровну собой.
     От  неожиданности  все опешили. Почему-то никак не протестуя, повернули
коней.
     Наталья Петровна, ни слова не говоря, пошла даль­ше. Отец остался один.
Какое-то время  не  мог  сдвинуть­ся с места, потом  сорвался  и побежал, не
разбирая до­роги. Так же внезапно остановился, разрыдался,  упал на колени и
начал молиться, прося Господа о проще­нии за грех, который едва не совершил.
     Потом все как-то начало налаживаться.
     Надо сказать, что вся жизнь отца протекала именно так -- сначала поиски
покоя,  потом короткий  миг  рав­новесия,  следом  -- снова  словно  толчки,
заставляющие, кажется, круто менять дорогу.

     Глава 2
     НОЧЬ ДУШИ И ЖЕНИТЬБА
     Дорога в кабак -- Ученость не в счет -- -- Новая тварь  -- Монастырские
распри
     Дорога в кабак
     Отцу исполнилось восемнадцать. Он говорил  нам, детям, что именно тогда
почувствовал  в  себе  присут­ствие  какой-то силы. Не  помню,  какими точно
словами он  выражался,  но помню с  абсолютной  ясностью, что  именно  хотел
выразить. Он  стал осознавать присутствие в  себе  того,  чье  существование
согревало и дарило ощу­щение благополучия.
     У  отца никогда  не было  духовного наставника. Все,  что он  понял, он
понял самостоятельно.
     Я  никогда не питала  слабости  к мистике. Но,  ища  ответы на вопросы,
связанные с  судьбой  отца, по мере  возможности читала об этом  предмете  и
обнаружила:  хотя   многие   мужчины  и  женщины   пришли  к  осозна­нию   и
просветлению,  очень   немногие   добились  этого  без  руководства  другого
человека,  более  умудренного  знанием.  Просвещенный  наставник  знает  все
ловушки, подстерегающие ученика. Отцом же руководил только его разум и жажда
познать истину.
     Однажды отец пахал и вдруг почувствовал, что все­гда присутствовавший в
нем  свет  разрастается. Он упал на колени.  Перед  ним  было видение: образ
Казанской Божьей Матери.
     Только когда видение исчезло, отца пронзила боль. Оказалось, колени его
упирались в острые камни, и кровь от порезов текла прямо на землю.
     Пережитое моим отцом духовное потрясение было сильным, но по сути своей
не особенно глубоким.
     Он жил в миру, а значит, как  написано в "Житии": "был с миром, то есть
любил мир и то, что  в  мире. И  был справедлив, и искал утешения с  мирской
точки зрения. Много  в  обозах ходил,  много ямшичил  и рыбу ловил, и  пашню
пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина! Много скорбей было мне:
где бы ка­кая сделалась ошибка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях
переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце
помышлял как бы чего найти, как люди спасаются".
     Отец говорил, что жизнь его с того дня превратилась в сплошное ожидание
какого-нибудь знака свыше.
     Но знака не было. Ему все труднее становилось мо­литься. Казалось, весь
запас  его  духовной  энергии был растрачен в  одной  вспышке,  и  ничего не
осталось.
     "Ночь души", как он говорил, все не кончалась. Ни­чего не  помогало. Он
терял веру.
     Дорога  в кабак  проторилась как-то сама собой. А  там дым  коромыслом.
Отец плясал до изнеможения, будто хотел уморить себя.
     Позже,  когда  уже  начнется  для  него  другая  жизнь,  отец,  как  бы
искушаемый и подталкиваемый кем-то, вдруг впадал в буйство:
     "К музыке  и  танцам  он питал  неодолимую  слабость. Во время  кутежей
музыка должна была играть беспре­рывно. Часто Распутин вставал из-за стола и
пускался в  пляс. В плясках  он  обнаруживал изумительную неуто­мимость.  Он
плясал по 3-- 4 часа". Так пишет Кввыль-Бобыль.
     Тогда-то он стал непременным участником всех де­ревенских  гуляний. А в
деревне -- где гуляют, там  и  бе­зобразничают.  То  есть,  выхваляясь перед
девицами, до­ходят и до драки с поножовщиной.
     На гуляниях отец и встретил свою суженую.
     Она  была  высокой  и  статной,  любила  плясать не  мень­ше,  чем  он.
Наблюдавшие за ними  односельчане решили, что они -- красивая пара. Ее русые
волосы  резко контрастировали  с его каштановой  непокорной  шеве­люрой, она
была почти такого же высокого роста, как и  он. Ее звали Прасковья Федоровна
Дубровина, Параша. Моя мама.
     Начались  ухаживания и все, что им сопутствует. Же­нихались они  месяца
три, после чего отец заявил своим родителям, что хочет жениться.
     Те особенно не противились. Разузнав все хорошень­ко о семье Дубровиных
(а  она  появились  в деревне  неза­долго то  этого),  убедившись, что  дело
чистое, решили -- пирком да и за свадебку.
     Может быть, они были бы более привередливыми и настаивали на том, чтобы
их  сын взял кого-нибудь  по­богаче, но уж очень хотелось родителям поскорее
образумить  сына.  А  что  способно  заставить  выбросить из  головы  всякие
глупости, если не женитьба?
     Дождались нужного времени, когда полагалось справ­лять свадьбу.
     Мама была доброй, основательной, сейчас бы ска­зали, уравновешенной. На
три года старше отца.
     Начало семейной  жизни было счастливым. Отец с  усердием, какое  раньше
замечалось за ним не всегда, работал по хозяйству.
     Потом пришла беда -- первенец прожил всего не­сколько месяцев.
     Смерть мальчика подействовала на отца  даже  силь­нее,  чем на мать. Он
воспринял  потерю  сына  как знак,  которого  так долго  ждал.  Но  не мог и
предположить, что этот знак будет таким страшным.
     Его преследовала одна мысль: смерть ребенка -- на­казание за то, что он
так безоглядно "тешил плоть" и так мало думал о Боге.
     Он молился. И молитвы утишали боль.
     Прасковья Федоровна  сделала  все, что могла, чтобы смягчить  горечь от
смерти сына.
     Через год родился второй  сын, Дмитрий, а потом  -- с промежутком в два
года -- дочери Матрена, или Ма­рия, как я люблю, чтоб меня называли, и Варя.
     Отец затеял строительство  нового  дома, большего  по размерам, чем дом
деда, на одном дворе. Это был двух­этажный дом, самый большой в Покровском.
     Работа, заботы о детях облегчили душу, а время, из­вестный врачеватель,
доделало остальное.
     Но когда  в доме воцарился покой, отцу начали снить­ся странные сны. То
ли  сны,  то  ли  видения -- Казанская Божья Матерь. Образы мелькали слишком
быстро, и отец не мог понять их смысла и значения.
     Беспокойство  нарастало.  Отец  мрачнел,  избегал  раз­говоров  даже  с
близкими.
     Душа терзалась.
     Ученость не в счет
     Князь Жевахов, как и многие, встречавшиеся с от­цом, но не  знавшие его
близко  или  просто  достаточно,  написал о  нем.  Рядом с  по  преимуществу
предвзятыми  мнениями относительно личности  отца,  у Жевахова  есть близкие
моему пониманию заметки. Кажется, сейчас они как нельзя более кстати.
     "Есть люди, для  которых  недостаточно найти себя: они стремятся  найти
Бога. Они успокаиваются только тогда, когда  найдут Бога, когда будут жить и
раство­ряться в Нем. Они постигают уже слова апостола Павла: "кто во Христе,
тот новая тварь; древнее прошло, те­перь все новое".
     Жаль  только, что  никто  из писавших об  отце  (и обер-прокурор Синода
Жевахов  в  их  числе)  не  смог  прило­жить  подобное  понимание к  нему  в
положительном смысле.
     Опять  прав оказался отец, говоря про таких: "Буква запутала ему голову
и свила ноги, и не может он по стопам Спасителя ходить".
     Так и получилось -- "Он идет вперед, а они остаются сзади".
     Как-то раз,  возвращаясь с  мельницы,  куда отвозил зерно, отец  подвез
молодого   человека.   Разговорившись   с   ним,   узнал,  что  попутчик  --
студент-богослов  Милетий  Заборовский.  Спросил у него совета, что  делать,
рассказал о видениях. Тот просто ответил:
     -- Тебя Господь позвал.
     Господь позвал -- ослушаться грех.
     Милетий посоветовал идти в монастырь в Верхотурье:
     -- Тамошние монахи помогут.
     Отец стал сокрушаться, что не знает грамоты. Милетий сказал:
     -- Ученость не в счет. Была бы вера тверда.
     В "Житии..." читаем: "Вот ученость для благочестия -- ничего! То есть я
не критикую букву -- учиться надо, но к Богу взывать  ученому не приходится.
Он  все на букве  прошел".  "Кто  в  миру  не  ученый,  а жизнь толкнула  на
спасение, тот, по всей вероятности, больше получит дарования: что ни делает,
да успеет!"
     -- Как же семья? -- спросил отец.
     -- Решай, -- ответил Милетий.
     Доехали до деревни.
     Дома  --  родители,  жена,  трое  маленьких  детей.  Что  делать?  Мука
мученическая, да и только.
     Отец говорил, что он тогда явственно услышал сло­ва из Евангелия от св.
Луки:  "Еще другой сказал: я пой­ду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне
простить­ся с домашними моими.
     Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся
назад, не благонадежен для Царствия Божия".
     Решение  оставить  дом  далось  отцу  нелегко. Но  ослу­шаться  --  еще
тяжелее.
     Простояв  ночь на коленях  перед иконой Казанской Божьей  Матери,  отец
сказал себе:
     -- Иду.
     Моя бедная  мама видела, что с отцом что-то творит­ся. Но понять ничего
не могла. Первое, что пришло в голову -- отец разлюбил ее.
     Отец не делился  с  женой мыслями.  Да и  не  принято  было  говорить с
женщинами  о  чем-то, кроме  хозяйства и детей.  Поэтому  когда  он все-таки
заговорил с ней  о том, что намерен идти  в монастырь, она от неожиданно­сти
онемела. Она ждала каких угодно слов, только не этих.
     Сказала:
     -- Поторопись.
     Об этом мне рассказала сама мама в один из приез­дов в Петербург  к нам
с отцом. Я, совсем девочка, тогда была уверена, что мама рассказывает мне об
этом, что­бы показать -- она разделяла стремления отца.
     Мама была доброй  женщиной, очень терпеливой. Она всегда уважала  отца,
сносила все тяготы, связанные как с жизнью вместе с ним, так и с разлукой.
     Когда   я  стала   взрослой   настолько,  чтобы  видеть   кро­ме  своих
представлений и все в действительности про­исходящее  вокруг, поняла -- мама
хотела  сказать, как  ей  было  трудно  отпускать  отца.  Наверное,  она  не
пове­рила ему, не могла поверить. Она сказала: "Поторопись", чтобы не тянуть
объяснение,  от которого не ждала ни­чего хорошего. Никаких сантиментов. Она
оставалась одна с тремя детьми на руках, а здоровый мужчина, ее муж, уходил.
Какая разница, куда?
     Новая тварь
     Как к месту  у князя Жевахова пришлись  слова апос­тола Павла: "Древнее
прошло, теперь все новое"... Но  когда речь  заходит  о моем отце, предметом
обсуждений  становилось  непременно старое,  а новое будто  теряется или  не
имеет значения.
     В заметках об отце,  ставших  теперь известными, да и  в  тех,  которые
передаются устно, обрастая попутно не­былицами, это особенно видно.
     Вот Ковалевский. Беру его, потому что  он  все-таки сдержаннее  других:
"Прежде его обычным занятием были пьянство, дебош, драки,  отборная  ругань.
Бывало, едет он  за хлебом или за сеном  в Тюмень,  возвращается  до­мой без
денег,  пьяный,  избитый и часто без  лошадей.Такая  жизнь  продолжалась  до
тридцати  лет.  Все  это  вре­мя  среди  односельчан  он  слыл  за  пьяного,
развратного человека.
     Перемена  с  ним  произошла  внезапно.  Он  вдруг  резко  изменил  свое
поведение. Сделался набожным, кротким,  перестал пить, курить, начал бродить
по монастырям и святым местам".
     Не спорю --  и  пьянки, и ругань, и  драки.  Но только  одно  слово  --
"обычно" -- и картина вырисовывается мерзостная. А что было рядом с этим? Да
и плохое -- было ли оно совершенно таким, каким его изображают?
     Отец  написал  в "Житии...": "Все следят за тем, кто ищет спасения, как
за каким-нибудь разбойником, и все стремятся его осмеять".
     Дьявол таится за левым плечом каждого. Ему оскор­бителен образ Божий  в
лице человека. Охаять его -- ра­дость.  Сделать хоть в глазах других дурным,
дурнее, чем на самом деле -- вечная цель.
     У Ковыля-Бобыля  читаем:  "Начался  новый  период  Распутинской  жизни,
который  можно  бы  назвать  пере­ходным  и  подготовительным к будущим  его
успехам. Григорий  мало-помалу стал отставать  от пьянства и  сквернословия.
Как определяют  это состояние его  близ­кие, он "остепенился" и "задумался".
Вместе с тем он стал заботиться о  некотором благообразии: начал умы­ваться,
носить  более  приличную  одежду  и  пр. Во время молотьбы,  когда  домашние
смеялись над ним за его свя­тость, он воткнул  вилы в ворох сена и, как был,
пошел по святым  местам. С этим временем совпадают  его  хож­дения с кружкой
для  сбора  пожертвований   для  постро­ения  храма  и  усиленные  посещения
монастырей и вся­ческих святых мест. Односельчане изумлялись и не вери­ли  в
искренность его, в это время в самые отдаленные монастыри он ходил  пешком и
босой.  Питался скудно,  часто  голодал,  по прибытии в монастыри постился и
всячески изнурял себя. Вполне точные сведения гово­рят, что  он  в то  время
носил тяжелые вериги, оставив­шие на его теле заметные рубцы.
     Он  водится  с  юродивыми,  блаженненькими,  всяки­ми  Божьими  людьми,
слушает их беседы, вникает во вкус духовных подвигов.
     Особенно    долго    живет    Григорий   в    Верхотурском   мо­настыре
Екатеринбургской епархии. Здесь он вошел в близкие отношения со  старцами и,
по его словам, мно­гому научился".
     Здесь  замечу  только относительно  вериг, которые отец  носил какое-то
время, а потом прекратил, хотя иногда  и  прибегал  к действиям такого рода.
Отец говорил:  "С  Богом  никак  не  сговоришься".  Ношение  вериг  и другие
подобные способы умерщвления плоти он как раз  и называл "сговором с Богом".
Но повторял: "Конечно, кому как дано, тот так и спасается".
     Монастырские распри
     Монастырь  в  Верхотурье   представлял   собой  нагромож­дение  камней,
окруженное массивной  каменной  же сте­ной. На  монастырских землях работали
монахи-трудники.
     Отца  после недолгих  расспросов  приняли  послушни­ком. Отец  оказался
упорным и в поле, и в учении.
     Его  набожность обратила на себя внимание старших братьев-монахов. Один
из них, видя старание послуш­ника, рассказал ему о старце Макарии, живущем в
лесу  неподалеку  от монастыря. Подсказал отправиться  к нему "за  умом", но
отец чувствовал, что пока не готов к встрече.
     В  самом  же монастыре  единства и стройности  в  мыс­лях не было. Одни
придерживались  жесткого традици­онного  взгляда  на православные  догмы.  В
большинстве своем это  были старые монахи, их за глаза называли староверами.
Другие  были настроены, как им казалось, свободнее.  Правыми  себя  считали,
разумеется,  и те,  и другие.  Споры между враждующими лагерями начина­лись,
как   правило,   вполне  благостно,  а   заканчивались,  тоже  как  правило,
рукоприкладством.
     Кроме  того, и в вопросах нравственности не все мо­нахи соответствовали
своему  положению.  Порок,  гуляю­щий  по  мужским  монастырям,  не обошел и
Верхотурье.
     Но даже  не это  все  повергало  отца в отчаяние.  И  уж,  конечно,  не
холодная и  сырая келья  с  маленьким  окош­ком  под самым  сводом,  которое
пропускает больше хо­лода, чем солнечного света, не узкая деревянная ле-



     жанка без матраца, не шаткий  стул и не менее шаткий стол и не холодный
каменный пол.
     Он не находил в монастыре главного, ради чего и пришел туда.
     Только когда понял, что помощи ждать в монастыре не от кого, отправился
к старцу Макарию.
     Сам  старец  --  интереснейший тип.  В  молодости  был  мотом,  спустил
отцовское наследство. А  в  один прекрас­ный день проснулся,  преисполненный
отвращения к земным радостям.
     Следуя завету Христа: "Если  хочешь  быть  совершен­ным, пойди и продай
имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и
сле­дуй за  Мною",  Макарий так  и  поступил.  Когда  желания  плоти слишком
донимали его, умерщвлял ее жестоки­ми самоистязаниями.
     Наконец  он  пришел  к  полной душевной безмятеж­ности.  Жил в  лесу  и
наставлял тех, кто приходил к нему.
     Отец множество  раз  передавал свой разговор со стар­цем.  Раз от  раза
дополняя  его  какими-то  деталями,  ка­жущимися  ему   особенно  важными  в
настоящий момент.
     Перескажу так, как мне запомнилось.
     Отец спросил у Макария, как ему узнать волю Господа.
     Старец ответил:
     -- Ты должен молиться Ему.
     Отец:
     -- Что делать, если падаешь с высокой стены? Пы­
     таться спастись или отдаться в руки Господа?
     Макарий:
     -- Сын мой, твое тело -- храм Божий, зачем же по­
     зволять ему разрушиться?
     Отец:
     -- А как быть с видениями Казанской Божьей Мате­
     ри? Я хочу следовать за ней. Как мне узнать, чего требу­
     ет от меня Господь?
     Макарий:
     -- Ты должен неустанно молиться о том, чтобы тебе
     было даровано понимание и руководство. Утром после
     пробуждения, ты должен посвятить свой день Богу. Дол­
     жен выполнять всякую работу как слуга Божий. Не ставь
     себе  в заслугу  добрые  дела,  а считай их  жертвой Господу. Молись  о
прощении, повторяй "Господи помилуй" по крайней мере пять тысяч раз за день.
Когда почув­ствуешь, что получил прощение, Он придет к тебе. Отец:
     -- Я сделаю, как ты велишь. Остаться мне в Верхотурье?
     Макарий:
     -- Господь обитает не только в монастыре. Весь мир --
     Его обитель. Он всегда с тобой.
     Монастырские  ворота не  запирались. Можно  было  уходить  и приходить,
когда и кому заблагорассудится. Отцу заблагорассудилось вернуться в мир.
     Для чего?
     Некоторый  ответ дает Белецкий: "Распутин обладал  недюжинным природным
умом практически смотрящего на жизнь  сибирского крестьянина, который  помог
ему  наметить  свой  жизненный идеал. Поэтому Распутин  по­шел по пути своих
склонностей,  которые в  нем разви­лись  под  влиянием общения его во  время
странствова­ний с миром странников и с монашеской средой.  Об­щение это дало
Распутину  зачатки  грамотности  и  свое­образное богословское  образование,
приноровленное к умению применять его к  жизненному обиходу,  расши­рило его
взгляд на жизнь, развило в нем любознатель­ность и критику, выработало в нем
чутье   физиономис­та,   умевшего  распознавать   слабости   и   особенности
че­ловеческой натуры и играть  на них,  и само по себе по­вело  его по  тому
пути, который растворил перед ним страдающую женскую душу.
     Распутин  ясно отдавал себе  отчет в том, что  узкая сфера монастырской
жизни,  в случае поступления его в монастырь,  вскорости выбросила бы его из
своей среды.
     В  сознательную уже  пору своей  жизни Распутин, иг­норируя насмешки  и
осуждения  односельчан, явился  уже как "Гриша-провидец" ярким  и  страстным
предста­вителем этого типа,  в  настоящем народном  стиле, воз­буждая к себе
любопытство  и  в то же  время приобретая  несомненное влияние  и  громадный
успех,  выработав­ши  в  себе  ту  пытливость  и  тонкую психологию, которая
граничит почти с прозорливостью".

     Глава 3 СТРАННИК
     Хитрый враг -- Единство молитвенного
     и эротического -- В хлыстовском корабле --
     -- Был ли Распутин хлыстом
     Хитрый враг
     Прошел почти  год  с того времени, как отец оставил  Покровское. Он был
похож на бродягу. Истощен, обо­рван. Его не смогла бы узнать и жена.
     Отец говорил, что тогда он "не видел себя", то есть ему было совершенно
все  равно, как он  одет,  даже  го­лод  не  слишком донимал его,  хотя есть
удавалось не каждый день.
     Он  постоянно  молился.  "Но  и  враг  не  дремал",  --  говорил  отец,
рассказывая  о том  времени.  Вместо  Ка­занской Божьей Матери ему  являлись
образы женщин-соблазнительниц.
     Интересно, как отец писал в "Житии...": "Видению  не  нужно верить, это
недоступно нам. Хотя  бы оно на  самом-то деле было, за это Господь простит,
за  неверие даже  маленьким подвигом  простит,  но  как от врага  в прелесть
впадешь, то  это  спрашивается как все  равно,  как  у  какого-нибудь  злого
помещика потерял какие-ни­будь вещи.  Очень,  очень осторожно нужно с  этими
виде­ниями,  до такой доведут  низкоты,  то есть до забвения, что  не будешь
помнить ни дни,  ни часы, и  в  такую впа­дешь гордость,  и будешь настоящий
фарисей. Трудно странничкам бороться со  врагом. Когда  я шел странни­чать в
Киев, то  уходил  утром без обеда, это был мой устав. Злодей враг  завидовал
всему моему доброму делу; то  он являлся в виде  нищего, а  все-таки знатно,
что не нищий, а  враг в тумане. Я успевал в то время крестным знамением себя
осенять, и вдруг исчезал, как прах. То мне казал, что деревня  еще более как
30 верст,  смотришь из-за  леску и вышел  на  долинку  --  тут  и село. Экой
сата­на!  То  являются  помыслы  нечестивые,  усталость  неопи­санная, голод
невысказанный, жажда  питья неопреде­ленная, я догадывался, что это опять от
врага,  нередко  падал на  дороге, как будто  по  кочкам иногда,  -- все это
искушение! Приблизишься к  селу, звон раздается, я сво­ими прыткими ногами и
частой походкой, уже в храм. Вот мне первую мысль враг  задает: то  стань на
паперти, собирай жертвы --  дорога далекая, денег  много надо, где возьмешь;
то помолись, чтобы тебя взяли обедать  и на­кормили послаще.  Хвать безумной
головой, уже херувим­ский стих поют,  а  я еще  не  был,  не  предстоял,  не
соеди­нялся  с Господом! Дай  я не  буду больше!  Так мне при­шлось с  этими
помыслами бороться целые года".
     И там же: "Не будем верить сновидениям, кроме Божией Матери и Креста".
     Он  клал  бессчетные  поклоны, бил  себя палкой,  сте­гал ремнем.  Боль
вытесняла похоть и заполняла стыдом.
     Чем  сильнее  он старался изгнать  прельстительниц  из  сознания,  тем,
казалось,  настойчивее  они возвращались,  пока  он  не  падал  на  землю  в
изнеможении. Он терпел поражение в одной битве за другой, не находя покоя.
     Не  желая признать поражение, он  боролся, каждый  день  заново начиная
свою битву на рассвете и оплаки­вая поражение на закате.
     В "Житии..." отец пишет: "Ах, враг хитрый ловит во­обще спасающихся..."
     Единство молитвенного и эротического
     В глазах  всего мира отец  был  грешником,  и, с точки зрения церковных
законов, он,  несомненно, грешил, но  я предпочитаю  думать, что милосердный
Господь  в сердце своем может найти  оправдание грешнику, уступавшему силам,
противиться которым не во власти человека.
     Отец пытался сделать то, что удавалось лишь немно­гим. Я думаю о нем не
как о грешнике, а как о  челове­ке, который  предпринял  попытку  и потерпел
неудачу. А  кто может  осудить человека  за попытку?  Разве лучше вообще  не
прилагать  никаких усилий?  Откуда человеку знать, что  такое  карабкаться в
гору, если он никогда и не пытался?
     В "Житии..." читаем: "Как дыроватый мешок не со­хранит в себе жито, так
и мы, ежели не будем друг дру­га прощать, а будем  замечать в другом ошибки,
сами же находиться к нему в злобе, то есть судить".
     А у Гурко нашла я следующее определение:  "Смоло­ду обнаружил он бурный
темперамент, проявлявшийся  то в повышенной религиозности и  столь  присущем
рус­скому   человеку  богоискательстве,   то   в   чрезвычайной   физической
страстности,  переходящей в эротоманию.  Впрочем, медицина  давно установила
сочетание  у  лю­дей экзальтированных  религиозного  фанатизма с повы­шенной
половой страстностью.
     Как бы то ни было, у  Распутина уже в молодые годы чередовались периоды
крайнего  разгула с  приступами покаяния, молитвенного экстаза и  влечения к
палом­ничеству по святым местам.
     В Распутине совмещались две крайности  -- явление, свойственное русской
природе  и   имеющее  основой  бур­ную  страстность.  По  меткому  выражению
Достоевского, про таких лиц "никогда вперед  не  знаешь, в монастырь  ли они
поступят, или деревню сожгут".
     Интересное  место  есть  и  у  Евреинова,  немало  потру­дившегося  для
развенчания отца,  но вынужденного все-таки  признать: "Возбуждение полового
инстинкта в связи с религиозной экзальтацией и вообще с молитвенным подвигом
--  общеизвестный  факт.  "Художественное  де­лание  молитвы  Иисусовой,  --
говорит епископ Феофан Затворник, -- иного ввергает в прелесть мечтательную,
а иного, дивно сказать, в постоянное пехотное состоя­ние". По его же словам,
теплота   ("теплое  чувство"),  со­провождающая  сосредоточенную   в  сердце
молитву,  нередко  соединяется  "со  сладостью  пехотною".  "Какое  странное
явление,  --   говорит  епископ  Игнатий  (Брян-чанинов),  --   по-видимому,
подвижник  занимается  мо­литвою,  а занятие  порождает  похотение,  которое
долж­но  бы  умерщвляться занятием".  Связь  полового  чувства с религиозным
вскрыл, еще задолго  до фрейдовского учения о сублимации первого  из  них во
второе, проф. Р. Краффт-Эбинг,  полагавший, на основании ряда иссле­дований,
что "религиозное и половое состояние  аффекта обнаруживают на  высоте своего
развития  единогласие  в  качестве и  количестве возбуждения". О "склонности
че­ловека связывать свою эротику  с религией, приписывая первой божественные
источники и выдавая ее за про­дукт веления свыше", говорит определенно проф.
Фо­рель во втором томе своего исследования "Половой воп­рос". Распутин являл
крайне  красноречивый пример  по­добной "склонности".Не свободна  от половых
представ­лений и жизнь святых".
     Я  раньше не  говорила  об  этом прямо, теперь скажу.  Меня упрекали  и
продолжают упрекать в безоглядной вере в отца, в его святость. Да, я  верю в
него и верю ему. Кто способен различать смыслы, тот поймет. Он стре­мился  к
святости  и  иногда  бывал  близок  к   ней  (напри­мер,   когда  исцелял  и
предсказывал). Но  путь его был прерван. На  той  же части пути, которую ему
дали прой­ти,  он подвергался  испытаниям. И преодолевал их вся­кий  раз. Не
его вина,  что  недоброжелатели громоздили  перед  ним  все  новые  и  новые
препоны.
     Среди недоброжелателей  отца особенно  Труфанов усердствовал в описании
"прелюбодеяний".  Но  он  же  передает  и  такое:  "Распутин  рассказал  мне
следующее.   "Я  бесстрастен.  Бог  мне  за  подвиги  дал  такой   дар.  Мне
прикоснуться к женщине али к чурбану, все равно. Хо­чешь знать, как  я этого
достиг? Вот как! Я хотение на­правляю отсюда, из чрева, в голову, в мозги; и
тогда  я  неуязвим. И баба,  прикоснувшись меня,  освобождается  от  блудных
страстей. Поэтому-то бабы и лезут ко мне: им хочется с мужиком побаловаться,
но  нельзя; оне боятся лишиться девства или  вообще греха, вот и обра­щаются
ко мне с просьбой снять с них страсти, чтобы они были такие же бесстрастные,
как и я".
     Кто из ругателей отца сможет повторить это о себе?

     В хлыстовском корабле
     Теперь легко  перейти к рассказу о том, как отец в странствиях  попал к
хлыстам.
     История   этой  секты  необычна.  Пожалуй,  ни  одна  дру­гая  духовная
организация не  окружена таким количеством легенд и прямой лжи, как  эта. Ее
основал   в   семнадцатом   веке  Данила   Филиппов,   человек,  безусловно,
выдающий­ся. Куда бы он ни шел, к нему льнули новые ученики и последователи,
еще  более  рьяные, чем  он  сам.  Фанатизм  часто  оборачивался  приступами
истерии.
     Хлысты  соблюдали   жесткую  дисциплину.   Их   обряды   отличались  от
канонических  церковных,  поэтому  они  подвергались   гонениям  со  стороны
правительства.   Спа­сал  секту   обет  молчания.   Никто  не   мог   ничего
расска­зывать посторонним о том, что делается в корабле (так называли хлысты
свою общину). Но как бы они ни таи­лись, тайное становилось явным.
     Надо  заметить, что хлысты не сумели  сохранить  чи­стоту  веры.  После
смерти Филиппова  кормщиком  (гла­вой  общины) стал  некий Радаев,  который,
будучи по  натуре  развратником, изменил все направление разви­тия секты. Он
заявил,  что им правит  Божья воля, что через него говорит Святой Дух и  что
поэтому его учение  истинно и безусловно. Он  ввел новые обряды,  не мно­гим
отличающиеся от оргий, и сам был непременным их участником.
     Собрания  обычно проходили  в особом молельном доме, в большой комнате.
Это -- непременное условие. Потому что главный  обряд хлыстов -- радения  --
напо­минает общий танец вокруг главного лица.  Считается, что во время этого
танца  на  таким  образом  молящихся снисходит  благодать и они  прозревают.
Радеющие, и  даже  мужчины, доходят  до исступления.  Многие  полагают,  что
заканчивается  эта  своеобразная  служба   свальным  грехом.   Подстрекаемые
кормщиком, хлысты совершен­но не  помнят  себя  и не пытаются  справиться  с
чув­ственным напором.
     Новые  бдения,   к  разочарованию  слишком   хорошо   думающих  о  роде
человеческом,  стали приманкой  для многих  нетвердых в  канонической  вере.
Царящая в секте хлыстов распущенность оказалась приманкой.
     Многие   из   последователей   хлыстовства   в   изображе­нии   Радаева
обосновались  в Сибири. Некоторые из них были высланы туда правительством, с
усердием пре­следовавшим секту, другие добровольно перебрались в  эти места,
чтобы избежать гонений.
     Отец  и  раньше слышал о хлыстах. Сначала  в  Покров­ском,  недалеко от
которого в глубине леса скрывались приверженцы этой секты, попавшие в Сибирь
откуда-то из Центральной России.
     В Верхотурском монастыре он имел возможность на­блюдать за  причудливым
соединением православных обрядов  и  хлыстовских  радений,  практиковавшимся
монахами, изнемогавшими от тяжести воздержания.
     Теперь ему предстояло столкнуться с ними близко.
     Однажды отец после дня, проведенного  в дороге,  попросил в одной  избе
ночлега  и хлеба.  Хозяйка, чем-то удрученная,  впустила его. Тут  же  стала
понятна при­чина  озабоченности  женщины. На лавке под  кучей  оде­ял лежала
девочка. Похоже было, что она умирает.
     Отец подошел к ней. Ребенок был без  сознания, един­ственным  признаком
жизни оставалось еле слышное дыхание и иногда -- стон.
     Отец попросил оставить его наедине с больной.
     Родители девочки вышли.
     Отец упал на колени возле лавки,  положил ладонь на  пышущий жаром  лоб
ребенка, закрыл глаза и начал молиться.
     Он рассказывал, что совершенно не ощущал тече­ния времени.
     Обеспокоенные родители  то  и  дело приоткрывали дверь  и с  изумлением
смотрели на застывшего в молит­ве человека.
     Наконец девочка шевельнулась, открыла глаза и спросила:
     -- Я жива?
     Через минуту она ничем не напоминала умирающую.
     В  мыслях простившиеся  со  своим ребенком  родите­ли,  обезумевшие  от
неожиданного счастья, без конца благодарили отца и усадили ужинать.
     Мать  девочки, которую еще не вполне покинуло бес­покойство, извиняясь,
спрашивала отца, что он такое сделал.
     Отец отвечал:
     -- Молился. Господь помог.
     Выпили, как полагается, за здоровье. Разговор по­шел живее.
     Хозяйка раскраснелась. Ее очень интересовал  вопрос, какую жизнь  ведет
отец -- за что ему дан такой дар:
     -- Ты, должно быть, ведешь очень чистую, целомуд­
     ренную жизнь?
     Отец ответил, что не верит в необходимость цело­мудрия.
     Женщина оживилась. Спросила, не из хлыстов ли он.
     Отец сказал,  что он не из  хлыстов, что слышал о них и что они  ему не
интересны. Без всякого перехода добавил:
     -- А вот вы-то -- из хлыстов.
     Хозяйка ойкнула, зажала ладонью рот, осознав, что чем-то выдала тайну.
     Так отец познакомился с хлыстами.
     Весть об исцелении девочки быстро облетела хутор. Кормщик  упросил отца
познакомиться.
     Рассуждения кормщика сводились к тому,  что без радений по хлыстовскому
обряду нет никакой возмож­ности приблизиться к  истине. И что  поэтому члены
сек­ты  удовлетворены  и  счастливы,  и,  безусловно,  ближе  к  Богу,   чем
православные.
     Был ли Распутин хлыстом
     Отец никогда не скрывал, что бывал на радениях хлыстов, но точно так же
он никогда не говорил, что разделяет их взгляды.
     Английский  посланник  Бьюкенен  утверждал,  что  отец  "большую  часть
времени  вел  двойную   жизнь.  Он  руководствовался  правилом,  что  только
раскаяние прино­сит спасение, и всем его проповедовал, причем добав­лял, что
без греха нет спасения. Поэтому первый шаг по пути спасения -- это поддаться
искушению. Секта,  ко­торую он основал, была сколком  с  секты хлыстов,  или
бичевалыциков. Члены  ее  стремились к непосредствен­ному сношению с  Богом,
хотя несколько  странным об­разом.  Их служба,  которую они совершали ночью,
была более похожа  на  вакханалии древнего Рима,  чем на об­ряд христианской
церкви.  С пением и криками  они вели хоровод, ускоряя шаг при каждом круге,
до тех пор, пока, завертевшись в безумной пляске, не падали обес­силенные на
землю. Далее следовала сцена, которую  мы из скромности  не будем описывать.
Распутин был впол­не подходящим первосвященником для такой секты, потому что
он  пользовался  необыкновенным внимани­ем  женщин. Несмотря на  его ужасное
обращение  с ними, они готовы были терпеть от него всякие  унижения, лишь бы
не покидать его".
     Правда здесь  в том, что отец, как  и любой  другой христианин, полагал
раскаяние  и  искупление  грехов  важ­ной  частью  духовной  жизни,  что  он
действительно осо­бенно  сильно воздействовал на  женщин,  благодаря  чему и
исцелял  их   успешнее   мужчин.  Но  причина   кроется  не  в  особенностях
хлыстовства,  а  в  особенностях  энергии  отца.  Что  же  до  того,  что он
организовал секту, то по этому вопросу даже была учреждена целая комиссия.
     У  Гурко находим: "По вопросу  о принадлежности Распутина  к какой-либо
определенной  секте можно  прийти к определенному  выводу. Дело  в  том, что
воп­рос этот  весьма интересовал группу членов Государ­ственной  Думы  еще в
1912  году  в  связи с распростра­нившимися  тогда сведениями о возраставшем
влиянии  Распутина  при  дворе,  а  в особенности  об  его  система­тическом
вмешательстве  в дела  православной  церкви.  А.И.Гучков решил  этот  вопрос
вынести на трибуну Го­сударственной Думы. Надо было, однако, найти для этого
какой-нибудь законный повод. Таким поводом явилась наложенная администрацией
кара на газету
     "Голос  Москвы" за напечатание ею открытого письма некоего  Новоселова,
образовавшего  в  Москве  особый духовно-религиозный кружок.  В письме  этом
говори­лось о той  опасности,  которой подвергается православ­ная церковь от
вмешательства в ее действия и распоря­жения  отдельных  лиц, с  православием
имеющих  мало  общего.  Таким  образом,   дабы  связать  запрос  по   поводу
административной  кары, наложенной на "Голос  Мос­квы",  с Распутиным,  надо
было  выяснить,  поскольку  он  в  православном  смысле  является  еретиком,
принад­лежит ли он  к недозволенной законом  религиозной секте. Подозревался
же Распутин в принадлежности к хлыстовству.
     Обратились  с этой  целью  к  известному знатоку  рус­ского сектантства
Бонч-Бруевичу,  тому  самому,  кото­рый  впоследствии  объявился  убежденным
большевиком и стал управляющим делами Совета народных комиссаров.
     Бонч-Бруевич,   через   посредство   баронессы   В.И.Ик-скуль,   охотно
познакомился  с  Распутиным, вел с  ним продолжительные беседы на  различные
темы, причем выказал к нему некоторую симпатию. Результат своего  знакомства
с Распутиным и его религиозными воззре­ниями Бонч-Бруевич доложил в собрании
членов ок­тябристской партии.
     Пришел он к тому выводу, что  ни к какой секте Рас­путин не принадлежит
и в состав ее не входит.
     Доклад Бонч-Бруевича был в общем для Распутина благоприятным.
     К такому  же  выводу пришла в  1917  году и  Чрезвы­чайная следственная
комиссия".
     Некоторые же в  ненависти  к отцу заходили так  дале­ко, что причисляли
его  к  хлыстам на том  основании,  что  отец  часто  называл  себя  "Божьим
человеком".  Ряд  выст­раивали при  этом  такой  -- хлысты не называют  себя
хлы­стами, считая это обидным прозвищем, а обозначают себя как "Божьи люди".
Так, стало быть и отец -- хлыст.
     Но  только ли отец называл себя Божьим человеком, и  только ли  его так
называли? И можно ли про них даже подумать, что они хлысты?
     Другие  уличали отца  в хлыстовстве, видя сходное с хлыстовством в том,
какие  коленца  он  выделывал  во время плясок.  При этом  они  ссылались на
описание  хлы­стовских  радений: "В 1812 году был в  этой секте...  меща­нин
Евграфов. Этот Евграфов впоследствии  попался в руки правительства и сообщил
на  формальных допросах о секте "московской  хлыстовщины" весьма любопыт­ные
подробности.  По  его  словам,  по  окончании  пения  хлыстовских   песен...
пророчествующий  становился  сре­ди  моленной  и  начинал  радеть,  то  есть
кружиться, при­седая, сильно ударял в пол ногами и т. п.".
     Но посмотрите, как пляшут вошедшие в раж мужики на праздниках, разве не
так? Что ж, и они все хлысты?
     Вот именно -- сходное выдается за сущее.
     Они говорят: "По  учению  хлыстов, тому, в ком жи­вет "дух  Божий", как
праведнику,  закон  не  лежит;  он  может  творить  чудеса  и  предсказывать
будущее".
     И на этом не успокаиваются, идут все дальше и го­ворят все больше.
     Лишенные благодати рады корить тех, на ком она есть, чем угодно.
     Только ведь "правда поругаема не бывает".
     Отец не  отказался присутствовать на радениях хлыс­тов. Интерес  всегда
брал в нем верх. Он смотрел, запо­минал, говоря его словами, "вешал".
     И это поставят потом ему в вину ревнители благо­честия.
     Он хотел всего лишь понять, какие есть пути  к Богу, убедиться,  что то
знание,  которое находилось  у  него внутри, --  правильное.  Начетничеством
этого не дос­тигнешь.
     Прочтите "Житие опытного  странника": "Посмот­рю по поводу  примеров на
священников -- нет, все что-то не то; поет и читает резко, громко, как мужик
дрова  рубит  топором.  Вот мне  и пришлось подумать  много:  хоть  худой да
батюшка. Вот я и пошел паломни­чать, а так был быстрый вглядываться в жизнь;
все  меня  интересовало,  хорошее и худое, я и вешал, а  спро­сить не у кого
было что значит? Много путешествовал
     и  вешал, то  есть  проверял  все в жизни. Ходил  берега­ми,  в природе
находил  утешение  и нередко  помыш­лял  о  Самом  Спасителе,  как  Он ходил
берегами.  При­рода научила меня любить Бога и беседовать с Ним. Я воображал
в очах своих картину Самого Спасителя, ходившего с учениками своими".
     Там  же отец написал: "Нужно  всегда  себя проверять, только в середину
точки зрения, а не до крайностей".
     Он прекрасно понимал, что истина находится между двух  крайних точек, о
чем бы речь ни шла. И в вопросах следования духовному уставу.
     Не доводите сами до полного конца того,  кто не может и не собирался до
него доходить...
     Лестно додумать  за другого, полагая, что "проник вглубь". Но, поступая
так, вы неизбежно ставите себя на его место. И он уже -- не он, а -- вы. Что
ж, вам и отвечать.

     Глава 4
     ОПЯТЬ ДОМА
     Запретная любовь -- Соломенная вдова --
     -- О чем граф Витте просил Распутина --
     -- Дом ходит ходуном -- За кого бес? --
     -- Отец Петр против Распутина --
     -- Как добраться до царей
     Запретная любовь
     В "Житии...":  "Странничать,  нужно только по  време­ни а чтобы  многие
годы, то  я много обошел странно-приимен -- тут я нашел  странников, которые
не только  года, а целые века  все  ходят, ходят и  до того  они, бед­няжки,
доходили, что враг  в  них  посеял ересь -- самое главное осуждение, и такие
стали ленивые, нерадивые, из них мало я находил,  только из сотни одного, по
сто­пам Самого Христа. Мы  -- странники, все плохо  можем бороться с врагом.
От усталости  является  зло.  Вот по  этому  поводу  и не нужно  странничать
годами, а  если странни­чать, то нужно иметь крепость и силу на  волю и быть
глухим,  а иногда и  немым,  то есть смиренным, наипаче простячком. Если все
это сохранить,  то неисчерпаемый тебе колодезь --  источник живой воды.  А в
настоящее  время сохранить  источник  этот.трудненько.  Все же-таки  Бог  не
старее  и не  моложе, только время другое. Но  на  это время Он  имеет  Свою
благодать и  время восторже­ствует. Страннику нужно причащаться тем более во
вся­ком  монастыре, потому что у  него большие скорби и всякие нужды. Святые
тайны обрадуют странника, как май месяц свою землю".
     Все  годы  скитаний  (так  сказали бы, а  для отца  они  были  временем
опытного странствования) мать ждала весточки. Но не дождалась.
     Она оказалась хорошей хозяйкой. Хозяйство процве­тало, дети, порученные
заботам работниц, которых она наняла, были здоровы.
     Первой  из  двух  работниц  в доме появилась Катя  Ива­нова,  сухощавая
краснолицая женщина, смешливая и скорая на руку. А второй была та самая Дуня
Бекешова, о которой я уже немного рассказала.
     Само собой разумеется -- в  то время ни  мать, ни тем более я ничего не
знали о  событиях рокового для  отца  дня в  имении  Кубасовых (а  мать  так
никогда и не узнала).
     Дуня родилась в Тюмени, то есть была  городская. В некотором смысле это
весомая характеристика в глазах деревенского жителя. Но в ней не было ничего
такого.  Она несколько лет  была в  услужении  у Кубасовых, вер­нее, у Ирины
Даниловны Кубасовой. Следовала за ней  по всем местам, где та путешествовала
с мужем.
     Случай с отцом,  невольной  участницей которого  она стала,  изменил ее
судьбу. Она влюбилась в моего отца. Дуня рассказывала, что первым порывом ее
была не любовь (в плотском смысле), а стыд и жалость.
     Оставаться в  доме Кубасовых Дуня  больше  не могла.  Ее  словно тянуло
прочь. Как-то выспросила у торговцев на базаре, откуда был отец (имя его она
знала). Но уйти все не решалась.
     Время шло, а желание увидеть отца не становилось глуше.
     Так она бросила хлебное место и отправилась  в По-кровское. Но отца там
уже не было.
     Нанялась  в  работницы  (Дуня,  рассказывая  об этом,  качала  головой:
"Наплела невесть что..."). И ждала появ­ления отца. Именно ждала, потому что
была убеждена -- он вернется.
     Предупрежу  тех,  кто приготовился к  новой любов­ной  интриге.  Ничего
похожего. Такой человек, как Дуня, не мог бы обманывать хозяйку,  ставшую ей
подругой.
     Я  сразу  и навсегда полюбила  Дуню. В  ней  было что-то  теплое, очень
домашнее, родное.
     Мать, оставшись одна, не могла уделять нам столько времени, сколько ей,
наверное,  хотелось бы. Да в де­ревнях, где на счету каждая минута и хозяйка
должна выбирать, посидеть с  детьми или присмотреть за ско­том -- выбор чаще
всего  делался  в пользу  последних.  Дети  были предоставлены сами  себе. У
стариков  (в этот разряд родители моих родителей перешли, по  обычаю, тотчас
же  после  рождения  первенца  у молодых)  дел тоже хватало. Достаточным был
присмотр.
     К  тому же появление в нашей семье работниц вовсе не означало, что мать
решила  уделить  внимание  детям.  Просто работы  по  хозяйству  становилось
больше. Мама работала наравне с Катей  и  Дуней. Хватало работы и нам. Сложа
руки сидеть считалось зазорным, да никому и в голову не приходило.
     Соломенная вдова
     Мама была нежна с нами. Часто плакала вечерами. Тогда  я ловила на себе
ее тоскливый взгляд. Так смотрят на сирот.
     Целый день мама буквально не  присаживалась. Не помню,  чтобы она  и за
столом  сидела дольше  несколь­ких минут. Все боялась чего-нибудь не успеть.
Тем более, что после  ухода  отца свекр и свекровь начали косо  смот­реть на
нее.  Думали, что в поступке сына (а,  они, разу­меется, видели в нем только
внешнюю  сторону, так  же,  правда, как и  мама)  виновата жена. Так  что ей
при­шлось очень нелегко.
     Добавьте к этому косые взгляды соседей. Не каждый день хозяин уходил из
дому так надолго, не давая о себе знать.
     Мама  действительно  не  получала никаких известий  непосредственно  от
отца,  но  до Покровского  доходило что-то о  каком-то страннике, исцеляющем
больных и проповедующем Слово Божье.
     Мама никогда не говорила с нами об этом, но, хо­рошо зная ее и образ ее
мыслей, могу  предположить,  что  она не  прикладывала появлявшиеся вести  к
мужу.
     Как  и  любая крестьянка,  она была человеком  практи­ческим  в  первую
очередь.
     Соломенная вдова, она хотела, чтобы в дом вернул­ся муж, отец ее детей,
хозяин в доме, наконец.
     О чем граф Витте просил Распутина
     В   конце  девятнадцатого  века   в  Сибири  новости  рас­пространялись
медленно.  "Железка" -- железная  дорога, Транссибирская магистраль -- в тех
краях только строи­лась. Дорога была проложена в 1905 году.
     Инициатором  строительства  стал  граф Сергей  Юлье-вич Витте, один  из
самых способных людей из служивших Николаю  Второму. Позже Витте стал добрым
другом отца.
     Отношения   Витте  и  отца   представляют   собой  при­мер   того,  как
образованнейший~человек,   сановник  мо­жет  точно   понять   душу  простого
крестьянина.   Граф  Витте   писал:  "Нет  ничего  более  талантливого,  чем
талантли­вый русский мужик. Распутин  абсолютно  честный и  доб­рый человек,
всегда желающий творить добро".
     Ковыль-Бобыль  пишет:  "Покойный  граф  С.Ю.Витте  нередко  пользовался
советами Распутина.  Граф  Витте  считал старца  умным  человеком и  нередко
совещался  с ним.  В  начале войны,  когда  поднят был вопрос о вос­прещении
продажи  спирта и водочных изделий, Распу­тин принимал деятельное участие  в
частных  совещани­ях, происходящих  в  квартире покойного графа.  Гр.  Витте
считал, что Распутиным  нужно уметь пользоваться и тогда он принесет большую
пользу".
     Симанович  описывает  только один,  по  понятным  причинам  близкий ему
эпизод встреч  графа  Витте и отца:  "Однажды позвонил  ко  мне граф Витте и
просил при­ехать к нему по одному доверительному делу.
     В осторожной форме граф спросил меня, может ли он мне довериться и быть
спокойным, что разговор ос­танется  в секрете. У него имеется план,  который
может оказаться весьма интересным для еврейского народа, а ему известно, что
еврейский вопрос очень близок мне.
     -- Я считаю необходимым, -- сказал Витте, -- чтобы
     вы свели меня с Распутиным.
     Я  уже привык, что высокопоставленные особы ста­рались использовать для
себя  влияние  Распутина,  по­этому  предложение  Витте  меня  нисколько  не
удивило. Я согласился свести его с Распутиным.
     Сознаюсь, что мысль  свести Витте  с Распутиным и помочь  первому опять
занять  руководящий  пост была для меня  очень заманчивой. Во всяком случае,
при  про­ведении  еврейского  равноправия  Витте  мог  оказать нам  огромные
услуги.  При этом  Витте должен был обещать мне, что, если нам удастся опять
провести его к управ­лению государственным кораблем,  он будет сотрудни­чать
с нами  в уничтожении еврейских ограничений. Он согласился  еврейский вопрос
поставить на первый план, и договор между нами был заключен.
     Распутин был рад, что для Витте потребовалась его поддержка.
     Первая   встреча   между   Витте  и   Распутиным   состоя­лась  весною.
Результатами  этой встречи оба  были  до­вольны. Распутин  рассказывал потом
мне, что он спер­ва спросил Витте, как ему величать его, и  они услови­лись:
"Графчик".
     Витте пояснил, что он в немилости, потому что он против войны. Но он не
может увлечься войной.
     -- Дай тебя поцеловать! -- воскликнул восторженно
     Распутин. -- Я также не хочу войны. В этом я вполне
     согласен с тобой. Но, что делать? Папа (Николай Вто­
     рой) против тебя, он боится тебя. Я, во всяком случае,
     в ближайшие дни переговорю с ним и посоветую ему
     поручить тебе окончание войны. Я верю тебе.
     Спустя двенадцать дней Распутин сообщил Витте, что он имел относительно
его разговор с царем, но тот не мог решиться на новый призыв Витте к власти.
     Отношения  между Распутиным и Витте продолжа­лись до смерти последнего.
Они часто  встречались, и Витте,  по-видимому, не оставлял  мысли при помощи
Распутина  вновь  забрать  в  свои  руки  власть.  Однако,  обладая  хорошей
шпионской  организацией,  старый  двор  вскоре  разузнал  о дружбе  Витте  с
Распутиным.
     Шпионили  не только за царем, царицей и царскими  детьми, но следили за
всеми  лицами, имевшими  дос­туп ко двору.  Я,  например, не  мог шагнуть  в
Петербур­ге,  чтобы  за  мной  не   следили.  Бывали  случаи,  что  за  мной
одновременно  следило  несколько агентов. Извес­тие, что  Витте  при  помощи
Распутина  ищет сближе­ния  с  молодым двором, привело  противников Нико­лая
Второго в сильное  волнение, а также  произвело возбуждение в кругах старого
двора. Там  против Витте боролись очень энергично.  Предполагали,  что  этот
за­мечательный государственный муж мог предпринять такие шаги, которые могли
бы сильно повредить  ста­рому  двору.  Когда Витте  умер,  то  по Петербургу
ходи­ли слухи, что враги его отравили".
     Ясно, что  именно  интересно  Симановичу в приве­денных страницах. И-об
этом я несколько позже тоже собираюсь рассказать то, что знаю.
     Сейчас  же обращу  внимание  на некоторые слова, способные стать ключом
для объяснения многого в со­бытиях из петербургской жизни отца.
     "Высокопоставленные  особы  старались  использовать  для  себя  влияние
Распутина", -- пишет Симанович.
     Замечу, что отец далеко  не всем подряд составлял протекцию,  как может
показаться  из намека Симано-вича, старавшегося,  говоря подобное, усилить и
свой вес. Отец всегда по-своему показывал отношение к про­сителю. Сошлюсь на
слова  Жевахова,  верно  отражаю­щие  одну  деталь  в манере отца: "К  стыду
глумившихся  над  Распутиным,  нужно сказать,  что  он  распоясывался  в  их
обществе только потому, что не питал к  ним  ни малейшего уважения и мнением
их  о  себе  нисколько не был  заинтересован. Ко  всем  же прочим людям,  не
гово­ря  уже о царском  дворце,  отношение  Распутина было  иное.  Он боялся
уронить себя в  их  мнении  и  держался  всегда безупречно. Я несколько  раз
встречался с Распу­тиным в 1910 году, то в Петербургской духовной акаде­мии,
то в частных домах, и он производил на меня, хорошо знакомого с монастырским
бытом и со старца­ми, такое впечатление, что  я  даже  проверял его  у более
духовно  сведущих  людей  и  сейчас  еще  помню  отзыв  епископа  Гермогена,
сказавшего  мне:  "Это раб Божий:  Вы  согрешите,  если  даже  мысленно  его
осудите".
     О  графе Витте. Случай  с  ним отличается от тех,  на которые ссылается
Симанович.  Граф,  пожалуй,  если  не единственный,  то  один  из  считанных
вельмож, искав­ших помощи отца не для себя лично, а для блага всех.
     Витте   провел  денежную   реформу,  оздоровившую  Россию,  поддерживал
развитие промышленности и до­бывал  для нее кредиты у иностранного капитала.
Он  проявил  себя слишком талантливым. Это-то и стало при­чиной удаления его
от государственных дел.
     Из слов  Симановича же видно, что за атмосфера ца­рила тогда в столице.
Она вполне  соответствовала на­строению умов.  Клубок  змей,  готовых жалить
любого,  в  ком  только  заподозрят  покушение  на  свой покой.  Шпи­онство,
заговоры, полное непонимание или нежелание понимать выгоды государства.
     Что же касается графа Витте, то взгляды его и отца во многом совпадали,
хотя  и  выражались,  разумеется,  по-разному.  Это  можно  проследить и  по
приведенному  рассказу.  Этим  случаем  отношения  отца  и  графа  Витте  не
ограничивались.
     Я поспешила забежать вперед, и  даже  увлеклась, го­воря о графе Витте,
что, учитывая все обстоятельства, простительно.
     Дом ходит ходуном
     Итак, как-то вечером,  только  мы собрались сесть  за  ужин,  без стука
вошел незнакомец. Спутанная борода, длинные рыжевато-каштановые волосы. Мама
закричала:
     -- Гриша!
     Все в доме пошло ходуном, из погреба достали лако­мые припасы -- все на
стол. Хозяин вернулся! Мы, дети, как  бросились к нему, так и не отходили. У
меня потом вся щека была в царапинах от его колючей бороды, -- так сильно он
прижимал меня к себе. Перецеловал всех нас бессчетное количество раз.
     Сейчас злюсь на  себя  --  не  спросила отца,  о чем  он  в  тот  вечер
рассказывал. Я-то  от  восхищения не запомнила ничего. Да и могла  ли вообще
что-либо запомнить и понять -- слишком мала была.
     Помню,  говорили  все  сразу,  перебивая  друг  друга,  пытаясь первыми
рассказать и о корове, и о занозе, и о том, что скучали без него.
     Помню чувство довольства и умиротворения, кото­рое буквально  разлилось
по дому.
     На огонек пришли соседи, вскоре дом наполнился народом.
     Мы, дети, носились  по всему дому, шумели, сколь­ко хотели, и никто  не
пытался  нас утихомирить,  пото­му  что взрослые шумели еще  больше.  Кто-то
притащил гармошку. Начались пляски, сначала со сложными ко­ленцами, а потом,
когда все уже изрядно подпили, с немыслимыми ужимками и дикими прыжками...
     Мама совершенно забыла о  том, что нам пора спать,  и мы не ложились до
тех пор, пока ноги  нас  носили.  Дуня рассказывала, что  я  упала  на  стул
совершенно  без сил,  а вокруг меня продолжалось веселье.  Она  отнесла меня
наверх и уложила в постель, но я очень гордилась тем, что сдалась последней,
-- Митя и Варя свалились раньше.
     За кого бес?
     Один человек  точно не радовался возвращению отца --  новый деревенский
священник.
     Отца  Павла,  много лет  служившего  в  церкви  Покро­ва  Богородицы  в
Покровском, перевели в другой при­ход. На его место прислали нового  батюшку
--  отца  Петра.  Вот   он-то  и  почувствовал  в  возвратившемся  страннике
соперника.
     В "Житии..." читаем: "Когда в  храме священник,  то нужно его почитать;
если  же  с  барышнями танцует, то  напоминай себе, что это не он, а бес  за
него,  а он где-то у  Престола  сам служит. А  видишь,  что он сладкие обеды
собрал и кумушек-голубушек  созвал, то это  по­тому,  что  у него свояченица
барышня и шурин кавалер,  а жене-то батюшковой и жалко их. Он же, Христовый,
все же батюшка, и не сам, а пожалел их. Так и пред­ставляй в очах картину".
     И еще: "Ему бы надо в исправники, а он в пошел в батюшки".
     Это просто списано с отца Петра.
     Вообще  священникам  жалованье платила  епархия. Но  по  сути кормились
семьи  священников за счет  прихо­жан.  Кое-где и сами  батюшки не гнушались
крестьянс­кой  работой. Но не  отец Петр. Он  брал,  что  называется,  двумя
руками. И не по-божески.  Обычных приношений за требы -- службы за упокой на
похоронах, за здравие на крестинах, за венчание -- ему было мало.
     Отец Петр возомнил себя чуть ли не святым Петром, стоящим  с ключами  у
врат рая. Собственно, он сам  со­творил  для себя маленький рай, "где нет ни
бед, ни воздыханий"...
     А тут появился человек, окруженный такой славой!
     Ковалевский   свидетельствует:  "Распутин   побывал   на   богомолье  в
Абалакском  монастыре,  Саровской  пустыни, Одессе,  Киеве,  Москве, Казани.
Возвратившись,  он  стал  еще  более  богомолен,  являлся  на клирос  раньше
священ­ника, истово крестился, бился лбом о землю до крови".
     Обращу внимание на  слова  --  "стал еще  богомоль­нее".  Значит, и был
богомольным. Это расходится с ха­рактеристикой, которую дают отцу другие.
     Из  того  же:  "Говорить он стал загадочно,  отрывоч­ными фразами, стал
претендовать   на  пророчество  и  предсказание.   Когда  его  о  чем-нибудь
спрашивали,  он  подолгу  не отвечал,  а потом точно  спросонья  произно­сил
несколько отрывочных бессмысленных фраз.
     Это юродство стало  мало-помалу привлекать к нему внимание односельчан.
Мужики, впрочем, больше сме­ялись над ним и  презирали его, но бабы начинали
ве­рить, захаживали за советами.
     Вскоре,   однако,  по  селу  разнеслась  весть,  что  заро­дился  новый
пророк-исцелитель, чтец мыслей, разга­дыватель душевных тайн.
     Слава  Распутина   стала  распространяться  далеко  за  пределами  села
Покровского и  соседних  деревень.  При­ходили  бабы, водя за собой  кликуш,
хромых, слепых, больных ребят".
     Священник  увидел в отце врага, способного лишить его, по крайней мере,
части доходов. Теперь  больные шли за исцелением к отцу, а не в церковь.  Те
же, кто искал духовного руководства, предпочитали получать хлеб из рук отца,
а не камни из рук священника.
     И  без того разгневанный соперничеством "выскочки",  священник пришел в
ярость,  узнав,  что  отец  намерен соорудить  на своем  подворье  подземную
часовню.
     Отец Петр против Распутина
     Насколько я знаю, отец никогда открыто не выказы­вал своего отношения к
покровскому  батюшке.  Но  тот  был  достаточно  опытен  и  не  нуждался   в
непосредствен­ных объяснениях.
     С точки зрения сугубо церковной, затея, подобная затее отца, не несла в
себе   ничего   оскорбительного.   От   покровского   служителя   Господнего
потребовалось бы только освятить новую часовню. Или заявить, почему он этого
делать не намерен.
     Имея  представление об отцовском характере, батюш­ка не мог  отважиться
на  такой шаг.  Отец  молчать бы  не стал, последовало бы  разбирательство с
привлечением  деревенской  общины (мира), многое  могло бы тогда  явиться на
свет Божий.
     Отец Петр решил -- не мытьем, так катаньем -- до­печь неугодного.
     А тем временем строительство продвигалось. Отец  работал не переставая.
Нашлись и помощники.
     Когда уже все было  закончено,  и  собранные в стран­ствиях  моим отцом
иконы расположили  в нишах земля­ных  стен,  батюшка  решил, что настал  час
действовать. И настрочил донос.
     В ожидании (и даже -- в предвкушении) своей  побе­ды он строго-настрого
запретил ходить в отцовскую ча­совню, предрекая кары небесные тем, кто будет
продол­жать потакать  "пособнику  дьявола". Это  не  помогало.  При­хожан  в
церкви не становилось больше. Наоборот.
     Ответа от церковного начальства все  не было,  и ба­тюшка  направился в
Тюмень сам.
     Там его принял  епископ. Батюшка  вылил на  отца  не один  ушат  грязи.
Вплетая   в  уже   устный  донос  все,   что  мог  припомнить   из  сплетен,
сопровождавших отца.
     Картина получилась страшная.
     Богобоязненный епископ  пришел в ужас от творя­щихся в подведомственном
ему  приходе непотребствах,  и тут же  отправился вместе  с  отцом Петром  в
Покрове -кое положить конец безобразиям. За ними последовали ученые монахи и
полицейские.
     Учинили целое следствие.
     Полицейские, переодетые крестьянами, несколько раз побывали на службе в
часовне, монахи с суровыми лицами ходили по деревне и расспрашивали тех, кто
бывал на отцовских собраниях. Через несколько дней тщательного расследования
они  доложили  епископу, остановившемуся  в доме  батюшки,  --  не  замечено
ни­чего, что могло бы хоть в какой-то степени подтвердить обвинения.
     Епископ оказался человеком трезвомыслящим. К  тому же за несколько дней
жизни под одной крышей с батюшкой он рассмотрел его  поближе и понял, с  кем
имеет дело.
     Священник, который был уверен, что  ненавистного соперника уберут с его
дороги, был поражен. Все обер­нулось против него самого. Деваться  некуда --
батюшка был вынужден признать, что оговорил отца.
     Священник оправдывался тем, что слухи передавали ему верные люди.
     Но   епископ   не   скрывал  неудовольствия.   С  одной   сто­роны,  на
подведомственной ему  территории ереси нет  --  и  это  хорошо. Но, с другой
стороны, епископ  пони­мал,  что  покровский батюшка не остановится и пойдет
жаловаться дальше по начальству -- а это уже плохо.
     Так и вышло.
     Как добраться до царей
     Мы, дети, просто  купались в счастье --  в  доме опять воцарился покой.
Это был один из редких периодов жизни отца, когда он жил в полном согласии с
собой,



     близкими,  односельчанами,   за  исключением,   разуме­ется,   местного
священника.
     Но отец не был бы тем, кем был, если бы успокоил­ся, застыл.
     Он опять заметался.
     И отец опять отправился странствовать.  Он говорил, что поступил так по
слову св. Симеона Верхотурского. Тот явился во сне и сказал: "Григорий! Иди,
странствуй  и  спасай  людей".  Вот  отец и пошел. На пути в  одном доме  он
повстречал чудотворную икону Абалакской Божьей матери, которую монахи носили
по  селениям.  Заночевал в  той  комнате, где  была икона. Ночью  проснулся,
смот­рит, а икона плачет, и он слышит слова:
     -- Григорий! Я плачу о  грехах людских; иди странствуй, очищай людей от
грехов их и снимай с них страсти.
     Отец исходил почти всю Россию.
     Ковыль-Бобыль  передает  это  так:  "В девятисотых го­дах он  прибыл  в
Казань. Здесь  он, как человек опытный уже в духовной жизни, вошел в общение
с местным  духовенством  и в особенности  с  неким  архимандритом Хрисанфом,
постником, молитвенником, мистиком, впоследствии епископом. Любитель  божьих
людей,  Хри-санф уделил Григорию чрезвычайное внимание. Пере­дал  ему многое
из своего духовного опыта, как равно  и  сам  дивился  духовным способностям
своего  ученика,  его  необычайной  склонности  к восприятию самых  труд­ных
достижений и духовной зрячести.
     С  письмами,  полными похвал  ему,  он направляет  его  в  Петроград  к
гремевшему уже тогда в столичном обще­стве славою аскета и глубокого мистика
архим.  Феофа­ну, инспектору здешней Духовной академии,  пользо­вавшемуся  к
тому же необычайным авторитетом в "выс­шем свете".
     Следуя этим путем, отец "добрался до царей".

     Глава 5 НОВЫЙ СОДОМ
     Петербургские непотребства -- Мнимые пророки -- -- Последние времена
     Петербургские непотребства
     Санкт-Петербургу  тогда только перевалило за две  сотни  лет. Город был
основан 16 мая 1703 года, и о стро­ительстве его возвестил залп из множества
артиллерий­ских  орудий, расставленных по  берегам Невы.  Для нача­ла  работ
потребовалось  около  двадцати тысяч  человек. Петру  Великому суждено  было
сделать этот город па­мятником Богу и самому себе.
     Тридцать один болотистый остров предстояло соеди­нить мостами, возвести
чудно изукрашенные  велико­лепные дворцы и правительственные здания, разбить
парки и бульвары. И сделать все это на европейскую ногу.
     Только Петр,  с его самолюбием, мог  задумать  по­добное. Ему не давали
покоя красоты Стокгольма, ви­денные в пору ученичества.
     В который уже раз Россия отспоривала у мира  то, что, как ей  казалось,
вернее, как она знала, по праву принадлежало ей.
     Рим ("Москва -- Третий Рим, а Четвертому не бы­вать!") -- отспорила.
     И  Венецию  -- отспорила.  (Первая Венеция --  италь­янская, вторая  --
Стокгольм, называемый в допетров­ские времена Северной Венецией, третья -- и
есть Пе­тербург). Кроме Петра вряд ли кто решится на такое дело.
     Царь  Петр  строил   город  Святого  Петра.   Но,  видно,  не   хватило
праведников, и город не устоял.
     Как, впрочем, и сама  Россия. Представлявшаяся глы­бой, она расползлась
по ниточкам за несколько дней.
     "Дурак спорить  горазд",  --  говорил отец. Правда. За Рим спорили,  за
Венецию спорили... Да как... А Россию проспорили ни за что.
     После моего  отъезда из России  прошло  уже доста­точно времени. В моем
положении не  странно, что  за  эти  годы  я узнала о русской  жизни гораздо
больше, чем  знала, живя  в  Петербурге. В  первые  годы особенно, и понятно
почему, разговоры  среди эмигрантов велись исключительно о прошлом в России.
Кто  что сказал, кто чего не сказал, кто как поступил, кто как не посту­пил.
Чем заслужили мы и Россия то, что с нами и с ней произошло.
     К началу века Петербург впору  было называть не Новой Венецией, а Новым
Содомом.
     Хлыстовские радения могли показаться шалостями в сравнении  с тем,  чем
наполняли свой досуг (то есть дни напролет) столичные искатели удовольствий.
     Несметные   толпы  веселых  девиц  ночами  прогулива­лись  по  Невскому
проспекту.
     Полиция  сбивалась  с  ног,  следя за  порядком  в  бес­численных домах
терпимости. Девушек для них приво­зили из Азии,  Южной  Америки  и Африки, в
том числе десятилетних, спрос на которых был весьма велик.
     Зрители Порная покраснели бы, покажи им зрели­ща, которыми наслаждались
завсегдатаи аристократи­ческих закрытых клубов.
     Пределом могли служить лишь границы воображения.
     Одним  из  самых популярных  представлений подоб­ного рода были сценки,
изображающие совращения. От совращения малолетних до скотоложества.
     Интересно заметить при этом, что члены  столичных  клубов никогда бы не
признались в том, что стали раз­вратниками. Происходящему они придавали роль
какой-то  эстетической игры. Явно полагая (когда  дело каса­лось их  самих),
что наблюдать -- не значит участвовать.
     Публика, и дамы в  том числе, еще  вчера приходив­шая в  негодование от
откровений   Мопассана,  с   пато­логической  жадностью   набрасывалась   на
литературу
     самого низкого сорта, не гнушавшуюся передачей гряз­нейших деталей.
     Более  того,  в  этом даже  стали  находить  шик,  уверяя,  что  просто
необходимо открывать все низкие стороны человеческого существования.
     Большие  города всегда были средоточием порока, но никогда раньше порок
так усердно  не  окружали  флером респектабельности. Никогда  пороком так не
гордились.
     Кокаинисты-декаденты задавали тон.  И их принима­ли в аристократических
домах.
     Самым невинным из времяпрепровождений,  пользо­вавшихся тогда  огромным
успехом   у  праздной   публи­ки,  было   "столоверчение".   Приглашение  на
спиритичес­кие сеансы считалось хорошим тоном. Почти во всех  модных салонах
столицы собирались те, кто желал ис­пытать судьбу.
     Даже видные материалисты (ученые) не были  чуж­ды этому  занятию. Химик
Менделеев,  чья  слава тогда находилась в зените,  давал  пример. Он написал
целый труд, который так и назывался -- "О столоверчении".
     Надо заметить, что светские люди  из  тех, кто прини­мал участие в этом
предосудительном,  с точки зрения церкви,  занятии, не переставали  полагать
себя истинны­ми христианами  и не  усматривали никакого греха в  при­зывании
духов. Не укоряю их нисколько, а только гово­рю, что собственная нетвердость
в вере всегда кажется простительной или даже не заслуживающей внимания.
     В обществе  широко  распространилось учение Елены  Петровны Блаватской,
основательницы  теософии. Одни только и говорили о  карме, реинкарнации,  об
Учите­лях. Другие посещали  лекции мистиков... Третьи искали  смысла жизни в
дыхательной гимнастике и медитации по методу йогов.
     Мнимые пророки
     О тех же самых  днях обер-прокурор Синода  князь Жевахов писал,  что "с
духовной  стороны  столица  была  и  лучше,  и  чище  провинции. Религиозная
атмосфера столицы резко отличалась от провинциальной. Жизнь
     столицы  представляла  исключительно  благодарную  по­чву для  духовных
посевов.   Петербургская   аристократия  не  только  чутко   отзывалась   на
религиозные  вопросы,  но   искренно  и  глубоко  искала   в  разных  местах
удовлет­ворения  своих  духовных  запросов.  Салоны  столичной  знати  точно
соревновались  между  собою в учреждении всевозможных  обществ и содружеств,
преследовавших высокие  религиозные цели. Во  главе  каждого из этих обществ
стояли представители высшего столичного об­щества, объединявшие вокруг  себя
лучших людей сто­лицы.  В притонах нищеты, среди чернорабочих Петер­бургской
гавани,  в  подвалах  и  трущобах, в  тюрьмах  и больницах, всегда, и  я это
подчеркиваю не как  случай­ное явление, можно было встретить  представителей
сто­личной знати, с Евангелием в руках и всякого рода при­ношениями... Нужно
ли говорить о том, что  при этих условиях ни одно явление церковной жизни не
проходи­ло мимо  без того, чтобы не найти своей оценки  и отра­жения в  этих
салонах! Излишне  добавлять и то, что такое отражение было часто уродливым и
свидетельствовало  об  изумительном  незнакомстве   столичного  общества   с
церковной областью и о религиозном невежестве.
     Вопросы христианского социализма привлекали в то время  особое внимание
петербургского  общества,  и имя  доцента  Духовной  академии,  архимандрита
Михаила (Се­менова),  выпускавшего серии  своих брошюр, под общим  заглавием
"Свобода  и  христианство", пользовалось  чрез­вычайной  популярностью.  Эти
брошюры  ходили  по  ру­кам,  читались  нарасхват и  производили  сильнейшее
впе­чатление на  тех,  кто не прозревал  их  сущности  и не  до­гадывался  о
намерениях автора, еврея, принявшего  пра­вославие, впоследствии перешедшего
в  старообрядчество,  с  возведением  в сан  старообрядческого  епископа,  и
уби­того при крайне загадочной обстановке...
     На  смену ему  явился  священник  Григорий Петров. Трудно  передать  то
впечатление, какое  он произвел сво­им появлением. Залы, где он  читал  свои
убогие  лекции,   ломились   от   публики;   многотысячная  толпа   молодежи
сопровождала  каждый его шаг; знакомства с ним иска­ло как  высшее общество,
так  и  широкая  публика;  газеты  были  переполнены описаниями его  лекций;
изда­тельство Сытина не жалело  ни  денег, ни бумаги для распространения его
"сочинений" в народе; фотогра­фические карточки и портреты его красовались в
вит­ринах  магазинов на  Невском,  и "общественная" мысль  была  погружена в
созерцание его  облика, создавая ему небывалую славу. Даже такие авторитеты,
как незабвен­ный, великий пастырь земли русской, отец Иоанн  Крон­штадтский,
не могли  поколебать той  почвы,  на  которой утвердился  бездарный Григорий
Петров, человек неум­ный, необразованный, этот  типичный  "оратор", умев­ший
трескучими фразами прикрывать свое скудоумие.
     В  чем  же  была  причина  такого  успеха Григория Пет­рова?  Она очень
несложна.  Он пел в унисон  с теми,  кто был  хозяином общественного мнения,
кто, сидя за ку­лисами, создавал его и управлял им.
     После его развенчания религиозный Петербург стал искать ответов на свои
сомнения и духовные запросы в  иной плоскости  и  вступил на  почву народной
веры, не знающей никаких религиозных проблем, не сталкиваю­щейся ни с какими
противоречиями,  не  связанной  ни  с какою наукою...  Сделать  это было тем
легче, что в  представителях такой  веры не ощущалось недостатка... Наиболее
почетное  место  среди  них  занял  косноязыч­ный Митя. Это  был  совершенно
неграмотный  крестья­нин  Калужской  губернии, и притом  лишенный дара речи,
издававший  только нечленораздельные  звуки.  Тем  не менее, народная  молва
наделила  его необычайными свойствами, видела в нем святого, и  этого  факта
было  достаточно  для   того,  чтобы  перед  ним  раскрылись  две­ри   самых
фешенебельных салонов. В тех звуках, какие он  издавал, безуспешно  стараясь
выговорить слово, в  ми­мике,  мычании  и жестикуляциях  окружающие силились
угадывать  откровение Божие, внимательно всматривались в выражение его лица,
следили за его  движениями и де­лали всевозможные выводы.  Увлечение высшего
обще­ства "Митей" было так велико, что, в порыве религиоз­ного экстаза, одна
из  воспитанниц Смольного института  благородных  девиц  предложила ему свою
руку и сердце, какие "Митя", к ужасу своих почитателей, и принял".

     Последние времена
     В этот бурлящий водоворот и попал мой отец, когда приехал в столицу.
     Всюду только и говорили о "последних временах".
     Здесь необходимо сделать небольшое отступление.
     В записках великого князя Александра Михайловича мне бросилось  в глаза
следующее.  Он  описывает  разго­вор  с тогда  еще  великим князем  Николаем
Александро­вичем,  наследником Александра Третьего. Тот только что  узнал  о
смерти  отца и, значит, о  близости своего коронования.  "Сандро, что я буду
делать?! -- патетичес­ки воскликнул он. -- Что будет теперь с Россией? Я еще
не подготовлен быть  царем! Я  не могу  управлять импе­рией. Я даже не знаю,
как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!
     Помочь ему? Мне, который в  вопросах государствен­ного управления  знал
еще меньше, чем он! Я мог дать ему  совет в области дел военного флота, но в
осталь­ном...  Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых
Николай мог  положиться, хотя и сознавал  в  глубине души, что  его отчаяние
имело пол­ное основание и что все мы стояли пред неизбежной катастрофой".
     Ощущение надвигающейся катастрофы было общим.
     Потом  слишком  многие  из  участников  событий  вре­мени  появления  в
Петербурге  отца утверждали, что это он принес несчастье двору и  России. Но
всякому не­предвзятому человеку видно, что это совершенно не так.
     Он стремился помочь, но болото оказалось слишком топким.
     "По грехам нашим и кара".



     Глава 6 НОВОЯВЛЕННЫЙ
     "Мы  его ждем" -- Тысяча лиц -- -- Первобытный человек -- "Меня  держит
здесь" --
     -- Новые знакомства -- Житейский ключ --
     -- Опытное применение -- Украсть червонец
и сбежать -- Кто терся, а кого звали
     "Мы его ждем"
     Труфанов:  "В  конце  1902  года,  в ноябре или  декабре месяце,  среди
студентов  Санкт-Петербургской духов­ной  академии пошли  слухи  о  том, что
где-то в Сибири, в Томской и Тобольской губерниях, объявился великий пророк,
прозорливый муж, чудотворец и подвижник по имени Григорий.
     В религиозных  кружках студенческой  молодежи, груп­пировавшихся вокруг
истинного аскета, тогдашнего  ин­спектора академии --  архимандрита Феофана,
рассужде­ния о новоявленном пророке велись на разные лады.
     --  И вот теперь такого  мужа  великого  Бог  воздвигает для  России из
далекой Сибири. Недавно оттуда был один почтенный архимандрит и говорил, что
есть  в  Тобольс­кой  губернии, в селе Покровском,  три благочестивых брата:
Илья,  Николай и  Григорий. Старший из  них -- Григорий, а два первых -- его
ученики,    еще    не     достиг­шие    высокой     ступени    нравственного
усовершенствова­ния.  Сидели как-то  эти  три  брата  в  одной избе,  горько
печаловались о том, что Господь  не посылает  людям благословенного дождя на
землю; потом Григорий встал из-за  стола, помолился и твердо  произнес: "Три
месяца, до самого  покрова,  не будет дождя..."  Так и случи­лось.  Дождя не
было, и люди плакали от неурожая... Вот вам и Илья-пророк,  заключивший небо
на три года с месяцами! Господи! Господи! -- глубоко вздохнувши, заключил о.
Феофан.
     -- А не приедет ли сюда тот старец?
     -- Приедет, приедет! Один архимандрит обещал его
     привезти. Мы его ждем..."
     Тысяча лиц
     Весь  облик  отца, его поведение, манера говорить, сам  ход его  мыслей
мало вязались  с  традиционными пред­ставлениями  о старцах  --  благостных,
спокойных  (преж­де всего -- спокойных!). Он  был новый тип, рожденный самим
временем.  Новый  -- это очень важное  объяснение.  Однако  оно  нуждается в
дополнении, которое  никто до сих  пор  так  и не  сумел  или  не  осмелился
сделать. Мой отец действительно был старцем, но  только старцем, которому не
был чужд мир, старцем,  помыслами  живу­щим на земле. Он был мирской со всех
точек зрения. Он знал секрет -- как спастись в этой жизни.
     Симанович:   "В   петербургском   обществе   Распутин   на­шел   хорошо
подготовленную   почву.  Он  отличался  от  других  сомнительных  личностей,
ясновидящих, пред­сказателей и  тому подобных людей своей изумительной силой
воли. Кроме того, он никогда не преследовал лич­ных мелочных интересов.
     Распутин прибыл в  Петербург не по железной дороге, а пешком и при этом
босиком. Он остановился  в  монас­тырской  гостинице как  гость архимандрита
Феофана".
     Интересный опыт  может  представлять собой сравне­ние описаний внешнего
вида отца.
     Так видит Труфанов: "Григорий был одет в простой, дешевый, серого цвета
пиджак, засаленные  и оттянув­шиеся  полы которого висели спереди,  как  две
старые  кожаные рукавицы; карманы были вздутые; брюки такого же достоинства.
Особенно безобразно, как старый  истрепанный гамак, мотался зад брюк; волосы
на голо­ве  "старца" были грубо  причесаны  в скобку;  борода мало  походила
вообще на бороду, а  казалась клочком сваляв­шейся овчины, приклеенным к его
лицу,  чтобы  допол­нить  все  его  безобразие и отталкивающий вид;  руки  у
"старца" были корявы и нечисты, под длинными и даже немного загнутыми внутрь
ногтями  было  много грязи;  от всей  фигуры  "старца"  несло неопределенным
нехо­рошим духом".
     Так  видит Юсупов:  "В этом мужицком  лице  было  дей­ствительно что-то
необыкновенное. Меня  все больше и больше поражали его глаза, и поражающее в
них   было   отвратительным.   Не    только   никакого   признака    высокой
одухотворенности  не  было в физиономии Распутина, но она скорее  напоминала
лицо  сатира: лукавое  и по­хотливое. Особенность  же его глаз заключалась в
том, что  они были малы, бесцветны, слишком близко сиде­ли один от другого в
больших и чрезвычайно глубоких впадинах, так что издали самих глаз даже и не
было  заметно,  -- они  как-то терялись в  глубине  орбит. Благо­даря  этому
иногда даже  трудно  было заметить,  открыты у  него глаза или нет, и только
чувство,  что  будто  иглы  пронизывают  вас насквозь, говорило  о том,  что
Распу­тин на вас смотрит, за вами следит. Взгляд  его был ост­рый, тяжелый и
проницательный.  В  нем  действительно чувствовалась скрытая  нечеловеческая
сила.
     Кроме  ужасного взгляда, поражала  еще  его улыбка, слащавая и вместе с
тем  злая и плотоядная;  да и  во  всем его существе было что-то  невыразимо
гадкое, скрытое под маской лицемерия и фальшивой святости.
     Его внешность мне не понравилась с первого  взгля­да; в ней было что-то
отталкивающее. Он был среднего  роста,  коренастый и  худощавый,  с длинными
руками; на большой его голове, покрытой  взъерошенными спу­танными волосами,
выше  лба  виднелась  небольшая  плешь, которая,  как я  впоследствии узнал,
образова­лась от  удара. На  вид  ему было  лет  сорок. Он носил  под­девку,
шаровары и высокие сапоги. Лицо его, обросшее неопрятной бородой, было самое
обычное, мужицкое,
     с  крупными,  некрасивыми  чертами,  грубым  овалом  и  длинным  носом;
маленькие  светло-серые  глаза  смотре­ли  из-под  густых   нависших  бровей
испытующим и  не­приятно бегающим взглядом. Обращала  на себя  внима­ние его
манера держаться:  он казался  непринужденным в своих движениях,  и вместе с
тем во всей его фигуре чувствовалась какая-то опаска, что-то подозрительное,
трусливое,  выслеживающее.  Настороженное  недоверие  светилось   и  в   его
прозрачных глубоко сидящих глазах".
     Смею уверить, что  в этих описаниях  гораздо больше  проявились сугубые
черты личности авторов, чем  отца.  (Я  имею в виду, конечно  же, не  покрой
платья или  привычки, прививаемые  всей жизнью  и воспитанием, а  манеру,  с
которой некоторые дают характеристики другим людям.)
     Труфанов с особым сладострастием указывает на  грязь на руках  и одежде
отца. Но ведь он встретил  его сейчас  же по прибытии.  Да и представления о
гигиене  у кресть­ян и окультурившихся студентов Духовной академии несколько
разнятся.
     Если бы  Труфанов встретил отца  гладко  зачесанным, в чистом  платье и
белых перчатках, он бы наверняка возмутился -- почему чисто?
     А  именно  так  и  случалось.  Когда  отец ходил плохо остриженный, ему
пеняли за  это.  Когда подстригся  с  претензией  на тщательность  --  снова
ругали. Когда мазал сапоги дегтем,  были  недовольны, когда  капал на бороду
духи -- стыдили  в глаза и за глаза. Когда принимал посе­тителей в  поддевке
-- был плох. Когда  оделся  для этого в белую  рубаху -- обвинили в гордыне.
Все не так...
     Еще  будет  место  сказать  о  Феликсе  Юсупове   и  от­крыть  всю  его
нечестность, и это мягко сказано, по от­ношению к отцу.
     Сам фальшивый  и лицемерный насквозь, Юсупов хочет найти  и находит эти
черты в тогда совсем ему незнакомом человеке.
     Замечу  только одно.  Он  пишет о недоверии, сквозив­шем в глазах отца.
Вот это правда. Отцу всегда было доста­точно одного взгляда, чтобы понять, с
кем он имеет дело.
     Еще одно важное замечание: "Кто  ни писал о Рас­путине, все, даже враги
его, признавали  его замечательность,  ум,  необыкновенную  проникновенность
взгляда и т.д.".
     Вот описания другого рода.
     Ковыль-Бобыль:  "Вышесредний рост,  широкоплечий,  с большими мужицкими
руками, большая  темная, ры­жеватого оттенка борода, закрывающая  почти весь
овал лица, мясистый нос, полные чувственные губы, серые глаза с белесоватыми
точками в  зрачках, обычно  мут­ные и сверкающие резким,  стальным блеском в
момент  раздражения   --   таков  Распутин.   Обыкновенный,   рядо­вой   тип
сибиряка-чалдона".
     Симанович:   "Своей   внешностью   Распутин  был   на­стоящий   русский
крестьянин.  Он был  крепыш, средне­го роста. Его  светло-серые острые глаза
сидели глубоко. Его  взгляд пронизывал. Только немногие его выдержи­вали. Он
содержал суггестивную силу, против которой только редкие люди могли устоять.
Он носил  длинные, на плечи ниспадающие волосы, которые делали  его по­хожим
на монаха или священника. Его каштановые во­лосы были тяжелые и густые.
     Он всегда носил  при себе  гребенку,  которой расче­сывал свои длинные,
блестящие и  всегда  умасленные  волосы. Борода же  его была  почти всегда в
беспорядке. Распутин только  изредка расчесывал  ее щеткой. В об­щем он  был
довольно чистоплотным и часто купался".
     Первобытный человек
     Как бы пристрастны ни были наблюдавшие  за от­цом, никто из них не смог
обойти главного -- в нем заключалась недюжинная сила.
     Именно  она  и заставляла одних нападать  на него, боясь и ненавидя,  а
других -- искать его защиты и по­кровительства.
     Это очень скоро признают все.
     Юсупов: "Огромная память, исключительная наблю­дательность".
     Родзянко: "Недюжинный пытливый ум".
     Белецкий:  "Это  была колоссальная фигура,  чувство­вавшая и понимавшая
свое значение".
     Гиппиус:  "Он  умен. В  соединении  получается то, что зовут  "мужицким
умом", -- какая-то гениальная "смет­ка", особая гибкость и  ловкость. Сметка
позволяет Рас­путину необыкновенно быстро оборачиваться, пронизы­вать острым
взором и схватывать данное, направлять его".
     Евреинов: "Крайне талантливый".
     Руднев:  "Вообще  надо  сказать,   что  Распутин,  несмот­ря   на  свою
малограмотность,  был  далеко не заурядным  человеком и отличался от природы
острым  умом,  боль­шой  находчивостью,  наблюдательностью  и  способнос­тью
иногда удивительно метко выражаться, особенно давая характеристики отдельным
лицам".
     И   множество  подобных  слов,   сказанных,   кстати,  по  преимуществу
недоброжелателями отца.
     У  Гиппиус  же есть наблюдение:  "Распутин  --  перво­бытный человек из
вековой первобытной среды".  Это  способно объяснить,  почему  многое в  нем
оставалось непонятным и даже враждебным для людей, далеких от народной жизни
и не желающих ее понять.
     Я привела  только малую часть описаний отца, как они  даны  в  записках
современников.  Попробуйте отве­тить хотя  бы на вопрос, так какого же роста
был отец,  среднего, выше  среднего? Раньше  я  говорила  о том,  что многие
путались в цвете его глаз. Не найти и одинако­вых описаний черт лица, фигуры
и т.п. Более  того, по­смотрите на фотографии отца -- иногда кажется, что на
них сняты разные люди.
     В  этом  смысле   интересно  привести  еще  одно  описа­ние,  сделанное
Труфановым и потому приобретающее особое значение. Труфанов сопровождал отца
в  его  по­ездке в  Царицын.  Там отец,  стоящий на  возвышении  у  церкви и
говорящий  с  толпой,  пришедшей  его  послу­шать,  виделся  Труфанову очень
высоким, тонким, го­товым почти взлететь.

     "Меня держит здесь"
     Итак, отец появился в Санкт-Петербурге.
     Город ему не понравился.  Потом  он говорил  мне, что ему душно  здесь.
Нежелание свое сразу уехать обрат­но объяснил так: "Меня держит здесь".
     Поначалу отец, мало с кем знакомый тогда, не знал, что делать дальше.
     Он уже  давно слышал о священнике из собора в Кронштадте  -- знаменитом
Иоанне Кронштадтском. Го­ворили, он обладает огромной духовной силой. И  вот
в одно из воскресений отец решил поехать в Кронштадт, на проповедь.
     Говорили,  что собор, где служит Иоанн Кронштадт­ский, -- оазис покоя в
бурлящем море. Отцу предстояло убедиться в этом.
     Сама служба проходила необычно: она включала в себя публичную исповедь.
Под конец, перед самым причасти­ем, по сигналу,  поданному  священником, все
присут­ствующие выкрикивали во всеуслышание свои грехи.
     Отец  бывал  во многих  церквах  и  монастырях,  но нигде  не  встречал
подобного.  Прихожане,  не  стыдясь,  в  пол­ный  голос  объявляли  о  своих
прегрешениях, просили у Бога прощения, а затем вкушали тело и кровь Христа.
     При этом не было суеты, толкотни -- один обряд сменял другой.
     Отец был ошеломлен таким проявлением искренней веры в Бога.
     Считается, что Бог пребывает  в церкви. И это, ко­нечно, так. Это знают
все  верующие. Но не всем  дано  почувствовать Бога  рядом  с собой во время
церковной службы.
     Отец  простоял на  коленях  всю  службу.  Молился, вру­чая  свою судьбу
Господу.
     Люди, обладающие духовным зрением, узнают друг друга. Архимандрит Иоанн
вышел  из  алтаря, остано­вился перед отцом,  взял  его  за руку  и заставил
встать.
     Сказал, что почувствовал присутствие отца в храме:
     -- В тебе горит искра Божья.
     Отец попросил благословения у архимандрита.
     -- Господь тебя благословляет, сын мой, -- ответил тот.
     В тот день отец принял причастие из рук Иоанна
     Кронштадтского, что было большой честью.
     После архимандрит позвал отца к себе.
     Отец  рассказал  Иоанну  о  себе  все.  "Как на  духу".  Впро­чем, он и
воспринимал  происходящее как продолже­ние исповеди, начатой еще в  храме во
время службы.
     Разумеется, рассказал  и  о явлении Казанской Божь­ей Матери, о смутных
догадках, наполнивших его  пос­ле  этого.  Рассказал  о том,  что  пришел  в
Петербург как бы не по своей воле:
     -- Вело меня сюда...
     Архимандрит слушал отца,  не  перебивая. Когда  отец закончил говорить,
спокойно сказал:
     -- Бог привел, значит так тому и быть.
     У отца вырвался вопрос:
     -- Чему быть?
     Архимандрит так же серьезно ответил:
     -- А что Бог даст, тому и быть. Его слушай, он вразумит.
     Даже Труфанов так передает слова Иоанна Кронш­
     тадтского:
     -- Странствуй, странствуй, брат, тебе много дал Бог,
     помогай людям, будь моею правою рукой, делай дело,
     которое и я, недостойный, делаю...
     Архимандрит, пересказывая другим встречу с отцом, называл его "истинным
старцем".
     Вскоре  он  пригласил  отца  пожить в  монастыре.  Отец  приглашение  с
радостью принял.
     Новые знакомства
     Иоанн Кронштадтский, искренне расположивший­ся к отцу, познакомил его с
Гермогеном   Саратовским,   в   то   время   одним   из   самых   популярных
церковнослужи­телей в России; монахом Илиодором (в миру -- Сергей Труфанов),
известным тогда суровыми проповедями, собиравшими огромные толпы слушателей;
и  архиман­дритом Феофаном, инспектором  Духовной академии Санкт-Петербурга,
духовником семьи императора.



     Они  были  поражены  высказываниями простого  му­жика. За  простодушием
таилось глубокое понимание религиозных истин.
     Приведу  здесь  замечание именно  Симановича.  Он,  иудей, по  понятным
причинам сам совершенно  не спо­собен был  понять ничего из  тех религиозных
открове­ний,  которые  давались отцу.  Значит мог только  перено­сить мнение
других.  А  таких мнений  он  слышал  много.  И,  зная его натуру,  возьмусь
утверждать, что  если  бы в  описываемом  вопросе до  него  дошло что-нибудь
непри­ятное для отца,  он  бы  непременно передал  это  во все­услышанье.  В
других случаях  так  и  происходило...  Итак: "Распутин своими  религиозными
познаниями приводил в изумление даже  епископов и академически образо­ванных
богословов".
     К  словам Симановича  прибавлю слова Белецкого,  по должности  своей --
министра внутренних дел -- и по собственному рвению (с целями как раз тут уж
точно  --  "притереться"  к   влиятельным  интриганам  двора)   соби­равшего
документы, в  основном  компрометирующие. На этот раз и ему пришлось трудно,
здесь  упрекнуть  отца было  не в чем: "С ним  считались многие, в том числе
видные иерархи церкви, не говоря уже о средних духов­ных слоях".
     Нельзя сказать, что компанию, собравшуюся в доме Иоанна Кронштадтского,
кто-то осмелился бы  отнести  к легкомысленной. Они были  очень пристрастны,
когда речь заходила о вопросах веры.
     Возможно,  они ждали  от отца  --  сибирского мужика  -- даже  чего-то,
граничащего  с еретическим  взглядом.  Но  быстро поняли,  что  он  тверд  в
православии.
     Превосходная  память  позволяла  отцу  цитировать  длинные   куски   из
Священного  Писания.  Уже только одно это  поразило искушенных собеседников.
Умением тол­ковать священные  тексты образованных  богословов уди­вить  было
сложнее. Но и это удалось сделать отцу.
     По  меткому замечанию  одного  из слышавших  отца,  его  "безыскусность
граничила с изощренностью".

     Житейский ключ
     В этом месте интересно будет передать следующее.
     Как-то  в  самом  начале   знакомства  князь   Юсупов  стал  свидетелем
рассуждений отца на темы Священного Пи­сания.
     Смею думать,  что и в тот день отец говорил ничуть не хуже, чем  во все
предыдущие, и не  был менее  крас­норечив, чем  в беседах с образованнейшими
иерархами. Однако  Юсупов  замечает: "Мне  стало противно  слушать, как этот
неграмотный мужик жонглирует кусками из Священного Писания". Обращу внимание
на слово  "жон­глирует". В  отличие от отца князь  был абсолютно грамо­тен и
слова  расставлял, как  ему казалось, с точностью  и однозначностью. Значит,
князя поразила ловкость, то есть  умелость,  с какой отец приводил куски  из
Свя­щенного  Писания. Ведь  жонглировать --  это  и  значит умение сохранять
баланс  и  точность.  Но именно это и  стало "противно" князю. Он не  мог, и
никогда не смог, простить "неграмотному мужику"  такого  умения. Дело  не  в
том, что  кто-то лучше, а кто-то хуже знал  Писание. Этот  момент --  только
сколок общей манеры Юсупова трактовать события.
     Ниже  я  еще  скажу  о  нем  многое.  Сейчас  же  отнесу к  нему фразу,
услышанную  не  по  его  адресу, но  способ­ную  объяснить  и  его некоторые
действия: "Невырос­ший ребенок  до старости сердится, если хвалят пого­ду, а
не его".
     Это   житейский  ключ,  простой,  но   безотказно  откры­вающий  многие
кладовые.
     Споры  из-за  догм  (говорил: "Из-за  буквы") отца  не интересовали, он
чувствовал,  что это пустая трата вре­мени. Его лучше потратить на "разговор
с Богом". "Чтобы опыт пересиливал букву, надо чтобы он был в тебе хозяин".

     Опытное применение
     Жевахов оставил в своих воспоминаниях запись од­ной из проповедей отца,
сделанных им позднее описы­ваемого времени. Я  привожу ее здесь,  потому что
то, о  чем именно говорил отец, важно запомнить  сейчас, чтобы иметь  в виду
все время рассказа о его жизни в Петербурге.
     "Чтобы спасти свои души, надо-ть вести  богоугод­ную жизнь", -- говорят
нам с амвонов церковных свя­щенники да архиереи... Это справедливо... Но как
же  это  сделать?.. "Бери "Четьи-Минеи", жития  святых, читай  себе,  вот  и
будешь знать, как", -- отвечают. Вот я и взял "Четьи-Минеи" и жития святых и
начал их разбирать и увидел, что разные святые только спасались, но все  они
покидали мир и спасение свое соделывали то в монас­тырях, то в пустынях... А
потом  я увидел, что "Четьи-Минеи" описывают жизнь  подвижников с той  поры,
когда уже они поделались святыми... Я себе и подумал -- здесь, верно, что-то
не  ладно...  Ты  мне  покажи  не  то,  какую  жизнь  проводили  подвижники,
сделавшись  свя­тыми,  а  то,  как  они  достигли  святости... Тогда  и меня
чему-нибудь  научишь. Ведь  между ними  были великие грешники,  разбойники и
злодеи,  а про то,  глянь,  опе­редили  собою  и праведников...  Как же  они
опередили, чем действовали,  с  какого места поворотили к Богу, как достигли
разумения  и,  купаясь  в  греховной  грязи,  жестокие,  озлобленные,  вдруг
вспомнили о Боге, да пошли к Нему?! Вот что ты мне покажи... А то,  как жили
святые люди, то не  резон; разные святые разно  жили, а грешнику  невозможно
подражать жизни святых.  Увидел я в "Четьи-Минеи" и еще, чего не взял себе в
толк. Что  ни подвижник, то монах...  Ну, а с  мирскими-то  как?  Ведь и они
хотят спасти души, нужно и им помочь и руку протянуть. Значит, нужно  прийти
на помощь  и  мирянам,  чтобы  научить  их  спасать  в миру  свои души. Вот,
примерно, министр царский, али  генерал,  али  кня­гиня какая,  захотели  бы
подумать о душе, чтобы, значит, спасти ее... Что же, разве им тоже  бежать в
пусты­ню или монастырь?! А как же служба царская, а как же присяга, а как же
семья,  дети?! Нет, бежать из мира таким людям не резон. Им  нужно другое, а
что  нужно,  того  никто  не скажет, а  все  говорят:  "ходи в  храм Бо­жий,
соблюдай  закон,  читай себе Евангелие  и  веди  бо­гоугодную  жизнь, вот  и
спасешься". И так и  делают, и  в храм ходят, и Евангелие  читают, а грехов,
что ни день, то больше, а зло все растет, и  люди превращаются в зверей... А
почему?.. Потому, что еще  мало сказать: "веди богоугодную  жизнь",  а нужно
сказать,  как  начать  ее, как  оскотинившемуся  человеку, с  его  звериными
при­вычками, вылезть из той ямы греховной, в которой он сидит; как ему найти
ту  тропинку,  какая выведет  его на  чистый  воздух,  на Божий свет.  Такая
тропинка есть. Нуж­но только показать ее. Вот я ее и покажу.
     Спасение в Боге... Без Бога и шагу не ступишь...
     А увидишь ты Бога тогда, когда  ничего  вокруг себя не будешь видеть...
Потому  и зло, потому  и грех, что все заслоняет Бога, и ты Его не видишь. И
комната,  в кото­рой ты сидишь,  и  дело,  какое ты делаешь, и  люди, какими
окружен,  -- все  это заслоняет от  тебя  Бога,  по­тому что ты и  живешь не
по-Божьему, и думаешь не по-Божьему. Значит, что-то да нужно сделать,  чтобы
хотя увидеть Бога... Что же ты должен сделать?..
     После   службы  церковной,  помолясь  Богу,   выйди  в  воскресный  или
праздничный  день за  город,  в  чистое поле...  Иди и иди все  вперед, пока
позади  себя  не  уви­дишь  черную  тучу  от  фабричных  труб,  висящую  над
Петербургом,  а впереди прозрачную синеву горизонта... Стань тогда и помысли
о себе... Каким ты покажешься  себе маленьким, да ничтожным, да беспомощным,
а  вся столица в какой муравейник преобразится перед твоим мысленным взором,
а  люди  --  муравьями, копо­шащимися  в нем!..  И куда  денется тогда  твоя
гордыня, самолюбие, сознание своей власти,  прав, положения?..  И жалким,  и
никому не нужным, и всеми покинутым осознаешь ты себя... И вскинешь ты глаза
свои на небо и увидишь Бога, и  почувствуешь тогда  всем сердцем сво­им, что
один только  у тебя Отец  -- Господь Бог, что только  одному Богу нужна твоя
душа, и Ему одному ты захочешь тогда отдать ее. Он один заступится за тебя и
поможет тебе. И найдет на тебя тогда  умиление... Это  первый шаг на  пути к
Богу.
     Можешь дальше и не идти, а возвращайся  назад в мир и становись на свое
прежнее дело, храня, как зени­цу ока, то, что принес с собою.
     Бога ты принес с собою в душе своей, умиление  при встрече с Ним стяжал
и береги его, и пропускай через него всякое  дело, какое ты будешь  делать в
миру. Тогда всякое земное дело превратишь  в Божье дело,  и не под­вигами, а
трудом своим во славу Божию спасешься. А иначе труд во славу собственную, во
славу  твоим  страс­тям,  не спасет тебя.  Вот  это  и есть то,  что  сказал
Спаси­тель: "царство Божие внутри вас". Найди Бога и  живи в Нем  и с Ним  и
хотя бы в каждый праздник, или вос­кресение, хотя бы  мысленно  отрывайся от
своих дел и занятий и вместо того, чтобы  ездить в гости или теат­ры, езди в
чистое  поле,  к  Богу".  Распутин  кончил.  Впе­чатление  от его  проповеди
получилось неотразимое, и, казалось бы, самые злейшие его враги должны  были
при­знать ее  значение.  Он говорил о том, что "начало пре­мудрости -- страх
Божий",  что  "смирение  и  без дел  спа­сение",  о  том,  что  "гордым  Бог
противится,  а смирен­ным  дает  благодать" -- говорил, словом,  о  наиболее
известных  каждому  христианину  истинах;  но  он  облек  эти  теоретические
положения в  такую форму,  какая допускала их опытное применение.  Я  слышал
много раз­ных проповедей, очень содержательных и глубоких; но ни одна из них
не сохранилась в моей памяти; речь же Распутина,  произнесенную 15  лет тому
назад, помню и до сих пор и даже пользуюсь ею для возгревания своего личного
религиозного настроения".
     Обращу  только внимание  на  фразу --  "опытное  при­менение",  как  бы
перенесенную Жеваховым из размыш­лений отца. Значит,  и такому образованному
человеку, как Жевахов, было что взять у мужика Распутина.
     Вразумление,  к великому сожалению, не всегда и  не всем идет впрок. "И
сам Господь не на всех  повлиял, и про некоторых  заготовил  ад и тьму",  --
писал отец в "Житии...".

     Украсть червонец и сбежать
     Интересное  добавление для этого эпизода, как  у  Ко­ковцова запечатлен
разговор отца и епископа Феофана:  "Этот  человек пришел к  епископу Феофану
после дол­гих месяцев скитания по разным отдаленным монасты­рям, и собираясь
направиться, по  его словам, к святым местам. Он рассказал епископу всю свою
прошлую  жизнь, полную самых предосудительных  поступков, покаялся во всем и
просил наставить  его на  новый путь.  И по мере того, как он стал открывать
ему свою душу, Распутин все больше и больше  заинтересовывал Преос­вященного
своим религиозным настроением,  перехо­дившим временами в какой-то экстаз, и
в  эти  минуты  он   доходил,  по  словам  епископа,  до   такого  глубокого
молитвенного  настроения, которое  епископ встречал только в редких  случаях
среди наиболее выдающихся представителей нашего монашества".
     Из  этого  следует,  что   нельзя  ставить  и   под  малейшее  сомнение
искренность настроения отца.
     А  кто-то сказал, что когда отец пришел в  Петербург, то "просто  хотел
украсть   червонец  и  сбежать",  то  есть  воспользоваться  представившимся
случаем.
     Но в  этом не было  никакой нужды. Не с  умом отца -- пускаться в такие
дешевые  предприятия.  Если бы отец захотел,  к  его  ногам сложили  бы горы
денег. Но ему не этого было надо.
     И потом, рассмотрим ситуацию по-другому.
     К моменту,  когда отец появился в Петербурге, его домашние (Покровские)
дела обстояли как нельзя луч­ше. Я уже говорила об этом.
     Подумайте сами  -- что делать  простому  сибирскому мужику, практически
неграмотному, в столице, приди он туда на ловлю денег и выгод?
     В Покровском и дальней  округе его почитали, к нему шли, даже приезжали
из  города,  что  свидетельствовало   о  признании   за  ним  необыкновенных
способностей.
     Больше  того,  после  истории  со  следствием  по  доно­су  Покровского
священника, отца признали и церков­ные чины.
     За благополучием, сладким куском  отцу не было  ни­какой  необходимости
идти так далеко. Он  мог  кататься  как  сыр в масле, не выезжая  за пределы
своей деревни.
     Надо  брать в расчет и то, как чувствовал, понимал отец самого себя. То
есть каким себя воспринимал. Он -- крестьянин, выросший в  дальнем углу. Его
мир стал расширяться только тогда, когда он начал странничать. Но и тогда он
видел мир в том виде, каким только и мог его воспринимать -- как крестьянин,
пусть и обла­дающий огромным духовным даром.
     Внешний  мир,  тот,   что  находится  за   пределами  зна­ния  опытного
странника, для него не существует как то, к чему вообще можно стремиться.
     В материальном смысле  отец довольствовался тем, что у  него было.  А о
каких-то  из земных благ,  в поисках которых и едут  из глуши  в столицу, он
просто не имел представления.
     Ему не нужен  был Петербург для того,  чтобы жить  лучше, чем он  жил в
Покровском. Ему не нужен был Петербург, чтобы получить славу большую, чем он
имел в Покровском.
     Итак,  отец стал жить в Кронштадтском монастыре. "Этот -- настоящий, не
верхотурский", -- говорил он.
     Отец  вспоминал,   что,  когда  он  переступил  порог  монастыря,   ему
показалось --  монастырские ворота от­секли  от  него  всю  скверну  прошлой
жизни.
     Кто терся, а кого звали
     Спустя  несколько  дней после появления отца в  мо­настыре, архимандрит
Иоанн предложил ему  стать чле­ном  "Союза истинно русских людей", общества,
со­зданного  для  борьбы  с революционерами и оказания  посильной  поддержки
трону.  Членами этого  Союза  уже  был  цвет духовенства, в  том  числе,  --
Гермоген,  Фео­фан  и  Илиодор,  а  также  кое-кто  из   землевладельцев   и
аристократов.
     Отец был счастлив войти в их круг.
     Одна дама, подруга философа и  жена литератора, написала, что "Распутин
в самом  начале терся около  белого  духовенства".  Она, должно быть,  через
десятые руки знает о собраниях кружка -- Союза.
     Не отец "терся", а его позвали. Только иным не дано понять разницу.
     Особенно опекал  отца архимандрит Феофан. Он  ввел отца  во влиятельные
круги (без малейших усилий и же­лания на то отца).
     Феофан же подыскал отцу жилье  у члена  Государ­ственной Думы  Григория
Петровича Сазонова. Тот ра­душно принял отца, и в доме у Сазоновых он прожил
несколько лет.
     Архимандрит взял на себя роль отцовского советника и наставника. И отец
целиком полагался на его суждения.
     Именно   Феофан  познакомил  отца  с  великими   кня­гинями  Милицей  и
Анастасией,  черногорскими  прин­цессами  и  женами  великих  князей   Петра
Николаевича  и  Николая  Николаевича.  (В  доме  первого, кстати,  отец  был
представлен  царю   и   царице.)   Делая   это,   архиман­дрит   намеревался
воздействовать на великую княгиню, поскольку  и она,  и  ее сестра,  великая
княгиня  Анаста­сия,  как  и  их  мужья,  очень  интересовались  мистикой  и
оккультизмом. Вводя отца в их дом, архимандрит пред­полагал, что "тобольский
старец" сумеет "отвадить" ве­ликосветских дам от "богопротивного дела".
     Отец  произвел  на  великих   княгинь  Милицу   и  Анас­тасию  огромное
впечатление.  (Но,  как оказалось, это  впечатление никакого  положительного
душевного дви­жения у великих княгинь не вызвало.) А через них об отце стали
узнавать другие.



     Глава 7 НИКОЛАЙ ВТОРОЙ
     Идеал Николая -- Слабая воля ищет волю сильную  -- Царь  разуверился во
всех
     Идеал Николая
     Тем   временем  грядущий  хаос  только  приуготовлялся  всеми  текущими
событиями. И роль главной жертвы была отведена царю Николаю Второму.
     Почему?
     Ответ найдем  в  самой  личности  государя и  в  тех  об­стоятельствах,
которые сопутствовали  его правлению и  жизни (что, впрочем, было  для  него
одно и то же).
     У Гурко читаем: "Россия  для государя отнюдь не  была "вотчиной",  хотя
подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что
не  Россия  для него, а он  для  России.  При этом  Россию, русский народ он
горячо любил. В его устах слова "наша матушка Россия" не были пустым звуком.
Но в  чем реально со­стояла польза России -- он себе сколько-нибудь точно­го
отчета  не  отдавал.  В особенности это  ясно  сказалось  в  делах  Дальнего
Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько
это нужно России и русскому народу".
     Из всех русских самодержцев Николай Второй боль­ше всех походил на царя
Алексея Михайловича, про­званного Тишайшим. И сына  своего государь назвал в
честь него. Тот был его идеалом -- царь-молитвенник.
     Николай  как-то в присутствии отца рассказывал ца­ревичу Алексею эпизод
из царствования  Алексея  Михайловича:  во время очередного  бунта  государь
вышел к  ропщущему народу с иконой,  уговаривая "чтоб им от шуму перестать".
Алексей спросил:
     -- И что же, перестали?
     Николай  обратил  взгляд  к  моему отцу, словно  ища у него  поддержки.
Молчание затянулось. Отец вздохнул:
     -- Скажи, что ли, правду.
     -- Не перестали.
     Уверена, отец не знал  этого эпизода из истории  цар­ствования  Алексея
Михайловича. Но опытное знание никогда не давало ему ошибаться.
     Слабая воля ищет волю сильную
     Николай Второй не имел нужного руководства. Это вовсе  не означает, что
он нуждался в  диктовке --  сде­лай то,  не делай  так. Ему не хватало силы,
энергичного направления сил, которые он сам высвободить в себе не мог.
     У Гурко:  "В  личности Николая Второго  наблюдалось странное  и  редкое
сочетание  двух по  существу совер­шенно  противоположных свойств характера:
при своем стремлении к неограниченному  личному  произволу, он совершенно не
имел   той  внутренней  мощи,   которая   покоряет   людей,   заставляя   их
беспрекословно   повино­ваться.   Основным  качеством  народного   вождя  --
власт­ным авторитетом  личности  -- государь не  обладал вовсе. Он и сам это
ощущал,  ощущала инстинктивно вся стра­на, а  тем более лица, находившиеся в
непосредствен­ных сношениях с ним.
     Всецело побороть природную застенчивость не уда­лось Николаю Второму до
самого  конца его довольно продолжительного царствования. Застенчивость  эта
была заметна  при  всяком его  выступлении перед  многолюд­ным собранием,  и
выработать внешние приемы  не­принужденного царственного  общения  со своими
под­данными  ему  так  и  не удалось.  Внешним  образом  сму­щение  государя
выражалось,  например,  в столь  известном постоянном  поглаживании  усов  и
почесывании  ле­вого  глаза.  То,  что  так  легко  давалось их  царственным
предшественникам,  что  в   совершенстве  осуществляли  Александр  Третий  и
вдовствующая императрица Мария  Федоровна, никогда  не было усвоено Николаем
Вто­рым, а в особенности его супругой".
     Все события сходятся к  тому, что  именно  поиском такого энергического
начала государь был озабочен.
     Возьмем опять Гурко: "Несомненно, однако, что и положительная наука все
более  склонна  признавать  за  неоспоримые  факты   многое  из  того,   что
сравнительно недавно считалось измышлением грубого  суеверия и непроходимого
невежества. Сила воздействия человечес­кого духа на материальные явления все
более   научно   подтверждается,   а  сфера  этого   воздействия  все  более
расширяется.  Распутин  при   помощи  концентрации  сво­ей  воли  становился
посредником  между  какой-то  неве­домой оккультной силой и производимыми ею
матери­альными явлениями. Можно, кроме того,  считать вполне  установленным,
что Распутин обладал силою гипноти­ческого  внушения, доходившей  до степени
необычай­ной. Каким-то внутренним напряженным сосредоточе­нием своей воли он
в  отдельных случаях  достигал  резуль­татов столь  же  неожиданных, сколь и
исключительных".
     У  Евреинова: "Эффект "воздействия" сильной воли испытывался каждым  из
знакомившихся с Распутиным, испытывался сразу же и,  насколько известно, без
еди­ного исключения".
     Белецкий, описывая отца  и Николая Второго, заме­чал: "Это была сильная
воля и слабая воля".
     Не  будет дерзостью сказать, что государь  и отец двига­лись  навстречу
друг другу. При этом внутренние устремле­ния государя в значительной степени
входили в противо­речие и даже столкновение с тем, что окружало его.
     Жевахов пишет:  "Что  представлял  собою государь  император?  Это  был
прежде  всего  богоискатель,  чело­век,  вручивший  себя  безраздельно  воле
Божией,   глубо­ко  верующий  христианин  высокого   духовного  настрое­ния,
стоявший  неизмеримо  выше  тех,  кто  окружал  его  и с  которыми  государь
находился в общении. Только
     безграничное смирение и трогательная деликатность, о которых единодушно
свидетельствовали  даже  враги, не  позволяли  государю  подчеркивать  своих
нравственных  преимуществ  пред  другими...  Только   невежество,  духов­ная
слепота или злой умысел могли приписывать госу­дарю все то, что впоследствии
вылилось  в  форму зло­стной  клеветы, имевшей своей  целью  опорочить  его,
поистине, священное  имя.  А что  это  имя было действи­тельно священным, об
этом   свидетельствует,   между   прочим,   и  тот   факт,   что   один   из
социалистов-револю­ционеров, еврей,  которому  было  поручено  обследова­ние
деятельности  царя,  после революции,  с  недоуме­нием  и тревогою в голосе,
сказал  члену  Чрезвычайной  следственной  комиссии  А.Ф.Романову: "Что  мне
делать! Я начинаю любить царя".
     Царь разуверился во всех
     Теперь дам  слово великому князю Александру  Ми­хайловичу.  Он  трезвее
многих других оценил характер  и способности своих родственников:  "Стройный
юноша, ростом в пять футов  и  семь  дюймов,  Николай  Второй  провел начало
своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете  и
слушая с  чув­ством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы  и указания
своих дядей. Он боялся оставаться наедине с ними.  В присутствии посторонних
его мнения  принима­лись дядями  за приказания, но стоило племяннику и дядям
остаться  с  глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать, а потому
последний  царь  всея Руси глубоко вздыхал,  когда во время утреннего приема
выс­ших сановников  империи ему возвещали о приходе с докладом одного из его
дядей.
     Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим
полководцем. Алексей Алек­сандрович повелевал моряками. Сергей Александрович
хотел   бы   превратить  Московское  генерал-губернатор­ство  в  собственную
вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусств.
     Все они  имели, каждый своих, любимцев  среди  ге­нералов  и адмиралов,
которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые
желали  бы  устроить  "русский  сезон"   в   Париже,   своих   удиви­тельных
миссионеров,  жаждущих  спасти   душу  импера­тора,  своих   чудодейственных
медиков, просящих ауди­енции, своих ясновидящих старцев, посланных  свыше  и
т.  д. Я старался всегда обратить внимание  Николая Вто­рого на навязчивость
наших родных".
     Ни в ком государь не находил  помощи. Ужас  ситуа­ции заключался в том,
что именно на царствование Николая Второго пришлось время, когда требовалось
сочетание искренних усилий всех, вовлеченных в уп­равление государством.
     "Николай Второй  в  трудные минуты жизни  имел  обыкновение  спрашивать
совета у своих родственников",
     -- пишет Александр Михайлович. Правильнее было бы
     -- "имел неосторожность". Не случайно несколько ниже
     великий князь утверждает, говоря о состоянии госуда­
     ря: "Он разуверился во всех".
     Кстати приведу слова отца из "Жития...": "В настоя­щее время, кто может
совет дать, так они в уголочки позагнаны".
     Приведу   и   свидетельство   Гурко,   свидетельство   не   только   об
исключительном  положении  Николая,  но  и обыкновенности  такого положения:
"Окруженный не­сколькими  близкими друзьями, как-то: Воронцовым, Черевниным,
Рихтером  и кн. В.Оболенским,  которым он отнюдь не  дозволял вмешиваться  в
государственные вопросы  и даже  говорить  о  них, Александр Третий ог­радил
себя от интриг,  могущих его свернуть с твердо начертанного им пути. Но  это
породило другое зло -- отчужденность от общества,  отчужденность от жизни  и
незнакомство с новыми, выдвигавшимися его запроса­ми и настроениями.
     Существование  в заколдованном кругу,  куда  лишь  с  трудом  и  смутно
проникают те  течения мысли, которые в данное время захватывают и направляют
народную  волю,  для монарха  столь же  опасно, как  постоянное выслушивание
городских  сплетен и  выдерживание  перекрестного  огня неизменно плетущихся
вокруг него интриг.
     Но таково  положение всех царствующих: либо пол­ная отчужденность, либо
невольное  впитывание  в  себя   множества   разнообразных  нашептываний   и
подсказы­ваний, разобраться в  коих тем более  трудно,  что в прав­дивости и
личном бескорыстии  различных  сообщений и указаний монарх  никогда не может
быть уверен.  Приве­ду  по  этому  поводу мнение  великой  княгини Елизаветы
Федоровны  об  окружении Николая  Второго  и его  суп­руги. На слова  одного
видного  судебного деятеля, выра­зившего сожаление,  что государь  не  видит
никого, кро­ме его ближайшего окружения, и что если ему неудоб­но общаться с
парламентариями, то он мог  бы  все же видеть  людей  из мира литературного,
художественного и научного, великая княгиня  с живостью  ответила: "А почему
же не парламентариев? Ведь при нынешней об­становке достаточно  прожить один
год при дворе, что­бы утратить всякую веру в людей".
     Симанович (его -- потому только, что он,  как и вся­кий  раз, говорит с
чужого голоса. Всем известна была манера Симановича, состоявшая в том, чтобы
выслу­шивать  в гостиных  мнения  других,  а при  случае выда­вать за  свои,
обозначая так  собственную осведомлен­ность): "В сущности, я Николая Второго
всегда жалел. Без сомнения, он был глубоко несчастный человек.  Он никому не
мог импонировать, и его личность не вызы­вала ни страха, ни почтения. Он был
заурядным челове­ком.  Но  справедливость все-таки требует  подтвердить, что
при первой встрече он оставлял глубоко обаятель­ное впечатление.
     Он был прост и легко доступен, а в его присутствии совершенно забывался
царь. В  своей  личной жизни он был  чрезвычайно мало требователен.  Но  его
характер был противоречив. Он страдал от двух  недостатков, ко­торые в конце
концов его погубили: слишком слабая воля и непостоянство. Он никому не верил
и  подозре­вал каждого. Распутин передавал мне  как-то  следующее  выражение
царя: "Для меня существуют честные люди только до двух годов. Как только они
достигают  трехгодичного возраста, их  родители  уже радуются, что они умеют
лгать. Все люди лгуны". Николай жил  в убежде­нии, что  все его  обманывают,
стараются перехитрить и никто не приходит к нему с  правдой. Это был трагизм
его   жизни.  В   сознании,   что   он  ненавидим   собственною  матерью   и
родственниками, он жил в постоянной бояз­ни от двора  императрицы-матери, то
есть так называе­мого старого двора. Он считал даже свою жизнь в опас­ности.
Привидение  дворцового переворота  постоянно носилось перед его  глазами. Он
часто  высказывал  опасе­ние,  что  его  ожидает  судьба  сербского   короля
Алексан­дра,  которого убили вместе с женой  и трупы выбросили через окно на
улицу.  Видно было, что убийство сербс­кого короля произвело на него  особое
впечатление и наполняло его  душу содроганием. Царь проявлял осо­бый интерес
к  спиритизму  и  ко  всему  сверхъестествен­ному.  В  этом  лежала  большая
опасность.  Когда  он слы­шал  о  каком-нибудь  предсказателе,  спирите  или
гип­нотизере, в нем сейчас же  возникало желание с ним познакомиться. Этим и
объясняется,  что столько жули­ков  и  сомнительных  личностей,  при  других
условиях и мечтать не смевших о царском дворе, сравнительно  лег­ко получали
доступ к дворцу".
     Обращу  внимание на конец.  Симанович прямо назы­вает жуликами тех, кто
теснился возле  Николая и его семьи.  Понимал это и сам  государь, поэтому и
испыты­вал неудовлетворение от их пребывания во дворце.
     В интересе  к сверхъестественному, о  чем пишет  Си­манович, проявилось
стремление  государя вырваться  из привычного, такого  тягостного  для  него
круга, ставше­го ко  времени появления отца в Петербурге замкнутым. Повторю,
он ни в ком не находил опоры и хватался  за соломинки,  ломавшиеся  в тот же
миг.

     Глава 8
     ЦАРИЦА
     АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА
     Любимая жена и ненавистная невестка --
     -- Свекровь начинает интриговать --
     -- Империи нужен цесаревич
     Любимая жена и ненавистная невестка
     Картина не будет полной,  да и  понятной, если  не сказать о  царице --
Александре Федоровне.
     Она состояла в близком родстве с британскими мо­нархами, будучи дочерью
Людовика Гессен-Дармштад-тского и принцессы Алисы, одной из дочерей королевы
Виктории.
     Николай также состоял  в родстве с британской ко­ролевской  семьей, его
матерью  была Дагмара,  дочь  ко­роля  Дании  Христиана  Девятого  и  сестра
королевы Алек­сандры, супруги Эдуарда Седьмого. Имя "Дагмара" встре­чается в
русских исторических  книгах редко, так как пос­ле вступления в брак с царем
Александром  Третьим  она перешла в  православие,  сменила  имя, став Марией
Фе­доровной.
     Она   резко  возражала  против  союза   сына,  тогда  еще  царевича,  с
поразительно  красивой  Алике,  и  лишь   вме­шательство  властной  Виктории
позволило их свадьбе состояться.
     Николай  и Алике,  принявшая в  православии  имя Александры  Федоровны,
зажили счастливой семейной
     жизнью.  Почти  все, кто писал о семье Николая и Алек­сандры, отмечали,
что они составляли счастливую пару. И, судя по всему, это действительно так.
Но  кроме  соб­ственно  супружества их  союз  был  сопряжен  с  исполне­нием
государственных обязанностей. Счастье "на двоих" -- не для монарших особ.
     Николай   Второй,   как   только   женился,  немедленно  погрузился   в
государственные дела, к которым отец его почти не подготовил, и они отнимали
большую  часть времени. В этом тоже кроется  причина настроения  Алек­сандры
Федоровны.  Она  чувствовала   себя  покинутой,   одинокой  среди  враждебно
настроенного двора.
     Время нисколько не смягчило отношения Марии Федоровны к супруге сына.
     Непреклонность  вдовствующей императрицы пере­давалась придворным  (так
что приведенное свидетель­ство Симановича, относящееся к Николаю  Второму, в
известной мере вполне может быть отнесено и к Алек­сандре Федоровне).
     Обладая тончайшей душевной  организацией (неко­торые мемуаристы видят в
этом проявление  нервной болезни, указывая на  частые истерические припадки,
изводившие императрицу), Александра Федоровна с самого начала жизни в России
видела (и чаще всего спра­ведливо) вокруг себя врагов.
     Гурко:  "Александра Федоровна  оказалась в Петербур­ге, как  в лесу, и,
надо сказать правду, не приложила никаких усилий к тому, чтобы разобраться в
нем и при­обрести симпатии общества. Так на всех парадных вече­рах и приемах
Мария Федоровна  обходила собравшихся и  продолжительно с ними беседовала, а
Александра   Федоровна  ограничивалась   разговорами   с   приближен­ными  и
стремилась  скорее  удалиться  во  внутренние   по­кои.  Обстоятельство  это
обратило  на  себя  внимание  об­щества.  Отзвук этого  имеется  в  дневнике
ст.-секретаря Половцова. Под 6-м мая 1902 года там записано: "После завтрака
(во  дворце  по  случаю  царских  именин)  обык­новенный cercle, совершаемый
Марией Федоровной  в  назидание  молодых  величеств,  остающихся в  углах  и
разговаривающих  лишь  с  двумя-тремя приближенными..."  Внешняя  холодность
Александры   Федоровны  не­изменно  приписывалась  будто   бы   присущей  ей
надмен­ности. Между тем именно надменности  у нее не было. Было у нее сильно
развитое чувство собственного царс­кого  достоинства  и  немалая  доза почти
болезненно  ще­петильного  самолюбия,  но  надменность  ей была  совер­шенно
чужда.  В  домашней  обстановке  она,  наоборот,   отличалась   чрезвычайной
простотой, и к  людям, нахо­дившимся  в ее  личном  услужении,  относилась с
не­обыкновенной  внимательностью   и  даже  лаской.  Так,  няня  наследника,
М.И.Вешнякова,  которую   в  царской  семье  звали  Меричкой,  отзывалась  о
государыне не  иначе как о  святой  женщине, заботливо входящей в нужды всех
лиц, непосредственно ее окружающих. В письмах императрицы также проглядывает
эта черта. Она печет­ся о здоровье придворных  служащих  и даже пишет  о них
государю.   Затрудняло   сближение  Александры  Федоров­ны  с  петербургским
обществом и отсутствие у нее точек близкого с ним соприкосновения. Благодаря
тому, что вдовствующая государыня по-прежнему оставалась во  главе обширного
ведомства  учреждений   императрицы  Марии  (женское  воспитание),  а  также
сохранила  за  со­бой  главенствующую  роль  в  делах Российского  обще­ства
Красного   Креста,   молодая   императрица  оказалась  вне   круга   обычной
деятельности  русских цариц.  В  тече­ние продолжительного времени она  была
лишена  воз­можности  применить  свою кипучую  энергию, удовлет­ворить  свою
жажду живого дела. У нее не было поводов и возможности войти в более близкое
соприкосновение  с  лицами,   не  принадлежащими   к   ограниченному   кругу
приближенных ко двору".
     Скажу еще об одном существеннейшем обстоятель­стве, очень малым  числом
людей принимающемся во внимание.
     Императрица страдала неврозом сердца. И каждые роды усугубляли болезнь.
Вообще же для сердечных боль­ных характерно обостренное как бы вслушивание в
себя.
     Гурко  пишет о том,  что  императрицу  многие  счита­ли надменной. И он
правильно  опровергает  это  невер­ное  мнение.   Именно  маска  надменности
скрывала у
     Александры Федоровны  страх внезапной остановки  сер­дца.  Она обращала
взгляд  и слух  внутрь  себя и  просто не видела и не  слышала происходящего
вокруг.
     Особенно  мучительным становился  страх  припадка при большом  стечении
народа. А учитывая  то,  что во  дворце всегда  было  много народу, то  есть
появляться  на  публике  (и  родственной  в   том  числе)  надо  было  почти
беспрестанно, нервы Александры Федоровны истончи­лись до последнего предела.
     Гурко  пишет   о   том,   что  Александра  Федоровна  не  искала  точек
соприкосновения  с приближенными. Но здесь надо  иметь в виду, что при такой
душевной орга­низации, какой  обладала  императрица, она и  не  могла  найти
такие точки.
     Русский двор ни  в коем  случае не уступал любому европейскому  двору в
пышности и богатстве. Но во много раз превосходил любой двор по интриганству
(отспо­ренная  Византия  пропитала   все   в  царских  покоях).  Алек­сандра
Федоровна не была к этому подготовлена.
     И  особенно  это  скажется  позже,  в  10-е годы.  Коков­цов:  "Следует
сказать, что и в выборе своего непосред­ственного приближения императрица не
была счастли­ва. Нельзя  назвать  ни  одного  лица,  которое  при всей своей
действительной  или  кажущейся  преданности,  было  в  состоянии  достаточно
глубоко  и   авторитетно  осветить  ей  окружавшие  ее  условия  и  хотя  бы
предостеречь  от  последствий  неправильной оценки  этих событий и лю­дей ее
времени.  Одни из  узкого  личного  расчета  либо  из опасений  утратить  то
положение, которое  выпало на  их  долю,  другие по  неумению  анализировать
окружающие их  условия или по складу их  ума сами не отдавали себе отчета  в
том, что происходило кругом них".
     Свекровь начинает интриговать
     Сначала, напуганная приемом царственной свекро­ви, Александра Федоровна
затаилась, попыталась спря­таться в скорлупу чисто семейных отношений. Но ее
сан не  позволил  этого.  Потом, попав в  водоворот придворных  интриг,  она
затаилась,  боясь стать причиной  не­приятностей для мужа, которого страстно
любила. И это ей ставили и еще поставят в вину не раз и по всяким поводам.
     Вернусь несколько назад и скажу еще о некоторых обстоятельствах.
     Вступление Николая на  трон было омрачено траге­дией на Ходынском поле,
где несколько тысяч людей погибло в давке во время раздачи подарков от имени
нового  царя. (Он  хотел  было отменить запланированные ранее торжества,  но
советники настояли  на  посещении им  бала,  устроенного  в тот  же  вечер в
посольстве Фран­ции. Так было  посеяно семя, из которого выросла смута среди
рабочих, решивших, что новый царь равнодушен к их страданиям.)
     Кровь, пролитая при церемонии коронации, счита­ется дурным знаком.
     Добавлю и то,  что появление Александры  Федоров­ны в России совпало  с
болезнью и смертью Александра Третьего. Она, еще не будучи женой наследника,
шла в глубоком трауре, за гробом его отца.
     Говорили: "Это она гроб привезла", называли "чер­ная невеста".
     Так в  глазах многих Александра Федоровна, искрен­не стремившаяся войти
в русскую жизнь, стала вестни­цей  страшных несчастий. Сама  она не могла не
пони­мать этого.
     Сейчас надо сказать об очень деликатных обстоятель­ствах  жизни Николая
и Александры. Предпочла бы не говорить об этом, но для дальнейшего понимания
со­бытий важно знать всю правду.
     Из всего приведенного видно, что и царь, и царица все время пребывали в
напряжении на грани человечес­ких возможностей.
     Они  были помазанниками Божьими, но при этом были и людьми,  как мы. За
стенами дворца  бились такие  же страсти, как за стенами рубленой  избы моих
родителей. Ничего удивительного или постыдного в этом нет.
     Беду  Александры   Федоровны  можно  определить  сло­вами,  отнесенными
великим  князем  Александром Михайловичем  к  Николаю: "Он  никогда  не  мог
понять,  что правитель  страны должен подавить  в себе  чисто  че­ловеческие
чувства". И Николай, и Александра, конеч­но,  должны были сделать это. Но не
думаю, что хотели. Вся трагедия их жизни, а потом и смерти -- в этом.
     Не отказываясь от утверждения  о том, что  Николай  и Александра любили
друг  друга  и были  счастливы  вме­сте во  всех отношениях,  надо  все-таки
признать, что между ними стали возникать ссоры.
     Дам  слово Симановичу: "Между царем  и  царицей  возникали очень  часто
ссоры. Оба были очень  нервны. По несколько недель царица не разговаривала с
царем -- она страдала истерическими  припадками.  Царь  много  пил. выглядел
очень плохо и сонно, и по всему было заметно, что он не властен над собой".
     В чем причина?
     Николай разрывался между матерью и женой, любя и ту, и другую.
     Мария Федоровна тоже,  разумеется, любила сына. Но это была  безотчетно
"изводящая" любовь.
     Она не могла простить Александре Федоровне, что под давлением некоторых
обстоятельств вынуждена  была согласиться на брак сына. Уступив  в этом, она
постави­ла себе целью развести их.
     Империи нужен цесаревич
     В самой  личности  Александры Федоровны искать  поводов  для развода не
приходилось -- их никто и не нашел бы.
     Но оставались  вопросы,  так  сказать,  физиологичес­кие.  Время шло, а
наследника -- мальчика -- все не было.
     Для  царской семьи  это,  конечно,  предмет особых забот. Но разве  эти
заботы должны заходить так далеко, чтобы в наше время стать причиной гонений
и прямых издевательств, какие пришлось претерпеть Александре Федоровне?
     Тем  более,  что  дело  для  старого  двора  заключалось  не  только  в
наследнике, вернее, совсем не в нем. Об этом -- позже.
     А  сейчас дам слово великому  князю  Александру Михайловичу: "Царь  был
идеальным  мужем  и  любящим  отцом. Он  хотел иметь сына.  От  его  брака с
принцессой Алисой Гессен-Дармштадтской у  него родились в тече­ние  семи лет
четыре дочери. Это угнетало его. Он почти что упрекал меня за то, что у меня
в тот же промежуток времени родилось  пятеро  сыновей. Как это ни покажет­ся
малоправдоподобным,  но  мои   отношения  с  импе­ратрицей  были  далеки  от
сердечности по причине той же разницы пола детей".
     Вот итог подзуживаний старого двора, то есть, по сути, Марии Федоровны.
     После рождения  четырех  девочек  вдовствующая им­ператрица  тотчас  же
распространила  теорию, с  большой  охотой подхваченную  сплетниками  из  ее
окружения,   будто   Александра  Федоровна,  отказываясь  родить  наследника
престола,  предает  интересы  России  ради   Германии,  по­скольку  она   по
происхождению  немка. При  этом, бри­танские  корни царицы  сбрасывались  со
счетов, хотя они гораздо сильнее повлияли на формирование ее характе­ра, чем
гессен-дармштадтские.  О научности же подобных умозаключений говорить вообще
не станем.
     Непритворно чувствительная  царица  не  в  состоянии была примириться с
враждебной  атмосферой  двора. Она  просто отказалась от  неравной  борьбы и
постаралась  сделать все от нее  зависящее,  чтобы отгородиться от  внешнего
мира и  жить в тесном кругу своей семьи и нескольких близких друзей. Об этом
я уже говорила.

     Глава 9
     НИКОЛАЙ, АЛЕКСАНДРА И ВЕРА
     Очарованная православием -- -- Мнимая беременность Александры
     Очарованная православием
     Описывая атмосферу,  преобладавшую в Петербурге к моменту прибытия туда
моего отца,  я приводила выдер­жку из воспоминаний,  касающуюся  духовной ее
части.
     Напомню, речь там шла о том, что при дворе были приняты люди, по мнению
Николая и,  главным образом,  Александры,  способные разрешить их  тягостные
вопросы.
     Царица была по-настоящему  религиозной. Можно себе  только представить,
какими  усилиями далась ей перемена веры.  А это  было обязательное  условие
брака  с православным монархом. Рассказывают, что это обстоя­тельство, легко
преодолимое для многих других, и, кста­ти, для Марии Федоровны в свое время,
чуть было не расстроило свадьбу.
     Есть интересное свидетельство о том,  как совсем  юной принцесса  Алике
Гессенская в 1884  году гостила у сво­ей старшей сестры, уже ставшей великой
княгиней  Ели­заветой Федоровной.  Тогда-то  она  впервые  увидела,  и  даже
правильнее -- сумела прочувствовать русскую цер­ковную службу, не понимая ее
значения и  направления.  После сдержанного  до  холодности  протестантского
бо­гослужения  пышность  и величавость православного об­ряда  производит  на
тонкую душевную организацию Алике чарующее впечатление.
     В те  же дни она стала  свидетельницей каких-то  при­дворных церемоний.
При всей  схожести русской двор­цовой жизни с европейской,  в  первой все же
оставалось очень много от времени московских царей,  когда власть мирская  и
власть церковная, переплетаясь и  взаимно  друг  друга пополняя,  составляли
единое целое.
     Так  первое,  детское  еще впечатление,  положенное под  спуд  времени,
все-таки  выплеснется и полностью  захватит натуру  Алике.  Это же увлечение
сыграет с ней  злую шутку, позволит воспринимать Александру Федо­ровну не  в
истинном свете и даже поставит ее искрен­ность под сомнение.
     Обязательства по перемене веры стали для Алике борьбой страстей. И одна
из них победила. Алике,  став православной царицей Александрой Федоровной, с
рве­нием обращенной окунулась в новый для нее мир.
     Гурко  пишет:  "Александра  Федоровна, перейдя в православие, отнюдь не
проявила к нему того  довольно равнодушного  отношения, которым отличалась с
семи­десятых годов прошлого века русская  культурная  обще­ственность.  Она,
наоборот,  пропитала  православием  все свое  существо,  притом православием
приблизительно шестнадцатого  века. Обрела она  глубокую веру  не толь­ко во
все догматы православия,  но и во всю его  обрядо­вую  сторону. В частности,
прониклась она  глубокой ве­рой в  почитаемых православной  церковью святых.
Она усердно ставит свечи перед  их изображениями  и,  нако­нец, и это  самое
главное, -- проникается верой в "бо­жьих  людей" -- отшельников,  схимников,
юродивых  и прорицателей.  Войти  в сношение  с людьми этого типа государыня
стремится с  первых лет  своей жизни в Рос­сии,  и  находятся лица,  которые
поставляют ей  таковых в таком количестве,  что царский дворец приобретает в
этом отношении характер старосветских домов замоск­ворецкого  купечества.  С
заднего крыльца, разумеется, по чьей-либо рекомендации, проникают такие лица
во внутренние покои дворца, где императрица с ними иног­да подолгу беседует,
а гофмаршальская часть обязыва­ется их радушно угощать.
     Царица по этому поводу даже говорила, что ей из­вестны высказываемые по
ее адресу упреки за то, что
     она  охотно  видится  и беседует  со странниками и раз­личными  божьими
людьми. "Но моему  уму и сердцу, -- прибавляла она, -- подобные люди говорят
гораздо  боль­ше,  нежели  приезжающие  ко  мне  в  дорогих  шелковых  рясах
архипастыри  церкви.  Так,  когда  я  вижу  входящего  ко  мне  митрополита,
шуршащего своей  шелковой  ря­сой, я себя спрашиваю: какая же  разница между
ним  и великосветскими  нарядными  дамами?" Одновременно  она углубляется  в
чтение творений отцов церкви.  Творе­ния эти  были ее настольными книгами до
такой степе­ни, что рядом с кушеткой, на которой она проводила большую часть
времени,   стояла   этажерка,   заключавшая   множество   книг  религиозного
содержания, причем  кни­ги  эти в  большинстве были не только  русские, но и
написанные на славянском языке, который государыня научилась вполне свободно
понимать.  Любимым  ее  за­нятием,  наподобие  русских  цариц  допетровского
пери­ода,  стало  вышивание  воздухов  и других  принадлежно­стей церковного
обихода.  На  почве  духа  православной  веры  зародилась  у  нее,  а  затем
утвердилась  в сознании  мысль  о том, что соль земли русской  -- ее простой
на­род, а высшие  классы разъедены  безверием и отлича­ются развращенностью.
Для укрепления в ней этого  взгля­да  сыграло огромную, решающую роль другое
обстоя­тельство,  наложившее  на ее  отношение  к  различным слоям  русского
народа весьма определенный оттенок, с годами  все ярче выступавший. Я имею в
виду  те усло­вия, в  которых она  очутилась  по  прибытии  в Россию,  почти
совпавшем  с  ее вступлением в роль  царствующей  императрицы,  а именно тот
прием, который она встре­тила как со стороны некоторых членов  императорской
фамилии, так и  многих  видных  членов  петербургского общества.  Каждое  ее
слово, каждый жест, все,  вплоть до покроя платья, которое она надевала,  --
подвергалось  жестокой  критике,   и  находились  услужливые  люди,  которые
доводили  это до ее  сведения.  Утверждали даже,  что великая  княгиня Мария
Павловна-старшая ей од­нажды  прямо  сказала:  "La societe vous deteste" (то
есть  -- общество вас  ненавидит),  -- что  было,  конечно, пре­увеличением.
Неприязнь  к молодой государыне  исходила со стороны лиц,  составлявших двор
вдовствующей императрицы. Эти лица не хотели примириться с тем, что появился
новый  двор, ставший выше их, и прила­гали все усилия, чтобы сохранить среди
петербургского общества первенствующее, хотя бы  по  симпатиям,  по­ложение.
Естественно,  что понемногу, далеко  не сразу, у Александры  Федоровны  тоже
народились недобрые  чув­ства к петербургскому  обществу, и в  этом  кроется
одна из причин, если не главная, того, что она обернулась к русским народным
массам  и  в  них  искала  сочувствия,  которого петербургская знать  ей  не
выказывала".
     Говорили, что глубоко  религиозная царица застав­ляла Николая  жить  ее
религиозными интересами. Но совершенно неправильно говорить "заставляла".
     Николай был большим знатоком и ценителем икон древнего письма и обладал
редкой их  коллекцией,  ко­торой  очень  дорожил и  показывал не  всякому. И
любовь  эта  была  не  чисто  зрительная.  Николай  прекрасно  раз­бирался в
вопросах богословия, так как не только полу­чил соответствующее образование,
но и имел склон­ность к духовным размышлениям.
     Мнимая беременность Александры
     Не  умея сразу рассмотреть  истинные намерения  лю­дей, стремившихся во
дворец, Николай и Александра пришли  к тому, что их постепенно захватили как
дей­ствительно благочестиво  настроенные  странники  и тому  подобные, так и
псевдосвятые, гадалки и шарлатаны, мистики и жулики.
     Всех  их  радушно встречали,  а  особенно тех,  кто брался  предсказать
появление наследника мужского пола.
     Слух  об  этом страстном желании царицы пронесся по рядам "пророков"  и
"предсказателей".  И  многие  из  них  воспользовались  возможностью  нажить
капитал на ее несчастье.
     Дальше  произошло то, о чем  пишет великий князь Александр  Михайлович:
"Однажды во  дворце появился  таинственный  господин -- "доктор  Филипп"  из
Парижа.
     Он был представлен царской чете "черногорками"  --  великими  княгинями
Милицей  и  Анастасией Никола­евнами.  Французский  посланник  предостерегал
русское правительство против этого вкрадчивого иностранца, но  царь и царица
придерживались другого мнения. Люди, которые хотят быть обманутыми, попадают
впросак. Псевдонаучное красноречие д-ра Филиппа достигло цели. Он утверждал,
что  обладает  силой   внушения,  которая  может  оказать  влияние   на  пол
развивающегося  в утробе матери ребенка. Он  не прописывал никаких лекарств,
которые могли бы быть проверены придворными".
     Я уже от многих слышала, что именно так и было.
     Царица не  столько поддалась  на  пассы Филиппа, сколько уговорила сама
себя. Желание ее было так силь­но, что  у нее появились все обычные признаки
бере­менности.  Придворный медик  принял  эти признаки за  чистую  монету  и
заверил  ее,  что  на  этот  раз  должен  родиться  мальчик.  Когда  подошло
предполагаемое   вре­мя  родов,  царица   удалилась   в   свою   спальню   в
сопро­вождении  придворных  врачей,  но  прошло  несколько  дней,  а никаких
признаков схваток не  наблюдалось. Доктора провели  обследование и вынуждены
были объя­вить, что "беременность имела истерическое происхож­дение".
     И это несчастье было истолковано не в пользу Алек­сандры Федоровны! Тут
же вспомнили,  не без подсказ­ки Марии Федоровны,  что  подобное случилось с
анг­лийской королевой Мэри -- "Кровавой Мэри".
     Произошедшее,   разумеется,   дало  новую  пищу  для  злословия  врагам
Александры Федоровны.  Они  теперь говорили,  будто ложная беременность явно
свидетель­ствует   о   безумии   царицы.   Однако   именно   эти   разговоры
свидетельствуют  о  намерениях  старого  двора  --  ведь  бе­зумие,   будучи
медицинским   образом   подтвержденное,   способно   стать   предлогом   для
бракоразводного процес­са. А не это ли и надо было Марии Федоровне?
     К этому прибавилась еще одна неприятность.
     Членам Священного Синода очень не  нравилось то, что, как  казалось, а,
вернее, как нужно было  истолко­вать,  царская  семья находилась под сильным
влиянием
     прорицателей и ясновидящих. Архимандриту  Феофану, исповеднику  царицы,
было  поручено объявить ей, что ее  ложная беременность послана  в наказание
свыше за то, что она прислушивается к еретикам.
     Не знаю, что больше подействовало на самочувствие царицы -- сама ложная
беременность или же упреки людей, от которых она ждала помощи и утешения.
     По свидетельству находившихся тогда рядом с цари­цей, она была поражена
таким  отношением  к  ней  (ис­кренне верующей и  дававшей  этому  множество
подтвер­ждений)  со стороны церкви и самого Феофана. Ведь он находился рядом
все время,  но не нашел возможности (или желания)  поговорить с ней обо всем
этом  раньше. (Вспомним, как он заботился о чистоте  религиозных устремлений
великих княгинь Милицы и Анастасии.)
     Теперь же он со всей силой, данной ему его саном, "подпер" стену, и без
того    высокую,    воздвигаемую   вок­руг   покоев   Александры   Федоровны
недоброжелателями.
     Скажу  еще  раз:  во  всем  была  видна рука  старого  дво­ра.  Доктора
признали,  что  причиной   беременности  по­служила  истерия.  А  кто  довел
Александру Федоровну до такого состояния?
     Дополню картину воспоминаниями Родзянко,  вно­сящими и другую ноту:  "В
начале 1900 года стали появ­ляться при императорском русском дворе несколько
за­гадочные  апостолы  мистицизма,  таинственные   гип­нотизеры   и  пророки
будущего, которые приобретали значительное влияние на мистически настроенный
ум императрицы  Александры Федоровны. В  силу  доверия, которое  оказывалось
этим  проходимцам   царской   семь­ей,   вокруг  них  образовывались  кружки
придворных, которые начинали приобретать некоторое значение  и даже  влияние
на жизнь императорского двора.
     В  этих кружках тайное, незаметное участие принима­ли, без  сомнения, и
агенты   некоторых  иностранных   посольств,  черпая,  таким  образом,   все
необходимые  для  них данные и интимные подробности  о русской обще­ственной
жизни.  Так, например, за  это время появился некий Филипп.  Он отвечал  как
нельзя   лучше  тому  типу  людей,  которые,  пользуясь  своим  влиянием  на
психологию царственной четы,  готовы служить всякому  делу и всяким целям за
достаточное вознаграждение.
     Ко  двору этот господин был  введен двумя великими княгинями. Но вскоре
агент  русской тайной  полиции в  Париже Рачковский  донес  в Петербург, что
Филипп темная и  подозрительная личность, еврей  по  националь­ности и имеет
какое-то  отношение к  масонству и обще­ству "Гранд Альянс  Израелит". Между
тем  Филипп  при­обретает  все  большее  и большее  влияние.  Он проделы­вал
какие-то спиритические  пассы  и  сеансы,  предуга­дывал  будущее и  убеждал
императрицу, что у  нее не­пременно  явится  на свет  в скором  будущем сын,
на­следник престола  своего отца.  Филипп приобретает та­кую силу при Дворе,
что агент Рачковский был сменен за донос его на Филиппа. Но как-то загадочно
исчез и Филипп при своей поездке в Париж".
     А вот  слова  Юсупова: "Тогда появился в  Петербурге  один  французский
оккультист,  доктор  Филипп,  о  ко­тором  говорили,  что  он  тайно  послан
масонскими  организациями  к  русскому  двору. Говорили,  что  орга­низации,
пославшие его в Россию, остались им недо­вольны и отозвали его обратно".
     Соотнося  сведения и намеки, содержащиеся в сло­вах Родзянко и Юсупова,
включенных, пусть и по-раз­ному, в политическую атмосферу, можно утверждать,
что  в несчастье,  приключившемся с императрицей, были  заинтересованы некие
политические  круги  вне  России. Но  тогда на  это  внимания  предпочли  не
обращать. Так как расследование могло зайти слишком далеко.
     Священный  Синод  постановил,  что  царица  должна во искупление грехов
совершить  паломничество  к  мо­гиле  незадолго  до этого  канонизированного
святого, чтобы, покаявшись, вымолить прощение и очиститься омовением в водах
тамошнего источника. И в доверше­ние  всех несчастий, когда царица совершала
обряд очи­щения  и входила в  воду,  она поскользнулась и упала, обнажив при
этом, по слухам, нижнюю  часть спины. Было так или  нет, но этот случай стал
еще  одним  пово­дом  для  насмешек  в  столице   и  в   кругу  вдовствующей
императрицы.

     Глава 10
     БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК ГРИГОРИЙ ЕФИМОВИЧ
     Первая встреча -- Особый знак -- Без стеснения
     Первая встреча
     Мой  отец никогда  не называл мне  точной даты сво­ей  первой встречи с
царской семьей, но, вероятно, это случилось 31 октября 1905 года, так как на
следующий день, первого ноября, царь записал в своем дневнике: "Мы встретили
Божьего человека -- Григория Ефимо­вича из Тобольской губернии".
     Вот как пишет  Коковцов: "Из приближения императ­рицы первыми узнавшими
о появлении в столице этого "старца" были великие княгини Анастасия и Милица
Николаевна,  дочери князя  Николая  Черногорского,  за­мужем  --  первая  за
великим  князем Николаем  Николае­вичем и  вторая --  за  братом его великим
князем Петром Николаевичем. Они, бесспорно, говорили императрице о том,  что
видели "старца", который произвел на них глубокое  впечатление  всем складом
его речи,  большою  набожностью  и каким-то особенным  разговором на тему  о
величии Бога и о суетности всего мирского.
     Но не подлежит  никакому сомнению, что значитель­но большее впечатление
о  том же  появившемся  на  пе­тербургском  горизонте  человеке произвели на
императ­рицу   слова  преосвященного  Феофана,   ректора   С.-Пе­тербургской
духовной   академии,  которого  императрица  знала,  принимала  его,  охотно
беседовала с ним на религиозные темы и оказывала ему большое доверие. Он был
короткое время ее духовником.
     Сам человек  глубоко религиозного настроения,  ши­роко известный  своей
аскетическою  жизнью  и  строгос­тью  к  себе  и  к  людям,  епископ  Феофан
принадлежал  к  тому  разряду русского  монашества,  около которого  бы­стро
сложился обширный круг  людей, искавших  в бесе­дах с  ним разрешения многих
вопросов их  внутренней жизни и потом громко говоривших о его молитвеннос-ти
и  каком-то  особенном  умении  его  подойти  к  челове­ку в  минуту горя  и
сомнения.
     В одно из посещений императрицы преосвященный Феофан рассказал ей,  что
к нему пришел и живет  уже некоторое время  около него крестьянин Тобольской
губернии.
     Он долго  присматривался к Распутину  и вынес затем убеждение,  что  он
имеет  перед  собой  во  всяком  случае  незаурядного  представителя  нашего
простонародья, ко­торый достоин  того, чтобы о  нем  услышала  Императ­рица,
всегда интересовавшаяся людьми, сумевшими  подняться до  высоты молитвенного
настроения.
     Императрица разрешила  епископу  Феофану  привез­ти  Распутина и  после
краткой с  ним  беседы пожелала не  ограничиться  этим первым  свиданием,  а
захотела ближе узнать, что это за человек.
     По  словам некоторых приближенных к ней  людей,  императрица сначала не
могла  хорошенько  усвоить себе  его  отрывочную  речь, короткие фразы  мало
определен­ного содержания, быстрые переходы с предмета на пред­мет, но затем
незаметно Распутин перешел на тему, которая  всегда была  близка ее душе. Он
стал говорить, что ей и государю особенно трудно жить, потому что  им нельзя
никогда узнать правду, так как  кругом  них все больше льстецы да себялюбцы,
которые не  могут сказать, что  нужно для того, чтобы народу  было легче. Им
нужно искать этой  правды в себе самих,  поддержи­вая друг друга,  а когда и
тут  они встретят  сомнение, то им остается только молиться  и  просить Бога
наставить их и умудрить, и если они поверят этому, то все будет хорошо,  так
как  Бог  не  может  оставить без своей  помо­щи  того,  кого он поставил на
царство и кому вложил  в руки  всю власть над народом.  Тут он ввел и другую
нот­ку,  также  близкую  взглядам императрицы, а именно, что царю и ей нужно
быть ближе к народу, чаще видеть его и больше верить".
     Дополнение Гурко: "Одна  из существенных причин расположения Александры
Федоровны к Распутину  со­стояла  именно  в том,  что  она  почитала его  за
выразите­ля народной мысли".
     Особый знак
     Обращу внимание на слова Коковцова о том, что царица сначала не слишком
хорошо понимала, о  чем говорит отец. Это  весьма интересное замечание.  Еще
когда он  вернулся в  Покровское  после  странствований, об­щавшиеся  с  ним
обратили внимание,  что  он  "стал  го­ворить  непонятно".  Речь  идет не  о
косноязычии,  а о том, что  суть его  речи была для  слушающих затемнена.  И
толь­ко  после того,  как  отец  "настраивал", как  сказали  бы  мы  сейчас,
собеседника на свой лад, приходило ощу­щение ясности.
     Приведу здесь только  одно  из  многочисленных сви­детельств. Труфанов:
"Феофан  рассказывал:  Вот  Божий  человек! И  говорит-то  не  так,  как мы,
грешные.  Было раз так. Государь, государыня с наследником на руках,  я и он
сидели в столовой во дворце. Сидели и беседова­ли о  политическом  положении
России. Старец Григо­рий вдруг как вскочит из-за стола, как стукнет кула­ком
по  столу.  И  смотрит прямо  на царя.  Государь  вздрог­нул,  я  испугался,
государыня встала, наследник зап­лакал, а старец и спрашивает государя: "Ну,
что? Где екнуло? Здеся али тута?"  -- при  этом  он  сначала ука­зал пальцем
себе на  лоб,  а  потом на сердце. Государь  ответил,  указывая  на  сердце:
"Здесь;  сердце  забилось!" -- "То-то же,  -- продолжал старец, -- коли  что
будешь  делать для России, спрашивайся не  ума,  а  сердца. Сердце-то вернее
ума..."  Государь  сказал:  "хорошо",  а  го­сударыня  поцеловала его  руку,
произнесла: "Спасибо, спасибо, учитель".
     Труфанов, разумеется, привел этот случай,  чтобы посмеяться. Но урок --
в  другом. Чтобы не дразнить гу­сей, не  буду говорить о боговдохновенности.
Умному -- достаточно.
     Приведу здесь слова Гурко. В них важно все, но осо­бое внимание  обращу
на  конец отрывка:  "Ненависть  столичного  общества к Распутину  государыня
объясня­ла  себе,  между прочим, и тем, что он принадлежал к крестьянству, а
не  к  тому  избранному  кругу,  который  почитал  доступ  во  дворец  своим
исключительным пра­вом. Между тем членов этого общества государыня ве­личала
не иначе как "бриджистами", а то обстоятель­ство, что Распутин принадлежал к
народным массам, в глазах царицы было его большим преимуществом: она думала,
что слышит от него как бы голос земли".
     Именно  "голос земли" слышала  Александра  Федо­ровна  и  он  давал  ей
неизмеримо больше, чем хор голо­сов "бриджистов".
     Интересно представить себе, как  внешне могли  выг­лядеть беседы отца и
Александры Федоровны.
     У отца и после прибытия в Петербург, естественно, остался его  прежний,
сибирский  выговор. Он произно­сил слова  на  о, например,  -- милой  и т.п.
Интонации у него тоже  были особые, сибирские. Его речь даже чисто внешне не
была похожа ни на что ранее слышанное Александрой Федоровной.
     Русская  же   речь  императрицы  по-своему  отличалась  от  правильного
выговора. Она сохранила  сильный  акцент.  И  тем  не  менее,  они прекрасно
понимали друг друга.
     Отец повторял: "...не на словах, а духом действитель­но..." (Есть нечто
подобное и  в его "Житии...": "Всегда нужно... считать себя низким, но не на
словах, а  духом  действительно").  Я  понимаю  это  так,  что речь  идет  о
"действительном  духе",  позволявшем  отцу  не  подчинять  своей  воле,  как
ошибочно трактуют многие, а объяс­нять и показывать выход.
     Собственно слово при этом играло важную роль, но роль только  облечения
духа в "словесную плоть".
     Отмечу  и другое. Некоторые из тех, кто  оставил вос­поминания об отце,
говорят,  что  строй  его  записок  раз­личался  в  зависимости  от  темы  и
назначения. Дескать,  когда надо было решить  какой-то практический воп­рос,
"у  старца  находились ясные слова". Но  ничего  стран­ного в этом как раз и
нет. Ответ  уже  дан в приведенной фразе. "Практический  вопрос" не  требует
такого особо­го напряжения, как наставления.
     Без стеснения
     Раньше я  уже  приводила  слова  отца о  том,  что его  словно  вело  в
Петербург.  Подтверждением  этого  могут  послужить следующие слова Юсупова,
если читать их, не пребывая в обычной для князя  злобе: "Обыкновен­ный мужик
легко бы растерялся в столице. Он запутался бы в  сложных нитях и сплетениях
придворных, светских и служебных отношений, не говоря уже о  том, что у него
не  хватило  бы  смелости,  особенно  на  первых  по­рах,  держать  себя так
независимо, как держался Распу­тин. Распутин вошел  в царский дворец так  же
спокойно и непринужденно, как входил в свою избу".
     Отца  в  самом  деле  никогда  не   охватывало  стеснение  или  чувство
неудобства  от появления  в обществе, не только ему не  знакомом, но такого,
какого он не мог себе представить  и к  какому  никогда сам не  стремился по
причинам, названным уже мной.
     То, с какой простотой  и естественностью он  вошел в высокие круги, как
раз и говорит о предопределенно­сти произошедшего.
     Для  дальнейшего  повествования  важно  и  интересно  привести  случай,
описанный  Труфановым.  Он  относит­ся к более  позднему времени,  но сейчас
станет понят­но, почему я говорю о нем: "Ты хочешь знать, как у меня явилась
новая  фамилия,  Новый? Слушай! Когда  я  однажды  поднимался  во  дворец по
лестнице, в это время цари, дожидаясь  меня, сидели  в столовой. Госуда­рыня
держала на  коленях  наследника, тогда еще  не  го­ворившего ни  слова.  Как
только  я  показался в дверях, то наследник захлопал ручонками  и залепетал:
"Но­вый, Новый, Новый!" Это  были  первые  его слова. Тог­да царь дал приказ
именовать меня по фамилии не Рас­путин, а Новый".
     Ребенок  назвал отца "новым человеком". Повинуясь инстинкту, он выразил
главное -- отец  действительно  оказался  новым, не  таким, как другие  люди
схожего с ним рода, бывавшие во дворце. Он был "новым старцем".
     Между  прочим,  он был  первым  из  ряда появивших­ся  во  дворце и  не
подосланных при этом никем.
     В отличие, например, от юродивого Мити -- проте­же Труфанова. Последний
рассчитывал  на то,  что  Митя, совершенно ничего собой  не  представляющий,
сможет, направляемый соответствующим образом, проводить линию, нужную  неким
силам.  Но  Труфанов и  стоявшие  за  ним  слишком  прямолинейно воспринимал
увлече­ние Александры Федоровны и Николая Второго "свя­тыми людьми".
     При  всей   их  погруженности   в  этот  мир  (многим  ка­залось,  даже
религиозной  экзальтированности) они  ос­тавались людьми своего  времени, то
есть вполне рацио­нальными. И если  Николаю удавалось часто демонстри­ровать
это, то Александре в этом  смысле было значи­тельно сложнее  (она по статусу
не могла проявлять себя публично в необходимой в данном случае мере).
     Я приведу свидетельство Гурко, относящееся ко вре­мени  начала  большой
войны:  "По существу,  царицу  за­нимали,  захватывали  ее мысль, а  порой и
волновали  вопросы широкого значения. Так, в письмах своих к  го­сударю  она
касается самых  разнообразных тем. Тут и свое­временное обеспечение городов,
а  в  частности  столи­цы,  продовольствием   и  топливом,  и  понижение,  в
ин­тересах  бедных людей,  цен за  проезд  по  городскому  трам­ваю,  тут  и
необходимость наблюдения за производством заводами  боевых припасов. И  надо
признать,  что,  в об­щем,  суждения  ее по этим вопросам отличаются здравым
смыслом  и  подсказаны  горячим  желанием облег­чить  положение  неимущих  и
содействовать  благоустрой­ству  в  стране.  С  большим мужеством,  ввиду ее
немецко­го  происхождения, высказывается она против поднятой во время  войны
травли  балтийских  немцев  и  бессмыс­ленности  преследования  лиц, носящих
немецкие  фа­милии. В  этом отношении ярко сказывается, насколько Александра
Федоровна отличалась рассудительной де­ловитостью и практичностью".
     Здравый смысл  не  может  появиться вдруг, под воз­действием минуты. Он
присутствовал в Александре Фе­доровне всегда и не оставлял ее никогда.
     Все  это  важно понимать, когда  пытаешься разобраться  в груде трудов,
доказывающих, что мой отец подчинил себе волю русских монархов.



     Глава 11
     РОЖДЕНИЕ НАСЛЕДНИКА И ИНТРИГИ СТАРОГО ДВОРА
     Болезнь Алексея -- Тайна царицы и генерала Орлова -- Покушение
     Болезнь Алексея
     За год до первой встречи с отцом царица, наконец, родила сына, царевича
Алексея Николаевича.
     Вот как  пишет великий князь Александр Михайло­вич: "30  июля 1904 года
императрица разрешилась от бремени долгожданным сыном.
     Трех лет от  роду,  играя в парке,  цесаревич Алексей  упал  и  получил
ранение,  вызвавшее  кровотечение.  Выз­вали  придворного  хирурга,  который
применил  все  из­вестные  медицине  средства  для  того,  чтобы  остановить
кровотечение, но они не дали результата. Царица упала в обморок. Ей не нужно
было   слышать  мнения   специа­листов,  чтобы  знать,   что   означало  это
кровотечение: это была ужасная гемофилия  -- наследственная болезнь мужского
поколения ее рода в течение трех столетий. Здоровая кровь Романовых не могла
победить больной крови Гессен-Дармштадтских, и невинный ребенок  дол­жен был
страдать от той  небрежности, которую про­явил русский двор в выборе невесты
Николая  Второго. За  одну ночь государь состарился на десять лет. Он не мог
перенести  мысли, что его единственный сын, его любимый Алексей был  обречен
медициной на преждев­ременную смерть или же на прозябание инвалида.
     --  Неужели в  Европе  нет  специалиста,  который мо­жет вылечить моего
сына? Пусть  потребует  что угодно,  пусть  даже на всю  жизнь останется  во
дворце. Но Алек­сей должен быть спасен!"
     Старый двор, то есть двор вдовствующей императри­цы Марии Федоровны, не
унимался  в своей злобе по отношению к Александре Федоровне и после рождения
ею  наследника. Это, кроме  всего  прочего,  говорит  и  о  том, что  долгое
отсутствие наследника -- не  основная  причина недовольства царицей. Старому
двору просто нужна была  другая  царица, которой можно  было бы управлять, а
через нее -- и Николаем. Александра Федо­ровна была слишком целеустремленной
натурой, чтобы нравиться Марии  Федоровне. Николай нашел опору в Александре.
Объединившись, они пытались противосто­ять -- разумеется, в разные моменты с
разным успехом -- нападкам внешних сил. Именно это и раздражало.
     И  вот  очередным  проявлением  злобы  старого  двора  по  отношению  к
Александре  Федоровне, а,  значит,  те­перь уже и  к Николаю  Второму, стала
гнусная сплетня, заполнившая столичные салоны сразу же после  рожде­ния сына
и дополнявшаяся со  временем  новыми под­робностями  сообразно действительно
имевшим место событиям.
     Тайна царицы и генерала Орлова
     Об истории рождения наследника говорили следующее.
     Всем было  известно, что в первые годы супружества у  царицы  рождались
лишь дочери. Я уже говорила, чем это отзывалось при дворе.
     В конце  концов  будто  бы  и  сами  Николай  и  Алексан­дра Федоровна,
отчаявшись, перестали верить в воз­можность рождения сына. Вину за то, что у
Александры Федоровны  рождались  лишь  девочки,  Николай  припи­сывал  себе.
(Вмешаюсь, чтобы отметить,  даже в сплетне  в  этом моменте передан характер
Николая.)  Поэтому  он  будто  бы  пришел к невероятному  решению  на  время
отказаться  от  прав  мужа и  предоставить свою  жену  другому. (Здесь  тоже
вмешаюсь,  чтобы сказать -- царь не мог пойти на такое  хотя  бы потому, что
это создало  бы  трудности  при передаче  трона, так как сохранить в пол­ной
тайне  подобный шаг  еще никогда не  удавалось. А  ссылка  на то, что  якобы
рождение   наследника  поме­шает  планам  дядей  о   низвержении  Николая  с
престо­ла, не выдерживает критики. Наоборот, пойди  Нико­лай на "подлог", он
точно бы стал заложником своих родственников.)
     Продолжу.
     Якобы  выбор царицы пал на командира уланского ее имени  полка генерала
Орлова.  Тот  был  очень красив,  к тому же вдов.  Как утверждали, царица  с
согласия сво­его мужа вступила в  интимную  связь с Орловым. Цель этой связи
была  достигнута, и  царица  родила сына, который  при крещении получил  имя
Алексея. Но за это время, как передавали, у царицы развилась сильная  любовь
к своему вынужденному любовнику.
     Николай Второй как будто не ждал подобного обо­рота событий.
     Приводили  и  такую  подробность.  Так  как  роды были очень  тяжелыми,
понадобилось   вмешательство  грамот­ного   хирурга.  Николая  поставили   в
известность  о  риске  для  жизни  и  матери,  и  младенца. Ему прямо задали
воп­рос: кого спасать в крайнем случае -- мать или дитя?
     Царь будто бы ответил:
     -- Если это мальчик, то спасайте ребенка.
     Однако все обошлось благополучно.  Но больше Алек­сандра  Федоровна  не
могла иметь детей.
     Александре Федоровне будто бы тут же донесли, что Николай готов был  ею
пожертвовать, и это как будто усилило ее чувство к Орлову.
     Так как отношения Александры  Федоровны  с  Орло­вым  не прекращались и
после родов, то  есть по испол­нении плана, Николай якобы решил во избежание
скан­дала услать удачливого во всех  отношениях  соперника  в Египет.  Перед
отъездом он пригласил его на ужин. Что на этом ужине произошло между царем и
Орловым, не знает будто бы никто. (Думаю, что воображения сплет­ников просто
не хватило на придумывание таких уж
     подробностей.) После ужина Орлов был вынесен из дворца без чувств.
     Не  доехав до  места предписания,  Орлов  умер. Пере­давалось это таким
тоном,  что  должно  было становить­ся  понятным  -- его  убили  по  приказу
Николая.
     Тело  Орлова  было доставлено в Царское  Село и там с большой пышностью
погребено.  Страдания  Александ­ры Федоровны были для  нее непосильны, и она
даже как будто  тронулась  умом. И якобы  Александра Федо­ровна долгое время
сторонилась Николая.
     После смерти  Орлова царица  как будто  целый год  посещала его могилу,
всячески ее украшая.
     С  этим событием, то есть  со  смертью  Орлова, многие связывали начало
тяжелых истерических припадков у Александры Федоровны.
     На такой ноте заканчивался рассказ о тайне  рожде­ния Алексея. Не стану
тратить еще силы, чтобы доказы­вать лживость приведенного. Скажу только, что
каждый момент в рассказе можно с легкостью толковать  как угод­но. Например,
то, почему утяжелились истерические припадки Александры Федоровны.
     Покушение
     Итак,  счастливое в  других  обстоятельствах  событие стало  источником
жесточайших мук для Николая и Алек­сандры Федоровны.
     Надежды на то, что приговор докторов ошибочен, быстро истаяли.
     Великий князь Александр  Михайлович  писал: "Им­ператрица  отказывалась
подчиняться  судьбе.  Она  непре­станно говорила о  невежестве  врачей.  Она
обратилась к религии, и ее молитвы были полны отчаяния".
     Александра Федоровна  повторяла:  "Для  Бога нет  не­возможного.  Нужно
только быть достойным его мило­сердия, и чудо придет".
     К Алексею приставили телохранителя  -- матроса по фамилии Деревянко. Он
должен  был  ограждать  ребен­ка от малейшей  опасности,  могущей  послужить
причиной непоправимой  трагедии.  Даже  самые безопасные  для  других  детей
забавы могли стать  для  наследника  роковыми:  малейший  ушиб или  укол мог
привести к смерти.
     Впрочем, не только укол шипа мог стать роковым для Алексея.
     Симанович  передает историю,  которую  мне не  при­ходилось слышать  от
других, даже сейчас, спустя столько лет после отъезда из России.
     "Мне   известны  подробности  страшного  события  из   первоисточников.
Российская общественность  об этом, насколько мне известно, ничего не знала.
Я не хочу ни­кого обвинять и поэтому не стану передавать всех под­робностей.
Но правильность моих сведений подтвердил мне также Распутин, перед которым и
при царском дворе не было никаких тайн.
     Многие  из читателей, наверно, видели фотографию наследника, на которой
он  изображен  на  руках  своего  дядьки,  рослого  матроса.  В  свое  время
рассказывали,  что наследник упал  на императорской  яхте "Штандарт"  и  при
падении повредил себе ногу. Вскоре после этого газеты сообщали,  что капитан
"Штандарта"  контр­адмирал  Чагин (предшественник Саблина) покончил с  собой
выстрелом из винтовки. Самоубийство Чагина  свя­зывали с несчастным случаем,
происшедшим  с  наслед­ником.  Говорили,  что  адмирал  Чагин  вынужден  был
покончить самоубийством из-за  того,  что на командуе­мом им судне случилось
несчастье с наследником.
     Все же эта причина не достаточна для самоубийства. По моей  информации,
с  наследником вообще никако­го несчастного случая  не было, а  мальчик стал
жертвой произведенного на него в  Царском  Селе покушения. Мне рассказывали,
что родственники царя обратились к ад­миралу Чагину с просьбой рекомендовать
двух матросов для службы в Царском  Селе. Они должны  были посту­пить туда в
качестве чернорабочих.  При  дворе был  заве­ден  порядок,  по  которому для
исполнения  и самых про­стых работ принимались лишь такие  люди, которые уже
раньше работали в одном из  дворцов или известных  домов... Это был  хороший
метод для подбора надежного персонала.
     Оба  рекомендованные  Чагиным матроса  были  спер­ва  использованы  для
садовых работ  в Аничковом  дворце. В Царском Селе они были также  назначены
садовыми рабочими. Никому и  в голову не могла прийти мысль, что оба матроса
имели задание убить царевича.
     Однажды мальчик  играл в присутствии  одного камер­динера  в  дворцовом
саду,  где как  раз  оба матроса были  заняты обрезкой кустов. Один  из  них
бросился с боль­шим ножом на маленького Алексея и ранил его  в ногу. Царевич
закричал. Матрос побежал. Находящийся побли­зости  камердинер нагнал матроса
и задушил его тут же.
     Второго матроса также поймали и по приказу царя без суда повесили.
     Было  установлено,   что  оба  матроса   попали  в  Царс­кое  Село   по
рекомендации Чагина.  Этот  случай до  того  потряс Чагина, что  он покончил
самоубийством,  так как  мысль быть  заподозренным в участии  в покушении на
наследника  была для него невыносима. Он  наполнил  ствол  винтовки водой  и
выстрелил себе  в рот.  Его голо­ва в буквальном  смысле была  разнесена  на
куски. Чагин оставил письмо императору, в  котором изложил всю историю этого
дела.
     После  покушения  царская  чета  переживала  страш­ное время. Положение
Алексея было весьма  опасным, и он поправлялся  очень медленно.  После этого
родители  постоянно  опасались  за  жизнь своего  сына.  Они  боялись  новых
покушений со стороны  своих  родственников и не  смели  никому его доверять.
Мать  почти  никогда  не  ос­тавляла   его  одного.  Ее  материнская  любовь
становилась  болезненной.  Царь  также  был  сильно потрясен и  не  на­ходил
выхода. Этим объясняется многое в его странных поступках".

     Глава 12 ЧУДО
     Доктор Боткин бессилен -- Григорий Ефимович
     поможет -- "Открой глаза, сын мой!" -- Было ли
     "подтравливание" -- Рецепт Распутина
     Доктор Боткин бессилен
     Однако  совершенно  невозможно  удержать здорового в  других отношениях
мальчика от занятий, которые мо­гут вызвать небольшое кровотечение; здоровые
мальчи­ки проливают много капель крови, пусть и не за один раз, пока растут.
И разумеется,  случилось неизбежное. В возрасте четырех лет царевич во время
игры споткнулся  и упал, но в отличие от  своих сверстников, которые падают,
поднимаются  и продолжают играть, Алексея тут же  охватила  сильная боль,  и
началось внутреннее кровотечение. Его отнесли в постель, он сильно мучил­ся,
поэтому  спешно послали  за доктором Боткиным, личным лекарем царской семьи.
Он сделал  все, что  смог,  но вынужден был  признать, что бессилен,  и даже
са­мые действенные из имеющихся болеутоляющих средств не облегчали страдания
царевича.
     Александра Федоровна не отходила от постели сына ни днем, ни ночью.
     Доктор  Боткин  также  оставался в комнате больного, отлучаясь  лишь на
самое короткое время.
     Шел третий день  с  момента начала приступа, а Алек­сею становилось все
хуже. Он корчился от  боли, лицо его  приняло  пепельный оттенок и покрылось
потом.
     Во дворце и в городе служили молебны за выздоров­ление наследника.  Все
было  напрасно. Становилось  ясно,  что  жизнь мальчика может спасти  только
чудо.
     У  Коковцова: "Александра  Федоровна верила,  что  каждому  дано  право
искать помощи от Бога там, где он может ее  найти. Она искала утешения горя,
которое  постигло  государя  и ее  -- неизлечимая болезнь их на­следника, их
единственного  сына и продолжателя  ди­настии  -- в чуде,  доступном  только
Богу, там, где на­ука открыто бессильна..."
     При   этом  важно  иметь   в   виду,   что  Александра  Федо­ровна,   в
противоположность многим другим обитатель­ницам обоих дворов, была прекрасно
образованна, име­ла, например,  степень доктора философии Кэмбриджа. Как тут
кстати слова отца:  "Нужно  быть  на все  приго­товленным.  И  не в  научном
настроении духа...".
     Рациональное знание не  всегда  может дать  ответ на  реальные  вопросы
жизни. А где кончается знание, то есть "научное настроение духа", начинается
вера. И пос­ледней часто удается сделать больше и лучше.
     Приведу  и  другое  свидетельство: "Царица материа­листка.  В  области,
которую она называет "религиозной" и  "духовной", -- ей  нужно осязательное,
видимое,  те­лесное, человеческое. Ей необходим Распутин: без  него ей не на
что  ноги поставить,  неоткуда делать свои по­нятные земные дела. Ей для них
нужна постоянная Бо­жья санкция, словесная, слышимая".
     Григорий Ефимович поможет
     В этот момент во дворец приехала великая княгиня Анастасия. Имея доступ
в комнату больного, она смогла поговорить с измученной царицей.
     Анастасия предложила -- как  последнее  средство --  позвать  во дворец
моего отца: "Григорий Ефимович по­может".
     Александра Федоровна несколько  оживилась.  Утопа­ющий всегда хватается
за соломинку: "Уверена, его мо­литвы помогут".
     Только тогда Александра  Федоровна узнала от вели­кой княгини Анастасии
о том, что отец может не толь­ко толковать Священное Писание, но и исцелять.
     Замечу,  что  в  первую  встречу  с  царской  семьей  отец,  по  словам
Симановича,  "избегал  хвастаться  своей сверхъестественной силой". Так  что
Александре  Федо­ровне  и  не  могло придти  в  голову  обратиться к нему за
помощью в лечении царевича.
     Примечательно, что о сверхъестественной силе отца  Александра Федоровна
узнала  от других, уже осведом­ленных и как  бы  предупрежденных  достаточно
близких людей. Это знание как будто было приготовлено и жда­ло только своего
часа.
     Обо всем этом  и о последующих событиях мне рас­сказывала несколько лет
спустя сама великая княгиня.
     Замечу,  что  в  течение некоторого  времени,  пока си­туация известным
образом не изменилась, это была одна из ее любимых историй.
     Великая княгиня Анастасия  выбежала  из дворца,  и, не имея  времени на
соблюдение формальных правил  хорошего  тона, обычного для дам такого ранга,
сама велела кучеру мчаться во весь опор к ней во дворец.
     Приехав и даже не поднявшись на свою  половину, она  разослала  слуг на
поиски отца.  Тому, кто приведет его  во дворец великих князей, была обещана
басно­словная награда.
     Не прошло и  часа, как  отца  нашли. Он,  разумеется, тут же согласился
ехать к больному царевичу. Анастасия велела кучеру держать коляску наготове,
и поэтому они, не теряя ни минуты, добрались до царского дворца. Подъехали к
боковой лестнице, ведущей в царские по­кои, и дворецкий сразу же проводил их
наверх,  мимо десятка  гвардейцев,  стоящих  по стойке  смирно  и оде­тых  в
великолепные мундиры, в комнату больного.
     Когда они вошли, все взоры устремились к ним.
     "Открой глаза, сын мой!"
     Отец описывал мне эту сцену так.
     Вокруг  постели  мальчика стояли убитые горем  роди­тели,  четверо юных
великих княжон -- сестер цареви­ча, Анна  Александровна Вырубова -- фрейлина
царицы, архимандрит Феофан, доктор Боткин и сестра ми­лосердия.
     Отец благословил крестным знамением всех находя­щихся в  комнате. Потом
подошел к царской чете, по­здоровался сперва с царем,  а затем, более нежно,
с царицей своим  обычным троекратным поцелуем (в "Жи­тии опытного странника"
отец несколько  раз  ссылается  на слова апостола  "Приветствуйте друг друга
святым лобзанием") и сердечным объятием.
     Царицу нисколько не возмутило это, она и потом никогда не усматривала в
подобном проявления фами­льярности, как некоторые придворные "святоши".
     (Руднев  свидетельствует:  "Входил Распутин  в  царс­кий  дом  всегда с
молитвою на устах, обращаясь к госу­дарю и императрице на  "ты"  и  трижды с
ними лобыза­ясь по сибирскому обычаю". Обратите внимание на сло­во "всегда".
Кроме того,  что это  означает --  "неодно­кратно",  из этого  следует,  что
троекратный   поцелуй  был   частью   ритуала,  а  не  проявлением   чего-то
чувственно­го, плотского.)
     В ответ на приветствие отца Александра Федоровна почтительно поцеловала
его руку.
     Отец  повернулся к  страдающему  мальчику,  посмот­рел на его  бледное,
искаженное болью лицо, опустил­ся на колени и начал молиться.  По мере того,
как он молился, присутствующих охватывало ощущение по­коя, и вне зависимости
от  степени религиозности,  все опустились на колени и  присоединились к его
немой молитве.
     В течение десяти минут ничего не было слышно, кроме дыхания.
     Потом отец поднялся с колен.
     Он обратился к Алексею: "Открой глаза, сын мой! Открой глаза и посмотри
на меня!"
     Услышав его слова, остальные  тоже встали и с изум­лением увидели,  как
веки Алексея затрепетали и при­открылись. Сперва  мальчик оглянулся вокруг с
некото­рым  замешательством,  но потом его  взгляд сосредото­чился  на  лице
моего отца. На губах царевича появилась слабая улыбка.
     Радостный  возглас  царицы  нарушил  тишину  комна­ты.  К  ней  тут  же
присоединились остальные.
     Но  отец  махнул  им рукой, призывая  к молчанию, и  снова обратился  к
мальчику: "Боль твоя уходит, ты ско­ро поправишься. Ты должен возблагодарить
Господа за свое выздоровление. А теперь спи".
     Алексей закрыл глаза и вскоре  погрузился в спокой­ный  сон, впервые за
несколько дней.
     Отец повернулся к родителям мальчика. Сказал: "Ца­ревич будет жить".
     И никто из присутствующих не усомнился в том, что он говорит правду.
     Произошло чудо, на которое так уповали.
     Гурко:  "Государыня почти  сразу настолько уверовала в  Распутина,  что
сочла  его за Богом  посланного челове­ка,  имеющего  специальную  миссию --
спасти и сохра­нить наследника русского престола".
     С  того  дня  пути царской  семьи и моего отца --  про­стого сибирского
мужика -- соединились.
     Было ли "подтравливание"
     Многие  из  тех,  кто  оставил  записки о том  времени, отмечают особые
отношения, связавшие отца и малень­кого царевича. Могу подтвердить, что отец
действитель­но  очень  любил его.  И  вовсе  не потому, что,  как  полага­ли
недоброжелатели, через ребенка хотел влиять на его мать -- царицу Александру
Федоровну.
     Ковалевский передает следующее: "Когда по настоя­нию Коковцова Распутин
был удален  от  дворца,  Алек­сей  снова  заболел. И доктора не могли  найти
причину, не знали средства прекратить эти болезненные явления.
     Выписывался  снова Распутин. Он  возлагал руки, де­лал пассы, и болезнь
через несколько времени прекра­щалась. Эти махинации устраивались  Вырубовой
при  содействии  известного доктора  тибетской  медицины  Бадмаева.  Бывшего
наследника  систематически  "подтрав­ливали".  В   числе  средств  тибетской
медицины у Бадмае­ва был порошок  из  молодых оленьих рогов, так  называемых
пантов, и  корень женьшеня. Это очень сильно дей­ствующие средства, принятые
в китайской медицине.
     Бывший   наследник  был,   как  известно,   очень   пред­расположен   к
кровотечениям. И вот, когда нужно было поднять влияние Распутина или вызвать
в случае его удаления новое появление, Вырубова брала у Бадмаева эти порошки
и  это  средство ухитрялась,  подмешивая  к  питью или пище, давать Алексею.
Болезнь    открылась.    Пока    не    возвращался   Распутин,    наследника
"подтрав­ливали". Доктора теряли голову, не зная, чему припи­сать обострение
болезни.  Не находили средств.  Посыла­ли за Распутиным. Порошки переставали
давать,  и  че­рез  несколько  времени  болезненные  явления  исчезали.  Так
Распутин  являлся в роли чудотворца. Жизнь и здо­ровье Распутина связывали с
жизнью  и   здоровьем  быв­шего  наследника.   Получая  анонимные  письма  и
теле­графные сообщения  о том,  что его убьют,  Распутин го­ворил Александре
Федоровне:
     -- Когда я умру, на 40-й день по моей кончине на­следник заболеет.
     И пророчество действительно исполнилось. На 40-й день кончины Распутина
наследник заболел. Очевидно, Вырубова решила и после смерти Распутина тем же
спо­собом держать в руках семью Николая  Второго.  Быть  может, она пыталась
хотя отчасти сыграть роль, кото­рую играл покойный".
     Правда здесь только в том,  что доктор Бадмаев  ис­пользовал  порошки и
притирания, характерные для во­сточной медицины. И,  надо сказать, лечил ими
многих, и  небезуспешно.  Именно поэтому  доктора, не  разделяю­щие  методов
Бадмаева, видели в нем врага и конкурента.
     Можно  себе  только представить,  какого  врага и  кон­курента  эти  же
доктора  увидели  в  моем  отце после  того, как  он  справился  с  задачей,
оказавшейся для них непо­сильной.
     Кроме  того, сошлюсь  на Руднева:  "Доктор  тибетской  медицины Бадмаев
водил знакомство с Распутиным, но их личные отношения  не  выходили из рамок
отдель­ных услуг  со стороны Распутина  по проведению очень немногочисленных
ходатайств. Бадмаев, будучи бурятом,
     составил несколько брошюр о своем крае и по этому поводу имел несколько
аудиенций у государя, но эти аудиенции не выходили  из ряда обычных и отнюдь
не носили интимного характера.
     Хотя Бадмаев и был врачом министра  внутренних дел Протопопова,  однако
царская  семья  относилась критически к  способам его  врачевания;  Григорий
Рас­путин тоже не был поклонником тибетских медицинс­ких средств Бадмаева, а
допросом  дворцовой прислуги царской  семьи было несомненно установлено, что
Бад­маев в покоях царских детей в качестве врача никогда не появлялся".
     Что  же  касается  замечания  относительно   роли   Анны  Александровны
Вырубовой, то не буду тратить силы, чтобы опровергать этот страшный наговор.
Позже  я рас­скажу о ней, и  всякому непредвзятому человеку станет  понятно,
что она не могла сделать ничего, способного повредить мальчику, да и кому бы
то ни было вообще.
     Истории,  подобной  той,  которую  описал  Ковалевс­кий,  во  множестве
сопровождали  отца   везде,  где   он  имел   неосторожность  проявить  свои
способности целителя.
     Рецепт Распутина
     В противовес приведу свидетельство Симановича. Он сам, будучи человеком
не  совсем  здоровым  и  имея  тя­жело  больного  сына,  живо  интересовался
вопросами медицины  и целительства,  так  что  в этом ему  верить можно:  "С
первой же встречи с царевичем он  отнесся к  больному мальчику  с  особенной
предупредительностью.   Он   владел  даром  влиять  на  людей  успокаивающим
об­разом. Его спокойствие и уверенное обращение сильно влияли на  людей. Его
особенное  искусство  воздейство­вать  на  больных  сразу  поставило  его  в
надлежащее по­ложение у кровати страдающего мальчика.
     Бедный ребенок страдал кровотечениями из  носа, и врачи не в силах были
ему  помочь. Обильные потери крови обессиливали мальчика, и в  этих  случаях
родите­лям всегда приходилось дрожать за его жизнь. Дни и ночи
     проходили  в ужасном волнении.  Маленький  Алексей  полюбил  Распутина.
Суггестивные способности Распу­тина оказывали свое действие. Однажды,  когда
опять наступило  кровотечение  из  носа,  Распутин  вытащил  из  кармана ком
древесной  коры,  разварил  ее  в  кипятке  и  покрыл этой  массой  все лицо
больного.  Только  глаза   и  рот  остались  открытыми.  И  произошло  чудо:
кровотече­ние прекратилось. Распутин рассказывал мне подробно  об этом своем
первом  выступлении  в царском дворце в  качестве врача. Он не скрывал,  что
кора,  которой  он покрыл  лицо  царевича, была  обыкновенной дубовой корой,
имеющей качество останавливать кровотечение. Царская чета при этом случае же
узнала, что  существу­ют сибирские, китайские и тибетские травы, обладаю­щие
чудесными целебными свойствами. Распутин, меж­ду прочим, умел исцелять также
без  помощи  трав.  Бо­лел  кто-нибудь  головой  и  лихорадкой  --  Распутин
ста­новился сзади больного, брал его голову  в свои руки, нашептывал  что-то
никому непонятное и толкал боль­ного со словом "Ступай".
     Больной   чувствовал   себя   выздоровевшим.   Действие   распутинского
нашептывания  я  испытал  на  себе  и  дол­жен   признаться,  что  оно  было
ошеломляющим".
     Ничего, подобного подтравливанию, не могло быть и еще по одной причине,
для меня совершенно очевид­ной и бесспорной.
     Я уже говорила, что отец потерял первенца, расска­зывала я и о том, как
тяжело  переживал  он  эту  потерю.  Так  вот,  зная  все  это,  нельзя себе
представить, чтобы он пошел на такие страшные шаги.  Даже за все  сокро­вища
мира.  Тем более,  что мог  бы  воздействовать  на царственных особ  другими
средствами. Мог бы, но не делал этого. (И в дальнейшем я постараюсь показать
это.) Он не за этим пришел. Он пришел помогать.
     Подтравливателей  надо  было искать  в  среде  тех, кто  был виноват  в
покушении на наследника, о котором я уже писала. Но туда вряд ли кого-нибудь
допустят...



     Глава 13 ДОМАШНИЕ ХЛОПОТЫ
     Семья снова вместе -- Подслушанный разговор --
     -- Тайные подозрения -- Ненавистный отец Петр --
     -- Спасение от насильника
     Семья снова вместе
     После  двух лет, проведенных  вдали от  дома,  отец  решил  съездить  в
Покровское.  К  тому  времени  строи­тельство  "железки"  --  Транссибирской
магистрали -- закончилось, и он ехал домой "как барин".
     В честь его  приезда  устроили праздник на всю ночь. Причин для радости
было  несколько.  Во-первых,  вер­нулся   отец.   Во-вторых,   мама  отлично
управлялась со  все расширяющимся хозяйством  и могла похвастаться ус­пехами
перед мужем.
     Пусть и не надолго, но вся семья снова была вместе.
     Отец много времени проводил с нами. И за играми, и за разговорами,  как
мне теперь кажется, совсем взрос­лыми... Наверное, торопился рассказать нам,
детям, о том, чего нам уже никто не расскажет.
     Мне было тогда слишком  мало лет, чтобы понимать все или хотя  бы малую
часть из рассказов отца.  Очень  жаль. Я  хорошо  помню только,  как мы  все
вместе ходи­ли в лес к "папиному дереву".
     Об отце пишут, что  он был несусветным лентяем, что  его нельзя  было и
силой заставить работать.  Не хочу в сотый раз доказывать, что это не так...
В тот  свой  при­езд он  с каким-то даже  азартом работал в поле, без  конца
чистил лошадь, что-то подправлял в доме. Как мне  кажется сейчас, отец,  как
человек, безусловно,
     чуткий и, что бы о нем  ни говорили, тонкий, то есть тонко чувствующий,
таким  образом пытался дать по­нять всем нам  и  матери в первую очередь: он
очень лю­бит нас и хотел бы быть рядом  с нами,  разделять наши заботы, жить
нашей жизнью... Но он не мог остаться. Не в его воле это было.
     Подслушанный разговор
     И  вот  однажды  ночью,  вскоре  после того,  как мы улег­лись спать, я
услышала,  как  вскрикнула  мама,  словно  от  боли.  Я подбежала к  комнате
(соседней  с  нашей),  где  они спали, постучала. Мама  каким-то  сдавленным
голо­сом ответила, что все в порядке, и отослала меня спать.
     Какой  уж там  сон!  Я  старательно прислушивалась, голоса мамы  и отца
звучали  слишком  тихо,  и  я не  раз­личила  слов. Потом до  меня донеслось
что-то, похожее на всхлипы.
     Кое-как промаявшись  до утра,  я бросилась к маме. Не терпелось узнать,
что произошло ночью. Это не было простым детским любопытством. Надо сказать,
что ког­да отец приехал, он сразу не сказал нам, что вернулся лишь на время.
Откладывал  почти до самого конца. В один из дней, когда отец искал что-то в
сундуке,  давно не открывавшемся и "сосланном" поэтому  в чулан,  я зачем-то
позвала его. При этом крикнула:
     -- Потом найдешь, он никуда не денется!
     Отец отозвался:
     -- Он-то -- нет, я-то денусь.
     Я  так запомнила эту совершенно невинную фразу, потому что  подумала --
отец скоро  умрет. Почему  я так решила? Наверное, потому, что не могла себе
предста­вить,  что  он может опять  оставить нас.  А  если может,  то только
потому что умрет.  Когда  же я в ту ночь услышала все, что услышала --  горю
моему не было предела...
     Я из суеверия  не  стала ничего  рассказывать маме, и  когда она  утром
постаралась  отделаться от расспросов, это  только укрепило меня в невеселых
мыслях.
     А через несколько дней отец снова уехал.

     Тайные подозрения
     С его отъездом в  наш дом  пришла беда. Мама тяжело заболела. Дуня  изо
всех сил старалась ей помочь. Но что она могла?
     Испробовав  все домашние средства, меня, наконец, послали за повитухой,
исполнявшей  в  деревне  обязан­ности  и  акушерки,  и  доктора  широчайшего
профиля.
     Тогда я  и узнала  правду, которую уже  невозможно было дальше от  меня
скрывать:  у мамы  открылось  силь­ное кровотечение. Помощь  повитухи пришла
вовремя. Еще немного, и мама умерла бы.
     Я не отходила от маминой постели.
     Здесь надо сказать,  что в тот  приезд отца в Покрове -кое, к нему даже
из  города приезжали просители за  бо­лящих. Слава о нем как о  целителе уже
распространи­лась так широко, что никем не ставилась под сомнение.
     Приведу  свидетельство  Ковалевского:  "В  селе  Покров­ском Тобольской
губернии, расположенном в восьми­десяти  верстах от Тюмени, распространились
слухи  о  появлении святого.  Кличка  эта  произносилась  местны­ми жителями
сначала презрительно, но мало-помалу в  отзывах стало  появляться  известное
почтение. Крестьян особенно поражал  образ жизни старца. Летом, после зимней
жизни в Питере, когда  Распутин приезжал в село Покровское, к нему вереницей
тянулись высоко­поставленные дамы, княгини, генеральши и пр.
     Распутин надевал тогда свои старые валенки, хол­щовую рубашку, портки и
в таком  виде  щеголял  по  селу  с надушенными, в  модных  шляпах барынями,
которые под  руку  вели его в церковь,  не стесняясь местных кре­стьян. Дамы
заглядывали ему в глаза и величали его свя­тым отцом".
     Ковалевский,  как и  другие,  не  смог избавиться  от ироничного  тона,
рассказывая  об отце.  Уберите его, и  вы увидите истинную картину,  которую
могли наблю­дать все.
     Однажды я, держа мамину руку в своей, спросила:
     -- Почему папа не исцелит тебя своими молитвами?
     Мама ответила,  что не хотела тревожить  его,  поэто­му  ничего  ему не
сказала.
     Тут в комнату вошла Дуня  и заговорила о том,  что уже явно обсуждалось
раньше. Разговор  пошел о том, что маме надо бы срочно поехать в больницу, в
Тюмень. Дуня уговаривала со всей настойчивостью, на которую была способна.
     Но  мама, как и большинство людей, боялась  боль­ниц, поэтому ответила,
что  не хочет ехать туда,  "на вер­ную смерть". Она даже накричала на бедную
Дуню.
     Мама просто пришла в исступление, когда  выгова­ривала  Дуне за то, что
она якобы хочет от нее, мамы, избавиться.
     Помню, как Дуня вспыхнула  и выбежала  из комнаты.  А  мама  в отчаянье
зарыдала, уткнувшись в подушки.
     Только позже я поняла подоплеку этой сцены. На­верно, мама заподозрила,
что  Дуня неравнодушна к отцу и  страшно испугалась. Поэтому и  усмотрела  в
искрен­нем желании Дуни помочь тайный и коварный умысел.
     Потом,  успокоившись, мама позвала Дуню.  Та сей­час же прибежала.  Они
обнялись и заплакали в  два голо­са. Мама просила прощения у  Дуни, та  -- у
мамы.
     На следующий день мама  попросила Дуню, чтобы та не сообщала отцу  о ее
болезни. Дуня с явной неохотой обещала.
     Как я  жалею,  что Дуня  в  силу сложившихся  обстоя­тельств  не  могла
преступить обещание -- напиши она отцу, это стало бы известно матери и могло
опять на­толкнуть ее  на мысли  о  связи  Дуни и  отца  (не  существо­вавшей
тогда!). Если бы отцу стало известно  о болезни мамы после первого приступа,
она бы, без сомнения, не умерла так рано.
     Я вовсе не о том, что отец непременно исцелил бы ее, как многих других.
Он был целителем, но не вол­шебником. И сам это хорошо понимал.
     Через  несколько недель мама  почувствовала  себя до­статочно хорошо  и
отправилась в поле; она всегда бес­покоилась, если не могла  сама следить за
работниками.
     Но  пробыла она  там совсем недолго. Я услышала, как  Дуня вскрикнула и
выбежала из дома. Бросилась за ней и  увидела  маму,  лежащую  без чувств на
дороге.  У  нее  снова началось кровотечение, только на этот раз  еще  более
сильное. Из дома прибежала Катя, и мы втроем  уложили маму  в постель, и тут
Дуня нарушила свое обе­щание. Она послала отцу телеграмму.
     Не успела  мама опомниться,  как очутилась  в  ком­фортабельной карете,
везущей ее в Тюмень. Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. В  Тюмени
ее по­садили на поезд, и скоро она уже была в Петербурге.
     Диагноз поставили быстро: у  нее  обнаружили опу­холь,  необходима была
операция.  Ее сделал один из са­мых известных во всей России хирургов, и все
прошло  очень  удачно.  Через  два  дня после  приезда в  столицу  мама  уже
поправлялась  в  лучшей  отдельной  палате  боль­ницы.  Великий  князь  Петр
Николаевич настоял на том, чтобы оплатить все расходы. А когда  ее  выписали
из боль­ницы и пришло время  возвращаться в Покровское, ве­ликий князь нанял
для нее сиделку,  чтобы она  ухажи­вала  за  мамой, пока  та окончательно не
поправится. Отец поехал вместе с мамой.
     Ненавистный отец Петр
     Н-а этот раз отец пробыл с нами три месяца.
     Я,  Митя и Варя были  в восторге. Отец брал  нас  на Туру ловить  рыбу,
чему, как можно себе представить, мы были очень рады.
     Не скрою, особенно мы с Дмитрием  радовались тому,  что отец не слишком
ревностно следил за нашими ус­пехами в обучении.
     Я никогда не отличалась особой прилежностью, так что у учителей  имелся
повод  бранить  меня.  Но  все же  наш  учитель  закона  Божьего  --  давний
недоброжела­тель  отца --  священник отец Петр --  был ко мне  при­страстен.
Поэтому  я  платила ему единственной  доступ­ной мне  монетой  и была  самым
непослушным ребен­ком в классе.
     (Да  и вообще  по характеру я  всегда  была непоседли­вой,  даже  можно
сказать  -- непокорной. Но к отцу  это ни в коей мере не относилось. Он  был
для меня  всем. И он любил меня.  Мне  даже кажется, что только  со  мной он
давал волю чувствам. Ведь я  видела, как  он  старается с другими  держаться
ровно. Со мной отец "размякал".
     Как-то, уже в Петербурге, придя поздно из дворца, где провел целый день
у больного  царевича,  он  зашел ко мне  в спальню  и долго  гладил  меня по
голове, пла­кал, повторяя: "Слава Богу, что ты здорова!"
     Может быть в такие минуты, он сомневался, хватит ли у него сил в случае
необходимости помочь  своим  детям? Как  это  ни  страшно для  меня,  но  я,
кажется, уже тогда понимала, что из нас четверых он выберет царевича.)
     Что же касается наказаний, назначаемых мне учите­лем-священником,  то я
умела отомстить.
     Я не любила на уроках  Закона Божия учить катехи­зис. Замечу, что когда
отец  объяснял  даже  самые  труд­ные,   в   моем  тогдашнем  представлении,
"Божественные  материи", мне было интересно. Так что основные поло­жения  я,
конечно, знала. Но я не  желала рассказывать урок Петру. Ему же только этого
и  надо  было. За  каждую  секунду  промедления  или  неправильный  ответ  я
полу­чала тяжелую затрещину.
     Я  терпеливо дожидалась случая  и, когда  Петр  пово­рачивался к классу
спиной, чтобы  написать  что-то на доске,  бросала в  одноклассников жеваной
бумагой. Те, разумеется, с  радостью, начинали отвечать мне  тем же, и когда
шум в классе делался оглушительным, отец Петр оборачивался  посмотреть,  кто
устроил безобра­зие. Но к тому  моменту я уже сидела, примерно сло­жив  руки
на парте и с  самым  невинным выражением лица. И  хотя, я уверена, отец Петр
подозревал, кто был виновником переполоха (даже  при всей тупости его на это
хватало), он ни разу не сумел поймать меня на месте "преступления".

     Спасение от насильника
     Думаю, следует рассказать историю, сыгравшую важ­ную роль для меня. Она
как раз произошла в тот приезд отца.
     Моей лучшей подругой была Елена, дочь бедной вдо­вы.  Я очень жалела ее
и обычно приводила после школы к себе домой. У нас было тепло и сытно. Елену
поначалу удивляло,  что можно без спросу  отрезать большой  ло­моть хлеба  и
даже запить его молоком или, что уж со­всем невероятно, намазать вареньем.
     Мы  крепко дружили несколько лет, пока ее мать снова не вышла замуж.  С
тех пор Елена  сникла.  Прежде  веселая и  открытая, она замкнулась. Стала и
меня избегать.
     Не  могу  описать мою  радость, когда  однажды Елена неожиданно пришла,
чтобы позвать к себе с ночевкой.
     К  радости от появления  любимой подруги примеши­валось еще кое-что  --
приглашение  сулило  необычное  приключение,  ведь до сих пор я  никогда  не
ночевала вне дома.
     Дуня собрала узелок с гостинцами, и я отправилась гостевать.
     К Елене я влетела, как на крыльях, но скоро стало ясно,  что веселья не
будет.
     И дело было вовсе  не в том, что их дом  был бедным даже по деревенским
меркам. Я поймала взгляд матери Елены. В нем застыл неизбывный испуг. Она то
и дело оглядывалась, как будто ожидая внезапного нападения.
     Все разъяснилось,  когда  пришел отчим. Страх просто повис в комнате. И
он не мог не передаться мне.
     Мужчина был  похож  на  медведя. Было видно,  что он полностью подчинил
себе жену.
     Не  увидев  на  столе  привычной  бутылки,  он набро­сился  на  жену  с
кулаками.
     Мы с Еленой вжались в стену. Но в ту минуту он нас не замечал.
     Отведя душу, он обратился к нам. Голос его звучал отвратительно-елейно:
"Девочки, мои дорогие девочки, лакомые кусочки, тоненькие косточки...".
     А  все  произошедшее  минутой  спустя  стало   для  меня  кошмаром,  не
отпускавшим долгие годы.
     Не знаю,  какие смутные видения проносились в  явно не слишком здоровой
голове,  но  отчим  Елены  букваль­но  бросился  к  нам.  Сбил  с  ног жену,
попытавшуюся закрыть нас собой,  ухватил  меня за край платья,  рва­нул.  От
страха я потеряла сознание.  Слава  Богу, иначе  мой кошмар оказался бы  еще
ужаснее.
     Очнулась  я  дома.  Надо мной с кружкой воды  склони­лась  Дуня,  к ней
прилепились  испуганные Елена и  ее  мама. Рядом  стоял  отец с перевязанной
головой...
     Потом мне рассказали,  что Елене удалось выскольз­нуть из дома.  Она во
всю прыть побежала к нам, благо, было недалеко...
     Только увидев  ее  лицо,  Дуня  схватила топор и, на ходу что-то  крича
отцу, возившемуся во дворе, броси­лась меня спасать. Следом побежал отец.
     Слава Богу, они успели вовремя -- сумасшедший уже почти подмял меня под
себя.  Отец оттащил его от  меня, думая,  что этого будет достаточно. Но тот
вскочил на ноги,  выхватил  у  Дуни топор  и пошел на отца.  Тот ви­дел, как
опускался топор, но замешкался и не сумел уклониться от удара, обрушившегося
ему прямо в лоб. Отец  упал без чувств,  кровь из разбитой  головы  хлыну­ла
потоком.
     На крики сбежались соседи, отца и меня отнесли домой.
     И отец, и я оправились очень быстро.
     У отца оказалось  легкое сотрясение мозга. Об  этом у  отца "на память"
осталась вмятина. (Она видна на сде­ланных позже фотографиях. Интересно, что
и  эта отме­тина не давала  покоя недоброжелателям отца. Одни го­ворили, что
она -- след от  удара, полученного отцом в  пьяной драке, другие --  что  он
получил  ее,  когда  был  застигнут  за конокрадством.  Среди  последних  не
приминул  появиться   Феликс  Юсупов.   Некоторые   же  при­писывали   удару
положительное значение, говорили, что именно вследствие его у отца появилась
"особая сила".)
     После того случая отец решил забрать меня с собой в Петербург.
     Мама, разумеется, была против, но в конце  концов согласилась, к  моему
неописуемому торжеству.
     Споря  с мамой,  отец доказывал, что в  столице пере­до мной  откроется
много  возможностей,   недоступных   в   Покровском,  --   хорошие  учителя,
образованные люди и т.п. ("Ученое настроение", -- вспомнила я  сейчас сло­ва
отца.)
     Он предложил, чтобы к нам приехала Дуня вести хозяйство, как только ему
удастся найти подходящее жилье.
     Мама страдала от  необходимости  принять решение, она понимала, что так
для меня  будет  лучше,  но ей не хотелось  расставаться с дочерью. Но когда
отец  пообе­щал  брать  меня  с  собой,  когда  будет приезжать домой,  она,
наконец, согласилась, и вскоре мы отправились в Петербург.

     Глава 14
     У САЗОНОВЫХ
     Матрена едет в Петербург -- Другой человек --
     -- Первоклассный дом  --  Просители --  -- Отставники-хулители  -- Пора
съезжать
     Матрена едет в Петербург
     Мне было тогда десять  лет. И долгое путешествие по железной дороге  из
далекой   сибирской   губернии   в  са­мый   знаменитый   город  России   --
Санкт-Петербург -- произвело оглушительное впечатление.
     Я ехала в город, который отцу стал пусть и времен­ным, но все же домом.
Для меня же он обещал  стать целым миром. И даже паровоз  -- исторгающее дым
чу­дище -- я воспринимала как доброе существо, несущее меня на себе в новую,
безусловно, волшебную жизнь.
     В те  времена  не  было  вагонов-ресторанов,  поэтому коридоры  вагонов
заполнял  аромат  снеди, припасен­ной  путешественниками. Отдельный вагон, в
котором ехали мы с  отцом, не составлял исключения. И это  толь­ко усиливало
ощущения  праздника  -- так вкусно пахло в нашем доме  только по праздникам,
ведь по обычным  дням готовили наскоро.  К тому же у нас всегда, а  при отце
особенно  тщательно соблюдали  все  посты. Но не­даром же  от строгого поста
освобождаются "все  боля­щие и  путешествующие", и я отводила душу.  К  тому
отец от счастья, что я еду с ним, готов был исполнить мой любой каприз.
     Признаюсь, меня просто  распирало от  гордости -- мы  едем  в отдельном
вагоне! Я не могла  высидеть  на  месте и  часу, тянуло  пройтись по  другим
вагонам, чтобы в ответ
     на вопросы:  "Чья  ты,  девочка,  в каком вагоне  твои  роди­тели?"  --
сказать,  точнее, продекламировать: "Я дочь Григория Ефимовича Распутина, мы
едем в прицепном вагоне в Петербург, где я буду теперь жить..."
     Конечно, если  бы с  нами  ехала мама, я  бы и шагу не ступила за порог
вагона.  Отец же и в поездке не все время оставался со мной наедине.  К нему
то  и  дело  за­ходили  какие-то люди  (из  чистой  публики),  он  что-то им
рассказывал. Я  еще удивилась  -- говорил он словно незнакомым голосом. Я не
была дикаркой, хотя и росла в деревне, но  так спокойно, как отец, научилась
дер­жаться с господами очень нескоро. В  нем же не было  ни раболепства,  ни
заискивания. Наоборот, к  нему  обра­щались даже с преувеличенным почтением,
по некото­рым было видно, что они робеют.
     Я знала, что отца, в отличие от прочих, окружает какая-то тайна. Знала,
что он обладает даром целитель-ства. В общем, знала, что мой отец особенный.
Но при  этом воспринимала только как любимого  отца. До ос­тального мне дела
не было.
     Другой человек
     В Санкт-Петербурге меня ждали сюрпризы. И глав­ный из них -- мгновенная
перемена в отце. (Я тут же вспомнила его чужой голос в вагоне.)
     В Покровском  отец играл и  веселился с нами. Я по­мню  радость  в  его
глазах, когда ему случалось сказать или сделать что-то такое, что доставляло
нам радость.
     В Санкт-Петербурге все было совсем иначе.
     Отец  выглядел  другим человеком, не  таким, как  дома.  Хотя в  одежде
перемена  заметна была  не особенно (я сравниваю,  разумеется,  не с  годами
странствований),  вопреки  моим  фантазиям.  В  Покровском  я  изо  все  сил
старалась  вообразить себе, во  что отец одевается, когда  идет во дворцы  к
знатным людям. Мне  представлялись  какие-то причудливые  наряды.  Смесь  из
того,  что  я  мог­ла  наблюдать  в Тюмени,  куда  меня  возили  по  большим
праздникам катать на карусели, и того, что я видела в
     модных журналах, бережно хранимых Дуней в память о ее "барской  жизни".
Взяв за правило почти ничего не говорить от себя, сошлюсь  на Симановича: "В
своей одеж­де Распутин  всегда оставался верен своему крестьянс­кому наряду.
Он  носил  русскую рубашку, опоясанную  шелковым шнурком,  широкие шаровары,
высокие  са­поги  и на  плечах  поддевку.  В  Петербурге он охотно  наде­вал
шелковые  рубашки, которые вышивали для него и  подносили  ему  царица и его
поклонницы. Он также но­сил высокие лаковые сапоги".
     И при этом он уже не принадлежал нам.
     Другие люди, и их было много, изо дня в день при­ходили и выстраивались
в очередь, предъявляя на него  свои  права. Если я и ревновала его  к  толпе
почитателей  и льстецов  (а  я  ревновала!),  то меня также  интриговало  их
поклонение ему.
     Первоклассный дом
     Сначала у  нас  не было своего  жилья.  Мой отец дру­жил  с  семейством
Сазоновых. Господин Сазонов, как и отец, был религиозным человеком -- членом
Синода!  --  и  очень занятым,  я его  почти  не  видела. Их  квартира  была
тесноватой, но удобной,  изящно обставленной и отделанной. Сазоновы  держали
двух  служанок   --  пова­риху   и  горничную.  Для  того  времени  это  был
перво­классный дом, и хозяйство велось безукоризненно.
     Отношения в семье  поддерживались  самые простые. При этом распорядок в
доме соблюдался неукоснительно.
     Я жила в одной  комнате с  дочерью Сазонова,  девоч­кой на  четыре года
старше меня,  избалованной родите­лями и вниманием бесчисленного  количества
молодых повес, что очень ей льстило.
     Маруся  Сазонова была  поразительно  красивой,  и  если бы  не  строгий
надзор, уверена, рано или поздно  из-за какого-нибудь  ухажера разразился бы
ужасный скандал.

     Просители
     Квартира  Сазоновых  вполне подходила  для  жизни  семьи  и для  приема
гостей, но  она  не была  рассчитана  на  проживание  в ней  отца.  Хозяин с
уважением отно­сился к тому,  что делал отец, и никак не  давал  ему понять,
что тот доставляет домочадцам неудобства.  По­сетителей же, идущих к отцу за
помощью,  становилось  все  больше.  Квартиру  заполнили  хромые,  увечные и
нуж­дающиеся.
     А теперь,  когда распространился  слух о том, что  отца  принимают  при
дворе, к нему стали стекаться и толпы карьеристов. Матери просили пристроить
сыновей  на  государственную службу,  дельцы  стремились  получить  выгодный
контракт, политики жаждали попасть  в каби­нет министров -- все слетались  к
отцу.
     Отец никогда не умел  отказать  нуждающимся в по­мощи  и трудился самым
старательным и  добросовест­ным образом. Некоторое время он пытался  принять
всех.  Молился  за  здоровье  больных.  Многие   из   них  чудесным  образом
исцелялись, и  очереди  становились тем  длин­нее, чем шире распространялись
слухи о его способно­стях врачевателя.
     Он  глубоко  проникал  в  характер  и  природу   людей.  Обладал  даром
ясновидения,  хотя сам никогда так  не называл свои  способности.  Тем,  кто
проходил его стро­гий отбор (не подозревая об этом), он пытался помочь всеми
силами. Он мог замолвить словечко  министру или чиновнику, или тому, от кого
зависела  помощь  проси­телю. Многих,  однако,  он  отвергал,  если  они  не
выдер­живали острого взгляда отца, умевшего тут же разгадать их цели.  Таких
людей он отсылал прочь с большим так­том, давая им понять, что они не сумели
пройти испы­тания. (И я об этом уже писала.)
     Важно заметить,  что отец никогда  не брал  на  себя  смелость осуждать
мотивы  приходивших к нему людей. "Только Бог, -- говорил он, -- имеет право
судить".
     Руднев: "Ко всем окружающим он обращался на "ты". Прием  многочисленных
посетителей Распутина сопровождался следующей  церемонией. Лица,  знакомые с
ним или обращающиеся к  нему  по протекции,  целовали его в левую щеку, а он
отвечал поцелуем в правую  щеку. Просители, приходящие к нему без протекции,
целова­ли его в руку. Распутин,  между прочим, не любил, ког­да ему целовали
руку люди, в искреннем уважении ко­торых он  сомневался. Не любил  он также,
чтобы его называли "отец Григорий".
     Белецкий: "На  своих  утренних  приемах  Распутин раз­давал  небольшими
суммами деньги  лицам, прибегав­шим к его помощи. Если  требовалась  большая
сумма,  то  он писал  письма для просителей и  посылал  с  этими письмами  к
знакомым, а часто и к незнакомым лицам, преимущественно из финансового мира.
Письма его,  написанные  безграмотно,  с крестом  наверху, письма, как пишут
обыкновенно  лица  духовные,  ходили  во  мно­жестве  по рукам и  составляли
предмет своеобразной пикантности; находились любители, которые покупали их и
коллекционировали".
     Симанович:  "Между  десятью  и одиннадцатью у него  всегда бывал прием,
которому  мог позавидовать любой министр. Число  просителей иногда достигало
до двухсот человек, и среди них находились представители самых разнообразных
профессий.  Среди   этих   лиц  можно   было  встретить  генерала,  которого
собственноручно  побил  великий  князь  Николай  Николаевич,  или уволенного
вследствие превышения власти государственного чинов­ника. Многие приходили к
Распутину,  чтобы выхлопо­тать повышение  по службе или  другие льготы, иные
опять  с жалобами  или  доносами.  Евреи искали у  Распутина  защиты  против
полиции  или военных властей. Но муж­чины  терялись в массе женщин,  которые
являлись  к Распутину со  всевозможными  просьбами  и по самым разнообразным
причинам.
     Он обычно  выходил  к  этой  разношерстной толпе про­сителей. Он  низко
кланялся, оглядывал толпу и говорил:
     -- Вы пришли все ко мне просить помощи. Я всем помогу.
     Почти  никогда  Распутин не  отказывал в своей  помо­щи.  Он никогда не
задумывался, стоит ли проситель его
     помощи и годен ли  он  для просимой должности. Про судом осужденных  он
говорил: "Осуждение и пережи­тый страх уже есть достаточное наказание".
     Отставники-хулители

     Отец -- не судил. Зато его судили.
     Желающих  позлословить об  отце тогда,  как и  всегда, было  более  чем
достаточно. В их числе -- лжецелители и ясновидящие, отправители мистических
культов,  дру­гие  мошенники,  лишившиеся  расположения царского  двора  или
аристократических салонов.
     По  достойному  сожаления  обычаю,  отставники-ху­лители  очень  быстро
объединили свои  усилия. И самое прискорбное, что роль пастырей этого  стада
охотно взяли на себя церковные иерархи. Равно  прочим смертным они оказались
во власти греха зависти.
     Еще вчера они  в один голос возвышали  отца, делая это вполне искренне,
так как не  могли  предположить тогда, что сибирский  мужик  сможет  шагнуть
туда, куда его призвали. Для меня очевидно, что они так рьяно набросились на
отца  из-за ясного понимания его силы и возможностей. Он  оказался лучше их,
нужнее их. Это ли не повод для злобы?
     Объединившись  с  фиглярами,  архимандриты  и  уче­ные монахи  признали
собственное  поражение.  А как они  заставляли  несчастную женщину -- царицу
Александру  Федоровну   --   покаяться  в   том,  что  не   гнала   от  себя
лже­пророков...  И  Феофан  был тогда  впереди  всех. Теперь  ситуация  (или
команда со старого двора) переменилась.
     Но час нанести решающий удар еще не настал.
     Пора съезжать
     Тем  временем мы все  еще  жили  в  доме  Сазоновых. Отец,  конечно же,
понимал,  что  злоупотребляет   гос­теприимством   добрых  хозяев.  И  начал
подыскивать но­вую квартиру.
     Но не только это соображение подтолкнуло его к действиям. Он испугался,
что Маруся Сазонова может дурно на меня влиять.
     Действительно, я, девочка из  деревни, приходила в восторг от того, как
блестящая  столичная юная  особа обращается со  своими  молодыми  людьми  --
такими же блестящими.
     И вот  после того,  как поймал несколько раз  мои восхищенные  взгляды,
направленные на Марусю, отец решился  на разговор. (Думаю, что в  тот момент
он по­жалел, что рядом нет мамы.)
     Как только отец усадил меня  на колени (что часто бывало дома и никогда
еще  -- в Петербурге), я почему-то поняла, что разговор будет неприятен  для
меня.
     Он сказал, что  я  еще  слишком маленькая,  чтобы за­бивать себе голову
чепухой по  примеру "глупой  дева­хи", родители которой  позволяют ей делать
все, что за­благорассудится.  Отец боялся, что приятели Маруси, видя во  мне
легкую добычу, переключатся с нее на меня.
     Мы должны переехать на другую квартиру, сказал отец.
     Я что-то лепетала, не  помню что.  И  тогда  я  вряд ли соображала, что
говорю.
     Передо мной разверзлась пропасть -- меня  хотят ли­шить Маруси. Значит,
и чудных вечеров с коробками шоколадных конфет, с  необыкновенным, взрослым,
запахом духов, которыми душилась  Маруся  к  приходу кавалеров (в  остальное
время это было невозможным -- гимназисткам запрещалось пользоваться духами).
И ко­нечно, конечно, я уже не представляла жизни без танцев под граммофон...
     Как я ни плакала, как ни просила, мы переезжали. Это было решено.
     Я понимаю, что не  будь  Маруси, мы все равно пере­ехали бы. Но меня до
сих пор  мучит совесть, что это из-за меня отец  лишился последней ограды --
имени хозя­ина дома -- тогда члена Священного Синода.

     Глава 15 ВЫРУБОВА
     Аннушка -- Сплетни -- К Распутину за советом --
     -- Замужняя девственница -- Подтвержденная
     добродетель -- Фрейлина и мужик
     Аннушка
     Подходящую  квартиру  взялась  найти Анна  Алексан­дровна  Вырубова  --
любимица царицы.  Она  впервые уви­дела  отца незадолго  до описываемых мной
событий и очень энергично и сочувственно принялась его опекать.
     Иногда Анну Александровну  называют человеком, представившим моего отца
царской семье.  Это не более,  чем миф,  как и многое  другое,  связанное  с
именем Анны Александровны. Правда, этот -- один из самых безобид­ных. Другие
-- сплошь грязь.
     Анна Александровна  никогда  не  могла  т.  'тоять  за  себя.  Да и  не
пыталась,  считая  это не то  что i неполез­ным,  но не нужным.  Она-то сама
знала  про себя, что абсолютно честна перед Богом и людьми, как знали и  те,
кто  были  ей дороги,  а мнение остальных ее не вол­новало. И в  этом они  с
отцом были похожи.
     Прежде чем  рассказывать дальше о том, о чем нача­ла, хочу дать хотя бы
самое общее представление о са­мой Анне Александровне.
     Большинство из тех, кто ее знают, называют Анну Александровну и в глаза
и  за  глаза  Аня,  Аннушка.  И  уже  это  обрисовывает многое.  Аннушка  --
воплощенная доб­рота и сердечность.
     Когда  Ане  было  16 лет, она заболела тифом. Болезнь  протекала  очень
тяжело, и врачи (учитывая положение
     ее отца -- Александра  Сергеевича  Танеева, начальника  собственной его
величества канцелярии -- самые луч­шие) отказались от дальнейших  прогнозов.
Все ждали конца.
     В то  время в столице гремела слава Иоанна Кронш­тадтского. Оставленные
докторами родители бросились к последнему, в их представлении, средству.
     Отец  Иоанн откликнулся на  призыв убитых горем просителей и отслужил у
постели больной молебен. На­завтра же Ане стало легче.
     Этот случай и определил религиозное настроение Анны Александровны.
     (Интересно, что Иоанн Кронштадтский  воздейство­вал на определение пути
и Анны Александровны, и моего отца. И события эти не  столь уж отдалены друг
от друга.)
     Во время болезни  Анны Александровны  произошло также  следующее. Когда
жар стал спадать, Ане присни­лось, будто в комнату вошла императрица,  взяла
боль­ную за руку и утешала ее.
     Об  этом  стало  известно  Александре  Федоровне,  и  та  действительно
навестила выздоравливающую девушку. Счастью Ани не было предела.
     Вскоре императрица приблизила ее к себе и сделала фрейлиной. Похожие по
душевному   складу,  Анна  Алек­сандровна  и  Александра   Федоровна  быстро
сделались подругами.
     Сплетни
     Легко   предположить   степень   зависти,  тут   же  окру­жившей   Анну
Александровну.  Отголосок  этого  есть  в  передаче  Гурко:  "Она  старалась
завоевать симпатии го­сударыни, убеждая ее в своей безграничной преданнос­ти
всей царской семье, а в особенности самому царю, по отношению к которому она
даже прикидывалась влюбленной. Сообразив, что  пленить царицу  можно от­нюдь
не раболепством  и не  безукоризненным исполне­нием придворного этикета, так
как в искренности  чувств, высказываемых блюдущими  этот этикет, Алек­сандра
Федоровна  успела извериться, А.А.Вырубова, в то  время еще девица  Танеева,
при  первом  же  своем  появлении  при дворе  в  качестве свитской  фрейлины
прикинулась необычайной простушкой до такой сте­пени, что первоначально была
признана  непригодной  для  несения  придворной службы.  Это  даже  побудило
императрицу усиленно содействовать ее свадьбе с мор­ским офицером Вырубовым,
потому что путем заму­жества ее  служба при дворе  сама собою кончалась  без
нанесения  ей  обиды,  что  было  бы,  разумеется, неиз­бежным  последствием
простого исключения ее из чис­ла свитских фрейлин.
     Между тем брак Вырубовой  оказался весьма неудач­ным: не прошло и года,
как  молодые супруги  сначала разъехались, а  затем  и  формально развелись.
По-види­мому,  царица  считала себя до  некоторой степени ответ­ственной  за
этот брак и в известной мере даже обязан­ной смягчить его последствия. Ввиду
этого  Вырубова  часто  приглашается  ко  двору и императрица  старается  ее
уте­шить  выказыванием ей особенного  внимания, которое Вырубова очень ловко
использует.  То  обстоятельство, что  она  не  имеет  никакого  официального
положения при дворе, не только не мешает ее сближению с царицей, а напротив,
содействует  ему.  Но  в   представлении  госуда­рыни   умело  высказываемые
Вырубовой чувства беспре­дельной преданности царской семье получают характер
полной искренности, так как,  по ее мнению, чувства эти не могут проистекать
из каких-либо личных видов: императрица была  далека от мысли, что положение
друга царицы более завидно, чем положение лица, принадле­жащего по должности
к ее окружению. Находится, на­конец, и иная почва для их сближения, а именно
общая любовь к музыке. Обладая обе некоторым голосом, они  занимаются пением
дуэтов, что приводит к их ежеднев­ному продолжительному общению".
     Что здесь  правда? То,  что Анна Александровна была безгранично предана
монаршей семье  и в силу отпу­щенных ей способностей стремилась подтверждать
это.   Остальное   --  переделка   на  нужный   рассказчику   (Гур­ко)   лад
действительности.
     Он пишет -- "влюблена в  государя".  В жизни  это было не что иное, как
восторженное  преклонение.  Может быть,  слишком восторженное,  раздражавшее
тех, кто придерживался совсем  иных взглядов на личность  Ни­колая  Второго.
Они-то  и сплели  интригу, целью  кото­рой  стало  удаление  "царевой верной
слуги".
     Александра Федоровна рассказала об этом Анне Александровне, и та, чтобы
оградить  императрицу  от  всего  того,  что  обычно   сопутствует  подобным
"плете­ниям  дворцовых  сетей",  попросила  освободить  ее.  Та­кое  решение
тронуло Александру Федоровну -- место  фрейлины  всегда оставалось предметом
мечтаний вся­кой девушки.
     Однако надо  было  сделать все  так,  чтобы  еще боль­ше  не возбуждать
интриганов.  Анна  Александровна  объя­вила,  что  намерена  выйти замуж  за
человека,  давно добивавшегося ее руки (а это так  и было).  И даже услы­шав
предсказание отца (об этом -- ниже), она не пере­менила решения.
     И почти все  остальное  из приведенного отрывка тоже справедливо только
отчасти...
     Об Анне Александровне  одна злая дама написала: "Аня  живет, как рыба в
воде, как  птица на ветке.  Она бы везде искала, кого обожать, кому служить,
кому  от­даться.  И  везде бы  нашла".  А в  другом  месте  припомнила  Анне
Александровне  ее "детский говорок";  в третьем, наверное, превозмогая себя,
признала,  что  у  "Ани  было  откровенное  лицо", но  тут же добавила:  оно
отражает "несложную внутреннюю сущность"...
     Ученой даме казалось, что так Анна Александровна будет посрамлена. Сама
того не понимая, она пропела Анне Александровне похвалу.
     Особенно  станет  видна  сила  натуры Анны Александ­ровны в заточении в
Петропавловской крепости. От  нее  добивались сведений,  способных опорочить
Александру Федоровну, Николая Второго, моего  отца, других лю­дей. Возможно,
будь на ее  месте  кто-то  другой,  он  сло­мался  бы  под  натиском  и  для
облегчения своей участи пошел на большой грех -- оговор. Но не она. Однако и
это было истолковано некоторыми в дурную сторону.
     Говорили:  "Если  она  не  дает  компрометирующих  при­знаний,  значит,
скрывает их, то есть лжет".
     Ответ   таким  сомневающимся  --  у  Руднева:  "Много  наслышавшись  об
исключительном влиянии Вырубовой при дворе  и об отношениях ее с Распутиным,
сведения о  которых  помещались в нашей прессе и циркулировали в обществе, я
шел на допрос к Вырубовой  в  Петропав­ловскую крепость,  откровенно говоря,
настроенный к ней враждебно. Это  недружелюбное чувство не оставля­ло меня и
в канцелярии Петропавловской крепости, вплоть до момента появления Вырубовой
под конвоем  двух  солдат.  Когда же  вошла  г-жа  Вырубова,  то  меня сразу
поразило  особое  выражение  ее  глаз:  выражение  это было  полно  неземной
кротости. Это первое благо­приятное впечатление в дальнейших беседах  моих с
нею вполне подтвердилось. В  смысле  освещения интересо­вавших меня событий,
г-жа Вырубова  являлась полной противоположностью князя Андронникова: все ее
объяс­нения на допросах в дальнейшем, при проверке на  ос­новании подлежащих
документов,  всегда находили себе полное  подтверждение  и дышали правдой  и
искреннос­тью; единственным недостатком  показаний г-жи  Выру­бовой являлось
чрезвычайное  многословие,  можно   ска­зать,  болтливость  и  поразительная
способность переска­кивать  с одной мысли на другую, не  отдавая  себе в том
отчета,  то  есть опять-таки  качества,  которые  не  могли  создать из  нее
политическую фигуру. Г-жа  Вырубова  все­гда  просила  за всех, потому к  ее
просьбам при  дворе  и  было соответствующее  осторожное  отношение, как  бы
учитывались ее простодушие и простота".
     Теперь,   полагаю,  есть  полное  представление  о  том,  каким  чистым
человеком была Анна Александровна.
     Вернусь к прерванному рассказу.
     .
     К Распутину за советом
     Анну   Александровну  познакомила  с  отцом   великая  княгиня  Милица.
Произошло это в великокняжеском дворце на Английской набережной.
     (У Руднева читаем: "Г-жа Вырубова познакомилась  с Распутиным во дворце
великой   княгини  Милицы  Ни­колаевны,  причем  знакомство  это  не  носило
случайно­го  характера,  а великая княгиня  Милица Николаевна подготовляла к
нему г-жу Вырубову путем бесед с ней на религиозные темы, снабжая ее в то же
время  соот­ветствующей французской  оккультистической  литера­турой;  затем
однажды великая княгиня пригласила к себе Вырубову,  предупредив,  что  в ее
доме  она  встретится  с  великим  молитвенником  земли  русской,  одаренным
способностью врачевания".
     Все  здесь более  или менее  правда, кроме  одного -- оккультистическую
литературу Анна Александровна не читала. Но не это важно. А важно то, что из
этого следу­ет -- сама великая княгиня  Милица читала подобные труды. Что ж,
одно из двух -- либо архимандрит Феофан не считал необходимым проверять, как
воздействуют на великих  княгинь Милицу и  Анастасию (они  были неразлучны в
увлечениях)  его  увещевания,  либо вели­кие  княгини  фарисействовали,  при
архимандрите  вни­мая  его наставлениям, а  за его спиной не оставляя сво­их
увлечений  мистикой.  Напомню,  что "за  пристрастие к лжепророкам"  жестоко
поплатилась  Александра Фе­доровна, как раз по знаку Феофана. Важно заметить
и то, что великие княгини Милица  и Анастасия воспри­нимали отца как явление
мистическое, то  есть  не  пони­мали его природу. Полагаю, что в подобном же
неведе­нии они и остались.)
     Анна  Александровна рассказала  мне о  первой  встре­че  с  отцом  так.
Привожу этот рассказ по моим давним записям.
     "Должна  признаться, меня сильно  шокировала его внешность.  Я  увидела
пожилого  мужика,  худого, блед­нолицего, с длинными  волосами, растрепанной
боро­дой и совершенно необыкновенными глазами, больши­ми и сияющими. Он умел
заглянуть в  самую глубину мыслей и души собеседника. Это произошло примерно
через  два  года   после   представления   Григория   Ефимови­ча  Николаю  и
Александре".
     Хотя Анна Александровна назвала  моего отца  пожи­лым, ему  в  то время
было  всего тридцать  шесть лет.  Обра­щу также  внимание и  на то, что  она
говорит о больших сияюших глазах. В жизни же глаза у отца были маленькими  и
глубоко посаженными. Однако при этом  описание  ее удивительно  верно,  если
иметь в виду духовное зрение.
     Продолжу.
     "Твой отец вошел в  комнату свободной походкой и обнял великую княгиню,
что потрясло меня  сверх  вся­кой  меры.  Он  даже  имел  наглость  сердечно
расцеловать ее три  раза в обе щеки. Конечно, дорогая моя, я была  возмущена
его дурными манерами и невоспитанностью".
     Возмущение, однако, не помешало  ей задать отцу вопрос,  ради ответа на
который   она,  собственно,   и  при­шла:  "Каким  будет   мое   предстоящее
замужество?"
     "Я  была обручена  с блестящим лейтенантом флота,  и  меня уверяли, что
твой отец даст правильный ответ на мой вопрос".
     Анна Александровна  получила от отца ответ на  по­ставленный вопрос. Но
он оказался вовсе не таким, как ей хотелось. И она проигнорировала его.
     Отцовская  способность  распознавать характер  и  бу­дущее  человека  с
первой  встречи позволила ему увидеть  ход дальнейших событий,  связанных  с
Анной Алексан­дровной.
     А сказал  он тогда  следующее:  "Свадьба состоится.  Но  мужа у тебя не
будет".
     Замужняя девственница
     И  действительно,  свадьба  состоялась.  Церемонию  орга­низовала  сама
царица,  несмотря  на  то,  что была настро­ена против  брака и  уговаривала
подумать о других путях выхода из ситуации, о которой я уже писала выше.
     (Мне  передавали,  что   всякий  раз,  рассказывая  о  тех  днях,  Анна
Александровна сокрушалась,  что  в России пропал прекрасный гарнитур стульев
-- царский пода­рок новобрачным. Но тут же спохватывалась: "Что это я, какие
уж там стулья...")
     Большинство  молодых  людей высшего света были  хо­рошо подготовлены  к
браку. Вернее, к одной его стороне. Обучение у любовниц  и кокоток,  задолго
до принятия на себя семейных обязательств, не проходило даром...
     Но в случае  с неловким женихом Анны Александров­ны все было  иначе. Он
почерпнул  сведения  о  супружес­ких  утехах  из  книг,  полных непристойных
фантазий и  сальных  шуток.  Сообразуясь  с  этими представлениями, он и вел
себя. Катастрофа  усугублялась  тем, что Анна Александровна,  воспитанная  в
очень  строгих правилах,  о подобных  вещах не знала  почти  ничего.  И хотя
фанта­зия ее подогревалась многочисленными увлечениями и  флиртом,  обычными
для девушек ее возраста  и  положе­ния, ни  о каких интимных отношениях речи
идти не  могло.  Женихи  того времени  находили  способы удовлетворить  свои
желания на стороне и со своими целомудренными невестами вели себя сдержанно.
     Таким  образом,  после  свадебного пира два неопыт­ных (но  по-разному)
молодых человека были предос­тавлены самим себе.
     Продолжу приводить мои записи, сделанные со слов Анны Александровны.
     "Не знаю, что произошло... То ли мой муж был скры­тым гомосексуалистом,
то  ли от возбуждения в ту ночь  превратился в  импотента... Он  был  сильно
пьян.  Водка придавала  ему смелость и  делала  грубым. Не считаясь с  моими
чувствами и со святостью минуты, он практи­чески изнасиловал меня,  хотя его
желания  далеко обо­гнали  его физические возможности.  Меня  охватил та­кой
ужас и стыд, что я начисто отвергла его дальней­шие притязания.
     Возможно, он и попытался бы обращаться со мной по-другому, но  было уже
слишком поздно. Я его не хотела".
     Сопротивление Анны привело несостоятельного мужа в такую ярость, что он
набросился на  нее  с кулаками,  выкрикивая  оскорбления,  большую  часть из
которых она не понимала.
     Дойдя в рассказе до этого места, Анна Александров­на вдруг разрыдалась:
"Я только хотела, чтобы он ушел и оставил меня в покое".
     Осознав, что наделал, муж протрезвел  и стал про­сить прощения, но Анна
больше не желала иметь с ним ничего общего.
     "Ох,  как  я жалею, что  не  послушалась  царицу и  тво­его  отца.  Все
случилось  так,  как он  предсказал.  Мой  брак с первой  минуты  закончился
крахом,  примирение было невозможным. Я вышла замуж девственницей,  и  с тех
пор плотские позывы означают для меня одно -- кош­мар, который я  испытала в
ту ужасную ночь".
     Подтвержденная добродетель
     Ужас той ночи имел продолжение в  Петропавловс­кой крепости, где пьяные
охранники  подвергали Анну Александровну всяческим унижениям.  Она говорила:
"Сколько раз Господь спасал от солдат, сама не знаю как..."
     Чтобы  ни у  кого  не было соблазна упрекнуть Анну Александровну в том,
что она преувеличивает  свои стра­дания, приведу свидетельство Руднева: "Мои
предпо­ложения  о  нравственных  качествах  г-жи  Вырубовой,  вынесенные  из
продолжительных  бесед   с  нею  в  Петро­павловской  крепости,  в  арестном
помещении, и  нако­нец в Зимнем дворце,  куда она являлась по моим вы­зовам,
вполне  подтверждались  проявлением ею  чисто  христианского  всепрощения  в
отношении тех, от кого ей много пришлось  пережить в стенах Петропавловс­кой
крепости. И здесь необходимо отметить, что об этих издевательствах над г-жой
Вырубовой  со  стороны  кре­постной  стражи  я узнал не  от нее,  а  от г-жи
Танеевой; только лишь после этого г-жа  Вырубова  подтвердила все  сказанное
матерью,  с  удивительным  спокойствием  и  незлобивостью  заявив:  "Они  не
виноваты, не  ведают бо,  что  творят". По  правде  сказать,  эти  печальные
эпи­зоды   издевательства   над  личностью   Вырубовой   тюрем­ной   стражи,
выражавшиеся  в форме  плевания  в  лицо,  снимания  с нее одежды  и  белья,
сопровождаемого  би­тьем  по  лицу  и  по  другим частям  тела больной,  еле
двигавшейся на костылях женщины, и угроз лишить
     жизни  "наложницу государя и Григория", побудили  Следственную комиссию
перевести  г-жу  Вырубову   в  арестное  помещение   при  бывшем  губернском
жандар­мском  управлении. Она добровольно согласилась  на  врачебный осмотр,
чтобы  доказать, что  она  все  еще  девственница,  и  в  результате  медики
подтвердили ее добродетель".
     Фрейлина и мужик
     Однако  этот  факт  не  мог  покончить  со  злобными  сплетнями  насчет
развратных  отношений между  Ан­ной  и моим  отцом. Наоборот.  Даже  сегодня
находятся люди,  которые шепотом в приличной компании и во всеуслышание там,
где это возможно, распространяют нелепые слухи.
     Некоторые доходили до того, что прилагали  к Анне Александровне и моему
отцу историю Елизаветы и лор­да  Лестера -- английская королева-девственница
вош­ла,   среди   прочего,  в  историю  умением   развратничать,   оставаясь
целомудренной.  Без  сомнения,  развращенный  Петербург  знал  все  подобные
способы. И не только в теории. В стремлении же опорочить фантазия становится
особенно буйной.
     То, что произошло  с  Анной Александровной во  вре­мя  ее брачной ночи,
ставшей  единственной,  хорошо  было  известно  всему  свету.  Наивная, Анна
Александ­ровна делилась потрясением со  всеми,  кто выказывал  хоть малейшее
участие.  И это, разумеется, обращалось  против нее. Говорили, например, что
именно во время первой брачной ночи неискушенной девушке был пре­подан  урок
изощренного разврата и что  она потом, уже  не в силах  противиться  желанию
повторения,  искала  источник порочного наслаждения  в каждом мужчине.  (При
этом  совершенно  оставлялось  в  стороне,  что  Анна  Александровна тут  же
рассталась с тем, кто якобы и доставил ей незабываемое наслаждение.)
     В этом смысле соединение Анны Александровны и моего отца -- "сибирского
мужичка" -- казалось великосветским толкователям поступков людей, им чуждых,
а стало  быть, непонятных  и  раздражающих, исключи­тельно пикантным  и даже
остроумным.
     Люди  с  действительными  подобными наклонностя­ми  страстно  стремятся
приписать  другим  свои пороки, тем самым  расширяя  круг  и  пытаясь  таким
образом как будто узаконить разврат --  смотрите, восклицают они, все делают
это. И я  затрудняюсь утверждать, что в наго­ворах на  Анну Александровну  и
отца отразились только упреки. Если иметь в виду то, о чем я сейчас сказала,
--  можно подумать,  что, в известной части, в таких сплет­нях содержалось и
сочувствие -- наделение людей,  чье поведение  и  мотивы  были  непонятными,
знакомыми пороками,  явилось попыткой  хоть  как-то объяснить их.  Попытка с
негодными средствами.
     Но все это к слову.


     Глава 16 ГОРОХОВАЯ, 64
     Стол и общество -- Откуда брались деньги --
     -- Распутин и полиция -- Сети --
     -- Дамский кружок -- Бедная Муня
     Стол и общество
     А  в тот момент добрая  Анна Александровна, помо­гавшая всем  и всегда,
искала нам подходящую квартиру. И нашла -- на Гороховой, 64.
     Оплату квартиры  взяла на себя  собственная его ве­личества канцелярия.
Этим, кстати,  и исчерпывались средства, получаемые отцом от Николая Второго
и  Алек­сандры  Федоровны.  Руднев,  хорошо знакомый  с  доку­ментами разных
следственных комиссий, не нашел ниче­го другого: "Единственное, что позволял
себе  Распу­тин,  это  оплату  его   квартиры  из  средств  собственной  его
величества канцелярии, а также  принимал подарки собственной  работы царской
семьи -- рубашки, пояса и прочее".
     При этом у нас за  столом собиралось самое разнооб­разное общество.  По
не знаю  как  установившемуся  пра­вилу  все приносили  в качестве гостинца,
обязательного  при  посещении  милого тебе  дома, именно какую-ни­будь  еду.
Отец, что называется, не  перебирал.  Годы, про­веденные вне  дома, приучили
его быть благодарным за любую пищу. Мяса же он не ел вообще. Но не по обету,
просто не любил. (Хотя, думаю,  отец все-таки ел бы мясное, если бы собрался
вылечить зубы, всегда дос­тавлявшие ему хлопоты.)
     В Покровском мы ни в  чем не нуждались  -- были сыты и  даже знали, что
такое городские сласти и десер­ты. Но только на  Гороховой я увидела в одном
месте столько икры, дорогой рыбы, фруктов -- наших и за­морских.
     Приносили и свежий  хлеб  -- белый, черный и серый.  Даже  возникал род
соревнования между  теми, кто его  приносил.  Норовили  выпекать  особенный.
Помню хлеб с  изюмом, с луком,  с какими-то  кореньями. (Отец  ло­мал  хлеб,
никогда не резал  ножом.)  Кроме  свежего  хлеба выставляли "черные" сухари.
Отец,  можно сказать,  ввел  в  Петербурге  моду на такие сухари.  Их  стали
подавать в салонах. (Разумеется, там они были не едой, а скорее экспонатом.)
     Отец  очень  любил  картошку и кислую  капусту.  Надо  ли говорить, что
гости, и самого аристократического разбора, ели то же, что и он.
     Этот порядок нарушался только в одном случае. Отец не  любил сласти, но
обожал  угощать ими  других.  Иног­да  дело  доходило до  конфуза  -- гость,
неосторожно  при­знававшийся в пристрастии к  пирожным, должен был  под смех
присутствовавших съесть все блюдо.
     Много говорили о пристрастии отца к водке. Это не­правда. Он мог выпить
одну-две рюмки, но не больше.  Предпочитал мадеру и портвейн. Интересно, что
вся­кий  раз  отец  вспоминал,  какое  прекрасное  сладкое  вино готовили  в
монастыре. Говорил: "Я много его (вина) перенести могу".
     Отдельная история -- сидение за самоваром. Именно сидение, а не простое
чаепитие. Когда мы переехали на Гороховую, мне было 11 лет и я не могла даже
поднять этот самовар. Отец, чтобы посмеяться, говорил под мой очередной день
рождения:  "Ну-ка,  уже  можешь  нести самовар?".  К  14  годам мне  удалось
благополучно донес­ти его до кухни.

     Откуда брались деньги
     Конечно,  нужны были и деньги.  Отец  не  посвящал  меня в эту  сторону
жизни, но я знала -- если что-ни­будь надо -- проси у Симановича, он даст.
     Сам  Симанович  писал:  "Николай Второй  знал,  что  пока  его  любимец
находится на  моем  попечении,  тот  ни  в чем не  будет нуждаться. Распутин
принимал мои услуги и никогда не спрашивал об их мотивах.
     Если бы Распутин думал  о собственных выгодах, то он накопил бы большие
капиталы. Ему не стоило бы много труда получать от лиц, которым он устраивал
должности и всякие другие выгоды, денежные вознаг­раждения. Но он никогда не
требовал  денег.  Он получал  подарки,  но  они  были  невысокой  стоимости.
Напри­мер, ему дарили одежду или платили по  его счетам. День­ги он принимал
лишь  в тех  случаях,  если  мог ими кому-нибудь помочь. Бывали случаи,  что
одновременно с ка­ким-либо богачом у  него находился бедняк,  хлопочу­щий  о
помощи. В таких случаях он  предлагал богачу да­вать бедному  несколько  сот
рублей. С особым удоволь­ствием он помогал крестьянам".
     Вот еще одно важное свидетельство относительно вопроса о деньгах и моем
отце.  Руднев: "При  этом надо  заметить,  что он  свою  роль выдерживает  с
удивительно  простодушной последовательностью.  Как  показало  об­следование
переписки по  сему поводу, а  затем как  под­твердили и  свидетели, Распутин
категорически   отказы­вался  от  каких-либо  денежных   пособий,  наград  и
поче­стей  несмотря   на  прямые,  обращенные  со  стороны   их   величеств,
предложения".
     Надо обратить внимание на это замечание Руднева
     -- "с простодушной последовательностью". Отец не ви­
     дел ничего дурного в том, что о нем кто-то заботится.
     При этом было не важно, что речь могла идти о тысяч­
     ных суммах. "Сколько им Бог дал, столько они мне дают",
     -- говорил отец. Тот, кто знает о бытовой стороне стран­
     ствующих, понимает, как естественно для любого из
     них  принимать  даяние.  Они  не попрошайничают. Они  дают  возможность
имущим помочь нуждающимся.
     Применительно к нуждам  отца дом оказался идеаль­ным. Он располагался в
глубине улицы, во двор вел про­ход под аркой.
     Наша  квартира  находилась  на  третьем этаже.  Отец  смеялся:  "Высоко
залетели!"
     Меня  привело в восторг то, что квартира оказалась такой большой --  из
пяти комнат, хотя и обставленных разнокалиберной мебелью. Убранство квартиры
нельзя было назвать роскошным или просто  элегантным. Но, надо сказать, отец
не придавал  этому никакого значе­ния, потому что  не понимал элегантность и
роскошь.  Я  уже  говорила  о том, что  в представлениях  о  красоте он  жил
деревенским запасом.  И, как  большинство  де­ревенских жителей, предпочитал
богатое  красивому, вернее,  смешивал  это, не придавая в  действительнос­ти
никакой цены.
     Впервые  в жизни  у меня появился не собственный угол, а целая комната.
Надо сказать, я быстро усвоила преимущества своего нового положения.
     Распутин и полиция
     Отцу же  больше всего  нравилось то, что  по черной лестнице можно было
выйти в переулок позади дома. Дело в том, что очень быстро после  знакомства
отца с царской семьей  за ним установили слежку, которая по­том не оставляла
его.
     Руднев:  "Одним  из  самых ценных  материалов  для  освещения  личности
Распутина послужил  журнал на­блюдений негласного надзора, установленного за
ним  охранным  отделением и  веденного до самой  его  смер­ти. Наблюдение за
Распутиным  велось  двоякое:  наруж­ное  и внутреннее. Наружное сводилось  к
тщательной  слежке при выездах его из квартиры, а внутреннее осу­ществлялось
при  посредстве  специальных агентов, ис­полнявших обязанности охранителей и
лакеев. Журнал этих наблюдений велся с поразительной точностью изо
     дня в день, и в нем отмечались даже кратковременные отлучки, хотя бы на
два-три  часа, причем обознача­лось как время выездов и возвращений,  так  и
все встре­чи  по  дороге.  Что  касается внутренней агентуры,  то  последняя
отмечала фамилии  лиц,  посещавших Распу­тина,  и  все  посетители аккуратно
вносились  в  журнал; так  как фамилии  некоторых  из них  не  были известны
агентам, то в этих случаях описывались подробно при­меты посетителей".
     Белецкий:  "Что  касается  личной  охраны   Распутина,  то  с  приездом
полковника Комиссарова я учредил двой­ной контроль и проследку за Распутиным
не только фи­лерами начальника охранного  отделения Глобачева, но и филерами
Комиссарова;  заагентурил всю домовую  при­слугу на Гороховой,  64, поставил
сторожевой  пост  на  улице, завел для выездов Распутина особый автомобиль с
филерами-шоферами;  для  наблюдения за выездами  Рас­путина  с  кем-либо  из
приезжавших   за  ним   на  извозчике  завел  особый  быстроходный  выезд  с
филером-кучером. Затем, все лица, приближавшиеся  к Распутину или близ­кие к
нему, были, по моему поручению, выясняемы, и на каждого из  них составлялась
справка".
     У  того  же:  "Был выработан план охраны, сводив­шийся к командированию
развитых  и  конспиративных  филеров,  коим  было  поручено,   кроме  охраны
Распути­на, тщательно наблюдать за его жизнью  и вести подроб­ный  филерский
дневник,  который к моменту оставле­ния мною  должности представлял собой  в
сделанной  сводке   с  выяснением  лиц,   входивших   в  соприкоснове­ние  с
Распутиным,   весьма   интересный   материал   к  об­рисовке   его,  немного
односторонне, не личности, а жизни. Затем в село Покровское был командирован
филер  на постоянное  жительство,  но не  для охраны, так  как  таковая,  из
постоянных при  Распутине филе­ров, в несколько уменьшенном  только составе,
его со­провождала и не оставляла его и при поездках,  а для "освещения", ибо
на месте, как выяснилось, агентуры завести нельзя было".
     Обращу внимание на несколько фраз из записок Белецкого.
     Во-первых,  о   том,  что  обрисовка   отца   таким   обра­зом   велась
односторонне: "не личности, а  жизни". Это очень примечательно.  Возьмите на
себя труд прочитать все имеющиеся сейчас воспоминания об отце. Вы не увидите
там  личности. Судя по  ним, не было  такого че­ловека -- Григория Ефимовича
Распутина. Был какой-то почти чиновник, делец, предприниматель. Уверена, что
не случайно никто из записчиков не обращается к "Житию опытного странника" и
"Размышлениям".  Кос­нись они их, сразу вышло бы наружу, что их  толкова­ние
жизни отца не совпадает с живой его личностью.
     Во-вторых, о  том, что "на месте, как выяснилось, агентуры завести было
нельзя". "На  месте"  отца знали  слишком хорошо и не  считали  возможным  и
нужным шпионить  за ним -- отец в  их глазах всегда  был открыт  и ничего не
делал предосудительного.
     Сети
     Так для чего же все-таки вокруг отца сосредоточива­лись такие силы в то
время, когда интересы трона тре­бовали другого их направления?
     Ответ можно  найти у Жевахова: "Он был типичным олицетворением русского
мужика  и,  несмотря  на  свой  несомненный ум,  чрезвычайно легко попадал в
расстав­ленные  сети.  Хитрость,  простодушие,  подозрительность  и  детская
доверчивость, суровые подвиги  аскетизма  и  бесшабашный  разгул, и над всем
этим  фанатическая преданность царю  и презрение к своему собрату мужи­ку --
все это уживалось в его натуре, и, право, нужен или умысел,  или недомыслие,
чтобы  приписывать  Рас­путину   преступления  там,  где   сказывалось  лишь
прояв­ление его мужицкой натуры".
     Следя  за  отцом,  говоря  словами Александры  Федо­ровны,  "бриджисты"
искали  случая  завлечь  его в  искус­но расставленные  сети.  (Потом я  еще
расскажу  об этом и о том,  как  они преуспели  в этом, вернее, думали,  что
преуспели.) Таким образом они надеялись скомпрометировать не только отца, но
и царскую семью. Продолжа­лась игра, начатая Марией Федоровной.
     Вчитайтесь  в слова Жевахова.  В  них,  явно  помимо  воли автора, есть
нечто,  заставляющее   посмотреть  на  проис­ходившее  другим,  непредвзятым
взглядом.
     Жевахов  пишет:  "Несмотря  на  несомненный  ум,  он  легко  попадал  в
расставленные сети".  Попадал или сам шел в  них?  Уверена --  шел сам,  все
прекрасно  понимая.  Он  оставался опытным  странником,  хотел  понять, "где
край".  При  этом  прекрасно  знал,  что "упадет". Вспомни­те:  "Я маленький
Христос".
     Обратите внимание на приговор Жевахова: "Фана­тичная преданность царю и
презрение  к  своему  собрату --  мужику".  Первое  -- бесспорно,  второе --
невозможно. Отец  любил  Николая  именно,  как и  может только лю­бить  царя
мужик,  осознающий и чувствующий  себя му­жиком  везде  --  и  в избе, и  во
дворце.  Добровольно  идя в сети,  расставляемые врагами трона,  отец  хотел
пока­зать царю, кто находится рядом, кто лицемерно уверяет Николая Второго и
Александру  Федоровну  в преданно­сти  и  готовности умереть за них.  И  чем
дальше заходило дело, тем озлобленнее становились враги царя и отца.
     И кроме того, презирая свое сословие, разве прояв­лял  бы отец так явно
свою к  нему принадлежность -- и в одежде, и в манерах.  И разве стал бы  он
оказывать такое преимущество своим собратьям, когда те прихо­дили к нему как
просители?
     Императрица очень  опасалась,  зная нравы  своих при­дворных,  за жизнь
отца. Она приставила к отцу свою охрану  --  у  дома дежурили  полицейские в
мундирах.
     Анна Александровна передавала  мне  слова Алексан­дры  Федоровны: "Я не
могу позволить, чтобы с Григо­рием Ефимовичем что-нибудь случилось.
     Он -- спаситель Алексея, а, значит, и наш спаси­тель. Григорий Ефимович
пришел к  нам вместе с  Гос­подом, когда уже никто не мог помочь.  Он сделал
не­возможное. Пока Григорий Ефимович с нами -- я спо­койна за всех нас".

     Дамский кружок
     Итак,  при  добром Аннушкином  участии  мы устрои­лись  в  новом  доме,
оказавшемся для отца последним земным пристанищем.
     Ничего  другого,  кроме того,  что  составляло  жизнь  отца  в  доме  у
Сазоновых,  на  Гороховой  не  происходило.  Только  теперь  отец  мог  себе
позволить  принимать боль­шее  число  посетителей и  во всякое время дня. Но
пра­вилом был прием между 10 часами утра и 1 часом дня. За это  время иногда
проходило по 200 человек.
     Вот  свидетельство Руднева' "Вообще  Распутин  по природе  был  человек
широкого размаха;  двери его дома были всегда открыты;  там всегда толпилась
самая раз­нообразная публика, кормясь на его счет".
     И  это в  общем  верно  -- самая разнообразная. Руднев-то  намекает  на
неразборчивость  отца, якобы прибли­жавшего к  себе фигур  далеко  не первой
руки, но  это не так. Принимал он всех, кто  в нем нуждался, а прибли­жал --
избранных.
     Кроме привычных  уже просителей  всякого рода  у нас собирался довольно
тесный  круг по-настоящему пре­данных  отцу людей  -- по преимуществу женщин
разных возрастов. Первой среди них была, разумеется, Анна Александровна.
     Вот  как пишет  Руднев:  "Она стала  самой  чистой  и  самой  искренней
поклонницей  Распутина, который до последних дней своей жизни рисовался ей в
виде свято­го человека, бессребреника и чудотворца".
     Выше,   чтобы  обрисовать  учительские   настроения  отца,  я   привела
свидетельство  проповеди,   относящееся  как  раз   к  этому  времени.  Если
кто-нибудь,  оставаясь   объектив­ным,  сможет   найти  в  ней   хоть  каплю
предосудительно­го, пусть заявит об этом. Но смею утверждать, что до сих пор
никто не вызвался свидетельствовать, что отец гово­рил в  кругу своих учениц
что-либо недостойное.
     Из дальнейшего  станет ясно,  что ядро  кружка  пред­ставляли  женщины,
искавшие утешения,  а не  возбуждения чувств. Именно на такие  уставшие души
отец дей­ствовал умиротворительно -- от царицы до кухарки.
     Разумеется, никакой организации не  было. Был по­рыв с одной  стороны и
искреннее желание  помочь --  с  другой. Даже  вернее сказать  --  осознание
необходимос­ти помочь изверившимся.
     Когда  слухи об  этих  собраниях распространились,  поползли сплетни  о
развратных бдениях, и даже орги­ях, которыми руководил  отец, хотя, повторю,
ни тог­да, ни позже доказательств любого рода не нашлось. Кроме того, я могу
выступить  свидетелем  (понимая, впрочем, что для  многих и многих  вес моих
слов неве­лик):  я  приходила и уходила  в любое время дня,  двери комнат  в
нашей квартире никогда не запирались -- ни днем, ни ночью, и если  бы в доме
творилось какое-то непотребство, я знала бы.
     Вот слова из дневника  Джанумовой, тогда непремен­ной участницы кружка:
"В  столовой  разместилось  мно­гочисленное  исключительно дамское общество.
Казалось,   были  представлены  все  сословия.  Собольи  боа   аристок­раток
соседствовали со  скромными  суконными платья­ми  мещанок.  Стол  сервирован
просто. Пили чай".
     После  чаепития  обыкновенно  пели  что-нибудь бо­жественное. Посуду со
стола прибирали  по  очереди.  Каж­дая  --  в свой день. И  мыли тоже  -- по
очереди. Я и сей­час  вижу холеные руки аристократок и сияние брилли­антов в
грязной воде.  (Как переменчива судьба! Тогда они мыли  посуду, подлаживаясь
под строй нашего дома, а  всего  через несколько лет  многим из них пришлось
стать настоящими судомойками  в Париже или Констан­тинополе. А бриллиантов и
след простыл.)
     Бедная Муня
     Среди посещавших эти  собрания была Мария  Евге­ньевна Головина (ее все
называли Муня), красивая, печальная молодая женщина.
     Она  была обручена с князем Николаем  Юсуповым, старшим братом Феликса.
Но, к несчастью, Николая
     убили  на  дуэли. Сразу  же стало известно, что  он стре­лялся, защищая
честь женщины, с которой у него был роман, но женщина эта -- не Муня.
     Мария Евгеньевна была  совершенно  прибита  -- по­гиб любимый, накануне
свадьбы; и  погиб, защищая честь другой  женщины, с которой состоял в связи,
очевид­но,  довольно  давно.   Обман,  пропасть,  катастрофа.   Из   полного
благополучия Муня попала в ад.
     Мир  перестал  существовать  для  нее.  Мария  Евгень­евна   пришла  за
утешением  к отцу, и утешение  такое она нашла в  нашем доме. Муня говорила:
"Слово Григо­рия Ефимовича становится плотью".
     Старшие Юсуповы сохранили теплые чувства  по от­ношению к девушке, едва
не ставшей  им снохой. Муня часто  бывала в  их доме.  Именно от нее Юсуповы
узнали о моем отце.
     Анна Александровна рассказывала мне со слов Муки, что когда та говорила
о  "святом старце",- на лице  Фе­ликса блуждала какая-то странная улыбка. Он
как бы предвкушал неизведанную еще игру.

     Глава 17
     ФЕЛИКС, КНЯЗЬ СОДОМА
     Несметные богатства -- Провидение --
     -- Дурные наклонности -- Любовный урок --
     -- Порочный маскарад -- Роковое знакомство --
     -- Феликс наблюдает -- Напуганный собой
     Несметные богатства
     Теперь самое время показать подробно, кто такие Юсуповы вообще,  и  что
такое Феликс Юсупов.
     Анна Александровна  была  знакома  с Феликсом, как и  вообще  с  семьей
Юсуповых,  с детства. Ее положение  (напомню, что  она происходила  из семьи
Танеевых, и ее отец  -- Александр  Сергеевич -- был  начальником собственной
канцелярии Николая  Второго)  позволяло ей  часто бывать  на  приемах в доме
князей  и  в  других местах,  где можно было  встретить  золотую молодежь, к
которой Юсуповы-младшие, безусловно,  принадлежа­ли. Так что многое я знаю о
Юсуповых   от   Аннушки.  Имея  множество  доказательств   ее  открытости  и
совершенной  доброты даже к тем, кто к ней самой был зол и не скрывал этого,
убеждена в достоверности  всего  слышан­ного  (даже в самой деликатной части
рассказа).
     Состояние Юсуповых было поистине несметным.
     Оно образовалось  в результате цепочки тщательно  продуманных браков на
протяжении  двух  поколений.  Говорят, что  дед  Юсупова  со  стороны  отца,
командую­щий  войском донских  казаков, был  побочным сыном прусского короля
Фридриха  Вильгельма  Шестого  и гра­фини  Тизенгаузен, фрейлины императрицы
Александ­ры, сестры короля. Во время  визита царицы к брату, король влюбился
в графиню и хотел на ней  жениться.  Мог ли  состояться этот морганатический
брак -- неиз­вестно; считалось, что  фрейлина отказалась от него, так как не
пожелала покинуть царицу.  Во всяком случае,  в результате их  связи родился
сын -- Феликс Эльстон. Он  женился на графине Елене Сергеевне Сумароковой, и
так  как   она  была  последней  в  роду,   а   наследники  муж­ского   пола
отсутствовали, то царь дал ему право взять фамилию и титул жены.
     Его сын,  граф Феликс Сумароков-Эльстон,  женил­ся на  княгине  Зинаиде
Николаевне Юсуповой,  и она тоже была последней в своем  роду, и уже  другой
царь разрешил графу Сумарокову-Эльстон взять ее фамилию и титул.
     Таким  образом,  благодаря  удачным бракам  и  вели­кодушию двух царей,
состояние  незаконнорожденного сына  прусского короля  и его потомков сильно
выросло. А собрание предметов искусства,  фарфор, драгоценно­сти были просто
легендарными. О  них знала  вся  арис­тократическая Европа,  и не  раз  даже
августейшие осо­бы бывали восхищены юсуповскими редкостями.
     Кроме  дворца  на  набережной  Мойки  в  Санкт-Пе­тербурге  --  подарка
Екатерины  Великой прабабушке  Феликса,  княгине  Татьяне,  --  они  владели
обширным поместьем  в Архангельском  под  Москвой, с  великолеп­ными садами,
мраморными фонтанами и экзотически­ми птицами.
     Еще один их особняк находился на окраине Москвы. Он был построен в 1551
г. царем  Иваном  Грозным и подарен одному из князей Юсуповых  царем  Петром
Вторым в 1729 г.
     Было  и  большое имение  в селе Ракитном Курской губернии  -- земельные
угодья  ("до горизонта  и за  гори­зонтом"),  лесопилки, прядильная фабрика.
Усердные крестьяне выращивали скот, варили сахар. Особую гор­дость составлял
конный завод.
     Все это приносило доход, точное исчисление кото­рого не знал, наверное,
никто.
     В Ракитном семейство подолгу  не задерживалось --  заезжали поохотиться
по пути в одно из своих крымских
     поместий.  Обычно   выбирали  Кореиз.  Кроме   того,  Юсу­повы  владели
поместьем на Кавказе, большим домом в Балаклавской бухте, и  еще... впрочем,
всего все равно не перечесть!
     Куда  бы они ни ехали,  к  поезду прицепляли их лич­ный вагон, площадку
которого  превращали  в  птичник.  Гостиная в  вагоне-салоне  была  отделана
панелями  крас­ного дерева, кресла  обиты зеленой кожей,  а окна  за­дернуты
занавесками из желтого шелка. (На случай воя­жа за пределы России имелся еще
один, не  менее рос­кошный вагон, постоянно ждущий семейство  на грани­це со
стороны   Германии:  расстояние  между  колесами   соответствовало  тамошним
стандартам.)
     Что же до земель неподалеку от Баку, простиравшихся  почти на 125 верст
вдоль  берега  Каспийского моря,  то ездить  туда  резона  не  было  --  все
пропитала нефть.
     Совершив объезд части угодий, Юсуповы на зиму возвращались во дворец на
Мойке.
     Провидение
     К  моменту появления  моего  отца  в  столице Феликс Юсупов только  что
отметил свой восемнадцатый день рождения.
     Мать князя страстно желала рождения дочери. И ду­мать не хотела  о том,
что может родиться мальчик. Она задолго еще до  рождения ребенка приготовила
детское приданое  исключительно розового цвета. И  даже  после  появления на
свет сына не захотела ничего менять.
     Так   само  провидение   определило   характер  болезнен­но-извращенных
фантазий Феликса, которые он с не­скрываемым удовольствием претворял.
     Интересно, что при крещении, когда священник по обряду трижды с головой
погружал  младенца в купель, мальчик  захлебнулся, и  его  насилу вернули  к
жизни. (Надо заметить,  что  над  родом  Юсуповых тяготел рок -- сыновья  не
доживали до 26-летнего возраста.) Доб­рейшая Анна Александровна, рассказывая
мне об этом, крестилась: "Видно, Господь все-таки решил оставить
     его.  Значит, в  этом  был  промысел  Божий". Я,  разумеет­ся,  тут  же
спросила, в чем же  промысел. Анна  Алексан­дровна ответила: "Так  ведь  они
должны  были встретить­ся". При этом  она никогда не  называла имен, будто я
каким-то своим знанием должна была чувствовать, что они -- это отец и Феликс
Юсупов.
     Встретиться,  чтобы  свершилось  предначертанное  --  отец  должен  был
принять  свое последнее  испытание  и принести  последнюю жертву ("Маленький
Христос").
     В  жизни  отца было  много  скверны. Но  он  хотел  от нее  избавиться,
очиститься -- и избавлялся, и очищался. В лучшие свои минуты он бывал близок
к святости. Он не боялся  себя и не стеснялся любых собственных проявле­ний,
какими  бы  странными  или,  скажу  больше,  постыд­ными   они  ни  казались
окружающим.  В  нем  была  сила  противиться  самому себе, которая,  одна, и
отличает  ка­ющегося  от  нераскаянного.   Юсупов   же  и  был  этим  са­мым
нераскаянным. Божий промысел свел  их в Петер­бурге, то  есть в Новом Содоме
-- месте, которое было отспорено у мира Россией с наибольшей легкостью.
     Чуть выше  я уже сказала, что когда Феликс Юсупов  слушал рассказ Марии
Евгеньевны Головиной  о  моем  отце, на  лице его  играла  какая-то странная
улыбка. Он действительно предвкушал  игру. Ставка в этой игре была  высокая.
Не  просто  жизнь  его  или жизнь  отца, а нечто  большее.  Не Россию  хотел
защитить Феликс Юсупов, убивая отца, -- Новый Содом хотел спасти.
     Юсупов  был весьма образован.  Но лишь  "в научном настроении  духа". В
смысле нравственном он был совер­шенным невеждой.
     Бог вел  отца,  чтобы  спасти наследника, передать  свою  силу Николаю,
ободрить Александру, помочь мятущимся. Бог  хотел  показать, как может быть.
Ему  не  вняли.  Тогда Бог позволил Юсупову убить Распутина. И Распутин умер
как праведник -- мученической  смертью.  Юсупову была уготована долгая жизнь
на чужбине -- и он увидел, что произошло с Россией дальше.
     Однако вернемся к прерванному рассказу.

     Дурные наклонности
     Отец  Феликса совершенно устранился от  воспита­ния  сына и только один
раз предпринял попытку упот­ребить родительскую власть.
     Будучи военным, старший Юсупов решил дать сыну спартанское воспитание и
с  этой целью  приказал  выне­сти из комнаты  мальчика всю удобную мебель  и
заме­нить ее походной койкой, простой  табуреткой и каким-то подозрительного
вида  шкафом,  который  мальчик по­пытался было  открыть,  но  не  смог.  На
следующее утро лакей отца вытащил Феликса из кровати, затолкал в этот шкаф и
облил холодной водой. Шкаф  оказался душем. Мальчик кричал, но ничего не мог
поделать, пока запас воды не кончился, а вместе с ним и издевательство.
     Зато потом юный князь отыгрался -- устроил сцену, даже грозил покончить
с собой.  Перепуганные  родите­ли  уступили, и с тех пор мальчика совершенно
предоста­вили самому себе.
     Стоит ли  удивляться,  что  женственный Феликс, с  тех пор  не  знающий
дисциплины,  рос  в  обстановке  пол­ной вседозволенности. Обладая  семейным
состоянием,  превышавшим  триста  миллионов  рублей, особенно гро­мадным  по
меркам  того  времени  и превышающим со­стояние самого царя, наследник таких
сокровищ дол­жен  был  стать самым  богатым  человеком  России, если не всей
Европы. А пока обожавшая мать более чем щед­ро снабжала сына деньгами.
     Когда  ему  было  двенадцать лет, он устроил,  как ему казалось,  милую
ребячью шутку, хотя немногие юноши сочли бы ее ребяческой.
     Феликс с кузеном Владимиром, тоже двенадцати­летним, решили переодеться
женщинами  и  поразвлечься.  Платья они  позаимствовали из  гардероба матери
Фе­ликса  -- два лучших вечерних платья, дополненные  до­рогими украшениями.
Надев подбитые  мехом бархатные накидки,  они разбудили парикмахера матери и
выпро­сили у него парики, объяснив, что собираются на бал-маскарад.
     В таком наряде мальчики отправились на прогулку по  Невскому  семенящей
походкой, словно кокотки.
     Поскольку проспект служил охотничьими угодьями проституток, к Феликсу и
Владимиру несколько  раз  приставали мужчины.  Мнимые кокотки  были в полном
восторге. Но, опасаясь быстрого  скандала, обязательно  последовавшего бы за
неминуемым  разоблачением,  по­спешили  укрыться в  чрезвычайно  модном в то
время среди известной публики ресторане "Медведь".
     Можно  представить  себе,  как  выглядели  юные  шут­ники, если даже  в
подобном месте сразу привлекли к себе внимание.
     Игра продолжилась.
     Шампанское  быстро ударило в голову.  Феликс снял с себя длинную  нитку
жемчуга  и  начал  набрасывать  ее,  словно  лассо,  на сидящих за  соседним
столиком.
     Видавшая виды публика оторопела.
     Феликс не унимался. Тут нитка порвалась,  бесцен­ный жемчуг рассыпался.
Мальчики бросились его под­нимать, цепляя тех, кто оказывался рядом.
     Позвали управляющего.
     Теперь  деваться  было   некуда  и  Феликс   назвал  себя.  Разумеется,
управляющий  раскланялся  и  почтительно  проводил  расшалившихся  детей  до
дверей.
     Кузены вернулись домой, полагая, что их эскапада пройдет незамеченной.
     Однако на следующий день они узнали, что управля­ющий прислал счет отцу
Феликса.
     Тому  история  вовсе  не показалась  забавной.  Феликса  на десять дней
заперли  в  собственной комнате, как и  его кузена.  Феликс  был  вне  себя.
Наказание он посчи­тал слишком жестоким.
     Но этот опыт не стал для него последним.
     Любовный урок
     Свой  первый  любовный  урок  юный  Юсупов   полу­чил  в  отеле  города
Контрексвилль,  куда  его мать отпра­вилась  "на воды". Феликсу  было  около
тринадцати лет,
     и, не зная чем заняться, он однажды после обеда от­правился на прогулку
в парк. Проходя мимо  беседки, он через прорези увидел там молодого человека
и девуш­ку, самозабвенно предающихся любовным утехам.
     После Феликс стал расспрашивать мать  о том, что он видел, однако та не
сумела собраться с духом и удов­летворить любопытство сына.
     Феликс провел бессонную ночь.
     На следующий день он встретил того самого молодо­го человека и  спросил
со свойственным  ему пренебре­жением  к правилам  приличия, не собирается ли
тот  снова встретиться  с девушкой. Молодой человек был  поражен, но,  когда
Феликс  рассказал,  что наблюдал за их свида­нием накануне вечером, ответил,
что  должен  встретиться  с  ней  у  себя  в  отеле,  и  пригласил   Феликса
присоеди­ниться к ним.
     Поскольку   мать  рано  ложилась  спать,  Феликсу  не  составило  труда
выскользнуть из номера и отправиться к новому другу.
     Там следующие  несколько  часов  они  провели  за  об­щими  играми.  Об
истинной природе этих игр Феликс не задумывался.
     Позже он говорил: "Меня так поразило только что сделанное открытие, что
по своему юношескому неве­жеству я не разбирался, кто какого пола".
     Хотя Феликс не  позволяет себе уточнений,  не  надо  быть семи пядей во
лбу, чтобы понять значение этой фразы.
     (Не могу здесь не привести  эпизод, произошедший  в Париже, уже  в 1960
году.
     В  доме моей дочери  случайно оказался молодой че­ловек с нарумяненными
щеками  и  крашеными  воло­сами.  Узнав,  чей   это   дом,   он  истерически
расхохотал­ся,  а  когда  пришел в себя, позвонил  по  телефону  Юсупову  и,
взвизгивая  от возбуждения, выложил ему новость: "Дорогой, ты ни за  что  не
поверишь, откуда я тебе звоню...")

     Порочный маскарад
     Но больше всех к развитию у Феликса известного порока приложил руку его
старший  брат,  Николай,  впоследствии  жених  бедной  Муни.  Его  забавляли
успеш­ные  переодевания  брата  в  женщину,  и  он  уступил  кап­ризу  своей
любовницы -- Поли, желавшей иметь в Фе­ликсе спутницу развлечений.
     Они взяли  с  собой переодетого женщиной  Феликса в  кабаре  посмотреть
выступление "цыган. Его маскарад остался незамеченным.
     Как-то Феликс  поехал с Николаем  в Париж. Братья решили пойти  на бал,
переодев, разумеется, Феликса женщиной. Николай же  выступил в роли его (ее)
кавалера.
     Чтобы скоротать время до начала бала, они пошли в театр, где их заметил
король Эдуард Седьмой.
     Во время антракта  Николай вышел  в фойе  покурить,  а  после со смехом
рассказал Феликсу, что  к нему под­ходил некто  от короля Англии, посланный,
чтобы уз­нать имя его юной дамы.
     Феликс был польщен и обрадован.
     По возвращении  в  Санкт-Петербург  Николай  и  Поля  устроили  Феликсу
двухнедельный ангажемент на выс­тупления в фешенебельном кафе "Аквариум".
     Феликс  позаимствовал  для  такого случая  драгоцен­ности  матери.  Его
выступления пользовались  колоссаль­ным  успехом. Но, к его сожалению (и  не
больше), на седьмой  вечер друзья матери узнали самого Феликса и надетые  на
нем драгоценности.
     Дома ждала бурная сцена.
     Николай взял всю вину на себя, и дело было вскоре забыто.
     Феликс оставил  карьеру певицы кабаре, но продол­жал искать приключений
под  видом  женщины и  пус­кался во все более рискованные  предприятия, пока
од­нажды отец не вызвал его к себе.
     Отец Феликса накинулся на сбившегося с пути сына и пересказал все слухи
(а  на  самом  деле  -- лишь  стыдлибо  приуменьшенную  правду), ходившие  в
обществе и  открывающие  истинную картину жизни сына. Он пред­ставил Феликсу
длинный список проступков, опозо­ривших (как считал он, но  не его  сын) имя
семьи.
     Феликс сделал некоторые выводы. Но ни в коем слу­чае не желал  перемены
в своем образе жизни.
     Причем необходимо заметить, что пребывание на той ступени общественного
положения,  на  какой  находи­лись  Юсуповы  вообще,  все-таки  с  возрастом
вынудило Феликса  умерить  желания эпатировать.  Он старался заг­нать внутрь
свой порок, но не для  того,  чтобы, раскаяв­шись, изжить его. (Напротив, он
пестовал  его.)  Феликс  стал более изощренным в своем разврате.  Он  сделал
порок частью собственных светских манер.
     И весьма преуспел в этом.
     Говорили,  что Феликс Юсупов  страдал  лунатизмом,  да он и  сам  часто
рассказывал об этом, не  воспринимая происходившее с ним как болезнь. Скорее
наоборот.
     Роковое знакомство
     Некоторые  утверждали, что в  душе  Феликса боро­лись  Бог и дьявол. Но
полагающие так были  слишком  добры  к юноше. Бог давно "заготовил про  него
ад".
     (Примечательно следующее. До меня недавно дошло от общих  знакомых, что
Феликс  с  жаром взялся за  ри­сование.  Хочет,  видимо,  изобразить  что-то
возвышен­ное. Пока  же, несмотря  на все усилия, получаются только чудовища.
Юсупов  жалуется, что Бог  не дает ему выра­зить  всю душу. Несчастный  не в
силах признаться себе, что это и есть его душа.)
     Феликс  хвалился тем,  что его несколько раз посещали  видения,  что он
"слышит голоса". Вполне возможно. Толь­ко уверена -- это были  злые голоса и
дурные видения.
     Внешне же дело выглядело таким образом, будто Феликс старается нащупать
пути  к  другой  жизни,  даже  благообразиться.  Особенно страстно  он начал
представ­ляться  таким  после  смерти  брата,   которого,   надо   ска­зать,
действительно  любил. Однако непреодолимая тяга  к дурному актерству и здесь
приводила его на грань бес­стыдства.
     Мария   Евгеньевна   Головина,   по-христиански  про­стившая   Николая,
перенесла  всю  нежность  на Феликса.  Она надеялась помочь  ему,  поэтому и
озаботилась тем,  чтобы представить Феликса моему отцу -- "святому стар­цу",
как говорила Муня.
     Между тем, Муню, все-таки хорошо видевшую,  с кем она  имеет дело, даже
как-то  поразил  пыл, с  каким  Феликс  выразил  не  просто  готовность,  но
нетерпели­вое желание встретиться с моим отцом.
     Феликс наблюдает
     Встреча произошла в  доме Головиных  на Зимней Канавке. О том, что  там
было, мне рассказала Анна Александровна со слов Марии Евгеньевны.
     По  своему  обыкновению  Феликс опоздал  к обеду.  Он  был  чрезвычайно
элегантно  и модно  одет, "весь в  облаке  сладких духов и душистой  пудры".
Феликс целовал  при­сутствовавшим дамам руки  с немыслимым изяществом  и при
этом имел вид человека, делавшего одолжение.
     Феликс старательно не смотрел в сторону  отца, си­девшего,  разумеется,
на самом почетном  месте.  Только после того,  как  Мария Евгеньевна подвела
Феликса  к отцу, первый  даже  как  будто был  обескуражен явлени­ем в столь
роскошной обстановке мужика.
     Будучи  представленным,  Феликс  излишне  театраль­но поклонился  и  не
отстранился  от троекратного  поце­луя отца, только,  как  показалось  Марии
Евгеньевне, несколько поежился.
     Феликсу оставили место  напротив отца. Как уверяла Мария  Евгеньевна --
без всякого умысла.
     Прерванный обед продолжился. В его протяжение Феликс почти ничего не ел
и лишь изредка вступал в беседу с незначительными  замечаниями (голос у него
был довольно высоким, а интонации жеманными), но ни разу в том случае, чтобы
ответить на слова отца.
     Феликс наблюдал. Надо заметить,  что Юсупов слыл любителем  странностей
разного  рода.  Он сам  неодно­кратно  заявлял,  что его  буквально тянет  к
"экзотическим лицам"  и  пояснял: "к маньякам, садистам, хамам...".  Фе­ликс
искал  развлечений и  умел  их находить везде и  во всех.  И к Головиным  он
пришел в поисках развлечения.
     Что  за мысли роились в его голове, когда он видел перед собой картину,
поначалу  приводившую  в  расте­рянность  всех рафинированных  сотрапезников
отца?
     Из деликатности никто из отцовских  друзей никогда  не  говорил с ним о
правилах  поведения  за  столом.  Это  казалось   и  на   самом   деле  было
несущественным по срав­нению с тем, что и о чем за едой обсуждалось. Трапеза
воспринималась как ритуал, не более, но и не менее того.
     Отец за  столом вел себя,  как говорят, малокультур­но. Он  пользовался
только в  редких случаях ножом и вилкой. Больше же -- просто руками. Большие
куски он разрывал. У  отца был  большой  рот,  а так как ел он не  то  чтобы
торопливо, но  не  степенно (к тому же  вместо  зубов имел только  корешки),
крошки просыпались на бороду, где и застревали.
     По виду отец  в такие минуты представлял собой не­опрятного мужика и уж
никак не святого старца.
     Тем  не  менее  Феликса  не  оставляла  напряженность,  ему  совершенно
несвойственная.  Казалось, он силится  что-то понять,  сопрячь, сопоставить.
(Возможно,  в  те минуты Феликс  пытался  примериться к противнику, которого
сразу и почувствовал в отце?)
     В компании  обратила на себя внимание фраза отца, произнесенная им  как
бы  невзначай: "Всегда нужно  счи­тать себя низким, но не на словах, а духом
действитель­но". (Я встретила эту фразу в его "Житии...")
     Феликс, услышав это, опустил голову.
     Напуганный собой
     Несколько  лет  спустя  Феликс,  говоря  о  первой  встре­че  с  отцом,
утверждал, что  сразу распознал в  старце мошенника. Конечно, он не мог  при
своей болезненной
     гордыне сказать,  что сразу  признал в отце силу, кото­рую  можно  было
либо  убить, либо подчиниться.  После­днее для Феликса было неприемлемо.  Он
был оскорб­лен тем,  что простой мужик, даже не старающийся пе­ренять приемы
цивилизации, претендует на то, чтобы учить его, Феликса Юсупова.
     А милая Мария Евгеньевна, разумеется, была в  вос­торге  от мысли,  что
именно она свела отца и  Феликса, уже предвкушала,  что  Юсупов войдет в  их
круг.
     Когда Мария Евгеньевна  спросила у отца, как ему показался  Феликс, тот
ответил: "Напуганный мальчик и страшный".
     "Кем напуганный?" -- спросила Мария Евгеньевна.
     "Собой и напуганный", -- ответил отец.
     "А почему страшный?"
     Отец промолчал, чем привел Марию Евгеньевну в полное замешательство.
     Больше в тот день отец не хотел говорить о Юсупове.
     На следующий день Мария Евгеньевна чуть свет при­шла к нам. Как сказала
потом  Анна  Александровна:  "Про­сить  за  своего князя".  Что  именно  она
говорила тогда отцу, я  не знаю, но то, что он согласился принять Юсу­пова в
скором времени -- это точно.
     Однако  хлопоты Марии  Евгеньевны  на  этот раз  ока­зались напрасными.
Юсупов, торопясь, уехал из Петер­бурга. Позже Мария Евгеньевна сообщила, что
он на­правился на учебу в Оксфорд.
     Как  странно! Юсупов будто бежал, испытывая судь­бу. И свою, и отца.  Я
уже  приводила историю о  том, как Феликс захлебнулся во  время  крещения. В
Англии же он едва не погиб под колесами паровоза.
     Англия начала  века -- в  нравственном смысле место  весьма удобное для
молодых   людей  склада  и  наклонно­стей,  схожих   с   юсуповскими.  Среди
аристократической  молодежи   царил  культ   Оскара  Уайльда.   Причем   его
ли­тературное дарование едва ли ставилось на  первое место в сравнении с его
привычками известного рода.
     Я помню, как пришедшая  к нам  Мария Евгеньевна плакала, делясь с Анной
Александровной вестями о Феликсе: "Он пропал, пропал!" -- повторяла она.

     Глава 18 РАСПУТИН И ПЛОТЬ
     Илиодор -- Кто лицемер ? -- Баба или чурбан ? --
     -- Акулина -- "Пошел, мальчишка!" -- "Она не
     умрет" -- "Не полюбишь -- не вылечишь" --
     -- Безумная любовь -- Господин учитель --
     -- Ольга Владимировна -- Фальшивая невинность --
     -- Церковный суд -- Царский суд
     Илиодор
     Не  однажды я уже в разных видах упоминала Сергея Труфанова, принявшего
в монашестве имя Илиодора. Жизнь его интересующимся хорошо известна, так что
не буду (да и не хочу) входить в подробности. Скажу только необходимое.
     Отец и Илиодор представляли собой странную пару.  Первый жизнерадостный
и  веселый,  второй  скучный,   напыщенный   (как  большинство   "копеечных"
семина­ристов,  добравшихся  до высоких степеней) и напрочь лишенный чувства
юмора. Тем не менее, они какое-то время приятельствовали.
     Кстати -- я  никогда не понимала отцовской привя­занности к Илиодору, и
когда тот  однажды приехал в  Покровское погостить, избегала его, как только
могла.
     Илиодор  необычайно гордился  своей отчужденнос­тью  от всего мирского.
Особым пунктом был обет без­брачия. Отец смеялся  над его словами о том, что
только  безбрачие есть дверь в Царство Божье, и смеясь же гово­рил, что  эта
дверь легко оборачивается тесными врата­ми. "Входить тесными вратами" -- так
в монастырях наме­кали на содомский грех.
     Анна  Александровна  пересказывала  мне  суть  споров  отца и Илиодора.
Привожу так, как запомнила.
     "В доме  Отца моего обителей много", -- опирался отец на Святое Писание
и  добавлял от себя: "И в каж­дой обители множество  дверей.  Не думай,  что
владеешь единственным ключом от Царства Божьего".
     "Я не владею единственным ключом, -- ответил Или-одор. -- Ключей много,
достаточно для всех  желающих их получить, но  все они отпирают одну и ту же
дверь".
     "Если бы это было  правдой, то все скопцы попали бы в рай",  -- заметил
отец.
     "Истина в том, что стремящийся к духовному совер­шенству должен служить
либо Богу, либо плоти, нельзя служить обоим".
     "Тот,  кто молится  от души, может  настолько преис­полниться ощущением
божественного  присутствия, что  и  думать  забудет о плоти.  Дух  воспарит,
оставив  на  земле все телесные  помыслы,  и  он  перестанет  замечать  свое
физи­ческое тело и  заботиться  о нем.  Позабудет  о  еде и питье, о сне и о
любовных желаниях. Но это редко кому дается.
     Больше других, не способных  подняться.  Когда чело­век  освободит свой
дух  от  уз  чувственности,  плоть  еще  настойчивее  взывает  к  нему.  Его
физическое желание ве­лико, он не в состоянии его побороть. Что ему делать?"
     "Он должен молиться еще усерднее".
     "Как же молиться, когда  с ног валит? Есть только одно средство. Отложи
в сторону молитвы и найди жен­щину. Потом -- опять молись. Бог не осудит.
     Но наступит  время,  когда женщина уже не понадо­бится,  когда и  самой
мысли не  будет,  а, стало быть,  и  искушения. Тогда-то настоящая молитва и
начнется".
     Кто лицемер?
     Илиодор  называл  рассуждения   отца  издевательством  над  монашескими
обетами. Отец возражал, говорил, что ни в коем случае  не намерен спорить  с
церковью. При этом он полагал только, что обет безбрачия толкуется  неверно.
"Ничего хорошего не выйдет из такой молит­вы, когда душа другого просит".
     В  этом  месте напомню  слова  Жевахова, приведенные  уже мной выше,  о
соединении любовного и молитвен­ного экстаза.
     Анна Александровна пересказала мне и другой спор отца и Илиодора.
     Однажды заговорили о том,  какой грех самый  страш­ный.  Илиодор заявил
без колебаний: "Тут не о  чем спо­рить.  Самый страшный грех  -- это тот,  о
котором гласит  первая заповедь: Да не  будет у тебя других богов пред лицем
Моим".
     Отец возразил, видя в приеме Илиодора отражение всегдашней его привычки
подменять предмет: "Разго­вор не о  заповедях, а о грехе. Для меня ясно, что
Иисус считал лицемерие самым тяжким грехом".
     Илиодор  заерзал  на стуле,  чувствуя,  что спор  стано­вится  чересчур
личным.  Отец попал  в  точку.  Чтобы  за­щитить  себя,  Илиодор  перешел  в
наступление  и  загово­рил  о  кружке,  собиравшемся  у  отца,   намекая  на
отно­шения определенного рода.
     Для  отца подобные упреки были не в новинку и по­этому он реагировал на
них обычно спокойно -- сам-то  он знал, что  невиновен.  Однако  выслушивать
обвине­ния  именно от Илиодора отцу  показалось отвратитель­ным.  Во-первых,
потому что тот  бывал  на  собраниях  кружка и  прекрасно  все видел  своими
глазами. Во-вто­рых  же, потому  что  Илиодор как раз и был  в этом воп­росе
лицемером высшей  пробы. Отец  не стерпел  и  на­помнил  ему, как  во  время
приезда в Покровское застал монаха подглядывающим за купавшейся Дуней.
     Монах  оторопел  и поспешил перевести  разговор на другое. Однако обиду
затаил.
     Илиодору  все же больше пристало бы  называться по-прежнему --  Сергеем
Труфановым.  Несмотря на все уве­рения, он оставался мирянином. В  Труфанове
было столько жажды власти, что ее хватило бы на многих. Можно сказать, что в
его жизни именно эта жажда  вла­сти, вполне материальной (вспомним историю с
юро­дивым  Митей,  протеже  Труфанова  в Зимнем дворце),  а  не духовной,  и
сыграла зловещую роль.
     Интересно, что  отец  однажды  сказал  о Труфанове: "Все,  до  него  не
достучишься". И пояснил: "Он не находит в своей  душе ни  капли  того,  чего
можно было бы стыдиться".
     И все же отец перестал общаться с Труфановым не по своему решению. Отец
вообще  с  неохотой  отказы­вался  от  общения  с людьми,  хотя  бы  однажды
показав­шимися ему приятными. К тому же он был искренне благодарен Труфанову
за прием, когда только появился в Петербурге. Труфанов же в открытую объявил
отцу войну. Их многолетняя дружба окончилась, и горечь раз­рыва преследовала
отца до самой смерти.
     Да, можно  оторвать мужика  от  Сибири, но  нельзя  вытравить Сибирь из
мужика. Это в  полном смысле об отце. Его достоинства  -- цельность натуры и
открытость
     -- отчасти сводились на нет стремлением всегда гово­
     рить правду. Такие привычки не для Нового Содома.
     Баба или чурбан?
     Надеюсь, я смогла  показать,  что при  всей пропитан­ности  жизнью отец
никогда  не  злоупотреблял  своей  силой  и  возможностью влиять на женщин в
плотском смысле. Однако надо понимать, что эта часть отноше­ний представляла
особый  интерес  для  недоброжелате­лей  отца.  Замечу,  что   они  получали
некоторую  реаль­ную пищу для своих  россказней. Основываясь на  сведе­ниях,
полученных  от  одной  из сторон, не  самой  бес­пристрастной, умельцы  вели
дальше дело так, чтобы перевернуть все с ног на голову.
     Я уже не раз обращала внимание  на  то, что в наш дом приходили многие.
Одни, чтобы попросить о чем-либо, другие, чтобы посоветоваться,  третьи -- в
поис­ках  исцеления.  Большинство   из  них  --  женщины.  При­чем  женщины,
пребывающие в том состоянии, когда душа  ищет опоры, а надорванное сердце --
утешения.  А  в  чем  можно   найти  несчастной  женщине  полное  утеше­ние?
Разумеется, в любви. В любви-молитве или в любви
     -- физическом чувстве. Отцу самому было дано умение
     оборачивать позывы плоти в духовное русло, чаще все­
     го получалось у него помогать подобным образом и дру­
     гим. Но не всем. В этом и была заключена ловушка.
     Больше  других  писал  о  плотской  греховности  отца Илиодор.  Не хочу
приводить его фантазии. Он  особенно старательно  описывал, как отец изгонял
блудного  беса. При  этом  оборачивал дело  так,  будто бы  отец непремен­но
вступал  с  женщиной  в  связь.  Между  тем,  нет  ни  одно­го  достоверного
свидетельства  "несчастной  жертвы"  на­силия  Распутина. Вспомню  признание
отца: "Для  меня что к бабе прикоснуться, что к чурбану". Это  сказано в том
смысле, что физических чувств женщина у отца в известные минуты не вызывала.
Однако  от  него  исходила такая  сила  любви,  что  совершенно обволакивала
жен­щину, давая наслаждение и встряхивая ее сильнее, чем любое соитие. После
того, как  женщина  испытала подоб­ное, никакой  блудный бес в ней держаться
уже  не мог. Голая  страсть в  ней просто  умирала.  Как это удавалось отцу,
неизвестно. Объяснить  невозможно. Но ведь  и Или­одор не отрицает, что отец
добивался результата.
     Акулииа
     Среди  почитательниц  отца  находилась бывшая по­слушница  --  Акулина,
совершенно влюбившаяся в него.
     История же такова.
     Как-то  отец попал  в  монастырь на Охте, это  в при­городе Петербурга.
Сестры  пригласили  его разделить  с  ними  ужин.  Когда собравшиеся  только
приступили  к  трапезе,  до  них донесся  дикий  вопль,  от  которого мо­роз
продирал  по коже. Так,  должно  быть,  кричат в  аду.  Потом  вопль сменили
хриплые, но  тоже очень  громкие стоны.  Все,  кроме  отца сохраняли  полное
спокойствие.
     Монашки  в  ответ  на  расспросы  рассказали, что это  крики несчастной
молодой послушницы, страдающей падучей. Ни молитвы, ни усилия докторов ей не
помо­гают.  Отец  попросил  отвести его к больной. Настоятель­ница поспешила
исполнить просьбу.
     Разумеется, отец не  в первый  раз  видел подобных больных.  Но то, что
ждало его сейчас,  было  душеразди­рающим. В  келье, чья  дверь представляла
собой частую решетку,  на куче зловонного хлама, ощерившись, лежала женщина,
имевшая вид  безумной  --  волосы  вско­лочены,  лицо  и тело, видное сквозь
разорванное  пла­тье,  исцарапаны до крови. Увидев  пришедших, она как будто
очнулась  и  снова  начала завывать,  теперь  --  почти басом.  Из ее  горла
вырывались   крики,   в   которых   можно   было  различить  ругательства  и
богохульства. При этом тело больной извивалось, она  загораживалась  руками,
словно  пытаясь защититься от удара. Потом вдруг затих­ла, будто удар все же
достиг цели.
     Таких называют одержимыми. В  перерывах между му­чительными припадками,
лишающими их, кажется, всего человеческого,  женщины ничем  не отличаются от
остальных. По  их виду  в обычные дни ничего заметить нельзя. Все это вполне
относилось и  к  Акулине -- по  словам настоятельницы --  очень  красивой  и
спокойной.
     Отец вызвался помочь. Он вошел в келью, остано­вился на  пороге, осенил
себя крестным знамением и  несколько минут молился  молча.  Затем подошел  к
одер­жимой и обратился к ней.
     Акулина  повернула  к нему  лицо,  окровавленное  и покрытое  синяками,
изуродованное животным оскалом, выражающим ненависть. Отец опустился рядом с
ней на  колени  и  стал молиться вслух. Он просил Господа о  том,  чтобы тот
простил   тяжкие  грехи  несчастной.  Настоя­тельница  и  сестры  недоуменно
переглядывались, так как  не  знали за послушницей никаких грехов, тем более
тяжких.  Но  в  голосе  отца  звучала  такая  скорбь   и  уверен­ность,  что
становилось ясно, он знает, о чем просит.
     По мере того, как продолжались молитвы отца, взгляд Акулины прояснялся,
вся ее фигура как-то преобража­лась. Из зверя  она на  глазах превращалась в
женщину. Несчастная даже пыталась стыдливо прикрываться, на­тягивая лохмотья
то на грудь, то на колени. Постепенно девушка  совсем успокоилась. Казалось,
невидимая рука сняла с нее груз ненависти и греха.
     Следующей была молитва отца "о здравии болящей рабы Божьей Акулины".
     Когда отец замолчал, Акулина имела вид здоровой.
     Отец три раза широко перекрестился, потом  так же перекрестил Акулину и
сказал: "Господь услышал мои
     молитвы.  Она  исцелилась.  Казанская Божья  Матерь дала  ей  отпущение
грехов".
     Присутствовавшие при исцелении Акулины  приня­ли происшедшее  за  чудо.
Позже  это  событие было  зане­сено  в  монастырскую  книгу  с  подробнейшим
описани­ем всех действий отца как  подтверждение проявления милости Божьей к
этой обители.
     "Пошел, мальчишка!"
     Сделаю  небольшое  отступление для  того,  чтобы по­казать  и некоторые
другие  случаи  чудесных  исцелений,  к  которым  был  причастен   отец.  По
обыкновению, со­шлюсь на свидетельства.
     Руднев:   "Распутин  несомненно  обладал  в  сильной  степени  какой-то
непонятной  внутренней  силой  в   смыс­ле  воздействия  на  чужую  психику,
представлявшей   род  гипноза.   Так,  между  прочим,  мной  был  установлен
не­сомненный факт излечения  им  припадков  пляски св. Витта у сына близкого
знакомого Распутина -- Симано-вича, студента Коммерческого института, причем
все явления  болезни  исчезли навсегда  после двух  сеансов, когда  Распутин
усыплял больного".
     Симанович:  "Мой  сын домой  вернулся  через  час.  Он  был  излечен  и
счастлив. Болезнь больше не возобнови­лась. Он  рассказывал, что его лечение
производилось Распутиным следующим образом. Распутин  вышел к нему из  своей
комнаты, сел  напротив  него в  кресло, опустил  на  его  плечи  свои  руки,
направил свой взгляд ему твер­до в глаза и сильно затрясся. Дрожь постепенно
ослабе­вала, и Распутин  успокоился.  Потом он вскочил  и  крик­нул на него:
"Пошел, мальчишка! Ступай  домой, иначе  я  тебя  выпорю". Мальчик  вскочил,
засмеялся и побежал домой. Я испытал силу Распутина также на себе. Уже много
лет  я  был страстным игроком и проводил  много ночей напролет за  карточным
столом. Я основал несколь­ко карточных клубов. Однажды я так  сильно увлекся
иг­рой, что  трое суток подряд провел в  клубе. Как раз  в то время Распутин
имел важное дело ко мне. Он звонил мне по телефону, приходил сам  в клуб, но
ничего не  помогало. Когда  мы наконец встретились, он  спросил, что со мной
случилось.  Я сознался ему, что я много поте­рял и не хотел прерывать  игру.
Распутин  внимательно  меня  выслушал. Когда я закончил,  он как-то  странно
улыб­нулся и сказал:
     -- Я дам тебе деньги. Ступай играть.
     Я очень удивился его предложению и отказался иг­рать на его деньги.
     -- Вместо того, чтобы проигрывать деньги, -- сказал
     Распутин, -- ты бы лучше купил себе новые мозги.
     Он пригласил меня сесть за стол и воскликнул пове­лительно:
     -- Садись теперь, выпьем!
     Я последовал его приглашению. Распутин принес бу­тылку вина и налил два
стакана. Я хотел  пить из моего стакана,  но Распутин дал мне свой, затем он
перемешал вино в обоих стаканах, и мы должны были его  одновре­менно выпить.
После  этого  странного  действия   наступи­ло  короткое  молчание.  Наконец
Распутин заговорил:
     -- Знаешь что? Ты в свою жизнь больше не будешь
     играть. Конец этому. Ступай, куда хочешь! А я погляжу,
     исчезнешь ли ты еще раз на три дня.
     Пока он  говорил, он  все время  смотрел  мне  напря­женно  в  глаза. Я
испытывал какое-то неприятное, стран­ное чувство.
     После  этого  Распутин  встал  и оставил меня в заме­шательстве одного.
После  этого  я  до  смерти  Распутина  никогда  не  играл,  хотя  оставался
владельцем  карточных клубов. Также я не  играл на скачках  и сберегал  этим
много денег  и времени.  После  его смерти прекратилось  действие  странного
гипноза, и я опять начал играть".
     "Она не умрет"
     Воейков:  "Всем  приближенным  царской семьи  хоро­шо известен случай в
Спале,  когда  доктора  не  находили  способа  помочь  сильно  страдавшему и
стонавшему от болей Алексею Николаевичу. Как только по совету
     А.А. Вырубовой была послана телеграмма Распутину и  был получен на  нее
ответ, боли стали  утихать,  темпера­тура  стала падать, и в скором  времени
наследник по­правился".
     У  Джанумовой,  жившей  в  Петрограде (происходило  это  в 1915  году),
заболела в Киеве ее любимая племян­ница Алиса. Отец узнал об этом и вызвался
помочь. При  этом  пообещал,  что  Джанумовой не  придется срочно,  как  она
собиралась,   ехать  к  племяннице.  В  дневнике  Джанумовой   о  дальнейшем
рассказано: "Тут произошло что-то  странное, чего я никак объяснить не могу-
Как ни стараюсь понять, ничего  придумать не могу. Не знаю, что это было. Но
я  изложу все подробно, может быть, потом когда-нибудь подыщутся объяснения,
а сейчас одно могу сказать --  не знаю. Он  взял меня  за  руку. Лицо у него
изменилось, стало  как у мертвеца, желтое, вос­ковое и неподвижное до ужаса.
Глаза закатились совсем, видны были только одни белки. Он резко рванул  меня
за руки и сказал глухо:
     -- Она не умрет, она не умрет, она не умрет.
     Потом выпустил руки, лицо приняло прежнюю ок­раску. И продолжал начатый
разговор, как будто ничего не было... Я  собиралась вечером выехать в  Киев,
но по­лучила телеграмму: "Алисе лучше температура упала".  Я решила остаться
еще на день. Вечером к нам приехал Распутин... Я показала ему телеграмму.
     -- Неужели ты этому помог? -- сказала я.
     -- Я же тебе сказал, что она будет здорова, -- убеж­
     денно и серьезно ответил он.
     -- Ну, сделай еще раз так, как тогда, может быть,
     она совсем поправится.
     -- Ах ты, дурочка, разве я могу это сделать? То было
     не от меня, а свыше. И опять это сделать нельзя. Но я же
     сказал, что она поправится, чего ж ты беспокоишься?!
     Я недоумевала. В чудеса я не верю, но какое странное  совпадение: Алиса
поправляется. Что  это значит? Лица его, когда он держал за руки,  я никогда
не забуду. Из живого оно стало лицом мертвеца, -- дрожь берет, как вспомню".

     "Не полюбишь -- не вылечишь"
     Коковцов: "Когда на Аптекарском  острове 12 августа 1906 года произошел
взрыв  и ранены были дети  Столы­пина, вскоре по  перевезении их в  больницу
Кальмей-стера  явился Распутин и попросил  разрешения  посмот­реть больных и
помолиться над ними.
     -- Ничего, все будет хорошо, -- сказал он.
     Так и вышло".
     Примечательна  и история  о том, как отец  избавил Николая  Второго  от
сильных болей в горле, с которы­ми не  могли справиться  доктора. Он отрезал
воротник от своей сорочки и велел Николаю  надевать на ночь этот воротник на
шею. Вскоре боли прошли.
     Часто у отца  спрашивали, как он умудряется узна­вать сразу, чем  болен
человек. Отец отвечал:
     -- Так ведь я в душу заглядываю. Без этого никак. А
     там Бог помогает.
     -- А если кто не верит в Бога?
     -- Тогда и ты про Бога не поминай, а главное --
     полюби, узнай, от чего страдает человек. Не можешь
     полюбить -- и не вылечишь.
     Здесь  же  вернусь несколько назад и  напомню случай  появления отца  в
царском  дворце  для лечения царевича. Александра Федоровна  до того момента
ничего не знала о  способностях отца. Он сам ими никогда не хвастался. Это я
к  тому, что описанные случаи  (а я привела  для краткости далеко не все) --
это только то, о чем было известно всем. О еще большем числе исцелений никто
кроме непосред­ственных участников так никогда и не узнает.
     Безумная любовь
     К рассказу об Акулине.
     Вскоре  после  исцеления Акулина  попросила  освобо­дить  ее  от  обета
послушания,  почувствовав,  что  монас­тырская   жизнь  не  позволит   ей  в
достаточной степени выразить благодарность Господу. Она решила идти в мир
     и посвятить жизнь заботам о больных и нуждающихся. Так и сделала.
     (Здесь  уместно сказать о том,  что, поступая так,  Аку-лина в точности
претворила научения отца,  хотя он ничего ей видимым  образом  не внушал, не
объяснял. Идея о служении миру в миру  составляла центральную часть взглядов
отца.)
     Потом Акулина вошла в тесный кружок, сложивший­ся возле  отца. Уверена,
что она не притворялась предан­ной отцу, она и была таковой. Однако вспомним
слова  отца из  его "Жития...": "Ах, враг  хитрый ловит вообще спасающихся".
Наступил день, когда духовная благодар­ность Акулины за исцеление обернулась
другим  силь­ным  чувством --  совсем  ке духовным.  Она не  скрывала этого,
наоборот. Иногда казалось, что Акулина опять становится одержимой.
     Анна  Александровна рассказывала мне, как  это  вы­глядело  со стороны.
Акулина  сидела  у ног отца, не слу­шая  его протестов. Часами  могла стоять
перед ним на коленях, буквально переползая за ним из комнаты в  комнату,  не
желая сесть на стул даже для того, чтобы поесть. Акулина целовала руки отца,
но  не  со  смирени­ем,  как   можно  было  бы  ждать   от   ученицы,  а  со
сладо­страстием  Магдалины. Акулина  выхватывала у отца  ста­кан с  водой --
допить. И  не просто допить, а непремен­но с той самой стороны, с  какой пил
отец. Таскала  по­тихоньку  из бельевой  корзины ношеные  вещи  отца и  т.п.
Разумеется, отец никогда не преступал порога при­личий в отношениях с бедной
девушкой.
     Поступая так необдуманно (вернее, не в силах по­ступить иначе), Акулина
стала предметом сплетен, за­тянувших  в  свою  паутину отца. Недоброжелатели
зашеп­тали  по салонам, что  отцу удалось  привязать  к себе де­вушку  после
того,  как под видом  врачевания  он изна­силовал  ее  в  келье монастыря. И
никого из тех,  кто сма­ковал  подробности этого  в  высшей степени гнусного
измышления, не волновало, что ложь легко выйдет на­ружу при малейшей попытке
непредвзято вникнуть в суть события. Достаточно обратить внимание на то, что
при исцелении Акулины  присутствовала  настоятельница и несколько  монахинь,
так  как по монастырским правилам ни один  мужчина  не  духовного  звания не
мо­жет  быть   допущен  в  келью  послушниц  без  свидетелей.  Существует  и
соответствующая  запись, о  которой я  упо­минала.  Но  кто  слушает  доводы
разума, когда ум погло­щен злобой и завистью?
     Зная, сколько горьких минут  доставила  эта история  отцу,  я все же  с
сочувствием отношусь к  несчастной Акулине. Возможно, потому, что  именно ее
попросила Александра Федоровна обмыть тело мертвого отца и умастить его раны
благовониями.  Можно  только пред­ставить степень страдания Акулины, любящей
души, в те минуты. Думаю, отец простил ее. Мне не дано такого права, но если
бы было дано, я бы простила.
     Господин учитель
     А вот другая по роду история, но тоже очень важная для  понимания всего
происходившего вокруг отца.
     Я уже говорила, что отец  грамоте обучен  был, мягко говоря, не вполне.
Первые уроки  письма  и чтения он начал брать в Петербурге. Учителем  взялся
быть (не знаю, по  чьей  рекомендации) тихий и очень порядочный че­ловек  по
фамилии Лохтин.
     Надо заметить, что имени  его я никогда не  слыша­ла, к нему обращались
"господин  Лохтин" или "госпо­дин учитель".  Отец-то, разумеется, был с ним,
как и со  всеми  другими,  на  ты и звал просто по имени. Но  по­скольку  он
стеснялся заниматься при мне, да и при  дру­гих тоже,  дверь его  комнаты во
время уроков плотно закрывалась.
     Интересно,   что   когда  я  спросила,   как  звали  Лохти-на,  у  Анны
Александровны, та, всегда чуткая и внима­тельная, не смогла ответить.
     Меня нисколько не удивляло,  что все (аристократы в том числе) называли
отца по  имени и отчеству -- Гри­горий Ефимович. И в голову мою не приходила
мысль,  что,  учитывая  разницу  в  социальном  положении  нас  --  крестьян
Распутиных -- и их -- представителей лучших
     семей  Российской империи,  это  странно.  И  только  ког­да я силилась
узнать имя "господина  учителя", я поняла  -- он как личность не существовал
даже для добрейшей  Анны  Александровны. Но насколько же  она  и все дру­гие
подпадали  под силу натуры отца,  если даже в разго­ворах  с третьими лицами
называли его -- сибирского мужика -- по имени и отчеству.
     Ольга Владимировна
     Зато   имя  жены  господина  учителя  я   знаю   очень  хо­рошо.  Ольга
Владимировна Лохтина была хорошенькой блондинкой. Ума там никакого не было и
подавно, но, как я бы сейчас  определила,  прелесть  глупости,  несом­ненно,
изобиловала.  Анна Александровна называла ее пустышкой  и прилипалой, но  на
первых порах не виде­ла в ней ничего дурного или опасного.
     В отличие от  бедной Акулины, страстно  любившей  отца, но  не  смевшей
сказать  ему  об этом (впрочем,  сло­ва  в  ее случае были ни к чему), Ольга
Владимировна  не  чинилась. Привыкнув кружить  головы  сослуживцам мужа, она
рассчитывала быстро получить взаимность от моего отца.
     Приемы  у Ольги Владимировны были, как ей каза­лось,  более утонченными
по  сравнению  с  Акулинины-ми.  Но,  честное  слово, выглядели  они намного
отврати­тельнее.  Она  приходила к нам  в дом, надушенная  самы­ми  сильными
духами,  которые  только  можно  было  най­ти,  в  декольтированных платьях,
подчеркивавших пре­лести (а их отрицать никак нельзя) фигуры.
     Но все было тщетно.
     Как-то раз она  сказала  отцу,  чуть  не  плача, что ее  муж болен. Она
прекрасно знала, что отец не  оставит  без  внимания человека, которому  был
обязан.
     Отец  пришел  к  Лохтиным  в назначенное  время.  Его  встретила  Ольга
Владимировна,  одетая  в  прозрачный  пеньюар. Она  ввела  его  в  маленькую
гостиную, и не  ус­пел он спросить о  здоровье  мужа, как она сбросила  свое
единственное  одеяние  и  обняла  его.   Захваченный  врасплох   неожиданным
нападением Ольги Владимировны,  отец  сдался,  так как  его  стойкость  была
подорвана многоме­сячным воздержанием. (И снова: "Ах, враг хитрый...")
     Настал  час  Ольги Владимировны. В  ее  хорошенькой, но не твердой умом
головке все перепуталось.
     Она стала напрашиваться на приемы в видные дома и рассказывать обо всем
происшедшем, добавляя  от раза к разу немыслимые  детали. В конце концов она
догово­рилась до того,  что отец есть Господь Бог, а она  сама -- воплощение
Пресвятой Девы.
     Отец казнил себя за минутную слабость, но сделан­ного не воротишь.
     Вошедшая во  вкус и находящая  живую поддержку в  салонах "бриджистов",
Ольга Владимировна хотела про­должения. Отец  же  запретил  принимать  ее  в
нашем доме.
     Тогда Ольга Владимировна приняла  на себя новую  роль -- соблазненной и
покинутой. В этой ипостаси ее поощряли еще больше, чем прежде.
     Над Ольгой Владимировной потешались  уже  в от­крытую. Вскоре перед ней
закрылись все двери. Кто-то надоумил  ее просить защиты у Илиодора.  Если бы
она могла предвидеть, чем обернется этот шаг!
     "Скромник"  Илиодор  уже  давно  посматривал  на   Оль­гу  Владимировну
совершенно  недвусмысленно, и теперь ему представилась  возможность "вкусить
сладких плодов".
     Фальшивая невинность
     -
     Ольга Владимировна бросилась к ногам Илиодора в поисках покровительства
и защиты.
     Вынуждена  признать -- отец  сам дал козыри в руки своему непримиримому
врагу. Как же -- Распутин  назы­вал его, Илиодора, лицемером! Ну,  и  кто же
теперь лицемер?
     Илиодор  не  подумал  о  том,  что  не  отец,  а  он  сам  желал  Ольгу
Владимировну.  И  что  свидание,  ставшее  ловушкой  для  отца,  было  хитро
подстроено.
     Распаленный   страстью  Илиодор  накинулся  на  Ольгу   Владимировну  и
попытался  силой овладеть ею. Защищаясь, она закричала. В  келью  постучали.
Медлить и  не от­крывать  дверь  было невозможно.  Илиодор  оттолкнул  Ольгу
Владимировну,  чье  платье  находилось  в беспо­рядке.  Она  упала  на  руки
вошедшим монахам.
     Илиодор,  весьма   склонный  к  театральщине,  правдо­подобно  разыграл
оскорбленную невинность -- Ольга Владимировна де пыталась его соблазнить.
     Монахи  выволокли испуганную, кричащую женщи­ну  во двор, сорвали с нее
одежду и избили кнутом.
     После этого Ольга Владимировна попала в лечебни­цу для душевнобольных и
оправиться от происшедшего уже не смогла.
     Когда отец узнал обо  всем  происшедшем между  Оль­гой Владимировной  и
Илиодором, он  притмел в ярость и поклялся восстановить справедливость. Отец
подал жалобу  в  Святейший  Синод.  Но,  к  сожалению,  время было  упущено.
Илиодор, понимая уязвимость  собствен­ного положения, опередил отца и первым
попал на ауди­енцию к епископу Гермогену.
     О  Гермогене  я уже говорила вскользь, когда описы­вала  приход  отца в
Петербург. Тогда  он был в числе са­мых  горячих  почитателей  отца, называл
"Божьим чело­веком",  умилялся со всеми  его "разумностью". Именно  Гермоген
Саратовский  был позже  одним  из  тех,  кто  привлек отца к  "Союзу истинно
русских  людей".  Там,  в этом  поначалу благородном  собрании,  разыгрались
не­чистые в  финансовом отношении  дела. Об  этом  стало  известно отцу,  он
вмешался.  И,  разумеется,  без  всякой  дипломатии.  Гермоген  же  оказался
впутанным в  аферы  по самую  макушку.  Следствие  все  же  провели,  как ни
старался Гермоген замять скандал. Сам  он  из-под подо­зрения вывернулся,  а
двух его приятелей признали-таки виновными в растрате.
     Понятно, что  Гермоген  сразу  же  оценил представив­шуюся  возможность
отомстить отцу и приход Илиодора счел подарком. Проверять наветы Илиодора он
и не со­бирался, хотя в подобных случаях это делается неукос­нительно.

     Церковный суд
     Таким образом началось слушание дела отца. Разбира­тельство проводилось
в  вотчине  епископа   Гермогена  --  Саратове.  Состав  суда  был  подобран
соответственно.
     Как все происходило, рассказывала мне со слов отца Анна Александровна.
     Отца  обвиняли  в  прелюбодеянии,  а  это  в  глазах  цер­ковного  суда
прегрешение очень тяжелое.
     Гермоген занял место во главе стола.
     Отец  хотел было предварить слушание, как-то  объяс­ниться, но  ему  не
дали даже  рта раскрыть. Гермоген тут же вспомнил о том, что отец -- простой
мужик.
     -- Молчать! Я тебе слова не давал.
     Илиодор  же  нетерпеливо  ждал  сигнала  к  атаке.  А  получив  его,  с
наслаждением   набросился   на  отца,  ис­пользуя  свой  действительный  дар
проповедника.
     Он  сказал примерно  следующее: "Распутин --  само­званец  и  известный
развратник.  Используя свою власть над женщинами, он соблазнил несчетное  их
количе­ство. Одна  из  его  несчастных  жертв  пришла ко  мне  за  помощью и
рассказала, что обвиняемый ее  загипноти­зировал и что она не  в силах  была
ему сопротивляться.
     А потом это  бедное обезумевшее создание попыта­лось  соблазнить  меня.
Конечно, я отправил ее в лечеб­ницу для душевнобольных,  но боюсь, что разум
поки­нул ее навсегда".
     Анна Александровна, послушная своей  всегдашней скромности, разумеется,
не  передала  и  сотой  доли  тех  красок,  к  которым  прибег  Илиодор  для
живописания  "грехов"  отца.  Речь  Илиодора  была  длинной  и  изобило­вала
подробностями, которые  могут родиться  только  в голове монаха,  изъеденной
желанием.
     За спиной  отца  все это  время  стояли два  дюжих мо­лодца, готовые  в
случае надобности удержать подсуди­мого на месте. Но отец прекрасно понимал,
что вмеши­ваться  в  ход дела бесполезно, поэтому  и  не пытался  перебивать
Илиодора, требовавшего сурового наказания.
     Гермоген с удовольствием внимал  Илиодору, а при­сутствовавший здесь же
Митя Халява,  известный про­теже Илиодора, даже взвизгивал время от времени,
слов­но повинуясь знакам своего хозяина.
     Выдержав паузу, Гермоген  обратился  к  отцу, спро­сив, что  тот  может
ответить.
     Замечу  еще раз,  что  слова Илиодора  под  сомнение  не  ставились,  а
обвинения заранее объявлялись спра­ведливыми.
     Отец  сказал, что  оправдываться  он не собирается -- не в чем. Грех  с
Ольгой Владимировной Лохтиной был, но он в нем раскаялся, больше же за собой
таких грехов  не  знает, как не может  их  за  ним знать Илиодор. К тому он,
отец, лицо не духовное,  и, хотя старается следовать законам Божеским, живет
в миру. Однако  если  еписко­пу  будет  угодно,  он расскажет  о том, о  чем
умолчал Илиодор и приведет доказательства его вины.
     Илиодор  рассчитывал,  что отца приведет в  полное  смущение  одно  уже
высокое собрание. Но он по самона­деянности не  подумал о том, что перед ним
--  не  "про­стой мужик",  а  человек, толкующий Святое  Писание царственным
особам и совершенно чуждый робости.
     Услышав, что голос отца звучит уверенно, Илиодор прервал его:
     -- Мужик лжет!
     Это обозначало,  что суд кончен и что отец признан виновным.  Другой бы
сник и  покорно  запросил  пощады.  Но только  не  отец.  Не дожидаясь, пока
стражники зало­мят  ему руки за спину, отец схватил свой стул и замах­нулся.
Стражники отступили.  Немая  сцена продолжалась  несколько  минут. В  стенах
монастыря  ничего подобного  не видели. Отец же  спокойно  пошел  к  двери и
закрыл ее с внешней  стороны  на  тот самый стул, который все  еще держал  в
руках.
     Разумеется, на этом дело не закончилось. Но собы­тия развивались совсем
не так, как хотелось бы обвини­телям отца.

     Царский суд
     Какое-то время после наша обычная жизнь шла сво­им порядком. Я  даже не
слышала в доме разговоров  об Илиодоре и Гермогене. Отец был спокоен. К тому
же и его недоброжелатели замолчали.
     Но Анна Александровна,  добрая и чистая душа, не­смотря на просьбы отца
ничего  не  рассказывать  Алек­сандре  Федоровне,  чтобы  не  волновать  ее,
все-таки про­говорилась царице. Анна  Александровна никогда не могла хранить
в тайне  чувства,  а  видя такую обиду, какую нанесли  отцу,  ходила сама не
своя.  Когда Александра  Федоровна  услышала  о позорном  происшествии,  она
немедленно призвала к Николаю всех участников -- об­винителей и обвиняемых.
     Надо заметить,  что отец не  хотел  свидетельствовать против  известных
церковнослужителей и недавних дру­зей -- Гермогена и Илиодора.
     В конце концов царь потерял терпение и обратился к отцу:
     -- Григорий Ефимович, приказываю тебе рассказать
     мне все, что ты знаешь об этом деле.
     Деваться было некуда, и отец заговорил. Он расска­зал все, что знал.
     Когда отец замолчал, царь обратился к Илиодору и спросил у того, чем он
может (и может ли вообще) оправдаться.
     При этом царь предупредил:
     -- Предупреждаю тебя -- мне известно все, лжи не
     потерплю.
     После этих слов Илиодор не нашел, что ответить.
     За лжесвидетельствование Илиодор был выслан  из  Петербурга в монастырь
за сто верст от столицы. За по-такание лжесвидетелю наказали и Гермогена.

     Глава 19
     УЖИН ВО ДВОРЦЕ
     Сборы -- В кукольном доме -- Алексей Ужасный --
     -- "Кушать подано" -- Фужер вместо рюмки --
     -- Сплетения -- Мороженое императора
     Сборы
     Отец был счастлив.  Этому событию я была обязана тем,  что в первый раз
попала во дворец на царский ужин.
     Когда  отец  сказал  мне,  что  мы  приглашены во  дво­рец, я была  так
взволнована, что  не  могла  вымолвить  ни  слова.  Хотя отец  с  разрешения
Александры Федоров­ны брал меня с собой и раньше, ни царя, ни царицу,  ни их
детей я не видела и никогда не присутствовала при их разговорах.
     (К месту приведу свидетельство Воейкова о том, что отец совсем не часто
бывал  во дворце: "На вопрос мой, как  часты бывают эти посещения, полковник
Герарди  ответил,  что  один раз  в месяц, а иногда в  два  месяца  раз. Еще
задолго до моего  назначения мне приходилось  слышать рассказы  о Распутине,
производившие  на меня впечатление не простой  сплетни, а чего-то  умышленно
раздуваемого.  Исходили,  к  моему   великому  изумлению,  эти  рассказы  от
приближенных  к царю  лиц,  которые  старались придавать особенное  значение
каждому появ­лению Распутина при дворе.  Так, например, во время романовских
торжеств в Костроме  на  церковном  бого­служении  в высочайшем  присутствии
появление Распу­тина было  немедленно подчеркнуто  среди присутству­ющих  не
кем  иным,  как  товарищем  министра  внутрен­них  дел  --  генералом  свиты
Джунковским.  На  меня  такое  вмешательство  в  личную жизнь  царской  четы
про­изводило  удручающее  впечатление.  Распутина  я до  на­значения  своего
дворцовым  комендантом не видел, све­дения же о нем получал от  людей, якобы
преданных государю,  но, вероятно,  не  понимавших, что их вред­ная болтовня
вносит расстройство в неустойчивые умы".)
     Все  мгновенно завертелось волчком.  Мне нечего на­деть. Как ведут себя
за царским столом? Что я скажу царю и царице?  Примут ли  меня царские дети?
Тысячи  вопросов  проносились в  моем мозгу,  но  оставались  без ответа.  К
счастью,  Дуня,  никогда не терявшая головы,  взяла меня под  свое крылышко.
Подобрала вполне под­ходящее платье, волосы расчесывала щеткой и уклады­вала
до  тех пор,  пока  я не  почувствовала себя призовой  лошадью.  Она  мыла и
скребла меня так, что я начала опасаться, как бы не остаться без кожи.
     И вот я готова.
     В кукольном доме
     Императорская   семья  жила  в  Александровском   двор­це,  построенном
Екатериной Великой для  внука,  Алек­сандра Первого, который предпочитал его
Большому дворцу.  Последний  использовался только  для  парадных  приемов  и
государственных торжеств.
     Мы  ехали во  дворец  в карете, украшенной царски­ми  гербами. Кучер  и
лакей на козлах были одеты в си­ние  бархатные ливреи дома Романовых и своим
важ­ным видом походили на аристократов (как я их пред­ставляла, правда).
     Мы въехали  в кованые ворота, сопровождаемые при­ветствием гвардейского
караула и по  чудесной аллее плавно подкатили  к парадному входу. Один лакей
бро­сился открывать дверцы и  помог выйти, другой уже рас­пахнул перед  нами
двери и застыл в низком поклоне, а еще двое помогли снять пальто и шляпы.
     Не знаю, как правильно назывался придворный, который вел нас дальше, но
про  себя  я  назвала его  па­жом.  Этот  паж  повел  нас через зал, обшитый
панелями
     красного дерева, в приемную, где доложил о нашем прибытии.
     То, что произошло потом, показалось мне  тогда (и  кажется до  сих пор)
сказкой.  Навстречу  нам  вышли  царь Николай  Второй  и  царица  Александра
Федоровна с деть­ми. Это была ослепительно красивая семья.
     Отец троекратно  поцеловал и обнял  царя, потом  царицу, потом Алексея,
потом -- по старшинству вели­ких княжон.
     Легко  представить  себе  мою  робость  в ту минуту.  Но она  буквально
испарилась, как  только я услышала го­лос Александры Федоровны. Она сказала:
"Очень  мило",  --  и улыбнулась  в  ответ на мой  реверанс (думаю,  все  же
довольно неуклюжий, несмотря на долгие репетиции), подошла и, прижав к себе,
поцеловала в пробор.
     Затем меня представили царевичу  и великим княж­нам. Они совершенно  не
чинились, и это ободрило меня.
     Как  и  всегда  в  моменты  сильного  волнения,  я  пона­чалу  потеряла
способность   вполне  понимать,  что  про­исходит  вокруг  и  совершенно  не
запомнила, кто  имен­но из девочек взял меня  за руку и  подвел  к  столу  с
закусками. Теперь я думаю, что это была Татьяна.
     (Странно,  вспоминая, я  вижу их лица  очень четко, а в  тот  вечер они
сразу показались мне на одно лицо -- рос­кошные фарфоровые куклы в роскошном
кукольном доме.)
     Стол  с закусками был  рассчитан  на  взрослых и на  детей  -- черная и
красная  икра, креветки, анчоусы,  что-то  невообразимое, бисквиты,  фрукты,
пирожные, кон­феты, бутылки с водкой  и вином, кувшины со сладкой  (как  мне
сразу же объяснил Алексей) водой.
     Алексей Ужасный
     .
     Мы, девочки,  остановились  чуть  в стороне, ожидая сигнала. Алексей же
под ногами  взрослых пробрался под стол  и,  откуда-то снизу  высунув  руку,
потянул  за край скатерти  в надежде поймать на  лету  что Бог пошлет. Ловко
подхватив  кусочек  чего-то,  наколотого на тоненькую палочку,  он с  криком
выскочил из-под стола и понесся в другой угол комнаты.
     Царь покачал головой, вздохнул с притворной уко­ризной, сказал:
     -- После меня Россией будет править царь, который войдет в историю  как
Алексей Ужасный.
     Царским детям хотелось знать обо мне все: в какой гимназии я учусь, кто
меня причесывает и одевает, есть ли у меня механические игрушки, видела ли я
их яхту, как зовут нашу корову в Покровском и в таком духе без конца. Больше
других усердствовала моя ровесница -- великая княжна Мария. (Потом мы  с ней
подружимся.)
     В  тот вечер я была очарована вниманием царских де­тей. Да, разумеется,
оно было искренним, но оно же и показывало (поняла я и, главное,  призналась
себе  в  этом,  конечно,   гораздо  позже),  что  мое  появление  во  дворце
воспринималось ими как явление диковинки. Между нами  -- вся  Россия.  Но, в
некотором смысле, такой же диковинкой был во дворце  и мой  отец.  Возникший
по­чти из ниоткуда (а Сибирь  в представлении  столичных жителей  это и есть
ниоткуда), он оказался способен со­единить это "ниоткуда" и царский  дворец.
Никому  из прежних старцев подобное  не удавалось,  вернее, не  было дано. Я
уверена, что понять это очень важно.
     "Кушать подано!"
     Мне хотелось бы сказать, что в тот вечер я до мель­чайших  подробностей
рассмотрела  убранство  комнат.   Но,  к   сожалению,  ничего  подобного  не
случилось. Рассмот­рела я его в другие дни и вечера: стены затянуты розо­вым
Дамаском, кленовая мебель, по стенам развешаны картины и фотографии.
     Вошел дворецкий, объявивший, что  кушать подано.  Мы перешли в  большую
столовую  -- высокие  окна с  красными  бархатными  занавесями,  отделанными
золо­той тесьмой. Ворс ковра под ногами был таким  высо­ким, что я чуть было
не упала, зацепившись каблуками.
     На  столе,  покрытом  тонкой  дамасковой  скатертью, стояла  посуда  из
позолоченного  фарфора  с   императорекими  гербами,  а  у  каждого  прибора
выстроилось по  три бокала, тоже украшенных золотыми  гербами. Все пред­меты
сервировки, начиная с колец для салфеток, были отмечены такими же гербами.
     За спинкой каждого  из красных бархатных  кресел, расставленных  вокруг
огромного обеденного  стола, вы­сился, как изваяние, лакей, одетый  в  синюю
ливрею и белые перчатки.
     Рядом с тарелками -- хрустальные подставки для но­жей, вилок и ложек. Я
не  знала о том, что  если блюдо недоедено, но ты намерен  его  еще  есть, в
возникшей паузе  приборы следует  класть на эту самую  подставку.  Проглотив
каплю салата,  я неосторожно положила свою вилку на тарелку. Мгновенно "мой"
лакей выхватил та­релку у меня из-под носа и тут же заменил ее чистой. То же
повторилось через секунду.
     Вероятно,  я  так и  осталась бы голодной, если бы  царица не  заметила
моего промаха.
     -- Тебе не понравился салат? -- спросила она.
     -- Нет, ваше величество, понравился, он восхитите­
     лен, но лакей его почему-то все время уносит, -- отве­
     тила я, презирая себя за то, что ябедничаю на неуме­
     лую, так я полагала, прислугу.
     Тут же все разъяснилось:
     -- Понимаю. Ты положила вилку на тарелку, а это
     должно означать, что ты закончила есть.
     И она прямо за  столом очень естественным тоном, без нравоучительства и
снисходительности рассказала мне о  премудростях большой сервировки. Так что
мне  все же  удалось поесть досыта (как могут только дети -- мешая сладкое и
горькое и получая от этого несказан­ное удовольствие).
     Фужер вместо рюмки
     Был один момент, значение которого я поняла позже.
     Когда Николаю стали наливать  водки,  он выхватил графинчик у  лакея и,
минуя рюмку, налил полный фу­жер. Александра Федоровна что-то громко сказала
Ни­колаю  Александровичу по-французски, тот по-французски  же  ответил. Дети
сразу притихли. Я, конечно,  ниче­го не поняла. А отец  поднялся  со  своего
места, подошел к царю и, глядя ему в глаза, очень тихо проговорил:
     -- Не надо, не надо.
     Николай поставил фужер и в продолжение вечера больше не пил ничего.
     В конце подали изумительное мороженое.
     Сплетения
     Я уже ничуть не удивляюсь  сплетениям, которыми оказывается полна жизнь
-- не только моя, любая жизнь. Не могу не рассказать в этом месте следующее.
     Кухарка из меня в  практическом  смысле никудыш­няя -- пока  я  жила  в
Покровском,  готовка лежала  на работницах.  Да и что там  была  за готовка,
известно. По­том, когда  я приехала с отцом в Петербург, меня до кухни  тоже
не допускали, но  уже по  другой причине -- жалели моих  рук. К тому же отцу
было  приятно, что  я, как барышня,  бываю  на кухне,  только  чтобы отдать,
вернее, передать, распоряжения. Вообще-то  при  этом отец  не  ставил  целью
сделать из меня настоящую ба­рышню, наоборот, одергивал, когда я по глупости
за­носилась.  (И  кроме  того,  это  уж  и вовсе  к  слову,  --  о  мужицком
происхождении  мне не  давали забывать  ок­ружающие.  Иногда не  со зла, как
явные недоброжелате­ли,  а  просто  потому что думали  выразить мне так свое
расположение: "Хоть  и из деревни,  а  сразу не ска­жешь...",  имея в  виду,
очевидно,  что не сразу, а при­смотревшись, все-таки скажешь. Да Бог с ними.
Мне-то все равно. Я себе цену знаю.)
     Мороженое императора
     '
     Мы  уезжали из России, разумеется,  не имея возмож­ности взять с  собой
все, что хотелось бы. Не только ка­кие-то большие вещи, но и мелочи, которых
потом по­чему-то особенно жалко. В Париже как-то к нам в дом
     пришла женщина. Замечу, что своих, то есть русских, бежавших из России,
можно  тогда  было  отличить  мгно­венно   и  безошибочно,  еще  до   всяких
разговоров. Во-первых,  по  платью. Его  правильно  будет  назвать  "быв­шая
элегантность". Пока не ставшая жалкой, но уже бывшая. Боюсь, мне не под силу
объяснить,  но  кто ви­дел в 20-х годах русских эмигрантов из среднего слоя,
тот  поймет  и  согласится  со  мной.  Во-вторых,  по  выра­жению  лица   --
просительному, но старающемуся удер­жать следы значительности.
     Эта женщина, как она сказала, не знала, в чей дом пришла, знала только,
что к русским. Она  принесла вещи на  продажу. Мы были  не в  том положении,
чтобы  поку­пать что-то неважное  и,  извинившись,  что не можем  ей помочь,
пригласили пообедать. Женщина не отнекива­лась. Уходя,  попросила разрешения
придти  еще раз -- в благодарность за  угощение подарить вещицу, которая, по
ее мнению, меня как хозяйку должна порадовать.
     Женщина пришла на  следующий день и передала мне  небольшую  исписанную
дамским  почерком тетрадь, при этом  объяснила,  что та попала  к ней  через
третьих лиц уже за границей. Это были рецепты романовской кухни.
     Эта тетрадка и сейчас находится у  меня, я ухитри­лась не потерять ее в
многочисленных переездах*. Сама я и не пыталась готовить по ней, но другим с
радостью давала списывать рецепты.
     Вспомнив  о  мороженом, подобного  которому  я  не  ела больше нигде  и
никогда, сделаю выписку из этой тетрадки.

     2,5 фунта сахара
     10 яичных желтков
     2,5 фунта жидких сливок
     1 большой стручок ванили
     0,5 фунта густых сливок
     * До меня эта тетрадь не дошла.  И ни одной фотографии,  кстати говоря.
-- Издатель.

     Взбить  сахар  с  желтками в  кастрюле  до такой  степе­ни,  чтобы  при
помешивании ложкой смесь разделялась на полоски. В другой кастрюльке смешать
жидкие сливки  и ваниль  и кипятить на медленном огне в  течение несколь­ких
минут при постоянном  помешивании.  Добавить к яич­ной смеси немного сливок,
перемешать  и продолжать по­немногу добавлять сливок, пока все не смешается.
Про­должать помешивать на умеренном огне до  тех  пор, пока  смесь  не будет
обволакивать  ложку, но  не доводить до кипения.  Перелить  смесь в  большую
миску и периодически помешивать, пока она не застынет. Слегка взбить гус­тые
сливки и замешать в ранее охлажденную смесь. По­ставить на лед и держать там
до готовности.
     Для  получения гладкой поверхности после того, как  мороженое застынет,
снять его со льда, переложить в миску, тщательно взбить и снова поставить на
лед.  Чем  большее  количество  раз вы  это  проделаете, тем  более  не­жное
мороженое получится.
     Можно  приготовить  мороженое  с  любыми другими до­бавками,  например,
заменить ваниль шоколадом или фрук­тами. Однако при изготовлении шоколадного
мороженого желательно также  прибавить  половинку ванильного  струч­ка.  Для
придания  аромата фруктов  замените сливки та­ким  же количеством фруктового
сока.
     Теперь вернемся в царскую гостиную.
     На  тележке вкатили громадный серебряный самовар.  Уже  был готов очень
крепкий  чай в маленьком чайни­ке, стоящем на  макушке самовара.  Из чайника
налива­ли  в  каждую  чашку по  нескольку  капель  почти черной  жидкости, а
остальное доливали кипятком из самовара.
     Когда  мы уезжали, царь  с царицей и дети  по очереди поцеловали  нас с
отцом.
     По  дороге  домой я  трещала  без  умолку,  а отец совер­шенно меня  не
слушал. Зато приехав, я дала себе волю. Полночи мы с Дуней не ложились спать
--  она  расспра­шивала,  а  я  рассказывала,  захлебываясь  от  восторга  и
перескакивая с одного на другое.



     Глава 20 ЧЕРНАЯ ПОЛОСА
     Гнусные  слухи  --  Интриганка  Тютчева  --  -- Злосчастные  письма  --
Запоздалая защита --
     -- Романовы и водка -- Запои Николая Второго --
     -- Пить, чтобы бездействовать -- "Вилла Родэ" --
     -- Шантаж -- Примирение
     Гнусные слухи
     Стыдно, признаваться, но в то время я почти  не вспо­минала  о  матери.
Мне довольно было знать, что она здо­рова и  благополучна.  Это  был обычный
детский  эгоизм, граничащий с жестокостью, --  я не хотела делить отца ни  с
кем.
     А между тем маме пришлось очень трудно.
     Как  и от  всякого  ребенка, от меня скрывали  или,  по  крайней  мере,
пытались  скрыть  темные  стороны жиз­ни,  связанные с  болезнями  и другими
неприятностями. Но Дуня,  в  конце  концов, рассказала мне, что  про­изошло,
когда отец привез маму в  Петербург  на  опера­цию.  Опухоль и сопутствующие
осложнения потребова­ли произвести полную гистерэктомию.
     После этого мама, придерживавшаяся традицион­ных  взглядов,  по которым
плотские  отношения, не име­ющие целью продление рода,  невозможны,  сказала
отцу, что освобождает его от супружеской клятвы, "от­пускает его".
     При всех  известных  особенностях отца, такой  пово­рот  событий  очень
расстроил его. Он был искренне при­вязан к маме.
     В  то  время слухи  о  предосудительных отношениях отца  с  Александрой
Федоровной и ее дочерьми достигли пика.
     Еще раньше  стали  распространяться копии писем Александры  Федоровны и
великих княжон  к  отцу. Для  непредвзятого  человека  в них не было  ничего
дурного.  Но ищущий  скабрезностей  всегда  найдет  их,  особенно  если  ему
подскажут ход.
     Среди  первых   подсказчиков  обнаружились   Илиодор  и   Гермоген,  не
пожелавшие смириться со своим пора­жением.  Им  с  наслаждением  подпевали в
салонах.
     Гурко: "Досужая болтовня великосветского, посещав­шегося всеми великими
князьями,  Яхт-клуба --  этого  центра  столичных  политических  и  светских
сплетен,  где  перемывали  косточки  всех  и  каждого  и  где  не  щадили  и
императрицы, действительно, не заслуживала  со сторо­ны императрицы хорошего
отношения.  Распростране­нию  по  городу  неблагоприятных   для   государыни
рас­сказов впоследствии способствовали удаленные от дво­ра из-за их борьбы с
влиянием Распутина князь  В.Н.Ор­лов и С.И.Тютчева. Отнюдь не желая  нанести
ущерб цар­ской семье, они, однако, своими рассказами о близос­ти Распутина к
царице  и   о  том  влиянии,  которым  он  у   нее  пользуется,  существенно
содействовали укреплению  почти  неприязненного  отношения  к  государыне не
толь­ко петербургского, но уже и московского общества (к  коему принадлежала
С.И.Тютчева). Переходя из уст в уста, рассказы их,  естественно, извращались
и, нако­нец, приобретали совершенно невозможный характер".
     Интриганка Тютчева
     Добавлю несколько слов о манерах Тютчевой. Делаю это только потому, что
они  -- пример, если  не образец,  того,  как  рождались сплетни,  на основе
которых закру­чивались интриги, влиявшие на судьбы многих.
     Тютчева  была  одной  из  первых  недовольных появле­нием моего отца во
дворце и, в частности, в  покоях императрицы и  детей. Не знаю, какие именно
действия отца привели ее в ужас, но она начала рассказывать всем.
     что "Распутин купает великих  княжон", "учит их неиз­вестно чему",  и в
довершение -- "кладет картуз на их кровати". В ее воображении перепутывалось
все.  Разуме­ется,  эти  глупости  достигали  ушей   Николая  и  Алексан­дры
Федоровны. Царица сначала смеялась, не в силах представить, чтобы кто-нибудь
принимал  нелепости  за  чистую  монету. Но  дальше --  хуже. Опасаясь  быть
оттес­ненной   от   воспитания  царских   детей   моим  отцом   (со­вершенно
беспричинно),  Тютчева  не унималась  в  фан­тазиях.  Она  стравливала  всех
вокруг,  чтобы  иметь воз­можность интриговать.  Перессорила даже нянь. И до
та­кой степени, что Александра Федоровна не желала ка­кое-то время бывать  в
детских, и это несмотря на обо­жание ею детей.
     Наконец Тютчева дошла  до того, что  стала настраи­вать  великих княжон
против  матери.  Этого  Александра Федоровна  снести  не  захотела.  Карьера
Тютчевой при дворе была закончена.
     Однако таким образом  Тютчева и получила  в руки свой главный козырь --
теперь она представлялась как невинная  жертва Распутина  и находила в  этой
роли по­кровителей и доброжелателей.
     Злосчастные письма
     Итак   в   начале   декабря   или  в   конце  ноября   1910  г.  ста­ли
распространяться копии писем Александры Федоров­ны  и великих княжон к моему
отцу.  Они  были  написаны незадолго до  этого. В  них  (особенно  в  письме
Александры Федоровны) действительно были  места, которые при большом желании
можно истолковать превратно.
     Например,  Александра Федоровна  писала: "Мне ка­жется, что моя  голова
склоняется, слушая тебя, и я чув­ствую прикосновение к себе твоей руки". Эта
фраза, будучи  вырванной из окружения, действительно кажет­ся двусмысленной.
Коковцов  хорошо  понял это:  "Но всякий, кто  знал императрицу,  искупившую
своею му­ченическою  смертью все ее  вольные и невольные пре­грешения,  если
они даже и были, и заплатившую такою страшною ценою за все свои заблуждения,
тот хо­рошо знает, что смысл этих слов был весьма  иной. В них сказалась вся
ее  любовь  к больному сыну,  все  ее стрем­ление  найти  в  вере  в  чудеса
последнее средство спасти  его  жизнь,  вся экзальтация и  весь  религиозный
мисти­цизм  этой  глубоко  несчастной  женщины, прошедшей  вместе  с  горячо
любимым мужем и  нежно  любимыми  детьми  такой  поистине страшный  крестный
путь".
     Симанович: "В Петербурге усиленно распространя­лись слухи, что Распутин
находится в интимной связи с царицей и  ведет себя также неблагопристойно по
отно­шению к царским дочерям. Эти слухи не имели ни ма­лейшего основания.
     Распутин никогда не являлся во дворец, когда там  не  было  царя. Я  не
знаю,  по собственной  ли  инициати­ве  или  по  царскому  указанию  он  так
поступал.
     Также в слухах о царских дочерях  нет  ни слова прав­ды. По отношению к
царским  детям  Распутин был все­гда  внимателен  и  благожелателен. Он  был
против  брака  одной  из  царских  дочерей   с   великим  князем  Димитри­ем
Павловичем, предупреждая ее и даже советуя не по­давать ему руки, так как он
страдал болезнью, от кото­рой можно было заразиться при рукопожатии. Если же
рукопожатие неизбежно, то Распутин советовал сейчас же после этого умываться
сибирскими травами.
     Советы  и  указания  Распутина  оказывались  всегда  полезными,   и  он
пользовался полным доверием царс­кой семьи. Царские дети имели в нем верного
друга и советника. Если они вызывали его недовольство, то  он срамил их. Его
отношения  к  ним  были  чисто  отеческие.  Вся  царская  семья   верила   в
божественное назначение Распутина.
     Грязные  сплетни давали мне повод к  частым разго­ворам с Распутиным по
поводу  его отношений  к цари­це и  ее  дочерям. Эти  злостные  сплетни меня
сильно  бес­покоили, и  я  считал бессовестным  распространение  безобразных
слухов про  безукоризненно  ведущих  себя  царицу  и ее  дочерей.  Чистые  и
безупречные  девушки  не  заслуживали  этих  распространяемых  бессовестными
со-здавателями сенсаций обвинений.
     Несмотря на  их высокое положение, они  были  без­защитны против такого
рода слухов. Было стыдно, что даже  родственники  царя  и  высокие сановники
также занимались  муссированием этих слухов.  Их поведение можно назвать тем
более  низким,  что  им  доподлинно была  известна вздорность  этих  слухов.
Распутин  возму­щался  этими слухами,  но по причине  своей невиновно­сти не
принимал их особенно горячо к сердцу".
     В последнем Симанович ошибался. Отец как  раз близко к  сердцу принимал
все это. Но что можно было проти­вопоставить  этим слухам?  Какие объяснения
могли  быть  услышаны  в  салонах?  Да и мало  тогда  находилось  охот­ников
защищать царскую семью, что уж говорить о за­щите отца.
     Запоздалая защита
     Только  позже, когда  произошло самое  страшное,  многие  из  тех,  кто
способен  был бы выступить в  нуж­ную минуту (но не нашел в себе то ли силы,
то ли по­требности), скажут справедливые слова.
     Боткина-Мельник:  "Насколько  же рассказы о при­ближенности Распутина к
царской семье были раздуты, можно судить из того, что мой отец, прослуживший
при их  величествах 10 лет  и  ежедневно  в течение этих 10  лет бывавший во
дворце, причем не в  парадных комнатах, а  как доктор, почти исключительно в
детских  и  спальне их величеств, видел Распутина всего один раз,  когда  он
сидел  в  классной Алексея Николаевича и держал себя как самый  обыкновенный
монах или  священник. Алек­сандра  Федоровна  считала  святым  Распутина.  В
после­днем же нет никакого сомнения: об этом говорят пись­ма ее величества и
великих княжон к Распутину. В этих письмах, сплошь проникнутых горячей верой
и содер­жащих  в  себе  столько  рассуждений  на религиозные  темы и просьбы
молиться за всю царскую семью, никто не мог найти ничего  предосудительного.
Впоследствии, проезжая через Сибирь, я встретила одну даму, спро­сившую меня
об   отношении  ее  величества   к  Распутину.  Когда  я  передала  ей   все
вышеизложенное, она  расска­зала  мне  следующий  случай.  Ей  пришлось быть
однажды  в  следственной комиссии,  помешавшейся в Петрограде  в Таврическом
дворце. Во  время  долгого  ожидания  она слышала разговор,  происходивший в
соседней комнате.  Дело шло  о корреспонденции царской семьи. Один из членов
следственной комиссии спросил, почему еще не опубликованы письма императрицы
и великих княжон.
     -- Что вы говорите, -- сказал другой голос, -- вся пе­реписка находится
здесь -- в моем  столе, но если мы ее опубликуем, то народ будет поклоняться
им, как святым".
     Родзянко: "В  высшей  степени  нервная  императрица  страдала  зачастую
истерически  нервными  припадками,  заставлявшими  ее  жестоко  страдать,  и
Распутин приме­нял в это время силу своего внушения и облегчал ее страдания.
     Тем  отвратительнее было мне всегда слышать разные грязные инсинуации и
рассказы о каких-то интимных отношениях Распутина  к царице. Да будет грешно
и по­зорно не только тем, кто это говорил,  но и тем, кто  смел тому верить.
Безупречная семейная  жизнь царской четы совершенно очевидна, а  тем,  кому,
как мне, до­велось ознакомиться с их интимной перепиской во вре­мя войны,  и
документально доказана".
     И  сами по  себе сплетни  делали отца просто  больным. Добавьте к этому
уверенность  отца, что  именно в этих сплетнях  -- причина  перемены к  нему
мамы.  И,  конеч­но  же, отец  очень  переживал,  что пусть  и невольно,  но
все-таки причинил боль Александре Федоровне и Ни­колаю Александровичу.
     Романовы и водка
     Здесь надо рассказать и еще об  одном  деликатном  деле,  высшая  точка
которого пришлась на то же время.
     Среди  Романовых было  много людей пьющих и очень  пьющих.  (Я  коротко
упомянула  об  этой наклонности Николая выше.)  При  этом они,  как правило,
остава­лись в рамках приличия.
     Например, хорошо  известно, что из  всех Романо­вых-царей совершенно не
пил  только  Павел  Первый  (злые  языки усматривали в  этом  доказательство
неза­конности  его рождения. Законный его отец -- Петр Тре­тий -- выпить как
раз очень любил, да и мать -- Екате­рина Вторая -- не отказывалась).
     Но  Александр  Третий --  отец Николая -- в  этом роде  далеко опередил
остальных. Он  даже  ввел в  моду сапоги особого  покроя  -- с голенищами, в
которые  можно было спрятать плоскую, но вместительную фляжку водки. Правда,
пристрастие  к  горячительному   не  мешало  Алек­сандру  Третьему  исправно
царствовать.
     Запои Николая Второго
     Николай Второй унаследовал от отца  -- Александра  Третьего -- пагубное
пристрастие. О нем говорили как о большом любителе выпить.
     Некоторые утверждали даже, что царь бывал абсо­лютно трезвым  только по
утрам  и  что  временами он напивался до бесчувствия.  Достоянием всех  стал
случай,  когда после одного из  полковых праздников офицеры  вынесли царя  к
автомобилю на руках, и вовсе не в вер­ноподданническом порыве.
     Моего  отца  люди,  посвященные в  отношения его  с  Николаем, называли
иногда  царской  нянькой.  Доста­точно  сказать,  что  именно  отцу  Николай
доверился, рассказав  о некоторых отклонениях от нормальной по­ловой жизни и
найдя  у него  помощь.  Такую  же  помощь  он получал  во  время алкогольных
приступов.
     Отец не избавил Николая от болезни, ограничиваясь запретом (иногда даже
письменным) на  водку  на две-три недели,  чаще до  месяца.  Причем  Николай
всегда выторговывал  лишние  дни. Но поступал  так отец не потому, что хотел
пользоваться зависимостью царя.
     Отец таким образом только исполнял просьбу само­го Николая, оставляя за
ним возможность  выпивать. При первом же намеке царя на желание окончательно
изба­виться от  дурного пристрастия, отец помог бы ему.  Но Николай, видимо,
не стремился  к совершенному излечению и объяснял, каламбуря, свое поведение
так (пе­редаю со слов Анны Александровны): "Я не могу допу­стить, чтобы меня
избавляли от пристрастия, которое приносит мне столь невинное наслаждение. К
тому же, если это все-таки произойдет, то будет похоже,  будто у самого меня
не хватило сил остановиться. Мне не хо­чется так думать".
     Это был договор, а не манипуляция отца для полу­чения каких-то выгод.
     Как  раз  во  время  скандала  с  письмами  алкогольные  приступы стали
особенно часты у  Николая. (Сцена на ужине, свидетелем которой  я оказалась,
-- из их ряда.)
     Пить, чтобы бездействовать
     Николай тяготился происходившим, но при этом все откладывал решительные
действия, после  которых  было  бы  уже  невозможно общение его  со  многими
недавни­ми друзьями. Действовать решительно --  значило для  Николая  занять
твердую позицию. Это всегда было слож­ным для него.
     Тогда пришла мысль -- отложить необходимые шаги. Но отец, оставайся  он
в  Петербурге, нашел бы способ прекратить приступы алкоголизма и  без ведома
Нико­лая (хотя бы  с позволения Александры Федоровны), вернув тем самым царя
к насущным  заботам.  Значит,  надо  отослать  отца из  столицы  и  продлить
сладостное состояние межеумочности.
     Николай неосторожно поделился  своими настроени­ями  с  кем-то из  тех,
кого  считал  своими друзьями.  Те быстро  сообразили,  что  ситуацию  можно
использовать  в своих  целях  --  сделать  так,  чтобы  отец уже никогда  не
вернулся. Созрела провокация.
     "Вилла Родэ"
     Отец  не делал секрета  из того, что  любил бывать на  "Вилле  Родэ", в
ресторане с цыганами.
     Будучи человеком  общительным, он вскоре завел  друзей  среди  тамошних
завсегдатаев.



     Однажды  в их обществе  появилась бывшая балерина по имени Лиза Танзин,
финка, ведшая класс в балет­ной школе. Ей было нетрудно приблизиться к отцу.
За­говорили о цыганских плясках, которые отец обожал. Лиза умело раззадорила
отца и повела танцевать, зная, что он это любит.
     Разомлевший отец  поддался на уговоры новых при­ятелей и поехал с  ними
домой  к Лизе. Там веселье  про­должилось,  принесли вина... Очевидно,  туда
подмеша­ли  какое-то  зелье, потому  что  отцу  стало  плохо и он совсем  не
понимал, что происходит.
     Тем временем, как и задумывалось,  вечеринка пере­шла в оргию.  В самый
пикантный  момент  появился фо­тограф.  Так  были  состряпаны  карточки,  на
которых  отец  предстал в  окружении стайки соблазнительных  нагих красоток.
(Правда,  те,  кто видел эти фотографии,  ут­верждали, что отец выглядел там
как человек в бессоз­нательном состоянии. Но кого это смущало?)
     На рассвете двое крепких парней доставили отца к нашему дому.  При этом
они во всю глотку орали разуха­бистые песни -- явно  чтобы разбудить соседей
и лиш­ний раз засвидетельствовать происшедшее.
     Проснувшись, отец не мог вспомнить ничего.
     Через несколько  дней  к нам  пришел незнакомый человек  и передал отцу
пакет. Как оказалось, с фото­графиями, сделанными  на  "Вилле Родэ".  Только
увидев фотографии,  отец начал понемногу  вспоминать о собы­тиях злосчастной
ночи.
     Шантаж
     Пришедший поставил  отцу  условие: покинуть Петер­бург  навсегда, иначе
фотографии окажутся во дворце.
     Враги отца торжествовали.
     Приведу слова  Жевахова:  "Минусы  Распутина в боль­шинстве  случаев, и
притом  в  гораздо более  широком  масштабе,  явились  чрезвычайно  тонкой и
искусной  при­вивкой  со стороны  тех  закулисных  вершителей  судеб России,
которые  избрали Распутина,  именно потому, что он  был мужик,  орудием  для
своих преступных целей, и в том и была вина русского общества, что оно этого
не  понимало  и,  раздувая   дурную  славу  Распути­на,  работало   на  руку
революционерам... На эту удочку попался даже такой типичный монархист, каким
пер­вое время был В.М.Пуришкевич.
     Но были у Распутина и хорошие стороны:  о них ник­то не говорил, и  они
тщательно замалчивались.
     Распутина спаивали и заставляли  говорить то,  что может в  пьяном виде
выговорить  только русский му­жик; его фотографировали в этом виде, создавая
инсце­нировки  всевозможных  оргий, и затем  кричали о чудо­вищном  разврате
его,  стараясь  при  этом особенно  резко  подчеркнуть  его  близость  к  их
величествам; он был  по­стоянно окружен толпою провокаторов  и агентов Думы,
которые следили  за ним,  измышляя поводы  для сенса­ций  и  создавая  такую
атмосферу,  при которой  всякая попытка  разоблачений трактовалась не только
даже  как  защита Распутина, но и как  измена престолу и динас­тии. При этих
условиях неудивительно, что молчали и те, кто знал правду".
     Отец был в отчаянии, но, не зная за собой вины, сдаваться не собирался.
     Вот история, рассказанная мне как-то отцом.
     Как-то  голодному  волку  попался на глаза одиноко бредущий человек. Он
представлялся  легкой добычей. Волк начал  подкрадываться к человеку  сзади,
надеясь сбить с ног внезапным прыжком. Но как раз в  тот мо­мент, когда волк
готовился  к  прыжку, человек заметил тень зверя. Человек  испугался.  Но он
знал, что если по­пытается бежать, волк тотчас же догонит его. Единствен­ная
надежда на спасение -- перехитрить волка.
     Человек  резко  со  страшным  криком  обернулся  к  вол­ку,  как  будто
собираясь  наброситься  на него.  Волк взвиз­гнул, поджал  хвост и  бросился
бежать.
     Возможно, отец вспомнил тогда историю о волке и человеке.

     Примирение
     Как бы там ни было, отец тут же собрался и отпра­вился в Царское Село.
     Царь сразу же принял его. -
     Как  только  двери  за  спиной отца  закрылись,  он  по­ложил  пакет  с
фотографиями на стол Николаю и рас­сказал, что произошло в доме у Лизы.
     Царь  бегло взглянул на первую фотографию, дальше --  не стал, и бросил
пакет в ящик стола.
     Николай все понял и одобрил приход отца.
     В  знак  того,  что  не  сердится, царь сообщил  отцу,  что  дарит  его
паломничеством в Святую Землю.
     Я изо всех  сил просилась поехать вместе  с отцом. И  даже обиделась на
отца  за  то, что он наотрез отказался брать меня с собой. Потом я поняла --
для него было очень важно отправиться в Святую Землю не в семей­ную поездку,
а именно в паломничество.
     Итак, отца ждала Святая Земля, а меня -- Покровское.
     Я не смогу описать паломничество лучше, чем это сделал отец в "Мыслях и
размышлениях".  Среди  бумаг, разными  путями  попадавших ко  мне уже  после
отъезда  из  России, есть и  маленькая  книжица  -- записки отца, изданные в
Петрограде  в 15-м году. К  сожалению, они  появились  во время войны, когда
интересы  всех отсто­яли  далеко от  того, о чем  писал отец.  Но все же его
слова доходили до тех, кто в них нуждался. Отдельно я скажу об этом.



     Глава 21
     ОТСТАВЛЕННЫЙ И ПРИЗВАННЫЙ
     Ультиматум Коковцова -- Снова в деревне --  -- Искра  Божья  и  никакой
мистики --
     -- Религиозность без ханжества -- Ясновидение --
     -- "Бог увидел твои слезы" -- Возвращение в столицу
     Ультиматум Коковцова
     Отца  не  было  в  Петербурге довольно долго.  Когда он  вернулся,  его
приняли во дворце с радостью.
     Однако  тогдашний премьер-министр  Коковцов  ви­дел в отце угрозу своей
карьере. Почему, я понять не могла и  не могу до сих пор. Анна Александровна
говори­ла, что Коковцов завидовал "власти над троном", при­писываемой отцу.
     Через верных людей, отцу стало известно, что в  его отсутствие Коковцов
развернулся  вовсю. Премьер-ми­нистр и правда был опасным  противником -- он
был советником номер один при царе, и его высоко ценили.
     Коковцов повел себя умнее других.  Открыто  он не выступал против отца,
не нашептывал царю гнусности. Премьер плел тонкую интригу.
     Для начала он предложил отцу чуть ли не миллион рублей. Отец рассмеялся
Коковцову   в   лицо.   Это   привело   в   ярость   обычно   непроницаемого
премьер-министра.
     Это было объявлением войны со стороны Коковцова.
     Отец прекрасно осознавал это и, чтобы не ставить под удар Николая и его
семью (так  как от недоброжелателей можно было ждать  чего угодно), уехал из
Петербурга.
     Отцу не  было известно  о  том,  что  за день до его  отъез­да Коковцов
напросился на  аудиенцию  к  царю  и  предъя­вил  ультиматум: если  Распутин
останется в Петербурге,  кабинет министров  уйдет в отставку. Так что уехав,
отец избавил Николая от  необходимости вступать в постыд­ный для  самодержца
торг.
     Перед отъездом  императрица попросила отца  прид­ти, чтобы благословить
ее и детей. Тогда же она сказала, что надеется на скорое возвращение отца.
     Снова в деревне
     Отец приехал в Покровское глубокой осенью. Он был встречен с восторгом.
Даже  у мамы,  слабой от  болезни, порозовели щеки.  Все  старались  сделать
пребывание отца дома как можно более приятным.
     Минутами мне казалось, что  не только я, но и отец никогда не бывали  в
Петербурге. Так быстро все это ото­шло в прошлое.
     Первые  дни  лицо  отца выглядело  озабоченным, но потом он справился с
настроением  и  стал  таким,  ка­ким бывал  всегда  в  Покровском  --  отцом
семейства и хозяином.
     С месяц  я не спрашивала у него,  вернемся ли мы в Петербург.  Боялась,
что он ответит мне: "Никогда". По­том все-таки спросила. Он ответил: "В свое
время. В свое время. Об этом знает Бог".
     В  Петербурге отца  осыпали подарками --  деньгами,  драгоценностями  и
другими ценными вещами. Из  них  он  оставлял средства, необходимые на жизнь
себе и домашним, на содержание квартиры  на  Гороховой.  Ос­тальное  отсылал
домой   и  передавал  общине.  На  при­сланные  им  деньги,  среди  прочего,
отремонтировали  церковь,  подновили  утварь   и   т.п.  Все,  что  касалось
уст­ройства церкви, равно и другого в деревне, отец делал от чистого сердца,
не  рассчитывая  на  благодарность. Я  не  знаю,  как отразили соглядатаи  в
"Журнале наблюде­ний" пребывание отца  в  Покровском.  Предполагаю,  что там
нашла место далеко не вся  правда.  Хорошее,  как правило, туда старались не
заносить, о чем говорили люди сведущие. Хорошего же было очень много. И если
есть еще те, кто жил тогда в деревне, они могут под­твердить. Отца принимали
за благодетеля, искали у него защиты. Я уже говорила о том, что в Покровском
поли­цейские не смогли найти агентов из местных крестьян.
     Но  был  в   Покровском  человек,   готовый,  без  всяко­го   сомнения,
представить для  "Журнала  наблюдений" нужные сведения.  Это  Петр,  местный
священник,  дав­ний  враг  отца.  Что  бы  отец  ни  делал,  Петр  продолжал
относиться к  нему враждебно. Казалось, что священ­ник обезумел от  зависти.
По какому бы случаю ни про­износил Петр проповедь, он с  проклятиями поминал
в ней отца.
     Но, признаться,  это мало задевало отца.  Его мысли были  заняты совсем
другим.
     Искра Божья и никакой мистики
     Для меня так вполне и не стало понятным,  из  чего же  состояло  учение
отца. Он, конечно, пытался объяс­нить  мне. Но  тогда я  была слишком глупа,
чтобы   вмес­тить.  И   потом,  я  как  все  дети,  пребывала  в  счастливой
уверенности, что отец будет рядом всегда.
     Я скорее  чувствую,  чем знаю,  чему  учил  отец, не­смотря на  то, что
остались кое-какие  записки его  уче­ниц. Одни из  них для меня  недоступны.
Другие я читала,  но ничего вразумительного не  нашла. Причина заклю­чается,
по моему мнению, в следующем.  Те,  кто  прихо­дил к отцу за  указанием, как
жить, вполне не были все-таки  готовы  к  восприятию его слов и наставлений.
По­этому-то, перемалывая в себе  все  услышанное от него, они  оставались  в
большой степени  прежними,  только  думая,  что  меняются  под  воздействием
наставлений отца.  По  этой же причине многие  из  них быстро отказались  от
отца, гораздо раньше  третьих  петухов.  Я не виню  их  за  это.  Несчастные
поплатились. Они перемалывали его слова, а надо было  бы перемолить. То есть
понять ду­хом, а не сердцем или разумом.
     Даже Анна Александровна --  самая преданная и чут­кая последовательница
отца -- к  сожалению, не в силах была  объяснить мне  все неясные вопросы. Я
написала  "не  в силах"  и  подумала, как  почти  случайно обронен­ное слово
способно  бывает  дать ключ.  Именно. Отец об­ладал силой, в какой нуждались
ищущие его  защиты. Но они только принимали его силу как омофор. Он же хотел
поделиться ею.
     Отец,  как все  народные  пророки,  воспринимал  Слово  Божье как нечто
живое, осязаемое. Когда  он говорил об искре Божьей, он видел перед собой ее
свет. Никакой мистики.
     Вот какой-то русский ученый  давным-давно считал, что открыл  теплород.
Другие  посмеялись  над  ним.  Они смеялись,  так  сказать,  с научной точки
зрения. А теп­лород есть. И называется искра Божья, а может быть, душа,  или
как-то еще.
     Посмеются и надо мной. Поделом -- зачем лезу туда, куда не знаю дороги.
Но я хоть ищу ее.
     Религиозность без ханжества
     Как мне надо было запоминать  все, что я видела и  слышала, записывать,
расспрашивать... Все воспомина­ния тех месяцев слились в одну картину --  мы
плывем  на лодках по Туре до  самого  Тобольска.  Плывем,  чтобы поклониться
особенно почитаемым  в наших краях мо­щам  святого  --  Иоанна  Тобольского,
который был мит­рополитом во времена Петра Великого.
     Религиозность отца никогда не доходила в нем до ханжества. И я  привела
уже достаточное число приме­ров в этом роде. И вот  еще один. Это  случилось
как раз во время поездки в Тобольск. Вместе с толпой моля­щихся  мы  провели
полдня у мощей Иоанна Тобольско­го. Был какой-то большой церковный праздник.
Настро­ение было благостное. Отец даже прослезился, что бы­вало с ним редко.
Сказал: "Славно помолились".  И тут же: "Теперь  хорошо бы закусить". Отойдя
недалеко,  мы сели  на лавку, развернули баулы с припасами и стали есть. Я и
заикнуться  не смела о  карусели. Но  отец сам предложил нам покататься и на
ярмарке не отставал в развлечениях от детей.
     Ясновидение
     А тем временем происходило следующее.
     Алексей,  Маленький,  как называл его отец, упал  и  ударился коленом о
камень.  Болезнь  возобновилась. На­чалось сильное внутреннее  кровотечение.
Затем приступ прошел.
     Александра  Федоровна  возблагодарила Господа за  быстрое выздоровление
сына, но через несколько дней  Алексею опять стало плохо. Длительная поездка
в карете по неровной дороге закончилась новым кровотечением. На этот раз оно
не унималось.
     Царевич очень страдал от боли. Нога в паху  неимо­верна распухла. Врачи
были уверены, что мальчик при смерти. Такого тяжелого положения еще не было.
     В  тот самый  день (очевидно, 11 октября  1912 г.) мы с  отцом гуляли у
реки. Вдруг он схватился за сердце:
     -- Ох, нет!
     Я  испугалась. Подумала, что ему плохо.  Видя на  моем лице  испуг,  он
сказал только одно слово:
     -- Царевич.
     В  ту  минуту  отец  ничего  не  мог  знать  о  болезни  маль­чика.  Он
почувствовал.
     "Бог увидел твои слезы"
     Позже нам стало известно, что, будучи в забытьи,  Алексей  вдруг открыл
глаза как раз в ту  минуту, когда Александра  Федоровна произнесла имя моего
отца. Ни­чего  никому не  сказав,  Александра  Федоровна тут же послала  ему
телеграмму с тем, чтобы он как можно бы­стрей приехал.
     Мы как раз садились обедать, когда принесли эту телеграмму. Отец прочел
ее и тотчас же вышел из-за
     стола, опустился на колени перед иконой Казанской Божьей Матери  и стал
молиться.
     Это продолжалось очень долго. Мы сидели, замерев, Дуня  так и застыла с
посудой в руках.
     По лицу отца  крупными каплями стекал пот. Нако­нец, он перекрестился в
последний раз.
     Потом поднялся и велел  отправить  телеграмму им­ператрице:  "Не бойся.
Бог  увидел  твои слезы и  услышал твои молитвы.  Не горюй,  твой сын  будет
жить".
     К тому времени,  как телеграмму  вручили императ­рице, у Алексея  упала
температура, боль стихла, и он крепко уснул.
     Доктора не  преминули  приписать счастливый  оборот  событий наконец-то
начавшемуся действию лекарств. Но  во дворце никто не сомневался  в истинной
причине избавления мальчика.
     Именно к тем дням относятся самые громкие разго­воры о "подтравливании"
Алексея. Я уже высказалась об этом и не считаю нужным возвращаться.
     Добавлю только то, что мне передали совсем недавно.
     Уже после революции специальная  комиссия, рас­следовавшая этот случай,
сопоставила факты. В то время доктор Бадмаев (напомню, что именно его видели
по­мощником  отца  в  подтравливании)  никак  не  мог  нахо­диться  рядом  с
мальчиком и вообще в том месте,  где тогда отдыхала царская семья. К тому же
он не был ле­чащим врачом Алексея.
     Причиной  же  возвращения  болезни  стала  неподго­товленность  доктора
Боткина.
     Остальное объяснений не требует.
     Как  только  Алексей  поднялся  на  ноги,  царская  се­мья вернулась  в
Петербург.
     Александра  Федоровна   не   знала  истинных  причин  отъезда   отца  в
Покровское. Ей сказали, что того потре­бовали наши семейные дела. Теперь  же
она хотела пото­ропить отца с возвращением.
     Если раньше на  вопросы Александры Федоровны  о  том, почему отсутствие
отца  затягивается,  Николай  от­вечал:  "Так будет  лучше для всех нас", то
после присту­па  болезни  у  Алексея он  был вынужден  приоткрыть  ис­тинное
положение дел.

     Возвращение в столицу
     Николай ясно дал  понять  Александре  Федоровне, что  враги  трона  не.
оставляют  попыток использовать  отца как орудия нападения  на их семью. Это
для царицы но­востью не было.  Однако  у нее имелись  более веские до­воды в
пользу возвращения отца. Что, если у Алексея случится новый приступ болезни,
а отец окажется вне пределов  досягаемости? Николаю нечего было ответить  --
жизнью царевича рисковать нельзя.
     Вскоре  мы (отец,  Дуня,  я  и  моя  младшая  сестра  Варя) выехали  из
Покровского в Петербург.
     Через несколько  часов после приезда  в  нашей квар­тире  на  Гороховой
зазвонил телефон. Обычно трубку снимала прислуга, но сейчас я успела первой.
Мне  не  терпелось  знать,  кто  это.  Звонила  Александра  Федоров­на.  Она
справилась,  как мы доехали, все ли у нас благо­получно и  пригласила отца и
меня на ужин в Царское Село.  Когда я сказала ей, что  с нами приехала Варя,
Александра Федоровна позвала и ее.
     Пока  ехали  из  Покровского,  было  видно,  что  отец  волновался,  не
переменились  ли к нему  во  дворце,  хотя  одно уже то,  что его  попросили
приехать,  говорило  о  добром   отношении.   После  звонка  он   совершенно
успо­коился.
     Теперь  в  Варе я  увидела себя,  какой  собиралась на  первый ужин  во
дворец.
     Она  едва  ли  понимала, что  мы  с  Дуней  пытались ей  втолковать.  Я
показывала  Варе,  как делать  придворный  реверанс,  в то  время  как Дуня,
обжигаясь,   укладывала  локоны  на  ее  голове.   Так  что  прическа  вышла
кривобо­кая. Но что это значило рядом с Вариным восторгом...
     Варю  очень волновало, как обойдутся первые мину­ты -- ведь  надо будет
представиться, произнести  ка­кие-то слова. Она страшно  боялась смутиться и
опозо­рить папу.
     Отца  смешили  наши  приготовления. Он  брызгал  на нас водой,  как  бы
приводя в чувство, и говорил,  что сразу двух барышень на  руках  не унесет,
если у нас от волнения подкосятся ноги.
     Наверное, он так шутил, потому волновался не мень­ше нас.
     Наконец собравшись и закалывая на  ходу  последние шпильки, мы вышли  к
ожидавшей нас карете.
     12-летняя  Варя  была  ровесницей великой княжны Анастасии, и та  сразу
взялась ее опекать. Теперь нас было двое, и царским детям понадобилось вдвое
больше вре­мени, чтобы удовлетворить свое любопытство.

     Глава 22
     РАСПУТИН -- ПОЛИТИК БЕЗ ПОЛИТИКИ
     Губительная медлительность царя -- Что нужно
     делать -- Ничьим агентом не был -- Распутин
     не лез во дворец, его туда звали -- "Он всегда
     умеет сказать мне то, что нужно"
     Губительная медлительность царя
     При других обстоятельствах ни за что бы не взвалила на себя непосильную
ношу изображения чисто  полити­ческих картин Российской империи начала века.
Но сей­час деваться  некуда.  Однако все равно  буду говорить не от себя,  а
только повторю то, что слышала от людей знающих.
     Это  был 1912 год. Предпоследний год "добрых  старых  времен". Политика
царя в отношении простого народа  никуда не годилась. Но  точно также никуда
не годилась  она  и  в  отношении  других  сословий и  политических  партий.
Результат -- царя не поддерживал никто.
     Как можно  при таком положении рассчитывать на удержание порядка? А тем
более на успех реформ вслед за Европой.
     Николая нельзя  было  отнести  к  сильным  характе­рам,  и  это  уже  я
показывала. А время  требовало  именно силы и  твердости, решимости выйти из
порочного кру­га. И в прямом смысле. Николай же снова медлил.
     Если  бы Николай не прятался  от  своих  подданных,  если  бы он  ближе
подпустил их к себе, за его спиной труднее было бы интриговать против трона.
У  революционеров были развязаны руки, газеты писали что  хо­тели, а Николай
только раз принял в этом отношении меры. Но, очевидно, недостаточные. К тому
же все уже очень хорошо успели понять натуру царя.
     Александра Федоровна  обладала цельностью  большей,  чем  Николай.  Но,
благодаря усилиям старого двора, она  ограничилась заботами  о семье, к тому
же царица была отягощена страхом за жизнь сына и наследника.
     Имея перед собой  множество примеров  нечестности ближайших сановников,
она  панически   боялась   появ­ляться  на  публике.   В  ее   представлении
безопасность су­ществовала лишь в стенах дворца.
     Что нужно делать
     Не думаю, чтобы отец отчетливо представлял себе все это. Но у него было
безошибочное  чутье  и   искреннее  желание   помочь  Николаю  и  Александре
Федоровне. Не занимаясь политикой как  политик, отец  по сути был таковым. В
том смысле, что хорошо представлял себе нужды людей и представлял, что  надо
делать. При  этом он  не  переступал  черты  даже  не  советчика,  а  только
рисовальщика некой картины.
     Симанович,  проводивший  с отцом  времени больше, чем кто-либо  другой,
свидетельствует: "За грубой мас­кой мужика скрывался сильный дух, напряженно
заду­мывавшийся над государственными проблемами.
     Распутин явился в Петербург готовым человеком. Образования  он не имел,
но  он  принадлежал к тем людям, которые только собственными силами и  своим
разумом  пробивают  себе жизненную дорогу, старают­ся разгадать тайну жизни.
Он  был мечтатель,  беззабот­ный  странник,  прошедший вдоль и  поперек  всю
Рос­сию  и дважды побывавший  в Иерусалиме. Во время своих странствований он
встречался с людьми  из всех классов и вел  с ними долгие разговоры. При его
ог­ромной  памяти он из этих разговоров мог многому на­учиться. Он наблюдал,
как жили люди разных классов, и над многим мог задуматься. Таким образом, во
время его долгих паломничеств созрел его особенный фило­софский характер.
     После проявления его решающего значения на царя Распутин  не разменивал
его на мелкую монету. Он  имел  собственные идеи, которые старался провести,
хотя ус­пех был очень  сомнителен. Он не стремился  к  внешнему блеску и  не
мечтал   об  официальных  должностях.  Он  ос­тавался  всегда  крестьянином,
подчеркивал  свою мужиц­кую  неотесанность  перед  людьми,  считавшими  себя
мо­гущественными  и  превосходящими  всех,  никогда  не  за­бывая   миллионы
населяющих русские деревни крестьян. Им помочь и разрушить возведенную между
ним и царем стену было его страстным желанием и пламенной мечтой.
     Долгие часы, проведенные им в  царской  семье, да­вали ему  возможность
беседовать  с  царем  на всевозмож­ные политические  и религиозные темы.  Он
рассказывал   о  русском  народе   и  его   страданиях,  подробно   описывал
крестьянскую  жизнь,  причем царская семья  его внима­тельно  слушала.  Царь
узнал от него многое, что осталось бы без Распутина для него скрытым.
     Распутин  горячо  отстаивал  необходимость  широкой  аграрной  реформы,
надеясь, что она должна привести русского крестьянина к новому материальному
благо­состоянию.
     -- Освобождение крестьян проведено неправильно, -- говорил он часто. --
Крестьяне освобождены, но они не имеют достаточно земли. Обычно крестьянская
семья  численно велика и состоит  из десяти  членов, но учас­ток земли  мал.
Из-за земли сыновья ссорятся с родите­лями, и им приходится  отправляться  в
город в  поисках работы, где  они ее не находят.  Крепостные  крестьяне жили
лучше. Они получали свое пропитание и необхо­димую одежду. Теперь крестьянин
не  получает  ничего  и должен  платить  еще подати.  Его последняя скотинка
описывается и продается с торгов. До десятого года кре­стьянские дети бегают
голыми.  Вместо сапогов  они  по­лучают деревянные  колодки.  Не  хватает  у
крестьянина земли. Замирает вся жизнь в деревне.
     Распутин  жаловался  на  то,  что  правительство  не стро­ит  в  Сибири
железных дорог.
     --  Боятся железных дорог и путей сообщения, -- по­яснял он. -- Боятся,
что железные  дороги  испортят кре­стьян. Это пустой  разговор. При железной
дороге крес­тьянин  имеет возможность искать себе лучшее существо­вание. Без
железной  дороги  сибирский  крестьянин дол­жен сидеть  дома, не может же он
пройти всю Сибирь пешком. Сибирский крестьянин ничего не знает и  ни­чего не
слышит.  Разве   это  жизнь?  Сибирь   пространна,  и  сибирский  крестьянин
зажиточен. В России же  (Распу­тин  понимал европейскую Россию) крестьянские
дети так редко видят белый хлеб, что  считают его лаком­ством. Крестьянин  в
деревне не имеет ничего. Пшенич­ную муку он иногда получает к Пасхе, мясо он
даже по  праздникам  получает  очень  мало. Ему не  хватает одеж­ды, обуви и
гвоздей, но  он  ничего не может  заказать. В деревне нет мастеровых. Если в
деревне появляется не­русский мастеровой, то его прогоняют.  Почему? Пото­му
что он изготовил лопату, плуг или подкову или по­тому что он починил сапоги?
Боятся  чужого мастерово­го.  Боятся, что крестьянин мог  бы  разбаловаться,
поже­лать денег или земельного надела!  Поясняют, что все это может привести
к революции. Все это глупости. Дво­рянство имеет  слишком много.  Дворянство
ничего не делает, но мешает и другим. Если появляется образо­ванный человек,
то кричат, что он  революционер  и бун­товщик, и в конце концов сажают его в
тюрьму. Кресть­янину не дают образования. Эта господская политика к добру не
приведет.
     Распутин  мечтал   о  крестьянской   монархии,  в  кото­рой  дворянские
привилегии не имели бы места.
     По его мнению, монастырские и  казенные земли следовало разделить между
безземельными  крестьянами.  Частные помещичьи земли, по  его  мнению,  тоже
сле­довало  отчудить и распределить среди крестьян. Для уп­латы помещикам за
отчужденные  земли следовало бы исхлопотать крупный внешний  заем.  Распутин
был очень высокого  мнения о земледельческих  способностях и бла­госостоянии
немецких колонистов. Их  чистоплотность и опрятная добротная  одежда  сильно
выделяла их среди русских крестьян.
     Попадая  в немецкую колонию, Распутин  всегда удив­лялся  богатству  их
стола. Его особенно поражало, что колонисты пили  не только чай,  но и кофе.
Эти  наблю­дения  сильно врезывались в  душу Распутина, и  при раз­говорах с
русскими  крестьянами он  всегда заводил раз­говор о благосостоянии немецких
колоний. Он  совето­вал русским  брать в жены девушек  из немецких коло­ний.
Такие браки оказывались всегда как-то очень счас­тливыми.
     -- Крестьянин рад, -- говорил он, -- если у него в доме  немка, тогда в
хозяйстве порядок и  достаток. Тесть гордится такой снохой и расхваливает ее
перед своими соседями.
     Уважение Распутина к Германии возросло  еще  боль­ше  после  того,  как
Распутин  узнал,   что  большинство   употребляемых   русскими   крестьянами
земледельческих машин германского происхождения.
     Кроме Германии, Распутина очень влекло  к  Амери­ке.  И это  имело свои
причины. В  России имелось  доволь­но много  крестьян,  родственники которых
жили  в  Аме­рике  и  присылали  оттуда  своим  родным  в  Россию  де­нежные
вспомоществования.  Много  бедных выходцев  стали в  Америке  состоятельными
фермерами,  но остав­шиеся  и там  простыми рабочими  были  довольны свои­ми
заработками.  Для  бедного русского крестьянина Аме­рика  казалась сказочной
страной.  Поэтому Америка им­понировала Распутину,  и он  советовал  жить  с
Амери­кой в дружбе и мире".
     Ничьим агентом не был
     Мало кто знает,  что отец  совсем уже был готов уда­литься  в Палестину
(там Симановичем был  прикуплен  небольшой кусок  земли)  и вести уединенную
жизнь. Разве так поступает идейный политик?
     Вот очень  важный вывод Белецкого о  том, что,  при­смотревшись к моему
отцу, тот вынес убеждение: "У Распутина идейных побуждений не существовало",
"идей­ных", то есть чисто политических.
     Ручаюсь, что  такой  манипулятор, как Белецкий,  имей он хоть  малейший
повод, расписал бы политическое лицо отца в ярчайших красках.
     Подтверждает  слова Белецкого  и  Жевахов:  "Был  ли  Распутин  агентом
интернационала,  игравшим  полити­ческую, роль  и  выполнявшим  определенные
задания, оправдывал ли он свою славу наличностью выдающих­ся качеств  или из
ряда выходивших преступлений?  Нет, ничего подобного не было. Ничьим агентом
Распутин  не был, никакой политической роли не играл,  никаких особенностей,
отличавших  его  от  заурядных представи­телей  его среды, не имел;  никаких
выдающихся пре­ступлений не совершал"
     Важно  привести слова Гурко: "Дела,  которые брался проводить Распутин,
делились на две  резко различные категории. Одни из них касались  устройства
судьбы  срав­нительно  маленьких  людей:  выдачи  им   пособий,  увели­чения
получаемой пенсии, продвижения на службе в ее низших степенях.  По отношению
к таким  людям  он,  в  большинстве  случаев,  ограничивался  снабжением  их
короткими записками  к  знакомым и незнакомым ему  высокопоставленным лицам.
Записки  эти,  неизменно  начинавшиеся  со   слов  "милый",  "дорогой",  для
неко­торых лиц -- увы! -- имели такую  обязательную силу, что снабженные ими
просители были обеспечены в удов­летворении своих ходатайств.
     Но была и другая  категория дел,  исполнение  коих  приносило Распутину
крупную  выгоду.  Просьбы  эти  ка­сались  различных  денежных  дел, как-то:
концессий, получения поставок и казенных подрядов.
     Прямых  ходатайств  со стороны Распутина  о  предос­тавлении  кому-либо
ответственных  должностей, одна­ко, не поступало. Известен лишь один случай,
когда,  по просьбе  Распутина, покровительствуемый  им управля­ющий пермской
казенной палатой Ордовский-Танаевс-кий был назначен губернатором, и притом в
его род­ную Тобольскую губернию,  о чем Распутин известил его облетевшей всю
Россию столь характерной для него телеграммой: "Доспел тебя губернатором".
     Руднев: "Следствием  был  собран  многочисленный материал  относительно
просьб,  проводимых  Распути­ным   при  дворе.  Все  эти  просьбы   касались
назначений,     перемещений,     помилований,    пожалований,     проведения
железнодорожных  концессий  и  других  дел; но решитель­но  не  было  добыто
никаких указаний о вмешательстве Распутина в политические дела, несмотря  на
то,  что  влияние  его  при  дворе,  несомненно,  было  велико. Все  записки
Распутина  касались  исключительно  просьб  об  оказании личных протекций по
поводу разных случаев из жизни лиц, о которых ходатайствовал Распутин".

     Распутин не лез во дворец, его туда звали
     Укреплению же в свете мнения, будто отец забирает  в свою руку  Царское
Село,  поневоле  содействовали  бо­лее   частые,   чем  раньше,  встречи   с
Александрой  Федо­ровной.  Она говорила  Анне  Александровне, что хотела  бы
присутствия  на  этих  встречах и  Николая. Но тот был  напуган  и  всячески
уклонялся.
     Врагам трона была в действительности выгодна нере­шительность Николая в
ведении  государственных  дел.  Они  полагали,  что  смогут  в нужный момент
подсунуть ему документ,  передающий им  всю  власть в империи. (Так  в конце
концов  и получилось,  только  по  слабости уже соб­ственной  они  вырванную
власть тут же упустили.)
     Никакого  политического влияния  отец во дворце не имел, иметь не мог и
не желал.  Он видел свой долг толь­ко  в  том,  чтобы укреплять волю царя  и
поддерживать жизнь наследника.
     Для того, чтобы именно влиять, надо бывать в нуж­ном месте тогда, когда
тебе надо. Отец же  приходил  во дворец только, когда его туда звали. К тому
же это быва­ло совсем не регулярно и не совпадало с известными точками.
     Коковцов  в записках признает, что  отец во  дворец  "не лез,  его туда
звали". И звали не ради сугубых поли­тических разговоров.
     Белецкий пишет: "После долгого размышления я все­сторонне взвесил склад
мистически  настроенной  духов­ной  организации государя,  который  видел  в
даровании ему  долгожданного наследника проявление милости  к  нему высших и
таинственных сил Провидения вслед­ствие его молитв и общения с  людьми,  как
бы  имевши­ми особый дар предвидения будущего.  Я учел постоян­ные  опасения
государя и императрицы за жизнь наслед­ника и единственную веру их в то, что
только одна не­зримая мощь тех же  сил и лиц способна спасти и про­длить эту
дорогую им жизнь".
     Из  этого следует, что выгоды отца, получаемые при дворе, исчерпывались
тем,  что  он  своей духовной мо­щью  ограждал царскую  семью от смертельной
угрозы.
     "Он всегда умеет сказать мне то, что нужно"
     Гурко:  "Если  у  государыни  вера  в  Распутина  была  без­гранична  и
всеобъемлюща,   то  вера  государя  в   него  огра­ничивалась,  по-видимому,
убеждением, что он обладает целительной  силой по отношению к наследнику. На
го­сударственный разум Распутина, на  его умение распоз­навать людей Николай
Второй не  полагался, и  если тем  не  менее  его  кандидаты  назначались на
высокие посты, то лишь благодаря усиленным настояниям царицы. Од­нако и этим
настояниям  он стремился не  подчиняться и, во всяком  случае,  не сразу  им
следовал. Из переписки царской четы ясно видно,  что царице приходится долго
и упорно настаивать на  назначении или увольнении того или иного лица, чтобы
наконец этого достигнуть, при­чем некоторые ее кандидаты так  и не проходят,
а другие назначения делаются вопреки ее желанию".
     Гурко говорил о равнодушии Николая к советам  Александры Федоровны  и о
том, что тот не склонен был  полагаться  на дар  отца распознавать  людей, в
по­хвалу царю.  Хотя  ко времени  написания  записок  знал, чем  закончилось
подобное  небрежение.  Правильнее  и  честнее  было  бы  писать  об  этом  с
сожалением.
     Однако правда и в том, что, по словам Евреинова, "Николай Второй считал
Григория  Ефимовича  Распу­тина-Новых за праведника, за  "человека Божьего",
рав­ного святому, быть может даже за равного Христу".
     Он же  приводит и такое: "Вот, посмотрите,  -- гово­рил однажды Николай
Второй  одному  из  своих  адъютан­тов. -- Когда  у  меня забота,  сомнение,
неприятность,  мне  достаточно  пять  минут  поговорить с Григорием,  что­бы
тотчас  почувствовать  себя  укрепленным  и  успокоен­ным.  Он всегда  умеет
сказать мне то,  что мне нужно ус­лышать.  И действие его слов  длится целые
недели".
     Отец был для Николая лекарем, а не советчиком.
     Родзянко  дополняет: "Мне  говорил следующее  мой товарищ по  Пажескому
корпусу   и  личный  друг,  тогда  дворцовый   комендант,   генерал-адъютант
В.Н.Дедюлин.  "Я избегал постоянно знакомства с Григорием Распу­тиным,  даже
уклонился  от  него,  потому  что  этот  гряз­ный мужик  был мне органически
противен. Однажды  после  обеда  государь  меня  спросил: "Почему вы,  В.Н.,
упорно избегаете встречи и знакомства с Григорием Ефимычем?" Я чистосердечно
ему ответил, что  он  мне  в высшей степени  антипатичен, что его  репутация
да­леко не чистоплотная и что мне как верноподданному больно видеть близость
этого проходимца к священной особе моего государя. "Напрасно вы так думаете,
--  от­ветил  мне  государь, --  он хороший,  простой, религи­озный  русский
человек.  В минуты сомнений  и душевной  тревоги я люблю с ним беседовать, и
после такой бесе­ды мне всегда на душе делается легко и спокойно".
     Мне пересказывали случай, описанный, кстати, и Белецким. Как-то Алексей
спросил  у  Николая Второго,  правда  ли, что  Григорий Ефимович  --  святой
человек?  Николай  сам не  ответил  на поставленный  вопрос, а  обратился за
разъяснением к  находившемуся  в  тот  мо­мент  рядом  священнику.  Тот стал
объяснять каноничес­кие требования к тому, кто желает приблизиться к Богу.
     Здесь надо отметить,  что  Николай сам не взялся от­вечать  на  вопрос,
чтобы это не выглядело назиданием. Но  он  и  не  возразил священнику, когда
тот, пусть и в неявном виде, отнес сказанное к отцу.

     Глава 23
     ЗАМЫСЕЛ УБИЙСТВА РАСПУТИНА
     Старшая  сестра  царицы   --  Могущественная   недоброжелательница   --
Заговорщики -- -- Любовник Феликса -- Феликс затаился
     Старшая сестра царицы
     Правила русской жизни таковы, что чем тяжелее при­ходилось Николаю, тем
шире становился круг врагов  императора и, значит, врагов отца. При этом они
с лег­костью преодолевали  сословные барьеры,  соединяя свои возможности  --
бюрократы и купцы, аристократы и про­мышленники. Чуть ли не впереди всех шла
великая кня­гиня Елизавета Федоровна, старшая сестра Александры Федоровны.
     Надо сказать,  что Елизавета Федоровна играла  при дворе видную роль не
только потому, что приходилась близкой родней царице. Смею предположить, что
бла­годаря   свойствам   своего   характера   --   властности,   само­любию,
переходящему в тщеславие, --  Елизавета Фе­доровна и как жена великого князя
Сергея Александро­вича смогла бы претендовать на первые  роли. Как раз это и
важно  в  понимании  натуры  Елизаветы  Федоров­ны  --  первые  роли,  но не
единственную первую роль.
     Элла, как  называли Елизавету  Федоровну  в семье, появилась  в  России
задолго до  своей  сестры. (В благодар­ность Елизавете Федоровне скажу,  что
именно она по­могла  замужеству  Алике.) Элла  стала  женой  великого  князя
Сергея Александровича. Говорили, что она его так
     и не  полюбила.  Возможно,  потому что выбрала его толь­ко  как  способ
начать самостоятельную жизнь и вырвать­ся из-под опеки бабушки -- английской
королевы  Вик­тории,  имевшей  свои  представления  о  воспитании  деву­шек.
Замечу,  что  никто  и никогда не ставил при  этом нравственность  Елизаветы
Федоровны  под  сомнение, на­оборот жизнь  дала  ей  повод  вполне  проявить
христианс­кие  добродетели. (Правда, не по отношению к  моему отцу.) Вот что
пишет  о  великом  князе  Сергее  Александрови­че  великий  князь  Александр
Михайлович: "Дядя  Сергей --  великий  князь Сергей Александрович  -- сыграл
роко­вую роль в падении империи и был отчасти ответственен за катастрофу  во
время празднования коронации Нико­лая Второго  на Ходынском поле в 1896. При
всем жела­нии отыскать хотя  бы  одну положительную черту в его характере, я
не могу ее найти. Будучи  очень посредствен­ным  офицером,  он  тем не менее
командовал лейб-гвар­дии  Преображенским полком --  самым блестящим  пол­ком
гвардейской  пехоты.   Совершенно  невежественный  в  вопросах   внутреннего
управления,   великий   князь   Сергей   был   тем   не   менее   московским
генерал-губернатором,    пост,   который   мог    бы    быть   вверен   лишь
государственно­му  деятелю   очень   большого   опыта.   Упрямый,   дерзкий,
неприятный, он бравировал своими  недостатками,  точ­но  бросая в  лицо всем
вызов и давая таким образом вра­гам богатую пищу для клеветы и злословия".
     Могущественная недоброжелательница
     Элла -- красавица, ученая женщина,  блестящая  во  всех  отношениях,  с
одной  стороны, и Сергей Алексан­дрович  --  высокородное ничтожество  --  с
другой. В из­вестном смысле то был неравный брак. Смириться было трудно,  но
необходимость соблюдения внешних прили­чий взяла верх.
     При этом  Елизавета  Федоровна все время искала  вы­хода  своей  бурной
энергии. Как только Алике стала же­ной Николая, Елизавета Федоровна захотела
ею руково­дить на правах старшей и лучше знающей страну и местные обычаи. Но
Александра Федоровна, любя сестру, все  же  дала ей  понять, что не потерпит
ничего подобного. Елизавета Федоровна уступила, но обиду затаила.
     Когда  же  при дворе  появился отец и  занял место, по мнению Елизаветы
Федоровны, по праву принадлежав­шее ей, она решила действовать.
     Не было  сплетни,  слуха, фальшивого  свидетельства относительно  жизни
отца,  которые  бы  Елизавета Федо­ровна не  учитывала.  Важно заметить, что
Елизавета  Фе­доровна не была  знакома с отцом и, значит, не  могла судить о
нем сама.
     После  трагической  смерти  мужа   Елизавета  Федоров­на   бросилась  в
благотворительность  и  на  религиозных  началах  создала   Марфо-Мариинскую
обитель.
     Именно  тогда  недовольство  Елизаветы  Федоровны отцом дошло до высшей
точки. Поводом  для этого  по­служили споры по  вопросу об  учреждении  чина
дьяко-нисс, что для продвижения идей Елизаветы  Федоровны  было необходимым.
Всем,  знакомым  с ситуацией и пы­тавшимся честно  о  ней судить, было ясно,
отец не  пы­тался преградить путь именно  Елизавете Федоровне или уязвить ее
самолюбие.  У  него  спросили,  считает ли он  правильным  такое решение, он
ответил, что  не  считает. Дело одной  фразы. Однако люди, в чьих  интересах
нахо­дилось  ухудшение  мнения  Елизаветы  Федоровны об отце, доложили  ей в
нужном  им  свете.  И  действитель­но,  в  их  изложении  слова   отца  были
оскорбительными для женщины и великой княгини.
     (Не  хочу, чтобы  кто-нибудь подумал,  будто я из  любви  к  отцу черню
других,  хоть и Елизавету Федоровну, дос­тавившую  ему столько  переживаний.
Елизавета Федо­ровна  была искренна в том, что делала. Таковы ее убеж­дения.
По ним ей выпал и крест.)
     Заговорщики
     Теперь скажу  коротко  о  Михаиле  Владимировиче Родзянко, новом  тогда
председателе Государственной Думы. Он доводился родственником Юсуповым и был
весьма близок им душевно.
     С  самого   начала  Родзянко  был  настроен  против  Рас­путина  именно
Юсуповыми,  главным  образом,   мате­рью   Феликса.  Она  близко  зналась  с
Елизаветой  Федо­ровной и получала сведения  от  нее. Дальше  выстраива­лась
закономерная цепочка.
     Замечу, что  сам Сумароков-Эльстон,  то бишь Юсу­пов-старший, отличался
предприимчивостью и  не  выби­рал  при  этом  способов. Чего  стоит хотя  бы
деятельность  так  называемой  безобразовской  компании, в  которую вхо­дили
первейшие  придворные  -- спекуляции  и  злоупот­ребления  в Маньчжурии!  --
великий князь  Александр Ми­хайлович,  князь Щербатов, граф Воронцов-Дашков,
ми­нистр внутренних дел  Плеве и, конечно, Сумароков-Эль­стон, без  которого
не  обходилось   ни  одно   скандальное  на­чинание   того  времени!  Феликс
унаследовал и это качество.
     Когда Феликс вернулся из Англии, сцена заговора  против моего отца была
уже  подготовлена.  И Феликс живо откликнулся.  Думаю, что он  быстро оценил
пре­лести возможной  игры  и  свое место в ней.  Скорее всего, не без помощи
родителей.
     Родзянко прямо сказал  Феликсу, что законным пу­тем с моим отцом ничего
нельзя поделать ("никаких выдающихся преступлений не совершал").
     Есть только один  выход, утверждал он,  -- убийство. Но  он сомневался,
чтобы  нашелся  человек,  способный  на такой подвиг.  Себя Родзянко  считал
слишком ста­рым для осуществления подобного замысла.
     Надо представлять  себе Феликса  Юсупова, чтобы  понять,  в какой азарт
привел его такой разговор. Фе­ликс оказался правильно подобранным орудием.
     Феликс  раньше  был вхож во  дворец  благодаря свое­му  положению и тем
чувствам,  которые  сумел  внушить Романовым вообще, а  не только Николаю  и
Александ­ре Федоровне. Но кроме душевной привязанности, ко­торую я, несмотря
ни на что, все же допускаю со сторо­ны Феликса по отношению к царю и царице,
было и другое. Феликс  был полностью поглощен пороком. Этот порок влек его к
великому князю Дмитрию Павловичу.  Поскольку Феликс никогда не считал нужным
скры­вать свои наклонности, об этой связи стало известно при дворе всякому.

     Любовник Феликса
     Великий князь Дмитрий был любимцем царя и ца­рицы; он даже жил у них во
дворце и считался членом семьи. Когда Николай и Александра Федоровна узнали,
что  происходит  между  ним  и   Феликсом,  Дмитрию  за­претили  видеться  с
совратителем. Специальным аген­там же поручили открыто следить за Феликсом и
тем самым сдерживать его. На какое-то время их усилия увен­чались успехом, и
молодые люди не встречались. Одна­ко вскоре Дмитрий снял дом в Петербурге, и
Феликс  поселился вместе с ним.  Скандал вышел за  пределы двора и  доставил
много огорчений Романовым.
     Но любовников это нисколько не стесняло. Дмитрий говорил, что счастлив.
Феликс же давал понять всем, что только делает одолжение великому князю. И в
этом,  похоже,  он  усматривал  особое  наслаждение.  Возможно,  он и  любил
какое-то время Дмитрия.  Но,  получив  же­лаемое,  Феликс  не  мог не мучить
любимого, превра­тившегося в жертву.
     И вот  однажды, доведенный до  отчаяния  ревностью,  Дмитрий  попытался
покончить жизнь самоубийством. Вернувшийся поздно вечером  Феликс  нашел его
на полу бездыханным.
     К счастью, Дмитрия спасли.
     Феликс затаился
     Как и следовало  ожидать, этот случай  не  отрезвил  Феликса.  Он  лишь
затаился.
     В то время Феликс  сблизился  с Елизаветой Федоров­ной,  относившейся к
нему как  к сыну. Она  решила,  что он образумился и старалась вовлечь его в
религиозную  жизнь.  В салонах много говорили  о новой дружбе  скан­дального
молодого человека.  Да  и  сам  он рассказывал о своих поездках к  Елизавете
Федоровне весьма охотно и подробно. Немудрено, что  многим показалось, будто
Феликс и впрямь вступает на путь истинный. В пользу
     этого свидетельствовало и намерение Феликса женить­ся на великой княжне
Ирине Александровне, дочери великого князя Александра Михайловича.
     Интересно, что многие хвалили Феликса  за то,  что, сделав  предложение
Ирине  Александровне, он  ничего не утаил от нее из  своей прошлой жизни. Но
такой по­ступок -- только вынужденный. Он поспешил упредить рассказы других.
Выступив первым, Феликс  предстал  перед  невестой  раскаявшимся  грешником,
молящим  о прощении. Великая княжна оказалась  в  роли отпускаю­щей грехи --
разве  это   могло  не  льстить  невинной  де­вушке?  Разумеется,  она  была
великодушна.  Ее  велико­душие простиралось  так далеко, что она делала вид,
будто не замечает настойчивого внимания Феликса к юношам, увивавшимся вокруг
него и после помолвки.
     С    удивительной   настойчивостью    он   преодолевал   со­противление
родственников невесты. Охотник по нату­ре, Феликс, может быть, и был сильнее
всего раззадо­рен именно сопротивлением.
     Наконец,  Юсупов обвенчался с великой  княжной Ириной Александровной --
внучкой  вдовствующей  им­ператрицы  Марии  Федоровны  --  и  вошел  в семью
Ро­мановых.  Кстати,  один  из любимых  рассказов  Феликса -- и  в эмиграции
особенно -- как его любит вдовствую­щая императрица,  и что именно благодаря
ее    благо­склонности    удалось   устроить   этот,    как    считала   вся
ари­стократическая Россия, невозможный брак.
     Рассказывали,  что  Дмитрий  не  пришел  в  церковь Аничкова дворца  на
венчание Феликса, но последним ушел с перрона, когда новобрачных провожали в
сва­дебное путешествие.

     Глава 24 УДАР НОЖОМ
     Черногорская игра -- Великий князь злится --
     -- Помешательство на крови -- Несимпатичный
     Николай Николаевич -- Сообщники -- Кокетки --
     -- Телеграмма -- Трагедия -- Лицо мертвеца --
     -- Между жизнью и смертью
     Черногорская игра
     Известно,  что  такое  1913  год.  К   сожалению,  300-ле­тие  династии
Романовых стало последним праздником империи.
     Приближалась  война, которой многие в  Петербурге хотели. Если бы можно
было как-то предупредить этих  неумных  людейНо если отступился Бог, человек
бес­силен.
     Когда Греция, Болгария  и Сербия  вместе с Черного­рией восстали против
турецкого  владычества,   черногор­ские   агенты   зачастили  в   Петербург.
Вспомнили,  что  при русском  дворе есть  две черногорки  -- великие княгини
Милица и Анастасия.  Они  всегда оставались патриотка­ми  больше Черногории,
чем своей новой родины -- России, поэтому их даже  не надо было  уговаривать
по­мочь.  Действуя через  своих мужей  великих  князей Петра  Николаевича  и
Николая Николаевича  (особенно!), они почти  уговорили царя вступить в войну
против Турции.
     Вряд ли  великий князь Николай  Николаевич  вполне  понимал, что  сулит
России  война против  Турции.  Зато ясно видел перед  собой  пост верховного
главнокоман­дующего. К тому же  на  продолжающихся в великокня жеском дворце
спиритических сеансах  к войне генера­лов склоняла сама Жанна Д'Арк. (Бедный
архимандрит Феофан так ничего и не смог поделать с черногорками!)
     У  Николая  было большое  искушение поддаться на уговоры и  вступить  в
войну.  Многие даже  умные  люди  полагали, что она  окажется  полезной  для
России: "Горь­кое, но лекарство".
     Из всех, кому в  то время разрешалось говорить с ца­рем о войне, только
двое были против нее -- граф Вит­те и отец.
     Если  у  Витте доводы были  политические и  экономи­ческие,  то  у отца
совсем другие,  но, как  ему казалось, не  менее  важные. Анна Александровна
передавала их так: "Отец верил, что Царство Божье  существует во всех людях,
поэтому считал войны насмешкой над Божьей волей, безумием, попыткой обратить
Господа против Самого Себя".
     Не знаю, что именно подействовало  на Николая,  но он издал манифест, в
котором заявил, что Россия не вступит в Балканскую войну.
     Сразу после этого царская семья отправилась  на охо­ту в  Польшу. Таким
образом  Николай, возможно, хотел N избежать объяснений с великими князьями,
боясь ока­заться нетвердым.
     Великий князь злится
     Великий  князь  Николай   Николаевич  и  его   сторон­ники  обвиняли  в
происшедшем отца,  крича во всех  до­мах, что  "мужик  остался  мужиком,  не
чувствующим благодарности".
     Действительно,  великий князь Николай Николаевич  и его жена  Анастасия
первыми из аристократов поддер­жали отца в Петербурге. А брат великого князя
--  Петр  --  проявил  исключительную  доброту и  щедрость  во время маминой
болезни.  Об этом  отец никогда не  забывал. Но он не мог переступить  через
совесть.
     Я   своими  ушами  слышала,  как  великий  князь  Нико­лай  Николаевич,
ворвавшись  в  нашу  квартиру и  не смущаясь моим  и  Варимым  присутствием,
поносил отца, называя его неблагодарной свиньей.
     По  словам Анны  Александровны, именно тогда  у ве­ликого князя Николая
Николаевича   родилась  идея   смес­тить  Николая,  а  Александру  Федоровну
отправить в ле­чебницу для душевнобольных. Он даже уже готовился к этому, не
без участия старого двора. (И  кроме  виднейших дворянских фамилий у Николая
Николаевича оказался  под рукой  весьма полезный и неразборчивый в средствах
Джунковский  --  товарищ  министра  внутренних  дел,  ко­мандующий отдельным
корпусом  жандармов.  Вот  почему   так   легко  было  стряпать  скандальные
провокации типа "фотографирования" и статеек в газетах.)
     Помешательство на крови
     Но у поведения великого князя Николая Николае­вича есть и объяснение, к
которому никто не прибегал, но которое находится на поверхности.
     Отклонения  разного рода  не  были редкостью  в  той среде,  к  которой
принадлежал великий князь. О  них предпочитали не говорить и уж тем более не
увязывать с ними происходившее при дворе.
     Но  случай с  Николаем  Николаевичем  был  особым.  Болезнь  его многие
воспринимали как часть его воен­ной профессии. Доктор сказал бы, что великий
князь  страдает  болезненной  жаждой  крови.  Всякий другой  за­метил бы  --
наслаждается.
     Впервые  это открылось во время русско-турецкой  войны.  Тогда  Николай
Николаевич  был  совсем   еще  мо­лодым  офицером.  Но  военные  предприятия
случались недостаточно  часто  для  получения  желаемого удовлет­ворения.  В
мирное время нашлась замена -- охота. В силу обычаев своего сословия сильное
пристрастие к охоте долго  ни у кого не вызывало вопросов. Но потом на­шлись
свидетели, видевшие, как  именно великий князь  утолял  свою жажду  крови на
животных.
     После  того,  как  отец  был  введен  в  дом великого  кня­зя,  Николай
Николаевич  нашел возможным  признаться ему в своем  пороке,  который все же
осознавал  как  порок.  Отец  пытался  его  лечить,  и  это  послужило  даже
некоторому их сближению.  Николай Николаевич  скоро отказался от лечения  и,
как уверял Симанович, не  мог  простить отцу,  что тот узнал о его постыдной
слабости. Однако он боялся  совершенно  напрасно,  отец никогда  не позволял
себе разговоров на темы, связанные с его целительскими делами.
     И вот перед великим  князем  возникла  почти реаль­ная картина войны, а
значит, крови.  Он  не мог устоять, стремясь к войне  как  к  изысканнейшему
наслаждению. При чем здесь были интересы России?
     Несимпатичный Николай Николаевич
     Я  не  сгущаю   краски.  Личность  Николая   Николаевича  вообще   была
несимпатичной.  Великий князь Александр  Михайлович  пишет: "Оглядываясь  на
двадцатилетнее правление императора Николая Второго, я  не вижу ло­гического
объяснения тому, почему  государь считался  с мнением  Николая Николаевича в
делах государствен­ного управления.  Как все военные, привыкшие иметь дело с
строго определенными заданиями, Николай  Ни­колаевич терялся во всех сложных
политических  поло­жениях,   где  его  манера  повышать  голос  и   угрожать
на­казанием не производила желаемого эффекта. Всеобщая забастовка в  октябре
1905  года поставила его  в  тупик,  так  как кодекс излюбленной им  военной
мудрости не знал никаких средств против коллективного неповино­вения. Нельзя
же  было  арестовать  несколько  миллионов  забастовщиков!  По  его  мнению,
единственное,   что  мож­но  было   сделать,  --  это   выяснить  требования
"команди­ров  восстания".  Попытка   объяснить   Николаю  Николае­вичу,  что
восстание   1905   года  носило  анархический   ха­рактер  и  что  не   было
"командиров",  с  которыми   можно  было  вести  переговоры,  оказалась   бы
безрезультатной. С тех пор, как  существует мир,  все  армии, в том числе  и
революционные, находились под предводительством
     командиров.  И  вот  17  октября  1905  года,  перед  угрозой  всеобщей
забастовки, руководимой штабом большеви­стской секции социал-демократической
партии, и  аг­рарных  беспорядков  крестьян, которые  требовали  зе­мельного
передела,  Николай   Николаевич   убедил  госу­даря   подписать  злополучный
Манифест,  который  мог бы  удовлетворить  только  болтливых  представителей
рус­ской интеллигенции.  Манифест этот не  имел отноше­ния ни к большевикам,
ни к крестьянам".
     Граф Витте:  "Николай  Второй  никогда  бы  не  подпи­сал  октябрьского
Манифеста, -- если бы на этом не настоял великий князь Николай Николаевич".
     Так кто же был больше, чем великий князь Николай Николаевич,  виноват в
том, что бунтовщики не встре­чали должного отпора?
     А еще  находились  такие,  кто говорил, будто подпи­сать Манифест  1905
года царя заставила Александра Фе­доровна, выполняя приказ своих заграничных
друзей.
     Сообщники
     В  это  время  Илиодор, теперь  расстрига  Сергей  Тру-фанов,  замыслил
страшное  преступление. Для его  со­вершения был назначен  день -- 6 октября
1913  года, день  царского тезоименитства. Должны  были погибнуть шестьдесят
высших правительственных чиновников и сорок епископов.
     Труфанов без  труда вовлек в  заговор многих врагов  трона. Разумеется,
действовать  решили чужими руками.  Подготовили бомбистов,  которые и должны
были мет­нуть снаряды в толпу.
     Заговорщики настолько были уверены в успехе свое­го предприятия, что не
позаботились   о   сохранении   тай­ны.   Полиции   удалось  сорвать   планы
преступников, а Труфанова отправить в тюрьму.
     Но  интрига  продолжилась.  В  нее  вступил   великий   князь   Николай
Николаевич. Ему приходилось соблюдать осторожность, чтобы не навлечь на себя
царский гнев. В лице Труфанова он получал человека, готового на все.
     К  тому  же  Труфанов  не  смог  бы  оправдаться, попадись он  снова --
расстриге никто не поверил бы.
     Великий князь устроил  побег  Труфанову, взяв с того  слово убить моего
отца.
     Выйдя  на свободу,  Труфанов  начал  подыскивать  по­мощника.  И  нашел
довольно быстро.
     Хиония  Гусева  никогда не встречалась с моим отцом и не  имела  личных
причин убивать его,  но  она  находи­лась в полной власти Труфанова и  этого
было достаточ­но. Ждали только удобного случая.
     Кокетки
     Мне исполнилось 15  лет. Я чувствовала  себя вполне взрослой -- молодые
люди присылали  мне приглаше­ния в  театр.  Но  отец установил очень строгие
правила: меня всегда  сопровождал кто-нибудь из взрослых, и  я  обязана была
вернуться домой до 10 часов вечера.
     Однако  как  и любая  другая  девушка, я находила  мно­жество  способов
обойти строгости.
     Чаще всего мы гуляли с Марусей Сазоновой по Не­вскому и делали вид, что
рассматриваем  витрины  мага­зинов.  Конечно  же,  мы  использовали  их  как
зеркала, чтобы  видеть идущих  следом за нами  юношей. (Помню, например, что
напротив  гостиницы "Европа" находил­ся  большой магазин, чьи  витрины очень
нам нравились.)
     Невинный флирт.  Ни в мою,  ни в  Марусину голову (более искушенную)  и
придти не могло, что можно познакомиться с молодыми людьми на улице.
     Однажды раздался телефонный звонок, звали меня.  Мужчина, совершенно не
знакомый мне,  с ходу начал объясняться в  любви, говоря,  что видел меня на
улице. Я спросила, уверен ли  он, что имеет в виду именно меня, а не Марусю.
Он ответил, что совершенно уверен.
     Он  пообещал  позвонить  снова  и  стал звонить  каж­дый день. В  конце
концов, признался, что шел за мной до самого дома и так узнал, что я -- дочь
Распутина.
     Молодой человек  не скупился на лесть, и я уже по­чти влюбилась в него,
но мне пришлось сказать, что я
     не могу с ним  встретиться, потому что  через  несколько  дней уезжаю с
отцом в Сибирь. Звонки тут же прекратились.
     Телеграмма
     Добравшись  до  Тобольска,  мы пересели  с поезда на пароходик и на нем
приплыли в Покровское.
     На одной из остановок,  совсем недалеко от Покров­ского, на пароход сел
смуглый  молодой человек.  Он,  дождавшись,  пока  рядом не  окажется  отца,
представился мне, назвавшись газетным репортером Давидсоном.  Я сразу узнала
голос -- это он звонил мне. Мне не очень понравилось лицо молодого человека,
но  я была  польще­на тем,  что он поехал вслед  за  мной. Все это  было так
романтично.  Отцу я ничего не  сказала. И  жалею  об этом  до  сих пор.  Моя
глупость  привела  к трагедии. (Потом выяснилось, что  Давидсон --  один  из
участников поку­шения на моего отца. Как только мы прибыли в По­кровское, он
тут  же  отправился  к  Хионии  Гусевой,   что­бы  закончить  подготовку   к
преступлению.)
     На  следующий   день  было   воскресенье,  стояла  пре­красная  погода,
опровергавшая представление о Сиби­ри, как о мрачном и холодном крае.
     Наступило 28 июня 1914 года.
     По возвращении из церкви наша семья  с друзьями (все, кроме нас с Варей
-- потому что мы были пригла­шены к соседям) собрались за воскресным обедом.
     Как мне потом передавали, отец  чувствовал себя обновленным, как всегда
после  возвращения  домой.  Он  находился  в прекрасном  расположении  духа,
рассказы­вал о своей жизни в  Петербурге: как  ему удавалось из­бавляться от
полицейских  агентов, о слухах, им же са­мим и изобретаемых (однажды это был
слух  о  несуще­ствующем  китайце,  с  которым  он вел  некие  таинствен­ные
переговоры),  и  как  он  потчевал  самогоном  являв­шихся шпионить  за  ним
(напиток, по вкусу напомина­ющий керосин, отец называл "Месть Распутина").
     Обед  проходил  очень  весело.  Раздался  стук  в   дверь.  Дуня  пошла
посмотреть, кто это. Через секунду она вернулась
     и  сказала, что  староста  принес  телеграмму  от царицы.  Отца просили
немедленно вернуться в Петербург.
     Отец  тут  же  вышел со старостой, решив немедленно отбить телеграмму и
выехать в столицу.
     Трагедия
     Улица  была  полна  народу:  односельчане,  принаря­дившись,  вышли  на
воскресную прогулку.  Уже совсем недалеко от почты отец столкнулся  лицом  к
лицу с  не­знакомой женщиной,  лицо которой  было  закрыто плат­ком так, что
видны были  только глаза. Это  и  была Хио-ния Гусева. Она  протянула  руку,
словно за  подаянием, и  когда отец замешкался,  доставая деньги из  кармана
брюк, она второй  рукой стремительно  выхватила из-под широкой накидки нож и
вонзила  его  в  живот,  про­поров его  снизу до самой  груди.  Намеревалась
ударить  снова. Но  не успела -- отец,  теряя  сознание,  все  же умуд­рился
загородиться руками.
     Оказавшиеся рядом люди навалились на  Хионию. Она бросила нож и  хотела
бежать, но разъяренная толпа  схватила ее и  принялась избивать. Хионию спас
подо­спевший полицейский и уволок, почти бесчувственную, в крохотную тюрьму,
состоящую из одной комнатки.
     Отец  согнулся  от  боли,   обхватив  живот,  чтобы  внут­ренности   не
вывалились прямо в дорожную пыль. Кровь лилась сквозь его пальцы.
     Перепуганные соседи помогли ему добраться  до дома, но  к тому времени,
когда добрались до двери,  он уже совсем обессилел, пришлось  подхватить его
на руки  и внести в дом.  И мама,  и Дуня  остолбенели: подумали,  что  отец
мертв. Но они не были кисейными барышнями и мгновенно оправились от  первого
испуга.
     Мама смахнула  со стола на пол всю  посуду, чтобы  освободить место для
раненого. Дуня послала  одного из  мужчин  привести нас с Варей домой. Потом
вернулась и стала  помогать  маме.  Раздев  отца,  они смыли  кровь,  что­бы
определить  серьезность повреждений.  Рана  оказалась  серьезной,  некоторые
кишки были перерезанными.



     Дмитрия послали на  почту  вызвать  телеграммой бли­жайшего доктора  из
города,  а  мама и Дуня тем време­нем пытались остановить кровотечение.  Они
знали, что впереди у них длинная ночь: доктор быстро не успеет.
     Лицо мертвеца
     Вскоре раздался стук в  дверь. Я  побежала  открывать. Пришел Давидсон,
который  хотел  узнать о  положении  отца,  объяснив,  будто  хочет  послать
репортаж в  свою газету. Пока я смотрела на  него и слушала его  расспро­сы,
меня  вдруг  осенила ужасная  догадка: этот человек меня  обманул.  Мой мозг
словно  осветил  взрыв  фейер­верка, я поняла все:  зачем он  звонил  мне по
телефону,  зачем  льстил  мне,  пока не выудил нужные  ему сведе­ния о нашей
поездке в Сибирь, почему оказался на том пароходе, и самое отвратительное из
всего -- зачем он пришел к нам  домой. Конечно, он хотел разузнать, уда­лась
ли попытка убийства. Я -- причина несчастья! Я привела убийцу к отцу!
     Я  толкнула Давидсона,  что-то кричала  ему  --  не  по­мню.  Потом  --
провалилась в обморок. Но скоро очну­лась лежащей на полу. Мама громко звала
меня. С трудом встала, ноги и руки были как ватные.
     Когда я вошла в комнату, где лежал отец, снова  чуть не упала в обморок
-- у него было лицо мертвеца.  В этот самый момент он  захрипел. Это придало
мне силы -- значит, еще жив.
     Все время я  держала отца  за  руку, молясь и плача. В  редкие  секунды
возвращения в  сознание он останавли­вал мутный  взгляд на мне. Я сжималась,
словно  от  уда­ра ножа. (Этот взгляд преследовал меня до тех пор, пока отец
не выздоровел и не сказал, что любит меня по-прежнему.)
     Никто  из  нашей  семьи  в  ту  ночь  не сомкнул глаз.  И  хоть  мы  не
признавались  в  этом даже  самим  себе, каж­дый был  убежден,  что отец  не
доживет до рассвета.

     Между жизнью и смертью
     Доктор приехал далеко за полночь, совершенно заг­нав лошадей.
     Осмотрев рану,  провел предварительную операцию, чтобы очистить брюшную
полость и  сшить, насколько  это  возможно  при домашнем  свете, разорванные
кишки.
     Отец пришел в себя. Он  очень страдал от боли. Док­тор хотел дать эфир,
но отец  отказался. Попросил толь­ко вложить  ему  в  руку крест, подаренный
епископом Феофаном.
     Мама,  Дуня и  я оставались в  комнате и по мере  сил помогали доктору.
Когда скальпель начал свою работу, я почувствовала, как отец содрогнулся,  и
с  ужасом  по­няла, какую боль  он вынужден терпеть. Слава Богу, отец тут же
снова погрузился в спасительное беспамятство.
     Как  только  рассвело,  доктор  велел  собрать  своего  бесчувственного
пациента --  ехать  в город. В  деревне  не нашлось экипажа  с  рессорами, и
доктору  предстояло принять  очень трудное решение: гнать  во  весь  опор по
разбитым  дорогам  и  подвергать  опасности  жизнь  боль­ного,  который  мог
скончаться от толчков и  тряски, или  ехать медленнее  с  риском  не  успеть
довезти его  вовремя. Он выбрал первое, и такое решение оказалось верным. Мы
с Дуней сидели по обе стороны от отца, придержи­вая его и оберегая от ударов
о стенки своими телами.
     За время шестичасовой  поездки  отец всего  один раз  приходил в  себя.
Когда  я  склонилась  над  ним, он  попы­тался  заговорить,  но  смог только
пробормотать в полу­бреду: "Его надо остановить... надо остановить..."
     Я не могла понять,  что он пытается мне  сказать. В  суматохе  минувшей
ночи никто не догадался прочесть телеграмму царицы, а даже если бы и прочел,
то не понял бы, кого же надо остановить.
     Июль подходил к концу, отец все еще находился в больнице между жизнью и
смертью.

     Глава 25
     ЭТО -- НОЧЬ
     Война на пороге -- Иллюзии Николая Второго  -- Напрасное предупреждение
-- Распутин сломлен --  -- "Пусть поломойкой, но в  России" --  -- "О  Боже,
спаси Россию"
     Война на пороге
     А к России приближалась война.
     В  Сербии  убили  австрийского  эрцгерцога.  Австрия  направила  Сербии
ультиматум, потом объявила войну.
     Немецкий канцлер  настоял на переговорах между Рос­сией  и  Австрией, и
Россия ограничила мобилизацию только  районами, прилегающими  к  австрийской
грани­це. Но сторонники войны, великий князь Николай Ни­колаевич первый в их
рядах -- взяли  верх. Была объявлена мобилизация вдоль западной  границы. 31
июля  немцы предъявили ультиматум  с  требованием  прекратить под­готовку  к
войне вдоль ее границ с Россией, а в семь  ча­сов вечера  1 августа Германия
объявила войну России.
     А до  этого,  в  конце  июля,  когда  отец  уже смог, на­конец, сидеть,
написал письмо царю:
     "Мой друг!
     Еще раз повторяю: на Россию надвигается ужасная буря. Горе... страдания
без конца. Это -- ночь. Ни единой звезды... море слез. И сколько крови!
     Не нахожу  слов, чтобы поведать  тебе больше. Ужас бесконечен.  Я знаю,
что все требуют от тебя воевать, даже самые преданные. Они не понимают,  что
несутся в пропасть. Ты -- царь, отец народа.
     Не дай глупцам  торжествовать, не  дай  им столкнуть себя и  всех нас в
пропасть.  Не позволяй  им этого сделать... Может быть, мы победим Германию,
но что станет с Рос­сией? Когда я об этом думаю, то понимаю, что никогда еще
история не знала столь ужасного мученичества.
     Россия утонет в собственной крови, страдании и без­граничном отчаянии.
     Григорий".
     Когда стало ясно, что отец поправляется, все верну­лись в Покровское, а
меня  оставили с  ним, чтобы  он не скучал. Поэтому я  не присутствовала при
странном со­бытии, происшедшем у нас дома.
     Дуня, не отличаясь обычно религиозностью,  моли­лась  в те долгие часы,
пока мы ждали врача, и продол­жала молиться, пока папа находился в больнице.
Когда  стало известно, что опасность миновала, она стала  ежед­невно  читать
благодарственную молитву  перед  иконой  Казанской  Божьей  Матери,  которая
висела на стене в комнате, служащей нам столовой. Однажды, стоя перед ней на
коленях, Дуня заметила, что в уголке глаза Пре­святой  Девы  появилась капля
влаги.  Не прерывая мо­литвы, Дуня смахнула  каплю. К  ее изумлению, тут  же
появилась следующая, потом еще одна. Она снова  вы­терла икону, но,  как  ни
старалась, не  могла вытереть ее  досуха.  Дуня позвала маму и  остальных, и
когда они  уви­дели, что происходит, то опустились на  колени перед иконой и
стали молиться, преисполненные увереннос­ти, что стали свидетелями чуда.
     Мне написали об  этом  в  Тюмень, и  когда  я  прочита­ла отцу письмо с
рассказом о чуде, его лицо побелело: "Пресвятая Богородица плачет  о России.
Это знак боль­шой беды, грозящей всем нам".
     А через неделю весь мир узнал, что это за беда.
     Иллюзии Николая Второго
     Несколько месяцев после  объявления немцами вой­ны царь был уверен, что
поступил мудро, последовав советам сторонников войны, и что  удача, наконец,
повернулась  к нему  лицом.  Его  армии наступали  на  всех  фронтах,  народ
поддерживал  своего императора  так, как  никогда  за  все  годы  правления.
Беспорядки  на фабриках  прекратились,  граждане мужского  пола записывались
добровольцами в армию, апатию сменил  патриотизм. Русский флаг развевался на
каждой улице, в  каждом  театре  пели  гимны союзных  государств:  за гимном
Рос­сии  следовали  гимны  Англии, Франции и  Бельгии.  А  когда  3 сентября
русская  армия  одержала  победу подо  Львовом, всех  охватило  лихорадочное
стремление по­мочь армии. Именно в это время  столичные патриоты опомнились,
что  живут  в  городе с немецким названием --  Петербург. Решили изъясняться
по-русски и переиме­новали столицу в Петроград.
     Так что отец,  уехав из Петербурга, вернулся в Петрог­рад.  Он  приехал
еще совсем слабым, боли не проходили.
     У отца в столице осталось мало друзей, потому что он не  скрывал своего
отношения к войне. Подобные настроения были не в моде.
     Теперь очередь просителей в  нашем доме состояла из людей,  стремящихся
узнать о  судьбе попавших в  плен сыновей и  мужей  или пытающихся  добиться
освобож­дения от призыва.
     Все другие  ходатаи  по  делам (своим и  чужим), рань­ше  толпившиеся в
нашей квартире, больше не давали о себе знать. Конечно, не из патриотических
соображений они  вдруг перестали  печься  о  выгодах. Просто держали нос  по
ветру и знали, что отец впал в немилость и, стало быть, покровительства надо
искать в ином месте.
     Даже круг его учениц поредел.
     Затихли  и  враги отца --  настало  время,  когда и жи­вой он им не был
страшен.
     Отцу наверное  было очень трудно. Он, сознавая свою правоту, остался  в
одиночестве, его никто не слышал.
     Николай  упивался  народной  любовью,  не  понимая,  что не его  личная
популярность,   а  военная   лихорадка   покончила   с   внутриполитическими
неурядицами. Он был совершенно убежден в правильности своей позиции.
     Насколько я помню, то был единственный период, когда царь по-настоящему
холодно относился к отцу.
     Николай даже  был горд,  что  проявляет, наконец,  ре­шительность. Надо
заметить, что к  такой губительной  решительности подталкивал  царя  великий
князь  Нико­лай Николаевич.  После неудачи  с  турецкой  войной  он,  словно
лишенный жирного куска зверь, искал прило­жения своих порочных наклонностей.
Новая кровь зара­нее пьянила  его. Неважно, что цена наслаждения  --  смерть
миллионов несчастных русских людей.
     Напрасное предупреждение,
     Я была рядом с отцом во время той его встречи с царем.
     Не  в пример другим встречам, Николай приветство­вал  отца  подчеркнуто
официально.
     Я же,  как всегда, сидела у ног Александры Федоров­ны (конечно, тогда я
многого просто не  поняла, во  мне остались  больше ощущения тех минут. Но в
дальнейшем  Анна  Александровна часто  возвращалась  к  этому разго­вору, до
мелочей запечатленному в ее памяти со слов императрицы).
     Отвращение  отца  к войне было общеизвестным. Ко­нечно,  не все считали
это  позой или, тем более,  зака­зом неких сил.  Возможно,  в  глубине  души
Николай  и разделял  чувства отца. Но царь, нерешительность  кото­рого стала
притчей во языцех, получил, как ему внуша­ли и внушили, возможность показать
себя императором -- сильным и любимым  своим  народом  именно за  эту  силу.
Николай был опьянен даже не  столько победами на фронте, сколько самим собой
в образе воителя, ис­полненного силы.
     В мыслях царь уже видел, что победит в  войне (а пос­ле позора японской
кампании  об  этом только  и  мечта­ли), что его  начнут любить  подданные и
уважать соб­ственные приближенные и, главное, что он оставит Алексею Россию,
в которой монарх не должен будет бояться за жизнь свою и своих близких.
     Внешне в тот вечер Николай производил впечатле­ние спокойного человека.
Но тех,  кто имел  представление  о  его привычках, обмануть было нельзя.  В
минуты сильного душевного волнения Николай постукивал паль­цами по столу или
по оконному стеклу. И именно это он делал, пока отец пытался объясниться.
     Тон отца был просительным. Я не слишком вникала в разговор, а даже если
бы и была внимательнее, вряд ли  смогла бы оценить все сказанное. Я только и
слыша­ла, что речь идет о войне, что отец против ее продолже­ния. Я  никогда
ни до, ни после не видела отца таким.
     Отец  умолял  Николая  поверить,  что  не  ищет  соб­ственной  корысти,
возражая против бесполезной  вой­ны.  Более того, именно из-за этих взглядов
отца недо­брожелатели легко настроили царя против него. Но не это заботит. В
войне  гибнут русские  люди, и когда она  закончится, даже  победа обернется
поражением.  Госпи­таля  переполнятся  ранеными  и   больными;  озлобленные,
искалеченные, они  наводнят  деревни, города. Их недо­вольство  нечем  будет
удовлетворить,  потому  что в Рос­сии ничего не переменится. И все  начнется
сначала, только надеяться уже будет не на что.
     Распутин сломлен
     Николай не прерывал отца. Когда тот замолчал, царь  встал из-за стола и
подошел к отцу. Отец же продолжал сидеть. В этом не  было  ничего странного.
Отец в  этом  смысле не отличал  царя  от любого другого человека,  и,  надо
заметить, Николая  Александровича  и  Александру  Федоровну  это  ничуть  не
задевало.
     Николай несколько нетерпеливо сказал:
     -- Есть время слушать и время что-то делать. Нам пред­ставилась великая
возможность спасти империю и доб­рое имя Романовых. Ты верно служил нам,  мы
это зна­ем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем?
     Отец застыл. Лицо его побледнело, а пронзительные, гипнотические глаза,
казалось, потеряли свою силу.  Его дух был сломлен  одним вопросом человека,
которого он так уважал и любил.
     У  Евреинова   я   прочитала   такие  слова:  "Да,  то  был  "царь"  --
некоронованный, но все же "царь"! -- перед
     кем  смирялась  воля  самого "помазанника  Божьего"! Не­гласный "царь",
творивший чудеса,  исцелявший боль­ных,  воскрешавший  мертвых,  заклинавший
туманы, изгонявший "блудного беса", спасавший, наконец, дер­жаву Российскую.
"Царь не от мира сего".
     Выше царя! -- вот  истинное  положение, какое зани­мал этот  простец  в
больном воображении своих держав­ных приверженцев.
     Но кто же мог претендовать на положение "выше царя"?
     Бог, только Бог.
     "Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спаси­тель", -- говорили своему
"лампаднику" цари, целуя его руки и ноги".
     Евреинов  попался  на тот же крючок, что другие, менее умные обличители
отца. Желая  пригвоздить  Рас­путина,  они  только называли вещи их именами.
Если слово произнести  в вульгарной обстановке, оно тоже неизбежно перенимет
вульгарность. Но отделите злобу и желчь, и вы увидите, что перед  волей царя
не от  мира  сего, то  есть человека,  одаренного силой большей, чем земная,
царь земной  (при этом только помазанник Бо­жий) смиряется. Но и это к славе
его, а не к унижению.
     Зачем бы отцу нужен был царский венец?  Он уже обладал венцом большим и
осознавал это.
     Вопрос   же   Николая   был   оскорбителен   для   отца   по­тому,  что
свидетельствовал -- самодержец  оставался  или  хотел казаться,  по известно
чьему наущению, равно­душным к увещеваниям отца. И не только в тот страш­ный
вечер.
     Если бы решимость государя исходила из него само­го, разве не был бы он
спокоен?  Но  я уже показала, что спокойствия  не было и в  помине. Он опять
поддался манипуляциям своих врагов.
     "Пусть поломойкой, но в России"
     Царица опустила глаза. Она не  проронила в тот вечер  ни слова. Ей тоже
было больно. Она, как и отец, высту­пала против войны.  Но ее положение было
гораздо хуже.
     чем положение отца. Ведь по рождению она была нем­кой и ее родной брат,
как и  другие родственники, слу­жил  в  германской армии и, значит, воевал с
Россией.
     Надо заметить,  что с началом военного угара возоб­новила свои действия
против Александры Федоровны Мария  Федоровна. А  поле для них было и вправду
бла­годатным.
     Если  бы  возможно было  тогда передать понимание  событий  Александрой
Федоровной!
     Над ней смеялись, говоря,  что немка вообразила себя Екатериной Второй.
Но как можно было над этим смеять­ся? Она никем себя  не воображала, в  этом
просто не было  нужды -- она была законной русской императрицей. Пу-ришкевич
пишет, что императрица Александра Федоров­на была злым гением России и царя,
что она оставалась немкой на русском престоле, чужая стране и народу.
     Эта ложь повторялась с началом войны множество раз.
     Вот  одно  из правдивых свидетельств  Боткиной-Мель­ник:  "Немного было
людей, решавшихся защищать го­сударыню императрицу,  как делал это мой отец,
но зато  в его  доме  никто  не позволял  себе сказать что-либо  дур­ное про
царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры  в
чужих домах, он  все­гда возвращался до крайности раздраженный долгим спором
и говорил:
     -- Я не понимаю, как люди, считающие себя монар­
     хистами и говорящие об обожании его величества, мо­
     гут так легко верить всем распространяемым сплетням,
     могут сами их распространять, возводя всякие небыли­
     цы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее,
     они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга,
     которого якобы обожают...
     -- Я теперь понимаю, -- слышала я от одной дамы
     после революции, -- что мы своими неумеренными раз­
     говорами оказали неоцененную услугу революционерам;
     мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это по­
     няли или имели достаточно уважения к царской семье,
     чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших
     даже основания, то революционерам было бы гораздо
     труднее подготовить свое страшное дело.
     У  нас  же  к моменту  революции  не  было ни  одного  уважающего  себя
человека, не старавшегося  как-нибудь задеть, если  не его величество, то ее
величество.  Нахо­дились  люди, когда-то ими обласканные,  которые  про­сили
аудиенции у ее величества в заведомо неудобный  час  и, когда  ее величество
"просила" зайти на следую­щий день, говорили:
     -- Передайте ее величеству, что тогда мне будет не­
     удобно.
     При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего
двора и о стремлении ее вели­чества заключить сепаратный мир. Все кричали:
     -- Подумайте, она немка, они окружили себя нем­
     цами, как Фредерике, Бенкендорф, Дрентельн, Грюн-
     вальд, -- и, ухватившись за эти четыре фамилии, скло­
     няли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кро­
     ме этих лиц, при дворе были графиня Гендрикова, князь
     Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростов­
     цев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой,
     князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Анич­
     ков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался
     проверить, немцы ли или германофилы граф Фреде­
     рике и граф Бенкендорф.
     Всякий  же,  хоть раз  видевший Дрентельна,  твердо  запоминал  по  его
наружности, что он русский,  имев­ший  несчастье носить иностранную фамилию,
так как кто-то из  его предков-иностранцев сотни лет тому на­зад поселился в
России.
     Бенкендорф, католик  и  говоривший  даже с  легким акцентом  по-русски,
действительно   был   прибалтийс­кий   немец,   но,   во-первых,   он    был
обер-гофмаршал,  то  есть  заведовал  такой  отраслью,  которая  к  политике
ни­какого  отношения не  имела, а  если  бы он даже пытался  на  кого-нибудь
влиять,  то результаты наверное получи­лись бы самые благоприятные,  так как
он был человек большого ума и благородства.
     Грюнвальд   имел  еще  меньше   касания  к  политике,  чем  Бенкендорф.
Действительно, при  первом  взгляде  на  него можно  было  догадаться  о его
происхождении: сред­него роста, полный, коренастый, со снежно-белыми
     усами на  грубом, красном  лице, он  ходил  в своей фу­ражке  прусского
образца, прусским  шагом по Садовой.  Иногда  его  вместе с женой можно было
видеть верхом, и никто, глядя на молодцеватую посадку этих старичков, не дал
бы  им их возраста.  По-русски Грюнвальд говорил непростительно  плохо,  но,
опять же,  на занимаемом  им  посту это никого не могло особенно смущать. Он
заведо­вал  конюшенной частью и так как дело знал в совер­шенстве, был очень
строг и требователен,  то конюшни были при нем в большой исправности, сам же
он появ­лялся во дворце только на парадных обедах и завтраках.
     Единственный, имевший возможность влиять на по­литику как министр двора
и близкий  к царской  семье человек, был граф Фредерике. Но мне  каждый  раз
ста­новится смешно, когда говорят о нем как о политичес­ком деятеле.  Бедный
граф  уже давно  был  на  этом  посту,  так  как его  величество был слишком
благороден, чтобы  увольнять верного человека единственно из старости. Уже к
началу войны Фредерике был так стар, что вряд ли помнил даже, что он министр
двора. Все дела велись его помощником генералом Мосоловым, а он только ездил
на  доклады и,  несмотря  на всеобщее  к нему  уважение,  служил  пищей  для
анекдотов, так как доходил до  того,  что собирался выходить  из  комнаты  в
окно, вместо две­ри, или, подходя к государю, спрашивал его:
     -- А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке? -- приняв его величество
за своего зятя Воейкова, хотя даже слепой, кажется, не мог бы их спутать.
     Конечно, такой человек не мог  иметь никакого  вли­яния, и все, знавшие
его,   относились  к  нему  с  боль­шим  уважением,  но,  когда  приходилось
переходить на деловую почву, обращались к генералу Мосолову.
     Теперь  об  ее величестве. Я  утверждаю, что  не было  ни  одной  более
русской  женщины,  чем  была  ее величе­ство,  и  это  с особенной  яркостью
высказывалось во вре­мя  революции. Глубоко православная, она  никогда  и не
была немкой иначе, как  по рождению. Воспитание, по­лученное ее величеством,
было чисто английского ха­рактера, и все, бывшие при дворе, знали,  как мало
об­щего  у ее  величества с  ее немецкими родственниками. которых она  очень
редко  видела, из  которых  некото­рых,  как  например  дядю  --  императора
Вильгельма,  прямо  не  любила,  считая  фальшивым  человеком.  Не  будь  ее
величество такая русская душой, разве  смогла бы она  внушить  такую горячую
любовь ко всему русскому, ка­кую она вложила в своих августейших детей.
     После революции особенно  сказалось  отношение ее  величества ко  всему
русскому. Пожелай  она, намекни  она одним  словом,  и  император  Вильгельм
обеспечил бы им мирное и тихое существование на родине  ее ве­личества,  но,
уже будучи в заключении  в  холодном То­больске и терпя всякие ограничения и
неудобства, ее величество говорила:
     -- Я лучше буду поломойкой, но я буду в России.
     Это --  доподлинные слова ее величества, сказанные моему отцу. Я думаю,
что этого  не скажет  ни одна  рус­ская женщина, так как  ни одна  из них не
обладает  той  горячей любовью и  верой в  русского  человека,  какими  была
проникнута  государыня императрица, несмотря на то,  что от  нас -- русских,
она  ничего  не видала, кроме насмешек и  оскорблений. Нет тех кар, которыми
рус­ский народ может искупить  свой великий, несмывае­мый грех перед царской
семьей,  и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу
ска­зать, что, продолжайся  они  еще  10,  20, 30  лет, это  было бы  вполне
заслуженное нами наказание".
     "О Более, спаси Россию"
     Приведу  и  слова Гурко: "Здесь  именно сказалась  ее в высшей  степени
благородная,  возвышенная натура.  Когда в Тобольске у  нее закралась мысль,
что  государя хотят увезти, чтобы путем использования его царского пре­стижа
закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность
использовать  это  для  восстановления своего царского положения или хотя бы
для  избавления дорогих ее  сердцу детей и  мужа  от  даль­нейших страданий.
Мысли ее в тот момент всецело  были сосредоточены на России, на ее благе, на
ее чести, и
     она  решается даже расстаться с наследником и  тремя из своих  дочерей,
чтобы   ехать   вместе  с   государем   и  под­держать  его   в   отказе  от
санкционирования чего-либо невыгодного для России.
     Письма  ее  из Тобольска  к А.А.Вырубовой  об  этом  свидетельствуют  с
необыкновенной яркостью:
     "О Боже, спаси Россию, --  пишет она 10 декабря 1917 года.  -- Это крик
души  днем и ночью,  все в  этом для меня.  Только не этот постыдный ужасный
мир", -- и дальше:
     "Нельзя  вырвать любовь  из моего  сердца к России, несмотря  на черную
неблагодарность к государю,  кото­рая  разрывает  мое сердце. Но ведь это не
вся страна. Бо­лезнь, после которой она окрепнет".
     "Такой кошмар,  что немцы  должны спасти Россию; что может быть хуже  и
более  унизительным, чем это..."  -- пишет заточенная  царица,  когда до нее
доходят в марте 1918 года сведения о том, что  немцы предполага­ют свергнуть
большевиков.
     "Боже, что  немцы  делают. Наводят порядок в горо­дах, но  все берут...
уголь, семена, все берут. Чувствую  себя матерью этой страны и страдаю,  как
за своего ре­бенка, и люблю мою  родину, несмотря на все ужасы теперь и  все
согрешения".
     Сколько бескорыстной любви в этих  словах,  сколько самоотвержения, при
полном отсутствии  малейшей жа­лобы на положение свое и  семьи,  --  сколько
благород­ного чувства!"
     Александре  Федоровне  ставили  в  вину  фразу:  "Я  бо­рюсь  за  моего
господина и за нашего сына", истолковы­вая ее таким образом, будто царицу не
трогает ничего, кроме семьи. Но эти слова значат совсем другое. Она с самого
начала  воспринимала  себя  не  как  немку  на  рус­ском  престоле,  а   как
православную  царицу,  которой надлежит всей жизнью подтвердить правильность
выбо­ра русского императора.
     Ковыль-Бобыль: "Когда великая княгиня  Виктория  Федоровна заговорила о
непопулярности царицы, Ни­колай Второй, прервав ее, сказал:
     -- Какое отношение к  политике имеет Alice? Она сестра милосердия --  и
больше ничего. А насчет непо­пулярности -- это неверно.
     И он показал целую кипу благодарственных писем от солдат".
     Бесконечно жаль,  что нападки на Александру Федо­ровну  привели к тому,
что  она не выступила открыто против  начала войны, опасаясь упреков в адрес
царя. Если бы она  заговорила, то с помощью отца смогла бы убедить Николая в
пагубности предпринятого им шага. Но увы.
     Вернемся  к  разговору  между   отцом  и  Николаем.  Пос­ледняя  фраза,
обращенная им к отцу:
     -- Я вынужден просить тебя не осуждать публично
     мои начинания.
     Николай  простился с отцом  и  вышел  из комнаты. Потом  к отцу подошла
Александра Федоровна. Царица положила ладонь на щеку отца, а он взял ее руку
в свою и поцеловал.
     Александра Федоровна сказала:
     -- Не отчаивайся. Твое время не кончилось. Ты нам
     нужен, теперь и всегда.
     Это был дружеский жест. Но прежние времена вер­нуться не могли.

     Глава 26 НАПАСТИ
     Распутин пошел вразнос -- "Приезжай, я тебя повешу" -- Еврейский вопрос
-- Евреи при дворе --
     -- "Прости,  я не могу  помочь" -- Аннушка в опасности --  Исцеление --
Звонок от царицы
     Распутин пошел вразнос
     После этого не было и речи о появлении отца во дворце. Очень редко отец
навещал  Александру  Федоровну  и  в  маленьком  домике Анны  Александровны,
распола­гавшемся  в парке  Царского Села. Звонила  же Александ­ра  Федоровна
иногда  и по два раза в день,  справляться  об  отце и  сообщать  о здоровье
царевича.
     Варя продолжала  ходить в гимназию. Я же  оставила учебу и начала брать
уроки французского языка у част­ного учителя.  Если бы отец тогда был  более
здоровым душой и телом, уверена, он бы  очень возражал против моего решения.
Но он сильно переменился.
     Случись нападение на него хотя бы годом раньше, он быстро  оправился бы
от  ран, но сейчас  он, каза­лось, и  не хотел выздоравливать. Думаю,  виной
тому непонимание и даже разлад между ним и горячо люби­мым им Николаем.
     Дело  усугублялось  тем,  что  вместе со  здоровьем  из отца  уходила и
способность исцелять людей.
     Пытаясь заглушить  боль  и  стыд,  отец  начал пить. Это приносило лишь
временное облегчение. Чем  больше он пил,  тем  больше ему приходилось пить,
чтобы загнать
     боль поглубже. Все это подрывало его физические и ду­ховные силы.
     Отец  молился с  прежним рвением, но его накрывала  новая "темная  ночь
души". Молитвы оставались без  от­вета. В те дни отец был  похож на внезапно
ослепшего.
     Кроме меня  -- а он никогда не  любил  обременять  своих детей  личными
проблемами  --  был  только один человек,  к  которому  он мог обратиться за
утешением  и  пониманием.  Верная  и любящая Дуня  лучше всех  про­никала  в
охватившее  его смятение. Она считала, что в нынешнем состоянии отцу было бы
лучше вернуться домой, в Покровское. Но отец не  желал отдаляться от царской
семьи.
     Отец метался в поисках избавления  от надвигавшей­ся ночи. Только  Дуне
удавалось  хотя  и  немного,   но  все  же  сдерживать  его,   не  позволять
окончательно уничто­жить самого себя.
     Но Господь решил подвергнуть  отца еще одному ис­пытанию: Дуня получила
из Сибири телеграмму с сооб­щением, что ее мать при смерти. Решили, что Катя
при­едет в  Петроград  ей на смену.  Конечно, Катя была от­личной хозяйкой и
кухаркой, но она не могла стать для хозяина ангелом-хранителем.
     Отец пошел, что называется, вразнос.
     "Приезжай, я тебя повешу"
     Вести  с фронта во  второй  половине  1915  года  прихо­дили  плохие  и
становились   все  хуже.  Львов  пришлось  сдать,  следом   русские  войска,
испытывавшие нехватку в оружии, оставили Варшаву. Вся Польша была захваче­на
немцами и австрийцами.
     Душевно терзаясь от невозможности как-то помочь  несчастным на  фронте,
отец,  как его ни  отговаривали, послал  великому князю  Николаю Николаевичу
запис­ку, в которой  просил разрешения приехать  в  передовые  части,  чтобы
помолиться вместе с солдатами.
     Великий князь,  упивавшийся  собой даже  в  пораже­нии  русских  войск,
ответил: "Приезжай, я тебя-повешу".
     Прекрасно понимая,  что это сказано  не ради крас­ного словца, отец все
равно порывался ехать. Только мысль об Алексее остановила его.
     До   царицы   донесли,  что  великий  князь   Николай   Николаевич  уже
похваляется, что лично казнит "этого грязного мужика". Все, кто еще сохранял
способность  думать непредвзято, не сомневались в причинах такой болезненной
ненависти.
     Однако  великий  князь  зашел  слишком  далеко.  Не   стесняя   себя  в
ругательствах  отца,  он приобрел врага в  лице царицы.  В одном из писем  к
Николаю Александра Федоровна писала:
     "Твой Друг молится о тебе  день и  ночь,  и Господь его услышит.  Здесь
начинается  слава твоего  правления.  Он так сказал,  и я ему  верю.  Пускай
отставка Николаш-ки произойдет как можно быстрее. Никаких колебаний".
     "Друг"  -- это  мой  отец, а  "Николашка"  -- семейная  кличка великого
князя.
     Последовав  совету царицы  (то была  воля  Божья, как он считал),  царь
сместил великого князя, обвинив  его в неумелом руководстве войсками, и взял
на себя обя­занности главнокомандующего.
     Но  было  слишком  поздно исправлять  эту ошибку,  когда  была допущена
главная ошибка -- начата война.
     Общество, напичканное агентами старого двора, по­старалось  истолковать
решение  Николая  не  в  его  пользу. И такой  маневр удался. В интригу была
вовлечена  и Дума, и правительство. От поддержки первых недель войны у  царя
не осталось почти ничего.
     Еврейский вопрос
     Когда  русские войска оставляли  Польшу, они сгоня­ли  с мест еврейские
общины  и  расселяли  их  по  различ­ным  местам  России  --  все это  из-за
ошибочного убеж­дения, будто евреи настроены прогермански. В России же их, с
голоса  великого  князя  Николая Николаевича,  считали немецкими шпионами  и
поступали соответ­ственно.
     О  еврейском  вопросе  в  России я  впервые  узнала от Симановича,  что
понятно.  Разумеется, он говорил  у нас дома не только об этом. Но  известно
ведь, что "голос крови" у людей этого племени говорит громче,  чем у других.
Я это замечаю только в похвалу.  Ведь если бы и другие давали себе  труд так
биться за единоверцев, мир изменился бы в лучшую сторону.
     Отец уважал Симановича, иначе не держал бы его возле себя так долго.  И
надо сказать, что Симанович не оставил нашу семью. О нем ходит много слухов.
Согла­шусь,  за  Симановичем водится немало темных дели­шек. И  у меня  есть
причины злиться  на него. Но все-таки он помог  мне, когда я хотела получить
по суду деньги от Феликса  Юсупова как от  убийцы отца  и  ви­новника  моего
бедственного  положения.  Юсупов,  прав­да,  и  здесь  вывернулся.  До  меня
доходили разговоры, что он дал  отступного Симановичу за мое молчание. Но  в
это я не верю.
     Как бы там ни было, Симанович прекрасно знал положение евреев в империи
и  судил  о  нем  с  сердцем.  Чувствительный  к чужому  горю,  отец не  мог
оставаться равнодушным и в этом деле.
     У Симановича: "Для Распутина было решающим то, что проситель нуждался в
его помощи. Он  помогал  все­гда,  если  было  только  возможно,  и он любил
унижать  богатых и власть  имущих, если он этим мог показать  свои  симпатии
бедным и крестьянам.  Если  среди  проси­телей  находились  генералы,  то он
насмешливо  говорил  им: "Дорогие генералы,  вы привыкли  быть принимае­мыми
всегда первыми.  Но здесь  находятся  бесправные  евреи, и я еще  их  сперва
должен отпустить. Евреи, под­ходите. Я хочу для вас все сделать".
     Далее  евреи уже поручались мне,  и  я должен  был  от  имени Распутина
предпринимать соответствующие шаги.
     После  евреев Распутин  обращался к другим посети­телям,  и только  под
самый конец он принимал просьбы  генералов. Он любил во  время своих приемов
повторять:
     -- Мне дорог каждый приходящий ко мне. Люди дол­жны жить рука об руку и
помогать друг другу.
     Однажды я нашел Распутина в большом волнении и заключил из этого, что с
ним  происходит что-то  осо­бенное и опять проявляется его  "сила". Он  меня
дей­ствительно удивил ошеломляющим сообщением:
     -- Слушай, Арон, в Киеве готовится еврейский по­
     гром. Ты должен принять меры.
     Можно  себе  представить,  насколько меня такое со­общение  поразило. Я
имел  в Киеве много родственни­ков, и нападки на евреев мне и  так причиняли
много хлопот. На мою просьбу о сообщении подробностей  Рас­путин ограничился
еще более неясным намеком:
     -- Нужно будет кончить со стариком, -- сказал он.
     Прозвище "старик" нами всегда употреблялось для
     председателя  Совета  министров. В  то  время  эту  долж­ность  занимал
Столыпин. Намек  Распутина я  мог по­нять  только в том смысле, что Столыпин
скоро  умрет.  Ближайшие подробности  о  предстоящем несчастье мне  не  были
сообщены.
     Я  старался разузнать  у  Распутина, почему  Киеву уг­рожает  еврейский
погром  и каким  путем  можно  его пре­дотвратить. В  случае необходимости я
хотел послать в Киев предупреждение. К моему  удивлению,  Распутин  объяснил
мне, что  избежать погрома  можно лишь в том случае,  если  царь  при  своей
поездке в Киев не возьмет с собой Столыпина, так как Столыпина в Киеве убьют
и он больше не вернется в Петербург.
     Я должен сознаться, что, даже при моей  вере в  спо­собность  Распутина
предсказывать будущее, это откро­вение мне показалось маловероятным.
     Несмотря  на мою малообразованность,  во мне часто возникали сомнения в
возможности тому подобных чу­дес и что не кроется ли за ними надувательство.
Однако многое из деятельности Распутина возбуждало во мне большое изумление.
Что же касается указанного пред­сказания,  то я не знал,  что о нем  думать.
Несколько дней  спустя Распутин рассказывал мне, что он имел с царем  беседу
по поводу его  предстоящей поездки в Киев. Результатом беседы  он  был очень
недоволен.  Он  пре­дупреждал  царя  и  советовал  ему  не   брать  с  собою
Сто­лыпина. Хотя он и не предупреждал самого Столыпина
     о грозящей ему  опасности, ибо он  не был его другом, но так как царь в
нем  нуждался, то  нужно было его  щадить. Столыпин меня не трогает, пояснил
Распутин, и я не хочу подставлять ему ногу.
     Царь  также не обратил особого внимания на это пред­сказание Распутина.
Он не хотел отказаться от сопро­вождения его Столыпиным.
     Это  послужило поводом  недовольства Распутина, которое не было вызвано
тщеславием, а сознанием того, что поездкой решается судьба Столыпина.
     Столыпин поехал в Киев и был там убит агентом Киевской охранной полиции
евреем Багровым.
     Когда  я  впоследствии  рассказывал   этот   случай  моим  знакомым  из
придворных кругов, то некоторые из  них  высказали  мысль, что  царь,  может
быть, потому и взял с собой Столыпина, что верил предсказаниям Распутина.
     Я считаю  это  мнение  совершенно необоснованным. Хотя Николай  и верил
предсказаниям Распутина, но это предсказание могло и  ему показаться слишком
не­вероятным, чтобы ему верить.
     После покушения на  Столыпина царь послал  Распу­тину телеграмму:  "Что
делать?"  Распутин  ответил теле­граммой:  "Радость, мир,  спокойствие!  Ты,
миротворец,  никому не мешаешь. Кровь инородцев на земле русского царя столь
же ценна, как своих собственных братьев".
     Царь распорядился  о принятии  всех мер  против  воз­можных выступлений
против евреев. Реакционеры были разочарованы. Погром не состоялся".
     Но  все сказанное Симановичем по  этому  поводу ни в коем случае нельзя
понимать  как выделение одних за  счет других. Это было  совершенно противно
убеждени­ям отца.
     Евреи при дворе
     В  обществе говорили о враждебном отношении Ни­колая Второго к  евреям.
Но  правдой  это  было  только  отчасти.  Отец  не  раз  говорил,  что  царя
настраивают   против   евреев  родственники  и   министры.  Главной   картой
противников   евреев   при   дворе   был   вопрос  о  "ев­рейском  засилье".
Неудивительно, что это имело по­следствия.
     В то же время при царском дворе всегда были евреи.  А когда особую силу
набрал  еврейский  капитал, многие даже из  самых  знатных  фамилий решались
вступать с богатыми  евреями в родственные  отношения  --  это  про­исходило
посредством заключения весьма выгодных бра­ков. Так  были поправлены  многие
состояния.
     Интересно,  что  Александра  Федоровна, выросшая  при английском дворе,
вообще  не имела понятия  о  ев­рейском вопросе и  только в России  получила
представ­ление о нем.
     Как бы там  ни было,  Николай тут же после принятия им командования над
армией отменил практиковавшие­ся Николаем Николаевичем притеснения евреев.
     Не без гордости  я говорю, что  благодаря именно отцу был принят закон,
защищающий  права евреев, в том  числе право на  обучение  в государственных
школах.
     "Прости, я не могу помочь"
     С тем временем у  меня связано одно воспоминание,  которое мучает  меня
все эти годы.
     Как-то  к   нам   пришла  незнакомая   старуха,  изувечен­ная  артритом
настолько,  что походила  на  сгоревшее  дерево. Она страдала от невыносимой
боли и умоляла отца помочь.
     Отец взял ее руку в свою и начал молиться.
     По его лицу было видно, что он растерян.
     Он не чувствовал в себе прежней силы. Несчастной не становилось лучше.
     Отец, сглатывая слезы, сказал:
     -- Прости меня, бабушка. Господь отнял у меня силу.
     Это было последним  ударом: сперва покушение, от которого  он так  и не
оправился, потом охлаждение от­ношений с Николаем, теперь -- это.
     Господь будто оставил его.
     Когда Дуня вернулась после  похорон  матери,  то  уви­дела исхудавшего,
похожего на покойника человека, обессилевшего после многомесячных кутежей.
     Наступило  Рождество.  Всегда  такое  радостное, сей­час  оно  казалось
неуместным и даже кощунственным. Это было не только  настроение нашего дома,
но всех домов, которые я знала.
     Отец таял на глазах. Дуня  уложила его в постель. Она ухаживала за ним,
как за ребенком, и одновре­менно тянула на себе весь дом -- Катя вернулась в
Покровское.
     Аннушка в опасности
     Я была в гостях  у Маруси  Сазоновой, когда  пришло известие, что  Анна
Александровна  попала  в  ужасную  железнодорожную катастрофу. Она  ехала из
Царского  Села в  Петроград.  Из-за сильного снегопада машинист  не  заметил
какого-то  важного  знака,  произошло  столк­новение  двух  паровозов.  Анну
Александровну  ударило  по  голове упавшей балкой, ноги  зажало  и раздавило
обломками. Ее вытащили из вагона и положили вместе с другими пострадавшими в
зале ожидания на ближай­шей станции.
     Прибывшие  доктора бегло осмотрели  бездыханную  Анну  Александровну  и
убедились  в близости  ее  к смер­ти. Они  сочли  преступным  тратить на нее
время,  когда среди жертв были  такие,  которым еще можно было по­мочь. Анну
Александровну оставили умирать. И так она пролежала много часов. К  счастью,
она почти не прихо­дила в сознание и не страдала от боли.
     Когда  известие  о  происшествии  достигло  дворца,  оттуда  немедленно
послали карету скорой помощи  за Анной Александровной.  Ею тут  же  занялись
доктора, сетуя на упущенное время.
     Обо всем этом я, давясь слезами, рассказала отцу.
     Когда я дошла в своем рассказе  до слов: "Она совер­шенно  безнадежна",
-- отец  с трудом стал выбираться из постели.  Позвал Дуню, чтобы та помогла
ему одеться.
     Не обращая внимания на  ее протесты,  он  приказал на­нять  автомобиль,
чтобы  везти  его  в  Царское  Село.  (Тог­да  "наш"  автомобиль  кем-то  из
чиновников двора был радостно отобран у нас.) Я побежала за ним.
     Еще  час назад  отец  не  мог  самостоятельно поесть, но страшная весть
заставила его двигаться -- он был нужен Анне Александровне, которую искренне
любил.  Кроме  того,  со смертью  Анны  Александровны оборва­лась  бы тонкая
ниточка, продолжавшая связывать отца и царскую семью.
     Если бы отцу кто-то сказал, что он по своей воле поедет в Царское Село,
где может столкнуться  с  царем, так обидевшим его, он бы не поверил. Сейчас
же  раз­рыв  с  царем  и то,  как истолкуют появление его  среди придворных,
ничего не значили.
     Исцеление
     Отец  молча прошел мимо Николая. Царица стояла у изголовья кровати Анны
Александровны. Отец опустил­ся на колени у постели больной, взял ее  за руку
и про­изнес мягко, но настойчиво:
     -- Аннушка, Аннушка, проснись, поглядь на меня!..
     Не дождавшись ответа, он снова позвал, на этот раз
     громче.
     Веки ее задрожали и приподнялись.
     -- Отец Григорий, слава Богу. -- И она снова впала в
     забытье.
     Я заплакала, уверенная, что Анна Александровна умирает.
     -- Тише, дитя, -- сказал отец, с трудом поднимаясь
     с колен. Затем каким-то непривычным, чужим голосом
     обратился к царю и царице:
     -- Она будет жить, но калекой.
     Казалось, отец хочет сказать Николаю и Александре Федоровне еще что-то,
но он повернулся ко мне:
     -- Пойдем.
     Мы вышли из комнаты.  Я шла позади него и видела, насколько ему  самому
плохо.
     Когда за  нами  закрылись  высокие  двери, отец заша­тался,  колени его
подогнулись.  Я  не смогла  бы его под­хватить, он был слишком  большой  для
меня, но все  равно  бросилась к нему -- слишком  поздно.  Он упал навзничь,
сильно ударившись о пол. Я закричала.
     Слуги  бросились  его поднимать, а  я держала его  за  руку.  Она  была
ледяной, а лицо -- пепельно-серым, со­вершенно безжизненным.
     -- Позовите доктора! -- кричала я.
     -- Не надо! Отвези меня домой.
     Слуги отнесли его к автомобилю, где ждала Дуня. Мы усадили отца, и Дуня
велела шоферу быстро везти нас домой.
     Там Дуня немедленно уложила отца  в постель. Удос­товерившись, что отец
спокойно уснул, она пришла ко мне на кухню. Лицо ее было мрачным.
     Она сказала:
     -- Думаю, ему недолго осталось жить. Пойдем, поси­
     дим с ним.
     Звонок от царицы
     Мы  вместе  смотрели  на  отца. Дыхание его  было  по­верхностным, щеки
ввалились, лицо белое, почти  как наволочка,  кожа туго натянута на скулах и
похожа на пергамент. Тело холодное, как у мертвого.
     Вернувшись из гимназии, Варя присоединилась  к нам. Мы просто сидели  у
постели отца, то и дело подтыкая одеяло, как будто это могло его согреть.
     Телефон зазвонил, когда я как раз сокрушалась, что Александра Федоровна
не задержала отца.
     Звонила царица.
     Ей только что сообщили, что  отцу сделалось плохо, и она хотела узнать,
не надо ли чего. Я поблагодарила. Но,  очевидно, в моем тоне прорвались ноты
обиды. Алек­сандра Федоровна все поняла. Она сказала:
     -- Все мы, сбитые с толку, допускали ошибки, не­
     верные суждения. Но сейчас важно, чтобы твой отец
     Поправился.
     Александра  Федоровна сказала,  что  послала цветы, и попросила уверить
отца в ее глубокой к нему привя­занности.
     Скоро цветы  прибыли, это оказался огромный бу­кет, а с  ним -- большая
корзина  с фруктами, такая тяжелая, что  одному  из переодетых  полицейских,
вы­шагивавших  целыми  днями у  нас под  окнами, пришлось помочь  посыльному
втащить ее вверх по лестнице.
     Отношения  с царской  семьей  были восстановлены,  но чего  это  стоило
отцу...
     Позже  отец  говорил,   что,   входя   в   комнату,  где  лежа­ла  Анна
Александровна, он не знал, способен ли выле­чить порез на пальце, не то, что
сломанные ноги и  раз­битую  голову.  Но уже поднимаясь  с  колен у  постели
боль­ной, отец почувствовал, как сила возвращается к нему. Так и было.

     Глава 27
     ПОИСКИ ВИНОВАТОГО
     Кто кем вертит ? -- Разница между советом
     и  руководством  -- Случай  или закон ? --  -- "Бессмертные  штаны"  --
Каверзы и поклепы
     Кто кем вертит?
     Война складывалась  для  России неудачно.  Завсегда­таи  салонов  стали
искать козлов  отпущения. Первыми подняли крик, как водится, именно истинные
винов­ники:  тыловые генералы,  армейские поставщики, зем-гусары,  чиновники
высших классов, советчики царя в Ставке и во дворце.
     Искусно возбуждаемая толпа, казалось, только того и ждала.
     Петроград узнал, что такое погромы магазинов и ла­вок,  чьими хозяевами
значились   люди  с  немецкими   фамилиями.  При  этом  никто   не  думал  о
действительном отношении их к России.
     Надо ли объяснять, что целью этих действий была Александра Федоровна. К
тому,  о чем говорили еще в самом начале войны, добавились совсем уж нелепые
слухи: якобы Александра Федоровна -- немецкая шпи­онка; у нее в Царском Селе
построен секретный радио­передатчик, с помощью которого она посылает шиф­ром
подробные  планы  военных  действий России  кайзе­ру. Не  оставлен  был  без
внимания и отец -- его записа­ли в платные агенты Германии.
     При дворе  были хорошо осведомлены, что Вильгельм  через  своих агентов
пытался привлечь Александру Федоровну к  проведению германских интересов. Но
вся­кий раз  царица  (и  в мирное время отстранявшаяся от слишком назойливых
приветов   своих  немецких  родствен­ников)  не  просто  отказывалась,  а  с
возмущением   объяс­няла   невозможность    предлагаемого.    Но    кто   из
представ­лявшихся  друзьями  Александры   Федоровны  защитил  ее  в   мнении
общества? В лучшем случае они молчали, а если и говорили, то очень тихо.
     Когда   Николай   отстранил   от   должности   главноко­мандующего   --
патологически-эгоистичного   и   бесталан­ного   великого   князя    Николая
Николаевича, это сочли победой Александры Федоровны, которая "вертит ца­рем,
как хочет".
     Вообще же этот вопрос очень трудный для толкования.
     Между  Александрой  Федоровной   и  Николаем  суще­ствовали  отношения,
которые  в  силу  особенностей  их личностей могли  при известном  освещении
показаться именно такими --  царица  диктует, а царь исполняет. Но  с жизнью
это не имеет ничего общего.
     Действительно,  когда царь встал  во  главе действую­щей  армии, царица
сочла необходимым, насколько это возможно,  заменить его. Но  заменить, а не
подменить собой.
     Воейков:  "Можно  думать,  что  государыня,  под  вли­янием  Распутина,
распоряжалась всеми назначениями и разрешала важные государственные вопросы.
На са­мом же  деле это было далеко не так: если судить по результатам, число
лиц, кандидатуру  которых  поддер­живала  императрица, было  прямо ничтожно.
Ярким  под­тверждением  сказанного  могут  служить  напечатанные ныне письма
императрицы:  если  кто-нибудь даст  себе труд ознакомиться с  именами  лиц,
упомянутых  в ее  письмах  за время войны, когда государь  отсутствовал,  то
убедится, что число их  столь незначительно по срав­нению с количеством лиц,
получивших за этот  период назначения, что математически будет выражаться не
процентом, а лишь дробью процента.
     Что   же   касается   вмешательства   ее   величества   в   уп­равление
государственными  делами,  я  лично  могу  констатировать,  что его не было.
Сомневаюсь, чтобы  кто-нибудь мог  эту  клевету  подтвердить документальными
данными. Конечно, как и в каждой семье,  между их ве­личествами не могли  не
затрагиваться в частной пере­писке  и разговорах  темы, имевшие  отношение к
теку­щим делам".
     Разница между советом и руководством
     Александру Федоровну  много упрекали  за ее письма  Николаю, в  которых
содержались советы по текущим делам.  При этом особые  упреки раздавались по
поводу  упоминания в  этих  письмах  имени моего  отца. Отмечу,  что Руднев,
располагая всеми возможными документа­ми, доказал, что отец не имел никакого
влияния на ведение внутренней и внешней политики и во время войны тоже.
     В записках Гурко читаем: "При этом Распутин ут­верждал, что он обладает
даром   безошибочно   опреде­лять  степень  преданности  тех  или  иных  лиц
царствую­щему  дому.  Вера государыни  в  божественную силу Рас­путина  была
безгранична.  Усматривая   в   его  безграмот­ных  и  нарочито  затуманенных
телеграммах  какой-то  глубокий,  сокровенный   смысл,   она  их   тщательно
пе­реписывала на отдельном  листе и снабжала ими  своего супруга. Ему же она
сообщает  все вновь  получаемые ею от Распутина телеграммы, причем неизменно
настаи­вает на исполнении всех его советов.  Само  собой разу­меется,  что и
доверие  ее к Распутину также было  без­гранично. Получив  секретный маршрут
путешествия государя по фронту,  она пишет: "Я, конечно, никому ни слова  об
этом не скажу, только нашему Другу, что­бы он тебя всюду охранял".
     Предлагая  государю  на  ту или иную  должность свое­го  кандидата, она
неизменно  сообщает об  его отноше­нии  к  Распутину. Так о  князе  Урусове,
которого  она прочит  на  пост обер-прокурора  Св. Синода,  она пояс­няет  в
скобках: "Познакомился  с  нашим  Другом". Говоря  о кандидатуре  на  ту  же
должность   Гурьева,   она  пи­шет:   "Любит   нашего  Друга".  Относительно
Петроградс­кого  градоначальника кн. Оболенского  она  утверждает: "Он  стал
лучше  с тех  пор, как слушается  советов наше­го Друга". Про А.Н.Хвостова и
его кандидатуру  на пост министра внутренних дел она решительно заявляет: "С
тех пор, как и наш Друг  за  него высказался, я оконча­тельно уверовала, что
это лучшее назначение". Передает  Александра Федоровна государю  и  указания
Распутина, касающиеся способа ведения войны и  направления на­ших  усилий на
ту  или иную  часть фронта. Мало  того,  с очевидной  непоколебимой  верой в
чудотворную  силу  Распутина  Александра Федоровна  сообщает государю,  что,
узнав о наших  каких-то  военных  операциях,  успеху  которых помешал туман,
Распутин "выразил  сожале­ние, что  не знал об этих операциях раньше,  ибо в
таком  случае  тумана  бы не было,  но что, во  всяком  случае, туман впредь
мешать нам не будет". Надо, однако,  при­знать, что Распутин, проводя своего
кандидата, сперва тщательно старался выяснить степень приемлемости его самой
государыней и лиц,  ей  неугодных, поддерживать  не решался,  хотя бы это  и
входило  в его расчеты. Так,  например,  он состоял в  близких  сношениях  с
Витте, но, зная отношение к нему царской четы, и заикнуться о нем не смел".
     Конечно, Гурко не верит в то, что отец мог распоз­навать людей. Но  при
этом  было  известно,  как много  давал отец подтверждений именно этой своей
способ­ности. Ведь  многие из знакомых Гурко  поплатились  ка­рьерой  именно
потому, что отец смог предупредить их дурные намерения. (За каждым человеком
числятся  гре­хи.  За кем  -- большие, за кем -- меньшие. На то и раска­яние
дается. Сам Владимир Иосифович Гурко был от­мечен доверием  царя и имел  чин
камергера. Но после назначения на должность в Министерство внутренних дел не
удержался  и попользовался казенными деньгами. В тот год разразился голод, и
Гурко  заключил  сделку  с  неким купцом  о  поставке  хлеба  в  бедствующие
губер­нии. Сумма  доходила до  миллиона. Нуждающимся  же хлеба  попало очень
мало. Мошенничество вышло нару­жу, Гурко отставили.)
     Он же пишет, что в телеграммах отца не было смыс­ла. Соглашусь, не было
-- для тех, кто не мог их понять. Впрочем, об этом я уже говорила.
     Гурко  попрекает Александру  Федоровну в ссылках  на  отца.  Но  что же
делать,  если при дворе не  нашлось честного человека,  кроме отца,  мнением
которого можно было мерить других.
     И другое. Александру Федоровну ругали за то,  что она прислушивалась  к
советам  отца по всякому поводу. Но есть очень много свидетельств того,  как
она  посту­пала  по собственному усмотрению и  в  противополож­ность  мнению
отца. И тот же Гурко пишет,  что пред­ставляется весьма сомнительным, мог ли
бы Распутин,  невзирая на все свое влияние, заставить царицу отка­заться  от
осуществления  какого-либо намерения, ко­торое она горячо  желала исполнить.
Она осознавала себя царицей,  и правила самодержавия были ею усвоены вполне.
Надо понимать разницу между советом и руко­водством.
     Случай или закон?
     Еще один важный пункт.  Иногда  Александра  Федо­ровна,  чтобы  придать
больший  вес своим  предложени­ям, ссылалась на  отца,  который  часто  и не
принимал участия в обсуждениях.
     В тех  же  случаях,  когда исполнялись  советы  отца, получалось  почти
всегда хорошо. И Гурко вынужден это признать: "Увеличилась у Николая Второго
и Алексан­дры Федоровны вера в правильность советов Распути­на и после того,
как принятие государем верховного командования армией не только не имело тех
дурных результатов, которых опасались министры, а наоборот, вызвало заметное
улучшение нашего положения  на  фронте.  Между  тем  в  той упорной  борьбе,
которую вынес государь по поводу задуманного им личного воз-главления армии,
его   усиленно   поддерживал   Распутин,   и  государыня   это  впоследствии
неоднократно на­поминала царю".
     Подчеркну:  "Увеличилась  вера  и  после  того..."  Зна­чит,   это   не
единственные примеры, если вера увели­чилась.
     Конечно,  Гурко называет это случайным  стечением обстоятельств. Но при
иных обстоятельствах он назвал бы это законом.
     "Бессмертные штаны"
     Гурко явно с осуждением приводит слова Александ­ры  Федоровны из одного
ее письма Николаю в Ставку: "Уверяю, я жажду показать всем  этим трусам свои
бес­смертные  штаны,  я  вижу, что присутствие  моих  черных брюк  в  Ставке
необходимо,  такие там идиоты".  (Пояс­ню, что Александра Федоровна  иногда,
подтрунивая над Николаем, видя его нерешительность в чем-либо, гово­рила: "Я
ношу штаны,  а  не  ты".)  Гурко  усмотрел в  сло­вах  царицы  претензию  на
руководство,  в  частности, войной. Но это не так. "Такие там идиоты" -- вот
ключ к тому, что в действительности сказала Александра  Фе­доровна. Даже  ее
слабые  возможности способны повли­ять на положение там, где находятся люди,
подобные обретавшимся  тогда  возле  царя.  Александра  Федоровна только это
"штанами" и сказала.
     Но даже недоброжелатели не могли не замечать уси­лий, которые прилагала
Александра  Федоровна, чтобы помочь раненым. При  этом важно, что делала это
она  по наставлению отца. Александра  Федоровна говорила Анне Александровне:
"Я замечаю, что в моем присутствии больные действительно держатся спокойнее,
когда я  держу их за руку, они говорят, что боль утихает.  Я ду­маю, это  от
того, что все  мои мысли сосредоточены на нашем Друге. Я стараюсь поступать,
как он".
     Гурко: "Осенью  1915 года во дворец прибыла депута­ция  от Св.  Синода,
привезшая государыне благословен­ную грамоту  за  ее деятельность  на пользу
раненых; го­сударыня была столь смущена, что заявила о невозможности для нее
выйти к прибывшим архипастырям, так как чувствует, что горловая спазма лишит
ее  способно­сти  промолвить хотя бы несколько  слов.  Надо было упот­ребить
много усилий, чтобы убедить ее  выйти к иерар­хам церкви,  причем  маленький
наследник принимал в этих уговорах очень деятельное участие".
     Каверзы и поклепы
     Однако это не мешало врагам трона продолжать пле­сти интригу.
     Здесь приведу свидетельство Руднева относительно того,  к каким уловкам
прибегал "честнейший молит­венник" Труфанов: "Года за полтора до  переворота
1917 года известный бывший монах Илиодор  Труфанов при­слал в  Петроград  из
Христиании  свою жену с поруче­нием предложить царской семье купить у него в
руко­писи написанную им книгу, выпущенную впоследствии под названием "Святой
черт", где он описывает отно­шение  Распутина к царской семье, набрасывая на
эти отношения тени скабрезности. Этим  вопросом заинте­ресовался Департамент
полиции, и на  свой  риск  и  страх вступил  в переговоры с женою Илиодора о
приобрете­нии этой  книги,  за  которую Илиодор просил, насколь­ко помню, 60
000 руб. В конце концов дело это было представлено на усмотрение императрицы
Александры Федоровны, которая с  негодованием  отвергла гнусное  предложение
Илиодора,  заявив,  что  "белое не сделаешь черным,  а чистого  человека  не
очернишь".
     Кстати, отец часто повторял: "Все минется, одна правда останется".
     По  соображениям  Труфанова  и  его  покровителей, подлинным правителем
России был мой отец. Дальше  рисовалась леденящая картина:  "безумный монах"
(так прозвал отца Труфанов, хотя тот ни монахом, ни бе­зумным не был) и Анна
Александровна Вырубова всту­пили в  сговор  с немецкой шпионкой, царицей. Их
цель -- гибель России.
     Трезвой  мысли в поклепах  искать  трудно. Зато можно одним  замечанием
разрушить и без того шаткий домик наговора.
     В ряд заговорщиков поставлена Анна Александровна. Ей в вину кроме любви
к  царской семье и привязанно­сти к отцу  недоброжелатели трона поставить не
смогли ничего. Но и этого оказалось достаточно: зачем любит?
     На какие  каверзы,  какое  шпионство она  при  своем  простодушии  была
способна? Какие секреты выведы­вать? Какие  тайны  хранить?  Она,  сделавшая
достояни­ем света потаенные страницы личной жизни...
     На руку врагам трона  были и "невинные"  забавы  мо­лодых аристократов.
Анна  Александровна  как-то  расска­зала, как ее  невестка,  придя  на  чай,
смеясь, сообщила:
     -- Мы распустили новые слухи о Николае. Это так весело!

     Глава 28 СМЕРТЬ РЯДОМ
     Диета Феликса -- "Ему нужен я" --
     "Афедроны помешали" -- Попытка совращения --
     -- Ожидание ужаса -- Прощание с царской семьей --
     -- Печать гибели -- Утро последнего дня --
     -- Последний ужин -- Круг замкнулся
     Диета Феликса
     Участь  России  не  сказывалась  на  судьбе  Феликса  Юсупова,  который
старался, не слишком, впрочем, усердно, стать нормальным мужем.
     В  марте 1915 года Ирина Александровна родила ему дочь. Царь  принял на
себя хлопоты крестного отца, а вдовствующая императрица, прабабушка ребенка,
-- крестной матери.
     Вскоре  после  этого  отец  Феликса был  назначен ге­нерал-губернатором
Москвы,  но там  он вскоре  попал  в затруднительное положение  из-за  своих
диктаторских замашек.
     Выставляя  идейные  начала в разговорах о причинах участия  в  убийстве
моего отца, Феликс никогда, разу­меется, и не заикался об истории отставки в
1915 году Юсупова-старшего  с поста начальника  Московского военного округа.
Не в силах мстить царю, он мстил мо­ему отцу. Уверена, что он складывал свою
месть из ка­мешков, представлявшихся ему глыбами. Но это было так мелко!
     Феликс   Сумароков-Эльстон   не  был  надежным  чело­веком   для  такой
должности. Сказалось то, что, получив
     через женитьбу титул князя  Юсупова, он старался  ут­вердиться в  новом
"сиятельном"  положении. Но  делал  это слишком напористо.  Он  считал любое
противодей­ствие  личным вызовом и следствием  предательства и был  убежден,
что  несогласные  с ним действуют заодно  с  партией  сторонников  Германии,
относя к  последним царицу и  моего  отца.  Сумароков-Эльстон  с готовностью
присоединился к заговору,  преследовавшему цель  свер­гнуть  царя,  заточить
царицу в монастырь и сослать мое­го отца обратно в Сибирь.
     Мой  отец  (вернее, его смерть) превратился  для Фе­ликса  в навязчивую
идею. Но Феликс не был бы самим собой, если бы не нагромоздил вокруг пошлого
уголов­ного убийства "роковые страсти", сообразные  его про­тивоестественным
наклонностям.
     Семейную  жизнь с Ириной Александровной  Феликс  называл "диетой". Опыт
порочной  страсти никогда не оставлял  его.  (При этом не  стану отрицать --
Феликс любит  жену  и  живет  с ней до  сих  пор. Хотя  кто загляды­вал в их
спальню?) Отношения  с Дмитрием,  то  возоб­новлявшиеся,  то затухавшие,  не
слишком привлекали Феликса. С полным подчинением Дмитрия для Феликса исчезла
острота, а значит, притягательность связи.
     "Ему нужен я"
     Подчинить  себе Распутина, подавить и раздавить -- вот цель,  достойная
артиста, каким, без сомнения, во­ображал себя Юсупов.
     По  Петербургу  ходили  слухи,  похожие  на  сказку.  Будто  бы  Феликс
закрывается в особой комнате  своего  огром­ного дворца и часами смотрит  на
бесценную  жемчужи­ну  "Перегрину"  --  гордость  ювелирной  коллекции  рода
Юсуповых.  Эта жемчужина --  по  преданию  --  одна из  двух, принадлежавших
некогда египетской царице  Кле­опатре. Вторую великая грешница растворила  в
уксусе на пиру, данном ею в честь Антония. Так вот, Феликс будто бы впадал в
мистический  транс  от  созерцания огромной  жемчужины и,  выходя из комнаты
после сеанса,  воображал себя  самой Повелительницей Египта. Не знаю, правда
ли и  другое:  будто Феликс  в память своего кумира Уайльда устраивал тайные
представле­ния пьесы "Суламифь", где роли  и Суламифи,  и Иоан­на Крестителя
исполняли  мальчики из балетных.  В  глав­ный же момент действия проливалась
настоящая кровь. Подробности передавались самые отвратительные.
     Нуждаясь   в  доверенном  лице,   Феликс  отправился   навестить  Марию
Евгеньевну  Головину.  Он изложил  ей  свои  желания, напустив  поэзии ровно
столько, сколько  понадобилось,  чтобы  сбить с  толку добрую душу,  пол­ную
сочувствия. В подобных делах  Мария  Евгеньевна была невежественна и  поняла
все  так, будто  бедный  Феликс наконец-то захотел излечиться.  Она с  жаром
принялась  уговаривать  его  повидаться   с  человеком,   которого  счи­тала
воскресшим Иисусом Христом. Как бы там ни было, их цели сошлись.
     Местом встречи  был назначен  снова  дом Головиных. Там, перемолвившись
парой слов, Феликс и отец дого­ворились о следующей встрече -- у нас дома.
     Как-то мы с  Варей,  вернувшись с прогулки, увидели красивого изысканно
одетого  молодого человека,  бесе­довавшего с отцом  в столовой. Это  и  был
князь  Юсупов. Мы  пробыли  в столовой  не больше  пяти минут,  обме­нявшись
ничего не значащими фразами. Я обратила вни­мание только, что на столе стоял
один  бокал с вином. При нас отец отпил из него один раз, а потом Феликс  не
выпускал  бокал из рук, то и дело прикасаясь губами к краю в том  месте, где
оставались следы губ отца.
     После ухода Феликса я спросила отца, зачем тот при­ходил. Отец ответил,
что за помощью. И добавил:
     -- Ему нужен я.
     С того дня молодой Юсупов стал у нас в доме посто­янным гостем.
     "Афедроны помешали"
     Несмотря  на то, что война  продолжалась уже более  двух лет, Юсупов ни
разу не выказал желания отпра­виться на фронт.
     Тогда  существовал  закон, принятый в интересах кре­стьянских семей, по
которому единственного сына нельзя было призвать в армию. Однако в законе не
уточ­нялось, что он применим только к  крестьянским семь­ям. Этой лазейкой и
воспользовался  Феликс. Он дей­ствительно  остался  единственным сыном после
смерти старшего брата  -- Николая, но его  никак нельзя было отнести к числу
"незаменимых кормильцев семьи". Тем не менее, он прикрывался этим законом до
тех пор, пока царица выговорила ему за нежелание служить.
     Деваться было некуда. Феликс записался в Пажеский  корпус (там готовили
офицеров). 29-летний Феликс ока­зался самым  старшим  среди однокашников,  в
большин­стве почти подростков. Будь на месте Феликса нормаль­ный мужчина, он
стал бы опекуном младших, подавая хороший пример.  Другой, но -- не  Феликс.
Он усмотрел  в своем новом  положении  приятные возможности.  Го­ворили:  "У
Феликса закружилась голова в цветнике". Военные науки Феликс "не превзошел",
-- "афедроны помешали". Это правда, да и сам Феликс не скрывался.
     Попытка совращения
     Отец не  обманывался относительно  порочности Фе­ликса и его намерений.
Но он был уверен, что сумеет переломить волю князя. Была  и  еще причина, по
кото­рой отец взвалил на себя эту ношу.
     Зная, что мать Феликса близка  с великой княгиней Елизаветой Федоровной
и что  они  обе возглавляют  одну из  самых деятельных  оппозиционных царице
групп, отец  надеялся,  что, помогая Феликсу,  завоюет их  друж­бу  или,  по
крайней  мере,  добьется  их  непротивления,  сможет  погасить  ненависть  и
прекратить заговоры, уби­вавшие Россию.
     Визиты князя  держались в тайне,  но Анна Александ­ровна о них все-таки
узнала. Она, думая предупредить  отца,  принялась уговаривать его прекратить
встречи с Феликсом. Она говорила:
     -- Феликс погиб. Он способен за собой потянуть всех.
     Отец отвечал:
     -- Пока пакостит, не погиб.
     Думал, что успеет остановить и остановиться на краю.
     Феликс же  прилежно исполнял  свою  роль. Он  делал вид,  что поддается
лечению, в то же время пытаясь вов­лечь отца в игру на роль любовника.
     Стараясь избежать огласки, Феликс всегда приходил к нам в дом по черной
лестнице. Но в  доме не считал нужным  стеснять себя  --  говорил  громко  и
откровенно. Слуги или те, кого он считал таковыми, в расчет не брались.
     Дуня говорила:
     -- Он смотрел на меня незрячими глазами.
     Однако Дуня была там и слышала их разговоры. От
     нее я и знаю о многом, что тогда происходило.
     Однажды  Феликс пришел  пьяным.  Не  стал  дожидать­ся отца в столовой,
сразу проследовал в кабинет. Когда отец через несколько минут вошел туда, он
увидел  на  кушетке голого  Феликса.  Не оставалось сомнений в  том,  что  у
Юсупова на уме.
     Отец  ударил  Феликса  и  приказал убираться.  Мгно­венно протрезвевший
Юсупов кое-как оделся и выбе­жал прочь.
     Ожидание ужаса
     Зима  1916 года даже для России была  суровой. При­ходилось туго  всем.
Хуже всех --  солдатам  на фронте от западной границы до самого Урала. Плохо
одетые,  пло­хо накормленные  и плохо вооруженные,  они  совсем пали  духом.
Началось повальное дезертирство.
     В Петрограде и Москве женщины выстраивались в очереди у хлебных лавок и
стояли  на морозе целый день.  Подойдя к  заветной  двери могли  узнать, что
хлеба нет. Ввели нормы на уголь и дрова.
     Отец впал в глубокое уныние.
     Все сорок пять лет своей жизни, за исключением очень коротких периодов,
мой отец был оптимистом. Он всегда считал, что на всякое зло найдется добро,
которое победит это зло; на всякое страдание всегда
     найдется  утешение;  милостивый  Господь   всегда  рядом  с  теми,  кто
обращается к Нему в нужде. Но  все-таки нужно, чтобы люди к Нему обратились.
Русские же, за редкими исключениями, вовсе  не  спешили  поклонить­ся  Ему в
ноги. А  раз  так, то им не на что надеяться;  им  уготованы  уничтожение  и
гибель.
     В своих мыслях он называл это "их" судьбой, но не своей собственной. Он
почему-то знал, что его  уже не будет, и ему не придется пережить последнего
мучи­тельного поражения и хаоса.
     Обрывки видений являли отцу картину  ужасающих несчастий. Он бродил  по
квартире, придавленный гру­зом своих предвидений.
     Из-за небывалых холодов работы по хозяйству в По­кровском замерли. Мама
разрешила Дмитрию поехать навестить нас. После  приезда Дмитрия отец немного
повеселел.  Но  когда настала  пора Дмитрию  возвращать­ся в деревню,  отец,
предвидя будущее, попросил его остаться на Рождество. Сказал:
     -- Это Рождество будет последним, которое суждено
     встретить вместе.
     Но Дмитрий обещал маме  вернуться с Дуней в По-кровское  до Рождества и
потому отказался.
     Отец, конечно, оказался прав в своем предвидении.
     Отец   начал   совершать   длительные  прогулки   в  оди­ночестве.  Его
сопровождали  лишь  охранники.  Теперь он  был  слишком  погружен  в мрачные
раздумья и не бол­тал с ними, как прежде.
     Однажды  под  вечер, после прогулки по набережной, отец  рассказал мне,
будто  видел,  как Нева  стала  крас­ной  от  крови  великих  князей.  Потом
отвернулся и, по­шатываясь, прошел в кабинет. Там он написал длинное письмо,
запечатал и отдал мне.
     -- Не открывай, пока не умру.
     Я неловко рассмеялась, -- не могла вообразить мир без отца.

     Прощание с царской семьей
     Тем временем Феликс нашел себе помощников.
     Великий  князь  Дмитрий  Павлович  легко  дал  себя  убедить  в правоте
Феликса. Уже  вдвоем они  принялись  за поиски сообщников. Все  дело  Феликс
хотел  обста­вить  идейно.  Он  знал,  что "большой  круг"  -- вдовствую­щая
императрица Мария Федоровна, великие князья, их  жены и приближенные заранее
приветствуют  любые  действия, направленные против Распутина.  Последнее  же
средство -- убийство -- тоже найдет их одобрение.
     Великая  княгиня Елизавета Федоровна  приехала из  монастыря  навестить
Александру Федоровну  и  произ­несла  против  Распутина  обвинительную речь.
Некото­рые  члены  Думы,  особенно  Маклаков  и Пуришкевич, поносили  отца в
каждом  своем   выступлении.  А   в  Сино­де   всерьез  обсуждали  опасность
"отвращения Распути­ным царевича от православной веры".
     Все вокруг было враждебным.
     Отец  зачастил  на  "Виллу  Родэ".  В  ответ  на  наши  уве­щевания  он
раздражался (что  было совершенно для  нас непривычно, и так с ним, прежним,
не вязалось) и буквально стонал в ответ:
     -- Скучно, затравили... Чую беду! Не могу запить того,
     что будет потом.
     Как-то утром  отец  вернулся  домой обессиленным и  едва  смог  одолеть
ступеньки. Упал на постель. Обхватил  голову руками, давя пальцами на глаза.
Было слышно едва различимое причитание:
     -- Только бы не видеть, только бы не видеть...
     Вдруг раздался телефонный звонок. Я сняла трубку и
     узнала голос  царицы.  Она была  взволнована, даже  не пыталась  скрыть
истерики. Царевич отправился на фронт вместе с отцом,  чтобы  поднять боевой
дух в войсках, и заболел.
     -- Только Григорий Ефимович может помочь.
     Я  бросилась к отцу.  Он лежал, глядя невидящими гла­зами в  потолок, и
явно не  слышал ни  одного моего слова.  Лицо его было  пепельно-серым, руки
ледяными.

     Печать гибели
     Отец знал, что смерть рядом.
     Недаром же он  за три дня до  смерти  попросил  Си-мановича помочь  ему
советом в деле устройства им де­нежного вклада на имя мое и Варино.
     О том, что отец понимал безысходность  своего по­ложения, говорит и то,
что  он  решился  сжечь  все  пись­ма,  записки  и  другие  знаки  внимания,
полученные от  Александры Федоровны, Николая и их детей, Анны Александровны.
Ему помогал Симанович. В  комнате они долго оставались сначала вдвоем, потом
отец выходил на  несколько минут. Возможно, Симанович воспользо­вался этим и
что-то   спрятал.  Точно  я  утверждать  ничего  не  могу.  На  все  вопросы
относительно тех событий он ничего мне сообщать не хотел.
     По   прошествии   времени,   когда  открывается  непонят­ное   и   даже
необъяснимое раньше, легко утверждать -- и я знал, что будет непременно так.
Но в отношении отца все и вправду сходилось. На его лице была печать смерти.
     Для  лучшего  понимания  тогдашнего  настроения  отца  приведу  случай,
описанный Симановичем  и  произошед­ший гораздо  раньше, в  пору, когда отец
пребывал в  ином настроении  духа: "Однажды была  предпринята  попытка убить
Распутина. Несколько  молодых людей и офицеров сумели устроить себе доступ к
нему.  Вначале все было тихо,  но когда Распутин вышел на  середину комнаты,
офицеры  вскочили  и  обнажили  свои  шашки.  У штатских  появились в  руках
револьверы.  Распутин  от­скочил  в  сторону,  обвел  заговорщиков  страшным
взгля­дом и  вскрикнул:  "Вы хотите покончить  со мною!" За­говорщики стояли
окаменелые,  как  парализованные.  Они   не  могли  отвернуться  от  взгляда
Распутина.  Все  затихли. Случай  произвел  на всех  присутствующих  сильное
впе­чатление. Распутин пояснил:  "Вы были моими врагами, но теперь вы больше
не  враги.  Вы  видели,  что  моя  сила  победила. Не сожалейте, что вы сюда
пришли, но и не радуйтесь, что вы можете уйти. Не существует больше
     такой  власти, которая могла  бы  направить  вас против меня.  Ступайте
домой". Молодые люди опустились пе­ред Распутиным на колени и умоляли его их
простить.
     -- Я вас не прощу, -- ответил Распутин, -- так как я
     вас сюда не приглашал. Я не радовался, когда вы при­
     шли, и не горюю, когда вы уходите. Теперь уходите. Вы
     излечены. Ваши гибельные намерения пропали.
     Заговорщики оставили помещение".
     На следующий день позвонил Юсупов. Сказал, будто бы Ирину Александровну
мучат сильные головные боли, лекарства не помогают, вся надежда на отца. При
этом отец  знал,  что княгини нет  в Петербурге -- она  еще не  вернулась из
Крыма.
     Я умоляла отца не ехать к Феликсу. Но отец отмахнул­ся от моих страхов:
"Я ему нужен". Он шел на заклание.
     Встречу назначили на 16-е.
     Утро последнего дня
     Утром 16 декабря отец  в неурочный день засобирал­ся в баню. Но, против
обыкновения, при этом был со­всем невесел.
     Печально, но большую часть того дня меня дома не было.
     Вечером  пришла  Анна Александровна. Она  уже  от­бросила костыли, хотя
сильно хромала. Ее  послала ца­рица -- спросить совета отца, как поступить с
больной ногой Алексея, а заодно передать подарки всем нам.
     Я  отвела  Анну .Александровну в  столовую,  где отец  пил свою любимую
мадеру. Предложила бокал гостье. Она сделала глоток и вздохнула:
     -- Мы с тобой изменились, Григорий Ефимович.
     -- Все меняется, Аннушка.
     -- Я вспомнила, как увидела тебя, когда ты вошел в
     комнату больного царевича. Рядом с Николаем ты ка­
     зался великаном.
     Она снова вздохнула и передала нам подарки:
     -- Ее величество считает, что положение не так се­
     рьезно, чтобы надо было ехать в Царское.
     -- Пожалуй, только не пускайте к нему врачей.
     В  глазах  отца  была  бесконечная  грусть.  Он  уже тогда  знал, какой
трагически короткой окажется жизнь маль­чика.
     Последний ужин
     Подошло  время  ужина.  Отец  пил,  но не пьянел. Даже вдруг  пришел  в
веселое расположение духа. Катя подала ужин -- рыба, черный хлеб, мед -- все
его  любимые  блюда. (Только  сейчас  я  поняла --  тот  ужин  был  "ужи­ном
приговоренного".  Перед  казнью приговоренному  принято давать любимую  еду.
Отец точно знал -- это последний ужин.)
     Отец ушел  в  спальню переодеться.  Позвал  меня. (Я  отметила, что  он
выбрал самую лучшую свою рубашку  -- шелковую, с голубыми васильками,  -- ее
вышивала Александра Федоровна.)
     Отец стоял у раскрытого бюро. Я увидела пачку ас­сигнаций.
     -- Это твое приданое -- три тысячи рублей, -- ска­
     зал отец.
     Около  семи часов раздался  звонок в дверь. Пришел Александр Дмитриевич
Протопопов -- министр внут­ренних дел, часто навещавший нас.
     Вид у него  был  подавленный.  Он попросил нас  с  Варей  выйти,  чтобы
поговорить с отцом наедине. Мы вышли, но через дверь слышали все.
     -- Григорий Ефимович, тебя хотят убить.
     -- Знаю.
     -- Я советовал бы тебе несколько дней не выходить
     из дома. Здесь ты в безопасности.
     -- Не могу.
     -- Отмени все встречи.
     -- Поздно.
     -- Ну так скажи мне, по крайней мере, куда ты со­
     брался.
     -- Нет. Это не моя тайна.
     --   Ты  не  понимаешь,  насколько  серьезно   твое  положение.  Весьма
влиятельные  особы замыслили посадить на трон  царевича и назначить регентом
великого  князя Николая Николаевича.  А  тебя  либо  сошлют в Си­бирь,  либо
казнят. Я знаю заговорщиков, но сейчас не могу назвать.  Все,  что я могу --
удвоить охрану в Царс­ком  Селе.  Может, ты сегодня все же  останешься дома?
Подумай. Твоя жизнь нужна их величествам.
     -- Ладно.
     Когда Протопопов ушел, отец сказал, ни к кому не обращаясь:
     -- Я умру, когда Богу будет угодно.
     Потом  около часа  мы  сидели  в столовой.  По просьбе  отца  я  читала
Евангелие от Иоанна: "В  начале было  Сло­во, и  Слово  было у Бога, и Слово
было Бог..." И отец толковал: "И Слово было плотию и обитало с нами".
     Часы в  прихожей  пробили  десять.  Отец  поцеловал  Варю, потом  меня,
пожелал доброй  ночи, потом  ото­слал нас спать. Они с Катей поговорили еще,
вспомни­ли  о прежней жизни в Покровском, о купаниях и  ры­балке на  Туре, о
хозяйстве.
     Я не могла уснуть. Меня заполнял страх. Когда часы пробили одиннадцать,
Катя тоже легла спать. Вскоре дом погрузился  в тишину, нарушаемую  тиканьем
часов,  от­считывающих последний  час жизни моего отца  в доме  номер 64  по
Гороховой улице.
     В  назначенный  час отец  вышел из дома. Его ждал  присланный  Юсуповым
автомобиль.
     Круг замкнулся
     Теперь никто из нас уже не мог помочь отцу.
     Круг замкнулся.
     У каждого из заговорщиков были свои, особые при­чины ненавидеть отца.
     О  Феликсе  Юсупове, Михаиле  Владимировиче Род-зянко,  великой княгине
Елизавете Федоровне,  вдовству­ющей  императрице Марии Федоровне сказано уже
дос­таточно.  Добавлю  только, что,  очевидно, заговорщики все-таки понимали
бессовестность  и  беззаконность  сво­их   намерений,  и  чтобы  придать  им
видимость  порядочности  и  патриотичности,   Родзянко,  например,  всячески
распространял  слухи  о "расположенности царя избавить­ся  от Распутина". Об
этом свидетельствует Бьюкенен.
     Что же касается остальных...
     Великий князь Дмитрий Павлович был целиком по­рабощен  Феликсом и пошел
бы на любое преступле­ние, чтобы угодить ему.
     Капитан Иван Сухотин, такой же порочный, как  Дмитрий и Феликс, видел в
убийстве очередную пи­кантную авантюру. Кроме  того, ему  льстило, что  его,
невысокородного, позвали в компанию аристократов.
     Владимир  Митрофанович Пуришкевич принадлежал к числу самых влиятельных
членов Думы. Феликс  отвел ему интересную роль. Именно Пуришкевич, известный
своей  невоздержанностью  и прямо  истеричностью,  дол­жен был придать всему
предприятию оттенок безумного порыва, за какой и судить-то нельзя. К тому же
участие Пуришкевича, едва ли не каждый день выступавшего с думской трибуны с
обличениями  императорского   дома  и   Распутина,   способно  было  отвести
подозрения в присут­ствии сугубо личных мотивов у заговорщиков.
     Доктор Станислас  Лазоверт --  служил хирургом в санитарном поезде  под
командованием Пуришкевича. Он стремился угодить начальнику.  Именно ему было
пору­чено приготовить яд, чтобы отравить  отца.  (Много лет  спустя до  меня
доходили слухи  о том, что Лазоверт --  не простой исполнитель, а ни мало ни
много -- анг­лийский шпион, имевший в этом деле свой интерес.)
     Как бы там ни было, все они собрались ради одного -- убийства.

     Глава 29 УБИЙСТВО
     Декорации -- Как это было -- Розыски -- -- Вокруг убийства  -- Письмо с
того света
     Декорации
     О том, что происходило в  доме Юсупова, мне  изве­стно от человека, имя
которого я не решаюсь открыть и теперь.
     Феликс  тщательно  продумал декорации  предстоящего  спектакля. Он мнил
себя великим эстетом и даже в ме­лочах старался придать самому гнусному делу
внешний  лоск.  В своем дворце на Мойке он переоборудовал вин­ный погреб  --
соорудив  из него роскошную комнату. (Погреб --  чтобы крики  обреченного не
могли достиг­нуть посторонних ушей!)
     Сводчатый потолок, арки, старинная мебель, пер­сидские ковры, бесценная
посуда, кубки, скульптуры  --  все это  должно было,  по его мысли, подавить
Распу­тина, дать ему почувствовать, в каком высокородном доме его принимают.
Столетия  рода Юсуповых--  Сума­роковых-- Эльстонов  должны  были взирать на
отца ото­всюду, указывая на его малость и ничтожество.
     На  одном  из  буфетов,  недалеко  от  камина,  Феликс положил  древнее
распятие из хрусталя, отделанное се­ребром.
     Остальные  заговорщики  должны были  разместиться  до подачи  условного
знака  над погребом, в кабинете,  также  специально  оборудованном для этого
случая.

     Как это было
     Феликс проводил гостя  вниз по лестнице, в салон. Отец удивился, почему
не  идут сразу к больной. Сверху доносились звуки граммофона,  голоса. Князь
объяснил, что у жены вечеринка и скоро она сама спустится. Отец удивился:
     -- А как же голова?
     Князь неопределенно махнул рукой.
     Комната  выглядела так, будто ее  только что  покину­ли  ужинавшие.  На
шахматном столике -- неоконченная партия.
     Сняв шубу,  отец  подошел к камину,  опустился на один из стоящих рядом
больших диванов лицом к ярко­му пламени.
     Князь предложил стакан портвейна -- уже  отравлен­ного. (Отравлены были
также и пирожные, приготов­ленные для отца.)
     Отец отказался. Юсупов, извинившись,  вышел -- будто бы за  тем,  чтобы
отдать распоряжения прислуге.
     Феликса не  было  долго. Отец решил  подняться  на­верх. В  этот момент
Юсупов появился с бутылкой маде­ры в руках.
     Феликс  сказал,  оправдываясь,  что  жена  слишком  увлечена  гостями и
придется еще подождать.
     Выпив вина, тоже отравленного, отец пожаловался на странное ощущение --
будто бы жжение в горле и затрудненность дыхания.
     -- Устал, -- вздохнул он.
     Феликс продолжал подливать вино. Он заметно не­рвничал.
     Просидев в молчании еще какое-то время, отец со­брался уходить:
     -- Видно, я не нужен.
     Феликс  вяло  стал  упрашивать остаться. Вдруг он  с какой-то  странной
решимостью схватил отца за локоть. Но, словно обжегшись, отдернул руку.
     -- Подожди, еще хотя бы минуту. Я сейчас, -- Фе­
     ликс бросился к лестнице.
     Наверху ждали сообщники.
     Яд  почему-то  не действовал.  План мог сорваться.  Дмитрий дал Феликсу
револьвер.  Юсупов  вернулся, увидел,  что отец держит в  руках  хрустальное
распятие, сказал:
     -- Правильно. Помолись!
     Отец обернулся. Он знал, что ловушка захлопнулась.
     Тем  временем  Лазоверт и  Дмитрий  спустились в  ком­нату.  Следом  --
Сухотин и Пуришкевич.
     Яд стал оказывать действие. Отец впал в беспамятство.
     Словно в помешательстве заговорщики накинулись на отца.  Били, пинали и
топтали неподвижное тело.
     Кто-то выхватил кинжал.
     Отца оскопили.
     Возможно,  это и  не было помешательством. Ведь все заговорщики,  кроме
Пуришкевича, -- гомосексуалисты. И то был, скорее всего, ритуал. Они думали,
что не про­сто убивали Распутина. Они думали, что лишают  его глав­ной силы.
Так и  не  поняв,  что сила  отца была  в другом. Для них за пределами плоти
любви не существовало.
     Убийцы  решили, что отец  мертв. Но тут тело  шевель­нулось. Одно  веко
задрожало и приподнялось. В следую­щую секунду открылись оба глаза.
     -- Он жив, жив! -- вскрикнул Феликс и импульсив­
     но склонился над жертвой.
     Отец схватил Феликса за плечи и сжал их.
     Юсупов вырвался.
     Отец затих.
     Заговорщики  оставили отца  на  полу  и поднялись в  кабинет. Принялись
обсуждать, как избавиться от тела.
     В  коридоре раздался шум. Бросившись  к двери,  они  увидели, как  отец
выбегает во двор.
     Юсупов еле слышно прошептал:
     -- Боже, он все еще жив!
     Пуришкевич  выскочил во двор с пистолетом в руке и два  раза выстрелил,
потом еще два раза. Отец упал в сугроб.
     Появился городовой, услышавший выстрелы, но Феликс встретил его у ворот
и объяснил, что один из пьяных гостей несколько раз пальнул из револьвера.
     Отделавшись  от полицейского, Феликс вернулся  и обнаружил,  что  слуги
внесли тело обратно в дом и по­ложили вверху лестницы.
     Юсупов впал в неистовство.
     Пуришкевич описывал,  как  Феликс набросился на  недвижное тело  и стал
пинать: "Это  было такое  ужас­ное зрелище, я вряд ли смогу когда-нибудь его
забыть".
     Тем временем Сухотин надел шубу и шапку отца, и  доктор Лазоверт  отвез
его обратно к нашему дому -- сбить со следа тех, кто мог проследить с вечера
за авто­мобилем до дворца на Мойке. Дмитрий поехал с ними под видом Феликса.
     Вернувшись  обратно, они застали  Пуришкевича  в  одиночестве,  они  со
слугой уложили совершенно не­вменяемого князя спать.
     Сами  перевязали  веревкой  тело  отца,  погрузили  на  заднее  сиденье
автомобиля. На Петровском острове сбро­сили с моста в прорубь.
     Они надеялись, что течение  затянет ужасный свер­ток под  лед,  а потом
отнесет в море.
     Розыски
     Было уже  далеко за полночь, когда  я, наконец, ус­нула тревожным сном.
Меня  мучили кошмары, и когда серый рассвет  встал над  городом, мне как раз
снился страшный сон, в котором мелькали то Юсупов, то Хи-ония Гусева.
     Проснулась я от телефонного звонка. Звонил Прото­попов.
     -- Который час? -- спросила я.
     -- Еще рано. Семь. Я хотел узнать, дома ли твой отец?
     Я не знала. Пошла посмотреть.
     Обнаружив, что  комната  отца пуста,  а постель не  смята, вернулась  к
телефону.
     -- Нет, его дома нет.
     Без всяких объяснений Протопопов  повесил трубку.  Дурное предчувствие,
охватившее  меня ночью, воз­вратилось и стало  еще сильнее. Подавив страх, я
по-
     звонила Марии Евгеньевне,  спросить,  не видела ли она отца после ночи.
Та ничего не знала.
     Я попросила ее позвонить Юсупову и справиться об отце.
     Ответного звонка я так и не дождалась.
     Тем временем Катя приготовила завтрак, к которому никто  из нас не смог
притронуться.  Не в силах больше ждать, я позвонила  в  Царское  Село,  Анне
Александ­ровне. Та обещала помочь.
     Анна Александровна, не мешкая, отправилась к ца­рице. Начались розыски.
Первым царице доложил Про­топопов: о выстрелах  и  объяснении Феликса, будто
стре­лял один из гостей.
     Потом  позвонил  великий  князь  Дмитрий  Павлович  --  просил у царицы
разрешения придти на чай.  Получив отказ, он, по-видимому, встревожился. Как
только  он  повесил трубку, Анне Александровне позвонил  Юсу­пов и  попросил
разрешения увидеться  с ней.  Анна Алек­сандровна отказалась.  Тогда  Феликс
попросил срочно устроить его встречу с царицей. Намекнул,  что это каса­ется
Распутина.
     В  десять  часов утра  полицейские, прочесывавшие весь  город, пришли к
Юсупову.  Генерал  Григорьев  допро­сил  князя.  Ему пришлось  выслушать уже
известную  вер­сию,  будто  стрелял  один из гостей.  О Распутине  же  князь
сказал, что тот никогда у него не бывает.
     Как  раз когда  Григорьев  уходил,  позвонила Мария  Евгеньевна. Феликс
велел ей подождать у телефона, пока он проводит генерала.
     -- Что ты сделал с Григорием Ефимовичем?
     -- Ничего. Я его несколько дней не видел.
     -- Феликс, не лги. Ты заезжал за ним около полуночи.
     -- Ах, это. Ну, я всего лишь поговорил с ним не­
     сколько минут.
     Мария Евгеньевна встревожилась. Феликс солгал.  Ска­зал, что не виделся
с отцом, а  потом вдруг признался, что виделся. Она попросила князя приехать
к ней.
     К этому времени все  уже были уверены -- отец мертв. Даже  царица.  Она
плакала, повторяя:
     -- Аннушка, что мы будем без него делать? Что будет с Алексеем?
     Приведу  здесь письмо  Александры  Федоровны Ни­колаю от 4 ноября  1916
года: "Если бы у нас не было Его (то есть моего отца), все бы уже давно было
конче­но -- я в этом убеждена".
     Страшно  даже  себе  вообразить  то  отчаяние,  в кото­рое  погрузилась
Александра Федоровна со смертью отца.
     Вокруг убийства
     Феликс  был  уверен  в  собственной  безнаказанности.  Уверенности  ему
добавляли  телеграммы и телефонные звонки  от  представителей  высших кругов
общества, вклю­чая  членов  императорской семьи.  Все они  считали  Фе­ликса
главным исполнителем пока еще не доказанного убийства,  и все давали понять,
что поддерживают его.
     Надо заметить, что именно эти телеграммы и теле­фонные звонки сослужили
плохую   службу  Феликсу.  Именно  они  дали   основание  полиции  сразу  же
распоз­нать главного исполнителя преступления.
     Князь считал, что если он  сам не сознается -- ника­кая сила не  сможет
его  обвинить в содеянном. Но как раз  в себе он и  не был уверен. Нервы его
окончательно  расстроились. Он  решил, что  самое лучшее -- уехать в Крым, в
свое поместье и там переждать тревожное вре­мя. Феликс был уверен -- историю
замнут.
     Однако  для проформы он отправился к  министру юстиции. Тот был вежлив,
однако дал понять князю, что  лучше  бы ему остаться  в  Петербурге.  Вскоре
цари­цей было отдано распоряжение о  домашнем  аресте для Феликса и Дмитрия.
(Надо заметить, что распоряжение это застало их обоих во дворце Дмитрия, где
они еще раньше вместе жили.)

     Письмо с того света
     Полицейский  инспектор пришел  к нам  домой в  со­провождении  епископа
Исидора,  который был другом  отца.  Инспектор  показал  испачканную  кровью
калошу, и  мы  тут же  узнали в ней одну из  отцовских. Он сооб­щил, что  ее
нашли на льду возле Петровского моста. Еще он сказал, что под лед спускались
водолазы, но ничего не нашли.
     Мы с Варей и  раньше были уверены, что отца уже нет в живых, но теперь,
увидев калошу, поняли беспо­воротно, что его убили.
     Послали маме телеграмму,  в которой написали толь­ко,  что отец болен и
что ей надо приехать в Петроград.
     Потом я вспомнила  о письме, которое передал мне отец вечером накануне.
Села читать вслух Варе и Кате:
     "Мои дорогие!
     Нам грозит катастрофа.  Приближаются великие не­счастья. Лик Богоматери
стал темен, и дух  возмущен  в  тишине ночи.  Эта тишина долго не продлится.
Ужасен будет гнев. И куда нам бежать?
     В Писании сказано:  "О  дне же том  и  часе никто не  знает". Для нашей
страны этот  день настал.  Будут литься слезы  и кровь. Во мраке страданий я
ничего не могу различить. Мой час скоро пробьет. Я не страшусь, но знаю, что
расставание  будет  горьким.  Одному  Богу  из­вестны пути вашего страдания.
Погибнет  бесчисленное множество  людей.  Многие  станут  мучениками.  Земля
содрогнется. Голод и болезни будут косить людей. Явле­ны им будут  знамения.
Молитесь о  своем спасении. Ми­лостью Господа нашего и  милостью заступников
наших утешитесь.
     Григорий".

     Глава 30
     ПОСЛЕ РАСПУТИНА
     "Толку нет" -- Опознание -- Царская милость --
     -- Все пошло прахом -- Февраль, начало конца --
     -- Месть мертвому -- Арест -- Прочь отсюда
     "Толку нет"
     Александра  Федоровна  была  вне  себя от  гнева. Но когда она  вызвала
Протопопова  в Александровский дво­рец и потребовала  немедленно расстрелять
преступни­ков, он  сказал, что необходимо доказать их участие в  убийстве, и
что  собственно  говоря,  еще  не  установлено   точно,  было  ли  совершено
преступление.
     Протопопов советовал дождаться возвращения из Ставки Николая.
     Не все, кто знал моего отца, горевали.  Были и такие, кому  смерть отца
принесла облегчение.
     В модных салонах пили за здоровье Феликса Юсупова.
     Великий князь Александр Михайлович с недоумени­ем встретил известие  об
убийстве моего отца. Он пере­дает слова собеседника:  "Ты какой-то странный,
Санд­ро! Ты не сознаешь, что Дмитрий  и Феликс спасли Рос­сию!" Великого  же
князя не оставляли предчувствия, что теперь-то  Россию и ждут самые  большие
несчастья.
     Повторяет  мысль  Александра  Михайловича  и княги­ня Палей: "Эта драма
была началом революции".
     Получив известие о случившемся,  из Ставки  Николай немедленно приказал
провести срочное расследование.
     Алексей со слезами требовал, чтобы убийц поймали и наказали.
     Алексей очень любил моего отца. Я сама не однаж­ды видела, как  царевич
бросался к нему на шею в ис­креннем детском восторге. Алексей  буквально вис
на  моем  отце, уцепившись руками  и ногами. Как-то мой отец не удержался на
ногах,  и они  вместе  свалились на  пол. Стали  в  шутку  мериться  силами.
Победил, разуме­ется, Алексей.
     Чуть  позже  Анна  Александровна  передавала мне  сло­ва  царевича,  за
которого после смерти моего отца взя­лись придворные доктора: "И лечат меня,
и лечат. А толку нет.  Он (то  есть мой отец) только яблочко принесет, и все
пройдет".
     Опознание
     На  следующий  день водолазы  нашли  тело подо льдом возле  Петровского
моста.
     Протопопов позвонил мне. Попросил опознать тело.
     Когда прибыл  автомобиль, посланный за мной Про­топоповым,  Варя и Катя
тоже вызвались ехать.
     Улица,  ведущая  к  Петровскому  мосту,  была  пере­крыта   полицейским
кордоном и  солдатами. Разрешали проезжать только автомобилям,  посланным по
офици­альным поручениям.
     Когда  мы остановились на  берегу, нас отвели к до­мику, в который было
перенесено тело отца.
     Я подошла близко. Это был, безусловно, он.
     Один висок вдавлен от удара. Грязь и  водоросли по­крывали  лицо. Самым
ужасным зрелищем -- так как худ­шие увечья были скрыты грубым одеялом -- был
правый глаз, висящий  на тонкой  ниточке.  На запястьях видне­лись глубокие,
кровавые борозды --  он боролся, стара­ясь освободиться от пут, когда пришел
в  себя  подо льдом. Закоченевшая правая  рука лежала  на груди, пальцы были
сложены щепотью, как для крестного знамения.
     Помню, что открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука.
     Словно сквозь туман до меня донесся протокольный вопрос Протопопова:
     -- Известна ли вам личность покойного?
     Я несколько мгновений смотрела на Протопопова, силясь понять слова.
     -- Да. Это мой отец, Григорий Ефимович Распутин.
     С формальностями было покончено.
     Я бы упала, если б Катя не обняла меня.
     Мы быстро доехали обратно. Протопопов позаботил­ся об охране, и дома мы
могли  чувствовать себя  в безо­пасности. Никто не знал, чего еще можно было
ждать.
     Царская милость
     Мама, Дмитрий  и Дуня приехали  из  Покровского че­рез  пять дней. Мы с
Варей их встретили, и мама получи­ла ответ на свой вопрос раньше, чем успела
его задать -- мы были в черных платьях, подаренных царицей.
     Приехавшие требовали подробностей, и я рассказа­ла им обо всем, опустив
самые страшные детали, и еще сообщила о похоронах, которые должны состояться
в   окрестностях  Царского   Села   на  клочке   земли,   подарен­ном  Анной
Александровной.
     Дмитрий спросил о самих похоронах, я ничего не могла ему ответить,  так
как  царская чета  запретила при­сутствовать на них, опасаясь  неприятностей
для нас.
     На следующий день  царица  прислала  автомобиль. Нас  с  мамой, Варей и
Дмитрием отвезли в Царское Село.
     Пока  взрослые  пытались  хоть  как-то  утешить  маму,  царские  дочери
обнимали нас,  выказывая любовь и со­чувствие.  Алексей же  стоял в стороне,
сдерживая рыда­ния. По его щекам текли слезы.
     Царь заверял маму:
     -- Госпожа Распутина, я стану вторым отцом для ва­
     ших прекрасных дочерей. Мы с Алике всегда их люби­
     ли, как собственных дочек. Пусть они продолжают учить­
     ся в Петрограде, и я позабочусь о том, чтобы они ни в
     чем не нуждались.
     Однако  события  развивались так, что впору было забо­титься о спасении
самой жизни, а не о благополучии.

     Все пошло прахом
     Денег, оставленных  отцом мне  на  приданое, на мес­те  не оказалось --
после  смерти отца в  дом приходило  столько народу,  что невозможно было за
всеми  усле­дить.  Деньги,  положенные  отцом  на  хранение  в банк  Дмитрия
Рубинштейна, тоже пропали.
     Единственной  надеждой   оставалось   хозяйство  в  По­кровском.  Через
несколько  дней  мы с Варей проводили маму,  Дмитрия и Катю  на станцию. Они
ехали домой.
     Теперь  нас  осталось  только  трое  в   квартире.  Дом  пу­стовал  без
просителей.
     Расследование постепенно сводили на нет. Было ясно,  что никто не будет
наказан. Правда, Феликса  выслали в его поместье в Ракитное, откуда он потом
уехал  в Крым, а  Дмитрия Павловича перевели в расположение русских войск  в
Персии.  Как  оказалось,  это  было  не наказание,  а скорее благо, так  как
облегчило  бегство  Юсупова  пос­ле  революции за границу  с большей  частью
своего со­стояния. Дмитрий же таким образом стал недоступен для большевиков.
     Февраль, начало конца
     Я была поглощена рассказами Дуни о  жизни  отца, старательно записывала
каждый эпизод в свой дневник и почти не обращала внимания на окружающий мир.
     Иногда Варя  приходила домой  из  гимназии  и  рас­сказывала  о длинных
очередях  за хлебом,  которого  тщет­но  ждали  весь день,  о  расхристанных
солдатах, бесцель­но слоняющихся по улицам.
     Я выходила  из дому только по  средам, когда мы ез­дили в Царское Село.
Дворец  оставался едва ли не един­ственным спокойным местом среди  бурлящего
Петро­града. Во дворце все шло, как обычно.
     Но катастрофа надвигалась неумолимо.
     Анна Александровна получила несколько писем с  угрозами. Ее  обвиняли в
заговоре, направленном на
     поражение России  в  войне.  Конечно,  упоминалось и имя  отца.  Царица
распорядилась  о  ее  переезде  во  дворец.  Там Анна  Александровна  была в
безопасности.
     Не  уверена,  что царь  знал об истинном положении  дел  в  армии.  Ему
докладывали  не  обо  всем. А  дезертир­ство, между тем, приняло неимоверные
размеры.  (Из Покровского мама писала, что многие крестьяне  воз­вращаются с
фронта домой, возвращаются открыто и без всякого стыда.)
     Как бы там ни было, Николай делал вид, что все в порядке.
     В  конце февраля, через  три месяца после  убийства, Дуню вызвали домой
ухаживать  за  престарелым  отцом.  Мы с Варей  остались вдвоем.  Поехать  в
Покровское не могли -- нужно было заканчивать учебу.
     Привратница каждый день приходила убирать квар­тиру и готовить обед, но
в другое время я оставалась одна и сидела, оплакивая отца и молясь за упокой
его души. Мысли мои обращались к дому, мне хотелось снова  вернуться к маме,
к спокойной  жизни  в Покровском. Но  что-то  подсказывало  мне,  что и  та,
прежняя жизнь уже не для меня.
     Однажды, когда стало особенно одиноко, я сняла  трубку, чтобы позвонить
Анне  Александровне по  двор­цовому номеру,  но обнаружила,  что аппарат  не
рабо­тает. Я вышла на улицу, надеясь увидеть, в чем причи­на  неисправности,
но  вместо  этого  увидела  огромную толпу  людей, марширующих  по Литейному
проспекту и скандирующих "Долой немцев". Они били витрины магазинов.
     Вечером  связь восстановили.  Я позвонила Анне  Алек­сандровне,  от нее
узнала, что в армии начались бунты -- солдаты убивали офицеров.
     Вскоре  на улицах  появились баррикады.  Я больше  не пускала  Варю  на
занятия. Вдвоем мы сидели в холодной квартире и  прислушивались к крикам  за
окнами.
     Я  снова попыталась позвонить во  дворец,  но  не  смогла  соединиться.
Редкие знакомые  приносили нам слухи: то  ли царь отрекся от престола, то ли
он только собирается отречься; то ли его свергли и он бежал то ли в Анг­лию,
то  ли  в  Германию,  то  ли  в  Швецию,  то  ли еще куда-нибудь.  Мне стало
невыразимо страшно.
     Покорно ждать новых ужасных сообщений я уже не могла. Наняла автомобиль
и поехала в  Царское  Село.  Без труда вошла во  дворец (охрана  меня хорошо
знала). По­просила доложить обо мне Александре Федоровне.
     Александра Федоровна обняла меня, но сказала, что мне нельзя оставаться
во  дворце,  потому  что все дети  и даже Аннушка  больны корью  и  лежат  в
постелях.
     Царица со слезами  на глазах проводила  меня до две­рей и  расцеловала,
обещая позвонить,  как  только по­ложение  улучшится настолько,  что я смогу
снова  наве­стить их.  В  вестибюле  стояла большая  ваза,  полная  круг­лых
ирисок.  Не  находя в  ту  минуту,  как  выразить свою  симпатию, Александра
Федоровна сунула мне горсть конфет в карман пальто.
     Оказавшись  снова  в автомобиле,  я расплакалась  --  была уверена, что
сейчас навсегда простилась с Алек­сандрой Федоровной.
     Потом Дума объявила о создании Временного пра­вительства, царя вынудили
отречься  от престола.  Импе­раторскую  семью посадили  под домашний  арест.
Новая  стража  сплошь состояла  из  пьяных  солдат.  Они  грязно  ругались и
обнажали свой срам всякий раз, когда кто-нибудь из великих княжон подходил к
окну.
     Месть мертвому
     Пока  это  было  возможно, могилу отца по приказу  Александры Федоровны
тщательно охраняли. И это, между прочим,  породило множество слухов, так как
полицейские не подпускали желающих близко к месту последнего упокоения отца.
Однако вскоре стало почти всем известно, что могилу можно найти по тому, что
над  ней Анна  Александровна  построила деревянную  часовню (она  собиралась
потом обложить ее кирпичом, но не успела).
     Кроме  того,  оставить  вполне  незаметными  ежеднев­ные  приезды  туда
Александры Федоровны с дочерьми было никак невозможно.
     Празднуя свободу, толпа пьяных солдат разорила могилу отца. Они подняли
труп  на  штыки,  потом бро­сили  его в  костер,  устроив  дикий  хоровод. К
солдатам  присоединилось  несколько  женщин  из  ближайшей де­ревни. Веселье
закончилось оргией.
     Мне передавали, что иконка Знамения Пресвятой Богородицы, положенная на
грудь  отца Александрой Федоровной,  сразу же  была  куда-то  отнесена.  Бог
знает,  где  она  сейчас.  На ее  обратной  стороне  Александрой Федоровной,
дочерьми  и  Анной  Александровной  были карандашом сделаны собственноручные
надписи:
     
     В уголке имелась также надпись: "11 ноября 1916 года, Нижний Новгород".
Эта иконка предназначалась в по­дарок отцу, а пришлась к гробу...
     Интересно,  что,  узнав  о  случившемся, Родзянко  ска­зал:  "Достойная
поминальная служба для злодея".  Даже  наблюдая то,  что происходило со всем
государством в те дни, Родзянко не нашел в себе силы раскаяться в содеянном.
Он так и не понял, что настоящих злодеев выпустил на волю он сам.
     Арест
     Когда  слухи об  этом ужасном происшествии разнес­лись по  городу и,  в
конце  концов, достигли  моих  ушей,  я  позвонила Марусе  Сазоновой,  чтобы
узнать, что ей об этом известно. Человек, взявший трубку, сказал, что
     Маруся дома и хочет немедленно видеть нас с Варей, и прибавил, чтобы мы
ехали немедленно. Мы  поспешили к  Сазоновым и обнаружили там всю их семью и
еще  человек двадцать  друзей нашего отца, сидящих под ох­раной  вооруженных
солдат в гостиной. Нам сказали, что мы, как и все эти люди, арестованы.
     Решив, что уже вся  рыба попалась в сети, солдаты  привезли всех  нас в
какое-то  здание. Там  находилось  множество арестованных.  Многих я узнала.
Дальнейшее  ожидание показалось  бесконечным,  хотя  длилось оно около  двух
часов.  Все это время мы были окружены  пья­ными солдатами, не  оставлявшими
нас в одиночестве даже в уборной.
     Наконец меня вызвали на допрос.  Я в ужасе обняла Варю, думая, что меня
сейчас разлучат с единствен­ным близким человеком.
     Небритый солдат  кричал  на меня и толкал вперед по  коридору,  пока не
привел  в маленькую  голую  комна­тушку. Там  за простым  деревянным  столом
расположи­лись двое мужчин, и один из них грубо велел мне  сесть. Потом,  ни
разу не взглянув на меня, он погрузился в изучение лежащей перед ним толстой
папки. Несколько минут слышался лишь шелест переворачиваемых страниц.
     Он поднял взгляд:
     -- Ваше имя?
     -- Мария Григорьевна Распутина.
     -- Дочь Григория Ефимовича Распутина?
     - Да-
     Их   вопросы   сосредоточились   вокруг  отношений  отца  и  Александры
Федоровны, которую они называли быв­шей царицей. Это разрывало мне сердце.
     Следователи   твердили,   что  я   должна   подтвердить   све­дения   о
предосудительной связи бывшей царицы и Рас­путина.
     Это было слишком.  Мои  нервы были натянуты,  как струны. Я истерически
захохотала.
     Поняв,  что  от  меня  им ничего не  добиться, следова­тели послали  за
Варей.
     Столкнувшись  с  сестрой   в  коридоре,  я  смогла  толь­ко   ободряюще
улыбнуться.
     Ясно, что от Вари они добились так же мало, как и от меня.
     Вскоре  нас  обеих  освободили.  Удивительно,  но  нас  даже довезли на
автомобиле до самого дома.
     На  следующее утро Варю вызвала  начальница  ее  гим­назии.  Варя  была
первой  ученицей в классе, но ей было  объявлено  о немедленном  исключении.
Дальнейших объяснений не последовало.
     Прочь отсюда
     Ничто не удерживало нас в Петрограде. Я решила, что мы должны вернуться
в Покровское. Варя согласи­лась со мной и даже повеселела.
     Мы  уложили  только  то,  что  смогли  унести  сами, поручив  остальное
имущество заботам привратника.
     Главное, я взяла с собой тетрадку,  в которую запи­сывала рассказы Дуни
о жизни отца.
     Я радовалась,  что уезжаю. Петроград уже не  был тем городом, куда меня
привез когда-то отец.


     ЗАПИСИ
     МАТРЕНЫ РАСПУТИНОЙ НА ОТДЕЛЬНЫХ ЛИСТАХ
     Гвоздики золотенькие -- Дайте вздохнуть --
     -- К лишнему зачем привыкать -- Щелочка
     для Бога -- Какая бывает тоска -- Знай меру --
     -- Жизнь без смерти -- Пристрастное отношение --
     -- За всех молиться -- Почему Николай II
     прикрывал рот рукой -- Ванна и аэроплан --
     -- Зеркала -- Крестное знамение -- Победа
над телефоном -- Любовь или страсть --
     -- Зачем еду тыкать? -- Омывание ног --
     -- Жизнь жалости не знает -- Лимон и фиалка
     Гвоздики золотенькие
     Расскажу еще один случай. О влиянии отца  на  людей  говорено много. Но
вот случай по-своему уникальный: переплетенье  судеб  здесь показано со всей
невероятной неизбежностью.  То  переплетенье,  которое так понимал  и, скажу
даже, любил отец, уверенный, что "никакой напрасности" на свете не бывает!
     Однажды пришел странный  человек. Гостя не хотели пускать  (было уже за
полночь,  а принимал  просителей отец  обычно с  утра  и до  обеда),  однако
настырный при­шелец не уходил.  Сказал,  что  будет сидеть на  улице хоть до
самого  рассвета, а все же дождется. Поднялся крик, отец вышел на голоса,  и
через некоторое  время гость вместе  с  отцом  вошли  в  гостиную.  Я быстро
оделась и тоже вышла.
     Не удивительно, что  пришельца не  пускали!  Вскло­коченный,  с большим
мешком (он держал его в охап­ке, запихивая вылезающие оттуда бумаги, железки
и  Бог знает,  что еще). На шее болтался на толстом шнурке стакан из желтого
тусклого металла.
     Увидев такого, я, признаться, хотела тотчас позво­нить  кому-нибудь  из
знакомых  и  попросить придти  --  на всякий  случай. Но  увидела, что  отец
улыбается, что  он  даже приобнял  подозрительного  типа,  --  успокоилась и
наблюдала  из дальнего  угла комнаты. (Отец  не слишком  любил, когда  мы  с
сестрой бывали свидетелями его бе­сед  с просителями, но  тут он был слишком
увлечен нео­жиданной встречей и, кажется, не заметил меня.)
     Гость  оказался  знакомым  отца  --  мастеровым, из кре­стьян, Василием
Перхотиным. Год назад они  столкну­лись на одном постоялом дворе. Вышел спор
о вере.  Ва­силий заявлял, что он безбожник, что все в жизни ме­ханика. Отец
доказывал  ему,  что все -- Бог,  и  на  все  -- воля  Божья. Василий  питал
слабость к спиртному и тог­да сильно напился, отец пошел своей дорогой, а он
-- свалился пьяным под стол, да так и уснул.
     Теперь он  оказался в Петербурге, как-то прослышал  про отца и разыскал
его на Гороховой.
     Василий рассказал,  что тогда, проснувшись утром,  по  привычке кликнул
опохмелиться,   протянул  свой  за­ветный  стакан.  (Надо   здесь  подробнее
рассказать о ста­кане -- была такая царская награда, даваемая крестья­нам за
выдающуюся заслугу  в  мастерстве,  теперь  бы  ска­зали --  за  изобретение
какого-нибудь механизма. Ста­кан  был  из чистого золота, с царской печатью,
и, глав­ное, награжденный таким стаканом  мог в  любом  пи­тейном  заведении
получать  выпивку и закуску бесплат­но. Точно не  знаю, в каком объеме.) Так
вот,  протяги­вает Василий свой заветный стакан, половой  наклоняет бутылку,
чтоб налить, а водка не льется. Василий глядит во все глаза, половой бутылку
трясет, а водка нейдет. Возможно, тою же "механикой" можно как-то объяс­нить
такое.  Но в тот момент что-то  в душе Василия ек­нуло. Он вскочил, закричал
страшным  голосом -- и  вы­бежал  прочь из кабака. Бежал  долго: "Выбежал за
город,  бегу  по полю,  лесом, на большую дорогу  -- себя не помню, ору, как
блажной. Целый день бежал. И орал тоже. Потом из сил выбился, упал на землю,
заснул, как убитый. И снится мне сон, -- продолжал рассказ Василий, -- будто
я в стакан слова собираю. Иду  по полю и собираю слова. Спросите вы меня  --
как так --  не знаю, а  только знаю во сне, что собираю слова. Полный стакан
насобирал,  трясу их и так  и этак,  они звенят, как гвоздики золотенькие, я
верх  ладошкой прикрыл и к уху стакан  поднес. Оттуда  --  голос:  "Василий,
ничего  ты  не  придумаешь,  выше  неба.  А  что  придумаешь, то  пропьешь".
Проснулся я, как ужаленный.  Холодно,  звез­ды надо мной. Земля твердая.  На
стерне лежал -- она в  спину впилась, точно гвоздями колется. Оглядел я себя
-- баул  свой с  вещами в  кабаке бросил. Деньги  там  были,  тетрадки  мои,
штуковинка  там  одна  тоже  осталась,  сколько я  с  ней  возился!  Я  ведь
читать-писать сам вы­учился.  Любой  механизм починить могу.  А тут такое...
Да, а  в руке стакан сжимаю. И что же это все значит? Ниче­го не придумал. С
тех  пор  хожу, места  мне  нет.  Ничего  делать  не  могу.  Сяду  мастерить
чего-нибудь -- все из рук валится. Вот пришел к тебе, Григорий Ефимович".
     Рассказывал  Василий долго.  И,  что  удивительно, не­обычайно складно,
выразительно.
     Отец, все время улыбавшийся, так, с улыбкой и от­вечал ему:
     -- Вижу -- страдаешь. Но ведь и радуешься. Точно
     ищешь чего-то, знаешь, что найдешь, надо только по­
     терпеть. Да терпеть не хочется. Верно?
     -- Верно.
     -- А ты потерпи... Ты стакан-то чего на шею нацепил?
     -- А вместо креста.
     Отец перестал улыбаться:
     -- Это ты дуришь. А те гвоздики золотенькие, что
     снились тебе, не снятся больше?
     - Нет.
     -- Плохо твое дело, Василий. Вот когда приснятся
     еще, приходи. Поговорим тогда.
     Василий ушел. Снова явился через месяц. И снова ночью:
     -- Спать не могу. Ночью колотье такое начинается во
     всем теле! И не больно, и места себе не нахожу. Сяду
     что-нибудь работать -- пропитание теперь добываю ра­
     ботой где придется, поденно -- ничего не делается, все
     из рук валится. Уж не рад, что к тебе тогда явился. Те­
     перь уж точно в последний раз.
     Отец обнял Василия:
     -- Стакан с шеи сними. Все хорошо будет. И домой
     возвращайся.
     Кажется, ничего больше сказано той ночью не было.
     Василий ушел. Больше он не приходил.
     Прошло  много  лет. В  эмиграции  я познакомилась  с  женщиной,  Еленой
Васильевной  Крукиной.  Лицом  она   мне   кого-то  сильно  напоминала,   но
встречаться мы с ней раньше вроде никак не могли.  Она была мне ровес­ницей.
Виделись мы крайне  редко, но  мысль о  ее сход­стве  с кем-то  не оставляла
меня. Как-то разговорились. Оказалось -- ее девичья фамилия Перхотина. Я тут
же вспомнила  давнего  отцовского  гостя-изобретателя. Спро­сила  о занятиях
отца   Елены   Васильевны.   И  точно!   Она   рассказала,   что   отец   из
крестьян-самоучек,  талантли­вый  человек,  но  сильно,  болезненно  пивший,
однажды  исчез  из  дому и  снова объявился  через  полтора года со­вершенно
другим  человеком.  Пить  бросил.  Стал  набож­ным.  Много  работал и хорошо
зарабатывал,  оснащая  необходимой  утварью  то кузницу,  то  мыловарню,  то
сахарный завод. В доме воцарился мир и благодать.
     Я в  свою очередь рассказала  Елене  Васильевне о  встре­че Перхотина с
моим отцом. Она всплеснула руками:
     -- Только теперь я понимаю... Всякое утро отец начи­
     нал с молитвы, заканчивая ее словами: "И гвоздики
     золотенькие все сочтены! Аминь".
     Интересно, что имени моего отца Василий Перхо-тин никогда не упоминал.
     Дайте вздохнуть
     Однажды отца позвали  к тяжелобольному.  Собствен­но, к умирающему. Тот
уже причастился  Святых  тайн, но  тут кому-то  пришло  в  голову послать за
отцом. Он
     никогда не отказывался в таких случаях помочь, но пре­дупреждал:
     -- Все в руках Божьих. На меня не уповайте.
     Я упросила отца взять и меня, так как была знакома с детьми умиравшего.
     Приехали.  Еще   с  порога  чувствовался  сильный  запах  ладана.  Отец
поморщился:
     -- Вонько тут у вас!
     -- Как же вонько? -- засуетилась хозяйка -- Ведь это,
     Григорий Ефимович, ладан!
     Отец махнул досадливо рукой:
     -- Да я не про то, дайте вздохнуть человеку!
     Открыли окна. В комнату ворвался чистый морозный
     воздух.  Отец  склонился над  умирающим.  Тот словно бы пришел  в себя,
глубоко вздохнул. И умер. Отец встал, перекрестился:
     -- Вдохнул воздуху-то? Ну и ладно.
     К лишнему зачем привыкать
     Анна  Александровна  Вырубова  однажды  обсуждала  с  отцом  деликатную
проблему. Александра Федоровна скупилась на одежду для своих  детей. Великие
княжны ходили в скромных платьях. Конечно, не в бедных. Но -- не по чину.
     Вообще,  скупость  или,  как  говорила  Анна   Александ­ровна,  слишком
немецкая  рачительность, царицы (к примеру,  Александра Федоровна шила детям
платье   в  рассрочку,  хотя  никогда  бы  не  сумела  объяснить,  что  этим
выгадывает)  становилась   часто  предметом  насме­шек  при  дворе.  Однажды
Александра Федоровна,  преж­де  чем отослать на  благотворительный  базар  в
пользу  бедных  сирот старые  платья,  распорядилась спороть с  них  дорогие
перламутровые  пуговицы, заменив  деше­выми.  Конечно,  замена обнаружилась,
потому что нельзя же было допустить мысль, что царские дети  носят одежду  с
костяными пуговицами. В глаза Александре Федоровне никто  ничего  не сказал,
но Мария Федоровна заметила Николаю:
     -- Надеюсь, Александра не сильно исколола пальцы...
     Анна Александровна хотела как-то воздействовать на
     царицу  в этом  вопросе и думала  найти союзника в отце. Тем более  что
отец и сам не однажды говорил Алексан­дре Федоровне:
     -- Не скупись на одежу. Невесты растут.
     К тому  же  со времени  житья в  Петербурге отец  при­обрел привычку  к
некоторому  щегольству:  с удоволь­ствием  и  даже гордостью носил  шелковые
вышитые рубахи, брюки из тонкого сукна. Несколько рубах вы­шили государыня с
дочерьми. (К слову, отец хоть и  с благодарностью принимал такие подарки, но
бывало, что и передаривал кому-либо.)
     Так вот, надеясь на сочувствие, Анна  Александровна и завела разговор о
гардеробе царских дочерей. Отец выслушал ее. И сделал свое заключение:
     -- Все ты, Аннушка, верно выводишь. А только за­
     чем им особо раззолачиваться? Одеты они чисто. Лики у
     них ангельские. Оно конешно, лишнего всем хочется.
     Только зачем привыкать?.. Как еще обернется...
     Анна Александровна настаивала на своем, даже уко­рила отца:
     -- Вот вы, Григорий Ефимович, шелком не брезгуете.
     -- Так я знаю, как оно, без шелка. А они не знают.
     -- Но ведь весь свет смотрит на них.
     -- А Бог, что ли, не смотрит?
     Щелочка для Бога
     К  отцу приходили не  только в поисках исцеления  телесного. Много было
таких,  кто  хотел  исцелиться  ду­шевно. Сбросить  камень  со  своей  души.
Приходили и молодые, и старые.
     Однажды,  по  рекомендации,  пришел  молодой  чело­век,  совсем  юноша.
Студент.  Это может  показаться стран­ным  -- ведь принято  считать, что так
называемая  про­грессивная   молодежь   сторонилась   отца.   Это  не   так.
Рас­сказываю  именно  об  этом  студенте  потому, что  случай  показался мне
выдающимся в своем роде.
     Урок, преподанный юноше, попыталась усвоить  и я.  Вернее, пытаюсь  всю
мою жизнь.
     Юноша жаловался отцу, что  страстно влюблен, а его  избранница избегает
встреч. Хотя  уверяет,  что  тоже  лю­бит.  Молодой человек  забрасывает  ее
письмами,  карау­лит  у  дома,  подкупает мелкими подарками  прислугу, чтобы
знать о  всех передвижениях  девушки...  Положе­ние становится  невыносимым.
Девушка чахнет на  глазах. Встречаться  с ним отказывается. Но и ни о  каких
других связях студенту не известно:
     -- Если б что было, я бы знал непременно! -- с жа­
     ром говорил он.
     Словом -- пропасть любвиНеобъяснимая и страш­ная пропасть!
     Отец  долго слушал.  До тех  пор, пока  юноша выска­зал все, что только
можно было.  Потом  долго молча  пили  чай. Молодой человек ел  с аппетитом.
Много варенья, большую маковую булку. Потянулся за яблоками, но вдруг как-то
резко отдернул руку и смущенно посмот­рел на отца:
     -- А ведь, по-вашему, я есть вовсе не должен?
     -- Отчего же?
     -- Ну как же... Такое... -- и он стал быстро-быстро
     стряхивать крошки с форменного сюртука.
     Отец  спокойно  допил  стакан  чаю,  бережно положил на  блюдце остаток
сахару. Потер руки.
     Студент, видимо, решив, что напрасно приходил, засобирался. Отец его не
останавливал. Все молчал.
     Уже в прихожей отец вдруг спросил:
     -- Хорошо чаю попил?
     -- Хорошо. Спасибо.
     Помолчали.
     Отец:
     -- Думаешь ее (девушку) как булку взять, да и съесть.
     Нешто это любовь? Хотя верно, и такая любовь есть. А
     ты ее по-другому попробуй любить. Отойди на шаг -- и
     люби. Оставь щелочку-то для Бога -- чтоб между ней и
     тобой стал.
     Когда  студент   ушел,  отец  вернулся  в  комнату  и   дол­го   сидел,
задумавшись. Я убирала со стола. Беседа страшно
     разволновала меня. Прежде при мне отец ничего подоб­ного  не говорил. Я
выносила остывший самовар и уже  в дверях расслышала бормотание отца  (такое
бывало с ним, когда он сосредотачивался на какой-то мысли):
     -- А, может, и дьявол...
     Я чуть не уронила самовар:
     -- Что дьявол?
     Отец словно  очнулся. Встал, подошел ко мне. Взял из моих рук самовар и
очень спокойно сказал:
     -- Может, в щелочке-то не Бог, а дьявол окажется.
     Какая бывает тоска
     Я  не  смогу сказать, что вполне осознала смерть отца. Я  сейчас  не  о
прозрачности, то есть не о том, что через жизнь всегда просвечивает смерть и
наоборот. Особенно это видно человеку верующему. Как ликует душа всякий раз,
когда на Пасхальной службе в назначенное время священник является  в алтаре,
сменив черные одежды на торжественные... "Смерти нет, тлена нет".
     Но ведь и отца нет.
     Вместо него -- совершенная тоска.
     Вот написала слово "тоска".  И увидела перед  собой Муню --  несчастную
Марию Евгеньевну Головину. Я уже рассказывала ее  историю.  И она  оказалась
задета Юсуповыми.
     Обрученная  с  Николаем,  старшим  братом Феликса, готовая  окунуться в
роскошества взаимной супружес­кой  любви, Мария Евгеньевна вместо этого была
бро­шена в пропасть предательства. Николай дрался на  дуэ­ли  и погиб. Стало
известно, что причиной была женщи­на, его давняя любовница,  связь с которой
началась за­долго до знакомства с Марией Евгеньевной.
     Мария  Евгеньевна  пришла  к  отцу за  утешением.  Она рыдала,  умоляла
"вылечить от тоски".
     Анна Александровна передавала  мне со  слов Марии  Евгеньевны, что отец
спросил:
     -- Какая тоска? Как томление или как язва?
     -- Не понимаю, -- ответила Мария Евгеньевна.
     -- Как тоскуешь, как Иосиф в земле египетской или
     боле?
     -- Больше.
     -- Что, знаешь как Иосиф тосковал?
     -- Не знаю.
     -- Зачем говоришь, что боле? Лестно?
     Бедная Муня, сбитая с тона, молчала.
     Что  говорилось дальше -- не знаю.  Сейчас  это уже и не важно. Ни  для
Муни, ни для меня.
     Знай меру
     Отца считали  специалистом в области любви. Ходили  невероятные слухи о
его способностях по части любви телесной. Конечно, отец в разговорах со мной
никогда  не касался  этой  темы. Хотя и ханжой не был. Он иногда выговаривал
такое, о чем  в так называемых приличных домах и не заикались. Например, мог
откровенно  опи­сывать достоинства  фигуры той или иной  посетитель­ницы или
случайно встреченной на улице дамы:
     -- А груди-то у ей какие! Экая мясистая!
     Такие замечания еще  были скромными.  Но  всякий  раз  заключал он свое
восхищение (или негодование) вздохом:
     -- Даст же Бог такую красоту!
     Или:
     -- Пометит же Бог такой напастью!
     Все телесное он воспринимал с тою естественной  непосредственностью,  с
какой приветствовал пищу,  явления природы. Его  реакция была  немедленной и
по­тому могла шокировать мало знавших его.
     Как-то в прекрасную пору белых ночей  гости у  нас засиделись. Отец,  и
без того не слишком сверявший жизнь с часами, летом и  вовсе терял  ощущение
време­ни. Белые ночи зачаровывали его, и беседы до утра в нашем доме (уже на
Гороховой) не были редкостью.
     Но  вот наконец все разошлись. Остался  только один  посетитель. Купец,
человек замечательный  в своем роде -- известный  благотворитель,  создатель
детского приюта в Екатеринославе (оттуда он, кажется, и был родом).
     Пока народу было много (обычный кружок -- по пре­имуществу дамы), мы  с
Дуней  хлопотали у стола и не  слишком  вникали в  суть беседы. Но  я все же
уловила  главное. Обсуждалась  проблема  супружеских  отношений.  Что должно
преобладать: телесное или духовное. Сошлись на том, что духовное.
     И  вот  последний  гость   медлил.   Видно,   что-то   важное  осталось
недосказанным.
     Я присела у стола --  выпить чаю. За весь вечер ни минутки не отдыхала.
Купец, степенно поглаживая бо­роду (не такую,  как у моего отца, а пушистую,
и даже, как мне почудилось, надушенную), спросил,  словно продолжая  начатое
раньше:
     -- Духовное, конечно, главное. Кто ж тут спорить
     станет. А только и тело своего требует. Вот я уже в годах,
     а грешен.
     Отец отвечал:
     -- Вот и дамочки мои долдонят -- духовное, теле­
     сное. Будто делят.
     -- А вы, Григорий Ефимович, не делите?
     -- Делю. Однако тут дело такое... Ты вот пищу вкуша­
     ешь, радуешься. Солнышко видишь -- тоже радуешься.
     Красавица какая пройдет -- глазу приятность... Чрево­
     угодие -- грех. А голод утолить... с молитвой... какой грех?
     Жизнь. На небе, верно, и пищи не вкушают, и с краса­
     вицами бестелесными не грешат. Так на то и небо. А тут
     -- земля, дело другое.
     -- Так и  хлысты говорят... -- гость  почти с возмуще­нием поглядел  на
отца.
     -- Хлысты! Они в Бога не веруют. У них и радость
     смердит. Ты меру знай -- вот что я говорю! Как приро­
     дой положено, так тому и быть.
     Гость пребывал в недоумении. Отец продолжал:
     -- Вот мы ночью сидели, а светло было, как днем. А
     Господь-то наверное тьму сотворил не напрасно. Ночи
     эти белые его волей тоже сотворены. Или сияние се­
     верное. Красиво? А то нет! А ведь люди-то, когда сия­
     ние, по полгода света белого не видят. И красиво, и
     тягостно. А только опять же воля Божья. Так ты давай против белых ночей
или  против северной темноты вос­стань.  Дескать,  неудобно тебе. Принимаешь
ведь  как есть. Ничего, живешь. А мужчину с женщиной сотворил как? Чтоб не в
грехе жили. А  потом попустил, чтоб грех уз­нали! Что ж, Змей  сильнее Бога?
Как  бы  не  так.  Так уж им предугадано было, чтоб  узнали, какой он, грех,
есть. Только меру знай! Я вот вериги носил и плетью себя смирял. А ничего. В
голове все  образы  носились. Совсем,  думал, надо  оскопиться, что ли...  А
потом ре­шил: не для того Бог мужику дал, что дал, а бабе -- бабье. Конечно,
для продолжения  рода  человеческого... А, считаю так,  что и для постижения
тайны.  Что за  тайна? Сам  размышляю.  Не надумал еще. Но думаю все же, для
меры.
     -- Как это, Григорий Ефимович?
     -- А вот если ты с ней, а про деньги, скажем, дума­
     ешь или про хозяйство -- тогда грех. А ежели про чис­
     тое, про детей своих, про красоту какую -- тогда пра­
     вильно. Тогда, значит, мера здесь правильная положена.
     Отец  увлекся  и только  тут заметил  меня.  Я  сидела вся красная, мне
казалось,  что  вот-вот  упаду  со  стула  со  стыда.  Отец  же нисколько не
смутился.
     -- Вот у меня дочки растут. Я их учу -- во всем меру
     знай.
     Я вскочила и опрометью бросилась в свою комнату. На следующий день отец
подозвал меня и тихо-тихо спросил:
     -- Все вчера слышала?
     -- Ну, не все.
     -- А чего не слышала?
     Я невольно выдала  свое  любопытство,  запретное,  по моему  мнению,  и
оттого сильно смутилась.
     -- Ну-ну, -- приобнял меня отец. -- Ты уже невеста.
     Давно мне надо бы объяснить... Да только ведь невоз­
     можно! Как объяснить?
     Отец  махнул рукой и видно было, что  он  расстроен. Больше мы  к этому
щепетильному вопросу не воз­вращались.

     Жизнь без смерти
     К  отцу повадился  ходить  один человек. Малоизвест­ный  в свете. Очень
приличный,  образованный,  даже  ев­ропейский. Обычно  он сидел молча  и  не
принимал уча­стия в общем  разговоре. Казалось, его  мало  интересует все, о
чем  говорят. Ходил он этак  с  полгода.  (Надо заме­тить, что  у  отца было
правило --  ни за что не спраши­вать, чего ради  человек ходит, если  тот не
заявлял об этом сам.)
     И вот однажды собрался кружок  как раз после  смер­ти Петра Аркадьевича
Столыпина. Известно, что отец того не слишком жаловал, но, по его словам, "к
живо­му один счет, а к мертвому -- совсем другой".  Говорили же не столько о
персоне, сколько о смерти вообще и ее нелепости в этом случае. И тут впервые
привычный гость подал голос.
     -- А что, не было ли такого случая, чтобы человек
     совсем не умирал?
     Собравшиеся в недоумении посмотрели в его сторону.
     -- Как это, совсем не умирал? Телесно?
     -- Именно телесно.
     -- Так Богом установлено, чтобы телесно все умирали,
     -- заметил кто-то тоном, каким говорят с больными.
     И действительно, на  лице  спросившего была напи­сана такая мука, будто
он услышал последние слова. Приговор.
     Тут он с нетерпением перебил разом заговоривших.
     -- Григорий Ефимович, скажите, ради Бога, хоть вы...
     -- Чего тебе сказать, миленькой? Что жизнь без смерти
     обойтись может?
     -- Да, что может.
     -- Потерпи, милый, она тебе сама скажет.

     Пристрастное отношение
     Как-то Симанович заметил, что  отец не любил лиц духовного звания. Едва
ли это можно признать за пол­ную правду.
     Скорее,  правильным  было  бы  утверждать  другое  --   отец   особенно
пристрастно относился к лицам именно духовного звания.
     За всех молиться
     Как-то  раз отец  провел весь  день  на ногах  --  на ходу, сказал  он.
Торопился засветло добраться до какого-ни­будь  жилья. Начало темнеть, а  он
все еще не дошел до места. Совершенно обессиленный ("обезножел я") сва­лился
прямо на обочине, да  так  неудачно, что ноги ос­тались на дороге. Очевидно,
он потерял сознание, пото­му что не чувствовал, как  ноги задело проезжавшей
те­легой. Когда очнулся  и попытался  встать -- не  смог. На­чался  дождь. К
счастью, мимо  шла  женщина  ("баба-жни­ца"),  заметила  лежащего. Без  слов
взвалила на плечи и потащила.
     Отец говорил:
     --  Тащит это она  меня, а я плачу.  А она  молчит. Мол­ча и  дотащила.
Спрашиваю, за кого молиться? А она молчит. А и правда, за всех и молюсь.
     Почему Николай II прикрывал рот рукой
     Многие замечали, что у отца были плохие зубы. Ко­нечно,  при его образе
жизни до приезда в  Петербург невозможно было иметь другие.  Первой с ним об
этом заговорила  великая  княгиня Анастасия Николаевна. Она уговаривала отца
лечиться  у ее доктора -- какого-то зна­менитого в своем роде немца. Отец же
отказывался. Beликая  княгиня, приводя примеры хорошего устройства фальшивых
зубов, называла даже Николая Второго. И все упирала:
     -- У вас, Григорий Ефимович, будет, как у царя.
     Раз  отец  спросил  у  Анны  Александровны,  почему  Николай  во  время
разговора старается прикрыть рот рукой, делая вид, что то почесывает нос, то
поглажива­ет усы. Анна Александровна объяснила, что привычку эту он приобрел
после того, как вставил фальшивые зубы -- очень неудачные.
     После этого разговоры о лечении отец прекратил.
     (Замечу,  что именно  манерой  Николая  почесывать нос и т.п. некоторые
подтверждали его неуверенность в себе.)
     Ванна и аэроплан
     Нельзя даже представить  себе  человека,  более дале­кого от  всяческих
механизмов,  чем  отец.  Они  действо­вали  на  его  воображение будоражащим
образом. Начи­ная от ватерклозета с ванной и кончая аэропланами.
     Симанович отмечает, что отец часто мылся.  Это со­вершенная правда, что
бы там ни  говорили другие. Од­нако делал он  это  не только из стремления к
чисто­плотности. Собственно мыться он  ходил в баню. Прием же ванны был  для
отца  целым ритуалом. Он говорил: "Все равно  как  в  купели  при крещении".
Льющаяся из  крана вода представлялась отцу неиссякаемым источ­ником.  Из-за
этого,  кстати,  у  Дуни  происходили  разби­рательства с  домовладельцем --
потолок соседа снизу часто  бывал в разводах от просачивающейся через щели в
нашем полу воды. Отец так увлекался, что подолгу не закрывал кранов.
     Особая история связана  с аэропланами.  Одна из зна­комых отца устроила
ему билет  на испытательное поле. К отцу подвели  летчика, чтобы представить
того  после полета.  Он был весь  в черной коже, в больших очках. Отец начал
пятиться  назад.  Недоразумение  тут  же  разъяс­нилось,  и  отец   сердечно
расцеловал летчика.
     Знакомая стала  допытываться  у  отца  -- почему тот испугался,  уж  не
почувствовал ли  он в самом летании человека чего-то предосудительного. Отец
ответил,  что  ничего  предосудительного в  таком  "покушении  на  небо"  не
находит. Что наоборот, и  сам хотел  бы  полетать, по­смотреть сверху,  "как
ангелы смотрят".
     Через несколько  дней Симанович  доставил отцу ко­жаный костюм летчика.
Отец долго с ним возился, а потом велел отдать обратно: "Страшон больно, как
сатана".
     Зеркала
     Отец не любил больших зеркал. Надо сказать, что такие  в деревнях тогда
были редкостью.  В Петербурге же  убранство богатых домов не  обходилось без
огром­ных зеркал. Полностью привыкнуть к ним отец так и не смог.
     Интересно было наблюдать, как он подходил к зер­калу, думая, что его не
видят.  Сначала  как  будто  с  опас­кой  (что-то  ему  покажут?),  потом  с
недовольством  (за­чем показывают такое?), потом с умиротворением (что есть,
то есть).
     Отец  вовсе не упивался своей внешностью, скорее  наоборот.  Отсюда его
стремление (проявлявшееся по-крестьянски: красиво -- значит, богато, но тоже
в кре­стьянском смысле) к нарядной одежде.
     Крестное знамение
     Многие  видели в отце манерность. Но  ее не было.  За манерность  часто
принимали как раз непосредственные проявления отца. Например,  почти на всех
фотографиях видно, как он  держит пальцы сложенными для крест­ного знамения.
Это  вызывало  упреки  со  стороны  тех,  кто  готов  был  обвинить  отца  в
притворстве.  Однако  я  получила  страшное  подтверждение их  неправоты  и,
на­оборот, -- искренности отца.
     Когда  тело   отца  достали   из   проруби,  оно,   разумеет­ся,   было
закоченевшим. Таким я его  и увидела, когда по  просьбе Протопопова приехала
на опознание.  Так вот, правая рука отца как раз была сложена  для крестного
знамения. Возможно ли, чтобы  он и в последние мгно­вения своей земной жизни
пытался представлять себя иным, чем был на самом деле?
     Победа над телефоном
     Отец просто-таки с почтением относился к телефон­ным аппаратам. Замечу,
что  я имела  возможность видеть отца  говорящим  в трубку уже спустя  время
после его появления в Петербурге,  то есть когда он должен был бы свыкнуться
с этим чудом техники.
     Те, кто видел отца говорящим по телефону, сначала отмечали его робость.
Голос,  доносившийся  из   ниотку­да,  приобретал   над   отцом,   казалось,
мистическую власть.
     Надо заметить,  что  отец понимал свою  неразвитость в этом отношении и
решил ее побороть. Он сам мне, только приехавшей в столицу, не без умысла об
этом рассказывал.
     -- Пусть он видит, что он тебе -- ничто.
     Это о телефоне!
     Отец,  не  робевший ни  перед кем,  уговаривал  себя  (через  меня)  не
чиниться с машиной.
     При всем уме  он  был  страшно наивным. Уверена, отец праздновал победу
над аппаратом  всякий раз,  когда рыв­ком перенимал трубку у  зовущего его к
телефону,  кар­тинно подбоченивался  и опирался ногой на маленький  табурет,
специально поставленный  возле.  Именно  такой ему, наверное, представлялась
поза триумфатора.
     Любовь или страсть
     Я запомнила  один спор, который шел между Мари­ей Евгеньевной Головиной
и Анной Александровной Вырубовой в присутствии, разумеется, отца -- во время
обычных чаепитий.
     А  разговор,  как это  бывало,  начался  с  материй ду­ховных и  плавно
перетек  на  материи  вполне  житейс­кие,  к чему, собственно,  все, кто  не
обнаруживал себя ханжой, и стремились.
     Что сильнее -- любовь или страсть? Где скрещенье? И есть ли оно?
     Мария  Евгеньевна утверждала, что любовь сильнее  страсти,  потому  что
способна длиться дольше,  что  сладка как раз  не страсть, а  любовь, и даже
безответная, без­надежная, больная и мучительная.
     Анна Александровна же,  напротив, уверяла, что страсть сильнее, так как
всегда подавляет и  подчиняет себе любовь, что никакого скрещенья нет и быть
не может -- либо одно, либо другое...
     Обе  горячились, сбиваясь от  волнения на француз­ский, тут же торопясь
перевести каждая отцу свои доводы.
     Отец так и не вмешался. Он просто смотрел на них с жалостью -- никак не
хотели договориться между собой  две несчастные  в  любви и страсти женщины,
одна об­манутая, другая поруганная.
     Зачем еду тыкать?
     Чаще  всего отец ел  руками.  К приборам, за исключе­нием ложки,  он не
привык, а потом и не считал нуж­ными. Говорил:
     -- Еду Бог дает, что ж ее тыкать.
     Одергивал меня, когда я пыталась есть по всем пра­вилам хорошего тона:
     -- По крайности ложкой ешь.
     У многих  описано, как отец раздавал  за  столом ку­шанья  руками.  Это
верно.  Но  делал  он  так  не  от  некуль­турности,  а потому  что  полагал
церемонией:
     -- Христос руками хлебы делил и голодных одаривал.

     Омывание ног
     Во время паломничества в Святую землю отец был поражен,  увидев в жизни
обряд смывания ног. Вернув­шись в Петербург, он перенес его в дом.
     Интересно, что примерно тогда же в одном фило­софско-религиозном салоне
решили буквально испол­нять какие-то из обрядов, в том числе и смывание ног.
(Так  проявилось   желание  приблизиться   к  истинному   христианству.)  Но
ограничились только одним разом. На следующий охотников не нашлось.
     Жизнь жалости не знает
     Романтизма во мне  всегда было больше положенно­го по годам. Добавьте к
этому  весь строй моей жизни,  то есть ее начало  --  забытая Богом деревня,
потом Петер­бург  со всем,  что ему сопутствовало прекрасного (иного я тогда
не воспринимала).
     Именно  романтической  любви  мне  до  самозабве­ния  хотелось годов  с
четырнадцати.  Стоило  увидеть лицо молодого  человека, пусть некрасивое, но
исполненное, как  мне  казалось, мукой,  тут же влюблялась.  Сама  со­бой  в
минуту  придумывалась его история  со  слезными подробностями -- про тяжелое
проклятие, про мой под­виг во имя любви и про счастливое избавление  уже нас
обоих.
     Был в моей жизни жалкий случай.
     Как-то среди посетителей  отца я заметила совсем еще молодого человека,
по виду как раз изведенного в ко­нец какой-то душевной мукой.
     В  тот день у нас в доме было,  как  и вообще  в  начале 16-го года  по
известным причинам, не очень много просителей, но все такие, с кем следовало
говорить подолгу.
     Тот, "с мукой", заметно томился.  Мне даже показа­лось, что ему вот-вот
станет  дурно.  Я подошла, предло­жила  воды. Он  отказался, сказал  только:
"Скорей бы уж...".
     Я, уже замороченная собой, в порыве спросила:
     -- Вы сильно страдаете?
     Молодой человек выдохнул:
     -- Очень!
     Мне только этого и надо было.
     Что же оказалось?
     Я забилась  за дверь  и  (о, разумеется, из одной  только  любви) стала
слушать.
     "Несчастный"  был   уроженец  Гороховца,   из  поповских   детей,   сам
заканчивавший семинарию, и не последним.
     С  детства  в доме  он  слышал духовные наставления  известного  рода и
содомский грех считал едва  ли не са­мым  страшным. Но только смог  понимать
изнанку жиз­ни, с ужасом прозрел, что сам содомит, пока мысленно.
     Подошло  время, снарядили в семинарию. Стал учить­ся. Домой показывался
редко, все  ждал, что  будет  в нем перемена.  А дело все хуже.  Душа болит,
мечется, покоя  ищет, а покоя нет. Собрался с  силами, пошел в цер­ковь, где
его не  знали, пожелал исповедаться, а рта  раскрыть не смог. Постоял  да  и
пошел. Тогда решил, что Господь ему уста запечатал.
     Через  кого-то  узнал  о   моем  отце,  приехал,   как   ска­зал,   "за
разрешением".
     Отец, разумеется, понял его так,  что он  просит раз­решить  от  греха.
Спросил:
     -- От чего же разрешать, от греха мысленного или
     сущего?
     Семинарист ответил:
     -- Я не про то. Разрешите мне совершить грех.
     Чтоб на это благословения спрашивали, такого еще
     отец не слышал. Спросил:
     -- Ну, скажу я тебе, что можешь, дальше-то что будет?
     Молодой человек с отчаянием почти закричал:
     -- Дальше я только жить и начну.
     -- С таким грехом-то, при духовном-то звании? Не
     бывает такого разрешения. Тебя ад ждет, если не обра­
     зумишься.
     Семинариста эти слова не испугали.
     -- Мне слово нужно.
     -- Терпежу, что ли нет?
     -- Совсем нет. Руки на себя наложу. Мне жениться
     надо, без этого до прихода не допустят. А при жене мне
     обратно дороги не будет. Так надо пораньше. Вдруг так
     потянет, что придется из семинарии уходить.
     На этом стенания несчастного были прерваны отцом:
     -- Тебе одному в грех входить стыдно, а грех тянет,
     не отпускает. Вот ты и решил других туда затянуть. Дес­
     кать, не я виноват, не подтолкнули бы меня, чистым
     бы ходил. Да я в таких делах не помощник.
     Отец с  такой  силой распахнул  дверь,  к которой  я  прижималась,  что
совершенно, казалось, расплющил меня. Я закричала, кое-как выбралась из щели
и  тут  же столкнулась с молодым  человеком, подталкиваемым  отцом.  Я снова
закричала,  теперь уже  ошпаренная  при­косновением того, кого еще час назад
готова была лю­бить. Как я обманулась, как коварно обманули меня чу­жая мука
и темные окружья глаз!
     Сейчас мне уже за пятьдесят, а ничего не изменилось.
     Я не так много в жизни  читала. Все другое занимало. Да,  кстати,  и не
стыжусь в этом  признаться. Понимаю, что главное было вложено в меня уже при
рождении.  (Так и  отец говорил.) Из  Лескова помню только  один рассказ про
женщину -- Домну,  как  она до смерти влюб­лялась. До смерти -- тут значит и
силу, и года. Разумеет­ся, то, что я сохранила в памяти только этот рассказ,
умысел судьбы. Ведь узнала я его, когда еще не могла понимать суть.  Не сама
любовь, а придумка про свою любовь дорога,  про свои  мучения во имя  любви,
своей  же.  Пустота на месте любви страшна, вот  и  пытаешься  зацепиться за
кого-нибудь  в надежде  переложить  хоть часть своего  страха. Отец говорил:
"Жизнь жалости к человеку не знает. Ей и не положено, на то Бог есть".
     Лимон и фиалка
     Дуня  очень  любила  всякие  растения  вообще и  тоско­вала  по  земле,
несмотря на городское свое воспитание. Однако все, что  она могла  позволить
себе в Петербурге, -- выращивание цветов в горшках.
     Надо сказать, что  я никогда не замечала в отце склон­ности к домашнему
садоводству. Но  однажды застала  отца  за странным  для  него занятием.  Он
копался в горшке,  кажется, с  фиалками, который стоял на  кухонном  окне. Я
спросила, что он делает. Отец как-то испуганно  обер­нулся  на мой  голос  и
скомканно ответил:
     -- Да так, ничего.
     Поспешно отряхнул руки и отошел прочь.
     Через  некоторое время  я  увидела,  что  отец  подолгу стоит,  как  бы
высматривая в горшке. Вздыхает. И рас­строенный, уходит.
     Наконец я решилась:
     -- Что там такого?
     Отец, застигнутый врасплох, ответил:
     -- Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже.
     Поливает ли Дуня этот цветок?
     Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколь­ко недель я увидела в
горшке новый росток. Нежно-зе­леный. Тут же бросилась за отцом.
     -- Слава тебе, Господи!
     В  этом восклицании отца  было столько  радости, буд­то произошло нечто
долгожданное, особенное.
     -- А что посадил?
     -- Лимон.
     Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел
смотреть за ростком.
     Может, в одном горшке двоим было  тесно или  по какой-то другой причине
(ведь лимон капризен), через некоторое время  росток зачах. Я не без робости
сказала отцу об этом.
     Он напустился на Дуню. Мол, та  плохо поливала. Дуня оправдывалась, что
поливала.
     -- Значит, залила,-- настаивал отец.
     Он расстроился всерьез.
     За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимо­на.  (Надо сказать,
что у нас в  доме всегда  было в достат­ке и  более  того разных  фруктов --
гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить.
     Когда  запыхавшаяся Дуня вернулась, отец  просто вырвал у  нее  из  рук
фрукт и отправился на кухню.
     Мы ждали  в  столовой.  Через  некоторое время отец вернулся совершенно
удовлетворенный.  На  шелковой  рубахе  и под  ногтями была  земля,  но  он,
нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед.
     А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто
вырванную, а  растоптан­ную,  изломанную. Земля  же в  горшке была аккуратно
разрыхлена и обильно полита.
     Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала.
     Через некоторое  время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец
подолгу стоял возле  него, щу­пал  листики, нюхал. Но  вскоре  росток зачах.
Дуня,  про­тестуя  против  варварского отношения к  ее  фиалке, к  лимону не
подходила, поливал его  сам  отец,  и  винить на  этот  раз  было совершенно
некого.
     Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он  заго­ворил со мной  поздно
вечером после ухода наших обыч­ных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у
теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи.
     -- Вишь, как пусто. Ни цветов, ничего у нас нет.
     Я обернулась. В  его голосе были тоска и отчаяние.  То  и  в самом деле
были плохие времена -- шестнадцатый год, конец лета...
     -- Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, ос­
     тальное тоже наладится.
     Отец  погладил меня по руке, как  он это делал  все­гда,  -- от локтя к
ладони, широкими взмахами, -- и отошел к окну.
     Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена.
     -- А что же Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неуж-
     то нельзя было спасти?
     Я не сразу поняла, про что говорит отец.
     -- Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось.
     Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом.
     Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкно­венно, а держал мою
в своей.
     -- А ты лимоны не любишь, -- почему-то сказал отец,
     глядя не на меня, а в темную улицу.
     -- Кислые они, -- ответила я первое, что пришло в
     голову.
     -- Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел.
     Я расхохоталась.
     -- А фиалку Дунину зачем вырвал?
     -- Как затмение на меня нашло. Она ж мешала.
     -- Так и потом твой лимон не принялся.
     -- Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится?
     -- Да уж не злится.
     -- А чего не сажает снова?
     Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел.
     Больше  он не предпринимал садоводческих  шагов. Дуня же снова посадила
цветы,  да не одну  фиалку, а несколько,  хоть и  одинаковых, в два  горшка.
Цветы  уди­вительно быстро  разрослись,  хоть  и были  посажены в  неурочное
время.
     Потом  я  не однажды  видела  лимонные  деревья  в  ме­стах,  где  они,
казалось,  совсем  не  могли  расти,  и  вся­кий раз  вспоминала отца и  его
попытку.











     О СТАРЦЕ ГРИГОРИИ

     И РУССКОЙ ИСТОРИИ

     (Москва, 1917 год)

     От издателя

     На ловца и зверь бежит.'

     Рукопись М.Г.Распутиной  уже  была почти  готова к сдаче в типог­рафию,
когда  21.11.1999 на  книжном аукционе  антикварного магазина "Юнисет-Арт" я
приобрел за 6 у.е.  первое и единственное издание  той стихотворной  "Сказки
наших дней...", которая фигурирует и цитиру­ется в начале "Записок об отце".

     Редчайший документ истории  и литературы, этот изданный в Москве в 1917
году (без указания места и года)  56-страничный паск­виль, очевидно, достоин
републикации в  этой книге; еще и  потому, что  его  автор,  скрывшийся  под
псевдонимом  Анжелика  Сафьянова. -- вид­ный советский писатель Лев Никулин.
(Подробнее  см.  в  книге  А.Тара-сенкова "Русские поэты XXв.  1900--  1955.
Библиография". Л/., Советс­кий писатель, 1965, стр. 277.)

     Не для сплетен, не для шуток.

     Не для бойких прибауток.
     Не для смеха и укоров,
     Не для толков, не для споров
     Мы писали эту сказку --
     Мы писали эту сказку,
     Чтоб вогнать злодеев в краску.
     Те, кто злы, те будут злее.
     Ну а это нам милее.

     Долго нам жилось сурово,
     А теперь за нами слово, --
     Ну-ка, душу нараспашку;
     Не за злато, не за ласку

     Мы расскажем эту сказку
     И про Гришку, и про Сашку,
     И про Щелкову рубашку...

     Мимо Волги и Урала,
     Верст за тысячу не мало
     Путь уходит вдаль и вширь,
     Во студеную Сибирь.

     Там, в одном краю убогом.
     Во краю забытом Богом,
     Против неба на земле.
     Жил малец в одном селе.
     Паренька крестили Гришей,
     В детстве был травы он тише,
     Но зато к восьми годам
     Вышел парень просто срам:

     Что ни день, то суматоха --
     Все, что ни лежало б плохо,
     Все, что вора вводит в грех,
     Гришка тащит прежде всех.
     С парнем просто плач и смех.

     Вырастал мальчонка хватом,
     Били скалкой и ухватом,
     Извели на розги лес --
     Парень вьется точно бес,
     Воет, день лежит, как пласт,
     Ну, а спуску все не даст,
     Не берет его и мор,
     Вот каков растет Егор.

     Так растет в деревне Гришка,
     Ловкий парень и плутишка.
     Про него отец сказал --
     Пусть растет, покуда мал,
     Поприбавят годы ум --
     И растет малец без дум.

     Этим временем в столице
     Слали свата к важной птице,
     И послы сбирались станом
     Ко заморским бусурманам.

     У немецкого царишки
     Десятины две землишки --
     Дом, жена, солдат и псарь,
     Словом, чем тебе не царь.

     У немецкого царишки
     Вырастала дочь на вышке.
     Звали эту дочь Алисой.
     Был царишка хитрый, лысый;
     Стал царишка размышлять,
     Как бы замуж дочку сдать.

     У него соседи были,
     Все в долгу, как кони в мыле,
     Где их сан и где их прыть --
     Как жену им заводить?

     Скучно в тереме Алисы,
     Под полами ходят крысы.

     Стала думать да гадать,
     Как бы на ноги ей стать...
     А в немецком государстве

     Ходит слух о русском царстве:
     Хорошо де там живут.
     Что ни день, то масла пуд.
     Есть и золото, и камни.

     "Вот бы, батюшка, туда мне", -
     Говорит Алиса раз.

     И отсель пошел рассказ.

     Пишет грамоту царек
     На далекий на восток,
     Пишет грамоту в углу
     Ко немецкому послу:

     "Помоги, сосватай дочку,
     Износились все сорочки,
     Скучно дома... Плохо мне
     В нашей Гессенской стране.
     Слух идет и в нашем барстве:
     Хорошо де в русском царстве,
     В этом царстве, у царя
     Сын не женится, и зря...
     Сослужи, дружок, услугу,
     Предложи ему супругу".

     Раз, два, три, четыре, пять --
     Царь выходит погулять.
     Велико царя наследство,
     Только сын ушиблен с детства
     Беден смыслом и умом
     И позорит царский дом;
     Мало спит и много пьет.
     Знать не знает он забот.
     Бросил царскую перину
     И содержит балерину.

     И решил российский царь
     Поступить, как было встарь:
     Сына он решил женить,
     Чтобы сбить лихую прыть.
     Знает он, -- в одной стране,
     На далекой стороне.
     Принцев будет целый лес
     И хоть пруд пруди принцесс.

     Вот решает царь со зла
     Звать немецкого посла.
     Так случилось это дело.
     Все решили сразу, смело.
     Был посол хороший гусь
     И привез Алису в Русь.
     Александрой окрестили,
     Обвенчали, окрутили, --

     Мужу что... И ночью, днем.
     Балерина все при нем.
     Сговорившись еле-еле,
     Так на трон и оба сели,
     И сидели дни и годы.
     Без кручины и невзгоды...

     Много было разных бед,
     Не пропал от них и след.
     Но, как кустик олеандра.
     Без тревоги и печали
     Николай и Александра
     На Руси цвели вначале.

     Жили мирно, ели сладко,
     Выезжали для порядка, --
     "Коли царь -- сиди да пей".
     Где ни плюнь -- везде лакей;
     Кто их выше по уму,
     Тех упрятали в тюрьму.

     Ну-ка, люди грамотеи.
     Сократим свои затеи.
     Что нам город городить,
     Шутки в сказочке шутить?!
     Нужно делать дело нам, --
     Мчится сказка по волнам,
     Точно лодка без причала.
     Так воротимся к началу.
     Не забыли вы про Гришку,
     Про веселого мальчишку.
     Что в далекой во Сибири
     Волю дал калмыцкой шири
     И тащил, покуда малый.
     Все, что плохо ни лежало.

     Гришка вырос, стал смышлен,
     Гришку дома гонят вон: "Не
     сиди у нас на шее".
     И скажу вам по душе я,
     Очень всем он надоел
     По причине разных дел.

     Май, весна, запели пташки,
     В Гришке новые замашки --
     Возле девок, точно вьюн.
     Вьется парень свеж и юн.
     Не пропустит мимо бабы.
     Те народ, известно, слабый --
     С жару даст локтем в висок,
     А потом придет в лесок...
     Ну, иная, та со злости
     Зазывала Гришку в гости
     И будила мужа сдуру,
     И спускали Гришке шкуру.

     Долго думали, гадали,
     И жену Егору дали.
     Поженили. С этих пор
     Присмирел слегка Егор.
     Стал грешить, но втихомолку.
     Чтоб никто не видел в шелку,
     Чтоб не били бы ухватом
     На потеху разным хватам.
     Но в один печальный миг
     Злой удар его постиг.

     Это было темным делом.
     То ли случай был с наделом,
     То ли видел месяц ясный.
     Кем петух был пущен красный.
     То ли дело в конокраде --
     Знайте сами. Бога ради,
     Только в ночь, как села мгла.
     Вышел Гришка из села
     И пустился по дороге;
     Как несли беднягу ноги...

     То в санях, а то за возом.
     То вдогонку за обозом
     Потрусил смиренный Гриша.
     Где в кустах, а где под крышей.
     Где в деревне под амбаром.
     Ночевал Григорий даром;
     Шел в Россию из Сибири
     Поглядеть, что слышно в мире.

     Много ль времени, аль мало
     С той поры уж пробежало,
     Я про это ничего
     Не слыхал ни от кого.

     Только шел Григорий долго.
     Перешел зимою Волгу;
     Шел, ругая бездорожье.
     Поминая имя Божье.
     И в Москву, во стольный град
     Прибыл, точно на парад.
     Ходит Гриша по столице,
     Видит были, небылицы.
     Видит храмы и дворцы;
     Ходят бабы до купцы,
     Ходят штатские и баре.
     Весь народ как на пожаре;
     Над церквами звон гудит;
     Гришка ходит да глядит,
     И решил: из всей толпы
     Лучше всех живут попы.

     Видел Кремль... таков обычай,
     Видел дом митрополичий,
     Ткнулся он было к воротам,
     А за первым поворотом
     Часовой... В руках винтовка.
     "Малый... Здесь ходить не ловко..."

     Все Егору опостыло,
     Он ушел, сказав уныло:
     "Хоть пали, хоть не пали там --
     Буду я митрополитом".

     С детства Гришка думал вволю
     И хвалит попову долю --
     Есть и домик и землишка,
     Деткам есть на молочишко,
     Есть и хлеб в годину злую,
     Знай, тяни нам "аллилую".
     Тычь перстом почаще в небо
     И сбирай себе за требы.

     Был он кой-чему научен
     И к работе не приучен,
     Осмотрелся хитрым взором,
     Пошатался по соборам.
     Пораздумал, огляделся,
     Победнее приоделся,
     И на паперть, в Божий храм,
     Стал являться по утрам.

     Так просил он ради Бога;
     Подавали, но не много --
     Нынче в людях веры нет.
     Изменился Божий свет.

     Из себя был Гриша
     видный. Было малому обидно,
     И решил он: "Как ни глянь,
     Видно дело будет дрянь;
     Надо дело подоходней,
     Впрочем, все в руке Господней,
     Бабе путь открыт в кликуши,
     Сопричислят в Божьи души,
     Попадет к попам в покои,
     Там винцо и все такое..."

     Слышал Гриша о блаженных,
     О покойниках нетленных,
     Знал их дивные спасенья,
     Их святые исцеленья;
     Знал про то, как те вещали
     Гласом точно из пищали
     О грядущем зле и бедах,
     И бывали во беседах,
     И вели с царями спор,
     Изрекая им укор.

     И решил однажды Гриша,
     Простояв в церковной нише
     В стужу лютую, в мороз:
     "Не для этого я рос,
     Чтоб стоять здесь до заката;
     Я и сам ума палата
     И какой во мне порок,
     Чем я тоже не пророк.
     Помудрю, да принатужусь
     И скажу да так, что ужас,
     Не найдет в дому дверей
     Самый хитрый иерей".

     Как сказал он, так и сбылось,
     И молва волной катилась:
     У Николы, в краткий срок
     Объявляется пророк.
     Из себя еще не старый,
     Не пугает Божьей карой,
     А такую речь ведет.
     Будто ложку меда в рот.
     И пошли о Грише слухи.
     Бабы лезут точно мухи,
     Старец мед и мармелад --
     Слову ласковому рад.
     До того приятен бабе --
     К той прижмется на ухабе,
     С этой молится вдвоем
     И зальется соловьем....

     Как пошла о Грише слава.
     Поднялась попов орава:
     "Кто такой... Какое право...
     Может штунда, или лыст..."
     И попы дрожат, как лист:
     Попугали Гришу адом.
     Дали знать, куда им надо:
     "Тоже всякий свинопас
     Отбивает хлеб у нас".

     Шли часы, и шли недели.
     Люди жили, ели, ныли.
     Сказке верили, не были,
     Ну и время, просто срам.
     Встать бы разом... Где уж нам...
     Встанут утром спозаранку.
     Плюнут -- вспомнят про охранку.
     Боком взглянут на иконы;
     Всюду ходят фараоны,
     Охраняя каждый пост,
     Заушая в гриву, в хвост...

     Так приятно жили люди,
     Помышляючи о чуде,
     А по мраморным палатам.
     Позабыв о годе пятом.
     Ходит Коля-Николай,
     Разоряя целый край.

     И почтенная царица.
     Вдохновляясь точно жрица.
     Окружив себя попами.
     Иерархами-столпами,
     Извиваясь и дрожа,
     Стала из ханжей ханжа.
     Ходит в церковь, бьет поклоны.
     Создает сама каноны --
     Не царица, а скорей
     В юбке старый архирей.

     Кто же в ней узнает немку
     И Алису-чужеземку;
     Только жаль, ее язык
     К русской речи не привык.
     На немецком диалекте
     Рассуждает и о секте,
     И о том, каков синод,
     И какой у нас народ.

     Между тем почтенный Гриша
     Забирался выше, выше.
     Был он малый крепких правил.
     Уважать себя заставил,
     От девиц не знал отбою
     И доволен был собою.

     С Гришкой спорят иерархи,
     Рассуждают о монархе,
     И вещает Джиоконда
     Из столичного бомонда:
     "Vous savez, простой мужик,
     А такой приятный лик".

     Так его открыла Анна,
     Дама фрейлинского сана,
     А открыв, к царице скок --
     "Объявляется пророк:
     В нем одном такая сила.
     Что на многих нас хватила,
     Эта поступь, этот взгляд,
     С ним не страшен целый ад".

     Словом, лезет Гриша выше.
     Красны дни пришли для Гриши:
     И в столицу Петроград
     Прибыл он, как на парад.

     Едет он в почете, в славе,
     Приближается к заставе.
     Бьет поклон, и наконец
     Попадает во дворец.

     По палатам Гриша ходит,
     Всех собой в восторг приводит,
     Гриша старец хоть куда --
     И взошла его звезда.

     Изрекает он словечки.
     Дамы ходят как овечки,
     А потом, наедине,
     Изнывают, как в огне...

     Велика у Гриши сила.
     До того вещает мило.
     Что кругом бросает в жар:
     "Вот так старец -- а не стар".

     А достойная Алиса,
     Без любого компромисса,
     С ним сидит и день, и ночь.
     День да ночь и сутки прочь.
     Завелась деньга у Гриши,
     Дом в селе с узорной крышей.
     Перевез детей и женку,
     Пьет в салоне ром и жженку;

     У самой графини И...
     У него всегда свои.
     Свет потушит, порадеет,
     Тихой лаской обогреет,
     А когда Григорий зол,
     Изорвет в клочки подол.

     Гришка едет на село,
     Гришке очень повезло;
     Говорят о нем в Сибири --
     Нет важнее Гришки в мире,
     Гришку знают города.
     Но случилась тут беда:
     Несмотря на гнев престола,
     Гришку баба подколола;
     Боже, что тут был за шум,
     От забот кружится ум.

     Повезли его в столицу,
     Положили, как в теплицу,
     Лечат, холят, еле дышат
     И о Грише только слышат,
     И при нем всегда "сама"
     От тревоги без ума.

     Только скоро грянул гром --
     Зашатался царский дом;
     Время дивное приспело
     И такое вышло дело,
     Что царек с семьей родной
     На кузена шел войной.
     Русь пошла войной на Вилли.
     Как друзья там не судили,
     А пришлось держать им речь
     И поднять на друга меч.

     В этот день во всей столице
     Звали всех врачей к царице,
     А царица рвет и мечет.
     Напускается, как кречет:
     "Дайте мне злодеев низких,
     Что моих задели близких,
     Что, затронув дядю Вилли,
     С нашим царством в бой вступили;
     Где они..." И запускала
     В Николая чем попало.
     Словом, так или иначе.
     Толку нету в этом плаче,
     Ни к чему ее протест
     И подписан манифест.
     На Руси под бабий вой
     Закипел кровавый бой.
     Был в ту пору Гришка болен
     И войною недоволен --
     Беспокойства и хлопот
     У царицы полон рот.

     Так тянулись эти годы;
     За войной пришли невзгоды.
     На глазах у всей Европы
     Крали царские холопы
     И в стране гасили пыл,
     И смущали фронт и тыл;
     Бились дни и бились годы
     На два фронта воеводы,
     Ну а толку нет, как нет,
     Хоть сражайся десять лет.

     А пока, почтенный Гришка
     Порешил: "Помрешь, и крышка;
     Буду брать, что Бог дает,
     Что плывет мне прямо в рот".
     Обнаглел, не зная меры:
     "Во дворце моей все веры,
     А царица мил-дружок,
     Может, я и впрямь пророк".
     Так он Гришка, сударь мой,
     Измывался над страной.

     И предела Гришке нету;
     Как бы сжить его со свету,
     Думал в ставке не один
     И, увы, не без причин.
     Гришка ходит нараспашку.
     Носит шелкову рубашку,
     "Вышивала мне сама.
     Вхож я в лучшие дома,
     Захочу -- продам Россию;
     Не слыхали про Мессию,
     Так Мессия -- это я
     И вокруг страна моя..."
     Всем в зобу дыханье сперло.
     Сыты Гришкою по горло.
     Подошел всему предел,
     Так стране он надоел.
     Но царя смешат укоры.
     Коротки о Грише споры:
     "Этот старец мне родной --
     Вместе правим мы страной,
     Ты святого не порочь.
     Уезжай отсюда прочь".

     И тогда собрались трое,
     В час один, ночной порою:
     "Что слова? -- конец рассказам.
     Надо кончить дело разом.
     Поедом страну он ест,
     Надо кончить -- делу крест".

     И случилось это ночью.
     Все сошлись по полномочью.
     Все собрались во дворец,
     Где бывал "святой отец".
     Гришка пьян уж был немало,
     Дам хватал за что попало.
     Лил мадеру на рубашку.
     Говорил в хмелю про Сашку,
     Про царя и про дворец,
     А уж делу был конец.

     Что там было, как там было.
     Кто стрелял в лицо и с тыла,
     Это нам не надо знать.
     Только Гришке уж не встать.
     Начал он хитро, не просто.
     Кончил прорубью у моста.
     Ястреб в тучах пролетал,
     И ему конец настал.

     Как Алиса убивалась.
     Как на фоб его бросалась.
     Возле Царского Села
     Место гробу отвела:
     "В мире нет ему замены,
     Вот он мученик нетленный.
     Без него покоя нет,
     Опротивел целый свет".
     Схоронили по закону,
     Положили в гроб икону:
     "Спи до радостной весны,
     Александра и княжны".

     А спустя немного дней,
     Русь была полна огней,
     В каждом сердце -- пыл отваги;
     Заалели ярко флаги.
     Змию вбили в спину кол.
     Рухнул царственный престол.
     Сгибло Гришкино наследство.
     Сгибли те, кто впали в детство.
     Вот и сказочке конец --
     Делу славному венец.







     (май, 1907 год)

     Когда я жил сперва, как говорится, в мире до 28 лет, то был с миром, то
есть любил мир и то, что в мире, и был справедлив и искал утешения с мирской
точки  зре­ния. Много в обозах ходил, много  ямщичил и рыбу  ло­вил и  пашню
пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина!

     Много скорбей  было мне; где бы какая сделалась ошиб­ка, будто как я, а
я вовсе  ни  при чем.  В артелях переносил  разные насмешки. Пахал усердно и
мало спал,  а все же-таки в  сердце помышлял как  бы  чего  найти, как  люди
спасаются. Посмотрю по поводу примеров на священни­ков -- нет, все что-то не
то; поет и  читает резво, громко, как  мужик дрова рубит топором. Вот  мне и
пришлось подумать много: хоть худой да Батюшка. Вот я и пошел паломничать, а
так  был  быстрый вглядываться в  жизнь; все  меня интересовало,  хорошее  и
худое, я и вешал, а спросить не у кого было что значит? Много путешество­вал
и вешал,  то  есть  проверял все  в жизни. В паломниче­стве  мне приходилось
переносить  нередко  всякие  беды и  напасти, так  приходилось,  что  убийцы
предпринимали против меня, что разные были погони, но на все ми­лость Божья!
То скажут  одежда неладна, то в чем-нибудь да забудутся клеветники неправды.
С ночлега уходил  с  полуночи, а враг завистлив всяким добрым делам, по­шлет
какого-нибудь смутителя,  он  познакомится, чего-нибудь у хозяина возьмет, а
за мной погоня, и все это пережито мною! А виновник тотчас же находится.  Не
один  раз нападали  волки, но  они разбегались. Не  один раз также  нападали
хищники,  хотели обобрать,  я  им  сказывал: "Это  не мое,  а все  Божье, вы
возьмите у меня,  я  вам помощник, с  радостью отдаю",  им  что-то  особенно
ска­жет  в  сердцах их, они подумают  и скажут:  "Откуда  ты и что  такое  с
тобой?" -- "Я человек  -- посланный  брат вам и преданный Богу". Теперь  это
сладко писать, а на деле-то пришлось пережить все.

     Я шел  по 40--  60 верст  в день и не спрашивал  ни бури,  ни ветра, ни
дождя.  Мне  редко  приходилось  ку­шать, по  Тамбовской  губернии  на одних
картошках, не имел с собой капитала и не собирал вовек; придется Бог пошлет,
с ночлегом  пустят -- тут и покушаю.  Так  не один  раз приходил в  Киев  из
Тобольска,  не  переменял белья по полугоду и не налагал руки до тела -- это
ве­риги  тайные, то есть это делал для опыта и испытания. Нередко шел по три
дня, вкушал только самую малость.  В жаркие дни налагал на себя пост: не пил
квасу, а ра­ботал с поденщиками, как и они; работал и убегал на отдохновение
на  молитву. Когда коней пас --  молился. Это отрада мне послужила за  все и
про все.

     Ходил берегами, в природе находил утешение и  не­редко помышлял о Самом
Спасителе,  как  Он  ходил  берегами. Природа  научила  меня  любить Бога  и
беседо­вать  с Ним.  Я  воображал  в очах  своих  картину Самого  Спасителя,
ходившего с учениками своими. Приходи­лось нередко думать о Царице Небесной,
как Она при­ходила  на  высокие места  и  просила Бога --  "Скоро  ли я буду
готова  к Тебе". Много  может природа научить по всей  премудрости  и всякое
древо и как по поводу весны. Весна означает великое  торжество для духовного
чело­века. Как развивается в поле, то  есть  украшенный свет­лый  май, так и
кто  следящий следит  за  Господом, то у него  зацветает душа подобно маю, у
него такое торже­ство, как день  Пасхи, то  есть  напоминает как будто  этот
день, когда он  причащался, и как  развивается вся вес­на, так развивается и
торжествует кто  ищет Господа. Недуховному человеку весна  тоже  радость, но
только как неученому грамота.

     Еще  я  нашел  одну  отраду из  отрад всех: читал ежед­невно  Евангелие
понемногу, читал немного, а думал более. Потом еще учился носить  вериги три
года, но враг меня смущал -- "Это ты высок, тебе нет сверстни­ков".  Я много
боролся  и  пользы  они мне  не принесли, а  нашел вериги любви.  Любил  без
разбора: увижу стран­ников из храма и от любви питаю  чем Бог  пошлет, у них
немножко  научился,  понял  кто  идущий  за  Госпо­дом. Много  мне  пришлось
бороться и  пережить. В одно  прекрасное время ходил, думал обо  всем, вдруг
про­никла во  мне  мысль, долго  недоумевал,  что вот сам  Господь не избрал
царские чертоги, а  выбрал Себе ясли  убогие  и  тем прославил  славу.  Мне,
недостойному, при­шло  в голову достигнуть:  взял,  выкопал в конюшне  вроде
могилы пещерку и туда уходил  между обеднями и  заут­ренями молиться.  Когда
днем свободное  время, то я  уда­лялся туда и так мне  было вкусно,  то есть
приятно,  что в тесном месте  не  разбегается мысль, нередко и  ночи все там
проводил, но враг-злодей  всяким  страхом меня отту­да  выживал --  треском,
даже было побоями, но я не  переставал.  Так продолжалось  лет восемь, и вот
враг-зло­дей все  же-таки навел людей -- будто оказалось  место лишнее и мне
пришлось переселиться в другое место.

     Вообще я видениям никаким не верил, так меня Бог хранил от видений. Вот
меня искушение  поискало одно, что возроптал на  общество. Видению не  нужно
верить, это недоступно  нам. Хотя  бы оно  на  самом-то  деле было,  за  это
Господь простит, за неверие  даже  маленьким  под­вигом  простит, но как  от
врага в  прелесть  впадешь,  то  это  спрашивается  как  все  равно,  как  у
какого-нибудь  злого  помещика   потерял  какие-нибудь  вещи.  Очень,  очень
осторожно нужно с  этими  видениями, до такой  доведут  низкоты, то есть  до
забвения, что не будешь помнить ни дни, ни часы, и в такую впадешь гордость,
и будешь настоящий фарисей. Трудно странничкам бороться  со врагом.  Когда я
шел странничать в Киев, то уходил утром без обеда, это был мой устав. Злодей
враг  завидовал  всему моему доброму  делу; то он являлся  в виде нищего,  а
все-таки  знатно, что  не нищий,  а враг  в тумане.  Я  успевал в  то  время
крестным знамением себя осенять, и вдруг исчезал как прах. То мне казал, что
деревня  еще более как 30 верст, смотришь из-за леску и  вышел на долинку --
тут  и  село.  Экой  сатана!  То  явля­ются  помыслы  нечестивые,  усталость
неописанная,    го­лод    невысказанный,   жажда    питья    неопределенная,
сдо-гадывался, что  это опять от врага, нередко падал на дороге как будто по
кочкам  иногда -- все это искуше­ние! Приблизишься в селу, звон раздается, я
своими прыткими ногами и частой походкой -- уже в храм. Вот мне первую мысль
враг  задает: то стань на паперти,  со­бирай жертвы -- дорога далекая, денег
много надо, где возьмешь; то помолись, чтобы тебя взяли обедать и на­кормили
послаще. Хвать безумной головой, уже херу­вимский стих поют, а я еще не был,
не предстоял, не  соединялся  с  Господом!  Дай я  не  буду больше!  Так мне
пришлось с этими помыслами бороться целые года.

     Вот  я не стал  помышлять,  а  стал приходить  в храм стоять с мужиками
сельчанами, тогда мне  Бог  давал: напоят и накормят и всю  нужду странствия
моего  пой­мут.  В том  у странников  благочестие, что  не нужно соби­рать и
наипаче  на  погоду роптать, потому что дурная и  хорошая погода  -- все  от
Престола Божия.

     Странничать  нужно  только по времени  --  месяцами, а  года чтобы  или
многие годы, то я много обошел  стран-ноприимен --  тут  я нашел странников,
которые  не  толь­ко  года,  а целые  века все  ходят, ходят  и до того  они
бедняжки  доходили, что враг в них посеял ересь -- са­мое главное осуждение,
и такие  стали ленивые, нера­дивые, из  них мало я находил, только из  сотни
одного, по стопам Самого Христа. Мы -- странники, все плохо можем бороться с
врагом.  От  усталости  является  зло.  Вот  по  этому  поводу  и  не  нужно
странничать годами, а если  странничать, то нужно иметь крепость  и силу  на
волю и быть глухим, а иногда и немым, то есть смиренным наи­паче простячком.
Если все это сохранить, то неисчерпа­емый тебе колодезь  --  источник  живой
воды.  А в насто­ящее время  сохранить источник этот  трудненько.  Нужда все
же-таки  Бог не старее и не моложе, только  время другое. Но на это время Он
имеет  Свою благодать  и вре­мя восторжествует.  Страннику нужно причащаться
тем  более во всяком монастыре,  потому что  у  него большие скорби и всякие
нужды. Святые тайны обрадуют странни­ка, как май месяц свою землю.

     Много  монастырей  обходил  я  во славу  Божию,  но не  советую  вообще
духовную жизнь такого рода -- бросить жену и удалиться в  монастырь. Много я
видел там лю­дей;  они не живут как монахи, а  живут как  хотят и жены их не
сохраняют того, что обещали мужу. Вот тут-то и совершился на  них  ад! Нужно
себя более испытывать  на  своем  селе  годами, быть  испытанным  и опытным,
по­том и совершать это дело. Чтобы опыт пересиливал бук­ву,  чтобы  он был в
тебе хозяин и чтобы жена была та­кая же опытная, как и сам, чтобы в мире еще
потерпела бы все нужды и пережила  все скорби. Так много, много чтобы видели
оба,  вот  тогда совершится  на них  Христос в  обители своей. Трудно в миру
приобрести спасение, наипаче в настоящее время. Все следят за  тем, кто ищет
спасения,  как за  каким-то разбойником, и  все стремят­ся его осмеять. Храм
есть  прибежище  и все  тут  утешение, а  тут-то как  духовенство  вообще  в
настоящее  вре­мя не духовной  жизни,  наипаче следят,  кто  ищет бисе­ра  и
смотрят с  каким-то  удивлением,  как будто пришли  сделать святотатство. Но
чего нам об этом печалиться? Ведь Сам Спаситель сказал: "возьми крест свой и
следуй за  Мной". Мы  не  к духовенству идем, а  в храм Божий! Ну, да  нужно
подумать -- худой,  да Батюшка. У нас искушения, а у него и поготову, потому
что  там у  него шурин на балах, а теща-то у него кокетничала, а  жена много
денег на  платья  извела, и гостей-то у него пред­стоит много  к завтраку. А
все же почитать  нужно  его! Он  есть батюшка -- наш  молитвенник.  Так и  в
монастыре они поставлены на спасение и пошли спасаться, то есть какой-нибудь
помещик послал своего раба за  горохом,  а он принес ему редьки, чтобы он  с
ним доспел? Одна­ко наказал бы!

     Кто в  миру  неученый,  а  жизнь  толкнула на  спасе­ние,  тот по  всей
вероятности  больше получит  дарова­ния;  что ни  делает, да успеет!  Вот по
поводу этому при­мер.  Было  бы у одного хозяина нанять два работника, а два
бы  прибежали  со стороны и проработали во  славу. Хозяин  долго помнил бы и
давал  и спасибо. Те двое-то наняты и позваны были,  и  эти-то прибежали  во
славу  -- они  и получат тем  более,  что  не  были  к  делу  приставлены, а
совершили более тех, которые были  призваны. Не один раз я  видел как гонят,
где собравшись во имя Гос­пода беседу ведут, то есть живут как по-братски от
люб­ви  Божией и  любят не по  одной  букве,  а  по слову  Спа­сителя; и  не
выкапывают в  человеке,  то есть не находят никаких ошибок, а находят только
сами в себе, беседу­ют  о любви и как соединиться со Святыми Тайнами и  петь
разные  псалмы и читать по главе  из Евангелия, хотя за это будете изгнаны и
будут вас подозревать. По­тому что они-то (гонящие) чины заслужили по букве,
а от Господа далеко отстоят  и духовный орган для них как  заграничный язык.
Будем стараться и молиться, чтобы Господь нас не рассеял! Они же  требуют от
нас то, чего сами не поймут. Мы не будем Бога просить, чтобы их Бог наказал.
Сам Господь укажет им путь -- истину. Смех их обратится по слову Спасителя в
плач. Не будем смотреть на разные их поношения: "слуха  зла да не  убоимся",
"ста­нем продолжать петь  псалмы  и  любить  друг друга  всем сердцем" -- по
слову Апостола:  "приветствуйте друг  дру­га  святым  лобзанием". Только  не
нужно делаться всем большими, нужно слушать и  внимать одного, кто нас ведет
в путь истинный; а то как бы враг нас не рассеял и не посеял в нас ничтожную
ерунду.

     Вообще  бояться  станем  прелести  всяких  видений.  Не   будем  верить
сновидениям  кроме Божией  Матери  и  Креста. Много-много враг  представляет
всяких кляуз и  много показывает  за братом  недостатков; иногда  и  ска­жет
брату  вовсе  устами  чужими на  брата,"будто как  на самом  деле  тот  брат
говорил, а тот даже и не думал этого. Вот тут-то нужно осторожно в  духовной
жизни. Враг так наклевещет как есть на самом  деле, и что же потом получится
--  даже до смерти не  хотят друг  друга видеть и при  кончине простить. Вот
тогда и получится великий неурожай  в поле -- хозяин не насыплет в жит­ницу,
а  мы во  спасение. Как дыроватый мешок не со­хранит в себе жита, так и  мы,
ежели не  будем друг дру­га прощать, а будем замечать в  другом ошибки, сами
же находиться к нему во злобе, то есть судить. Нам бы надо  со смирением  за
ним  заметить ошибки, да уласкать  его,  как  мать  сердитое  дитя:  она все
примеря, приберет и всяким обманом и ласками не даст ему кричать.

     Хорошо бы и нам найти пример с этой матери. Най­ти и обласкать падшего,
а наипаче быть самому осто­рожным и, прошедши все  опыты, быть близко к Богу
и показать свой пример, и не от одной буквы, а быть на деле самому.

     Ах,  как враг хитрый ловит вообще спасающихся: в одно прекрасное  время
ехал я  зимой, был мороз  в трид­цать градусов, враг  и научил меня:  "Сними
шляпу и молись на  долине за лошадьми, ведь все делатели,  что не делают, да
успеют". Я действительно снял  шапку и давай  молиться,  а  потом мне  стало
казаться в  очах,  буд­то  Бог  очень  близко.  Что  же  получилось?  Голову
просту­дил,  потом  захворал, был  сильный  жар,  39  градусов.  Вот  я  тут
поработал, а когда пришел в себя, за это мно­го молился и постовал. Молиться
можно на долине, но не снимая шапки в 30 градусов мороза.

     Кто спасается и ищет Господа не от какой-нибудь корысти, того, какое бы
то ни было  искушение  приве­дет не на грех, а на опыт. Нужно  только  после
этого  искушения  больше  прибавить силы  и с  рассуждением действовать.  Не
особенно  забиваться и  попадать к небу, а  понемножку, как  тебе на  сердце
придет,  а  не  как рев­нитель. Нужно быть  осторожным и помнить Бога, когда
работаешь, наипаче  ловишь  рыбу,  помышлять об уче­никах  Господа,  которые
также  раскидывали  сети.  Когда  пашешь  -- помышлять,  что  труд  есть  во
спасение.  Нуж­но  читать  изредка  молитвы  Богородице,  а  в  густом  лесу
помышлять о пустыне,  где спасались  прежние отцы.  На жатве думать вообще о
делателях добрых дел, тружени­ках Божиих. Когда  один  едешь  или  идешь, то
нужно  со­ображать, что все  пустынники были одиноки. Ежели же нагнала  тебя
толпа,  то помышляй, что за  Господом за Самим  шли тысячи слушателей  слова
Его.  Хотя все мы как человеки грешны, но создание  и образ  Божий. Наи­паче
ежели какие  страсти плотские,  то воображай  кар­тину в очах своих -- Крест
Господен и громко на врага кричи: "Пойдем со мной на крест, ты был как ангел
и предстань одесную, а я тогда буду святой и  оба не будем мучиться, а то ты
и меня мучаешь, и себя".

     Когда  никого  не  видно, то громко  открикивайся от  врага:  "Господи,
Иисусе  Христе,  Сыне  Божий,  помилуй меня грешного  и молитвами Богородицы
сохрани меня".  А если видишь, что  около тебя кто-нибудь близ­ко, то  тайно
духом возноси  молитву Иисусову. Затем причащайся  как можно чаще и  ходи  в
храм,  какие бы ни были батюшки. Считай батюшек  хорошими, потому что ты как
спасающийся  --  тебя  враг  искушает, а  у  него тоже  семейство и  он тоже
человек. Ему бы надо было поступить в исправники, а он пошел в батюшки. Ведь
он бы рад спросить, да нет у нас таких живых людей дать ему благой  совет. В
настоящее время кто может со­вет дать, так они в уголочки позагнаны.

     Вот  еще как враг завистлив к тем, кто ищет Господа и  кого он ничем не
может искусить -- он прямо посы­лает болезнь. Кто молится земными  поклонами
--  у  тех  заболевает  спина,  у странников  -- ноги  и все  по наваж­дению
вражьему;  постников  давит  такая  жажда,  что  ни  выскажешь, на смиренных
посылает   из   женского   пола   с   какими-нибудь   неудовольствиями,   на
несеребролюбивых  наводит будто завтра умрет с голоду, у тех, кто крестится,
отнимается  рука, нередко мутятся глаза, иногда делаются  судороги. В ночное
время тем более велит поспать враг, а то явит  треск, разный страх и  всякие
всяческие. То явит милость, что видит  все и  всяким вра­жеским своим хитрым
наваждением,  а наипаче  в  лесу  он  старается  всеми  силами победить.  На
трудолюбивых старается нагнать леность. Как это все -- победить!

     На  все нужно  бить:  молиться немного, но .ударять себя,  когда никого
нет, крепко правильно и физичес­ки, чтобы даже пол дрожал, только стараться,
чтобы никто не  видел --  тогда это  все будет здорово и прой­дет, и  будешь
опытен  и примешь все это  с радостью,  потому  что  тебя  враг научил, а не
искусил -- наипаче еще научил любить Бога. Вот  тебе и враг! Хвать, хвать, а
пользы  нет. Возьми в пример худого еврея:  обманывал,  обманывал -- глядишь
доспелся расторгуй (разорился), так и враг трудился да не над тем.

     Вся жизнь моя была болезни. Всякую весну я по со­рок ночей не спал. Сон
будто как забытье, так и прово­дил все время с 15 лет до 38 лет. Вот что там
более меня толкнуло на новую жизнь. Медицина мне не помогала, со мной ночами
бывало  как с маленьким, мочился  в постели.  Киевские сродники  исцелили, и
Симеон Пра­ведный  Верхотурский  дал силы  познать путь истины  и  уврачевал
болезнь бессонницы. Очень трудно было все это пережить, а делать нужно было,
но  все-таки  Гос­подь  помогал работать, и никого не нанимал, трудился сам,
ночи с пашней мало спал.

     Когда я  стал ходить по святым местам, то стал чув­ствовать наслаждение
в другом мире.  Ходил временно не  всегда  по святым местам; испытывал много
чего;  видел,  как Богу служат в обители  святой,  и  думал,  что в миру кто
делает со страхом и  благословением  Божиим тоже  участник  даже и  больший,
потому что Сам Само­держец Царь  крестьянином  живет, питается  от  его  рук
трудящихся, и все птицы крестьянином пользуются, даже мышь и та им питается.
Всякое  дыхание да хвалит Господа и молитва все за крестьянина  -- только бы
он не сквернословил! Велик, велик есть крестьянин перед Господом: он никаких
балов не понимает,  он в театре редко бывает, он только  помнит: Сам Господь
подать нес и  нам  велел  --  Божий трудовик! У него  вместо орга­нов коса в
руках; вместо увеселений -- соха у сердца; вместо пышной одежды какой-нибудь
твердый армячок; вместо тройки лихой какая-нибудь усталая лошадка. Он едет и
вспоминает от души ко  Господу: "донеси меня с этой долины в свое  прибежище
или  до города". Вот  тут-то на  нем Христос!  а сам пешечком со слезами. Он
здесь со Христом, а там уже давно на нем пребывает рай, то есть он заготовил
Житницу Божию. Нередко  приходится со  словами Бога умолить и Фрола, и Лавра
помянуть, а все  же-таки с  Богом и  тут  ему радость! А без Бога хотя и  на
тройке мчаться, а уныния полный экипаж.

     Что им завидовать! у  них как у худого еврея какой-нибудь гнилой товар,
да  подкрашен или подлажен. Хвать, а его и нет, то  есть деньги заплатил,  а
пользы не получил. Вот их радость -- как надежды на весенний лед. У них едет
только  пышное платье, а душа во мраке.  Но дей­ствительно не у каждого  так
бывает: "порфира не погу­бит, а  рубище не вознесет", но на все нужно умение
и  опыт. Всегда  нужно себя в одежде унижать и считать себя низким, но не на
словах,  а духом действительно.  Брил­лианты тоже  Божие  создание и  золото
украшение Цари­цы  Небесной  --  бисер чтимый,  но  только нужно суметь  его
сохранить. Мы одеваемся в жемчуг -- делаемся выше городов, подымаем дух -- и
рождается порок гордости и непокорности ко всему. А вы знаете, кто у нас  не
поко­рился?  Один сатана! Он  трепетал, он не  спал и  сроду не кушал,  а вы
знаете, где он  находится? Нужны только унижение и любовь -- в том и радость
заключается!

     Любовь --  большая цифра! пророчества прекратятся и знания умолкнут,  а
любовь никогда.  Не так как  строго говорится, а маленько, маленько сохраним
--  осталь­ное все  приложится.  Не  нужно  добиваться  почета и  уче­ния, а
следить и искать  Господа и все ученые послуша­ют глагол твоих или изречения
твоего. Мне пришлось много бывать у архиереев, много я беседовал с ними, вот
всячески испытывали. Придешь с сокрушенною ду­шою и  смиренным сердцем -- их
учение  остается  нич­тожным  и  слушают  простые слова твои, потому что  ты
придешь  не с простым духом, а от милости  Божией. Ты одно изречешь слово, а
они нарисуют себе целую кар­тину, только бы ты шел не ради  гнусной корысти.
Они,  хотя  и хотят испытать и ищут что-нибудь, но ты  как не  с простыми --
словами,  то  есть  в  страхе  -- вот  тут-то у  них  замирают  уста  и  они
противоречить не могут.

     Так  я  много  бывал в  духовных академиях: в Киевс­кой, в  Московской,
Казанской и более в Петербургской.

     В настоящее  время, в такую смуту 1907 года  действи­тельно  на всех не
повлияешь. И Сам Господь не на всех  повлиял  и про некоторых заготовил ад и
тьму, которые есть следят за Господом, с теми пришлось мне  побесе­довать по
поводу всей  смуты.  Я  больше беседовал  с  ними  о  любви,  но  они  много
изумлялись о любви более из опыта, которая пережита мною.

     Так нужно быть на все  приготовленным  и не в науч­ном настроении духа.
Если не будешь  искать корысти нигде и стремиться, как бы утешить, призовешь
Госпо­да душевно, то  и бесы вострепещут  от  тебя,  и  больные выздоровеют,
только бы все делать не  от  гнусной  коры­сти. А будешь искать каких-нибудь
случаев для  брюха, для славы,  для сребролюбия, то не получишь ни  здесь ни
там,  то  есть ни небесного ни земного, а будешь  ста­раться,  действительно
Господь даст  в чем  нуждаешься и  получишь,  что  тебе надо. Враг же сатана
всегда  ждет и ищет случая, как бы  искусить, и говорит,  побеседуй погромче
для своей славы и покрасноречь для брюха!  И ах --  сатана как лиса, сверток
много, много. Все  это пережито мною! Нет, не нужно просить и беседовать для
славы своей  -- это будет  только беспокойство -- не дадут и не получишь, не
приобретешь ни в земное на­слаждение, ни в небесную радость.

     Если будешь себе приобретать, то не украсишь ни храм, ни себя, а будешь
живой мертвец, как  в Евангелии гово­рится. Вот ученость  для благочестия --
ничего!  То есть я  не  критикую букву --  учиться надо,  но к  Богу взывать
ученому не приходится. Он все  на  букве прошел  и не  приходится ему к Богу
взывать. Буква запутала  ему голо­ву и  свила ноги, и  не может он по стопам
Спасителя ходить. Действительно есть  и ходят по стопам Спасителя, но только
очень помешало  им  настоящее время. Спутана вся Россия и не признает в  ней
паства  своего пастыря,  то  есть  на  родине  надо  любить родину  и в  ней
поставленно­го Батюшку-Царя -- Помазанника Божия.

     Много, много  я кое-где бывал:  бывал  у сановников и офицеров и князей
даже, пришлось Романовское по­коление видеть  и быть  у Батюшки Царя.  Везде
нужны подготовка и  смирение и любовь. Вот и  я ценю, что в  любви пребывает
Христос,  то  есть  неотходно  есть  на  тебе  благодать  --  только  бы  не
искоренилась  любовь,  а  она  никогда  не искоренится,  если  ставить  себя
невысоко, а любить побольше.  Все ученые и знатные бояре и князья слушают от
любви  слово  правды,  потому  что  если  в  тебе  любовь  есть  --  ложь не
приблизится.

     Не так  как пишется, но на деле-то  попасть к Высо­копоставленным нужно
быть  очень  осторожным и  при­готовленным ко  всему, тогда  от  веры  твоей
повлияет на них Господь  своею красотой. Они встрепещут и твое простое слово
примут за самое высокое образование, потому что в них скажется особенно чего
не опишешь, то есть повлияет Сам Господь своею благодатью. Я греш-






     ный тут  бывал то высказать  не могу,  у  всех и  вся и мно­го кое-чего
видел.  Одно  главное: кто живет со Христом нищий  и убогий, у того  радость
больше  его  хаты, а  и  во  дворцах  и у  Высокопоставленных, как Бога нет,
уны­ние больше хижин. Действительно много  и  среди арис­тократов таких, что
благодати выше дворцов и умению к благочестию. Которые умеют себя унизить, у
тех и бла­годать выше дворцов, не добиваются сей славы, а доби­ваются высшей
благодати им и скорби как овсяная пле­ва  для  ветра. А которые ждут от Царя
почестей и награ­ды, а сами  не  заслужили --  у них фундамент-то на пес­ке.
Вода  пришла и все унесло, то есть маленькая ошиб­ка,  а они уже то давятся,
то стреляются,  то напивают­ся, потому что они не  искали  небесной славы, а
искали  земного удовольствия.  Бога  и то купили  в магазине --  изумруд.  А
он-то, изумруд,  у них заржавел, и ржавчина послужила свидетелем. Кто Богу и
Царю служил  и не  искал славы,  трудился -- заслуга. Не спал день  и  ночь,
делал правду, служил Богу и уноровлял Батюшке Царю, на того и гора упадет --
его не  задавит, перенесет все с радостию и  получит наслаждение даже больше
старого. Вспомнил еще один опыт  и испытание  в моей  жиз­ни. Ходил в Петров
пост  на острова и там собирал лыко; таскал больше чем за полверсты  в озеро
мочить. Хлеба кушал малость,  а оводов и комаров от себя  не отгонял. В пять
часов вечера я  снимал рубашку, клал сто поклонов и творил Иисусову молитву.
Враг-ненавистник  очень  много  этому  позавидовал,  напустил  уныние,  даже
не­удовольствия  сделались.  Едва-едва  смог перенесть, но  понял я, что ему
досадил. Потом  сам еще ошибся и его оклеветал, но тогда-то он меня вторично
донял, то  есть больше еще научил к опыту и остался нечестивый ос­меянный со
своими хитростями. Его роль была богохуль­ство, а оно произошло от просимого
мною чуда. Так  вот, не советую просить чудес  или подвиги  большие брать, а
брать подвиги по мере. Я действительно  полу­чил пользу от оводов и комаров,
цифра  неписанная, и научился всякому терпению, вообще ударам или изну­рению
тела. Придется если на мягком спать, то и хоро­шо в интеллигентном обществе,
а в поле на кочке  и слаще, и березонька под боком и зорьку не проспишь и на
все это опыт. Еще в петровские ночи я пахал, оводов тоже не убирал с себя --
пускай  покушают  тело  и по­пьют  дурную кровь. Я  размышлял:  и они  Божие
созда­ние,  так  и я  сотворен  Богом.  Кабы Бог не  дал лета, не было  бы и
комаров. Ах, какой у мужика труд золотой и он делает все с рассуждением. Вот
и комаров-то  покор­мит и  то  во Славу Божию. Мужичок мудреный и  опыт­ный.
Душа живая  у него и  пережито  им много. Однако жалко,  что у него ум спит,
потому что он не был в гимназии. Не известно однако, что бы с ним было, кабы
поучился.  Одно известно,  учение  в  Боге  и  в  Боге в  храме  и  в  храме
соединяться с Господом, принимать Святые Тайны три раза в год. Если все  это
сохранить в себе,  то  будут на  тебя нападки, преследования разные и вообще
будут священники пытать, на все нужна сила и  Бог даст дарование -- их буква
останется дешевой ценой.

     Когда в  храме священник, то нужно  его почитать; если же  с  барышнями
танцует, то напоминай  себе, что это  не  он, а  бес за него, а он где-то  у
Престола   сам  служит.   А  видишь,  что   он  сладкие   обеды   собрал   и
куму­шек-голубушек созвал, то это  потому, что  у него своя­ченица барышня и
шурин кавалер,  а жене-то  батюшко-вой  и  жалко их, он  же Христовый все же
батюшка и не сам, а пожалел их, так и представляй в очах картину.

     Хочу еще поговорить о  сомнении. Я  нашел  много людей  сомневающихся в
себе с 16  лет и до  33 и мне пришлось  беседовать по поводу сомнения. И так
это со­мнение доходит до  такой  глубины  в забытье,  что  пред­ставляется в
конце концов, что даже не достоин в храм ходить, Святые Тайны принимать и на
иконы,  то есть на лик Божий взирать. Тут такая глубина, что и  разоб­раться
совсем  невозможно. В  святых  Житиях сказано: нужно  себя  везде и  повсюду
проверять и  исследовать. Действительно, нужно всегда  себя  проверять, я  с
этим  согласен, только  в середину точки  зрения,  а не до  край­ностей.  От
крайностей человек  помышляет,  например,  что  в нем нет  любви истинной. Я
люблю не от сердца,  а вижу у  человека  недостаток  в чем-нибудь и жалею, а
любовь далеко от меня отстоит, я недостоин любить  и Бог  не дал  мне любви,
как  брат,  например,  любит.  Что же  получается?  А  выходит, что на  Бога
приносят хулу, что Он не дал любви.  После этого  отражается,  что  чело­век
считает  себя действительно недостойным. В  таком случае  не  нужно думать о
себе, что  во  мне любви нет, а просить наипаче Всевышнего, чтобы Он наказал
мне  любовь истинную и научил.  Так Он научит! Можно и помышлять иногда, что
не отбери у меня,  Господи, любовь чистую  и  люблю довольно, и  пускай она,
лю­бовь,  во мне торжествует  во  славу Христа и уповать  на  Высшие Силы. А
больше добиваться любви до крайнос­ти нельзя! А какую Бог дал, такая пусть и
будет!  И так  нельзя никому  советовать, что  "люби  более",  на  все  надо
присматриваться  строго,  потому что человек любит ис­кренней душою,  а враг
хитрый  по этому поводу и пред­ставит картину: "ты еще не  учился любить, не
достоин  грешник, любят  не  так,  а ты люби одного  Бога, ходи  с  поникшей
головой, не радуйся!"

     Нет,  Бог веселых от рая  не отказал,  а наипаче их возлюбил, но только
веселиться  нужно во Господа.  Вот  еще  враг  хитрый  задает  такие фразы и
научает:  "пус­тынники молились и постились,  и Сам Господь 40-днев­ный пост
нес, а ты  что за человек, за молитвенник и за постник, попостуй и соединись
с Господом". Вот мы и начинаем пестовать  и  молиться недели, не спрося ни у
какого старца, а сами от себя. Что же получится?  Полу­чится самомнение  и в
глазах  картина,  что  из подвижни­ков подвижник и  будет видение и голос от
иконы и потом что же? Враг так сумеет подойти  с божественной стороны, что и
срисовать  никак  невозможно. С  большо­го  поста,  от физической  усталости
заболевает  спина и нервы расстраиваются,  и не хочет человек разговари­вать
ни с  кем.  Все кажутся в очах его из грешников, нередко голова кружится, от
слабости  падают на пол и часто становятся  ненормальными. Вот где нас добил
враг, где нам поставил сети:  в посте, в молитве доспел  нас  чудотворцами и
явилась  у  нас  на  все прелесть. Тут-то  мы  и  забыли  и  дни  и  часы  и
Евангельское слово отстоит далеко от нас. Нужно брать пример самый легкий, с
жи­вотных, с лошадей. Посмотри: если на сытой лошади поедешь, она  не убьет;
на  голодной  -- устанет;  держись середины, тогда не убьет, не пристанет, а
как раз добе­жит до  станка. Так и молиться надо немного, а думать побольше,
наипаче в Великий Пост помышлять: "по­мяни мя, Господи, во Царствии Твоем".

     Духом удаляться будто как в пустыню. Наипаче Иису­сову молитву творить:
"Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй  меня грешного". Куда идешь или
едешь, как это сохранишь  в себе, будешь ты у Бога и схимник и иеросхимонах.
Иеросхимонах заставлен молиться, а ты  сделаешь  это по  своей воле и Святые
Тайны примешь дважды в великое говение. Так и в  храме нужно  стоять,  когда
придет  радость  молиться,  если же леность  придет,  ударять себя  в грудь,
обзывать,  оболгать  сердце  лени­вым, а вообще стыдиться не нужно в  храме,
потому что  дом  молитвы.  Ведь какой-нибудь торговец если бы стал  лениться
отвешивать товар, то не убыл  бы  из корзины и  не  прибыл  бы  в карман. Не
остаться бы и нам, то  есть  не выйти бы нам с дырявым мешком, в  котором не
сохра­нилось чего  положено было.  И  не  нужно  выказывать  себя,  а  вести
серединку, тем более  молиться лучше. Но кто  духовную жизнь ведет,  то  тем
более над  тем  всегда  над­ругаются. Вот тут-то не надо стыдиться, а делать
так, как Бог указывает, так и молиться. А то враг скажет:  "не ходи  в храм,
там  над  тобой  смеются псаломщики,  дьякон  и  все  священники,  весь  мир
соблазняет, молись дома по 200 поклонов". Храм есть ковчег, как  он не будет
соблаз­нять врага, потому что там отпускаются в Храме грехи.

     В одно прекрасное время проникла мне мысль и глу­боко запала в  сердце.
Как говорится по слову Апостола Павла, "кто  устроит  храм, того адовы врата
не одолеют  никогда".  Вот я  стал  неотступно  Царицу  Небесную про­сить  и
пришлось мне физически поработать,  не один  раз приходилось, крепко обнявши
голову,   глубоко,  глу­боко  подумать  по  поводу  храма.  Сам   я  человек
безгра­мотный, а главное без средств,  а  храм уже  в  сердце  пе­ред  очами
предстоит. Как это устроить? а главное мо­лившись Царице Небесной, чтобы она
дала мне сил и не  упасть духом  и  надеяться на  Его щедрую  милость, и под
покров Царицы Небесной. Легко сказать: "дай на

     храм 20 тысяч", а как их дать и где взять?  Надо подумать, сообщиться с
Господом,  да побеседовать с Ним, попро­сить Его,  чтобы Он не отринул своею
милостивою щед­ростью и  оказал мне  свою радость. Говорить стану  кратко  о
благодетелях:  если подробно  начать,  то  это  будет  слиш­ком длинно.  Так
недаром говорит Святое Писание, что за Богом молитва не пропадет, а за Царем
служба. И вот  Божья радость совершилась на мне, грешном. Я простой мужичок,
когда  вообще  благодетелей  искал,  ехал из  То­больской губернии  с  одним
рублем,  посматривая по до­роге на Каме, как господа лепешки валят в воду, а
у меня и чайку нет  на закладку. Как это было пережитьПриезжаю в  Петербург.
Все равно как  слепой  по дороге,  так и  я в  Петербурге.  Пришел  первое в
Александре-Не­вскую  Лавру  поклониться мощам и за  крыльцом  у меня большой
мешок с черным  бельем. Отслужил молебен сиротский за 3 копейки и  2 копейки
на свечку.

     Выхожу из Александре-Невской Лавры, спрашиваю некоего епископа духовной
академии Сергия. Полиция подошла: "какой ты есть епископу друг,  ты хулиган,
приятель". По милости Божией пробежал задними во­ротами, разыскал швейцара с
помощью  привратников. Швейцар оказал мне милость, дав в  шею; я стал  перед
ним на колени, он что-то  особенное понял во мне и доложил епископу; епископ
призвал меня, увидел  и  вот  мы  стали беседовать тогда.  Рассказывал мне о
Петербур­ге, знакомил с улицами и прочим, а  потом с Высоко­поставленными, а
там дошло и до Батюшки  Царя, ко­торый оказал мне милость,  понял меня и дал
денег на  храм. Я с  радостью  поехал  домой  и обратился  к  священ­никам о
постройке нового  храма. Враг же как ненавист­ник добрых дел, еще не успел я
доехать, всех соблазнил.  Я им оказываю помощь в постройке храма, а они ищут
меня в пагубной ереси обвинить и такую  чушь порят, даже нельзя высказать  и
на ум не  придет. Вот сколь враг силен яму копать  человеку и добрые дела  в
ничто ста­вить. Обвиняют меня как поборника самых  низких и грязных  сект, и
архиерей  всячески восстает.  Куда  трудно лю­бовь разобрать. Как человек не
был на  опыте.  По поводу  жалости  --  это  прямое  естество. Да,  -- и это
жалость. Пожалей и это жалость. А любовь это такая златница, что ей никто не
может цены описать. Она дороже  всего  созданного  Самим Господом чего бы не
было на свете, но только мало ее понимают. Хотя и понимают любовь, но не как
златница чистая.  Кто понимает  сию златницу любви,  то  этот  человек такой
премудрый, что самого Соломона научит. Многие -- все мы беседуем о любви, но
только слыхали о ней, сами же далеко отстоим от любви. Она пребывает наипаче
у  опытных людей, а сама по себе  она  не придет  к  тому человеку,  который
чело­век в покое и  живется ему  хорошо, хотя  он  и  батюшка.  Ведь батюшка
двояко  есть --  есть  наемник  паствы,  а  есть такой, что  сама  жизнь его
толкнула быть истинным пастырем и он старается служить Богу -- наемник же на
него всячески  доносит  и критикует. У избранников Бо-жиих  есть совершенная
любовь, можно сходить  послу­шать, будут сказывать не из  книги, а из опыта,
поэтому любовь даром не достают. Тут-то и мешает  враг, всячес­ки старается,
как бы человек не захватил  любовь, а  это ему, врагу, самая есть загвоздка.
Ведь  любовь это своего рода  миллионщик духовной  жизни -- даже сметы  нет.
Вообще  любовь  живет  в  изгнанниках,  которые пережи­ли все, всяческое,  а
жалость у всех есть.

     О любви даже  трудно беседовать,  нужно  с опытным. А  кто на опыте  не
бывал,  тот  перевернет  ее  всячески. Вообще где  есть избранные в духовных
беседах,  те  более понимают  любовь и  беседуют по Новому  Завету  и  живут
единогласно,  единым духом.  Вот в них  есть искренняя любовь  и они молятся
день  и ночь  вместе друг  за  друга.  Вот у  них-то  и  пребывает несметная
златница  любви. Вот,  братья,  поберегитесь врагов  и, сестры, подумайте  о
любви  -- златнице чистой.  Петь нужно более  псалмы  и духовные песни. Враг
злодей ищет всех удобных случаев -- батюшек науськивает: "поборники  --  они
других сект, не братство у них", а то семейных всячески восстанав­ливает. Но
не будем бояться слуха зла, будем продол­жать  во  Господе, будем петь Ему и
славить Христа, наи­паче будем любить храм и причащаться почаще.








     (Петроград, 1915 год)

     Краткое описание путешествия по святым местам
     и вызванные им размышления по религиозным вопросам

     Что завтра ? Ты наш руководитель, Боже.

     Сколько в жизни путей тернистых!

     Святые места -- опыт жизни,

     неизменный кладезь премудрости.

     В Киево-Печерской Лавре

     Я прибыл в Святую Лавру из  Питера и  назову светом Питер, но свет этот
гонитель мыслей на суетный мир, а в Лавре свет светит тишины.

     Когда  опускают  Матерь  Божию  и  пение  раздается "Под  Твою  милость
прибегаем", то замирает душа и от юности вспомнишь свою суету сует и пойдешь
в пеще­ры и видишь простоту:  нет  ни злата, ни сребра, дышит  одна тишина и
почивают  угодники  Божий  в  простоте  без  серебряных рак, только  простые
дешевые гробики. И помянешь свое излишество, которое  гнетет и гнет, и ведет
в скуку. Поневоле помянешь о суете жизни.

     Горе метущимся и несть конца. Господи, избави меня  от друзей, -- и бес
ничто. Бес в друге, а друг -- суета.


     И увидел  пещеры дивные, чудеса чудес. Как их  Бог благословил, как  же
нам не  верить, поневоле вздохнешь.  Оне  в  диком  камне.  Сама  Рука Божия
творила их, и укрывались там искони от нашествия единородцев.

     Тяжелые воспоминания  о мучителях иноплеменниках, но  в настоящее время
большее  мучение -- брат на  брата и как  не  познают своя своих. Поэтому  и
мучения более тяжелые. Обида берет. Поэтому я уверен, что вен­цы будут ближе
к Лицу Божию от этих мучителей в на­стоящее время (1911 г.).

     Тех  мучили инородцы, а  теперь  сами себя, наипаче  батьки -- батьков,
монахи -- монахов и вот Слово Бо-жие на нас: брат на брата и сын на  отца --
конец приближается.

     И увидел  Иова в пещерах Печерских, где его кону-рочка тесная-претесная
и несет ароматом благоухания.

     И  за что несет? Очень просто: за  то,  что не  избрал  себе  чертог, а
возлег в яслях убогих и терпеливо и покойно перенес свою тесноту, а нам хотя
бы  в  простоте и  в  роскоши перенестись  духом  в его тесную  конурочку  и
попросить его молитв,  и Господь не откажет его свя­тым молитвам  и мы будем
участниками с ним Одесную Отца, а высказать о его  терпении невозможно: сами
книги не вместят.

     В Почаевской Лавре

     Дивная  Почаевская Лавра.  Что меня удивило?  Во-первых, увидел я людей
Божиих и возрадовался богомоль­цам очень, что нашел я истинных  поклонников,
тут явился  страх  в  душе и наука искания Бога,  как  они со­бирают  жемчуг
истинный, а потом  увидел  и  Матерь  Божию и  объял меня  страх и  трепет и
получил тишину и заметил в себе кротость. После всякой святыни при­бавляется
дорогой жемчуг смирения.

     И вот  я вступил в  Собор" и обуял меня страх и трепет. И помянул суету
земную.  Дивные чудеса. Где  сама Матерь  Божия ступила  своим  следом,  там
истекает источ­ник сквозь каменную скалу вниз пещеры и там все бе­рут воду с
верой, и нельзя, чтоб не поверить.


     О, какие мы счастливые русские люди и не ценим и не знаем цены чудесам!
Горе Православным христианам, что мы не хотим их посмотреть и  лень съездить
и ездим  за границу смотреть разные горы, но ведь мы смотрим на них,  как на
роскошь, а не как на Божие создание.

     По Черному морю

     Что могу сказать  о  своей тишине? Как  только отправился  из Одессы по
Черному морю -- тишина на  море и душа с морем ликует и спит  тишиной, видно
блистают маленькие  валочки, как златница и нечего более искать.  Вот пример
Божий: насколько душа человека  драгоцен­на, разве  она не  жемчужина? Что и
море для нее?

     Без всякого усилия утешает море. Когда утром встанешь и волны говорят и
плещут, и радуют. И солнце на море блистает, словно тихо, тихо поднимается и
в  то время  душа человека  забывает  все человечество и смот­рит  на  блеск
солнца, и радость у  человека возгорается и в душе ощущается книга жизни  --
неописуемая красота! Море пробуждает от сна сует, очень много думается, само
по себе, безо всякого усилия.

     Море пространно,  а ум еще  более  пространен. Человеческой премудрости
нет конца. Невместима всем фи­лософам.

     Еще величайшая  красота, когда солнце  падает на  море и закатывается и
лучи его сияют. Кто может оценить светозарные лучи, они греют и ласкают душу
и целебно уте­шают. Солнце по минутам уходит за горы, душа человека  немного
поскорбит о его дивных светозарных лучах...

     Смеркается...

     О, какая  становится тишина... Нет даже звука  пти­цы,  и  от  раздумья
человек начинает ходить по палубе, невольно вспоминает детство и всю суету и
сравнивает ту свою тишину с суетным миром и тихо беседует с собой и желает с
кем-нибудь отвести душу (скуку), нагнанную на него от его врагов...

     Тихая ночь на море и  заснем  спокойно от разного раздумья, от глубоких
впечатлений... Христово море. На

     тебе дивные чудеса. Самим Богом посещено и чудесами сотворено.

     Виднеются берега и блистают деревца, как не порадоваться? Где  не видно
было  ни кустика, ни листочка, там вдруг  виднеются  берега,  и подъезжаем и
смотрим на природу Божию и хвалим Господа за Его Создание и красоту природы,
которую не описать человеческим умом и философией.

     Забили волны  на  море -- сделалась  тревога в  душе. Человек  потеряет
образ сознания, ходит, как в тумане... Боже, дай тишину душевную!

     На море временная болезнь, на берегу же всегда такая волна.

     На море всем видна болезнь,  а  на берегу никому неизвестна -- бес душу
смущает.

     Совесть -- волна, но какие бы ни  были  на море  волны, оне  утихнут, а
совесть только от доброго дела погаснет.

     На берегу больше хвораешь.

     О, какой обман, беда -- скажут  ей и взглянут и увидят... Совесть  всем
без  языка говорит про свой  недоста­ток, всем  надо поглядеть  на  нее, тут
никакой  грех не утаим и  в землю не закопаем. А всякий грех все равно,  что
пушечный выстрел -- все узнают...

     Краткое описание Константинополя

     Что могу сказать своим  маленьким человеческим  умом про великий чудный
Софийский собор, первый во всем свете.

     Как облако на горе, так и Софийский собор, первый во всем свете.

     Как облако на горе, так и Софийский храм. О горе! Как Господь гневается
на нашу гордость, что передал  святыню нечестивым туркам и допустил Свой Лик
на посмешище и поругание -- в нем курят. Господи,  услы-ши и возврати, пусть
храм  будет ковчегом! По преда­нию говорится, что именно  из-за гордости был
отнят храм у Православных, ибо не признавали сего ковчега, имели дом гуляния
и  роскоши. Господь прогневался  на долгое время и повелел кощунствовать над
Своей  Свя­тыней.  Обождем.  Господь  смилуется  и  вернет  ее с  похва­лой,
почувствуем и покаемся.

     В ней сохранились невредимые места, оне означают Спасителя (в алтаре) и
Матерь Божию (на выходе из храма). В храме 300 паникадил. Дивные чудеса, где
сул­тан вскочил  на  трупы  убитых воинов, полна церковь православных и  вот
конь копытом о колонну ударился и вырвал очень большой кусок у колонны и это
сохранилось до  сих  пор и где  султан рукой оперся о колонну и теперь видна
его рука на колонне в диком камне, очень ясно обозначено  пять перстов и вся
ладонь руки.

     Это великое  чудо! И вот  поэтому вернется храм в руки православия, тут
Бог творит чудеса и велит покаяться.

     Достиг тут же монастыря Феодора  Студита, в нем очень много сохранилось
живописи и православных икон. Матерь Божия Знамения  и много других -- прямо
умиротворяет душу христианина.

     Келия Феодора  Студита исповедная  до сих  пор  сохранилась,  темная  и
призывающая к покаянию -- действительно подвижник Божий. Господь  по  грехам
на­шим  дал  жилище Православных на посмешище, но души православной ничто не
касается.

     Всего  лишить  могут  --  и  жилища,  а  души никогда.  Заслуги  земные
потоптали и над трудами православных надругались и сделали его посмешищем, а
терпением его  украсили небеса. Поэтому  нам пример, что лишение  земное  --
утеха небес.

     Просить Бога надо, чтобы дал терпение, а  потеря земного -- это великий
подвиг. За потерю земного и награда большая, чем если сам подашь.

     Сам подашь  --  это от своей воли, а тут  лишают, скор­бишь  и Царствие
Божие скорбями  наследуешь. Бог всем поможет перенести потери с  терпением и
за это сделает наследником Отца Небесного.

     Тут  же  в Константинополе, в том  же храме сохрани­лась кафедра Иоанна
Златоустаго и мощи св. Ефрема, хранятся другие воспоминания.

     Между ними колонна,  к  которой Спасителя прико­вывали. Подумаешь,  что
везде страдания показывают:

     Боже, какие мы грешные.  Все для нас страдания. Вспо­минаешь, как давно
проповедовал Златоуст  и видится все, как  сейчас, будто слышится патриарший
звук и иконка сохранена на его кафедре.

     И Роман Сладкопевец там же.

     Боже, сколько сотворено чудес!

     В   честь  двенадцати  апостолов   построен  храм  огром­ный,   который
превратили в мечеть.  Тут не сохранилось ничего, ни икон, ни воспоминаний, а
только  известно,  что в  храме  всех апостолов  совершилось  поругание  над
святыней.

     О греческих церквах описывать не буду, дивная старина!

     Есть в Константинополе церковь, где Андрей Христа ради юродивый молился
и видел  Матерь  Божию. На том месте я был, но сохранилась только  маленькая
стена и развалины и небольшой садик, а подальше греческая церковь.

     Замирает  душа от трогательных  событий, как Божия  Матерь охраняла  на
воздухе  всех  и молилась  за  всех,  да  и теперь в день Покрова Ея  забота
миловать и утешать.

     Она своих подвижников учит молиться  и  является  к своим праведникам и
грешникам и слушает прошения всех к  Ней, Матушка, приносимые. Она все  наши
нуж­ды  знает и  мы получаем  все, о чем Она  Господа просит. Ея прошение ко
Господу всегда до Него доходит.

     Привезена одна колонна из Рима в Константинополь в  тысячу пудов -- это
большое чудо, все не описать, очень многого не написал про Константинополь.

     В дальнейшем

     Доехали до Метелены, небольшой  городок, где Павел Апостол проповедовал
и  тут  же 30  мучеников, в которых он  зажег огонь  веры, они уверовали  во
Христа и до сих пор это место напоминает, что тут проповедь живая.

     Городок  красив, у моря  над водой в горах. Здесь  за­лив  Архипелага и
дивная красота берегов, чудные горы.

     Боже,  веди  нас  к  своим  стопам,  чем  далее,  тем  более  встречаем
душеспасительных  мест.  Можно понять, что недаром  русский человек все свои
копейки собирает и стремится посмотреть эти места, где творятся чудеса.

     Я много встретил  народа,  но особенно в третьем клас­се много истинных
христиан, страдают и молятся по­стоянно,  читают  акафисты утром и  вечером,
смотришь и не устаешь.

     И   видел   болгарок,   истинно   понимающих   Царство   Божие,   прямо
жен-мироносиц, любящих Христа.

     Я вот убедился, что платье у турок такое же, как  у христиан  и евреев.
Можно ожидать исполнения слова Божия над нами, что будет единая Православная
Цер­ковь, невзирая на кажущееся различие одежды.

     Сначала  уничтожили это различие, а  потом и на  веру  перейдет, трудно
понять все  это.  Сначала на одежду прельстятся все инородцы, а  потом у них
будет единая Церковь.

     Смирна расположена  на малоазиатском  берегу в кон­це громадного залива
-- Смирнского. В Смирне  есть  несколько красивых греческих храмов. Один  из
них на  том  месте, где  Самаритянка беседовала  с Яковом  при Спа­сителе  и
уверовала в Него.

     Какие события хранятся  у турок, как разобраться, что все у  турок, вся
древность, что можно на это ска­зать,  как не то, что лучше да  будет у  них
единый с  нами  дух  и Единая  Православная Церковь.  В  Смирне кроме храма,
который заложила  своей проповедью Самари­тянка, по имени Фетинья, есть  еще
храм  на том месте,  где Матерь Божия  проповедовала. Тут же находятся  мощи
Георгия Победоносца (часть ноги) и мощи св.Косьмы Безсребренника.

     Дальше проехали  мимо  острова Метелена,  где  на­ходился  еп. Григорий
(память  5-го  ноября). Очень ясна  проповедь святителей:  так  и светится в
сердцах Православных.

     В  Смирне  есть гора, на  которой был цирк, где замучены ученик  Иоанна
Богослова и много других  с  ними. Где только нет мучеников за Христа?  Все,
значит, вен­цы, кровью достигались.


     Недалеко от Смирны сохранились развалины древнего города Эфеса. В Эфесе
долго жил Иоанн  Богослов-апостол  и закончил  здесь  свое  Евангелие,  всей
Премуд­рости глубина, посему самый проток у моря много про­будит к жизни ото
сна.

     Здесь временно пребывала  Матерь Божия и собирался  3-й  Собор. В Эфесе
первым   Епископом  был  апо­стол  Тимофей,  ученик  апостола   Павла.   Оба
мученически  скончались. А  также  здесь жил и Иоанн Златоуст.  Около  Эфеса
много сохранилось пещер. В пещеры ехать нужно лошадьми.

     Дивный  путь  этот  учит  смотреть  на  себя,  как  ты  преуспеваешь  и
соработник  ли  ты  сих  мест. Хотя бы бисе­ринку  посеять истины  и  за это
оживем, только бы не работа вражья, не обуял бы сатана, не закинул бы сво­их
сетей художника, в которых мы не знаем, как нам разобраться.

     Недалеко есть также  остров  Хиос,  где замучен Исидор в III веке.  Все
места  освященные.  Боже,  освяти нас единокупно с  ними, сжалься  над нами!
Остров Пат-мос.  Здесь  был заключен Иоанн  Богослов  и здесь  же он написал
Евангелие и Апокалипсис. На  месте пребыва­ния евангелиста  Иоанна Богослова
теперь  стоит  право­славный  греческий  монастырь  и  весь  остров  населен
хри­стианами.  Иоанн  молится  о  своих богомольцах,  и  сдела­лись  мы  его
поспешниками. Выехали в Средиземное  море, пароход  нигде не пристает. Боже,
сколько апос­толы по этим  берегам зажгли веры! Без конца сделали  любителей
Христа и за это повсюду мученики и по эту и по ту сторону Средиземного моря,
а греки со  своей философией  возгордились. Господь  прогневался  и пере­дал
туркам все труды апостолов.

     В  настоящее время как у  греков  все  епископы гра­мотные  и боголепие
соблюдают, но  нищеты  духа нет, а народ  только и  идет  за  нищетой  духа,
толпами пойдет за  ней, потому что боголепие высоко, а нищета духа выше. Без
нищеты епископ заплачет, если креста не дадут, а если она есть в  нем,  то и
худая  ряса приятна -- и за худой  рясой пойдет толпа.  Этому я  очевидец --
простите, я со многими епископами очень знаком -- да спасет их Господь за их
единение.

     А почему  теперь  уходят  в разные вероисповедания? Потому что  в храме
духа  нет,  а буквы много -- храм пуст. А в настоящее  время, когда о. Иоанн
(Кронштадтский)  служил, то  в храме дух нищеты был  и тысячи шли к  нему за
нищетой духовной.

     И теперь есть, да мало таких служителей, есть епископы, да боятся,  как
бы не отличили простых  мона­хов, более святых, а не тех, которые в миру жир
нажи­ли  --  этим трудно подвизаться -- давит их лень. Конеч­но, у  Бога все
возможно, есть некоторые  толстые мо­нахи, которые родились такими, --  ведь
здоровье  дар, в  некоторых  из них тоже есть искра  Божия -- я  не про  них
говорю.

     Нет лучше,  когда едешь в Иерусалим, видишь берега святые, где апостолы
спасались, ходили  по этим берегам и  не раз переправлялись здесь  по  этому
месту с бе­рега на берег, из города в город. Подумаешь, что и на­род едет со
страхом   и   так   легко   здесь   молиться.  Видишь,  как  здесь  о   всех
путешественниках апостолы молились, потому и на море легко молиться, что Бог
премудрос­тью там кормит и млеком питает.

     Город  Родос,  утопающий во всевозможных  садах. Какая там  благодать в
Средиземном море. Чего там  нет  в  Родосе? и зелени,  и  цветов  в  феврале
месяце. Как там Господь греет и всегда плодоносный год. Велика Божия милость
на месте сем.

     Кипр  посетила  Матерь  Божия.  На  о.  Кипре много  святыни, старинных
подвижников и остатки мощей. Там множество монастырей мужских и женских.

     Прошли город Мерсину. Все  места посещены чудесными событиями, поневоле
возрадуется душа.

     В пяти часах езды от Бейрута могила Ионы-пророка, который был у кита во
чреве  и  был  им  выкинут в  Средиземное  море.  Какие  дивные  пророчества
совершались  у него, чтобы обличить безумных, которые не знали, что творили,
для них достаточно было своего безумства, но  Господу было  угодно послать к
ним пророков  и вот эти  безумцы  верили  и делались подвижниками, а мы  все
знаем, где Святая Святых,  но уши свои крепко за­тыкаем, чтобы не слышать, и
очи  закрываем,  чтобы не видеть, и сами себе говорим: "еще  есть  время  --
впере­ди много годов, тысячу раз спасемся!"

     Город Триполис стоит  у моря, кругом  часть Ливанских гор, а больше нет
ничего. Крепость, как у нас Петропавловская.  Горы  Ливанские  располагают к
благочестию.

     Бейрут расположен  над  морем,  весь  погружен в  зелень.  Боже,  везде
источник жизни. Георгий Победоно­сец  в этом городе сокрушил  змия,  на этом
месте коло­дец  и турецкая  молельня,  озеро заросло травой.  Горе, как  Бог
гневается на  православных, подумать нужно, как у турок неприятно, а  Бог им
дал всю святыню. Вот пример  того, когда мы получаем  от Господа  какое-либо
боголепие и его потопчем, то сделается у нас пустота, святыня не у места.

     Великий подвижник и чудотворец Божий, дай сил узреть твою красоту!

     Боже,  творяй  чудеса, какие воспоминания, какие чудеса  по  всей земле
творятся, о Твоем угождении, Господи, попросим и помолим Тебя: не оставь нас
лени­вых,  надежда наша на  Тебя и  упование,  увесели нас, Господи,  Твоими
молитвами!

     Яффа, где  жил пророк  Илья. И  на том месте, где молился пророк, внизу
горы  -- пещера. Тут  монастырь греческий. Я очевидец  всех  этих мест,  там
сходил огонь и тут  же  не было дождя.  Много в  городе Яффе сотворено Ильей
чуда.

     Я  видел  его  строгий  вид  на  его иконе к нам, греш­ным, и  когда мы
смотрели, то вселился в нас трепет ко всему доброму, Боже.

     Илья, славный, умоли Христа, ведь ты нам подобен,  и Господь услышит, и
мы усердно  просим тебя, умоли Христа, чтобы  Он нас полюбил и умилосердился
над нами,  дал  нам  вечное блаженство. Отсюда можно совершить путешествие в
Назарет.

     Вот  Яффская  долина  необъятной  красоты захватила рай.  Нет на  свете
мудрее этого места. Как  говорится в церкви  про  изобилие плодов земных, то
вот  здесь  оно и  есть.  Даже  невероятно, что можно  и на  земле встретить
необъятный  рай  красоты.  Пусть  у  кого и  горе будет  или  потеря земного
сокровища  --  я уверен,  что  скорби,  как  дым ветром,  пронесет от одного
изобилия,  которым Бог  светит  на  этих местах.  Освети истинным сиянием  и
Сво­ей милостью нас, грешных.

     Иерусалим

     Окончил путешествие, прибыл в святой град Иерусалим переднею дорогою.

     При  переходе  от великой  волны  в земной рай тиши­ны  -- первым делом
отслужили  молебен.  Впечатление радости я  не  могу здесь описать,  чернила
бессильны  --  невозможно,  да  и  слезы  у  всякого  поклонника с радос­тью
протекут.

     С одной стороны всегда  "да воскреснет  Бог"  поет душа радостно,  а  с
другой стороны великие скорби Господни вспоминает. Господь здесь страдал. О,
как видишь Матерь Божию у Креста. Все это живо себе представляешь, и  как за
нас так пришлось Ему в Аттике поскорбеть.

     О,  Господи, идешь и подумаешь и явится скорбь, и видишь -- ходят такие
же люди, как тогда, носят плащи  и странная на них  одежда  прежнего завета,
как  сейчас, все  так и было. И  вот слезы  текут, дни те подходят, наступил
Великий  Пост  -- выйдешь  из  храма,  а  в  хра­мах  этих  великие  события
совершались и Сам Спаситель пролил слезы.

     Что реку о такой минуте, когда подходил ко Гробу Христа!

     Так я чувствовал, что Гроб -- гроб любви  и  такое чувство в себе имел,
что  всех готов  обласкать  и такая любовь к  людям,  что все  люди  кажутся
святыми, пото­му что любовь не  видит за  людьми  никаких недостатков. Тут у
гроба видишь духовным сердцем всех людей своих любящих и они дома  чувствуют
себя отрадно.

     Сколько  тысяч  с  Ним  воскреснет  посетителей.  И  какой  народ?  Все
простачки, которые  сокрушаются  --  .их  по морю Бог заставил  любить  Себя
разным страхом, они постятся,  их пища -- одни  сухарики, даже не видят, как
спасаются.  Боже, что  я могу сказать о  Гробе? Только скажу  в  душе  моей:
Господи. Ты Сам воскреси из глубины греховной в Чертог Твой Вечный Живота!

     О,  какое  впечатление производит Голгофа! Тут же в  храме Воскресения,
где  Царица  Небесная стояла, на том месте  сделана  круглая  чаша и с этого
места Матерь Бо-жия  смотрела  на  высоту Голгофы  и плакала, когда Госпо­да
распинали  на  Кресте.  Как  взглянешь  на место, где  Матерь Божия  стояла,
поневоле слезы потекут и ви­дишь перед собой, как все это было.

     Боже, какое деяние совершилось: и сняли тело и положили вниз. Какая тут
грусть и какой плач, на месте где тело лежало! Боже, Боже, за что это? Боже,
не бу­дем более грешить, спаси нас Своим страданием!

     Повели нас на Патриарший Двор, стали умывать ноги. Боже, какая восстает
в  уме картина.  Умывают  ноги,  утирают  полотенцем,  и  полились  слезы  у
верующих, все изумлены  глубиной поучения, как  нас учат  смиряться.  Что  я
здесь еще опишу? Боже, смири нас -- мы Твои.

     Вот  усадили нас рядами и  поставили старого Завета  кувшины иудейские:
так в  душе и  восстает Тайная  Вечеря --  беседа: с  нее  начались  великие
события и  был первый намек ученикам о расставании с Ним. Велики  страдания,
велика любовь Твоя за нас. Сокровище наше, не гневайся на нас -- мы не можем
быть без Тебя.

     Повели нас ночевать. Но потом  пели у гроба  акафисты на Голгофе. Боже,
какая отрада!  Так  сердце  трепе­щет от умиления и слез.  Потом  утром в 12
часов  -- обед­ня  и запели Пасху.  Тут  я  посмотрел вокруг  и  сказал: Рай
земной, не отступи от меня, будь во мне!

     Тут в пещере  Воскресения крест царя  Константина и  матери  его Елены,
которые,  как  говорится  в  истории, нашли три креста и Господь  указал, на
котором Он был распят.

     Запели  все  "Кресту  Твоему  поклоняемся..." Крест Твой  во ограждении
чудес послужил. Крест с нами, яко и Бог Спас.

     Еще  в  храме  Воскресения  против  арабского  алтаря  могила Никодима,
который строил гроб себе, а положил Господа. Вот он  ранее делал добрые дела
и уподо­бился великого таланта.

     Никогда  не  бойся  делать добро, всегда попадешь в  честь  -- бес  так
устраивает, чтобы ты был  Фарисей, а не уподобился и не был, как Никодим  --
вот вся роль беса. Но делай, делай и венец твой и покой получишь.

     Сколько в храме  Воскресения престолов! Всех язы­ков престолы христиан,
все на разных языках молятся.

     Не  могу всего описать, многое рассказывают,  как когда  не  поверили и
затворили храм и стали у фоба католики, а разини армяне на улице, на паперти
в колонну Благодать сошла  и один турка плюнул в  колон­ну, и  там зубы  его
остались и видать, как Бог наказует неверующих.

     Боже, спаси и помози.

     Повели нас к Успению,  где гроб Царицы Небесной, шли мы дорогой, и вели
нас  кавасы с  факелами и толпа народа  со страхом и  разные  прокаженные по
дороге  -- все; как бывало  во времена Спасителя и прокаженные также  кричат
"подайте паричку".

     Видели дом Иуды и Пилата, они недалеко друг от друга -- соседи и теперь
о Пилате неизвестно, а Иуда -- пример всех  недостатков.  Достигли  с толпой
пещеры Божией Матери и  вся толпа  запела: "В Рождестве  дев­ство  сохранила
еси,  во Успении  мира  не оставила..." --  тропарь и  песню  Богородице,  и
прикладывались к Ее фобу  и все пели и наслаждались Ее радостью, что Господь
Ее Тело взял к Себе.

     Посмотрели и опять представили себе, что здесь  было, где Небесная Сила
взяла Пречистое Тело Ее. Господи, не оставь нерадивых!

     Тут же у Нее в пещере и Иосиф похоронен, как говорится в истории, здесь
старец почивает. Великий Стар-че! Моли Бога о нас!

     Повели нас к красным  воротам, где  Господа в последний раз осудили! О,
как посмотришь, что такое  суд! Кто ежели страдал,  всякий про него  скажет:
нет,  -- вот за то его и преследуют: ах, мне-то еще мало этого, но за то, за
что говорят,  теперь  невинен,  а  ранее софешил:  но Господь  ни теперь, ни
прежде не фешил.

     Достигли Гефсимании, где Господь нередко беседо­вал со своими учениками
до Его тяжелых воздыханий и молений о Чаше Смертной. Поклонились недостойные
тому месту, где мы Его окровавленными слезами оплаканы и облиты Его  кровью!
Как посмотришь, что мы  здесь на том самом месте, где  Он молился, вся толпа
всколыхнулась,  кто плачет, кто глубоко  вздыхает,  у всякого  слезы  текут.
Камень этот в стене и теперь облит  кровью Спасителя, вот это место поневоле
научит молиться. Его подвиг у  верующих всегда перед глазами, а когда видишь
то место, где Спаситель стоял, и знаешь, что в Гефсиманском саду слезы Божий
текли  реками, то  боязно ступить на землю, всякий камышек свят  --  описать
этого невозможно. Боже, спаси и помилуй нас в Сердце Своем.

     Тут же видим, где ученики спали на камнях, и Господь приходил их будить
не раз,  а мы почиваем  вечно  во  сне и во зле. Господи, пробуди нас! Пошли
выше и слышим звон колоколов.

     О благодати великой субботы

     О  какое  ожидание  благодатного  огня, как томятся все  богомольцы  до
крестного хода! Более суток ожида­ют этого благодатного огня. Многие плачут,
а арабы хло­пают в ладоши, скачут и что-то поют в исступлении, кругом войска
и турецкие кавасы. Приходит главная минута: Патриарх раздевается, остается в
одном белье и входит в Кувуклию, где гроб Христов.

     Народ со  слезами и  с  сильным  напряжением ожида­ет,  когда  Патриарх
выйдет   с  огнем...  Вот  он  выскакива­ет,  неся  огонь  и  бежит  в  храм
Воскресения, зажигает свечи неугасимые, а потом выходит  к народу и от пучка
свеч зажигают свечи и поклонники с большим рвением все вне себя от радости и
не чувствуют утомления, жгут свечи пучками  -- тридцать  три свечи.  В  лице
поклонни­ков пылает чрезвычайная радость, но большой  шум по всему храму. Во
всех частях храма и  во всех приделах  люди набрались  радости и наполнились
благодатью вме­сте с зажиганием свеч от благодатного огня. Некоторые повезли
огонь домой, а другие только обожгли свечи,

     до   трех  раз  зажигали  и  гасили.   Дивное  событие   совершилось  и
совершается. Боже, дай память, чтобы не забыть такое обновление.

     Как приятно  быть  во Святой Земле,  не посетить ее с верой нельзя, там
можно пробыть хоть немного, три месяца и  то  увидишь всю Святыню.  А в  три
месяца не осмотришь,  то  хоть год проживешь,  ничего не увидишь, ничего  не
узнаешь, а узнаешь, да не оценишь. Святыня любит страх. Для Иерусалима нужно
побывать  везде раз только: посетить  все  места и оценить.  Дома  при своих
работах и  трудах, перенестись духом ко Гробу  и ко про­чим  местам Святыни.
Первый раз непонятная  для тебя  радость является, а  во  второй  раз начнем
хулить и без-верье в нас вкоренится. Кто не бывал, попросит  тебя, съезди за
послушание и  расскажи ему  с  трепетом, как  много ошибок там  для  молодых
послушников и  послушниц.  Монахиням  бывает  очень  трудно,  лучше бы их не
отпускали, громадный соблазн, очень враг завидует  и  из них делаются многие
приживалками и торговками  святыни, бегают, говорят "у  нас батька святой" и
записывают вас.

     Вино продают  "ракичку на паричку"  и  пьют  его потому что дешево. Это
более делают  чернички  Афонские  "келлиоты", потому  нельзя черничкам  туда
ездить, большая часть их помимо Иерусалима живет, объяснять не полагается, а
кто был там, тот знает.

     Побывал на Иордане,  пели тропарь "Во Иордане крещающуся..." и кондак и
погрузились  в  воды  Иорданские.  Поглядели   на  пустыню  Иорданскую,  где
спасалась  Мария  Египетская.  На  том  месте, где Господь  крестил­ся,  все
погружаются в воду и думают  о  разрешении гре­хов.  Большая  вера у  толпы.
Множество наций  с  трепетом бегут  на  Иордань для  избавления  от  грехов.
Господи, как душа ищет покоя, ей и расстояние нипочем.  Много тысяч из конца
в конец земли переносится телом  и ду­шой, чтоб очищение найти. Боже, очисти
нас в Своих водах Иорданских! Тут и Мертвое море посмотрели, наказание Божие
на нем, объял нас страх и ужас. Как Господь разгневался на беззаконие людей,
виднеются одни  воды, никакое животное,  ни насекомое не живет  в  них, а уж
рыбы  совсем  нет, и  смотрим, и  плачем. Горе  нам! Бог города не  пожалел.
Господи, пощади нас, по­стереги на день Суда Твоего!

     В этой же пустыне послал Бог Елисею благодать. Место, где Илья был взят
на  небо,  указать  невозможно.  Вся  пустыня  Иорданская  полна  событиями.
Растительности в ней мало. И речка небольшая, обросла кустар­ником и  мелким
лесом, купальни нет, просто с берега купаются.

     В окрестностях много монастырей. Как Иоанн Предтеча и другие подвижники
из библейских сказаний со­вершали подвиги постом и  безмолвием, так и  потом
около  Иордана жили иноки, только греки все искалечили, но  сама  пустыня  в
сердце остается.

     Монастырь Герасима.  Тут преподобный Герасим  питался  неизвестно чем и
жил  со зверями.  Греки приветливые, но не сохраняют событий,  которые здесь
были, не обращают  внимания  на  библейскую  сторону. Здесь  каждый  камешек
освящен  святыней,  а многим  и этого говорить  не  могу:  верою всякая душа
живится.

     В  Иерихоне  дом Закхея,  о  котором говорится в Евангелии.  Там  нашли
раскопки --  пол мозаичный, найденный одним академиком из Пантелеймоновского
монас­тыря  -- я с ним знаком. Смотришь эти места -- совсем все как  было  и
представляешь себе, будто вчера здесь толпился народ и Господь снимал тяготу
связи  земной. Действительно,  народ не даром толпился, это видно  и чувство
говорит, что как прежде мир теснился,  чтобы получить от  Бога дар и получал
-- так и теперь.

     В Иорданской же пустыне есть источник пророка Елисея, но кавас туда нас
не повел и рассердился.

     Тут же смоква  Евангельская -- эта смоква --  наши грехи неочищенные, и
мы не хотим очиститься и не боимся Бога и слов Его.

     Сорокадневный монастырь  находится на  высокой  горе, где  искушал  бес
Господа. Дивный храм и в нем келей­ка, в  которой помешается  тот камень, на
котором  Гос­пода  искушал  бес,  и к  нему прикладываются.  Действи­тельно,
сокрушается дух  о Божественном страдании. Он хочет нас искупить от лукавого
и  теперь тут  же, где Его  искушение  было,  продают  и  "ракичку"  дешево,
по-нашему водку. Вот бес хитрый, как он всех ловит.

     Неподалеку  монастырь Георгия Хозевита, а затем лавра Саввы  в горах  в
пустынном  месте над пропастью. Бегут источники, много костей  открыто, есть
кости особен­ные, благодатные. В некоторых местах над пропастью  чувствуешь,
что   здесь   спасались  подвижники.  На  пути  оттуда   гостиница   доброго
Самаритянина, но теперь ею заведуют турки и воды не дают.

     Мамврийский дуб! Велика доброта  и любовь под Мам-врийским дубом. Здесь
Авраам  приветствовал  хле­бом и солью Господа, который  явился  в виде трех
стран­ников, а теперь эта Троица славится и  изображается. А  Сарра и Авраам
служат  примером своей доброты. Как приятно  разделить  пищу со  странником.
Здесь  заключается Премудрость  в том, что -- явил Себя Господь в  Троице за
ласковый  привет Аврааму  и Сарре и всему  их  семейству. Припали к  дереву,
поклонились  ему, отслу­жили  молебен.  Половина  дуба  посохла  от  великой
древ­ности, от многих тысяч  лет, а есть  несколько частей древа, которые по
суду  Божию  зеленеют --  эти доброта  Божия и будет  она вовеки  зеленеть и
славить  Бога.  Так  и  хочется делать  добро,  так в этом  древе доброта  и
зелене­ет, да не  изгладится память о  нем, что Господь  посетил этот  дуб и
останется в памяти у всякого христианина.

     По этой  же дороге находятся Соломоновы пруды, где поили его скот, и по
его премудрости они так устроены, что вода в них совсем не  высыхает, хотя и
не­много ее.

     Вифания на пути  к Иордану  близ Иерихона. Пробыли на том месте, видели
камень  и  прикладывались  к  нему,  где  Иисус  сказал  Марфе  -- "о многом
печешься, а малое на  потребу".  Слова эти сильно влияют  на этом месте. Тут
храм  построен  и как места  эти ласкают и  зовут  душу  в  небесный чертог!
Неподалеку отсюда -- могила  Лазаря -- так же  глубока, как  воскресенье его
звучало в Евангелии.

     Едешь мимо  этих мест, вздохнешь и  подумаешь: "Боже, воскреси мою душу
ото  бездны  греховной. Твое  воскресение по  всей земле  представляет  себе
всякий человек и переносится туда духом,  -- оно  доступно  всем  верующим".
Подумаем, сколько там дивных событий и как мы должны чувствовать воскресение
Лазаря для всех и по всей земле.

     В Яффе  апостол  Петр воскресил  Тавифу.  Побывали в  пещере, где он ее
воскресил и так ее пещера  ласкает с  любовью русского паломника: и  видится
апостол Петр и его энергичная молитва ко Господу. Тут же на берегу развалины
ковчега, говорят турки.  Ковчег  -- пример  спасенья для  христиан, и  слова
праведного Ноя  над нами сбываются... Наше  спасение Церковь,  и всякий, кто
услышит клик Ноя, -- да спасется! Мать наша -- Церковь!

     В Вифлееме громадный храм,  много  в  нем  престолов  и  наций и всяких
удобств,  но  для русских паломников  всегда  одни  неудобства.  Зато  когда
увидишь ясли  Само­го  Спасителя  --  забудешь  усталость  и  многие  разные
интриги. Приклонились к Его яслям, и не верится от радо­сти, что Бог милость
Свою явил к нам.  Где родился Хри­стос -- поклонились и где положили Его, то
место  тоже облобызали странники и паломники и у всех радость в лице! Тут же
Ирод избил младенцев. Какое зло и зависть повлияли на него, что он решился в
своем народе  убить  младенцев и  не постыдился  насмешек своих близких и не
сжалился  над  детьми.  Сколь коварна зависть. Тут  и  пещера  всех  избитых
младенцев, много  тысяч числа их. Русские  паломники  с ужасом посмотрели на
Иродово зло и на его коварную зависть, а о младенцах невин­ных, чьи косточки
лежат  здесь -- поплакали! Каково было матерям с  ними  расставаться!  Зло и
зависть до сих пор  в нас, между большим и более великим и интрига царствует
в короне, а правда  как былинка  в осеннюю ночь  ожидает восхода солнца, как
солнце взойдет, так правду найдут.

     В  том  же храме то место,  где  ангел известил Иосифа, когда Ирод стал
замышлять  избить  младенцев.  Мы приложились,  и  все  русские  паломники с
любовью обласка­ли это место и глядели на ту ж самую лестницу, закован-• ную
решеткой, по которой Иосиф выходил, чтобы совершить  далее бегство в Египет.
Мы с любовью  и верой посмотрели вслед этой  лестнице,  куда  Иосиф вышел из
Храма Вифлеемского, на тернистый путь в бегство.

     По  дороге  в Вифлеем,  недалеко  от  города  находится  могила Рахили,
которая "плачет о детях своих" и не хо­чет утешиться,

     Из  Вифлеема пошли  за  город  и  дошли до пещеры  пастухов, где  ангел
возвестил  радость  пастухам и где  пели  "Слава  в вышних  Богу".  Пели все
паломники  и  поклонились  иконе,  на  которой изображен  ангел, возвещавший
великую  радость.   Пропели  Пасху,  был  вто­рой  день  праздника.  Пещерка
порадовала нас, потому  что в ней дивное мудрование волхвов,  о которых учит
история.

     Господи,  в  нас  недостает премудрости, умудряй  нас. Твоя  власть как
тогда, так и теперь.

     Еще надо помнить в Иерусалиме недалеко от Красного хода  маленький храм
Анны  Богоприимицы и в  нем пещеру, где похоронены  косточки великого старца
Симеона Богоприимца. Как в его пещере  отрадно!  Как  его  Господь  увенчал.
Какое дивное событие с  ним было, когда он не  поверил  изречению пророков и
хотел вычеркнуть, что  Господь родится от Девы,  а ангел удер­жал  его руку,
поэтому он утопил  свое кольцо в море. Какие события и явления! Сами пророки
не верили в его рождение!

     И вот, чтобы облегчить  его неверие, рыба схватила  его кольцо в море и
попалась рыбаку, рыбак ее на ры­нок  принес, а послушник  купил рыбу, принес
ее до­мой и нашел в ней  кольцо, которое  отнес  Симеону.  Симеон  и сказал:
"Воистину Сын Божий родится" -- и про себя проговорил: "когда увидят очи мои
спасение мое,  тогда отдам дух мой ко Господу" -- и так,  тогда и скончался,
когда увидел Господа.

     Приложились к  премудронаписанной  иконе,  где  изображена рыбка. Когда
ехали на пароходе, на обратном пути опять приблизились к тому месту, где кит
выбросил про­рока Иону, и запели пасхальную песню "яко от Кита Иона, воскрес
сей от гроба".  Вся  толпа  народа  смотрела  на  то  место, где совершилось
событие   чуда.   Там   малень­кий   каменный  столбик  и   яма   неглубокая
четырехуголь­ная, пароход стоял полсуток против этого места.

     Крестный монастырь  самый древний из всех. В  нем показывают место, где
росло древо, то самое, на котором был распят Христос и которое посажено было
пра­ведным Лотом.  Короче  всего  сказать, что  когда  Лот  вы­веден был  из
Содома,  то  был  искушен  соблазном  и  вот  Господь  через  одного  старца
благословил  его посадить  три головешки  и поливать их водой. Три головешки
были им посажены, и он  носил воду с Иордана  и поливал  их. Господь услышал
молитву его --  из одной головешки  выросло дерево.  Есть изображение  этого
дерева  на ико­нах  и  как Лот  поливает  и сажает его, --  все это в пещере
изображено. Как  Господь даже грешников прославляет. Сама  Церковь воспевает
это древо, из него Крест был сделан, на котором распят Христос.

     Как увенчал Господь праведного Лота, он  и раньше был праведен, а потом
пал в  великий  разврат, но пока­ялся. Вот первое спасение -- если ради Бога
кто живет, то  хотя искусит его  сатана, все-таки спасется, только  бы не из
корысти, а кто из корысти, тот Иуды брат будет.

     В доме Иокима и Анны нашли мозаику -- лань приклонила главу к ногам их.

     Господи, все животные  им покорены. Много разных народов и  все умные в
своем духе,  но веры у всех и во всех нациях мало и любви нет. С ними  очень
нужно быть  ласковыми, они не понимают,  но на  любовь твою  смотрят  как на
диковину. И вот в то время, как мы указыва­ем на небо, они с любовью смотрят
и в лице у них  делается перемена и сейчас  говорят  о пророках. Очень много
умных, а  веры в них нет, с  ними  очень нужно говорить, но  не о вере,  а о
любви, спаси их  Бог. Крити­ковать и  указывать на свою веру, как она высока
-- не надо, а надо сперва расположить их, а потом и сеять осторожно и кротко
свою веру, но на это годы нужны. Надо  показать пример любви и иметь  любовь
яркую, вот тогда будут христиане, как в  первые года и  миссия  христианская
будет  не  за деньги  служить,  а  по  доброте.  Они  очень  понимают, когда
говоришь, и удивительно на них слова отражаются -- сейчас  садятся  кругом и
смотрят на тебя. Надо обязательно знать язык их и характер их наций, а всего
короче -- любовь к Богу иметь, как к другу, а то хоть и постимся, а не умеем
с  Богом беседовать, то и  на людей не подействуем. Как  колокол без серебра
плохо звучит, так и неопытный всегда только портит.

     Насколько  один  маленький кусочек хлеба дороже для  человека  большого
корабля. А сколько денег на корабли надо. Кто уразумеет, тот и разумеет.

     Действительно, много народа едет на пароходе, несколько сотен и  в этой
толпе рассадник  веры, только многих бес запутал,  но в  ней много золота  и
жемчуга  --  тайная  поддержка  государства. Всякий  в  своем  уголке  имеет
духовную силу, расскажут юношам про Иеруса­лим, в этих юношах явится страх и
полюбят Родину и Царя. Я уверен, если больше веры будет, никакой вар­вар  не
подточит корень ее. Надо обратить побольше вни­мания на паломников -- возить
их подешевле и так уст­роить,  чтобы миссия не брала с них денег за кипяток,
номера, за барак и раз  в день  давали бы кушать и не  возили бы как  скот в
трюмах, иногда до семисот вмес­те, а в этом году 500, менее чем всегда. А то
с паломни­ками обращаются  как со скотом, а деньги отдай и за кипяток,  и за
бараки, и за все.

     Паломники ради святыни едут, но  много  им  приходится терпеть. Богатым
очень  хорошо.  И денег много, и номер  хороший. Да, надо постараться, чтобы
посвобод­нее возили бедных паломников, очень они  поддержива­ют Россию верой
простой,  расскажут  своим  про Гроб  Христа --  это ничем не  оценимая  для
простого народа великая доброта!

     Необходимы обители для простого люда, пусть они ведут себя, как братия.
Бог им судия,  но  есть посреди них  движимые  Духом Святым  и молитвенники.
Устав монастырский очень влияет на  христианина  и служит великой поддержкой
для государства.

     Простячок  поклонится святыне  и пойдет  по селам, расскажет с  верой о
службе и о уставе монастырском на своем простом языке, видно, что он говорит
правду,  и  вот  простота  его вселит  в  семействе  любовь к Богу  и  юноши
выслушают старика и будут помнить его слова, когда пойдут на военную службу.
Вселится в них лю­бовь, будут любить монастырь, а в нем самая родина любви и
это правда  на самом  деле, что кто  поносит  монастырь, тот и все остальное
поносит, а устав мона­стырский учит любить.

     Вот  еще большое  событие  --  Пасха  католиков  в  Иерусалиме.  Я  был
очевидцем и сравнивал их Пасху с нашей -- у них неделей раньше она была. Что
же  сказать про их Пасху? У нас все, даже неправославные  радуются,  в лицах
играет свет и видно, что все твари веселятся, а у них в основном самом храме
никакой отрады нет, точ­но кто умер и нет оживления: выходят,  а видно,  что
нет у  них в душе Пасхи,  как  у  избранников, а будни. Какое же  может быть
сравнение  с  Пасхой Православия. Со­всем  это  другое.  Ой,  мы  счастливые
православныеНи­какую веру нельзя  сравнить  с православной.  У  других  есть
ловкость -- даже  торгуют святыней, а видно, что у них нет  ни в чем отрады,
вот обман, когда даже в Пасху служат и то лица мрачные, поэтому и доказывать
мож­но смело, что если  душа не рада, то и лицо не светло -- вообще мрак, --
а у  православных, когда зазвонят и идешь в храм, то и ногами Пасху хвалишь,
даже вещи  и  те в очах светлеют. Я не берусь  судить, а только рассуж­даю и
сравниваю католическую пасху с  нашей,  как я видел  во Святом Граде служили
Пасху у Греков, а премудрости глубину не берусь судить!

     Я  чувствовал, как  у  нас ликуют  православные,  какая у  нас величина
счастия и хотелось бы, чтобы нашу  веру  не  унижали, а она без весны цветет
над  праведниками, для примера указать можно на о. Иоанна  Кронштадтс­кого и
сколько у нас светил -- тысяча мужей Божиих.






Last-modified: Wed, 21 Jan 2004 11:23:48 GMT

Оцените этот текст: