о и чтобы видели, что я тоже вижу эту пустоту зала. Ох, и этого я никому не желаю. Пустой зал ты чувствуешь еще за кулисами, по неестественной тишине, когда редкие зрители, сами стесняясь этого обстоятельства, говорят шепотом, как на похоронах. Пустой зал ощущается по добрым и сочувственным взглядам музыкантов! По сосредоточенному лицу администратора, который привез на гастроли "второсортный товар". И пусть на втором, третьем, четвертом выступлении людей будет все больше и больше. И пусть пойдет молва, что живу, существую, работаю, не сдаюсь... Но срок гастролей кончается. И филармония, криво усмехаясь, нехотя производит с тобой расчет, будто из своего кармана. И похлопывает тебя по плечу: "Эх, приехала бы к нам лет десять назад, во бы были сборы..." А назавтра, в другом городе, стою на сцене в платьице, в котором видно, что талия на месте, будь она неладна. На улице мороз сорок градусов. В Москве с очередной подружкой моя Машенька. В Харькове папа и мама разбираются в моих письмах - где правда, где ложь. А в зале сидят люди в пальто. И снег, что был у них на валенках, так и не растаял до конца выступления. Но я ничего не чувствую. Я хочу пробиться к людям. И, сжимая ледяной микрофон, пою, как в первый раз в жизни: "Я вам песенку спою про пять минут...". Намерзнешься, сполна назакаляешь сопротивляемость и силу воли, а потом нужна передышка, иначе виден край. Ну, какая в Москве передышка? Опять новые знакомые. Ищешь в них утешение, взаимопонимание. Опять ошибки, ушибы... Я помню лица артистов, которые видели, как я порхала птичкой то на Камчатке, то на Урале, то в средней полосе России, то удивленно смотрели на меня, когда я выплывала из волн Черного моря. Я понимала: они удивлялись тому, что я еще порхаю. Ведь год назад, случайно встретившись со мной во время гастролей где-то на краю света, они видели, что "перышки мои" совсем пообтрепались, лицо заострилось и горько опустились края губ... "Э, нет, долго не протянет", - читала я на их лицах. И это меня встряхивало, я делала немыслимый прыжок и опять взлетала. Вдруг решив, что в театре "Современник" мне не повезло и повезет в другом, я в отчаянии бросилась в другой театр, к другому режиссеру. В театр имени Ленинского комсомола, к Анатолию Васильевичу Эфросу. Вспомнив две сцены из спектаклей "Современник", уговорив актеров показаться вместе со мной, я пришла на показ ни жива ни мертва. А потом и трясучка пропала. Ну чего я боюсь? Ну что может быть страшнее того, что не возьмут? Да ничего. Но уж очень нужно было себе доказать, что я еще существую. И я начала показ. Что? Реакция? Да где? Именно в тех самых местах, когда думаешь, что этого уж точно никто не отметит. О-о! Какие это дорогие секунды в жизни! Вот и еще ответ на вопрос: какие мгновения в своей жизни вы считаете самими счастливыми? Нет, не счастливыми, а живительными. Как самое дорогое лекарство! Ты уже не играешь. Ты полновластный хозяин своего послушного сложного агрегата, дышишь в полную мощь первый раз за последнее время и на ходу придумываешь и осуществляешь. Все то, о чем могла только фантазировать, лежа в неуютных гостиничных кроватях. Вот оно, живое воплощение мечты, воплощение наяву! И это видно, слышно, материально! Рассмотрели, приняли, поверили, отреагировали, взяли в театр! Я в небе! Но только две недели. Изменились события. Главный режиссер стал работать уже в другом театре. Тут уже не до меня... И опять с неба на землю. И опять "по морям, по волнам". И опять: "Я вам песенку спою..." И опять полупустые залы, кривые улыбки филармонии. И опять случайные подруги и друзья. И опять фальшивые письма к любимым родителям и страх услышать: "Доченька, ты жива?" И вдруг, как это со мной бывает "вдруг", я поехала с московским мюзик-холлом в зарубежные гастроли. Искали в программу свежую певицу. Кто-то из артистов видел меня на гастролях, где я пела свои песни. Чем черт не шутит, послушайте, отказать никогда не поздно. И на прослушивании я спела свою песню "Мария". ...Шла по телевизору захватывающая передача. Ну, не сыграешь такое, не придумаешь и не срежиссируешь. В мире есть закон: каждый час в течение трех минут можно передавать сигнал тревоги и бедствия. И только. Это закон SOS! И вдруг однажды вместо сигнала тревоги на весь мир пронеслось: "Мария, я люблю тебя!!!" Сама жизнь ворвалась к людям в дома. На экране телевизора было лицо той самой Марии - прекрасное счастливое лицо любящей и любимой женщины. Я не отрывалась от экрана. Даже моя Маша завороженная, не по-детски смотрела на него. Ах, как же хотелось жить, работать, творить! Ну что ж, пусть, пусть я уже давно существую как отрезанный ломоть, но... но! "Раз мыслю, я живу!" Я уже знала, что это будет песня, и знала, что называться будет "Мария", и знала, что в припеве будет неоднократное повторение слова "люблю". Наутро я бежала к знакомому конферансье эстрады Эмилю Радову, который был не только артистом и добрым, внимательным человеком, но и автором многих популярных песен и куплетов на эстраде. А главное, мне казалось, что он в меня верит. А на период жизни это было главное. Три минуты в течение часа Корабли молчат в океанах, Сигналит лишь тот, кто в беде оказался. И однажды сигнал раздался: Мария, ты слышишь - я люблю! Мария, ты помни - я люблю! Мария, ты знай, что я люблю, Мария, Мария, Пусть мир наполнен будет именем Мария, Пусть над миром льется песня о Марии, Я люблю - ты слышишь, я люблю, Мария! Честное слово, песня получилась. Ее пела не только сама, но и у разных исполнителей, она, со стабильным приемом публики, была в репертуаре. Что ж, такая тема, которая не допускает равнодушия, написанная единым духом песня не оставляла никого спокойным. Это было в незабываемом 1968 году, когда все вокруг меня было на точке нуля. Эта песня тогда меня прямо-таки спасла. ...Исполнив "Марию" на показе комиссии, которая комплектовала группу солистов мюзик-холла, вскоре в один прекрасный летний день я оказалась в поезде "Москва-Варшава". Как интересно все в жизни. Дома плачу без роли, а за рубеж еду как музыкальная кинозвезда! Мы выступали в городах Польши, Румынии, Болгарии. За рубежом, в братских странах, еще помнили и любили ту веселую комедию и тоже иногда крутили под Новый год. Волновалась я здорово. Но меня выручала неизменно моя "Мария", которую красиво оркестровали. Она зазвучала полнокровно и темпераментно. И была понятна без перевода. Но как же не воспользоваться возможностью сказать несколько фраз на РОДНОМ для публики языке? Все-таки я актриса, и сам бог велел поиграть: друзья мои, какой бы мы ни были национальности и вероисповедания, но любовь для всех... это... ах! - короче, любовь есть любовь. Улыбаются за рубежом быстро и с готовностью. А если еще ироничный взгляд на свою персону. Мол, тоже подвержена этому, черт бы его побрал, чувствую, ах, ах, ах. Я пела "Марию", и мне мерещился какой-то несуществующий цельный и добрый объект любви. И так не хотелось спускаться на землю. Ведь такого объекта у меня на земле не было. Я ездила, выступала, наблюдала, впитывала новшества зарубежной жизни, старалась сохранить веселый нрав и душевное равновесие. И вспоминать, и копаться, и переживать здесь казалось просто глупым и неуместным. Но, к большому сожалению, я принадлежу к той категории русских людей, которые начинают болеть ностальгией, еще не выехав за пределы родной земли. Я люблю в жизни только свое - дом, близких, город, землю, даже злых соседей и "доброжелателей". Люблю с удесятеренной силой, как только вижу вокруг красивое, порой прекрасное, но не родное. Дома природу не замечаю. За кордоном же от одного понятия "средняя полоса России" могу прийти в состояние наивысшего душевного подъема. "Та што там гаварить", это уж точно, мне будет самый едкий "дым отечества и сладок и приятен". Ходи, живи, впитывай, радуйся неожиданному просвету. Нет, домой! Ну что тебе дома? Ничего ведь дома тебя не ждет. Сейчас твоя работа здесь - работай! Нет, хочу домой! Примитивная натура. Ну и ладно. Ну и пусть. Зато внутри никакого насилия. "Хай усе у твоей жизни будить свое, кровное, усе во етими своими руками. На чужое не зарсь, будь гордою, як твой папусик". ...И еще раз я решила приподняться и попробовать свои силы в театре. Схватилась за эту спасительную идею, потому что речь шла о Театре сатиры. Я почти на сто процентов поверила, что работа для меня найдется - казалось, все мои способности как нельзя более в стиле этого театра. Опять договорилась с актерами "Современника". И опять обновила в памяти те же два отрывка из спектаклей "Старшая сестра" и "В день свадьбы". В них для показа было все: и жанр комедии, и юмор, и пение, и гитара, и танец. Жюри в самом что ни на есть полном составе - целых три ряда! Начался показ... Чувствую десятым чувством в аудитории неестественную, напряженную тишину. У Анатолия Эфроса в том просто драматическом театре были неожиданные горячие актерские реакции, и даже смех, которые актеру, играющему перед актером же, дают понять, что они на верном пути. Тут же штиль, гробовик. Играть смешное в гробовой тишине? Чувствуешь себя голым и абсолютно бездарным. Ну что же делать? А показ идет. Я играю, рассуждает во мне кто-то там другой. А может, сама судьба, бог его знает. Чувствовала, что тону, что "захлебываюсь аккынчательно", но хватаюсь за слабенькую и глупую обнадеживающую мысль: ведь это не юмор, а сама беспощадная госпожа сатира... А в голове что-то школьное про сатиру из Салтыкова-Щедрина, перемежающееся с Кукрыниксами военного времени... И про сатиру больше - ни бум-бум... На ходу сползаю с субтона, с нюансов, именно тех, что имели успех на том показе. И начинаю все раскрашивать, педалировать, наседать. Может, думаю, в Театре сатиры надо укрупнять мазки? Перестаю делать паузы, потому что на первой же остановке у меня так застучало сердце - испугалась, что его услышат в первом ряду и я выдам себя, - так трястись - непрофессионально. Кто-то справа хохотнул и тут же осекся. Создалось впечатление, что решение не брать меня в театр было принято заранее. А значит, естественно, не реагировать. Удивительно, но даже самый молодой член худсовета Андрей Миронов сидел с видом скучающего профессора. И скажи ему, что через несколько лет мы с ним затанцуем и запоем в веселых дуэтах... Но все это - потом. А тогда на показе... Дошло дело до гитары. Я стала перебирать аккорды... Будто так надо... А сама переводила дыхание и лихорадочно соображала, как достойно выйти из этой игры? Я видела растерянные глаза своих партнеров, которые мучились вместе со мной... Почему я терплю? Ведь тут уже все решено. И точно так, как и тогда, перед тем как выйти на площадь Маяковского из того театра, на меня навалилось знакомое состояние внутренней убежденности, что я иду странным, но каким-то своим путем, где не может быть насилия над собой. Да, остановить показ - непрофессионально. А какое это имеет значение, если всем все ясно? Профессионально или непрофессионально, хорошо или плохо, мило или бездарно, да будь оно все неладно! Я хочу домой, к пианино, к ребенку, к своему окну, к песням... - Извините, я чувствую, что все это не имеет смысла... - Ну что вы, что вы... Долгая пауза. - Может, вы нам споете что-нибудь? - обратился ко мне по-дружески приятный голос. Я села к роялю и спела "Марию". - Ну, что-нибудь еще, - через вязкую паузу обратился ко мне тот же голос. Подвела меня на этот раз моя "Мария" Не так давно в ВТО коллектив Театра сатиры отмечал присуждение звания одному из актеров. Случайно встретились в раздевалке. Атмосфера была удивительно теплая и какая-то искренне-нежно-доброжелательная. Все-таки как интересно все в жизни! Удивительно! Оказывается, я просто рождена для Театра сатиры. Как жаль, что в то время проводилась в театре какая-то линия "демократизма", что ли... И вот решили общим демократическим собранием, что на тот период театру я не нужна. Чего-то я не поняла до конца, но линия "демократизма" запомнилась. Да и какое это теперь имеет значение7 Нет никаких сожалений. Это все пошло на пользу, как одна из глав высших курсов жизни. В трех театрах мне не повезло. На том и кончились мои прыжки в жизнь с репетициями, спектаклями, жестким режимом. Но почему все-таки я желала именно такой дисциплинирующей работы? Было много свободного времени, и инстинкт самосохранения порой бил в тревожный колокольчик: трудиться, работать, постоянно, ежедневно, не от разу до разу, организовывать свой образ жизни, свой рабочий день, свой драгоценный день жизни. Надо, но где? Надо, но как? Надо, но для чего? В минуты отчаяния не верилось совершенно, что придет время, что все еще впереди. Что-то от меня улетало, уходило, убегало. Но в том, чтобы изменить профессию... Такая мысль ни разу не мелькала в голове. Иначе в минуты отчаяния я зацепилась бы за такую спасительную идею. Начала бы ее укреплять, тщательно лелеять. И она проросла бы и дала свои плоды. Но нет, меня неудержимо тянуло к людям искусства... ТОЛЬКО ОДИН ДЕНЬ "Дочурка, если ты проснулася поздно, як твоя мать, когда на дворе вже полный день, - не лежи, увставай зразу, а то у голову полезить такое усякое, пойдеть такая выработка..." Нет, папочка, не важно, в каком часу от меня отлетел сон. Важно, в каком состоянии я была, когда этот сон ко мне вчера пришел. К вечеру тревожные мысли удается приглушить. В темноте они умолкают. Но зато утром они просыпаются с новыми силами и беспощадно заявляют о себе. Еще не представляешь, с чего начинать этот бесконечный день, но уже точно знаешь одно - день будет бесконечным. От этого начинаешь сначала испытывать бессилие, потом легкое беспокойство... Постепенно оно усиливается, да так, что вдруг начинаешь слышать удары собственного сердца. Что там на улице? Все то же. Вылезать из постели холодно. И зачем? Никто не ждет. Никто не звонит. Работы нет. Вот и проснулась. Стремление держаться в хорошей форме - это все-таки стремление. В самом этом слове есть движение, цель, направленность. И все же непонятно зачем, просто инстинктом чуя, где "жизнь", я веду почти аскетический образ жизни. Щажу лицо. И на ночь не пью ни воды, ни чая. А потом наступает отчаяние. Сцепив в бешенстве зубы, я неистово начинаю делать зарядку. Или тупо бегать. Но, быстро выдохшись, я понимаю, что мой бег, моя зарядка - это не способ ожить, распрямиться, улыбнуться. Это потуги в отчаянии. Не выдыхаются люди физически сильные. Здоровье, талант, красота - это все-таки дар природы. А мой небольшой запас здоровья напрасно уходит на внезапные порывы, переходы от апатии к действиям без промежуточных стадий. А вчера? Что было вчера? Вчера... вчера я была в своей роли - веселила компанию. Попала туда случайно. Но, не совсем случайно. Кто-то сказал, что я, мол, истории разные рассказываю и вообще чудная. Я уже привыкла быть объектом простодушных шуточек и не могла, даже и не желала отказываться от роли клоунессы. Ведь это все-таки где-то моя профессия. Я не обижалась, когда меня не вовлекали в "серьезные" разговоры: меня так прямолинейно воспринимали до смешного. Кто знал, что за моей болтающей, суетящейся маской "развлекательницы" беспрерывно, как часы - тик-так, тик-так - работает мозг. Кто знал, что он запечатлял в подробностях детали, интонации, мизансцены, запахи, атмосферу... Он готовил, запасал, оснащал мой организм на будущее. Я благодарна таким вечерам, когда я хоть и клоуном, пусть и ненадолго, но была в центре внимания. А со временем, оглядываясь назад, понимаешь, что чье-то невежество и нетонкость даже способствуют твоей скромности. Уж точно, в кино теперь никаких ролей стесняться не буду. ...А пока я лежу. Снотворное еще где-то там бродит. Мысли во сне отдыхают? Мне это недоступно. Переход ко сну превратился для меня в длинный однообразный тоннель, где нужно терпение и терпение. Наизусть знаю все щели в потолке и на стенах. Но все равно смотрю и стараюсь увидеть там контуры животных и Мефистофелей. Резко встаю. А ведь только что думала - подожду до десяти часов и начну день со звонка моей подруге. Зимой темно. И я включаю настольную лампу. Резкий свет бьет в лицо и напоминает мне свет "дигов" на съемочной площадке. И я тут же включаю свет. Пульс резко учащается, к горлу подкатывает знакомая боль. Звук собственного голоса в притихшей квартире меня окончательно приводит в действительность. В другой комнате моя Маша. Учиться не надо - сейчас каникулы. Она уже, наверное, поела и читает или рисует профили на листочках, ставя автограф, точь-в-точь как у дедушки. "Мамочка, ты будешь пить чай? Хлеба мало, но тебе хватит. Потом я сбегаю в магазин". Ей не нужно заглядывать мне в глаза. Мое настроение она чует на расстоянии. Потому ни "доброго утра", ни "как ты себя чувствуешь?" - сразу к делу. Запомнила, как говорю своей подруге по телефону: "Я верю только фактам". И ее учила - делом, делом. Потому между нами - ничего лишнего, все просто и естественно. Но чаю не хочется. Свет лампы меня расстроил. Ведь сколько раз зажигала, и ничего. А вот и прорвалась тоска, тоска по кино. Мельком еще раз проверяю список знакомых, написанный жутким Машиным почерком. Кто же звонил мне вчера вечером? ...Недавно, переезжая на новую квартиру, наткнулась на записную книжку того времени. Листая ее страницы, я поразилась, сколько же у меня тогда было знакомых и друзей! Где же вы теперь? Я хваталась. За меня хватались. Встречались, смеялись, сходились, расходились, сочувствовали, клялись в дружбе. И... исчезали. Теперь нет и сотой доли прежнего. Время отсеяло многих, Как в решете с крупными ячейками, сквозь которое проскакивает все без задержки. На поверхности осталось только несколько крупных, но самых дорогих, бесценных. Уже десять часов. Целый час бессмысленно пролежала в ванной, читая Камю. От его экзистенциализма на душе еще муторнее. Очень талантливо, но как-то совсем беспросветно. Ведь есть же и другое одиночество. Есть Пушкин, Твардовский. "Ах, какой вы все, ребята, замечательный народ!" Отбрасываю Камю, беру Пушкина - и сразу хочется чаю! Ни с того ни с сего хватаю Мавпу. Целую ее, тискаю, подстригаю ногти, челку. Говорю ей, что, когда она вырастет, мы ей будем обязательно подкрашивать волосы и выщипывать брови. Она реагирует осуждающе. В школе за это как раз ругают девочек из старших классов. Я ей говорю, что это мы будем делать после школы, когда она выйдет замуж. Она опять не скрывает своего осуждения и говорит - чем жить так со своим мужем, как тетя Зоя, она лучше поедет "до дедушки Марка и до Лели у Харькув". Я замолкаю, безразлично мурлыкаю первую попавшуюся мелодию. А про себя отмечаю, что она права. Надо будет не так открыто разговаривать со своей приятельницей. А то всем сердцем участвуешь в ее горе, а ребенок, будучи в центре событий, невольно все мотает на ус. И делает не те выводы. О вы, которые любовью не горели, Взгляните на нее - узнаете любовь. О вы, которые уж сердцем охладели, Взгляните на нее - полюбите вы вновь. В каком это году? Конечно, в девятнадцать лет... А в тридцать? Бродячие ночлеги И проказы старины Позабыл для сельской неги И домашней тишины. Но теперь, когда мне столько, сколько тебе было тогда, когда ты написал: "На свете счастья нет, но есть покой и воля..." Ах, если бы ты, Александр Сергеевич, знал, как меня спасают эти слова! Я приходила к выводу, что течет время, меняются моды, уходят люди, поколения сменяют поколения - изменяются условия жизни. Но внутренняя, духовная жизнь, переживания и победы людей всегда низменны. "Есть покой и воля". Воля, свобода, выдержка, понятно. Но покой... Как найти покой?... Машенька пошла с подружкой в кино. Она всегда чувствует, когда мне нужно побыть одной. Я звоню своей подруге. Я ей звоню часто. Каждый день. Она сидит в большой комнате, в каком-то КБ. Телефон один. На столике их начальника. Самое удачное время для разговора, когда его нет на месте. Но попробуй подгадай это время. Наш разговор почти всегда одинаков - мои монологи и ее лаконичные ответы: "Да. Нет. Понимаю. Конечно. Безусловно. Еще бы. Только фактам". И никогда: "Мне жаль. Сочувствую. Бедная. Не звонили". Вокруг нее любопытные коллеги. И все знают наверняка, что она разговаривает со мной. Мой тембр голоса им хорошо знаком. И когда я прошу ее, слышу, как голос подчеркнуто произносит: "Это опять тебя". Я всегда вижу у стола главного инженера свою подругу, переминающуюся с ноги на ногу, сосредоточенную на том, чтобы не проскользнуло мое имя, не то слово. А в конце разговора слышу "приезжай обязательно". И я злюсь на себя за то, что звоню ей в рабочее время, что у нее могут быть неприятности. Почему она не отругает меня? Я бы ей не звонила больше. Нет, я позвоню. Когда меня совсем выбрасывало на мель, то, кроме нее, никому не могла рассказать, что было на душе. Она меня не подводила. Сколько раз обжигалась, выкладывая душу, казалось бы, хорошим людям, а ко мне все возвращалось потом в искаженном виде. Сколько раз проклинала себя за болтовню и откровение. Может, другой человек в моих обстоятельствах мог бы просто наплевать. Пробовала. У меня не получилось. Уже три часа. Впереди еще огромный день. В доме все чисто. Гладить не хочется. Новое платье надела вчера, едва вынув наметку. На женщин оно произвело впечатление. "Премилое платьице", - сказала хозяйка дома, красивая брюнетка. Но там я больше не появлюсь. Красивая женщина - как правило, властная. Она уж точно уберет из своих владений другую женщину. Даже если она ей не соперница. Ну, а я ведь привлекала внимание компании. Значит, можно быть уверенной, что мне этого не забудут. Быстро одеваюсь и иду к кинотеатру "Москва" встретить Машу. Я ведь мать. Есть у меня обязательства. Выхожу на площадь Маяковского - кипит, шумит, бурлит жизнь. На улице я уже забываю, куда намеревалась идти. Ключи у Маши свои. И вообще, она бы удивилась тому, что я ее встречаю. С чего это вдруг? У нас с ней суровые отношения. Я, не задумываясь, иду куда глаза глядят. Предоставляю чему-то там внутри выбирать переулки, чередовать их безмолвие с шумной улицей Горького. Люди спешат. Лица у всех озабоченные. Всех ждет работа... А сколько вокруг объявлений. И все требуются, требуются, требуются... А я свободна, как птица! "Птица, которая хочет трудиться". Но мой труд особый. Он и дефицит, он и... а что "и" - не знаю... Знаю, что мне вот неловко остановить спешащего в театр на репетицию бывшего коллегу. О чем спросить? Ведь разговор будет не на равных. И я опускаю глаза, сдвигаю брови, образовав на лбу озабоченность, и тоже спешу! И оба, увидев друг друга, отлично играем, что не узнали. Но и в эту минуту сожаления об уходе из театра никакого. И на его месте я не хотела бы быть. Удивительно, но от этого становится легче. Все же иду, иду каким-то своим путем. Такие мимолетные встречи вызывают освежающие толчки, которые приободряют и встряхивают. Это как иногда кажется, что ты больна, что у тебя жар. А смеришь температуру - она 36, 6А. Значит, ты здорова. А это - главное. Я боялась казаться жалкой неудачницей. Казалось бы, что тут бояться? Неудача, временная потеря везения. Но однажды я была свидетелем, как здоровый красивый человек в исступленной истерике кричал своей жене - в то время популярной актрисе: "Я неудачник! Понимаешь ты такое, ты, звезда, ты этого не можешь понять, ты, ты, ты... я, я, я..." О, себя он, видно, обожал. Красивый, здоровый, молодой человек - и неудачник. Не увязывались в нем эти две вещи. Будь на его месте хиленький, болезненный, так его и пожалеешь, и не задумаешься над понятием "неудачник". Не выходил у меня из головы тот энергичный неудачник. А может, дело в том, что пошел не по той дорожке? Про себя трудно сказать: занялся я, ребята, не своим делом. Нет, человек, выбравший правильный путь, с руками, ногами и здоровой головой, не может быть неудачником. Еще было страшно превратиться в человека одержимого, который говорит всегда одно и то же, ну, слово в слово. Вчера ему все сопереживали. А сегодня его боятся и избегают. Он, бедный, ходит и ходит по заколдованному кругу. Хочет изменить траекторию. Но опять и опять выходит на свое наболевшее... ...Стою в очереди. В галантерейном магазине красивые коробочки с импортным туалетным мылом. Глаза рассматривают пол магазина, на котором жижа от грязного снега и следы от разнообразной обуви. Боюсь поднять глаза и встретиться с чьим-нибудь взглядом. Ведь они, глаза проклятые, сами кричат: "Товарищи! Это я! Неужели же я так изменилась?" И у человека вдруг во взгляде что-то вздрогнет. Мол, что это с дамочкой? Или - где я ее видел?... Или просто кивнет, как дальней и забытой соседке. Или узнает... Но узнавали редко. Узнавали те, у кого была редкая зрительная память и музыкальность души. А если и заговаривали со мной, то - отмечу как феноменальный факт - все, без единого исключения, задавали один и тот же вопрос: "Почему вы не снимаетесь?" ...Бог с ним, с этим заморским мылом. Я люблю наше, Машино - "Детское". Хотелось для разнообразия. Но вот так безнадежно стоять в очереди, будь оно неладно. Выбралась, иду... Мысли, одна перебивает другую... И... ни одной спасительной. Завтра и послезавтра... Будет одно и то же. В скверике сажусь на лавочку. Тупо смотрю на заиндевелые деревья. "Посмотрите, какие сосульки прелестные, сломайте мне одну, вы такой высокий, гражданин". Я вглядываюсь в эту женщину, которую так восхищает сосулька. Нет, хорошо сейчас мудрому медведю. Наелся себе за лето. Залез в берлогу. И - привет, товарищи, до встречи в новом году! Если ты на скамейке сидишь одна, значит, это не просто так. Ведь на скамейке должны сидеть двое. Как пелось в "Кубанских казаках": "Ворон с Галочкой сидит на скамейке рядом". - Ох, присяду с вами. Не возражаете? - Ворон тут как тут. - Что-то вы не очень того... - Чего того? - Ну, эта... - Что эта? - Ну эта, неразговорчивая... - А что я вам должна сказать, дорогой товарищ? - Ну вот, сразу обижаете - "дорогой товарищ"... Я вас вежливо спросил: не возражаете... ну, в смысле моего приседания... - Вы же уже присели, не дожидаясь моего согласия на ваше приседание. - У-у, какая вы... - Не ваше дело... И бегу. И самой стыдно за свою грубость. Ну присел, да, присел... Нервы не выдержали... Я бегу по улице Горького, прокладывая себе дорогу между людьми, спешащими навстречу. В такие минуты всегда преследовала мысль: а ведь они когда-то видели тот нашумевший фильм. Многие из них, вот сейчас спешащих навстречу, писали мне письма... А теперь у них другое увлечение, дела, события и радости. И для меня в их жизни уже нет места. Ах, как в такие минуты больно ощущать, что все проходит. Надо жить только будущим. Потому я не люблю "вчера". И, наверное, потому мне так тяжело продолжать это повествование тех бескалендарных лет... Уже пять часов пополудни. Впереди еще семь часов жизни. В витрине овощного магазина увидела апельсины. И вмиг появилась цель! Как будто целый день только о них я и мечтала. Взяла сразу три килограмма - на всю жизнь! Это с войны. Кажется, что завтра уже апельсинов не будет. Иду и ем, на ходу сбрасывая очистки в урны. Апельсины переносят меня в жаркие страны, в которых никогда не была. Но их отлично заменяют видения Нового Афона. Там росли мандарины. И там снимали "итальянскую натуру" к фильму "Роман и Франческа". Такой невинный оранжевый фрукт вдруг опять принес тоску по кино. Висят афиши нового фильма. Его обязательно посмотрю. Есть талантливые люди, которые, как точный прибор, своим творчеством определяют, мне кажется, пульс времени. К ним стремишься. К ним зависть самая белая. К ним завистливая боль от восторга. Они, сами того не зная, меня поддерживали. Они не давали мне отстать от жизни. С ними я проигрывала экранные роли. Спорила в одиночку. Задавала себе от их лица вопросы. И сама, ставя себе преграды, получала пространный ответ. Сама себе ставила оценки за ответы. Незаметно порой выстраивались свои теории, которые и в слова-то не облечешь. Как важен пример, как важен. У меня постоянно присутствовала потребность преклоняться перед талантом. Особенно остро я ощущала эту потребность, когда намечался избыток внутренних сил. Тогда, ломая себя, я отдавала эту силу талантливым людям, порой тем, с которыми так и не пришлось близко познакомиться, чтобы сказать: "Знаете, что вы в моей жизни?"... - Никто не звонил? - Нет, я недавно пришла, мамочка, наверное, звонили, - и в Машином тоне я слышу извинительные нотки. Ребенок, а все понимает. Читать нет настроения. А читать для того, чтобы быть на волне... Я уже не стыдилась сказать: "Нет, не читала, не видела, не знаю". Как вспомнишь: "Ах, это шедевр!", "Только не начинайте с отпетых вещей!", "Ну, это совсем тривиально!", "Вы не читали? Ну это же конец света!" - аж мороз по коже! С этим этапом дешевой полусветской показухи покончено. Вранья меньше. Но жить по правде еще трудней. Спрашивается: как жить? Звонок. Обе бежим к телефону. Берет трубку Маша: я ведь не стремлюсь к разговорам, я ведь смертельно устала от предложений, от ролей, от концертов. Это играется в доме как отработанный аттракцион. - Алло, кого? А куда вы звоните? Нет, это не тот номер... Обе расходимся. Она к телевизору, я в свою комнату. Долго стою у окна. Дом напротив растет не по дням, а по часам. Скоро его увидишь, лежа в постели. Проснешься утром, а домик тебе: "Шлю вам привет, люблю балет". Ах, балет, балет... В те годы я не пропускала ни одного балета. "Кармен-сюиту" смотрела пятнадцать раз. Пластинку Бизе-Щедрина приобрела, как только она появилась. Эти праздничные балетные вечера как искры вспыхивают в памяти, как детские праздники в Новый год. Именно детские, когда все впереди, нет никакой грусти и никаких невзгод. Когда на сцене талант, он отдает тебе частицу себя и заполняет именно те места, которые болят и ждут помощи. И потому идешь наполненная, счастливая и свободная - как ребенок! Вечером у меня музыка. Музыки у меня много. Музыка разная. Сейчас у меня долгое и счастливое увлечение джазовыми пианистами. С изумлением слушаю Билла Эванса. Он мне наиболее близок. Ах, как жадно слушала я музыку Цфасмана и оркестр Варламова на пластинках сразу после войны. Но откуда у меня, русского человека, выросшего рядом с папой-баянистом, частушками, маршами и русскими народными песнями, такая любовь к джазу? Почему я так замирала в музыкальной школе, когда слушала Рахманинова и Мусоргского? Я сходила с ума от арии - "Как во городе было во Казани". Какая интонация, вроде традиционно русская - и нет, не традиционная. Где появляются в мире новые течения, новые гармонии и ритмы? Почему я так тянусь к ним? Теперь я думаю, что это Время. Оно заставляло прислушаться к новому. И если у тебя душа начинает вибрировать от счастья, ты не сможешь не открыться этому новому. И не важно, в какой стране живет талант. Он несет радость людям за тридевять земель. Джазовых пианистов Билла Эванса и Эррола Гарнера уже нет в живых. А их музыка звучит и радует. Вот Билл Эванс играет импровизацию на тему Джорджа Гершвина "Порги и Бесс". Когда я еще училась в институте, в Москве были гастроли театра из Америки. И я слушала эту оперу. А на занятиях по зарубежному кино мы смотрели музыкальный фильм "Голубая рапсодия в стиле блюз" с музыкой Гершвина. А потом, в Сочи, я бежала на концерт пианиста и композитора Александра Цфасмана, где он играл ту же "Голубую рапсодию" в переполненном летнем сочинском зале. Значит, не я одна - вон сколько восторженных лиц. Как все переплелось: Гершвин, Цфасман, Америка, Россия и музыка, музыка, музыка. Как необыкновенно выходит Эванс из основной темы в импровизацию. Интересно следить за его длинной музыкальной фразой, которую я чувствую и понимаю без перевода. Эти джазовые импровизации учили меня смелости, учили не бояться, пробовать, рисковать, уходить от буквального, расширять диапазон роли, из ролишки строить роль, из материальчика выстраивать материал. Уже восемь часов. Прожить еще четыре часа, а там "утро вечера мудренее". Музыка кончилась. Перебрала свои забавные наряды, а в голове зрел очередной наряд к Новому году. Но поскольку до последней минуты не знаешь, где ты его будешь встречать (а вдруг туалет там будет некстати), фантазия затихает. Я смотрю в зеркало: да нет, еще терпимо. Не "Карнавальная ночь", конечно, но ее и не надо. Сейчас я даже получше. Вот так бы продержаться еще лет, лет... Ну ведь буду же я когда-нибудь, ну... через несколько лет сниматься, в конце концов?! "Ведь другие снимаются, а ты что, хуже всех?" Где я слышала эти слова? Кто мне задавал этот вопрос? Ну как же, это было летом. Это было летом 1968 года. Я шла по аллее сочинского парка. Внизу бушевало море. Бушевали страсти, знакомства, влюбленности. Знойный юг был в знойном разгаре. Быть на людях, когда на душе мрак, тяжело. Я так устала прикидываться, наигрывать... Жизнь все никак не выбрасывала меня на поверхность из мнимого убежища. Я в ту пору еще крутилась по "замкнутому кругу". "Объект" в веселой компании на пляже играл в карты - в ажиотаже успеха задал мне именно тот вопрос. И я даже подыграла и развлекала еще раз компанию. А потом незаметно исчезла. - Да, никак, ты... Я не успела перестроить выражение лица. Оно так и осталось растерянным. - А я тебя узнала. Смотрю, идет красивая баба, вся в белом, в моднющих брюках. И вдруг ты! А что с тобой? Я совершенно не знаю этой женщины. Возможно, где-то видела ее, возможно, мы и общались, но не так тесно, чтобы позволить застать себя вот так врасплох. - Да ты, никак, не узнаешь меня? - Говор вроде не харьковский. - Ну, а как Маша? Ей уже должно быть лет восимь-девить? Или десить? Смотри, а талия все та же, - и сразу вспыхнуло... Мы с ней когда-то снимали в одной квартире по комнате. Моя была смежной с кухней. И она на кухню попадала "через меня". Это же она меня и пугала, что талия после рождения ребенка пропадет. И она заговорила очень быстро, отрывисто, очень громко, очень взволнованно и очень-очень темпераментно: - Ты что, ты что такая? Я тебя не п'нимаю. Ты крысивая, мылыдая, пыпулярная, модная, да мне бы такое, я бы весь свет перевернула. А она? Нет, я тебя не п'нимаю. Нет, ты посмотри, море - прилисть, солнце - прилисть, люди - прилисть. Сочи - прилисть, а ты знаэшь, ты знаэшь, ты знаэшь, када мне плохо, знаэшь, что я делыю? Я... Я оденусь, накрашусь, п'смотрюсь в зеркало... Умоюсь и, и... и... ложусь спать! П'няла? Может, так и сделать? А может, позвонить ей и узнать еще какой-нибудь рецепт для "успокоения"? Ни одного звонка. Ну отзовитесь же кто-нибудь! Ну вспомните про меня! Мне еще до конца дня несколько часов! Ну позвоните, ну постучите, ну не забывайте, ну пожалуйста! "Что бы вы хотели себе пожелать?" Он улыбнулся: "Чтобы звонить по телефону не переставали. Хуже нет, когда ты никому не нужен". Ну что ж, есть все основания надеяться, что такого с популярным актером не случится" - из интервью с актером театра имени Моссовета. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ Последние десять лет живу словно в горячке. Несусь, несусь, наверстываю, наверстываю... И вот, когда пришел такой счастливый 1982 год - интереснейшие работы, впереди музыкальная роль... Осуществилось! - я почувствовала такую слабость, какую чувствует человек после очень трудного, непосильного пути. Ночь ехала в "Красной стреле". Спала плохо. Привезли прямо на студию. Костюм, грим, чай в гримерной. Вокруг добрые и любимые. Это "Ленфильм". Эпизодическая роль в "Магистрали". Снимаем в просторных коридорах райкома партии Смольненского района. Сняли быстро. Так всегда у режиссера Трегубовича. Ночью опять на "Стреле" в Москву. До поезда устроили в "Ас-тории". Провалилась в мертвый сон. Проснулась от необычной тишины - где я? Темные обои, бархат, бронза... А! Милая, дорогая моя "Астория". А я думала, ты навсегда изменила - все иностранцы, иностранцы... Да разве кто-то по-настоящему может оценить твою красоту, твой покой? А? То-то. Как ты затаила дыхание. Почувствовала "свое"... "Астория", Ленинград, начало моей жизни в кино. Как это было давно... Меня охватило, сжало в объятиях такое пронзительное чувство счастья... Да вот же о каких слезах просил меня режиссер в "Сибириаде". Нет, тогда не "схватила". Он тогда еще сказал: "Ладно, пусть будет так". А я спросила: "А как?" Да вот так, как сейчас. Но уже все - кадр снят, поезд ту-ту... Пошли, судьба, еще раз такую возможность!... Лежу и с ужасом смотрю на телефон. Хоть бы не зазвонил. Я задыхаюсь от перегрузки. Нет сил на разговоры, встречи, улыбки. Я боюсь телефона. Боюсь, когда он молчит. Боюсь. Когда бесконечно звонит. Если человек живет один, и у него есть телефон - он не должен считать себя одиноким. Если в доме есть эта пластмассовая штука, она с утра врывается в жизнь, смешивает все в обдуманном дне и преподносит, преподносит... А потом, довольная, молчит. Когда гоняются за "модерновым" телефоном, я отмечаю: что-то там у этого человека еще не созрело. Аппарат телефонной связи, как часы и машина в наше время - необходимость. По мне - пусть они будут простые и добротные. И незаметные. Тихо-тихо. Ни звука. Вечереет. В окне напротив красивая площадь. В центре памятник царю. Знаю точно, что не Николаю II и не Александру, который преследовал Пушкина. Лежу. А ведь в Ленинграде грех так проводить время. Перед глазами поплыли залы Эрмитажа. Сколько раз в Эрмитаже проделала я путь, что прошли в семнадцатом первые бойцы революции. Среди них мог быть и мой папа. И я всегда старалась смотреть на эти залы, коридоры, на эти лестницы его глазами. Однажды мы ходили с папой по этому пути, аж до белой столовой. "Ну, братва наша, наверна, здесь духу дала! И як тока ета усе у кучу пособрали? Якеи люди ети художники... Усе честь по чести стоит на местах, блистить... Тока царя нима. Теперь мы з дочуркую ходим... Якое ж тута богатство... Ета ж мамыньки родные..." А в Александровском каждый раз пристроюсь к какой-нибудь группе, чтобы еще раз услышать: "В этом зале бывал Александр Сергеевич Пушкин". После этих слов любая, самая усталая и задерганная, экскурсоводша становилась молодой и прекрасной, потому что - ни одна! - не говорила эти слова скороговоркой. Обязательно обводила всех взглядом и через паузу произносила: "Пушкин". И обязательно после фамилии поэта проносился странный, святой вздох... ...По телевизору - ленинградские новости. По экрану пронесся непривычно маленький трамвайчик с одним вагончиком. Наверное, снимают что-нибудь из жизни начала века. Но почему-то из окон трамвайчика выглядывают люди в современных вязаных шапочках и дубленках. Прислушалась. Оказалось, что этот отреставрированный трамвайчик будет ходить по историческим местам Ленинграда. И ведет его красивая русская женщина, грудь в орденах. Сорок лет она на этом месте. И только один год была в простое. В год блокады Ленинграда. Вот вагончик делает остановку на красивом мосту. Позади заснеженная Нева. На остановке толпа людей аплодирует трамвайчику и его водительнице. И вдруг из середины толпы выделились три старушки. Они запрыгали как дети, протягивая свои сухонькие ручки к вагончику. Они помнят его с юности. Сколько силы жизни и радости в этих старых женщинах! Я вскочила как от толчка. Лежать, щадить себя, уходить в себя? Бежать, бежать по Ленинграду! Смотреть, смотреть, восхищаться и плакать. ...Я лежу и тупо смотрю телевизор. За